«Кроме приобретения во Франции четырех управляемых аэростатов военное ведомство намерено обзавестись таким же количеством дирижаблей, построенных на отечественных заводах. Заказы планируется разместить на Балтийском и Ижорском заводах. Можно ожидать, что к зиме воздушный флот России будет представлен дирижаблями всех существующих систем. Помимо того в распоряжении военного ведомства находится двенадцать аппаратов тяжелее воздуха».
– Замечательно! – воскликнул Алексей, выслушав правдивый (ничего не утаила) и немного сумбурный Верин рассказ.
Вера часто запиналась, то и дело перескакивая с одного на другое, а потом возвращалась обратно.
– Замечательно? – переспросила Вера, думая, что ей послышалось или, может, Алексей шутит.
– Замечательно! – повторил Алексей. – Лучшей удачи и ожидать было нельзя! Не было у нас ни гроша, а сейчас есть целый алтын!
– Какой алтын?! – возмутилась Вера. – Я не дурочка, чтобы так вот меня успокаивать. Какой алтын? До портфеля я не добралась, а себя выдала…
– Бог с ним с портфелем! – Алексей пренебрежительно махнул рукой. – Заглянешь еще, представится случай. Ты, Вера, в корень зри и не думай, что я тебя успокаиваю. Я искренне радуюсь тому, что нам удалось сделать нашего человека агентом Спаннокки. Ты, Вера, наша надежда и спасение. Троянский конь!
– Сам ты конь! – взвизгнула Вера. – Александрийский!
Что они, сговорились, в самом деле, эти противные мужчины? Один гусыней назвал, другой – деревянной кобылой!
– Не сердись, пожалуйста, я исключительно в переносном смысле. – Алексей успокаивающе поднял вверх обе ладони. – Если уж сравнивать тебя с каким-нибудь представителем фауны, то я…
– Ни слова больше об этом, иначе я не отвечаю за последствия! – перебила его Вера. – И не надо про надежду и спасение. Я попала в западню. Единственное, что мы можем, так это рассказать все Владимиру, а потом я верну Спаннокки деньги и…
– Вот этого мы делать точно не станем, – возразил Алексей. – И Владимиру пока ничего рассказывать не надо, успеется. Знаешь ли ты, сколько времени мы пытались подобраться к Спаннокки. Если бы не спасительная идея, пришедшая в мою голову…
– Благодарю вас, сударь, – церемонно сказала Вера препротивнейшим голосом. – Премногим обязаны ваших милостев!
– Вера, ты чудо! – восхитился Алексей. – Талант! Если закрыть глаза, то подумал бы, что передо мной сидит купчиха из Зарядья! Тебе, Вера, на сцену надо. Блистать и восхищать!
От таких хороших слов, да еще и сказанных искренне, без притворства, Вера мгновенно оттаяла и больше на деверя не сердилась. И слушала дальше, не перебивая.
– Это удача из удач, наилучшее стечение обстоятельств, – продолжал радоваться Алексей. – Спаннокки сам завербовал тебя по собственному почину, его никто к этому не вынуждал, и, стало быть, подсадную утку он в тебе не заподозрит ни при каких обстоятельствах…
«Утку» Вера пропустила мимо ушей. Ну, термины в Алексеевом (и теперь уже ее тоже) делопроизводстве такие, что тут поделать.
– Если, конечно, мы не совершим какой-нибудь ошибки, но мы ее не совершим. Мы будем очень осторожны. Со Спаннокки нельзя иначе. В позапрошлом году штабс-капитану… впрочем, имя не важно, важно то, что ему удалось завербовать Ивана Фиттипальди, лакея Спаннокки. Отец у Фиттипальди был итальянец, а мать русская, из почтенной рогожской купеческой семьи. Ударила ей любовь в голову, и сбежала она с иностранцем к нему на родину, но сына воспитала в русском патриотическом духе. Вот на этот патриотизм Фиттипальди и была сделана ставка. Он согласился сотрудничать, но ничего ценного сообщить не успел, потому что спустя неделю его труп…
– Ой! – вырвалось у Веры.
