Глава 1. Пришелец из страны черных шатров

Судьи с яростным ревом вскочили со своих мест.

Зал Сверкающих камней, арена важнейших совещаний и исторических судебных процессов, весь дрожал от криков улюлюкающей, беснующейся толпы, набросившейся на молодого обвиняемого. Его потащили вниз по ступеням, к яркому солнечному свету, на Двор священников. Обезумевшая людская масса волокла Стефана через широкий, открытый двор, снова вниз по ступеням — свидетели, паломники, торговцы гнали его через новые и новые дворы и переходы, пока не вытолкнули за пределы Храма, на улицы священного города.

Ни один смертный приговор не мог быть вынесен и приведен в исполнение без одобрения римских властей и без торжественного обряда, призванного соблюсти справедливость до самого конца казни. Но судьи и толпа даже не вспомнили о законах. Согласно обычаю, преступника следовало вывести за северные ворота, к Скале Наказаний, «высотою в два человеческих роста», затем торжественно сорвать с него одежды и сбросить со скалы точно вниз головой — так, чтобы сломать ему шею или хотя бы оглушить; тогда приговоренный, побиваемый камнями, не испытывал слишком жестоких мучений. Стефана же втащили на скалу и сразу сбросили с нее: спутанные одежды смягчили падение, и он, в полном сознании, пошатываясь, поднялся на ноги.

Грубейшее нарушение обычаев дошло до сознания толпы. По закону, первые камни должны были бросить те, кто обвинил наказуемого. Поэтому свидетельствовавшие против Стефана проложили себе локтями дорогу в передние ряды, сбросили верхние одежды, и стали искать кого-нибудь, кто посторожил бы одеяния, когда они приступят к казни. Молодой судебный чиновник выступил вперед и взялся выполнить эту обязанность. Все узнали в нем фарисея, киликийца из Малой Азии, которого евреи называли Савлом (греки и римляне произносили это имя как «Павел»).

Павел одобрительно поглядывал на свидетелей, которые, один за другим, подбирали тяжелые, острые камни, поднимали их над головой, и бросали, нанося увечья и рваные раны человеку, стоявшему перед ними. Вдруг Павел услышал голос Стефана. С болью, но ясно и отчетливо говорил он — так, как будто некий невидимый стоял рядом с ним: «Господи Иисусе! приими дух мой».

Толпа приступила довершить начатое свидетелями: камни обрушились градом. Стефан преодолевал боль, хотя кровь струилась ручьями из ран и ужасных ушибов. Он опустился на колени, чтобы совершить последнюю молитву. Павел услышал слова, произнесенные с силой, удивительной в умирающем человеке: «Господи! не вмени им греха сего».

Еще один удар, и Стефан упал без сознания. Толпа продолжала кидать камни до тех пор, пока тело не скрылось под грудой камней.

Павел родился в городе, расположенном между горами и морем. Это случилось, по-видимому, в 1 году после Рождества Христова, но подробности первых лет его жизни нам неизвестны. Мы знаем лишь то, что он сам сказал о себе: «Я Иудеянин, Тарсянин, гражданин небезызвестного Киликийского города… Из рода Израилева, колена Вениаминова, еврей от евреев, по учению фарисей».

В те времена Тарс был главным городом Киликии — плодородной равнины в юго-западной части Малой Азии. Моря из города не было видно — берег лежал в нескольких Километрах к югу. Горный хребет Тавра величественной дугой опоясывал сорокакилометровую долину, с запада подходя к самому морю, а с севера поднимаясь грозными ущельями и скалами, образующими нечто подобное укреплениям гигантской крепости, увенчанной снегами. Величественная картина эта, без сомнения, производила сильное впечатление на Павла в его детские годы — особенно зимой, когда сияющие снега покрывали вершины Тавра и солнце пылало в безоблачном небе.

Узкая и быстрая река Кидон протекала через город, ее знаменитая своей чистотой вода замутнялась лишь после дождя. Кидон впадал в искусственную гавань — рукотворное чудо античных строителей. За сорок лет до рождения Павла здесь сошла на берег Клеопатра, чтобы встретить Антония — весь Таре дивился тогда серебряным веслам ее кораблей, обитым золотом бортам и пурпурным парусам, «надушенным такими благовониями, что ветр, влюбленный, не покидал их». Здесь, в гавани Тарса, когда горные снега таяли и весенняя река становилась судоходной, рабы сгружали с кораблей товары, прибывшие с Востока. Город наполнялся шумом, запахами, жизнерадостной суетой. На север по римской дороге снаряжались караваны. Им предстояло преодолеть горный хребет через Киликийские ворота — ущелье, искусственно расширенное так, что по нему свободно проезжал фургон — еще одно творение древних строителей Тарса.

Население Тарса представляло собой пеструю смесь различных народов, уживавшихся между собой под владычеством Рима: здесь жили туземцы-киликийцы; хеттеи (хетты) — предки которых некогда правили всей Малой Азией; светлокожие греки; ассирийцы и персы; македонцы, пришедшие сюда еще с Александром Великим во время его похода в Индию. Когда империи Александра пришел конец, Таре оказался частью владений Селевкидов, столица которых находилась в Сирии. Около 170 г. до Р.Х. царь Антиох IV Селевкид позволил иудеям основать колонию в Тарсе, У иудеев были свои права и привилегии, и, согласно обычаю, они не могли вступать в брак с теми, кто не принадлежал к их общине по вере и по крови, то есть со всеми, кого они называли язычниками, «неевреями». Предки Павла, вероятно, были иудеями из этой колонии и происходили из несуществующего теперь города Гишала в Галилее.

Отец Павла, скорее всего, занимался производством шатров и палаток; материалом для изготовления шатров служили кожа и особая «киликийская пряжа», сотканная из длинной плотной шерсти черных коз, которые и по сей день еще пасутся на склонах Тавра. Черными шатрами из Тарса пользовались водители караванов, кочевники и войска по всей Сирии и Малой Азии. О матери Павла ничего не известно; Павел никогда не упоминает о ней — может быть, она умерла, когда он был еще ребенком, или между ними по какой-либо причине возникло отчуждение, либо просто у Павла не было случая говорить на эту тему. Мы знаем, что у Павла была по крайней мере одна сестра и что семья его не была бедной: отец Павла оставался гражданином города Тарса и через пятнадцать лет после того, как гражданство было отнято у всех домовладельцев, не обладающих достаточным влиянием и состоянием. Более того, семья Павла имела и завидное звание граждан города Рима. В те времена римское гражданство давалось иностранцам редко — только ввиду исключительных заслуг или за изрядный куш. Помог ли чем-то дед Павла Помпею или Цицерону, когда те впервые устанавливали римское правление в Киликии или же отец его заплатил деньги — римское гражданство ставило его семью в исключительное положение и давало наследственные привилегии, которыми мог пользоваться каждый член семьи в любом конце огромной империи.

Это значит, что у будущего апостола должно было быть полное (тройное) латинское имя (как, например, у Гая Юлия Цезаря). Первые два имени были общими для всех членов семьи (в случае Цезаря — «Гай Юлий»), но мы их не знаем, потому что история жизни Павла впервые была записана его сотрудником-греком, а греки не понимали значения римских имен. Третье, личное его имя было Павел (по-латыни «Паулюс»). Во время обряда обрезания, на восьмой день после рождения, ему было дано и иудейское имя, Савл, выбранное либо потому, что имя это буквально означает «тот, о ком просили», либо в честь самого известного человека из колена Вениаминова — царя Саула.

Савлом его именовали в кругу семьи, а это значит, что иудейская культура имела наибольшее значение в его ранние годы. Язычники жили повсюду кругом, колонны языческих храмов возвышались над торговой площадью; Афины и Рим, Вавилон и Ниневия приложили руку к созданию Тарса, и Павел, сам того не осознавая, был сыном Эллинистического Востока. В молодости эти веяния казались ему слабыми и отдаленными, тем более, что хотя многие из иудеев, живших по берегам Средиземного моря, были подвержены влиянию греческого мировоззрения, родители Павла оставались фарисеями, то есть членами самой националистической и послушной Моисееву Закону части еврейского народа. Со всей строгостью они оберегали своих детей от скверны, и дружба с детьми «неверных» Павлу была запрещена. Плоды греческой мысли отвергались и презирались фарисеями. Несмотря на это, Павел с детства свободно говорил по-гречески, на «международном языке» античного мира, а также изучал латынь. В семье его говорили по-арамейски, на языке Иудеи, близком к древнееврейскому.

Иерусалим для родителей Павла был тем же, чем Мекка является для мусульман. Привилегии тарсийского и римского гражданства были в их глазах ничем по сравнению с честью принадлежать к народу Израиля — хранителю Завета, избранному Богом, открывшим ему славу Свою и предначертания.

В школе при тарсийской синагоге учили древнееврейским текстам Священного Писания. Вслед за «хаззаном», служителем синагоги, мальчики хором повторяли строки Завета, причем главное внимание уделялось тому, чтобы все гласные, ударения и ритм в точности соответствовали традиции. Обучаясь аккуратно выводить знаки еврейского письма на папирусе, Павел постепенно переписывал свой собственный список Священного Писания. Вполне возможно, что отец подарил ему и другой экземпляр Писания — пергамент с греческим переводом, известным под названием «Септуагинта». Каждую субботу в синагоге читали отрывки из Септуагинты. К тринадцати годам Павел уже постиг еврейскую историю, поэзию псалмов и величественную прозу пророков. Слух, приученный к точному звучанию текстов, в сочетании с цепким, восприимчивым умом, позволяли ему надежно, безошибочно запоминать все, чему его учили — подобно тому, как люди с «фотографической памятью» в наши дни способны точно запоминать целые страницы с одного взгляда. Павел готов был продолжить образование.

В Тарсе был свой университет, знаменитый такими выпускниками, как Афинодор, наставник и советник императора Августа, и не менее выдающийся Нестор. Оба именитых мужа в преклонные годы вернулись в родной город и стали одними из самых уважаемых граждан Тарса. Павел тогда был еще ребенком. Но вряд ли бы суровый фарисей позволил сыну осквернить свой дух моралью и философией «неверных». Поэтому для продолжения образования, скорее всего в 14 г. по Р.Х., когда умер Август, юноша Павел прибыл морем в Палестину и уже поднимался к холмам Иерусалима.

Последующие пять или шесть лет Павел провел у ног Гамалиила, внука Гиллеля, высокодуховного учителя, скончавшегося за несколько лет до приезда Павла, в возрасте более ста лет. Под руководством тонкого, благородного Гамалиила, представлявшего собой полную противоположность грубым и дерзким предводителям философской школы Шаммая, Павел научился вникать в священные тексты до тех пор, пока умственный взор его не выявлял первоначальный смысл, погребенный под наслоениями толкований поколений раввинов, пытавшихся таким образом уберечь евреев от малейших возможных нарушений Закона. Впоследствии это помогло ему распознавать противоречия в толкованиях Священного Писания и умело разрешать возникающие в связи с такими противоречиями проблемы.

Павел научился рассуждать в форме логически построенных вопросов и ответов, известной античному миру под названием «диатриба»; учился он и искусству ясного, краткого изложения. Все эти качества необходимы были раввину — проповеднику и учителю, отчасти выполнявшему обязанности судьи, обвинявшего и защищавшего нарушителей священного Закона.

