После отъезда большого начальника Бурцев бедствовал. Восстановление боеготовности роты сильно ударило по его скромному бюджету. Одноразовое питание привело к тому, что в ремне пришлось колоть ещё две дырочки. Выручил догадливый старшина роты. Будучи дежурным по столовой, он принес Бурцеву вещмешок картошки и литровую банку комбижира.

— Вот вам подарок от старшины, — пошутил он, — с завскладом договорился.

— До получки дотяну, — повеселел Бурцев.

До итоговой проверки оставалось меньше месяца. С учебой всё никак не получалось. Он думал, чтобы хоть как-нибудь провести стрельбу и вождение. Конечно, на большие результаты рассчитывать не придется, хотя бы троечку получить, думал он. А тут еще Шилов зачастил в наряд. Без командира взвода совсем плохо. Как-то перед обедом в канцелярию роты зашел Шилов и, шутя, отрапортовал:

— Товарищ старший лейтенант, Шилов отправился в очередной наряд.

— Слушай, Валера, чего ты в наряд зачастил?

— Так из-за Аси. Начальник штаба полка зашел в столовую, а я с Асей шутил. Он меня подозвал и говорит: «Ты знаешь, что сегодня в наряд идешь?» Я говорю: «Нет». А он: — Ну, так знай, сегодня помощником дежурного по полку». После этого началось, через день хожу. Не нужна мне его Ася, пусть отстал бы…

Бурцев усмехнулся, ему стало почему-то приятно. Наконец никто не мешает, и он наберется смелости подойти к Асе и поговорить. Но разговора снова не получились. Его вызвали в штаб, где командир поставил задачу: дивизия проводит полковые учения с соседним полком. На этом учении будет присутствовать командующий армии. Так как в этом полку недостает людей и много поломанной техники, то Бурцева вместе с людьми временно переводят в этот полк на период учений.

Учения начались в конце октября. Бурцев вместе с ротой убыл в соседний полк на учения. Эта командировка на офицерском жаргоне называлась «поддержка штанов соседу».

Полк, к которому Бурцев был прикомандирован, стоял на полигоне в небольшой рощице из мелкого березняка. С утра до вечера лил сильный дождь, а к вечеру ударил мороз. Стоял пронизывающий холод. Дров в мелком березняке почти не было, а те, что были, все отсырели насквозь. Солдаты ежились в палатках от холода, поливали сырые дрова соляркой, но печки не давали тепла. Некоторые умудрялись ставить каску с дизтопливом внутрь печки, пока дизтопливо выгорало, люди грелись. Бурцеву повезло: его запасливый старшина вместе с палаткой привез с собой и сухие дрова. Под треск сухих дров в палатке вместе с солдатами Бурцев уснул. Вдруг среди ночи он проснулся от непонятного шума и крика. Раздвинув полы палатки, он выскочил на улицу, за ним его солдаты. Перед его глазами открылась жуткая картина. В роте соседнего полка горела палатка. Горела вместе с людьми. Это произошло за какие-то считанные минуты. На месте палатки образовался огненный шар, потом огонь исчез и на месте палатки остались как головешки три обгорелых трупа.

Те, кто успел выскочить, рассказывали, что молодой солдат принес в палатку канистру бензина и решил поджечь сырые дрова бензином. Произошел хлопок, из печки вырвалось пламя, загорелась канистра. Солдат, выбегая задел её ногой, и всё вспыхнуло.

Через два часа всё затихло, трупы увезли, солдаты разошлись по палаткам. Бурцев снова лег, но уснуть не мог. Сквозь потрескивание дров, он услышал голос солдата Каримова, лежавшего рядом:

— Там, где хороший старшина, солдат не мерзнет.

— Это точно, Каримов, — сказал Бурцев.

— Товарищ старший лейтенант, можно вам задать вопрос?

— Задавай, Каримов.

— Зачем гибнет солдат, почему как скот держат его?

— Наверное, чтобы Родину защищать.

— Какую Родину? Мой дед говорил: Родина там, где могила твоих дедов и прадедов, а я за две тысячи километров мерзну здесь. Так можно и всю Европу Родиной назвать. В Польше и в ГДР тоже солдаты служат. Выходит, там они тоже Родину защищают. Для меня Родина — Узбекистан, для Закрадзе — Грузия. Там мы родились, там могилы предков, там и помрем. Мой дед всё спорил с учителем русского языка. Тот говорил, что мы, русские, раскрепостили вашу женщину. А он ему в ответ: «Вы нарушили наши обычаи. У мусульманина было много жен, одна стирает, другая варит, третья детей смотрит. Вы заставили это делать одну. Где же вы её раскрепостили, а мужик, шайтан, всё равно на сторону бегает. Распустились наши джигиты, стали водку пить, да баб чужих трогать. Раньше Коран это запрещал, а сейчас нет Корана, нет Аллаха. Вы исковеркали наш язык, старинному арабскому языку дали русские буквы».

Каримов умолк, а Бурцев лежал и думал над его словами. Может и прав его дед в чем-то. Это же веками вырабатывался такой уклад. Их предки были воинами, и мужчины часто погибали в бою, кто-то должен был брать обязанность кормить детей и жену убитого. Вот и забирал брат или ближайший родственник. У него самого умер отец. Если бы был такой обычай, то дядя взял бы их к себе в дом, и они бы не мучились так. Если государство не защищает семью, а выплачивает смешные копейки, потерявшим кормильца, кто-то же должен её защищать, чтобы не вымер род их? И с языком что-то не так. А что, если бы китайцы завоевали Россию и заставили русский алфавит уничтожить, а ввели иероглифы? Как быть с Пушкиным, Некрасовым, Чеховым, Толстым? Уже следующее поколение не сможет пользоваться культурным наследием, оставленным великими классиками. Или это всё переписать иероглифами? Умирает культура, а с ней русский дух, следовательно, умирает народ. Ведь считаем же, что триста лет татаро-монгольского ига — это позор для русских.