– Его труп, – жестко повторил Алексей, – нашли в Петербурге, на Смоленской улице возле зловещего «Порт-Артура». Слышала про такой?
Вера отрицательно покачала головой. Она знала только один Порт-Артур, на Дальнем Востоке.
– Дом с дешевыми квартирами, – пояснил Алексей. – Клоака страшная, филиал Горячего поля…
Про Горячее поле Вера знала, да кто ж про него не слыхал? Что-то вроде петербургской Хитровки, только еще хуже.
– Что там могло понадобиться итальянскому подданному? – продолжал Алексей. – Могу предположить, что несчастный Фиттипальди чем-то себя выдал, и Спаннокки поспешил от него избавиться. Услал его с каким-нибудь поручением в нужное место, где уже ждали ассасины. Спаннокки не гнушается иметь дело с разным сбродом…
– Это я уже поняла, – вставила Вера, намекая на себя, точнее – на то, что Спаннокки принял ее за воровку и завербовал.
– Так что осторожность – это главное! – заключил Алексей. – Встречаться ты будешь только со мной, это вполне естественно и не вызывает подозрений, ведь я твой родственник. Владимиру мы пока ничего говорить не станем, всему свое время, но если вдруг между вами возникнут какие-либо… э-э… недоразумения, то я сразу же их разрешу, можешь не беспокоиться…
Веру, признаться, уже не столько беспокоил Владимир, сколько Спаннокки. Ассасины! Брр! Это, должно быть, очень больно, когда ножом по шее, даже если лезвие и острое. Палец порежешь – и то больно, но ведь палец – это такие пустяки. А если душат, то, наверное, еще больнее. А чем душат ассасины – руками или веревкой? Хуже всего, наверное, когда душат руками. Убийца стоит спереди, и жертве приходится смотреть в его безжалостные глаза. А веревку накидывают сзади, и ты, умирая, смотришь в небо. Или в потолок… Господи, какие глупости лезут в голову! Надо меньше увлекаться авантюрными романами!
– О моей принадлежности к известным кругам знают только несколько человек, и все они связаны общей тайной, – продолжал Алексей. – Ты ничем не рискуешь…
Он говорил долго, обстоятельно, убедительно. А после того как окружил Веру высокой защитной стеной из слов, сам же ее и разбил одной фразой.
– Но всегда помни, что Спаннокки дьявольски хитер – одно неосторожное слово, один опрометчивый жест…
– И меня найдут где-нибудь в Подкопаевском переулке, – закончила Вера, чувствуя, как начинает дрожать подбородок, а на глаза наворачиваются слезы.
Закончилось все рыданиями на груди у Алексея, который ничего не говорил, понимал, что слова здесь излишни, а только гладил Веру по голове. Поглаживания эти были настолько ласковыми, теплыми, что Вера быстро успокоилась и немного приободрилась. Рано радуетесь, синьор Спаннокки, или скорее герр Спаннокки. Скоро вашим грязным делишкам придет конец! Вы еще не знаете Веру Холодную! Но вы ее еще узнаете! Ее все когда-нибудь узнают!
Мысли изменили направление. «Что мне может сделать Спаннокки? – думала Вера. – Уединяться я с ним больше никогда не стану, потребую, чтобы наши встречи проходили в людных местах. На публике ассасины ко мне не полезут. По трущобам я не хожу, абы где не бываю, не добраться им до меня. А еще можно сказать Спаннокки, что я оставила у нотариуса или у кого-то из друзей письмо, в котором его обличаю, и распорядилась, чтобы это письмо вскрыли сразу же после моей смерти. Ой, как хорошо я придумала! Так и сделаю! Он еще телохранителей ко мне приставит, чтобы берегли меня как зеницу ока. Впрочем, обойдусь я и без его телохранителей, главное, чтобы ассасинов не подсылал».