Павел намного обогнал своих сверстников. Благодаря мощному уму он впоследствии занял место в Синедрионе, в Зале Сверкающих камней; именно ум сделал его «правителем иудеев». Еврейское государство было теократическим, то есть религиозные и национальные лидеры в нем отождествлялись. Каждый из семидесяти одного членов синедриона был одновременно и судьей, и сенатором, и духовным владыкой. Суд синедриона выносил решения по всем религиозным вопросам, а также осуществлял ту небольшую часть государственного управления, которую предоставили евреям римские власти. Некоторые члены Синедриона происходили из наследственного духовенства. Другие были законниками и учителями (раввинами).

Чтобы завершить свое образование в Иудее, Павел должен был приобрести необходимые познания в торговле, ибо ни один раввин (во всяком случае, теоретически) не мог брать деньги за свое учительство и должен был содержать себя сам. Вот почему, в возрасте двадцати лет Павел покинул Иерусалим. Если бы ему довелось жить в Иудее в те годы, когда там проповедовал Иисус из Назарета, он, без сомнения, стал бы спорить с Иисусом так же, как и любой другой фарисей. В последующие годы Павел много говорил о распятии и смерти Иисуса Христа, но никогда не упоминал, что он был очевидцем этих событий. Вероятнее всего, Павел вернулся в Таре, работал со своей семьей над выделкой шатров и приобщился к прежнему порядку вещей: проводил зиму и весну в нижней части города, а к лету, когда воздух насыщался влагой, чреватой малярией, переезжал в предгорья Тавра. Зимой или летом он, возможно, преподавал в синагоге. В одном из посланий Павла содержится намек, показывающий, что уже тогда давала себя знать его натура проповедника. К местам поклонения иудеев собиралось некоторое количество «сочувствующих язычников», которых сами иудеи называли «богобоязненными». Такие фарисеи, как Павел, стремились обратить «богобоязненных язычников» в полных, совершенных иудеев, подвергнуть их простому, но болезненному обряду обрезания и заставить их с этого времени чтить традиции иудаизма, соблюдая их со всей тщательностью. Конечно, обращение требует всяких трудов и испытаний, но в награду обращенный приобретает благоволение Бога. Отец Павла, надо думать, испытывал полное и заслуженное удовлетворение, наблюдая, как сын, следуя по его стопам, стал настоящим фарисеем, а его способности обещали высокий пост в самом Иерусалиме.

Вскоре тридцатилетний Павел снова едет в Иерусалим — может быть, уже женившись. Мы знаем почти наверняка, что Павел был женат. Иудеи редко оставались холостяками — отцовство было одним из непременных требований, предъявляемых к возможному члену синедриона. Но жена Павла не появится на страницах нашей истории. Может быть, Павла постигла тяжелая утрата, и он лишился и жены, и единственного сына — тогда можно понять, почему в зрелые годы он сторонился женщин воообще и пришел к личному отрицанию брака, хотя к отдельным представительницам женского пола он испытывал глубокую духовную нежность и фактически усыновил молодого человека.

Скорее всего, семья Павла последовала за ним в Иерусалим. В священном городе его борьба за соблюдение традиций могла принять еще более сложные, требующие самопожертвования формы. Вполне вероятно, что Павел уже тогда участвовал в подавлении движения, вызванного проповедью Иисуса Христа. Слухи об учении и воззвании нового пророка, странные сообщения о чудесах и даже неправдоподобная весть о воскресении из мертвых, должно быть, известны были и в Тарсе.

 

Глава 2. Стефан

В противоположность мраморным и золотым террасам величественного Иерусалимского Храма, синагога, посещаемая киликийскими иудеями, была небольшой и скромной. Даже в солнечный летний день в ней царила прохлада. Мужчины рассаживались вдоль стен, на каменных скамьях, между колоннами, поддерживавшими галерею для женщин. Старейшины садились лицом к собранию. Возле них, между семисвечником и кожаным футляром («ковчегом»), в котором хранились свитки, находилось небольшое возвышение. Здесь читали священные тексты вслух, после чего старейшины приглашали кого-либо из собрания выйти и истолковать прочитанное. Разумеется, Павел считал своим долгом принимать приглашение старейшин, но так как в Иерусалиме не было недостатка в желающих толковать тексты Священного Писания, то Павлу приходилось больше слушать, чем говорить самому. Один из тех, чье толкование Закона он слушал, оказался последователем Иисуса.

Стефан и Павел были уже не так молоды, как может показаться, если понимать буквально слово «юноша», с помощью которого Лука описывает появление Павла на месте казни. Этот греческий термин относился тогда ко всем мужчинам от двадцати до сорока лет.

Откуда родом был Стефан, точно установить невозможно, так как и египетские иудеи, и многие другие посещали ту же синагогу, что и евреи из Киликии. Известно, однако, что Стефан говорил одинаково хорошо и по-гречески, и по-арамейски. И Павел, и Стефан обладали незаурядным умом, быстро находили аргументы и возражения. О внешности Стефана свидетельств не сохранилось. Павел же, как считают, был невысокого роста, но умел хорошо поставить себя перед слушателями. Лицо Павла, овальное, с нависающими бровями, было мясистым, даже упитанным — ведь он вел здоровый образ жизни и не был беден. Он носил черную бороду, так как иудеи отвергали римский обычай брить лицо, и одевался в длинный плащ с голубой каймой. Особой формы тюрбан, скрепленный амулетом, показывал, что обладатель этого головного убора имеет честь принадлежать к касте фарисеев. Проходя по просторным дворам Иерусалимского Храма, Павел, обычно сохранял надменное выражение, неизбежное у человека с такими значительными предками и биографией. С величайшей тщательностью соблюдал он бесконечные ритуалы омовений и очищений тела, блюд и чаш. Еженедельно он постился — с восхода до заката, и в точной последовательности произносил все необходимые молитвы. Он знал, что уважительные приветствия окружающих, высокое положение, особое место в синагоге — все это принадлежит ему по праву.

Дни Павла были заполнены выполнением официальных обязанностей и приготовлением духа к восшествию на небеса. У него не было времени для нищих и отверженных. Способность к состраданию таилась где-то в глубине его души, но пока Павел был убежден, что хороший человек должен держаться подальше от дурных. Без сомнения, он присоединился бы к мнению фарисея, считавшего, что Иисус, позволивший блуднице слезами омыть Его ноги и натирать их благовониями, уже по одному этому не мог быть настоящим пророком.

Бессмертная притча Иисуса о фарисее и мытаре, взошедшем помолиться в храм, оскорбила и разгневала бы Павла. Как и фарисей из притчи, Павел был уверен, что уже заслужил благоволение Бога и стоит выше других. Молитва его могла бы звучать примерно так: «Благодарю Тебя, Боже, за то, что я не такой, как другие — несправедливые, вымогатели, неверные в браке, мытари. Я соблюдаю пост дважды в неделю, и отдаю десятую часть всего, что имею».

Стефан же посвятил много времени вдовам, деля с ними скудную пищу и все необходимое.

Два года прошло со времени казни Христовой, но священный город полон был людьми, верившими, что Он воскрес из мертвых. Большинство из них были бедняками и людьми без определенных занятий. Жили они общинами, в которых все достояние делилось поровну. И, когда христиане из грекоязычной общины пожаловались на пренебрежение ко вдовам, на Стефана с шестью помощниками возложили задачу восстановления справедливости.

Павла раздражало то, что Стефан, ученый муж, унижает себя, снисходя к нуждам общины. Его задевало, что Стефан находит время приносить радость окружающим в то время как он, Павел, погружен в свои дела. Павла уважали и боялись; Стефана уважали и любили. Когда Стефан проповедовал, Павел не мог не заметить огромной разницы между ними: Стефан всегда толковал Писание так, что проповедь приводила слушателей к Иисусу из Назарета, Который есть Спаситель и Мессия (по-гречески «Христос»), ожидаемый иудеями, и приводил в доказательство свидетельства очевидцев, наблюдавших нечто невероятное: умервщленный, Иисус ожил и восстал из гроба. Очевидцы эти беседовали с Иисусом, встречаясь с Ним в разных местах, хотя с момента казни прошло уже почти шесть недель. Стефан не называл очевидцем себя, но верил, что Иисус жив, и говорил, что знает Его.

Павел считал, что доводы Стефана смехотворны. Христос, Спаситель еще не явился — думал он. Жизненный путь, угодный Богу, был предначертан испокон веков и навсегда: человек должен принадлежать к богоизбранному племени иудеев и соблюдать в точности все требования Закона. Искупление грехов достигается ритуальным жертвоприношением, совершаемым в храме день за днем, год за годом. Павел неспособен был воспринять даже мысль о том, что смерть одного молодого человека, казненного самым обыкновенным — правда, унизительным и отвратительным способом — может искупить грехи всех людей. В воскресение он не верил, и люди, посвятившие себя служению мертвому Мессии, не вызывали у него ничего, кроме жалости.

Проповедь Стефана не угрожала лично Павлу, уверенному в своей праведности, но в принципе взгляды христиан вызывали в нем опасение. Гамалиил призывал к терпимости; Симон Петр и другие ученики Иисуса молились в храме и продолжали соблюдать обычаи иудеев. Но и Павел, и Стефан понимали, что старое и новое уже не совместимо: для одних человек приобретал спасение через храмовые обряды, для других — верою в Иисуса Христа. Старое должно было уничтожить новое — или исчезнуть само.

Чтобы опровергнуть доводы Стефана, Павел решил прибегнуть к древнему, проверенному временем средству — к диспуту, публичному спору. К началу диспута на скамьях в синагоге не осталось свободных мест. Исполненные важности, старейшины приготовились слушать.

Павел и его сторонники начали с утверждения о том, что, согласно Закону, Мессия должен был явиться во славе Господней, прийти победителем, а Иисус, пригвожденный к дереву, оказался без покровительства Бога, и, значит, Он не мог быть Христом, Спасителем. Воскресению Павел подыскал более правдоподобное объяснение: тело Иисуса, по его словам, было украдено учениками. Гробница была пуста. Если бы иерусалимским властям было известно, где хранятся останки Иисуса, их немедленно извлекли бы, и обман был бы всенародно изобличен.

Стефан, отвечая, показал, что Моисей и пророки, Давид и Псалмы предвозвестили, что Спаситель не придет победителем, но добровольно подвергнется истязанию, глумлению, и будет убит, после чего восстанет из мертвых. Стефан еще раз пересказал события, происходившие на Пасху два года назад, когда умер Иисус, и снова воспользовался случаем, чтобы привести свидетельства очевидцев воскресения Иисуса.

На этом диспуте победил Стефан. Собрание воздало ему почести, и некоторые спрашивали его — как уверовать в Иисуса? Скорее всего, это был первый случай, когда Павел и его друзья осознали, что бороться им пришлось не с одним Стефаном, но с некой силой, одолеть которую не так-то просто. Лука пишет по этому поводу: «Но не могли противостоять мудрости и Духу, Которым Он говорил».