Наверное, все малые народы, которые завоевал российский царь, тоже так считают в отношении себя. И не зря сто шестьдесят лет шла Кавказская война. Мы пытаемся заставить народы говорить на русском языке. Принуждаем их жить по нашим обычаям, носить наши одежды, кушать нашу пищу. Так чью же Родину Каримов защищает и от кого? Родину русских или защищает свою от русских? Нет, тут что-то не так. Живут же в Европе маленькие государства. Гитлер пытался их подчинить своему порядку. Он ведь тоже был социалист, только нацист. В итоге это одно и тоже, только под разными лозунгами. Ну и что вышло! За этими мыслями Бурцев не заметил, как пришло утро.

Утром он опять услышал шум и крики. На этот раз на снегу лежал солдат, его вытащили угоревшего из кабины грузовика. Он угорел от работающего двигателя. Чудом, уцелев в горящей палатке, он целую ночь искал тепла. Наконец, забрался в кабину машины, завел двигатель и уснул — и больше не проснулся. Итог: за одну ночь — четыре трупа. Учения были прекращены.

Бурцев возвратился в свой полк. На этот раз ему повезло: всё это случилось не в его роте, но обгоревшие, как головешки, трупы будут стоять перед его глазами всю жизнь.

Прибыв в полк, он узнал от Шилова, что все готовятся к проверке, и что проверку будет проводить командир дивизии. Наконец заработал полигон: началась интенсивная стрельба и днем и ночью. Бурцеву удалось протиснуться в плотный график полигона и отстрелять дважды. Результаты были неутешительными. По его оценке получалась чистая «двойка». Прибежав на обед, он увидел, что его сосед Гена лежит спокойно с книгой на кровати, а в соседней комнате идет пьянка с бранью.

— Удивляюсь вашим нервам, — сказал Бурцев, — до проверки осталась неделя. Или у вас всё нормально? Я проверил роту, кругом чистая «двойка».

— Ложись и читай книгу, — сказал Гена. — Двойку никому не ставят. Как ни старайся, а выше «тройки» не получишь. «Отлично» поставят Скворцову, командиру роты из вашего батальона.

Бурцев видел на стрельбище его роту. Техника хуже, чем у него, а стреляют и водят тоже на «двойку». Сам Скворцов был высокомерен не только с подчиненными, но и командирами соседних рот. Окончил училище два года тому назад и уже год, как командует ротой. Хромов его называет только по имени и отчеству, а остальных офицеров батальона по воинскому званию. Из-за квадратной головы солдаты дали Скворцову кличку Квадрат.

— А за какие дела ему должны «пятерку» ставить? — спросил Бурцев. — Его рота ещё хуже, чем моя.

— Может и хуже, но у него жена Юля есть. Не смотри, что она каракатица, зато у неё папа генерал, зам. начальника штаба округа. В том полугодии его роту объявили отличной, лучшей в полку. В этом объявят и на следующий год тоже. Два года подряд отличная рота. Что ему положено? А положено ему, Василёк, досрочное звание и вышестоящая должность. Вот так отличников выращивают, как цветы на клумбе, и поливают теплой водичкой, чтобы не зачахли. Так что, через годик Скворцов будет комбатом, и служить поедет поближе к тестю. Ты вот пять лет взводом командовал, ну еще ротой покомандуешь. А затем, в лучшем случае, запихнут на бесперспективную майорскую должность в какой-нибудь военкомат. Коррупция это, Васенька, называется. Видел в лесу сухостой. Ствол есть, а весь червями изъеден. Вот так и армия. Как будто есть, только вся протекционизмом и коррупцией изъедена.

Гена больше ничего не сказал, повернулся лицом к стенке и вскоре захрапел

Неделя пробежала быстро. Началась проверка. На понедельник был назначен строевой смотр. В воскресенье накануне смотра кипела работа. Все умывальники были забиты солдатами. Разложив свое обмундирование на полу умывальника, они мылом и сапожными щетками отстирывали свое обмундирование. Горячей воды не было, холодной плохо отстирывалось, но кое-как, отодрав щеткой налипшую за лето грязь, вывешивали всё это в сушилке. Разбавленной хлоркой писали на брюках, кителях, шинелях номера военных билетов. Эта процедура называлась клеймением.

На вещевых мешках, противогазах, сумках для боеприпасов пришивались фанерные бирки. На них тушью или чернилами писалась фамилия владельца. По поводу клеймения была выпущена инструкция Главным управлением тыла Министерства обороны. Этим занимался целый отдел во главе с генералом. Чтобы видно было их работу, они в течение года высылали в войска изменения и дополнения о порядке клеймения вещевого имущества, где изменялись размеры шрифтов и место клейма. В результате внутренняя часть шинелей, кителей были испещерены белыми от хлорки квадратами, в которых была занесена чуть ли не вся родословная.

В понедельник к утру всё был готово. Полк стоял на плацу и ждал приезда командира дивизии. Так как начало было назначено на десять утра, то всех построили уже в восемь. Когда к девяти беготня закончилась, начали тренировать всех приветствовать генерала. Тренировкой занимался начальник штаба полка. На его слова «Здравствуйте, товарищи» все громко отвечали «Здравия желаем, товарищ генерал», но так как слова выкрикивали кратко и не синхронно, то вместо приветствия получалось «Гав! Гав! Гав!», а затем громкое троекратное «Ура!» Тренировка продолжалась без остановки около часа. Вскоре полк охрип и «Гав!» стал похож на шипение. Все косили глазом на прапорщика, который стоял на крыше пятиэтажки и, увидев на дороге черную «Волгу», должен был махнуть красным флажком. Хотя стрелки часов приближались к одиннадцати, он стоял, недвижим, поеживаясь от морозного ветра. Полк всё продолжал орать. Когда командир полка понял, что люди охрипли, он дал указания начальнику штаба прекратить тренировку и отправить всех в казарму на десять минут погреться. Солдаты с гиканьем побежали в казармы. Не успели первые добежать до заветной цели, как сигнальщик на крыше замахал флажком. С трудом командиры возвратили личный состав на место. Началось выравнивание шеренг, и в это время к плацу подъехала «Волга» с проверяющими офицерами. Шеренги ещё не успели подравняться, и, когда командир полка скомандовал «Смирно!», полк застыл. Его строй был похож на разогнутую подкову.

