Редактор Ира Вильман

Дизайнер обложки Валентина Михайлова

© Виктор Попов, 2017

© Валентина Михайлова, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-0339-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

I

Верхние крылья белые, с кремово-желтой оторочкой по краю. На каждом по черному, неровному, как клякса, пятну. Нижние крылья желтые, в мелких серых точках. Обсыпаны ими как пеплом. Длинные булавовидные усики. Мохнатое брюшко. Похожа на белянку. Но великовата для обычной.

Это все, что Линер может сказать. Знания ее в этой сфере отрывочны. Все от отца. От его теперешних разговоров.

«Кто в этом суховатом пенсионере угадает генерала безопасности в отставке?» – иногда спрашивает она себя и тогда ей кажется, что бабочки не более чем маскировка, а окружающие просто чего-то не знают…

Жаль, что отца нет в городе. Некому определить по имаго вид и рассказать подробности его метаморфоза. Некому и разъяснить, как живая бабочка появилась здесь, за окном, на четырнадцатом этаже высотки, в последнюю неделю декабря, в метель. Впрочем, она и так знает причину. Ночь без сна. Просмотр десятка камер – метро в час пик. Тысячи людей. Вестибюль, зал, вагоны… Каждая мелочь перед взрывом имеет значение. Увидеть и записать. Разбить на группы. Связать их между собой. Потом взрыв. Тела. Их фрагменты. В которые тоже приходится всматриваться. Не лучшее занятие для женщины на седьмом месяце. Эта чашка брекфеста пятая. С килограмм зеленых яблок. Оскомина, которую не сбила плитка горького шоколада. Гора огрызков на стеклянном столике, в тени ненаряженной новогодней елки. То еще питание для двойни. Поэтому никакой бабочки за окном нет. Творец бабочки – ее сознание, рассерженное недосыпом и этими двумя в животе. Они дерутся всю ночь и успокаиваются только к рассвету. То, что наблюдает раз за разом их мать, им явно не нравится. Они протестуют как могут. Они не знают, что такое присяга. Они не знают, что такое приказ. Они еще там, где этого нет и быть не может. Они по-своему свободны. А она нет. Ее жизнь сейчас – это звонок пятнадцатиминутной давности. Шеф говорит медленно, подчеркнуто с расстановкой, но никогда не повторяет дважды. Так всегда, когда он дает указания. Запоминать надо все и сразу. Тот, кто переспрашивает, – лузер. Такие не задерживаются. Она работает с самого выпуска, вот уже восемь лет:

– Звонили с 91-й. Заведующая реанимацией. Белая – ее фамилия. У нее за ночь еще трое ушли в общий список. То есть на данный момент у нас восемнадцать «двухсотых». Но один, причем самый тяжелый, вроде как пришел в себя. Личность не установлена. И он в непонятном состоянии. Какой-то смартфон с ним, какие-то письма и другая ерунда. Врач не ясно говорила. Но очевидно – надо спешить. Счет на часы. А может, и минуты. Это первое. Второе. Замечено какое-то лишнее движение около больницы. По данным «наружки», что-то уж слишком много сторонних людей в окрестностях. Короче, надо съездить и разобраться. И с человечком этим, и с местностью. Извини, что дергаю, но больше никого нет. С тобой, в связи с обозначенным смартфоном, поедет человек из ЦИБа. Так, на случай чего. Павел дал какого-то ботана. Поступает в твое распоряжение на время следственных действий. За тобой приедут. Машина уже выехала. Собирайся. Доклад по итогу. Инфу по расшифровке записей с камер можешь передать сейчас. Коля добьет в общую сводку. Пока все. До связи.

Вот так вот. Все заняты. А Коля добьет. Может, оно и к лучшему. Проветриться. Вон как метет. Со вчерашнего обеда. И все пройдет. И бабочка пройдет. Но пока держится. Шевелит усиками. Как будто что-то говорит. Так ведь и сходят с ума. Сначала – видят. Потом слышат. Потом все вместе. И вот она – свобода. Положить на всех. Правда, таких «освободившихся» держат под замком.

– Завидуют… Вот один из таких – певец свободы. Его бы туда, под замок. Ан нет, вещает!

Новости выходного дня. Сбитнев, кто же еще… Прямое включение одного из его репортеров, как раз оттуда, из 91-й. Значит, там действительно что-то происходит. Бытие и картинка – одно и то же. Существует только то, что нам показывают.

Линер наблюдает схватившее бабочку мерцающим киселем отражение телика в окне. Сбитнев опрашивает репортера. В кадре располагается стоя. Завел моду. Может себе позволить. Плотно-спортивный. Залысины. Бычий подбородок. Но глаза интеллектуала. Кошачья улыбка. Зубы – нечеловечески-белый VIP. В кадре – центральный въезд в 91-ю. Ни бетонных блоков, ни ограждений. мечта подрывника. Выстроена до «эпохи вселенского террора». Как-то уж чересчур светло во дворе. И сколько родственников. Пепсы на входе. Дикая дивизия. Набор – рост не выше 170. Берут числом. ОМОНа нет. Спецтехники тоже.

– Да там ни черта не охраняется, – сокрушается Линер. – Конечно, все в Центральной…

Репортер исчезает с экрана. Сбитнев заполняет его целиком. И это он любит. Отчетливо выговаривает. Дикция – заметно по губам – идеальна. Линер помнит его голос. Вся страна помнит. Но звук, к счастью, убран с вечера. В нем нет смысла. Никто ничего не знает. Даже она, треть жизни копающаяся в этом дерьме. Но Сбитнев – знает. Работа у него такая. И ему верят. Кто хочет поверить. У него прямо-таки дар превращения любой информации в истину. Он и есть истина. И Пилат не остался бы без ответа. И только такие, как Линер, понимают – истины не существует. Она если и попадает на экран, то случайно, мельком. Да и тогда остается неизвестной, безымянной женщиной в строгом костюме, как бы невзначай проходящей мимо.

Линер отходит в глубину комнаты. Допивает на ходу чай. Оставляет чашку меж огрызков на столике. Свалка. Муж дуться будет. О елке и говорить нечего. Обещала нарядить. Да куда там… Катастрофа. Ладно. Вернется – уберет. Во всех смыслах. А пока дежурное СМС мужу с причинами и координатами. Он поймет. Сам военный. Должен понять. Ответ почти сразу. Без эмоций. Хорошо. Заберет вечером. И точное время в придачу. Эмоции будут. Но потом. С глазу на глаз.

Теперь же нужно ходить по комнате с ноутом в руках. Садиться нельзя: недолго выключиться. Наскоро закругляет файл. Коля добьет. Не о чем беспокоиться. Сам Коля ничего не может. А вот добить – пожалуйста. Есть еще на свете такие люди. Их большинство.

Бросает взгляд на окно. На месте. Как приклеена. Может, и так. Только не к стеклу, а к голове ее приклеена.

– Нет, какая напасть!

Ничего, выветрится. Закрывает ноут. Убирает в кейс. Пора заняться собой.

– Сколько по такой погоде ехать от главного здания?

Прикидывает по дороге в ванную.

– Полчаса.

Но если поедут на спецсигнале – а они поедут – половина от этого. Так что позвонить могут в любой момент. Душ не принять. Но умыться можно. Все-таки ночью не по полям скакала. Нечего отмывать. Слегка плещет на лицо воду. Правит макияж. Для конкурса красоты такой не подойдет. Даже на отборочный. Но там, куда ее повезут, конкурсов точно не ожидается.

– Интересно, а Павлик с Семенычем уже закончили в морге или так и копаются с вечера? Плюс три. Не, не успеть. Никак не успеть. Надо будет зайти, подбодрить…

Выйдя из ванной обнаруживает – звонили. Перезванивает.

– Товарищ майор, третий подъезд, да?

Голос незнаком.

– Да.

– Тогда на месте.

Нет. Не вспомнить. Может, и вспоминать нечего. Новенький.

– Спускаюсь.

Берет кейс. На окно не смотрит. Как бы то ни было, пора кончать этот бардак. Бессонная ночь, будущие дети – не поводы. Надо держать себя в руках. В лифте собирает волосы в узел. Здоровается с консьержкой. Она с тех времен. Мимо таких мышь не проскочит. И ведь не учили. Четыре класса. Талант. И возраст нипочем. Таких людей больше нет. И не надо.

Дорожка от подъезда густо припорошена снегом. Джамшуты стараются. Завалов нет. Но как тут успеть? Второй день сыплет крупными хлопьями. Черный немецкий микроавтобус. Дверь автомат. Ныряет в салон. Здоровается не глядя. Водитель седой дядька – в шаге от пенсии. Дежурно кивает. Из салона отвечают, неожиданно по форме:

– Здравия желаю, товарищ майор.

Находит в углу обещанного ботана. Очки на минус шесть. Прыщи. Жопа шире плеч. Но худой. Весь набор.

– Как вас?

– Глеб Серафимов, товарищ майор.

Он смущен. Она ловит его взгляд на живот. Предупрежден: майор – женщина. Но беременная – как-то не увязывается с «важняком».

«Да, друг, бывает и такое», – думает Линер. Вслух спрашивает:

– С учебки?

– Три месяца.

– Пиджак?

– Никак нет.

Ботан обижен.

– Как нет? С гражданской службы пришли к нам?

– Не совсем.

– Объясните.

Глеб ищет слова.

– Я это… хакер… Был пойман… Ну, и…

– Перевербовали, что ли?

– Так точно.

– Кто с вами работал?

Ужас в глазах.

– Василий Сергеич.

– Вася? Лично? А вы, оказывается, тот еще фрукт, Глеб.

– Так точно, товарищ майор.

– Да бросьте вы «майоркать»… Что знаете о деле, в связи с которым вас ко мне прикрепили?

– Я поступаю в ваше распоряжение. Это как-то, видимо, с нашим отделом связано.

– Как-то, видимо… Очевидно. На какой срок?

– Ничего не сказано. Пока нужен буду.

– Ладно, господин бывший хакер, отдыхайте пока.

Линер откидывает сиденье, ложится и выпрямляет ноги. Есть время подремать. 91-я – ближайшая к теракту – не близко. Смотрит в окно. Бабочка. Та же. И пятна, и размер. Каким-то образом держится на стекле на полном ходу. Ничего себе проветрилась. Это уже переходит все границы. Линер отворачивается. С надеждой возвращается к окну. На месте. И усики так же о чем-то вопрошают.

– Бог мой, за что? – спрашивает Линер шепотом и закрывает глаза. Даже задремать не выходит. Ощущение, что за ней наблюдают. И кто? Чешуекрылое. Открывает глаза уже без надежды. Та же картина.

«А может… Нет, не может. Что этот очкарик подумает? „Важняк“ с животом, еще и крыша съехала. Если только сам ненароком посмотрит в окно и обратит внимание… Можно попробовать… Хакер, значит… Был по весне какой-то шум…»

Зовет не поворачиваясь:

– Глеб.

– Да, товарищ майор.

– Сядьте поближе. Чего вы там в углу прячетесь? Поговорим.

Указывает на место напротив. Думает:

«Не сможет не заметить. Не слепой же».

Ботан пересаживается. Смотрит услужливо. Как лакей.

«Нет, как все-таки Вася работает. Горы свернет. А с виду хмырь хмырем. Сокурсничек. Гений своего рода. Что он им всем говорит?» – недоумевает Линер и подвигается вплотную к окну. Бабочка чуть шевелит крыльями, будто удерживая равновесие. Глеб не меняется в лице. Не видит. Верно – нечего же видеть.

– Вы по какому делу шли?

Опять ужас. Линер ухмыляется про себя:

«Эх, Вася, Вася…»

– Я не имею права… Даже вам и…

Глеб косится на шофера. Линер искренне удивлена:

– О-о-о… Такой уровень доступа… Но светило-то сколько?

– От двенадцати.

Она прикидывает в уме статью. Точно в связи с мартовским делом. Сто миллионов евро ущерба и гостайны на два пожизненных. Парень не так прост, как кажется. Да, все они ботаны такие. Странно, что еще живой. Значит, очень был нужен.

– Вы простите, Глеб, я просто не часто сталкиваюсь с такими субъектами, как вы. Контрразведка – не мое. Терроризм – проще. В основном. Свои и чужие. Белое и черное. Хотя и у нас есть двойные… Нам…

Косится на окно. Глеб послушно смотрит в ту же точку. Никакой реакции. Она в последней надежде касается ледяного стекла пальцами. Обводит бабочку по контуру. Ноль эмоций у подчиненного.

– …Работать с вами. Надо что-то знать о напарнике. Нельзя же ограничиться только именем и званием. Но раз у вас такая секретка… Ладно, давайте к делу тогда… Что по отделу прошло? Взрыв, судя по всему, дистанционный. Мобила?

– Да. Подтвердилось. Номера вычислили. Но они пусты как всегда. Анонимные симки. Всю ночь шерстили Сеть. Там есть зацепки. Пара аккаунтов. Очень близко. Но регистрация тоже с пустых номеров. Фото – левак. Возможно, и больше двух работало и…

– Вы лично что отрабатываете?

– Блоги. Откуда инфа, кто источник, как подает, оценки на экстремизм…

«С двух пожизненных на блоги?» – сомневается Линер. Мелковато. На испытательном еще. Готовят для больших дел. Нет полного доверия.

– …Но по ним мало пока чего. То ли праздники, то ли тема избита. Из известных блогеров только Dane скинул видюху, но почти без коммента, мол, парень-смертник был знаком с…

– Смертник – девушка. Я отсматривала записи с камер. У меня сейчас все больше аналитика. Сами понимаете… Подрывники, возможно, были в метро. Но в час пик сложно вычислить. Трое на подозрении. Странные перемещения. И внешность характерная. Но ориентироваться приходится только на фотороботов, а они все на одно лицо… Мы сейчас едем на допрос. В 91-ю больницу. Там большая часть пострадавших. Мне пока непонятно, зачем там вы. Упоминался какой-то смартфон…

– Допрос подозреваемого?

– Нет, какого подозреваемого? Пострадавшего. Был бы подозреваемый – он там бы не лежал. Хотя бывает и меняется все с ног на голову. Вы на выезде когда-нибудь были?

Обводит бабочку по контуру в обратную сторону. Те же солидарные, мелкие движения крыльями и усиками. Однако какой устойчивый бред.

– В первый раз.

– Хорошо… Запомните, любое действие – исключительно по моим указаниям. Никакой самодеятельности. Там могут быть люди из других ведомств. И гражданские – из мэрии, например, или еще откуда. Никаких своих контактов. Любое слово через меня.

– Так точно.

– Хм… Как вы быстро усвоили.

– Что усвоил, товарищ майор?

– Да весь этот военный этикет… В прежней жизни поди без чинов обходились?

– Нет, была своя иерархия.

– Да что вы говорите! И какой у вас там был чин или что там? Уровень?

– Гуру.

– Что? Гуру? Это генерал, что ли?

– Что-то вроде того.

Даже выпрямился от гордости.

«Бывший? Не бывает бывших», – вспоминает Линер банальное, но неоспоримое. Вслух:

– А сейчас вы кто? Прапорщик?

– Так точно.

– Ничего себе вас разжаловали.

Собирается обвести контур в третий раз и не выдерживает.

– Пересяду.

Кивает на водителя – он курит на ходу, окно приоткрыто. Линер размещается на противоположном сиденье. Не без удовольствия смотрит на пустое оконное стекло.

– Ну ничего – переживете. Выбор-то у вас был невелик. Я бы даже сказала – его не было. Но порой это хорошо, когда нет выбора. Меньше думаешь – больше делаешь…

Улыбается Линер и продолжает про себя:

«Там, в этих местах не столь отдаленных, работать ему все равно бы не дали. Неделя? Месяц? Год? Сколько бы он прожил? Несчастный случай. Отравление. Сердечный приступ. Неиссякаемый спектр вариантов. И никаких бумаг. Где ты, наивный «Викиликс»? А здесь – профи. Не гуру, конечно. Но со временем, кто знает, может, дорастет и до гуру. До генерал-гуру…

Линер ободряюще улыбается Глебу и отворачивается к окну. Но улыбка тут же сходит с ее лица.

«Нет. Хватит. Это уж слишком. Отпуск. С завтрашнего же дня. Отпуск. Муж прав. Так и до больнички недолго. Одной-то ладно. А с ними, избави Бог», – думает Линер и всматривается в прожилки на крыльях. Отец по ним бы многое сказал. А ей нечего. Главное – не провалиться в этот бред насовсем. Пока ведь, в сущности, все нормально. В чем проблема – понятно. Тут главное – не уходить в себя. Линер возвращается к Глебу как к спасательному кругу.

– Не спали ночь?

– Нет.

– Бывшему хакеру это, наверное, привычно? Ночная работа?

– Да. Трафик дешевле. Бывало и побольше суток, пока головастом был.

– Кем?

– Ну, тем, кто за компом сутками. Не ест, не пьет. Если только в туалет выбегает. Да и это через раз.

– И долго вы на этом уровне задержались?

– Год.

– Как вышли?

– Просто встал и ушел. Щелкнуло что-то.

– И куда пошли?

Глеб впервые за все время улыбается.

– Чего вы лыбитесь?

– Так… В театр…

– В театр? Чего вдруг?

– Я же говорю, щелкнуло.

– Ну, ну и что?

Глеб мнется, пряча глаза.

– Ну, что вы как красна девица? Договаривайте уж, раз начали.

– Заказал билет онлайн. Пришел. Сел. Думал, будет что-нибудь интересное. А там – балет…

Линер смеется, прикрывая лицо рукой. Вспоминает, как мама водила отца в Большой. Мидовская переводчица и оперная фанатка совершенно не замечала, что офицер безопасности сходил с ума от тоски уже на увертюре. Глеб смущается, но, уловив доброжелательный настрой, продолжает:

– Два часа. Ни слова. Этот, с палкой в яме, махал так, что, я думал, у него сейчас руки оторвутся. Взмок бедный, как будто десятку бежал. А на сцене… Два часа шарканья. О чем? Зачем?

– Так программка же есть. Почитали бы.

– Читал. Толку?

– Ну, не знаю… Ушли бы в антракте. Чего мучиться?

– Да я же говорю – все ждал: может, разговор какой начнется. Театр все-таки.

Линер представляет себе вдруг заговоривших на сцене балерин и смеется, прикрываясь уже обеими руками. Смех обрывает телефон. Шеф.

– Где ты сейчас?

Она всматривается сквозь дребезжащие крылья и усики.

– Подъезжаем. Съезд с кольца…

– Хорошо. Имей в виду, на объекте будешь старшей. С текущими вопросами пойдут к тебе. Ситуация там к массовым беспорядкам движется. И непонятно – с чего бы это. Народ собирается вокруг больницы и в окрестностях. И в самой 91-й черт знает что творится. Инфа какая есть – не инфа, а чушь какая-то. Даже говорить не хочу.

– Может, родственники?

Высказывать обоснованные предположения допускается. И даже приветствуется. Абсолютное и всегдашнее молчание – признак бревна. А это еще хуже, чем переспрашивать.

– Там сотен восемь уже, по самым скромным подсчетам. А пострадавших всего три десятка. Многовато для родственников. Короче, выясняй, с чего этот сыр-бор, и докладывай. Этот «воскресший» едва ли что-то дельное скажет. Как обычно: стоял, взрыв, не помню. А толпа сейчас ни в каком виде не нужна. Повторный взрыв сообразить в такой ситуации легко. Много выдумывать не надо. Организаторов теракта, возможно, не двое и не трое было в городе. А на месте сейчас пепсы и охрана больнички.

Наших раз, два и обчелся. «Маркеры» в толпе и те, кто в морге. «Тяжелые» наши – сама знаешь где. Да и не их это профиль. Я с Опалевым уже связался. Но пока он переведет своих с Центральной, надо выяснить, что происходит. Так что смещай акценты. Быстро допроси – и к обозначенной проблеме. Всё. Работай.

«„Смещай акценты“ – не успела еще и расставить», – сокрушается про себя Линер.

Как ни беги – шеф всегда на шаг впереди. Ученик отца. Любовь курсантки. И теперь при личной встрече в коленках все та же девичья слабость. Петя – муж – похож на него. И внешне. И одногодки. Почти. На год с копейками младше. И военный. И генерал. Только РВСН. Нехитрый выбор. Лично они не знакомы. И хорошо. Достаточно всепонимающих усмешек отца.

– Какой вход? —

интересуется водитель.

– А где реанимация?

– Ну, можно с приемного. А можно со двора.

– Со двора.

На месте почти. А эта с пятнами все на стекле. Надо как-то переключиться. Сосредоточиться. Иначе не будет работы. Людей и правда что-то многовато. Навскидку около тысячи. Это уже не родственники.

Тогда кто?

По периметру больницы развернутые ТВ-станции. Вот и сбитневская группа. Все верно. Прямое включение через десять минут. Истину – в массы. Желательно, прямо с места ее временного обитания. На въезде кучка пепсов. Досмотра ноль. Чуть внутрь глянуть – и все, шлагбаум в вертикаль. Въезжают во двор.

«Что за свет вокруг?»

Бабочка не улетает, но словно растворяется в нем. Водитель давит на педаль. Въезжают на территорию.

– Ух, ты!

Чуть не бросает руль.

– Что? Остановите здесь.

– Здесь? Может, к корпусу? Чего здесь такое? А?

– Нет, здесь.

Глеб мечется по салону, вглядываясь в окна.

– Хватит вам метаться. Выходим.

Линер осторожно спускается с подножки.

«Почему так жарко?»

Напряженно смотрит под ноги. Делает три шага. Плитка. Чистая тротуарная плитка.

«Что это между плитками? Трава?»

Линер поднимает глаза и долго – вдруг перехватывает дыхание – осматривается. Потом крутится на месте.

Круг за кругом. Круг за кругом. Круг за кругом…

Меня зовут Dane. Я блогер. Обычно наблюдают за мной. Но случается и обратное. Сейчас я пристально смотрю на кружащуюся на месте женщину, пытаясь вспомнить, где я до этого мог ее видеть. Гэбэшный автобус – весомая примета. Что это с ней? Так потрясена очередным нецелевым расходованием бюджетных средств? Привыкнуть надо бы уже, милочка. Вспомнить сразу не получается. А вот группу Сбитнева и вспоминать не нужно. Мы видимся каждый день. Заочно. Но каждый день. Сбитнев – друг. Его работа – как пища. На комментах к его новостям Dane сделал и делает себе имя. Суть комментов – разоблачение всегдашнего фейка. Сбитнев вряд ли находит наши отношения такими близкими. Всего один раз – около года назад – он брезгливо упомянул меня в своем выпуске, не произнося, впрочем, моего имени. И сделал это не конкуренции ради. Что вы? Кто ему может быть конкурентом?

Сбитнев вспоминает о Dane в связи с сезонной эпидемией гриппа. Мельком, как бы между делом, он сравнивает реальную болезнь с виртуальной. «Блогерство – вирус» – так он выражается. И добавляет после многозначительной паузы – на них он большой мастер – «…занесенный к нам мультикультурными ветрами, оправдывающими прилюдные вскрытия и карикатуры на пророков». И далее, уже без паузы, о действенности арбидола и проценте закрытых на карантин школ. Гений! Имя Dane не произносится. Так пасть для него это было бы слишком. Но тот, кто в теме, легко угадывает в сказанном намек на два моих нашумевших блога. В одном я трактую вскрытие усыпленного в зоопарке жирафа прямо на глазах у посетителей не как кровавый кошмар, бьющий по неокрепшей детской психике, но как акт просвещения, лекцию по анатомии, не более. Сбитнева, с его апокалиптическими, нравоучительными воплями, я отправляю в Средневековье. Слово «инквизиция» не произнесено. Но умело подразумевается. Комменты доказывают мою правоту. Как и тысячи просмотров. Перевес и в лайках. Сбитнев бит. Пусть и на ограниченном Сетью поле.

С французскими карикатурами на пророка все сложнее. Бог – не жираф. Пророк – не служитель зоопарка. От веры не отмахнуться так просто просвещенческой указкой. В ней слишком много личной боли. И даже я, с моим безальтернативным атеизмом, это понимаю. Но карикатура – и мой жанр. Я защищаю братьев по оружию что есть силы. И Сбитнев, того не желая, помогает. В своих репортажах он слишком много – как всегда – недопоказывает и недоговаривает. Мне есть за что зацепиться. Изображение показано не полностью. Текст переведен не точно. Автор живет не по тому адресу. Журнал не в том году открыт. И прочее, и прочее… Все к одному. Оппонент лжет в аргументах. А значит, лжет и по сути. Вера уходит на второй план. Пророк и вовсе в какой-то момент забывается. Обсуждаются аксессуары. Борода пророка – лишь повод для насмешек стилистов. Его женщины – как, у пророка есть женщины? – повод для обвинения. Так побеждает непоколебимое человеческое право на высказывание. Начало, Слово, Бог – игнорируются. Человеческое. Сугубо человеческое…

Итоги. Просмотров вдвое больше. Лайков в треть. С десяток угроз с разных концов света напрягают не сильно. Их авторы, судя по аккаунтам, живут не близко и не перейдут от слов к делу. Я торжествую.

Эти воспоминания греют меня и сейчас. Многообещающее утро. Такого не припомнить. Впервые что-то, достойное команды Сбитнева, происходит непосредственно под моими окнами. Впервые мы сходимся так близко. Никогда прежде наша виртуальная схватка не питалась единой средой, не дышала буквально одним и тем же воздухом. Правда, что происходит – уяснить сложно. Ясно, что это как-то связано с произошедшим вчера. Подробности туманны. Впрочем, мой друг сам о них и расскажет. Останется приправить их сегодняшней удачей – парой-тройкой селфи на фоне событий. Невиданная ранее достоверность. Наследство дает свои плоды. Двухкомнатная студия с лоджией, оставленная мамой по отъезду в края чистые и свободные – и я там буду, смотрит окнами как раз на южный вход в больницу. Всегдашний минус – «не во двор» – в кои-то веки обернулся плюсом. Хоть интервьюируй прохожих. Второй этаж позволит. А их что-то много. Да и не проходят они, прохожие, а чего-то ждут. Кучкуются. Много стариков и женщин с детьми. Семьи пострадавших? Не много ли человек для семей? Да и пустили бы внутрь родственников. Не лето. Тогда – кто? Что за массовое мероприятие? Среди детей много инвалидов. Есть и колясочники. И старики. В основном не одни – их сопровождают. Кого-то просто под руки держат. Чего они все здесь трутся? Так себе курортно-парковая зона. Другая загадка – больничный двор, в котором не находит себе места эта дамочка. Я наконец вспоминаю ее. Месяц назад. Или чуть больше. Она сидит прямо за замом руководителя НАК на каком-то межведомственном совещании. Репортаж на полминуты. Дежурные фразы. Протокольная съемка. В кадр она попадает случайно. Не того полета птица. Простой «следак». Может, даже и «важняк», раз пустили к министру. Но не больше. Моя память на лица – притча во языцех. Работа такая. Торгуешь своим лицом, да еще говорящим – помни чужие…

Она удивлена. Похоже, судя по числу кругов на месте, у нее нет объяснений увиденному. Спешит все заснять. У меня, конечно, есть версии. Но подробности и мне непонятны. Надо дождаться Сбитнева. Десять минут. Его люди ближе – внизу, на земле. Соединить в комменты свои и их впечатления. Выстроить что-то третье, отрицая первое. А так, отсюда, с балкона, все сложно. Источник света еще, допустим, можно предположить. Киношные фонари и ночь днем сделают. Но вот зачем? Да и как это объясняет прочее? Не кино же в самом деле? Откуда и в таком количестве все остальное? И главное – куда деть эти минус десять и снег за окном? Здесь никакое кино не поможет.

Размышления мои обрывает смех кукабарры. Знакомый голос. Крик этой птицы – позывной Dane в Сети. Я спешу к рабочему ноуту. С удивлением обнаруживаю, что тот выключен. Ну да – молчит… Кто бы его включил? В квартире никого кроме… Тогда откуда крик? Оттуда? С больничного двора?

Я возвращаюсь на лоджию и наблюдаю, как смех кукабарры захватывает мало-помалу всех присутствующих за окном. Смеются все. Мамочки с детьми, старики и те, кто с ними, патрульно-постовые, «телики», охранники на входе и даже та гэбэшная дамочка во дворе и ботан, ее сопровождающий. Все просто ухохатываются. Хватаются за животики, смеются до слез…

Всеобщая, объединяющая истерика длится минуту, пока кукабарра так же неожиданно, как и вступила, не умолкает. И в тот же миг, как по команде, прекращают смеяться и люди. Еще минуту они смущенно косятся друг на друга, не понимая, что такое с ними произошло. Этой минуты мне хватает, чтобы понять: не смеялся только я. Смех кукабарры – это моя заставка в блоге. Мой символ в Сети. Может, поэтому меня и не захватило это всеобщее безумие?

Нахожу в толпе сбитневского шакала, Терентьева, который выбирает точку для прямого включения. Прямо напротив входа в больницу. Прямо напротив Dane. Вдали за спиной Терентьева беременная женщина-следователь идет в сторону реанимационного отделения. Останавливается, снимает пальто, явно ругает сопровождающего – и они скрываются в корпусе. Нехитрый вывод: следствие, похоже, началось…

Лишь на пятом круге к Линер приходит осознание: все, что она сейчас видит, не сон, а реальность. Она останавливается. Глядя под ноги, пережидает легкое головокружение. Поднимает глаза и, двигаясь по тому же кругу, осматривается – медленно, с расстановкой. Исследует двор как место преступления. Ничего не ускользает от ее профессионального взгляда.

Итак, южный вход-въезд в больницу. Асфальт усеян пробившимися сквозь него мелкими белыми и фиолетовыми тюльпанами. Они растут в промежутках между плитками на тротуаре. Никаких следов снега или наледи. Огромные, двадцать-тридцать сантиметров, переливающиеся зеленым, бурым и черным бабочки-орнитоптеры наполняют пространство от земли до второго этажа. Парят медленно, лениво. Под стать своим – в две ладони, не меньше – размерам. Порой садятся на живую изгородь по обеим сторонам от въезда на территорию и теряются в ней. Окна облеплены другими, оранжево-черными. Странствующие монархи. Сидят неподвижно. Издалека напоминают причудливый ковер. Подоконники и карнизы от второго до четвертого этажа забиты мелкими птицами. В основном попугаи. Зеленые, желтые, красные. Вкраплениями сойки. С десяток иволг. И еще какие-то цветастые, очень яркие, ей неизвестные. На крыше аисты щелкают клювами. Фасад здания покрыт травой и тюльпанами. Цветы растут параллельно земле. Стебли каким-то чудом не гнутся.

Западная сторона. Проезд и тротуар – в том же состоянии. Тюльпаны. Сплошным ковром. Преобладают красные, похожие на лилии. Группками в четыре-пять штук вкрапления фиолетовых, почти черных. Фасад также контролируют монархи. Летают в основном морфо. Мелькают перед глазами голубые искры. Изредка садятся, расправив крылья. Живая изгородь от этого местами не зеленая, а синяя. Как и вертолетная площадка. Морфо накрывают ее ровно – круг в круг. По птицам различия минимальны. Разве что крышу занимают не обычные аисты, а стерхи. Растительность по фасаду не так активна. Цветов мало. Просто зелень и мох огромными шапками, которые переходят на кованую ограду и густо оплетают ее на всем протяжении. Живая изгородь вдоль ограды переменчива. Разнообразие бабочек максимально. Сразу опознаны: крапивницы, махаоны, репейницы, адмиралы, павлиний глаз. Масса других. Деревья – продолжение живой изгороди. Пять берез. Клен. Пять голубых елей. Деревья едва различимы – сплошь в монархах. В целом плотность чешуекрылых в воздухе чрезвычайно высока. Птиц заметно меньше. На деревьях отсутствуют. Занимают ограду. Соколиные и совы. От крупных до мелких. Сидят плотно. Без заметных промежутков. Размерами выделяются филины. Выглядят как руководители групп. В траве у забора замечены фазаны, куропатки, перепела. Ходят свободно. Никакой агрессии со стороны сидящих на заборе хищников.

Северная сторона. От изгороди до ворот – хозпостройки. Заняты мелкими совками. Единственное место, где не наблюдаются монархи. В промежутках между постройками и проездом красавки, белые и красные ибисы и, похоже, марабу. На крышах сипухи. Старый вяз в углу занят вперемешку снегирями и какими-то другими ярко-красными птичками. Они усыпали дерево как бесчисленные красные плоды. На столбах ворот кречеты. Ворота захвачены крупными, в пару ладоней совками. Похожи на агриппин. Фасады реанимационного и приемного отделений усыпаны тюльпанами. Крупных скоплений по одному цвету не наблюдается. Впечатление лоскутного одеяла. Бабочки занимают окна. Опять же без отчетливых видовых скоплений. Птицы концентрируются на подоконниках и крышах. На реанимационном отделении преобладают соловьи, варакушки, малиновки, сверчки, канарейки. На приемном десятки неопознанных светло-серых птиц с голубыми крыльями. Много скворцов. Они единственные, которые активно перемещаются. На крыше реанимации – утки. Преимущественно огари и мандаринки.

Восточная сторона. Фасад и березовая аллея оккупированы монархами. Меж деревьев метелью кружатся белянки. Есть ли среди них утренняя – понять сложно. Бабочек слишком много. Тюльпаны группами разбросаны по фасаду. Преимущественно белые и желтые. Бахромчатые. На крыше попугаи: красные ара, какаду инка, на углу, к югу группка жако. В высокой траве сквера в каких-то десяти шагах от Линер парами дефилируют страусы, эму, фламинго…

Обойдя двор один раз, она решает сделать еще один круг и снимает все, что видит метр за метром. Фото. Потом видео. Только после этого немного успокаивается. Пытается окончательно собраться с мыслями:

«Отследила, что могла. Что знаю. Знаю со школы. Из жизни. Из разговоров с отцом. На даче, оказывается, не зря листала его альбомы. Орнитоптеры. Совки. Монархи. Теперь нужен анализ и тогда…»

Истерический, нечеловеческий смех незнакомой Линер голубокрылой птицы сводит на нет обозначившийся деловой настрой. Линер вслед за всеми хохочет не в силах контролировать смех. Невиданная эйфория охватывает ее. В какой-то момент ей кажется, что пространство, отделяющее ее от прочих людей, исчезает. И все вместе они становятся единым всепоглощающим смехом, колеблющимся в радости воздухом, лишенным какой-либо телесной оболочки. Но птица умолкает так же резко, как и начала. И тут же толчками в животе напоминают о себе еще не пришедшие в мир. Линер считает удары. Три. Значительно меньше обычного. И удары какие-то странные. Будто восторженные. Вроде «ура»! Троекратного. Будто вторят всеобщей радости. Им здесь явно нравится. Это и понятно – лето, птички-цветочки, тепло, светло…

«Вот еще беда – откуда свет?»

Пятые сутки солнце не выходит из-за низких облаков. Снег идет почти непрерывно. А здесь свет. Яркий свет. Заполняющий все. Но без какого-либо явного источника. Он откуда-то сверху, но не различим отчетливо. Слепит глаза. Она спешит закрыть их. Поворачивается в ту сторону, где, по ее ощущениям, должен находиться Глеб. Открывает глаза. Верно. Он так и не сдвинулся с места.

«Послушный».

Линер дожидается, пока пройдут блики перед глазами и перекидывает пальто через руку. Коротко приказывает:

– Идемте.

В двух шагах от реанимации Глеб спрашивает в спину:

– Товарищ майор, почему они молчат?

Переспрашивает на ходу, не оборачиваясь:

– Кто?

– Птицы. Они молчат. Так не бывает.

Останавливается на первой ступеньке. В который раз осматривается. Действительно не бывает. В больничном дворе стоит прямо звенящая тишина. Города не слышно. Между ним и двором больницы словно какая-то невидимая стена. Линер чувствует, как постепенно вскипает. От бессилия. От чего же еще.

– То есть то, что птицы молчат, вас удивляет. А то, что они вообще здесь? Всё это здесь? Нет? Не удивляет? И потом, что значит «молчат»? Одна, вон та, кажется, с синими крыльями, подняла тут всех на смех. Никто не сдержался. Что это было? А? Что за всеобщий смех без причины? Что? А?

– Не могу знать, товарищ майор.

– Так молчите и не задавайте глупых вопросов.

– Слушаюсь.

Вход охраняют двое. Еще мельче тех, что на въезде. Не выше 165 сантиметров. Отдельный «элитный набор». Линер сует под нос удостоверение и, не дожидаясь реакции, входит в отделение. В фойе у входа толпа больных. Квелая, в редких игрушках, елка в углу. Снежинки на окнах, невидимые теперь с улицы. Глядя на одинокого сонного охранника отделения, Линер вспоминает, что забыла дать нагоняй пепсам на входе. Поздно возвращаться. А здесь и устраивать его некому. Милый, с животиком дядечка, клюющий носом на стуле. Еще расплачется чего доброго. Здоровается и спрашивает, как можно спокойнее:

– Доброе утро. Где заведующая отделением?

Предупреждая вопросы сует и охраннику под нос удостоверение. Тот вскакивает со стула, едва взглянув. Каждый раз Линер удивляет реакция людей из других правоохранительных структур на ее ведомство. Гражданские как-то спокойнее реагируют. Порой не без некоторой иронии. Опричники, мол. Ну это, разумеется, те, кто не на должностях.

– Туда. Прямо и направо. По коридору до конца. У себя.

Она кивает удовлетворенно и не глядя указывает за спину:

– Он со мной.

– Только, товарищ майор…

– Что?

– Открыть надо. Двери на ключе…

– Так открывайте.

Идет вслед за припрыгивающим охранником. И эта услужливая походка у всех одинаковая. Как нашкодившие собачки. Даже если все правильно делают.

Отмечает, что в фойе полно больных. И они явно не из реанимации. Ходячие. Тут таких не держат.

– Чего они все тут трутся?

– Да кто ж их знает? Больные – одно слово…

Копается с ключами. Руки не трясутся, но и не спокойны.

– Они же не из этого отделения?

– Да кто их знает, откуда они. Больница одна… Все свои… Вот, пожалуйста… По коридору и направо. Последний кабинет. Она ночевала здесь.

Входят в подозрительно пустой коридор. На десятом шаге двойня напоминает о себе. Легко. Без акцента. Линер на ходу, подстраховываясь, касается стены и успевает отметить цифру три на двери палаты. За спиной щелкает замок. Линер оборачивается. Спрашивает Глеба:

– Он нас закрыл, что ли?

– Так точно.

– Зачем?

– Может, другой охраны нет? Наверное, от тех, кто в фойе… – осторожно предполагает Глеб и нарывается на отповедь Линер:

– Они в реанимацию рвутся? Шутить, изволите?

– Никак нет, товарищ майор.

Линер качает головой. Странности одна за другой. Множатся на каждом шагу. Ну, сейчас, эта… как ее… Белая все расскажет. Хотя бы что-то прояснится. Ночевала. Спит еще, верно. Не разбудить бы. Стучит в дверь. Мельком читает табличку. Маргарита Анатольевна. Ответ без паузы:

– Да, входите.

За столом над папкой с бумагами женщина около сорока. Сурово красивая. Но уставшая. И сегодня. И вообще. Но держит себя в руках. Прическа идеальна – ни одного сбившегося локона. Выглаженный халат цвета морской волны без намека на пятнышко. И кабинет такой же: выглаженно-вычищенный. На окне фотография в празднично-елочном обрамлении. Три девочки. Муж ровесник. Тоже по виду правильный.

«Династия поди», – думает Линер и представляется:

– Линер Юлия Вадимовна. Старший следователь по особо важным делам. Вы звонили по поводу одного из пострадавших. Ну, и в целом из-за обстановки в больнице и окрестностях…

– Белая Маргарита Анатольевна. Заведующая отделением.

Встает. Ни капли подобострастия. Еще бы. Такое отделение. Каждый – ее возможный пациент. И тогда она – Бог. А ты – кусок истекающего кровью мяса.

– Да, так вот теперь у нас. Успели заметить?

– Не заметить сложно. Сплошные недоразумения…

– Двор – это еще не самое удивительное… Сюда пальто можете повесить. И вы тоже… Вот, пожалуйста, халаты… Можно просто накинуть…

– Это Глеб – сотрудник центра информационной безопасности. Речь же шла о каком-то смартфоне?

– Да, верно. С него-то все и началось. И продолжается…

– А что такое?

– Увидите всё в палате. Я думаю, сначала нужно по корпусу пройтись и подняться на этаж выше. А потом уже и в палату.

– А почему не сразу в палату? Зачем нам весь корпус?

– Не весь. Только этаж над нами. Дальше уже не так заметно… Вы должны увидеть, что там происходит… Чтобы понять…

«Чего она мнется? Что за недоговорки? Что понять?» – сыплет про себя вопросы Линер. Вслух:

– Скажите, почему охрана закрывает двери в отделение?

– А это, чтобы больные из других отделений к нам не проникли.

Линер невольно бросает взгляд на Глеба. Тот подчеркнуто смотрит в пол.

– А они так сюда рвутся?

– Представьте себе. Живая очередь. Может, уже и списки есть… Не удивлюсь.

Забирает папку со стола.

– Ну, идемте, идемте…

Пропускает гостей вперед. Выходит следом. Закрывает кабинет на ключ. Коридор по-прежнему пуст. Но теперь Линер есть кого спросить:

– Скажите, а почему у вас здесь так пусто? Где врачи, там, медсестры?

– А нет надобности. Отдыхают. Нет больных – нет персонала.

– Как нет больных? А…

– Ну, кроме нашего единственного… подопечного – назовем его так.

– А остальные?

– Выздоровели. А новых с ночи не поступало еще.

– Что – все сразу? Встали и пошли?

– Вы очень точно описываете ситуацию. Именно так – встали и пошли.

– Объясните.

– Не спешите. Все по порядку… Подопечный, кстати, здесь.

Указывает Белая, проходя мимо палаты №3.

– Но давайте все-таки сделаем так, как я говорю.

– Хорошо, хорошо. Вы хозяйка. Ведите.

Разводит руками Линер. Тут же – три удара. Как недавно. Но более выраженные. Наивысший восторг. Останавливается. Кладет ладонь на живот. Другой рукой невольно опирается о стену. Нервным жестом отстраняет попытавшегося помочь Глеба. Белая спрашивает с легкой улыбкой:

– Дерутся? Семь?

– Без недели, – отвечает Линер, удивляясь про себя:

«Черт, как она так точно определила?»

– Дома бы вам сидеть. А не по таким делам ходить.

– Я вас умоляю. Не будьте и вы моим мужем.

– Мужчины иногда бывают правы.

– Иногда? А женщины?

– Никогда. Готовы? Можем идти?

– Да, пожалуй. Странная у вас гендерная философия.

– Никакой философии. Жизненный опыт, – с заметной горчинкой в голосе отвечает Белая и открывает дверь. Снова пропускает гостей вперед. Закрывает дверь на замок.

В фойе включили телевизор. Судя по заинтересованному взгляду охранника, телик – его рук дело. Вероятнее всего, чтобы не заснуть. На экране сбитневский корреспондент у южного входа. Понятно. Новости выходного дня. С утра и до вечера. Добился-таки своего – его выпуски формируют сетку вещания:

– …Налицо природная аномалия. Она пока не имеет хотя бы приблизительного объяснения. Комментариев от официальных лиц не поступало. Представители мэрии на территории не замечены. Известно, что с вечера в больнице работают сотрудники антитеррористического комитета. Но вряд ли вопросы окружающей среды – в их компетенции…

«Это точно, – соглашается про себя Линер. – Тут и без того с ума бы не сойти».

– …Сейчас мы связываемся с экспертами и надеемся – ко времени следующего прямого включения они как-то прояснят нам ситуацию…

Сбитнев перебивает:

– А что говорят простые люди? Почему они там находятся?

Толпящиеся в фойе, завидев Белую, жмутся к стенам. Кто-то даже спешит укрыться в соседних коридорах. Белая оставляет без внимания их хлипкие потуги остаться незамеченными. Поднимается по лестнице на второй этаж. Линер идет следом, попутно прислушиваясь к ответу спецкора:

– Сергей, мы только начинаем их опрашивать и пока все очень туманно. Пару человек так и ответили: «Не знаем». Другие упоминают какие-то исцеления, происходящие в больнице. Но дальше общих фраз разговор не заходит. Среди присутствующих много инвалидов, особенно детей и стариков. Прочие – это в основном те, кто их сопровождает. Но повторяю: ни те, ни другие ничего конкретного сказать не могут…

«И хорошо, что не могут. Шума меньше», – думает Линер.

Лестница занята больными. Места для прохода практически нет, протиснуться можно только по одному. В коридоре на втором этаже – та же картина.

Линер недоумевает:

– Что здесь такое? Это все ваши?

Белая отвечает на ходу, чуть обернувшись:

– Ни одного. Да это уже и не мое отделение. Мой первый этаж.

– Но что они здесь делают?

– Процедуры.

– Почему все сразу? Есть же какой-то график?

– Есть. Но это иные процедуры… Нам сюда… Ну-ка, дайте пройти!

Повышает голос Белая. Ее пропускают, но уже не без некоторого ропота.

– Эта палата прямо над той, где лежит он, наш с вами подопечный…

– И что?

– Смотрите.

Белая не без труда открывает дверь, Линер протискивается к ней и застывает в изумлении.

Кровати отодвинуты к стенам. Палата забита больными. Они лежат на полу вплотную друг к другу. Заметно старясь прижаться к полу всем телом. Линер приходит в себя и выдавливает по словам:

– Это… что… такое?

– Процедуры.

– Говорите яснее.

– Они все считают, что чем ближе они будут к той палате снизу. Правильнее сказать, к тому человеку, ну, нашему подопечному, который там находится. Тем быстрее они вылечатся.

– Это шутка какая-то?

– Если бы… Смотрите… Это наш, из ожогового, но теперь, кажется уже бывший…

Белая указывает на поднимающегося больного. По пояс голый мужчина, лежавший животом на полу, садится. Улыбаясь, ощупывает мохнатую грудь и живот руками. Слышно, как шепчет:

– Твою мать… И волосы…

Кричит:

– Саня! Прошло все! Саня!

Пошатываясь встает. Прочие косятся на излечившегося, желая занять его место и с нетерпением ждут, когда он наконец уйдет. Так и есть. Едва мужчина делает первый шаг к двери, как на его место тут же переползает рядом лежавший больной. Слышен взволнованный шепоток:

– Там, там самое место!

Белая останавливает вставшего.

– Извините, ваш диагноз.

– А, доктор… Ожоги. 80% спереди. Вот, видите, как и не было ничего…

– Как вы сюда дошли? Вы же лежачий.

– Санек-племянник донес… Саня! Саня! Доктор я пойду? А? Саня, – кричит больной, протискиваясь в коридор, вызывая там среди ожидающих заметное оживление.

Линер качает головой:

– Ну, знаете…

Она выходит в коридор, пробирается на лестничную площадку и дожидается Белую. Едва та вслед за Глебом появляется, Линер безапелляционно заявляет:

– Послушайте, это… знахарство надо прикрывать!

Белая пожимает плечами.

– Я могу перекрыть первый этаж. Что собственно и было сделано. Там операционные и палаты интенсивной терапии. Но другие этажи нет. Мы не вправе. Больница должна работать.

– Где главврач?

– В отпуске.

– Зам?

– Болен. Грипп. С осложнениями. Но главврач сегодня будет. В связи со вчерашним ее вызвали. К обеду обещалась… И потом… Вот вы говорите, прикрыть… Вопрос: чем мы здесь занимаемся? Лечим – так ведь?

– Так. И что?

– А то, что с утра пять из шести моих коек свободны. За исключением того самого, из-за которого все… По всей больнице, я навела справки, за тот же период выздоровело – по разным отделениям данные примерно одинаковы – 32%. То есть почти треть. Часть больных – безнадежные и хронические. И не одного умершего после полуночи.

– Маргарита Анатольевна, да ради Бога. Лечите хоть молебнами и святой водой. Мне важны порядок и безопасность. А их здесь – в корпусе и вообще в больнице – нет. И потом – с чего вы взяли, что именно больной с третьей палаты и есть причина этих… исцелений, что ли? Есть ли какие-то еще доказательства, кроме чисто пространственных: «ближе—дальше»?

– Есть. Пойдемте к нему.

– Пойдемте. Но как хотите, а людей с этажа нужно убрать…

Белая не отвечает и, осторожно пробираясь меж больных, спускается вниз.

В фойе в толпе явно прибыло. Но телик выключен. Указание Белой. Доносящаяся из телевизора реклама какого-то успокоительного средства обрывается для Линер на середине лестницы.

Белая ждет у двери в свое отделение. Пропускает Линер и Глеба вперед и закрывает дверь, щелкая замком.

Линер замирает напротив третьей палаты. Конечно, можно войти не дожидаясь Белой, но что-то ее останавливает.

«Что там? Кто там?»

Линер чувствует необъяснимое волнение.

«Отчего? Обычная палата. Обычный пострадавший. Зачем истерить? Будут объяснения всему этому… Рано или поздно будут. А пока…»

Три дежурных удара заставляют Линер опереться о стену. Не покидает ощущение, что эти двое там действительно чему-то рады. Так и видится, как они пляшут в восторге. Будто она, наконец-то вняв их просьбам, идет туда, куда они давным-давно хотели. Прямо, иди, мама, туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. И будет тебе счастье. Белая открывает палату и жестом приглашает войти.

– Он у окна. Прямо.

Линер отталкивается от стены.

«Ловите, детки, сказочку…»

Восторг. Восторг. Восторг.

Я еще раз отсматриваю последнее включение Сбитнева. Мало зацепок. Почти нет инфы. Он ни черта не знает. Выход в эфир – потому что надо. Знакомая ситуация. Мне тоже что-то надо постить. Нельзя же просто молчать. Одной ночной видюхи мало. Сейчас нужна заявка на день. Но не более. Там будет материал. Сбитнев не разочарует. Он не из тех. Он не меняется. Он уже отличился. Я настраиваю камеру. Меняю майку. На эту. Похуже. Ветхость начала века. Рисунок порядком затерся. И хорошо. Лишний повод для коммента. А они сейчас нужны. Они всегда нужны. Где ты, милая? Врубаю кукабарру. Так привык, что без нее уже не могу говорить. Условный рефлекс. Такая вот двуногая собака Павлова.

Dane приветствует! С утра нарисовалась тема. Отсыл к вчерашней печали. Для многих наших СМИ, впрочем, она и не печаль вовсе, а так – печалька. Очередной повод для фейков. Большую часть их разберем к вечеру. Соединим несоединимое. А пока параминутная крохотка. Так, для затравки. Небезызвестный сбитневский шакал господин/товарищ Терентьев вышел в эфир от 91-й больницы. По-иному, извините, обозначить его не могу. Он частый наш гость. Тот еще правдоруб. Служитель истины за номером ноль. Ну да, дело не в нем, а в 91-й. Туда, напомню, свезли вчера большую часть пострадавших. Понятно – ближайшая. Вариант сам по себе неплохой. По слухам, здесь отличная реанимация. Так вот с утра, может и с ночи, кто его знает, в самой больнице и в окрестностях начало происходить что-то странное. На территории больницы яркий свет, откуда – непонятно, и что-то вроде весны-лета: цветы, листва, птички… Наблюдаю, конечно, со стороны. Но факты налицо. Вокруг больницы опять же что-то вроде народного схода. Много инвалидов, причем детей с мамашами, стариков. Полиции мизер. Только на входах. Гэбэшники въезжают и выезжают. Но молчат. Из мэрии пока никого. Как видите, ясности – факты надо как-то объяснять – ноль целых ноль десятых. Но у нас же выпуск выходного дня. Нам все понятно. Вот картинка, которую я наблюдаю… Снег… Люди… Упоминаемые свет и зелень во дворе больнички… Господа, много ясного? Да ничего! Но вот сбитневский коммент на нее:

«Несомненно, мы имеем дело с очередной попыткой известных лиц раскачать ситуацию. О нравственной стороне этих людей говорить не приходится. Если они и сегодня, в день траура, привлекают к своим мероприятиям женщин, стариков и детей, то что будет дальше. Они начнут устраивать их на могилах погибших в терактах?»

А? Каково? Вы еще сомневались? Да понятно все. Как день деньской. Причины выявлены. Виновные назначены. Пока без имен. Но разве за ними дело станет? Пока не надо. Но как только, так сразу. Уж будьте уверены. К чести Терентьева – если к этому человеку вообще применимо слово честь – он-то сам ничего такого не говорит, и ограничивается выражением «пока все очень туманно». Но, видимо, для Сбитнева никакой туман не туман. У него всегда под боком прожектор для такого рода ситуаций. Модель прожектора собственного производства. Кодовое название «лапша на уши». Уровень – «для лохов». Но мы-то с вами не лохи. Мы-то понимаем, где и, главное, кем собака зарыта…

Окна – мозаика из бабочек. Палата №3 погружена в чудесные, разноцветные сумерки. На постели у окна, выходящего на южную сторону, лежит большой забинтованный сверток. Человек угадывается в свертке с трудом. По свободному от бинтов указательному пальцу. Он мелко, но отчетливо передвигается по разбитому в пустынные трещины дисплею смартфона. Экран вопреки состоянию корпуса светится. Буквы возникают в треде одна за другой. Линер, сидя напротив, пытается читать тред. Но шрифт слишком мелкий. Глеб, за ее спиной, совсем уж безуспешно пытается что-то разобрать. Белая у изголовья читает историю болезни:

– Пострадавший доставлен с теракта во второй очереди…

– Почему не в первой?

– Обычная практика. Кто не жилец – это можно сразу понять – с тем не торопятся… Я продолжу?

– Пожалуйста…

– Диагноз: тяжелая сочетанная минно-взрывная травма. Оперативно проведены бедренные ампутации нижних конечностей и правой руки по плечо. На левой руке сохранились большой и указательный пальцы. Прочих нет. Возможно, это врожденная аномалия. Но не факт. Кисть сильно пострадала. Сложно понять… Другое. Ожоги глазных яблок. С полной и невосстановимой потерей зрения. Лицо обезображено. Кожные покровы выгорели. Множественная челюстно-лицевая травма… Смерть пострадавшего наступила в 0.11. На данный момент нет пульса и мозговой активности. Это по данным ЭЭГ и ангиографии. Полная мышечная атония. Самостоятельное дыхание отсутствует. Обменные процессы не фиксируются. Документов нет. Опознание возможно только по генетической экспертизе…

Линер не выдерживает:

– Постойте… Я правильно понимаю. По данным объективного контроля – он мертв?

– Да.

– Тогда что мы видим?

– Я не знаю.

– Кто из нас врач?

– Я отвечаю за жизнь. За ее продление. О том, что есть после смерти, я знаю не более вашего. То есть ничего. Ну, если не сводить смерть к процессам разложения живых тканей. Их, этих процессов, кстати, в теле погибшего нет. Все остановилось.

– В 0.11?

– Именно.

– А вся эта штука на улице началась тогда же?

– Да. Вышла проветриться, а там листья шелестят и бабочки летают.

– Всё сразу – как сейчас?

– В целом – да. Сразу и всё.

– Как у него оказался смартфон?

– Это отдельная история. Тут у него был сосед. Не с теракта. Мальчик. «Парашютист». В смысле – упал с высоты. Множественные переломы. Позвоночник в том числе. Гарантированная неподвижность. Без вариантов. Когда в 0.11 сработал реанимационный монитор, в палате из персонала никого не было. Я по случайности оказалась рядом с дежуркой. Бегом сюда. Входим. А мальчик по палате ходит. Туда-обратно. Мы так в дверях и застыли. Нечасто увидишь поднявшегося на ноги паралитика. Он к окну подошел. Взял смартфон… который мы вообще-то, можно сказать, из груди вырезали. Оставили. Бывает, и по вещам опознают. Так вот, он берет смартфон и кладет ему его на одеяло. И тут только я замечаю. Палец движется, как будто пишет что-то. Как сейчас. Мальчик под этот палец смартфон и положил. А на мониторе пульса нет. Подумали – конвульсии. Но нет… Не конвульсии…

– А если предположить?

Линер хватается за соломинку.

– Даже если и допустить подобное, то не кажется ли вам, что это какие-то слишком упорядоченные конвульсии?

– Вы читали, что он пишет?

– Не вчитывалась. Но осмысленный текст налицо.

Линер задумывается. Проблемы множатся. Без видимых путей к их разрешению. Но надо что-то делать.

– Так… Глеб, давайте, приступайте. Кто тому, что по вашей части. Как эта штука работает и почему. Как, что и, может быть, кому он пишет. Ну и прочее.

– Есть.

– Я пока камерами займусь… Маргарита Анатольевна, судя по характеру ранений, он был в эпицентре взрыва?

Белая кивает:

– Да. Вероятнее всего, между ним и источником взрыва никого и ничего не было.

– Даже так? Хорошо – это весомо сужает круг…

Линер достает ноут и открывает записи с камер. Интересуется между делом:

– Что мы еще знаем? Пол, возраст?

– Молодой человек. Лет 16—17. Судя по состоянию тканей и внутренних органов.

– Раса? Национальность?

– Это сложно. Да невозможно. Волос нет. Лицо… Ну, вы понимаете… Белый. Все, что можно сказать.

Линер находит запись из вагона.

– Посмотрите. Вот, кажется, он. Характер повреждений? А?

Белая всматривается.

– Да, ноги на мышцах. Почти отрыв. Так его и привезли. И в целом… Да, он. Еще видите – руки на груди… Смартфон…

– Да, да. А руки что же – так и лежали до приезда к вам?

– Да, именно в этом положении. Их как свело. Я же сказала, эту штуку из груди вырезать пришлось.

– Документов, вы говорите, нет?

– Ничего. Да и других вещей, насколько я знаю, нет. От одежды клочки.

– Не богато… Что у вас, Глеб?

– Тут что-то… Я…

Он в явном замешательстве.

– Что Глеб? Проблемы? Это вам не серверы взламывать. Здесь люди.

– Да нет, товарищ майор, все понятно. Но непонятно, как такое возможно.

– Говорите.

– Короче, так. Смартфон не рабочий. Батарейка убита. «Мама» пашет, но она в таком состоянии, что никаких гарантий. Табло работает. Шлейфов никаких. От чего он заряжается? От рук его, что ли? Неясно. Ладно, это одна фича, приняли. Но дальше вообще непонятки… Текст он набирает. Но «Ворда» нет. Ну, предположим, чатится. Аська или социалка какая. Но их нет. Вообще нет. К Сети не подключен. И тут еще одна беда вырисовывается, и это уж совсем клиника…

Спохватывается. Бросает взгляд на Белую:

– Ой, извините…

Белая улыбается.

– Ничего.

– В чем клиника? – настаивает Линер.

– Он с кем-то переписывается.

– Что значит «он с кем-то переписывается»?

– Ну, это диалог, товарищ майор.

– Вы же сказали – чата нет.

– Я сказал, что нет программного обеспечения. Нет условий для этого. Это какая-то… его сеть. И он с кем-то в ней общается… Вот смотрите, он пишет строчку… Палец зависает… Ждет… Видите – пошел текст? Но пишет-то его не он! Опять он… Вопрос? Опять замер… Ответ его… Пишут ему…

– Кто пишет? Откуда пишет?

– А вот этого я не знаю, товарищ майор.

– То есть ответы приходят из ниоткуда и ни от кого?

– Как-то так… Тут еще одна фенька… Это не текстовый редактор… Текст не копируется…

– Что же это за формат?

– Не знаю. Какое-то изображение. Причем все, что он написал с ночи и пишет сейчас, идет как одна страница… Чисто теоретически можно скриншот взять. Будет копия.

– Делайте.

– Сейчас он будет промежуточным. Он постоянно обновляется.

– Дожидаться окончания треда предлагаете? Он может прекратиться так же внезапно, как и был начат.

– Ок, можно и промежуточный. Но надо понять, как это можно сделать.

– Работайте.

– Есть.

Линер пытается собраться с мыслями. Чем дальше в лес, тем больше дров. Белая напоминает о себе:

– Извините, по истории болезни еще не всё…

– А что еще?

– Тут, как выразился молодой человек, у меня еще одна «непонятка».

– Ага, а все, что вы уже озвучили, – это понятка? Да?

– Нет, но… Это к вопросу о том, с кем он общается…

– А что вы можете сказать?

Линер напрягается. Пристально смотрит на Белую. Белая отводит глаза в историю болезни. Линер знает этот свой взгляд. Его мало кто выдерживает.

– После 0.11 на теле умершего фиксируются…

В палату стучат. Линер удивлена. Смотрит на Белую.

– Кто это?

– Понятия не имею.

– Войдите, – просит, как требует, Линер.

Входит невысокий, круглый как колобок мужчина за шестьдесят в белом халате. Находит глазами Линер, интересуется вкрадчиво:

– Разрешите, Юлия Вадимовна.

– А, Семеныч. Что у тебя?

Семеныч мнется.

– Мне бы… тет-а-тет, Юлия Вадимовна.

Линер хмурится. Как все разом. Закрывает ноут. Встает.

– Одну минуту.

– Как скажете, – соглашается Белая.

С ноутом по мышкой Линер выходит в коридор.

– Ну, что у тебя?

Семеныч виновато прячет глаза.

– Юля, я звонил шефу – он сказал, что ты сейчас оперативно руководишь и все текущие вопросы к тебе…

– Не тяни, Семеныч, дело говори!

– У нас пропали останки. Девушки. Возможно, смертницы. Не факт. Одной. Всего одной. Ты же знаешь, есть версия, что их было две в одной точке…

Линер улыбается.

– Что за бред? Как это пропали?

– Ну, как… Протокол есть, номер есть, останков нет.

Линер всматривается в Семеныча. Нет, не шутит. Да и какие тут шутки.

– Семеныч, пердун старый, ты понимаешь, какое это ЧП? Это ж выходом в отставку попахивает!

– Юля, все понимаю. Но я не знаю, как это случилось. Мы с Пашей не выходили оттуда. Не выходили, клянусь. Некогда было выходить. Работы – удавиться можно. Да, курили. Но по очереди. Останки были на столе. Прикрыли как положено. Памятные. В правой кисти на двух пальцах мяч теннисный застыл, как всегда там и был. Дошла их очередь. Нет. Как и не было.

– На входе кто был?

– Местные. Кто же еще? Кто на морг спецохрану ставит? Не уйдут же?

– Ушли!

– Ну, Юля…

– Что Юля?!

Линер впервые за утро кричит. Отворачивается от Семеныча. Отходит в сторону. Не то чтобы небывалое происшествие. На югах «двухсотых» теряли пачками. Но то – война. Списывали. Пропавший без вести – и вся беда.

«А здесь на что списывать?» – вопрошает себя Линер и возвращается к Семенычу:

– Возможность опознания?

– Только по генетике. Эпицентр. Полный разброс. Ни лица, ни тела целиком. Документов нет. Одежды клочки. Смартфон разбит в детали. Но, может, и вообще не ее. Прилетел от соседей.

– Девушка, говоришь?

– Да, была девушка…

– Та-а-ак…

Линер прикидывает про себя: «Не до этого пока. А время до вечерней проверки есть».

Решает.

– Значит так, Семеныч, возвращайся пока на место.

– Так мы закончили уже…

– Вы еще не начали! Возвращайся на место и жди указаний. Я буду думать, как это все представить. Работнички ножа и топора… Нашел себе проблемы на старости лет. Всё, иди. Я позвоню. Отчет лучше делайте. Что б до запятой!

– В лучшем виде будет, Юля, в лучшем виде!

– Давай, давай, иди с глаз моих.

Линер возвращается в палату. Закрыв дверь, напоминает Белой:

– Так что там фиксируется?

– …Фиксируются частички инородной ткани.

Линер садится. Открывает ноут. Машинально уточняет:

– Что значит инородной?

Открывает папку с видео, всматривается: «Так… Кого же Семеныч тут потерял?»

– Значит, не его. Не его кожа, мышечные покровы. Другой человек. Судя по некоторым признакам – женщина. Растет на нем. Как будто из него. Растет равномерно по всей сохранившейся поверхности. Налицо устойчивая тенденция к формированию второго тела. Оно как бы стремится обнять первое. Если наблюдаемые темпы роста сохранятся, то окончание процесса возможно в течение 3—4 дней.

Белая умолкает. Отрывается от истории болезни. Линер и Глеб смотрят на нее деревянными лицами. Белая невозмутимо поясняет:

– Это данные не только визуального контроля, полученные в ходе перевязок. Проведены анализы крови, кожной и мышечной ткани. Все точно.

Линер приходит в себя. Закрывает ноут. В задумчивости стучит пальцами по крышке: «Нет, такое не выдумать. И она так уверенно об этом говорит. Анализы опять же… Всё, милая. Закончилась уголовка. Начинается политика».

Вслух уточняет:

– Кто знает обо всем этом?

– Я и теперь вы.

– Другие врачи, медсестры отделения? Ну, и те, кто делал анализы?

– Они обладают частичной информацией. Каждый в своем секторе. Полная картина им не известна. Хотя, конечно, вмешательство иных, прежде всего, академических научных структур не помешало бы…

– Исключено, – отрезает Линер.

– Я так и подумала. Раз вы контролируете дело. Поэтому к вам и обратилась.

– Вы правильно сделали. Никакого стороннего вмешательства… Пока…

Линер берет паузу, поворачиваясь к Глебу:

– Что у вас?

– Да, есть что-то вроде скрина.

– Отлично.

Линер возвращается к Белой. Задает вопрос, который вертится на языке:

– Что же, выходит, он тут не один? Их двое?

Белая качает головой.

– Нет, не так… То есть не совсем так…

Она мучительно ищет формулировку. Закрывает историю болезни. Отходит к окну, кладет папку на подоконник. Прижимает ладони к стеклу.

– Их не двое…

Водит пальцами по лоскутному рисунку.

– Он…

Останавливает пальцы.

– Нет… Они…

Находит. Оглядывается.

– Они – одно…

II

Будильник на смартфоне играет пока недостижимое «Cessa de più resistere». Он поворачивается на спину и слушает арию до места, где на бесконечном распеве автор позволяет JDF взять дыхание. После чего отсчитывает еще четыре такта и выключает будильник, не дожидаясь второй части. Анданте в ре-бемоль мажор – скучно. Потому что технически уже возможно, досягаемо. Заключительную часть со всеми ее фиоритурами и шестнадцатыми он оставляет на день. Утром от нее с ума можно сойти. А послушать в школе в самый раз. Выносит с уроков от иксов-игреков, склонений-спряжений в даль чистую, небесную. Главное – не включать ее на ночь. Копание в себе до утра обеспечено. Хуже только от «Ah mes ami». Здесь JDF особенно циничен. Полное ощущение того, что ты вошь, тварь дрожащая без права на помилование. Сегодня, в отличие от трех предыдущих дней, он удерживается от мазохистского стремления выслушать этот приговор с утра. Достаточно. И без того каждое действие просчитано до мелочей. Уже много лет он ничего не делает просто так.

Зевая и потягиваясь – и это первое в распорядке дня упражнение – встает. Принимает дежурный стакан воды комнатной температуры. Открывает дверь на балкон. С удовлетворением отмечает, что апрель в этом году невиданно влажный. Даже при коротких вдохах легкие наполняются больше обычного. В какой-то из дней можно будет обойтись без марлевой повязки. Надышаться вволю. Впрочем, в городе и в дождь некуда деться от грязи и пыли. Здесь все кошмарно быстро сохнет и чересчур много авто.

Паталогическое неприятие беспорядка и сухости в любой их форме – закон семьи. Он передан ему от родителей и сестер. И пусть он – приемный ребенок, восьми лет оказалось достаточно, чтобы ненависть ко всему сухому пропитала его насквозь. Любая пыль напоминает ему о грязи детского дома с его вечно пьяными уборщицами. Он даже в воспоминаниях не хочет возвращаться туда. В целом тот период жизни не запомнился ему чем-то хорошим. Что хорошего о детдоме может вспомнить инвалид? Он родился без шести пальцев на руках… Но поймал счастливый билет на одном из вечеров детдомовской самодеятельности. Каким-то чудом на том концерте оказался приемный отец. Народный. Ангажементы на трех континентах. Почетный профессор. Консерватория. Тогда всё это слова из другой жизни. Теперь – реальность. Квартира – треть этажа сталинской высотки. Загородный дом в двести метров. С флигелем в пятьдесят. Консерваторская школа-десятилетка. Еженедельные концерты. Предощущение большой карьеры. Ради всего этого можно и нужно жить по режиму. Все правильно. И так жить нужно всю жизнь. Еще один принцип семьи, усвоенный им, пусть и не сразу. Внутренне он пару лет ему сопротивляется. Но теперь поминутно расписанный день и связанный с этим контроль любого действия приносит ему удовольствие. Его не приходится заставлять. Все предельно естественно. Есть цель. И она подразумевает средства. Не обходится без сбоев. Неверный выбор партий для вечернего прослушивания – один из них. Но JDF вычислен. И потому не несет угрозы. Есть в нем что-то и положительное. Некая высшая планка. Которая при всей своей запредельности все же не убивает. А значит – делает сильнее.

Это ницшеанство – третий принцип семейного воспитания. Оно выражается прежде всего в его ежеутренних распевках. Каждое утро, через полчаса после пробуждения. Натощак. Это изобретение отца, противоречащее всем существующим методикам. И, строго говоря, только в отношении сына этот подход и применяется. Объясняется все индивидуальными биоритмами. Он, мол, жаворонок.

– Чего молчать, раз природа требует?

Нет, о партиях речь не идет. Все укладывается в стандартные мычания и несколько гласных на половину листка Порпоры. Все больше разговоров по случаю. Отец стремится наверстать упущенное – треть года он за границей. Но именно эта четверть часа объясняет отцу все успехи постмутационного периода. Голос сына рано ломается. Но быстро, в какие-то полгода мутирует в нечто вполне зрелое, мужское.

– Двадцатипятилетнее, – говорит как-то отец, тут же предположив, что его кровные родители откуда-то с юга. Настолько его мутация и по возрасту, и по темпам напоминает выходцев с тех мест.

Ужин вслед за этим на минуту останавливается. Сестры – скрипка и флейта – вежливо хихикают. Мать чинно – ни дать ни взять контральто – улыбается, будто вспомнив кого-то. Ему нечего вспоминать. Он – отказник. В роддоме его даже не берут на руки. Четыре пальца из десяти. Судьба очевидна…

– Возможно, – соглашается он и добавляет к мурлыкающему восторгу стола:

– Ah sì per voi già sento.

Проделав необходимые дыхательные упражнения, он принимает ванну. Всего их в квартире три. Ровно столько же их было в детдоме на сто человек. Свою он делит с сестрами. Детей не балуют отдельными удобствами. Даром, что сестры уже подростки. Со своими уже вполне женскими секретами. Но детей учат договариваться и сотрудничать. Прочее – стерпится.

Сестры еще спят. Их будит, как и всех женщин дома, его распевка. Пожалуй, только бабушка просыпается раньше. Впрочем, в ее девяносто два отделить состояние сна от бодрствования сложно. Невозможно. Вот уже лет десять, находясь в чем-то «среднем», бабушка единственная в доме живет не по правилам. Ей позволяется даже курить. Благо делает она это относительно редко. И только на своем балконе. В прошлом балетная прима, она любит одиночество. Вот и теперь, проходя мимо ее комнаты, он улавливает шоколадный аромат, облачком влетевший в холл меж неплотно закрытых половинок стеклянной двери. Он отворачивается и машинально прикрывает нос ладонью. Хотя в душе и не может в который раз не признать, что запах этот чертовски приятен. Помимо табака, из которого бабушка лихо сворачивает короткие, но толстые, в сигару толщиной, папироски, она коробками потребляет шоколад. Причем исключительно какой-то одной французской конторы. Шоколад доставляется почтой. Давно покойный основатель фирмы, поклонник бабушки в молодости, отдельной строкой в завещании указал количество и сроки. Все это несмотря на то, что, по слухам, чувство не было взаимным. Так это или нет – Бог весть. Бабушка хранит подчеркнутое молчание, а квартира ежемесячно наполняется ароматами посмертной любви. Когда партия иссякает, бабушка курит вдвое больше обычного. Для всех в доме это вполне определенный сигнал – месяц на исходе. Жди новой посылки. А пока. Терпи и прикрывайся.

Он так и входит в зал с ладонью у лица. Отца еще нет. Огромный во всю стену террариум для бабочек – кстати, источник дополнительной влажности – жужжит и светится. Он подходит к террариуму вплотную. Убирает руку от лица. Он помнит каждую из бабочек в течение всей их недолгой жизни. Это хобби его и сестер. У тех полным-полно всяких книжек и альбомов. Щебечут то и дело по латыни. А он биологию не любит. Как и все науки. Бабочки нравятся ему просто так. Именно потому, что молчат, и тем не менее прекрасны. Давно привыкнув измерять красоту только качеством звука, он склоняет голову только перед этим немо-порхающим великолепием.

Слышатся шаги в холле. Отца нельзя с кем-то спутать. Бас. Он и ходит как бас. Да и не с кем путать. Мужчин в семье двое. Ну, кто-то еще вот из этих за стеклом. Только они не ходят. Нечем. Правильнее сказать – незачем.

Распевка обычна. Преимущественно звучит монолог отца. Редкие вопросы. О певческих ощущениях. Об общем состоянии. Обсуждают завтрашний концерт в соборе. Хор, орган, струнные. Вокально-инструментальная солянка. Все сложно. Готово три номера. Стандартные для собора молитвы Ave Maria в двух вариантах и в дополнение к ним ария из бельканто. Последняя должна привлечь внимание. Еще бы. Старшекурсный, для большинства выпускной консерваторский материал. А он еще туда и не поступал.

Отца волнует акустика. В который раз он заводит разговор про полетность голоса. Вспоминает первую зарубежную стажировку. Тщедушных и почти неслышных в репетиционной комнате местных. Его торжество. И его падение. В тысячном зале не слышно было уже его. Потом были годы работы над техникой, чтобы разрезать зал на куски. Как пирог. Вот задача. Вот цель.

– Как у тебя получится? Не репетиционная комната. Техники-то как раз должно хватить. Ты ее быстро схватываешь. Но вот хватит ли физики? Собор – не школьный зал. И шестнадцать лет все-таки не двадцать пять, как не мутируй. Настоящее пение – тяжелый физический труд. Техника, конечно, важнее, но…

Отец всю распевку морщится в сомнениях. В итоге, впрочем, отшучивается:

– Бог поможет. Место-то намоленное.

Бог в семье – повод для шуток. О нем отец и мать, будучи убежденными атеистами, вспоминают по случаю. И никогда всерьез.

За завтраком, к которому бабушка никогда не выходит, сестры обсуждают платья на итоговый ежегодный концерт.

– Не рано? За два месяца-то до-о… – ухмыляется наконец папа всемирно известным запредельно низким «до».

Мама вступает в дуэт повышая. Всего два такта, чтобы не пропал концертный день тишины. Сестры прыскают в ладошки и их смех напоминает ему скрипку и флейту. В этом доме у всех, кроме бабушки, какой-то определенный голос. Его легкий тенор смеется в тон общему веселью, и он бросает сестрам и маме по груше из вазы.

В школу он и сестры ездят по отдельности и на метро. Машина есть. И не одна. И даже шофер. Есть возможность и встречать, и провожать. До определенного возраста так и делают. Но теперь поездка в метро – своего рода «общая ванна». Метро так же приучает к сотрудничеству и компромиссу. Спускает с девятого этажа высотки «на землю»…

– Под, под землю, мама! – то и дело плачутся сестры.

В отличие от общей ванной, эта традиция находит у детей меньшее понимание.

– Смирись, гордый человек! – всегда цитирует мама в ответ, обрывая дальнейшие возражения.

Он воспринимает эти поездки спокойнее. Претензий избегает. В провинциальном детдоме и метро – это что-то космическое. Но когда его везут на выступления, понимает, что не отказался бы от личного транспорта и в обычные дни. Хорошее – не плохое. К нему быстрее привыкаешь. Отвыкнуть совсем – вообще невозможно. Легкая ностальгия посещает его, едва он оказывается на улице. Сыро – хорошо. Но ветер. Погода больше похожа на мартовскую – не апрель. Странно, что, стоя на балконе, он этого не почувствовал. Повязку на лицо надевает еще на лестничной клетке, перед лифтом. Еще одна семейная «история». Прямое следствие табу на любые формы простуд. Взрослые, конечно, не следуют ей повсеместно. Эта традиция не для объективов камер. Не соответствует их всемирному статусу. Но детей приучают. С октября по апрель включительно без повязки, хотя бы в кармане, из дома выходить нельзя. Сестрам, особенно скрипке, позволяются исключения и частые. Он же – олицетворение правила, которое можно нарушить только в день концерта. Да и то потому, что в этот день ему и без того не позволяется рта раскрыть. День абсолютной тишины. Повязка ни к чему. В прочие осенне-весенние дни из него также выудить слова на улице фактически невозможно. Да и летом Цицероном он не слывет. И уж тем более никогда и ни при каких условиях не поет где попало. Лестничные пролеты и коридоры, как школы, так и консерватории, куда он с нового года ходит на уроки, никогда не слышат его пения. До них доносится, и то иногда, лишь отчетливый шепот – слова арий, речитативов… Консерваторские, не знающие его лично – посмеиваются. Но одноклассники давно лишь уважительно крутят пальцем у виска – у гениев свои причуды.

До метро семь минут. В горку. Хорошая зарядка. Потом одна станция по кольцу. И две по «радиусу». Он идет почти не глядя под ноги и по сторонам. Наверное, при необходимости он мог бы пройти весь путь до дверей школы вслепую. Он все собирается попробовать. Останавливает час пик. Еще терпимый на кольце. Но вот закрыть глаза на «радиусе» вряд ли получится. Да и переход к нему с кольца осуществлению задуманного никак не способствует: он длинный и относительно узкий, объединяет два ничем не разделенных потока пассажиров.

Всю дорогу он молча разучивает арии. До метро только слушает. В метро параллельно отсматривает скачанные ноты. Одного реже двух просмотров ему хватает для воспроизведения партии в мельчайших подробностях. Схватив однажды – он не забывает уже никогда. Дальнейшие просмотры – это так, поиск дополнительных ощущений. Наработка эмоций, не более.

Впрочем, память его избирательна. Он запоминает исключительно теноровый репертуар. На прочее словно включается какой-то ограничитель. Отец предостерегает: при таком раннем развитии спустя несколько лет он вполне может стать баритоном. А то и ниже. Отец показывает на себя пальцем. К этому неплохо было бы готовиться уже сейчас. Он соглашается, но нетеноровые партии слушает нехотя. В дуэтах, трио, квартетах изучает только свой голос. И категорически не помнит, о чем и как поют остальные. В конце концов теряет в драматургии, в восприятии общего смысла произведения. Но его упорно волнует теноровое соло и ничего кроме.

Такая избирательность памяти – о ней знает только семья и консерваторский педагог по вокалу – оценивается по-разному. Родители, будучи солистами, не находят в ней ничего предосудительного. Сами такие были. Они советуют не зацикливаться на проблеме. По их мнению, ее попросту нет.

Консерваторского педагога ситуация настораживает. Он считает, что это может серьезно помешать его дальнейшему музыкальному развитию. Но кроме высказывания опасений, он ничего не предпринимает, не предлагает ни единого способа борьбы с недугом, который сестры обзывают «теноровой памятью». Судя по их ехидному хихиканью, термин возникает явно по аналогии с памятью девичьей, на которую он имел неосторожность однажды намекнуть. Ответный удар не заставил себя долго ждать.

С связи с «теноровой памятью» неожиданно высказывается бабушка. Хотя до этого все эти «голосящие дела» ее совершенно не интересовали. В начале последней февральской коробки, при очередном обсуждении наболевшего вопроса, она неожиданно заявляет:

– И правильно, деточка. На кой черт они тебе нужны, помнить их. Помни себя. Работай себя. Говори себя. Никто кроме тебя не скажет. И с какого такого рожна ты будешь баритоном? Не будешь ты им никогда, – будто пророчество изрекает она в заключение и удаляется к себе с едва початой коробкой шоколада под мышкой.

Переходя улицу возле церкви, возвышающейся над станцией метро, он в который раз вспоминает бабушкин приговор. Высказанный безапелляционно и специфическим бабушкиным языком, приговор этот стал четвертым правилом. Правилом, касающимся только его. Уникальность делает его весомее прочих. В каком-то смысле убирая их совсем…

Впрочем, беречь голос нужно всегда. Метро – наибольшая зона риска. На улице еще можно расслабиться. А здесь гляди в оба. Он останавливается у газетного киоска и плотнее затягивает повязку. Окинув взглядом нескончаемый поток уходящих под землю людей, он не спеша приближается к вестибюлю, массивные деревянные двери которого в этот час не успевают закрываться. Люди натыкаются на впереди идущих. Присматриваться к соседям некогда. Напирают сзади. Но он успевает-таки пропустить вперед женщину средних лет с платком у носа. Этого еще не хватало. Он пристраивается у нее за спиной и молит о том, чтобы она не обернулась. После турникета можно перестроиться на другой эскалатор. А пока глаза в пол. Он берет дыхание здесь на входе, а не в холле, пропитанном застарелыми испарениями тысячи глоток. Следующий вдох на эскалаторе. Там тоже хорошо проветривается. Нет такой концентрации всякой дряни. Но есть сквозняк. Это тоже надо предусмотреть. Он плотнее стягивает на шее кашне.

Удача. Женщина не оборачивается. Сразу после турникета он шагает вправо, перемещаясь к центральному из трех эскалатору. Упирается глазами в спортивный костюм с инициалами сборной страны. Знаки и масштабы спины – с дорическую колонну на входе в вестибюль – успокаивают его. Предельно здоровое во всех смыслах тело. Надо лишь за ним удержаться. Задача требует полной концентрации. «Тело» уж очень быстро пересекает холл перед вторым эскалатором. Нужно серьезно ускориться. В итоге все складывается как нельзя лучше: на эскалаторе он встает четко ступенькой выше. И спуск проходит без происшествий. Спортсмен не оборачивается и вообще совершает минимум движений. Его шея в накачанную ногу толщиной без заметных колебаний несет маленькую лысую головку, прикрытую бейсболкой. Большие, студийные наушники выглядят на их фоне комично. Возникает вопрос:

«Что представитель сборной слушает?»

Явно не то же, что он. Не «Ave Maria». Впрочем, здоровый дух нельзя исключать даже при такой устрашающей внешности. Отец, к слову, тоже не маленький и на лицо совсем не красавец. Хотя отец – это, конечно, совсем другая история…

На платформе он покидает спортсмена. Тот движется к первому вагону. Тогда как его вполне устраивает центр. И пусть вагоны здесь всегда забиты под завязку – особенность кольцевой – но одна станция не стоит таких длительных перемещений. Гораздо проще немного потерпеть.

Поезд прибывает. Он долго пропускает людей вперед, чтобы войти последним и оказаться у самых дверей. Идеально – прижаться к ним лбом. Исключительная безопасность. Он прикрыт со всех сторон от тех, кто в вагоне. А при выходе быстро – глаза в пол – проскальзывает мимо входящих.