Судя по некоторым намекам, содержащимся в Посланиях Павла, его дальнейшее поведение в точности напоминало реакцию фарисеев, приведенных в замешательство Иисусом, «которые, притворившись благочестивыми, уловили бы Его в каком-либо слове, чтобы предать Его начальству и власти правителя». Увы, в те годы Павел совершил нечто противоположное советам, которые он сам давал в старости: «Во всем показывай в себе образец добрых дел, в учительстве чистоту, степенность, неповрежденность, слово здравое, неукоризненное, чтобы противник был посрамлен, не имея ничего о нас сказать худого…» Нет, Павел жестоко преследовал Стефана, науськивая на него слушателей, растравляя вражду, раздоры, ревность, оскорбляя и высмеивая Иисуса. Он не сдерживал гневливости и сарказма, столь присущих его характеру. Стефан не отвечал eiviyjceM же. Отличительными свойствами его были воля и обаяние; он мог бы выразить негодование и презрение, но приберег их для лучшего случая.

У сторонников Павла было оружие и посильнее, чем простое оскорбление. Если бы им удалось представить слова Стефана как богохульство — тогда, с помощью законов, можно было бы заставить его замолчать навсегда. Они так и сделали, причем настолько лукавым и жестоким способом, что в последующие годы Павел часто страдал, вспоминая содеянное. Они не пошли к дому первосвященника и не подали формальную жалобу. Вместо этого фарисеи возбудили страхи и ропот на узких улицах торговой части города. Очень скоро целый ряд отнюдь не случайных происшествий привлек к Стефану всеобщее внимание. Всюду, где появлялся Стефан, возникали волнения и подстрекательские выходки, так что чиновники и старейшины, не имевшие времени выслушать его, сочли необходимым взять Стефана под стражу, чтобы восстановить спокойствие.

Итак, Стефана арестовали и привлекли к суду Синедриона — а Павел и его друзья из Киликии остались в стороне.

Судьи, в количестве семидесяти одного, расположились на огромных скамьях, окружавших место председательствующего в Зале сверкающих камней. По обе стороны суда сидели и работали писцы, едва успевая запечатлеть на папирусе все, что говорил Стефан. Позади обвиняемого, лицом к судьям сидели судебные чиновники, служители, учителя и все те, кто со временем надеялись занять место в Синедрионе. Павел был среди них. Все — от председательствующего, в плаще первосвященника, с украшенной драгоценными камнями золотой пластиной на груди, до младшего судебного чиновника — все, завороженные, молчали, слушая речь соперника Павла. Выражение лица Стефана — сочетание безмятежности и твердости, удивительное для человека, от слов которого зависела его жизнь — изумило слушателей. Их потрясло и его великолепное знание еврейской истории, импровизированный, мастерский анализ, противопоставленный обвинению. Павел никогда не забудет этой речи, он использует ее потом, в иных обстоятельствах, в далекой стране, а одна фраза настолько врежется в его память, что он повторит ее, проповедуя перед Парфеноном в Афинах: «Всевышний не в рукотворенных храмах живет».

Но мало-помалу настроение слушателей изменилось. Восхищение уступало место раздражению. Речь Стефана вызвала неприятные воспоминания о другом судебном процессе, происходившем в этом же зале два года назад, всколыхнула неприятные мысли о непонятном исчезновении тела казненного. Внезапно Стефан почувствовал, что судьи больше не слушают его. Отбросив всякую осторожность, он заявил им в лицо, что они — все те же ханжи и лицемеры, предавшие и распявшие Спасителя.

Заслуженный упрек привел судей в ярость. Но беззащитный узник не уступал им в упрямстве. Он будто не замечал гнева. С высоко поднятой головой Стефан смотрел поверх слушающих, куда-то вдаль. Судьи не поверили ушам своим, когда молодой приверженец Иисуса, обвиненный в богохульстве, осмелился утверждать, что видит Самого Бога и Сына Человеческого, стоящего во славе одесную Господа. Все знали, что «Сыном Человеческим» Стефан называет Иисуса из Назарета.

Так началось безумное преследование, закончившееся потоками крови под Скалой Наказаний. Не случайно свидетельствующие оставили свои одежды у ног человека «по имени Савл» — они хорошо знали его и доверяли ему. Сам Павел не бросил ни одного камня. Он лишь с одобрением наблюдал за казнью и слышал слова Стефана: «Господи Иисусе! приими дух мой… Господи! не вмени им греха сего». Острый ум Павла, конечно же, распознал сокрытое значение этих слов: «Господи, не вмени им греха сего», и не согласился с ними. Слова эти, согласно учению Иисуса, означали: «Господи, возьми на Себя их грех, дабы они верили в Тебя, узнали Тебя, возлюбили Тебя».

Летом, уже после казни Стефана, и всю последующую зиму иудейские власти систематически преследовали приверженцев Иисуса, и во главе этих гонений стоял Павел.

Павел набросился на христиан, как дикий зверь, терзающий добычу. Это не была исполнительность офицера, вынужденного выполнять отвратительные приказы — Павел умом и сердцем сочувствовал своей задаче и подошел к ней, как дотошный, уверенный в своей правоте инквизитор, раскрывающий тайный заговор. Драконовские меры перестали применяться только тогда, когда от некогда многочисленной и влиятельной христианской общины осталась незначительная горстка людей. Вожди христиан рассеялись — одни бежали, другие затаились где-то в городе. Методично переходя от дома к дому, Павел вынуждал их обитателей явиться в синагогу, где, в присутствии всего собрания, подвергал их форменному допросу. Каждый подозреваемый, невзирая на пол и возраст, должен был стоять перед старейшинами, в то время как Павел, выступая от имени первосвященника, вопрошал — согласны ли они отвергнуть вероучение Иисуса? В случае отказа подозреваемый превращался в обвиняемого, но у него еще оставалось право прибегнуть к древней формуле защиты: «У меня есть что сказать в свое оправдание».

Таким образом, Павлу привелось познакомиться с историей жизни и верованиями самых разных людей, называвших Иисуса: «Господь». Многие впервые увидели Его в Иерусалиме, другие ходили в Галилею, чтобы встретиться с Ним — и все они повторяли слова, сказанные Иисусом. Вновь и вновь одни и те же фразы, одни и те же притчи звучали в стенах синагоги. Это не удивляло Павла, который по своему опыту знал, что каждый раввин настаивает на дословном запоминании своих высказываний. учениками и даже на точном воспроизведении интонаций речи. И слова Иисуса — хотел этого Павел или нет — откладывались в растущей сокровищнице его исключительной памяти.

Некоторые «назареи», защищая свою веру, ссылались на чудесные исцеления, совершенные Иисусом: один из них, рожденный слепым, прозрел волею Иисуса. Такие свидетельства больно ранили и раздражали Павла — ведь ему приходилось держать ответ перед возмущенными фарисеями, а как можно умолчать о чудесных исцелениях? Многие видели Иисуса, несущего крест на Голгофу, видели, как Он умирал, раепятый. Несколько человек утверждали, что они встречали Иисуса живым, воскресшим из мертвых — не бестелесный призрак, но Иисуса во плоти, полного сил, несмотря на бичевание, обнажившее мышцы на спине, и видели страшные следы распятия. Иисус был жив, несмотря на то, что римляне всегда удушали распятого, если смерть не приходила вовремя. Большинство обвиняемых, однако, не называли себя очевидцами, а ссылались на свидетельства других. Особенно часто свидетелем воскресения называли Симона, прозванного Петром, или «Камнем».

Все новые и новые ученики Иисуса — люди неопределенных занятий, необразованные бедняки, грубые, неотесанные, представали перед грозным трибуналом. Произнеся несколько первых робких фраз, они словно преображались: звучали ясные обороты речи, убедительные доводы, люди начинали говорить как по-писаному, будто им кто-то подсказывал нужные слова. Кое-кто из учеников действительно признавался, что им в точности было сказано, что говорить. Не обращая внимания на гнев Павла, они извлекали из памяти отрывки бесчисленных высказываний Иисуса. Некоторые из этих цитат удивительно соответствовали обстановке, предсказывали ее: «Вас будут предавать в судилища, и бить в синагогах, и пред правителями и царями поставят вас за Меня, для свидетельства перед ними… Когда же поведут предавать вас, не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый»; «Будет же это вам для свидетельства… Ибо Я дам вам уста и премудрость, которой не возмогут противоречить, ни противостоять все противящиеся вам».

Но все это казалось Павлу смешным.

Последователей Иисуса бросали в темницы. Одного или двух, возможно, побили камнями: подобная мера представлялась Павлу самой справедливой. «Когда их предавали смерти, я свидетельствовал против них» — писал он впоследствии. Но действие иудейских законов о тяжких наказаниях было сильно ограничено римскими властями. В большинстве случаев власти довольствовались публичным бичеванием (сорок ударов без одного"), что тоже не было особенным снисхождением. Некоторым не хватало мужества. Увидев приготовления к бичеванию, либо после нескольких ударов, или не в силах видеть, как пытают их жен и детей, они выполняли требования Павла и отступались от Иисуса.

Когда исполосованных плетью, обливающихся кровью, шатающихся мужчин и женщин уводили прочь, Павел оставался недвижим и бесчувствен. То, что пожилых уже людей избивают на глазах соседей и друзей, не трогало его. Удивляло другое: как правило, иудей буквально умирал от стыда, если его публично наказывали в синагоге, но последователи Иисуса, казалось, были счастливы принять мучения, а некоторые из них даже восклицали, что молятся за тех, кто унижает и истязает их.

К концу зимы в Иерусалиме распространился слух, что бежавшие приверженцы Иисуса не только не скрывают своих верований, но, напротив, проповедуют их везде, где им доводится бывать — в Самарии, где им сопутствовал огромный успех, и к северу, вплоть до Дамаска; в Финикии, что лежит к морю от Ливанских гор, даже за морем. Разгневанный Павел явился к первосвященнику. "Еще дыша угрозами и убийством", как пишет его первый биограф, Павел потребовал от первосвященника снабдить его особыми посланиями ко всем синагогам, грамотами, которые давали бы ему право арестовывать мужчин и женщин, исповедующих "Путь Спасения", и привозить их, связанных или закованных, в Иерусалим для наказания.

Он избрал своей первой целью Дамаск. Власть Синедриона равным образом распространялась на всех иудеев, независимо от места жительства, хотя римляне и не любили внутриполитических неурядиц и столкновений. Принадлежавший Римской империи Дамаск состоял из двух больших общин, обладавших широким самоуправлением: из арабской общины, формально подчинявшейся царю Набатеев в Петре, и из иудейской общины. После Дамаска Павел, возможно, собирался расправиться с христианами в Финикии, а затем возглавить преследования в Антиохии^ официальной римской столице Сирии. У Павла было много времени впереди — вся жизнь.