Делиться с Алексеем своей идеей насчет обличающего письма Вера не стала. Вместо этого спросила:
– Алексей, а кого называют мойщицами?
– Тех, кто моет, – ответил Алексей, немного удивившись вопросу. – А что вдруг?
– Меня так Спаннокки назвал, – нахмурилась Вера. – Сказал, что я подлая воровка, да еще какая, мол, «мойщица».
– Господин Спаннокки напрасно пытается щеголять знанием воровского арго, – улыбнулся Алексей. – Мойщиками называют воров, обкрадывающих спящих на железной дороге, в поездах или на вокзале. Тех, кто обирает пьяных и спящих в ресторанах и трактирах, зовут лебежатниками.
Вера подумала, что слово «мойщица» нравится ей больше. «Лебежатница» – оно хоть и похоже на «лебедя», но какое-то корявое, вульгарное.
После ухода Алексея (дело было в четверг, после обеда) принесли телеграмму от мужа. На этот раз короткую: «Приеду в субботу утром, люблю, целую, Владимир». Вера обрадовалась как скорому приезду мужа, так и тому, что пятница, день встречи со Спаннокки (который обещал перед расставанием телефонировать послезавтра с утра), остается свободной. И в то же время огорчилась, понимая, что теперь, так или иначе, придется лгать мужу до тех пор, пока Алексей не сочтет возможным рассказать ему все. Вера понимала, почему Алексей не спешит с этим. Не потому что не доверяет брату (отношения между ними были самые что ни на есть сердечные), а потому, что понимает, как сильно Владимир любит Веру. Разве он согласится с тем, чтобы Вера принимала участие в чем-то рискованном? Да ни за что на свете! И никакой пользой для Отечества его убедить не удастся. Он непременно что-нибудь сделает – или запретит Вере встречаться со Спаннокки, или сам с ним встретится и наломает дров… Короче говоря, испортит все дело, и те жертвы, которые уже принесла Вера, окажутся напрасными. Нет, лучше пусть пока все остается так. Алексей умен и хорошо знает своего брата, надо прислушиваться к его мнению.
Спаннокки позвонил в пятницу ровно в десять. Только затих бой напольных часов в столовой (семейная реликвия семьи Холодных, привезенная из Вены прадедом Владимира), как зазвонил телефон. Опередив Клашу, Вера сняла трубку. Спаннокки, несмотря на то что разговор шел по телефону, сразу узнал ее голос и без предисловий перешел к делу.
– Жду вас в час дня в «Праге», – сказал он.
– Только не там! – не попросила, а взмолилась Вера, потому что встречаться со Спаннокки в любимом ресторане московских адвокатов было невозможно – непременно увидит кто-нибудь из знакомых и расскажет Владимиру. – В любом другом месте, но не там.
– Хорошо, – не раздумывая, согласился Спаннокки. – Тогда в «Баре» на Неглинном. Знаете такой?
– Знаю, – ответила Вера. – Это напротив Малого театра. Где я вас там найду?
– Зайдете и увидите! – хмыкнул Спаннокки. – Не Николаевский вокзал.
«Бар», в котором Вере до сих пор никогда бывать не приходилось, и впрямь оказался небольшим, всего на дюжину столов, заведением. По раннему времени здесь было пусто. Вера ожидала, что Спаннокки предложит поехать куда-нибудь для приватного разговора, но он не предложил и вообще ни о чем таком не заговаривал. Полтора часа расспрашивал Веру о ее знакомых, о том, где она бывает, о том, насколько широк круг клиентов Владимира… Даже девичьей фамилией матери поинтересовался, словно невзначай. Вера сразу же догадалась, что ее изучают, оценивают, так сказать, ее перспективы. Помня о том, что было говорено с Алексеем, она старалась вести себя как можно естественнее и говорила одну лишь правду. Какой смысл врать? Соврешь, например, что знакома с графом Комаровским, ректором университета, а Спаннокки попросит представить его Комаровскому. Что тогда? Про Комаровского, кстати, Владимир рассказывал, что тот нелюдим и даже мизантроп, хоть и выдающийся правовед, лучший в России знаток международного права.