— Вольно, — ответил генерал. — Выравнивайте полк. Вам не хватило времени с утра построить полк, товарищ подполковник?

Егоров хотел оправдаться. Ему хотелось сказать, что люди ждали с восьми часов, что они замерзли, что генерал сам опоздал на один час. Но всего этого он не сказал, промолчал, ибо твёрдо усвоил, что в армии строго действует закон курятника. Нижестоящий всегда в говне!

Наконец полк выровнялся. После приветствия генерала начался смотр полка. Приехавшие с комдивом офицеры бегали с записными книжками и линейками вдоль шеренг. Заглядывали сзади и спереди, считали количество пуговиц на задних разрезах шинели, измеряли линейкой до миллиметра расстояния между звездочками, эмблемами, и, если в один или два миллиметра у кого-то не совпадало с нормативами, то это возводилось в ранг какого-то «ЧП». Как будто от этих миллиметров и зависела боеготовность всего полка. Когда проверяющий в очередной раз выговаривал Бурцева за несоответствующие миллиметры, тот стоял и думал, до какого маразма доведены эти люди. Солдаты не умеют стрелять, водить, техника стоит разграблена, недвижима, а для них главное миллиметры.

Наконец, когда все эти измерения закончились, полк выстроился для прохождения торжественным маршем. Рота Бурцева шла за Скворцовым. Бурцев увидел, как рота Скворцова сбила ногу. Командир полка, стоявший на трибуне, закричал:

— Скворцов, ногу держать!

Но было поздно. Подбиравшие в такт оркестра ногу, солдаты запрыгали то на одной ноге, то на другой. Строй стал похож на племя воинов, исполняющих ритуальный танец. Бурцев понял, что это может ожидать и его роту. Он громко начал кричать: «раз! два! раз! два!», и это продолжалось до тех пор, пока рота твердо не зашагала в такт удара барабана. Возле трибуны рота прошла неплохо. После торжественного марша проходили с песней. Так как в большинстве рот солдаты были в основном не русские, то пение получалась плохо. После песни полк был выстроен, и комдив объявил оценки строевого смотра. Бурцев с напряжением ждал, когда объявят оценку его роты. Когда он услышал, что лучшей стала рота Скворцова, а его рота получила «тройку», он вначале не поверил и переспросил рядом стоящего офицера. Он думал, что просто перепутали роты. Ему хотелось выкрикнуть, что это ошибка, что не может этого быть. И тут Бурцев вспомнил слова соседа Гены, от того, как будет подготовлена твоя рота, ничего не зависит. Главный критерий: чей ты, кто у тебя покровитель!

Настроение было испорчено, порыв старания был сбит. Он первый раз пожалел о том, что выбросил свои личные деньги на восстановление разбитой техники. Он почувствовал наступающую апатию и превращающегося в такого же безразличного соседа Гену. Теперь Василий впервые понял его и посочувствовал. Может быть, он в десять раз энергичнее, грамотнее этого Скворцова, но у него нет тестя генерала, поэтому безысходность сломала его. Сколько, может быть, прекрасных офицеров сломала коррупция: она породила в них бессмысленность, бесперспективность службы, ибо как бы они не старались, всё равно будут людьми второго сорта. В результате эти офицеры «ложатся» на должности и становятся обузой для армии.

На смотре по физической подготовке Бурцев выстроил свою роту у перекладины. Утром сдавали кросс на три километра — весь полк пробежал на двойку. Солдаты старались, но старания не приносили успеха.

Выручил всех Маманкулов. Когда он подошел к перекладине, подтянулся до половины и издал громкий неприличный звук. Потом в потугах изрек фразу:

— Пелядь, ишяк, ни херя, не можем.

Вся рота грохнула со смеху. Проверяющий закатился слезами от смеха. После чего сказал:

— Ну, ребятишки, повеселили. Веселой роте ставлю «четыре».

После этого Бурцев понял, что оценка — вещь относительная. Какую захочет проверяющий, такую и поставит. Только во время проверки Бурцев, наконец, попал туда, что называлось учебным корпусом. Он думал, что только в том полку, где он служил, плохие классы, но здесь они были еще хуже. В каждом классе было по какой-нибудь ржавой железяке, несколько сломанных столов и табуретка. На весь учебный корпус не было ни одного тренажера, обучение проводилось сразу на боевой технике. Вот почему её так много поломано. Приходит молодой солдат, его тут же ставят на боевую технику, поэтому её ломают и бьют. Действительно, скупой платит дважды: жалеют на тренажеры копейки, платят миллионы на восстановление боевой техники.

К утру следующего дня все готовились к проверке по боевой готовности. Командир полка собрал всех офицеров и объявил:

— Тревога будет неожиданно, по моим данным где-то в шесть утра. Всем офицерам к шести быть на службе, но по полку не шататься, а спрятаться в своих подразделениях.