Все складывается идеально. Но оказавшись в переходе на «радиус», он понимает, что рано радовался.

В длинном сводчатом переходе столпотворение. Не как обычно. Встречного потока нет. По какой-то причине переход работает только в одну сторону. Но и в ту единственную сторону продвижение незначительное – пара метров в минуту. Кажется, что люди бессмысленно толкутся в замкнутом пространстве.

На третьем шаге, поняв ситуацию, он пытается повернуть назад, но поздно. Нельзя даже подумать о том, чтобы пойти против течения. Он делает еще два шага и снимает один наушник. До его слуха шорохом от плеч и голов окружающих доносится причина столпотворения:

– Трррр… кттт… трррр… кттт…

Добавив нехитрые гласные, он улавливает следом и место происшествия. Недалеко. Но ветка другая. Он залезает в Сеть. Да, уже есть сообщения. Событие пятнадцатиминутной давности. Та ветка закрыта.

«Может, и эта? Но пусть и медленнно – продвижение вперед есть. Значит, просто все рванули сюда. Кольцо сошло с ума. Надолго ли?»

Он снимает второй наушник и дивится относительной тишине, которая царит в переходе. Шорох шагов, одежды, почти нет разговоров. Изредка звонят телефоны. Кто-то кого-то успокаивает. Редкие детские возгласы. Строгий шепоток взрослых. Напряжение чувствуется. Но в целом – все спокойно. При том, что ситуация крайне неуютная. Поток плотный. Локти не поднять. Достаточно любого хлопка, намека на случившееся поблизости – и давка обеспечена. Он возвращает наушники на место и осматривается.

Впереди бежевое кашемировое пальто. В тон шляпка-котелок. Портят всё зеленая лента на шляпе и катышки на кашемире.

Слева небритая щека, грязная синяя куртка и чудовищный ощущаемый даже через марлевую повязку перегар.

Справа чуть ниже плеча черная спортивная шапочка, большой палец летает по экрану смартфона. Правая кисть ритмично сжимает теннисный мяч, сдавливая его почти целиком. Такая сила не очень вяжется с хрупким – однозначно девочка – телосложением. Он впивается в пальцы взглядом. С минуту не может от них оторваться. Не имея с рождения большей части своих, он не без самоуничижительного трепета относится к пальцам других. Они всегда вызывают у него живой интерес. А уж если они наделены какими-то необычными способностями – и подавно. Отчасти поэтому дома он конфликтует со скрипкой гораздо реже, чем с флейтой. И никогда не путает сестер-близняшек. Хотя этим в минуты усталости грешит даже мама. Ему не нужны лица. Пальцев достаточно. У скрипки они другие. Он до конца не может объяснить, что именно их отличает от флейты. Внешне и при ближайшем рассмотрении не найти и пары-тройки различий. Его путанные доводы в ответ на пристрастные вопросы мамы обрывает как-то возглас проходящей мимо бабушки:

– Отпечатки.

Вопросы на этом заканчиваются. А его интерес к пальцам выходит на новый уровень.

Может, он действительно видит то, что недоступно другим?

Вот и теперь он не без удовольствия сосредотачивается на пальцах соседки справа. Времени достаточно. А толпа не позволит им разойтись. С виду это пальцы как пальцы, но стоит лишь немного присмотреться, чтобы понять всю их несхожесть с прочими.

Обращают на себя внимание уже сами кисти с их твердыми, мозолистыми, похожими на пятки ладонями. Они регулярно то ли бьют, то ли держатся за что-то твердое. Ими, судя по виду, можно гвозди забивать. Этакие ладошки-молотки, покрытые густой сеткой мелких шрамов и потертостей. Смартфон в такой ладони кажется чем-то инородным. Безупречно гладкий, ровный и чистый. Дитя современности в первобытно-избитых ладонях. Теннисный мяч жалко. Кисти будто пытают его, каждым следующим объятьем грозя разорвать на части. Пальцы-мучители – что-то совсем необыкновенное. Длинные как у сестры-скрипки. Но больше ничего общего. У скрипки – изящество до кончиков пальцев. Природное совершенство, выверенное органическими кремами и шелковыми перчатками. Здесь – увеличенные суставы, больше похожие на наросты. Нереально длинные – прямо рахманиновские – большие пальцы. Их как будто кто-то специально вытянул. Внутренняя поверхность пальцев – продолжение ладоней-пяток. Да что там – много хуже. Нет, кажется, и миллиметра, свободного от трещин, царапин и рубцов. Кожа будто собрана из отдельных изорванных по краям лоскутков. Несколько свежих пластырей телесного цвета завершают печальную картину. Эти руки собранием своих разрушений напоминают ему заброшенный в пустыне город…

Но сколько в этих пальцах жизни! Как мощно они вращают и сжимают несчастный мяч. Как ловко большой палец листает страницы и набирает сообщения. Они само совершенство. Недостижимый для него идеал…

Для полноты картины он пытается рассмотреть ее лицо. Это трудно. Она гораздо ниже ростом и поглощена перепиской. Забыв о приличиях, он через плечо читает кусочек успокаивающего – кажется, маму – сообщения. Вдруг понимает, что и ему неплохо было бы отметиться. Спешно, рассылкой отправляет нехитрый текст, повторяя слово в слово только что подсмотренное сообщение:

«У меня все ок».

Возвращается к попутчице. Она листает сайты с одеждой. Все правильно. Девочка остается девочкой, пускай и с такими пальцами. Останавливается на каких-то странных не то кедах, не то кроссовках с изогнутыми черными подошвами. Просматривает несколько моделей. Ей кто-то отвечает – срабатывает световой индикатор. Она возвращается на домашнюю страницу. Одобрительные смайлики с нескольких адресов. Он схватывает глазами фото на ее аватарке. Снимок в анфас, в этой же шапочке и с черной повязкой-снудом на шее. Снуд и сейчас на месте. Сразу он не обращает на него внимания. Эта фотография – стилизация под живопись. Что-то из Кватроченто. Очень знакомое. Но сейчас не вспомнить. У него в комнате есть альбом.

Хотя, может, это и не она вовсе. Ставят же в качестве аватарок чужие фото или картины. У сестер, например, стоит снимок бабушки восьмидесятилетней давности. Да, они похожи на бабушку в детстве. Но все-таки – не она. Здесь нельзя ошибиться.

Между тем отвечают и ему. Сестры еще не вышли из дома. Сегодня в школу и обратно их повезет папа. Все интересуются его местонахождением. Он зачем-то лукавит, отвечая, что почти добрался. Пишет почти не глядя, а голова занята другим:

«Как же увидеть ее лицо?»

Проблема сложнее, чем можно подумать. Вроде бы они рядом. Даже касаются друг друга. Но ее висок где-то на уровне его плеча. И у нее нет повода поднять взгляд. Она предельно отрешена от конкретики места и сосредоточена на каких-то виртуальных делах. Страницы мелькают. Мяч, кажется, стонет и вот-вот разорвется.

В задумчивости он не замечает, что глядит слишком пристально. Этого нельзя не почувствовать. В конце концов она поднимает голову и возмущенно смотрит на него снизу вверх. И он понимает – фото на аватарке ее. И на той картине пятнадцатого века, из альбома – тоже она. Полтысячи лет назад она была там. Сидела напротив гения. И он был ею покорен. А теперь… Теперь она просто сошла с полотна и спустилась в метро…

Ожидая выговора он замирает. Но она ограничивается только улыбкой, которая явно относится к его нелепой марлевой повязке. Осматривая его роскошные наушники, она сжимает губы. Завидев пальцы, кривится до молчаливой усмешки…

С раннего детства, с первых моментов осознания своей ущербности, он старается не показывать обе кисти сразу, оставляя в своем образе для окружающих какой-то шанс на нормальность. Если одна кисть на виду, то вторая прикрыта. Да, эта рука такая, но та, в кармане, уж, наверное, как у всех. Привычка, выработанная с детства. Он не забывает о ней даже на концертах. Но не сейчас. Обе кисти на свету. Эта девочка посвящена в его тайну. Ее лицо теряет маску. Вслед за усмешкой он читает на нем отвращение.

Обоих толкают в спину идущие сзади. Оба делают следующий шаг, при этом она нарочито чуть отворачивает от него экран смартфона, не убирая, впрочем, его совсем. Он, сбитый с толку, отводит взгляд к небритой щеке, осознавая – повязка мало того что нелепа, так еще и спасает далеко не от всех ароматов. Отвернувшись от ненавистной щеки, он против собственной воли смотрит на ее руки. Неведомая для него ситуация: ты приказываешь себе что-то не делать, но тем не менее это делаешь. Причем отдаешь себе в этом отчет. Но что толку.

Вот она, кажется, выбирает модель и делает заказ. Он замечает: ей явно не по себе. Уже не столь молниеносны движения пальцев и явно зажаты плечи. Линия наклона экрана – от него – выдерживается строго и без каких-либо колебаний. Но самой ей некуда деться. Нет, кажется, даже малейшей возможности поменять место. А до конца перехода такими темпами минут 5—7, не меньше. Да и кто знает, что там на платформе. Продолжение давки не исключено.

Оба, кажется, прокручивают в голове временные рамки. Выводы разные. Она убирает смартфон и сосредотачивается на мяче, каждые пять-шесть движений меняя кисть. Подчеркнуто глядит куда-то под ноги. Он выключает музыку и спускает наушники на шею. Повязку, скомкав, кладет в карман пальто. Обдумывает первые слова. Да, у него нет пальцев, но у него есть голос. И какой голос. Отметаются банальные приветствия и вариации на тему «как дела», разговор о теракте и тем более о Кватроченто, отметается все, кроме мяча. Спустя метр после того, как она узнала его тайну, он наклоняется и говорит ей на ухо, четко артикулируя:

– Мячу больно.

Она мгновенно поднимает голову. Он едва успевает отпрянуть. Мяч замирает в ладони. Она ждет, что он скажет дальше. Но он молчит. Тогда она поднимает свободную левую кисть на уровень его глаз и долго нарочито умело сжимает и разжимает ее, вращает и крутит пальцами. Перебрасывает мяч с руки на руку и повторяет с еще большей виртуозностью те же движения правой. В заключение, на десерт – еще одна усмешка, да такая, что ему хочется ее ударить. Словно почувствовав угрозу, она хмурится и останавливает пальцы. Отворачивается. Но и его собственные мысли – почти синхронно – заставляют сделать то же самое, а когда снова смотрит в ее сторону, девушки уже нет рядом. На смену ей приходит какой-то старичок с бородкой вождя. А девушка каким-то чудом протиснулась на одного человека вперед. Он замечает ее шапочку чуть справа от бежевого котелка. Ее габариты позволяют выделывать такие фокусы. Ему же и мечтать о таком не приходится. Еще пару метров – и она исчезнет из виду. До конца перехода не более пяти. Еще подъем к платформе в две лестницы. Но там заметное сужение – скорость потока еще упадет.

«Но где она будет к тому моменту с такой-то ловкостью?»

Он возвращает наушники на исходные позиции и решительно втискивается в полуметровый промежуток между замешкавшейся «бородкой» и бежевым пальто. Возмущения «бородки» он не слышит. Бах на пару с Гуно помогают с легкостью переносить эти моральные издержки. Но что дальше? Поток по мере приближения к лестницам начинает сужаться. Сбежавшая от него пока еще видна, но о заметном приближении к ней не может быть и речи. Просьба об уступке места в такой ситуации выглядит кощунством. Все куда-то спешат. Да и какой у него повод? Догнать обидевшую его тинейджерку.

Чтобы что?

Еще не зная, что скажет, он стучит пальцем по плечу «пальто». На стук оглядывается дама за 50. Густой макияж. Попытки скрыть ежевечернюю бутылку вермута. В глазах остатки любви, щедро розданной на все четыре стороны.

– Разрешите? Моя девушка, вон, в черной шапочке. Разъединило потоком. Извините…

– Что ж вы, молодой человек? Так и уведут совсем. Потоком… – рисует дама бровями вычурное негодование.

Он картинно вздыхает и, насколько это возможно, беспомощно разводит руками. Дама благодушно качает головой и пропускает его. Протискиваясь вперед, он улавливает – вечерний вермут начинается утром. Теперь нужно сразу, без промедления, идти дальше. По крайней мере, необходимо уйти от «пальто» за спиной. Там поди уже привычный сериал в голове. Грешно разочаровывать любительниц вермута. Но перед ним костюм класса «мерседес 500». В этих-то местах. Так и хочется спросить:

– Какими судьбами, человече?

Тоже экономит на парковке, не иначе. Он заглядывает «костюму» через плечо и утыкается глазами в ридер. Еще одна странность. «Костюм» читает псалтырь. 118-й. Блаженны непорочные в пути. Одно из двух: или это такая изощренная реакция на теракт, или каждоутреннее чтение. Впрочем, некогда выяснять. С таким-то текстом грех не помочь ближнему. Он повторяет «костюму» почти слово в слово историю о потерянной девушке. Будучи мгновенно пропущен вперед, осознает – нет, не в теракте дело.

Дальше всё сложно. Перед ним трое. Офисный планктон, с бейджами на шее. Ни вермута, ни псалтыри. Поддельный «Шанель» и контейнер с ланчем в псевдобрендовом портфеле, изготовленном руками пожелавшего остаться неизвестным китайца. В то, что он потерял девушку в пятницу утром, эти ребята не поверят. По пятницам девушки находятся. Теряются они по субботам. В классическом предрассветном динамо.

Но она ведь как-то сумела их пройти. Удачно пойманный момент. Не более. Ему не стоит даже пытаться. Предлестничное сужение в шаге. Эмоции, лишенные нот доброжелательности, растут. Троица займет весь проход. Она через одного за ними. Не критично. Он беспокойно всматривается. Хорошо. Она, похоже, так же прекращает дальнейшие маневры.

JDF в ушах заканчивает славить Марию и без паузы начинает клеить Розину. Очень к месту. «Цирюльник» всегда к месту. Пока по большей части эта партия – мечта. Графское достоинство нужно заслужить. Альмавивами не рождаются. Техника на пределе. На грани возможного. Если без купюр. Уровень даже не Бога. Уровень – кто ты, тварь?!

Мысли о высшем исполнительском совершенстве отвлекают его от неприятного положения, в котором он оказывается, едва поднимается на первую ступень. В узком тоннеле нечего и думать о продвижении вперед. Никто не владеет собой. Сотни тел сжимаются в одного извивающегося в узком проходе червяка, и каждый его сегмент ненавидит другого всем сердцем…

Она выше его на две ступени. Сделав шаг оглядывается. Не видит преследователя. Или делает вид, что не видит. Могла уже и забыть. Невелико событие. Два слова – не повод. Ни для чего и ни для кого. Четыре пальца тем более. Хотя нет – видит. Еще как видит. Задерживает на нем взгляд. Картинно улыбается. Показывает язык. Ему. Именно ему. И тут же, пользуясь случаем, протискивается ступенькой выше. Он вдоль стены, не без труда, огибает крайнего «бейджа», восстанавливая прежнее расстояние. Но все равно она далеко. И у него есть полминуты до выхода на платформу. Полминуты на то, чтобы обдумать новые слова. Мяч – пройденный этап. Язык – вот тема для высказывания.

Что она со своими пальцами о нем знает? Что умеет? Да кто она вообще такая по сравнению с ним?

Поглощенный конструированием мести, он не замечает, как черная шапочка возобновляет маневры. Да так, что к концу второго лестничного пролета он теряет ее из вида. Тщетно пытается пробраться вперед. Натыкается на улыбки и дорожные сумки какой-то туристической группы. Обойти – и думать нечего. Только перепрыгнуть. Зреет, но так и не возникает международный конфликт.

Он выходит на платформу с опозданием от нее минуты в полторы. Кружится на месте. Бессмысленно. Два выхода в разных концах зала и два пути, полузакрытые столбами и арками. Еще и толпа. Обзора нет. Есть цепочка вариантов. И ни один из них не верен. Потому что каждый в одинаковой степени возможен.

Он мало-помалу успокаивается. Садится в ближайший поезд. Включает ридер с нотами. Но не может сосредоточиться. На нотном стане, исписанном когда-то ленивцем Джоакино, назойливыми картинками маячат по отдельности и все вместе «лоскутные» ладони, кочковатые пальцы, траурная шапочка и снуд, смеющийся язык, глаза, пришедшие из Кватроченто…

III

Линер сверлит Белую тяжелым взглядом. Но заведующую реанимационным отделением не сбить с толку. Она прекрасно понимает, что строгость Линер – не более чем маска, надетая вследствие растерянности. Спустя минуту, Белая, так и не дождавшись вопроса Линер, задает его сама:

– Какие будут дальнейшие распоряжения?

Линер дергает головой, будто просыпаясь. Ей трудно сформулировать что-то конкретное. Сложно, оставаясь в рамках логики, реагировать на предельно нелогичное. Но от следствия никуда не денешься.

«Вот только с чего начать? С виновника или экстерьера?» – размышляет Линер, вслух спрашивая:

– Когда вы планируете следующую перевязку? То есть когда в этом будет необходимость?

– С медицинской точки зрения, этой необходимости нет.

– Потому что его нет? С медицинской точки зрения… – язвит Линер и уточняет:

– Тогда почему он в бинтах?

– Вы хотите его раскрыть?

– Нет. Сейчас нет. Но увидеть своими глазами то, о чем вы сказали, рано или поздно придется.

– Хоть сейчас. Только нужны сестры. Пара человек.

– А без них?

– Долго и сложно.

– Не хотелось бы множить круг лиц, которым известно больше, чем нам хотелось бы…

– Я понимаю, но это не пластырь на мизинчик приклеить.

– И я все понимаю, но-о… —

тянет гласную Линер и задумывается:

– Похоже, начать выгоднее будет с экстерьера. Опять же – с чего именно? Климат? Флора? Фауна? Климат необъясним. Нет видимых источников тепла и света. И ладно бы весь город накрыло, а то пару футбольных полей, не больше. Там минус, здесь плюс. Никаких промежуточных стадий. Ни прихожих, ни коридоров. С флорой проще. Она вроде бы обычная. Даром, что выглядит не по сезону, занимает не обычные для себя места и растет порой в горизонталь. Фауна частично вполне объяснима. Совы те же, скворцы. Но большая часть видов – загадка. Их здесь и летом-то быть не может. Впрочем, на все это нужны экспертные оценки, а не ее «хочу все знать»…

Вслух, чтобы самой успокоиться, раздает указания:

– Так… Перевязку, или как это назвать, пока отложим. Вы собственно пока не нужны. Если что – я вас вызову. Постарайтесь все-таки навести порядок этажом выше. Хорошо?

– Я, конечно, постараюсь, но как?

– Оставьте тех, кто есть, но ограничьте приток новых. Есть же возможность перекрыть коридоры и этажи.

– Да. Но двери не очень надежны. Нужны люди. И не с голыми руками.

– Они будут. Пока сделайте то, что я прошу.

– Хорошо. Это всё?

– Да.

Белая кивает и идет к выходу. Линер уже в дверях останавливает ее:

– Оставьте историю болезни. Она уже часть дела. Правильнее сказать – его начало. И напишите ваш номер телефона. Чтобы не ходить лишний раз. Я позвоню, если будет необходимость.

Белая небрежно записывает номер прямо на титульном листе и, отдав папку Линер из рук в руки, выходит. Линер раскрывает было историю, но почти сразу убирает руку.

«Нет, экстерьер так экстерьер. Нужно быть последовательной. Иначе точно с ума сойдешь».

Она смотрит на окна и понимает, что, находясь в палате, лишена какого-либо обзора. Рисунок из бабочек на окнах плотнее некуда. Правда, есть фото и видео, сделанные во дворе. С них можно и начать.

– Глеб, давайте сначала разберемся с тем, что вокруг. Потом изучим, что он там пишет… Надо узнать в зоопарках, садах, террариумах, не сбегали ли их подопечные. Если сбегали, то в каком количестве и кто именно. Также найдите контакты ведущих специалистов. Не знаю, каких-нибудь орнитологов, энтомологов, лепидоптерологов… Ну, вы меня поняли?

– Так точно.

– Параллельно продолжайте делать скрины. Необходим последовательный текст.

– Есть.

Линер собирает фото и видео, отснятые во дворе, в одну папку. Немного подумав, отправляет ее отцу на «мыло». Звонит:

– Алло, папуль, здравствуй. Я выслал тебе на почту материалы. Необходима твоя срочная консультация. Да, как можно скорее. Кто, что и как это возможно. Это внутренний двор 91-й больницы на данный момент. Там много чего. В том числе и то, что касается тебя. Ну, ты сам увидишь. Все, давай, не тратим время… Да, жду. Звони напрямую. По этому вопросу можно…

Линер убирает телефон и открывает первый скрин.

«Да, непоследовательно, но чего время зря терять? Может, там есть какая-то зацепка?»

Она успевает прочитать пару строк, но тут без стука в палату вваливается начальник ОМОНа города полковник Опалев. Сверкая звездой Героя, он обводит палату холодным, начальствующим взглядом, пропуская Глеба, словно он не человек, а манекен. Имя Линер вспоминает не сразу:

– А… Юлия Владимировна… Вроде…

– Вадимовна.

– Да… Вадимовна… Извините…

– Ничего, Иван Сергеич, бывает… Чем обязана?

– Обязаны… Хотелось бы знать… с какого такого… сюда сгоняют… весь… мой наличный состав… А? Чем вы… тут занимаетесь?

Выбранный Опалевым тон более чем резкий. Майор не полковник, конечно. Но она, а не он здесь главная. Да и компетенция не его. Опалев и его люди что-то вроде обслуги, и Линер спешит расставить все точки над «и».

– Я представитель НАК, Иван Сергеич, и не уполномочена давать вам какие-то комментарии. Не ваше дело, чем я тут занимаюсь. Ваше дело – контролировать то, что происходит там, – кивает на окно Линер, не сдерживая ядовитой улыбки.

Опалев на мгновение теряется. Таких улыбок от «фейсов» разных уровней («учат их там, что ли, так лыбиться?») он за свою четвертьвековую службу повидал не мало и знает, что к ним нужно относиться серьезно, предельно серьезно. «Фейсы» редко улыбаются. А уж если улыбаются…

Опалев собирается с мыслями и, напряженно подбирая слова, отвечает:

– Юлия Вадимовна, давайте без этого вашего… Ну, вы поняли… Собрали тут… толпу… Пепсами думали справиться? А теперь… «Не ваше дело»… Да… Не мое… Но… Короче… Я должен знать… Что и кого… и главное… во имя чего мы здесь охраняем… Для вашей же… Для нашей… общей пользы… Юлия Вадимовна…

Линер обращает внимание: Опалев говорит с огромными паузами, обрывками фраз. Лицом к лицу Линер сталкивается с Опалевым впервые. Косвенно они пересекались и не раз. В памяти всплывает эпизод в связи захватом театрального центра. Краем уха она слышала, как Опалев раздавал команды своим комбатам. Воспоминание не оставляет сомнений: Опалев, при всей своей суровости, в разговорах с представительницами противоположного пола или по крайней мере в их присутствии не выражается. Именно это правило лишает его речь сегодня привычной связности…

Линер еще раз улыбается. Но уже по другому: без яда, словно благодаря Опалева за неожиданную, выстраданную им галантность.

– Вам необходимо обеспечить безопасность следственных действий. То есть не допустить проникновения сторонних лиц в медицинское учреждение. Особенно это касается данного отделения и данной палаты. Заведующая отделением, Маргарита Анатольевна, уже получила соответствующие указания. Но ей требуются люди. Найдите ее. Она здесь в корпусе.

– Имеются в виду… только собравшиеся вокруг больницы гражданские… или… есть новая информация о лицах, причастных… к вчерашним событиям в метро?

Информация, которую он хочет получить, не для него, но раз уж дело идет к мировой, то можно, краем, ввести в курс дела, решает Линер:

– Точной информации пока нет. Но, возможно, в отделении находится лицо, причастное к теракту. В связи с чем и проводятся следственные действия.

Опалев удовлетворенно кивает:

– Я услышал вас. Ожидать ли… в связи с этим… лицом… прибытия ваших… «тяжелых»?

Новая заявка на конфликт легко улавливается, но Линер спешит загладить углы и здесь:

– Я думаю, нет. Не их профиль. Вы знаете. Наш спецназ другими делами занят. Они не охранники. Но все будет зависеть от развития ситуация и…

– …Ваших докладов, Юлия Вадимовна.

– Точно так, Иван Сергеич.

Опалев, похоже, находит точку равновесия, но на всякий случай уточняет:

– Хорошо, тогда… каковы… мои полномочия… в отношении уже имеющихся гражданских?

– Это не ко мне вопрос, Иван Сергеич. Это к политикам. С ними и общайтесь. Там кто-то есть?

– Да, Лесков на входе. Изучает окрестности.

«Этот – следующий. И его не отошлешь так просто, как Опалева», – вспоминая роскошные лесковские усы, досадует про себя Линер. Вслух, констатирует без эмоций:

– Вот с ним и общайтесь. Мое дело здесь.

– Хорошо, я все понял. Мы приступаем.

– Успехов.

– Спасибо. И вам.

Опалев поворачивается и берется за ручку двери. Немного подумав, оглядывается и спрашивает:

– А что… вы, Юлия Вадимовна… по поводу всего этого думаете?

– По поводу чего?

– Ну, по поводу вот этого… лета… не пойми откуда… этих… тропиков… в средней полосе… Что известно?

– Это часть следствия. Но пока я не могу ничего конкретного вам сказать. Честно говоря, пока я сама в полном недоумении.

Опалев некоторое время смотрит в пол. Линер кажется, что его мучает еще какой-то вопрос, но он то ли не решатся его задать, то ли не до конца его сформулировал. Она пытается его направить:

– Что-то еще?

Опалев, не отрывая взгляда от пола, качает головой:

– Да нет… Чудеса, Юлия Вадимовна… чудеса! – натуженно ухмыляется он на прощание и скрывается за дверью. Но тут же возвращается, просунув голову в дверной проем:

– Да, вот еще… с прессой… Что делать?

– Сюда не допускать.

– В палату или… в корпус?

– Вообще на территорию.

– Ни при каких?

– Ни при каких.

– Это… верно… Юлия Вадимовна… Это абсолютно… верно… А то…

Опалев секунду думает, как завершить начатое предложение, но, видимо, так и не подобрав допустимых для беременной женщины выражений, закрывает дверь на полуслове. Линер в третий раз за время их беседы улыбается и возвращается к скрину.

Текст – диалог. На первый взгляд, пустой треп влюбленной парочки. Им понятно – остальные свободны. Понимайте, как знаете. Правда, участников диалога – ни его, ни ее – объективно не существует. Это люди-ничто. По бумагам – ничто. Как бы – ничто…

Линер пытается читать скрин, но весомые сомнения мешают сосредоточиться, сбивают исследовательский настрой:

«Да и есть ли, что здесь исследовать? И главное – зачем. Если он и она пострадавшие, то что даст этот текст? Что он изменит в их судьбе? И что даст следствию? Ничего. А все, что происходит вокруг, по большому счету к теракту не относится. Нельзя же считать природную и медицинскую аномалию его прямым следствием. Но если принять текст как данность, несмотря на всю его фантастичность, и на секунду предположить, что участники переписки имеют отношение к теракту? Особенно она. Что если между пропавшими останками и фрагментами на этом теле есть прямая связь? Теоретически, да и практически, эта девушка могла быть смертницей. Или их было сразу две… Да, парами они обычно не ходят. Но почему нет? Не успели разойтись или еще что. Увидели толпу и направляющие решили сработать их вместе. Тогда кто он? Не подрывник же… К чему ему самому гибнуть? Какой смысл? В таком визуальном контроле за исполнителем взрыва нет необходимости. Подрывники-организаторы – люди умные и циничные. Рай всячески пропагандируют, но сами отчего-то туда не спешат. Да, но, может, что-то пошло не так, а он просто сопровождал? Если допустить этот вариант, то текст нельзя читать дословно. В нем должен быть второй план…

Размышления Линер прерывает ожидаемо появившийся Лесков – заммэра по вопросам общественной безопасности. Бывший коллега, подполковник экономического отдела, ушедший три года назад в политику. В отличие от Опалева он стучится, но входит так же, не дожидаясь приглашения. Бросает от дверей:

– Здравствуй, Юля.

Они не то чтобы хорошо знакомы, но встречались. Формат общения на «ты» с учетом «бывшести» – вполне допустимый.

– Здравствуй, Дмитрий.

Лесков, пряча руки в карманы роскошного твидового пальто, косится на Глеба и предлагает Линер:

– Выйдем?

– Можно и здесь. Глеб в теме.

– Как скажешь… Какие есть объяснения того, что происходит?

– Пока, строго говоря, никаких. Но что ты имеешь в виду под «что происходит»?

– Да Бог его знает. Но у нас налицо четыре момента. Учти, у меня, кроме визуальной, информация только из побочных источников… Первый. Не то живой, не то мертвый пациент. Это, кстати, он?

– Он.

Лесков на секунду впивается глазами в палец, скользящий по дисплею и продолжает, профессионально сохранив эмоцию в себе:

– Второй. Поток выздоравливающих. Причем этот как-то связан с первым. Третий. Тропический сад посреди зимы. Четвертый. Толпа людей вокруг больницы, которая поминутно растет. И все это в свете вчерашнего теракта. А это, можно сказать, уже пятый момент, напрямую связанный с первым… Если все это, конечно, увязывать в одну цепочку…

– Все это в одной цепочке.

– Установлено или версия?

– Очень много временных и пространственных состыковок.

– Значит теракт, пострадавший, сад, выздоровления, толпа?..

– Может, и так.

– А что может быть не так?

– Возможно, это не пострадавший.

– Вот как? А почему тогда Опалев, а не… ваши?

– Это версия. Я только начала работу.

Лесков опирается руками о спинку кровати.

– Ну, для города по большому счету все равно, кто он и что он. И вообще, что здесь внутри происходит. Главное – навести порядок на улице. Мой шеф сейчас на совбезе у САМОГО…

Лесков закатывает глаза в потолок.

– …Но оно и так ясно – какие решения в итоге будут приняты. «Усиление» всех и вся. Ну, и прочая связанная с этим канитель. В связи с этим любые массовые скопления людей исключены. А у нас тут народный сход. По сказочному поводу. Мечта подрывника.

– Так разгоняйте. В чем проблема. Несанкционированно же.

– Есть проблема. Уже навскидку есть проблема.

– А именно?

– Контингент. Старики, женщины, дети. Как на подбор. Через три человека костыли с колясками. Слов не слушают. Хоть матюгальник ломай. А спецсредства могут двухсотыми кончиться…

– Обсуди с Опалевым. Возможно, есть варианты.

– Возможно. Еще пресса…

– Я дала указания никого не пускать.

– Это верно. Но они и на входе мертвого достанут. И мне им говорить что-то надо. А то сами напридумают. Раскрутится веревочка, хрен концов потом соберешь. Да и по должности деться некуда… Тут важно определиться, что нам всем говорить… Чтобы без разночтений… Чтобы вся эта пресса, особенно интернет-дрянь, не злобствовала… Прежде всего, он жив или нет?

– Тебе по медицинскому заключению или на глаз?

– На глаз я и сам вижу.

– По объективным данным, он мертв.

Лесков щурится, поглаживая усы, ухмыляется:

– Ладно, приняли. Но говорим-то мы что?

– Говорить тебе. Ты и решай.

– Отмазалась…

– У каждого своя работа.

– Это верно… Ну, пусть будет жив. Тогда легко будет объяснить изменение состояния в худшую сторону. Обратное – сама понимаешь – более редкий факт. Если вообще факт.

– А что уже говорят?

– «Телики» – показывают окрестности, ждут «официоза». То есть меня. Блогеры – хохмят над «теликами». Реальной инфы ни у кого нет. Создают шум. Ну, как обычно… Так, по нему мы договорились… Жив и точка. Теперь по больным. То есть по исцелившимся больным. От них весь сыр-бор.

– Может, их пока не выпускать?

– Основания?

– Общественная безопасность.

– Это не психиатричка. Здесь нет оснований их держать. Хоспис через дорогу. И там-то держать нельзя, если человек не хочет. Права человека и гражданина.

– Какая беда! – иронизирует Линер.

– Беда, представь себе. ЧП нет и «военки» тоже. АТО не предусматривает таких ограничений на передвижение. И молчать не заставишь. Не гостайна. Вот и полнится земля слухами. Из-за этого и люди на улице. Всякая букашка жить хочет. Значит, надо как-то объяснять. Весь этот поток исцеленных…

– Ну, точных же цифр в свободном доступе нет?

– Предлагаешь официально их снизить до приемлемых?

– Чуть больше обычного и всё.

– Списать на праздники и Рождество?

– Хотя бы.

– Ладно, второй вопрос закрыт. Климат с птичками?

Линер пожимает плечами.

– Во-о-от! У меня та же реакция. А двор заметнее всего. Его не скроешь. С пятиэтажек особо не видно. Но с западной стороны девять этажей. Двор как на ладони. И два въезда. Север и юг. Да что я тебе объясняю – сама видела…

– Мы работаем сейчас над этим вопросом. Пытаемся включить экспертов.

– «Телики» уже нашли.

– Да ну?

– Академик какой-то.

– И что?

– Лепечет что-то, да плечами водит, как ты. Но с более умным видом, конечно… Извини… С кучей слов для избранных. Меня уже просил допустить на территорию. Для полевых исследований. Представляешь?

– Отказал?

– Ну, разумеется. До выяснения обстоятельств. Может, все-таки пустить? Кто знает, может, ясность хоть в чем-то появится?

– Нет. Лишние слухи. Только с большей степенью доверия.

– Тогда что говорим?

– Говорим, что работаем.

– А потом?

– А потом – Опалев – и на карантин. И вот тогда полевые исследования. Если все, конечно, останется как есть.

– Подытожим. Клиент – жив. Цифры по выздоровевшим – обычные. Над пространством – работаем. Параллельно обсуждаем варианты с Опалевым.

– Твой когда будет? – интересуется планами мэра Линер.

– А кто ж его знает? Там «безлимитка». Как САМ скажет…

Лесков вторично закатывает глаза и смотрит на часы:

– Тридцать пять минут от начала. Не думаю, что больше двух часов. Может, и меньше. Ну, и оттуда пока. Считай два часа есть – это по минимуму.

– Он извещен о сути?

– В общих чертах. Я сам пока здесь не оказался, знаешь, мало чего понимал.

– Будто сейчас понимаешь…

– Ну, ты еще будешь прикалываться… Ладно, пошел на камеры.

– На казнь?

– А то… Не тяни с инфой, если что. Войди в мое положение.

– Как только, так сразу.

– Ну, бывай.

Лесков сует руки в карманы и, чуть шаркая по полу ногами, выходит. Линер тяжело вздыхает и поворачивается к Глебу:

– Что у вас?

– Второй скрин. Я пометил цветом новый текст.

– Что по экспертам?

– Список есть. Обзванивать? Или? Недавно был ТВ-эфир. Там выступал один из списка. В приоритете. Ведущий спец по птичкам.

– Это тот, о ком Лесков говорил?

– Ну, да, наверное.

– А блогеры?

– Одного успел посмотреть. Того самого Dane. Он как раз этот выпуск разнес. Коротко, но в клочья. Там и эксперт есть нарезкой.

– Дайте его мне.

– Бросаю.

Линер включает видео и невольно вздрагивает, слыша крик кукабарры, не сразу понимая, что это не звук со двора, а позывной Dane.

– Новость дня, как известно, события около 91-й больницы. Там же и главный фейк дня. В первом сегодняшнем включении я уже говорил о высосанной из пальца официальной версии. Это, похоже, генеральная линия. Ради нее всё. Как вдруг где какая-то непонятка и беспорядки, так сразу легкий вывод – это они всё, те самые. Из пятой колонны. Чего там думать? Что называется – дави эту мразь. Потом разберемся, кто при чем. Пока не давят. Но полковник Опалев с компанией прибыл. Уже занял периметр. Ждет, видимо, указаний. Вот, казалось бы, тема для размышления. Но куда там. Привлечены эксперты. Вы думали политологи и психологи? Да что вы? К чему? Нам же надо с птичками разобраться. Вот заведующий кафедры орнитологии собственной персоной:

«Я, конечно, могу говорить только о том, что касается моей специальности… На территории больницы мы наблюдаем ярко выраженную природную аномалию. Лишь некоторые из наблюдаемых здесь видов птиц могут находиться здесь по естественным причинам. К ним относятся практически все виды сов. Еще как-то объяснимо присутствие аистовых. Но те же стерхи четко привязаны к ареалу обитания, и он, мягко говоря, не рядом. Что до тропических видов, то их нахождение здесь абсолютно необъяснимо. Например, столь массовые скопления попугаев характерны исключительно для тропических широт. Есть, конечно, примеры интродукции. Можно вспомнить висбаденскую популяцию кольчатых попугаев. Но это явление локальное и развивалось в течение длительного времени, как результат размножения нескольких сбежавших особей. В нашем же случае эти птицы появились здесь в одночасье. Да, попугаи, разумеется, есть в зоопарках и в частном содержании, но не в таком количестве. Поэтому сложно, да и невозможно предположить, что птицы вдруг все разом сбежали от своих хозяев и собрались на одной территории…»

Действительно, невозможно. И какой же из всего этого следует вывод? Вы не догадываетесь? Да элементарно:

«Я предполагаю, что вся популяция была собрана в одном месте и потом интродуцирована сюда целиком…»

Нет, ну каково? Не чувствуете аналогии? «Собрать всех в одном месте…» Вспомним господина Сбитнева немногим ранее: «привлечь к массовому мероприятию», «очередная попытка известных лиц раскачать ситуацию…» А за спиной эксперта – толпа в расфокусе… Генеральная линия в действии! Собрали и свезли. И ведь не единственная параллель:

«Обращает на себя внимание поведение птиц. Они молчат. За исключением периодически кричащей кукабарры. Хотя большая часть видов отличается, скажем так, крикливостью. Те же попугаи и в обычной среде обитания, и в домашнем содержании очень шумны. Здесь же… Какое-то подчеркнутое молчание… Я пока не могу объяснить его причину…»

Молчат и люди вокруг. Редкий шепот и детские возгласы. Не очень похоже на акцию протеста. Но это же «подчеркнутое молчание», господа! Подчеркнутое, Карл!

Итак, неважно, с кем и где вы собрались. Неважно, говорите вы или молчите. Глядите на львенка или на солнышко. Вы виновны. Виновны просто потому, что собрались все вместе и на это вам не было дано разрешения. И если вам кажется, что вы не виновны – не обольщайтесь. Когда-нибудь все изменится. Ибо вы виновны не потому, что собрались – здесь или там, – вы виновны просто потому, что вы есть…

Линер выходит из блога. Ее в который раз поражает способность «нэтовских» либералов делать из мухи слона:

«Инфы – ноль. А столько праведного гонора. Даже если „телики“ и крутят что-то подобное, сам-то ты что знаешь? Уж не больше, чем они. Только и можешь, что поливать дерьмом чужое. Не великое искусство. И да, у них линия. А у тебя не линия? И кто тебе сказал, что она верная? Что она – лестница в небо, а не в подвал? Кто тебе сказал, Карл?»

Звонит отец. Быстро он разобрался. Голова в полном порядке. Только голос выдает старика:

– Юля, доча, я все посмотрел, слушай. Я сначала пройдусь по видам, а уже потом обсудим, возможность их появления в городе. Согласна с таким раскладом?

– Нет, лучше уж сразу и виды, и их возможность.

– Ну, как скажешь. Итак, виды в основном других биотопов. Есть и наши, но их меньшинство. Ты, я думаю, заметила крапивниц, адмиралов, махаонов, лимонниц. Ну, и прочее. Только махаонов тут быть не должно – слишком сухо, и, как правило, их не бывает в городе. Остальные – вполне. Смущает концентрация и в целом количество. Да и не сезон. Что да залетных, то там, у себя, многие из них круглогодичны. Особенно те, что с экватора или рядом с ним. Орнитоптеры, например. У нас они есть единично в отдельных коллекциях, но, конечно, не в таком количестве. С морфо та же история, а их у тебя завал просто. Будто на месте была закрытая популяция. Откуда только? Категорически не их ареал. Но преобладают, ты и сама, думаю, обратила внимание, монархи. Вот они-то как раз теоретически возможны. Их порой заносит ветром через океан, но все-таки не на такое расстояние и не зимой, разумеется. Даже в их зиму, крайне умеренную, они не летают, а сидят на деревьях. Кстати, сидят так же – сплошным ковром. Но теоретически, повторюсь, их присутствие как-то еще можно объяснить. Далее – совки. Мелкие почти все наши. Не сезон, но вполне себе могут быть. Странно, что днем летают. Не должны. А вот совки агриппины – опять же загадка. Их, насколько мне известно, нет в городе. То есть предположить побег невозможно. А их на воротах навскидку несколько десятков. Совершенная загадка, Юля. Но главное не это. Главное – сквер и аллея.

– А что там такого? Белянки как белянки…

– Вот, я тоже так сначала подумал, а потом присмотрелся… До сих пор руки дрожат, прости…

– А что там такое?

– Открой снимки… Нашла?

– Да… Секунду… Ну и что?

– Смотри, в левом углу кадра, вверху, увеличь, если плохо видно… Увеличила?

Линер увеличивает фото и вздрагивает. Отчетливо видна утренняя гостья.

– Да, вижу. И что?

– Юля, это с ума сойти! Это невозможно!

Отец прямо кричит в трубку. Очень для него нехарактерно. И ведь непонятно с чего.

– Обычная белянка. Разве что заметно больше остальных…

– Да при чем тут размеры! Ее не может быть, потому что ее просто нет.

– Пап, объясни, я не понимаю. Что значит «нет»?

– Юля, это большая белая бабочка Мадейры.

– И что? Не тот ареал, климат, отсутствует в коллекциях?..

– Ее вообще нет.

– Такая редкая?

– Да как ты не поймешь! На данный момент ее вообще нет в природе. Они вымерли где-то лет десять назад.

– А в зоо? В домашнем содержании?

– Нигде. Только сухие в коллекциях. Но эта-то летает! Я фото увидел и не поверил. Видео поставил. Летает, Юля! Она жива! Ты понимаешь, жива! Это сенсация, Юля! Я уже собираюсь выезжать…

– Пап, ты что? Куда выезжать?

– К вам. Куда же еще?

– Постой, объект закрыт для посещений. Тем более по такому поводу.

– Ничего этому объекту от одного генерала в отставке не сделается. А то и в другом чем помогу. Но пропускать такое я не намерен. И не отговаривай. Всё! Консультацией удовлетворена?

– Да.

– То-то. Я позвоню, как буду на месте. Работай!

В голосе отца уже не слышно старичка. Вполне себе генерал при делах. Куда тут возражать. Как и не слышит. Вот не было других проблем. Еще одна появилась. Он ведь действительно приедет. Чего доброго и в дело влезет.

Линер встает и подходит к дальнему окну. Оно выходит в сквер. Рассмотреть что-либо сложно. Мешает слишком плотный узор из бабочек. Да и далеко. Она возвращается на место.

– Ничего не видно. Такие вот занавески. Они все как будто охраняют это тело…

Глеб отрывается от ноута:

– Уже и тут.

– Что тут?

– Охраняют.

Линер отслеживает взгляд Глеба и только теперь замечает на левом плече пишущего большую белую бабочку Мадейры.

– И давно она здесь?

– Я только вот обратил внимание.

Линер осматривается.

– Как? Все очень плотно. Двери, окна.

– Сколько людей заходило…

– Да, верно. Занесли… Как бы ее поймать, Глеб?

– Зачем?

– Да, нужно тут одному знакомому лепидоптерологу.

– Она живая ему нужна?

– По возможности.

– А может, его дождаться? И он сам. Куда она теперь денется?

– У меня есть ощущение, Глеб, что все это в один прекрасный момент может исчезнуть – так же неожиданно, как и появилось, и нас не спросится. Надо ловить момент. Потом может быть уже поздно.

– Руками?

– Не думаю.

Линер снимает халат. Склоняется над телом и резким движением, напоминающим жест матадора, пытается накрыть бабочку халатом, но та в последний момент успевает вспорхнуть и отлететь к окну. Линер идет следом. Бабочка садится на стекло. Линер на цыпочках подбирается ближе и делает вторую попытку набросить халат. На этот раз удачно. Приподнимает краешек ткани.

– Бред!

Линер смотрит в окно. Большая белая бабочка Мадейры удаляется в сторону сквера. Линер машинально касается пальцами стекла. На месте. Бабочки с той стороны окна как будто на мгновение расступились, пропуская беглянку. Образовавшийся просвет мало-помалу заполняется полупрозрачными гретами ото.

IV

Ее жизнь – как и у всякого скалолаза – это пальцы. Они будят ее каждое утро. Ноют с вечера. Мешают уснуть. Зато помогают проснуться. Каждое утро в 7.50 боль становится нестерпимой. Будильник – лишнее. Она не понимает, как можно долго валяться в постели. Это ведь просто-напросто больно…

Кисти и пальцы разминаются в первую очередь – еще лежа. Она поднимает руки над собой и крутит кисти, собрав их в замок. Затем вытягивает каждый палец по отдельности. Снова возвращает кисти в замок, добиваясь за пару минут столь нужного им тепла. Одновременно делает ногами «велосипед» – живот тоже требует внимания. Оформленный подчеркнутыми квадратиками, он одна из немногих частей тела, которая почти лишена ушибов и растяжений. По сравнению с руками и ногами живот выглядит не нюхавшим жизни пижоном. Но и он не болит – пока что. У него своя боль – цена идеальной формы. Каждая из пяти серий упражнений на пресс делается до отказа. Утром помимо прочего он отвлекает от пальцев. Так одна боль спасает от другой…

Спину и плечи, в отличие от живота, с утра не надо напрягать. Их надо, как пальцы, тянуть. «Кошка» делается четыре раза. Не удержавшись – «кошка» приятна! – добавляет пятый. Затем шестой. Это не слабость. Она просто не любит нечетных чисел. Как и высоких кроватей. С них больно скатываться на пол. Ее кровать даже и не кровать. Это водяной матрас, брошенный на пол. Он с легким, булькающим в оболочке волнением отпускает ее.

Она ложится на спину и выпрямляется на полу, насколько это возможно, так что кажется себе длиннее на десяток сантиметров. Голова кружится. Белый потолок на секунду расплывается перед глазами. Она с усилием и не без удовольствия фокусирует взгляд. Эта вторая за утро «приятность» не должна продолжаться слишком долго. Отец говорит:

– Приятное – ложь. Боль – истина.

Глубокий вдох, переворот на живот, выход в упор лежа, тут же в упор, присев, и из этого положения резко, прыжком на ноги. Весь этот утренний ритуал давно неизменен. Еще более постянен тысячелетний крутой изгиб реки за окном. Каждое утро Чарли посвящает ему три минуты у окна. Все одно то же. В который раз по весне побелены стены монастыря на другом берегу. Все та же вода. Ее постоянство притягивает и завораживает. А вообще-то вода – ненавистна. Но она есть всегда. Как и небо. И камни. Камни. Конечно, камни.

Она помнит реку с раннего детства. Мама подходит к окну с ней на руках. Река для нее тогда еще и не река вовсе. Она – огромная серо-зеленая полоса воды, уложенная в камень. Во время прогулок, случается, мама подходит к реке совсем близко. И тогда девочка плачет. Река пугает ее. И отношение к ней с возрастом не меняется. Она по-своему любит реку. Но издалека. Избегает набережных. А если все-таки оказывается там, то всегда идет ближе к проезжей части – подальше, хотя бы на метр, от воды. Отдельный разговор – мосты. Они и притягивают, и отталкивают ее. Сами по себе они прекрасны. Не раз и не два Чарли прокладывает по некоторым из них скалолазные маршруты. Рельеф мостов особенный. Передвижение по ним имеет в ряде случае свои сложности. И вода поблизости – самая главная из них. Однажды она случайно натыкается в Сети на статью о том, как осушаются реки. С интересом читает где-то до середины, но потом ее осеняет – без реки не будет и мостов – и она закрывает страницу. Тут же понимает, что ее страх – лишний повод пройти по маршруту. Задача как бы удваивается: непростой рельеф умножается на боязнь воды. Чарли ждет шестнадцатилетия. Оно скоро. Тогда административный штраф будет платить она, а не родители. Зачем их вмешивать в преодоление своих внутренних стен. Они ее и ничьи кроме.

От реки и нелюбовь к воде вообще. Она соприкасается с ней лишь при крайней необходимости. Матрас, например. Вода в оболочке. Что может быть лучше? Что до прочего, то ежевечерние детские купания ужасны. Да и сейчас ее душ длится не больше пары минут. Такая редкостная для девочки экономия воды и мыла – повод для шуток домашних. Мама зовет ее экологом. Папа кочевником. Она категорически не соглашается с этим. Достаточно и одного прозвища, которое она получила за свою необычную, вполне себе киношную походку. Ее зовут – Чарли. Другого не надо. Она – Чарли. И только Чарли.

То, что она и сама уже много лет подобна воде, Чарли не замечает. Устоявшийся с шести лет режим не сковывает. Напротив, сейчас, почти десять лет спустя, Чарли и представить себе не может, как можно жить по-другому. Это Ashima – ее главная соперница – может быть просто девочкой. У Чарли нет такого раздвоения. Она всегда и везде одна и та же. И даже эти минуты у окна – составляющие распорядка дня, а не девичья прихоть. Чистого созерцания в них нет. Оно короткое отступление в череде обычных мыслей об одежде, обуви, нюансах сегодняшних тренировок, и, конечно, о готовящемся воскресном выезде на боулдеры в карьер.

Последнее волнует ее на этот раз больше всего. Причина – неопределенность. История давняя. Одну ее на эти камни не пускают – боятся. Не из-за высот. Они в основном незначительные. Да, и она берет с собой крэшпэд. Причина волнений старших – лесопарк вокруг. И пьяные компании – полбеды. Два года назад там всем миром поймали какого-то маньяка. На нем десять девочек не старше пятнадцати. Так что родителей Чарли можно понять.

В это воскресенье, по разным причинам, пойти вместе с ней из клуба никто не сможет. Еще вчера она разместила пост на стене. Пока тишина. Лайки, не более. Без комментов и предложений. Вариант – соврать и поехать одной. Но папа – хитрый лис. Он мало того, что каждый раз, пусть и мельком, интересуется, с кем именно она собирается ехать, так еще и требует видеоотчет хотя бы части подъемов. Говорит, для анализа.

«Ой ли?»

Можно, конечно, исхитриться и снять что-то на смартфон, поставив его между камней, но по идеально статичному кадру сразу будет понятно, что оператор отсутствовал…

Впрочем, пока нечего париться. Впереди еще двое суток. Нужно только чаще обновлять пост на стене.

«Не может быть такого, чтобы никто не откликнулся!» – подводит Чарли итог утренней трехминутке и через длинный коридор, в котором никогда не выключается свет, идет в ненавистный душ.

Коридор – «аллея славы». Фото членов семьи. Кубки на полочках. Медали на гвоздиках. Победы и призовые места. Львиная доля трофеев – заслуга Чарли. Она звезда семьи. С недавних пор и основной источник дохода. Спонсорские контракты (бумаги она не читает, только подписывает) по большей части принадлежат ей. Сколько там чего – она не знает. Ее, по правде говоря, это мало интересует. Мысли о деньгах умещаются в ближайший день. А суточных более чем достаточно. Расходы невелики. Дорога в клуб и обратно. Обычно метро. Но можно и на такси, если очень устала. Питание. Фреши, смузи, питательные батончики, редкий – через день – диетический бургер в клубном буфете.

Каким образом на столе появляется еда дома, Чарли понятия не имеет. Плиту она не зажигала ни разу в жизни. Кухонные навыки Чарли ограничиваются микроволновкой. В отделениях холодильника она путается. А в многочисленные кухонные шкафы и шкафчики никогда не заглядывает.

Что до прочего, то в снаряжении ограничений нет. Стопроцентная скидка по контракту в трех магазинах. Ее покупки там – это по сути и не покупки, а требование бесплатной доставки. Соревнования – выезд, проживание – также полностью оплачиваются. Жизнь Чарли – глобальное «все включено».

Ее максимально изолируют от бытовых проблем, оставляя наедине с единственной задачей – подняться и не упасть. Трассы меняются. Задача неизменна. Что до сопутствующей всему боли, то боль – не проблема. Боль – не только истина. Боль – жизнь.

В ванной Чарли долго спускает воду. Дом старый. Горячей воды приходится ждать долго. А если и лезть под эту жидкую гадость, то почти под кипяток. Холодная и даже теплая вода – омерзительна. Такую воду можно только пить. И только когда под рукой нет сока или йогурта. Горячая вода не так противна, но и с ней Чарли общается недолго, оставляя после себя в ванной густой, почти банный пар.

К пару у Чарли компромиссное отношение. Она любит сауну и даже хамам. Они – лучшее восстановление. Но пар – та же вода. Пар – обман. Он в этом смысле похож на снег. Два обманщика в разном обличье. Снег Чарли нравится больше пара. Он красиво падает. Укрывает и обездвиживает вместе со льдом ненавистную реку. Снег и лед всем хороши, но до тех пор пока не начинают таять. С этого момента они – самая плохая вода. У них не получилось. Они сдались. Они перестали быть самими собой.

Не спеша почистив зубы, Чарли, завернутая в полотенце, возвращается в свою комнату. Необходимая на сегодня одежда аккуратно сложена на стуле. Как она там появляется – для Чарли визуальная загадка. Понятно – это дело рук мамы. Но застать ее за этим делом никогда не удается. Есть предположение, что мама приносит одежду ночью. Чарли пыталась – и не однажды – дождаться ее прихода, но всякий раз не выдерживала и засыпала.

На стуле носки, белье, майки, шорты и треники. Все в двух-трех экземплярах. У Чарли есть возможность в течение дня несколько раз переодеться. Толстовка или куртка – на выходе. Их выбор – право Чарли. Шапочка и снуд – неизменны. Они в шкафу, на отдельной полочке. Чарли надевает их в первую очередь, едва скинув полотенце. Кто поднимает полотенце и уносит в ванную – еще одна загадка. Но после завтрака его в комнате уже нет. Чарли пытается следить за мамой. Тщетно. Полотенца нет на полу, даже когда мама, казалось бы, совсем не выходит из кухни.

Снуд надевается первым. Индивидуальный размер. Ручная работа. Шелк. Он не снимается до ночи ни при каких обстоятельствах. Снуд в трех идентичных экземплярах. Один на ней. Один – дома. Еще один в сумке в боковом кармане. На случай какой-то аварии с основным. Хотя такого еще не случалось. Но береженого Бог бережет. Любимая папина поговорка. Он мелко крестится перед каждым восхождением. Но в церковь не ходит. И то и дело троллит монашек из монастыря напротив. Скала – его священник. Магнезия – его молитва.

Снуд прикрывает шею почти целиком. Операционные шрамы укрыты с запасом. Но в течение дня Чарли частенько подходит к зеркалу – и вовсе не для того, чтобы полюбоваться собой.

Шапочка, как и снуд, выполнена по индивидуальному заказу. Эксклюзив появляется в гардеробе Чарли после первых профессиональных контрактов. До этого момента серийная одежда доставляла Чарли массу неудобств. Шапочки то были малы, то велики, то не прикрывали уши, то топорщились сверху как петушиный гребешок… И это при полном отсутствии волос на голове и теле, убитых безвозвратно за одиннадцать лет до этого химией и рентгеном. Спустя полгода ее приведут на скалодром просто развеяться. Когда-то часть терапии. Теперь – профессия.

Стоя у зеркала, Чарли дольше всех надевает шапочку и снуд, тратя на них больше времени, чем на весь остальной гардероб. Все прочее оказывается на Чарли быстро, будто одним ловким движением. После чего она еще раз правит шапочку и снуд. Они здесь главные. В сущности без всего остального можно обойтись, но не без них.

На кухне старшие братья-погодки запивают яичницу литрами томатного сока. Высокие, кудрявые, с неимоверно длинными, прямо ондровскими руками – они само совершенство на коротких боулдерах. Рукоходы, дино и качи на одной руке – их конек. Но длинные трассы братья «читают» плохо и относительно быстро «умирают». На каждом – ни грамма лишнего веса, но куда деть кость? Трудность не для них. Это «фишка» Чарли. Боулдеры, которые для братьев предел возможностей, для нее – загородная прогулка. Братья исчерпали свой потенциал. Пределы возможностей Чарли едва-едва обозначаются. Отсюда их отношение к «мелкой». Сдержанная профессиональная зависть, прикрытая братскими улыбками и мужской почтительностью.

Они так и встречают ее, сидя на кухне, двумя парами сияющих глаз. Напрасно. Чарли здоровается не глядя. Почти отвернувшись. Они не обижаются. Привычка. Отслеживают ее променад вокруг стола и корчат друг другу многозначительные рожи, будто в кашу Чарли подмешано что-то кроме постного масла и сухофруктов. Чарли застает их лица уже без гримас, желает приятного аппетита, после чего не обращает на братьев никакого внимания. Следующий ее взгляд в сторону братьев фиксирует напротив себя опустевшие стулья. Братья – технари-проектировщики. Один строитель. Другой электрик. У них нет профессиональных контрактов. Но есть образование. Им недостаточно девяти классов Чарли. И это уже ее повод для зависти, о котором ни братья, ни родители не подозревают.

В течение завтрака мама находится здесь же рядом, у плиты. Она ничего не ест. Только накрывает на стол и убирает грязную посуду. Иногда что-то еще готовит, ловко орудуя любимыми китайскими ножами-топориками. Чарли вообще не помнит, чтобы мама при ней когда-либо что-то ела. И в обычные дни, и в праздники это редкое явление. Она кормит всех домашних, но почти не ест сама. Чего не скажешь об отце. Он появляется сразу после ухода братьев. Пол-литровая банка его любимой красной фасоли с наипротивнейшим горчичным маслом и черным перцем сегодня исчезает за пару минут. И это не рекорд. За ней следуют двойные тосты с ветчиной и салатом, стакан минералки и какой-то японский чай.

Чарли, напротив, ест медленно. Чайной ложкой. Да и ту задействует наполовину. Кусочки бананов и цукаты отдельно. По одному. К окончанию завтрака успевает их все сосчитать. Результат, перед тем как приняться за какао, Чарли объявляет маме. Это их ежеутренняя игра. Мама говорит, что кладет сухофрукты на глаз, но Чарли подозревает ее в точном расчете. Каждое утро цифры подозрительно сходятся. Разница максимум несколько штук. Что вполне объяснимо для сушеных бананов, но так на глаз попадать с цукатами вряд ли возможно. Мама стоит на своем. Игра продолжается.

Допив какао, Чарли ограничивается благодарностью. Мытье посуды – еще одна немыслимая для нее вещь. Чарли лишь теоретически представляет себе, как это происходит, но никогда не проверяет теорию на практике. Даже и не пытается. Ее никто и не просит.

Вернувшись в комнату, Чарли устраивает странный для стороннего взгляда выбор скальников для сегодняшней тренировки. Ибо процедура всякий раз заканчивается одинаково: определив пару фаворитов и аккуратно уложив ее в рюкзак, Чарли, после секундной паузы, бросает туда же бесформенной кипой и остальные три пары. Тот же процесс «отбора» проходят напульсники. И только кеды для зала одни. Потому что они одни. Выбора нет. Вторую неделю Чарли забывает их заказать. В интернет-магазине она незаметно оказывается на странице со скальниками, вместо того чтобы заниматься покупкой дополнительной пары кед. Так скальники множатся еженедельно.

«Сколько их там еще в тумбочке прихожей?»

Одна мама знает. А кеды одни. Сегодня в метро предстоит очередная попытка спасти их от одиночества.

Собрав все необходимое, Чарли пока не закрывает сумку. Еще предстоит взять питательные смеси у мамы. Три-четыре – по погоде – стограммовых бутылочки для разового употребления. Домашние йогурты с разнообразными добавками. Чарли, кажется, уже перепробовала бесчисленное множество сочетаний зерновых и фруктов. Но мама непобедима – хотя бы одна бутылочка нет-нет да и поставит Чарли в тупик. Ей остается лишь спрашивать вечером: что это было? А на завтра вновь удивляться.

Бутылочки с йогуртом – сегодня их четыре – значит, на улице прохладно – ждут на тумбочке. Они помещены в специальный кейс, чтобы не искать потом, выворачивая все содержимое рюкзака наружу. Мама помещает его поверх одежды и обуви, делая вид, что не замечает царящего в рюкзаке хаоса. Чарли тем временем выбирает толстовку. История, достойная скальников. Но здесь действительно предстоит сделать выбор. Здесь Чарли редко обходится без помощи мамы. Вот и сейчас, уложив йогурты, мама, с минуту понаблюдав за колебаниями дочери, кладет руку на огненно-белую с высоким, стоячим воротником и плотными рукавами-напульсниками. Мама любит все белое. Эта еще и самая теплая. Как тут не согласиться.

Остаются кроссовки. Но их уже нет сил выбирать. Чарли почти не глядя сует ноги в первые попавшиеся, забирает из рук мамы рюкзак, на отлично исполняет дежурные троекратные «чмоки» и, уже приоткрыв дверь, встает на цыпочки и хватает с полки теннисный мяч.

На улице свежо. Чарли поднимает воротник. Мама бы порадовалась. Но недолго. Спустя сотню метров Чарли согревается и возвращает воротник в исходное положение. Не зима. Апрель – начало скального сезона. Скалодром за зиму, несмотря на частые выезды за рубеж, успевает достать. Воскресный карьер не выходит из головы. Чарли проверяет пост на стене. Ничего. Обновляет. Есть время. Есть…

До метро четырнадцать минут дворами. Время давно просчитано. Сбоев не бывает. Мешают только птицы. Завидев любую, Чарли всякий раз притормаживает или вовсе застывает на месте и напряженно, не без надежды, вслушивается – до тех пор пока птица не улетает прочь.

С поправкой на птиц, даже зимой, с ее снегом Чарли легко укладывается в сроки. Дорожки причудливо петляют от одной детской площадки к другой. Конечная точка одна, но конкретный маршрут всякий раз другой. Как и в случае со скалой Чарли с первого взгляда безошибочно определяет путь кратчайший и удобнейший из возможных. Зимой она учитывает параметры льда и снега, работу дворников, летом дорожные работы, весной и осенью – грязь, в любой сезон – собачников и брошенные как попало авто.

В это утро птиц на ее пути нет. Как вымерли. Даже голуби редки. Но Чарли они не интересны. Она знает – они не поют. Только курлычут. Собак почти нет. Толстая, плывущая на брюхе такса, которая прогуливает долговязого ботана, не в счет. Автовладельцы удивительно законопослушны. Только грязь обычна. Ее не больше и не меньше. Она как всегда. Кроссы привычно чавкают и брызгаются. Так будет почти до метро. Другой бы сделал шире шаг, но не Чарли.

Привычка не ступать широко и контролировать постановку ноги не отпускает Чарли и в обычной жизни. Чарли всегда ходит медленно, внимательно глядя под ноги. Откуда взялся чаплинский разворот стоп – понять сложнее. Но и он наверняка как-то связан с притиранием стоп к рельефу, со стремлением дать опору наибольшей площади, в конце концов не упасть и подняться как можно быстрее.

Это версии отца. Чарли нет дела до них. Она ходит, не задумываясь о том, как это делает. Так же как лазает. Тем более что бегает она как все. Без чаплинского мельтешения и развернутых стоп. Поэтому, если ей по каким-то причинам нужно ускориться, она предпочитает не пытаться идти быстро, а сразу переходит на бег. Отсутствие средней скорости накладывает отпечаток на ее редкие прогулки с родными. Чарли или безнадежно отстает через сотню метров, или убегает вперед. Впрочем, такие прогулки редки и коротки. Последняя памятна. Прошлым летом, в окрестностях того самого карьера, Чарли отстает и теряется в вечерних сумерках. Когда ее находят, выясняется, что она осталась вблизи лагеря, примерно в пятидесяти метрах. А все из-за того, что по рассылке ей приходит новое соло какого-то сумасшедшего с Йосемита. Она начинает смотреть его на ходу, невольно повторяя движения рук и ног солоиста. Вскоре Чарли совсем останавливается и вплоть до возвращения родных взбирается на воображаемую стену.

На одиннадцатой минуте Чарли покидает дворы. Через парк, с островом посреди пруда, она выходит на проспект. Здесь чище. Но больше людей и машин. Новострой чередуется с прошлым веком. Плитка у метро сменяется булыжной мостовой. В толпе Чарли чувствует себя органично. Крейсерские скорости окружающих совпадают с ее «стремительностью». А порой даже и ей необходимо притормаживать. Развернутые наружу стопы идеальны для пяток впереди идущих. Они никогда не сталкиваются. Чарли включает автопилот. Спуск. Пять станций по кольцу. И дальше пара по радиусу. Пять дней в неделю. Отработано до автоматизма. Можно заняться кедами.

Чарли не выбирает вагон и не рассчитывает свое в нем местоположение. Почти не смотрит по сторонам. Сеть – лучшее место пребывания в эти минуты. К переходу на кольцо, забитое пассажирами, кеды выбраны и заказаны. Теперь можно копаться в скальниках. Любимое занятие. Чарли вертит фотки, смотрит видео в 3D. Подошве особое внимание. Ткань сверху – броская этикетка, никакой роли в подъеме не играющая. Новички цепляются за нее. Им нужен вид, а не суть. Признак лоха. Того, кто ходит, но не поднимается.

Вскоре Чарли понимает, что сегодня в метро всё, не как всегда. Такой давки не бывает даже по понедельникам. И вообще как-то неуютно. Она прыгает на новостной сайт. Натыкается на молнию вверху страницы. Прочитав, оборачивается. Пути назад нет. Но движение как раз в ее сторону. Да, в разы медленнее, чем обычно, но туда, куда нужно. Она еще не опаздывает.

«Да и к кому?»

Утренняя тренировка – она сама себе тренер. Нужно только успокоить своих. Конечно, на той взорванной станции ее в такое время никак не может быть. Но в такой ситуации лучше не молчать. Она набирает сообщение и рассылает его. После чего возвращается на страницу магазина. Но чувство неуютности не покидает. Постепенно шаг за шагом нарастая. Источник неприятного чувства – Чарли не сразу это понимает – находится слева и сверху. Они идут плечо в плечо, хотя это и не совсем так. Ее макушка едва достает до его плеча. Он раза в два крупнее и больше. И совершенно беззастенчиво пялится в ее смартфон. Пальцы жжет от его взгляда.

«Что он в них, сука, нашел?»

Приходят ответы – в основном смайлы – от семьи и знакомых. Многие, например братья, погрязшие в чертежах и расчетах, еще не в курсе случившегося. Родители уточняют местонахождение и настойчиво требуют возвращаться вечером на такси. Чарли обещает. Чувствует, как вслед за пальцами начинает жечь лицо. Понятно. Тот, сверху, пялится на ее фото на аватарке – подарок девушки старшего брата, занимающий почетное место на «аллее славы». Фоткаться Чарли не любит. Фотосессии на соревнованиях для нее пытка. Но дипломированному инструктору по йоге она отказать не может. Фотография – ее хобби. Потому, наверное, действует не как все. Оставляет на своих местах шапочку и снуд. Не требует пресловутого «чиза» и всю сессию говорит про какое-то «кватроченто»…

Чарли уходит в магазин. Но с лицом ничего не меняется. Оно горит. В довершении всего пальцы уже не жжет, они болят и даже не как утром, а по-вечернему. Чарли поднимает взгляд.

Дорогущие наушники, смешная марлевая повязка, четыре пальца на две руки.

«Да он просто урод какой-то, – думает Чарли. – Четыре пальца. Не вытянет и простейший траверс. Еще такой крупный. Было бы и десять на руках – не вышел бы. Не то что в четыре. Лох. А смотрит так, будто он центр вселенной».

Вернувшись на свою страницу, Чарли тем не менее разворачивает смарт от назойливого взгляда слева. Нечего потакать. Машинально заказывает очередные скальники. Подтвердив заказ, понимает, что приняла сейчас что-то вроде успокоительного. Не работает. Пальцы так же ноют, а лицо горит. И выход, похоже, один – каким-то образом пробраться вперед. Задачка по крайней мере на 8b. Было уже. Но там другая стена. Никого вокруг. Только отец на нижней страховке. Мама с камерой на топе. Братья снимают общий план. Второй спонсорский контракт. Источник теперешнего бытия.

Чарли присматривается и с трудом находит просветы в толпе впереди себя. Для нее как раз хватит. А вот для него – без шансов. Она убирает смарт и сосредотачивается на мяче, ожидая удобного момента. Вдруг ощущает резкий воздушный поток слева-сверху и инстинктивно отшатывается в сторону. Оборачивается. Повязки нет. Улыбается. Идиот. Он на что-то рассчитывает. Пальцы воют. Самое время размять их. Хоть как-то успокоить.

«И эту тварь в наушниках усмирить. Чего он их на шею сбросил? Ответа ждет? Лови!»

Пальцы двигаются поначалу через боль, но постепенно разогреваются. Приятное тепло разливается по ним волной. Вторая кисть, отдав мяч первой, играет, как поет. Она видит, как мрачнеет его лицо. Он все понял. Кто и что он. Ну, хоть и лох, но не дурак. Отворачивается.

«Заплачет еще, тряпка», – с отвращением думает Чарли, протискиваясь вперед, и утыкается в спину дамы в бежевом пальто. На минуту остается в этой позиции и повторяет операцию, едва не ударившись лбом о чей-то ридер. Впереди компания «планктона» в фирменной одежде. После короткой паузы огибает их слева, вдоль стены. И всё. Есть отрыв. Можно не спешить. На третьей ступени Чарли оборачивается на всякий случай. Вот он. За «планктоном». Не отстает.

– Как успокоить?

Решение приходит спонтанно. На параллельных трассах она порой ловит момент и показывает сопернице язык. Пару раз ее чуть не снимают за неспортивное. Здесь некому снимать. Да и правил нет. Язык – лучшее средство…

Чарли видит, как он, словно те девочки на рельефе, теряется и проигрывает окончательно. Но лучше уйти от него подальше. Раненый зверь вдвойне опасен. Он повторяет движение вдоль стены еще три раза. Третий раз особенно труден. На крайней лестнице группа туристов-немчиков.

Чарли прыгает, зацепившись за полку, в сантиметрах от чьих-то ног. Пожалуй самый необычный дино в ее жизни. Встав на ноги, Чарли контрольно оборачивается.

«Потерян. Круто. Забыли».

Только выйдя из метро, Чарли отмечает, что если пальцы вернулись в норму, то лицо нет. Такое ощущение, что на нее по-прежнему внимательно смотрят. Чарли списывает все на духоту перехода и сосредотачивается на плане сегодняшней тренировки. Она всегда читает его на ночь. Пробегает глазами с утра. Пять дней в неделю. Две части. Утро и вечер. Не уходя из зала. Нет смысла мотаться домой. Все условия на месте. Обед, сон, редкий массаж. Утро – техника. Вечер – физика. Может – но редко, не чаще раза в неделю – и наоборот. Возможно, и что-то одно весь день. Но это еще реже. Раз в две недели. Всего пять-шесть часов в день. Итого до 25—30 часов в неделю. При обычной норме в 15—20. Именно это соотношение у простых смертных называется дар Божий. Талант, каких свет не видел. При этом Чарли далека от мысли приписывать свои успехи исключительно тренировкам. Большинству ее 30 часов не помогут стать лучше, скорее убьют. И даже если кто-то их выдержит – были попытки – откуда он возьмет ее голову? Ее способность «читать» рельеф с первого взгляда, отключать страх, никак не реагировать на зрителя и финальную ответственность. Десятки девочек в этой стране мощнее и выше ее. Чарли и не снились те вещи, которые они творят на кампусборде и кольцах. Но на стене их удел – видеть ее пятки. На параллельных трассах по трудности некоторые к топу Чарли едва успевают начать. На короткие боулдеры на местном уровне она не тратит больше минуты и проходит их всегда с первого раза. Постановщики рады бы увеличить сложность.

– Но что делать всем остальным? Умирать на первом же движении? – справедливо вопрошают они.

На мировом уровне все сложнее. Там Ashima. Да и прочих нельзя уж совсем сбрасывать со счетов. Чарли порой не хватает именно физики. «Прочитать» трассу мало. Нужна элементарная сила, чтобы исполнить. Отсюда акценты этого года. Специальная физическая подготовка. Отсюда боль. Она была и раньше. Но в этот год она, кажется, достигает своего предела.

Итак, по приходу в зал скакалка, чтобы разогнать кровь и пульс. Растяжка. От шеи и верхних конечностей до пяток. Последовательно. По паре движений на каждый сустав и прилегающие связки. В завершении разминки пять коротких и легких боулдеров. И вперед на кампусборд. Будь он проклят. Плакат Гюллиха как икона в царском углу ее комнаты. Но в эти часы Чарли не поминает его добрым словом. Он создал пытку. Он палач. Его нельзя осуждать или благодарить. Палача можно только простить.

Как и почти всегда, Чарли первая в зале. На ресепшене сонная девочка в очках. Она не в счет. Тупо продавец. Чарли кивает ей. Не больше. Знакомиться ближе совсем необязательно. Ключ у Чарли свой. И от зала, и от шкафчика в раздевалке. Они еще увидятся сегодня два раза. После обеда очкастая сделает Чарли фреш. Уходя, Чарли кивнет ей, как утром, не читая бейджик.

В прихожей, в зоне отдыха ничего не меняется с вечера. Подушки на размочаленных диванах, журналы на прозрачных столиках, кажется, в том же положении. Только мешок для стаканчиков рядом с кулером новый. Знак того, что уборка ночью все-таки была. В чем кроме этого она заключается, Чарли не понимает. Пыль та же и там же. Обычные дела для скалодрома. Убирай не убирай – магнезия будто с рельефа сыплется. Ее принципиально невозможно убрать. Как песок в пустыне.

Воздух, наполненный пылью, для Чарли обычен. Он с нею везде. Даже за городом. В часы, свободные от лазания, даже на вымытых ладонях она чувствует приятную сухость, то же ощущение в носу и горле. Знак того, что все в порядке. Обратное: сырость – болезнь. Цепочка, не имеющая исключений.

В раздевалке приятно одиноко. Днем не протолкнуться. Спать приходится на диване в зоне отдыха. Или того хуже, на дальних матах под восьмой стенкой. Не так уж плохо. Но в раздевалке самые удобные, твердокаменные скамейки. Ложиться на них больно, но именно с них встаешь растянутым, а не сжатым в клубок. Вынести скамейку не получится. Какой-то чудак при строительстве клуба намертво бетонирует их в пол. Такое странное противоугонное устройство.

Обряда переодевания – нет. Выбор одежды хаотичен. Все сложенное будет использовано. И неважно, в каком сочетании и в какой последовательности. Начнут сегодня желтая майка и черные треники. Брюки, может, останутся на весь день. Лишь на кампусборде их сменят белые шорты. А вот маек уйдет до трех. Чарли терпеть не может сырой одежды. Она меняет майку, как только на ней появляются пятна пота. Вопрос комфорта, а не мнения окружающих. Майка, подсохнув, снова идет в дело. Куколки, не покидающие фитнес-зону, не могут понять Чарли. Их благоухающие, даже спустя час тренировки, лосины и топики бесят Чарли. Она проходит сквозь этих девочек, стараясь не дышать. Их ароматы сбивают ее с толку. Все в них против необходимой ей максимальной концентрации. Благо раннее утро не для таких персонажей и нет потребности задерживать дыхание.

Чарли не спеша разминается. По окончании разминки сменяет майку и треники. На кампусборд она пойдет в белом. Китайский траур. Готовность к любым жертвам. Сродни покорности судьбе.

В следующие два часа зал постепенно заполняется. Но Чарли уже нет до этого дела. Она выпадает из реальности. Мыслей нет. Есть время и заданное количество повторений. Принцип самосохранения марафонца. Меньше думаешь – быть может, останешься жив.

Итак, висы на фингерборде. В три. В два. В один палец. В две руки. В одну. Затем бесконечные планки кампусборда. Подъемы-спуски вверх и вниз. Прыжки через одну. Через две. Далее – максимально длинные движения. Перехваты и дохваты. Отдых по секундомеру. Минута. И не секундой больше. На заминку висы на булках – больших пассивных зацепах. Убитые в синяки пальцы чуть выпрямляются и отдыхают. Отсчитав про себя положенные секунды, Чарли падает на крэшпэд и с минуту лежит в полузабытьи. Реальность возвращается к ней ароматами полуденной фитнес-группы. Она морщится, преодолевая себя, встает и, заметно пошатываясь, идет в раздевалку.

Мамины йогурты возвращают Чарли к жизни. Главное – не выпить все сразу. Половина сейчас. Другая после вечерней тренировки. Первым в ход пойдут с малиной и персиком. Крохи овсяных хлопьев. Зародыши пшеницы. Нормированная диетой сладость. Мама – невеликий спортсмен. Призер страны. Третий номер сборной когда-то. Два сезона. Не более. Теперь врач сборной. Диетология – ее конек. Одна Чарли давно бы запуталась во всех этих килокалориях.

Добив йогурт, можно идти спать. Ближайший к зоне фитнеса диван пока вроде бы свободен от теоретиков с буками и обнимающихся парочек. Но нужно спешить. Трафик на скалодроме где-то с полудня напоминает пешеходную зону в центре города. Тем более сегодня пятница. А пятница работает и здесь. Люди по-разному уходят от будней. Кто-то напивается и падает. Кто-то пыхтит и поднимается. Цель – забыться – в обоих случаях одна. Средства, однако, совершенно разные.

Чарли забирает из шкафчика плед. Размещается на диване. Он четко в ее рост. Как мерку снимали. Чарли ставит таймер на два часа. Убрав смартфон под подушку, натягивает плед до подбородка, закрывает глаза и спустя несколько секунд, проваливается в сон, выходит из которого за пять минут до сигнала.

На этот раз Чарли будят не пальцы – лицо горит. Причина не очень понятна. Она достает смартфон из-под подушки и убирает таймер. Все прочее днем – табу. Никаких звонков и сообщений. Их время – утро и вечер. Что до лица, то это остатки кампусборда. Случалось и раньше.

«Не от этого же урода в метро? Четыре пальца. Ахахах…» – успокаивает себя Чарли. Лежит оставшиеся пять минут, встает, аккуратно сворачивает плед и идет на вторую встречу с очкастой на ресепшене.

Забрав фреш, Чарли возвращается на диван. Садится по-турецки. Осматривает зал. Все как всегда. Дневная суета.

Младшая группа ходит траверсы по соседству. Задерганные инструкторы. Восторженные мамочки. Пара скучающих отцов с пивными животиками.

На средних боулдерах юношеская сборная города. С ними Чарли когда-то давно вместе начинала. Как эти малыши. Теперь она на взрослых, и они почти не общаются.

На кампусах и фингерах, судя по движениям, какие-то любители.

«Кто их туда пустил? Поломают-растянут себе все. Пойдет „сарафан“ по городу гулять», – сокрушается Чарли. Но ничего не предпринимает. Есть инструкторы. Техника безопасности – их дело.

«Только где они все?»

Чарли подвигается к краю дивана и после недолгих поисков обнаруживает дежурных – Юрыч и Иришка – на дальней от нее стенке. В самом углу. Как прячутся. Устанавливают какой-то новый боулдер. Трудность – навскидку – на 7c. Но это пока. Могут и до 8 добить на завершающих движениях.

«Для кого эта трасса? Не для меня ли? Вряд ли».

У нее же силовой день сегодня. Но отец может все и переиграть. Водится за ним такая импровизация. Вдруг сдернуть с колец и бросить на экстремалку. Еще толпу нагнать со всего зала. Соревновательный эффект, говорит. Условия, приближенные к боевым.

«Точно мое», – понимает Чарли фиксируя две заключительные зацепки, вкрученные Юрычем. Еще раз пробегает глазами трассу. Восьмера как она есть. Из присутствующих такую трудность лезет только она. Все на мизерах и карманах. Одна единственная булка. И та – дино. Из серии: хрен допрыгнешь. А допрыгнешь – не удержишься.

«Может, кто залетный наведается?»

Редко, но бывает такая блажь у кого-то из звезд. Чарли из них. Но своя. И дело верно обстоит так:

– Давай, Ириныч, вкрутим Чарли проблемку, пока она дрыхнет. Папашка ее звонил. Хочет дочуре сюрпрайз подарить на заминку.

– И скока крутить? 7 к 8?

– А то. Это ж Чарли. Наши шестеры она с завязанными гляделами пролезет.

– Не бережет папик Чарли. Ее после колец выносить можно. А тут восьмера в конце дня. Это ж не камеди, Юрыч. Поломаться в раз.

– Не наши дела, Ириныч. У гениев свои черви в башках…

Чарли допивает фреш и встает с дивана. Нарочито медленно и не глядя в сторону Юрыча и Иришки, перемещается в раздевалку. Маршрут уже проложен Чарли в голове. Но это не отменяет его сложности. Пусть будет якобы сюрприз. Она в конце концов не виновата, что заметила установщиков.

Чарли меняет шорты на треники. Белую майку на синюю. До прихода отца минут десять. Можно пока растянуться. Он сам не любит тратить время на эти мелочи. Она должна быть разогрета к его приходу.

Силовая работа – то еще удовольствие. Главное – нудятина. Ни подъема. Ни спуска. Монотонные до отупения движения. Мышца воет сейчас. Результат – через месяц. Да и он не так очевиден. Мышечный корсет существует как бы сам по себе. Но без него никуда. И он требует постоянного внимания. Вон, как эти детишки: чуть отвлекся и беда – лови меня, господин крэшпэд!

Чарли садится на матах напротив входа. Тянет плечи и шею, соединяя руки за спиной. Затем складывается книжкой лицом в колени. Опять плечи. Второй раз «книжка». В завершении полушпагат. Поперек и вдоль.

Отец входит на поперечном. Приветствует чемпионской улыбкой и большим пальцем. У Чарли нередко спрашивают, где он берет эти свои желтые парки. Она не знает. Но сколько себя помнит, отец всегда ходит в них. На входе в мужскую раздевалку он обнимается с Юрычем, который согласно кивает ему в ответ на вопрос – как, мол? И говорит – Чарли читает по губам – «восемь».

«Спрятали, блин… Ага…» – ухмыляется про себя Чарли.

Встает и идет в сторону колец. Отец переодевается быстро. Скидывает парку и меняет обувь. Пара минут и вперед, бодхисаттва, вперед! Пиши «жизнь – сука!» и умирай прямо здесь и сейчас.