В начале весны, когда кончается распутица, ранним утром Павел выехал из Иерусалима. Сияющее, солнечное утро в холмах Иудеи ничем не напоминает сонный рассвет северных стран. Павел отправился в путь верхом на осле (или на лошади — так, во всяком случае, представлял себе это Микельанджело); для перевозки поклажи, возможно, использовали верблюдов. Выехав через северные ворота, Павел неизбежно должен был миновать место, где принял смерть Стефан. Прямая дорога в Самарию пролегает через каменистые холмы, которые в это время года сплошь покрыты пестрым ковром цветов. На утро второго дня пути уже можно было заметить мерцающий на горизонте отблеск снегов, покрывающих вершину горы Хермон, господствующей над дорогой в Дамаск. На четвертый или пятый день путники достигли берегов Генисаретского озера (Галилейского моря), где, казалось, каждый камень на склонах холмов говорит об Иисусе — настолько эта страна полна воспоминаний о Нем. Ни один человек не пройдет здесь, оставаясь равнодушным. В Галилее Павел мог встретить еще больше очевидцев, утверждавших, что они видели Иисуса живым, с крестными ранами на руках и ногах. Верховья Иордана Павел пересек по мосту, выстроенному римлянами, и поднялся на обнаженные, — безводные высоты, откуда много столетий спустя, сирийцы будут обстреливать из пушек еврейские киббуцы, пока не не будут сметены за шесть дней войны. Павел уже во всех подробностях изучил дела Иисуса и учение Его, мог повторить интонации Его голоса, знал все о внешности и характере Человека, Который был всего на несколько лет старше его самого.

Не следует думать, однако, что, подъезжая к горе Хермонской, он уже взвесил все доводы за и против Иисуса. Нет, Иисус оставался для него обманщиком и богохульником, никогда не восстававшим из гроба.

 

Глава 3. Дорога в Дамаск

В последний день пути гора Хермон осталась позади. Скалистая, ослепительно белая от снега вершина ее вздымалась на мощном красновато-буром основании, пестревшем белыми цветами. Но теперь гора не казалась путникам такой высокой — они подъехал и слишком близко, чтобы видеть вершину; плоскогорье, на котором стоит Дамаск, находится на высоте чуть более шестисот метров над уровнем моря. Впереди, у подножия голого каменистого холма, зеленел оазис; издали нельзя еще было различить глазом реку и отдельные дома; оливы, виноградники, фиговые, абрикосовые и миндальные деревья сливались в однородное зеленое озеро. Апельсинов и лимонов в те времена в Леванте еще не знали. Открывавшаяся картина окрыляла путников и звала их продолжить путь и не останавливаться на полуденный отдых, как прежде: в весенний полдень можно было не опасаться солнечного удара. Павел и его спутники пошли пешком, а немного позади проводник вел семенящих друг за другом ослов. Дорога почти опустела — местные жители уже собрались на базар. Путники видели привычные картины: вот мальчик, играя кнутом, пасет овец и коз, а вот крестьянин идет за грубо сколоченным плугом и вспахивает свое маленькое поле, потерявшееся среди пустынных холмов, погоняя вола прутом или палкой с железным наконечником (рожном).

Солнце сияло на безоблачном небе. Впоследствии Павел с настойчивостью повторял, что в это утро не было никаких признаков надвигающегося землетрясения или бури: случившемуся нельзя найти естественного объяснения. Павел не был на грани нервного срыва и не страдал от эпилептических припадков, он даже не очень торопился.

Павел так описал происшедшее: "Когда же я был в пути и приближался к Дамаску, около полудня вдруг осиял меня великий свет с неба".

Павел и все кто были с ним, упали на землю, охваченные ужасом. Вспышка была неожиданной, но еще больше их испугала невиданная сила света, яркостью затмившего полуденное солнце. Через некоторое время потрясенные спутники Павла поднялись на ноги, но сам он остался лежать без движения. Слепящий свет разливался все ярче и ярче.

Он услышал голос, спокойный и властный, говорящий по-арамейски: "Савл, Савл! что ты гонишь Меня?"

Взглянув наверх, в самое средоточие сияния, Павел увидел человека, примерно тех же лет, что и он сам. Свет исходил от него. Павел не верил ушам и глазам своим. Убеждения, разум, весь опыт его жизни, образование и чувство самоуважения — все восставало в нем против совершившегося факта: он видел живого Иисуса! Подвергая сомнению очевидное, Павел спросил: "Кто Ты, Господи?" Вопрос этот можно было принять также просто за возглас потрясенного человека.

Но Господь отвечал ему: "Я Иисус, Которого ты гонишь; трудно тебе идти против рожна".

Теперь Павел понял все. За мгновение, показавшееся ему вечностью, он успел разглядеть крестные раны на руках и ногах Иисуса, лицо Его — он видел живого Господа во плоти, такого, как описывали Его Стефан и другие. И он осознал, что Господь любит не только приверженцев Своих, но и его, Павла, гонителя христиан! Недаром же сказал Он: "Трудно тебе идти против рожна", но не упрекнул его.

Никогда раньше Павел не чувствовал, что идет "против рожна"; даже истязая Стефана и его единомышленников. Но теперь все прошлое преобразовалось и предстало в совершенно ином свете: он, Павел, всю жизнь боролся с Иисусом, с собой, со своей совестью, со своим бессилием, с мраком и хаосом своей души. И вот, над хаосом души воспарил Господь и даровал ему новое рождение. Нужно было только внутреннее согласие, желание.

И Павел решился. Он был слишком взволнован, чтобы взвешивать все за и против. Он знал только то, что слышит и видит Господа, ему оставалось только повиноваться.

"Господи, что повелишь мне делать?" — вопросил Павел. Он обратился ко Христу так же, как и прежде, но теперь в одном слове: "Господи!" объединились послушание и поклонение, любовь небесная и земная. В единый миг Павел почувствовал, что все грехи его прощены, что Господь любит его любовью нерушимой. Позднее он описал это чувство: "…Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца, дабы просветить познанием славы Божией в лице Иисуса Христа".

"Встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать". Павел уверовал. Теперь ему следовало подчиниться первому — пусть простому и обычному — повелению.

Поднявшись на ноги, Павел понял, что ослеп. Он поднял руку и попытался идти на ощупь: тогда его спутники, в ужасе наблюдавшие, как Павел отвечает кому-то невидимому, хотя и слышимому, подошли и повели его. Верховных и вьючных животных отловили, и маленький караван в молчании двинулся в Дамаск.

Слепой Павел начал неведомый путь, но мрак был озарен для него духовным светом: "Я от славы света того лишился зрения" — говорил Павел. Голубые небеса, желтая пыль дороги, зелень оазиса — все померкло в глазах его, но Павел не чувствовал потери. Ликующий свет наполнял его ослепшие очи, всю его душу. Он шел вперед, выполняя первое веление своего нового господина — и сделал первое замечательное открытие: Иисус не оставил его, Он сопровождал его — не как распятое, истерзанное существо, но как Некто близкий и невидимый.

Путники оставили в стороне зловонный караван-сарай, как будто вымерший в полуденный зной, и, пройдя через городские ворота, двинулись по широкой, украшенной с обеих сторон колоннами Прямой улице ("Виз Ректа" по-латыни), разделявшей Дамаск на две части. Улица эта тоже была относительно спокойной и тихой: лавки и торговые палатки еще не открылись после полуденного отдыха, в наглухо закрытых от солнечного света домах нельзя было заметить признаков жизни. Караван остановился у дома жителя Дамаска по имени Иуда, который, вероятно, был богатым иудейским купцом: старейшины местной синагоги, конечно же, ожидали прибытия Павла, ведь даже "назареи" знали о приближении своего преследователя. Такому гостю полагался почетный прием в богатом доме. Но представитель Синедриона почему-то не пожелал видеть ни старейшин, ни христиан. Сопровождающие провели его в помещение для гостей и удалились. Приезжий ничего не попросил у хозяина дома, даже отказался от пищи и остался в одиночестве.

Время как будто остановилось для Павла. Он слышал вечерний сигнал трубы, утренние крики петухов, громыхание телег по мостовой, возгласы торговцев, зазывающих покупателей, далекий, неясный говор толпы, иногда хриплый рев осла… Потом опять наступила полуденная тишина. Павел спал только один или два часа — все остальное время он провел, лежа на кровати и размышляя, иногда вставал на колени у своей постели и подолгу молился, потом ложился опять. Он не нуждался теперь в человеческом обществе и лишь хотел остаться наедине с Господом своим Иисусом Христом — так с этого дня Павел называл Его, так обращался к Нему. Он позабыл и голод, и жажду, пытаясь осмыслить себя заново. Вся личность его преображалась. Иисус озарил Своим светом все закоулки его души, и она как бы выворачивалась наизнанку, устанавливая все на свои места.

— "Савл, Савл! что ты гонишь Меня?" Теперь Павел мог бы ответить словами Давидова Псалма: "Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои… Тебе, Тебе единому согрешил я…"

Павел чувствовал отвращение к себе, чувствовал скверну в душе своей. Он мог бы сказать о себе словами из "Откровений" Августина: "И Ты поставил меня лицом к лицу с самим собою, дабы увидел я, как низок и подл я был, как лжив и нечист я был, полон мерзости и язв. И увидел я себя, и ужаснулся". Если судить преступления Павла в сравнении с историческими масштабами жестокости, которую люди всегда проявляли к себе подобным — достаточно вспомнить подавление римлянами двух восстаний в Иудее, истязание и убийство христиан Нероном после Великого пожара в Риме, или гитлеровское "окончательное решение еврейского вопроса" — они покажутся пустяками. Но убийство всегда остается убийством для терзающейся совести преступника. Павел хулил, оскорбляя, и преследовал Господа Бога — ив ответ на это Бог избрал его среди других и показал ему любовь Свою, превосходящую все, что Павел знал и понимал. Сквозь мрак слепоты Павел все сильнее и ближе чувствовал эту всеобъемлющую любовь — и все яснее понимал, как низко он пал.

Прежде ему казалось, что он служит Богу. Он предполагал, что приобретает благоволение Божье. Ему были известны некие "нормы" добродетели, он сравнивал себя с другими и находил, что он добродетелен. Но теперь, когда Дух Святой вошел в него волею Иисуса, он понял, что чистота его была мерзостью перед неописуемой чистотой истины, что добродетель его была издевательством над самой добродетелью. Вознося хвалу Богу устами своими, он разумом и духом оскорблял Его; пунктуально исполняя обряды и ритуалы, он, в то же время, тщательно и постоянно творил зло. Полностью чуждый Богу, он достоин был только уползти, подобно червю, подальше от слепящего света славы Божьей.

Но Иисус неудержимо влек его к Себе. Невероятно, но волею Бога истерзанное тело Иисуса восстало из гроба, Он ожил и встретил Павла — не для того, чтобы уничтожить его, не для того, чтобы отомстить за кровь преследуемых за веру, но чтобы особо отметить преследователя и наполнить все существо его любовью и всепрощением. Над Павлом будут смеяться, его назовут лжецом — но он всегда будет говорить о своей встрече с Иисусом, как об одном из неопровержимых доказательств Его воскресения. До глубины души Павел проникся убеждением, что Иисус есть Мессия, Христос, Спаситель мира. Убеждение его не было результатом холодных логических умозаключений, хотя и логика может привести нас к тому же выводу. Это было превыше разума. Он веровал, ибо узнал Иисуса.

И потому, что он узнал Иисуса, он понял — что произошло на кресте, он понял смысл распятия.

