– Вера Васильевна! Я знаю истинную цель вашего появления здесь! Предлагаю перестать притворяться и поговорить начистоту!

Ханжонков смотрел строго и немного оценивающе, словно прикидывал, чего можно ожидать от Веры. Развалился в кресле, пыхал сигарой и ждал ответа. Между молодой женщиной и дверью, отрезая путь к выходу, примостился на стуле Сиверский. Он, видимо, простыл, потому что громко сопел.

Первым Вериным побуждением было сыграть оскорбленную невинность. Встать, воскликнуть «Ах так?!» или «О, почему я не послушалась мужа?!», топнуть в негодовании ножкой и уйти, громко хлопнув дверью на прощанье. Бегство – лучший путь к спасению. Но бежать было нельзя. Во-первых, тогда не получится вернуться, а во-вторых, на пути к спасению сидел «Иов многострадальный». Не факт, что выпустит. Поэтому Вера выбрала другой путь. Разыграла как по нотам удивление, переходящее в возмущение. Изгиб брови, наклон головы, теперь нахмуриться и вздернуть подбородок как можно выше. Нелишне и крылья носа слегка раздуть, это не очень-то красиво, но зато убеждает в искренности гнева.

– Я вас не понимаю, Александр Алексеевич!

Ханжонков переглянулся с Сиверским. «Сегодня же достану из шкафа револьвер и стану носить с собой! – подумала Вера. – Если только выберусь отсюда». Нащупав в сумочке блокнот, она порадовалась тому, что зашифровывала свои записи. Если блокнот падет в руки к Ханжонкову, он ничего не разберет.

– Вы меня прекрасно понимаете! – отчеканил Александр Алексеевич и пыхнул сигарой особенно смачно. – Настало время нам поговорить начистоту. Имейте в виду, Вера Васильевна, что другого шанса у вас не будет!

Последняя фраза прозвучала угрожающе-зловеще. Вера подумала, что она, пожалуй, купит еще один револьвер – побольше и посерьезнее, как советовал когда-то Немысский. Старый станет носить в сумочке, а новый прятать в муфте. Впрочем, глупость. Что ж тогда – муфту с револьвером вместе сдавать в гардероб? А гардеробщик, стало быть, тоже заодно с ними. Заманил прямиком в ловушку…

Настроение с утра было необыкновенно хорошим, таким, что тянуло делать разные глупости и смеяться без причины. А вот бабушка, Екатерина Владимировна, говорила, что после смеха всегда плакать приходится, так что лучше совсем не смеяться. Но Вера считала иначе. Расхохоталась при виде двух ругающихся извозчиков – очень уж смешно те размахивали руками, словно огромные жирные голуби крыльями, улыбнулась попавшемуся навстречу симпатичному поручику, купила у лоточницы пирожок с печенкой и луком («Какая гадость!» – сказала бы бабушка), половину съела сама, а оставшееся отдала какой-то дворняге, глядевшей на нее умилительно-просящим взглядом. И солнце светило ярче обычного, и колокола звенели звонче, чем в другие дни, и снег хрустел под ногами по-особенному, и все вокруг так и играло яркими красками, так и искрилось, радовало, веселило. На вывеске над гомеопатической аптекой написаны фамилии владельцев: «Пумпянский и Хухриков». Это же умора – Пум-пян-ский и Хух-ри-ков! Им бы в цирке выступать с такими фамилиями. По отдельности, может, и ничего, но вместе… Вера тысячу или больше раз проходила и проезжала мимо этой вывески и только сегодня обратила на нее внимание и насладилась. А «Склад мануфактурных товаров Чугункина» чем хуже? С такой фамилией надо железом торговать, а не мануфактурой! Под конец Вера расшалилась настолько, что показала язык городовому, стоявшему на Серпуховской площади. Просто так, любопытства ради, – интересно было посмотреть, что же сделает страж порядка. Засвистит ли извозчику, чтобы тот остановился, или просто кулаком погрозит? Дядька оказался весельчаком – дернул усом, скрывая улыбку, и подмигнул Вере, как старой подруге. В ателье Холодная не вошла, а впорхнула, вся такая радостная-прерадостная.