Два часа на кольцах, перекладине и шарах. Отдых между подходами тридцать секунд. Многие, видевшие эти тренировки, отказываются верить, что их ведет отец спортсменки. Со стороны они напоминают экзекуцию, хотя и не лишены творческих изысков. Фантазия отца неистощима. Всевозможные виды хватов и расположений рук в последовательности, ясной только ему. Все движения предельно медленны и доводятся с фанатичным упорством до совершенства. Сегодня особое внимание шарам. Подтягивания и висы на них занимают весь второй час. Хват снизу остается на десерт. К тому моменту Чарли слегка потряхивает, но она выдерживает положенные секунды, прежде чем без сил упасть. Чарли отдыхает на резине фитнес-зоны две минуты. Тренер сегодня неслыханно добр. После чего отец касается ее плеча. Она поворачивает голову и открывает глаза. Так и есть, не зря шугались Юрыч с Иришкой:

– Тапки надень. Есть проблемка. Мелочь. Но приятная. Замнемся.

К тому моменту слух о восьмерке для Чарли уже разнесся по залу. Люди толпятся рядом с боулдером. Есть и те, кто пытается подняться. Самые удачливые срываются уже на третьем движении. Упавшие предполагают, что трудность – все девять. С ними не соглашаются. Но не очень активно. Этого нельзя исключать.

В раздевалке Чарли порывистыми движениями снимает кеды и носки. Скальники берет не глядя. Те, что сверху. Можно повыпендриваться и потянуть время. Но Чарли хорошо знает, чего никогда не успеть сделать перед смертью.

«Так что фигасе выгадывать, подруга? Встала и пошла!» – внутренней плеткой подгоняет себя она и возвращается в фитнес-зону. Спрашивает у отца:

– Куда?

Тот смотрит на Юрыча. Он указывает на собравшуюся толпу.

К рельефу отец подходит первым. С минуту оценивает композицию и шлет авторам жест «большой палец». Чарли, сидя за его спиной, натягивает скальники. На боулдер ни взгляда. Она просчитывает маршрут на подходе. Предварительный расчет верен. Нечего выдумывать. Хватило бы сил. И надо бы с первого раза. С каждым следующим шансы тают. Трасса силовая. Мужская. Есть что-то от Action Directe. Юрыч, как и она, к несчастью, болен паном Гюллихом.

У стенки Чарли для порядка читает трассу руками. Для нее это пантомима без содержания. Если маршрут уже есть в голове, зачем что-то изображать. Но публика любит ритуалы, и их нужно соблюсти. Чарли берется за нижние зацепки и смотрит вверх. Топ в пяти метрах. Как это близко по горизонтали и как же далека вертикаль…

Запись, сделанная Иришкой, прокручивается десятки раз. Отца не интересует подъем. Он показывает Чарли в первой попытке. Она срывается не на дино. Это было бы простительно. Она падает с верхних мизеров. На одном движении до топа. Все от того, что убивает руки на первых двух. Их нужно не идти и не висеть тем более, в каком-то философском раздумье, а пробегать. Пальцы еще вынесли дино, но умерли к самому топу. Пришлось грести заново. Все обходится. На каком чутье она на второй попытке буквально залетает на третью зацепку. Дальше по накатанной. Отец выключает запись. Ее дино, от которого у всех захватывает дух, его нисколько не удивляет. Победа скучна и наивна. Внимания достойно только поражение.

Чарли кивает, соглашаясь со всем. Отец прав. Он единственный, кому она не смеет возражать. Она даже поедет домой на такси, как он хочет. У него еще одна тренировка в зале по соседству. Она безуспешно просится вместе с ним. Но его «нет» всегда в квадрате. Оно не предполагает возражений. Отец уйдет один. Они давно не приходят домой вместе. И непонятно, то ли она уже такая взрослая или он банально слишком занят. И то, и другое, и третье. Отец твердит в этот год как мантру одно и то же.

– Ты – соло. Тебе никто не нужен.

Он накидывает парку.

– Ты всегда будешь одна.

Застегивает молнию до самого верха.

– Как и сейчас.

Вдруг спрашивает:

– На завтра нашла кого?

– Да, – привирает Чарли. Возможно, ведь, что и нашла. Она еще не проверяла дневные сообщения.

– Что за чел?

Типично для отца – все эти карьерные сопровождающие для него какие-то полчеловечка без имени.

– Ты его не знаешь, – отстраняется Чарли.

В подробностях нет смысла. Тем более когда их нет. Интерес отца и так исчерпан. Он уходит без «чмоков» и даже «бай-бай» ладонью. Они увидятся за завтраком. Не раньше. Но и тогда он не обнимет ее, как прежде.

Чарли дремлет полчаса, – нет сил подняться, – и заказывает такси. Не вовремя – час пик. Метро быстрее. Но в приказе отца главное не ее усталость, а события утра. Возможно, в метро ее так же не пустят и завтра. Такое уже было. Теракты случаются. Впрочем, завтра бассейн в шаговой доступности и вечерняя пробежка. Метро итак не предполагалось. В воскресенье, если она поедет за город, мама точно отправит ее на такси. Самое время поверить пост на стене. По распорядку уже можно вернуться в Сеть. Пусто. Только лайки. Без компаньона.

«Человеки! Что с вами со всеми случилось? Всех не пускают в метро?»

Панель фиксирует три письма. Чарли решает посмотреть их в такси. Душ в клубе – мини-вариант домашнего. Только по причине поездки в транспорте. Чтобы не морщили носы и не пялились. Зато пялятся клубные девочки, оказавшиеся в этот момент с ней в душе. Ищут в ее теле ответы на вопросы. А оно не хуже и не лучше остальных. Мозг всегда в приоритете. Его не видно. Но он решает всё.

Уже на выходе Чарли допивает йогурт. Сразу обе бутылочки. Они будто падают и растворяются в ней. И вроде бы все понятно. Вишня и черная смородина. Все те же хлопья и зародыши. Но есть нюанс во вкусе – и он хоть убей не ясен.

«А что если? Да нет… Киви? Не может быть. Да точно».

Боясь в который раз ошибиться, Чарли, уже сидя в такси, некоторое время ищет варианты. Так и не разгадав маминого рецепта, открывает письма.

Две рекламы. Старая рассылка с беседками и оттяжками. Не могут ничего нового придумать, лузеры. Дорога в спам навечно. Третье – приглашение. Приходит еще днем. Электронный билет прилагается. Концерт. Завтра. В соборе. Что-то пасхальное.

«Что за фигня?»

Чарли читает программку. Опять горит лицо. Должно уже вроде остыть.

«Ничоси!»

Чарли передергивает. Отправитель – тот, выражаясь по-папиному, Чел из метро. Да, он – певец. Тенор. Солист. Три номера за вечер. Все вроде как на иностранном. Куча непонятных слов. Ясна только Ave Maria. Да и то, как сказать ясна… Прочитано…

«Как он узнал адрес? Успел сфоткать гляделами? Этот Чел прям удивляет…»

Чарли нервно хмыкает, но вдруг понимает, что приглашение не имеет никакого значения. Концерт в шесть. По расписанию в это время у нее вечерняя пробежка. Примерно середина пути. И точка. Лицо горит.

«Да, ну на фиг! Забыла! Забыла…»

В лифте Чарли едва не засыпает. Тыкается лбом в зеркало. Прохлада стекла приводит ее в чувство. Но ненадолго. Она успевает доесть пасту с морепродуктами, прежде чем уснуть прямо за столом. Братья относят ее в комнату. Мама раздевает и укрывает одеялом. На Чарли остаются шапочка и снуд. Чарли или сама снимает их, или не снимает, как сегодня, вовсе.

Пальцы не различают выходных и будней. Они срабатывают с точностью швейцарских ходиков. Будильник, который Чарли не в силах отменить. Суббота тем не менее день особый. Нет лазания. Плавание в первой половине дня и бег во второй. Зимой только плавание. Бег часто переносится на воскресенье. Но завтра карьер. Возможно… Там, пусть и за городом, жаль терять время на что-то другое, кроме скал.

Бассейн в получасе ходьбы. Обычно Чарли ходит туда пешком. Сегодня и подавно. Мама категорически запрещает спускаться к метро. Чарли, по правде сказать, и самой становится неуютно, когда она проходит мимо ближайшей к дому станции. Но люди входят и выходят как обычно. Ни страха, ни сомнений. Большой город съедает все. Слишком много и многих нужно убить, чтобы мегаполис хоть что-то заметил.

С Чарли легкая сумка. В обычном рюкзаке нет смысла. Купальник и шапочка почти ничего не весят. Вес – это йогурты. Сегодня их три. Сигнал – на улице заметно потеплело. С киви вчера Чарли не ошиблась. Сегодня новая загадка. Чарли уже делает ставки. В фаворитах пока тыква. Она замечает ее на подоконнике среди цветов. Но там же лежат и бурак, и репа. Овощное рагу.

«Ничоси помесь!»

В бассейне Чарли без рывков и ускорений, но и не останавливаясь преодолевает установленные полтора километра. Задача не только подышать, но и растянуться как следует. Неприязнь к воде блокируется необходимостью – ничего лучше плавания не восстанавливает и не расслабляет мышцы – но, конечно, не уходит совсем. Чарли выбирается из воды как только, так сразу. Нежиться в ней просто так – не ее. В раздевалке она не идет под душ как все.

«Из воды под воду? Да че я, идиотка?»

Спрятавшись за дверью шкафчика Чарли меняет шапочку для плавания на обычную. Снуд не снимается и в бассейне. Он причина ее долгого ожидания. Надо сидеть в фойе, пока он не высохнет. Одного случая хватает, чтобы это понять. Шею заклинивает на неделю. Она пропускает этап мирового кубка, а вместе с ним и призовое место. Такова цена нетерпения, попытки сэкономить пятнадцать минут.

Чарли размещается в фойе. Накидывает капюшон толстовки. Не лишняя страховка. Сквозняки в бассейне почище скалодрома. В который раз проверяет пост. В который раз безрезультатно. Смягчает неудачу тыква в первой же бутылочке. Бурак во второй воспринимается уже как должное. Репы в третьей не обнаруживается. Обычная фруктовая смесь. В основном апельсины вперемешку с яблоками.

«Живи, йогурт, живи. Репа пока не пришла. Тебя, белая тварь, помиловали».

Чарли возвращается тем же маршрутом. Мамы в кои-то веки нет дома. Без объяснений и предупреждений. Дела обычные. Кто в этой семье кому-то что-то объясняет?

Обед на столе. Печеный картофель с курицей. Только разогреть. Дневной сон в выходные не обязанность. Можно просто лежать. Как пойдет. Чарли размещается на диванчике в кухонной лоджии. Греясь на солнышке, без какой-либо надежды проверяет пост. Но тем не менее расстраивается от полного молчания. На каком-то автомате жмет на сообщения. Натыкается на присланный вчера билет. Краснеет как помидор. В гневе уходит со страницы. Бросает смартфон. В бессилии что-либо изменить бьет себя по щекам. Тот еще эффект. Еще больше зарделась.

«Да что такое?»

Вопрос остается без ответа. Чарли отворачивается от солнца к стене и пытается заснуть. Но сну, как и щекам, не прикажешь. Один не приходит, вторые не желают менять вдруг избранный ими цвет. Помыкавшись несколько минут, Чарли берет темные очки с подоконника, садится по-турецки лицом к солнцу. Так себе попытка убрать жар с лица. Даром, что причина его не тренировка.

«Да фиг его знает, какая у него причина. Ну, ни этот же Чел?..»

Чарли снимает очки и падает на кровать. Включает ютьюб. Ashima, говорят, помешана на Крисе Шарме. У Чарли свои приоритеты. Она заказывает фрисоло. Ставит плейлист. Лучший способ забыть всех и вся, здесь и сейчас. И сегодня он поначалу работает. Хубер с Хоннольдом мало-помалу затягивают Чарли на высоту. Поттер в который раз бесит своим безразличным величием. Безумная Стэф с парашютом за спиной, заклинивающая на бесконечной трещине, казалось бы окончательно лишает щеки пурпура. Но все рубит африканская «безбашка» Дестивель. Там местные, иссиня-черные в первобытном экстазе танцуют и поют.

– Поют!

Щеки охвачены пламенем. Чарли выключает ютьюб и укрывается одеялом с головой.

Спустя три часа полусна Чарли выходит на пробежку. Маршрут построен заранее. Километраж не так принципиален, как в бассейне. Имеет значение время. Надо хорошо прогнать кровь и протрясти мышцы. Максимально убрать статику, накопившуюся за неделю. Маршрут выстроен отцом. Каждую неделю разный. Учитываются все мелочи. Переходы, светофоры, подземки. Отец присылает маршрут накануне в виде карты-навигатора. Ради интереса Чарли не изучает его заранее, предпочитая ориентироваться по ходу движения.

Бег приносит Чарли какое-то особое удовольствие. Быть может, потому, что он лишен финального топа. В нем процесс важнее результата. Конечная точка – начало. Без падения вниз. Ни победы, ни поражения. Простое возвращение домой. Разве что по очень неровному кругу.

Чарли не знает, бегает ли сам отец придуманными им маршрутами. Скорее да, чем нет. Не такой уж он и знаток города, чтобы составлять маршрут виртуально или по памяти. И каждый раз она не может отделаться от ощущения, что отец бежит вместе с ней. Не впереди зайцем и не сзади хвостом, но рядом бок о бок, как партнер по тренировке. Подобное чувство возникает у нее еще и на некоторых особенно сложных трассах. Поднимаясь, она только повторяет за отцом его движения. Он исчезает на топе, никогда не деля с ней победу. Но всякий раз оказывается рядом, если она срывается, чтобы начать восхождение снова.

Сегодняшний маршрут в первом части повторяет предыдущий. Длинная и почти бесконечная набережная. Все лучше шоссе и проспектов. Благо мост единственный. Отец, понятно, в курсе всех фобий Чарли. И он относится к ним вполне серьезно. От моста два пути. Сегодня иной. Чарли понимает это метров за сто. В ту сторону она бегает по осени. Старый город. Кривые переулки. Узкие улицы. Куда только не заносит отца! Вообще он «любитель древности». Его скальные туфли сверху – ровесники Чарли. И только их подошва умирает ежегодно. У метро Чарли спускается в подземный переход, уходит влево и, оставив по правую руку зоопарк, вбегает на старинную улочку с односторонним движением. Именно здесь – она впервые. Благородное старье вперемежку с быдловатым новостроем. Что-то заброшено. Что-то реставрируется. Кафе и магазинчики на первых этажах. Трафик что пеший, что автомобильный – нулевой. Контор почти нет. Этакий «спальник» в историческом центре. На перекрестке стройка. Похоже на торговый центр. Нет, надо же – Чарли читает плакат для жителей – какой-то универ. От него налево. Метров пятьдесят. И сразу направо. Чарли вспоминает – здесь она уже была. По осени. Лужи. Жирные к зиме вороны. Джамшуты угрюмо сгребают листву. Но сейчас, в апреле, гложет еще что-то. Спустя тридцать беспокойных шагов она вдруг понимает, что именно. На левой стороне улицы собор. Красного кирпича, высокий, тонкостенный, почти невесомый, словно перманентно взлетающий. Чарли останавливается и неконтролируемо, в тон собору густо, краснеет. Концерт у Чела из метро здесь, и он уже идет.

Чарли берет себя в руки и бежит дальше. Нельзя прерывать пробежку. Даже на светофорах надо бежать на месте. В противном случае эффект от занятия снижается в разы. Но уже через десяток шагов Чарли замирает снова. Предательское: «Билет в телефоне. Можно зайти…» – останавливает ее.

«Зачем? Тебе-то зачем?» – сомневается Чарли, но не двигается с места. Продолжая ругать себя на чем свет стоит, она перебегает улицу и застывает у кованых ворот. Нищая старушка с кружкой у калитки. У ее ног бомж на корточках. Сегодняшняя газета с набросанной мелочью. Чарли, крадучись, входит на территорию. Двор пуст. До конца не понимая, зачем это делает, Чарли подходит к лестнице и останавливается. Смотрит вверх. Входная дверь. До нее стандартные пять метров. Но на этот раз нет проблемы. Уклон – какие-то 30 градусов. Разминка для ног в скалах. Руки за спину.

«Какая дурь, какая дурь!»

Чарли разворачивается и отбегает к воротам. Около калитки останавливается и бежит назад. Влетает по ступеням и хватается за ручку двери. С минуту не может решиться открыть дверь. В конце концов входит и тут же зажмуривается от неожиданно яркого света. Открыв глаза, Чарли осматривает притвор, понятия не имея, что делать дальше. Наткнувшись на спасительную табличку «Касса», со стрелкой, ведущей в цоколь, она ловит на себе удивленный взгляд билетера.

«Что его не устраивает? – недоумевает Чарли спускаясь. – Опоздание? Одежда? И то и другое», – находит Чарли нехитрый ответ.

На кассе похожим взглядом встречает Чарли девушка с бейджиком «Алина». Чарли без объяснений показывает ей билет в телефоне, получая в ответ натренированную улыбку:

– Не успели распечатать? Не беда. Только сверить номер. Правда, концерт вот уже полчаса как начался. Все равно пойдете?

Чарли кивает и спустя минуту получает билет, который почему-то назван благотворительным взносом. Ощутив на кедах недоумевающий взгляд Алины, Чарли поднимается в притвор, чтобы окончательно сбить с толку билетера. Он, не скрывая скепсиса, оглядывает спортивный костюм Чарли. Дресс-код в соборе строгий. Формально Чарли можно не пускать. Даже в притвор. Но девочка торопилась, да и выглядит как-то измученно. Бежала. Боялась опоздать… и опоздала…

Билетер надрывает «благотворительный взнос» и открывает дверь. В притвор прокрадывается арпеджио арфы в си-бемоль минор. Чарли входит в зал и видит Чела вдали, на амвоне. Они встречаются взглядами. Под купол собора возносится «Una furtiva lagrima».

V

Следом за гретами ото под окнами палаты возникают бойцы Опалева. Они выстраиваются в два ряда с промежутком в несколько шагов. Второй рубеж, так же в два ряда, у южных ворот. И без того едва заметные пепсы растворяются в массе черных шлемов. Линер возвращается на место. Она может не беспокоиться за экстерьер. С ним полковник Опалев. И строго говоря, экстерьер пока можно игнорировать. Он – не причина возможных беспорядков. Не ради бабочек-цветочков собрались люди. А вот ради этого – в бинтах. К нему прилагается текст и история болезни. Или история смерти.

«Как ее назвать?»

И никаких вещей кроме смартфона, который работает, хотя работать не должен.

В очередной раз Линер убеждается, как мал и незначителен человек. В отсутствие вещей, так или иначе связанных с ним, о человеке как будто и нечего сказать. Тело само по себе – пустышка. Оно лишено смысла. Впрочем, отсутствие одежды – уже смысл. Присутствие же любой самой завалящей тряпочки рождает целый веер значений, раскрывающийся от количества и качества тряпочек и иных сопутствующих предметов. Здесь же – ничего.

«Стоп! Тупишь! Есть же запись с камер из метро!» – ругается про себя Линер и открывает ноут. Но чего-то существенного запись не дает. Свитер под горло, темные брюки, вроде джинсы. В руках ничего кроме смартфона. Человек будущего – гаджет и всё. Футуристический минимализм. Весь мир у тебя в ладони. Только что-то не так. Линер чувствует подвох, но не может понять, в чем он заключается.

«Нужен еще чей-то взгляд, – понимает она. – Глеб здесь очень кстати».

– Глеб, посмотрите еще раз запись с его подрывом. Что не так с ним? Как вы думаете?

– Есть.

Линер терпеливо ждет. Глеб прокручивает запись раза три. Дергает его сразу. Но он словно боится сказать.

– Ну так что? – торопит Линер.

– Да всё не так, товарищ майор.

– Что всё? Говорите яснее.

– Вчера было минус пятнадцать. Холоднее, чем сегодня. А он в метро в одном свитере и босой.

«Да, конечно! Все просто. Вот, что ее зацепило. Профи, а не заметила очевидное…» – про себя сокрушается Линер. Вслух:

– Та-ак… Значит, или он жил или работал поблизости от метро, возможно, в том же здании, раз мог себе позволить выйти так.

– Или и то и другое.

– Ехал из дома?

– Как вариант.

«Зацепка? – спрашивает про себя Линер и кривится. – Едва ли».

Размышляет вслух:

– Это всё хорошо, Глеб, но мало что дает. Начальная точка не ясна. Судя по всему, он ехал не с этой станции. Идет с перехода. Момент его входа в метро, конечно, можно найти. Долго камеры отсматривать, но можно. А вот куда он едет – вопрос. Тысячи вариантов. Кроме того, эта версия работает, только в том случае, если он был в адекватном состоянии. А если нет? С учетом его одежды в минус пятнадцать – в этом можно серьезно сомневаться. Он мог быт пьян, обкурен. Да просто бомжом – надеть нечего…

– По видосу нормально всё. И смарт нормальный для бомжа…

– Хм… По видосу, Глеб, по видосу… А смарт, чего проще? Украл. Нашел. Мало ли чего… Но в любом случае факт с не зимней одеждой интересный. Он может быть точкой отсчета для дальнейших поисков. Хороший у вас глаз, Глеб.

– Так это ж очевидно, товарищ майор.

– Очевидное незаметнее всего, Глеб. Дайте последний скрин. Прочую информацию обобщите как-нибудь и сбейте в один файл. Чтобы не бегать туда-сюда.

– Слушаюсь.

Линер оборачивается к окну и не сдерживает улыбки. Часть бабочек с окон переместилась на омоновцев. Их черные шлемы, плечи и спины в трехцветном хаки превратились в веселую детскую раскраску. Линер захотелось услышать, что по этому поводу думает Опалев. Предположить можно. Но услышать вряд ли. При ней, сохраняй он прежний «дресс-код», ему и сказать будет нечего. Сплошные многоточия.

«Интересно, а спереди они такие же, как со спины?» – думает Линер. Глеб за ее спиной хмыкает и в очередной раз удивляет:

– А на пепсов они не садятся. И на местных охранников тоже. И на нас с вами, пока мы во дворе были.

Действительно. Линер разворачивается.

– Глеб, что вы делаете в ЦИБе? С таким-то глазом вам в следственный надо… А если теперь подумать почему?

– Что почему? Почему я в ЦИБе? Я же рассказывал. Я…

– Да нет, Глеб. Почему бабочки садятся на них, а на других нет?

Глеб пожимает плечами.

– Благодарят, – предполагает он.

– За что?

– За охрану.

– А нас с другими вроде не за что?

– Так точно.

– Свои к своим тянутся, хотите сказать?

– Ну в каком-то роде…

Хотя это и бред, видеть в насекомых и птицах разумное начало, но объяснение Глеба имеет некоторый смысл. Правда, дальше – скользко. Психиатричка. Она не рядом. Но надо будет – отвезут. И Линер, не комментируя предположения Глеба, открывает последний скрин.

Она пропускает уже прочитанный текст. Пробегает глазами новый. Первое, что бросается в глаза, – отсутствие знаков препинания и заглавных букв. Немудрено. Это несбыточная мечта в тредах. Здесь о них и не подозревают. Или, что вероятнее, знают, но считают ненужными, лишними, чему-то мешающими.

«Чему мешают знаки препинания?»

Вопрос едва не задается вслух. Только в последний момент Линер решает, что впутывать Глеба в анализ скрина пока не стоит.

Да и ответ вроде бы лежит на поверхности. Линер формулирует про себя: «Отсутствие знаков препинания – это экономия времени и усилий. Каждый знак – лишнее время. Это от руки они пишутся быстро, но на клавиатуре точка и запятая – те же буквы. Но в отличие от них знаки препинания часто можно опустить, не потеряв ни грамма смысла. Писали же в старину без них и даже без пробелов между словами. И ничего, понимали друг друга… Итак, эти двое торопятся общаться. С заглавными буквами та же история, что и со знаками препинания. Задача – убрать все лишнее, что хотя бы немного мешает, задерживает. Секунды копятся в минуты, минуты в часы…»

«Но куда они сейчас-то торопятся? – еще один вопрос, который Линер едва не произносит вслух и на который сама тут же дает ответ: – Привычка. Как общались до этого, так и общаются сейчас. Только вот зачем в той их прошлой жизни им нужно писать быстрее обычного? Спешат все. Общение в Сети идет на расстоянии. Лишняя минута всегда имеется. И не одна. Но у этих двоих ее как будто бы нет».

– А когда ее нет? – шепчет, не сдержавшись, Линер.

Мельком смотрит на Глеба. Тот непонятно, или не слышит, или делает вид.

«Сама, сама, – приказывает себе Линер. – Все же опять просто. Минуты, а порой и секунды нет при прямом контакте, с глазу на глаз. Вопрос-ответ здесь и сейчас… Выходит, они и будучи физически рядом общались так? Но зачем? Точнее почему? Не хотели? Не могли иначе? Или и то и другое? И какое-то третье?»

– Товарищ майор, инфа готова.

Линер несколько мгновений, все еще находясь в своих мыслях, смотрит на Глеба. Она вдруг отчетливо понимает, что Глеба не надо исключать из процесса следствия. Пока он здесь, надо «иметь» этого «бывшего» по полной программе, спрятав при этом подальше свою «важняцкую» гордость.

– Хорошо… Что думаете по поводу отсутствия знаков препинания и заглавных букв?

– Да щас многие так пишут. Тупо быстрее, но понятно.

Вот. У нее теория. А у него просто «тупо быстрее». Но этому-то он точно удивится:

– А если предположить, что они общались так и будучи с глазу на глаз?

Глеб кивает как ни в чем не бывало:

– Может, гейм. Или что-то такое.

– Что?

– Игра. Не говорим вслух. Только по Сети.

– Зачем?

Глеб разводит руками.

– Игра…

– Может, и все остальное там… по Сети?

– Может. А может, и нет. Риал с виртуалкой вместе. Вполне себе. Только договориться, что и где.

– А вообще их возможно где-то еще найти? Ну, я имею в виду их прошлое общение. До сегодняшнего дня.

– Я не уверен, что мы их найдем.

– Они что же – всегда были в этой своей… как бы это сказать… личной сети?

– В какой-то мере да. Но дело-то не в этом. Они могли просто удалиться. Да, есть резервные копии на серверах. Но там миллиарды тредов. У нас нет ников. По косвенной инфе искать – например, по частоте упоминания терминов – закопаемся…

– Может, до этого и не было никакой переписки?

– Ну, или даже так.

– А они-то сами были?

– Ну, тело же какое-никакое есть. И эти на нем, как их… фрагменты… И вот же палец. Он пишет. Чистый риал.

Линер задерживает взгляд на старательно выбивающем буквы пальце. Он – главная нестыковка. Главное противоречие реальности. Единственный индикатор жизни, перебивающий все объективные данные. Он, и только он, делает это забинтованное нечто человеком. Если задуматься, только по этой причине Линер сейчас здесь. Иначе так бы и торчала дома. Беременный надомный аналитик терактов – новое слово в профессии. А он был бы в морге. И вряд ли как объект, вызывающий хоть маломальский интерес. Дежурный номер среди визуально неопознанных, строчка в очереди на генетическую экспертизу. Предельное одиночество. О мертвых хоть кто-то помнит. Останки все стараются забыть.

Линер переводит взгляд на Глеба.

– Посмотрите скрины на предмет часто звучащих терминов.

– Нужен авторский словарь?

– Что-то вроде того.

– Сделаем.

– И… Ну, хватит пока. А то все сразу. Запутаетесь.

– Ничего, товарищ майор, можно. Я привык на куче страниц висеть.

– Надо работать, а не висеть… Разве что… Надо бы картинку улицы. Чего там вообще творится – чтоб не выходить…

– «Теликов»? Или кого еще?

– А кто еще?

– Да кто угодно. Хоть прохожие. Снял – выложил. Делов-то.

– Ну, телик сама открою. А вы остальное соберите в плейлист. Вот вам и куча страниц, господин «бывший», как хотели. Вперед.

– Есть, товарищ майор.

Глеб падает взглядом в ноут. Линер качает головой. Нет, все-таки – как вымуштровали гуру за полгода! Срывается иногда. Но узко в своей теме. А субординацию вбили, как выжгли железом, только что клейма не оставили.

«Эх, Вася, Вася, чем ты их?»

Линер вздыхает и отсматривает каналы. Новости впрямую только на городском. И хорошо. Наверняка новость дня. Так и есть. Только странно: корреспондент на северо-восточном входе. Этот факт порождает в голове Линер серию вопросов: «На южном места, что ли, уже не хватает? Всё федералы заняли? Или главное происходит уже здесь?»

Репортерша с внешностью модели, тренированно улыбаясь, все объясняет:

– Мы находимся у главного входа в больницу №91. Она стала объектом пристального внимания еще вчера – сюда была доставлена львиная доля пострадавших в теракте. Сюда везли самых тяжелых. К большому сожалению, многие из них скончались от полученных ранений уже в первые часы после взрыва. Список умерших уточняется. Но речь идет по крайней мере о восемнадцати. Такие цифры озвучил нам заместитель мэра по общественной безопасности Дмитрий Лесков. Вот, что он, в частности, нам рассказал:

«На данный момент здесь из тяжелых находится только один пострадавший. К сожалению, накануне вечером в целом в больницах города скончалось восемнадцать человек. Более двух десятков находятся на интенсивной терапии. Состояние многих из них крайне тяжелое. Получившие легкие ранения в большинстве своем выписаны. Им требуется психологическая помощь… Что касается граждан, собирающихся вокруг 91-й больницы – люди, я видел, несут цветы и свечи – то я могу только поприветствовать такие проявления солидарности. Но руководство города считает необходимым напомнить о недопустимости массовых скоплений граждан. Речь идет об элементарной безопасности. Уровень террористической угрозы в настоящий момент максимальный, и такого рода факты террористам только на руку. Тем более что большое количество людей, которое мы наблюдаем вокруг 91-й больницы, – результат необоснованных слухов о якобы имеющих место многочисленных исцелениях. Со всей ответственностью могу заявить, что количество выздоровевших в данном медучреждении за истекшие сутки не выходит за рамки среднестатистических показателей. Еще более странным нам представляется связывать выздоровление пациентов с пострадавшим, который находится в отделении реанимации. Во избежание дальнейших слухов могу лишь сказать, что больной находится в тяжелом состоянии, но он на данный момент жив. Прогнозы врачей я бы не назвал оптимистичными. Надо быть реалистами. Пострадавший, насколько мне известно, находился в эпицентре взрыва. Никакого особого, так сказать, статуса и тем более каких-то сверхъестественных способностей у этого больного нет и быть не может. Что да странностей климатического и биологического характера, наблюдаемых на территории больницы, то в этом направлении уже работают эксперты и, думаю, в ближайшие часы они дадут ответ, что и почему здесь происходит…»

Репортерша возвращается в эфир:

– Это официальная информация, предоставленная мэрией…

Линер переключает – иной инфы на этом канале нет. Он городской. Они, можно сказать, начальство свое показали. Линер требуется некоторое время, чтобы обнаружить нечто выбивающееся из общего ряда. Найденный канал почти что для служебного пользования. В том смысле, что все до единого на нем под колпаком. И есть, по правде говоря, с точки зрения госбезопасности, за что. Но вот за неофициальной информацией – сюда. Лесковым тут не пахло:

– Хотелось бы обратить внимание на то, что количество людей на прилегающих к 91-й больнице улицах постоянно растет. Все попытки властей остановить приток людей пока не имеют успеха. Больница оцеплена ОМОНом по периметру. Прессу на территорию не пускают. Следственные органы не дают никаких комментариев. Что до собравшихся, то большинство из них не может четко объяснить, почему они здесь находятся. Нам удалось побеседовать с некоторыми из них. Вот несколько типичных ответов:

«Я здесь с мамой. У нее инсульт был. Тяжело восстанавливается. Она меня еще ночью разбудила. Мычит, беспокоится. Кое-как поняла, что сюда ей надо. Ну, что делать, привезла… Да, узнала уже здесь, что святой человек там. От него здоровье. Я и сама-то с болячки на болячку. Может, и мне как. Но мама главное…»

«У сына ДЦП. В блоге увидела инфу. Мы от рождения все перепробовали. Чудес только не было… Чего жду? Ничего. Но если есть хоть какая-то возможность, почему бы и нет… Не знаю, кто там. Но, говорят, неходячие – ходят… Да вон – у слепого спросите, зачем он здесь… Хотя, что его спрашивать?»

«Я с хосписа напротив. Хожу пока. Недолго еще… Слышал, что вроде как в больничке этой выздоравливают… Решил вот глянуть, как и что… Как дали выйти? Не тюрьма. Попросил и вышел… Холодно? Девушка, хоспис – это приговор – мне не холодно…»

– Как видите, большинство из собравшихся или сами тяжелобольны или сопровождают таковых. И здесь нужно сказать, что масла в огонь подливают выходящие из больницы. Они – главный источник слухов. По их словам, сегодня около полуночи у многих пациентов 91-й наступило резкое и необъяснимое улучшение состояния. Хотя у многих наблюдались тяжелые заболевания на последних стадиях. Никакой особой терапии им не проводили. Свое выздоровление они связывают с таинственным пострадавшим в теракте, который находится в отделении реанимации. Известен даже номер палаты – третья…»

Линер, в бешенстве вбивая клавишу в клавиатуру, уходит из онлайна. Она едва сдерживается, чтобы не закричать во весь голос:

– Они с ума, б…, там все посходили!

Как ни закрывай инфу, эти «телики» все равно раскачают ситуацию. После такого репортажа и те, кто не знал ничего, придут к больнице. Страшно представить, что творится в блогах.

– Откуда толпа? Да вот откуда. Сами плодим. Чего удивляться?

Чтобы как-то успокоиться, Линер просматривает сводку Глеба по экспертам, продолжая свой внутренний монолог:

«Академики, доктора, заслуженные деятели… Только вот научных работ здесь еще не хватало для полноты картины. Точно весь город сбежится. Вот отец уже в пути. А сколько их таких любителей? Отца, как вышел в отставку, с дачи не выдернешь. А тут сам едет. Семеныч обрадуется – старые друзья. Впрочем, Семеныч сейчас вряд ли чему-то или кому-то обрадуется. Попахивает увольнением. Хотя замнется, конечно. И отец тот же подключится. Но неприятная ситуация, что уж говорить…»

Просмотрев список, Линер осознает его бесполезность.

«Людей вся эта живность и зелень волнует постольку-поскольку. Добавочный фактор. Главное, вот он. А по нему пока понятно только то, что был и, по-видимому, есть. Тред – вещь мутная. Словарь от Глеба и его анализ, возможно, что-то прояснит в прошлом, но вряд ли объяснит главное – его связь с исцелениями и уличной толпой. Это главная проблема. Только вот есть ли эта связь? Может быть, элементарное совпадение? Связать ведь можно что угодно с чем угодно… Вот еще беда, фрагменты чужого тела на нем… Это что? Пора бы их увидеть…»

Линер набирает Белой.

– Маргарита Анатольевна, вы когда планировали следующую его перевязку? Как только следствие позволит? Ну, так следствие позволяет. Даже просит. Только вы помните, без третьих лиц желательно. Насколько желательно? Пока безальтернативно желательно. А там видно будет. Смотря по тому, что видно будет, Маргарита Анатольевна… Да, да, я понимаю… Жду…

Линер мельком смотрит на часы. Пока Белая готовится, можно отзвониться шефу – время пришло. Говорить вообще-то нечего. Допрашиваемый – не допрашиваемый. Следствие – не следствие. Только толпа – толпа. К ней нехилым таким довеском – Семеныч с пропавшими останками. И чудеса. Только что леший не бродит. Шеф не верит в чудеса. И ни от кого их не ждет. Он просто требует, чтобы каждый выполнял свою работу. То есть был человеком. Не более.

Линер набрасывает в голове отчет и выходит в коридор.

– Докладывай, – привычно слышит она в трубке и на секунду теряется. Нервно кашляет, но берет себя в руки:

– Ситуация на данный момент следующая. Допроса по сути нет. Общение пострадавшего с реальностью сводится к сетевой переписке с неким виртуальным субъектом. Выяснить большее о контакте пока не представляется возможным. Переписка анализируется. Хотя сеть, в которой она ведется, закрыта для доступа в обычном понимании. И вообще ее конфигурация пока неясна. Сотрудник ЦИБа работает над этим. Обстановка внутри больницы сложная. Больные толпятся в коридорах, пытаются оказаться как можно ближе к палате, в которой мы, собственно говоря, и находимся. Именно с нашим подопечным больные и те, кто на улице, связывают исцеления, которые, надо признать, имеют место быть. Существует ли на самом деле эта связь, понять сложно. В ближайшее время планируется перевязка. В ходе нее могут проясниться некоторые важные моменты: в частности – непонятные новообразования на теле пострадавшего…

В целом обстановка вокруг медучреждения усложняется. Остановить приток людей не удается. Полиция и гражданские работают над этим, но, по-видимому, не очень успешно. Ситуацию подогревают СМИ. При том, что никакой конкретной информацией они не обладают.

В ближайший час постараюсь выяснить личность допрашиваемого и уточнить его состояние по основным медицинским показателям. Меры безопасности предлагаю усилить. Работать нужно уже на дальних подступах. Ближайшие к больнице кварталы переполнены горожанами. Призывы расходиться не действуют. Применение спецсредств не представляется возможным. Большинство собравшихся тяжело больные люди. Старики, женщины, дети. И последнее…

Линер берет длинную паузу и как можно быстрее проговаривает:

– Небольшое ЧП в морге. Оперативной группой утеряны останки погибшей. С эпицентра. Под генетику. Обстоятельства выясняются…

Пауза в трубке. Обычное затишье перед бурей. Бурей всегда специфической. Шеф не повышает голоса. В нем только появляются едва уловимые нотки, от которых у новичков сердце заходится. Да и старики, вроде Линер, легко не отделываются.

– Установление личности не является на данный момент приоритетной задачей. Не ломай голову. Кто бы он ни был, важен не он сам по себе, а его влияние на текущие события. А оно прямое и негативное. Имеет ли он отношение к этим выздоровлениям или нет – неважно. Важно, что люди идут. И нужно сделать так, чтобы они не шли, а те, кто уже пришел, отправились по домам, как можно скорее. Тут вот в чем дело. Информация последних десяти минут. Пришла от Константина с юга. Группа, сработавшая вчера, была не единственная. Другая, по всей видимости, до сих пор в городе. Они могут, конечно, залечь, но могут и действовать по старому плану – в метро или прочем транспорте. А могут сымпровизировать и к 91-й заявиться. Уж очень лакомый кусок. И главное, проще некуда. Спальный район. Минимум камер. Сотни возможных жертв…

– Если проблема только в теле, его можно отсюда убрать, – осторожно предлагает Линер, отмахиваясь от предательски-конъюнктурной мысли о том, что Семеныч на фоне всех этих сложностей проскочит с утерянными останками без каких-либо заметных проблем.

– Это на поверхности. Но простой вывоз ничего не решит. Все сложно. С одной стороны, мы должны явно это продемонстрировать. Вот, мол, смотрите, его здесь больше нет. Но, как я понимаю, его никто и не видел. Верно же?

– Да. С ночи всего несколько человек.

– Значит, мы получаем две проблемы вместо одной. Кто-то не поверит и останется. А кто-то просто переместится на другое место. Туда, куда мы его отвезем. И потом, этот вывоз… Если делать его так публично, вряд ли обойдется без эксцессов. Толпа, как ты говоришь, специфическая. Контингент психологически неконтролируемый. Предсказать их действия никто не возьмется. А если вывозить скрытно, то как убедить людей, что пациента на месте больше нет? Так или иначе, продолжай следствие. Ситуацию вокруг отслеживай, но это, строго говоря, не твоя проблема. В течение часа ожидается прибытие мэра. Я тоже подтянусь. Будем решать вопрос. «Наружка» уже увеличена. В толпе «маркеры». Как наши, так и опалевские. Стрелки на крышах. Отсекать людей на дальних подступах уже начали. Перекрыты ряд улиц для проезда. Но пока без эффекта. Люди бросают транспорт и идут пешком. Пешеходов сложнее контролировать. Район густонаселен. Местных не удержишь в хатах. Но повторяю, все это не твоя проблема – работа идет. Копи информацию. Возможно, да наверняка, выступишь на совещании с мэром. Твой доклад будет иметь значение для принятия окончательного решения… Что до останков под генетику… Это кто ж там так отличился? Только не говори, что Семеныч?

– Он. С Павликом.

– Что говорят?

– Говорят не при делах.

– Это понятно. Конкретнее.

– Останки вразброс. Девушка. С эпицентра. С первого ряда…

– Стой. Она может быть из этих?

– Может.

– А этот твой не то живой, не то мертвый?

– Он вряд ли. Если только подрывник…

– Подрывник в зоне взрыва? Да эта сволота боится палец порезать, не то что свою шкурку марать.

– Да, верно. Но, возможно, погибшая как-то связана с допрашиваемым.

– Это инфа или твое предположение?

– Предположение, разумеется.

– Хорошо, отразишь в докладе…

– Есть.

Пронесло Семеныча? Ой ли…

– Так что Семеныч?

– Говорит – не отлучались. Останки исчезли целиком. Раз – и нет. Подозреваемых также нет. Как и адекватных объяснений. Нужна всесторонняя проверка. Одним словом – мутная история.

– Нужна. Но… не сейчас. Бардак, конечно. Причем от того, от кого не ожидаешь… Ладно, на неделе разберемся. Работай и жди гостей.

Линер выключает телефон и замечает Белую у дверей. Искренне удивляется:

– Быстро вы.

– Все необходимое для перевязки есть в палате.

– Понятно. Ну, идемте.

– Разрешите все-таки пригласить сестер.

– Исключено. И так слишком много слухов.

– Я за них ручаюсь.

– Маргарита Анатольевна, поверьте моему следственному опыту, ни один человек не может на все сто ручаться даже за себя. Не то что за кого-то.

– Ибо слаб и немощен…

– Точно так.

– Тогда вам или… Глебу, кажется, придется в этом участвовать.

– Конечно. Поможем как сможем. Для пользы дела.

– Вы это сами сказали. Уж не обессудьте, – констатирует Белая и входит в палату.

– Хм… Я не поняла. Это угроза, что ли? – спрашивает Линер и, не дождавшись ответа, идет следом. В палате Белая сразу берет в оборот Глеба:

– Нужна ваша помощь. Нужно положить его на стол.

Глеб косится на Линер. Та подтверждает:

– Да, отвлекитесь, Глеб, нужно помочь. Можно сказать, на некоторое время вы поступаете в распоряжение Маргариты Анатольевна.

– Есть.

Кивает Глеб и откладывает ноут. Встает. Не без удовольствия потягиваясь:

– Что делать?

– Взять и положить его на перевязочный стол, – повторяет Белая, собирая бинты и инструменты. Глеб застывает в ступоре. Уточняет у Белой:

– Как взять?

– Руками.

Глеб крайне смущен. Белая считает пачки бинтов. На втором десятке останавливается.

– Ну? Что вы стоите?

– Я не могу… Я…

– Можете. Он легкий. Даже для вас. В ногах половина массы тела. А у него еще и руки нет. Бинты легкие. Так что вы справитесь.

– Давайте, давайте, Глеб. Представьте себе, что это ваша девушка, – подбадривает Линер.

Белая морщится:

– Ну, и мотивация у вас…

– А что?

– Ничего. Слова иногда становятся явью.

– Да, вы, Маргарита Анатольевна, ко всему прочему еще и философ, – иронизирует Линер, отойдя к окну. Белая в ответ лишь повторно морщится и повышает голос на Глеба:

– Да несите вы уже!

Глеб застывает в нерешительности. Примеривается. Хватается за спасительную ниточку:

– А с планшетом что, товарищ майор? Вместе с ним нести? Или?

Линер вопросительно смотрит на Белую. Та отвечает не раздумывая:

– Эти записи на время придется остановить. Чисто механический момент при перевязке.

– Оставьте планшет, – командует Линер. Глеб продолжает искать пути к отступлению:

– А он это… меня не ударит?

– Чем? Пальцем?

– А рука?

– Глеб, не устраивайте детский сад в конце концов! – не выдерживает Линер. – Вы же слышали. Он парализован. А пальцем что он вам сделает? Ну же!

– Есть, – выдыхает Глеб, откладывает планшет на подоконник и, зажмурившись, подхватывает пострадавшего на руки. Разворачивается и идет к столу. Подойдя уточняет:

– Как его?

– Не принципиально. Но лучше туда головой. Да откройте вы глаза!

– Угу.

Глеб открывает глаза и, примерившись, кладет тело на стол.

– Всё?

– Пока – да… Судя по всему, да…

Неуверенно отвечает Белая и не без нотки ехидства смотрит на Линер.

– Вы, думаю, по работе много чего видели. Не будете жмуриться? Или как?

Линер без удовольствия, но принимает вызов.

– Много, – соглашается она и идет к столу.

– Что нужно делать?

– Переворачивать. Поддерживать. Убирать старое. Вот перчатки, фартук, маска.

– Хорошо. Глеб, идите на место и займитесь своими делами, – лениво приказывает Линер, не слыша ответ Глеба. Она стремится выглядеть как можно спокойнее. Но сердце не удается обмануть. Видеть многое не означает не переживать каждый следующий раз. Выворачивать на месте взрывов ее перестало уже в первый год службы. Но рвота – самое легкое, что может быть в этих случаях. Бывалые к такой реакции новичков относятся спокойно. В конце концов сами были такими. Но изуродованные тела и части тел незаметно копятся в памяти и прорываются порой истериками и кошмарами. Их не видят другие. А если видят, то не лыбятся. Даже не кривятся. А отворачиваются и прячут глаза. Сами такие.

Волнуясь, Линер идет по пути Глеба, не замечая того, и тянет время. Ловит себя на этом, ругает. Но не торопится. Долго завязывает фартук Белой аккуратным бантиком, путаясь три раза на первой же петле. Белая чувствует ее напряжение, но никак не приободряет: «Назвался груздем – полезай. Сестры тебе помешали…» – думает она и на протяжении последующих десяти минут не произносит ничего кроме команд – четких и отрывистых. Бинты снимаются слой за слоем. Чем дальше, тем больше оттенков красного и влаги. Запах сквозь маску не чувствуется. Линер косится на Глеба. Он мельком бросает испуганные взгляды в ее сторону. На последнем розово-черном слое, мокром насквозь, их взгляды встречаются.

– Что? – молча спрашивает она, лишь дернув подбородком.

– Шоколад, – отвечает Глеб, потянув носом.

– Что? – уже вслух, сквозь маску мычит Линер.

– Шоколад, – повторяет Глеб, обведя палату руками.

Линер приспускает маску. Аромат шоколада сладкой, пьянящей терпкостью наполняет ее нос, мурашками пробегая по всему телу. Линер машинально подносит бинты к носу – от них голова кругом. Белая спускает маску и извиняется:

– Да, да… Такой объем бинтов сглаживает запах… А без них… Я забыла вам об этом сказать…

Итак, Dane снова с вами. Ну, вот и сильные мира сего обозначили свое присутствие. Федералов пока нет. Мэра пока тоже. Говорят, он у САМОГО. Но есть зам. Небезызвестный господин Лесков. Из бывших особистов и, кстати, еще тот левша. Блохи, которых он конструирует, почище той самой будут. В мелкоскоп только и узришь всю подноготную. Но для начала слово ему. Он парень модный, у него страничка в небезызвестной сети. Можно, конечно, и интервью дать с телика. Но так его все видели. А вот читали, может, и не все. Тем более что при сравнении выясняются любопытные подробности. Итак, написано: «За ночь умерло еще шестнадцать пострадавших. Светлая память».

На телике говорит о восемнадцати. Позвольте, шесть – не восемь. Ну, допустим – еще не знал. Не было полной инфы. Смотрим время. Действительно. Твит часом раньше. Но умерли-то вечером. А не за тот час. И умерших не сотни. Трудно запутаться. Ладно, забыли это. Но дальше полный кавардак. В посте: «Люди несут цветы и ставят свечи. Призываю граждан не оставаться в стороне. Мы должны быть вместе в эти тяжелые дни».

И фото прилагается. Но в интервью для телика Лесков призывает людей никуда не ходить. Не создавать толпу. Предлог – возможное повторение теракта. Так давайте определимся: мы вместе или мы никуда не выходим? Сидим по домам. Пьем чай с печеньками. Тупо верим выданной теликами картинке, а не глазам и ушам своим.

Дальше больше. По словам господина Лескова, количество выздоровевших в 91-й больнице не выходит за рамки среднестатистических показателей. Ну, во-первых, никаких цифр нет. Есть ссылка на какую-т чрезвычайно абстрактную статистику. Извините, средние данные по какому отделению? За какое время? «Выздоровевших» – это как? Покинувших больницу на время или насовсем? Хронические, которым сбили кризис, – они тоже выздоровели? И вот те, кого переводят в хоспис через дорогу, они как идут? По какой статье? Господин Лесков ничего не объясняет. Ни удивлюсь, что и цифр никаких нет. Нет у него никакой статистики. Зато, как это ни странно, она есть на улице. Мы походили тут по периметру и опросили людей. За пять минут нашли десяток выписанных за утро. Еще столько же ушли сами, не дожидаясь официальной выписки. Двадцать человек за утро – это много или мало? Смею думать, что много. Но самое интересное, что, судя по ответам, терапия здесь совсем ни при чем. Все опрашиваемые выздоровели как-то вдруг. А была ли болезнь – так и хочется спросить! Кто диагноз ставил и с какой целью? И больные ли это вообще? И кому это массовое исцеление выгодно?

Дальнейшее без комментариев, с приветом господину Лескову. Мой кор опрашивает население. Смотрите, уважаемый, и крепитесь. Так ведь и прогнозы врачей станут оптимистическими. Но вы ведь реалист, господин Лесков. Реалист! Слово-то какое «ненашенское». Нам бы всё чудеса да веру в высшие силы!

– Простите, вы из этой больницы сейчас вышли?

– Да.

– Вы с теракта?

– Нет, у меня с ДТП травмы.

– А что было?

– Открытый перелом правой ноги. Два ребра. Ключица. И руки по мелочи.

– А вы же без костылей и вообще…

– Да. Вот встал и пошел.

– И как вы все это объясняете?

– Никак. Мне, честно говоря, по х…

– А вот тот больной, от которого все якобы вылечиваются.

– Да, говорят, всё от него.

– Вы его не видели?

– Нет. Я в соседней палате был. Ладно, хорош, меня тут встречают… Гриня!!! Глянь, я как новый! Сам в шоке, братан!

– День добрый! Вы, я вижу, с этой больницы?

– Ну, да.

– Что у вас было – травмы или что еще?

– Ожоги.

– Вы с теракта.

– Нет, бытовой газ. Я с области. Особо тяжелый. 80%.

– Но ведь вы…

– Да, ничего. Как новый.

– Какая терапия?

– Не знаю. С утра проснулся. Ожоги все сошли. И пятна не осталось.

– А вы видели того, с кем это все связывают?

– С третьей палаты? Нет.

– А может, там и нет никого?

– Может…

– Вы с какого отделения?

– С онкологии.

– Сами там были?

– Нет. Вот сын. Уже не ходил. Неоперабельный. Собирались домой забирать. А с утра гляжу – играет. Просветили. А там нет ничего.

– Так сразу и нет.

– Так сразу.

– И с чем вы это связываете?

– Говорят, в реанимации кто-то лежит. Вроде от него все.

– А как это от него всё?

– Ну, коснуться там или близко быть…

– А вы видели?

– Нет. Там окна в бабочках, ничего не видно… Ну, я, что уж скрывать, засветло, еще до охраны ходила под окна. Просила.

– Кого просили?

– Не знаю. Бога, кого еще… Ну, и его…

– Кого?

– Да, не знаю я… Бросьте вы… Такое счастье, а они с вопросами…

VI

Репетиция накануне субботнего концерта длится около часа. Пасхальная неделя в храме расписана по минутам. Оркестр и солистов впускают в зал и просят выйти точно в обозначенное время. Отец присутствует. Невиданная редкость. Хористки скопом провожают его восторженными взглядами. Дирижер пытается сойти за старого знакомого, хотя видятся они впервые. Отец заученно расточает улыбки и мимоходом просит Чела сегодня не форсировать голос. Вещи сложные. Даже набившая оскомину шубертовская «Ave Maria» требует внимания. Ее часто поют на вступительных экзаменах. Вещь красивая, трогательная, внешне простая. Последнее обманчиво. Отец иронизирует:

– Сжимаются, как плюшевые мишки, и мычат себе под нос. А на втором ряду хоть надевай слуховой аппарат – все равно не услышишь. Или того хуже – пищат, как детки…

Для Чела обе заявленные «Ave» – пройденный этап. Они легко и на полную грудь даются. Храмовая акустика в помощь. Вертикали на верха тут хватит с избытком. Нужно ее только поймать. А поймав, не терять и держаться. Молитва на то она и молитва, чтобы взлетать.

«Una furtiva lagrima» – тоже своего рода молитва. Потому отчасти и выбрана третьим номером. Конечно, главное – другое. Она из бельканто – пропуск в высший свет. Ее не спеть как надо эстрадно-умильным голосочком с красивой серединой. Ей в жертву, по крайней мере дважды, нужны верха. Какие надо верха. И дилетант услышит. А профи узнает своего в а капелла в финале, когда звучит даже и не голос, а тишина меж слезами Неморино.

«Так и слеза звучит без звука…» – думает Чел. Отец меж тем твердит свое с начала года. Твердит с того январского концерта JDF, испорченного как раз на «Lagrima» чьим-то не выключенным в партере мобильником:

– Пора становиться своим, мальчик. Ты – ранний. Пора.

С утра и на весь день Чел погружается в ноты «Lagrima». Сегодня они наполняются посторонней: девочкой из метро. Как это его ни коробит, ее пальцы не выходят из головы. Память избирательна. Лицо и глаза порой забываются. Шапочка, снуд и мяч черно-желтым фоном ложатся под нотный стан. И сами ноты окрашиваются, приобретая не слышимые ранее оттенки. Мелизмы играют чистым золотом. Трагедия первой части темнее обычного, но с еще более явным предощущением света. Любовь на ре-бемоль мажор сегодня с оттенками лимона, но без какой-либо кислинки и намека на горечь. В нем будто прячется сладчайший марокканский мандарин. В финале снова пальцы. Истерзанные и кочковатые, они неслыханно нежны и грациозны. Dolce. Всеобщее dolce в largetto.

На общеобразовательных уроках весь день в ход идут эталонные записи. Студийные наушники для метро сменяют беспроводные, едва заметные капельки. Чел делает вид, что смотрит на доску и учителей. Маскируясь, что-то записывает, путая тетради по предметам. Так дифференциальные вычисления становятся истоком Французской революции. Бензол с органической легкостью принимает в свои кольца акмеизм и Эйнштейна. JDF завязывает все в единую канву, поверх которой сжимают и разжимают мяч все те же избитые, но прекрасные пальцы.

К сольфеджио Чел уже предельно наслушан и начитан. Наушники убраны. Эта тетрадь не испорчена предметной иноземщиной. В ней только музыка. Чел слабый, но прилежный теоретик. Наушники-капельки возвращаются на истории музыки. Малер – не его.

– Ничего личного, Густав, – шепчет он в оправдание. – Дело вкуса. И только.

На Малере вообще, на Доницетти в частности Чел решает отослать «пальцам» приглашение, раз уж они так настойчивы. Поиск страницы не занимает много времени. Аватарка приметна. Хотя ник обычный. Чарли много. Но она одна такая в своем Кватроченто.

«И почему она Чарли?» – размышляет Чел, думая над комментарием. Так ничего и не придумав, ограничивается билетом. Комменты излишни. После ее прощального языка всё и так ясно. Надежды, что она придет, – нет. Возможно, пропадет из нот. Возможно. Не придет и навсегда исчезнет.

Заключительный урок – физкультура: легкая пробежка по ближайшему от школы бульвару. Чел, как и большинство в классе, в спецгруппе.

– Они-то все чего? – удивляется он на первом году обучения. Удивляется до прошлой осени, когда вдруг понимает, что кругом него «дрищи и слепые». Выражение дремучего дальше некуда старичка с лыжными палками. Дед обгоняет класс дважды к третьему километровому кругу, открыв Челу глаза на очевидное: вся их консерваторская десятилетка – одна большая спецгруппа.

Отец забирает Чела из школы и везет в храм. Сегодня он – вместо консерваторской репетиции. Праздник. Какая-никакая публика. Глоток свежего воздуха после набившего оскомину класса. День тишины завтра. Сегодня можно говорить с отцом. Но все вопросы придут как назло уже перед концертом. По пути отец рассказывает о «Метрополитен-опере», об огромном зале, который иных съедает, иных возносит до небес, подхватывая их голос, так что уже и не ясно, поет ли это человек или само пространство.

На обратном пути Чел проверяет свою страницу, ловя себя на мысли, что делает это в надежде обнаружить неожиданный ответ. Его нет. «И быть не может», – с горечью думает Чел. Тут же выученно отмахиваясь от негатива. Он непозволителен вообще, а накануне и в день концерта тем паче. Поют – когда счастливы. Старая истина. Без исключений. Правда, одно в его биографии есть. И какое. Тот концерт в детском доме, после которого отец лично приезжает за ним. Старшеклассники бьют Чела накануне. Воспитатель – в день концерта. Он отказывается петь, но выходит на сцену – работает пощечина директора, обрамленная увесистой группой непечатных слов. В той «Ave Maria» копать можно до самого дна, нет ни капли счастья. Если только не считать счастьем инстинкт самосохранения. В тот вечер Чел рыдает нотами. Едва не плачет и сейчас, вспоминая, но сдерживается. Находит внутри заученную улыбку-цветок – и она привычно озаряет его лицо. Ну, что ж, ей там самое место…

Дома отца с сыном встречает бабушкин шоколад. Она всюду ходит с коробкой под мышкой, разнося аромат бессмертной любви по всем закоулкам необъятной квартиры. Это наигранное недоверие домашним, которые ни разу за все время не покушались на коробку и ее содержимое, умиляет маму. Отца смешит. Сестер возмущает:

– Подозревать домашних? Как можно? Бабуля, милая, окститесь!

Чел, со своим детдомовским прошлым, подходит к вопросу более практично. На ум ему приходит поговорка про большую семью. Вслух он ее, разумеется, не произносит. Но бабушку понимает больше остальных. Он бы, наверное, тоже не выпускал такую драгоценность из рук.

За ужином сестры измываются над Челом. Они знают, что он не сможет им ответить. День тишины стартует с вечера. Впрочем, шутки их милые и не злые. Касаются его одноклассниц. С ними сестры в тайном заговоре, о котором все и давно известно. Соревнование «соблазни гения первым» давно приобретает общешкольный характер. С началом репетиций Чела в консерватории оно перебирается и туда, делая шансы одноклассниц совсем уж призрачными. Младшекурсные певички, зачастую не ведая об условиях школьного конкурса, все чаще поглядывают на проходящего мимо мальчика. Ну и что такого, что пальцев не хватает? Но какие глаза, личико и волосы. Какова стать. Спина прямо-таки королевская. От голоса и вовсе мурашки. Не может же быть только голос? Но если даже и так. Быть первой. Чем не вызов? Чем не задача? И пара попыток, слух о которых легендами разнесся по десятилетке, уже имеют место. Но темный коридор, декольте и приглушенный микст имеют обратное влияние. Он шарахается от соблазнительниц в первые попавшиеся репетиционные комнаты. Так что трон царицы, по официальным данным, до сих пор остается пуст.

Флейта вздыхает и разводит руками. Скрипка насвистывает что-то опереточное. Мама и папа тему вслух не поддерживают, хотя она уже давно предмет их обсуждения с глазу на глаз.

Мальчик вырос. Живет музыкой. Что, разумеется, не плохо. Но больно уж он профессионален для тенора. Режим – вещь хорошая, и замечательно, что он так легко и естественно переносит его. Но должно быть и другое. Что-то игровое, не вписывающееся в четкий распорядок. Да, тенор – вечный мальчик. Но при этом и не ребенок. А их сын женского общества сторонится. Неуклюж, порой даже с сестрами. Что уж говорить о посторонних. В нем нет легкости жизни. Конечно, его кисти тому виной. Что-то осталось и от детдома. Как родители ни стараются, в нем просыпается иной раз волчонок. Ему надо помочь. Но как? Идти по «дворянскому» пути, то есть взять на работу хорошенькую горничную – старомодно. Это вариант запасной – если уж совсем все будет плохо. О профессионалках заикается, как ни странно, мама. Но этот вариант не устраивает отца.

– Такой-то голос и первый раз за деньги? Нет уж, дудки!

– Тогда что?

– Образуется само собой, – отмахивается родитель.

– А что если поискать дуэт на ближайший экзамен? – интересуется мама, неожиданно радикально меняя ситуацию.

– Заинька, вот оно! Как это мы не подумали! На поверхности же!

Всю зиму и март родители просеивают кандидаток. Прослушивает мама. Папе (у него спектакль за границей) достаются фото. Отобранное в результате сопрано начнет свою работу в понедельник. Сыну о ней пока не известно. Девочка, кстати, будет присутствовать в субботу. Знакомить или не знакомить их сразу после концерта, пока не решено. Но скорее да, чем нет. Мама даже высказывает крамольную для храма мысль, что это можно сделать и до.

– И будет «до»? – каламбурит отец, не соглашаясь с самой идеей:

– Нет. Спугнем только. Больно уж она видная. Где ты ее откопала, заинька?

– Да вы, папенька, я вижу – глаз положили?

– Да что вы такое говорите, заинька? Вместо вас-то? Как можно? За кого вы меня держите?

– За того и держу, папенька…

Родители опаздывают к ужину. Знакомить решено все-таки до. Мама в спальне не без успеха пускает в ход все известные ей рычаги воздействия на отца вплоть до наручников, кожаной маски и плетки.

Не подозревая о принятом решении, Чел отвечает сестрам лишь взглядами. День тишины действительно стартует за сутки. Они уже час как идут. Да, и что он может им ответить? Намекнуть сестрам на их мальчиков? Классических «дрищей» за фортепиано? Сам недалеко ушел. Впрочем, на их фоне и он сойдет за богатыря. Своего худющая флейта как-то, будучи на даче, на себе вытащила на дорогу с обрыва в тридцать метров. Обморок. На нервной почве. Говорят, переиграл. Тот еще поклонник фильма «Блеск». И ведь флейта даже не запыхалась.

«С чего?» – спрашивает про себя Чел, в который раз вспоминая эту прошлогоднюю историю. Тогда он вызывает скорую. И даже едет с парочкой в больницу. До сего дня флейта как дань приносит в дом цветы и шоколадки. Скрипка завидует. Ее пианист не столь щедр. Обмороков с ним не случается. Правда, и играет он хуже. Есть подозрения, что между обмороками, талантом и любовью есть какая-то невидимая связь.

Чел уходит к себе раньше обычного. Пятничная гостиная – будут папины друзья – сегодня не для него. Спать его никто не укладывает. Но если ляжет раньше хотя бы на час, для голоса будет только лучше. На это ему перед уходом лишний раз намекает мама:

– Час сна – час голоса.

Чел размещается с книгой оперных либретто на древнем, ровеснике бабушки, диванчике в стиле «чипендейл». Непосредственно под окном, выходящим на набережную. Смартфон намеренно оставляет на письменном столе. Еще за ужином он дает себе зарок не выходить в Сеть до завтрашнего вечера. Зарока хватает на двадцать минут. Патриотическая нудятина раннего Верди не способствует выполнению обещания. Чел бросает книжку в ноги и забирает смартфон со стола. Падает на диванчик. Приподнимается было вернуть гаджет на место. Но быстро сдается и открывает почту. Пусто. И на ее стене без изменений.

– Почему же все-таки Чарли? – шепчет он в задумчивости. Осекается. Не очень ясно – нарушает ли этот шепот день тишины. Скорее нет, чем да. Но лучше все же не отступать от правила. В конце концов какая разница, почему она Чарли. Важно, почему это его так интересует.

С этим вопросом Чел мечется по закладкам, но отвлечься не получается. Собственно, вариант ответа на поставленный им вопрос у Чела только один. Но непонятно, какое отношение эта девочка может иметь к Чаплину? Да никакого. Тогда почему?

Недолго покопавшись в Сети, он обнаруживает кучу фильмов под названием «Чарли». Все ему не знакомы. Знаменитостей с таким именем еще больше. Поиск соответствия бесперспективен – возможных объяснений слишком много и ни одно из них нельзя назвать приоритетным.

Смирившись, Чел оставляет поиски. Если что-то и можно достоверно выяснить, то только у нее самой. Но вопрос о повторном письме, без ответа на первое, Челом даже не рассматривается. Пальцы – и в особенности ее выходка с языком – не могут быть прощены. Как с этим принципом состыкуется приглашение на концерт, он не может объяснить. Выслал и всё тут.

– Чего теперь жалеть? Она все равно не придет, – подытоживает он вслух, не сразу осознавая, что день тишины впервые за долгие годы нарушен самым бессовестным образом. Поняв свою оплошность, Чел вскакивает с дивана и идет к двери. Прислушивается к разговорам в гостиной. Его голос, выразительный и звучный на сцене, остается таковым и в обычной жизни. Четкая дикция и подача в зал даже при разговорах в столовой. Так что в обычный день его наверняка бы услышали в гостиной, но сегодня она полным-полна людьми с такими же, как у него, принципами. Нечего беспокоиться. Все они, в прямом и переносном смысле, слышат только себя. Разве что сестры через стену. Чел снова прислушивается. Нет. Они в гостиной. Радуют глаз оперных звезд ранней девичьей свежестью. Остается бабушка. Но ее комната далеко. Если только ее ночная прогулка по квартире сегодня не стартовала раньше, что сомнительно. Она терпеть не может папиных друзей. Чел тем не менее прислушивается в третий раз. Хрусталь в гостиной шумит не переставая. Но шороха бабушкиных тапочек не слышно. Значит, пронесло. Нарушенный день тишины остается на его совести.

Чел возвращается на диван. Подбирает либретто молодого Верди. Листает десяток страниц. Вспоминает отдельные увертюры и мелодии. Удивляется про себя: «Нет, все-таки какой скачок из серой мыши в гении. И ведь ничего, кроме „Va, pensiero“ – хор из третьего акта оперы Д. Верди „Набукко»Va, pensiero“, этого не предвещало, как будто бы…»

Замирает. Нет. Не вслух. Показалось. Второе нарушение за вечер, это было бы уже слишком.

Но опасность заговорить вслух перманентна. И Чел решает-таки лечь спать. Хотя и предполагает, что заснуть вряд ли получится. И не только по причине того, что по обычному графику до сна еще без малого два часа.

Белый потолок встречает его сразу после соприкосновения затылка с ортопедической подушкой. От него укрыться просто. Всего-то закрыть глаза. Но от черно-желтой пелены спрятаться уже не так легко. Она сильнее любого его движения. В единстве с покореженными пальцами она кажется всемогущей. Лицо и глаза Чарли, возникающие мимолетными вспышками, слепят и обжигают, как весеннее солнце. Чел переворачивается на живот и зарывается лицом в подушку. Но весна и в таком положении не покидает его. Быстро выясняется – у Чарли нет какого-то определенного места в пространстве. Она как будто бы везде. Сверху и снизу. Слева и справа. Снаружи и внутри.

Сменив положение лежа с живота на спину десятки раз Чел засыпает глубоко за полночь. А утром, впервые за долгое время, дослушивает будильник до самого конца. И странно, JDF вдруг не кажется ему чем-то недостижимым. Напротив, Чел, вспоминая его торжествующую улыбку с постановки «Цирюльника» в «Метрополитен», с какой-то невероятной, физически достоверной отчетливостью ощущает себя на его месте. Бескрайние овации, накрывшие JDF после «Cessa de più resistere», сопровождают Чела весь день. Они слышны только ему и умолкают в полуминутном диминуэндо на ступенях храма, за два часа до концерта.

В импровизированной гримерке-келье он размещается вместе с другими солистами: девочкой виолончелью и мальчиком альтом. Они уже встречались и ранее в подобных праздничных солянках. Имен их Чел не помнит. Афиша для солиста – это поиск себя. Все прочие – туман, расплывчатость Дали…

На распевку приходит отец, с какой-то девушкой в пошловато-красном вечернем платье с обширным декольте. Представляет ее сыну, но по взгляду Чела отец понимает, что знакомить их сейчас – напрасная трата времени. Мальчик смотрит в «четвертую стену» – и явно не запомнит ни лица, ни имени «красного платья». Отца узнают родители альта и виолончели и на пару минут отвлекаются от своих чад. Отец снисходит до них. Хвалит их детей фразами из эпигонской заказной статьи. Тут же извиняется перед своей спутницей и прочими, прося для них с Челом пять минут уединения. «Гримерка» освобождается. На двадцать пять. Но никто из стоящих в коридоре не смеет прервать процесс. «Декольте» берет под руку мама и уводит в зал. По завершении распевки отец целует Чела в лоб и выходит, пройдя мимо ожидающих его, будто они совсем не знакомы.

Номера Чела в программе распределены идеально. Первая «Ave Maria» Баха-Гуно – сразу после увертюры. Через два инструмента и хор следует «Lagrima». Еще перебивка на инструменты и хор. И в финале вторая «Ave Maria» – Шуберта.

На какое-то время Чел теряет Чарли. Он слишком сосредоточен. Но с первых нот Баховской прелюдии до мажор Чарли возвращается. «Четвертая стена», отгородившая его от всех присутствующих в храме, не спасает от нее. Поглощенный Чарли, будто лавиной, Чел поет, как ему кажется, а капелла – он не слышит оркестра и не видит дирижера. Бурные аплодисменты и сестринское браво не приводят его в чувство, хотя и дают понять, что все в порядке. По-прежнему не видя ничего вокруг, но с Чарли перед глазами, Чел уходит в боковую галерею – место для отдыха солистов. Он садится на молитвенную скамью и утыкается лбом в стену, вплоть до своего номера не меняя положения.

На «Lagrima», сразу за арпеджио, «четвертая стена» падает. Он видит Чарли в дверях. И настоящая слеза скатывается по его щеке. Отец, заметив ее, вздрагивает: невозможно петь по-настоящему плача. Мама судорожно хватает отца за руку, подумав о том же. Сестры, белыми гимназическими воротничками обрамляющие с двух сторон девушку в красном, синхронно зажмуриваются от охватившего их ужаса. И даже «платье» берет паузу в своих размышлениях о ее шансах задержаться в этой семье надолго. Но несколькими мгновениями позже все понимают, что все возможно – их мальчик поет как никогда, как никто до него не пел…

Челу кажется, что Чарли плачет, что между ними нет полного зала, а она совсем рядом – ближе чем на расстоянии вытянутой руки, но чуть дальше губ – что влажный блеск ее глаз заметен каждому, что зрители не разделяют их, а находятся вокруг, что ему хочется быть как можно ближе к Чарли, что он делает шаг навстречу, но тут же в нерешительности отступает, что он не понимает, чего хочет и колеблется, зная лишь, что она здесь, чтобы видеть, чтобы слушать его и никого кроме, что она так рядом, что ему не надо прислушиваться, чтобы услышать частый стук ее сердца – оно будто бы одно на двоих – что они дышат вместе, что в храме, как и в душе человеческой, нет потолка, что дыхание их вбирает в себя всю бескрайность бесконечного неба и что так будет теперь всегда и всюду, пока смерть навсегда не соединит их…

Едва оркестр затихает, храм накрывает овация. Потрясенный отец, аплодируя, кричит жене на ухо:

– У нас ужо, «музчина», заинька! Ты слышала?! Хе-хе! Мужчина!

Мама, не находя слов, отвечает ему изумленными, широко распахнутыми глазами. Отец между аплодисментами корчит восторженные рожицы сестрам и отдельно многозначительно перемигивается с «красным декольте». Не прекращая рукоплесканий, он поворачивается к сцене, но через несколько хлопков застывает в изумлении. Чел не кланяется и не благодарит, а смотрит куда-то в сторону входных дверей. Но мало того, он вдруг, вместо положенной боковой галереи, спускается в зрительный зал и по центральному проходу направляется на выход, постепенно ускоряясь, у самых дверей и вовсе перейдя на бег…

Чел вылетает из притвора, когда Чарли только-только скрывается в дворовой калитке. Секунды достаточно, чтобы понять: он не ошибся, связав ее прозвище с Чаплиным.

Выбив на лестнице перед входом ожесточенную чечетку, ступень за ступенью, Чел длинными шагами преодолевает двор и бросается вслед за Чарли, еще, к его счастью, не перешедшей на бег. Он догоняет ее в трех шагах от светофора и преграждает путь. Чарли натыкается на него и отступает на шаг назад. Чел подхватывает ее взгляд и сразу улавливает ноты какой-то беспомощности и обиды. Ему хочется спросить ее, в чем он провинился перед ней, но дыхание перехватывает комком в горле. Чел делает несколько судорожных вдохов и невольно задерживает третий. В этот момент Чарли показывает пальцем на себя – точно в грудь – следом кладет палец крестом на рот, потом касается им уха. В завершении медленно качает головой. Челу требуется несколько мгновений, чтобы соединить жесты в очевидную цепочку слов: «я – говорить – слышать – нет». Еще несколько мгновений уходит на то, чтобы понять: движения рук – не сиюминутная случайность. Отточенная чистота исполнения говорит о том, что эти жесты – привычные и повседневные. Единственно возможный для глухонемого способ общения.

– Нет, – качает Чел головой, отчаянно не желая этому верить.

– Да, – кивком утверждает неизбежное Чарли и, обогнув Чела по левую руку, переходит улицу на загоревшийся вовремя зеленый. Чел остается на месте и не смотрит удаляющейся Чарли вслед.

VII

Белая завершает перевязку и, хлюпая латексом, снимает перчатки. Линер меряет ногами палату от двери к окну, переваривая увиденное. Ее лицо сказочно переливается в преодолевшем бабочную мозаику свете, но остается тем не менее сосредоточенным и бесстрастным. После снятия нижнего, шоколадного слоя любопытство Глеба берет верх над отвращением и страхом, и теперь – явно шокированный увиденным – он бессмысленно пялится в ноут. Пальцы его безжизненно лежат на клаве, и когда Белая намекает ему на то, что Чела неплохо было бы вернуть обратно, он долго не может понять, чего она от него хочет. А когда наконец понимает, то исполняет просьбу спокойно и не противясь, даже как-то по-особенному бережно. Смартфон он аккуратно кладет под самый палец, и Чел мгновенно находит его.

Линер останавливается у окна. Белая не спеша моет руки. Шелестя упаковкой достает одноразовое полотенце. Линер терпеливо дожидается окончания гигиенической процедуры и только после того, как полотенце оказывается в мусорной корзине, спрашивает:

– Ваш прогноз?

– По поводу.

– На окончание процесса.

– Что именно вас интересует?

– Второе тело.

– Ну, вы же видели… Оно уже вполне отчетливо… Я собственно и не перевязывала сейчас… Так… Прикрыла только… Процесс ускоряется… Они будто спешат куда-то… Сутки… Может, и меньше… Все-таки необходима более серьезная научная экспертиза. Я…

– На данный момент – это исключено, – отрезает Линер.

– Это в связи с толпой на улице?

– Прежде всего.

– То есть если бы не было людей…

– Если бы, – повторно отрезает Линер. – Если бы не было вчера… Я понимаю вас, но пока так… До вечера ситуация разрешится. Это я вам могу гарантировать. Как? Не знаю. Это не моя компетенция и не мой уровень. Я так же, как и вы, относительно мелкая деталь в этом механизме. Не мы будем решать, что с этим всем делать. Ситуация уже вышла на мэра, а возможно, и дальше. Так что будем выполнять наши обязанности…

– И будь что будет, – завершает Белая мысль Линер и после короткой паузы интересуется:

– Вам, может, чаю или кофе?

– Нет, спасибо. Глеб, вы?

– Нет, не хочу.

Белая усмехается.

– Никто ничего не хочет.

– Вы о чем? – недоумевает Линер.

– С ночи в больнице никто ничего не ест. Отказались от завтрака и обеда. Даже то, что родные приносят, не едят.

– Причина?

– Сытые. Нет чувства голода.

– Ну, чему удивляться? У больных это бывает.

– Поголовно? А медперсонал?

– Вы это с ним связываете? – уточняет Линер.

– А с кем или чем вы предлагаете это связывать?

– Срок еще не большой, чтобы делать выводы.

– Да нет. Достаточный…

Линер не спорит дальше. Уж ей-то с двумя ее пассажирами давно пора обедать. А нет желания. И у них нет. Дрались по прибытии, а сейчас успокоились, как и нет их вовсе. И это не утренняя потеря аппетита. Это действительно чувство легкой, но вполне достаточной сытости.

Линер болезненно морщится – необъяснимое множится. Следствие даже не топчется на месте. Оно идет назад. Оно держится на не имеющей существенного подкрепления зацепке: эти двое как-то связаны с терактом. Не как пострадавшие. А как возможные исполнители-участники. Зацепка крошечная. В иной ситуации такие зряшные гипотезы не идут в разработку, но теперь…

– Я пока не нужна? – интересуется Белая.

– А? Что? Нет, нет… Пока нет. Я позвоню, если что… А впрочем, анализы тканей… Вы же их взяли? Как будут готовы, сразу заходите. Очень нужная информация.

– Хорошо, так и сделаю.

Белая выходит. Линер замечает прострацию Глеба и приводит его в чувство:

– Глеб, не выпадаем. Я жду анализа текста. Работаем.

– А да, да… Есть. Так точно, – выпаливает Глеб скороговоркой и словно прячется от Линер за ноутом.

Линер садится на место и в который раз просматривает записи взрыва с камер видеонаблюдения, шаг за шагом анализируя возможную цепочку событий:

«Да, вот они спускаются с перехода. Она держит его за руку. Подходит поезд. Ускоряются. Сталкиваются с женщиной, выходящей из вагона. Она их разъединяет, как разрывает цепь. Бросаются друг к другу. Он реагирует позже: между ним и женщиной – метр-полтора. Девушка натыкается на нее. Пытается обойти. Женщина разворачивается к ней лицом. Девушка смотрит на своего спутника из-за ее плеча. Взрыв… Большая часть заряда всегда на животе. Иногда весь. Легче скрыть. Одеждой и особенностями женской фигуры. Девушка принимает на себя основной удар. Ее просто рвет на части. Кого-то она тем самым спасает. Она будто на гранату ложится. Но и у него, несмотря на направленность взрыва, нет шансов. Он слишком близко к эпицентру…»

Линер смотрит несколько секунд на движущийся вопреки ее выводу палец и не без усилия возобновляет мыслительную цепочку:

«Теперь та самая зацепка-гипотеза. Что если эта встреча – план такой? Две смертницы в одном зале? Одна туда приезжает, другая приходит? Если присмотреться – они будто обнимаются перед взрывом. Что дает такая схема? Вроде бы два теракта для них лучше одного. С другой стороны, не надо вешать заряд большой мощности на одно тело. Можно объединить его в одной точке при помощи двух смертниц. Здесь сразу два момента: меньший заряд не так заметен. Кроме того, двух вышедших на исполнение смертниц, тем более в большом городе, отследить в разы сложнее, чем одну. Против этого – сложная логистика: свести в одной точке метро два тела с секундной точностью. Женщина не ждет их в центре зала. Она выходит из вагона, в который молодые люди вроде бы хотят войти. И они не ждут ее на месте. Они идут навстречу. Переход длинный. Пара минут. Так свести траекторию движения людей и поезда даже при детальном знании расписания – нереально. Ладно, положим, они это делают и она действительно смертница. Чисто внешне – очень странная. Лысая девушка в желтой парке, явно не ее размера. Кистей рук не видно. В рукавах. И ноги… Что-то с ними не так…

Линер всматривается и укрупняет.

«И она босая! Как их впускают в метро? Нельзя же не заметить. Чертовщина какая-то… Но если оставить в стороне эмоции, то размер парки и комплекция девушки удобна для шахидского пояса. Но слишком броская внешность демаскирует все. Не июнь месяц все же. Предновогодняя неделя, а эти двое бродят по городу босиком. Речь уже не о том, как их впускают в метро. Вопрос в том, каким образом они сюда вообще добрались, в таком-то виде. Тут явный перебор с отвлекающим маневром. Он не столько отвлекает, сколько призывает разобраться, в чем тут дело… Нужно изучить весь их путь – от самого входа на станцию…

В палату стучатся.

– Да, входите, – не отрываясь от видео, откликается Линер. Она так поглощена просмотром, что только вежливый кашель у входа заставляет ее поднять голову. В кабинете – Лесков. Возвышающийся за его спиной Опалев мрачен дальше некуда.

– Юлия Вадимовна, есть необходимость в нашем общем совещании, – информирует Лесков. Опалев, не меняя выражения лица, молча кивает в знак согласия.

– Хорошо. Здесь?

– Почему нет, – соглашается Лесков.

Косится на Глеба. Линер успокаивает:

– Я же говорила – Глеб максимально в теме. Он может присутствовать.

– Как скажете, Юлия Вадимовна. Ваш сотрудник – ваша ответственность.

Лесков берет один стул у стены. Предлагает другой Опалеву. Тот, жестом, отказывается и продолжает стоять, опираясь о дверной косяк.

– В ногах правды нет, Иван Сергеич, – пробует шутить Лесков, открывая ежедневник.

– Вроде как в жо… – начинает Опалев и осекается, в очередной раз перебарывая себя:

– …Она есть?

Линер улыбается.

– Так и выше, как известно, нет. Но чего стоять-то, раз можно присесть, – гнет свое Лесков.

– Ладно вам о моих ногах… Я уж как-нибудь… сам о них позабочусь… К делу давайте…

– Ну, к делу так к делу… Юлия Вадимовна, надо скоординировать совместные действия…

– А мы разве их не координируем?

– Да, но проблема не решается.

– А какая наша основная проблема?

– Я не знаю, как вам ее определяет ваше руководство. Но в целом, если вести речь вообще о государственном интересе в текущий момент времени, наша задача – устранить массовые беспорядки.

– А они есть?

– Разве нет? Вы видели последние выпуски новостей?

– Нет. Некогда, знаете ли, – привирает Линер.

– Давайте глянем, чтобы не быть голословными. Рабочий?

Лесков указывает на телик на стене.

– Не знаю. Не включала…

На третьей кнопке Лесков натыкается на Сбитнева, останавливается и добавляет громкость.

– …Информация, которая приходит к нам из 91-й больницы, однозначно указывает, что все происходящее – тщательно спланированная акция. Иначе чем объяснить такую невиданную активность горожан. Люди потоком прибывают к больнице с разных концов города. Возможно, это движение уже перекинулось и на область. Но точных данных на этот счет нет. О том, какую конкретную цель преследуют все эти люди, известно мало. На поверхности мы имеем некого больного, находящегося в реанимационном отделении. Чудом выживший в теракте, он как будто бы и есть источник всеобщего притяжения. Именно благодаря ему, как утверждают очевидцы, в больнице выздоровели уже десятки, а может, и сотни человек. Как он это делает – совершенно не ясно. Странно другое: быстрота, с какой информация о чуде разошлась по городу. И еще более странно – доверие к ней населения. Показательно в этой связи, что опрошенные на улице ссылаются не только на сообщения в различных СМИ, но и на некий внутренний голос, который сказал им идти к больнице. При этом тех, кто реально видел этого таинственного и всемогущего пациента, не много. Нашему корреспонденту удалось пообщаться с одним из очевидцев:

– Представьтесь, пожалуйста.