В гордости и тщеславной мудрости своей Павел отверг Иисуса на том основании, что человек, распятый на дереве, не угоден Богу, проклят. Теперь, осознав свой грех, Павел интуитивно, но безошибочно понял, что Иисус действительно пострадал на кресте за грехи — но не за собственные, а за грехи Павла и всех людей. Каждый час, проведенный слепым Павлом в доме Иуды, и каждый день его последующей жизни открывали для него все большую широту, перспективу, высоту и глубину веры, но самая сущность Благой Вести была уже знакома ему — отныне и навсегда: любовь Христа, "Сына Божия, любящего нас и пострадавшего за нас". Иисус любил Павла и доверял ему, как доверяют чело веку, никогда и ни в чем не согрешившему. Чем больше всматривался Павел ослепшими глазами в сияние открывшегося ему света, тем яснее чувствовал, что именно произошло в тот единый миг на дороге в Дамаск: всепрощение было даром — совершенным, полным и вечным, ибо прощение это было — Сам Христос. Его нельзя заслужить — человеческие заслуги не смогут перевесить грехи человеческие. Но, обретая Христа, Павел обретал все.

Павел мог бы громко воскликнуть в доме Иуды — так же, как он воскликнет потом, в неведомом ему будущем: "Бог послал в сердца ваши Духа Сына Своего!"; "Тайну, сокрытую от веков и родов, которая есть Христос в вас" — "И уже не я живу, но живет во мне Христос!" Им уже овладел порыв к молитве — не к торжественному служению иудейской литургии — но к открытой, простой беседе с Отцом о Сыне; говоря с Иисусом, он говорил с Отцом, поклоняясь Отцу, он обращался к Сыну. Он открыл Богу все, что было в его сердце. Он горячо вступился перед Ним за всех, кого гнал и преследовал, в особенности за тех, кого он заставил отречься от Иисуса и возвести на Него хулу, за назареев в Дамаске, со страхом ожидавших его, за друзей-иудеев и власть предержащих.

Вместе с молитвой наступил голод — голод по словам Иисуса. Как новорожденный ягненок, еще не стоящий на ногах, но уже ищущий инстинктивно соски матери, Павел тянулся к познанию всего, что делал и говорил Иисус. До обращения своего он был безразличен к словам Иисуса. Но с тех пор, как он спросил: "Господи! что повелишь мне делать?", Павел осознал важность всего, что повелел Иисус, что Он обещал, о чем предупреждал, что предрек; Павел желал знать о том, как Иисус относился к ненавидевшим Его и к любившим Его, все, что говорил Он об Отце и о Себе, Его суждения обо всех делах и судьбах человеческих.

У Павла возник и другой мощный порыв: распространить весть о своем открытии. Но с этим приходилось ждать. Господь повелел: "Встань, и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать". В ожидании проходили дни: Павел слышал вечерний сигнал трубы, пение петухов, звук проезжающих повозок и снова вечернюю трубу… Наконец, на рассвете третьего дня, в тишине, Павлу дано было узнать, что будет дальше.

 

Глава 4. Неожиданный дар

Хозяин небольшого дома на Прямой улице, только что проснулся и лежал, собираясь с мыслями.

Анания был уважаемым членом иудейской общины в Дамаске. Кроме того, он был последователем Иисуса Христа, и поэтому не удивился и не усомнился, когда услышал голос, зовущий его: "Анания".

— "Я, Господи", — отвечал Анания.

— "Встань и пойди на улицу, так называемую Прямую, и спроси в Иудином доме тарсянина, по имени Савла; он теперь молится и видел в видении мужа, именем Ананию, пришедшего к нему и возложившего на него руку, чтоб он прозрел".

Анания смутился. Может ли быть такое, чтобы Господь ошибся? Анания, конечно же, посещал скромные собрания назареев, до которых уже дошла весть о предстоящем прибытии Савла-преследователя. Они молили Бога защитить их, но не ожидали, видимо, что молитва их будет услышана.

— "Господи!" — отвечал Анания, — "я слышал от многих о сем человеке, сколько зла сделал он святым Твоим в Иерусалиме; и здесь имеет от первосвященников власть связать всех, призывающих имя Твое".

Но Господь сказал ему: "Иди, ибо он есть Мой избранный сосуд", — подтвердив и объяснив тем самым волю Свою.

Тогда Анания встал и оделся.

Солнце уже озарило вершины скал на севере, когда Анания поспешил вниз по узкой улице, вдоль протоков, вымытых талыми весенними водами. Ему хотелось во всеуслышание восклицать: "Аллилуйя!" — ведь сила Господня не уменьшилась! Бог простер целительную длань Свою, и волк возлег рядом с агнцем — исполнилось сказанное в древнем пророчестве. И он, Анания, никому не известный до этого дня, избран Богом, чтобы крестить Савла! Впервые в истории произошло то, что потом случалось так часто: один из величайших провозвестников Христа, подготовленный к чему угодно, но только не к благовествованию, был призван к служению ничем не выдающимся, безвестным человеком. Августин слышал детский голос, повторявший: "Возьми и прочти!" Джон Уисли прислушался к неизвестному чеху, читавшему вслух Лютера; Д.Л. Мууди, упаковывавший ботинки в магазине, прервался на минуту, чтобы услышать несколько слов учителя из воскресной школы; Чарлз Хэддон Сперджен, укрываясь от зимней бури, услышал слова рабочего, очищавшего от снега кафедру проповедника.

Немедленно принятый Павлом, Анания подошел к его постели.

Он взглянул на лицо Павла — лицо человека, через страдания пришедшего к покою. На нем теперь нельзя было заметить следов фарисейского благополучия: Павел осунулся, кожа его покрылась морщинами — следами пережитого отчаяния, борода скомкалась, глаза смотрели невидящим взором. Но лицо его было спокойно — Павел уже пережил худшее испытание и не чувствовал больше тревоги: он испытал блаженство веры и знал, что рожден заново для лучшей жизни.

Анания возложил руки на голову Павла.

— "Брат Савл! прозри", — начал он (трудно, наверное, было ему называть "братом" убийцу своих друзей, но Анания с радостью переборол себя) — "Господь Иисус, явившийся тебе на пути, которым ты шел, послал меня, чтобы ты прозрел и исполнился Святого Духа".

И тотчас пелена мрака, подобно чешуе, отпала от глаз Павла. Он увидел Ананию и увидел его ясно. Джордж Мэтисон, слепой проповедник из Шотландии (1842–1906), автор известных гимнов, предпочитал думать, что Павел так и остался полуслепым на всю жизнь, что три дня, проведенных в доме Иуды, навсегда лишили его ясного зрения. Но остались свидетельства, показывающие, что Павел взглядом мог убедить противника в споре, взглядом мог привлечь внимание множества слушателей — что невозможно для полуслепого человека. Нет, зрение Павла восстановилось целиком и полностью.

Анания сообщил Павлу дальнейшую волю Господню: "Бог отцов наших предызбрал тебя, чтобы ты познал волю Его, увидел праведника и услышал глас из уст Его, потому что ты будешь Ему свидетелем перед всеми людьми о том, что ты видел и слышал". Павел говорил, что ему дано было узнать еще больше — Сам Иисус обещал ему тяжкие испытания, когда он отправился проповедовать Слово Божие не только иудеям, но и язычникам — "всем людям", большим и малым, рабам и царям, всем тем, кого Павел, будучи фарисеем, отвергал и презирал.

Анания, от лица Самого Иисуса, сказал еще: "Я посылаю тебя открыть глаза их, обратить их от мрака к свету, от власти сатаны к Богу, дабы верою в Меня приобрели прощение грехов и соединились с теми, кто от Бога".

Размах и значение этой миссии лишили Павла дара речи. Анания сказал: "Итак, что ты медлишь? встань, крестись и омой грехи твои, призвав имя Господа Иисуса".

Он помог Павлу подняться с постели. Обычно все, исповедующие путь спасения, крестились в водах реки или ручья — так, как это делал Иоанн Креститель. Но Павел был слишком слаб после долгого поста и бдения. Они медленно прошли во внутренний двор дома Иуды ("атриум"), где обычно находился фонтан, но, может быть, Павел, с его железной волей, все-таки прошел, опершись на плечо Анании, несколько сот шагов к реке, протекавшей у северной стены города.

Зелень абрикосовых и персиковых деревьев была необыкновенно свежа, воды реки Абана — удивительно чисты. Бежевые, с желтизной камни городской стены и возвышение ворот заслоняли солнечный свет и дарили прохладу. Павел, обычно гневливого и неспокойного нрава, почувствовал умиротворение. Теперь он мог бы вспомнить строки восемнадцатого Псалма: "Небеса проповедуют славу Божию… и солнце радуется, как исполин, пробежать поприще…"

Сейчас Павел ощущал и телесную бодрость, напряжение оставило его, все чувства обострились, ум успокоился. Шел ли он по Прямой улице, шумной, пестрой, полной движения, как всякая улица восточного города, или поворачивал на базар, где торгуют пряностями, или проходил мимо медников и чеканщиков — всюду его переполняла любовь к людям. Дамаск был, в своем роде, пограничным городом, вобравшим в себя множество человеческих типов — здесь были и евреи, и арабы, и парфяне в остроконечных шапках, и отряд римских солдат. Павел помнил, что он послан ко всем этим людям — послан и к своему собственному народу, к евреям, так как даже они имели лишь смутное представление о Боге, в отличие от тех, кто видел Иисуса воочию.

В этот вечер Павел, вместе с Ананией, встретился с небольшой группой назареев. Среди них были и беглецы из Иерусалима. Настал волнующий момент, когда те, кого избивали по приказу Павла, обнялись с бывшим своим гонителем. Поцеловав Павла в знак примирения, они разделили с ним хлеб и вино — так Павел и его новые друзья объединились в Иисусе, ибо хлеб этот был распятая плоть Его, а вино — кровь, пролитая на кресте. Так Он учил в последнюю ночь, когда предали Его.

Еще более удивительное событие произошло в следующую субботу, в самой известной из множества синагог в Дамаске. Старейшины и собрание ничего не знали об обращении Павла. Он не открылся в этом даже Иуде, принявшему его. Иудеи полагали, что Павел просто восстанавливает силы после продолжительного пути и готов к той ужасной работе, о которой они сплетничали уже давно, со дня его прибытия. Самые фанатичные члены общины, заняв свои места, выражали ханжеское удовлетворение тем, что ересь, наконец, будет вычищена из их родов; самые жестокие с радостью предвкушали кровопролитие и пытки. Назареи, однако, знавшие, что события развиваются иначе, молились за Павла, когда хаззан возвел его на помост. Павел все еще был подобно остальным фарисеям: в плаще с голубой каймой и в тюрбане с кожаным амулетом. Хаззан протянул Павлу свиток с Законом.

Павел прочел положенный отрывок, соблюдая все необходимые повышения и понижения голоса; помолчав минуту перед началом проповеди, он с удивлением подумал о промысле Божьем, благодаря Которому в течение веков синагоги вырастали в бесчисленных языческих городах — готовые к тому великому дню, когда в его, Павла, руках, под его водительством они станут мощным оружием в битве за Иисуса Христа! Если он увидел свет, то увидят его и другие. Они разделятся и разнесут благую весть об Иисусе по всем языческим народам. И начало этому будет положено в Дамаске.