– Александр Алексеевич приехали-с! – доложил гардеробщик, еще не успев взять пальто. – Просили вас, сударыня, зайти к ним в кабинет, сказали, что есть важное дело.

Вера не почуяла подвоха. Подумала, что Ханжонков станет интересоваться ее решением, грустно отметила, что столько времени прошло, а она ничего не добилась, и настроилась жаловаться на строптивого супруга, которого никак не получается уговорить. Но получится, непременно получится, потому что капля камень точит. Однако не скоро, нужно время.

Александр Алексеевич сразу же повел себя странно. Поздоровался, предложил Вере сесть, а сам выглянул в коридор и попросил кого-то (кого именно, она не увидела) срочно разыскать Сиверского. Пока тот не пришел, сидел, улыбался, пыхал сигарой и гладил левой рукой статуэтку бронзового, стоящего на дыбах Пегаса, эмблему своего торгового дома. Статуэтки прежде на столе не было. «Из Берлина, что ли, привез?» – подумала Вера и от нечего делать принялась гадать, какая польза может быть шпиону от такой вот мелочи. Польза выходила большая, разная. Первое – статуэтка может служить опознавательным знаком. Агент, не знающий Ботаника в лицо, приходит в студию и начинает ходить по кабинетам до тех пор, пока не увидит статуэтку. Дальше уже просто – скажи пароль, передавай собранные сведения, получай новое задание. Второе – в статуэтке можно устроить тайник. Третье – ее можно выставлять на подоконник, подавая знак тому, кто проходит мимо дома… Вера увлеклась настолько, что не заметила, как пролетело время до появления Сиверского. Впрочем, тот не заставил себя ждать. Открыл дверь и прямо с порога завел свою вечную песнь:

– Разве я Иов многострадальный, чтобы тер…

Ханжонков оборвал его взмахом руки и указал на стул.

– Здравствуйте, – спохватившись буркнул Вере Сиверский.

Она ответила улыбкой и кивком. Ханжонков помедлил еще несколько секунд и огорошил вопросом.

– Я не пойму, о чем вы говорите? – не сдавалась Вера. – Какой шанс? В чем я должна признаться? Объяснитесь, пожалуйста.

– Давать объяснения придется вам! – Голос Александра Алексеевича звучал не слишком резко, но и не очень любезно. – И желательно не затягивать, потому что у меня мало времени.

Вера растерянно пожала плечами, похлопала ресницами и прикинула, что, резко вскочив на ноги, она сможет схватить Пегаса и ударить им Ханжонкова по голове. Нет, велик риск, что он увернется. А что, если бросить статуэтку в окно? Шума от разбившегося стекла будет много, и в коридоре услышат, и на улице. Прибегут люди, спасут… Ишь ты, времени у него мало! А сколько времени осталось у нее? А швыряя статуэтку в окно, непременно надо воскликнуть: «Ботаник, игра проиграна!» Это может вызвать у врага смятение. Хотя какое тут может быть смятение? Взгляд холодный, безжалостный, немного странный, будто он что-то прикидывает. Не иначе, решает, как станет ее убивать…

Внутри потянуло холодком, руки и ноги онемели, левое веко начало предательски подрагивать. Вдох прервался на середине, отчего в горле возник звук, похожий на всхлип, во рту пересохло. От сигарного дыма закружилась голова. Вроде бы дорогое баловство, а воняет хуже мужицкой махорки.

– Вы из тех, кто не любит сознаваться, – раздраженно констатировал Ханжонков. – Что ж, тогда я вам помогу. Вы солгали про то, что хотите вложить в мое дело некий капитал, Вера Васильевна.

– Почему солгала? – тонко передернула Вера. – Я располагаю средствами, о которых шла речь. Если желаете, то…

– Располагать – это одно, а желать вложить их в дело – совсем другое, – перебил Ханжонков. – Пора раскрывать карты, Вера Васильевна. Не считайте меня наивным простофилей. Вы не первая, кто пытался меня обмануть.

