Прошла неделя, наступил февраль, минуло Сретение Господне. На Сретение в Московском отделении Императорского автомобильного общества, членом которого был Владимир, устраивали праздничный обед. Зимой у автомобилистов развлечений мало, потому что Москва не Рим и не Тифлис, где на автомобилях можно разъезжать круглый год. В наших снегах сани застревают, не то что автомобили. Все автомобилисты помнили, как оконфузился прошлой зимой граф Орлов-Давыдов, выписавший из Парижа новинку – цепи-снегоходы для своей «Италы». Уповая как на новшество, так и на мощь двигателя, граф объявил об испытаниях и пригласил на них зрителей, не удосужившись предварительно опробовать чудо-цепи без свидетелей. Итог оказался плачевным – «Итала» встала, не проехав и ста саженей. Колеса, опутанные цепями, крутились вхолостую, автомобиль не мог двинуться с места, несмотря на энергичные выражения, которыми подбадривал его граф, перенявший эту привычку у извозчиков. «Посмей кто другой столь громогласно и изощренно сквернословить на публике, так не обошлось бы без протокола, но что не дозволено быкам, то можно нашим Юпитерам», – ехидничала газета «Утро России», владелец которой, крупный финансист Рябушинский, состоял в неприязненных отношениях с графом. Орлов-Давыдов вообще был невезуч и среди автомобилистов имел прозвище Наш Гиацинт. То у него во время пробега под Курском автомобиль ломался, да так, что на месте не починить, то с испытаниями конфуз выйдет, то вторая жена бастарда родит. Не везет, так во всем.

Во время праздничного обеда Вера едва ли не оконфузилась почище графа Орлова-Давыдова. Запах супа а la tortue вдруг показался настолько отвратительным, что Холодная едва успела выбежать из зала, но вот до того места, куда стремилась, добежать уже не успела – извергла то немногое, что было съедено, в кадку с пальмой. Когда обернулась, то увидела перед собой Эрнеста Карловича Нирензее, архитектора, домовладельца и строительного подрядчика. Эрнест Карлович состоял в автомобильном обществе, а кроме того, был клиентом Владимира и владельцем дома на Пятницкой, в котором Вера с мужем снимали квартиру на «взаимольготных» основаниях – Владимир делал скидки Эрнесту Карловичу, благодаря чему тот назначил весьма низкую арендную плату.

Спокойно оглядев Веру, закрывавшую нижнюю половину лица кружевным платком, Эрнест Карлович убедился, что с ней все в порядке, что кризис миновал, и как ни в чем не бывало сказал:

– Меня, Вера Васильевна, тоже порой тянет покинуть общество и полюбоваться каким-нибудь растением. Сразу же умиротворение посещает.

Вера вспомнила любимую шутку Владимира о том, что хорошо воспитанный человек, случайно застав даму в неглиже, скажет не «прошу прощения, сударыня», а «прошу прощения, сударь». И заодно обиделась на мужа. Чужой (ну, пусть не совсем чужой, но и не близкий же) человек обеспокоился и вышел следом за ней из-за обеденного стола, а муж как ни в чем не бывало продолжал сидеть и любезничать с баронессой фон Книрш. То была не ревность, потому что ревновать к баронессе, страшной как смертный грех и старой, как Мафусаил, было невозможно, а чистейшей воды обида. На довольно резкий упрек, сделанный по возвращении домой, Владимир, пожав плечами, ответил, что не поспешил за супругой потому, что, по его мнению, подобные «дела» лучше делать без свидетелей. Да, это так, но можно бы было проводить до дамского отделения. Вдруг у Веры закружилась бы голова и она упала бы в обморок? Вдруг еще что-нибудь случилось бы?

Поводов для обиды на мужа с течением семейной жизни возникало все больше. Наверное, так и должно быть. Недаром же говорится, что чем дальше в лес, тем больше дров. Но мечталось ведь о другом! Совсем о другом! Порой доходило до того, что Вера всерьез задумывалась над тем, есть ли в супружестве какой-то смысл, кроме того, чтобы дети, родившиеся в нем, имели законных родителей? Ведь если вдуматься, то никакого союза, никакого единства между ней и Владимиром не существует. Проживание в одной квартире и проведение ночей в одной постели вряд ли можно считать воплощением канонического: «и прилепится к жене своей; и будут одна плоть». Нужно еще что-то такое, чего словами не выразить, но очень важное, необходимое. Впрочем, профессор Побежанский во время второго приема пространно распространялся на тему психических изменений во время беременности и предупредил, что могут иметь место не только капризы с неожиданными перепадами настроения, но и обиды на мужа, необоснованно сильные или вообще не имеющие под собой почвы. Профессор объяснял, что все это «сплошная эндокринология», и уверял, что беспокоиться не стоит, после родов все вернется на круги своя. Но, так или иначе, было грустно осознавать, что в супружестве нет радости.