Наконец, Павел провозгласил: "Иисус есть Сын Божий". Павел взялся за новое дело с тем же порывом и самозабвением, с которым преследовал христиан. Когда он рассказал, как Бог, живой, снова во плоти, встретил его и возлюбил его — среди слушателей поднялся ропот. Павел не ожидал такой реакции. Верующие иудеи были потрясены и смущены. Но речь Павла не только не убедила, она разозлила их до крайности. Перебежчик, предатель! Его приняли, как представителя первосвященника, а он объявил себя представителем Иисуса!

Павел отступил. Теперь он чувствовал себя подобно Моисею, который "мнил, что соплеменники его уразумеют Бога, явившего им Себя в лице его, но они не уразумели". Более того, Павел недоволен был и назареями. Он встречался с ними каждый вечер, но они мало что могли рассказать об Иисусе. На собраниях их повторяли только несколько высказываний Иисуса, мало кто из них видел Его. Это не удовлетворяло Павла. Он хотел иметь свидетельства из первых рук. Но он не мог вернуться в Иерусалим. Если бы даже апостолы, знавшие Иисуса ближе всех, сразу открылись Павлу, он рисковал быть схваченным по приказу разгневанного первосвященника. А первосвященник мог заставить его замолчать навсегда — тайно удушив или пожизненно бросив в темницу.

По ночам в доме Иуды (или теперь, может быть, в доме Анании?) Павел не смыкал глаз, в отчаянии метался по постели. Торжество, которое он, ослепший, чувствовал недавно — где оно? В конце концов Павел предоставил все соизволению Божьему. И покой вернулся в его душу. Ни голос, ни свет не открывали ему, что делать; в нем крепло убеждение, что он должен уйти, оставить все, взяв с собой лишь свитки с Писанием — не апостолы нужны были Павлу сейчас, но только Иисус: не город, а уединение.

Следующий шаг его был прост: Дамаск стоял на пересечении многих дорог, и одна из них, по которой привозили миро и ладан, вела в Южную Аравию и страны Африканского Рога (Сомали и Эфиопию). Караваны верблюдов, груженых деньгами и товарами, возвращались туда из Римской Империи. Павел принадлежал к семье, имевшей обширные торговые связи, и для него не составило труда присоединиться к одному из караванов.

 

Глава 5. В Аравию и обратно

Где-то в Аравии, среди диких скал и вади, между горами Синая и великой песчаной пустыней, жил молодой бедуин — один из первых учеников, обращенных Павлом в христианство. Невозможно понять, как Павлу удавалось сдерживать себя и молчать об открытой им любви Господней к миру. Может быть, ночью, при свете костра, он делился плодами своих дневных размышлений, привыкая упрощать свой язык, приспосабливая выражения к слуху грубых и невежественных погонщиков верблюдов.

Проповедовал Павел от случая к случаю — не это было его главной целью. Он ехал в Аравию учиться — учиться у восставшего из гроба Иисуса Христа. Павел всегда утверждал, что действительно видел Иисуса по дороге в Дамаск; точно так же он утверждал, что учился всему непосредственно у Иисуса: "тайна сия ниспослана мне откровением", — и при этом не переставал удивляться тому, что среди многих Бог избрал именно его, бывшего гонителя Своего, меньшего, чем наименьший из святых. Не душой и не сердцем слушал теперь Павел Иисуса — но всем существом своим внимал Ему. На дороге в Дамаск к Христу устремились воля и чувства Павла, в Аравии — ум.

Проходили месяцы и годы: зимние бури, весна, покрывающая цветами всю пустыню, страшный жар лета; Павел стал стройным и выносливым, лицо его загорело до черноты. Наконец, на третий год после обращения, он был готов.

События этих лет скрыты мраком неизвестности. Скорее всего, Павел прошел по знаменитому ущелью в арабскую столицу Набатеев — в Петру, где воспользовался первой возможностью проповедовать пришествие Христа в синагоге иудейской общины. Начались волнения, и царь Арета, ненавидевший евреев, отдал приказ арестовать возмутителя спокойствия. За голову Павла была назначена цена, ему пришлось бежать из Петры. Настала пора оставить Аравию и возвращаться в центр событий — появиться подобно Моисею, вышедшему из пустыни и представшему перед фараоном с требованиями от имени Бога — появиться так, будто Сам Господь пришел провозгласить в синагогах: "Время пришло; Царство Божие с вами; покайтесь и уверуйте в благую весть".

Тридцатипятилетний Павел отправился на север, чтобы возглавить великий поход, в котором синагоги иудеев станут оружием Христовым. Иерусалим был все еще закрыт для него — не только потому, что апостолы не стали бы откровенно говорить с ним, пока он не пострадал за веру, — Павел не был уверен, что апостолы вообще считают язычников достойными принять веру наравне с иудеями. Так или иначе, Павел присоединился к каравану, следующему на север с грузом пряностей и золота. Прежде, чем караван достиг Дамаска, перед глазами Павла вновь предстала вершина горы Хермонской, и они миновали место, где Иисус явился ему на дороге.

Вряд ли в Дамаске забыли неожиданное обращение Павла, но многие, вероятно, отнеслись к этому событию, как к чему-то преходящему: Павел промелькнул на их небосводе и исчез, как падающая звезда. Анания, судя по всему, вернулся к своей тонкой и опасной стратегии мирного сосуществования с иудеями. Христианская община, разумеется, хорошо приняла Павла — и уже в следующую субботу он вошел в синагогу, чтобы воспользоваться своим правом толковать Писание. Подобно Стефану, он привел иудеев в смущение и замешательство, доказывая, что Иисус и есть Спаситель. Те, кто помнили предыдущее посещение Павлом этой синагоги, изумились тому, насколько выросла его убежденность и понимание смысла Писания.

Павел "все более и более укреплялся", как пишет Лука. Он не нападал на не верующих в Христа иудеев и не выражал огорчения, когда бывшие друзья его, фарисеи, отказывались от обращения — но кое-что, возможно, Павел упустил в своих первых проповедях: "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая, или кимвал звучащий". В словах этих, сказанных им двадцать лет спустя, можно услышать отголосок первых неудач.

Как бы то ни было, у Павла появились первые ученики. Именно они спасли его, когда иудеи сговорились убить Павла.

Заговор был задуман с чисто восточной хитростью, тем более необходимой, что старейшины местной общины рисковали быть распятыми за убийство человека в стенах города. Но когда один из прибывших вместе с Павлом из Петры упомянул, что Набатеям приказано было арестовать его, заговорщики нашли удобный выход из положения.

"Этнарх" — областной правитель, представлявший царя Арету в Дамаске, согласно договору с римскими властями имел полномочия защищать и наказывать членов арабской общины. Но римляне не стали бы выдавать ему человека без достаточно веских обвинений, и этнарх не мог арестовать Павла в самом городе за проступок, совершенный за пределами Римской империи. Но арабские воины патрулировали все выходы из городских ворот, с наружной стороны стен, чтобы, по приказу царя Ареты, задерживать всякого входящего и выходящего. Получив взятку, этнарх отдал распоряжение задержать Павла по выходе из Дамаска, увезти его прочь и перерезать ему горло.

Слух о намерениях иудеев, конечно, дошел до Павла: кто-нибудь из сочувствующих арабов или евреев рассказал христианам, что его хотят убить, — да и вообще в Дамаске любой секрет очень скоро становился всеобщим достоянием. Ночью ученики привели Павла в дом своих друзей, живших на самой городской стене. Окна таких небольших каменных домов обычно выступают наружу в трех-четырех метрах от земли. Друзья Павла достали большую корзину для рыбы и мешок, который можно было обернуть вокруг тела так, что ни один наблюдатель не смог бы в ночной темноте догадаться, что там — человек. Скоро Павел, спрятанный в корзине, был опущен на землю за стенами Дамаска.

Пробираясь через огороды и фруктовые сады туда, где его уже не смогла бы увидеть стража, Павел испытывал полное отчаяние. Великий поход, к которому он так долго готовился, кончился ничем: избранный вождь опять превратился в беглеца. Но очень скоро Павел осознал, что он не одинок. Ему обещаны были испытания и неудачи — они начались. Но самого худшего он легко избежал. Ему обещано было, что Иисус всюду будет сопровождать его. Одна и та же фраза могла бы стать лейтмотивом всей жизни Павла, подобно теме, повторяющейся в симфонии: "Гонимый, но не забытый, преследуемый, но не одинокий". Когда бодрость духа вернулась к нему, Павел, должно быть, не без иронии подумал: "Я, некогда вошедший в Дамаск, как могущественный представитель первосвященника, теперь бегу из города, спрятанный в корзине для рыбы теми самыми людьми, которых намеревался казнить".

Павел решил утолить свой духовный голод — познакомиться и сблизиться с апостолом Петром и узнать все, что тот может рассказать об Иисусе. Он вновь отправился дорогой, по которой шел уже столько раз: через Сирию, Галилею и Иудею, пока, взобравшись на гору Скопус, не увидел лежащий внизу Иерусалим.

Со смирением, так не похожим на его прежнюю манеру вести себя в Священном городе, с покорностью, которую он не всегда проявлял и впоследствии, Павел присоединился к собранию учеников. И был потрясен тем, как холодно его приняли. "Но все боялись его, не веря, что он ученик", — пишет Лука. Некоторые из них тяжко пострадали из-за него и, хотя теперь они простили обидчика (или должны были простить), не испытывали воодушевления от неожиданного его прибытия. После обращения Павла о нем долго не было никаких вестей. Слухи же о краткой проповеди в Дамаске не могли еще достичь Иерусалима. Павел бежал из Дамаска, не взяв, естественно, с собой никакого рекомендательного письма от общины. Так что ученики обоснованно гадали — не подослан ли он?

Несколько часов — или дней — Павел чувствовал, что отвергнут и бывшими друзьями, и бывшими врагами. Одинокий, брошенный, он не имел ничего, кроме обещаний Иисуса и присутствия Духа Святого.

Лишь один из учеников принял и пригрел Павла: человек этот в скором времени стал его лучшим другом и помощником. Иосия Варнава был уроженцем Кипра. И Павел, и Варнава происходили из обеспеченных семей — правда, из разных колен Израилевых, — и вполне могли знать друг друга и раньше. Варнаву все любили и уважали за величавую внешность и благородные манеры. У него был талант давать советы, проповедовать, он прекрасно различал в людях истинную веру, умел и поддержать ее. Недаром апостолы дали ему арамейское прозвище "Варнава" — "Сын утешения". Итак, Варнава отвел Павла в сторону, выслушал всю его историю и понял, что она правдива.

Варнава был дядей или двоюродным братом молодого Иоанна Марка, которого связывали особые взаимоотношения с Симоном Петром: Марк был духовным восприемником и помощником Петра. С помощью Марка и его матери Марии, а также благодаря своим собственным качествам, Павел уже вскоре был выслушан Петром. Петр же, не сомневаясь, последовал совету Варнавы: он и его жена оказали Павлу самый сердечный прием и просили его остановиться у них в доме. Сердцем и умом Петр открылся Павлу. Оба апостола были примерно одних лет, но, конечно, отличались жизненным опытом и характерами. Грубоватый рыбак с сильным деревенским акцентом уроженца Галилеи, Петр был грамотен, как и большинство простых людей в Иудее, и хорошо разбирался в Писании, проведя три года с самим Иисусом. Но Павел превосходил его образованием и блестящим умом.