От этого обстоятельства Холодной лучше не стало. Даже наоборот – хуже. Холодок внутри, усилившись, превратился в могильный холод. При мысли о том, что вместе с ней погибнет и ее ребенок, захотелось не просто плакать, а выть в голос.

– Ладно, – вздохнул Александр Алексеевич, снова переглядываясь с Сиверским (Вера вспомнила, насколько не любил ее отец, окончивший словесное отделение Московского университета и преподававший русский язык, этого вульгарного купеческого слова). – Из вас, Вера Васильевна, слова клещами тянуть приходится.

«А ты хочешь, чтобы я тебе все выложила? Про контрразведку и вообще про все? Накося, как говорят в народе, выкуси». Вера мысленно показала Ханжонкову кукиш и постаралась взять себя в руки – наступал самый ответственный момент. Веко перестало дергаться, руки начали слушаться, а вот ноги были словно ватные. Не вставая, схватить статуэтку и запустить ею в окно было невозможно. Но можно хотя бы закричать… Вера набрала в грудь побольше воздуха…

– Тогда уж я сам докончу за вас. – Ханжонков преспокойнейшим образом пыхнул сигарой, погладил бронзового Пегаса по холке, растянул губы в бледном подобии улыбки (которая, по мнению Холодной, скорее была похожа на звериный оскал) и спросил: – Вы ведь не в дело вкладываться собираетесь, а сниматься у меня хотите, верно?

– Сниматься?! – выдохнула Вера. – Я?! У вас?!

Померкший было в преддверии смертного часа мир снова заиграл яркими красками. Господи! Спасибо тебе! Как хорошо все вышло! Как хорошо, что она не поспешила признаться! Сниматься в кино! Это называется «убить одним выстрелом двух зайцев». Впрочем, нет, пока только одного, ведь Ботаник еще не разоблачен.

Желание разоблачить шпиона было настолько сильным, что Вера даже немного огорчилась тому, что это разоблачение (пускай только в ее глазах, пускай и с угрозой для ее жизни) сорвалось. Но радость от грядущей перспективы сниматься в кино вытеснила все прочие чувства.

– Да! Конечно! Мечтаю! – торопливо частила Вера. – Кино – это мое призвание! Я давно это поняла!

Теперь ей казалось, что Ханжонков смотрит на нее благосклонно. И голова перестала кружиться, и сигарный дым казался фимиамом. Смешно подумать, что чуть раньше она собиралась устроить здесь дебош!

– Так почему не сказали сразу? – мягко укорил Александр Алексеевич. – Всем было бы проще. Елена Львовна в свое время так и поступила. Явилась ко мне, заявила о своем желании и, непонятно зачем, спела мне что-то из репертуара Вари Паниной. Пока она пела, я успел оценить ее cinйmagйnique, иначе говоря, понять, подходит ли она для кино. Я вообще очень быстро оцениваю cinйmagйnique. Только с вами вышла небольшая заминка. У вас очень интересное лицо, живое и выразительное. Чувства сменяют друг друга очень быстро. Для кино такая быстрота чрезмерна, в кино важно уметь держать кадр лицом, но это дело поправимое. Верно я говорю, Михаил Дмитриевич?

– Верно, Александр Алексеевич, – с готовностью подтвердил Сиверский. – На Амелию будем пробовать? Или на Петронеллу?

– На Амелию, – не раздумывая, ответил Ханжонков, переводя взгляд на Веру. – Картина «Жизнь в смерти», которую будет снимать Чардынин, непременно произведет фурор. И вы, Вера Васильевна, можете сыграть в ней главную роль. Заметьте, – он потряс в воздухе сигарой, не замечая того, что с нее на стол упал столбик пепла, – что пока я ничего не обещаю, а всего лишь намерен попробовать. Сюжет картины таков. Главный герой, известный доктор по фамилии Рено, желая сохранить нетленной красоту своей любовницы Амелии, убивает ее и бальзамирует труп…

Верина радость немного померкла. Не очень-то хотелось, чтобы ее убивали, пусть даже понарошку, не очень-то хотелось играть труп. Но что поделать, не та ситуация, чтобы устраивать торг.