Командир батальона установил «ефрейторский зазор» и приказал всем прибыть к пяти утра. Самые исполнительные прибыли в полк в четыре. Солдат подняли в пять часов, одели и одетыми положили в кровати. Офицеры и прапорщики закрылись в канцелярии, кладовых и туалетах. Ровно в шесть прозвучал сигнал тревоги. Бурцев выбежал с ротой на улицу. Вся территория полка напоминала муравейник в хаотичном движении. Но из этого хаоса начали образовываться строи взводов и рот и под командой офицеров убывали в автопарк. Возле ворот автопарка Бурцев увидел толпы солдат. Роты всё прибывали и прибывали, а ворота всё не открывались — они были на замке. Дежурный по парку убыл в роту по тревоге, по оплошности забрал с собой ключи. Сменивший его дежурный ключи не спросил. Возле ворот собрался весь полк. Спустя двадцать минут появился виновник с ключами. Его материли со всех сторон. Он принялся открывать ворота. Появился зампотех полка майор Пятаков и объявил приказ комдива: «Технику не заводить, роты построить перед своими хранилищами».

На этом проверка боевой готовности закончилась. После завтрака весь полк отбыл на стрельбы. Все роты стреляли плохо. То ли прицелы были не выверены, то ли стрелки не умели стрелять — все вокруг приглушенно изрыгали матерные слова, а результаты были плохие. С руганью и шумом день закончился. Проверка подходила к концу.

В конце недели Бурцев получил задачу от командира батальона на подготовку двух БТРов с лучшими водителями. На машинах командир полка должен был выехать с комиссией на охоту. Утром, вооруженная автоматами и пулеметами комиссия, убыла на охоту. За ними двинулся с полевой кухней зампотылу полка майор Квашин. Охота была удачной. Выпили много водки. Квашин дал команду зарезать поросенка на прикухонном хозяйстве. Были приготовлены прекрасные шашлыки, домашняя колбаса. Когда вечером «охотники» возвращались, на свет фар выбежал молодой лось. Охотники из всех стволов открыли такой огонь, что лось превратился в сито. Успех охоты отметили в бане. Повара приготовили отменную лосиную печенку.

Наконец приступили к оценке полка за итоговую проверку. И когда половина комиссии уже валялась под столом, сошлись на оценке «хорошо». Прибывший утром в полк комдив утвердил акт проверки. Он был только на строевом смотре, а остальное проверяли его офицеры. Но он знал, что это всё липа. Да разве только в этом полку. В других то же самое. Но ему была нужна хорошая оценка, так как от этого зависела его дальнейшая карьера.

Подведение итогов было в клубе полка. Лучшей ротой назвали роту старшего лейтенанта Скворцова. Рота Бурцева получила «тройку». После того как уехал комдив, Бурцев пошел в штаб полка. Он решил обратиться к командиру и заявить о несправедливости. В это время выходил из кабинета начальник штаба полка.

— Что вы хотите, Бурцев? — спросил он.

— Я хотел обратиться к командиру.

— С каким вопросом?

— Я хотел обратиться с жалобой. Почему моя рота получила «тройку», а другая, хуже, чем моя, «отлично».

— Вы «тройкой» не довольны? Можем перепроверить. Я уверен, больше «двойки» не будет.

Бурцев понял, что всё распределено по полочкам: кому-то нужны очередные звания, очередные должности — поэтому нужны хорошие результаты. Если нет волосатой руки наверху, эти результаты покупаются различными подношениями верхним чинам нижними. «Вопросов больше нет», — сказал Бурцев.

Выйдя на улицу, он не знал, куда себя деть. В душе бурлило. Так вот, она коррупция — она как метастазы расползается по всему организму вооруженных сил. Все офицеры поставлены в зависимость от штабных чиновников. Ибо только в данной ситуации можно выдвинуть и очистить дорогу протекционисту без особого труда. По взятке или по звонку сверху ставится отличная оценка, пишется прекрасное представление и аттестация, и офицер идёт по лестнице карьеры вверх. Коммунист, передовик, отличник — ему обеспечена дорога.

Все остальные будут молчать, потому что знают — убрать с должности любого не составляет труда. Достаточно прислать честную комиссию с принципиальным председателем, и «двойка» обеспечена. Потому как боевой подготовки нет, и чиновник знает, что это ему выгодно. Он понимает, что если идет планово учеба, наиболее грамотные, энергичные, талантливые вступят в соперничество с их протеже и смогут победить. «Нет, — думал Бурцев, — я никогда не буду давать взятки. Стану как Гена». Но ведь уходят молодые годы. Нет, как Гена его не устраивает. Как быть? И вдруг промелькнула мысль: «Ася — это выход с этого тупика. Я женюсь на ней. Я буду любить её, у нас будут дети, сын и дочь. Это будет моя семья, моя крепость. Ну и что с того, что я закончу службу майором, мне будет сорок пять лет. Я начну жить с нуля. Устроюсь на работу, которая мне будет по душе». И тут же начал сомневаться, а может ему кажется, что он её любит. Может, потому что здесь мало других девушек. «Нет, этого не может быть. Я люблю её». В раздумьях он подошел к своему подъезду и уже тронул рукой за ручку. И вдруг, как наваждение, дверь открылась, и перед ним оказалась выходившая из дома Ася. Бурцев от неожиданности шагнул в сторону и замер. Его губы прошептали:

— Я люблю вас, Ася!

Ася остановилась:

— Что вы сказали? — переспросила она.

— Нет, нет, ничего, — ответил Бурцев и, покраснев, быстро скрылся за дверью.

После проверки начались отчетно-выборные партийные и комсомольские собрания. На партийном собрании роты Бурцева присутствовал секретарь парткома полка. Так требовали вышестоящие начальники, чтобы на всех партийных и комсомольских собраниях присутствовал кто-то сверху. Таким образом, создавался некий контроль верхов над низами. Видать, партийные боссы боялись инакомыслия в рядах партии, и, чтобы этого не было, ставили надзирателя.

В перерыве секретарь парткома спросил:

— Почему Шилов не коммунист?

— Он только с училища прибыл, — ответил Бурцев.

— Ну вот, и готовьте его в партию.

— Так я и сам четыре года после училища не вступал. Думал, будет недостаточный срок службы для вступления в партию.