– Алексей Прозоров.

– Вы были, насколько я знаю, в реанимационном отделении этой больницы?

– Да, был.

– Вы один из пострадавших в теракте?

– Нет. Я раньше. Четыре дня как. В коме был. На велике ехал. Сбили. Тяжелая черепно-мозговая. Овощ, короче.

– И как же вы? Вот, стоите теперь здесь…

– Да как все…

– Что значит – как все?

– Встал и пошел.

– Вот так просто встали и пошли?

– Да. Только трубки там всякие, да провода долго отцеплял…

– А врачи что вам сказали?

– Ну, осмотрели, конечно. Главная их, Маргарита Анатольевна, была… Все головой качала… Вызвали моих, они одежду привезли, я и вышел.

– А лечение?

– А чего лечить? На мне ни царапины.

– А его, ну, того самого, из-за которого это все происходит, вы видели?

– Чуть.

– Это как?

– Я в соседней палате был. При выписке напротив третьей стоял – он там лежит. Ну, и видел мельком. У окна лежит спиной к двери. Весь в бинтах. Руки правой нет. И вроде ног тоже. Но насчет ног я не уверен. Плохо видно было, да и дверь быстро закрыли.

– А вы уверены, что он – причина вашего излечения?

– Так если б я один был такой… Я пока выписки ждал, все отделение на ноги встало. Вы бы видели. Ходят по коридору в бинтах, да трубках, в ночнушках этих больничных, кто и вообще в чем мать родила. Орут, кричат, кто и ревет от радости. Счастье такое, вы себе не представляете. Сестры с врачами мечутся, что делать – не знают…

– В котором часу вы это наблюдали?

– Да ранним утром еще, совсем ночью. Там сейчас вообще никого. Всех выписали. Пуста реанимация…

– Вот такое чудесное спасение целого реанимационного отделения. Сложно сказать, насколько можно доверять этому рассказу. Как и многим иным подобным. Очевидно другое – слухи о выздоровлениях распространяются с невероятной быстротой и притягивают к больнице горожан. И счет здесь идет уже на тысячи. Вот съемки нашего дрона. Мы получаем эти кадры в режиме реального времени. Это 91-я больница и ее окрестности. Как видите, все близлежащие кварталы в радиусе двух-трех километров заполнены людьми. Одна большая пешеходная зона. По сообщениям очевидцев, ситуация в метро напоминает час пик в будни, хотя сегодня, как известно, воскресенье. Та же картина и на дорогах. Стоит отметить, что ОМОН контролирует лишь территорию непосредственно вокруг больницы и внутри нее. Можно видеть, как омоновцы выстроили несколько рядов оцепления по периметру внутреннего двора, дабы исключить, я думаю, любую возможность прорыва к реанимационному отделению. Оно наиболее старательно охраняется, что лишний раз доказывает – именно в этом отделении и находится виновник происходящего… В связи с чудесным и, прямо сказать, мистическим характером наблюдаемых событий мы обратились к…

– Эти дроны… надо убирать… – цедит по слогам Опалев.

– Вы что же сбивать их предлагаете? – язвит Линер.

– Ну, зачем же сбивать? – вступается за Опалева Лесков. – Есть радиоэлектронные средства. Но что деятельность этих беспилотников надо как-то ограничить – это однозначно.

– Пожалуй… – неопределенно, скорее чтобы закрыть тему, соглашается Линер и переводит взгляд на телик, в котором, к своему удивлению, видит игумена из соседнего с больницей монастыря.

– Я так понимаю, пошли эксперты… – ухмыляется она. Лесков вторит ей похожей ухмылкой. Опалев хмурится, но непонятно, что его напрягает больше: мнение «эксперта» или настроение коллег. Частый гость «горячих точек», с их неумолимой окопной правдой, Опалев давно не ухмыляется при виде священников, где бы и чтобы они ни говорили:

– …Чудо, ныне нам явленное, – благодать Господня. И первый исток его – вера свершающего. Вера в то, что для Бога все возможно. Ибо там, где для твари земной конец пути, для Бога начало, невозможное – его стезя, небывалое – повседневность… Второй исток чуда – любовь, которая все терпит и все переносит, любовь, которая сильнее смерти и дальше жизни земной. Любовь, которая и есть Бог. Чрез нее Господь являет нам себя во спасение наше, а любящие – дети его возлюбленные. Жертва их велика. Плоды – жизнь вечная…

Лесков раздраженно качает головой и выключает телик. Поворачивается к Линер, с которой у него в кои-то веки совпадает настроение:

– Все понятно, я думаю, и без этих… Ну, что вы скажете?

Но Линер, к его удивлению, пожимает плечами:

– Так нет же массовых беспорядков… Есть несанкционированное собрание людей. Да, массовое. Очень даже массовое. Но разве имеются факты каких-то насильственных действий, порчи имущества, каких-то призывов экстремистского свойства?

– Нет таких фактов.

– Тогда о каких беспорядках идет речь?

– Юлия Вадимовна, давайте не будем копаться в терминах. Мы не учебник по праву с вами пишем. Обзывайте происходящее как угодно: беспорядки или несанкционированный митинг – это не меняет задачу. Нам нужно устранить толпу вокруг данной больницы. И здесь все средства хороши. Вот их и нужно обсуждать, а не термины.

– Хорошо, не будем обсуждать термины. Тем более что поставленная вами задача мне кажется абсолютно верной. Есть информация последнего часа: на сегодня планируется второй теракт. По крайней мере, он весьма вероятен.

– Насколько реальна опасность? – вступает Опалев, отслонившись от дверного косяка.

– В процентах не скажу. Но вторая группа смертниц до сих пор в городе.

– Значит, максимально высока.

– У нас и так красный уровень. С нашей стороны ведется работа. Связь, квартиры, их руководство на юге… Здесь часть «маркеров» в толпе – наши…

Опалев перебивает:

– Да, я в курсе. Мои уже с ними сталкивались.

– Как это они их вычислили? – сомневается Линер.

– Гражданские не увидят… Можете не беспокоиться… Но мои ребята не лаптем щи хлебают…

– Только давайте без вот этой межведомственной канители. Хорошо? – обрывает Лесков. – Не до этого сейчас… В любой момент может рвануть в прямом смысле этого слова. А мы тут выясняем, кто круче… Нам нужен предварительный план совместных действий. Нужно если и не приводить его в жизнь самим, то подготовить к прибытию высшего руководства.

– О каком уровне идет речь? – уточняет Опалев.

– Пока на уровне субъекта. Но еще пара таких часов – и на федеральный выйдем. Толпа прибывает. Глазом не моргнем…

– Когда приедет… ВАШ? – уточняет Опалев.

– Час-полтора. Может, и раньше. Но ТАМ, вы понимаете, не все от него зависит. Но МОЙ максимально информирован.

– ТАМ знают о происходящем? – в свою очередь уточняет Линер.

– Знают, конечно. МОЙ как раз докладывает. Но вряд ли ТАМ осознают истинный масштаб.

– А сопутствующие факты берутся во внимание?

– Климат, флора, фауна и вот он?

Лесков указывает ежедневником на Чела.

– Да.

– Я не докладывал.

– Почему?

– Юлия Вадимовна, докладывать нужно о том, в чем ты хотя бы частично отдаешь себе отчет. А я ничего удобоваримого ни от вас, ни от экспертов до сих пор не добился. Это «теликам» можно выдавать в эфир все подряд, чтобы не переключали, а я выглядеть идиотом и тем более подставлять на ТАКОМ уровне своего шефа не буду. Стар он, чтобы быть клоуном. Да и я не хочу им быть…

Линер язвит:

– А вас не смущает, что телик и интернет набиты инфой? Она в свободном доступе. Фото, видео, комментарии. Вы прячете то, что давно всем известно.

Лесков взрывается в ответ:

– Что всем известно, Юлия Вадимовна? Известны факты, но не их причины. Да, все всё видят. Спрашиваешь: почему, откуда? Руки в стороны! Или вы уже что-то накопали? Так говорите, а не придирайтесь к моей информационной политике.

Лесков умолкает, ожидая ответной реакции, но Линер выслушивает отповедь с каменным лицом и нарочито молчит, вынуждая Лескова продолжить:

– Сами по себе климатические изменения такого рода возможны. Особенно у нас. Ничего сверхъестественного в этом нет. Растительность и животный мир объяснить сложнее. Но и в них также нет ничего выходящего за рамки реальности. Все это в любом случае не принципиально, люди собрались здесь не из-за этого…

Линер не выдерживает:

– Поэтому меня и удивляет, что вы умалчиваете о фактах, которые хотя бы в теории можно объяснить и которые к массовым, как вы говорите, беспорядкам не имеют никакого отношения.

Лесков гнет свое:

– Юлия Вадимовна, оставим природу биологам. Давайте говорить о нем… Там, на людях, мы можем говорить все что угодно, но здесь, для себя, мы должны принципиально решить: мы связываем именно с ним все те массовые исцеления, которые здесь наблюдаются, или это просто совпадения по времени и месту? Да или нет? Здесь ваше мнение приоритетно. Вы с ним работаете. Наша информация – ваша информация, – подытоживает Лесков. Смотрит на Опалева, ища поддержки, и находит ее:

– Согласен.

Линер чувствует себя загнанной в угол. Ее вынуждают прямо высказаться, чего она не любит, но деваться некуда:

– Мое мнение – эта связь есть. Доказательства чисто эмпирического свойства, но они налицо.

Лесков удовлетворен:

– Вот! Что и требовалось доказать… Отсюда и элементарная логика наших возможных действий.

– О чем вы?

Линер раздражает Лесков – чем дальше, тем больше.

– Элементарно, Юлия Вадимовна… Есть тело – есть проблема. Нет тела – нет проблемы.

– Вы что же уничтожить его предлагаете?

– Ну, зачем же так сразу – уничтожить… У нас есть варианты. Много вариантов. Тело можно просто вывезти. А можно вывезти, оставив на его месте другое. Или вовсе муляж. Да, и вывезти можно по-разному. Открыто и скрыто. С объявлением места нахождения и без. Видите, сколько возможностей…

Лесков довольно улыбается.

– Уничтожение тела – крайний случай…

– Но… его тоже… необходимо… иметь в виду, – вторит Лескову Опалев.

Линер бросает взгляд на Опалева и понимает, что они с Лесковым пришли к ней, все предварительно обсудив. От нее требуется визировать уже принятое ими решение.

«Но какое? К чему они пришли?» – про себя пытается догадаться Линер. Взгляд Опалева дает понять: уничтожение для него – совсем не крайний вариант. С Лесковым сложнее. Но и он пойдет на это без каких-либо нравственных мук. Ее следственный интерес для них вторичен. Они вообще о нем ничего не знают.

– Есть один момент, который вы не учитываете.

– Какой? – расслабленно интересуется Лесков. Ему кажется, что он выигрывает битву.

– Есть основания полагать, что он участник теракта.

– Он – смертник? – удивляется Лесков. – Речь же шла о женщине…

– Да, с ним была девушка… Он возможный подрывник…

– Подрывник… в эпицентре? – теперь уже не верит Опалев.

– Юлия Вадимовна, вы ничего не путаете? – поддерживает его Лесков.

– Нет, не путаю. Здесь много неясного и, прямо сказать, странного. Но прошлое этого человека и его погибшей спутницы требует расследования. Так что не может идти речь об уничтожении тела.

Лесков успокаивает:

– Да ради Бога, Юлия Вадимовна, расследуйте. Я же сказал, что уничтожение – на крайний случай. И потом… Ну, хорошо – вот мы узнаем, кто они были до вчерашнего дня. И что? Как это повлияет на людей. Даже если вдруг выяснится, что он какой-то сумасшедший подрывник, залезший в эпицентр взрыва, а она, эта его девушка, – это одна из смертниц. Что это поменяет?

– Если объявить об этом людям? – предлагает Линер.

– И что? Разойдутся? Мол, не святой – не в того поверили… Да они это воспримут как нашу очередную попытку успокоить ситуацию. Напомню, наша общая задача, и вашего следствия в частности, избежать повторения вчерашних событий, то есть убрать отсюда людей. А это можно сделать, только если вывезти отсюда это тело. Что до вашего следствия, то оно не привязано к месту. Оно к телу привязано. Вы спокойно можете продолжить расследование в другом месте. Там, где это тело окажется и где мы не спровоцируем очередной теракт.

Лесков предельно логичен и, строго говоря, прав. Линер понимает, что ей нечего ему возразить. Понятно и другое: ее согласие или несогласие с планом – не так принципиально. Она лишь дополнительный винтик в этом деле. И далеко, в конечном итоге, не главный. Что до корпоративного интереса, то он в данном случае тот же – любым путем избежать повторного теракта. Шеф по любому будет на их стороне. Да и она должна вроде бы.

«Что не так? Почему ты этому сопротивляешься?» – спрашивает себя Линер. Не находит ответа. И решает пока плыть по течению:

– Хорошо. Какие у нас есть варианты с вывозом?

Опалев возвращается к дверному косяку:

– Наземный и воздушный. И тот и другой – скрыто или открыто, с предварительным объявлением.

Быстрота изложения, отсутствие каких-либо привычных для Опалева пауз, лишний раз убеждают Линер, что все предварительно решено. Опалев так же без запинки продолжает:

– Это по начальной фазе. По конечной точке вариантов много. Одно ясно – черта города – исключена. Мы переместим толпу в другой район, но не решим вопрос. Так что речь идет о пригороде или другом субъекте. Разумеется, без объявления конечной точки маршрута.

– Ваши приоритеты?

Для порядка интересуется Линер, догадываясь об ответе. Опалев обменивается взглядом с Лесковым. Тот отвечает ему наигранным безразличием. Лишнее доказательство того, что все заранее обговорено.

– Воздушный. Скрыто, без объявления.

«Кто бы сомневался», – иронизирует Линер про себя, спрашивая вслух:

– Аргументы?

Объясняет Лесков. Объем заученных Опалевым фраз, по-видимому, исчерпан.

– Ближайшие кварталы заполнены людьми. Выезд на кольцо проблематичен. Там две станции. Наибольшее скопление людей. Через город – еще больше проблем. Вертолет оптимален и с точки зрения конечной точки: гораздо быстрее и его сложнее отследить. Что до скрытности, то она – очевидна. Именно вывоз тела может перевести митинг, как вы говорите, в открытые беспорядки. Поэтому операцию нужно проводить максимально незаметно. Возможно, с какими-то наземными отвлекающими маневрами.

– Конечная точка?

– Обсуждается. Ваши предложения?

– Честно говоря, понятия не имею.

– В области есть несколько режимных медицинских объектов, где могут принять больного в таком состоянии. В том числе и по вашему ведомству. Список есть. А конкретное решение можно принять в последний момент, в том числе и с целью дополнительной маскировки всей операции.

– Силовое обеспечение?

– В основном… моими людьми… – вступает Опалев, возвращаясь к себе родному. – Но… Непосредственное… Так сказать… сопровождение… могут провести и ваши… Нет проблемы…

Линер по лицу Опалева понимает, что проблема есть, но решает не задевать дальше полковника за живое.

– Что от меня требуется? – уточняет Линер.

– Участие в итоговом докладе. Добро на операцию от вашего ведомства.

– Не я принимаю такие решения.

– Это понятно. Но от вашего мнения будут отталкиваться. Так вы с нами? – настаивает Лесков.

Линер берет паузу. Она пытается понять, что ее так гложет. Вроде бы все очевидно. Вывезти – и дело с концом. А там веди себе следствие. Да и не она будет вести дело. Куда на ее-то месяце? Найдется кто-нибудь на замену ездить к черту на кулички. Все просто…

«А она?!» – мигренью бьет в висок Линер. Как можно забыть? Их же двое. И чем дальше, тем все больше двое. Вывозить надо двоих, а не одного. Или они все-таки нечто единое?

– Что не так? – мягко интересуется Лесков, боясь спугнуть принятое уже вроде решение.

Линер хаотически прокручивает в голове вопросы: «Говорить? Нет? Позже? После окончательных анализов?»

– А? – гнет свою линию Лесков.

«Позже», – приходит Линер к решению, соглашаясь вслух:

– Да.

– Ну, вот и добро. Есть около 30—40 минут на выстраивание конкретного маршрута и детали.

Лесков перелистывает ежедневник:

– Мы… Я тут набросал кое-что… Значит, так…

Линер улыбается оговорке «мы» и вдруг понимает, почему у человека на такой должности не планшет или электронная записная книжка. Ее невозможно отследить, если она всегда с собой. Ей не страшны такие, как Глеб. Для бумаги они не существуют. Как и она для них. А возможности хакеров Лескову, как «бывшему», слишком хорошо известны. Вот и пишет карандашом по старинке, от греха подальше – без этих глебовских резервных копий.

– Дмитрий Сергеич, я думаю, конкретный план – это уже без меня. Я все-таки продолжу следствие. Я здесь за этим. А вы уж с Иван Сергеичем выстраивайте подробности.

– Но в целом вы за такое решение вопроса?

– Да, да, я же сказала. Я буду рекомендовать своему руководству поддержать ваш план. Другое дело, что у моего руководства могут быть свои планы.

Лесков слегка напрягается, закрывает ежедневник, но сводит все к мировой:

– Будем надеяться на единство мнений. Успехов. На связи.

Лесков кивает прощаясь. Опалев вторит ему и встречается глазами с на секунду высунувшимся из-за ноута Глебом. Кивает и ему. Глеб машинально отвечает тем же. Упирается в погоны. С ужасом считывает с них информацию, открывает было рот, но Опалев, круто развернувшись, выходит, не дав Глебу исправить свою ошибку. В чувство Глеба вновь приводит Линер:

– Что у вас с текстом? Готово?

– А? Да, есть уже наметки… Есть за что зацепиться.

– Соберите в один доклад. Я пока закончу с видео.

– Есть.

Линер отсматривает камеры с площади перед станцией и со входа. Анализировать сложно. Станция вокзальная. Толпа здесь вечна. Вычислить отдельного человека в таком потоке сложно, даже зная примерное время его появления. Но эти двое слишком приметны, и Линер относительно быстро находит их. Она отслеживает их променад по площади и сразу обнаруживает, что окружающим до них нет дела. Внешне – обычная история большого города: всем на всех плевать. Но, присмотревшись, Линер понимает, что все не так, как обычно. Люди их не видят, хотя смотрят в упор. Не оборачиваются им вслед. И уж тем более не показывают пальцем. Все до единой камеры неопровержимо свидетельствуют: окружающие не то чтобы не замечают странную парочку, ее для них просто не существует. Будто бы этих двоих видят только камеры, но не глаза человеческие…

Dane снова с вами, уважаемые! Сразу без экивоков к главному. Сбитнев, с присущей ему настойчивостью, гнет свою линию. Он и внешне, согласитесь, напоминает упертого бычка, если не сказать барана. По его глубокоуважаемому мнению, события у 91-й организованы чьей-то рукой и имеют не до конца пока ясный, но заведомо оппозиционный душок. Последнее его включение так и брызжет этими предположениями. Представлены, в частности, любопытные съемки с дронов. Внутренний двор как на ладони. До чего дошел прогресс! Отчетливо видны борцы за общественную безопасность. Похоже, весь остальной город опустел. Все здесь. Возникает вопрос. Нет, не зачем они здесь. Вопрос в другом – кто и зачем разрешил такие съемки? Зачем демаскировать силовиков во время спецоперации? Прямо диверсия какая-то! И со стороны какого канала! Против своих же идут! Ай-ай-ай, как же так? Подобные комменты я уже прочел от желто-черной общественности. Праведное негодование праведников. Но, ребята, давайте не будем наивными. Съемка эта – не случайность и не просто эффектный кадр, демонстрирующий технические возможности главного ньюсмейкера. Она имеет четкую цель – показать собравшимся, что не надо пытаться идти дальше того места, на котором люди находятся сейчас, что их на территории больницы ждут проверенные событиями прошлой весны опричники. Так что идите по домам от греха подальше, господа хорошие, и не бесите орков в черных беретах…

Итак, спланировано, говорите? Спланировано, кто спорит. Кем только, не забывайте уточнять. А то совсем уж неприлично валить с больной головы на здоровую. Впрочем, вам-то, господин главный ньюсмейкер, сие не впервой. Профи, что и говорить. Высшая проба! Была бы шляпа – снял! Да, вот беда – не ношу головных уборов. Так что держите кукабаррку, Сбитнев-джан! Она хоть и птичка, а все понимает…

VIII

Чарли с надеждой всматривается. Нет. Чел слишком далеко, чтобы отчетливо читать по губам. Ничего не разобрать. Даром, что он поет, старательно выговаривая и растягивая звуки. Но, кажется, это другой язык. Вот, оказывается, в чем дело.

«Что это так блестит? Слезы?»

Чарли опирается о входную дверь и вдруг спиной ощущает голос Чела. Он мурашками расходится по ней, почти синхронно достигая макушки и пяток. Чарли кладет ладони на прохладную древесину, и новая волна его голоса тянет ее вверх так сильно, что она невольно становится на цыпочки и поднимает глаза к куполу храма, откуда и третья волна, чарующе легкая, опускается на Чарли и накрывает целиком невидимым светящимся плащом. Стоя под ним, боясь пошевелиться, вся в сонме счастливых мурашек, она дослушивает Чела до конца. Накрывшая храм овация грубо срывает с Чарли плащ. Не слышимые, только видимые ею аплодисменты бьют Чарли сотнями невидимых пощечин и возвращают в реальность. Она не слышит его. И никогда не услышит…

Чарли отслоняется от двери, рывком открывает ее и выходит в притвор. Пощечины продолжают хлестать ее на ступенях и исчезают только за воротами. Чарли возвращается на оставленный маршрут и ускоряет шаг, решая перейти на бег после светофора.

Чел неожиданно возникает перед ней. Чарли в ужасе замирает. Сейчас он что-то скажет – и слова эти будут очередной и самой сильной пощечиной.

«Нет уж, лучше ударить самой», – решает она.

Три жеста, сотни раз за свою жизнь ею повторенные, теперь показываются особенно четко, останавливая едва не сорвавшиеся с губ Чела слова. Лишь «нет» все-таки произносится и легко считывается Чарли. Ему незачем так качать головой. На удостоверяющем «да» Чарли видит за его спиной желтый и спешит успеть на зеленый. Едва-едва. Оказавшись на другой стороне улицы, Чарли обрывает попытку обернуться, отчего-то уверенно зная, что и Чел не посмотрит ей вслед. Немногим позже, в сотне метров от перехода она с пронзительной ясностью понимает: влага на ее щеках – не дождь. Эти слезы блестели на лице Чела на сцене и будто переданы ей. И это все, что у нее от него осталось…

Дома Чарли на ходу раздевается (цепочка сброшенных на пол вещей растягивается от входной двери до ванной комнаты) и заходит под душ. Только на десятой минуте до нее доходит, что творится небывалое: она не просто разом бьет все свои рекорды по пребыванию в воде, но главное – ей впервые в жизни не хочется ее покидать, при том, что кран горячей воды она так и не открыла.

Два пледа и обжигающее какао быстро согревают Чарли. Мама дома. Мама позаботилась. Неустойчивая водянистость матраса укачивает. Чарли недолго дремлет, быстро погружаясь в глубокий сон, который оказывается неожиданно коротким. Незадолго до полуночи Чарли, к своему удивлению, просыпается. Привычный ход вещей – вечер-утро – нарушен. Жарко. До неприятной испарины. Чарли сбрасывает один из пледов и нащупывает на полу еще вечером отключенный смартфон. Подъем в воскресенье не лимитирован. Не сразу она понимает, что так, помимо случившегося вчера, гложет ее.

«Карьер! Попутчик!» – вспыхивает наконец в голове. Она с надеждой проверяет стену. По существу – пусто. С десяток лайков. Пара извинений. Спутников нет. И теперь уже поздно им появиться. Беда не ходит одна. Чарли возвращает смартфон на пол. Немые для нее аплодисменты в храме стоят перед глазами. Никто еще так не унижал ее, как Чел.

«Как его? Можно посмотреть на странице. Да, на фиг имя. Этот долбанный Чел с голосом и слухом. Зачем ты пошла туда? Зачем?»

Чарли закрывает глаза, но быстро понимает, что так от него не скрыться. Бессильная злость охватывает ее. Это унижение нельзя просто так оставить. Оно требует какой-то мести.

«Но что можно сделать?»

Чарли открывает страницу Чела и листает стену, просматривает информацию и фото. Итог неутешителен: ей не за что зацепиться. Он – в другом, бесконечно далеком от нее, наполненном звуками мире. Разве что…

«Нет. Он не знал, кто ты, когда приглашал. Но ты-то знаешь… И что с того? Какая разница?»

Чарли колеблется. Время уходит за полночь, когда она наконец решается и пишет запоздавший ответ на его приглашение:

«Я пришла. А ты придешь? Мне нужен попутчик. На завтра. То есть на сегодня. Едем в карьер. На боулдеры. 20 км от города. Выезжаем от меня. Такси – я плачу. Форма одежды спортивная. Адрес на карте. Не опаздывать. В 10.00. Если что – не жду…»

Чарли никогда не пишет предложений длиной больше пяти слов. Она, не зная правил, боится запятых и даже точек, никогда не ставя их в «нэтовской» переписке. Это первое ее письмо, в котором она старательно расставляет точки. Финальное многоточие дается ей с особым трудом. Она знает, что есть такое, но не знает зачем. Его, как и все письмо, хочется удалить, но поздно – сообщение отмечено галочкой «просмотрено»…

Ожидание ответа – мука. Оно длится несколько минут, в продолжение которых Чарли шесть раз переворачивается с боку на бок. Она видит – он пишет ответ. Длительность процесса обнадеживает. Чтобы сказать «нет», не требуется столько времени. И только когда ответ приходит, Чарли понимает, что все это время Чел писал и зачеркивал, писал и зачеркивал… «Я приду», – только и стоит в письме.

Оставив на лице вспышку радости, Чарли некоторое время решает: «Стоит ли теперь отвечать?»

Чарли при этом не повторяет ошибку Чела. Она не пишет варианты, а лишь обдумывает их. Их немного. На поверку – всего три. Во-первых, просто как-то подытожить: «ок», например. Нейтрально. Независимо. Обрывая дальнейшие комменты. Другое – продолжить стычку. Съязвить что-нибудь по поводу спортивной формы, боулдеров или того хуже его пальцев. Запустить процедуру мести сейчас. Но так можно его спугнуть. А для полноценного ответного удара его отказа явно недостаточно. Третье. Вообще ничего не писать. Время и место заявлены. Что еще?

Спустя полчаса, на протяжении которых вода в матрасе не успокаивается ни на секунду, а второй плед вслед за первым оказывается на полу, Чарли засыпает. Смартфон, подсветив ее лицо положенные настройкой тридцать секунд, гаснет, но остается в ее ладони до утра. И первое, что делает Чарли проснувшись, – проверяет свой ответ. Его нет. Третий вариант победил. Как и следовало ожидать.

До назначенного времени еще полтора часа. Собраться – не проблема. Идти никуда не надо. Встреча – под окном. Ему даже в подъезде делать нечего. Но родители должны видеть, что она уезжает не одна, а с кем-то. Это непременное условие каждого такого выезда. Заходить в квартиру и знакомиться – совсем необязательно. Достаточно вида из окна. Такой подход значительно облегчает Чарли жизнь. Особенно сегодня. Поднимись Чел в квартиру, вряд ли бы удалось скрыть очевидное – он далек от боулдеров так же, как она от музыки. Лишних вопросов было бы не избежать. А так – просто чувак какой-то. Чел, одним словом. Одно воскресенье – и разбежались…

Пальцы напоминают о себе по воскресеньям позже обыкновенного. Они спят вместе с Чарли лишний час, когда и два, но теперь их время пришло. Боль Чарли не знает выходных. Чарли делает привычную разминку, добавляя пару лишних растяжек для ног. Вчерашняя пробежка, в особенности обратный путь, дались ей тяжелее обычного. Бег – средство восстановления. Вчера на пути домой все идет не так. Она бежит сломя голову. Если бы не парочка светофоров, быть бы личному рекорду. Только вот ноги с утра забиты. Особенно задняя поверхность бедер. Так совсем негоже ехать на боулдеры. Поднимаются – ноги, руки – всего лишь держат. Так что, тянуть, тянуть, тянуть…

Растяжку на минуту прерывает мама. Она интересуется, состоится ли поездка. Чарли подтверждает факт. Тогда мама уточняет время и берется вызвать такси. Здесь свои сложности. Нужен большой багажник для крэшпэда. Мама уходит. А у Чарли впервые появляются сомнения насчет Чела.

«Придет?» – спрашивает она себя во время растяжки, спрашивает, стоя в душе, спрашивает, надевая шапочку и снуд (сегодня она это делает дольше обычного), спрашивает за завтраком, да так настойчиво, что, к удивлению мамы, съедает все в какую-то пару минут и убегает к себе в комнату.

Пару раз, коря себя за это, Чарли выглядывает в окно. Обнаруживает во дворе лишь собачников и редких прохожих. Едва ли успокоившись, Чарли возвращается к сборам, предательски часто – почти ежеминутно – заходя в мессенджер.

Снаряжение обычное. Две пары скальников – ходовые, запасные и на длину, коврик для вытирания ног, мешок с магнезией, щетки – большая раздвижная и маленькая, вода, йогурт, смузи, питательные батончики и пластыри. Много пластырей. Живой камень – не скалодром. Он рвет плоть по-настоящему. Никаких иллюзий.

Крэшпэд во всем этом «загородном богатстве» – главный объем и вес. Сопровождение не лишне еще и по этой причине. От дороги до ближайших боулдеров около километра. Вечером, на фоне усталости, легкий по утру страховочный мат покажется бревном, которое не очень-то приятно тащить на себе.

За десять минут до назначенного срока Чарли готова. Она присаживается будто на дорожку, но не выдерживает и десяти секунд: вскакивает, но выглянуть в окно не успевает – приходит сообщение. Чел по-ночному краток:

«Я пришёл».

Выглянув, Чарли обнаруживает Чела у входа на детскую площадку. Он в парадно-голубом спортивном костюме, который даже с высоты пятого этажа смотрится нелепо. Того же раскраса шапочка с помпоном смешит. Чарли едва сдерживается. Огромная белая фирменная сумка и в цвет ей кроссовки добивают окончательно.

«Куда он собрался? В элитный фитнес? Он знает, что такое карьер? Эх… Спалимся…» – подводит неутешительный итог Чарли, отвечая:

«Третий подъезд. Спускаюсь».

Опасения Чарли напрасны – мама и глазом не ведет.

«Это она при мне, – подозревает Чарли. – И хорошо у папы мастер-класс. И братья дрыхнут в выходной. Уж они бы поржали. Им только повод дай…»

Крэшпэд в лифт входит, но с трудом. Проще спуститься по лестнице. Но уже на втором пролете Чарли ощущает непривычную слабость в ногах. Сердце колотится так, будто она уже давным-давно идет в гору. Чарли останавливается отдышаться, но это едва ли помогает. На следующем этаже появляется отчего-то не волновавший ее ранее вопрос: «Как общаться? Не лезть же каждый раз в мессенджер? Моего языка он наверняка не знает. Да и „чем“ ему знать? Что он может показать четырьмя пальцами»

Чарли на ходу перебирает слова и алфавит – и быстро понимает, что для реального общения это тупик. Ее тут же бьет предательское: «Ты же можешь что-то сказать…»

«Не-ет!!!» – кричит она внутри себя, даже в мыслях не допуская, что ее полуобрезанные в операции связки могут выдать что-то похожее на речь. «Не-ет!!!» – повторяет она, остановившись между вторым и первым этажами. Мало-помалу успокаивается. Дыхание приходит в норму. Сердце не так уж и частит. И только слабость в ногах та же. Чарли объясняет ее вчерашней пробежкой, хотя и прекрасно понимает, что дело не только в этом.

Улица слепит Чарли пышным апрельским солнцем. Она закрывается рукой и шагает, как ей кажется, Челу навстречу. Но детская площадка пуста. Чарли в растерянности оборачивается и видит Чела под козырьком подъезда. Чарли еще раз пристально осматривает его. Он выше нее. Много выше. Странно, но вчера ей так не показалось. Лощеный красавец. Можно забыть о пальцах. Какие волосы! Женская роскошь на мужских плечах.

«Но смешной. Так одеться в карьер… Шапка… Зачем шапка?»

Чел ставит сумку на землю, кивает и изображает что-то вроде «здравствуйте» на жестовом языке.

«Подготовился… – удивляется Чарли и отвечает ободряющей улыбкой. —

Ну, а дальше?»

Чел поднимает сумку.

«Дальше ничего… – понимает Чарли. – Тупик…»

Чарли наполняет волна гнева.

«Шапка!»

Чарли срывается с места, подходит к Челу вплотную, встает на цыпочки и за помпон снимает ее. Осторожно, как драгоценность отводит в стороны упавшие пряди с его лица. Теряется под его удивленным взглядом, возвращается на полную ступню и бегло осматривается. Обнаружив, что искала, Чарли делает шаг в сторону и выбрасывает шапку в приподъездную урну. Чел не шевелясь несколько раз переводит взгляд с урны на Чарли и обратно и вдруг протягивает ей сумку. Чарли качает головой и показывает – нет, мол, сумка пойдет. Ей приходится даже поднять большой палец, хотя сумка этого и не заслуживает. Избегая дальнейших объяснений, Чарли направляется было в сторону такси, но Чел останавливает ее, хватаясь за лямку крэшпэда. Чарли одергивает лямку и показывает Челу легко читаемое: «Потом…»

Крэшпэд впритык ложится в багажник. Чел помогает, как может. Чарли в эту минуту больше волнует неизбежный взгляд из окна. Мама не должна ничего заподозрить. Чарли намеренно занимает сторону лицом к окну, чтобы Чел оказался к нему спиной. Шансов понять по рукам, что он бесконечно далек от скал, – нет. Внешний вид не столь однозначен, хотя и может вызвать подозрения. Расстояние, опять же, в помощь. Как же хорошо, что Чел не поднялся в квартиру.

Они садятся на заднее сиденье. Адрес – нужный километр по шоссе – указывает мама в заявке на сайте, избавляя Чарли от каких-либо комментариев. Чела адрес, кажется, совсем не интересует. На водительский навигатор он смотрит мельком. Сумку держит на коленях. Так же, как и Чарли свой рюкзак.

Так проходит набережная. На выезде на кольцо Чел ставит сумку на сиденье между собой и Чарли и достает смартфон. Чарли косится на него и вскоре прикрывает сумку рюкзаком, словно пряча ее от водителя. Сообщение от Чела приходит, едва она отнимает руки от импровизированной баррикады.

«Тупиков все-таки нет…» – думает Чарли, еще не зная определенно, но догадываясь, что это сообщение от него. Оно странное. То ли волнуясь, то ли спеша, а может, и то и то, он пишет как она – только буквы. И Чарли, не задумываясь, вторит ему:

Город мелькает за окнами, бликами, скользя по экранам смартфонов. Они пишут поверх домов, проводов, редких белых облаков и частого яркого солнца, от которого нужно то и дело прикрывать тред ладонью. Изредка они смотрят друг на друга, будто удостоверяясь в присутствии собеседника, и снова погружаются в единственно возможный для них способ общения. Так, за один час пятнадцать минут пути Чел узнает, что, оказывается, настоящий боулдеринг – не спорт, а просто каменная глыба, на которую нужно неизвестно зачем взобраться. Чарли долго не верит, что он по-настоящему не слышит себя, когда поет, и чем больше не слышит, тем лучше поет. Чел поражен, что магнезия ничем в сущности не пахнет и пыль может быть приятна. Чарли вздрагивает, представив, как иногда, по требованию солистов, пол сцены буквально заливают водой, чтобы добиться максимальной влажности. На десятом километре загородного шоссе Чел отказывается верить в саму возможность фрисоло, на одиннадцатом получает видео Хоннольда и искренне ужасается, не в силах досмотреть ролик до конца. Чарли же за километр до пункта назначения остается принять на слово преимущество отточенной техники JDF над гениальной, но бесформенно-хаотичной природой Паваротти. За весь путь они три раза ссорятся и мирятся. Один раз совсем выходят из Сети – она называет его безпальцевым ублюдком, а он ее глухой дурой – но возвращаются, чтобы понять главное: оба они – солисты. Но их высоты: ее – в метрах и секундах, его – в нотах и тембре, – взаимно недостижимы, призрачны, как вся их убегающая от правил и знаков переписка, оборванная бесцеремонным водительским:

– Здесь вроде…

Чарли помогает Челу взвалить на спину крэшпэд. Сумку он не отдает, как она ни пытается ее забрать.

«Что у него там такое?» – недоумевает Чарли, даже не смея предположить, что берут с собой эти консерваторские за город.

Они спускаются с шоссе и углубляются в лес. Тропа шириной в одного человека. Чарли ведет, изредка оглядывается, словно убеждаясь, что Чел на месте. Он не отстает, хотя дорога явно не для его паркетной обуви. В лесу, несмотря на солнце, сыро. Тропа мокрая, вязкая, с обычной парой-тройкой мелких луж на квадратный метр. Плотно укрытая деревьями, она всегда примерно в одном состоянии. Лазейки для одиноких лучей редки. Лишь июльская жара порой до основания высушивает ее. Весной и осенью остается чавкать ботинками по грязи, принимая состояние дороги как должное. А должное крайне печально для Чела. К моменту выхода к первым боулдерам исходно белой остается только сумка, кроссы же заметно, пускай пока еще и местами, чернеют.

Маршрут обычный. Чарли сразу идет вглубь лесного массива и продвигается затем постепенно к шоссе, оказываясь к вечеру поблизости от места утренней высадки из такси. Все объяснимо. Проще утром без остановки пройти «пятеру», чтобы затем постепенно, сто- или двестиметровыми кусками, продвигаться по ней обратно в течение дня. Вечером, после двух-трех десятков боулдеров, да еще и в сумерках, нет ничего хуже долго тащиться по лесу. Опять же с утра это и кардиоразминка. Но это если идти, а не выискивать через каждые несколько шагов, где почище и посуше. Чел не отстает только потому, что она ждет, двигаясь вполовину медленнее обычного. И это с ее-то походкой! Она все чаще призывно оборачивается. Чел виновато улыбается, но продолжает безуспешно гнуть свою чистокроссовочную линию. К концу третьего километра Чарли решает, как и в случае с шапкой, прибегнуть к радикальным мерам. Она вдруг останавливается и, к ужасу Чела, разувается, снимая и носки. Многозначительно смотрит на него и, не дождавшись солидарности, опускается перед ним на корточки и разувает его. Носки снимает не глядя, нарочито, с укоризной смотря на него снизу вверх. С тем же взглядом она упаковывает их в кроссы и забирает с собой.

Расчеты Чарли на ускорение движения не оправдываются. Еще снимая с Чела носки, она обращает внимание на нереальную для парня белизну его ступней. Сомнение зарождается в ней, но отступать поздно. Мысль о том, что он вряд ли когда-нибудь ходил босиком по сырой земле, приходит не сразу. Чарли вновь накидывает рюкзак и оглядывается. Увиденное неутешительно. Так и есть – Чел реально не знает, как ему двинуться с места. Чарли преодолевает оторопь и показывает: шаг вперед, шаг назад, в стороны, в завершении легкий бег на месте. Всё зря. Чел не двигается с места.

«Нифигасе!» – удивляется Чарли и достает смартфон.

Чарли с трудом втискивает в рюкзак обе снятые пары и решительно подходит к Челу. Примерившись, хватает его за запястье левой руки. Чел пытается вырваться. Но Чарли железной хваткой удерживает кисть. Она ждет, пока Чел успокоится, после чего спускает свою ладонь к его пальцам, мягко обхватывает оба и, полуразвернувшись, делает шаг вперед. Чел вытягивается в струнку, чтобы не упасть, и невольно шагает левой, неожиданно попадая прямо в лужу. Вода скрывает ступню целиком, намокает даже низ атласных треников.

Чел растерянно смотрит на лужу, будто ищет потерянную ступню, и переводит взгляд на Чарли. Ее ухмылка постепенно переходит в смех, захватывающий в свою сеть Чела. Он, по привычке поставленно, в тон партнеру хохочет и не замечает, как делает второй шаг.

Все еще смеясь, они спускаются в заброшенный карьер, наполненный боулдерами. Природные и искусственные, они в большом количестве разбросаны по территории размером в несколько футбольных полей. Камни перемежаются корабельными соснами. Почва – мелкий, совсем пляжный песчаник. На нем Чел перестает обращать внимание на ноги. То тут, то там встречаются пары, группы в три-пять человек. По пути в южный сектор Чарли насчитывает несколько десятков человек. Но на столь огромной площади ощущения многолюдности нет. Люди слишком малы, их жалкие, иногда успешные потуги не меняют сути дела – они здесь на миг, а камни и песок навсегда. И даже сосны выше и старше их. Даже сосны.

Чарли ощущает изменения настроения Чела. Его пальцы, вначале напряженные, к концу пути совсем расслабляются.

«Да и дышит легко. А идем по песку. Не такой уж он и дрищ, как вначале показалось. Он что-то писал про дыхание. Вроде как оно и есть пение. Тогда всё понятно…»

Чарли мельком, на ходу присматривается к Челу. Помимо воли ее взгляд чаще всего задерживается на его волосах, которые он то и дело резким движением головы, смешно ударяясь при этом затылком о крэшпэд, откидывает на плечи и спину. Чарли с усилием отводит взгляд. Это трудно. С пяти лет она моет голову, но не волосы… Чарли держит себя в руках недолго и спустя с десяток шагов возвращается к невозможной для нее роскоши снова.

Достигнув южной стенки карьера, точно напротив первого на сегодня боулдера, Чарли останавливается и снимает рюкзак, давая Челу понять, что они пришли. Маршрут составлен Чарли так, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Элементарные тройки, четверки и пятерки, вокруг которых вечный любительский шалман, с демонстрацией пресса и селфи, она не лазает.

На шестерках и семерках, ходовых для профи, иногда бывает очередь. Но редко. Надо надеяться на отсутствие знакомых лиц. Чел неизбежно привлечет внимание. Слухи о странном попутчике дойдут до отца.

«И что говорить тогда?»

Восьмерки – 8b и 8b+ – в основном пустуют. Но привлекают внимание проходящих мимо, если в этот момент оказаться на проблеме. Обе восьмерки, нависания в двенадцать и шестнадцать движений, – в укромных уголках. Как раз на южной стенке. На них 99 из 100 как на картины ходят смотреть, а не пытаться. Прошлой осенью, с четырнадцатой и шестнадцатой попыток соответственно, Чарли прошла обе. Это второй ее, в прямом смысле слова, кровавый рекламный контракт. Кровь, ватные тампоны, срезаемые мамой ножничками кусочки кожи, пластыри, бинты, тейпы, к вечеру неконтролируемые мышечные судороги – память о тех двух днях. Чарли не хочет к ним возвращаться. Ну, если только покажет. И даже, может, сделает пару простых начальных движений. Но не факт. Нет смысла. Он не поймет их сложность. Полтора и два метра высоты не впечатлят лоха. На это есть западная стенка. Не полкилометра Хоннольда, конечно. Много ниже. Но одно дело запись, другое риал. Тут и двадцать метров покажутся пропастью. Страховки нет. Крэшпэд на таких высотах – мертвому припарка. Она попросит его не снимать этот подъем. Фрисоло – пока что – ее тайна. Узнают родители – пиши пропало. Отец к солоистам относится сдержанно и сам соло категорически не лазает, видя в этом девчачью попытку привлечь к себе внимание.

«Но я же девочка», – так и хочется каждый раз возразить Чарли. Но не возражает. До поры до времени. Пока она в семье, нужно жить по ей законам. И уж если что-то и нарушать, то делать это в глубокой тайне…

Чел скидывает крэшпэд и наконец-то расстается с сумкой. С любопытством осматривается. Заметно, что его впечатляет красота места, до которой Чарли нет дела. Камень для нее – это проблема, на которую надо подняться. В ином смысле в камне нет ничего примечательного. Красиво – его преодоление. Он прекрасен, когда уже под ногами. Да, и этот момент длится недолго. На смену ему приходит следующий.

Чарли не спеша вытирает ноги и натягивает скальники. Чел обращает внимание на их в четыре раза меньше ноги размер и удивленно морщится. Чарли обводит ступню ладонями, объясняя: мол, необходима плотность. Чел понимающе кивает, но ощущение словно им самим переживаемой боли еще долго не уходит с его лица. И это последнее, что остается в памяти Чарли о нем на ближайший час. Чела она видит мельком и в какой-то дымке. Умение Чарли сосредоточиться на проблеме – одно из главных ее достоинств, отмечаемых специалистами. Злые языки, впрочем, не упустят возможность отметить в связи с этим ее глухоту. Полная тишина – самой судьбой данный ей релакс, которого, если не брать в расчет искусственные приспособления вроде наушников и беруш, лишены другие.

Почти что забыв о Челе (он всего лишь покорный и неуклюжий переносчик крэшпэда) Чарли за час с копейками не спеша проходит семь относительно несложных трасс. Три знакомых. Последовательно – 4, 5, 6. Можно сказать – разминка. Укладываются в семь минут. Разумеется, без срывов. Четыре прочих – намеченные отцом вариации старых шестерок и семерок, с выборочным табу на обычных зацепках. Усложнения в рамках семи, перевод сложности с А на С. Здесь не обходится без срывов, каждый из которых, Чарли замечает это даже сквозь защитную «дымку», вызывает панику у ее спутника. Он на автомате что-то там говорит, забывая в эмоциях, с кем имеет дело. На итоговой для этой части карьера трассе Чарли срывается дважды.

«Забилась», – объясняет происходящее она и вспоминает:

– Финальная здесь, может быть, и на 8а, – предупреждает еще в среду отец.

«Нет. В семере осталась», – понимает Чарли, спрыгнув с топа. Волевым усилием выходит из «дымки». Обнаруживает Чела по правую сторону. Не надо ни о чем спрашивать. Он по-хорошему в шоке. И не пытается скрыть. И не смог бы скрыть. Месть за вчерашнее, похоже, состоялась. А ведь впереди еще соло. А она уже сейчас – богиня. Нечто выходящее за рамки его понимания, его возможностей. Чего здесь больше – ее успешности или его природной ущербности – вопрос.

«И то и то», – решает Чарли, с наслаждением снимает скальники и разминает скрюченные пальцы ног.

«Забилась», – подтверждает она еще раз очевидное. Руки, особенно от локтя до запястья, – ноющие гири.

«Пройдет, – не сомневается Чарли. – И не такое проходило».

Время перекуса. Лучше сразу, чем задумываться об этом к вечеру. В любом случае много не поешь. Тащи потом это на себе вверх. Но совсем не есть нельзя. Слишком высоки энергозатраты.

Чарли достает из рюкзака кейс с йогуртами и смузи, пару энергетических батончиков. Предлагает один Челу. Он удивленно, с ноткой высокомерия отказывается и снимает с камня сумку. Чарли заинтригована ее содержимым и жует батончик медленнее обычного. Эту энергетическую гадость всегда так и хочется проглотить как можно быстрее. Напитки в помощь. Она вынимает из кейса первый попавшийся йогурт – черника с пророщенной пшеницей, но успевает сделать один-единственный глоток…

Чел достает из сумки три двухлитровых ланч-бокса, огромный в полведра термос, набор одноразовой посуды и… белую – не одноразовую – скатерть. При виде последней Чарли нервно кашляет. Но Чел невозмутимо расстилает скатерть на крэшпэде и один за другим вскрывает ланч-боксы. Ароматы домашней еды делают движения челюстей Чарли совсем уж фрагментарными, периодические, скорее машинальные глотки йогурта не могут отвлечь от необыкновенного натюрморта, создаваемого Челом на ее глазах…

Первыми на белоснежные тарелочки выкладываются закуски. Рулетики из баклажанов с пхали, помидоры с мягким сыром и красным базиликом, маринованные пупырчатые корнишоны и мясная нарезка в четыре вида: салями, ветчина, чорисо, хамон.

Второй бокс наполнен греческим салатом с крупной разноразмерной фетой и огромными фиолетовыми оливками. Салат заправлен какой-то умопомрачительной заправкой, бальзамический аромат которой накрывает, как кажется Чарли, весь карьер.

Из третьей коробки Чел извлекает курицу. Не крылышки, не кусочки грудки, а целую запеченную до хрустящей корочки курицу, по-пижонски завернутую не в какую-то там фольгу, а в листья пекинской капусты. Только вот тарелочки для нее не находится – кончились.

«Как так?..» – иронично сокрушается Чарли, наблюдая за тем, как Чел размещает курицу прямо на листьях, добавив к ним несколько разноцветных салфеток. Завершает картину чай, аккуратно налитый Челом в стаканы… с подстаканниками. Своим чабречно-чаберным ароматом чай окончательно приводит Чарли в ступор. Она допивает йогурт и долго закручивает крышку бутылочки, пытаясь собраться с мыслями. Кладет бутылочку прямо в рюкзак, забыв о кейсе, и беспокойно осматривается. Немудрено. Если в ее среде что-то и считается дурным тоном, то оно сейчас перед ней, прямо на крэшпэде. Скалы – не пикник. Здесь не едят. Здесь – поддерживают силы. Чарли так и хочется выдать: «Ты сюда чего, сука, жрать пришел?!»

Но чабрец, смешавшись с бальзамическим уксусом, смиряет ее гнев. Она оборачивается и застает Чела в ожидании. Он жестом приглашает к столу, вынуждая Чарли объясниться.

Элементарность объяснения и его неопровержимость мгновенно сбивают Чела. Но он еще пытаться сопротивляться.

Добивает его Чарли, но тут же, неожиданно для себя, дает задний ход.

Повторяет Чарли и вдруг получает отпор.

Чел отбрасывает смартфон на край скатерти, явно давая понять, что разговор окончен. Он отбирает на тарелку пару оливок и три кусочка феты, украшает их листиком базилика и ломтиком томата. Ставит тарелку и стакан чая перед Чарли и тут же, одним движением, невероятно сильным и ловким для четырех пальцев, разламывает курицу на две половинки. Чарли еще несколько мгновений наблюдает за тем, как пальцы выворачивают из-под кожицы розоватое мясо. После чего, так же, как Чел, отбрасывает смартфон, но прямо в противоположную сторону, берет листик базилика и осторожно жует его, не без удовольствия наблюдая за поглощающим грудку Челом.

«Наблюдать, как твой мужчина ест, – удовольствие…» – вспоминает Чарли реплику мамы.

«Твой мужчина… Фигасе… Ты с дуба рухнула?» – одергивает себя Чарли и накалывает вилкой оливку. Еще раз осматривает стол и качает головой, не веря глазам своим. Одноразовые только тарелки. Ножи, вилки, подстаканники – все настоящее, стальное, монолитное, нержавеющее.

Чарли снимает оливку с вилки и кладет ее в рот. Вкусно. Запредельно вкусно. Что-то поначалу кисло-сладкое, но с итоговым крепким чили в финале. Чарли накалывает следующую и с трудом останавливается на седьмой. Но к сыру так и не прикасается, понимая, что с ним остановиться будет сложнее, и тогда пиши пропало соло. Чай она едва пробует. Он, к счастью, горяч – удобный повод пока отказаться. Чел не настаивает и сам долго остужает чай. Пьет мелкими, крохотными глотками. Показывает на горло. Чарли кивает и встает. В ответ на его вопросительный взгляд указывает на самую высокую в карьере западную стену.

Перед сменой дислокации Чарли возвращает Челу кроссовки. В той части карьера много битого камня. Босиком не пройти. Не выдержат даже ее замозоленные пятки. Для Чела все закончится на первых метрах. И хорошо если бинтом и пластырем, а не скорой.

Чарли терпеливо дожидается, кода он уберет еду и посуду обратно в сумку, но никак не помогает. Он и не просит. Не просит он и помочь взвалить на спину крэшпэд, который впервые на памяти Чарли выступает в роли стола. Весь путь до западной стены Чел не отстает от нее, хотя это и дается ему с заметным трудом. Камень бит в крупные с острыми ребрами куски. Тяжело держать равновесие. Падать опасно. Как и подстраховываться руками. Но Чел выдерживает экзамен, лишь однажды припав на колено.

На западной стенке три группы. Одна из четырех человек вблизи от соло маршрута. Чарли с облегчением не находит среди них знакомых лиц. Впрочем, могут знать ее. Но от этого не уберечься. Остается надеяться, что они не начнут снимать. Вроде бы не до этого – лезут с нижней страховкой – глаза и руки заняты. Но не обратить на себя внимание не получится. Главное, чтобы это произошло как можно позже.

Чарли показывает Челу, где расстелить крэшпэд. Чела нужно на всякий случай немного запутать. Сложно представить, в какой момент соло он поймет бесполезность крэшпэда и начнет беспокоиться. Впрочем, она все равно его не услышит. Только что другие сбегутся раньше времени. А это совсем не лучший вариант.

Чарли видит, что заинтриговала Чела. Уверенности, что он послушает ее, нет никакой. Особенно из-за группы с веревками поблизости.

«Еще позовет их снимать меня со стены…» – хмурится Чарли, натягивая скальники. На этот раз другие, жестче – на длину. Профи уже на этом моменте, зная, что веревки нет, понял бы, что она задумала. Но Чел остается безмятежным, во все глаза рассматривая местные красоты.

Чарли становится на крэшпэд и, не глядя вверх, вспоминает маршрут. Со страховкой он не раз пройден. В основном уверенная шестерка. Если бы не два мизера на 7а. Оба у верхней, нависающей в «отрицалово» полки. Дополнительная сложность. Дело не в усталости. Маршрут не такой уж и длинный. Психология. Вот он топ. Раз, два, три, четыре. А спешить нельзя. На сорока метрах без страховки тем более.

Мысленно еще раз пройдя маршрут, Чарли вступает на него, полностью отключившись от того, что за спиной.

«За спиной у человека ничего нет. Не думай о „ничего“. Всё, что тебе нужно, с тобой и перед тобой», – так с детства говорит отец и повторяет каждый раз вслед за ним Чарли, вступая на «проблему». Так что часто по завершении она не помнит в деталях, как ее преодолела. И от подъема, как, например, сегодня, не остается ничего… ничего… ничего…

Спустя четверть часа Чарли не спеша покрывает пластырями разорванные пальцы. Она старается не обращать внимания на отчаянные взгляды Чела, который еще не может прийти в себя от увиденного. Все соло он, кажется, не кричал – иначе бы вся округа сбежалась – и лишь беспомощно носился под стеной как сумасшедший…

Закончив «косметический ремонт» Чарли вытягивается на крэшпэде, всем своим видом давая понять, что на сегодня хватит. Чел ложится на противоположной стороне крэшпэда, подчеркнуто оставляя между ними расстояние в пару тел. Вскоре Чарли улавливает спиной знакомые колебания. Такие же были в храме, на концерте Чела. Она поворачивает голову в его сторону. Все верно. Чел поет. Чарли вытягивает руки вдоль тела, прижимает ладони к крэшпэду и закрывает глаза, вслушиваясь в себя. И почти сразу, как и в храме, ее пронизывают мурашки. Голос Чела, неслышимый, но ощущаемый Чарли, теплой, чарующей волной разливается по ее телу. Не открывая глаз, Чарли нащупывает руку Чела, кладет ладонь на ладонь, ловя в этом миг ощущение чего-то запредельно чистого и высокого, лишенного слез и боли и бесконечно, бесконечно счастливого. Чарли кажется, что они с Челом парят рука об руку над карьером, боулдерами и даже над корабельными соснами. И даже над соснами… Чел прекращает петь, но Чарли еще некоторое время улавливает в себе вибрацию его голоса. Ей кажется, что они медленно, как пара чудом совпавших в полете осенних листьев, опускаются на землю. Приземлившись, она открывает глаза и видит в небе облако в виде бабочки. Она указывает на него Челу, показывая бабочку на языке жестов. Чел понимающе кивает (жест слишком очевиден) и зачем-то говорит вслух – Чарли считывает по губам:

«Бабочка»…

Тоска вчерашнего расставания наваливается на Чарли. Она расцепляет кисти и, отвернувшись от Чела, рывком встает с крэшпэда.

Обратный путь дается Челу с трудом. На камнях он часто спотыкается и в конце концов царапает руку. В лесу перестает обращать внимание на чистоту обуви. Да и на Чарли вдруг наваливается усталость. В такси она позволяет себе задремать. Проснувшись на плече Чела, она спешно отодвигается к окну. Чел не меняет положения, а потом сообщает, как-то вдруг, сразу:

Чарли задумывается. Чел не торопит. Желание очутиться в другом, неведомом ей мире борется в Чарли с прямым, граничащим с ужасом страхом. С одной стороны, она хорошо знает эту высотку. Да все люди ее круга о ней знают. Но она воспринимается ими как трасса и только. Не роберовского уровня, конечно: куча удобных зацепов и внутренних углов. Не сравнится с гладким стеклом новейших небоскребов. Но оказаться внутри этого маршрута точно не входило в ее планы. Высотка изнутри пугает больше, чем снаружи. Высота одна. Разные миры…

Чарли в нерешительности водит пальцем по дисплею, несколько раз вводя Чела в заблуждение, а когда, наконец, пишет:

Тут же в этом раскаивается, но исправить ничего уже не смеет. Чел, чувствуя ее нерешительность, старается действовать быстро. Он прежде всего сообщает таксисту новый маршрут и только потом отвечает:

Чарли колеблется до самого конца, неприятное жжение в правой части груди усиливается с каждым километром – и уже на набережной она чуть было не задает мучающий ее с самого начала вопрос: знает ли его семья – «кто» и «что» она?

Чарли набирает было сообщение, но так и не отправляет. Вместо этого она пишет маме, что уже в городе, но задерживается. На ее уточнение о причине, Чарли, поколебавшись, отвечает, что идет в кафе, вполне отдавая себе отчет в том, что это вызовет в семье переполох. Ни с одним воскресным «Челом» Чарли еще ни разу не заходила в кафе. Отсюда второе уточнение мамы – «что за кафе?» – не кажется невежливым. Она явно в шоке. Чарли смотрит в окно и отсылает маме координаты первого попавшегося на глаза псевдояпонского сетевика.

В подъезд Чарли входит относительно успокоившись, хотя это и требует от нее определенных усилий. Чел оставляет крэшпэд на вахте, гарантируя Чарли его сохранность. Глядя на роскошный подъезд, ей трудно ему не поверить. В лифте Чарли все девять этажей поправляет шапочку и снуд. На лестничную площадку выходит после некоторой паузы и до последнего надеется, что у Чела никого не окажется дома, когда он нажимает кнопку звонка.

Дверь открывается. Чарли встречает трио: флейта, скрипка, аккордеон отца, понятно, еще и солирующего. Его шаляпинское «Из-за острова…» заполняет площадку монолитными низами, которые кажутся Чарли сжимающим ее со всех сторон гулом, сквозь который, как ни стараются, не могут пробиться, неслышные ей скрипка и флейта.

«Играют и поют… Да они издеваются, твари… Он сказал им…»

Лицо Чарли искажает гримаса. Она уничтожающе смотрит на Чела и, будто пробиваясь сквозь невидимую стену, разворачивается и бежит к лифту. Ожесточенно стучит по кнопке.

«Да!»

Лифт не ушел. Чарли прыгает в кабину и закрывает дверь перед самым носом Чела, заставляя его впервые за время, прожитое в этом доме, бежать сломя голову вниз по лестнице.

IX

Глеб пятую минуту пытается корректно привлечь внимание Линер и уже начинает не на шутку беспокоиться. Его настойчивые: «Товарищ майор…» – Линер оставляет без внимания. Очевидно, что «важняк» завис в «метровском» видео. Но в чем причина такой реакции, Глеб не понимает. В себя Линер приходит, только когда Глеб касается ее плеча. Тут же в панике одергивает руку, едва она оборачивается.

– Товарищ майор… Текст… Доклад готов…

Линер, еще до конца не выйдя в реальность, кивает:

– Давайте. Что там?

– Значит так, общие моменты. Они пишут исключительно строчными буквами и без знаков препинания. Игнорируют также дефисы, буквы «ё». То есть все знаки, помимо, собственно, букв. Пробелы в основном соблюдаются, но не везде. Правил нет. Пишут как придется. Тред стандартный. Текст от него по левому краю. От нее по правому. Строго. Как начали, так и идет. Короткие предложения. Не более пяти слов. Редко больше. Сюжет треда – двое в метро, плюс какие-то воспоминания. Обсуждение их в реальном времени. Разговор как бы по ходу дела. При этом характеристика речи у них серьезно различается. Она – грубее, проще. Часто пишет как слышит. Синтаксис тот еще. Он – заметно из более культурной среды. Почти нет жаргонизмов. Вообще ровнее пишет, что ли. А она будто слова выплевывает. Пересечений в этом отношении мало, если вообще есть. Они очень разные…

– Сквозные темы?

– Пока не обнаружено. Слишком короткий отрезок. Большую часть времени обсуждают какого-то дворника… В вагоне ведут себя странно. Если, конечно, всё происходит в вагоне.

– А что такое?

– Там, в вагоне, тоже птицы с бабочками. Еще леопарды…

– Кто?

– Леопарды. Лежат в проходе. Один у изголовья. Второй в ногах…

Линер несколько секунд пристально смотрит на Глеба, отводит взгляд в пол и надолго задумывается. Глеб прилежно ждет. Его пальцы застывают на клавиатуре, не единым движением не смея нарушить всеобщий покой.

– Скажите, Глеб, насколько это все может быть игрой? – наконец, вкрадчиво интересуется Линер. Ей вдруг кажется, что она нашла ключ ко всему.

– То есть шифром?

– Да.

– Может. Вопрос – зачем?

– Это все зависит от того, кем мы его и ее считаем. И здесь два момента. Во-первых, что если они все-таки не пострадавшие, а исполнители? Тогда все, что они говорили и говорят, так или иначе связано со вчерашним терактом. И, во-вторых, опять же, если они исполнители и каким-то образом, скажем так, еще живы, то все, что они пишут, может быть связано с угрозой повторения теракта. Но так как у нас нет предыдущего текста или, по крайней мере, мы не имеем его в наличии на данный момент, то единственное, от чего мы можем отталкиваться, – это данный тред. Во вчера мы уже ничего не можем изменить, но мы можем изменить сегодня, Глеб.

– Эта переписка может быть подготовкой взрыва, который может состояться сегодня?

– Да она чем угодно может быть. Отчетом о вчерашнем. Сегодняшним планом. Чем угодно… Насколько я понял, вы не совсем понимаете ее технический формат, и, соответственно, мы не можем гарантировать, что кто-то и где-то кроме нас эту переписку не читает и не воспринимает как сигнал к действию.

– Ну, вряд ли она в открытом доступе…

– Ограниченно открытом. Для своих. Предположим, новая, неизвестная нам технология.

– Тогда и он сам – технология?

– И он, и та, что с ним, – тоже. Вы вообще улавливаете всю цепочку? И толпа согнана под исполнителя, и полиция – всё для второго дня. Всё для того, чтобы собрать в одном месте как можно больше людей. Причем каких людей, Глеб! Больные, женщины, дети, старики. Все в полицейском обрамлении. Какая подборка жертв, да еще в центре города, да в предновогоднюю неделю…

– То есть они вчера подорвали себя, чтобы другие по их наводке взорвали сегодня?

– А вот это уже подробности. И мы их пока не знаем. Может быть, что-то пошло не так и в действие вступил какой-нибудь план «Б». А может, так и задумывалось… То, что происходит у таких людей в головах, Глеб, вам и не снилось. А я в их мозгах треть жизни своей копаюсь и, поверьте мне, нет той боли, на которую они не согласились бы пойти ради исполнения своего долга. И чем чудовищней этот долг, тем на большее они согласны… Это страшные люди, Глеб… Только вот люди ли они? – в задумчивости спрашивает Линер. Она вновь залипает в монитор, но на этот раз смотрит на него всего несколько секунд.

– Итак, с самого начала… Строчные буквы, отсутствие знаков препинания, иногда даже пробелов – это просто, чтобы быстрее?

– Думаю – да. Больший объем информации, переданный в единицу времени. Потеря смысла минимальна. Если, конечно, тема беседы известна заранее, а коннект между участниками треда относительно продолжительный. Ну еще оговорить параметры обсуждения… Тогда вообще не будет потери смысла.

– То есть они просто спешат?

– Да.

– Другое?

– С точки зрения шифровки такой текст невыгоден. При просеивании инфы в сетях он обращает на себя внимание. Не так как верхний регистр, но тоже бросается в глаза. Но в данном случае они уже отсеяны, что, наверняка, понимают. Поэтому нечего скрывать. А вот передавать инфу быстрее – всегда есть смысл.

– Хорошо. Это ясно. Дальше. Формат треда. Соображения?

– Удобен. Очевиден с точки зрения коннекта. Если нет монолога. А его нет. Никто из них заметно не преобладает.

– Но начал-то – он.

– Да. Но он не говорит сам по себе.

– Только «вопрос-ответ»?

– Исключительно. Он с самого начала или спрашивает, или отвечает. Есть относительно длинные куски у каждой из сторон, но они всегда предполагают ответ и почти всегда заканчиваются вопросом. В целом – да, он начал и ведет. Но такое впечатление, что без ответа с той стороны он замолчал бы после первой же фразы…

– Так, а что там в этой первой фразе «…ем леопардов». Может, «ждем леопардов»?

– Да, я тут подумал, что это может быть поезд. Есть такой в метро. Тематический…

– Да, пожалуй… Ответ – «дапофиг». В одно слово… Ем леопардов… Нет впечатления продолжения оборванной фразы?

– Есть.

– То есть взрыв произошел на «жд…»? Ну, когда писал эти буквы?

– Как-то так.

– Продолжил точно буквы с того места, и она ответила, как ни в чем не бывало, будто и не было взрыва. И они такие же, как и раньше. Значит… Улавливаете, Глеб?

– Продолжаем делать то, что делали?

– Точно.

Линер замирает, будто что-то вспомнив, и возвращается к записям с камер. Показывает Глебу немного погодя:

– Смотрите… Всю дорогу они пишут сообщения. Не разговаривают. Ни разу. Одни взгляды. Ни слова вслух. Но непрерывно пишут. Почему они просто не говорят? Зачем переписка, которая еще и под угрозой перехвата, если они рядом?

– Они пишут не друг другу, а кому-то третьему.

– Вариант. А еще?

– Не могут говорить.

– Не могут или не хотят? Не могут – почему? Не немые же они? А если не хотят? Возможно считать по губам с этих камер?

– В принципе – да. Увеличить – спецы прочтут.

– То есть знают о камерах и не говорят при них. Вообще не открывают рот… То есть пишут и кому-то третьему, и между собой…

– Но в этом треде нет третьего.

– Он необязательно вступает в диалог. Он может быть просто слушателем, делающим необходимые выводы и принимающим их как руководство к действию. Как-то так… Ладно, это приняли. Какой там еще общий параметр? Короткие предложения… Ну, это элементарно: быстро и понятно.

– Да, длинные предложения как раз и требуют знаков препинания, иначе может возникнуть недопонимание. На коротком отрезке все просто…

– Подытожим. Они спешат и говорят максимально коротко. Общаются исключительно в сетевом треде, не вслух, в какой-то своей сети. И эта информация, возможно, адресована тем, кто остался в городе и ждет указаний на сегодняшний день, а может, уже и приступил к их выполнению…

Линер устало выдыхает. Голова кругом…

– И это мы еще текст по сути не начали анализировать. А он уже, судя по первым строкам, темный лес.

– Да, там куча непоняток… – соглашается Глеб и осторожно добавляет: – Я вот что еще подумал, товарищ майор…

– Что?

– Там вчера, в метро. У него свой смартфон, у нее свой… А здесь только его… А текста два. Ну, то есть он один, но от двух лиц.

– Вы хотите сказать…

– Понятно, как пишет он, но непонятно, как пишет она…

– Верно. Она не может этого делать сама…

– Пока не может… —

осторожно напоминает Глеб.

Оба невольно смотрят на забинтованное тело. Рост объема уже очевиден. Впрочем, до реальных очертаний второго тела еще далеко. Калейдоскопический узор на бинтах гораздо более причудлив и изменчив – бабочки на окне напротив периодически сменяют друг друга. Как только улетает одна, ее тут же сменяет другая.

– С другой стороны… – в задумчивости тянет Линер, – откуда мы знаем, что это именно она? Отвечать ему могут из города. Да вообще откуда угодно.

– Прямой канал связи?

– На который мы не можем повлиять…

– Можем.

– Как? Вы же сказали, параметры используемой им сети не ясны.

– Мы можем забрать у него смартфон.

Линер бросает взгляд на Глеба и хитро улыбается.

– Давайте попробуем… Впрочем… – Улыбка сходит с ее лица. – Что-то мне посказывает – это не выход… Но давайте, давайте попробуем…

Глеб осторожно забирает смартфон из-под пальца Чела и передает его Линер. Палец продолжает двигаться по простыне. Линер смотрит на экран, потом на палец, снова на экран. Расплывается в усмешке.

– Ну, я же говорила…

Она показывает экран Глебу, у которого от изумления округляются глаза.

– Текст как шел, так и идет… Верните… – приказывает Линер.

– Что же выходит… – Глеб в явном замешательстве. – Что бы мы ни делали, этот текст все равно будет возникать?

– Выходит так. Но верните… Сохраним реальность. И так слишком много фантастики…

Глеб возвращает смартфон на место.

– В то же время нет никакой гарантии, что текст не транслируется где-то еще.

– И на неограниченном количестве устройств, товарищ майор.

– Угу… Плевать он хотел на тайну следствия… – печально подводит итог Линер.

– Этого я вам не могу сказать… Следствие еще ведется… Мы работаем… – полушепотом, вслух иронизирует над собой Линер, продолжая уже мысленно: «А в реальности подозреваемый и основной источник информации живет своей жизнью… Стоит, наконец, признать, ты ни черта здесь не контролируешь. Все в руках этого полчеловека с формирующимся на нем вторым. Как они вообще существуют? А ты и все остальные, власть то есть, не контролируете ничего. И ладно все эти природные аномалии. Они нередки. Хотя, конечно, не такого уровня несоответствия обычному ходу вещей… Но здесь люди… Вся эта толпа из больных, женщин и детей… Что мы реально можем? Разогнать? Дубинки, газ, водометы… Да любое силовое решение в отношении такого контингента говорит в первую очередь о слабости тех, кто такое решение принял. С кем связались? Только это и можете. А в метро как взрывали, так и взрывают… Да и он сам, этот безногий глухой слепец, что как не верх слабости, сильнее которой, оказывается, ничего нет. Больные встают без лечения, лето наступает среди зимы, слова возникают сами собой в переписке, которой как бы нет… Потому что объективно нет тех, кто ее ведет…»

Из череды неприятных размышлений Линер выводит крики и шум во дворе. Она встает и подходит к дальнему окну. На нам преобладают греты ото, полупрозрачные крылья которых позволяют лучше рассмотреть, что происходит во дворе.

Приглядевшись, Линер обнаруживает мужчину, далеко за тридцать, в одних трусах и носках, и преследующих его бойцов Опалева. Мужчина невысок, но крепок. Небольшое брюшко и очки на цепочке не мешают ему относительно длительное время ускользать от преследователей. В помощь ему фламинго и эму, за которыми мужчина некоторое время прячется. Его настигают у окна Линер через пару минут. Именно сюда, кажется, он и стремился прорваться. Преодолеть последний кордон ему уже не дано, как бы он ни кричал и ни воздевал руки к небу. Крепкие парни в шлемах хватают его и втаскивают в здание отделения.

– Чего он хотел, товарищ майор? – спрашивает оказавшийся к этому моменту рядом с Линер Глеб.

– А верно… Неплохо было бы узнать… Да и проветриться немного. Перерыв три минуты. Можете сходить по своим делам, если нужно. Далее продолжим разбор треда по существу.

– Есть.

Линер выходит в холл. Находит старшего – молодого, почти квадратного старлея, с нереально голубыми глазами – и представляется:

– Майор безопасности Линер. Я руковожу здесь следственными действиями.

«Квадрат» вытягивается в прямоугольник.

«Глазища-то какие, господи», – едва вслух не восклицает Линер.

– Да, товарищ майор, я в курсе о вас. Старший лейтенант Бугров. Какие будут распоряжения?

– Я бы хотела допросить, ну, скорее, побеседовать с задержанным сейчас во дворе.

– Слушаюсь. Вам куда его доставить?

– Не надо никуда доставлять, я здесь. Обойдемся. Два-три вопроса. Тут за столиком.

– Есть.

Линер размещается в кресле рядом с елкой. Не без зависти отмечает, глядя на нее: «Наряжена. даже здесь наряжена…»

Подводят задержанного. Наручники вкупе с трусами в цветочек и темно-синими носками выглядят забавно. Линер улыбается и приказывает, указывая на кресло напротив:

– Посадите его. И наручники снимите. Почему он в таком виде?

– В ходе погони зачем-то раздевался. Товарищ майор, он оказал сопротивление при задержании и может быть опасен… – сомневается Бугров.

– Я вас умоляю, старлей, это для вас-то он опасен?

– А вы, товарищ майор?

– Ну, вы же меня не оставите в беде одну?

– Я могу присутствовать при допросе?

– Да какой допрос? Я же сказала два-три вопроса… Информация к сведению, не более…

– Снять наручники, – приказывает Бугров рядовому, после чего лично усаживает задержанного в кресло и остается за его спиной.

– Старший следователь по особо важным делам Линер. Назовите свое имя.

– Александр Петрович Кундалишин.

– Род деятельности?

– Старший менеджер интернет-магазина бытовой техники.

– С какой целью вы проникли на объект, Александр Петрович?

– Я хочу бессмертия.

Линер, задавая вопрос, была готова ко всему, но такой ответ ей и присниться не мог. Она невольно смотрит на Бугрова, но не замечает в его глазах и тени улыбки.

«Этим бы глазищам научиться улыбаться – и тогда все бабы у его ног… Впрочем, без того ясно, ходок еще тот…» – думает она, интересуясь у задержанного вслух:

– Вот так сразу? Бессмертия?

– Да.

– И каким путем, позвольте узнать, вы собирались его достичь?

– Путем соприкосновения.

– С чем? Или, может, с кем?

– С тем, кто в третьей палате.

– А кто в третьей палате?

– Тот, соприкосновение с которым дает бессмертие.

– Логично, – не может не признать Линер. – Но вы знаете, вот я уже больше часа в третьей палате. И сотрудник наш, Глеб его зовут, тоже. Мы что, по-вашему, уже бессмертны?

– Возможно. Вы же не можете знать наверняка, что это не так.

– Снова логично, Александр Петрович. Но этак любое прикосновение можно трактовать. Наверняка-то не узнаешь, пока оно, это ваше бессмертие, не настанет.

– Почему же мое? Оно и ваше.

– Я в третьей палате не затем. Я веду следствие.

– Вы хотите сказать, что отказались бы от бессмертия?

– Я так не хочу сказать.

– Ну, вот видите! – торжествует Кундалишин. – В чем вы меня обвиняете? В том, чего хотят все и вы в том числе?

Линер снова косится на Бугрова – ноль эмоций, полный штиль.

– А что вы продаете, Александр Петрович?

– Блендеры. Профессиональные, – уточняет Кундалишин не без гордости.

– Вы хотите вечно продавать блендеры?

– Так же как и вы вести следствие. Нет, конечно.

– Ну, расскажите, что тогда?

– Я еще не думал об этом.

– А, ну да – это по-нашему. Сначала войти в автобус, а потом спросить, куда он едет. Сначала – бессмертие. А потом – зачем.

– Да бросьте. Всё вы понимаете…

– Я, честно говоря, Александр Петрович, ничего не понимаю. И чем дальше, тем больше…

– И я тоже, – вступает в разговор Белая из-за спины.

Линер оборачивается и спрашивает без предисловий:

– Готовы анализы?

– Да, есть кое-что…

– Тогда идемте в палату.

– Что с ним делать, товарищ майор? – останавливает Линер голубоглазый.

– А что вы до моего появления собирались с ним делать?

– Допросить и изолировать до завершения операции.

– Чего тут допрашивать? Изолируйте. Одежду его только соберите. И не надо наручников. Люди и так на взводе. Не нагнетайте. Это ясно?

– Так точно.

Линер и Белая возвращаются в отделение. Белая, предвосхищая свой доклад, извиняется:

– К сожалению, не удалось соблюсти секретность. Сотрудники лаборатории, по-видимому, поняли, чьи это анализы. Дело не только в результатах. Хотя и они, конечно, обращают на себя внимание. Просто, вы понимаете, других-то запросов с ночи нет. Так что я не гарантирую, что всё это вдруг не узнают там, на улице, или информация не пойдет в СМИ. Я предупредила, конечно. Но как-то мало на них надежды. Больно глаза горят. У всех – и чем дальше, тем больше какая-то истерика. В больнице в целом уже непонятно, где медперсонал, а где больные. Все смешалось…

– Да Бог с ней – с секретностью, – перебивает Линер, берясь за ручку двери. – Успокойтесь. Я все понимаю… Здесь и правда все смешалось… Разобрать бы… Ладно, идемте…

Они входят в палату. Глеб на месте. Линер устало присаживается.

– Ну, что там у вас?

Белая, прежде чем ответить, еще раз бегло просматривает кипу листов, меняет их очередность:

– Так… Значит, группа крови. Ночью она у него была…

– А сейчас нет, что ли? – пробует иронизировать Линер.

– Нельзя так сказать… В его теле и в ее что-то общее… То есть исходно у них разные группы крови. Причем не совместимые по резусу. Смешение без конфликта, гибельного для организма, – невозможно. Но сейчас в силу совмещения тканей идет своего рода переливание, обмен, и никаких негативных последствий нет…

– Какая же тогда это группа?

– Нет такой группы.

Линер с усилием сохраняет маску спокойствия на лице.

– Что ещё?

– Совмещение тканей. У нас исходно было его тело. Вы видели, я взяла образец с пограничной области. Второе тело внешне появлялось из первого. Ну, как корнеплод из земли, если образно. Но в реальности на микроуровне все как раз наоборот. Второе тело формируется мельчайшими частицами извне и прицепляется к первому, формируя в итоге какой-то общий организм.

– Откуда берутся эти частицы извне?

Белая разводит руками.

– Ниоткуда… Из воздуха… Из окружающей среды… Они… Она, эта девушка, вокруг нас, часть нас. Она – всё что угодно. Птицы эти, бабочки, тюльпаны… Я не знаю, – отчеканивает, наконец, Белая и, не дожидаясь Линер, сама подводит доклад к заключительному пункту.

– И третье. Состояние тканей обоих почти младенческое. Не более года. Образцы его тканей ночью и утром были много старше. Я говорила, 16—17 лет… Это какое-то движение вспять… К началу… Они будто заново хотят… Я не знаю, как это сказать… Выро… Заро… Нет… Отродиться, что ли… Не знаю… Назовите сами. У меня всё пока.

Белая аккуратно убирает анализы в историю болезни. Линер в задумчивости идет по палате. Далеко не впервые за годы работы у нее возникает сильное желание все бросить и уехать домой, залезть с головой под одеяло и никого не видеть пару дней. Но на этот раз это стремление вызвано не передозом общения с мертвыми останками и живыми подонками, а как раз чем-то обратным:

«Всё, что происходит вокруг тебя, в сущности прекрасно. Неизлечимо больные встают. Кто-то, как эти двое, и вовсе заново рождаются. А какая красота во дворе и за окнами. Эти необъяснимые свет и тепло среди зимы. Если бы не ожидание повторного теракта, можно подумать, что ты очутилась в каком-то раю. И именно это ожидание все портит. А твое следствие парадоксально. Впервые: чем больше ты узнаешь, тем больше ничего не понимаешь».

Линер всматривается в узор на окнах. Вспоминает про себя некоторые знакомые от отца названия:

– Графиум веска, орнитоптера Брука, дриада Юлия, Слава бутана…

На ходу шепча всплывающие в голове наименования видов бабочек, Линер возвращается на место. Размещает на коленях ноут и интересуется у Белой:

– А что вообще в больнице происходит, Маргарита Анатольевна?

– А ничего. По больничным меркам. Процедур нет. Обходов нет. Отделения и корпусы блокированы. Тех, кто успел пройти этажом выше, становится все меньше. Других туда уже не пускают. Впрочем, больным с легкой и средней степенью тяжести, кажется, туда и не надо. Выздоравливают на своих местах.

– А вокруг больницы?

– Люди. Много людей. Все улицы, насколько можно видеть, переполнены. Проезжая часть, тротуары. Не пройти, не проехать. Но это так из окна. Я, знаете ли, тоже, как и вы, никуда не выхожу. Только вот до лаборатории. Там как раз при мне задержали старика. Ловца бабочек. Как-то прошел кордоны. В халате с сачком для ловли. Самое смешное, представился генералом вашего ведомства. Даже удостоверение показал…

– А где он сейчас? – подавляя возникшее беспокойство, уточняет Линер.

– В одной из смотровых в том крыле. Заняли временно. Под камеру, получается. Таких единичных вылазок уже много. Думаю, с десяток человек наберется.

– А как он выглядел – этот старик?

– Обычно. Худой. Седой. Ростом чуть выше среднего. Бодрый такой. Ну, так здесь все сейчас бодрые.

– Говорите, наше удостоверение показывал?

– Да.

– И что?

– Изъяли. Не поверили.

– А он?

– В драку полез. Кричал чего-то.

– И?

– Ничего. Укатали лицом в землю. Куда там против этих лбов в его-то годы…

– Да, да… – соглашается Линер и отставляет ноут. – Ведите.

– Куда?

– В камеру эту… Импровизированную… – выговаривает все четко до буковки Линер.

– Что-то не так? Вы знаете этого человека? – интересуется Белая.

– Есть такие подозрения. Но давайте пока без лишних вопросов.

– Хорошо. Идемте. Это в соседнем крыле. Через холл. Туда же и этого вечного продавца блендеров, думаю, увели.

На выходе Линер останавливается и настойчиво предупреждает:

– Никуда не выходить, Глеб. Быть на месте до моего возвращения.

– Слушаюсь.

– И… если я вернусь не одна, ничему не удивляйтесь и не задавайте лишних вопросов.

– Слушаюсь. А чё случилось?

– Чё… – Линер разочарованно качает головой.