Во всем остальном поводов для радости тоже не было. Ежедневные посещения киноателье, а также один вечерний визит домой к Амалии Густавовне не дали ничего полезного. У гримерши Вера просидела почти четыре часа, узнала подноготную чуть ли не всех сотрудников ателье, но все без толку. Разумеется, Амалия Густавовна сплетничала лишь о тех, кого считала достойными своего внимания, то есть о людях, принадлежащих к высшим кастам, не интересуясь рабочими, осветителями и мальчиками на побегушках, но вряд ли один из Тихонов (то была пара рабочих – дылда Тихон-большой и колобок Тихон-маленький) или же застенчивый ангелочек Мишенька мог оказаться Ботаником. И вообще, крупные шпионы никогда не маскируются под представителей низших сословий, потому что это существенно осложняет их деятельность, связывает по рукам и ногам. Заводской слесарь, получающий обширную корреспонденцию, непременно вызовет подозрения у полиции, так же, как и пребывающий в частых разъездах сапожник. Опять же, с интеллектом проблемы, его наличие не только имитировать невозможно, но и полностью скрывать.

Стоило только Вере упомянуть, будто вскользь, чье-то имя, как Амалия Густавовна тут же выдавала ворох пикантностей. Дома она чувствовала себя гораздо вольготнее, чаще прикладывалась к рюмочке, говорила громче, выражалась пространнее и совершенно без намеков. Нет риска, что кто-то подслушает – можно не стесняться. Но, к огромному Вериному сожалению, все сведения оказались бесполезными. Рымалов – игрок? Пойди проверь, сколько в этом правды. Возможно, он и впрямь удачлив в игре или искусен в шулерстве, а возможно, игра для него всего лишь прикрытие, маскировка. Частыми выигрышами легко объяснять свою состоятельность, непомерный карточный долг может вынудить человека к сотрудничеству со шпионом, за ломберным столом удобно встречаться с агентами, не вызывая подозрений… Сам Рымалов после того памятного разговора вежливо раскланивался с Верой, однажды отпустил скромный, в рамках приличия, комплимент, и все. Об «ответной услуге» не заговаривал, обедать не приглашал, шантажировать не пытался. Впору было заподозрить, что «ответные услуги» (Вера была не настолько наивна, чтобы думать, что дело ограничится одной) понадобятся ему с началом войны. Если, конечно, Рымалов и есть Ботаник.

Режиссера Гончарова, по мнению Амалии Густавовны, к резкой смене профессии вынудила не страсть к творчеству, а растрата казенных средств. Вера, понимая, что Немысский непременно упомянул бы о подобном обстоятельстве, выразила удивление, граничащее с недоверием.

– Физиогномист из меня плохой, но честных людей я чувствую душой, – сказала Вера. – Василий Максимович не из тех, кто способен позариться на чужое.

– Самые отъявленные бестии выглядят ангелами, – снисходительно улыбнулась Амалия Густавовна. – Он не только попользовался щедротами железной дороги, но и искусно переложил эту вину на кого-то из своих сослуживцев. Нашему бравому есаулу известно об этом, но он считает, что грехи делу не помеха. Напротив, знание подобного рода сведений помогает держать сотрудника в узде.

В домашней обстановке Амалия Густавовна раскрепостилась настолько, что называла Ханжонкова не по имени-отчеству, как в ателье, а «нашим бравым есаулом» или просто «есаулом». Возможно, подобной откровенности способствовало и то, что Вера теперь стала «своей», кандидаткой в актрисы или, как комплиментарно выражалась Амалия Густавовна, «звездой на взлете».

– Неужели вы хотите сказать, что за каждым из сотрудников ателье тянется подобный след? – «наивно удивилась» Вера. – Ах, простите, Амалия Густавовна, я сказала не подумав! Уж к вам-то это точно не относится!