— Поэтому и просидел пять лет на взводе. Кто же, не коммуниста выдвигать на вышестоящую должность станет?!

— Ах, вот, оказывается в чём гвоздь, а меня никто не предупредил. А как же, товарищ майор, в других государствах, где много партий?

— Ну, ты, старший лейтенант, антисоветчиной занялся, Ленина надо больше читать.

Бурцев замолчал, говорить ему на эту тему не хотелось. Он знал, что в училище и здесь, никто Ленина не читал. А обязательное конспектирование ленинских работ сводилось к переписыванию друг у друга. Солдаты, плохо говорящие по-русски, почти совсем не умели писать. На занятиях по политподготовке они переписывали классиков друг у друга, грузин у узбека, а узбек у казаха. Вся эта цепь переписывания велась из года в год, поэтому их конспекты были похожи на анекдоты из рубрики «нарочно не придумаешь». Шилов, чтобы повеселить офицеров, брал такой конспект и громко читал в канцелярии роты. Через пять минут в канцелярии никто не мог работать — стоял сплошной хохот.

Вспомнив всё это, Бурцев улыбнулся, и ответил секретарю парткома:

— Шилову пора в партию, я с ним поговорю.

На конец недели было назначено отчетно-выборное комсомольское собрание батальона, где присутствовали коммунисты батальона. Так требовала инструкция вышестоящего органа. Батальон собрался в одной из ленинских комнат. Народу было много, поэтому столы убрали, стояли только стулья. Бурцев сидел во втором ряду в ожидании начала собрания. Дверь открылась, и в зал вошли три девушки, среди них была Ася. «Что она тут делает?» — подумал Бурцев и тут же вспомнил: она состоит по штату в батальоне и как все — комсомолка. Он машинально подвинулся на свободное место и возле себя освободил стул.

— Можно я рядом с вами сяду, Василий Петрович? — спросила Ася.

— Откуда Вы знаете, как мое имя и отчество?

— Мне сказали, а раз спрашиваю, значит, интересуюсь Вами, — шуткой ответила Ася. Несколько минут они молчали. Потом Ася неожиданно продолжила.

— А я тогда слышала, что Вы сказали.

— Слышала, а почему переспросила?

— Хотелось ещё раз услышать.

— Так что, повторить?

— Повторить, только не здесь.

Собрание началось, и они замолчали. Вдруг Бурцев почувствовал, что рядом с его рукой рука Аси. Он взял её в свою ладонь и страстно начал сжимать. «Вася, руке больно», — прошептала Ася. Он слегка отпустил, но продолжал держать.

— Вася, отпустите мою руку, на нас смотрят, — шептала Ася. — Давайте лучше встретимся после собрания около столовой.

Отдав кое-какие распоряжения старшине роты, Бурцев заторопился к месту встречи. Там уже стояла Ася. Мимо в столовую проходили офицеры. Разговор как-то не клеился.

— Пойдем куда-нибудь, чтобы не мозолить глаза.

— А куда, — ответил Бурцев, — у меня в комнате полно алкашей.

— Давай, пойдем ко мне.

Спустя несколько минут они сидели у Аси. Девчонка, с которой жила Ася, вышла замуж, и Ася теперь жила одна. Когда они остались вдвоем, Бурцеву стало легко. Они говорили обо всем и всё им было интересно. Ему казалось, что это были лучшие минуты в его жизни и они уже постепенно перешли на «ты»

— Так я хочу услышать те слова, которые ты мне говорил у входа.

— Ты понимаешь — это было какое-то наваждение, думал о тебе, и ты вдруг выходишь навстречу.

— А я тогда к начальнице столовой ходила, она над вами живет. Тоже как раз думала о тебе. Выхожу, и на тебе, ты стоишь.

— Давно?

— Что, давно?

— Думаешь обо мне давно?

— С той минуты, когда ты меня к Валерке приревновал. Думаешь, я не заметила, как ты в столовой на него смотрел. Готов был броситься на парня. А он мне не нравится. Язык без устали, пустомеля.

— Ася, шампанского хочешь?

— Откуда в нашей глуши шампанское?

— Прапорщик из отпуска привез. Я ему заказывал, к Новому году берег.

— Может не будем, сохраним до Нового года.

— Нет, Ася, по такому случаю будем, а для Нового года ещё достанем.

Он тут же вышел за дверь и через пять минут стоял с шампанским.

В этот вечер Бурцев так и не попал домой. Теперь жизнь для него приобрела совсем другой смысл. Сразу после службы Вася лишь на несколько минут заходил домой и до утра уходил к Асе. И хотя он пытался ходить тайно, среди сослуживцев поползли слухи.

Однажды Шилов, войдя в канцелярию, пошутил:

— Скоро ротный в наряды будет ходить.

Все засмеялись. Бурцев понял, что о его романе с Асей знают все. Как ни старался Бурцев скрывать свои отношения с Асей, вскоре эта новость стала достоянием каждого. Особенно он не хотел, чтобы об этом узнал начальник штаба Щеглов. Но как-то утром, выходя от Аси, он как назло встретился с ним. Он знал его пристрастие и уже с утра ждал своей «казни». Щеглов не заставил себя долго ждать. Уже в одиннадцать часов Бурцева заставили расписаться под приказанием начальника штаба о том, что он идет дежурным по полку. Так начались у Бурцева «весёлые» дни. Это продолжалось около двух месяцев. В порыве отчаянья он уже хотел прекратить встречи с Асей, но чувство гордости и упрямства Бурцева побеждали. Вопреки всему он находил время для встреч. Вечером они прогуливались у всех на виду и особенно старались показаться на глаза Щеглову, когда тот шел со службы домой. Щеглов свирепствовал. Вся его энергия была направлена на Бурцева. Его выдумкам не было границ. Вся служба штаба была направлена на контроль над подразделением Бурцева. Каждый день в его роте кто-то из штаба осуществлял какую-то проверку. Когда Бурцев был в наряде, то служба проверялась с особым пристрастием. Для этого выделялись два офицера со штаба, которые полночи один и полночи другой проверяли службу Бурцева. Днем этим офицерам разрешалось не выходить на службу.