До Глеба не сразу доходит, что он допустил ошибку, а когда, наконец, это осознает, Линер уже скрывается за дверью, оставляя Глеба наедине с его отчаянно-незаконченным:

– Винова…

Dane с вами! Dane против вас! Ну что ж, настало время поговорить о задержаниях. То, что они будут, с самого начало было понятно. Глупо было надеяться, что Опалев и Ко так и продолжат безучастно за всем наблюдать, оставаясь чем-то вроде «живой изгороди». Конечно, аресты еще не приняли массовый характер. У меня вот есть информация о девяти задержанных. Некоторые ресурсы сообщают о двадцати и более. Истина, вероятнее всего, как и всегда, где-то посередине. Двенадцать-пятнадцать. Где-то так. Но я буду говорить только о тех, в отношении кого у меня есть документальные подтверждения. Таких, сразу оговорюсь, не много. Телик, понятное дело, молчит. Опираться будем на неофициальное видео, в том числе и записи с дронов. На показания родственников арестованных. Ну и на некоторые сообщения в сетях, авторы которых, по прошлому опыту, заслуживают хоть какого-то доверия. С сообщений и начнем. Коллега «nastasiafilippovna» поделилась пять минут назад информацией об аресте. Мужчина был задержан опалевцами в грубой форме с северной стороны. Взяли его на крыше хозпостройки. Спустили и препроводили. Кто такой? С какой целью пытался пробраться на территорию больницы? Ничего неизвестно. «Nastasiafilippovna», по опыту знаю, не врет. Но ничего и не объясняет. Такой вот дамский позитивизм. Вот вам факт, а что да как – разбирайтесь сами. Ладно, учтем одного. Может, позже что-то и прояснится. Что до «грубой формы», то для «nastasiafilippovna» это значит мордой в землю и браслеты. Я вас умоляю, дорогая. Это не грубо. Это давно уже мило и повседневно.

Другой коллега, заслуживающий доверия, – «misterpip». Он якобы сам лично наблюдал, как из толпы у главного входа группа изъятия в течение пяти минут выдернула троих. Разъяснений «misterpip» так же не дает, хотя, будучи любителем пространных комментариев, добавляет, что в таких случаях абы кого не изымают, а вычисляют организаторов. Соглашусь. Но промахи бывают везде. Силовики перестраховываются. В таких случаях для них лучше перебрать, чем недобрать. Вот и перебирают.

Теперь родственники. Только те, кого удалось напрямую опросить. Всякие сопли с личных страниц – их уже пара десятков – требуют проверки, и пока я их не использую. Так что пока двое. Первый…

«Левочку забрали. Он меня сюда привез. Видите, я какая? Он и сам-то не больно здоров. Чем помешал? Чего бояться? Кричал? Ну да, кричал. Закричишь. На двоих две ноги, два колеса. Это как? Я одна обратно не доеду. Хоть и рядом. Руки не те. Что кричал? Да, что все кричат. Пустить требовал. Его и выдернули. Чего я хочу? Левочку пусть вернут. Он не за себя, за меня пришел. Он с той аварии со мной мучается. За что ж его? За меня? Так вы на меня-то посмотрите! И не говорите, что такой, как он, хоть в чем-то может быть виноват!»

И второй…

«Папу нашего взяли. Он на ихнего кинулся. Вот и скрутили. Зачем кинулся? Да он на всех в форме кидается. Его три года назад кто-то из военных побил. С того времени у него что-то с головой. Хотя он и раньше… Мама умерла год как. Я вот с сестренкой тут. Мне двенадцать. Ей пять. Мы наркоманские. ВИЧ у нас. И у папки тоже. И у мамки. Но она с передоза с балкона ушла. Позвал кто-то… Зачем пришли? Лечат здесь. Кто? Как? Не знаю. Какая разница, если лечат. Туда нужно пройти, говорят, куда папку увели. Там и лечат».

Вот так как-то. И любовь-морковь, и личная жертва. Не знаю, не знаю. Меня смущает что-то. Постановочно? Не берусь пока судить. Два случая не показатель. На третьем начнем делать выводы. Интересная деталь из второго интервью – лечат там, куда уводят. Вопрос: а не за этим ли провоцируют опалевских? Запомним. Идея бездоказательна пока. Но запомним.

Теперь видео. Одно от больного. Снимает внутренний двор из окна. В кадре прорыв на территорию 91-й некоего мужчины. Как проник во двор – непонятно. Может, так же, наскоком. Чего он раздевается по пути, не совсем понятно. Как будто отбиться от опалевских своей одеждой хочет. Куда там! Гранатку бы. Да и она не факт, что помогла бы. Вот и птички не спасли. Страус, как известно, может приложиться, но чего-то не стал встревать. Фламинго не разрешил?

Ладно. Еще одно видео – дрон. Частный. Не спрашивайте, как получил. Получил и всё. Тут у нас история с переодеванием. Вот, смотрите – это восточный вход. Через оцепление пробивается мужчина в годах. Чего-то показывает вроде ксивы и его пропускают. Раз кордон, и следом тем же образом второй. А дальше начинаются чудеса. Шляпа с сачком. И банальная ловля бабочек, которая продлилась минуту, не больше. Третий раз ксива не сработала. Неловкая попытка возмутиться, но ее сразу пресекают. Как обычно: мило и повседневно. По-другому и не умеют. Профи, что и говорить!

X

Отец выходит следом за сбежавшим сыном и, взяв Чела за руку, уводит его от пешеходного перехода в «гримерку». Он не говорит ни слова, но отслеживает взглядом убегающую Чарли. Заключительный номер программы – шубертовская «Ave Maria» – проходит гладко и возвышенно, не без положенных ей сантиментов. В «гримерку» приходит женская половина семьи с «декольте-довеском». Отец с мамой многозначительно переглядываются и «красное платье» сразу чувствует вдруг изменившееся к ней отношение. Ее, хотя и приглашают на ужин, но уже без прежних обволакивающих касаний и улыбок. Дань вежливости – не более. По окончании ужина, в продолжение которого с ней почти не говорят, вызывают такси и обещают позвонить завтра, но не звонят и послезавтра, никогда больше не звонят.

Чел весь остаток вечера почти не говорит, ограничиваясь дежурными «спасибо». Он чувствует, как враз стал другим для окружающих. Особенно это заметно по сестрам. Куда испаряются их обычные хиханьки-хаханьки. Даже гордая мама-прима не сводит с сына восторженных глаз. А папа явно ждет момента, когда они останутся с ним один на один. От этого всего хочется уйти, но отчаянно некуда. Чел едва притрагивается к любимой треске под сливочным соусом, часто мелкими глотками пьет воду и старается любыми путями не встречаться взглядами с домашними. Жесты Чарли и ее прощальный кивок – «да», окончательно удостоверяющий ее глухоту, то и дело возникают перед глазами, и еще больше заставляют Чела замкнуться в себе. Так что, когда он, наконец, оказывается в своей комнате, то не сразу замечает в ней отца, разместившегося у окна, на том самом ночном «чипендейл» -диванчике.

– Ну, говори – кто она? Эта муза…

– Я не знаю, – честно отвечает Чел.

– Да брось, что значит – не знаю? Мальчик мой, поют не «почему» и не «когда». Это для дураков придумали… А «для кого»… «Во имя кого»… У тебя сегодня было такое «во имя», которое нельзя терять… Так кто она? Та, для которой так поют?

– Я, правда, не знаю… Мы почти не знакомы… – бормочет Чел в ответ, едва-едва разборчиво.

– Что ж, охотно верю… Случайно где-то встретились, пригласил, опоздала, но пришла. Странно как-то оделась, почему-то осталась в дверях и ушла, не дожидаясь окончания всего концерта. Сплошные странности… О, узнаю это женское кокетство! Не бери в голову – все достойные внимания женщины такие… Неожиданные… Трудные… Тут главное развивать отношения, не прерывать их. Вы же там, на улице, я полагаю, договорились о следующей встрече? Когда? Где? Если потребуются деньги, так это не вопрос…

Чел понимает, что известие о глухоте Чарли в одно мгновение уничтожат словоохотливость отца. Чел отделывается «возможными понедельником и вторником»… Отец, несмотря на все старания, так и не узнает подробностей. Их отсутствие он трактует по-своему. Чуть позже, разместив голову на необъятной груди супруги, отец делится с ней полученной информацией:

– Там всё серьезно, зая. Очень серьезно. Молчит. Была бы интрижка – всё бы выложил. А так – рыба. Бормочет. Не разберешь. Вся дикция куда-то пропала. Ну, в такой ситуации, Бог с ней… Главное, какая «Lagrima»! С этим уже можно ехать к «макаронникам» и затыкать им рты. И ведь поедем, зая, поедем! Прямо летом и поедем. К тому времени возьмем еще пару бельканто – что б уж наверняка. И ну ее к дьяволу – эту консерваторию, если заочка только. Только время терять…

Чел в это время мается на «чипендейле», нарезая бесчисленные круги: спина, левый бок, живот, правый бок, спина. По часовой. Против часовой. Глубоко за полночь он перебирается на кровать. Но не успокаивается и там. Сообщение от Чарли застает его как раз в пути – он переворачивается с живота на правый бок. Оно заставляет его продолжить движение – Чел без какой-либо паузы оказывается на спине.

Послание Чарли поначалу кажется ему шифровкой с массой неизвестных. Понятно только то, что они едут за город. Прочее – тайна. Так что в первом варианте ответа стоят сплошные вопросы: куда, что, зачем. На смену им приходят сомнения: нужен ли, смогу ли, ты уверена. Но и этим словам не дано уйти к адресату. Их сменяет встречное предложение: «пикник на даче в сосновом бору». Вариант тут же удаляется Челом. Он кажется вульгарным намеком на известные обстоятельства. Дача – то последнее, что предложил отец, перед тем как удалиться, многозначительно насвистывая «Questa o quella».

Ответ Чела в итоге сводится к двум словам: «Я приду». В ожидании реакции Чарли он просматривает словари жестового языка и дактиль, быстро убеждаясь, что они ему они не помощники. С двумя пальцами на руке он практически немой для Чарли. Отдельные, пусть и относительно многочисленные слова и буквы, не спасают положение. Экран смарта возвращает Челу некоторое равновесие. Всегда есть тред. И для этого способа общения у него более чем достаточно пальцев. Чел засыпает, не дождавшись ответа, которого, как становится понятно утром, так и не последовало.

Он встает в семь, чтобы хорошо подготовиться. Неслыханно рано для всей семьи в воскресенье. Это время прислуги. А она-то как раз Челу и оказывается нужна.

В семь ежедневно приходит Лидия Павловна – домработница, отвечающая за кухню и столовую: готовка прежде всего. Но и порядок, разумеется, тоже. Уборка – через день – огромной квартиры на ее напарнице Амине, татарке, которая появляется строго по четным дням и на кухню из столовой носа не кажет. Лидия Павловна не позволяет.

– Эти комнаты – для белых, – забыв о политкорректности шутит порой отец, тут же притворно напоминая окружающим. – Чего это я? Сам из этих…

По матери он и правда земляк Амины. Открывшийся при встрече факт – не последний довод при приеме ее на работу. К явному неудовольствию Лидии Павловны. Будучи местной, Лидия Павловна политкорректностью не страдает и свои размышления, граничащие с откровенным ветхозаветным национализмом, скрывает за предельной неразговорчивостью. С Аминой они на памяти Чела за все годы совместной работы и парой слов не перекинулись. Впрочем, и конфликтов нет. Они, кажется, просто не замечают друг друга.

Чел пробирается на кухню, едва заслышав Лидию Павловну. На его сбивчивую просьбу «приготовить что-нибудь для выезда за город» она никак не реагирует. Во-первых, потому что никаких предварительных указаний сверху (читай – от родителей) не поступало. Во-вторых, волнуясь, Чел забыл, что употреблять при Лидии Павловне слово «что-нибудь» – неимовернейший моветон. В вопросах готовки она требует конкретики. И при отсутствии таковой – не делает ничего. Понимая, что одному с Лидией Павловной ему не совладать, Чел решается на неслыханное – постучаться в родительскую спальню. Утром! До одиннадцати! В воскресенье!

Сегодня эти табу умножаются на два. Отец и мать в спальне вдвоем, что при их концертном графике – редкость. Одна ночь к семи, не более. Неудивительно, что Челу четырежды приходится повторить стук. Внутри и на третий раз считают, что ослышались. Вышедший в коридор отец, мгновенно смягчается, в первых же словах Чела угадав вчерашнее бормотание. Окончательно поняв, что к чему, отец в порыве восторга до предела затягивает пояс красного шелкового халата… маминого – взял первый попавшийся – и тут же ныряет обратно в комнату, едва приободрив сына:

– Сейчас всё будет!

В спальне отец шепчет на ухо дремлющей жене:

– Кисуня, вставай. У мальчика свидание! С той самой…

Второй ланч-бокс помогают собирать уже и сестры – специалисты по греческому салату. Чай лично заваривает отец. По только ему известному татарскому рецепту. Ставя термос в сумку, отец многозначительно подмигивает и незаметно от дам показывает Челу кулак.

Женщины одевают Чела сообща. Он в течение часа представляет из себя манекена, даже и не пытаясь сопротивляться. Так, точно не зная, куда и зачем едет, Чела, наконец, оказывается возле дома Чарли. Долго, почти как ночью, он подбирает текст сообщения, останавливаясь опять-таки на кратчайшем варианте: «Я пришел».

Появление Чарли с гимнастическим матом за спиной разбивает в клочья все предположения о характере их встречи. Это у него сердце вырывается из груди, ладони неприятно потеют, а пальцы едва удерживают набитую едой сумку. Чарли, напротив, кажется Челу дерзкой и самоуверенной. Ликвидация шапки – тренда сестер – лишнее тому подтверждение. Кажется, Чарли и сумку выкинула бы, будь на месте урны контейнер.

«А может, за этим стоит что-то еще? И ей тоже не по себе? Кто знает…» – успевает подумать Чел, садясь в машину. Отчетливо ясно одно: десятью минутами ранее, у придорожного киоска чутье не подводит его – цветы в данной ситуации были бы более чем неуместны.

В такси Чел, все еще пребывая в состоянии легкой паники, прячется в мессенджер. И быстро понимает: их тред – единственное место, где между ним и Чарли нет никаких преград. Интуитивно он приноравливается к ее манере общения, которая в иной ситуации показалась бы ему по меньшей мере странной. В дороге Чел удостоверяет свои предположения о состоянии Чарли: ее уверенность – маска. Она не менее его волнуется. А шапка Чела – лишь несчастная жертва этого волнения. Встречные взгляды мельком, заставляющие обоих почти синхронно прятаться в смартфоны, подтверждают предположение Чела. Виртуальная переписка сближает, но первое столкновение с реальностью едва не оборачиваются катастрофой.

Уже выходя из такси, Чел осознает, что его представления о загородном пространстве страдают односторонностью. Элитный, предельно закрытый коттеджный поселок с вычищенными дорожками оказывается бесконечно далек от обочины дороги, заваленной окурками и пластиковыми бутылками. Никак не оборудованный спуск с нее и грязная тропа и вовсе напоминают ему Дантов ад.

То, что для Чарли является незначительной помехой, для Чела – непролазная грязь. Он чувствует недовольство Чарли, но ничего не может с собой поделать. Многолетние привычки нельзя отставить в считанные минуты. Чел передвигается крайне медленно. Чарли – не обращающая внимания на грязь – раздражает его. Кроме того, она ведет себя с Челом как с ребенком. История со снятыми кроссовками возмутительна. Ему требуется некоторое время, чтобы понять: ничего обидного в поступках Чарли нет. Он впервые в этом абсолютно чужом пространстве. И потому действительно отчасти является ребенком. И это вдруг возникшее ощущение детства оборачивается доселе невиданной для него свободой. Ее рука, поначалу показавшаяся мертвой хваткой, по мере движения становится уютным и естественным продолжением его собственной руки. К моменту остановки у первого боулдера хождение босиком уже не кажется Челу чуждым. Его охватывает небывалое ощущение родства с землей, редкой травой и вездесущим камнем.

Уже первые боулдеры, элементарные для Чарли, заставляют Чела раскрыть рот от удивления. Попробовать самому – и думать нечего. Его удел – перетаскивать с места на место крэшпэд. Куда уж там эти глыбы. И дело не только в пальцах. Затаенная боязнь высоты, порой проявляющаяся при выходе на балкон, напоминает о себе. Пять-шесть метров, не больше – как будто бы не так уж и высоко. Но Чел не уверен, как бы он повел себя даже на такой зряшной высоте, доведись ему сейчас оказаться на месте Чарли. То, как она спрыгивает вниз, заставляет его по-настоящему волноваться. Претензии по этому поводу Чел благоразумно оставляет при себе. Очевидно – он здесь никто и звать его никак. Потому перерыв на обед воспринимается им как возможность, пускай и незначительная, самоутвердиться в глазах Чарли. Надежды не оправдываются. Ему стоит усилий настоять на своем. В первый раз в жизни он использует выражение типа «да срать мне на…». Чел совершает здесь над собой невероятное насилие, но зато четко осознает, насколько это важно – сказать то, что думаешь, самыми подходящими для этого словами. Чарли, к удивлению Чела, дает слабину. Но это минутная слабость. Сути дела она не меняет. Она здесь – ведущий, он – ведомый. Но факт легкого «оливкового» помутнения «железной девочки» обнадеживает Чела.

Западная стена карьера вновь лишает Чела спокойствия. Еще на подходе он чувствует неладное. Стена пугает гладкостью и высотой. Чел до последнего надеется, что маршрут Чарли не превысит обычных четырех-пяти метров. Когда же его надежды рушатся, он только на втором десятке метров осознает, что заботливо постеленный им крэшпэд здесь абсолютно бесполезен. И Чарли заведомо знала об этом.

Чел бросает взгляд на группу скалолазов по соседству и быстро улавливает разницу между ним и теми, кто стоит у подножия. Она мала, но существенна. В отличие от Чела с тем, кто на маршруте, их связывает веревка, а не только полный заботы взгляд. Вслед за этим нехитрым открытием приходит другое. Он ничем не может помочь Чарли. А если и может, то только тем, что не будет мешать ей быть самой собой.

Чел отходит от стены, чтобы лучше видеть Чарли, и начинает петь, не смея пока еще делать этого в полный голос, боясь хотя бы легким колебанием потревожить ее покой. Такой уверенной, тихой, слившейся со скалой в единое целое она ему кажется. Эта тихая молитва не успокаивает. Чел ходит туда-сюда, не находя себе места, но, как ему кажется, помогает Чарли, несмотря на с каждой секундой увеличивающееся расстояние между ними. В полную силу он поет, когда Чарли уже благополучно спускается и приводит истерзанные пальцы в порядок. Не в силах сдержаться Чел отпускает голос на волю, славя единственную меж женами и плод ее, молясь с Чарли рука об руку обо всех бывших, настоящих и прибывающих, и ныне и в смерти их. «Amen», – шепчет Чел и видит вслед за Чарли облако-бабочку, но так и не понимает, что именно вскоре ее так расстраивает. Весь обратный путь он думает о случившемся сегодня, невольно ловя взглядом ее «чарли» -походку, и только на трассе, в пятиминутном ожидании такси, приходит к выводу: ему при ней не позволено говорить вслух. Только петь…

Приглашение отца застает Чела врасплох. Как Чарли будет воспринята домашними, помешанными на звуке и всем, что с ним связано, предположить сложно. Ореол вчерашней «Lagrima» еще силен, и Чарли как его причина должна быть принята, какой бы она ни была. Но это в идеале, а в реальности Чарли – другой мир. Мир – для его семьи – отверженных. Принять Чарли как есть – значит соприкоснуться с ним. Читай – запачкаться. Глухие – не плохие. Они хуже. Они – никто. Каста неприкасаемых из лишенного звуков подполья.

Чел так и не предупреждает домашних об особенностях гостьи, решая в этом вопросе довериться судьбе – примут как примут. Не примут – он принял. Получить согласие Чарли кажется ему большей проблемой. Но все проходит без лишних слов. Чарли, поколебавшись, соглашается. Хотя по хаотичному движению пальца над дисплеем заметно, что решение это для нее непростое. Дело ведь не в высотке и его очевидном, пусть и усыновленном, мажорстве. Дело в музыке, которой наполнена их квартира, да и любое место, где оказывается хоть кто-то из их семьи. В музыке, которой Чарли лишена в принципе. А то, как он «слышит» его, – это другое. Это их тайна, которая касается только их двоих. И никого более. Этого никому не объяснить. Это никто не сможет почувствовать. Всё остальное и остальные – мимо. Они не поймут. Все закончится не просто непониманием, а какой-то бедой. Ощущение надвигающейся катастрофы не покидает Чела от подъезда до дверей квартиры. И интуиция не обманывает его.

Их встречают по высшему, с точки зрения встречающих, разряду. Солист импровизированного трио пел для королей и президентов. Но Чел в ужасе сжимается при первых звуках. Смотреть на Чарли больно. Ее пронзительно-униженное лицо словно вкручивает Чела в пол. Он слишком поздно реагирует на ее побег. Чел в отчаянии стучит ладонями по секунду назад закрывшимся дверям лифта. Не замечая выскочившего на площадку оскорбленного трио, Чел бросается вниз по лестнице, которой никогда за все прожитые годы не пользовался.

Скатившись на первый этаж, Чел обнаруживает, что Чарли забыла крэшпэд.

– Может, она не ушла? – предполагает Чел невозможное и спрашивает консьержку: – Та девушка… которая пришла со мной, вышла?

– Да, только что, – звучит в ответ. И Чел, с натренированной за день ловкостью, закидывает крэшпэд за спину.

На улице, пробежав по инерции с десяток метров, Чел останавливается и смотрит по сторонам. Площадка у входа дает хороший обзор. Чел обнаруживает Чарли на набережной. Она перебегает улицу в ближайшем от высотки месте и движется к соседнему мосту с башенками и крытой галереей. Маршрут не верен – ей не нужно на ту сторону. Одно из двух. Или она намеренно заметает следы. Или просто бежит куда ни попадя. Лишь бы подальше. Река как граница. Нужно не дать Чарли ее преодолеть.

На середине моста Чарли замечает погоню и переходит на бег. Чел ускоряется – но ближе к противоположному берегу все-таки теряет Чарли из виду. Он останавливается и, тяжело дыша, с минуту с надеждой осматривается. Напрасно. Чарли словно исчезает. Чел снимает крэшпэд и кладет его у основания трехметровой башенки. Он садится на мат и прислоняется к башне спиной, откидывает голову, затылком чувствуя непреходящий холод камня. Чел глядит в сумеречное небо, но глаза Чарли, уставившиеся на него, мешают разглядеть что-либо. Она сидит верхом на башенке. Глупо спрашивать, как она там оказалась. Небо уходит в расфокус, уступая место иной бесконечности: лицу, обрамленному черной шапочкой и снудом. Чел кротко улыбается. Чарли несколько мгновений сохраняет суровость, но вдруг, как и тогда в метро, показывает язык. Но это уже другой язык. Чел понимает это и улыбается в ответ. И вскоре оба хохочут, хохочут как умеют: он нараспев, она чуть мыча, – и смеются почти без остановки остаток весны и без двух дней все лето…

Смех Чела и Чарли мелодией «Si di ritrovarla io guiro» летит над рекой, заглядывает под мосты, наполняет соседние к набережным улицы и переулки. Смех не начинается и не заканчивается. И глубокой ночью, во сне, сквозь череду домов и улиц оба смеются в унисон, предчувствуя и вспоминая один-единственный день, в который сплелись все их радости, жертвы и падения.

День рождения Чела в августе стартует в ночи с набережных, исхоженных в то лето вдоль и поперек, в оба берега, в замкнутый множество раз круг.

Продолжается на первой кромке рассвета спиленными и сброшенными в воду свадебными замками. Чел с мая мстит этим творениям рук человеческих, тайком вывезенной с дачи ножовкой по металлу. Об один из таких замков как-то по весне царапается Чарли, проходя мост траверсом с одного берега на другой.

Усугубляется в девятом часу утра безудержным языком а ля «The Rolling Stones». Жертва ее на этот раз – мэр с ближайшим окружением.

Дополняется в десятом часу запретным для Чела мороженым.

Украшается в полдень вечерним платьем для Чарли.

Предварительно подытоживается около часа дня громогласным пуком Чарли в лифте в Сити. Случайные соседи – свадебная пара со свидетелями. Чарли не слышит себя, но отменно, как и прочие, чувствует.

Обрывается в третьем часу вечерним платьем Чарли – залито в ресторане Сити, случайно опрокинутым Чарли буайбесом. На глазах у родителей Чела – они дают Чарли второй шанс – в его ДР.

Обрывается мгновением позже брендовым костюмом Чела – целенаправленно сверху до низу залитым буайбесом.

Разгоняется заново отданным бомжихе букетом.

Затрудняется прогулкой в нижнем белье по центральному парку.

Спасается случайным попаданием во флешмоб с обливанием краской – охрана идет за ними по пятам.

Завершается около полуночи попыткой пролезть нависанием по очищенному утром от суеверий и пошлости мосту с башенками. Чарли срывается в реку и следом за ней через перила валится Чел. Он едва умеет плавать и с помощью Чарли с трудом выбирается на берег. Вода холодная. Не более 12. Осень ранняя. Конец августа как начало октября. Простуда кажется легкой, и температуру быстро сбивают антибиотиками. Но недовосстановившийся Чел проваливает конкурс в присутствии Доминго, срывая «A te, o cara» на «rammento». В зале свист и шушуканье. В «гримерке» гробовое молчание отца. По возвращении Челу объявлено о домашнем обучении с сентября и запрете встреч «с ЭТОЙ… глухонемой уродкой, которая даже ложку супа нормально съесть не может». Отец недвусмысленно напоминает Челу, кто он такой и откуда и каких трудов семье стоило поднять его на ноги.

Чарли обходится без антибиотиков, но не проходит даже квалификацию на августовском этапе мирового кубка, теряя все шансы его выиграть. Письмо от спонсора категорически негативное. Теперь Чарли на тренировки отвозит отец. Вечером забирает мама. Оба держат ее за руку. Свободные перемещения по городу с 31 августа запрещены. Под угрозой третий контракт. Она так и не выполнила за лето его условия по намеченной для прохождения трудности. В запасе осень. И она должна пройти правильно, а не рядом «с ЭТИМ… безруким инвалидом, который годен только на то, чтобы рот открывать».

Простуда на фоне домашнего ареста и пережитого провала возвращается к Челу в тяжелой форме. В ночь на 1 сентября он температурит и не может ответить Чарли в треде. Гаджеты убраны из его комнаты, и он закрыт на ключ.

Чарли пользуется большей свободой. В первом часу ночи она спускается по балконам и бежит по пустым набережным к высотке Чела. Благодаря отменной архитектурной подсветке маршрут восхождения виден как днем. Чарли магнезится, и дино с земли выходит на полку первого этажа, становится враспор на внутренний угол, притирается ногами и мелкими откидками лезет вверх…

XI

Линер вслед за Белой выходит в холл.

– Там, в приемном, – указывает Белая.

– Дальше я одна, – предупреждает Линер.

Белая пожимает плечами:

– Как скажете. Я у себя.

– На связи, – кивает Линер и входит в приемное отделение. Импровизированную КПЗ найти легко. Ориентир – два постовых и дающий им указания Бугров. Заметив Линер, старлей оставляет постовых:

– Хотите продолжить допрос, товарищ майор?

– Не совсем… Есть информация, что вами задержан мужчина преклонного возраста, представившийся сотрудником нашего ведомства.

– Да, есть такой. Прошел с генеральским удостоверением два кордона. Взят на территории. Ловил бабочек. Он, кстати, не один такой. Арестовали целую группу за полчаса до него. Аспиранты. Из академии наук. Проникли через канализацию… Прямо на люке их и приняли… Запах там… Ха, ха… – посмеивается Бугров.

Но Линер явно не до смеха.

– Удостоверение изъяли?

– Так точно.

Бугров вынимает из нагрудного кармана до боли знакомую Линер книжицу. Передает ей с комментарием:

– Самое интересное, вроде не подделка. Я пока с вашими не связывался, чтобы узнать…

– Не надо ни с кем связываться, жестко отрезает Линер, едва открыв удостоверение. Я здесь, по-вашему, на что?

– Понял. Есть.

Линер с полминуты, хаотично перебирая в голове варианты, рассматривает фотографию отца десятилетней давности.

«Это вот и есть тот самый старческий маразм, или что? Всю жизнь на секретке. Соседи понятия не имели, где он работает. А о том, чтобы ксивой размахивать, и речи не шло. А тут как программа полетела. И из-за чего? Из-за какой-то исчезнувшей бабочки? Или все-таки есть другое? Но что другое? И что теперь делать? Как себя вести? И как он будет себя вести?»

Вопросы чередой выстраиваются в голове Линер. Скорее от легкой паники, чем от осознанной решимости, она закрывает удостоверение и рубит с плеча:

– Покажите его.

– Его вывести или вы зайдете внутрь?

– Хорошее уточнение, – соглашается про себя Линер.

Вслух:

– Лучше тет-а-тет.

– Понял. Я думаю, удобно будет в этой смотровой допросить.

Бугров показывает на соседнюю палату.

– Хорошо, я жду.

Линер входит в смотровую. Дверь жутко скрипит. Линер садится было за стол, но от волнения не в силах и секунды усидеть на месте. Она вскакивает и отходит к наглухо закрытому окну. Там замечает, что пальцы неприятно подрагивают – так было перед самым первым допросом. Их надо как-то унять.

«Что помогло тогда?»

Время. Просто время. Сегодня его нет. Долго ждать не приходится. Дверь за спиной нельзя не услышать.

– Задержанный доставлен, товарищ майор.

– Оставьте нас, старлей.

– Слушаюсь.

Линер в третий раз выслушивает жалобы двери и, не оборачиваясь, интересуется:

– Ну, и как это понимать?..

Ей хочется оглянуться, но она пока сдерживается и добавляет:

– …Папа?

Только после этого Линер оборачивается, удостоверяясь в давно очевидном.

– Я же сказал тебе, что еду. Прошел сам. Не хотел тебя беспокоить. К сожалению, меня неправильно поняли. Не учел всей сложности ситуации. Старею, что и говорить…

Невинная улыбка, которой отец завершает свою короткую объяснительную, убивает ее, заранее подготовленную, нравоучительную нотацию.

– То есть, по-твоему, ничего особенного не случилось?

– А что случилось?

«Ну, если это не старческое, тогда что оно?» – вопрошает про себя Линер. Вслух:

– Напомню. Ты, находясь в отставке, пользуясь удостоверением высокопоставленного сотрудника безопасности, введя тем самым в заблуждение сотрудников полиции, проник на объект в режиме АТО, чтобы ловить бабочек.

– Злоупотребление служебным положением хочешь предъявить?

– Нет у тебя служебного положения, папа. Ты в отставке.

– Тогда что? Да, я показал удостоверение. Но я волен кому угодно его показывать. Это не запрещено. Может быть, это они нарушили инструкции? Может, и нет… И вообще – в чем они эти инструкции? Что я нарушил? Я просто шел по городу. Забрел на закрытую территорию. Может, случайно. Но я же не виноват, что ее закрыли. Да, и они сами пустили меня во двор. Чуть погодя задержали. Это не я нарушил, это меня ввели в заблуждение. С моей стороны нет должностного преступления – я не на должности. А вот с их – оно вполне может быть…

– Папа, это все ты сейчас в камере придумал или заранее?

– Да какая камера… Такая же смотровая, только больше… Ничего я не придумывал, как ты изволила выразиться. Действовал по ситуации. Глянул новости – оценил обстановку. Ну, и в путь. Главное ведь – она здесь, я ее видел, Юля! Метров пять не дошел, – эти морды повылезали. Мне годков тридцать скинуть. Я бы тогда посмотрел, кто кого в бордюр…

– Папа, годков тридцать назад ты не бегал в АТО с сачком и морилками.

– Годков тридцать назад АТО не было, доча. По крайней мере, в этом городе. А бабочками я со школы интересуюсь… Ладно, давай отпускай меня и…

– И что? Прикажешь тебе опять сачок с морилкой выдать? Пакетики, матрасики для сбора коллекции? Папа, ты не понимаешь, что здесь происходит. Вторая группа террористов где-то в городе, а у нас тут массовое скопление людей. Мишень – лучше не придумаешь. А ты будешь здесь пополнять свою коллекцию. Извини, но это бред какой-то!

– Закончила? Извини, родная, но судя по тону, ты сама не понимаешь, что здесь происходит. Потому и злишься. И потом, я ума не приложу, как я помешаю АТО? Что все всё бросят и на меня будут смотреть? Что изменит в вашей работе мое присутствие во дворе? Если тебе нужна только легенда, то я могу тебе ее предоставить. Она в общем-то элементарна.

– Что за легенда? – временно сдается Линер. Отец словно укачал ее своими словами, как когда-то в далеком детстве.

– Да элементарно. Ты же звонила мне как эксперту? Я могу им и остаться. Да, я не доктор наук и даже не кандидат, всего пять статей в «популярке», но я член общества и коллекция у меня не из последних. В узких кругах я пользуюсь авторитетом. На меня можно ссылаться. Так скажем – «внутренний» эксперт. Отставка – не помеха. Это пресловутое «бывших не бывает» – как раз к месту.

– Тогда к чему весь этот цирк с твоим задержанием?

– Пытались сохранить секретность, вовремя не предупредили другие службы. Упущение, но вполне терпимое.

Все более чем логично и приемлемо, но Линер никак не может это принять.

– Нет, ну что получается – ты вот сейчас пойдешь во двор и будешь ловить бабочек… Извини, бред какой-то!

– Да, кого там ловить? Одна и нужна – и только. Может, я и в пять минут уложусь. Только Мадейра. Остальных-то не надо… Да, там есть экземпляры серьезные. Отдельные орнитоптеры и совки, например… Их бы я, конечно, взял для полноты коллекции. Но если ты так опасаешься, то я ограничусь одной Мадейрой и уйду. Вот клянусь!

– Это ты зря клянешься…

– Сделаю над собой усилие. Будет сложно, но это уже ради тебя. Так что можешь рассчитывать.

Линер задумывается.

«Серьезных причин отказывать отцу в сущности нет. Бугрову и его людям ничего объяснять особо не нужно. Письменного приказа и других документов не потребуют. Одним больше, одним меньше – не заметят. Не оставлять же отца тут в конце концов…»

Линер устало выдыхает.

– Хорошо. Я тебя выведу. Но на объекте я главная. Ты поступаешь в мое распоряжение и делаешь то, что я говорю. Не взирая на чины и прочие обстоятельства.

– Слушаюсь, Юлия Вадимовна.

– И без иронии, пожалуйста.

– Ноль иронии, доча. Веди и не огрызайся. Сделаю все, как скажешь.

Отец и дочь выходят в коридор. Линер подзывает Бугрова и выкладывает глазом не моргнув:

– Старлей, значит так. Это наш эксперт. Меня заранее не предупредили о нем, а я соответственно вас. Я его забираю. Он в ближайшее время продолжит работу. Недолго. Я думаю уложится в полчаса. Предупредите там своих. На уровне взводов. На случай чего.

– Есть… Эксперт – генерал? – сомневается Бугров для порядка.

– Да, бывают и такие. Он в отставке. Помимо прочего эксперт в узкой тематике. Чешуекрылые.

– Что? – напрягается Бугров, впервые слыша слово.

– Бабочки.

– Есть и такие эксперты у вас?

– Всякие есть. Вы всё поняли?

– Так точно.

– Ну, вот и хорошо. Пойдемте, Вадим Александрович. Наша база в том отделении.

– Как скажете, Юлия Вадимовна… Старлей, а где вещи-то мои?

– А, да…

Бугров лично идет в импровизированную КПЗ и возвращается с сачком и чемоданчиком.

– Вот, извините, товарищ генерал, что так вышло. Мы не были в курсе.

– Да, бросьте, старлей. Все понимаю – служба. Хорошо сработали.

– Рады стараться, – на автомате выпаливает Бугров, не замечая двусмысленности.

– Да уж, рады…

Отец Линер касается ссадины на подбородке и вслед за дочерью выходит в холл.

Весь путь до палаты оба хранят молчание. У дверей Линер останавливается и предупреждает:

– Со мной работает сотрудник ЦИБа. Глеб его зовут. Уровень допуска максимальный. Пациент в палате – мой подследственный. Возможно, просто свидетель. Он в особом состоянии… Ничему не удивляйся. Ты эксперт. И всё. Никаких личностей.

– Ну, это ты могла бы и не говорить.

– После сегодняшних твоих импровизаций, папа, я все должна говорить. Оставишь вещи. Сделаешь свои дела с этой Мадейрой. И можешь быть свободен. Выход тебе обеспечат.

– А вот тут поправка, девочка моя… Некто, пусть и из «бывших», проникает на объект АТО, его берут вэдэшники, после чего ты, дочь задержанного, пользуясь служебным положением, освобождаешь его и даешь зеленый коридор… По тебе внутренняя безопасность плачет, доча…

– Что ты предлагаешь?

– Я вынужден остаться до конца операции. Ну или по крайней мере до появления Сергея.

– Он может и не появиться.

– Юля, он появится. Эта АТО уже на федеральном уровне. Он меня и вырулит куда надо, и тебя прикроет.

Перспектива общения с отцом в ближайшие часы не прельщает Линер. До этого отец вообще никогда не присутствовал при ее работе. Линер не знает, как себя вести в такой ситуации. Отец догадывается о причинах сомнений дочери.

– Я не буду вмешиваться в твои дела, можешь не беспокоиться. Можешь меня вообще удалить в другой кабинет.

– Нет, зачем же. Лучше уж держать в зоне видимости, от греха подальше.

– Ну, спасибо на добром слове…

– Извини… Хорошо, ты остаешься. Но для Глеба – мы незнакомы.

– А если он меня знает?

– Откуда?

– ЦИБ, Юля, ЦИБ. Они всё знают. У них работа такая.

– Ну, начнем инкогнито, а там посмотрим.

– Лады, доча. Прошу.

Отец галантно приоткрывает дверь и Линер, в сомнении покачав головой, заходит в палату.

Глеб на месте. На появление незнакомца в первую секунду никак не реагирует – бросает взгляд и возвращается в ноут, но уже на вторую секунду вскакивает и вытягивается по стойке смирно, не дав Линер представить спутника:

– Здравия желаю, товарищ генерал.

Линер, сцепив зубы, переводит взгляд на отца. Тот улыбается и отвечает на немой вопрос:

– Ну, что я говорил… Плакало наше инкогнито, товарищ майор.

Линер разжимает стиснутые до боли челюсти и интересуется:

– Откуда вам знаком генерал, Глеб?

– Списки действующих и бывших сотрудников. На случай чего. Хорошая память на лица, товарищ майор.

– Более чем, Глеб, более чем… Генерал здесь как эксперт. В области лепидоптерологии. Он окажет нам содействие. Вадим Александрович, – старательно выговаривает Линер, она уже и не помнит, когда называла отца по имени отчеству, – …это, как вы уже поняли, Глеб.

– Рад знакомству, молодой человек.

– Взаимно, товарищ генерал.

– Юля… Юлия Вадимовна, я тогда сразу на мой объект. Бог даст, не задержусь…

– Да, да, Вадим Александрович, приступайте.

Линер все еще в сомнениях наблюдает за подготовкой отца, который со знанием дела готовит морилку и пакеты, заранее на все полтора метра выдвигает раскладной сачок.

– Могли бы и на месте открыть. Идти будет неудобно, – осторожно, не без иронии, советует Линер.

– Кто знает, где она? Может, на пороге… Так, ну, вроде всё…

Отец в последний раз осматривает снаряжение и присаживается словно на дорожку, но не задерживается и на пять секунд:

– Ну, с Богом…

– Удачи.

Отец молча, пребывая уже в своих мыслях, несколько раз мелко кивает в ответ и скрывается за дверью. Линер провожает его все тем же ироничным взглядом. Глеб неожиданно замечает:

– Не знал, что ваш отец – специалист по бабочкам…

Линер резко оборачивается:

– Откуда вы знаете, что генерал мой отец?

– Так… я же… это… – бормочет Глеб в растерянности.

– Память хорошая?

– Так точно, товарищ майор.

– Что ж там, в этом вашем досье, упустили такую деталь? А?

– Недоработка, товарищ майор. Исправим.

– Да, уж постарайтесь… – цедит по слогам Линер и мгновенно переходит к делу:

– Что с текстом?

– Тред продолжается. Копирую раз в несколько минут. По содержанию и словарю заметных изменений нет. Но у меня другая новость. У нас есть предыдущий тред.

– Опа. Да ну? Это как же?

– Я виноват. Он с самого начал был. То ли прокрутка зависла, то ли вся страница, но сейчас все работает. Там большой объем. Я виноват, товарищ майор… Я уже вам сбросил…

– Очень хорошо. Давайте разбираться в нем… Этот файл?

– Так точно.

– Так… Приглашает на концерт. Он поет. В храме. Вечер субботы. Отлично. Плохо – ни года, ни месяца, ни числа.

– Ни города.

– Ни страны… Ответ от нее. Из него ясно, что на концерте она была. В целом ответ – встречное приглашение. Некий карьер. Пригород. Следующее утро.

– Боулдеры, товарищ майор.

– И что?

– Это скалолазный термин, я посмотрел.

– А что значит?

– Ну, глыба. Кусок скалы, на который нужно залезть.

– Зачем?

– Спорт.

– Учтем. Значит, он обещает прийти и приходит… Итак, что мы сразу имеем. Он – музыкант. Точнее – певец. Солист. Она – спортсменка. Возможно, скалолаз. Как-то мало общего, Глеб. Я бы даже сказала – ничего. Очень напоминает игру. Объекты еще такие странные: храм, карьер… Какое-то столкновение крайностей. Минус на плюс. И дальше – та же тематика?

– Да. При этом они будто информацией обмениваются…

– Вот именно, что обмениваются, Глеб, вот именно…

Линер прокручивает тред до карьера несколько раз и ей вдруг приходит на ум одно видео, по давнему теракту в театральном центре. На нем мужчина в маске снаряжал смертницу шахидским поясом. При этом он пел. Невероятно красиво пел. Более сильного и красивого голоса Линер никогда ни до, ни после не слышала. Он сбил тогда Линер с толку. Она отказывалась верить, что такой голос может принадлежать убийце. Оказалось – может, еще как может. То видео – единственное, где фигурировал этот человек. Непосредственно в теракте он не участвовал. Участников положили всех. Организаторов убрали в течение года. Но певец исчез. У него еще там что-то было с пальцами. Очень приметное. Последствие ранения. Подрывник – обычные дела. С опознанием нельзя было ошибиться. Но среди убитых его не было. И с тех дней о нем ничего не слышно. И вот здесь спустя столько лет опять какой-то певец…

Линер невольно смотрит на пострадавшего. Живет как будто только один палец. И голоса нет. И уже не может быть. То есть ее версия так и останется версией.

Линер возвращается в тред. Прокручивает его еще раз, не находит никаких зацепок. Останавливается на сцене с обувью и долго не может понять, что не дает ей покоя.

– Глеб, что не так на строчках от «босиком» и до «щас»?

– А что не так?

– Что-то не то, по отношению к тому, что раньше… Ну, ну думайте…

– Они рядом.

– То есть?

– Он просит вернуть ему обувь. Значит – она рядом.

– А раньше что же – он был на расстоянии? Как же посещение концерта и то, что он пришел на встречу?

– Это всё может быть виртуальным.

– Так и холодно может быть виртуально или фигурально… Да как угодно… Но, возможно, вы и правы Глеб… Возможно… С какого-то момента он действительно рядом, но по какой-то причине они продолжают общаться в Сети… Так что там дальше… Обед… Ей нельзя, он настаивает… «здесь так не принято…»

– Тут не его словарь…

– В смысле?

– Вот это «срать я хотел…». Не его словарь… Грубо… Он нигде так не выражается…

– Ну, это у всех бывают срывы… Да, и не так уж это и грубо…

– Для кого как…

– Хотите сказать, это какой-то очень важный, принципиальный момент?

– Да, особенно если мы считаем, что это игра, шифровка, а не просто разговор. Дальше вообще речь о какой-то съемке идет…

– Она ее запрещает и следом его «родители» приглашают их к себе. И, судя по всему, они туда едут… Карьер, карьер… Может, это схроны? Опять же никаких координат. Ни времени, ни места. Везде – нигде. Всегда – никогда… – вспоминает Линер одну из присказок шефа и прокручивает тред еще раз с самого начала, и еще…

«Какая-то линия, несомненно, выстраивается. Есть, что предъявить шефу. Но все слишком гипотетично, лишено конкретики. Твои предположения ни подкреплены чем-то иным, помимо текста. Они так же виртуальны, как и этот диалог. Между тем, авторы треда вполне реальны, хотя и выходят в своем теперешнем существовании за пределы осознаваемого. Реальна и толпа на улице, и вторая группа подрывников в городе. Они могут быть уже на месте. И просто ищут вариант. Твое следствие – маленькая толика работы всего комитета. Капля, которая может решить всё. Только где она – эта капля? Как выудить ее из потока слов?»

В палату возвращается отец. Линер удивлена.

– Быстро… вы…

Линер соблюдает субординацию. Да, карты раскрыты. Но формальности тем не менее нужно соблюдать. Отец прислоняет сачок к стене и опускается на стул у двери.

– Это бессмысленно.

– Что?

– Ловля Мадейры.

– Так вы поймали ее?

– И да, и нет.

– Не поняла.

– Ловлю. Накрываю сачком. Отправляю в морилку. Откладываю банку. Иду дальше. Возвращаюсь. Бабочки в банке нет. Ладно. Может, неплотно закрыл. Повторяю. Тот же результат. Третий заход. Никуда не отхожу. Возвращаюсь в здание. Открываю. Пусто. На четвертом заходе то же. Главное ведь она не пытается скрыться. Дает себя поймать. Она исчезает потом, когда я хотя бы на минуту теряю ее из виду.

– Другие бабочки?

– Проверял, – кивает отец.

– Вон, весь матрасик забил за пять минут. Тоже ничего так экземпляры… Но Мадейра исчезает… Чертовщина какая-то…

Линер вспоминает свое утро, но решает не рассказывать о нем. Звонок шефа обрывает дальнейшие размышления. Его первая же фраза выбивает сердце из груди.

– Передай трубку отцу.

– Какому отцу?

– Юля, не затягивай, ради Бога, я не с отцом твоим, а со своим учителем поговорить хочу…

– Тебя… Он…

– Здравствуй… Быстро вы меня…

– Здравствуйте, Вадим Александрович. Ваша школа. Да вы и не прятались. Как ловля?

– Сложно. Много всего. А главная – на видео и фото только. Как сквозь сеть проходит. Исчезает. Чудеса, да и только.

– Да, сегодня вообще день чудес, Вадим Александрович, наслышаны, я думаю.

– Что ж «наслышан»? Наблюдаю… Сам когда будешь?

– Да, скоро уже.

– Со всеми головами?

– С ними. Как же еще. САМ курирует.

– О, и ТУДА уже вышло?

– Слухами земля полнится.

– Поднебесье уж.

– И оно, Вадим Александрович, и оно.

– Так свидимся, поговорим.

– Не уверен, что время будет, сами понимаете…

– Понимаю… Товарищ майор нужен тебе еще?

– Да, есть некоторые указания.

– Передаю.

Отец возвращает Линер телефон и открывает чемоданчик. Линер мельком замечает, что отец не слукавил и лишнее не собирал – два матрасика из трех белоснежно пусты.

– Значит так, в течение получаса я с гражданскими буду на месте. Будь готова докладывать. Безо всякой там мистики. Только факты. Всё спорное, в этом смысле, не упоминай вообще. Потом будем разбираться с этой жизнью после смерти и вопреки. Из хороших новостей. Вторую группу блокировали в частном секторе за кольцевой. Правда, неясно, не разделялась ли она. Может, кто и успел выйти в город. Но вероятность этого мала. Хотя есть. И это немаловажный факт. Людей от больнички надо убирать любой ценой в течение этого часа. Веди доклад к этому. Теперь по сугубо нашим делам. Первое. Эксцесс Семеныча – внутреннее дело. То есть не упоминать его вообще. На неделе проведем внутреннее расследование. Второе. Отца как ты вэдэшникам представила?

– Как эксперта.

– Пойдет. Пусть им и остается. И последнее, хотя с этого надо было начинать, – что с твоим подопечным?

– Анализирую его переписку. Есть подозрения, как я уже говорила, в его причастности к действовавшей и действующей террористической группе…

– Прямо или косвенно?

– На данный момент сказать сложно. Помимо текста – ничего нет. Но он крайне интересен и вполне может быть закодированной информацией, связанной как с прошедшим терактом, так и с текущей ситуацией.

– В какой степени мы можем доверять этому тексту?

– Ну, если автор жив…

– А он жив?

– По тексту – да. Объективно – нет.

– Ладно, с этим надо будет еще разбираться на месте. Но пока предварительно: всей этой, извини, мистики касаться нужно очень осторожно. А по возможности вообще избежать.

– Это невозможно. Все люди здесь из-за «этой мистики».

– Я понимаю. Но что ты предлагаешь? Основывать выводы следствия на словах человека, которого объективно не существует? Мы служба безопасности, а не религиозная конфессия. Наша вера – факты. Доказанные факты. Ты хочешь, чтобы нас на смех подняли? Они, все эти чеэсники и вэдэшники вместе с гражданскими, только этого и ждут. Прокурорские вообще молчу. Та еще братия, сама знаешь… Ладно, у нас будет, я думаю, пять-семь минут, чтобы сверить часы. Продолжай следствие, как считаешь нужным. Вадим Александрович пусть остается. Уедет тогда со мной, чтобы не было лишних разговоров. Как с ним себя вести – не знаю. Ты дочь, решай сама. Вопрос больше семейный, чем служебный. Но помни – все полномочия у тебя, а не у него, несмотря на звание. Всё. До встречи.

Линер завершает разговор и видит не смеющего пошевелиться и, кажется, даже вздохнуть, Глеба. Он смотрит куда-то ей за спину. Линер оборачивается: отец крадучись, на цыпочках подбирается к пострадавшему, на котором разместилась, сложив крылья, большая белая бабочка Мадейры.

Что ж, уважаемые, пришло время очередного дайджеста – пробежимся по некоторым текстам, видео и интервью. Информации, несмотря на все усилия соответствующих служб, много. Выборка репрезентативна. Постарался учесть весь спектр мнений. Они не то чтобы полярны. Все в целом вертится вокруг одного вопроса: все происходящее – это случайность или спланированная акция? Здесь интересны детали. В них, как известно, дьявол. Читай – истина.

Итак, что пишут. По факту в основном перепечатывают официальное с сайта мэрии, телика и прочих околовластных ресурсов. Порой с забавными комментами. Вроде, например, такого:

«Сборище это спланировано. Тут и думать нечего. Сам слышал, как мамочки колясочников перешептывались. Мол, что так и будем стоять, что у нас там теперь по плану? Ну, одна и достает листок с молитвами. И ну читать. Там что-то и на обороте было написано. Тот самый план и есть, наверное. Коляски-то у них прямо в ряды стоят. Как на параде ни дать ни взять. Тачанки, прости Господи. Первая конная! Пулеметов нет. Инвалиды только. Ими атаковать собираются, что ли?»

Или такие высказывания бывшего пациента:

«Не знаю насчет спланированности, но язва прошла. Я хрон с пятнадцати лет. А тут хоть стейки жри и вискарем запивай. Врачи руками разводят. Хорошо не сделали вид, что это они меня, дескать, вылечили. Того, с третьей палаты, я сам не видел. Ниже этажом был. Да никто его не видел. Врачи, думаю, сами сейчас в третьей сидят в кружок и шаманят. Вечной жизни набираются. А я принял уже на душу. Двадцать пять лет на кашке. Эх, куда понять больной голове здоровую!»

Вот еще от бывшего:

«Да нет там никого в третьей палате. Одному привиделось – и пошло-поехало. Вопрос: как я на ноги встал с третьим-то инфарктом? Вопрос: как я после него выжил? А дальше просто: веришь – живешь. Не веришь – не живешь. Не в Бога веришь, а в то, что живешь…»

Не отстают и мои фавориты.

«Nastasiafilippovna» праведно возмущается:

«Подайте мне организаторов! Почему нет горячего питания? Где напитки и бутерброды с колбасой? Где буржуйки и палатки для обогрева? Что это, блин, за организация? И после этого мы хотим, чтобы за нами пошли люди? Дайте водки! Хочу водки!»

«Misterpip» вслед ей и вовсе куражится. Не везде корректно. Но не могу не процитировать. Черный юмор на его совести:

«Мной лично замечены кураторы акции. Преимущественно на костылях. Особенно много их кучкуется в районе хосписа. Там, по-видимому, центр их гражданских, крайне недолгих инициатив…»

Теперь к тому, что показывают. «Телики» в своем духе. Спецкоры на первом плане. Позади мутная картинка. Эффект присутствия. Хотя скорее отсутствия. Пытаются оживить репортажи записями с дронов. Но они у них висят на одном месте и очень высоко. Центральная часть больничного двора – всё, что мы можем наблюдать. Про тексты, озвучиваемые при этом, и говорить не приходится. Мысль едина. Потому и пуста, наверное. Вот краткий монолог Сбитнева с претензией на анализ, разумеется:

«91-я больница весь день поставляет нам срочные новости. И чем дальше, тем яснее, что эта акция спланирована. На фоне всеобщей скорби разворачивается грязная вакханалия, иначе не скажешь. Попытка известных сил, спрятавшись под маской чудо-исцелений, в очередной раз высказаться. Так и хочется спросить, а не является ли все происходящее, пусть и косвенным, но доказательством связи устроителей акции с организаторами теракта, то есть с теми, кто просто словами не обходится, а реально убивает. Но даже если такой связи и нет, налицо их связь ментальная и нравственная. Точная безнравственная, бесчеловечная. Непреодолимая тяга к разрушению роднит и связывает этих людей в единое целое. Такую связь нужно разорвать во что бы то ни стало. А для этого мы должны быть сильными и в свою очередь едиными… Итак, наш траур не только память и скорбь о погибших, не только призыв к миру и единению, но и меч, справедливо отмщающий и карающий…»

Вот такой, господа, траур – с мечом и угрозами. Что ж, ни убавить, ни прибавить. Так и оставим. Сбитнева комментировать – вещь хорошая. Но опасная. Мельчаешь. Давит. На себе испытываю. Ты для него вошь. А пикнешь – станешь Мордором. Без права переписки. Такой вот экранный властелин сердец. Такой вот Гендальф Виссарионович.

Ну да оставим «теликов». Они ходят по кругу от безысходности. Частные видео куда более информативны. В частности, съемки с крыш и балконов соседней девятиэтажки. Это вот западный фасад. Вообще, надо сказать, окрестностям с высотными зданиями не повезло. Везде куда ни глянь унылые пятиэтажки. «Элитки» и те не блещут этажностью. Так что съемки с этого ракурса имеют особую ценность. Как мы видим, детская площадка во дворе дома, выходящая на больничную ограду, переполнена. Вестибюль ближайшей к больнице станции метро выходит именно на эту сторону. Также недалеко ж/д станция и съезд с транспортного кольца. Проезды к станциям забиты людьми, которые всё прибывают. Куда ни глянь – пешеходная зона. Я бы даже уточнил, да простят меня любители русского языка, «пешестоячая» зона. Плотность населения в пятидесяти метрах рядом с оградой – фан-сектор рок-концерта. Ожидающие на другой стороне опалевцы выглядят на фоне такой массы жидковато. Но ограда им в помощь, да и известные спецсредства, ну и ребята, конечно, они – палец в рот не клади. Бей, бей лежачего! Не трусь! Чего там! Прорыв с запада, что называется, возможен, но сложен. Очень сложен.

Та же камера засекла некоего эксперта, который ловил чешуекрылых. Видно, все-таки, несмотря на декларируемую закрытость объекта, кое-кому из научной братии был дан зеленый свет. Что странно, так как получасом ранее была задержана группа аспирантов в белых халатах в составе трех человек, которая под видом медработников пыталась по канализации проникнуть в больницу. Где их взяли – на входе или выходе, кто они – бабочники, флористы, птичники – подробности неизвестны. Сообщили их коллеги, которые, видно, сами не решились таким неоднозначным путем совершать научные открытия. Ну, Бог им судья. Сообщили, и на том спасибо. Запачкаться не захотели, но и друзей в беде не оставили. Своего рода интеллигентный героизм. Аспирантов – мучеников науки – запомним. Постараемся держать ситуацию с ними на контроле…

И наконец, что говорят. Очередная порция интервью вдобавок к тем мнениям, что уже озвучены выше, от непосредственных участников действа. Спрашивали на этот раз исключительно сопровождающих. Здоровых, если можно так сказать. Три человека, три стандартных вопроса: кто, зачем, что думают делать. Сразу обращаю внимание: время идет – настроения меняются. От былой созерцательности у многих не осталось и следа:

«С сыном здесь. Без рук с рождения. Ноги уже потом отняли, пожар был… Один воспитываю. Жена ушла. Нет, пока ноги были – держалась. Он же и ходил, и бегал, даже рисовал… Зачем здесь? Не знаю. Я понимаю, что не вырастут, но… Короче, мне с ним хотелось бы туда пройти. Люди разные тут. И главное ведь непонятно, зачем нас тут держат. Кому плохо будет от того, что мы пройдем внутрь? Думаю, надо как-то решать вопрос. Как? Ну, не знаю… Но не лето же, так долго стоять…»

«Я вам прямо скажу, еще час и если не пустят в эту третью палату, то пойдем на прорыв. Так, и покажите, где вы там собираетесь меня показывать. Дядьке моему терять нечего. У него неоперабельная стадия. Дальше вот того заведения на углу его не сошлют. Один он много не сделает. Но их тут много таких, всяких. Этим в шлемах мало не покажется. Им с такими воевать не приходилось. Мамашки с детишками вперед пойдут. Вы их спросите. Мамы – они тут главные. Они больше всех натерпелись… А мы уж поможем, не сомневайтесь…»

«Вот скажите: почему нас не пускают в больницу? Если правда чудо, так кому от него плохо? Я на пределе уже. Я второй год на пределе. Операция на операции. А они прячут его. Да неважно кого. Прячут зачем? Вот сейчас все выстроимся со своими лежачими и пойдем. И пусть бьют, поливают. Что они нам еще сделают? Стрелять начнут. Так мы и так тут все при смерти. У кого на руках, у кого в коляске. Нас пугать – не выйдет. Мы живем с ней рядом – со смертью-то. Живем! Жизнь-то она страшнее. Такая вот жизнь… Пойдем – не удержите! Так и знайте!»

Теперь знаем. Вспоминается «мы пойдем другим путем…». И ведь пойдут. Пойдут. Еще как пойдут. Дайте срок. Недолгий, кажется, срок…

XII

На третьем этаже Чарли позволяет себе посмотреть вниз. Высота пустяковая. Не стоит внимания. Беспокоят возможные свидетели. Ночь в помощь. Пока все чисто. Случайные прохожие волнуют менее всего. Не взглянут. Синдром большого города – отсутствие интереса ко всему, что так или иначе не «ты». Балконные курильщики – главная беда. От них точно никуда не деться. Их реакция непредсказуема. От банального «привет» до возможного ствола у виска. Люди разные. В отдельно взятом доме разные. Да что там в доме. В одной квартире разные. А ведь есть еще дворники. Они опасны не сами по себе. Уже не достанут. Но лишний шум и полиция в планы Чарли не входят. Потому она не только из технических соображений вжимается в облицовочный камень. На поверку он оказался не так уж хорошо отшлифован. Есть к чему притереться.

Шум не входит и в планы Чела, но от него некуда деться. С ночи в тяжелом нутряном гуле он плывет в волнах температуры тела за 39. Сбивающие ее средства действуют медленно, незаметно. В тон одиночеству, которым Чел окружен с полудня. Родители и сестры, облаченные в двойные медицинские маски, заглядывают раз в час. Далеко не идут. Остаются у двери. Необходимый запас воды, цитрусовых и меда доставлен заранее и передан через семейного врача, не менее заслуженного, чем жители квартиры. Чего-то запредельно серьезного он не обнаруживает. Семья с облегчением выдыхает. Но некоторые бронхиально-легочные симптомы все-таки налицо. Врач рекомендует покой и антибиотики. Снисходительно соглашается с апельсинами и медом, рекомендуя в таких случаях именно липовый, и удаляется. Обещает прийти через день «к окончательному выздоровлению».

Чела не информируют о сроках. С ним вообще не разговаривают. Он хоть и больной, но в первую очередь – провинившийся перед семьей. Серьезный разговор, который назревал в течение всего лета, под стон капающей с Чела воды, снова откладывается. Но через обозначенный врачом день все точки над «и» будут расставлены. Словно в попытке уйти от этой малоприятной темы уже сейчас, он ползет по кровати, взбивая локтями и коленями простыни. Наткнувшись на подушки, Чел отбрасывает их в стороны. Следующим движением хватается пальцами за спинку кровати, вцепляется в прутья – итальянская ковка, посеребренная сталь – сжимает что есть силы и отпускает. В ладонях на недолгую память остается холод металла. Через считанные секунды этого ощущения уже нет. Мучительно жарко. С себя хочется снять не только одежду, но и всю эту комнату, все эти неприступно-метровые стены.

Жарко и Чарли. Дело не в «проблеме». Она относительна проста. Балкон за балконом. Полки «спаси Господи» через одно, максимум два движения. Страшно для мирянина – девятый этаж без страховки. Для профессионала – детский лепет, а не препятствие. Но никогда еще для Чарли отсутствие зрителя не являлось условием успешного восхождения. Она ежесекундно ждет его появления. Усиливающийся с каждым метром высотки ветер не успевает охлаждать непроходящее со старта беспокойство. На четвертой полке оно приобретает реальные, человеческие очертания. Едва Чарли берет зацепу, как зажигается свет – и на балкон, дымя и покашливая, выходит мужчина в черном костюме. Чарли прячется под балкон, оставляя левую руку на мизере. Мужчина едва не наступает ей на пальцы, несколько раз перекатывается с пятки на носок, но, к счастью, в горизонтальной плоскости положения ступней не меняет. Не дожидаясь этого, Чарли уводит кисть в неудобный подхват, рассчитывая на его кратковременность. Удача – до нее долетают лишь отголоски табачного дыма. Большую его часть уносит к верхним этажам. Но и того, что есть, достаточно, чтобы запершило в горле. Чарли с трудом сдерживает кашель. Нос также заявляет о своих намерениях. Чарли ничего не остается – руки заняты – как что есть силы вдавить ноздри в облицовку балкона.

Чел, скидывая с матраса простыни, переворачивается на спину и с трудом открывает глаза. В который раз шарит руками по кровати в поисках смартфона. Приподнимается, обводит мутным взглядом комнату. Убеждается в очевидном – все контакты с Чарли оборваны – и возвращается к белому потолку, который, кажется, спустился со своих четырех метров на расстояние вытянутой руки, и с каждой минутой становится все ближе, грозя раздавить больного своей семидесятилетней тяжестью. Чел закрывает глаза и жар, уже который раз за ночь, сменяется холодом. Чел наощупь находит одеяло и по подбородок заворачивается в него. Он знает, что очень скоро покроется испариной, в которую превратится непроизвольная дрожь от зубов до пяток, охватившая его теперь, – и придется снова распахнуться. И этому циклу не будет конца. Успокаивает, что с Чарли ничего подобного не происходит. По крайне мере, вчера днем в их крайний тред, когда его уже вовсю потрясывает, она чувствует себя хорошо, без каких-либо намеков на простуду. Чарли посмеивается над «консерваторскими нюнями», и Чел не находит, что ответить. И на здоровую голову не нашел бы. Тред обрывает врач, а после его посещения Чел не находит смартфона и обнаруживает дверь закрытой. Ему оставляют виниловый проигрыватель и часть папиной, собранной на четырех континентах коллекции. Невиданная роскошь. Винил ставят для больших гостей и по большим праздникам. Такое доверие должно взбодрить и уж по крайней мере утешить, но Челу кажется, что от стопки пластинок пахнет дезинфекцией.

Нос Чарли исследует балкон примерно полминуты. Мужчина покидает курительную, быдловато бросив окурок вниз.

«Не местный? – удивляется Чарли, но тут же, вернув обе кисти на полку, поправляет себя, вспомнив очевидное:

– Люди разные. И в высотках разные».

Она на всякий случай выдерживает паузу, но забирается на балкон, не дожидаясь, пока погаснет свет в окне. Так можно и до утра просидеть. Жаворонков в этом доме явное меньшинство. Архитектурная подсветка местами явно лишняя. Настолько велик процент светящихся окон. Чарли встряхивается и магнезится. Роста ей не хватает, чтобы с места без дино выйти на следующую полку. Но лишнее дино в этих условиях – чрезмерный риск, и Чарли берет промежуточные зацепы. Так дольше. Но вернее. Дело не в возможном падении, а в шуме. При дино, даже простом, его сложно контролировать. А что делать, если в этот самый момент кто-то выйдет на балкон. И думать не хочется. Не самая удобная поза для разрешения ситуации. Ни затаиться, ни по душам поговорить.

Чел, стуча зубами, вспоминает, как они выбираются из реки. Оказывается, как-никак не без помощи Чарли, конечно, но он может плавать. Об этом Чел с радостью и пытается сообщить домашним, едва переступает порог. Но его не слушают. Молча отправляют в ванную. Одежда, в которой он был, похоже, не выстирана, а выброшена, словно побывала она не в реке, а в каком-нибудь холерном болоте. У Чарли, судя по треду, схожие проблемы. Одежду не выбрасывают, но одну никуда отпускают. Второй день кто-то из родителей, а не он сопровождает Чарли по городу. Попахивает режимом, исключающим регулярные встречи. Конечно, на летнюю свободу надеяться было бы глупо даже и без падения в реку. Осень и зима – иной ход вещей. Но падение мгновенно переполнило чашу терпения родителей. Они сразу обозначили новую, не очень приятную реальность. Очевидно, отношения Чела и Чарли уже не будут прежними, и с этим надо будет как-то жить.

– Как-то… – шепчет Чел, призрачно усмехнувшись, вспомнив тут же кладущую на все присказку Чарли:

– Фигасе…

Чел расплывается в улыбке и сипло, с забитым носом, произносит вслух:

– Фи-га-се…

Чарли выходит на пятую полку. На ней все спокойно. Одно из немногих не горящих окон. Балкон пуст. Тонированные стекла дверей без намека на жизнь за ними. Чарли спешит покинуть необычный этаж. От тонировки – символа не адеквата – можно ожидать всего что угодно. Но шестой балкон снова заставляет ее затаиться. Еще на фиксации зацепы она улавливает колебания, а выйдя на полку, определяет их источник. На шестом – вечеринка. Мелькающие тени, сабвуфер дрожью крадется по камню. Дверь приоткрыта. Судя по ароматам духов на балкон недавно выходили. Двое. Может, и больше. Дорогой, пышущий довольством жизнью, органический парфюм. Облако успеха, в котором человеку другого круга по-рабски нечем дышать. Привычная к пыли и поту, Чарли к подобным ароматам снисходительна. Они для нее как цирк. Смешно. Да и только. Тем не менее Чарли старается меньше вдыхать. Боится раскашляться. Хотя и понимает, что ее вряд ли услышат. Шум внутри слишком велик, чтобы дать возможность проникнуть в квартиру звукам извне. Чарли покидает вечеринку молча и вовремя. Едва она успевает убрать ноги на седьмой этаж, как новое «облако» выходит на шестой. Смотреть некогда. Да и не нужно. Такие «облака» всегда похожи друг на друга, и даже самый пристальный взгляд не обнаружит различий.

На седьмом тоже не спят. И как оказывается, не из-за шестого. Здесь, прежде чем уйти на предпоследний для себя восьмой, Чарли позволяет себе заглянуть внутрь. Как в сказке. Старик со старухой. Мебель их ровесница и старше. Кот-перс на комоде. Аквариум-шар на круглом столе. Золотые рыбки. Увядшие кисти по краям застиранной скатерти. Имперский фарфор вкруг гравированного самовара-груши. Истекшее время желаний…

Чел сползает с кровати и, не выбираясь, из одеяла-«кокона» перекатывается к стопке винила. Пять штук. Ровно на ночь. «Пуритане». «Сомнамбула». «Дон Паскуале». Два варианта.

– Зачем два?

И «Цирюльник».

– Ну, да. Куда ж без него… Нет уж… Вот это… – решает Чел и распаковывает «Пуритан». Ди Стефано и Каллас. Ла Скала.

– Слышали. Знаем.

В оцифровке оба звучат лучше. Она не так забивает его мощную, но безнадежно ровную плоскость своими очаровывающим изгибами. Но и в виниле есть своя соль. Отец прав. Винил – честен. От него не спрячешься. И JDF есть на виниле. Гвоздь в крышке гроба прочих. Его перуанское величество в окружении разноголосых карликов. Чел переносит иглу на четвертую сцену первого акта. Его недавний провал. Жутко. Но необходимо. Согреваясь мало-помалу в своем коконе, Чел с первых нот теряет из виду оркестр, затем хор и солистку.

– Пока-пока, худющая Машутка… – шепчет Чел на прощание. И вот уже Артуро вопреки либретто радуется в полном одиночестве. Но и его подменили. JDF, не желая никому зла, кланяясь и извиняясь, сгоняет с места беднягу Ди Стефано в его последнюю несчастную Кению. И потолок уже не так близко. Пол колышется приятным вибрато. В окно стучат…

– В окно?

Чел поднимает иглу с вращающегося черного круга, который шурша еще двигается по инерции две трети оборота и очарованно замирает.

В окно. В окно. В окно…

Чарли, не слыша стука, осторожничает. Услышать ее должен только он. Свет лампы обнадеживает. В соседних окнах – таких же огромных, в два ее роста – глухо. Но, может, он спит при свете. За все эти месяцы она никогда еще не видела Чела спящим. И не увидит сейчас. Кто как не он должен проснуться и впустить ее. Потом, возможно, ее желание исполнится, но теперь Чарли повторяет стук. Ждет, зачем-то считая про себя до пяти, и стучит более требовательно. После чего кладет испачканные магнезией ладони на стекло и прислоняется к нему лбом, стремясь своими глазами увидеть, что происходит в комнате, и несколько мгновений спустя находит Чела. Прикрытый одеялом как попоной, он движется к окну как малыш – на четвереньках. Чарли очень смешно, но она, все еще боясь издать лишний звук, ограничивается широкой улыбкой, которой и встречает Чела, как только он, достигнув окна, неровно встает на ноги.

Чел, придерживая одеяло на плечах как плащ и еще испытывая легкое головокружение, открывает глаза. Увидев Чарли, он зажмуривается. В момент своего героического перехода от проигрывателя к окну он не успевает ни о чем подумать. Возможность появления Чарли не рассматривается. Она персона нонграта еще после буайбеса. Да, летом Чарли однажды замечает, что его высотка – трасса интересная – по статусу, но по трудности – пустяковая. Чел воспринимает ее слова как болтовню по ходу дела и тут же забывает о них. Теперь этот разговор вспоминается с особой ясностью. Чел прислоняется лбом к стеклу. Чтобы их лица были друг напротив друга, ему приходится присесть. Чарли, не отрывая ладоней от стекла, игриво сдвигается вниз. Чел следует за ней. Чарли опускается на корточки. Челу приходится встать на колени. Чарли ложится. И здесь Чел догоняет ее. Он отпускает одеяло – нет смысла его придерживать – и прикладывает ладони к стеклу…

Лицом к лицу. Ладонь к ладони.

«Чего-то не хватает…» – понимает Чарли и, сложив губы уточкой (летом они часто кормили огарей в парке возле ее дома), целует Чела через стекло. Чел чихает в ответ. Чарли, забыв осторожность, хохочет. Чел чихает повторно, зажимает нос ладонью и грозит Чарли пальцем:

– Тихо!

Чарли закрывает рот ладонями, но зримо продолжает смеяться. На стекле на всем пути – сверху вниз – белая дорожка из магнезии. Чел касается ее пальцем с обратной стороны. Поднимает глаза и только тут до него со всей отчетливостью доходит, как Чарли оказалась на его балконе. Он в ужасе крутит пальцем у виска. Чарли отмахивается:

– Да брось ты.

Чел завороженно качает головой, не соглашаясь с Чарли. Она повторно отмахивается, для убедительности уже двумя руками. Чел же вдруг понимает всю нелепость их теперешнего общения. Они говорят так, будто и эта дверь закрыта на ключ, который забрали родители.

– Так нет же! – едва не кричит он вслух и вскакивает. Запахнувшись одеялом как халатом, Чел дожидается, пока поднимется Чарли, и щелкает замком. Взглянув на Чарли, он задерживает руку на дверной ручке. Чарли меняется в лице. Можно подумать, что она прошла трассу вовсе не для того, чтобы встретиться с ним. Ее руки как ивовые ветви висят вдоль тела и, даже когда Чел открывает дверь, Чарли несколько мгновений колеблется, прежде чем сделать первый шаг.

Сняв скальники и пряча от Чела глаза, Чарли переступает порог. Полумрак скрывает от нее роскошь комнаты, но и то, что удается разглядеть, напоминает Чарли об «облаке» с шестого этажа. Обои-гобелены, словно пришедшие сюда на ночь из картинной галереи. Дорогущая мебель – реально деревянная, а не пластико-фанерная, как в ее комнате. На потолке какая-то совершенно феерическая, вероятно, хрустальная люстра, переливающаяся огнями и слепящая даже в выключенном состоянии. Уходя от неприятного света, Чарли избавляется от пытки скальников, снимая их двумя быстрыми натренированными движениями. Под ногами оказывается какой-то невозможно мягкий и нежный ковер. В его ласкающем ворсе ступни Чарли тонут по самые щиколотки. Она с наслаждением топчется на месте, разворачивается к Челу и смотрит на него, как ему кажется, несколько потерянно и даже испуганно. Он, не до конца еще понимая ее ощущения, закрывает дверь и прислоняется к ней спиной. Одним из немногих возможных для себя жестов ее языка спрашивает:

– Что?

Чарли не отвечает сразу. Она еще раз осматривается, покружившись на месте. А вернувшись в исходное положение, до боли знакомым ему движением, показывает Челу язык. Он без задержки отвечает ей тем же. Чарли улыбается и празднично-протяжным движением бросает скальники на диван-«чипендейл», мастерски попадая на самую середину.

Чел отслоняется от балконного окна и шагает к Чарли. Она не хочет покидать ковер, но и не может остаться на месте. Решение компромиссное. Ковер крошечный – метр на полтора. Больших размеров не позволяет семейная ненависть к пыли. Чарли движениями ступней пытается, и относительно небезуспешно, сантиметр за сантиметром двигаться вместе с ковром по паркету. Чел замирает с протянутыми к Чарли руками в каких-то сантиметрах от нее. Не сразу уяснив смысл танца, устроенного Чарли, он воспринимает его как очередную шутку. Но вскоре он понимает, в чем дело. Пошатываясь – от всех этих спусков и подъемов голова кругом – он идет к бельевому ящику и после недолгих поисков обнаруживает искомое. Пуховые носки. Еще один бабушкин раритет, присланный на этот раз дальними родственниками из какой-то забытой уже и чертом северной деревни. В отличие от шоколада носки частями распределяются между членами семьи. Бабушка их вообще не снимает. Одна из причин ее почти бесшумного перемещения по квартире. Другие надевают «белочки» – термин сестер – время от времени. Чел уже и не помнит, когда последний раз пользовался ими. Не знает он, и в какой степени пух действительно беличий. Вероятно, это не более чем фигура речи. Но мягкость и тепло «белочек» незабываема. Это то, что нужно сейчас Чарли. Он хорошо знает, на что похожи ее ступни после «решения» каждой «проблемы». И без того сдавленные обувью, которая на три-четыре размера меньше, под нагрузкой они натираются в сухие бугристые мозоли-наросты. Изуродованные пальцы болезненно скрючены и без помощи рук не выпрямляются. Кажется, что сами по себе они уже и не помнят, что это такое – быть прямыми.

Чел садится перед Чарли на корточки и берет ее правую ступню в ладони. Чарли, властно глядя на него сверху вниз, вопросительно морщится. При виде носков гримаса раздражения на лице Чарли ширится, но она не останавливает Чела. Чарли позволяет себя одеть. Протест исчезает с ее лица уже после первого носка, на втором недовольство сменяется улыбкой. Эффект «белочек» – умиротворяющий покой и тепло, разливающиеся от ног по всему телу. Странно, что родители забыли о нем применительно к Челу. Пусть именно эта пара уже и не его размера – на руку не налезет. Но ведь есть и другие. Бабушкины запасы в этом случае, в отличие от шоколада, практически неисчерпаемы.

Чел рад, что попал с «белочками» в точку, пытается подняться, навстречу улыбке Чарли, но на этот раз равновесие удержать не удается. Если бы не Чарли, которая железной хваткой берет Чела за руки, он так бы и рухнул на спину. Он почти теряет сознание. Чарли перемещает Чела на постель. Она брызгает ему на лицо водой из попавшейся под руку бутылки и осторожно бьет по щекам. Никогда еще Чарли не приходилось приводить кого-то в чувства. Подобные живительные процедуры делались – и неоднократно – в отношение ее самой. Обратное – впервые. Чел приходит в себя, вымученно улыбается и что-то там бормочет. Чарли понимает: даже если бы она не была глуха, сейчас все равно ничего бы не услышала. Она замечает, что Чела начинает трясти. Чарли подбирает сброшенное Челом одеяло и укутывает его словно в спальный мешок по самый подбородок. Ложится рядом, перебирает пальцами его спутанные волосы. Даже такие, немыто-слипшиеся, они кажутся ей чудом. В эти минуты Чел смешно раз за разом чихает и кашляет. Он делает это странно одновременно.

«Чих-кашель», – придумывает Чарли название. Чел виновато улыбается и совсем как малыш забывает вытираться. Впрочем, он так укутан, что не смог бы сделать этого сам при всем желании. Чарли, не имея под рукой платка, вытирает ему сопли и какую-то желтовато-розовую слизь из горла прямо рукой, размышляя:

«И это всё ведь тоже он. И значит – я…»

Спустя пару минут становится понятно, что одеяло не решает проблемы. Чела все больше трясет, и явно не потому, что ему холодно. Пробирающая его от макушки до пяток дрожь где-то у него внутри. Греть его, если и нужно, то по-другому.

Чарли встает, отходит в сторону и легко, с решимостью покорителя вершин, сбрасывает с себя вещь за вещью. Она прячет глаза от все более внимательного взгляда Чела, снисходительно улыбаясь великосветским гобеленам и потолку с лепниной. Они кажутся Чарли совершенно убогими в своем роскошестве. Она позволяет себе мимолетные паузы дважды: на снуде и шапочке. Никогда еще в присутствии другого человека Чарли не снимала их. Даже Чел за все лето не удостаивается этого. Теперь же шапочка и снуд сбрасываются на пол твердыми и уверенными движениям. После секундного раздумья: а не положить ли снятое на ковер? – Чарли оставляет все как есть, на паркете.

«Им не холодно».

Чарли возвращается на постель и, осторожно приподняв край одеяла, забирается под него. Без каких-либо раздумий Чарли ложится на Чела, поначалу вытянувшись что есть силы, словно желая прикрыть его собой полностью, без малейшего остатка. Поняв, что ее роста не хватит для этого, как ни тянись, Чарли обнимает Чела руками и бедрами. И странно – она вдруг ощущает, что теперь ее хватает с избытком на все его огромное для нее в других обстоятельствах тело. Что это не она, а он «мелкий». О, это ненавистное ей выражение, которым Чел частенько именует Чарли! Обнимая Чела, сильнее прижимаясь к нему, Чарли мало-помалу теряет ощущение границ своего тела – неясно, где оно заканчивается и где начинается Чел. Теперь Чарли не просто видит, а чувствует его болезнь всем своим существом. Она проникает в Чарли нутряным жаром и пахучим, кисловатым мужским потом, который покрывает тело Чела, где-то как каплями росы, а где-то сплошной влажной пленкой, которую Чарли вскоре будто впитывает в кромешном пододеяльном жаре. И отдает обратно – с лица Чарли на Чела капает ее ласковая, соленая влага. Чарли целует, забывая вытирать, испачканные соплями и слизью губы Чела и спустя несчитанные никем мгновения ощущает, как его руки вновь обретают силу и смыкаются влажным шелестом на ее мокрой спине.

Чел переворачивает Чарли на спину и накрывается одеялом с головой погружая их в пустоту, тьму и бездну, в дух бесплотный, в свет не то ее близких глаз, не то далеких звезд, в небо над ним и землю под ней, в ее воды и его твердь, в ее нежность травы и его стойкость дерева, в ее лунную дорожку и его солнечный блик, в ее день и его ночь, в ее утро и его вечер, в ее шрамы и его гладкость, в ее лысину и его волосы, в их бывшие недели и месяцы, в их неслучившиеся годы, в их единую душу, в рыб, птиц зверей, тщетно плодящихся, в их образ и подобие, в мужчину и женщину, в их мнимую власть и реальную пищу, в им подаренный сад, в их простую ошибку, в их наказание, в их боль и кровь, в их незаметную жизнь и всем известную смерть, в безвидность, в начало, в слово…

Одеяло сбрасывается. Чел с Чарли вываливаются из одеяльного кокона. Густой пар от тел тает на высоте поднятой руки Чела. Чарли поднимает планку, демонстрируя неснятые «белочки». Чел при виде их закрывается ладонями и трясется от смеха. Чарли опускает ноги и толкает смеющегося в бок. На третьем ударе Чел захватывает ноги Чарли и тянет ее за собой, сначала на свою сторону кровати, а потом и вовсе на пол. Чарли тщетно, скорее играя, пытается вырваться и, только оказавшись на самом краю постели, одним резким движением вырывается. Вскакивает на кровати, снимает носки и запускает одним из них в Чела. Промахивается. На втором отчетливо щелкает дверной замок. Чел бросает Чарли одеяло, она в ответ – подобранные с подушки его трусы. На ходу надев их, Чел успевает оказаться у двери на третьем щелчке. Он бросает взгляд на Чарли, спрятавшуюся под одеяло. Нога в носке торчит – и как раз в сторону двери. А так можно подумать, что одеяло просто скомкано. Исправлять некогда. Будь что будет. Дверь приоткрывается – и Чел видит бабушку. Он останавливает дверь ногой. Просвет в двадцать сантиметров не позволяет заглянуть в комнату. Стараясь оставаться спокойным, Чел докладывает:

– Бабушка, все хорошо. Температура падает.

Тянет пустым носом и добавляет скороговоркой:

– Вот, нос прошел. И горло. Только першит чуть-чуть. А у тебя ключ откуда? Может, оставишь?

Бабушка дослушивает до конца и протягивает из темноты коридора тарелочку с плиткой шоколада. Затем она чуть наигранно бьет себя по лбу – забыла дескать, старая дура – и, опустив руку в карман халата, кладет поверх первой плитки вторую. Подмигивает – наличие такого жеста в арсенале бабушки Чел и не предполагал – и указывает ключом в сторону комнаты родителей:

– Выкраден. Не могу. Верну, – объясняет бабушка шепотом и медленно удаляется.

Последнее, что видит Чел, прежде чем прикрыть дверь, это легкий brisé, pas вперед в идеальную пятую позицию, который бабушка, пересекая холл, исполняет пару раз, насвистывая по ходу дела «Di si felice innesto».