– Ах, Верочка, недаром же англичане говорят, что у каждого в шкафу свой скелет! Помню, как я была удивлена, увидев в витрине мебельного магазина на Риджент-стрит шкаф, из которого выглядывал скелет!

– Вы были в Лондоне! – оживилась Вера. – Ах, расскажите мне про Туманный Альбион!

На самом деле ее интересовал не сам Альбион, а то, каким ветром занесло туда Амалию Густавовну. Что делать гримерше в Англии? Предприняла поездку для собственного удовольствия? Вряд ли такое ей по средствам. На вид женщина жила небогато. Снимала небольшую квартирку (насколько могла судить Вера, из двух комнат) в приличном, но не особо дорогом доме, постоянной прислуги не держала, обстановку имела самую что ни на есть простую, без малейших признаков роскоши, украшения ее тоже были весьма скромными. Недорогой ликер «Мольрот» довершал впечатление скромного достатка, точнее – подчеркивал его. Будь Амалия Густавовна богата, то пила бы что подороже.

– Не была, – после небольшой паузы, вызванной очередным прикладыванием к рюмке, ответила гримерша. – Видела на картинке в одном английском журнале…

Впору было восхищаться тем, насколько газеты с журналами расширяют кругозор. Кто в них миниатюрный фотографический аппарат увидит, кто скелет, выглядывающий из шкафа!

Немысский, с которым Вера встречалась в четверг, на следующий день после визита к Амалии Густавовне, идею о том, что гримерша могла бы оказаться Ботаником, отверг напрочь, причем в довольно резкой форме.

– Помилуйте, Вера Васильевна, – сказал он, морщась. – Версии не должны переходить в фантазии. Чтобы женщина была резидентом, я еще допустить могу, но чтобы ей поручили руководство сетью во время войны – нет!

– Почему бы и нет? – вспыхнула Вера, которую покоробило все – и категоричность ротмистра, и гримаса, и резкий тон. – Почему вы такого мнения о женщинах? Вспомните хотя бы Вильгельмину Александровну Цалле! Разве она доставила вам мало хлопот? Кстати, во время войны, если вам это известно, случаются мобилизации. Женщине проще объяснить свое пребывание в тылу!

Немысский, по обыкновению, пропустил колкости мимо ушей. Вера могла только гадать – действительно ли ротмистр такой бесчувственный или же он просто умеет хорошо владеть собой.

– Война требует от шпионов особого напряжения сил, – объяснил он, заметно смягчив тон. – От нас, впрочем, тоже, но с физической точки зрения нам все-таки проще. Мы работаем у себя дома, мы охотники, а не дичь, нам не приходится переносить таких тягот, которые могут выпасть на долю шпионов. Может статься так, что придется вступить в поединок, придется убегать по крышам домов, путешествовать в товарных вагонах, ночевать в каком-нибудь шалаше или того хуже – под кустом в лесу. Женщины, в силу своей… нежности, этого вынести не могут.

Вера представила себе ночевку в лесу на сырой траве под уханье сов да волчий вой и согласилась, что Немысский прав.

По поводу убийства Корниеловского было допрошено много сотрудников киноателье, по поводу убийства Стахевича, насколько было известно Вере, к следователю вызывали только Сиверского («Что я, Иов многострадальный, чтобы вдобавок к своим делам еще и по следователям бегать?!») и Бачманова, иногда консультировавшего Стахевича по каким-то рабочим вопросам. «Какой светильник разума угас!» – совершенно не рисуясь, вздыхал Иван Васильевич. По его мнению, Стахевич был уникум, талант из числа тех, которые рождаются раз в сто лет. Алексей Вартиков, продолжавший сидеть за решеткой, по-прежнему утверждал, что не убивал Корниеловского. С Агриппиной Корнаковой и Яковом Лузнецовым, обвиняемыми в убийстве Стахевича, дело обстояло точно так же. Не имея мало-мальски серьезного алиби на то время, когда произошло убийство (якобы были вдвоем в комнате, которую нанимала Корнакова, но никто, кроме них, этого подтвердить не мог), они полностью отрицали свою причастность к убийству и, что хуже всего, ни при них, ни у них дома не было найдено ни денег, ни драгоценностей, ни каких-либо ценных вещей. Следствие по убийству Стахевича велось в первом участке Якиманской части, откуда Немысский также получал сведения. О надворном советнике Азанчевском, который расследовал убийство Стахевича, ротмистр сказал, что тот суров до лютости и что при желании может заставить сознаться в преступлении даже памятник. Поневоле можно было засомневаться в виновности тех, кто упорствовал и не сознавался у Азанчевского. На Верин вопрос о том, нельзя ли предположить в обоих случаях одну и ту же руку, Немысский ответил, что связь между убийствами прослеживается лишь одна – принадлежность жертв к киноателье Ханжонкова и что этого недостаточно для столь серьезных выводов. Недостаточно так недостаточно. Вера и сама не взялась бы утверждать, что Корниеловского и Стахевича убил один и тот же человек. Но один был очень подозрителен, а другой намекал насчет того, что собирается кого-то шантажировать… Можно и предположить. Когда топчешься на месте, только и остается, что делать предположения.