Дежурный по полку Бурцев с утра оставался на попечении начальника штаба. И хотя ему по уставу было положено отдыхать в дневное время четыре часа, Щеглов пытался этому всячески помешать. Под различными предлогами он вызывал дежурного к себе или в караульное помещение и заставлял устранять недостатки, выявленные в ходе проверки. Фамилия Бурцева замелькала в приказах. Его отмечали как самого худшего. Командир полка всё это видел и закрывал глаза.

Однажды, будучи в очередном наряде, после сильной взбучки от Щеглова Бурцев твердо решил сделать Асе предложение. Дежурство тянулось долго. Новый дежурный, проинструктированный Щегловым, проводил смену около трех часов. Недостатков, которых всегда было очень много, заставили устранять сегодня же. После десяти часов вечера Бурцев вышел с территории части. Не заходя домой, он пошел прямо к Асе. В окне не было света. Он позвонил в дверь. Вышла в наспех накинутом халате Ася.

— А я думала, что ты уже сегодня не придешь.

— Вот только с дежурства сменился. Он меня доконает.

— Кто, Васенька?

— Да Щеглов. Всё никак не успокоится, что я к тебе хожу. Он хочет, чтобы я бросил тебя. Но он ничего не добьется.

— Так это он тебя из-за меня мучает, и ты всё знаешь?

— Да, Ася, я знаю, что у вас с ним раньше было. Это меня не касается, слышишь, не касается, — почти кричал Бурцев. — Это было до меня. А сейчас есть я и ты, и я люблю тебя.

Ася стояла и не могла шелохнуться. Появились какие-то странные чувства: была горечь за прошлое и радость за настоящее. Этот неумытый, грязный, замученный человек стал для неё вдруг близким и родным.

— Знаешь, Ася, что я хочу тебе сказать, выходи за меня замуж.

Ася молчала. Потом Бурцев долго мылся под душем, холодная вода бодрила его уставшее тело. Ася звенела на кухне посудой, готовя ему ужин. Когда он, вышел из ванной, стол уже был накрыт. Пахло жареной картошкой, на столе стояли две рюмки и водка, соленые огурцы и две котлеты.

— А я знала, что ты придешь, и взяла их со столовой, — показывая на котлеты, сказала Ася.

Он сел, Ася стала вокруг него хлопотать. Ему стало так приятно. Немного этого домашнего уюта заставили забыть всё: выходки начальников, их невежество, бесчеловечность и абсолютная дурь осталась для него где-то в другом месте.

«Всё-таки правильно я решил, — подумал Бурцев. — Дом — это всё: любимая жена, любимые дети, уют — вот, что нужно для жизни, а остальное суета сует. Вдруг промелькнула мысль, — это решил я, а как же Ася? Она же мне не ответила. Может быть, она не согласна?»

Он налил рюмку и спросил.

— За что будем пить, Ася?

Она, с минуту помолчав, сказала:

— Давай выпьем, Василек, за нашу помолвку.

— А как Щеглов, он не будет нам мешать?

— Со Щегловым позволь мне самой разобраться. Пусть он не суется в мою личную жизнь.

Рано утром, проводя Бурцева на службу, Ася поджидала Щеглова у входа в подъезд. Захлопали двери подъездов, офицеры торопились в полк. Наконец показалось в дверях ожиревшее лицо. Щеглов шел в полк в расположении духа, веселый, ничем не озабоченный. Ася шагнула к нему на встречу. Но он делал вид, что не замечает её.

— Константин Петрович, — окликнула его Ася.

Щеглов вздрогнул, замедлил шаг, но потом остановился. Несколько офицеров, идущих рядом, оглянулись. Ася подошла к нему:

— Здравствуй, Костенька, — сказала Ася.

— Здравствуй, Ася. Почему здесь решила поговорить, здесь же народу много?

— А чего бояться, Костенька, я знаю, ты меня любишь и не даешь никому ко мне подойти. Я думаю, что коль ты меня так любишь, то нам надо быть вместе. Ты нерешительный, так я пойду к твоей жене и скажу, что мы любим друг друга. Пусть она тебя отпустит. Мы будем счастливо жить, Костенька.

— Что ты, что ты, — заикаясь от неожиданности, пролепетал Щеглов. — У меня двое детей, мальчик и девочка. Я люблю их.

— Я тебе хотела сказать, Костенька, что у нас тоже скоро будет ребенок, может мальчик, а может девочка. Каково ему без папы?

От этого известия Щеглову стало дурно. Теплая волна ударила где-то вниз живота и, постепенно передвигаясь, достигла лица. Он весь вспотел, лицо покраснело. Щеглов в эту минуту выглядел каким-то перекошенным и сгорбившимся. Офицеры, выходившие из подъезда, с любопытством смотрели на беседующую пару. Константину хотелось провалиться сквозь землю:

— Как же быть, Ася? У меня семья, дети, — взмолился Щеглов.

— А мне каково, как его одной вырастить, а потом он имеет на отца такое же право, как и двое других. Он твой, Костик, понимаешь, твой.

— Так может что-нибудь можно сделать?

— Эх, Костя, попользовался, а теперь сделать. Я пойду к начальнику политотдела и всё ему расскажу. Расскажу, как ты, пользуясь своим служебным положением, совратил меня, заставил сожительствовать.

— Ася, это же партийное взыскание, а за ним конец карьере, конец всему, понимаешь?!

— А ты мне и без карьеры мил будешь.

— Нет, нет, Ася. Только не это, не ходи, прошу тебя. Но ведь можно что-то сделать. Ну, делают же женщины что-то.