Закрыв дверь, Чел сразу понимает, что бабушка совершила серьезную ошибку, которая сводит на нет всю ее конспирацию. Она не закрыла дверь. И с утра именно ему, а не бабушке придется объяснять, почему дверь открыта. Конечно, можно просто сказать:»

Не знаю, спал…» Да и бабушка, конечно, должна выступить в его защиту. Но тогда почему она теперь так скрывается? И вообще, как она узнала, что Чарли здесь? Это подмигивание. И эта вторая плитка шоколада. Да что там вторая! Первая! Бабушка ни разу за все время ни с кем не поделилась. А тут такая щедрость… В других комнатах вроде бы никакого движения. Значит, дело не в шуме. Тогда в чем?

С нерешенным вопросом Чел возвращается к постели и щекочет Чарли пятку. Она прячет ногу под одеяло и почти синхронно выглядывает из-под него с другого конца. Поняв, что никто так и не вошел, Чарли раскрывается по пояс и, заметив тарелочку в руках Чела, тянет носом. Чарли показывает на шоколад и рисует в воздухе вопросительный знак. Он показывает бабушку на языке жестов – еще один из немногих возможных для него знаков. О бабушке Чарли наслышана, так же как и о шоколаде, и потому крайне удивлена.

– Ты… Я… – показывает она. – Как? – вновь рисует Чарли вопрос.

Чел пожимает плечами и забирается в постель. Они ложатся на живот поперек кровати. Чел протягивает Чарли плитку. Надкусив свою, он разводит руками:

– Не знаю.

Услышать их бабушка действительно не могла. Ее комната наиболее удалена от комнаты Чела. Да и остротой слуха бабуля не отличается. Годы заметно сказались на ее глазах и ушах, но, что характерно, не на ногах. В чем Чел минуту назад лишний раз убедился.

«Может, просто проходила мимо? – предполагает он, но сам же себя опровергает:

– И что? Что это меняет? Полуметровые стены. Одеяло, опять же. Да, и не было шума. Положим, она просто зашла подбодрить внука. Но почему посреди ночи? Я не первый раз в жизни болею. Она явно знала, что я не один, и поняла это не в тот момент, когда дверь открылась…»

Чел в задумчивости кусает плитку второй раз и замечает, что Чарли почти уговорила свою. Никакого почтения к невиданному подарку она не испытывает, а просто хочет есть. Еще бы! До встречи с ним у нее было девять этажей и отнюдь не вниз на лифте. Чел корит себя за беспечность. Он вскакивает и переносит на постель все немногочисленные имеющиеся в комнате калории – три апельсина, пять мандаринов и стограммовую, едва початую чашку липового меда. Добавив ко всему пару литровых бутылок воды, он возвращается со всем найденным богатством на место, захватив по пути стакан. Он только один, других в комнате попросту нет.

Чарли принимает рассыпанные перед ней фрукты с радостью, но первое, что делает, – это добивает раритетную плитку, макнув ее на прощание в мед. При виде такого сладкого безумия Чел льет воду мимо стакана. Чарли, жуя, вопросительно смотрит на Чела, поправляет бутылку и чуть погодя забирает наполненный стакан. Выпивает половину и принимается за мандарины. Чел понимает, что не ошибся в своей догадке. Он отказывается от предложенной дольки, показав на едва начатую плитки шоколада. Чарли не настаивает и за пять минут уничтожает мандарины. Чел по одеялу катит ей апельсин. Чарли одним кошмарным для Чела движением разламывает его на две половины. Чел удивлен:

«Зачем столько нежности было отдано мандаринам, очищенным аккуратно, по мелким шкуркам, когда с их старшим братом обходятся вот так безжалостно?»

Чарли вновь протягивает Челу половину. Тот снова отказывается. Но на этот раз Чарли настаивает. Челу приходится подчиниться. Он съедает несколько очищенных долек, чем и ограничивается. К моменту казни третьего апельсина он доедает шоколад и пьет мелкими глоткам начатый Чарли стакан воды. Третий апельсин съедается ей наполовину. Чарли ложится щекой прямо на горку цитрусовых шкурок и смотрит на пьющего воду Чела. Он предлагает ей воды. Она отказывается, показывая на оставшийся апельсин. Чел допивает воду и ставит стакан на постель между собой и Чарли. Сквозь граненое стекло оба пытаются разглядеть друг друга. Но видят только мутные, тусклые очертания лиц. Чел пальцем сдвигает стакан в сторону, но не рассчитывает усилия – и тот соскальзывает по простыне на пол. В миллиметре от паркета Чарли, успевает схватить стакан. Она оставляет его на полу. Туда же отправляются мед, бутылки и оставшаяся половина апельсина. Ничто не мешает Челу и Чарли видеть друг друга ясно, до мелочей отчетливо. Вместе с пахучими цитрусовыми шкурками они заворачиваются в покинутый кокон и остаются в нем до утра…

Вошедший отец застает спящих лицом к лицу. Ему стоит усилий сдержаться и не прервать их тихое, единое, такт в такт, дыхание. Шаркая тапками, он ступает на ковер. С десяток раз перекатывается с пятки на носок, подбирая нужные слова. Говорит на одиннадцатый. Нет, не говорит, кричит, срываясь на давно забытый для себя фальцет.

XIII

Пойманная белянка отправляется в морилку. Отец не отводит глаз от банки ни на секунду. Линер и сама, на минуту забыв, что надо спешить, не без интереса наблюдает за происходящим. Итог почти очевиден, но так хочется обмануться. Но рано или поздно эта бабочка тоже исчезнет. Стоит лишь ей выпасть из фокуса внимания. Постоянно держать бабочку в поле зрения трудно. Да невозможно. А значит, здесь или уже дома она пропадет. Ее попросту не может быть. Вот в чем дело. Ее нет, потому что ее и правда нет.

«Тогда, что ловит отец?» – задается Линер вопросом, но решает оставить его без ответа. Она и так с утра живет в переизбытке необъяснимого. Не стоит множить тайны, тем более что все это имеет лишь косвенное отношение к следствию. Линер рывком покидает отца и обращается к Глебу:

– Вернемся к треду.

– Есть.

– Мы же остановились на приглашении?

– Так точно. Дальше кусок лета.

– Есть приметы?

– Да, тут почти везде явные намеки на это. Ну, если, конечно, все происходит в нашей широте, а не где-нибудь на экваторе.

– А год? Текущий?

– Это неясно. Виртуально, какой угодно.

– Что еще вы заметили?

– Тут они реально вместе, на все сто, но почему-то пишут сообщения.

– Версии, кроме тех, что мы уже озвучивали?

– Немые? Глухие? И то и то? – выкладывает разом Глеб.

Не то чтобы Линер и самой это не пришло в голову, но озвучивать эти варианты она бы точно не стала. Больно уж экстравагантные подозреваемые. К тому же версия Глеба требует уточнения.

– Не оба. Кто-то один из них.

– Почему?

– Оба могут общаться и не в письменной форме. У них свой язык. Но если один, так скажем, нормальный, а второй нет, тогда и нужна переписка – одинаково удобный для каждой из сторон вариант общения. Теперь вопрос: кто из них этот «ненормальный»? Линер снова вспоминает подрывника-певца: «Неужели он вернулся? Или это все твоя больная голова?»

Вслух:

– Если нет явных указаний…

– Их нет.

– То без специальной лингвистической экспертизы мы ничего не поймем. Письменная речь глухих, насколько я знаю, имеет некоторые особенности. Но нужен эксперт… Точно нет прямых указаний?

Линер бегло проматывает тред туда-сюда.

– Это бы обращало на себя внимание.

– Да, трудно пройти мимо… Их пространство как-то более узко определяется?

– Набережные и мосты.

– Так… А метро?

– Есть упоминания.

– Еще что?

– Остальное единичное. Один ресторан. Без названия. Судя по буайбесу, что-то средиземноморское. Флешмоб. Обливание краской. Реально был в июле в Выставочном центре.

– А вы говорите нет зацепок на этот год…

– Так он и в прошлом году был. И не только здесь. Более десятка городов только у нас.

– Еще?

– Частности. Подъезд. Лифт.

– Особенности здания?

– Высокое. Больше девяти этажей.

– Ничего больше?

– Ничего.

– Еще?

– Цветочный киоск. Без особых примет. И всё, кажется.

– Не густо. Прочие люди?

– Без конкретики. Они вроде как присутствуют, но параллельно. С кем-то были в ресторане. Вроде бы знакомые. Может, даже родственники. Кто-то был в подъезде и лифте. Какой-то праздник. Он его испортил. Понятно, куча народу на флешмобе, мостах и набережных. Но везде без лиц и имен.

– Не за что зацепиться, хотите сказать?

– Так точно…

Линер ловит взгляд Глеба и поворачивается в сторону отца. Он держит в руках пустую морилку. Встречается взглядом с дочерью, объясняет:

– Эксперимент. Отвернулся. Досчитал до пяти… Достаточно…

– И что теперь? Опять в поля?

– Нет смысла. Всё понятно.

– Понятно?

– Понятно, что бабочку так не сохранить. Но есть фото и видео.

– А они не из той же серии?

Отец меняется в лице, опускает морилку в сумку, что-то судорожно ищет в карманах пиджака, находит «мыльницу» и просматривает записи. Выдыхает:

– Вы так, майор, не пугайте… Это вам не… На месте всё…

– Пока на месте. В морилке тоже было все на месте… Предметы, Глеб. Что по ним?

Линер мгновенно переключается на тред, не дав отцу ответить.

– Костюм и вечернее платье. Увязаны с буайбесом.

– В смысле?

– Залиты им. Испачканы. Причем костюм намеренно. Интересно, что у нее, судя по треду, платьев вообще до этого случая не было.

– Именно вечерних?

– Всяких. Еще она никогда не ходила на каблуках. Да и тогда недолго прошла.

– Сломала?

– Да. Сама. Оба.

– Почему?

– Надоели.

– Быстро… Где это?

– Чуть дальше… Вот…

– Да, вижу… Действительно… Что еще?

– У него первое мороженое.

– Ну, тут понятно – певец.

– У нее первые цветы. Ну, почти первые…

– Тоже возможно.

– Отдала бомжихе.

– А вот это беда.

– Еще в тему – свадебные замки.

– Что с ними?

– Спиливали. Она как-то оцарапала о них руку. Выглядит как месть.

Линер вспоминает вспышкой: мамин «желто-светский» журнал, страница происшествий, заголовок: «Кому помешало чужое счастье?»

– И вы говорите, что нет точной временной и пространственной привязки, Глеб? Вы меня разочаровываете…

– А что такое, товарищ майор?

– Спиленные замки на пяти мостах этим летом. Вы что не слышали?

– Нет.

– Было дело. Шло как вандализм.

– По мне так эти замки вандализм… – перебивает Глеб.

Линер останавливает его взглядом и частично соглашается:

– По-всякому можно посмотреть. Замков нет в проекте, следовательно, их вывешивание – это нарушение. Но с другой стороны – замки это своеобразная примета города… В любом случае не это главное… Ясно, что эти двое провели в городе все лето. Спиленные замки фиксируются с мая по август.

– И это прямая увязка с набережными и мостами. Только…

– Что только, Глеб?

– Причем здесь теракт, товарищ майор?

– Согласна. Нет прямой связи. Но мелкими проступками часто прикрываются большие преступления. Влюбленная парочка, шляющаяся по городу и спиливающая свадебные замки. Обращают на себя внимание, но предъявить особо нечего. Никто не заподозрит в чем-то серьезном.

– Под дурачка косить?

– Хм… Образно говоря – да… Что еще? Мы ничего не пропустили? – спрашивает Линер и контрольно оборачивается. Отец просматривает записи.

«Он что – всерьез воспринял мои слова?» – думает Линер, но после короткой паузы, когда выражение «не сходи с ума» едва не произносятся ею вслух, она все же решает не вмешиваться и возвращается к Глебу. Он ждет начальство с открытым ртом и говорит сразу, без промедления:

– В этом куске нет. Второй кусок – зима. Он очень короткий. Идет до метро. Возобновляется уже в текущем треде. Мы говорили в начале…

– Да, помню…

Линер пробегает глазами текст.

– Так… Находят друг друга по «нэтовской» карте… Но точных координат нет… Действительно зима… Куда-то идут… Ага, полоса отчуждения… Железка, Глеб…

– Да, я заметил…

– Шалаш… Костер… Бомжи… В полосе отчуждения… А вот и птички с чешуекрылыми… Дворник… На кой черт там дворник? И метро… Это уже под камерами… Не густо… Нет ощущения, что оба откуда-то бежали? Ну как бы скрываются?

– Есть.

– Это объясняет и обрыв треда с лета на зиму. Нет осени. Ни единого упоминания. Их словно закрыли, разлучили. Если и не закрыли, то лишили сетевого общения. Или оно им было не нужно всю осень. Так или иначе, судя по тому, как они друг друга ищут, они долго не виделись. Что-то или кто-то препятствовал им… Что? Кто?

Белая прерывает Линер, входя в палату со стуком, но как обычно не дожидаясь ответа.

– Прибыл главврач. Здравствуйте, – сообщает она, едва прикрыв дверь, на ходу здороваясь с отцом Линер, который кивает в ответ, не отрываясь от экрана.

– И что из этого следует?

– Она идет сюда.

– И что из этого следует? – повторяет Линер несколько раздосадованно. Белая сбила ее с мысли.

– Ничего. Я предупредила. Просто теперь не я здесь главная по медицинской части.

– А где она была до этого?

– Отпуск. Я же говорила. Неделя до Нового года, неделя после. Обычный ее вариант. Вернули. Министерский приказ. Судя по всему, ожидается прибытие верхов. Она их чувствует. Талант…

– Острова? Пляжи?

– Не долетела. Предупреждаю, она очень не в духе.

– Ее можно понять. Не пугайте.

– Боже упаси. Но вы ее еще не видели.

– А что такое?

– Ну, что уж я буду раскрывать все тайны двора. Сами всё увидите.

– Такая интрига…

– Не то слово, Юлия Вадимовна, не то слово… О, слышите? Уже в холле.

– Что ж вы ее не встречаете?

– Много чести.

Белая забирает с окна историю болезни.

– Понятно… – усмехается Линер и возвращается было в тред, но шум в коридоре усиливается. Женские голоса, с доминирующим меццо-сопрано и редкими мужскими баритончиками заставляют Линер задержать взгляд на двери.

Группа врачей разного пола входит в кабинет. Безликая толпа халатов и шапочек. Но определить главного среди них Линер труда не составляет. Классическое – «короля играет свита» – срабатывает безупречно.

«Репетиция прибытия мэра», – ловит себя на мысли Линер. Внимание фиксируется на даме, оказавшейся в центре спонтанно образовавшегося полукруга. По глазам и кистям рук ей дашь за пятьдесят, по лицу и волосам – едва за тридцать. На пышной, похожей на львиную гриву прическе едва держится врачебная шапочка. В руках «львицы» золотистый планшет, пошловатость которого подчеркивается шестью массивными перстнями – по три на каждой руке, в не менее пошлой идеальной симметрии. Она окидывает палату взглядом и, пропустив, как показалось Линер, учтиво-нахальный кивок Белой, находит жертву. Ею оказывается отец Линер, который, поглощенный созерцанием отснятого, едва удостаивает взглядом прибывший консилиум.

– Маргарита Анатольевна, объясните, пожалуйста: почему в палате, да еще интенсивной терапии, находятся люди без халата?

У «львицы» оказывается низкий, не лишенный приятности голос радиоведущей, чуть манерный, как вся она с головы до пят. Белая без труда выдерживает каменный взгляд, направленный на нее, и пытается смягчить ситуацию:

– Валентина Ивановна, все просто: нет терапии – нет халата…

Безуспешно. Шутка не прошла и Белая умывает руки:

– А если серьезно, то в данный момент, не я здесь главная. Палата в распоряжении антитеррористического комитета. Им и решать, кто и в каком виде здесь должен находиться. Вот, Юлия Вадимовна, она вам все объяснит.

Главврач переводит взгляд на Линер. Пытаясь сохранить ту же властность во взгляде, молча ожидает объяснений, но Линер осаживает ее первой же фразой:

– Послушайте, где вы шляетесь? У вас тут уже сутки красный уровень. А вы только соблаговолили прибыть. Если бы не Маргарита Анатольевна, я не знаю, чтобы мы делали. А вы приходите и предъявляете претензии по поводу какого-то халата… Тоже мне нашли проблему… Ну, раз уж пришли, доложите о текущей обстановке в вашем учреждении и можете быть свободны.

– Кто вы такая, чтобы я вам докладывала?

– Старший следователь по особо важным делам. Майор безопасности Линер.

– Майор, а я полковник по званию в случае войны. Раз уж вы заговорили о красном уровне. Так что не мне вам давать отчеты. Будьте добры, объясните, что здесь происходит.

– Я не уполномочена отчитываться перед полковником медицинской службы. Доклад о текущем состоянии дел в больнице можете составить в письменной форме и передать через Маргариту Анатольевну. А теперь попрошу вас вместе со своей… свитой покинуть палату. Вы мешаете проведению следственных действий.

– Майор, вы забываетесь…

– Это вы забываетесь. А я действую исходя из данных мне полномочий. Освободите палату, не доводите до греха.

– До какого греха? Что за чушь вы несете?

– Чушь несете вы. А я веду следствие…

– Вы в моей больнице и должны подчиняться ее распорядку.

– Я подчиняюсь своему распорядку, опираясь на…

– Распорядок медучреждения устанавливается его руководством и неизменен вне зависимости от уровней…

– …Данные мне инструкции…

– …Террористической опасности…

– …И не вам…

– …О которых я…

– …Их менять…

– …Информирована не хуже вас…

– Всем молчать!!! – вскакивает отец Линер. Широким жестом он сует под нос главврачу свое удостоверение и с огромными паузами, напомнившими его дочери об Опалеве, высказывает соображения по текущему моменту:

– Генерал-лейтенант Линер… Что за… вы тут устроили… Что это за… «бабство» такое… Чем вы… тут меряетесь… Майор! Полковник! Нашли чем козырять! Бабы! Ты… —

Указывает он на главврача.

– Разошли всех этих… своих… по корпусам. Пусть работают. Какого… они за тобой шляются. Отчет о количестве больных… На утро и на сейчас… На стол майору… В течение получаса. Содержать больных в их отделениях… И не позволять им перемещаться по больнице… как Бог на душу положит. Лично контролировать… этот процесс. Провести инспекцию хозслужб… и сопутствующих учреждений… И… И… Принесите мне… халат, раз так положено… Теперь ты…

Генерал разворачивается к дочери. Пользуясь моментом, один из свиты, а именно – завхоз – ныряет за дверь. Белая прикрывается рукой, усиленно сдерживаясь, чтобы не разразиться хохотом от удовольствия.

– Не лезь в их дела… Сказали халат – значит… халат… Не лезь в бутылку… Не козыряй инструкциями… Да, ты тут главная… Но… не надо это выпячивать… И тем более… устраивать скандал… на рабочем месте… Вместе работаете. Вместе!

Отец Линер несколько раз переводит взгляд с дочери на главврача и обратно. Вытянувшийся в струнку консилиум стоит затаив дыхание.

Линер, впервые наблюдая за отцом в такой ситуации, понимает, что с Мадейрой у него все крайне серьезно, раз пошли такие паузы и такой слог. То ли видео и правда исчезло, то ли ему его категорически мало для своих изысканий. В любом случае ее перебранка с главврачом только добавила негатива.

Линер этого не почувствовала, начисто на какое-то время забыв о присутствии Линера-старшего. О том, чтобы вернуть себе бразды правления, сейчас речи не идет. Долго объяснять. Да и сыграл отец в целом в ее сторону.

Возвращается шустрый завхоз с халатом. Линер-старший принимает его, уже заметно успокоившись. Застегивая халат на все пуговицы, он, не глядя на консилиум, интересуется:

– Ну? Что стоим? Кого ждем?

– Заведующая отделением Белая идет с нами? Ее отчет… —

робко интересуется главврач.

– Это кто?

– Я, товарищ генерал, – представляется Белая.

– Майор, присутствие заведующей здесь требуется?

– Лучше будет, если она останется. Есть общие темы в связи с подозреваемым.

– Остаетесь. Потом отчитаетесь. А вы свободны. Или есть еще вопросы?

– Нет, товарищ генерал. Все ясно.

Главврач и свита удаляются. Отец Линер садится. Он некоторое время смотрит в пол, пряча взгляд от дочери, а когда наконец поднимает глаза, хитро улыбается, и вскоре оба заходятся в приступе смеха. К хохоту, быстро поняв его причину, присоединяется и Глеб. И только Белая застывает в недоумении. Впрочем, и она тотчас подчиняется общему настроению, пытаясь одновременно догадаться, в чем причина веселья особистов. Сквозь смех она спрашивает отца Линер:

– Вы – не генерал?

– Да нет, генерал. Самый что ни на есть. Но в отставке. Здесь по случаю… Юлия Вадимовна – моя дочь… – уточняет Линер-старший, почувствовав, что этому врачу можно доверять.

– А… – понимающе тянет Белая и, дождавшись, пока всеобщее веселье мало-помалу утихнет, интересуется:

– Юлия Вадимовна, вы меня здесь оставили из милосердия или по делу?

– Да, планировала по делу, но теперь, выходит, и из милосердия. Начальство у вас… Сочувствую…

– Какое есть. Я привыкла. Главное – не быть слишком серьезным. Так в чем проблема?

– Да все в том же…

– Второе тело?

– Да. В ближайшее время ожидается прибытие высшего руководства, как ведомственного, так и городского. Мне делать доклад. Сугубо по своей части кое-что есть, хотя все очень мутно. Но вы понимаете, что и об этих, скажем так, медицинских аспектах я тоже вынуждена буду доложить…

– Вам нужно знать ситуацию на текущий момент?

– Именно.

– Вы могли бы и сами посмотреть. Перевязки по сути дела не было. Прикрыли только. В один слой. А так, что там… Простыни, одеяла…

– Нет, знаете ли, у каждого своя работа. В таких случаях необходимо, по крайней мере, присутствие медработника.

– Соглашусь. Прямо сейчас?

– Да, у нас нет времени. Строго говоря, верха могут прибыть в любой момент.

– Хорошо.

Белая отходит к шкафчикам у стены, достает перчатки и марлевые повязки.

– Кто будет непосредственно участвовать?

– Я. Вдвоем управимся?

– Вполне. Нет же перевязки по сути… Кстати, у меня появились некоторые соображения. В морге пропали останки девушки с теракта. Так вот я подумала, что…

Белая встречает ледяной взгляд Линер и осекается:

– Что не так? – уточняет она, натягивая перчатки.

– Откуда вам известно о данном факте?

– Мир тесен.

– Будьте добры, ответьте без народной мудрости, – требует Линер.

Белая морщится.

– Послушайте, Юлия Вадимовна, я заведующая реанимацией, и морг, как это ни печально, имеет ко мне самое прямое отношение. Я не буду говорить, откуда я знаю о пропаже останков. Назовем это «стенами». Они тоже, как известно, слышат. И видят.

– И говорят, выходит?

– Выходит так, – соглашается Белая и предлагает:

– Приступим? Перчатки, пожалуйста.

Линер надевает перчатки и уточняет:

– Так о чем вы подумали?

– Я сама не видела этих останков. Но вот ваша группа…

– До них не дошла очередь.

– До подробного осмотра не дошла. Если они учтены, значит уже осмотрены.

– Хотите сказать, что они могут вспомнить и сравнить?

– Да, именно.

– Там были отрывы. Множественные. Разброс по сути.

– Все равно. Специалист не ошибется. Тем более такого уровня, как ваши…

– Да, уж – уровень. Потерять вещдоки.

– Может, оно и не терялось.

– Как не терялось?

– Если окажется, что это одни и те же тела, то есть те останки, которые якобы утеряны, и это нарождающееся тело, не кажется ли вам, что в этом случае будет трудно предъявить претензии за то, что просто не поддается рациональному объяснению.

– Но сам факт пропажи…

– Не имеет значения, так как мы пока не можем объяснить – не только как тело девушки оказалось здесь, но и что вообще происходит вокруг.

До Линер наконец доходит, что эта очная ставка действительно последний шанс для Семеныча с Павликом.

– Тогда подождите. Надо их вызвать.

– Вызывайте.

Линер набирает номер.

– Семеныч, дуйте с Павликом ко мне в палату… На очную ставку… И не надо мне «если»… Что тебе там теперь ночевать, что ли? Никого не вносить и не выносить… Достаточно у вас там людей… И всё… Мигом, мигом… Здесь ваше с Павликом спасение… Давай, давай… Сам все увидишь…

Линер выключает телефон, встречается взглядом с отцом.

– Это какой Семеныч? – интересуется он.

– А какой еще может быть?

– Не думал, что он еще работает…

– Да, какой год собирается уходить, а все смену себе не подготовит. Вот, я думаю, на Павлика все оставит…

– Что за Павлик?

– Молодой. Ты его не застал.

– А им сюда зачем?

– Товарищ генерал, вы все-таки на пенсии, и я не знаю…

– Ну, не хочешь говорить – не говори. Правильно. Не моя компетенция.

– Да что там «не говори»… Сами увидите… Тут тот случай, когда словами не объяснишь. А объяснишь – не поверят…

– Подождем…

– Там что? —

показывает Линер на «мыльницу».

– Да, держится пока. Если еще и видео исчезнет… Не знаю… Фото ничего не дадут.

– Так они помечены датой.

– Не думаю, что пойдет как факт. Нет движения. И экземпляра нет.

– Нужна копия видео на всякий случай.

– Нужна, а как?

– Глеб, помогите товарищу генералу.

– Есть. Что у вас, товарищ генерал?

– Да вот, нехитрая техника…

Отец присоединяется к Глебу. Линер смотрит на листающую историю болезни Белую. Та, не прекращая перебирать листы, спрашивает:

– А что у вас, Юлия Вадимовна, по следствию? Если мне, конечно, можно узнать.

Линер задумывается. Из всех прочих Белая обладает наибольшей информацией. Глупо скрывать от нее пока не более чем предположения.

– Да что ж нельзя… Вы и так в некоторых вещах более меня информированы… Они подозреваемые…

– Даже так? Факты?

– Скорее допущения. Сама возможность.

– Такое обвинение и основывать на возможности? Этак многих можно подписать.

– Помимо текста есть зацепки из прошлого. Не вчерашнего. А относительно далекого. Был один подрывник. Остальных мы убрали. Достоверно. А этот исчез. Не то чтобы есть стопроцентная уверенность, что это он. Но…

– Может быть он?

– Да. И этого пока достаточно… Пока не докажем обратного.

– А она?

– Она – ведомая. Она важна только в связке с ним…

– Хм, в связке… – усмехается Белая, и Линер сразу улавливает двусмысленность сказанного ею.

– Да, в связке. Плохо сказано. Но вы поняли. Он ведет. Из-за него всё. Кто бы он ни был в итоге… Вы-то что думаете по этому поводу?

– А что я могу думать? Текста я не читала. И прошлого этого не знаю. У меня есть только вот это.

Белая будто взвешивает на руках историю болезни.

– А это говорит мне, что всего того, с чем мы столкнулись, не может быть. Ни пострадавшего, ни подозреваемого… Просто одно сплошное «не может быть»… Потом я выхожу на улицу. А там еще тысячи, десятки, сотни тысяч «не может быть»… И я уже и не пытаюсь что-то объяснить. Только жду, чем всё это закончится.

– Я не могу просто ждать.

– Я понимаю. И сочувствую.

Белая одобряюще улыбается. В палату запыхавшись вваливается Семеныч. За ним едва протискивается в дверь настоящий гигант, ростом за два метра, с ладонями-лопатами и каким-то наивно-розоватым детским лицом – Павлик, ассистент Семеныча.

– Вызывали, Юлия Вадимовна? – спрашивает для порядка Семеныч и, наткнувшись на Линера-старшего, застывает с открытым ртом.

– Вадим Александрович? Здравия желаю. А вы как здесь? – выговаривает он с трудом.

– Долгая история, Семеныч. Ты знаешь что – не спрашивай. Занимайся своими делами, а я своими буду. Лады?

– Так точно, товарищ генерал.

– Добро… Так куда ты, говоришь, его сохранил? – Линер-отец возвращается к Глебу.

– Сюда, товарищ генерал.

– А на почту выслать?

– Не вопрос…

Семеныч не может оторваться от созерцания бывшего начальника, и Линер приходится вернуть подчиненного в реальность:

– Семеныч… Я здесь… – машет она рукой.

Гигант легонько стучит пальцем по плечу Семеныча, не без успеха приводя его в чувства.

– Извини… те… Юлия Вадимовна, не ожидал… Так что за очная ставка?

– С останками, Семеныч, с останками…

– Они здесь?!

– Предположительно. Вам нужно их опознать.

Семеныч с Павликом непроизвольно и синхронно окидывают взором палату. Других вариантов нет – их взгляд останавливается на движущемся по дисплею смартфона пальце. Они несколько мгновений наблюдают за ним, после чего вопросительно смотрят на Линер.

– Да, да. Это они… – подтверждает Линер их догадку.

Семеныч с Павликом переглядываются. После чего четыре глаза, переполненные немой укоризной, пилят Линер. Да так, что она не сразу находит, что им ответить. Белая спешит Линер на помощь.

– Коллеги, ситуация не такая однозначная. Юлия Вадимовна не шутит. Или что вы там подумали? Я предлагаю приступить к осмотру, а потом уже делать выводы.

– Как скажете, конечно. Но я хорошо помню, что именно пропало. Это было именно «что», а не «кто»… Вот и Павел Владимирович, я думаю, меня поддержит.

Семеныч указывает на Павлика. Тот молча несколько раз кивает в ответ.

– Вот и хорошо, что помните. Значит, не ошибетесь, – возвращается в диалог Линер.

– В чём?

– В опознании, – настаивает Линер.

– Да в каком опознании?! Я же вижу тело. Вижу… жизнь в нем… А мы потеряли останки. Понимаете, останки!

– Коллега, вы меня удивляете: вы еще не взглянули, а уже делаете выводы… Как-то несерьезно… – снова старается сгладить ситуацию Белая.

Тон Белой раздражает Семеныча, и даже безобидный на лицо Павлик хмурится. Белая, не обращая на это внимания, оставляет историю болезни на окне и предлагает им перчатки. Семеныч с Павликом берут их с угрюмой покорностью. Белая отходит к изголовью и ждет. Линер перемещается на противоположную сторону. Дождавшись, пока Семеныч с Павликом займут место между ней и Линер, Белая показывает на смартфон:

– Это вотчина нашего друга. Я бы оставила ее за ним.

Линер приказывает:

– Глеб, оторвитесь на секунду. Заберите смартфон. Большего от вас не потребуется. Не беспокойтесь. Для другого теперь здесь достаточно медработников.

– Есть.

Семеныч с Павликом расступаются. Глеб натренированным за день движением берет смартфон. Не уходит сразу. Какое-то мгновение следит за движением пальца по простыне. Смотрит на дисплей. Бросает взгляд на Линер.

– Так же? – спрашивает она.

– Так точно.

– Хорошо. Держите вещдок у себя.

– Слушаюсь.

Диалог Глеба и Линер, его интригующая загадочность напрягают Семеныча и Павлика и даже заставляет оторваться от резервных копий отца. Он спрашивает у дочери:

– Разрешаешь?

Она пожимает плечами:

– Смотри…

Все находящиеся в палате обступают пострадавшего. Белая берется за цветастое от мозаичного света из окна покрывало. В этот самый миг бабочек сметает с окна сильнейшим порывом ветра. Часть бабочек еще старается удержаться в углах, но и их вскоре сносит неудержимым порывом в направлении сквера. Птицы на деревьях и фасаде в основном сидят крепко, но часть колибри и мелких попугаев срывает с места и относит на восток. Находящиеся в палате льнут к окнам – и видят приземлившийся вертолет. Откидывается лестница и вслед за двумя дюжими охранниками и крохой пресс-секретарем на землю, блистая взбиваемой ветром роскошной сединой, спускается мэр города. Он тут же замирает на месте, не сделав и шага. Он крайне удивлен, если не сказать более… В каких-то двадцати метрах от него небрежно дефилируют единым шестиногим целым трио беспечно-прекрасных розовых фламинго…

Dane спешит известить о чуде! Он снизошел. Он, кого обычно показывают все каналы и о ком ежедневно пишут все газеты! В прошлых своих блогах я упоминал нашего мэра вскользь, как бы между прочим. И вот случилось чудное мгновенье – явился он…

Строго говоря, появиться он должен был гораздо раньше, но, по сетевым слухам, был на совещании ВЫШЕ НЕКУДА и задержался в силу этого, не по своей вине. Так что отпустим ему невольный грех и перейдем к сути. Она проста. Город вторые сутки на красном уровне. Но никаких комментариев именно от главы города вторые сутки нет. Но не то чтобы совсем. Вчера была краткая речь. Назовем ее «Слово о мести и трауре». Цитировать нет смысла – шаблонные фразы, не им придуманные, только озвученные. Мол, найдем, покараем, помним, надо жить. Дальше – как в пьесе – тишина. До самых последних минут. И вот оно – явление народу. Вертолет, охрана… Снова без комментариев… Да и кому их давать? Пресса за опалевским кордоном. Даже та, что под мэром. Всё, что у нас есть, – это несколько видео: дрон, домашнее с периметра, домашнее с балкона девятиэтажки с западной стороны. Можете наблюдать: картинка разная – факт один. Точнее два.

Итак, факт первый. Мэр наконец-то на месте. И, похоже, не один. Замечены министерские звезды местного пошиба – ЧС, ВД, СБ. Набор – стандарт на все случаи жизни. Не одно – так другое.

Факт второй. Он-то поинтересней будет. Даже мэру не пробраться в 91-ю обычным путем. Всем известна его нелюбовь – после известного случая – к вертолетам. Последний раз, по моим данным, он садился в него как раз тогда, три года назад. И закончилось все, как известно, вынужденной и отнюдь не мягкой посадкой. Без погибших, но с ранеными. И вот карантин снят. Что само по себе говорит о важности момента, раз уж такие люди наступают на свои болячки и страхи, чтобы быть непосредственно на месте действия. Осталось понять – ради чего такая жертва?

Давно известно, что личное присутствие первых лиц – признак бессилия команды, которая не может без прямых указаний решить проблему. Да, господа хорошие, вертолет с таким пассажиром – это, прежде всего, сигнал. Сигнал того, что что-то идет не так, ну или не совсем так, как хотелось бы. А то, что ситуация постепенно выходит из-под контроля, ясно уже давно. Четко выстроенный господином Опалевым карантин в медучреждении не должен вводить в заблуждение. Порядок внутри и полный хаос снаружи – вот, что мы имеем. Пространство власти ничтожно мало в сравнении со все расширяющимся ареалом «гражданской свободы», который давно уже завоевал набережные и транспортное кольцо. И конца всему этому не видно. На то он и хаос, господа. Ему бы только начать, а там уж поминай как звали. Чем не мишень для апологетов вчерашнего кошмара?

И в связи с этим вопрос: что он может? Этот наш Deus ex machina? Что он такое знает и чем он таким владеет, что сможет заставить разойтись по домам многотысячную толпу, жаждущую вечной жизни? Что он может предложить всем этим людям взамен? В чем это иное чудо-решение, пока от нас сокрытое, но, видимо, известное ему и никому кроме?

Десяти минут не прошло, а версий уже не счесть. Желающие могут ознакомиться. Ими полна блогосфера. Но я, вопреки всему, рискну предположить, что никакого особого решения нет. Взамен предложить нечего. Слишком высока ставка. И речь может идти только о мере ответственности, которую мэр готов взять на себя. Прочие ответственные лица, по-видимому, к этому оказались не готовы. Не смогли или не захотели – вопрос праздный. Точный ответ на него вряд ли можно получить. Что нужно – то скажут. Но подпись-то чья?

Подпись… Вот, что теперь главное. Кто подпишется? Кто скажет «нет» вечной жизни? Кто? Я, кажется, знаю кто. Да и вы знаете. Ему не привыкать. И седины на голове не прибавится. Там и так уже все белым-бело… Что, братцы, а не попахивает ли чем-то до боли знакомым? Да-да, то не Бог к нам спустился с небес, а козел отпущения. Не верите – уточните у Сбитнева. Он в кои-то веки не врет. Послеполуденная жертва прибыла. Но прежде она сделает свое дело. Бойтесь, если можете еще испытывать страх, вы – все пришедшие со своей болью неисцелимые. Не хватит стародавних набережных, так застелют вами улицы, площади, бульвары и на худой конец транспортное кольцо. Кто там у нас боролся за чистоту улиц? Странная, не правда ли, чистота нас ждет? Впрочем, чего уж странного? Верующий в чудо поверит и в обратное. Ему не привыкать множить иллюзии…

Увидимся. Выхожу в свет. Развязка, кажется, близка.

XIV

С первых детских, постхимических боулдеров Чарли усвоила нехитрое правило: спускаться труднее, чем подниматься. Если именно спускаться, а не падать. В отсутствии магнезии и скальников с правилом тем более не поспоришь. Но сейчас иного выхода нет. Чарли намеренно не смотрит вниз. Робкая надежда, что вещи не разлетелись в разные стороны, греет душу, но не обнадеживает. С Чарли только шапочка и снуд. Прочее, возможно, ждет ее на земле. Утро раннее. Вероятность того, что кто-то уже подобрал одежду, ничтожно мала…

Несколькими минутами ранее, не слыша криков отца, только наблюдая за его искаженным гневом лицом, Чарли долго не решается вынырнуть из-под одеяла. Неведомый при Челе стыд вдруг сковывает ее по рукам и ногам. Она и пальцем не смеет шевельнуть. Чел так же не двигается и молча слушает, дивясь не столько словам и смыслам, сколько неслыханно высоким для отца нотам.

Ситуацию взрывает переход от слов к делу. Отец, догадавшись о том, каким путем Чарли попала в комнату, собирает с ковра ее вещи и несет к окну. Чарли успевает забрать шапочку и снуд, прежде чем прочее сбрасывается вниз с балкона. Следующий за этим жест отца более чем очевиден:

– Пошла вон! – считывает Чарли по губам, но не спешит.

Под взглядами обозначившихся в дверях мамы и сестер Чарли подчеркнуто аккуратно и не торопясь надевает шапочку и снуд. Ее нарочито-обнаженное спокойствие добивает отца. Он хватает Чарли за руку и тянет ее к балкону, попутно отбрасывает назад вскочившего с постели сына. Выставив Чарли из комнаты, отец закрывает балконную дверь на ключ и задергивает занавески, лишив Чела возможности хоть как-то влиять на ситуацию. Чел пытается выбежать из комнаты и добраться до Чарли иным путем, но отец жестко пресекает эту попытку. Входная дверь захлопывается. Ключ делает три оборота. Чел вскакивает и отдергивает занавески, но Чарли на балконе уже нет…

Спустя несколько часов родные находят Чела лежащим на передвинутом к балкону ковре, укрытым с головой простыней, наполненной ароматами ночи. К тому моменту судьба его решена. Вещи собраны. Машина стоит у подъезда.

Решена к этому времени и судьба Чарли. Спуск проходит без зевак и не занимает много времени. Маршрут изучен и не так уж сложен. Отсутствие магнезии и скальников – значительное неудобство, но, как оказывается, вполне терпимое. Ладони Чарли сушит о пыльную поверхность облицовочого камня. Ее сбитые в грубый наждак ступни притираются к рельефу не хуже резины скальников. О прочем и думать некогда. Балконы пусты. Света нет почти нигде. Только окно стариков на седьмом горит по-прежнему. Заглядывать в него некогда. Да и вряд ли там что-то изменилось. Ну, разве что кот подумал – и развернулся в другую сторону…

Оказавшись на земле, Чарли находит одежду собранной в одном месте – на кусте живой изгороди. Кто-то явно приложил к этому руку. Одеваясь, Чарли поглядывает по сторонам, в поисках неожиданного союзника. Немного погодя она замечает в двери подсобки дворника. Он беззубо улыбается, опираясь на ветхозаветную метлу. Чарли благодарно кивает. Улыбка мало-помалу сходит с буро-красного, обветренного лица. Оно вдруг напоминает Чарли необъятную и вечную скалу, на которую никогда никому не подняться. Правая рука отрывается от метлы и властным, не имеющим возражений жестом говорит Чарли:

– Иди.

Она подчиняется, до самого дома чувствуя спиной этот указующий перст. Это ощущение покидает ее только после отцовской пощечины.

– Не лги!

Хотя у Чарли и в мыслях не было выдать свое отсутствие за утреннюю пробежку. Она говорит все как есть и спустя пару часов, которые она, как и Чел, проводит в импровизированной камере, ее вещи так же собраны…

Маршрут Чела известен. Загородный дом. Но сообщить координаты Чарли нет никакой возможности. Все контакты изъяты. На месте отключаются даже домашние телефоны. Обнаруживаются и иные, не замеченные ранее, меры предосторожности. Кирпичный забор в два с половиной метра дополняет к приезду Чела спиральная колючая проволока, которую отец прежде находит излишней в более чем охраняемом закрытом поселке. Камеры в прилегающем лесном массиве и на каждом перекрестке, шлагбаумы на въезде, ежечасный объезд территории группой реагирования. В таких условиях колючка на паре домов, примыкающих к реке и лесу, выглядит моветоном, над которым отец еще летом посмеивается. Он не предполагает, что уже в сентябре станет его неотъемлемой частью. Забор и в прежнем своем состоянии для Чела – непреодолимое препятствие. Теперь же его если и можно преодолеть, то только каким-то неведомым, фантастическим прыжком. Тем не менее, едва покинув машину, Чел сразу ищет пути побега. Но вскоре понимает, что их нет. Забор и колючка – полбеды. Группа реагирования наверняка проинформирована. До ближайшего шоссе пять с лишним километров. До города пятнадцать. Его неизбежно догонят и вернут обратно. Выхода нет. Но это беда не одна. С того самого утра Чел теряет голос. Попытки что-то спеть заканчиваются на распевке неудобоваримым сипением.

– Ничего, ничего не бойся, – ободряет отец и объясняет: – Нервное… Надо просто успокоиться, мальчик мой… И голос вернется. Обязательно вернется…

Чарли оказывается в яме. Окна на уровне колен. Вкопанный в землю на четыре метра семейный боулдер. Шесть стенок с нишами и столбом в центре. Фитнес-зона. Кампус и фингерборды. Туалет. Душ. Зона отдыха: диванчик на пару человек, журнальный столик, кулер. Такая своего рода студия. Внушительная стальная дверь. Пол – бетон, устеленный кампусбордами, за исключением зоны отдыха. Там же в углу спальное место. Привычный надувной матрас на несколько человек. На поверхности остается деревянный домик с парой комнат. Не огороженная ничем территория. Но туда Чарли нет хода. Еду приносит отец. Проскользнуть мимо него – невозможно. Но если что, то до шоссе – семь километров. До города – около двадцати. Верхняя одежда и уличная обувь изъяты. Кроме мешка с магнезией и скальников, в комнате только одеяло, ортопедическая подушка и пластиковые стаканчики к кулеру. После еды отец забирает посуду и пустые бутылочки из-под йогурта.

«Их-то зачем?» – так и хочется спросить Чарли. Но отец смотрит сквозь нее, оставляя план тренировок с подписанным контрактом на журнальном столике. Чарли игнорирует бумаги в течение двух дней. Спит или бродит по залу в поисках выхода. На третьи сутки с тоски лезет на стену. Потом на вторую, третью, четвертую…

Чел молчит неделю. Он не может не то чтобы петь, но даже слушать музыку. Отец не настаивает. Хотя в целом говорит много. К концу недели Чел улавливает неожиданную для себя информацию – его выпустят только после того, как он запоет. И запоет как прежде. Плюс новая программа. Для нового конкурса. И тогда, возможно, вернется и Чарли. Возможно. Отец ничего не обещает, но причинно-следственную связь обозначает – и на восьмой день застает Чела слушающим прелюдию до мажор. Нет, сын пока еще не поет. Его легкое мычание по нотам Гуно лишь отдаленно напоминает распевку, но уже в нем чуткое ухо профессионала улавливает то самое, что он и другие слышали в храме. Отец невольно вспоминает Чарли. Морщится. Улыбается, встретившись взглядом с сыном, и искренне радуется, заметив в его глазах очевидное:

– Я согласен.

Тот день и два последующих ограничиваются осторожной распевкой. Убедившись, что всё в норме, Чел под руководством отца возвращается к старой программе. Она поется с ходу с мелкими недочетами, которые осторожно правятся в следующие три дня. Отец списывает их на вынужденный простой, и они не уменьшают его решимость идти дальше. Он готовится сказать сыну о двух вещицах из «Дона Паскуале», но прежде получает от Чела лист с его пожеланиями. Три предложенных им на осень арии – пределы возможного для tenore di grazia. По прочтении списка отца впору успокаивать. Но сопротивляться и думать нечего. Чел демонстрирует необыкновенную собранность и готовность ко всему.

В последующие недели Чел ни на минуту не выбивается из режима и почти не разговаривает – ни в быту, ни на репетициях. Ограничиваясь в девяти из десяти случаев лаконичными «да» и «нет». Только однажды он произносит сразу три предложения подряд:

– Я здесь, кажется, надолго. Перевезите террариум. Если не сложно.

Это сложно. Но просьбу, несмотря на возражения смотрителя террариума, выполняют.

Вместе с бабочками приезжает и бабушка. Не будучи любителем загородной жизни, квартиру она покидает редко. Пару раз в год. Завлечь ее может только вишня в цвету и классическое бабье лето, которое держится весь сентябрь и первую неделю октября.

Укутанная в легкие персидские шали, бабушка днем гуляет в ближайшем лесу. Изредка, спустившись к реке, катается на лодке. На веслах – ее ровесник, сторож лодочной станции. Вечера старозаветная прима коротает в компании шоколада и ромашкового чая. На веранде, под пледом.

В отсутствие прочих бабушка – идеальный для Чела сосед. Почти не говорит и не задает вопросов. Даже бабочек они кормят вместе, но молча. Только накануне отъезда, на третьем апельсине, бабушка вдруг останавливает его, положив руку на запястье. В ответ на немой вопрос произносит вкрадчиво:

– Не забыл?

Чел опускает глаза и молча качает головой. Бабушка убирает руку, подхватывает уже нарезанные дольки и разносит по кормушкам. На обратном пути еще раз легонько касается запястья Чела пальцами и, часом позже, уезжает в город, не попрощавшись.

К тому времени Чарли тренируется в привычном режиме – два раза в день. Контракт должен быть выполнен не позднее ноября включительно. Три девятки по трудности. На свой вкус.

На первых двух выбор отца прост. Заезженный всеми и вся Era Vella и почти неизведанный Hades. Организационно выезды дорогие, но в случае прохождения трасс окупятся с лихвой.

С ухудшением погоды Чарли днем уже не держат под замком, но обуви, верхней одежды и каких-либо средств связи она по-прежнему лишена. Пробежку заменяет скакалка. Плавание – ежедневный контрастный душ. Отец находится с ней постоянно. Мама приезжает раз в неделю. Братья и того реже. Покой тренировочного лагеря, спрятанного в сосновом лесу, ничего не нарушает. Чарли примиряется с необходимостью выполнения контрактных обязательств. Отец ничего не обещает. Но понятно, что возвращение в город и, возможно, возобновление отношений с Челом напрямую увязаны с ее профессиональными результатами. Общение с отцом, и без того лишенное сантиментов, в эти дни сводится к обсуждению тренировочных планов и оговоренных контрактом маршрутов. Есть и более неприятные новшества. Уже сентябрьский выезд на Era Vella напоминает какую-то спецоперацию. В аэропорт Чарли доставляют в закрытом фургоне. Одежду выдают только перед выходом. Весь путь до кресла в самолете отец держит дочь за руку. По прибытии на место все повторяется, только с точностью до наоборот. Хотя куда бы Чарли делась без документов и денег за три с половиной тысячи километров от дома? Отец явно перестраховывается. В том числе и с длительностью тренировочных циклов. Паузы между восхождениями кажутся Чарли чересчур долгими. Оправдания отца надуманны. Он неустанно твердит, что после прохождения девяток требуется более длительное восстановление. Логика в этом есть, но не до такой же степени. Чарли ясно понимает, что руководит отцом. И он в этом вряд ли признается. Его задача максимально надолго изолировать Чарли от внешнего мира, пока не будет отработан контракт. Но Чарли до поры до времени держит свои догадки в себе и просто делает то, что должна. Первый маршрут – 50 метров в 75 перехватов – пройден Чарли почти на одном дыхании. И уже в самолете на обратном пути Чарли решается высказаться. Отец без эмоций отсматривает взволнованную речь дочери и коротким движением кистей отвечает:

– Возможно.

Тут же откидывается назад и закрывает глаза, давая понять, что разговор на эту тему раз и навсегда закончен. Чарли отворачивается и упирается взглядом в иллюминатор. Самолет идет над облаками. Глядя на них, Чарли вспоминает влажную от их с Челом дыхания и пота подушку. В ту ночь они лежали на ней как на облаке. Теперь облака бесчисленными пустыми подушкам пролегают между ними.

– Где ты? – спрашивает Чарли, несколько раз толкая указательным пальцем стекло.

Поворачивается к отцу, который делает вид, что спит, и вдруг понимает, что их с Челом разделяют не их родители и не облака, а они сами. Их отделяют друг от друга ее девятки трудности и его верхнее до.

– Девятки и до, – рисует Чарли знаки на ледяном стекле, следом вновь и вновь вопрошая:

– Где ты? Где ты? Где ты?

Чел приступает к новой программе с «Si di ritrovarla io giuro». Партия давно изучена. Внутренне пропета. Но он не без боязни начинает репетировать ее вслух. Планка JDF слишком высока во всех смыслах. Иных ориентиров для Чела нет. И это одиночество пугает. Рамиро кажется ему умасленным пижоном, а вся опера уж слишком добродетельно-правильной, чтобы хоть как-то походить на правду. Но чтобы что-то петь – нужно в это верить. Первые дни у Чела это отчаянно не получается. Он топчется на легкомысленной до-мажорной декламации первой части, замолкая на относительно простых опеваниях второго куска. О третьем и четвертом речи вообще не идет. Только на пятой репетиции, не без помощи педагога, цитирующего в оригинале либретто, Чел понимает, что второй кусок, и вместе с ним вся ария, застопорились по элементарной причине. Вся эта история с браслетом Анджелины кажется ему полным бредом, и надо как-то заставить себя в нее поверить. Или…

– Найти что-то другое взамен, – советует педагог.

Репетиция на этом заканчивается. Чел до вечера ходит по дому сам не свой, и только в сумерках, во время кормления ночных бабочек, он вспоминает простыню, наполненную запахами апельсиновых корок и кипящего пота. Благодаря этому лишающему сна образу на следующей репетиции, напрочь забыв о браслете, Чел с ходу поет второй кусок. Тут же подхватывает третий и большую часть четвертого, в котором, смазывая поначалу ряд мелизмов в перекличке с фортепиано, тем не менее уходит в предфинальном верхнем до на четверть выше оригинала. Как и JDF в эталонной записи. Шокированный таким скачком педагог вызывает отца. И Чел в его присутствии в обед следующего дня исполняет арию нота в ноту от начала до конца.

Hades проваливается с первого раза. Чарли проделывает пятнадцать безуспешных попыток. Итог: убитые в кровавые клочья кисти, растяжения правого большого пальца и локтевой связки. Это две с лишним недели простоя с короткими, щадящими тренировками. Разнообразие невелико. Скакалка. Растяжка. Очень умеренная и осторожная, со второй половины недели – статика на фингерборде.

Триклайн на всю длину зала. В завершение тренировки «до отказа» прорабатываются живот и спина. О боулдере и кольцах с таким локтем и думать нечего. Вынужденное однообразие бесит. Обычно веселый, триклайн не меняет ситуацию. Чарли то и дело падает, растягивает паузы между подходами и все чаще невольно смотрит в зарешеченное окно. Чувствуя возросшее напряжение, отец отменяет субботнюю тренировку и вывозит Чарли в город. Меры предосторожности те же. Для верности за руки Чарли держат с двух сторон – отец и мать вместе. Эффект обратный. На первой же набережной – случайно «той самой» – Чарли удается вырваться. Но убегает она недалеко. Сама останавливается у моста напротив высотки, не смея подойти ближе. Что-то подсказывает ей, что Чела там нет. И давно нет. Родителей эти подробности мало волнуют. К побегу дочери относятся со всей серьезностью. Для них – дочь – опять в зоне риска. Она смеет нарушать установленный ими порядок. Улица в центре города не позволяет явно обозначить свое недовольство. Но в лесу обстановка иная. И хлесткие пощечины печальным дуэтом разносятся меж корабельных сосен. После чего Чарли, словно брошенная кукла, одиноко плачет в зале. С того вечера желтая «парка», уходя, снова замыкает дверь на ключ. Чарли больше не доверяют, и так будет теперь до самого конца тренировочного цикла.

Чел с неделю закрепляет свой успех, доводя трели Рамиро до безусловного автоматизма. Отец категорически запрещает идти дальше. Педагог согласен с ним. Он вообще предлагает на этом остановиться. И изучить всю партию. С возможным дебютом в спектакле. Предложение отвергается отцом – он предельно четко расставляет акценты.

– Сейчас важен конкурс. Театр будет потом.

Педагог не спорит, хотя следующие два номера программы и кажутся ему заведомым самоубийством. Не в силах сдерживаться, он, несмотря на строжайший запрет, мельком проговаривается о них в консерватории. И получает от ворот поворот в доме Чела на следующий же день – мир тесен. Музыкальный – курилка, где каждый дышит в рот друг другу – так он мал и ограничен. Обиженный педагог дает волю эмоциям. Он прямо заявляет, что отец Чела сошел с ума на почве собственного успеха, ставя перед сыном немыслимые для его возраста и навыков задачи. Поиск другого педагога затягивается. Уровень – требует уровня. Нельзя обойтись простым аккомпанементом. В конце концов его находят в конкурирующем вузе и заселяют к Челу на полный пансион. Этот факт, а также совершенно космический оклад нового преподавателя доводят консерваторских до истерики, что самым неблагоприятным образом сказывается на сестрах Чела. Обе вылетают из международного конкурса на втором туре. Хотя скрипка ходит в явных фаворитках еще до его начала. Отец в ответ шутит по поводу жюри и профессуры в паре интервью местным и зарубежным телеканалам. К ответу подключается и обычно немногословная мама. Да как! Ее интервью главному музыкальному журналу страны, с намеками на «специфическую заинтересованность отдельных членов жюри из известного учебного заведения», вызывает скандал. В суд подается иск по защите чести и достоинства. Но до судебного разбирательства дело так и не доходит. В тексте интервью стараниями предусмотрительного редактора не звучит ни имен, ни фамилий, ни названия конкурса. Не за что зацепиться.

Вся эта война никоим образом не касается Чела. Он живет вне СМИ. Электроника, кроме CD-проигрывателя и винила, изъята в полном объеме. До Чела даже слухи не доходят. Второй педагог, помня о величине оклада, вне репетиций подчеркнуто избегает каких-либо разговоров. Семья вторит ему. Беседы о погоде сменяются беседами… о погоде, с редкими вариациями. Например, о погоде в местах, немногочисленных в эту осень, гастролей родителей. Всё в основном перенесено ими в графике на вторую половину года. Они сконцентрировались на Челе, охраняя его как драгоценность. Так что о причинах истерики, однажды устроенной скрипкой, ему остается только догадываться. Скрипку тут же увозят вместе с флейтой. Хотя та, напротив, держится бодрячком и вообще ведет себя расслабленнее обычного. Чего стоят только ее ножки, небрежно заброшенные на спинку дивана. Поймав взгляд флейты на прощание, Чел понимает, что у нее с ее пианистом наконец-то «всё было».

Чарли не устраивает второго бойкота, понимая, что эффект от него будет прямо противоположный. Ее оставят в яме и после выполнения контракта. Отец не привык отступать. Чарли покорно две недели лазает разнообразные вертикали. Непройденный в первый выезд маршрут хорошо известен. Казалось бы, необходимо лазать по схожему рельефу, но у отца свои принципы. Разнообразие на первом месте. На этапе подготовки нельзя циклиться на ограниченных намеченной «проблемой» движениях. Все должно быть как раз наоборот. Даже при наличии конкретной цели нужно быть готовым к импровизации. Путь наверх, при всей его заданности, может и должен быть разным. Как раз в этом и заключается успешное прохождение трассы. Уйти от заданного неудачниками решения. Искать его там, где, казалось бы, поиск уже не имеет смысла. Искать не заранее, а уже на маршруте. Для этого нужен «веер вариантов» на тренировке.

– Ты не знаешь, каким путем пойдешь. Не знаешь, что тебе может пригодиться, – как мантру твердит отец по утрам, в обед и особенно вечером, перед тем как запереть на ночь дверь. Чарли уже и не кивает в ответ. Она со всем согласна, лишь бы выйти из ямы.

Третий выезд организован как и два предыдущих. С той лишь разницей, что в нем участвуют еще и братья. Что странно, учитывая нехватку средств. Всю дорогу они подшучивают над Чарли, выводя ее из себя. Они непрерывно ищут возможность толкнуть, зацепить, сказать какие-то сальности в ее адрес и того «певчика». Их пальцы так и мелькают перед ее глазами. Братья болтают без умолку. Чарли просит отца усмирить их – они элементарно мешают ей делать то, зачем она сюда приехала. Но отец не обращает на просьбу дочери внимания, выравнивая баланс белого на древней камере. В итоге Чарли просто сбегает от братьев на маршрут. Hades – две трещины в сорок движений. Зацеп под ноги почти нет. Классическая вертикаль во всей своей красе.

Чарли изо всех сил старается не обращать внимания на братьев. Взявшись за первые зацепы, она вспоминает Чела в момент, когда он пытается спасти ее от своего отца… Тщетная, но яростная попытка. Чел был прекрасен. А Чарли как тогда, так и сейчас бессмысленно возмущаться. Гениальный ребенок, она лишена какого-либо права голоса. У Чарли есть только обязанности перед своим даром и семьей. Сегодня это задача пролезть 9а, чего бы это ни стоило. Сорок движений. Всего-то. Стандарт для вертикали. Только считанное количество людей их прошло на этом маршруте. И Чарли пока не в их числе. Но сегодня она заведена до предела. На середине пути Чарли вдруг уходит в кач, не видя, как замер у давным-давно работающей камеры отец и вслед за ним братья. Дино выходят длинными, подобного на этом маршруте еще никто не делал. Они следуют одно за другим. Чарли удерживается на каких-то неестественных для обычного человека мизерах и сразу, непонятно как, прыгает еще раз и еще, в итоге сокращая количество движений почти на четверть. На скором топе она зачем-то зависает. Пальцы заклинивает судорогой. На какое-то время она, кажется, теряет сознание и отключается. Страховщики заботливо спускают Чарли по веревке.

Очнувшись она видит пляшущих вокруг нее отца и братьев. Опустошенная, Чарли наблюдает за их шаманским танцем не в силах к нему присоединиться. И вдруг, пока еще в полуобмороке, она понимает, что все трое с самого начала были заодно. Вывести ее из себя, раскачать психологически и тем самым сбить с привычного решения при прохождении трассы – вот чего они добивались. Заранее не зная, в чем оно – это новое решение, отец обострил сознание Чарли внешними, психологическими препятствиями в лице доставших ее братьев. Да и сам вел себя соответствующе. В итоге Чарли просто захотела как можно быстрее от них от всех отделаться. И сократила маршрут там, где, казалось, сократить его уже было нельзя. Вот и итог. Второй контрактный маршрут позади…

– Суки… Твари… Обману-у-ули… – шепчут не замечаемые никем пальцы Чарли. Танец вокруг нее превращается в хоровод.

– Елочка… – мычит Чарли и закрывает согнутыми на второй фаланге пальцами глаза:

– Ненавижу…

Споры о втором номере программы продолжаются несколько суток. К ним по телефону подключается даже мама. Челу дают высказаться, но решение принимается без него. Итоговый выбор в пользу «девяти до» не очевиден. Чел был за Альмавиву с его рассерженным «Cessa», но отец в последний момент решил иначе. Чел подчиняется без лишних возражений. Обе партии давно вызубрены, но, как и в случае с Рамиро, на первых репетициях они вызывают если и не страх, то сквозящую даже в самых незначительных моментах неуверенность. Изначально требуемая бравурность тает на первых же нотах, превращая знаменно-мужнюю радость Тонио в тряпично-холостяцкий распев. Новый педагог моложе и, в отличие от первого седовласого заслуженного артиста, почти что чистый теоретик. Разбор воодушевляет, но до момента его практического применения. Пять репетиций уходят на бесполезные разговоры. Отец отсутствует. «Донжуанствует» с аншлагами за океаном. А когда прилетает, то свежим взглядом сразу находит решение. Отправив Чела обедать на полчаса раньше обычного, он говорит педагогу с глазу на глаз:

– Слушай, Альберт, да ну их – эти первые куски. Давай сразу вальс! Там же все «вышки». Он их и ждет. Боится и ждет. И текущий кусок не поет. Не о нем думает. Так сразу давай – возьмет первое до, без демагогии, чтобы времени не было испугаться… И не смотри так на меня. Может он. Может! Смысл теряем? Да на кой черт нам этот смысл? Мы голос показываем, а не оперу. Да и какая уж там философия в этой «Дочери»? Та еще пьеска. Любовь-морковь в погонах…

Педагог к тому моменту находится в некотором тупике. По правде говоря, он считает, конечно не вслух, поставленную задачу на данный момент невыполнимой.

– Фальцетом – да, но мужским верхним до – категорически нет, – говорит он про себя перед каждой репетицией. И потому с легкостью соглашается с заказчиком. Предложение отца как бы снимает с него ответственность. И на следующий день Альберт, без какого-либо предупреждения, сразу после распевки предлагает спеть финальный кусок. Чел по привычке ищет глазами отца. Этой осенью если он не на гастролях, то всегда сидит на занятиях Чела. Но сегодня это правило нарушено. Говорящее отсутствие. Чел понимает, от кого исходит новшество, озвученное педагогом, и, стараясь выглядеть максимально спокойным, кивает в ответ. Раскачивающийся ритм вальса чуть успокаивает внутреннюю дрожь. Чел невольно переминается с ноги на ногу и пропускает момент, когда нужно вступить. Улыбается педагогу, мол, всё хорошо, попробуем еще раз. Тот ободряюще улыбается и на втором круге Чел подхватывает фортепиано вовремя. На первых двух повторах финальных строк Тонио ему кажется, что он вальсирует – так легко и свободно, наполняя репетиционный зал, льется из него голос. Невольная, ненужная остановка перед третьим повтором губит всё. Чел зажимается и уже первое верхнее до остается си с четвертью, такими же выходят и три последующих. Расстроенный Чел снимает звук с дыхания и останавливает аккомпанемент. Так повторяется семь раз. Отличное, взрослое си с легко уловимой четвертью. Но только лишь. Репетиция заходит в тупик. Но, к удивлению Чела, педагог как раз таки нисколько не расстроен. Вторит его настроению и вошедший в этот момент отец. Понятно, что он был за дверью и все слышал. Подойдя, он берет сына за руку и говорит вкрадчиво:

– Танцуй, мальчик мой, танцуй! Не останавливайся. Бери их, не останавливаясь, как начал. Не делай ради них остановки! Они такие же, как и все. Танцуй! С ними танцуй! Бери вертикаль, но танцуй! И всё получится! Давай, Альберт, давай!

Аккомпанемент вступает, но у Чела далеко не сразу получается поймать волну. Он мнется на месте несколько тактов, и только когда отец, подхватив воображаемую партнершу, вальсирует по залу, Чел вступает, как и в первый раз, мощно, бравурно-уверенно. Перед третьим куском прежняя неуверенность вбивает было его ноги в пол, гортань застывает в ужасе, Чел вновь на какую-то секунду сжимается в клубок напряженных до проволоки нитей. Вдруг яркая, слепящая вспышка – мальчишеская улыбка JDF на уличном концерте в Амстердаме, где частично пьяные зрители сидят на лодках или выглядывают из окон соседних домов. Чел подхватывает улыбку, тут же ощутив и свой, уже знакомый по «Золушке», апельсинно-чарлевый аромат. Первое верхнее до, выданное четко очерченным стаккато, еще слышится им, остальные взлетают в вертикаль одним порывом, одной улыбкой, одним апельсином, одним торжествующим вздохом Чарли, которому на девятом финальном до почти что нет конца. Слегка ошарашенный отец прекращает танцевать. Альберт обрывает аккомпанемент, застыв с открытым ртом в каком-то суеверном ужасе перед тем, что ни при каких условиях не могло случиться, но тем не менее случилось здесь и сейчас…

После прохождения второго маршрута Чарли отдыхает три полных дня. Большей частью спит. По несколько часов гуляет с отцом по лесу, ощущая себя на невидимой привязи. За руку отец уже не держит, но на ключ по-прежнему запирает. Его желтая парка позволяет себе удалиться от Чарли на добрую сотню метров. Отец понимает – Чарли смирилась. И по крайней мере до «решения» третьей «проблемы» не о чем беспокоиться – впереди Open Your Mind Direct, который уже прошла в марте Ashima. Дверь на ключ на ночь – излишняя, но все-таки необходимая подстраховка. Да и сейчас надо быть начеку. Отец оборачивается. Чарли плетется далеко позади, но в его сторону. Сегодня, на третьи сутки, когда выложенное им видео c Hades достигает нескольких тысяч просмотров, с многочисленными лайками и восторженными комментами, он показывает его Чарли в надежде закрепить успех. Но ее реакция неоднозначна. Она не может сдержать довольной улыбки. Отец специально лишний раз прокручивает для нее комменты. Они, вроде бы забыв об обидах, с полчаса обсуждают профессиональные штуки, десятки раз просматривая каждое движение и их связки. На этом можно было бы закончить. И отпереть наконец двери. Если бы не… Отец замечает, с какой затаенной грустью Чарли провожает взглядом его планшет, когда он убирает его в рюкзак. Застегнув молнию, он, не без разочарования, понимает – все это время она ждала одного, что он позволит ей написать хоть слово тому, с кем она разлучена. Ничего не забылось. Возможно, даже сильнее разгорелось… Отец встает и, раздраженно двигая кистью, объявляет о прогулке.

– Да, да, – вялыми пальцами соглашается Чарли, но мысли ее где-то далеко.

На четвертые сутки Чарли после завтрака просит у отца планшет и под его надзором открывает Шарму на El Bon Combat.

– Хочу это. Не хочу повторять за Ashima.

И не оставляя отцу шансов на отрицательный ответ, уходит на стену. Отец долго пристально смотрит на дочь и, ничего не говоря, выходит. Пока что Чарли знает, что ей делать. Не надо перебивать ее настрой, чем бы он ни был вызван. Отец возвращается в тренировочный процесс только в конце недели. Он подготавливает трассу-близнеца. Делит важнейшие куски El Bon Combat на короткие отрезки и воспроизводит их на четырех стенках. Два предельных движения, уводящих, по мнению отца, «проблему» на уровень сложности от девяти к десяти, он прячет во внутренние углы пятой и шестой. Чарли не должна на них зацикливаться. Свет клином на них не сошелся. Хотя большая часть срывов, судя по видео Шармы, происходит именно в этих местах. Но туда, под топ, еще нужно добраться. Нет ничего глупее, чем думать о финале в начале пути.

Спрятать эти дино от Чарли не получается. Они слишком заметны, хотя и до крайности малы. Едва различимые зацепы, по мнению отца, идеальны для пальцев Чарли. Осталось до них подняться, а потом допрыгнуть. Совместить в одном движении крайности. Пальцы рук и ноги. Статику и динамику. Слабейшую часть тела с сильнейшей. Задача – обычная. Условия предельные. Учиться не у кого. Позади никого. То единственное восхождение Шармы не в счет. Слишком силовое, чтобы Чарли могла брать его в качестве примера. Другое дело, что финальное движение не имеет вариантов. Его никак не обойти. Как его взять девичьей кистью – пусть и такой сильной, как у Чарли, вопрос сложный, внешне почти не решаемый. Здесь нужны ручищи этих двоих – Ондры и Шармы – устроивших эту многолетнюю всемирную гонку на трудность. Никакая тренировка не поможет. Но Чарли, похоже, не слишком озадачена. Сотни, тысяч дино заполняют вторую неделю. Отцу приходится останавливать Чарли. И чуть ли не стаскивать дочь с пятой и шестой стенок, потом и с кампусборда.

В иные дни он был бы рад такому усердию. Но сейчас слишком прозрачна причина этого самоистязания. И что будет дальше – кто знает? На что еще она готова будет пойти, чтобы увидеть своего певца?

Есть ли здесь предел дозволенного – можно спорить. А пока две вещи неоспоримы – на руках у отца новый договор и предварительный график Кубка мира на следующий год. Договор на сумму втрое выше предыдущей. Кубок мира этого года пропущен, но кто помешает Чарли вернуться после прохождения таких маршрутов. Не Чарли вернется. Ее вернут. Будут умолять, стоя на коленях. Что до прочего, то отец точно знает:

– Это лето не должно больше повториться.

Выполнит Чарли договор или нет – это ни на что не повлияет. Он ничего ей не обещал, даже если Чарли что-то там себе и придумала. Об этом пока не надо говорить. Зачем лишать Чарли мотивации. Да, она девичье-идиотская. Но она работает. О том, что с Челом она все равно не увидится, можно сказать ей потом – после топа на немыслимом для простой смертной маршруте. И будь что будет. В конце концов у него и у семьи всегда в запасе есть яма. Она уже один раз сработала. Сработает и еще.

«Ну, а эта, как ее, любовь – не вечна. Вечны – скалы. Им нет конца… Где-то там рядом Le Blonde… – думает отец, глядя в спину Чарли, зависшей на шестой стенке, на второй, едва видимой зацепе, на одном-единственном пальце.

– Вот и предел… На воскресенье надо заказывать билеты, а не на среду…»

К «Цирюльнику» отец подводит Чела еще более осторожно, снова оставив от арии только ее финал. Версия обычная для концертного исполнения. Сам JDF к этому то и дело прибегает. Сложности это нисколько не умаляет. В коротком отрывке собраны все россиниевские «выверты». Этакий компендиум бельканто для избранных. Ария, до которой нужно дорасти, каким бы природным даром певец ни обладал. Здесь уже и отца мучают сомнения:

«Надо ли? Пришло ли время? Не ограничиться ли тем, что уже есть? Мальчик уже далеко за пределами обычных рамок… Или, может, заменить чем-то другим?»

В качестве варианта замены некоторое время рассматривается и даже репетируется россиниевская «La danza». Тоже ничего себе вещичка. Тарантелла на почти непрерывном стаккато со скачками в октаву. В заданном темпе виртуозность неимоверная. И на слуху. Статус, конечно, не тот. Песенка и всё. А «Цирюльник» в каждом уважающем себя театре. Только вот «Cessa» далеко не везде. Купируют. Дабы не подставлять тенора, не понимая, что тем самым его и подставляют. Выкидывают на певческую обочину. Такая ария в репертуаре дает право выбирать. Очередь из театров со свободной зарплатной строчкой в контракте обеспечена. Это далеко не конкурсное соображение подводит итог размышлениям отца.

Чела метания отца не касаются. О них ему ничего не известно. Он репетирует то, что есть, живя датой конкурса. И обещанным «летом» в декабре. JDF-амбиции после летнего фиаско не исчезли, но стали чем-то вспомогательным на пути к Чарли. Сложность уже не пугает, хотя ария Альмавивы – совершенно иной уровень техники. Здесь каждая нота пропевается как драгоценная монета, а украшений такое количество, что про них надо забыть, чтобы исполнить – они должны возникать сами собой.

Снова и снова Чел прослушивает записи-эталон. Но аудио ему кажется мало. Он просит отца дать ему видео. Отец соглашается, но просматривают они его вместе. Нарезка из трех выступлений JDF – с фортепиано, с оркестром, в спектакле – дополняется, по настоянию отца, Блейком в лучшие годы. Последнего Чел видит впервые. Слышал до этого, но не впечатлился. Не меняется его мнение и теперь. Безусловно, конгениально, с отцом можно согласиться, но отчего-то не хочется слушать вновь.

– Отчего? – спрашивает отец.

Чел пожимает плечами.

– Просто так… Он не мой.

– Немой?

– В смысле, не в моем вкусе.

– А… Мне уже всякое слышится… Как знаешь… Но я бы рекомендовал все же не зацикливаться на этом латино… Гений, конечно, но…

– Что?

– Гений ничему не учит. Задает планку. Восхищает. Заставляет молиться на себя. Но кого-то доводит до истерики. Или вовсе убивает. Чтобы учиться у него, надо быть ему равным или выше…

– Я учусь, – мрачно обрывает Чел демагогию отца, который на секунду застывает с открытым ртом, после чего выдавливает неожиданное для себя:

– Дай Бог… Так ведь эти верующие говорят? Хм… Дай Бог… Что может дать тот, кого нет? – вздыхает отец и закрывает ноут. Берет его под мышку и удаляется, бросая на ходу: – Распевка через полчаса, не забудь.

Он не замечает, с какой тоской сын смотрит на ноут. Чел, так же как и Чарли, надеялся, но так же как и Чарли – зря.

На El Bon Combat вместе с Чарли и отцом выезжает мама. После случая на набережной она появилась в яме всего лишь раз. Чарли подозревает, что это решение отца. При встрече в аэропорту влажные глаза мамы доказывают ее предположение. Но отец бесцеремонно прерывает дамские «чмоки», подталкивая женщин к стойке регистрации. Они опаздывают. Снег идет третьи сутки. Дороги встают. С вылетом проблемы. Но их рейс в отличие от многих не задерживают. Приходится спешить.

Уже после взлета мама всматривается в глаза дочери и понимает: тот парень, с которым она однажды видела Чарли и который для нее основной источник бед, не выходит у нее из головы. Чарли о том случае и не подозревает…

Мама сталкивается с ними в парке, на острове посреди пруда. Она оказывается там случайно – сорвалась встреча с клиенткой – до следующей полчаса. Парочка, которая кормит с мостика выводок огарей, уже издалека кажется ей наполовину знакомой. Подойдя ближе, мама понимает, что не ошиблась – это ее дочь. Но привлечь к себе внимание не решается. По геометрии расположения тел и ног ясно – он и она не просто друзья. Это волнует. Мама не без удовольствия наблюдает за ними. Дефект кистей у парня замечает не сразу. Уже на последнем куске батона по реплике в ответ на замечание охранника становится ясно, что парень слышит и говорит. Преодолевая себя, она все-таки идет к молодым, но они вдруг срываются с места и убегают. Мама не успевает как-то обратить на себя внимания. В отличие от дочери она может говорить.

Но что сказать ему? Момент упущен. Пара удаляется. Последнее, что помнит мама, – два его эстетско-бледных пальца на безлунно-ночном снуде Чарли. Невиданная нежность. Даже ей, матери, Чарли не позволяет такого…

Чарли бросает взгляд на привычно уснувшего отца и говорит, торопливо, как старушка, нечетко формируя жесты:

– Мама, потом, когда вернемся, отец меня отпустит? Да? Ты не взяла мой смарт с собой? Нет? Тогда я с твоего напишу ему? Ладно?

Чарли обнимает не успевшую ответить маму, и та ощущает, сколько невероятной, чудовищной силы в этой хрупкой на вид девочке. Объятья Чарли полны безудержной надежды. Но Мама знает, что за этой трассой придут другие. Им нет конца. Она гладит дочь по спине, не смея, по многолетней привычке, коснуться головы и шеи. Она постепенно мрачнеет и холодным взором смотрит на спящего мужа. Ощутив на себя чей-то взгляд, отец нехотя просыпается и поворачивается в сторону жены.

– Что? – спрашивает он, без рук, лишь движением подбородка. Мама отвечает одной рукой, за спиной Чарли:

– Она хочет телефон. Потом. После подъема.

Отец скептически кривится. Мама согласно кивает, уточняя:

– Ну а когда?

– Никогда. Пока…

– Пока что?

– Пока не забудет. Ты знаешь…

– А если не забудет?

Чарли обрывает беседу, заметив поднятую в полужесте руку отца.

– Что? – уточняет она.

– Спи. Четыре часа. Это много, – отвечает отец.

Чарли кивает и отворачивается к иллюминатору. Всё те же облака-подушки как по заказу. Чарли не сдерживает довольной улыбки от наполнивших ее воспоминаний. Подушки расплываются в огромную белую перину. Чарли думает, засыпая:

– Мама добрая… Она уговорит папу… Она хорошая… А он… Он такой… Просто – папа… А мама добрая… Она – ма… ма…

Отец мельком поглядывает на Чарли. Дождавшись момента, когда дочь начинает засыпать, отвечает на заданный женой вопрос – вопросом:

– Может, дать поговорить? Или вообще выпустить? Ну, на пару дней?

– С ума сошел? Даже не думай! – гневно отрезает она.

– Расклеился, что ли? – с заметным презрением, не давая отцу опомнится, язвит мама.

– Нет. Но… – теряется отец.

– Что «но»? Отпустить ее к этому калеке? Да? Которому она себя лапать позволяет? И всё потерять? Столько лет и все зря?

– Ну, мы не знаем, что они там себе позволяют…

Отец еще сопротивляется.

– Я знаю. Всё! Прекрати! Никаких разговоров с этой тварью! – добивает мама и отец сдается:

– Ладно.

XV

Вслед за мэром к созерцанию фламинго подключается глава МЧС города Пухов и начальник Опалева генерал Давидовский. За ними из вертолета показываются шеф Линер в сопровождении руководителя спецсвязи Монырева. Последним выходит какой-то военный. Полковник. Знакомый Линер по одному межведомственному совещанию. Но кто он конкретно и как его зовут, она не помнит. Вероятно, из военной разведки. Но не факт. Может, просто штабной из округа. А вообще – не суть. И так всё понятно.

– Оперативный штаб в полном составе… Выездное заседание… – спокойно констатирует Линер вслух, внутренне содрогаясь. Ее следствие пока что целиком основано на домыслах, именно на тех вещах, о которых шеф просит не упоминать.

«А что тогда упоминать?» – в легкой панике соображает Линер, наблюдая, как штаб движется вслед за мэром в сторону корпуса. Оттуда навстречу прибывшим спешат Лесков, Опалев и главврач. Линер тоже надо быть там, а не смотреть на происходящее в окно. Отец Линер – единственный в палате, кто, кроме нее, это отчетливо понимает. Он берет дочь под локоть:

– Давай, давай… Не поздно еще… Без тебя тут разберемся…

Линер хватает ноут и сумку. Хаотично оглядывает присутствующих.

– Так… Маргарита Анатольевна, руководите процедурой. Фиксируйте данные… Семеныч, Павел – в том числе фото… И еще, это всех присутствующих касается. Каждый из вас может быть востребован в качестве эксперта на предстоящем заседании оперативного штаба. Поэтому попрошу находиться неподалеку от места его проведения… Маргарита Анатольевна, где вы думаете оно может состояться?

– Это весь состав? – кивает Белая в сторону окна.

– В целом – да.

– Тогда в кабинете главврача. Десять человек свободно войдут.

– Отлично. Тогда после окончания процедуры не затягивайте – всем быть там. Маргарита Анатольевна, проводите. Глеб, вы сразу идете со мной.

– Есть, товарищ майор.

– Ну, всё. Работаем коллеги, работаем. Оперативно работаем, – наставляет Линер и выходит за дверь. Глеб сворачивает развернутую им станцию – закрывает ноуты – и на ходу рассовывая их по кейсам, катится следом.

Линер не успевает выйти на улицу и встречает мэра уже в холле. Начальник охраны мэра, как и Лесков, – из «бывших» и лично знает Линер, поэтому без лишних предисловий допускает к первому лицу.

– Руководитель следственной группы, майор безопасности Линер Юлия Вадимовна.

– Здравствуйте, майор. Вы – главный докладчик, я полагаю?

– Если речь идет о происходящем в реанимационном корпусе и в целом в больнице, то – да.

– А о чем еще может идти речь?

– О происходящем в окрестностях, вчерашних событиях или о текущих событиях в пригороде. Тут я не в полной мере компетентна.

– Ладно, разберемся, в чем вы компетентны… Куда идем?

Оборачивается мэр к главврачу.

– В мой кабинет, пожалуйста.

– А разместимся все?

– Да, я думаю, да…

– Ну, ведите тогда, раз думаете… Прими!

Мэр скидывает пальто на руки второму охраннику.

– Идемте, майор, – возвращается мэр к Линер. – С вас в любом случае начнем.

Линер встречается взглядом с шефом – он показывает ей на место рядом с собой. Линер соглашается легким кивком. Находит глазами Глеба и указывает ему себе за спину. Группа идет вслед за мэром. Шеф занимает место в конце нестройной колонны. Линер присоединяется к нему, и шеф с ходу, не теряя ни секунды, берет ее в оборот:

– Где тебя носит? Он рвет и мечет. «Вертушка» от криков чуть не взорвалась. Видно досталось ему ТАМ…

– Срочные следственные действия. Я не ждала так скоро и…

– Хочешь сказать, что у тебя ничего не готово?

– Не то чтобы ничего… Но нет целостного понимания происходящего.

– Пф-ф… Не понимание нужно, а информация. А понимать все вместе будем.

– Так ведь и информация из того разряда, от которой вы не в восторге.

– Восторги – это для девочек, Юля! Излагай то, чему имеешь фактическое подтверждение. Он бумажный, как и все чиновники такого ранга, человек. Он давно не видит людей и реальной жизни. Бумаги, и только. Поэтому излагай только то, к чему есть хоть какой-нибудь документ. Никаких домыслов и гипотез. Забудь пока о следствии. Если это невозможно совсем, то оставь самый минимум. Исключительно то, что так или иначе имеет отношение к толпе на улице. Его не волнуют наши выкладки и наша работа в широком смысле. Ему интересно только отсутствие погибших в его городе. Сегодня, завтра и в последующие дни. И плевать он хотел на всю страну. Планеты для него вообще не существует. Он не живет на земле. Он – это его город. И точка. Поэтому сосредоточься. Только факты. И если не спросит, не лезь с рекомендациями и просьбами… Где отец?

– В палате.

– Семеныч с Павликом?

– Там же.

– Зачем?

– Их форс-мажор связан с пострадавшим.

– Каким образом?

– Не знаю пока. Может, и не связан. Как раз идет осмотр. Данные принесут. Я сказала всем быть на месте совещания, на случай чего.

– Это правильно. Хотя отца можно было бы… Ну, ладно – пусть будет. Тоже ведь эксперт. Может, и эта инфа понадобится. Лесков каких-то своих ботанов пригласил… Где они только?

– Что с пригородом?

– Нормально. Блокировали. Вопрос часа. Может, как раз по ходу и сообщат.

– Сколько у меня времени?

– Зачем спрашиваешь? Знаешь же, что чем короче, тем лучше.

– Нужно будет подождать Белую.

– Кто это?

– Заведующая реанимацией. У нее история болезни.

– Почему не с тобой?

– Она на осмотре. Вносят последние данные.

– Сколько он может занять?

– Пять-десять минут. Честно говоря, не знаю. Возможно, он уже закончился. Там чисто внешний осмотр. Ну, и фиксация результатов.