Со съемками в кино тоже вышла заминка. Сначала все складывалось хорошо. Воодушевленная сверх всяких пределов, Вера встретилась с Чардыниным, который, по-доброму улыбаясь («Как же я вас сразу-то не раскусил, прелестная притворщица?»), устроил ей настоящий экзамен. Сначала попросил выразить настроение посредством походки, и Вера то плелась по малому павильону, где происходил экзамен, скорбным шагом, то радостно скакала вприпрыжку, забыв о том, что в ее положении надо вести себя посдержаннее. Чардынин остался доволен и попросил выразить настроения мимикой. С этим заданием Вера тоже справилась хорошо. Потом была декламация (без декламации никуда, без нее даже в немой кинематограф сниматься не берут), после декламации – артикуляция, Вера произносила слова так, чтобы они без труда читались по губам, а под конец Чардынин приберег самое, по его словам, трудное. Вера боялась, как бы он не попросил ее пройтись на руках (Аста Нильсен выполняла этот трюк, играя циркачку в одной из картин), но оказалось, что режиссер желает, чтобы она лицом и словами выразила согласие, а взглядом сказала бы «нет».

– В драматических сценах очень часто требуется делать одно, а взглядом выражать совершенно противоположное, – сказал Чардынин, давая понять, что если молодая женщина не справится, то актрисой ей не быть.

Вера очень старалась, но первые две попытки оказались неудачными. В первый раз Чардынин сказал, что пучить глаза и выражать взглядом мысль – совершенно разные вещи. Во второй Вера сама не выдержала и рассмеялась. Смех был нервным, потому что ничего смешного на самом деле не было. Попросила минутку на то, чтобы успокоиться, постояла у окна и попыталась в третий раз. Пошла на хитрость, от которой самой было неловко. Не потому что хитрость, а потому что – какая. Вера представила Владимира, спрашивавшего ее: «Ты меня любишь?» То был вопрос, который муж задавал ей очень часто, – не то его мучили сомнения, не то приятно было слышать утвердительный ответ. Вера всякий раз отвечала утвердительно, но чем дальше, тем меньше искренности было в ее ответе. «В конце концов, любовь есть почти то же самое, что и уважение, – успокаивала себя Вера. – А я уважаю Владимира, это несомненно. И вообще мне с ним если не хорошо, то спокойно, а спокойно и есть то же самое хорошо». Было бы желание утешиться, а подходящие доводы всегда найдутся.

– Да! – ответила Вера воображаемому мужу и услышала аплодисменты.

– Браво! – воскликнул Чардынин, несильно, но довольно звучно хлопая ладонью о ладонь. – Великолепно! Бесподобно! Я сниму вас в роли Марии Стюарт! Яблочкина будет рыдать от зависти! Да и все остальные тоже будут рыдать!

Очень приятно было слышать похвалу. Жаль только, что в малом павильоне они были одни. Чардынин предпочитал проводить пробы с глазу на глаз, без свидетелей. Вера наивно решила, что на днях начнутся съемки, но со съемками вышла заминка. Сказано же: «Fortuna vitrea est, tum, cum splendet, trangitur». Стоит только чему-то обрадоваться, как судьба «порадует» очередным подзатыльником.