Павел боролся с Христом, преследуя учеников Его, но Петр отрекся трижды от Иисуса — и не чувствовал поэтому превосходства, хотя Петр уже подвергался избиениям за веру в Христа, а Павел за веру еще не страдал. Воскресший Христос преобразил обоих апостолов, что позволяло им хорошо понимать друг друга, несмотря на несхожесть характеров. Позднее они спорили друг с другом, но никогда не забывали единения своего в Иисусе.

Пятнадцать дней Павел почти беспрерывно слушал Петра и задавал ему вопросы. Он сидел у ног Петра и слушал — точно так же, как через сто лет молодой Иреней, будущий богослов, сидел у ног престарелого Поликарпа, знавшего лично апостола Иоанна. Иреней описывает, как происходили такие беседы: "Поликарп рассказывал о своих встречах с Иоанном и другими, видевшими Господа своими очами, и сопоставлял их свидетельства. Все, что он слышал от людей сих о Господе, о чудесах, совершенных Им, и об учении Его, он принимал как истинные свидетельства Жизни Мира, сопоставляя их друг с другом в соответствии со Священным Писанием. Беседам этим я внимал с благоговением и, с помощью Божьей, сохранял память о них — не записывая на бумаге, но откладывая в сердце своем; и, милостию Божьей, постоянно размышлял об услышанном, не сомневаясь". Из слов Иренея становится ясно, что в первые века христианства существовали строгие правила передачи учения о жизни и делах Иисуса Христа; все сведения о Нем должны были быть получены непосредственно от "свидетелей Жизни Мира" — то есть, от тех, кто знал и видел Иисуса, — и сведения эти должны были "соответствовать полностью Писанию", как непреложному источнику. Для Петра и Павла Писанием был Ветхий Завет. Павел сам ссылается на это правило в своем Послании к Коринфянам: "Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, то есть, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе (Петру), потом двенадцати; потом явился более нежели пятистам братии в одно время, из которых большая часть доныне в живых… Потом явился Иакову… А после всех явился и мне, как некоему извергу".

Павел, будучи в Аравии, глубоко постиг Писание; после того, как по дороге в Дамаск он стал свидетелем воскресения, Павел мог провозгласить, что имеет апостольскую власть; но именно пятнадцать дней, проведенных с Петром, заложили существенную основу его знаний о "Жизни Мира". Петр уверовал, убежденный поведением, делами и речами Иисуса, задолго до того, как Он открыл, Кто Он есть. Павел желал услышать свидетельства о том, как любовь и чистота выразились в этой человеческой жизни, которая, по убеждению Павла, целиком и полностью была откровением Самого Бога. Он жаждал услышать столько слов Иисуса, сколько их вообще сохранилось.

То, что Церковь в ранние годы христианства сохранила огромный клад воспоминаний о делах и речах Христовых — гораздо больше, чем Павел способен был запомнить за две недели — видно из слов святого Иоанна евангелиста: "Многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг". Павел мог положиться на точность и достоверность воспоминаний Петра, так как несмотря на то, что эллинистические писатели и ораторы в то время уже умели переиначивать и искажать слова других людей, иудеи все еще строго соблюдали обычай дословного пересказа, и нарушение этой священной традиции считалось серьезным проступком. Ученик никак не мог смешивать свои собственные домыслы с тем, что сказал сам учитель.

Все, что Павел узнал от видевших и слышавших Господа, он впоследствии передал другим. Долгое время он проповедовал в Антиохии, в Коринфе, в Эфесе — повсюду, где бывал. То, что Павел никогда не приводит слова Иисуса дословно — за исключением одной цитаты в Деяниях, когда он обращается к пресвитерам в Эфесе — вовсе не означает невежества Павла. Когда события особой важности заставляли Павла взяться за перо и написать послание, у него не было достаточно свитков папируса, чтобы повторять то, что читатели послания уже знали сами из устного учения. Павел сам несколько раз упоминает об этом.

Все, что написано Павлом-лишь отголосок того, что он говорил, точно так же, как Послания сами по себе являются лишь эхом Евангелия. Кроме основных событий жизни, смерти и воскресения Господа, Павел, возможно, поведал новообращенным и притчу о "добром семени" (что видно из того места в Послании к Коринфянам, где Павел говорит о жатве Господней), и о Церкви, построенной на Камне. Он почти дословно приводит в Послании слова Господни об осквернении человека злом, "извнутри исходящим". Когда он пишет филиппийцам, что они сияют, "как светила в мире, содержа слово жизни", филиппийские христиане, конечно же, должны были вспоминать слова Господни: "Вы — свет мира… Так да светит свет ваш пред людьми…" Павел повторяет слова Христа о любви к ближнему; он говорит о добропорядочном управителе и о работнике, заслужившем мзду свою, о новом рождении, о кротости, доброте, милосердии и всепрощении Христа.

Многое, очень многое узнал Павел, беседуя с Петром, который оказал решающее влияние на характер его будущей проповеди. Годы спустя, когда Павел с непоколебимой убежденностью провозгласит, что Евангелие есть важнейшее воззвание ко всем людям и до окончания веков, слушатели могли бы спросить его: "Павел, как ты можешь быть так уверен в том, что говоришь?' В ответ он мог бы сослаться не только на встречу с Иисусом по дороге в Дамаск, не только на откровения, явленные ему в Аравии, он мог бы опереться не только на Ветхий Завет и Дух Святой, осеняющий верой сердца самих слушателей — Павел мог бы привести во свидетельство весь жизненный путь и характер Иисуса. Будьте, как Господь ваш, — настаивал он. Да будет разум ваш, как Его, соединитесь со Христом, и ступайте, как Он, с любовью.

Как вспоминает сам Павел, в этот раз он не встретил больше никого из апостолов, бывших в Иерусалиме, "кроме Иакова, брата Господня". Иаков не был одним из двенадцати апостолов и с трудом уверовал в Иисуса, но стал все же одним из вождей Иерусалимской церкви. Не Иаков и не Петр рассказывали Павлу об особой миссии — проповедовать язычникам по всему миру независимо от того, молятся они в синагогах или нет. Петр даже наполовину не понял повеления Иисуса проповедовать благую весть всем народам — достаточно вспомнить, как Петр спорил с Богом, прежде чем крестить уверовавшего сотника Италийского полка в Иопии (это было после того, как они повстречались с Павлом). Иаков, несмотря на то, что уверовал в Иисуса Христа, строго придерживался Моисеева Закона. И первые семена будущего отчуждения и спора между Павлом и Иаковом были посеяны уже тогда, в Иерусалиме. Апостол не мог не почувствовать этого. Но поднимать вопрос об обращении язычников в тот момент не было необходимости — ведь он намеревался проповедовать учение Христа в синагогах за морем, а уже потом, с помощью новообращенных иудеев, обратиться к язычникам. Кроме того, он пришел в Иерусалим слушать, а не учить тех, кто "был во Христе до него".

Итак, Павел подолгу беседовал с Петром в прохладе его дома, гулял с ним у Масличной горы и во дворах Храма. Он ловил каждое слово Петра — очевидца и участника тех событий — находясь сейчас на том самом месте, где проповедовал и совершал чудеса Иисус. Однако Павел мог чувствовать себя счастливым только в действии, в движении, в борьбе. Принятый, наконец, всеми учениками, "пребывал он с ними, входя и исходя, в Иерусалиме и смело проповедовал во имя Господа Иисуса". У него не было возможности путешествовать по всей Иудее и встречаться со всеми последователями Иисуса, но христиане в городах и деревнях вокруг Иерусалима "слышали, что гнавший их некогда благовествует веру, которую прежде истреблял, — и прославляли за него Бога".

Проповедуя, Павел не ограничивался кругом людей, которые не знали его прошлого. Он пошел в синагоги грекоязычных иудеев, которые так часто посещал прежде — пришел туда, откуда изгнал Стефана, вел себя точно также, как Стефан, приводивший его в ярость четыре года назад, прекрасно зная, что еще какой-нибудь Савл-преследователь слушает его. Он говорил. Он спорил. И снова вызвал раздоры и волнения: человек, пытавшийся быть вестником примирения, раздражал слух окружающих всюду, где появлялся.

Слухи об этих раздорах, видимо, взволновали учеников. С тех пор, как Павел удалился из Иерусалима, "дыша угрозами нцубийстцом", и до самого его возвращения со смелой проповедью во имя Господне, численность христиан в городе снова возросла, они успокоились. Когда Павлу пришлось оставить Иерусалим, ученики, наверное, даже вздохнули с облегчением.

…И вновь был составлен заговор, чтобы убить Павла. И вновь секрет просочился наружу, и Павел поспешил исчезнуть. На этот раз его проводили на берег моря и отправили на корабле в Таре.

Дамаск. Иерусалим. Великое начинание опять кончилось ничем. Но Павел оставил Иерусалим, уверенный, что теперь его уже не забудут. Варнава знал, что Павел посвятил себя благовествованию у язычников. Когда наступит время, Варнава вспомнит о нем.

 

Глава 6. Годы молчания

Проходили лучшие годы жизни — Павел жил между горами Тавра и морем.

Это было тяжким испытанием — глубоко затаить в себе то, что должны были слышать все вокруг, великую весть, в которую должны уверовать все народы. Павлу скоро исполнялось сорок лет — возраст, когда мужчина достигает высшей точки своей жизни; но именно эти годы полностью выпали из истории. И рассказать об этом последнем пробеле в его жизни трудно — у нас есть только разрозненные крупицы фактов. Из этих чуть заметных частичек исторической мозаики мы можем выстроить лишь приблизительную картину событий, ибо с полной уверенностью здесь пока ничего сказать нельзя.

Павел присоединился к своей семье в Тарсе. Родители его с чистой совестью служили Богу так, как умели — соблюдая Моисеев Закон. Павел говорил им об Иисусе Христе, в Котором исполнились Завет Авраама и пророчества, но слова его вряд ли были услышаны. Трения между отцом и сыном, значительные уже потому, что сын вернулся домой, так и не сделав успешной карьеры и разрушив своими руками все, чего достиг, возросли еще больше, когда Павел перестал одеваться, как фарисей и решил не соблюдать традиционных обычаев. Основной нравственный закон, заложенный в Писании, Павел считал неизмеримо более важным, чем даже Моисеевы предписания.

Павел не выставлял напоказ новоприобретенную свободу. Соблюдая основные, непреложные принципы своей веры, он стремился приспособиться к образу жизни своей семьи и соседей, если это не препятствовало его главной цели: "Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобресть Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобресть подзаконных; для чуждых закона — как чуждый закона, — не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобресть чуждых закона… Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых. Сие же делаю для Евангелия, чтоб быть соучастником его".

Больше всего семью Павла раздражало то, что он посвятил себя обращению язычников: ведь он покинул их духовный круг для того, чтобы подражать "неверным"!

В молодости ум Павла был закрыт для языческих влияний — предубеждения фарисея охраняли его. Теперь у него был более удовлетворительный ответ на загадку дел и судеб человеческих. Лучшие усилия языческой философии были тусклой свечой для человека, исповедующего Свет Мира; чаще всего язычество было просто идолопоклонством, смешанным с распущенностью — особенно в Тарсе, где гомосексуализм, процветавший среди греков, был тесно связан с местными религиозными традициями. Некоторые исследователи XX века считают, что Павел подвергся сильному влиянию языческих идей, особенно в том, что касается "мистерий", пришедших с Востока, и культа плодородия, подразумевающего, что некий "бог" "умирает" к зиме и "возрождается" весной. Но доказывают эти "заимствования", ссылаясь на свидетельства более позднего времени, когда, в действительности, язычники пародировали обряды "возрождения", переняв их у христиан.