– Ладно. Так и докладывай, что «в процессе». Если что, я вступлюсь. Сама помнишь исходные данные?

– Да, более-менее.

– Ну, вот и говори. Потребуются бумажки – дождемся эту твою Белую… Теперь, пока есть минута, что по следствию?

– Возможно, это «певец».

– Тот самый? С театрального центра? – сомневается шеф.

– Да. Но еще копать и копать. Главное ведь… Он не жив и не мертв. Что говорить о тексте?

– Не думай об этом. Это не текущий вопрос. Вообще не выводи этот сюжет в докладе. По возможности. Ну, например, упомяни о возможной причастности и всё. Потом будем разбираться, как это всё оформлять и оформлять ли вообще.

– То есть не ясно, как мы будем решать с ним вопрос?

– А с чего это должно быть ясно? Предварительно мы не обсуждали. Нет инфы, чего обсуждать? Жарко у вас здесь…

Шеф на ходу снимает пальто и шарф и перекидывает их через руку. Линер отмечает, что шеф терпел дольше всех. В основном все разделись уже в холле. Сразу вслед за мэром. Военный так и вовсе сразу был в одном кителе. Будто заранее знал, куда летит.

«Точно разведка. Их почерк: всё наперед знают, но хрен кому скажут», – думает Линер, глядя в спину полковнику, который вполне может их подслушивать.

«Нет, невозможно – слишком шумно», – опровергает Линер свое предположение.

Коридор забит больными. Главврач в ужасе. Видно, что, несмотря на все действия руководства, больных не удается запереть в палатах. VIP-группа во главе с мэром идет как будто сквозь строй. Одиночные замечания и жалобы больных, узнающих мэра, сливаются в единый нестройный гул…

Шеф между тем угадывает мысли Линер:

– Да не слушает он… Надо будет – узнает. Да уже знает. Один из всех одет легко… Ну? Тебе все понятно по докладу?

– Да. Главное, чтобы вовремя история болезни пришла. Иначе мне психиатра закажут в дополнение к гинекологу.

– Так поторопи!

– Вряд ли она на телефоне…

– Вряд ли, не вряд ли! Юля, что с тобой?

– Это я так… Все-таки, думаю, мне нужен отпуск по обстоятельствам…

– Не ной! Уйдешь. Всё понимаю. Да и давно пора. Но завтра. А сейчас давай – соберись! Доклад не твой, ведомственный. Ты наше лицо. Звони этой Белой! Пришли вроде… – обрывает шеф разговор, как и не было, и входит в кабинет вслед за полковником. Линер на ходу набирает номер и задерживается на входе.

– Маргарита Анатольевна… Что? Пять минут? Хорошо. Вы тогда заходите в кабинет, прямо на заседание. Если не будут пускать, сошлитесь на меня. Нужна сама история болезни. Да и вы сами понадобитесь для технических консультаций. И остальных поторопите. Всё. Жду.

Линер убирает трубку. Обнаруживает Глеба за спиной.

– Будьте здесь. Или вот в приемной. Можете понадобиться. А может, и нет.

– Есть.

Линер вдруг хочется его обнять – за весь этот нелегкий день, за все его «есть» и «так точно» к месту и не к месту. Она с трудом сдерживается и идет в приемную, где секретарь главврача, как будто уменьшенная в размерах копия начальницы, убирает в шкаф сброшенную на стулья верхнюю одежду. Линер проходит в кабинет и занимает место у окна. Кабинет залит сказочным оранжевым цветом. Линер смотрит на окно и понимает его причину. Оба окна без каких-либо вкраплений заняты странствующими монархами…

Длинный стол между тем оккупируют члены оперативного штаба. Линер открывает ноут на треде и вырывает лист из блокнота. Спешно, больше для того, чтобы успокоиться, набрасывает карандашом:

«1. Вечер-ночь – данные. 2. Природа – эксперты. 3. Развитие объекта – связь с толпой – текущее состояние. 4. Предложения?»

Итоговый знак вопроса она подчеркивает жирной точкой. Обводит ее несколько раз и осматривается. Рассаживаются в соответствии с чином. Шеф по правую руку от мэра. По левую Лесков. И далее по субординации. МЧС и оба от МВД – на стороне Лескова. Спецсвязь с шефом. Военный – серый кардинал – с ними же, на самом краю, прямо напротив главврача. Секретарь что-то нашептывает мэру, поясняя разложенные перед ним веером бумаги. Закончив, отходит к окну. Мэр бегло просматривает бумаги и, к привычному огорчению секретаря, собирает их в одну кипу. Читает пару абзацев оказавшегося сверху листа, кладет бумаги перед собой и, поморщив для порядка лоб, начинает заседание, стуча наградным президентским паркером по холеному буку стола:

– Итак, уважаемые коллеги, позвольте начать наше выездное заседание. Оно, как вы понимаете, форс-мажорное. Оперативный штаб в любом случае должен был бы собраться, но явно не по такому поводу и не здесь. Но так выходит, что все тут происходящее так или иначе связано со вчерашними трагическими событиями. Конечно, мы обязаны оказать необходимую материальную и психологическую поддержку родным погибших, как говорится – о мертвых надо помнить, а думать о живых. Но первоочередная наша с вами задача – предотвратить повторение теракта. А это сложно, учитывая все происходящее вокруг данного медицинского учреждения. Несмотря на обилие информации, очень много неясного и, прямо скажем, выходящего за рамки привычного нам понимания. С некоторыми вещами мы уже по прилету успели столкнуться… Ну, надеюсь, уже первый доклад прояснит ситуацию. Докладчик, как я понимаю, обладает наибольшим объемом информации. В ходе дальнейшего обсуждения отталкиваться будем именно от его слов. Далее – обмен мнениями в свободной форме. Сразу предупреждаю, с решением вопроса не стоит затягивать. У нас на всё про всё есть час. Максимум полтора. И это не мной установленные сроки…

Мэр многозначительно оглядывает присутствующих.

– Так что попрошу всех быть максимально краткими и конкретными. Значит, слово имеет руководитель следственной группы майор безопасности Линер Юлия Вадимовна. Вы готовы?

– Да.

– Докладывайте. Затем выступления и замечания по обозначенным майором фактам. Каждый по своим ведомствам и подразделениям.

Линер встает и идет к кафедре. Мэр предлагает, почти в приказном тоне:

– Вы присядьте, Юлия Вадимовна, присядьте. Вон там, за столом. Что уж вам стоять… Мы здесь нелюди, что ли? Всё понимаем… Присядьте…

– Благодарю.

Линер занимает место на другом конце стола, напротив мэра. Справа от нее оказывается главврач, слева полковник. Присев, Линер невольно перекладывает листок с планом на противоположную от полковника сторону, прямо на клавиатуру захваченного с собой ноута. Смотрит на мэра и переглядывается с шефом, который лишь моргает в знак поддержки. Линер еще секунд пять подбирает первое слово и, понимая, что молчание затягивается, использует наиболее нейтральное:

– Пострадавший, остающийся на данный момент неопознанным, был доставлен в реанимационное отделение больницы во второй очереди. Диагноз: тяжелая сочетанная минно-взрывная травма, не совместимая с жизнью. В качестве неотложной помощи были ампутированы нижние конечности и правая рука. Другие последствия травмы – невосстановимые потери зрения и слуха. Кожные покровы лица уничтожены. Документов при пострадавшем не обнаружено. То есть опознание возможно только по генетической экспертизе…

Линер останавливается. Всё изложенное – обычное дело. Далее – скользкий лед. Тут бы Белая не помешала для поддержки. Но, похоже, начинать придется без нее.

– Смерть пострадавшего наступила в первом часу ночи… Это по объективным показателям… Но при внешнем осмотре вплоть до текущего момента обнаруживается способность пострадавшего к работе с гаджетом. А именно – со смартфоном, который был с ним в теракте. С его помощью пострадавший ведет активную переписку. Переписка фиксируется и анализируется. Теперь о том, что касается связи пострадавшего со всеми наблюдаемыми в больнице и вокруг нее экстраобычными явлениями…

– Подождите, майор, с этими вашими явлениями… – обрывает мэр. – Я четко, как и все присутствующие здесь, слышал: «смерть пострадавшего наступила…» А потом вдруг выясняется, что он чего-то там кому-то пишет… Это как понимать? Так он жив или мертв?

– Сложно сказать…

– Извините, майор, но вот это как раз сказать просто. Есть четкие показания. Что там у нас? Остановка сердца, смерть мозга… Владимир Семеныч, поправьте меня, если я не прав, —

обращается мэр к Пухову.

– Всё верно, Юрий Сергеич.

– Ну вот… Так какая смерть наступила в первом часу ночи?

– Именно такая.

– И после этого пострадавший до сего момента сообщения пишет? Юлия Вадимовна, вы нас тут за идиотов держите?

– Никак нет. Есть объективные медицинские показатели.

– Ну, так покажите нам их.

– Они не со мной. Их с минуту на минуту должна принести заведующая реанимацией доктор Белая. Она проводит текущий осмотр и предоставит, в частности, самые последние данные.

– Н-да, ну, подождем доктора… Хотя… Давайте пока дальше. Потом вернемся к этой несуразице.

– Хорошо, Юрий Сергеич… Итак… В то же самое время, то есть в первом часу ночи, персоналом больницы, в частности упомянутой выше доктором Белой, зафиксированы первые проявления природной аномалии, которую все присутствующие, я думаю, имели возможность по прибытии наблюдать.

– Да уж – наблюдали… – вставляет мэр, откладывая на стол верхний, по-видимому, уже просмотренный лист. Линер осекается, секунду ждет дальнейшей реплики, но ее не следует, тогда она продолжает:

– Аномалия четко ограничена территорией вокруг больницы. Растительный покров обычный для апреля-мая. Преобладающие растения – тюльпаны различных видов. Пернатые и чешуекрылые в отличие от растительного покрова в большинстве своем не привязаны к данному ареалу. Их нахождение здесь, насколько я понимаю, загадка для специалистов и требует длительного исследования. Теперь что касается медицинских аномалий внутри больницы и, соответственно, собравшихся вокруг больницы людей. Первый случай исцеления фиксируется ночью. Это сосед пострадавшего по палате…

Дверь кабинета приоткрывается. Начальник охраны интересуется:

– Юрий Сергеич, тут заведующая реанимацией. Говорит, что…

– Да-да, пусти.

– Прошу.

Начальник охраны отходит в сторону. Линер оборачивается и успевает уловить в глазах вошедшей Белой нехороший блеск.

«Что они там увидели?» – спрашивает себя Линер, но мэр прерывает ее размышления:

– Вы заведующая реанимацией?

– Да. Белая Маргарита Анатольевна.

– Маргарита Анатольевна, докладчик ссылается на вас, как на лицо, которое может нам объяснить некоторые странности ее доклада…

– Вы о жизни и смерти? – перебивает Белая. Мэр хмыкает.

– Я бы сказал наоборот: о смерти и потом вдруг жизни.

– Я поняла вас. Я могу говорить?

– Да, конечно, мы слушаем.

Белая бросает взгляд на кафедру у окна и направляется было в ее сторону, но сталкивается глазами с Линер. Понимает ее отчаянное положение и занимает место за ее спиной. Уходя от назидательно-покровительственного взора главврача, Белая открывает историю болезни и произносит по памяти, делая вид, что читает:

– Смерть пострадавшего наступила в 0.11. Пульс и мозговая активность отсутствуют. Это по данным ЭЭГ и ангиографии. Самостоятельного дыхания нет. Обменные процессы не фиксируются. Полная мышечная атония. За исключением отдельных фаланг указательного пальца левой руки. Впрочем, действующего кровотока нет и на этом участке тела.

– То есть факту смерти есть документальное подтверждение? Иначе говоря… скажем так… имеются некие объективные показатели? – уточняет мэр.

– Точно так. Но…

– Что «но», доктор?

– Объективно мы наблюдаем и движение пальца, и вполне осмысленный текст, который он набирает. Этому также есть документальное подтверждение.

Белая указывает на ноутбук Линер.

– Этого не может быть, – отрезает мэр, словно защищаясь.

– Я тоже так думала, Юрий Сергеевич.

Кивает Белая с саркастической, чуть вызывающей улыбкой, приводящей главврача в ужас.

– До сегодняшнего дня… думала…

Мэр улавливает сарказм. Пристально смотрит на Белую и понимает, что та не блефует. Всё, что она говорит, – установленный факт, с которым не поспоришь, только время потеряешь, копаясь в медицинских бумажках. Линер же улавливает в голосе Белой и еще кое-что, пока не совсем ясное. Понятно, что это «кое-что» напрямую связано с последним осмотром пострадавшего. Белая, Семеныч, Павлик и отец Линер стали свидетелями чего-то невероятного. Иначе Белая себя бы так дерзко не вела.

Мэр между тем обводит тяжелым взглядом присутствующих. Он словно ожидает комментариев, но все молчат. Тогда мэр хватается за последнюю соломинку, не предполагая, что вопрошаемый совершенно не в курсе дела:

– Главврач подтверждает данные заведующей отделением?

Та в панике вскакивает и поначалу нескладно бормочет:

– А… Да, да…

– Да говорите уже! – повышает мэр голос, и главврач залпом формулирует:

– Маргарите Анатольевне вполне можно доверять. Ведущий специалист и…

Теряет она мысль и мэр возвращает ее не место:

– Садитесь… Понятно всё…

Мэр оставляет листы на столе и сцепляет кисти в замок. Хорошо знакомый с этим жестом секретарь привстает. Такое положение рук – плохой сигнал. Оно не сулит подчиненным ничего хорошего.

– Так… Значит, мертвый у нас живой… И что мне прикажете с этим делать? Чего вы все молчите? Давайте, высказывайтесь… Можно, конечно, оставить все как есть и пойти дальше… Но если всё изначально попахивает… извините, психиатричкой, куда мы придем в итоге? А?

Повисает тишина, которую ровным, спокойным голосом нарушает шеф Линер:

– Юрий Сергеич, позвольте мне?

Мэр расцепляет кисти, махнув ими в знак согласия – мол, ради Бога.

– Я полагаю, что мы можем без ущерба для наших мероприятий оставить этот неразрешимый… смертно-жизненный вопрос как есть. Как некую исходную точку, о которой, как это ни покажется странно, мы можем забыть. Следствие будет продолжено. Феномен будет исследован. Для нас сейчас важно другое: заставить людей разойтись по домам и сделать это как можно скорее и с минимальными, как для общества, так и для государства, издержками…

Мэр расцепляет пальцы и кладет кисти поверх бумаг. Секретарь осторожно присаживается, но еще некоторое время держит спину в напряженном состоянии, дожидаясь первой реплики начальника.

– Ну, положим, мы примем как есть весь этот исходный бред. Извините, по-другому сказать не могу. Но дальше-то как? По тем данным, что мне предварительно сообщили, массовые исцеления в больнице напрямую связаны с пострадавшим. Толпа собралась за тем же… При этом я не совсем понимаю механизм этих исцелений. Объясните… Кто из вас? —

обращается мэр к Линер и Белой.

– Это вопрос прежде всего медицинский, скорее это моя вотчина, – вступает, опережая Линер, Белая.

– Пожалуйста.

– Исцеления тяжелых и подчас неизлечимых больных начинают фиксироваться с момента… Извините, но я по-другому сказать не могу, с момента «смерти» пострадавшего. Прежде всего, на ноги встали те, кто находился в одной палате с пострадавшим, затем это коснулось ближайших палат и вскоре уже всего отделения. На данный момент мое отделение пустует. Чего на моей памяти не было никогда… К утру необъяснимые исцеления были зафиксированы среди больных других отделений. Процесс имеет место быть и в данный момент. Механизм излечения внешне прост – нахождение в максимальной близости от пострадавшего.

– И всё? – удивляется мэр.

– И всё.

– Вы постоянно были при нем?

– Не то чтобы постоянно, но чаще остальных. В последние часы Юлия Вадимовна и ее сотрудник были при нем почти неотлучно.

– Замечательно. Извините, что лезу в такие вещи, но вы на себе это как-то почувствовали?

– Что именно?

– Ну, эту его целительную способность?

– Да.

– А если конкретнее?

Белая кладет историю болезни на стол и заворачивает рукава на обеих руках по локоть, говорит параллельно:

– Три года назад после гибели мужа с детьми в ДТП я пыталась покончить с собой…

Линер меняется в лице, вспомнив фотографию в кабинете Белой.

– Резала вены вдоль. Мои же интерны откачали. Вот…

Белая демонстрирует предплечья. Мэр сомневается:

– Где же шрамы, если вены резали?

– Вот именно! Где они? До часа ночи были. Я хорошо помню… И не только я…

Белая ждет пару секунд и спускает рукава, пряча руки от пристальных взглядов. Мэр не успокаивается:

– Ну, а этот ваш «умерший» – он сам-то что-то предпринимает ради этого?

– Нет.

– А текст, который он пишет. Там об этом что-то говорится? – спрашивает мэр, вновь включая в диалог Линер.

– Нет. Никаких пересечений. Этот диалог никак не касается текущих событий. Мне кажется, пишущий не понимает, что он в данный момент есть. Правильнее сказать, он не понимает, что умер… – уточняет Линер.

– А есть такие, кто это понимает?

Легкий смешок проносится по кабинету.

– Я не это хотела сказать…

– Я услышал то, что я услышал! – отрезает мэр, снова мало-помалу вскипая. Секретарь вновь привстает. Но слово вдруг берет незаметный до этого момента полковник, вкрадчивым, напоминающим речь сказочника, голосом интересуясь:

– Юрий Сергеич, позволите.

– Конечно. Почему нет.

Военный откидывается на спинку стула и спрашивает у Белой:

– Скажите, связь этого человека с больными очевидна? То есть она является причинно-следственной или носит исключительно пространственно-временной характер? Вы исходите из того, что появился некто и вдруг что-то началось. Верно? Но ведь никаких действий с его стороны нет. Он сам никого не касается, никому не дает никаких лекарств. Откуда достоверно известно, что лечит людей именно он? А не кто-то иной или что-то другое?

– Хороший вопрос, – в свою очередь откидывается на спинку стула мэр. – Ну? Что вы скажете? – вопрошает он, словно загнав Белую в ловушку. Неожиданно вступает Линер:

– Точных данных, насколько мне известно, на этот счет нет. Но это неважно…

– Как это так неважно?

Мэр возвращает локти на стол, а кисти в замок.

– Неважно, – уверенно повторяет Линер и продолжает, отчетливо выговаривая каждое слово:

– Известно, что сами исцеленные и вся эта толпа вокруг больницы связывает выздоровления именно с нашим пострадавшим. Попытки обнаружить иные объяснения, в частности со стороны присутствующего здесь вашего заместителя и некоторых СМИ, ни к чему не привели. Наша задача – убрать толпу с улицы. Так? Тогда я уточню: нам нужно убрать с улицы людей, которые верят, что источник массовых выздоровлений находится в третьей палате реанимационного отделения. Так ли это или нет на самом деле, жив этот человек или мертв, не имеет никакого значения для обеспечения общественной безопасности. Не пострадавший наша проблема, а то, что поселилось в головах людей в связи с ним. С этим и нужно бороться – со сложившимся в головах образом. Или по крайней мере учитывать его в поисках решения стоящей перед нами общей задачи, – заканчивает Линер и мельком ловит одобрительный взгляд шефа – она по сути продолжила его реплику. Но замечает она и его правую ладонь, с которой отчетливо считывается:

– Легче, легче…

Мэр подбирает паркер, крутит его в пальцах, то ли успокаиваясь, то ли принимая решение. В кабинете повисает тишина, чуть нарушаемая доносящимися с улицы голосами из полицейских громкоговорителей. Людей безуспешно раз за разом призывают разойтись.

– Вы, Юлия Вадимовна, не горячитесь так… – глядя на паркер, начинает мэр. – Простите, что напоминаю, но нехорошо это в вашем положении…

Линер вспыхивает, но мэр обрывает ее сорвавшуюся было с губ реплику взглядом, глаза в глаза.

– Тем более что в целом, майор, вы правы. Лечит он на самом деле или не лечит – неважно. Важно, что люди так думают… А вы, доктор, не стойте, присядьте пока… Да вот, можно рядом с вашим начальством…

Мэр дожидается, пока Белая разместится около главврача, пользуясь возникшей паузой для осмысления ситуации, и начинает с осторожностью:

– Я думаю… у нас два пути… Первый. Мы меняем что-то в головах людей – и они сами уходят. Это, конечно, можно попытаться реализовать на практике, но я так понимаю, если мы не смогли этого сделать за день, то вряд ли нам это удастся за оставшийся час. Это ваши матюгальники там поди не умолкают? —

мэр обращается к Давидовскому.

– Так точно. Говорят непрерывно.

– Говорят, – соглашается мэр. – Слышу. Выход-то – нулевой. И ты, дорогой мой, работаешь, знаю. Видел, слышал. Но толку-то?

Лесков прячет глаза в стол.

– В связи с чем и вырисовывается другая дорожка. Убрать отсюда то, или точнее того, от кого в головах смута. Убрать. Без вариантов. Без бунта. Но одновременно так, чтобы все поняли, – делать здесь больше нечего. Тогда разгонять никого не придется – уйдут сами. Конечно, есть и третий вариант. Силовое решение. Тем более что в условиях АТО у нас на это есть все полномочия… Но, как я понял, МВД возражает… Руслан Григорьевич, уточните вашу позицию…

Давидовский привстает и сразу умывает руки:

– По этому вопросу доложит полковник Опалев. Это его юрисдикция.

– Как вам угодно. Слушаем вас, полковник.

Опалев встает, обводит взглядом присутствующих.

– Значит так… Разгон… данного… несанкционированного мероприятия… конечно… возможен… Он всегда возможен… Но… Но… в данном случае обращает… на себя внимание… контингент собравшихся… По нашим данным… две трети находящихся по периметру… больницы – это старики, женщины и дети… Молодежь… и лица… среднего возраста также присутствуют… но в большинстве своем это инвалиды… или серьезно больные люди… Здоровых мало… Они в основном сопровождают тех, кто на колясках, или совсем лежачих… Да, есть и такие… – уточняет Опалев в ответ на поднятые брови мэра.

– Силовое решение… неизбежно связано с применением тех или иных спецсредств… С учетом указанных выше особенностей… это может привести к жертвам… Сколько их будет, предположить сложно… Проблемы при применении спецсредств бывают и у здоровых.

– О каких спецсредствах идет речь? – уточняет мэр.

– Самые простые… Щиты, дубинки, водометы, слезоточивый газ… Ну, без последних двух… можно попробовать обойтись… Но сложно… Не сто человек. По последним данным… уже десятки тысяч… Здесь одним ровным строем… не вытеснить. И тут другое еще… Не знаю как… – Опалев мнется.

– Что такое, полковник? Говорите, – настаивает мэр.

– В первых рядах собравшихся… самые тяжелые. Очень много детей-инвалидов и… безнадежных стариков. Их пропускают вперед… Ну, вроде как здесь говорили: чем ближе к источнику, тем…

– К чему это вы?

Опалев берет длинную паузу и говорит, наконец, когда Давидовский уже собирается встать, понимая, что совсем умыть руки и остаться безучастным ему не удастся:

– К тому, что, конечно, если поступит соответствующее указание, то я отдам приказ… Но вот пойдут ли мои люди на такие… первые ряды я не уверен… Первый раз в жизни я в них не уверен… По донесениям ротных, ребята уже на взводе… от такого первого ряда напротив… Сложно там всё… Такая вот боевая психология…

Опалев вновь умолкает. Но мэр не дает повиснуть паузе, напоминая:

– Итоги, полковник?

– Я против силового решения. Да… нам необходимо убрать толпу от больницы… чтобы избежать жертв… но если мы пойдем таким путем… то не сможем в полной мере контролировать ситуацию… Жертвы будут… Но именно мы… в таком случае… будем их причиной…

– Руслан Григорьевич, я так понимаю, это позиция ведомства, – уточняет мэр у Давидовского.

– Так точно, Юрий Сергеич.

Давидовский привстает.

– Хорошо. Прошу садиться… Значит, вариант номер два… Осталось понять, в чем именно он может заключаться…

– Юрий Сергеич, я правильно понимаю, что речь идет о вывозе пострадавшего с территории больницы? – интересуется Пухов.

– Правильно. Но не так в лоб Владимир Семеныч, не так в лоб. Тут много вопросов. Во-первых – как? Повторяю задачу: толпа не должна этому помешать, а учитывая настрой и количество людей, все возможно. Но в то же время они должны знать, что этого человека здесь больше нет. Как это совместить? Второй вопрос, в связи с этим: на чем вывезти? Автотранспорт исключен. Мы сами сюда только по воздуху смогли добраться. И это решение напрашивается само собой, но тут есть организационные сложности. У нас тут не аэродром все-таки… Ну и, наконец, третий вопрос. Куда? А вот это уже зависит от того, кого мы вывозим? Живого или труп? Человека или вообще непонятно кого? Отсюда, я думаю, следует и четвертый вопрос: на какой срок мы вывозим? То есть временное это будет пребывание или «постоянка»? Но в любом случае важно понять, кого мы вывозим! А по этому вопросу ясности никакой. И мертвый, и живой… И куда ни глянь неоспоримые факты… – иронизирует мэр, глядя на врачей.

Главврач съеживается и подобострастно улыбается. Белая нагловато, не отводя взгляда, усмехается, что не остается незамеченным:

– Чему вы там усмехаетесь, уважаемая?

Белая оставляет вопрос мэра без внимания и спрашивает сама:

– Юрий Сергеич, а вы не хотите для начала взглянуть на то, судьбу чего вы решаете, но о чем не имеете ни малейшего представления?

«Что они там все увидели? Почему она так ведет себя?» – проносится в голове Линер. Мэр же, к его чести, не опускается до «административщины», неожиданно соглашаясь:

– Хочу! Проводите?

– Сейчас?

– А чего ждать? Коллеги пока обдумают конкретные мероприятия по ведомствам, а вы покажете – чего проще?

Белая встает.

– Идемте.

Мэр поднимается. За ним остальные.

– Нет, вы сидите. Я же сказал – все остаются. Дмитрий Олегович, ведите заседание.

Указывает мэр на свое кресло Лескову.

– Я думаю, мы скоро вернемся. Недалеко же? А вы сидите! – отдельно останавливает мэр главврача. – Помочь вы нам вряд ли чем сможете, я уже понял… Идемте, Маргарита Анатольевна…

Мэр в сопровождении Белой уходит. Лесков занимает его кресло. По его суетливым движениям Линер понимает – это весьма редкий вариант. Впрочем, Дмитрий Олегович легко берет себя в руки и почти без паузы начинает:

– Итак, коллеги, Юрий Сергеич попросил нас обсудить конкретные действия в связи с планируемой операцией. Начать предлагаю с обеспечения процесса. Значит, говорим о транспорте и оцеплении. Владимир Семеныч, второй вертолет на имеющейся площадке сможем посадить?

– Нет. Даже малый частный не влезет.

– Значит, будем использовать имеющийся?

– Можно. Но можно согласовать время отлета нашего вертолета с прибытием другого. Я могу дать свой на это дело.

– А есть смысл?

– Есть. Моя «вертушка» – универсал. И по медчасти хорошо оснащена. А мы не знаем, понадобится специальное оборудование или нет. Лучше перестраховаться.

– Хорошо. Тогда организуйте прилет к назначенному времени.

– Есть.

– Теперь охрана. Оставляем как есть или есть другие соображения?

Давидовский косится на Опалева. Тот секунду соображает и предлагает:

– Можно добавить… внутренний круг на… вертолетной площадке и коридор от корпуса… В одного бойца… Так, на всякий случай…

– А не ослабим другие участки?

– Есть два запасных взвода.

– Отлично. Тогда и это принимаем. Да, еще четыре-пять человек непосредственно на вынос.

– Это понятно. Я посчитал.

– Всё, решено.

– Дополнения по вашему ведомству? – Лесков обращается к шефу. Определение «вашему» из уст заммэра, который сам не так давно служил в этом ведомстве, вызывает синхронные улыбки у Линер и ее начальника.

– Дополнений нет, но есть маленькая поправка. Пострадавший находится в нашей юрисдикции. Поэтому сопровождаем его мы. Но вот вопрос: куда мы вывозим и что будет потом? Это хотелось бы знать уже сейчас.

– По поводу сопровождения абсолютно согласен. А куда и что – потом, пока непонятно. Без Юрия Сергеича мы не вправе решать этот вопрос. А какие есть варианты?

– Вариантов много. Разброс, знаете ли, от крематория до дома отдыха на южном побережье… Тут ведь такая штука, Дмитрий…

Лесков мучительно ждет отчества, но не дожидается, а шеф изуверски долго тянет паузу.

– …Ну, перевезем мы его. И что? Где гарантия, что люди тотчас не соберутся и там? То есть проблему мы не решим, а лишь переместим ее в другое место…

– Что вы предлагаете?

– Не знаю. Все зависит от того, кем мы его считаем.

– Ну, допустим…

– Не получится «допустим», Дмитрий…

Повторно бьет шеф Лескова.

– Сначала надо определиться – кто он, а потом допускать.

Лесков отступает.

– Я понял вашу позицию. Тогда мы ждем Юрия Сергеича. Никак иначе.

Шеф кивает, а Лесков переключается на начальника спецсвязи, который до этого момента не проронил ни слова.

– Что у вас?

– А что у нас? Обычно. Обеспечим. Не волнуйтесь.

– Хорошо… У обороны есть какие-то замечания?

Полковник отвечает вполоборота:

– Никаких. По нашей юрисдикции ничего нет. Поддержим общее решение.

– Хорошо. Так… И вы, наконец.

Лесков пилит взглядом главврача. Она приподнимается:

– Да сидите… Что из медоборудования необходимо для транспортировки пострадавшего?

– А-а-а… – тянет главврач. Безуспешно ищет глазами Белую.

– Ничего… – выдает она наконец.

Лесков закатывает глаза:

– Точнее. Что входит в это «ничего»?

– Ему не требуется какая-то текущая помощь, насколько я знаю… А так… стандарт при транспортировке: кровать-каталка или носилки. Ну, белье постельное…

– Юлия Вадимовна, вы там весь день были. Можете дополнить? – на всякий случай интересуется Лесков. Линер неожиданно для него соглашается с главврачом:

– Да нет. Не нужно ничего особенного… Все верно…

Но через паузу дополняет:

– И носилки-то… Хм… Без рук, без ног… Там половина… человека… И на руках можно донести…

Повисает уже знакомая тишина, которую едва нарушают все те же громкоговорители с улицы.

Лесков еще раз осматривает собравшихся. Натыкается взглядом на свой пустующий стул:

– Да, и по моей части… Резюмирую все сказанное выше… Итак… Сотрудники безопасности совместно с медработниками обеспечивают вынос тела из палаты и далее из корпуса. К тому времени формируется коридор и оцепление вертолетной площадки со стороны МВД. Я так понимаю, наш вертолет взлетает временно – вряд ли Юрий Сергеич покинет больницу раньше. Его место на площадке займет вертолет МЧС. Как раз по его прибытии образуется коридор и информируются находящиеся в корпусе. Пункт назначения для обеспечения секретности мероприятия передается экипажу непосредственно перед взлетом. Думаю, проблем не будет?

– Ребята опытные, разберутся, – подтверждает Пухов.

– Хорошо. Группа сопровождения определена?

Шеф кивает:

– Да.

– Юлия Вадимовна в ней?

– Нет, зачем же? – Морщится шеф. – Не ее это дело. Она у нас следователь. Да, и в ее-то положении охраной заниматься… Есть ребята для того из полевых. Ну, и пара человек по медчасти. Тоже наших. Все уже в больнице. Соберем в нужной точке к назначенному времени.

Лесков кивает, соглашаясь, и тут замечает краем глаза открывающуюся дверь. Мгновение спустя видит мэра, остановившегося в дверном проеме. Все участники совещания по взгляду Лескова поворачиваются в сторону мэра. Мэр некоторое время кружит взглядом по кабинету. Останавливается в итоге на Линер и уточняет:

– Так вы, Юлия Вадимовна, говорите – смерть наступила в 0.11?

– Так точно… – шепчет Линер, видя за спиной мэра Белую, Семеныча и громаду Павлика. Мэр кривится, но потом как-то сразу расплывается в улыбке, которая уже в следующую секунду превращается в громогласный хохот.

Ну, вот, наконец-то и Dane находится непосредственно на месте событий. Такое видео-селфи… Извиняюсь за качество. Факты в ущерб картинке. Жаль, что мы не внутри больничного двора. Там, как можно заметить, полно света. Весна-лето… Здесь, у нас, обычный декабрь. В этом включении, условно назовем его «No comments», обойдемся без лишних слов и интервью. Пройдемся по окрестностям. Лишь с некоторыми комментариями…

Итак, как видите, дело близится к ночи, но количество людей не уменьшается, а как раз наоборот – растет. Речь, думаю, может идти о десятках тысяч. Сужу на глаз. Больные структурируются по болячкам: особенно тяжелые – в первых рядах, прочие – за ними. Сейчас я нахожусь в рядах дэцэпэшников. Они, кстати, с самого начала собирались прямо под моими окнами. Уж не знаю почему… Возрасты разные. Проблемы схожие. Каждый в сопровождении родителя. Одного. Реже двух. Есть бабушки и дедушки. Часто смотришь на них и думаешь: самих бы кто сопровождал… Пробираюсь дальше. Всё ДЦП, ДЦП… Ага, вот, первый ряд ожоговых. Здесь много взрослых. Больных от здоровых отличить сложно. Ожоги часто скрыты одеждой. А там, бывает, живого места нет… Чуть дальше, извините, пока пройти не могу, подниму камеру повыше… Да, вот так… Видите, там, ближе к перекрестку, у винного магазина (он, кстати, с обеда закрыт, явно по требованию властей) колясочники. Заняли всю проезжую часть и тротуары. Слышал, как они сами называют себя кавалерией. Ну да! Как же еще? Там многие без сопровождения. Я видел даже спортсменов. Ручищи с мою ногу. Местный спецназ, я бы сказал. Но таких, как водится, мало. В основном, если уж пользоваться военной терминологией, нестроевые части… С трудом пробираемся, с трудом… Осторожней! Съемка… Простите, простите… Ох, даже не знаю, доберусь ли в этом включении до следующего перекрестка, того что со стороны хосписа. Там этот нестроевой характер собравшихся особенно заметен. Был там знакомый с полчаса назад. Прислал видео. Тяжелое зрелище… Говорят, хоспис – это клубника… Последняя радость для умирающего… Та еще клубника, скажу я вам… Хотя не все там из хосписа… Многие из дома, других больниц и диспансеров. Порой с другого конца города. Кое-кто даже сбежал. Сейчас в розыске. Такие дела… Да, вот я, наконец, пробрался к нашей кавалерии. Видите, как ни странно, это наиболее подвижная из всех групп. Катаются, насколько это здесь возможно, туда-сюда. Хотя пространства мало, конечно. Люди все прибывают. Не разогнаться как следует. Небольшие круги и повороты на месте. Скорее, чтобы не замерзнуть. Эта проблема, кстати, не такая уж насущная. По ощущениям, не так уж и холодно. По крайней мере, разговоров по этому поводу почти нет… Вот не знаю только, о чем беседует эта группа. Языком жестов не владею. Но вы можете видеть, глухие тоже присутствуют. И они едва ли не самые организованные из всех. Так же как и слепые по соседству. Но здесь поводыри. Понятно, кто организует. Кстати, среди поводырей есть и собаки. Заметно, что они в такой толпе чувствуют себя не очень уютно, но работу выполняют. Вот, смотрите, один ретривер. Там второй. Вон, еще и ротвейлер. Ну, тот себя и хозяина точно в обиду не даст… Так, далее у нас опять идет травма и какая-то иная, врожденная патология… Лицевая… Одно из самых печальных и, что уж говорить, страшных мест… Не спрятать… Ну, если только маски… Здесь без комментариев пару минут…

Возвращаюсь… Да, так бывает… И в страшных снах не увидишь… Как-то они отмежевались от ожоговых, хотя ведь (здесь никакого сарказма) их многое объединяет… Так, у дома напротив восточного фасада больницы – одноногие… На костылях вообще много людей везде. Они разбросаны по периметру. Проблемы разные: от травм до последствий каких-то заболеваний. Но с такой степенью тяжести объединились в одну группу. Тоже своего рода кавалерия. Слышал от них такое. В шутку, конечно. Всё они понимают… Иду дальше мимо восточного… Тут солянка… Вплоть до перекрестка… Нет каких-то четких групп… Разве что много стариков. Уж не знаю почему. Ближе к метро? Ну, как вариант. Иные причины? Пока ничего в голову не приходит… Так, группка с синдромом Дауна… Их вообще мало. Ну, на фоне прочих, конечно. Опять группа. Внешне непонятно, по какому признаку. Что-то внутреннее? Прислушаюсь. Сердечники? А нет, тут принюхиваться надо. Почечные. Правильно. Сердечники у нас в большинстве с своем, я слышал, напротив северного фасада. Опять же, кто его знает почему… Ну, вот и наш раковый корпус начался мало-помалу… По глазам – самые отчаянные. И по словам тоже. Физически только всё сложно. Другой полюс… Занимают весь перекресток от хосписа. Обе улицы. Преобладают и у главного входа. Сопровождение есть, но не у всех. Корпус этот как-то по-особому сплочен. Если уж продолжать военную аналогию, штрафники – то есть, кто-кто, а уж они-то на все готовы. Нечего терять. Только вот возможности невелики. Одного взгляда на них достаточно, чтобы это понять. Не будем мешать. И дальше, как говорится, – тишина… No comments от Dane, no comments…

XVI

Репетиции «Cessa» идут тяжело – строчка за строчкой. Начальные изощренные, но медленные трели в верхнем регистре осваиваются быстро, но скачок в темпе на втором куске долго не дается. Чел глотает звуки и теряет фиоритуры. Такт за тактом, даже не кирпичиками, а их четвертинками, выстраивается здание охватившего Альмавиву счастья. Но и между репетициями felicità графа не оставляет Чела. Он мычит арию утром, днем и вечером, в душе, в туалете, за обедом, на прогулке, мычит, ухаживая за бабочками, мычит почти всегдашнему отцу, редким сестрам и еще более редкой маме, мычит тихому дому, позднеосеннему печальному лесу, уставшей к зиме земле, уходящей под лед воде и старчески седому небу. И даже во сне графские восторги не оставляют его. Глубокой ночью отец чутким ухом улавливает звуки из спальни сына. Крадучись, он идет туда и застает Чела поющим во сне. Мелодия слишком на слуху, чтобы остаться непонятой.

К концу ноября кирпичики склеиваются. Ария уверенно готова. Альберт уже ничему не удивляется, и ему все сложнее хранить молчание. При редких звонках домой он отделывается самыми общими фразами. Мол, ученик очень даже неплох и делает некоторые успехи. О том, что его теперешний подопечный не вписывается ни в какие рамки и грозит стать его главным достижением, залогом будущего процветания, – ни слова. И не только потому, что таковы условия договора. Дело в другом. Альберту сложно назвать Чела своим учеником. К своему стыду, он так и не понял, как все это стало возможным. На каждой репетиции Альберт ждет, что этот сон вот-вот прекратится и Чел не возьмет банального ля. Но верхние до с изощренными фиоритурами улетают в вертикаль с непреложным постоянством, и чем дальше, тем со всё большей внешней легкостью. Альберт с ужасом понимает, что этому голосу, кажется, нет никаких разумных пределов.

В отличие от Альберта отец воспринимает происходящее как должное. Поставив задачу – удержать достигнутый уровень, но дальше не соваться, отец на неделю уезжает. Два сольных концерта и бенефисная солянка у какого-то «макаронника» в Ла Скала. Вернуться он обещает не один. Конкретных имен не называет, но по отдельным намекам Альберту кое-что становится ясно. Отец, несмотря на внешнюю уверенность, хочет перестраховаться и устроить пока еще домашнее, но международное прослушивание. Кто именно и откуда приедет, он не говорит. Возможно, и сам точно не знает, и никаких конкретных договоренностей еще нет. Отец так и уезжает, ничего не объяснив. Накануне же Чел случайно, от сестер – отец проговорился при них – узнает, что сроки последнего в этом году заслуживающего внимания конкурса уже вышли. Лишенный доступа в Сеть, он не имеет возможности сам отслеживать такие вещи и доверяется отцу. Теперь же становится не совсем понятно, к чему именно он готовится и когда точно закончится его изоляция. Витиевато-сбивчивое объяснение Альберта отчасти проясняет ситуацию. Чел слегка успокаивается. Неделя после трех месяцев полной изоляции уже не кажется долгим сроком. Она проходит в обычных, но заметно более щадящих, в соответствии с указаниями отца, репетициях. Прогулки с увеличенным интервалом. И без прежнего эскорта – якобы случайно появляющихся в лесу и у реки охранников с центрального поста. Ситуация более чем понятна. Срок заключения подходит к концу. Глупо сейчас срываться. Скоро сами отпустят. Бессмысленность побега очевидна. Чел и не думает о нем. Беспокоят частности. Где и когда он встретится с Чарли – главная из них. Чарли так же, возможно, под арестом. Ее загородного адреса он не знает, хотя Чарли однажды рассказывала о странной скале, вкопанной в яме в сосновом лесу. Знать бы, где эта яма. Но с другой стороны – нет никаких гарантий, что Чарли именно там. Быть может, в ее семье всё проще и она все так же дома в Сети и давно ищет его. И только он один потерялся.

Приезд неведомого иноземца мучает в другом отношении: что потом? Конкурса нет. А что есть? К чему приведет это прослушивание? Глупо рассчитывать, что гость сменит Альберта. Да и зачем? Наиболее вероятен выезд на обучение туда, за границу, на «постоянку»… Уже к вечеру осознает Чел. В щемящей до звона в ушах деревенской тишине ему вдруг становится все ясно. Задумка отца была очевидной еще с начала сентября. Но Чел, находясь в каком-то мороке, ее не понял, а она между тем проста. И конкурс, и это прослушивание – все это вовсе не для того, чтобы дать ему в качестве награды увидится с Чарли. Цель отца – разлучить их навсегда. Сейчас его увезли за город, потом увезут из страны. Неизвестно куда. Может, с учетом главного контракта отца, и за океан. И ни на какие-то там месяцы, а на годы.

– Так что же? Не петь? Или петь, но намеренно плохо?

Последнее исключается. Он поет для Чарли и о ней. Дыхание, певческие ощущения, образы… все живет одной лишь Чарли. И потому он просто не сможет спеть плохо.

– Тогда что? Отказ? Как это сблизит их? – спрашивает он себя и однозначно отвечает:

– Никак.

Арест продолжится. Только срок его перестанет быть определенным. В случае если он станет петь, они еще могут увидеться. В случае бойкота – никогда.

– Значит – петь. Как должно петь. И будь что будет, – шепчет Чел неизбежную в таких ситуациях банальщину и укрывается одеялом с головой, но попытки уснуть ни к чему не приводят. Чел встает и, запахнувшись одеялом, как плащом, идет к террариуму. Включает лампу. Бабочки послушно, следуя инстинкту, слетаются на свет. Они сплошным ковром облепляют стенку террариума рядом с лампой. Чел прижимается лбом к стеклу, впитывая глазами причудливую мозаику крыльев, усиков и брюшек. Он обещал, но так и не успел показать бабочек Чарли. Это первое, что он попытается сделать при их встрече. Ведь бабочки так похожи на Чарли. Они не боятся высоты и легко покоряют вертикали. А главное – они так же молчаливо-прекрасны, как и она. Без нотки звука Чарли прекраснее самой совершенной мелодии, вложенной в самый выдающийся голос…

– Красота – это тишина…

Формулирует Чел и выключает жужжащую от напряжения лампу.

На El Bon Combat к концу десятидневной подготовки приезжает съемочная группа с тематического канала. Качество последнего видео – хотя отец и использует две камеры – не совсем удовлетворяет фирму, и она идет за свой счет на дополнительные, не предусмотренные контрактом траты. Камер на этот раз четыре. Общий план, боковая, сверху и снизу. В съемочной группе семь человек. По одному на камеру, еще двое на страховку висящих. Плюс режиссер. Это замороченная веснушчатая девушка, с немецкой фамилией, ничего не видящая без очков, которые у нее есть, но которые она подчеркнуто не надевает. «Киношники» для Чарли – лишняя суета, отвлекают от сути дела. Благо, Чарли не слышит их, но вот не видеть не получается. Боковая камера поползет за ней по стене. Хорошо, если только это. Но еще ведь могут попросить и как-то поработать на камеру. На топе или в случае более чем вероятных срывов. В любом случае не лучшее соседство. Было дело год назад. Гораздо лучше подниматься без всех этих соглядатаев. Но сегодня некуда деться. Их придется терпеть. Режиссер знает жестовый язык поверхностно. Ну, хорошо хоть как-то, на уровне приветствий, подготовилась. Общение с родителями идет большей частью письменно. Касается оно узловых точек подъема. Разбор долгий. Особое внимание крайнему предфинишному дино, сложность которого не в нем самом, а в усталости – к тому моменту она охватывает все тело до последнего кончика пальца. К этому моменту забивается всё – и даже лучшим среди мужчин не то чтобы прыгать, а просто удержаться на маршруте стоит мучительной боли. И тогда они кричат. Громко кричат…

Криков этих Чарли, просматривая записи, разумеется, не слышит. Но догадывается, что и она без них порой не обходится.

Чарли до самого выхода на трассу не трогают. Всё это время она тщательно, вплоть до последнего суставчика, разминается. Опять же по опыту она знает, что «киношники» работают медленно. Случайно можно и на стенку залезть – не заметят, пока всё не выставят, как им надо.

– Творческие люди… Те еще тормоза… – еще на прошлой съемке определилась с терминами Чарли. Тогда люди с камерами поторопились только один раз. Всё на солнце показывали – мол, уйдет. Эта рыжая – так же к солнцу не безразлична. Отец сообщает Чарли ее настоятельную просьбу: забраться нужно до обеда. Если – нет, то следующие попытки – только завтра. Чарли как можно безразличнее кивает. Группу, как ей объясняет отец, наняли на два дня. С возможным продлением срока. Но это лишние расходы. И их хотелось бы избежать.

– Они не думают, что ты залезешь сегодня… А эта рыжая… я так понял, вообще сомневается, что ты пройдешь маршрут…

Этого он мог бы и не говорить.

– Да, понятно!

До щелчков в разминаемых суставах вспыхивает Чарли. Отец довольно улыбается – получилось слегка разозлить дочь перед выходом на трассу. Отменное, хотя и не совсем безопасное, для нее настроение. Подходит мама. Передает еще одну просьбу режиссера: заменить тусклый серый топик, сливающийся со скалой, на нарядный красный.

– Не вопрос, – соглашается Чарли. Спасибо еще, что гримера нет. И говорить всякую чушь на камеру, что обычно требуют от слышащих, не надо. Отстанут после смены топика – уже радость. Можно уйти в себя, то есть – здесь и сейчас – в скалу. Попытаться мысленно заранее слиться с ней, на какое-то время стать ее частью, а потом, на верхней полке, покинуть и, без видимого сожаления, уйти к другой «проблеме».

Мама прикрывает Чарли, пока та переодевает топик. Сменив серый на красный, Чарли вдруг показывает:

– Мама, он там. На вершине…

– Кто? – бегло уточняет мама, убирая серый топик в рюкзак.

– Он. Чел.

У мамы перехватывает дыхание, но она сдерживает дальнейшее беспокойство.

– Он – здесь?

Чарли расплывается в улыбке.

– Нет. Ты не поняла. Чем я лучше поднимаюсь, тем я ближе к нему, правда?

Мама кивает, но неясно – то ли соглашаясь, то ли недоумевая, и строго наставляет:

– Думай о подъеме. Сосредоточься.

– Я только о нем и думаю.

Мама решает больше не уточнять, о чем или о ком думает дочь, и, уходя от ее настойчивого взгляда, просто обнимает на прощание, думая:

– Дальше, доча… Чем лучше – тем дальше… Много дальше…

Неделя до возвращения отца (читай – до прослушивания) тянется, по внутренним ощущениям Чела, дольше трех осенних месяцев. Между короткими репетициями и длительными прогулками уйма времени. Сидеть и тем более лежать не получается. В безуспешных попытках найти себе место Чел за эти дни пробует все, что только возможно. Но читать больше трех страниц не получается. Слушать что-либо кроме программных вещей не хочется, да и от них он уже порядком устал. Бабочки значительную часть суток не активны. Тревожить их искусственно – можно, но злоупотреблять этим нельзя. Чел мается. По большей части нарезает круги по закрытой на зиму круговой веранде или поднимается с этажа на этаж и обратно. Иногда валяется у панорамного окна с видом на реку. Но недолго. Раннезимний пейзаж безнадежно типичен и предельно неизменчив. Затем круги Чела по дому повторяются. Он завидует Альберту. Тот обычно спит на диване в холле. Или делает вид, что спит. Чел не без некоторого основания предполагает, что в контракте педагога есть не только музыкальные, но и вполне себе шпионские пункты. Говорят, они между репетиций дежурно коротко. Тот же характер общения – и с другими жильцами. Управляющий и его жена домработница на все вопросы отвечают «да» и «нет». Редко «может быть» и «как скажете». Меню и режим дня – выстроены. Инструкции отца налицо. Все члены семьи заняты. У сестер разгар полугодия. Мама на гастролях в ближнем зарубежье. Бабушка зимой из города ни ногой. Да что там из города, из квартиры редко выходит. А если и выходит, то перемещается по ближайшему скверу и не иначе как в своих расписанных под гжель валенках.

В четверг, когда терпение Чела на исходе, через Альберта приходит весточка от отца. Она застает Чела в момент любования суицидально-депрессивным пейзажем за окном и заставляет вскочить на ноги. Отец вместе с «неким маэстро», по случаю его концерта, будет в субботу утром. Прослушивание между часом и пятью. Точное время будет известно позже. И не дома, а в том самом храме, где Чарли впервые «услышала» его. Отец договорился на час между службами и репетициями. Нужен большой зал и отсутствие заинтересованных лиц. Консерваторские и прочие училищные – исключаются. И хотя слухов и соглядатаев, конечно, все равно не избежать – храм для прослушивания идеален во всех смыслах.

– И в аскетическом, и в человеческом, – от себя добавляет Альберт, не подозревая об особенном значении этого места для Чела. Чарли будет стоять у дверей в притвор. Да, лишь в его воображении, но разве этого мало? Разве отец не подумал, несмотря на всю эту ссылку за город, о том же? Подумал. Конечно, подумал… В первую очередь подумал…

Чел возвращается на подоконник и обнимает брошенную минуту назад подушку. Еще не вставшая на перекате река радует глаз, пробегая посреди белых, с бурыми, камышовыми проплешинами, полей. Она течет как раз туда, где Чарли. Сколько раз за эту осень Чел думает об этой связи, но только сейчас эта тщетная неуступчивость морозу и снегу приобретает иной, вдохновляющий смысл. Пусть Чарли не любит воду, но если она дома, то каждое утро видит ту же самую реку. Напротив ее окон такой же поворот. Быть может, он так же свободен от льда. Вода, стремясь в моря и океаны, забирает с собой его взгляд, чтобы спустя какое-то время Чарли, ничего не подозревая, ответила ему набежавшей как бы случайно на лицо улыбкой…

Шорох отвлекает Чела от созерцания, и он замечает, что Альберт не ушел, как обычно, а тоже смотрит на перекат.

– Встанет к выходным… – говорит он, не глядя на Чела.

Объясняет как бы себе:

– Обещают минус пятнадцать…

Наконец, смотрит на Чела и ухмыляется:

– Н-да, зима, братец мой…

Поворачивается и добавляет уже уходя:

– Не сиди так у окна, поберегись…

Чарли останавливается в начальной точке и кладет ладони на скалу. Не для температуры и фактуры камня ради. Предыдущие десять дней дали ей достаточную информацию о трассе, союзничать с которой ей сегодня предстоит. Именно так. Сближаться, а не бороться. Вступишь в конфликт, попытаешься сказать ей «я» – сбросит как пушинку. Вот Чарли и застывает на минуту, как бы здороваясь, руками слушая скалу. Она делала бы так и при наличии слуха. Голос и слух бесполезны для камня. Он ничего не слышит, так же как и Чарли. А голос его – эхо, лишь отражение чужих.

Чарли отнимает ладони и тщательно на первый раз магнезится.

– Иди как можно быстрее. Долго не повисишь. А повисишь – забьешься и умрешь. Какое там дино? Прыгнуть-то прыгнешь – легкая. Не удержишься…

Чарли вспоминает ночные наставления отца, который сегодня о маршруте не проронил ни слова, и встает на «проблему», тщательно притирая ноги. Страховка нижняя. Шлямбуров набито с избытком. Чарли вчера удивило их количество. Крис с ребятами явно перестарались.

– Скала трещинами пойдет. Развалится!.. – пробует шутить Чарли, но отец шутки не понимает и вбивает еще два шлямбура в местах, где, по его мнению, Чарли придется слишком далеко тянуться, чтобы прощелкнуть оттяжку. А это лишнее время и силы. Нельзя нигде задерживаться, и везде, где это только возможно, экономить ресурсы. Но при этом нельзя и спешить. Мизерные полки и зацепы, не прощающие миллиметровых ошибок. Короче, сплошные противоречия, которые лишь одному мужчине на свете удалось соединить в итоговый топ…

К полудню, когда «киношники» уже мысленно готовились сворачиваться после череды срывов, Чарли выходит на финальный слопер. Выходит вопреки тому, как это сделал первопроходец маршрута, – не в крест, а ближней рукой. Ее разворачивает спиной к скале, но она удерживается, изогнув кисть в какую-то неведомо-невозможную спираль. Наконец-то надетые рыжей очки сваливаются с носа. Родители заходятся в торжествующей шаманской пляске…

Отец не приезжает в пятницу. Но через Альберта передает расписание на субботу. Время прослушивания – 15.00. Начало обычной репетиции. На месте необходимо быть в 14.00. Распевка в 14.30. Пятничная репетиция отменяется – предконцертный день тишины.

Всю пятницу от безделья Чел мается больше обычного. Река действительно встает. Протоку безнадежно заметает снегом. Прогулка из-за мороза отменяется. Хотя специального указания отца не было. Альберт явно перестраховывается. Но Чел не спорит. На фоне всех этих новшеств постоянны только бабочки в своем искусственном микроклимате. Смотритель террариума, ввиду погодных изменений, специально приезжает, чтобы настроить тепло и свет. Чел жалеет, что не может поговорить с ним, проведя в террариуме почти весь день. Идеальное место и окружение в день тишины. Ко времени кормления Чел приносит в террариум кресло-мешок, растворенный в воде мед и корзинку разнообразных цитрусовых. Обычные апельсины сегодня дополняют ломтики грейпфрута и свити. Искусственный нектар пипеткой распределяется по ложным, пластмассовым цветкам. Фрукты разрезаны загодя и к этому моменту слегка подгнили – таковы вкусы потребителя. Чел раскладывает дольки в обычные прикормленные места. Для орнитоптеры Брука в тарелке припасено лакомство: грязь – комок мерзлой земли вперемежку со снегом и птичьим пометом, занесенный на ночь в дом. Для лишней влажности грязь помещается ближе к водопаду и уже вскоре черно-зеленый коврик накрывает тарелку до самых краев. То еще с виду и по запаху лакомство. Но ни фрукты, ни нектар не пользуются такой популярностью. Не спорь о вкусах – лишнее доказательство. Чел падает в кресло и в продолжение часа наблюдает неспешную трапезу. Бабочки по одной и группами слетаются к кормушкам. Ни эмоций, ни чувств. Нравится, не нравится – кто знает. Известно только, что после еды все они активнее летят на свет. Чел не случайно бросает кресло под лампами. К концу часа Чела и кресло облепляют насытившиеся немые красавицы. Самые беспечные садятся ему на руки и лицо, щекочут лапками и хоботками нос и брови. Чел, боясь пошевелиться и спугнуть образовавшееся на нем одеяло, осматривает комнату и убеждается, что к нему слетелись почти все его подопечные, как вдруг в противоположном углу на кормушке-тюльпане он обнаруживает чужака.

– Белянка? Такая крупная? Да откуда здесь белянка?

Чел присматривается и шепчет:

– Не может быть…

Еще с полминуты Чел борется с собой – если он встанет, то одеяло исчезнет – но в конце концов встает и в два шага оказывается у тюльпана. Белянка взлетает с цветка и летит к южному, естественному, специально утепленному окну. Чел идет следом. Белянка садится на стекло. Чел на секунду отвлекается на остатки грязи, а когда возвращается к окну, там уже никого нет. В безуспешных поисках он делает несколько кругов и возвращается в кресло. Прекрасно-немое одеяло мало-помалу собирается на нем снова. Под ним Чел постепенно успокаивается.

– Не может быть… Мадейра… Чушь какая-то… Привиделось…

В субботу, в попытке избежать пробок, выезжают заранее. Альберт перестраховывается и не учитывает незначительный субботний трафик. Они добираются до места заметно раньше срока. Приходится ждать в машине. «Гримерки» пока кем-то заняты, а в главном нефе собора прохладно. Для пения хорошо. Но не для длительного ожидания. Это первое выступление Чела перед публикой после летнего провала, и он еще с утра ощущает чуть позабытую смесь желания петь со страхом не спеть даже самой легкой ноты. Отсутствие информации о главном слушателе подогревает волнение. Но все попытки выведать у Альберта, кто же это будет, ни к чему не приводят. Он действительно не в курсе. Отец прибудет с этим человеком непосредственно к началу, хотя, как понял Альберт, «слушатель» уже в городе.

– К чему такая скрытность? – спрашивает Чел.

Альберт пожимает плечами.

– Слишком известен. Или…

– …Отец не хочет, чтобы я его увидел раньше времени?

– Или так, – уклончиво соглашается Альберт

– Или и то и другое, – подытоживает Чел.

Альберт молча кивает. Избегая дальнейших вопросов, идет в храм. Возвращается через пять минут. «Гримерка» освободилась. Чел выбирается на улицу и невольно глядит в сторону перехода, где в апреле он догнал Чарли. Сейчас улица бела и пуста. Город еще спит после вечера пятницы. Относительно пуст и храм. Чел застает окончание репетиции какого-то залетного органиста. Что-то баховское, но вряд ли он сам. Нет объема и какая-то рыхлость, что ли, будто автор не уверен в том, что он вообще композитор.

Чел проходит в «гримерку» – и апрельские воспоминания накрывают его. Альберт долгое время безуспешно пробует привлечь к себе внимание Чела. Но он попросту игнорирует Альберта. Распеваться начинает сам. Альберт пробует руководить, но, оказавшись в «четвертой стене» для Чела, решает все-таки не трогать подопечного и уходит в зал проверить фортепиано. Оно стандартное. Настроено хорошо. Нет претензий. Чел неожиданно появляется в зале на звуки инструмента и отдает себя в распоряжение Альберта. Тот ничего не комментирует, ловя момент, и распевка входит, наконец-то, в свое обычное русло. По окончании ее Альберт вновь мгновенно оказывается в «четвертой стене». Чел удаляется, словно забыв о его существовании.

Через десять минут по звонку Альберт идет встречать гостей. Они прибывают, как это ни странно, вовремя, минута в минуту. Значит, визит гостя короткий и строго расписан. Возможно, редкое окно в расписании «слушателя», узнав которого, Альберт в ужасе пятится. По дороге он заметил афиши, но не придал им значения. Хотя должен был. Отец Чела будет петь на этом концерте в качестве приглашенного гостя. Альберт и мечтать не мог, что когда-нибудь пожмет такому человеку руку. На рукопожатии его ноги буквально подкашиваются. Альберт едва не падает, бросаясь вслед заходящим в храм…

На входе в «гримерку» Альберт останавливается, понимая, что в таком возбужденном состоянии появляться перед Челом нельзя. Легко сбить весь настрой. Он не должен до самого появления на сцене знать, кто его слушатель сегодня.

«А если спросит? – Альберт секунду думает и решает:

– Не отвечать. Или… Не знаю…»

Чел лежит на скамейке и избавляет Альберта от неприятного вранья – не глядя спрашивает:

– Пора?

– Да.

Уняв-таки дрожь в голосе, Альберт кивает. Чел встает, выученно освещает лицо «улыбкой-цветком» и вновь до самого выхода на сцену забывает о существовании Альберта. Оказавшись на месте без привычных приветственных аплодисментов, Чел теряет на секунду ощущение «четвертой стены», и этого мига оказывается достаточно, чтобы узнать сидящего рядом с отцом. Он совсем не изменился с августовского конкурса. Тот же снисходительно-ласковый взгляд, та же элегантная стариковская небритость, чуть оттеняемая поднятым воротником пальто. На том же снисхождении он одобрительно кивает Челу как старому знакомому. Сыграно хорошо. Большой актер. Нельзя догадаться о летнем провале. Альберт спускается с амвона и дрожащей рукой протягивает ему программку, о содержании которой, как оказывается мгновениями позже, он не был информирован заранее. Слушатель дольше вынимает из футляра очки, чем читает. Беглого взгляда достаточно. Гость вопросительно смотрит на отца, мелким, едва уловимым движением показав листом в сторону сцены. Отец кивает в знак согласия. И гость удивленно приподнимает брови. Отец повторно кивает и не без напряжения переводит взгляд на сына. Чел смотрит зрителям за спину – значит, та буайбес-дурочка все-таки, пусть и виртуально, но здесь. Отец не прогадал с выбором места, и все должно пройти как надо. Он дает знак Альберту начинать и третий раз ободряюще кивает все еще озадаченному гостю…

После El Bon Combat Чарли не дают выйти на связь с Челом. Родители вообще не торопятся домой. Отец задумывает осмотр Le Blonde Шармы, раз уж они на месте. Не ради подъема, а ради знакомства с маршрутом, сложнее которого не существует.

– Потом, потом будет тебе телефон… Осмотрим, полазаем чуть… Обещаю… – отец успокаивает Чарли, у которой просто нет сил, чтобы сопротивляться. Вторую половину дня она спит. Просыпается ночью в нанятом еще в Барселоне фургончике. Выглядывает в окно и замечает родителей. Раскладной столик и стулья, походная лампа. Какие-то банки.

– Пиво, что ли? – недоумевает Чарли.

Дома не водилось алкоголя.

– Да, – определяет Чарли, присмотревшись.

– Ничоси… О чем говорят?

Руки в свете лампы видны плохо, жесты пьяно-торопливы и нечетко выражены. Чарли хочет выйти из фургона и подойти ближе, но, поймав первую же фразу, замирает в дверях:

– …Нельзя. Я говорю тебе – нельзя. Потеряем ее. Я видела его. Мажор. Еще и говорит, и слышит. Он другой. Понимаешь, другой! Не ее мир! Ей нечего там делать…

– Я понимаю, но я обещал…

– Что обещал?

– Дать связь.

– Да ладно. Обещал он… Я тебе говорила, еще весной нужна была яма. Когда это только все начиналось… Или в июне-июле, но не в августе…

– Она поднималась на свое. Зачем было дергать?

– Срыв был в июле. Что ты мне говоришь?

– У всех бывает…

– Она не все! Сколько лет мы ее держим на этом. Она не все! Не все! Не говори про нее – все! Мы создали такого ребенка не для того, чтобы потерять его из-за выдуманной ею любви…

– Так что? Опять яма?

– Да. Но надо продолжать с ней говорить… Она должна понять, что он, тот певец, не ее путь…

– А если не яма? То что?

– Другой вариант – выезд сюда. Или туда, на север, к Ондре. На его маршруты. Или искать что-то свое… Но пока, думаю, сюда… Надолго… Может, и постоянно… И забудет… Обязательно забудет…

– Средства?

– Достаточно. Уже с этих договоров. И новые есть. Ты говорил с кем-то уже?

– Да. Длительный срок. Втрое выше и…

– Ну, вот… Спать давай.

– Я посижу еще.

– Как хочешь.

Мама уходит в сторону палатки. Чарли прячется в темноту салона – одноместный номер люкс для гения. С трудом перебарывает желание выскочить наружу и высказать здесь и сейчас все, что она думает.

«Что это изменит? Тогда точно – яма… Или тыщи километров от него… Навсегда… Но можно же, как все… Как-то все сразу… И то и другое… И скалы, и он… Нет… Нельзя… Или-или… Нельзя… Нет…»

Чарли включает в салоне свет, обнаруживая себя, и, немного погодя, укутавшись в одеяло, идет к отцу. Садится напротив.

– Как?

– Хорошо.

– Выспалась?

– Нет.

– Зачем встала?

– Так… Проснулась… Папа, а ты… думал о фрисоло?

– Ну, я же поднимаюсь иногда…

– Нет. На том маршруте, что я прошла…

– Шутишь?

Отец, не заметив в пальцах дочери трагической горечи, смеется. Но когда умолкает, вдруг отвечает совершенно серьезно:

– Для тебя все возможно. Но не сейчас. Потом…

– Когда? – беспокойно спрашивает Чарли.

– Не сейчас, – повторяет отец и прекращает разговор:

– Все. Спать.

Утром приезжает та же съемочная группа. Съемка, как понимает Чарли, заранее не оговорена, но родители дают на нее согласие. Режиссер в курсе, что это только разведка. Но шумиха в связи с вчерашним восхождением Чарли (меньше чем за сутки десятки тысяч просмотров) – слишком велика, чтобы можно было оставлять даже тренировку Чарли без внимания. «Киношники» привычно долго размещаются. От ухмылок рыжей не осталось и следа. На этот раз она ничего не просит и не требует, глядя на Чарли, как и вся съемочная группа, с нескрываемым восхищением.

Уже к десятому метру Чарли требуются постоянные встряхивания, чтобы оживить руки. Отстояться на ногах категорически негде. Она фиксируется на трех точках и длинными размашистыми, подсмотренными у Ондры движениями по очереди встряхивает руки по всей длине. Тут же магнезится и, ни на секунду не растягивая паузу, идет дальше. Остановки смерти подобны. Подниматься надо максимально быстро, но постоянные мизеры требуют осторожности, а значит – времени.

– Спеши… Не спеши… – через предложение повторяет с утра отец. Повторяет про себя он это и сейчас. Без толку. Чарли одна. Связь с ней через страховочную беседку не для подсказки. Нужно ловить какой-то свой ритм. Соединять несоединимое. С десятой попытки перевалив за видимую середину, Чарли чувствует, что задыхается. Остановка вынужденная. Чарли прижимается к стенке и дважды встряхивается. Сердце бьется о скалу. Дрожь пробегает по щиколоткам. Плохой сигнал. Ноги обычно не бастуют, какая бы ни была сложность. Но здесь, на Le Blonde, Чарли на пределе человеческом. Глупо было надеяться, что будет все как всегда. Она прижимается щекой к скале и чувствует в этот момент, как дергается страховочная веревка. И Чарли делает то, что ни делала никогда, – смотрит вниз. Отец, не надеясь, что она увидит, просто от собственного бессилия пальцем указывает: вверх! вверх!

Чарли отворачивается от него и послушно глядит в сторону топа. Уводит взгляд чуть в сторону от черной дыры камеры и видит птицу. Какая-то желтобрюхая мелочь, похожая на синицу. Птица чирикает – догадывается Чарли – и крутится на месте, ни секунды покоя. Как и всегда Чарли пытается вообразить себе птичью песенку, и ей вдруг вспоминается та дрожь, те мурашки, которые рождались в ее теле, когда Чел пел. Чарли как можно плотнее прижимается к скале. Отцу кажется, что этот зажим – конец пути, дальше – срыв. Но он ошибается. С каждой нотой, всплывающей в памяти Чарли, ноги перестает сводить, сердце попадает в унисон с забавной маленькой птичкой, которая, сидя на вершине, поет голосом Чела…

Чарли смеется и вдруг, опустив правую руку (поначалу складывается ощущение, что она собирается в очередной раз встряхнуться), натренированным движением развязывает восьмерку и снимает с пояса страховочную беседку…

Отец замирает с поднятым вверх пальцем, наблюдая за последними манипуляциями Чарли, но только когда страховочный конец и беседка падают рядом с ним, осознает, что случилось. Откладываемое им на неопределенный срок фрисоло стартует здесь и сейчас. И ни он, и никто из почти десятка человек, находящихся на скале и рядом с Чарли не способны ей чем-либо помочь. Крик ужаса мамы, похожий на вой волчицы, потерявшей щенков, разрывает уши еще не осознавших до конца происходящего слышащих. Крик разносится по окрестностям и теряется где-то в облаках, так некстати для режиссера в эту минуту заслонивших солнце…

Вытирающий от восторга слезы «слушатель», его колючие щеки и плотные, совсем не стариковские объятья, сбивчивая и почему-то, видно на волне финального «Цирюльника», итальянская речь – без паузы переходящая в обычный английский:

– È un miracolo! Miracolo! Il ragazzo… non ho parole… Why did…

– Мальчик мой, мальчик… – лепечет откуда-то, чуть ли не из алтаря, появившаяся мама.

– …Not you tell about the repertoire, and why in August…

– …Ты великолепен! Альберт, скажите… – толкает в бок мама совершенно онемевшего от всего происходящего Альберта.

– …I heard another one, when…

Взволнованный, но и по-деловому собранный, отец указывает:

– This autumn. There wasn’t any in the summer.

– Autumn? Are you kidding?

– …No jokes! We thought earlier, but prepared since September.

– Ты хоть понимаешь, что сейчас было? Мальчик? Понимаешь? Альберт, да что с вами?

– It’s not enough. Absolutely nothing for such things. These years. And here… Edward, are you talking about the competition? Why the contest? Your boy is ready for the stage with such a program…

– I just need your advice. What do you think?

– Complicated… You are the parents – you decide… Anna, I’m delighted… I’m shocked… Por supuesto, el trabajo, y de nuevo el trabajo, joven… Oh, digo mi maestro en la Ciudad de México … ¿Entiendes español, muchacho? Sorry, sorry… Edward, I think the competition is unnecessary.

– You think so? But he doesn’t have any in his biography… And the one that was…

– Oh, forget this August! Edward, what competition will be evaluate nine DO? Anna, tell him!

– Эдя, он прав. К чему эти жюри? Что здесь непонятного?

– Good. Then, how and where?

– Edward, I can, on my part promise that I will contribute and participate. Tomorrow I will call Riccardo…

Для Чела уже в этот момент становится очевидно, что его предположения оказались верны. Никто не собирается возвращать ему доступ в Сеть, и тем более отпускать. После концерта гостя семья едет не на квартиру, а за город. И, судя по всему, уже в ближайшие дни или недели, возможно еще до Нового года, Чела вывезут из страны. Обещанный патронаж «слушателя» с конкретными датами, звонками и именами дорогого стоит. Что до Чарли, то она – и это ясно окончательно – всего лишь используется как виртуальная муза, реальные встречи с которой полностью исключены. Родители слишком хорошо помнят лето и не хотят его повторения. Чарли им и помогает, и мешает одновременно. Родителям в отличие от Чела достаточно присутствия Чарли в его мыслях, а не в реальности.

Фрисоло на Le Blonde для Чарли – туман-кошмар c грозовыми проблесками. Память сбита тяжелыми успокоительными, вкалываемыми в течение трех суток, причина – истерика, охватившая ее на топе. Поначалу Чарли просто рыдает и не узнает людей. Ее практически усыпляют, чтобы увести со скалы. На вторые сутки уже в барселонской гостинице, едва придя в себя, она кричит и бьется, требуя немедленного доступа в Сеть. Дозу успокоительного увеличивают до максимально возможной для подростка. В некоем анабиозе Чарли возвращают домой. Но приступы, с короткими в несколько часов перерывами, продолжаются остаток ноября и весь декабрь. Окончательно Чарли приходит в себя только в предпоследнюю пятницу года. Она находит себя в яме. На диване. Укутанной одеялами. Мама в желтой парке отца сидит в кресле напротив. Неспешно листает каталог финской косметики. Окошки ямы наглухо заметены снегом. Верхний свет выключен. Горит единственная лампа на журнальном столике…

Чел после прослушивания уходит в себя. Импровизированная вечеринка, с участием сестер и их вдохновенно задумчивых мужских половинок, не приводит Чела в чувства. Настроение его нельзя не заметить, но родители списывают это на стресс после выступления и позволяют сыну пойти отдохнуть. Сообщение из центрального поста о том, что Чел был замечен на выезде из поселка, застает их врасплох. Но родители быстро берут себя в руки и бросаются в погоню. Чел пойман еще на пути к трассе. Он не добегает до нее пару километров. Чел сопротивляется, и отцу с охранником стоит немалых трудов посадить его в машину.

Борьба продолжается и дома. Под руку Челу подворачивается кухонный нож, и только десантская сноровка начальника охраны избавляет его от первой (скорее своей, чем чужой) крови. Чела связывают полотенцами и относят в комнату. Охрану дома по просьбе отца усиливают. Все колюще-режущие предметы удаляются из открытого доступа. Чела несколько дней поят успокоительным и кормят светскими разговорами, среди которых в том числе и звонок самого «слушателя». На семейном совете принято решение о переезде Чела «туда» вместе с отцом уже в ближайшее время – до конца декабря. Чел выслушивает приговор молча, а затем битый час включает и выключает лампу террариума, сводя с ума немых, порхающих на свет красавиц.

XVII

Линер сразу улавливает источник смеха. Это те утренние, неизвестные ей серо-голубые птицы. Всеобщий хохот на минуту накрывает больницу и окрестности и прекращается так же неожиданно, как и начался. Придя в себя, мэр, будто из тисков, вырывается из дверного проема и быстро идет на свое место. Лесков едва успевает встать. Мэр падает в кресло, откидывается назад, с минуту отрешенно, в полной тишине размышляет. Замечает в дверях Белую и приглашает:

– Вы пройдите. Что стоите? Все, кто там был, пройдите… Дверь только прикройте… – напоминает мэр отцу Линер, который оказывается за спиной Павлика. Его, судя по всему, мэр принимает за медработника. Белая возвращается на свое место. Семеныч, Павлик и Линер-старший садятся на диван у стены. Шеф Линер, завидев ее отца, никак внешне не реагирует. Поэтому Линер, дернувшись было с места, успокаивается, хотя и бросает на отца изумленно-вопросительный взгляд, который тот оставляет без какого-либо внимания.

Мэр между тем впадает в задумчивость, в продолжение которой Линер успевает написать на листке с планом: «Что там?» – и подсунуть его вместе с карандашом Белой, которая мельком читает вопрос и, почти не глядя, пишет ответ: «Двое».

Линер читает, пытается встретиться взглядом с Белой, но та кажется больше остальных ждет первых слов мэра. Семеныч и Павлик, как сговорившись, оба смотрят в пол. Ритмично-нервную правую ногу Семеныча дополняет невиданное: скачущие по коленям в каком-то пианистическом угаре пальцы Павлика. Глядя на них, Линер пишет второй вопрос: «Опознание?» Белая по-прежнему будто прячется от взгляда следователя и только в тексте Линер читает новое: «Она».

Это сообщение, с одной стороны, радует: Семеныч с Павликом оправдаются – одной проблемой меньше. С другой – обстоятельства, в которых были утеряны и затем обнаружены останки, таковы, что сами требуют разъяснений.

Реакция Павлика показательна. Если Семеныч на памяти Линер уже пару раз срывался со своего медитативного патологоанатомического равновесия, то Павлик казался прямо-таки непоколебимой скалой, на которую даже самые жуткие картины распада человеческой плоти никак не действовали. Он чаек с конфетками мог на том же столе попивать. А тут, смотри-ка, пальцы ходуном, как у девчонки-практикантки.

«Или, может, мэр на него так подействовал? – предполагает Линер, но почти сразу приходит другой ответ: – Так нет же останков. Есть жизнь вопреки всему. Вот отчего пальцы играют. Такая жизнь пугает больше, чем смерть…»

Размышления прерывает мэр, который возобновляет совещание, интересуясь, по-видимому, у Лескова, но не глядя на него:

– Согласовали работу служб при вывозе объекта?

– Так точно, Юрий Сергеич.

– А куда везем?

– Этот вопрос в вашей компетенции.

– В моей? – странным тоном, скорее спрашивая, чем соглашаясь, выговаривает мэр и снова впадает в забытье, которое прерывает на этот раз шеф Линер. Он все это время что-то отсматривает на рабочем смартфоне. Не то фото, не то документы, Линер сложно с другого края стола разглядеть. Закончив, шеф кладет смартфон перед собой, пару секунд думает, будто что-то окончательно просчитывая, и решительно выводит мэра из астрала:

– Юрий Сергеич, у нас мало времени. Давайте, наконец, определимся.

Мэр останавливает полет мысли и впервые после возвращения на совещание четко фиксирует взгляд на говорящем. Шефа Линер взгляд мэра нисколько не смущает, и он лишь конкретизирует вопрос:

– Так куда?

– А мы уже определились с вопросами что и кто?

– Ну, мы-то вряд ли… А вот вы, я вижу, благодаря в том числе и нашим сотрудникам, наверное – да. В любом случае решение штаба хоть и носит коллегиальный характер, но решающий голос ваш, Юрий Сергеич… Вы – глава субъекта. Извините, конечно, что напоминаю.

Мэр оставляет без внимания явную колкость в свой адрес и отворачивается от шефа к окну. Созерцает некоторое время живые оранжевые занавески и вдруг спрашивает:

– Как думаете, они здесь останутся после всего?

Лесков оборачивается к окну и переспрашивает:

– После всего?

– Ну, да… После того, как мы… это… уничтожим… – неожиданно произносит мэр.

– Уничтожим? – выражая всеобщее недоумение, переспрашивает Лесков.

– Не повторяй за мной как дитя малое! – выплевывает мэр и отворачивается от окна. Обводит тяжелым взглядом присутствующих. Похоже, он окончательно пришел в себя и принял-таки решение. Линер ловит краем глаза, как полковник открывает папку с чистыми страницами, левой рукой нажимая на карман кителя.

«Диктофон? – проносится у нее в голове, но она тут же опровергает себя:

– Какой диктофон? Не будь идиоткой! Если он и есть, то давным-давно работает и не спрятан, как носовой платок, в кармане…»

От ненавистной ей шпионской темы отвлекают пришедшие в себя на последних словах мэра Семеныч и Павлик. Верно. Теперь пострадавший, если она правильно поняла Белую, и их тема. Они смотрят на главу города вопрошающе. Линер-старший более отстранен, но и на его лице застыло непонимание. Из череды наблюдений Линер выводит мэр:

– Юлия Вадимовна, вы завершили следственные действия?

– Я бы так не сказала… – осторожничает Линер.

– А как бы вы сказали?

– Они в процессе.

– Это понятно. Стадия?

– Не далее середины.

– Как бы вы оценили значение – кто он там у вас? Пострадавший? Подозреваемый? Для следствия в целом? Или это вопрос к вашему руководству?

Мэр смотрит на шефа Линер. Тот парирует:

– Нет, думаю, экспертная оценка в данном случае за Юлией Вадимовной. Она выразит ведомственную точку зрения.

Мэр кивает и обращается к Линер:

– Так что?

Готовая с самого начала к такой постановке вопроса, Линер тем не менее некоторое время подбирает слова, чтобы исчерпывающе сформулировать:

– Процесс выяснения статуса пострадавшего… находится… на начальной стадии… Значение пострадавшего для следствия, если удастся доказать его причастность к теракту и он таким образом станет подозреваемым, может быть определяющим. В то же самое время не могу не сказать, что… эти предварительные выводы носят гипотетический характер и пока не подтверждаются иными данными, кроме записей, которые пострадавший делает в смартфоне…

– Я правильно понял, что вы не имеете никаких других фактов, кроме этих записей, которых объективно не существует, так же как и самого пишущего?

– Так точно.

– Ну, я могу вас поздравить, Юлия Вадимовна, и вас…

Мэр язвительно наклоняет голову к шефу.

– …Могу поздравить. Вашего следствия нет, потому что нет того, в отношение кого вы его осуществляете.

– А как же то, что вы видели? – вступает Белая.

– А что я видел, Маргарита Анатольевна? И какое вообще имеет значение то, что я видел? Или вы видели? Или вот ваши коллеги?

Мэр указывает подвернувшимся под руку паркером на почти застывшую на диване троицу – Семеныча, Павлика и отца Линер.

– Значение имеет документ. А в нашем случае он однозначен. Неоднозначно другое. То, чего по документам нет, руководит поведением кучи людей, и нас, как представителей власти, это поведение не устраивает. Иного решения, кроме как на корню пресечь причину этого массового действа, я не вижу… Итак, забудьте то, о чем я говорил раньше… Вот оно, первое и, по моему мнению, единственно возможное решение… Мы не просто вывозим отсюда объект ваших следственных действий, сразу после вывоза мы его уничтожаем… Каким способом – вот это обсуждается, хотя один из них, я думаю, в приоритете… Не далее как в пяти минутах отсюда находится…

– Но позвольте, это уже убийство! – обрывает мэра Белая.

Мэр поднимает брови:

– Да ну? Маргарита Анатольевна, я не знаю, как определяют убийство в вашей, медицинской среде, извините, не специалист, но относительно точно помню, как это делает уголовный кодекс. Так вот убийство, согласно ему, – это причинение смерти другому человеку, умышленно или по неосторожности, не суть. К нашему случаю эта статья не имеет никакого отношения. Нельзя причинить смерть тому, кто уже умер. Что до человека, то где вы видели там человека? Нет там человека. Такого человека, которого мы знаем. Нет его! Там кто угодно есть, но нет человека! Повторю, если что-то непонятно: нельзя убить того, кто умер, и нельзя убить не человека, полчеловека, дочеловека, двучеловека. Как хотите назовите это. Нельзя это убить! – кричит мэр, но мгновенно успокаивается:

– Но можно и нужно решить проблему: сохранить жизни других людей, не дать повториться теракту…

– А как же исцеления? – не успокаивается Белая, провоцируя мэра на очередной взрыв, но он на этот раз сохраняет обретенное спокойствие.

– А никак. Люди вбили себе в голову, что есть связь, а ее, может, и нет. И точно нет… А вы, Маргарита Анатольевна, лечите. Как надо лечите. И не надейтесь на чудеса. Грешно вам на них-то надеяться, а не на себя… И я закончу то, что вы мне не дали договорить… В пяти минутах отсюда на вертолете находится крематорий. Он хоть и за кольцевой, но к городу относится. Ближайший к нам… Я думаю, понятно, о чем я? Я все сказал. Теперь высказывайтесь. И не просто так, а по существу… То есть: да или нет. Не надо мне вокруг да около, нет времени… Прошу…

Мэр смотрит на Лескова. Тот обводит глазами присутствующих, но надежды передать кому-то слово нет – никто не рвется высказаться.

– Стоит ли так радикально решать вопрос, Юрий Сергеич? Не проще ли перевезти пострадавшего в другое учреждение и… – пытается смягчить ситуацию Лесков, но мэр обрывает его:

– …Чтобы завтра заседать там, как сегодня? Да?

– Ну, почему же?

– Потому! Просто вывезти в другое место – это не решение проблемы. Это ее отсрочка. И ты это прекрасно понимаешь. Но не хочешь брать ответственность на себя за это, как кто-то здесь сказал, «убийство».