Ханжонкову непременно хотелось, чтобы в картине снялся певец Крутицкий, чья популярность росла день ото дня, но тот почему-то медлил с ответом. Не определившись с актерским составом, нельзя приступать к съемкам. Картина оказалась в подвешенном состоянии. Но зато Вера перешла в категорию «своей» и ей стало легче общаться с сотрудниками ателье. Сразу же появились две кандидатки в подруги: актрисы, игравшие неглавные роли, – Изабелла Токарская и Инесса Елецкая, обе быстроглазые, остролицые, рыжеволосые и за это прозванные «лисичками-сестричками». В любой бочке меда непременно попадется и ложка дегтя – Анчарова, прежде не замечавшая Веру, теперь смотрела на нее неприязненно, даже злобно, проходя мимо, отворачивалась и презрительно фыркала, не обращаясь прямо к Вере, но так, чтобы она слышала, отпускала колкости про «несносных parvenu». Подобное отношение поначалу огорчило Веру, но очень скоро, буквально на следующий день, она решила, что так даже лучше. Если Анчарова злится, стало быть, чувствует в Вере конкурентку. Это же замечательно! Своеобразно отреагировал на известие о Верином «разоблачении» Рымалов. Подошел, выбрав момент, когда вокруг никого не было, сдержанно поздравил и добавил: «Я был о вас более лестного мнения». Вера не стала уточнять, что он имел в виду, хоть и была удивлена подобным афронтом. Смерила наглеца ледяным презрительным взглядом и ушла. На следующий день Рымалов поздоровался с ней как ни в чем не бывало. Вера, продолжая непонятную игру, установившуюся между ними, ответила ему едва заметным кивком.

То ли желая успокоить нервы, то ли руководимая женским инстинктом, Холодная вдруг почувствовала сильную, можно сказать, непреодолимую тягу к вязанию, которое раньше считала скучным занятием. Накупив в магазине галантерейных товаров Крестовникова прорву пряжи разных сортов и спицы разного калибра, Вера увлеченно начала восстанавливать подзабытые навыки. Первую и вторую шапочки пришлось распустить, но уже третья получилась такой, что можно было показать ее мужу. Поначалу Вера намеревалась вязать дома, вечерами, но у Крестовникова ей, как постоянной клиентке и соседке (квартира Холодной располагалась над магазином), подарили чудную, шитую бисером сумку для вязания. Было просто грешно оставлять такую красоту валяться без дела, поэтому Вера начала брать с собой вязание к Ханжонкову. Чардынин, на чьих съемках она присутствовала теперь в качестве ученицы, против вязания совершенно не возражал.

Вязание успокаивало. Кроме того, оказалось, что за ним очень хорошо думается, а подумать было над чем. Проклятый Ботаник, шпион, «законсервированный» на случай войны, спрятался так, что не за что было его ухватить. Его следовало «выманить из норы», сподвигнуть на активные действия, вынудить обнаружить свое истинное лицо. И сделать это надо было умно и тонко, так, чтобы и дичь была поймана, и охотница осталась жива-невредима. Вера отчаянно трусила, но желание разоблачить Ботаника перевешивало страх.

Бытует мнение, что чем важнее решение, тем тяжелее его принимать. На самом деле это не так. Тяжесть принятия того или иного решения зависит не от его важности, а от широты выбора, количества вариантов, из которых приходится выбирать. Самое незначительное, совершенно неважное решение принимается долго и тяжело, если выбор велик. Чтобы прочувствовать это, достаточно вспомнить, как трудно выбрать обновку в магазине, будь то одежда, обувь или какой-нибудь аксессуар. Хотя, казалось бы, какой пустяк, ничего судьбоносного. И в то же время самое судьбоносное и ответственное из решений принимается на удивление легко, если провидение не оставляет человеку выбора.

У Веры выбора не было. Совсем. Чувствовала она себя словно былинный витязь на распутье. Прямо пойдешь – голову сложишь, направо пойдешь – жизни лишишься, налево пойдешь – назад не воротишься, а за спиной вдруг непроходимые болота и высокие горы выросли. Про болота и горы – это образно, они называются «долг» и «совесть». Для кого-то пустые слова, для кого-то важные. Suum cuique, каждому свое.

Приманку для Ботаника Вера готовила втайне от Немысского, прекрасно понимая, что он ни за что не позволит ей подобного своевольства. Тщеславие тоже играло свою роль. Хотелось преподнести ротмистру Ботаника, как принято говорить в таких случаях, «на серебряном блюде» и сказать (будет весьма к месту!) что-нибудь колкое в адрес самонадеянных мужчин.