– Рено сыграет Мозжаров, его ассистента – Аркадин-Чарский, а на роль влюбленного в Амелию шансонье я надеюсь уговорить нашего Плачущего Арлекина Александра Крутицкого.

«Я встретил вас, прелестное виденье, мой нежный друг, надежда и печаль…» – зазвучал в ушах высокий мелодичный голос, а перед глазами появилось призрачное видение – худощавый бледный мужчина во фраке стоит возле рояля и поет, протягивая руки к Вере. Вот призрак «переоделся» в белый балахон и высокий белый колпак с загнутым вниз концом. Вот призрак растаял и голос умолк.

– Вы взволнованы? – по-доброму, по-свойски, спросил Александр Алексеевич.

– Да, – честно призналась Вера. – Очень. Я как будто сама не своя!

– Это хорошо, – одобрил Ханжонков. – Хладнокровие несовместимо с актерской профессией. Тогда отложим пробы на завтра.

– Записываю вас на десять часов! – тотчас же откликнулся Сиверский, доставая из внутреннего кармана пиджака блокнот и делая в нем пометку карандашом.

– Не опаздывайте, Вера Васильевна, – строго предупредил Ханжонков. – Михаил Дмитриевич этого страсть как не любит. И постарайтесь выспаться как следует. Лицо должно быть свежим.

Веру эти слова немного покоробили. Какой-то лексикон мясников или зеленщиков. Что значит «свежим»? Впрочем, в каждой профессии есть свой argot. Когда Владимир говорит, что его клиент «поплыл», это означает, что тот начал путаться в показаниях. А словом «обезьянничать» у адвокатов обозначается не паясничание, а подделка подписей на документах. Если вдуматься, то ничего обидного в этом нет, издержки профессии.

Ночью Вере приснился странный до невозможности сон. Сестра Сонечка, не милая девчушка, которой еще не исполнилось десяти лет, а грузная дама средних лет, одетая в строгое черное платье с белым отложным воротничком (униформа старых дев), разучивала с хором детишек песню. Детишки явно были приютскими – худенькие, тонкошеие, большеглазые, коротко остриженные, они старательно выводили трогательно-писклявыми голосишками про то, что если завтра будет война, то они соберутся в поход и разгромят врага. Поверить в то, что такие цыплята могут кого-то разгромить, было невозможно. Вера не выдержала и рассмеялась. Сонечка обернулась и строго погрозила ей пальцем. Холодная почему-то испугалась – во сне Сонечка была старшей сестрой, а она младшей. Притихнув, стала слушать пение детей, а заодно дивилась тому, как странно они одеты – короткие, выше колен, штанишки и такие же короткие юбочки, рубахи с накладными кармашками, у всех на шеях повязаны красные косыночки. Допев песню про войну, дети завели другую, жалостливую, знакомую Вере:

От такого сна Веру поутру снедало тревожно-тоскливое чувство. Как-то сразу поверилось в то, что война непременно случится, и от этого было тревожно. А тоскливо было от вида постаревшей Сонечки, который напоминал о мимолетности бытия и тленности всего сущего. Для того чтобы прийти в себя, пришлось решиться на крайнее средство – умыться ледяной водой. Обычно Вера избегала холодной воды, потому что умываться ею неприятно, к тому же от холодной воды, как и от холодного воздуха, кожа грубеет и раньше появляются морщины. Но если уж надо отогнать дурную беспричинную тоску, то лучше холодного умывания средства нет. И лицо после него так и пышет свежестью. Той самой, которая нужна Ханжонкову.

В последнее время «свежести» в лице заметно прибавилось. Будь Вера постарше, она бы признала, что помолодела, но куда молодеть в неполные двадцать лет? Это все от беременности, и неясные тревоги тоже от нее. Об этом Вере и профессор Побежанский говорил.