— Нет, Костя, ребеночка я убивать не буду. Правда, есть один выход.

— Какой выход, Ася? — ухватился за соломинку Щеглов.

— А выход такой. Бурцев обо всем знает, но любит меня и просит, чтобы я вышла за него замуж, а о ребеночке говорит, никто и знать не будет, мол, мой это ребенок.

— Ну, так что ты, Ася, — вдруг воспарял духом Щеглов. — Выходи, парень он хороший.

— Да ведь, Костенька, когда я выйду замуж, ты ко мне больше не придешь, мужу я изменять не стану. Да и ты проходу ему не даешь, замучил парня, чтобы он ко мне не ходил. Так если отобьешь и этого, так я прямиком к начальнику политотдела армии.

У Щеглова от этих слов закружилась голова. Он сразу представил весь этот скандал. Партком в полку, партийная комиссия в армии, могут забрать и партийный билет. Майор Щеглов уйдет с понижением на другую должность. На этом карьера закончится. А как семья? Клавка может и бросить, уехать к матери. На Аське жениться? Нет, никогда. Он начнет стареть, а она молодая, власти той уже не будет, чтобы отбивать её любовников. Найдется с властью, такой как он, будет отправлять его в различные командировки, а сам будет спать с Асей. Обычно о таких острословы говорят «он состоит в должности мужа гарнизонной проститутки». Нет, только Бурцев сможет спасти его от этого кошмара.

— Асенька, я его больше не трону. Даю тебе слово, если он тебя любит, пусть женится.

— И чтобы больше никогда, понял, если хоть голос на него повысишь, мне, Костенька, терять нечего, ославлю на весь мир. А наряды свои он уже за весь год отходил, понял?

— Всё, Ася, даю тебе слово. Я пошел Ася, народ подозрительно посматривает.

— Ну и то, правда, иди.

Щеглов быстро зашагал в полк. А Ася развернулась и, улыбаясь, пошла в столовую. Ей было горько и смешно. Горько за себя, что ей когда-то нравился этот трусливый, скользкий человек. Был такой важный, гроза всего полка, а она, какая-то девчушка, наступила на хвост этому блудливому коту, и он сразу сник, куда ушла его спесь. Достаточно было ей одного слова, и он уже наложил в штаны. Смешно ей было за эту выдумку с ребенком, которая пришла ей в голову только под утро. Когда она лежала возле спящего, усталого Васи. Всё думала, как же ей защитить от этого наглого, самоуверенного чинуши, который считает, что только он должен жить, а все остальные вокруг него рабы, которых он может унижать, оскорблять, заставлять сожительствовать.

Щеглов зашел в свой кабинет. Он решил закрыться на ключ и перевести дух. Но не прошло и минуты, как зазвонил телефон. Щеглов поднял трубку — звонила жена.

— Ты уже совсем обнаглел, под окнами любезничал с этой проституткой.

— Ну, что ты, Клава, совсем с ума сошла. Женщина замуж выходит, спрашивала, как оформить отпуск, на чье имя рапорт писать.

— Ишь ты, а то она не знает, кому писать. Это повод, чтобы к тебе подойти. За кого она собралась?

— За Бурцева, из новеньких, три месяца как прибыл. Говорит, что уже и ребенка заделали.

— Что, уже успела охмурить? Бляди счастья не теряют. А он-то, гляди, и не знает, что она за шкура. Хотя бы вызвали его, да парню глаза открыли.

— Слушай, Клавка, не лезь в чужие дела. У меня работы много, клади трубку.

Щеглова тут же позвонила замполитше. Та позвонила еще кому-то. Все эти разговоры слушала телефонистка на коммутаторе. Она сидела и ерзала на стуле. Ей хотелось быстрее хоть на минутку покинуть коммутатор и убежать в строевую часть. Там писарями работали её подружки. Им-то и хотелось донести эту новость.

Щеглов вызвал к себе заместителя начальника штаба.

— Анатолий Иванович, — начал он, — наряд составлен на завтра?

— Через час будет готов.

— Командир приказал Бурцева в наряд больше не ставить. Жалобу написал, туда, наверх.

— Обнаглел, это первый жалобщик. Ну, коль приказ — не ставить, не будем ставить.

Только вышел зам, как вбежал в кабинет перепуганный начальник связи полка майор Объедков.

— Что случилось? — спросил Щеглов.

— Портфель с секретными документами исчез.

«Вот денек, — подумал Щеглов, — беда не ходит одна». Через час всё в штабе было вверх дном. Во всех кабинетах шла проверка, штаб закрыли и никого не выпускали. Наконец, оперуполномоченный особого отдела напал на след. На подозрении оказался солдат роты связи Петр Богословский. Он утром проверял дизель аварийного электропитания штаба. Дежурный по штабу видел, как он, якобы, выбегал со штаба и под полой нес что-то. Богословский уже больше двух часов был на допросе в кабинете командира полка. После того, как все были опрошены, ситуация стала разъясняться.

Телефонистка Надя, узнав только что подслушанную новость, не находила себе места. Хотела донести эту новость, но оставить коммутатор она не могла. И вдруг, о счастье! На узле появился Богословский, который прибыл проверять аварийный двигатель электропитания.

— Слушай, Петя, садись за коммутатор, а я сбегаю на пять минут в туалет, — сказала она.