Спаннокки беседой, кажется, остался доволен. Даже про себя немного рассказал. Не столько про себя, сколько про своих предков, и не столько рассказывал, сколько хвастался, но тем не менее изобразил какую-то видимость ответной откровенности.
– Марцелл Второй, Папа Римский, был нашего рода, его звали Марчелло Червини дельи Спаннокки, и происходил он из нашей родовой колыбели Монтепульчиано, что на юге Тосканы, недалеко от Сиены. О нем мало кто помнит, поскольку он умер менее чем через месяц после избрания на Святой престол. – Тут Спаннокки изобразил легкую грусть. – То есть наше родовое проклятие, бич всех Спаннокки. Мы непременно достигаем желаемого, но, увы, ненадолго, потому я стараюсь ничего не желать. Пусть все приходит само собой.
Деньги, полученные от Спаннокки, Вера сначала хотела взять с собой на встречу, чтобы в случае чего (вдруг негодяй станет зарываться окончательно) эффектно швырнуть их ему в лицо. Но потом передумала (нельзя портить отношения со Спаннокки, это дело уже не личное, а государственное) и спрятала кредитные билеты в одной из коробок со шляпками. То был лучший из тайников, потому что Клаше строго-настрого было запрещено открывать коробки, чтобы она случайно не помяла или как-то еще не испортила их хрупкое содержимое. Клаша могла только смахивать с коробок пыль, не более того. В качестве «банка» Вера приспособила коробку, стоявшую в самом низу шкафа. Там хранилась почти никогда не надеваемая шляпка из черного бархата, отделанная причудливым белым цветком (нечто среднее между лилией и розой). В прошлом году, вскоре после окончания гимназии, Вера хотела сделать себе модную прическу «клео» – коротко подстриженные гладкие волосы, расчесанные на прямой пробор, красиво загибаются вовнутрь снизу. Так хотела прическу, что даже шляпку под нее поторопилась купить на деньги, вырученные от уроков. Уроки Вера начала давать почти сразу после окончания гимназии, потому что с деньгами в семье было туго. Пенсия, которую мать получала после смерти отца, была невелика. Небольшие бабушкины сбережения быстро таяли, потому что экономить научились не сразу, сложная это наука – экономия. Мать пробовала зарабатывать шитьем, но шила она плохо и получала мало. Тетя Лена регулярно выручала деньгами, но пора было зарабатывать и самой, вот и пришлось Вере готовить к поступлению в гимназию двух милых девчушек, Веру, свою тезку, и Любочку. На первые деньги, выплаченные строгой Любочкиной матерью, Вера и купила шляпку. А через несколько дней решила, что «клео» ей не подойдет. Так и осталась шляпка напоминанием об опрометчивой поспешности.
Конверт с фотографией Спаннокки и перечнем его любимых московских мест Алексей у Веры забрал обратно. Сказал, что этого требуют правила конспирации. И еще сказал, что Вере, как постоянному заштатному сотруднику, теперь положено ежемесячное жалованье в пятьдесят два рубля. Веру особенно умилили эти два рубля. Ни туда, ни сюда, сделали бы уж пятьдесят для круглого счета или пятьдесят пять. Ну и сумма немного удивила – почти в десять раз меньше аванса, выданного Спаннокки, и всего-то на семнадцать рублей больше того, что она зарабатывала уроками. Но к плате за уроки Вере по само собой установившемуся в обоих семействах правилу всякий раз полагался чай со сладостями. Закончив заниматься с ученицами, Вера пила чай с их матерями, рассказывала о том, что сегодня учили (при этом непременно хвалила девчушек за прилежание), сообщала, что будут учить в следующий раз, советовала, на что обращать внимание при приготовлении домашних заданий. Учитывая, что на чай и все к нему положенное в обоих домах не скупились, Вере в дни занятий ужинать не было необходимости. Тоже ведь польза, можно за чаепития из семнадцати рублей разницы еще пять вычесть и тогда получится, что рискованное и трудное служение Отечеству оценивается всего-то на двенадцать рублей в месяц дороже, чем приятное домашнее учительство, где самым большим риском может стать чернильное пятно на платье. Оттого-то, кстати, все учительницы так любят фиолетовый цвет – на нем чернил не видно, а если и видно, то отстирать легко, это вам не белый и не желтый.