Всегда и везде Павел повторял новообращенным один и тот же совет: "Избегайте идолопоклонства!" Отвращение к идолам, однако, заставляло Павла еще больше любить несчастных, поклоняющихся им — человек, который всегда всячески сторонился соседей-язычников, теперь внимательно выслушивал их рассказы о своих проблемах, опасениях и желаниях. Он с удовольствием наблюдал за их играми. Для занятий атлетикой Павел, пожалуй, был уже староват, но гимнастика и кулачный бой привлекали его — это укрепляло тело, приготавливая Павла к предстоящим испытаниям. На гимнастическом поле возле реки он завел первые дружеские связи среди язычников. Кроме того, он изучал греческую литературу, которую в суровом фарисейском кругу презирали и ненавидели. Хотя прямых ссылок на греческих авторов в посланиях Павла очень мало, он цитирует, однако, Менандра, Арата и критского поэта Эпименида. Обращаясь к интеллектуальной аудитории в Афинах, Павел использовал некоторые выдержки из "Эвменида" Эсхила и тактично намекнул на несколько мест из Платона, в частности, из "Республики". Если бы у нас было больше примеров устной проповеди Павла, мы могли бы привести гораздо больше ссылок на греческих авторов: он прекрасно знал литературу.

Интерес к язычникам вызвал конфликт между Павлом и старейшинами местной синагоги. Нам неизвестны в точности их претензии к Павлу, но он мог быть наказан за посещение домов "неверных". Его могли обвинить в том, что он ест запрещеннную для иудеев пищу, обедая со своими новыми друзьями. Неподчинение прямому приказу религиозных властей строго каралось у фарисеев — Иоанн и Петр за это были изгнаны из Иерусалима. В своем послании, написанном в 56 г. по Р.Х. Павел упоминает, что не менее пяти раз был наказан "сорока ударами без одного", по иудейскому закону, хотя в Деяниях это не отражено.

Так что вполне возможно, что в эти скрытые от нас годы, проведенные в Тарсе, Павел не раз подвергался избиению плетьми. Наказание это, в глазах иудеев, было "исправлением ближнего", призванным "очистить" его, возместить обиду, нанесенную общине, чтобы наказанный снова мог занять свое место в синагоге. Если обвиняемый отказывался принять наказание, его могли "отлучить от народа Израильского", то есть прекратить с ним всякое общение и полностью изгнать из своего круга. Павел, считавший, что синагоги станут оружием в битве за Христа, конечно, подчинялся наказанию, не теряя надежды обратить иудеев.

Представ перед судом старейшин, Павел, наверное, вспомнил обещание Христа, над которым насмеялся, когда преследовал Его: "Не заботьтесь наперед, что вам говорить… ибо не вы будете говорить, но Дух Святый". Он пользовался случаем провозгласить свое исповедание веры и спокойно ожидал приговора, помня, что Христос через Ананию предостерег его о предстоящих испытаниях.

Судьи должны были решить, сколько из положенных тридцати девяти ударов может выдержать обвиняемый. Павел — здоровый, выносливый — скорее всего, не вызывал жалости, и телесные наказания применялись к нему по всей строгости закона.

Перед глазами всего собрания его привязывали между двух столбов. Хаззан — может быть, тот самый, который учил Павла еще в детстве, торжественно срывал с него одежды, обнажая торс, и поднимал тяжелую плеть, состоящую из четырех зазубренных полос телячьей и двух полос ослиной кожи, и достаточно длинную, чтобы перехлестывать через спину до живота наказуемого. Хаззан стоял на каменном возвышении и опускал плеть на плечи Павла так, чтобы исполосовать всю грудь, "прилагая всю силу своей руки". Тринадцать ударов отсчитывали, пока чтец декламировал отрывок из Закона: "Если не будешь стараться исполнять все слова закона сего, написанные в книге сей, и не будешь бояться сего славного и страшного имени Господа, Бога твоего, то Господь поразит тебя и потомство твое необычайными язвами…"

После тринадцатого удара его начинали хлестать уже не по груди, а по спине — тринадцать раз через одно плечо, и тринадцать раз через другое, ударяя по уже кровоточащим рубцам. Боль, испытанную при этом Павлом, можно себе представить, читая описание наказания плетьми в первые годы колонизации Австралии (автобиографическая повесть "Ральф Рашлей"). "Первую дюжину ударов воспринимаешь как будто колючей проволокой из тебя вырывают куски мяса, а вторая дюжина ударов будто наполняет эти раны жидким свинцом… Ощущение непрекращающейся и невыносимой боли".

Старейшина синагоги мог остановить бичевание, если истязуемый терял сознание или вызывал острую жалость присутствующих, но такое снисхождение оказывалось редко. Если наказуемый умирал, палач полностью освобождался от ответственности. Павел выдержал все до конца, испробовав на себе муки, которым подвергал других, и разделяя страдания Иисуса.

Излечивая раны в доме своего отца (который, к своему стыду, обязан был принимать его, как сына), тяжело, до изнеможения работая над изготовлением шатров, Павел, конечно же, думал над тем, стоит ли ему оставаться в Тарсе. Может быть, лучше прекратить всякие попытки, отречься от друзей-язычников, перестать проповедовать спасение, обретаемое через веру? Окончательное решение Павла можно выразить словами, которые он сказал несколько лет спустя, когда этот вопрос встал для него с особой остротой: "Итак стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства".

Вскоре старейшины нашли новый удобный предлог расправиться с Павлом; на этот раз они могли воспользоваться более суровым пунктом иудейского закона, гласящим, что обвиняемый, нарушивший сразу два запрещения и найденный виновным в обоих случаях, "должен претерпеть первое бичевание, а после исцеления ран надлежит бить его еще раз". Так Павел еще дважды подвергся наказанию, что составило уже три раза из пяти, им упомянутых — опять и опять вставал он, раздетый, между столбов, с каждым ударом все больше убеждаясь в правдивости предупреждения, данного Иисусом ученикам: "И вы будете ненавидимы всеми народами за имя Мое".

В те далекие времена жестокие наказания были в порядке вещей, и психическое здоровье Павла не пошатнул ось. Более того, бичевание казалось ему незаслуженно низкой платой за обретение Иисуса Христа и служение Ему. Но фактически Павел пострадал на всю жизнь. Тот факт, что Павла жестоко бичевали в Тарсе, находит очень любопытное подтверждение. Во втором веке, в Малой Азии, неким пресвитером была сочинена история под названием "Павел и Фекла", которую автор пытался выдать за изложение подлинных событий, но был разоблачен. Описание Павла, содержащееся в этом документе, вероятно, соответствует традиции того времени, то есть рисует его таким, каким он сохранился в памяти людей, видевших и слышавших его повсеместную проповедь. Павел, согласно этой традиции, был невысокого роста, почти лысый, с длинным носом и нависающими бровями — и кривоногий. "Юноша по имени Савл", бежавший по улицам Иерусалима и гнавший Стефана на казнь, вряд ли был кривоног. С другой стороны, известно, что деформация, искривление костей часто бывает следствием тяжких наказаний — таких, как бичевание.

Может быть, Павла бичевали еще несколько раз, и вполне вероятно, что его отлучили от синагоги в Тарсе — соответственно, соплеменники прекратили с ним всякое общение, что, в свою очередь, вынудило отца окончательно разорвать отношения. Слова, обращенные Павлом к ефесянам, Может быть, носят в себе отпечаток яростной ссоры с отцом, случившейся, когда природный темперамент Павла возобладал над "кротостью и добротой Христовой": "И вы, отцы, не раздражайте детей ваших". Итак, после выяснения отношений, по неумолимому решению отца, Павел был изгнан из дому, лишен наследства — и стал нищим, как истинный апостол.

Если Павел к тому времени еще не овдовел — что стало с его женой? В Первом Послании к Коринфянам он говорит: "Прочим же я говорю, а не Господь: если какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее, если же неверующий хочет развестись, пусть разводится, брат или сестра в таких случаях не связаны; к миру призвал нас Господь". Кто знает — может быть, Павел вспоминал свою любимую жену, когда писал эти строки — жену, отвергнувшую Христа, отказавшуюся присоединиться к мужу в Дамаске и вернувшуюся в Таре, чтобы исчезнуть там навсегда. "Что для меня было преимуществом, то ради Христа я почел тщетою", — пишет Павел, — "Да и все почитаю тщетою ради превосходства познания Христа Иисуса, Господа моего: для Него я от всего отказался и все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа".

Лишенный дома, удобств и общественного положения, Павел скрылся где-то в дикой местности, в отрогах Тавра. Именно там, в 41 или 42 году по Р.Х., возможно, в пещере, которую и теперь называют "Пещерой Святого Павла", ему было видение и откровение Господне, настолько важное и святое для Павла, что он хранил молчание о нем более четырнадцати лет, а потом решился только осторожно упомянуть об откровении в третьем лице: "Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет, — в теле ли — не знаю, вне тела — не знаю: Бог знает, — восхищен был до третьего неба".

В противоположность Иоанну на Патмосе, которому ясно было повелено записать все, что было сказано, Павел слышал "неизреченные слова, которые человеку нельзя пересказать". В последующие годы — разочаровываясь и терпя временное поражение, в раскаянии и в муках — он сохранил немеркнущую память об этом отблеске вечности. "Глаза не видят и уши не слышат" — говорил Павел новообращенным, — "и сердце человеческое не вмещает того, что Бог уготовил для любящих Его". Повторяя слова Исайи, он, по своему опыту знал, о чем говорит, мог сравнить величие откровения с тем малым, что дано человеку от природы: "Для меня муки жизни сей — ничто перед славою, которая откроется в нас".

Однако сокровище, приобретенное Павлом, не должно было наполнить его гордыней: "И чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангелу сатаны удручить меня, чтоб я не превозносился. Трижды я молил Господа о том, чтобы удалил его от меня, но Господь сказал мне: "довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи".

Две тысячи лет лучшие умы пытались догадаться, что именно было этим "жалом в плоти"? Некоторые предполагали неутолимое половое влечение, но сам Павел посмеялся бы над таким объяснением: Дух Святой властен над желанием плоти. Другие решили, что Павел жалуется на жестокость своих гонителей. Но наиболее вероятным представляется такое объяснение: острая боль в теле, физический недуг, происхождение которого нам неизвестно. Те, кто отрицают взгляды и видения Павла, заявляют, что он был эпилептиком; другие видят разгадку в остаточных симптомах какой-либо инфекции, например, малярии, которые проявляются в виде сильнейших головных болей и офтальмии (нарушениях зрения). Сильные боли могли причинять и поврежденные бичеванием жилы и нервы.

Временные или постоянные, эти боли еще больше приблизили Павла ко Христу.

Итак, этот сорокалетний, уже почти лысый, кривоногий человек, слабый физически, но сильный духовно, в одиночестве и безвестности вышел из пещеры, чтобы начать говорить о Христе.