Показав ему, как пользоваться штекерами коммутатора, она тут же убежала в строевую часть к подружкам. За обсуждением новости Надя не заметила, как пять минут обернулись двумя часами. В это время звонил командир полка. С перепугу Богословский забыл всю инструкцию, и только отвечал командиру «алло». Командир открыл дверь и крикнул дежурному: «Объедкова ко мне!» Тот работал в это время с секретными документами (составлял радиоданные). Услышав, что его зовет командир полка, бросил портфель с документами на столе и побежал к командиру. Командир предложил ему позвонить. Объедков взял трубку, и на все вопросы в трубке раздавалось «алло». Он выбежал на узел связи, который был в конце штаба. Увидев Богословского за коммутатором, выхватил у него трубку и ударил его по лбу. Трубка треснула пополам, а Богословский, схватившись за голову, выскочил из-за коммутатора. Объедков соединил командира, потом разыскал Надю. Затем отправился к командиру, чтобы оправдаться, мол, девушке надо было в туалет, а солдат оказался неопытным. Он тут же получил десятиминутную взбучку за плохую подготовку солдат. Когда всё закончилось, Обьедков пришел в кабинет. Документов уже не было. Сначала думал, что кто-то пошутил.

Добродушный, огромный детина Богословский в течение уже трех часов стоял в кабинете командира полка. Он смотрел на всех и молчал, моргая голубыми как васильки глазами. И когда Егоров спросил: «Что у тебя за шишка на лбу?», Богословский заплакал. Он рассказал, как получил шишку, как, проходя мимо открытых дверей кабинета Объедкова, увидел портфель с документами, как, засунув их под полу, вышел из штаба. Потом направился к наружному туалету, где по утрам весь полк отправляет естественные надобности, и выбросил портфель в очко туалета.

Наконец всё прояснилось. Богословского отправили на гауптвахту, портфель достали крючком, правда, он издавал весьма неприятный запах. Но все документы были на месте. Объедкову объявили строгий выговор за нарушение режима секретности.

Вечером Бурцев пришел домой. В комнате сидел гость. Его звали Коля, он был командир роты связи, откуда был солдат Богословский. Об этом «ЧП» знал весь полк, поэтому Бурцев не стал ничего спрашивать.

— Коля до тебя спал на этой кровати, я тебе говорил, — сказал Гена. — Видишь, какая везучая, никто не задерживается. Говорят и ты скоро уходишь. Когда свадьба?

Бурцев удивился информированности Гены.

— Ещё не решил.

— Как не решил, если весь полк говорит. Говорят, что ты скоро и папашкой будешь.

Бурцев усмехнулся:

— Что они со свечкой стояли, что ли. Все знают даже то, что и я еще не знаю. Коля сидел печальный.

— Не печалься, Коля, авось всё обойдется, давай лучше выпьем, — сказал Гена.

— Понимаешь, Гена, не во мне дело. Этот негодяй Объедков солдата под статью подвел. Солдат-то золотая душа. Его бы попросили на истребителе подежурить, он бы и там подежурил. Парень безотказный, пахарь, одним словом. Если бы другие условия, он бы этого Объедкова одним ударом в землю загнал, у него кулачищи как моих два. Мне кажется, в неуставнухе во многом офицеры виноваты. Во-первых, все скрывают, а, во-вторых, вот такие «огрызковы» пример подают. Я курсантом был в Киевском училище связи. Помню, пошли мы в гарнизонный караул. Там, на гарнизонной гауптвахте младший лейтенант начальником был. Ума как у воробья, сам после школы, училища не кончал, из «кусков». Он говорил: «Если бы мне лейтенанта дали, я за звездочку готов подметать зубной щеткой Крещатик». А знаешь, как эта сволочь издевалась над «губарями». Помню, январь, мороз стоял сильный. Стены в камерах льдом покрыты. А особо холодная камера Котовского (там Котовский, говорят, в свое время сидел, оттуда и сбежал). Эта камера угловая, там вообще, всегда минус. Провинившихся арестованных сажали туда. Так вот, вечером прогулка арестованных. Во дворе этой гауптвахты квадрат пятьдесят на пятьдесят залит — каток. Перед прогулкой лед поливают водой. Выводит арестованных, ставит на этот квадрат и командует: «Ориентир — березка белая, летом кудрявая — первых двух поощрю». Это значит, что в шапке разрешит спать. «Двух последних наказываю». Это, значит, спать в камере Котовского. «Противник с фронта, по-пластунски вперед». Вот они на животах ползут к заветной березке. Когда уже цель близка, он командует «противник с тыла». И так, на животах, они ползают около часа. Шинелями всю воду вытрут, а потом в мокрых шинелях — в холодные камеры спать. Губари эту экзекуцию называли «джамайка». Потому как это сопровождалось под мелодию Робертино, знаешь, пластинка такая была. Эта сволочь любила, что ли, эту мелодию. И никто его не прибил, говорят, получил лейтенанта. Знал об этом и комендант, и начальник штаба Киевского округа, но никто эту сволочь и пальцем не тронул. А мы сейчас говорим Сталин, Сталин. Это уже при Брежневе. Не было бы Сталина, другого нашли бы вождя. Этих гадов, знаешь, сколько? Им только клич дай, а всё остальное они сами сделают.

— Ну ты понес, Коля. Смотри, за такие слова и загреметь можешь.

— Вот поэтому и живем — под одеяло себе бормочем. Вон замполит Шорников собрал офицеров и давай книгу Солженицына хулить. Видно, указания такие дали. Я читал, ещё разрешена была, а тут запретили. Так он выступает и говорит: «Солнценежен, этот Солнценежен», а Юра Кусков возьми, да и выкрикни «Солнцедаров» (вино есть такое «Солнцедар») и уже через пять минут Шорников говорит: «Книга этого Солнцедарова — пасквиль на наше общество». А сам эту книгу и в глаза не видел, потому и не знает фамилию автора, а берется судить.

Коля замолчал, потом взял стакан с водкой, залпом выпил, не закусывая, встал.

— Я пошел, а то молодая жена волноваться будет.

Бурцев встал.

— Я, наверное, Гена, тоже пойду.

— Слушай, Вася, когда мне на твою кровать переселяться?

— Можешь сейчас, я буду там жить. Если не прогонят, конечно, — пошутил Вася.