За такие меркантильные расчеты с не менее меркантильными выводами Вере было очень стыдно. В самом деле – как можно сравнивать пользу для Отечества и домашние уроки?! Не все же измеряется деньгами. Однако врожденный или рано приобретенный практицизм брал свое.
В «Баре» Веру одолел проказливый соблазн – заказать побольше всего самого дорогого. Даже при условии ее подчинения Спаннокки подразумевалось, что счет оплачивать будет он. Он пригласил, он мужчина, и вообще это деловая встреча сотрудников австрийской разведки, вот пусть разведка и раскошеливается. Но соблазн длился недолго, считаные мгновения. Вера одернула себя, напомнив, что надо быть серьезнее, и ограничилась клюквенным морсом и пятнадцатикопеечным (цены, однако) эклером.
Спаннокки пришел на встречу с портфелем. Вера на проклятый портфель старалась не смотреть, ей от одного его вида дурно становилось.
Возвращаясь домой, Вера перебрала в уме детали встречи со Спаннокки и осталась довольна собой – и тем, как она держалась, и тем, что она говорила. Про разоблачительное письмо, хранящееся у нотариуса или где-то еще, Вера рассказывать не стала. Во-первых, потому что еще не успела написать никакого письма, а во-вторых, потому что решила приберечь эту угрозу на случай появления какой-либо опасности со стороны Спаннокки. Незачем пока обострять отношения и показывать свой характер.
День следующей встречи Спаннокки не назначил, сказал, что будет телефонировать. Вера предупредила его, что завтра должен вернуться ее муж. В версии, изложенной Спаннокки, Владимир представал жутким ревнивцем и деспотом. Спаннокки в очередной раз заверил ее, что все будет в порядке – или он представится магазинным приказчиком, или Веру позовет к телефону женский голос, якобы подруга. Ну ладно, раз так.
На Пятницкой, возле дома, стоило только Вере расплатиться с извозчиком, как около нее, откуда ни возьмись, появился незнакомый мужчина. Когда Вера подъехала к дому, на тротуаре никого не было. За углом он, что ли, прятался?
Одет незнакомец был самым подходящим для пряток образом – в неприметную серую тройку. На голове – неприметная серая шляпа, в руке легкая простая тросточка, да и весь он был неприметным, невысоким и каким-то блеклым. Впечатление неприметности усиливали сутулость и привычка втягивать голову в плечи. Владимир утверждал, что лишь по одной этой привычке можно сразу узнать, что человека в детстве тиранили самым безжалостным образом. Владимир знал множество примет подобного рода. Это знание помогало ему в работе. Что еще должен уметь адвокат, как не разбираться в людях и убеждать их.
Нос картошкой, слегка выступающие скулы, тяжелый подбородок, рыжеватые усы. «Не красавец», говорила про таких подруга Машенька, счастливейшее создание, выпускница школы-студии при Художественном театре. Вера познакомилась с Машенькой случайно, в театре. Сидели рядом во время спектакля, разговорились, подружились. Вынося уничижительный приговор кому-нибудь из мужчин, Машенька премило выпячивала нижнюю губу, если же восхищалась «какой красавец», то облизывала губы розовым язычком, совсем как ребенок-лакомка.