– Я не об этом…

– О чем тогда?

– О том, что это может быть поспешным решением. Решить так вопрос мы успеем всегда. А если решим, то уже ничего не сможем изменить. Кроме всего прочего опознание только-только началось, и в нашем случае затянется. Возможна только генетическая экспертиза…

– Короче. Против?

– Да, – с трудом, но уверенно выдавливает из себя Лесков.

– Кто еще против? Из тех, кто имеет право голоса?

Сидящие за столом в нерешительности переглядываются, но первым руку неожиданно тянет полковник, и это будто служит командой для МЧС и спецсвязи. Последним, нарочито выдержав паузу, голосует шеф Линер. Его мнение особенно расстраивает мэра:

– А вы молодец… – усмехается мэр и переводит усмешку на прочих:

– Да вы все молодцы… Тогда ваши предложения. И не говорите мне, что у вас их нет. Слушаю. С того края начнем.

Мэр указывает паркером на полковника, которому, видимо, решил отомстить первому. Тот медленно и со значением приподнимается:

– Юрий Сергеич, я уже говорил, что это не наша компетенция и я здесь скорее наблюдатель, но раз уж вы настаиваете, то я выскажусь: пострадавшего разумнее перевезти в закрытое медицинское учреждение с ограниченным доступом. Таковые имеются как в самом городе, так и в его пригородах. Вопрос о повторении событий, которые мы наблюдаем в данной больнице, в другом медучреждении – крайне спорный. Толпа – результат попадания изначально секретной информации в открытый доступ. Если соблюсти секретность на новом месте, а в упоминаемых выше учреждениях это сделать более чем возможно, то не будет и массовых сборищ. Поэтому нам, в первую очередь, надо определиться с конкретным учреждением, а потом перевозить. Разумеется, по воздуху. А на новом месте продолжить следствие и необходимые медицинские мероприятия. У меня всё.

– Присаживайтесь. Может, это общее мнение? А? Владимир Семеныч?

– Я соглашусь с полковником.

– Спецсвязь?

– Это разумно.

– Ну, и вы?

Мэр останавливается скорее для порядка на шефе Линер, но слышит неожиданное:

– А может, есть третье решение?

Мэр несказанно удивлен.

– А чем вас второе не устраивает? Ну, или первое?

– Сначала о втором, если позволите.

– Ради Бога! – не без воодушевления соглашается мэр.

– В нем, при всей простоте и очевидности, есть некоторые нестыковки. Первое. Нам не просто необходимо вывезти пострадавшего или подозреваемого, но и сделать это так, чтобы люди на улице об этом узнали и, как следствие, покинули окрестности. Но вопрос, куда мы вывозим пострадавшего, неизбежен. Можно, конечно, его проигнорировать, исходя из задач государственной безопасности, но не спровоцируем ли мы тем самым еще большие беспорядки, учитывая настроения людей и контингент собравшихся? Мало того, есть и вторая сложность. Закрытость упоминаемых полковником медучреждений не стоит преувеличивать. Они не на другой планете находятся. Скрыть то, что мы наблюдаем здесь, сложно. Особенно это касается природно-климатических изменений, но и случаи неожиданных исцелений, если они приобретут, как и здесь, массовый характер, будет почти невозможно скрыть. И постепенно, возможно не в такой короткий срок, но мы получим на новом месте то, что имеем здесь и сейчас…

– О чем я, между прочим, и говорил!

– Да, Юрий Сергеич, но и ваше решение неприемлемо, – остужает мэра шеф.

– Мы не сможем провести указанное вами мероприятие, не придав его в той или иной мере огласке. Мы не просто вывозим пострадавшего, но и озвучиваем этот факт. А если мы при этом обозначаем финальную точку маршрута то получаем несколько проблем: текущие беспорядки не только вокруг 91-й больницы, но и вокруг крематория. В перспективе – иск от возможных от родственников пострадавшего. Ведь по крайней мере сутки назад он был человеком. И нам никуда не деться от этого факта.

– Человек – это то, что здесь и сейчас. А не то, кем он был сутки назад.

– Это безусловно, Юрий Сергеич. Но даже если мы не убиваем, а осуществляем необходимые ритуальные мероприятия, для их проведения нужно согласие родственников.

– Кто вам сказал, что они есть?

– Тоже верно, Юрий Сергеич. Но ведь они могут быть…

Шеф берет паузу и позволяет себе легкую улыбку.

– Хорошо, я вас понял. В чем оно, это третье решение? – сдается мэр.

– Я не сказал, что оно у меня есть. Я только сказал, что его нужно искать.

– А вы уверены, что оно есть?

– Всегда есть третье решение. Оно может быть хуже или лучше первых двух, но оно есть всегда.

Линер не без привычного восхищения смотрит на шефа. Как он умело, пока ничего конкретно не предлагая, стал узловой точкой совещания: мэр, он и все остальные. Линер с ним, конечно. Только знать бы, что он задумал. Не просто же так шеф не согласился, не имея в кармане хотя бы предварительных наметок, этого не озвученного пока третьего решения.

Мэр в очередной раз задумывается, но на этот раз ненадолго. И в итоге объявляет:

– Перерыв. Пять минут.

Присутствующие как по команде откидываются назад, но встать с места сразу никто не решается. И только когда мэр, тяжело опираясь на крышку стола, приподнимается, встают и все остальные. Покидает свое место даже отец Линер. Ее опасения, что он попытается заговорить с шефом, не оправдываются. Отец подчеркнуто отходит к окну, к бабочкам. Линер приподнимается, но в итоге решает остаться на месте. Семеныч с Павликом встают и, прикрыв ладонями рты, о чем-то шепчутся. И если пальцы Павлика вошли в норму, то нога Семеныча продолжает нервно подергиваться.

«Пора на покой, Семеныч», – констатирует Линер давно очевидное.

Белая что-то записывает на последнем листе истории болезни. Линер даже и не пытается разобраться в стандартной врачебной каллиграфии. Ее вдруг осеняет другое: Если все они здесь, то кто там?!

Линер едва сдерживает возглас и касается плеча Белой. Та останавливается на неведомом полуслове и вопросительно смотрит на следователя.

– С кем он? – спрашивает Линер, храня лаконичность переписки.

– С Глебом.

– Как?

– А что?

– Он же ушел со мной и должен был оставаться в приемной.

– Не знаю. Он вернулся вместе с мэром и остался. Мы не спрашивали зачем. Он же ваш… Подумали, что так надо…

Линер снова было приподнимается, но возвращается на место. Пять минут. Не успеть. Под пристальным взглядом Белой она набирает и отправляет Глебу сообщение.

– Что-то не так? – уточняет Белая. – Я могу сходить, – предлагает она свои услуги.

– Вы не можете сейчас.

– Всегда могу. Врачебная необходимость. Нет таких совещаний, которые ее отменяют.

– Не стоит. Возможно, он просто не так понял или что-то забыл. Вернулся, а потом остался. В любом случае лучше пусть будет он, чем никого.

– Тоже верно. Так я остаюсь?

– Да. Пока решения нет, вы в любой момент можете понадобиться, – объясняет Линер, видя мельком, как мэр, проходя мимо шефа, будто бы невзначай кладет перед ним листок для записей, а шеф, едва взглянув, кивает соглашаясь. Помимо Линер свидетелем этих тайных переговоров становится Лесков. Они с Линер встречаются взглядами и оба мгновенно, без комментариев, отводят глаза. Всё ясно. Нечего переглядываться. Решение принято. Дело за малым: его озвучить.

Линер смотрит на часы. До пяти минут остается еще две. Но кто в таких ситуациях соблюдает текущий регламент? Вот и мэр раньше времени занимает свое место. За ним возвращаются на свои места остальные. Отец чуть задерживается и присаживается на диван, когда мэр уже шелестит бумагами, которые он вновь перебирает, хотя давным-давно понятно, что к текущему вопросу они никакого отношения не имеют.

Сложив листы, мэр укладывает кипу на стол и собирает кисти рук в замок. Другой. Не прежний. Секретарь четко улавливает разницу. Это не сдерживаемый гнев, а спокойствие в связи с принятым решением. Мысли собраны в некое целое и их осталось лишь озвучить.

– Итак… – произносит мэр и делает такую огромную паузу, что секретарь в кои-то веки начинает сомневаться, правильно ли он оценил жесты своего руководителя. Продолжение фразы удивляет еще более и не только его:

– …Я полагаю, мы остановимся на втором варианте. То есть вашем варианте, полковник…

Шорох бумаг, лацканов, подошв, разбавленный выдохами и вздохами, проносится по кабинету. Мэр редко, да почти никогда, не меняет принятых им решений. А здесь такой разворот за какие-то пять минут.

«Что изменилось?» – читается немой вопрос на лицах присутствующих. И мэр понимает, что его нельзя оставить без ответа:

– Этот вариант, конечно, вопроса не решает. Но… позволяет оттянуть время. Объясню. Красный уровень не вечен. Сейчас уровень террористической угрозы максимальный, но он не будет таким всегда. Наше решение принесет кратковременный результат. Но у нас нет возможности в данной ситуации думать глобально. Иначе говоря, нужно решать проблемы по мере их поступления. Ну, а после уничтожения организаторов теракта – по нашим данным это произойдет в ближайший час – мы можем заняться и нашими… так сказать… чудесами… Теперь конкретика… Вывозить лучше на север, северо-запад… Я предлагаю ваш госпиталь… – Указывает мэр на Давидовского. – …Он и охраняется хорошо, и относительно далеко отсюда. Не в пешей доступности. Как вы считаете?

– Как скажете, Юрий Сергеич. Без вопросов.

– Хорошо. Теперь к тому, как это подать… Что думаешь? – мэр обращается к Лескову, которого заметно коробит обращение на «ты», но он сдерживается и отвечает спокойно:

– Ну, первое – это телевизор. Я или вы можем выйти в эфир и озвучить решение. И более-менее точно – место.

– Ты.

– Понял.

– Второе?

– Это уже к оцеплению и тем маркерам, которые работают в толпе. Можно и медработников подключить. Имитировать утечку информации. Пустить слух, чтобы люди заранее знали, что происходит. Можно еще отвести часть оцепления…

Лесков обращается к Опалеву.

– Смысл? – недоумевает тот.

– Отвод части оцепления от 91-й послужит дополнительным основанием для людей верить нашим сообщениям.

Опалев прикидывает секунду и соглашается:

– Да… Вполне… Может сработать…

Лесков подытоживает:

– Вот, пожалуй, всё, что мы можем, Юрий Сергеевич.

Мэр удовлетворенно кивает:

– Так, с этим ясно. Вертолет на площадке. Сопровождение…

– Извините, Юрий Сергеич, речь шла о нашем вертолете, – вступает Пухов.

– Когда?

– Вы как раз выходили…

– А… Нет, не стоит… Сложно… Один улетает, другой прилетает… Зачем? У меня места достаточно. В сопровождении помимо собственно охраны есть медработники от службы безопасности. А с вами – лишняя канитель. Потом, может быть. Вызывайте. И сами вылетите, и заберете с собой кого-нибудь.

– Я понял, Юрий Сергеич.

– Теперь время… Готовность пострадавшего к вывозу?

Мэр смотрит на Белую, подчеркнуто минуя главврача.

– Текущая.

– Что это значит?

– Хоть сейчас.

– Замечательно. Оцепление?

Опять через голову – мимо Давидовского – сразу к Опалеву.

– Пять минут… Два взвода… в резерве…

– Хорошо. Палата к приему на новом месте? – уточняет мэр на этот раз именно у Давидовского.

– По звонку. Всегда есть дежурные места. В том числе и отдельные палаты.

– То есть так же – хоть сейчас?

– Так точно.

Мэр удовлетворенно кивает и заканчивает опрос, обращаясь к шефу Линер:

– Ну, и ваши люди?

– Как и медики.

– Ну, кто бы сомневался…

Мэр позволяет себе легкую улыбку и подытоживает:

– Готовность двадцать, нет двадцать пять минут. Это время в основном, скажем так, на информационное обеспечение. Прямое включение на ТВ и слухи. Информация должна успеть разойтись и сработать… Так, прошу всех начать работу по своим направлениям. Сбор, я думаю, в холле реанимационного отделения за пять минут до вылета. Текущие вопросы обсуждаются. Кеша, зафиксируй решение и приготовь приказ.

Впервые с начала совещания мэр удостаивает вниманием секретаря.

– Слушаюсь, Юрий Сергеич.

– А вы организуйте чаю, что ли. Всем. Тут или в приемной, – приказывает мэр главврачу.

– Уже готово, Юрий Сергеич. В приемной. Или прикажете сюда занести?

– Да, можно и сюда, почему нет… Вот вы в чем, оказывается, специалист…

Главврач расцветает, не замечая издевательской усмешки, и выбегает в приемную. Вскоре показывается секретарь с подносом…

С момента возобновления совещания после перерыва Линер напряженно ждет, что шеф вступит и огласит то самое третье решение, но он, к ее удивлению, молчит. Ничем не выдавая собственного присутствия. Линер гадает, что это может значить, но ответа не находит. Разрешить сомнения может только сам шеф. И он дает ей надежду, не задерживаясь на чай, но короткими, подгоняющими жестами выводя своих из кабинета. На выходе он коротко объясняет:

– В третью палату. Сверим наши дела.

Чтобы затем вплоть до самой палаты хранить, как и вся группа, полное молчание. Полпути Линер борется с бликами в глазах – последствие оранжевого освещения. В палате она находит Глеба на своем месте, но шеф не дает ей времени предъявить претензии:

– Итак, дорогие мои, что требуется от нас. Всего лишь сопровождение. Работа нехитрая. На месте доставки все готово? – неожиданно для Линер интересуется шеф у Глеба.

– Так точно.

«Что-то не так с его голосом… Это тот самый Глеб?» – удивляется про себя Линер, замечая, что Чел водит пальцем по простыне. Смартфон исчез.

– Отлично. Значит, отсюда только сопровождение. Это, разумеется, ваши дела.

Вторая неожиданность. Шеф обращает слова к Семенычу и Павлику.

«Понятно – медработники. Но это не их профиль… Где реальная охрана?» – опять же не вслух недоумевает Линер. Следующая фраза шефа немного успокаивает ее:

– На месте будут местные. Помогут донести до точки.

Но следом очередная странность:

– Что дал ваш итоговый осмотр?

«Почему итоговый?» – не смея пока вмешаться, оставляет очередной вопрос неозвученным Линер. Павлик между тем докладывает:

– На пострадавшем обнаружены потерянные в морге останки, но в сформированном виде. Ну, вы видели…

«Когда он мог что-то видеть?» – Линер окончательно перестает что-либо понимать.

– Девушка лет пятнадцати-шестнадцати. Обнимают друг друга… Оба в целом идут по обычной минно-взрывной травме. Но есть странности, не зафиксированные в истории болезни. У молодого человека нет языка. Не врожденное. Удален. Причем, судя по ранению, незадолго до смерти. У девушки частично нет пальцев на обеих руках. Также результат очень грубого хирургического вмешательства. То есть – это не последствие взрыва…

– Всё?

– Так точно.

Шеф удовлетворенно выдыхает.

– Теперь вы, Глеб. Ваши выводы?

Но Линер обрывает его:

– Что происходит?

Шеф приподнимает брови, но Линер уже не в силах сдерживаться, атакуя в первую очередь Глеба:

– Почему вы все это время были здесь, а не там, где я приказала вам находиться? – и не дожидаясь ответа, тут же обращает свое негодование ко всем присутствующим:

– Почему не врачи и спецназ, а патологоанатомы сопровождают подозреваемого в госпиталь? И почему осмотр итоговый, хотя следствие по сути только начато? Объясните мне! Почему? И где оно это третье решение? Почему мы согласились на второе?

Шеф молчит. Он смотрит на Линер, но как бы сквозь нее. Остальные словно ожидают его разрешения нарушить молчание. Но вдруг без всякого приказа говорит Линер-старший, незаметный до этого момента:

– Юля, доча, наверное, это потому, что ты сейчас в твоем положении больше женщина, чем следователь, но… Неужели ты не поняла, третье решение в том и состоит, что официально мы заявляем о втором, а реально делаем первое. Крематорий в том же направлении, что и госпиталь. Он потому и выбран. Почти тот же маршрут. Я знаю. У меня там по соседству с этой печкой место припасено. Всего двенадцать километров севернее кольца. Это не расстояние для «вертушки»…

Линер смотрит на отца и видит не пенсионера-лепидоптеролога в больничном халате, а генерал-лейтенанта, который в отличие от нее давно, еще до совещания, все понял. Решений не два и тем более не три. С самого начала оно было одно. К нему и пришли. Прочее – слова для убогих и трагиков. Слова и только. Слова.

Шеф прерывает затянувшееся молчание:

– Ну, закончим все-таки… Глеб, так какие у вас выводы?

Глеб смотрит на шефа и переводит взгляд на Линер. Шеф понимающе кивает:

– Да. Пора уже… Что ж… Глеб Серафимов – действительно сотрудник ЦИБа, но с полномочиями параллельного расследования. Легенда о прикоммандированном сотруднике была необходима, чтобы не отвлекать вас от работы, Юлия Вадимовна, и добиться максимального результата. Одна голова хорошо, две лучше. Известный факт…

Линер пристально смотрит на Глеба, а он в свою очередь не отводит жесткий, полный уверенного равенства взгляд.

– Так что у вас, Глеб? – спрашивает шеф.

– Считаю, что достаточных оснований рассматривать подследственного в качестве подозреваемого и тем более считать его искомым «певцом» – нет. У нас просто недостаточно фактов. То, что мы имеем, – переписка личного характера. И, по моему мнению, именно таковой и является. Мужчина и женщина. И только. Другое дело – это их связь с текущими событиями. Считаю, что она есть. И более чем очевидна. Не так очевидны причины этих сверхспособностей. Могу только предположить, что с ними, этими двумя, тогда, еще до теракта, что-то случилось…

– Что именно? – вяло, без особого интереса уточняет шеф.

– Не знаю. Но там был какой-то срыв, падение, что-то выходящее за рамки обыденного, как и все то, что мы наблюдаем сейчас. Не обычное или-или: живешь – не живешь, а что-то третье… Это, возможно, как-то связано с их травмами до теракта, но пока не знаю как…

– Всё?

– Так точно.

– Итоговые выводы следователей несколько противоречат друг другу, но… – Шеф берет паузу, заставляя Глеба и Линер непроизвольно напрячься. – …Они не противоречат третьему решению. Оно принято и будет осуществлено. Итак, на вас подготовка и вынос тела. Как здесь, так и в финальной точке маршрута. – Шеф адресует свои слова Семенычу с Павликом.

– Глеб – вы сопровождающий. Впрочем, я также. Я буду в холле отделения. Будьте на выходе из него, в зоне видимости. Выносить по готовности прочих служб, по моей команде. Вопросы?

– Мои задачи? – интересуется Линер, похоже, заранее зная ответ.

– Непосредственно по делу – исчерпаны. Но до завершения операции вам необходимо остаться в больнице. Продолжайте мониторить ситуацию. По всем источникам. Найдите место в здании с наилучшим сектором обзора за происходящим как во дворе, так и на улице, и будьте на связи. Эта информация не повредит на случай каких-то форс-мажоров. И вот еще что… Необходимо изъять историю болезни. Она вроде как у заведующей отделением?

– Да, была у нее.

– Ну вот, займитесь. И возьмите с Белой подписку о неразглашении.

– На какой срок?

– Навсегда.

– История болезни – часть третьего решения? Я правильно понимаю?

– Вы правильно понимаете, Юлия Вадимовна.

– Передать вам?

Шеф качает головой.

– Нет. Слишком заметно. Глебу.

Шеф замечает заигравшие от волнения щеки Линер и успокаивает ее:

– И не надо так переживать. Это не передача дела другому следователю. Это всего лишь один из пунктов третьего решения. Вы хорошо поработали, Юлия Вадимовна. Остался последний штрих. У нас у всех одна задача – безопасность. А безопасность – это когда все понятно. То, что происходит здесь с ночи, – непонятно. Объяснять – нет времени. Не все узлы развязываются. Какие-то надо рубить… Всё. Я в холле. Вадим Александрович вы со мной. Готовность – десять минут.

Приветствую, уважаемые, на «No comments» от Dane. Часть вторая. В этом включении северный и западный фасады. В предыдущий раз мы закончили на раковом корпусе. Он у нас преимущественно на северо-востоке. Теперь я строго на севере. Здесь в основном солянка из больных, как и на востоке. Всех по чуть-чуть. Выделяются, судя по разговорам, сердечники. Не знаю, уж по какой причине именно здесь они собрались. Поближе к приемному отделению? Но это обстоятельство всех собравшихся здесь может привлекать. Так что предпочтения сердечников – загадка. Как и расположение других групп больных. Сложилось и всё тут. Как вы можете видеть, разнообразие возрастов максимальное. Понятно, стариков больше в принципе везде. Но сердце оно, как известно, не выбирает, и здесь их превосходство не так заметно… Да, вот еще, отдельная группа по интересам… Астматики… Кашель, ингаляторы, какая-то особая тоска в глазах. Уж они-то и дома могли посидеть при такой погоде. Нет, как и все, требуют вечной жизни… Правильно – чем они хуже других… Люди, надо признать, на северной стороне стоят наиболее плотно. Тому есть прямые объяснения – выход из метро и ж/д платформа. Все проезды – уже не проезды. Тотальная пробка… Показываю с верхней точки. Камера на вытянутой руке… Да, да, от транспортного не протолкнуться… С трудом, но двигаемся дальше. На северо-западе – своя специализация. Еще группа колясочников. Гораздо больше первой. Они как-то по диагонали сконцентрировались. Ну, тут понятно. Разные части города. Кому куда удобней, и вся логика. Здесь, впрочем, смотрите: есть жуткие особенности… Совсем тяжелые случаи… Не только ног, но и рук у большинства нет, или не работают… Н-да… В основном, как я понимаю, что-то врожденное… Очередные минуты no comments… Люди, посмотрите в эти глаза…

Вот и миновали… Я тут еще поразмышлял, почему они именно здесь стоят. По тяжести-то, наверное, в первых рядах должны быть. Здесь въезд ближайший в реанимацию, где, по всем данным, и находится тот самый спаситель… Ближе только с западного фасада, но там свои трудности… Как раз спускаемся в этот двор девятиэтажки – он заметно притоплен в сравнении с прилегающими улицами… Детская площадка – стандарт… В обычные времена – двор как двор. Но то в обычные. А теперь костры… Есть что-то от революции… Еще раз верхний ракурс… Видно, думаю… Все до моей улицы забито. Людское море. Что можно сказать? Так, ну… беглый обзор… Та же солянка… Коляски, костыли… Лежачие даже… Детей-то сколько… Группа слепоглухонемых… Красные шапки лейкемии… Тут ни рук, ни ног, ни лица… Так… Кажется, я понял принцип… Здесь самые тяжелые. Будто бы их кто-то отобрал со всех участков и направил сюда… Да, точно – здесь, рядом с западным фасадом последние стадии – сутки, часы, а может быть, уже и минуты… Плюс сложные травмы и врожденные патологии, когда все вместе: ни того, ни другого, ни третьего… Полчеловека, а где и четверть… Почему же именно здесь они собрались? Понятно – ближе всего к реанимации, да и вариант прорваться на территорию самый оптимальный. Ну, это для здорового… Видите, забор метра в два, да и сам двор, как я показывал, ниже уровня улиц. Но каждый ведь в сопровождении. Как иначе? Так, а это что? Лестницы, веревки… Друзья мои, да тут сопровождающими что-то готовится. И явно не пикник… Боюсь загадывать, но не штурм ли? Четыре джипа с тросами… Тю-тю-тю, лебедки… Убейте меня, если это не для срыва секций забора. На той стороне это хоть понимают? Да нет, похоже. Обычное оцепление. Внушительно издалека. Но тут десять человек на одного будет, и это не считая больных. Они та еще сила, но ведь ими и прикрываться могут… Еще джип, и еще… Пожалуй, все ясно… Вопрос – когда? Чего ждут? Готовности? Готовности чего? Кто даст команду? Какой-то шепот в толпе… Что говорят? Вывозят? Кого? Его? Да? Когда? В ближайшее время? А куда? В какой-то госпиталь на севере… Вот, видите – прошел слух, что вывозят… То-то ребята забегали… Да, да, начинается… Надо уходить куда-то наверх… На общий план… Да вот же – девять этажей… Что? Нет, ребята, я не с вами… Я пресса… Ухожу, ухожу… Чуть не попал под раздачу… Настроение у людей боевое… Какое-то невиданное единение больных и здоровых… Грядет буря… Ага, заработала мэрская «вертушка»… На общий, на общий… Не пропустить… Теперь точно no comments, дорогие мои, сплошной no comments…

XVIII

Точную дату вылета Челу обозначают за сутки. Делает это бабушка, в кои-то веки нарушившая свое зимне-городское заточение. Она приезжает накануне. В пятницу. К вечеру. Прямо в валенках бабушка идет к террариуму, от которого в эту неделю Чел почти не отходит. И теперь он сидит перед ним по-турецки на смятом кресле-мешке. Бабушка останавливается по правое плечо и, не вынимая рук из песцовой муфты, извещает:

– Завтра. В ночь.

Окидывает беглым взглядом пространство за стеклом – дневных в эту осень мало, ночные еще спят – интересуется:

– Хочешь шоколадку?

Чел смотрит на бабушку снизу вверх, будто бы видит ее каждый день, а не впервые за два месяца, и соглашается:

– Хочу.

Бабушка извлекает из муфты неровную, ручной работы плитку. Отдает и прячет ладонь в муфту. Спрашивает:

– Спят твари?

Чел подтверждает:

– Спят.

– Ладно. Ночью приду, – обещает бабушка и бесшумно уходит к себе.

Чел откусывает от плитки кусочек и медленно жует, подсчитывая про себя оставшиеся до отлета часы. Выходит что-то около семнадцати. Он извещен о конечной точке маршрута. Бывал и ранее у отца в его «пендосовской» квартире. Расписание рейсов помнит хорошо. Отец приедет за ним лично. Несмотря на рождественский, как он выражается, «потоп» на основном месте работы. Почти ежедневные спектакли и концерты. Последние сборные, на пару арий и дуэтов. Летать в таком графике туда-сюда через океан совсем не резон. Но уверений начальника охраны, что он сопроводит Чела от дома до аэропорта, отцу недостаточно. Уже в самолете присоединятся мама с сестрами. Те задержатся на все новогодние праздники. Помогут с акклиматизацией. Какую роль играет в этой логистике бабушка, не совсем понятно. Возможно, что никакой. Она лететь отказывается. Хотя ей, разумеется, предлагают. Пусть и скорее из вежливости, явно рассчитывая на отказ, который не заставляет себя долго ждать:

– Да, ну на х…! – не стесняясь внучек, отмахивается бабушка, тут же вдруг среди зимы засобиравшись на дачу. Ее стремление повидаться с приемным внуком перед долгой разлукой доводит уборщицу с домработницей до мокрых платочков, которые в кои-то веки объединяют их. Бабушка привозит с собой на дачу набор домашних вкусностей – прямое следствие этого полуторачасового русско-татарского единения. Их аромат разносится по дому, возмущая местную прислугу.

– Мол, мы чем хуже, стоило ли везти в такую даль?

Бабушка отмахивается и от них. На этот раз молча. Не в ее правилах метать бисер перед какой-то, прости Господи, «деревенщиной». Прислуга отвечает бабуле тем же. Обычные дела. Презрение сторон взаимно. Услуги и просьбы только из числа обязательных.

Чел не догадывается о конфликте. Да что там конфликт, он даже не ощущает заманчивых запахов с кухни. Хотя нос свободно дышит. И нет никаких намеков на простуду. Но с момента прослушивания он настолько уходит в себя, что внешние проявления жизни дымкой проносятся мимо него, никак не затрагивая. Чел одновременно здесь и не здесь. Но все больше в своих мыслях, в которых нет никого кроме Чарли. А с ней он все давно решил. Сообщение о завтрашнем вылете воспринимается лишь как руководство к действию. План побега давно готов. В нем учтены ошибки первого. Их много. Во-первых, сама спонтанность. Она, как оказывается, совсем не способствует успеху тайных миссий. Напротив. Побег готовится. И долго. Затем направление и средства. Они должны быть неожиданными, но только не для него самого. И наконец – главное. Еще в печальном финале первого побега он понимает: мало просто бежать, надо бежать так, чтобы не стали искать. Не сразу после. И не потом. А вообще…

Чарли смотрит на маму, но видит не ее, а лишь желтую отцовскую парку. Лицо мамы смазано. То ли тусклым светом, то ли лекарствами. Скорее и тем, и другим. После Le Blonde Чарли слабо различает родителей. Они кажутся ей на одно лицо. По яме движется только куртка, которую они передают друг другу, меняясь на посту. Лишь иногда Чарли видит ее на крючке у двери. В город парку не берут. Она, как и Чарли, заперта в яме и ее окрестностях. Лишенная человеческого тела, куртка пугает Чарли. Она так ни разу не посмела встать и подойти к ней, хотя очень хотелось.

Встать хочется и сейчас. Просто встать. Пройти, дрожа и покачиваясь от головокружения, с десяток шагов. В тайне от «парки» Чарли уже неделю делает это. Пока суточная норма невелика. Что-то около ста шагов. Совсем немного. Еще недостаточно для задуманного. Но уже что-то. Для «парки» – она лежачая. Ест с рук. Ходит под себя. Ей даже одежды не полагается. Только одеяла. Шапочка и снуд каким-то чудом на месте. Их не раз в течение месяца порываются снять. И может быть, даже снимают, но всякий раз возвращают на место.

– Кто знает? – вздыхает Чарли. Она порой сутками не помнит себя, давно потерявшись во времени. О том, что сейчас зима, она знает по запорошенным снегом окнам. О месяце и числах остается догадываться. Что-то около НГ – наряженная в метр высотой елка в углу – аргумент. Но вот до или после?

«Кто знает?» – повторяет в мыслях Чарли и спешно, реагируя на поворот головы мамы, закрывает глаза. «Парка» должна заблуждаться. Должна искренне верить, что Чарли лежачая. Тогда «парка» потеряет бдительность – и появятся варианты. Чел станет ближе. А то и вовсе они будут вместе, как давно хочется. И здесь пока самое главное – это целенаправленно ходить под себя. Основной аргумент ее беспомощности. Можно, конечно, в отсутствие соглядатаев добираться до туалета. Пару раз Чарли с наслаждением делает это, убеждаясь: для счастья, действительно, мало нужно. Но постоянно вести себя так – значит навлечь подозрения. Памперсы должны использоваться. Должны пачкаться в установленный срок. Происходить все должно преимущественно во сне и ночью. А поди разберись, при таком-то освещении, что сейчас и когда придут их менять. Часы висят на плохо видимой с этой точки стенке. Когда «парки» нет, Чарли первым делом идет к ним. Но их двенадцатичасовое табло тоже не отвечает на все вопросы. Чтобы не провоцировать их у «парки», Чарли слегка тужится – и накопившаяся за время последнего сна разнообразная в своей консистенции влага покидает ее. Чарли слегка улыбается – улыбку не должна заметить «парка»: «Как малышок… Нет… Как старушка… Одна фигня…»

Чел в такие моменты видится ей совсем близко. Она борется с соблазном высвободить руки из-под одеяла и обнять его. Но она лежачая. Нельзя выдать себя. Всё, что она пока может сделать для Чела, – это ходить под себя. И ждать. Из ямы есть выход. Осталось поймать момент и уйти так, чтобы не бросились искать. Ни сразу и ни потом, ни в лесу и ни в городе. А вообще…

Бабушка приходит к террариуму, как и обещала, глубоко за полночь, уже в прощальную субботу. Зевая, она размещается в соседнем к Челу кресле. Слетевшиеся на свет бабочки укрывают лампу плотным тюлем. Свободными остаются лишь наиболее ее раскаленные части. Комната погружена в особый, почти рембрандтовский сумрак.

«Как Эсфирь», – думает Чел, разглядывая пришедшую и ее белую с золотыми блестками шаль. Он чувствует приближение бабушки, едва она выходит из своей комнаты. Табачно-шоколадный дух не оставляет ее и за городом. Шорох валенок едва уловим, но не для его уха. Он слышит их с первой прикроватной ноты. Чел надеялся, что не услышит, и случится чудо – она уснет. Но чуда пока не происходит. Остается ждать и отвечать на вопросы.

– Почему летят на свет? Я недавно спрашивала…

Разговор на эту тему, припоминает Чел, был два с половиной года назад, но он не указывает бабушке на это обстоятельство и только отвечает:

– Никто точно не знает.

– Версии?

– Солнце. Обман.

– Надо быть ученым, чтобы это предположить?

– Надо быть ученым, чтобы с этим согласиться.

– А ты что думаешь?

– Это их воспоминание о выходе из куколки. О той первой вспышке света.

– А если ночью?

– Даже ночью много светлее, чем там… внутри…

Бабушка несколько раз кивает и протягивает ноги к свету. Чел смотрит на валенки и на глаз сверяет размер.

«Впритык. Как тапки Чарли», – измеряет он на глаз и пропускает следующий вопрос:

– Они полетят с тобой?

– Что? Кто? Сестры и мама? Да.

Бабушка качает головой.

– Они.

Бабушкин подбородок указывает на террариум.

– Нет.

– И что же?

– Смотритель-заводчик возьмет к себе.

– А там?

Бабушка обводит подбородком круг.

– Не знаю, – отвечает Чел и вновь косится на валенки, мысленно прикидывая их размер.

– Где она? – как-то вдруг, в лоб, без какого-либо перехода спрашивает бабушка. Чел замирает на обитой гравированной кожей пятке левого валенка. Он, ощущая себя пойманным, не знает, что сказать. Лишь повторяет после долгой, ничем не заполненной, кроме жужжания лампы, паузы:

– Не знаю.

– Врешь! – ухмылкой разрезает комнату бабушка. Чел возмущенно дергается и разворачивается в кресле, но бабушка, не меняя положения, обрывает его так и не сорвавшийся с губ возмущенный возглас:

– Сиди! Здесь она. В тебе… Чую… Как тогда чую… Пот и апельсин… Бесстыжие…

Она вкусно улыбается, думает секунду и продолжает с расстановкой, подчеркнуто отбивая каждую точку:

– Она, как тот мой французишка. Вроде бы и нет его. А он есть. Больше чем я есть. Меня ведь нет уж давно. Как танцевать перестала, так и нет. А он есть. Главное ведь и правда – не было ничего. Он и подойти-то ко мне боялся. Я же – звезда. Прима. На первой коробке и лица-то его не вспомнила. Упросила потом охламона этого, отца твоего, найти фотографию. Нашел как-то. Встречался с наследниками. Привез. Посмотрела. Вспомнила. Один из многих в толпе. Из тех, что у черного входа ждут. Порвала. Думала запомнила – не забуду. А теперь опять не помню. Да и не хочу вспоминать. Говорят – банальщина, а верно – мы то, что мы делаем. Меня любил шоколад. Лучший шоколад в мире. Да почему любил? Любит. А ты… Ты делай, что хочешь… И забери ты их, наконец! Глазами дырку прожег уже!

Бабушка нога об ногу стягивает с себя валенки. Оставшись в гамашах, она встает, набрасывает шаль на манер платка на голову и сообщает:

– Спать я. Надо же, сморило в кои-то веки. Пришла – обещала. А тут прямо лови момент…

Проходя мимо Чела, она останавливается на мгновение, кладет ладонь ему на макушку – и он слышит:

– И ты лови…

Ладонь соскальзывает на плечо и, легко пробежав по нему четырьмя пальцами, покидает Чела, оставив у его лица призрачный, невидимый глазу табачно-шоколадный морок.

«Парка» то ли приходит на запах, то ли просто пришло время. Она откидывает два одеяла и осторожно, дабы не запачкать и простыни, меняет памперс. Движения ее точны, до мелочей натренированы. С закрытыми глазами Чарли не улавливает в сиделке какого-то недовольства. Но открыв их вслед уходящей, она видит, с каким ожесточением та отправляет использованный подгузник в мусорный пакет и как долго моет после этого руки. Затем «парка» уходит. Скоро кормление. Полчаса после замены. Примерно тогда Чарли должна официально проснуться. Поесть и снова уснуть. И еще понятно – сейчас вечер. Поздний. Но еще не ночь. На ночь одеяла подтыкаются под нее со всех сторон, как спальный мешок. А сейчас просто накинуты сверху. Значит, впереди ужин. Жаль, ходить перед ужином нельзя. Мало времени. «Парка» может вернуться в любой момент. Кухня на поверхности. Оттуда уже доносятся нехитрые запахи подогретого молока и овсянки. Еда одинаковая все четыре раза в день. Чарли приподнимается на матрасе. Только это движение можно себе пока позволить. Она осматривает журнальный столик. Внешне ничего необычного. Журналы, рекламные буклеты. Стандартные дието-косметические мамины дела. Периодически появляется что-то новое, но редко надолго. Фавориты – в основном скандинавы – давно определены. И они заметно преобладают. В эту неделю много о горном туризме. Горы ближние и дальние. Продукция, отели, санатории. Ясно. «Парка» ищет нетрадиционное решение, выход из тупика болезни. И может быть, уже нашла. Классика же, как она думает, не помогает.

«Этак, от безысходности, могут и отвезти куда-нибудь. Надолго. Может, навсегда. Это будет похуже бессрочной атаки ондровских фьордов», – беспокоится Чарли и совсем уже было привстает, но дверь распахивается – и Чарли падает на матрас. Благо «парка» открывает дверь ногой – в руках поднос – и не замечает ее движений.

Чарли теперь уже можно открыть глаза. Позволительно даже повернуть голову в сторону кормящего, носом отыграть запах, губами выразить сдержанную радость. Но сегодня дверь не закрывается сразу за подносом. Желтая «парка» не одна. Сразу за ней входит другая – синяя. Она и закрывает дверь, стоя в облаке пара. Еще примета. Мороз там, вне ямы, далеко за минус десять-пятнадцать. Поэтому куртка нужна и в яме. Отопление евростандарт – едва-едва добирает в таких случаях десять в плюс. Для тренировки сойдет. Для больного не очень. Но на это и не рассчитывали.

Чарли пытается понять, кто есть кто и, не без труда – они почему-то не снимают капюшонов – устанавливает: сиделка – мама, вновь прибывший – отец. Работают вместе. Отец двигает подушки и Чарли. Мама кормит с ложечки. Чарли вновь, и который день уже, борется с желанием забрать из ее рук ложку. Быть даже мнимо-беспомощной не очень приятно. Не то что ходить под себя, конечно. Тут не игра, а вполне себе реальное дерьмо и моча, которые не исчезают, а остаются на тебе, с тобой. И ты не вправе уйти от их неприятного соседства.

Во время кормления трудно держать руки под одеялом абсолютно неподвижно. Хочется даже не помочь, а что-то сказать.

«Челу проще. Он и без пальцев имеет голос», – думает Чарли и лишний раз улыбается кормящим. Улыбается сразу обоим, глядя куда-то между них, не в силах благодарить каждого по отдельности.

Ужин короток. Каши – три столовых ложки. Какая-то добавка в стиле мамы. Но Чарли не пытается разобрать, что именно. Стакан молока – также микс. Но хурмы в данном случае слишком много, чтобы сразу ее не почувствовать.

После еды идут препараты. Солянка из таблеток, уколов и порошков. Всё сразу. Часть препаратов, как понимает Чарли, от негативных последствий других. И этих восстановителей едва ли не больше первых. Чарли покорно принимает всё. В отличие от «парок» она знает – лечение результативно. Поменьше бы спать. Но поди разбери, что именно из этого успокоительное. Может быть, оно и есть укол. Тогда ничего не поделать. Не задержать таблетку во рту и не сплюнуть куда-нибудь позже в редкую минуту одиночества.

После лекарств «парки» садятся на диван. Это странно. После еды обычно если «парка» одна – она сразу уходит.

«Что за совет?» – беспокоится Чарли и с минуту наблюдает беседу, которая уже на третьем волнообразном жесте: «Горы», – подтверждает ее недавние догадки. «Парки», разочаровавшись в традиционном лечении, завтра утром своим ходом вывозят ее в даль несусветную. На этот чудодейственный Алтай. Тот самый, в котором, если верить рекламе, все должны жить вечно, но почему-то не живут.

Чарли отворачивается и как-то сразу съеживается от подступившего к горлу ужаса.

«Бежать. Сегодня, завтра утром – или никогда… – понимает она, так же как понимает и другое: – Не готова. Сдохнешь через километр. Зима опять же. В чем?»

Чарли возвращается к беседе «парок» и улавливает ее финал. Сиделка также едет в город. Сборы слишком масштабны для одного. Старт отсюда. Не позднее восьми утра. Братья остаются в городе.

– Взрослые. Проживут.

– Давно хотели, – соглашается с отцом мама и встает первой. У двери снимает парку и в ответ на вопрос отца морщит нос.

– Воняет. Больница. Так доеду. Дома надену другую, – объясняет мама и хочет выйти. Отец останавливает ее:

– Ключ.

– Зачем? Куда она денется? Закрывай-открывай… И если что – она не сможет выйти…

– Она лежачая. Ну, ладно… А если кто придет?

– Кто?

– Верно, – соглашается отец и идет следом. В дверях еще раз останавливается и осматривает яму. Задерживает взгляд на елке. Заметно хмурится и прикрывает дверь.

Чарли, не слыша звука отъезжающего фургона, ждет много больше трех минут, и эта пауза фатальна. Снотворное действует. Чарли просыпается утром, еще в полной темноте. Вскакивает и бежит к часам. Пять без четверти. У нее есть час-полтора на сборы. И первым делом, забыв о прежних страхах, Чарли снимает подгузник и надевает забракованную мамой парку. Она ненавистна. Она воняет. Но у нее есть единственный и неоспоримый плюс: в ней заметно теплее.

Чел примеряет валенки, едва бабушка скрывается за дверью. В самый раз. С поправкой на тапки Чарли. В ее случае, правда, передвигаться нужно по вертикали, а не по горизонтали. И по камню, а не по сугробам. Но иной обуви у него нет. После того случая дом лишен не только ножей, но и обуви. Она изымается после каждой прогулки прислугой, живущей во флигеле. Им даны строжайшие инструкции. Чел при их озвучивании не присутствовал, но слышал отголоски, будучи на другом конце дома запертый в комнате. Отец, как и тогда в высотке, поразил неслыханным для баса диапазоном и странным для людей его круга словарным запасом. Так что валенки – пусть и со сдавленными пальцами – выход. Еще какой выход. Правда, сложности есть и с верхней одеждой. Она так же во флигеле. В свободном доступе осенние плащи и куртки. Но за окном все минус двадцать. Ненадолго хватит накопленного телом в доме тепла. В этом случае надеяться на бабушку нет смысла. Ее шубка не налезет больше, чем на одно плечо. И примерять не надо. Всё очевидно. Единственный вариант – надеть несколько вещей сразу. Чел проверял. Удобства мало. Но куртка вполне себе входит под плащ. С учетом перуанского – он зовет его JDF – свитера под горло, пусть и сборный, но уже зимний вариант.

Итак, одежда собрана. Теперь маршрут. Уходить нужно по реке. Она окончательно встала. Перекат сопротивлялся дольше всего, но в ночь на вторник замер и он. Знаний по географии достаточно, чтобы понять: река идет в город. Да, изгибами и переливами, а не прямым шоссе. Но в город. Там Чарли. Должна быть там.

Другая проблема – связь. В доме на нее не осталось даже намека. Бабушка в этом вопросе игнорирует современность. Рыться в ее вещах – напрасный труд. Остаются прислуга и охрана. Техника у них простенькая, но с доступом в Сеть. Прислуга – семья из трех человек. Мама, папа и сын. У каждого подходящий гаджет. Как заполучить его – другой вопрос, и он напрямую связан с тем, как выйти за пределы огороженной территории. Ворота и большая часть забора – не обсуждаются. Вариантов нет. Первые круглосуточно заперты и открываются с пульта, который не покидает пояса охранника. Калитка открывается ключом. Но его нет даже у бабушки. Их два. Один на том же поясе, второй у прислуги. Обычно у управляющего. Реже у сына. В руках хозяйки он никогда его не видел. Восток. Свои порядки. Заполучить ключ и связь, таким образом, можно в одном месте. Что до забора, то у него при всей его почти трехметровой неуязвимости есть одна болевая точка. И это все тот же флигель. Он расположен к нему вплотную и как раз на речной стороне. Это срубный дом с мансардой, окна которой выше забора и выходят на улицу. Высота зряшная и с учетом возможного под забором снега более чем терпимая. Осталось до нее добраться. Там же выход в Сеть. Для этого нужно отсутствие жителей флигеля на месте. Днем флигель пуст. Но все перемещения Чела за рамками дома строго контролируются. Пять камер и восемь глаз. Чертова дюжина. Он и на порог ступить не успеет. Остается ночь. Но ночью жильцы на месте. На мансарде комната сына. Родительская спальня под лестницей на второй этаж. Всех троих надо куда-то выманить. В то же самое время туда же должен прийти охранник. Задача кажется невыполнимой. Но уже к приезду бабушки вопрос, по крайней мере в теории, решен. Решение – плод длительного созерцания. Чел слишком долго оставался наедине с теми, кто за стеклом. Бабушка, возможно, сама того не ведая, но странным образом намекая, устанавливает срок и предоставляет недостающую обувь. К утру субботы все складывается.

Чел приступает к исполнению плана затемно. В шестом часу утра. Из разговора охранника по телефону он понял: отец будет здесь ранним утром. Координаты не точны. В восемь? В девять? Значит, нужен запас по времени. Одевшись как матрешка, Чел поднимается к террариуму, включает лампу и заранее оставляет на листе А4 послание. Он знает, в ближайшие минуты у него не будет на это ни времени, ни сил:

«Он – мой. Я сам. Прошу – не ищите. Зачем я вам такой?»

Чел пишет крупно и однозначно, без какой-либо дрожи в руках. Он кладет лист на кресло – рядом пакеты ваты, бинты, хересный бренди Solera Gran Reserva – и, не колеблясь, берется за журнальный столик.

Чарли застегивает парку на все пуговицы. Шикарная вещь. С капюшоном, даже на голое тело, и минус двадцать будут ни по чем. Одна проблема – ноги. Нет даже носков. Из обуви только скальники. Вариаций предостаточно. Но все они, с точки зрения горизонтального перемещения, бесполезны и вредны. Даже летом. Зимой же – это пытка, не иначе. Всё лучше, чем босиком по снегу. Но пытка, пытка. Не для того эти тапки придумали, чтобы совершать в них многокилометровые переходы по горизонтали. Есть надежда, что какая-то обувь отыщется в комнатах на поверхности, но до них еще нужно добраться. И на эти пять метров скальники в самый раз. Хватит простеньких чешек. Надеть их – уже проблема. Впервые за десять с лишним лет ступни почти месяц не попадают в эти капканы. Чарли, морщась, восстанавливает ощущение. Не велика беда. Это все-таки не главная боль из тех, что она уже испытала, и той, что еще предстоит.

Чарли выбирается на поверхность. Темнота и тишина. От воздуха соснового бора, после душной ямы, слегка кружится голова. Она с минуту стоит, прислонясь спиной к двери. Не без труда отрывается от нее и идет в дом. Ключ в кармашке в козырьке над дверью. Две комнаты. Крошечная, в кровать полуторку, спальня и студия. Порядок как в городской квартире. Маминых рук дело. Ни пылинки, ни намека на застоявшийся запах. Даже самая последняя салфетка у мойки на своем месте. Три ножа-топорика выложены на мраморной столешнице. Там же они были и месяц, и год назад. В этом пункте своего плана Чарли наиболее уверена. Здесь нельзя ошибиться. Но всему свое время, ножу в том числе. Первым делом Чарли сбрасывает чешки. Они пока не нужны. Могут и вообще не понадобиться. Правда, сразу замены им не находится. Обуви не видно. Чарли тщательно обследует обувной ящик и бельевой шкаф. Ничего. Даже каких-нибудь завалявшихся домашних тапочек. О зимней обуви и думать нечего. Нет даже пары носков. В итоге нарисовываются два неутешительных варианта. Первый – идти в скальниках. Второй – мастерить из полотенец, наволочек и пакетов что-то вроде зимней обуви. Первый вариант – быстрее. Второй – теплее. Скорость перемещения в обоих вариантах одинаково низкая. Но есть надежда, что не весь путь до города придется идти пешком. Значит, скальники. Если найти отцовские, а они почти наверняка есть в яме, то можно сымпровизировать из платков носки. Размер ноги много меньше отцовской и позволит такие манипуляции.

«И выйдет что-то третье», – понимает Чарли и стягивает с подушек наволочки. Она слышала о портянках, но не знает, как их обматывать.

«Опять же какой объем ткани необходим?»

Это будет ясно только после примерки отцовских скальников. Они в яме. Тогда собрать всё, что нужно, здесь и возвращаться.

«Что именно?» – Чарли недолго думает. Аптечка в яме. Необходимая ткань у нее в руках. Маркеры и настенный планшет для записей в яме. Что-то из еды. Ножи…

«Фигасе! Дура! Забыла!» – мычит Чарли.

– Связь!

Рассчитывать на случайно брошенный «парками» мобильник – глупость. Вариант один – древний компьютер-стационар, этим летом доведенный братьями до ума. С него можно дать Челу ее исходные координаты и обозначить намерения. Дальше надежда на то, что мир тесен. Чарли жмет на давно забытую кнопку системника.

Комп долго думает, еще дольше переваривает антивирус. Благо, что у «парок» нет правила ставить пароль. Пришлось бы помучиться, а то и вовсе остаться без связи. Сеть слабенькая, хоть и вышка по соседству. Сосны чуть только что не корабельные, заметно скрадывают сигнал. Ее мессенджера нет на компе. Приходится тут же ставить. Все происходит мучительно медленно, и Чарли уже беспокоится. До обозначенных восьми часов далеко. Но это время отъезда. Кто знает, с каким запасом за ней приедут. Сборы нехитрые. Но лежачая требует особого внимания.

Наконец, Чарли входит в аккаунт. Чел в Сети. Но, может, и просто забыл выйти. Именно так. Тишина на запрос обычным лайком.

Уже словами запрашивает Чарли. Ждет минуту. И повторяет. Тишина.

«Значит, карта».

Точное местоположение ямы определить не сложно. Чарли бросает Челу карту, тут же понимая нестыковку в своем плане. Она уйдет с этого места. Ожидать здесь Чела она не может. Что эти координаты дадут Челу? Как они встретятся, если она будет двигаться в сторону города? Обозначить маршрут? Но он может попасть в руки «парок». Но стоит ли об этом думать? Вряд ли они заподозрят в чем-то, выключенный компьютер.

И Чарли пишет:

Тишина. Он точно не в Сети.

«А может, его тоже закрыли?» – в тысячный раз за эти месяцы предполагает Чарли, но не желает в это верить. Проверяет еще раз карту и записи. Выходит из аккаунта и удаляет мессенджер. Он больше не понадобится. На переезде есть несколько магазинчиков. В том числе и с мобильниками. Жаль только не обувной. Проблема – объяснить продавцам свой диковинный вид. А деньги она знает где. «Парки», как и многие в этой стране, не доверяют банкам.

Чарли выключает комп и открывает мини-сейф в полу. Код неизменен. Какая беспечность. Как и в случае с Сетью, «парки» слишком уверовали в ее болезнь. Взять можно всё. С недавних пор она – ребенок-гений – основной источник дохода семьи. Сколько-то потратили на ее лечение. Впишут в страховку. А это всё не кража, а принадлежит ей по праву. Учитывая последствия Le Blonde – совсем немного. Крохи. Ей скорее даже должны.

Сложив деньги в пакет, Чарли добавляет к ним мультизлаковые хлебцы, крекеры, бутылку воды и единственную хурму, что не вошла в йогурт. Ножи берет так, ни во что не заворачивая. Их не придется нести с собой. Они нужны только здесь. Осталось понять, который из них наиболее удобный. По виду – тот, что самый большой. Но так кажется поначалу. Затем потребуется и второй.

«А вот третий – лишний», – решает Чарли и оставляет нож на столе. Думает мгновение. И заменяет им средний по размеру. Он слишком крупный. После работы самого большого она вряд ли сможет его удержать.

Стекло террариума осыпается разом. Ударная мощь столика превышает все ожидания Чела. В первые секунды даже возникает беспокойство.

«Не на слишком ли мелкие осколки разлетается стенка? Найдется ли подходящий?» – задается вопросом Чел, садится на корточки и осторожно, чтобы не поранить руки, перебирает ближайшие осколки.

Страхи напрасны. Вариантов предостаточно. Он быстро отбирает несколько. Длинных и не слишком узких. Максимально близких по форме к ножу. Затягивать с выбором не стоит. По подсчетам Чела, у него не более двух-трех минут на всё про всё. Это в самом худшем случае. До появления на месте охранника. Как среагирует бабушка, сложно предположить. Но, зная ее меланхолию, явно не быстрее. Жители флигеля уложатся в пять-семь минут. Но могут прибыть и вместе с охраной. Хозяин семейства рано встает. Сигнализация в будке охраны уже верещит. Даже сюда доносятся ее отголоски. Лампочка извещения есть и во флигеле.

«Минута», – отсчитывает Чел про себя и выбирает четыре осколка. Идет с ними к креслу. Становится на колени и раскладывает их перед собой. Уже здесь, толкнув их шайбой по полу, – отметает два варианта. Недостаточно остры. Так кажется на ощупь. Он может и ошибаться. В таких делах у него мало опыта. Совсем нет. Чел открывает бренди и полощет рот, сплевывая на пол. Густо поливает спиртным отобранные осколки. Перестарался. Остается всего полбутылки. Еще пригодится. Не будет времени сбегать в отцовский бар за чем-то другим. И так выбран самый крепкий. Закрывать не нужно. Бренди потребуется сразу. И немного потом. Но вряд ли дольше того момента, когда он окажется за забором.

Чел прячет правую кисть в рукав свитера. Часть осколка, которая будет рукояткой, не безопасна. Портить руки не в его планах. Лишняя проблема. Достаточно одного источника крови.

– Еще минута.

Но от входной двери по ногам еще не повеяло холодком. Значит, он всё правильно рассчитал и можно остаться в исходном анданте. Не спешить. Проделать всё наверняка, без малейшей возможности на возвращение. Культей, замотанной в свитер, Чел приподнимает с пола осколок. Тот, что лежит правее. Он самый удачный – почти одинаковой длины лезвие с двух сторон. Чел плотно захватывает его и высовывает язык. Максимально далеко. Получается не так, как у Чарли. Чел привык, что его язык лежит пластом на нижнем небе и просто не мешает петь. Странно, что при этом без него, без того, что не поет, – петь нельзя. Да что петь – нельзя и слова сказать. В этом-то всё и дело. Но вряд ли язык удержится вытянутым долго. Рефлексы – великое дело. Чел берется пальцами за кончик языка и еще, как ему кажется, на добрые полсантиметра вытягивает его изо рта. Холодок пробегает по ногам. Входная дверь распахнута. Идет не один человек. По крайней мере двое. Слышны и бабушкины шаги – она недолго спала. Шаги как стук сердца. И не звука больше…

«Какая тишина…» – дивится Чел и подсекает осколком язык под уздечку, в месте, где он крепится мягкой связкой с нижней челюстью и тут же врезает стеклянный нож острием в самую его середину. Проткнув язык насквозь, Чел протяжным, осторожным движением, боясь поранить щеку, рассекает язык направо. Это получается легко. Сложнее подхватить вторую половину. Пальцы соскальзывают от хлынувшей крови. Приходится надрезать и дергать. Надрезать и дергать. Надрезать и дергать. Три раза. Пока язык не остается в пальцах. Чел отбрасывает осколок и забивает рот ватой. Почти сразу сплевывает – она превращается во рту в кровавую кашу – и наполняет рот ватой снова. Между второй и третьей партией ваты он оставляет язык на записке. Осторожно распластывает его по всей ширине, сдвинув к нижнему краю. Мокрое пятно, ширясь, ни в коей мере не затронет запись – он аккуратно располагает лист под небольшим уклоном.

Чел вытирает руки, сплевывает вату, полощет рот бренди и заматывает третью порцию ваты в бинты. Что-то вроде повязки. Она пробудет во рту относительно долго. Чел встает и рассовывает оставшиеся бинты и вату по карманам плаща. Подхватывает за горлышко бутылку и идет на веранду. Прикрыв дверь, он только теперь обращает внимание, что бабочки все это время игнорировали лампу и вились вокруг него. Одна из них – та самая белянка задерживается – на рукаве, чтобы, вспорхнув, пропасть в предрассветной тьме. Вслед за этим приходит боль. Почти не ощущаемая до этого момента, она вдруг настигает Чела одним ударом и валит с ног. Чел кричит забитым кровавой ватой ртом, но слышит лишь мычание. Пошатываясь, он встает и, продолжая кричать, огибает дом по кругу. Спускается на дорожку и боковой аллеей, зигзагами бежит к флигелю.

Флигель не спит. Дверь распахнута. Чел пережидает у поленницы шашлычных дров и не напрасно. Сын управляющего, на ходу натягивая ботинки, выскакивает на крыльцо и бежит к дому, в окнах которого одно за другим зажигается свет. Чел проскальзывает в дверь и поднимается на мансарду, слыша доносящийся снизу голос хозяйки:

– Амир, ты чего вернулся? Что там случилось? А?

Чел закрывает комнату изнутри и с надеждой оглядывает нехитрую обстановку. Диван с неубранной постелью, открытый шкаф, стул. На нем главное – смартфон. На зарядке. Чел хватает его и успевает отметить: «70 процентов. Достаточно…»

Он кладет его в карман и открывает окно. Как и ожидалось, под забор намело. Прыгать безопасно. И хорошо, что и сейчас идет мелкий снег. Хоть как-то, но скроет следы. Но повязку надо сменить. Он успевает накапать в комнате. Чел сплевывает мокрый комок в окно и полощет рот бренди. Готовит новую повязку, плеснув на нее остатки из бутылки, и заполняет пахучей ватой рот. Крик вновь, как и на веранде, охватывает его с головы до пят. Он опирается руками о стену – голова идет кругом.

«Это уже потеря крови…» – осознает он и с трудом берет себя в руки. Есть остатки шоколада и привезенные из города булочки, но это пока неприкосновенный запас. Чел и не думал, что они могут потребоваться так рано. Но сейчас невозможно есть. И надо бежать. Как можно дальше бежать…

Он приземляется удачно. Мягко войдя в сугроб почти по пояс. Снег убирали под забор с дороги. С валенками маленькая проблема – набились снегом. Приходится снять и вытряхнуть. Промокшие ноги – не лучшее дополнение к тому, что творится во рту. Чел скатывается к реке, по оборудованному для детей санному спуску и, уже оказавшись на льду, достает амировский смартфон.

Несмотря на придурковатый вид и, по меркам Чела, копеечный гаджет, парень оказывается в тренде. Вся подборка мессенджеров и приложений на месте. Чел без проблем входит в аккаунт и, обнаружив сообщение от Чарли, жадно читает его несколько раз подряд, на бегу, лихорадочно отсматривает карту, переходя с крупного масштаба на мелкий и обратно. Не добежав сотни метров до переката, останавливается. Оглядывается в сторону покинутого дома. Пробегает взглядом по улице вдоль реки. Утыкается в сосновой бор на другом берегу. Еще раз контрольно меняет масштаб и убеждается в очевидном. Чарли на другом берегу. В каком-то километре от него. И она была там всю осень. И ждет его сейчас. Еще полчаса ждет.

Чарли спускается в яму. Плотно закрывает дверь. Если вдруг «парки» будут раньше, они не смогут войти. С пожарным выходом сложности. Отсутствует. Отчасти потому яма нигде не зарегистрирована. Ее как бы нет. Уже месяц как бы нет и Чарли. Слухи о ее болезни разнеслись по узкому кругу профессионалов. Но остались всего лишь слухами. «Парки» умело хранят семейную тайну.

Чарли оставляет на диване пакет и идет за отцовскими скальниками. Они в общей кипе, но заметно выделяются размером. На обратном пути Чарли забирает из ниши аптечку. За столом первым делом разбирает ее содержимое. Набор стандартный. В основном куча ненужных сейчас таблеток. Из необходимого: пакет ваты, две пачки бинтов, жгут, йод, перекись водорода, марганцовка, что-то вроде стрептоцида в порошке, пачка легкого анальгетика. Его Чарли принимает заранее. Пару таблеток. Остальное потом. Аптека в ближайшие часы не предвидится. Плохо, что с бинтами и ватой негусто. Антисептиков достаточно. Жгут, на первый взгляд, – лишнее. Но может и пригодиться. Надо только сразу разрезать его на две части. Он необходим для обеих рук. Но это в последнюю очередь. Сначала – обувь.

Чарли пробует скальники отца на голую ногу. Портянка войдет. Но только в один слой. Чарли разрезает наволочки по шву. Прикидывает, как их правильнее наматывать. Жалеет, что не выяснила в Сети. Но теперь поздно возвращаться. Надо искать решение самой. Наволочка закрывает ступню с избытком. Остается понять, как ее закрепить. «На щиколотке?»

Чарли возится с каждой ногой минут по десять. Итоговый результат вряд ли обрадует какого-нибудь взводного сержанта. Никакой симметрии и надежной конструкции. Может, и развалятся через полчаса ходу и натрут ноги. Но больше нет времени. Оставить как есть. Ноги все же – не главное.

Чарли распаковывает вату и бинты, приоткрывает пузырьки и надрывает пачку с порошком. Обе повязки должны быть готовы заранее. Стоит ли их накладывать по очереди или обе сразу – вопрос, который Чарли, немного подумав, решает в пользу первого варианта. Теперь письмо. Пока она еще может писать.

Чарли застывает перед доской. Маркер один – синий. Слова давно придуманы. И Чарли еще раз про себя проверяет их: «они мои я сама не ищите le blonde это край».

Проверив – пишет. Записав – читает. Прочитав – закрывает маркер и идет к столу. Возвращается на полпути и расставляет точки и тире: «они мои. я сама. не ищите. le blonde – это край».

Можно и без них. Но это если Челу. Ему одному. А это не ему…

Вертя в пальцах маркер, Чарли идет к столу. Все готово. Можно приступать.

Чарли откладывает маркер и берется за большой нож. Легонько постукивает им по столу. Вырисовывается еще одна проблема. Поверхность стола – стекло. С виду очень прочное. Но какой силы будет удар и к чему он приведет? Предположить сложно. Лучше перестраховаться. Чарли осматривается. Ее одеяла в самый раз. Толстые и ненужные. Чарли вынимает содержимое аптечки на диван и устилает столик одеялами в два слоя. Третьей идет простыня. Может, и лишнее. Но хуже точно не будет. Застелив стол, Чарли кладет комок ваты, один бинт, стрептоцид на край стола и обильно смачивает вату йодом. Проливает его на простыню. Плохая из нее была бы медсестра.

«Не аккуратная», – вспоминает Чарли слова Чела о бомжихе, широко улыбается и берется за нож. Подумав секунду, откладывает нож и кладет в рот жгут. Слегка прикусывает.

«Без него – язык откусишь в раз… Ну, на фиг…» – думает Чарли и возвращается к ножу. Начинать нужно с правой. Это Чарли сразу поняла. Ей проще будет действовать потом. Она сильнее. Так же понятно и другое: рубить надо все сразу, а не по одному. Так быстрее. И боль разом. Не надо терпеть ее многократно. Чарли загибает указательный палец большим – они остаются: они есть у Чела. Соединяет три оставшихся и максимально выпрямляет их, чуть отставляя в сторону. Примеряется топориком, проводит черту в месте, куда нужно попасть. Поднимает руку и опускает тихонько вниз. Точно на обозначенную черту. Повторяет движение, чуть смещаясь вверх по фалангам, но, вспомнив культю Чела, возвращает лезвие к исходной черте, не оставляющей от пальцев ничего. Еще раз примеряется и рубит следом, не ошибившись ни на миллиметр.

Зубы кажется прокусывают жгут насквозь. Крик, оставшийся внутри, проносится по телу огнем. Непроизвольно закрытые на финальной точке глаза открываются словно вспышкой. Нож выпадает из руки Чарли на пол. Она, конечно, не слышит этого пронесшегося по всей яме звона.

Чарли утыкается свежей культей в вату, перемещает руку вместе с влажным комком на ближайший бинт и хаотично заматывает по кругу, густо пересыпая слои стрептоцидом.

«Не аккуратная, не аккуратная…» – мычит она в жгут, вдруг понимая, что прокусила его насквозь. Вынимать рано. Он еще пригодится на второй руке. С ней вряд ли будет проще.

Временно закрепив повязку, Чарли берется за второй нож. Он меньше. В сравнении с первым он кажется совсем крохотным. Чарли вдруг понимает, что ошиблась в расчетах. Именно вес ножа, а не сила удара Чарли имеют, как оказалось, преимущественное значение. Она откладывает «малыша» и подбирает с пола «старшего брата». Обильно поливает его перекисью и, насколько возможно крепко, хватает за рукоять целыми пальцами. Нужно спешить. Рука слабеет. Не хотелось бы промахнуться. С каждой секундой вероятность этого растет. Чарли укладывает левую кисть подобно правой, но, в спешке, примеряется лишь дважды. Удар приходится преимущественно по безымянному и среднему. Мизинец зависает на крае кости и кусочке кожи. Чарли дорезает остатки без удара. Одним давящим движением. И отодвигает ножом вновь прибывших к первым трем. На этот раз нож не падает, а откладывается в сторону. Повязка делается увереннее и быстрее. Помогая зубами, Чарли завязывает итоговые узлы и… «неаккуратно»… заливает остатками йода и перекиси готовые повязки.

Теперь нужно спешить. Здесь делать больше нечего. Все сказано. А «парки» могут появиться в любой момент. Чарли нужен запас времени. Чарли подхватывает пакет и бросается к двери. Уже ступив одной ногой за порог, вспоминает о жгуте во рту. Изъять его – проблема. После второй кисти зубы погрузились в него по самые десна.

«Ничоси, чмоки…» – думает Чарли, отставляет пакет и оставшимися пальцами выдирает жгут из рта. Отбрасывает его на стол, где он вытягивается змейкой вдоль группы из отчужденных шести пальцев и неровным краем касается финального мизинца…

Чарли, как и Чел, заранее обдумала маршрут. До станции идти нужно рекой и лесом. Крюк. Километра полтора. Но именно поэтому в том направлении и не будут искать. Снежок в помощь. Заметет следы за десять минут. Руки пока нужно убрать в карманы. Совсем высохнут не скоро. Могут замерзнуть на холоде. Но главное – не накапать дорожку по пути. Демаскирует хуже следов. Еще шатает. Уже на первой полусотне. Она предвидит этот факт. Кровопотеря не критическая. Но чтобы ее восстановить, придется есть на ходу. Хурма очень в тему. Быстрый углевод. И запивать не надо. Не то чтобы нужно экономить воду. В конце концов вокруг полно снега. Здесь за городом он вполне съедобен. Но любое движение, открыть бутылку, например, теперь проблема. Оно требует остановки. А их должно быть в первые часы как можно меньше.

По мере удаления от дома боль усиливается. Шок первых минут прошел. Пришла обычная боль. Не так далек от пределов ее обычного болевого порога. Чарли даже кажется, что пальцы на месте, просто трасса была сложнее обычного. Какое-то время ей хочется даже развернуть повязку и посмотреть, как они там. Она с трудом сдерживается. Жалеет, что не взяла вторую часть жгута. Он бы помог беречь необходимую ей тишину. Она не слышит своего полурыдающего мычания. Ее беспокоит, что оно слишком громкое. А в лесу, ей говорили, любой, даже самый тихий звук, разносится далеко. «Парки» не услышат. Но есть и другие люди. И они все, кроме одного, не на ее стороне.

Чарли часто оборачивается в поисках преследователей, умом понимая, что позади нее никого не может быть, но это беспокойство отвлекает от рук, которые, похоже, только сейчас осознали, что она с ними сделала. Метров за пятнадцать до обрыва Чарли мерещится кто-то в красном меж деревьев. Нет времени разбираться, так ли это или просто кровь заливает ей глаза. Чарли переходит на бег и не замечает обрыва, срывается и катится кубарем вниз…

Чел трижды пытается забраться на обрыв в точке, ближайшей к указанным Чарли координатам. Тщетно. Угол наклона за 70. Глубокий снег как-то помогает, но только на первых метрах.

«Четвертая попытка – крайняя. Потом в обход», – решает Чел и с минуту отдыхает. Восстановив дыхание, он успевает, опираясь на четыре точки и не глядя вверх, сделать пару шагов, прежде чем слышит сверху непонятный шум. Он поднимает глаза и видит катящуюся на него желтую куртку. В памяти всплывает парка отца Чарли – она рассказывала летом о его причуде. Чел замирает в ужасе.

– Опоздал… – мычит Чел замерзшими губами, не понимая, что ему делать: отойти в сторону или ждать столкновения. Решение компромиссное – он сползает назад, но от заданной траектории не отходит. У подножия он выпрямляется и спустя секунду желто-белый шар сбивает его с ног. Вскочив, Чел бежит в сторону переезда. Через десяток метров он оборачивается и видит убегающую от него в противоположную сторону «парку». Ему хватает мгновения, чтобы понять, кто в куртке. Чел бросается следом. Сплюнув на ходу кровавый комок ваты, он пытается кричать, забыв, что Чарли его не услышит, что он мычит едва слышно; забыв, что ей вообще нет дела до его голоса, если он не касается ее какой-то частью тела или вокруг нет стен, которые могли бы отразить звук и передать его Чарли; забыв, что так было весной и летом, а теперь всё проще… Теперь он или догонит ее или…

На гладком льду переката Чарли спотыкается о кромку замерзшей, вчерашней проруби. Уже поднимаясь, оглядывается. Видит Чела. Пошатываясь, делает пару шагов в его сторону и останавливается без сил. В ожидании объятий выпускает из рукавов мокрые, черно-красные культи…

Поиски сбежавших начинаются примерно в одно и то же время. В доме Чела с прибытием отца. Он застает бабушку танцующей. «Di si felice innesto» улавливается слухом еще у ворот. Пока нет времени разбираться, что означает этот танец: вечную бабушкину весну или финальный аккорд ее сознания. Есть вещи поважнее старческих причуд…

От ножей-осколков, языка и залитого кровью послания отца мутит. Он едва сдерживается, выслушивая отчет охранника и управляющего. Их рассказ ни о чем. Услышали, пришли, увидели, не нашли, ищем… Единственный разумный шаг – не стали сообщать о произошедшем в полицию до приезда отца.

– Дело семейное.

– Решили так.

– Правильно решили! – соглашается отец и уточняет:

– Кто ищет?

– Амир.

– Он с его смартфоном ушел.

– Куда?

– Не через центральный пост – точно.

– Да, мы связывались.

– И?

– Остаются река и лес…

– Поле еще…

– Да, ты чего? Там ограда…

– Амир, он у вас что, един в трех лицах – ищет сразу в трех направлениях?

– Нет.

– А кому еще искать? Он пока лес проверяет. Плохо – снег идет. Следов нет почти.

– Собаку бы…

– А твоя с вольера?

– Она – для охраны. Не ищейка.

– Не пойдет по следу…

– Тогда сам иди. И ты тоже.

– А…

– Здесь кто?

– Что «а»? Что «здесь кто»? Я – здесь. Зарина, кофе сделай. Двойной. Всё! Не стоим! Разошлись!

Отец еще раз, на всякий случай прикрывая рот ладонью, рассматривает язык и послание.

«Его почерк. Очень ровный. Почти каллиграфический. Как у китайца. Так учили… И как просто он решил вопрос с отсутствием ножей. Всё заранее продумано и делалось очень даже в здравом уме. Если такое, конечно, можно сделать в здравом уме… Так… По идее ничего трогать нельзя. Не место преступления, конечно, но и не загородный пикник. В какой срок в таких случаях заявляют? И заявляют ли вообще? То есть с какого момента я обязан это сделать? Вряд ли раньше суток. Пропавший – не младенец все-таки. Да и куда он уйдет в таком-то состоянии? Заявишь – такой хай поднимется… Лишь бы не простудился. Прослушивание у Рикардо уже скоро… Пять? Нет, семь дней… Обещал до Нового года… Нет, все-таки надо вызывать. Черт с ним с хаем, здоровье важнее…» —

прикидывает отец в уме и набирает номер полиции. Стекло хрустит под ногами. Он переступает и сдвигает крошево в сторону. Присматривается к крупным осколкам.

«Который их них?» – спрашивает отец себя. Гудки пошли – и вдруг понимает, что прослушивания не будет до Нового года. Его вообще никогда не будет. Отец, не глядя, сбрасывает вызов и осматривается.

«Ни одной. Куда они все подевались? Не с ним же улетели…»

Нет ответа. В висках стучит звучащая в холле «Di si felice innesto»

«Парки» прибывают к яме лишь к половине восьмого. О неладном извещает распахнутая дверь в дом. Первым делом – проверка сейфа. Результат неутешителен. На фоне этого пропажа вещей и продуктов остается вплоть до спуска в яму без внимания. Внизу – шок…

Мама относительно быстро восстанавливает цепочку событий. Это несложно. Трудно другое – контролировать истерику отца. После созерцания жгута и лежащих в ряд шести пальцев – он теряет мужское обличье. Вколов отцу остатки успокоительного, мама верно определяет траекторию движения Чарли. Она оставляет в яме засыпающего на руках мужа и едет к ж/д станции. Если Чарли успеет сесть на поезд – пиши пропало.

«Она одна?» – всю дорогу мучает мать вопрос. Ответ – гипотеза, но почти что достоверная:

«Вряд ли. Нельзя на такое решиться одной. Кто-то должен быть рядом… Кто-то должен быть… Он? Как они нашлись? Как?»

Мама мучительно не понимает, где они с мужем ошиблись с их гениальным ребенком. В какой момент и что они сделали не так. Но вместо ответа возникает другой вопрос:»

Кто Чарли теперь? Кто?» «Да никто… Впрочем, как и весь предыдущий месяц… Никто…» – отвечает мама, не доезжая до переезда сотню метров. Трасса по-субботнему пуста. Никто не мешает развернуться и вернуться к яме. На обратном пути она решает:

«Пальцы для полиции лишнее… Надо убраться… В остальном… Позвоним… Пусть ищут… Бог даст – не найдут… Бог даст…»

XIX

Холл реанимационного отделения очищен от больных. На каждом из выходов опалевские посты. На месте почти весь оперативный штаб. Стоят кругом в центре комнаты. Нет только мэра и секретаря. Белая в позе мыслителя на диване у главного входа. История болезни на коленях.

Шеф присоединяется к группе первых лиц. Отец Линер без лишних слов, еще на выходе из отделения, отстает от него и располагается в ближайшем к окну кресле. Линер присаживается рядом с Белой. Начинает без предисловий:

– Я изымаю историю болезни.

– Это понятно.

– И еще мне нужно взять с вас подписку о неразглашении.

– Даже так?

– Это не мое решение.

– Сроки?

– Вечно.

– Такое возможно?

– После сегодняшнего дня вы еще способны задавать такой вопрос?

– Я исхожу из того, что для вас, вашего ведомства существуют правила… Закон, наконец…

– Хранить документы можно вечно. Есть такая формулировка. Значит, возможно и вечное молчание.

– Это, извините, я и без вас знаю… Каждый день наблюдаю… Сегодня вот только другой случай…

Белая вздыхает, снимает с кармашка халата ручку и щелкает стержнем.

– Что и где писать?

– В истории есть свободная страница?

– Сколько угодно.

– Пишите там. Вырвать лист не составит проблем?

– Нет. Очень даже ровно выйдет… Так что писать?

– Я такая-то, лучше с паспортными… Помните их?

– Да.

– Замечательно… Обязуюсь вечно…

Белая останавливает ручку и скептически взирает на Линер. Та кивает.

– Ладно, поняла… Тогда… бессрочно не разглашать сведения в связи с историей болезни под номером таким-то… О последствиях нарушения данного мной обязательства проинформирована… Подпись, расшифровка, число.

– Что за последствия? – интересуется Белая, передавая историю Линер.

– Точно не скажу. Я не суд. Тут сложно оценить ущерб. Он в каждом случае с гостайной весьма конкретен. Решение принимается по обстоятельствам. Но в любом случае – это тяжкое преступление. То есть от пяти и выше. Может и на особо тяжкое потянуть. То есть по этим статьям – от двенадцати…

– Ну двенадцать – совсем не вечность.

– В масштабах человеческой жизни – достаточно.

– Я могу… не знаю, как это сказать… попрощаться, что ли?

– С кем?

– С ними. Ну, или как вы там говорили? С пострадавшим?

– Исключено. В какой-то степени его для вас уже нет. Ни для кого нет… И что это вас на сантименты вдруг потянуло?

– Ну, знаете – не рядовой случай.

– Вы же врач. Да еще в таком отделении.

– Я не знаю, кто я в данной ситуации. Врач – лечит. По крайней мере, пытается. А здесь… Я какой-то наблюдатель… Теперь еще и безмолвный наблюдатель… Хм… Слушайте, а вы меня… Не того… Из-за этой тайны… Не ликвидируете? На днях или когда? Как это у вас там происходит? Тормоза откажут или с проводкой что-то случится…

– Вы в своем уме?

– А что? Только не говорите, что все, о чем я сказала, случается только в дешевом кино.

– Я ничего не буду говорить.

– Ваше право. А мне не спать. Успокоили хотя бы.

– Успокойтесь.

– И на этом спасибо. Будет теперь у вас новый консультант. Из военных врачей. Завершите следствие. Кто-нибудь потом дисер напишет. Закрытый. Для избранных. Так и назовет: «О вечной жизни».

– Я отстранена.

– Вот как! Почему же, если не секрет?

– Вот он – весь мой секрет. – Линер кивает на живот. – Отпуск с завтрашнего дня.

– Могли бы вас и не дергать.

– Теперь я тоже так думаю.

– Глеб будет заканчивать?

– С чего вы взяли? Он технарь. Не «следак».

– Ой ли? Кого вы обманываете? Да он следил за вами с самого начала. И параллельно копался во всем. Этого только вы, кажется, и не замечали.

Линер краснеет и хмурится.

– Молчу, молчу, – поднимает руки Белая. – А все-таки, скажите: есть хоть капля истины в упоминаемых дешевых фильмах?

– Вы опять…

– Нет, я чисто как зритель интересуюсь.

– Понятия не имею. Не смотрю такие фильмы. Вообще никакие не смотрю. Хватает реалити… И вовсе не шоу…

– А уж мне-то как хватает… Вот я думаю: через какое время, после того как вы отсюда заберете… пострадавшего, ко мне привезут первого клиента?.. И кто это будет? Гонщик, парашютист, огнестрел?

– До сих пор никого?

– Никого. Правда, в других-то больницах по городу есть. Меньше обычного. Но есть. К нам подвезти не могут. Пробка. Но я так, навскидку, проверила сводки. Во всем округе ни одного случая по нашей части. То есть и без пробки не было бы никого… И люди эти на улице…

– Что с ними?

– Хоть кому-нибудь бы поплохело. Ведь не лето и через одного – инвалид. И ничего. Некоторые уж не первый час здесь. Какая-то сила держит. Так и сутки простоят.

– Не простоят.

– А вы думаете, они его так просто отпустят?

– Вряд ли. Но на то есть полиция. И не таких сдерживали.

– Я думаю, именно «таких» как раз у них и не было. Больные же они люди не совсем обычные…

– Да бросьте. Человек – он всегда человек.

– Не скажите… Они – иные… Не живые и не мертвые. Они о жизни не думают, только о болезни. Она – их жизнь. Неправильная, исковерканная. У кого-то с первого часа неправильная. Они эту другую, здоровую жизнь только видели, сами не ощущали. Хотят ее. Хотят сами не зная чего. Но хуже всего тем, кто был здоров. Они-то знают, что это такое – быть молодым, красивым и потерять всё. Быстро, в раз или медленно, спустя годы. Не знаю, что страшнее. Первое – неожиданно. Второе – неотвратимо… Их никакая стена не остановит. Они ради возвращения к этой жизни и убить готовы. И здоровых, и таких же как они. Жизни ее, Юлия Вадимовна, всегда меньше, чем людей. На всех не хватает…

Линер обрывает.

– Контингент обсуждался. Не помню, были ли вы уже. Есть понимание проблемы.

– У меня, знаете ли, тоже всегда есть понимание. Чутье реаниматолога, что ли. Порой без анализов, рентгена и прочего вижу, понимаю, что и как… Но проблема в том, что понимать – не значит спасти…

– Вы это к чему?

– Боюсь я за нашу больничку, Юлия Вадимовна. Ой, как боюсь… Уж больно все они жить хотят, а тут такой соблазн… Кстати, вы знаете, что самые красивые на свете тюльпаны – бридеры – больны? Они растут во дворе, но их мало… Очень мало… Так вот – они больны чем-то. Какая-то там цветочная инфекция. Я не знаю точно. Их даже запрещено массово выращивать в связи с этим. Чтобы не заразить других… Я это к тому, что болезнь, конечно, отвратительна, но и красива одновременно… Это другая сторона жизни… Пугающая, но… прекрасная…

Линер открывает рот для ответа, но ее прерывает секретарь, проскользнувший в холл. Он услужливо придерживает для мэра дверь, тут же по-шакальи пристраиваясь у него за спиной.

Линер остается на месте. Она хоть и по-прежнему при исполнении, но присутствие в ближнем круге мэра уже не входит в ее задачи. Мэр, похоже, еще раз кратко сверяет принятое решение. Участники совещания остаются при своих. Первым из круга, спустя минуту, выходит Опалев. Он идет во двор, судя по всему, отдать приказ об оцеплении. Линер встает и подходит к окну. Сквозь ставший уже привычным узор из бабочек она видит, как два припасенных взвода, поставив на землю щиты, выстраивают коридор от входа в реанимацию до вертолетной площадки. Линии не сплошные. Но и коридор страховочный. По периметру всё гораздо плотнее. Линер оборачивается к Белой.

– Какая, по-вашему, лучшая точка для обзора предстоящей операции?

– Разве вам не надо быть здесь?

– Нет. То есть не обязательно здесь.

– Тогда можно подняться в угловой холл третьего этажа. Тот, что напротив. Там максимальный угол обзора… И есть медлифт, не беспокойтесь, – упреждает Белая взгляд Линер на живот.

– Я и не беспокоюсь. В силах пока еще…

Линер оборачивается через правое плечо и замечает в дверях реанимации Глеба. Он явно ожидает от шефа прямых указаний, напряженно, не сводя с него глаз. Совещание между тем покидает Давидовский. Видно, решив лично удостовериться в надежности выстроенных Опалевым рядов.

– Хорошо. Пойдемте. Только историю передам, – указывает папкой на Глеба Линер, но первым делом идет к отцу.

– Ты здесь будешь?

– А ты куда?

– Мы с Белой на третий поднимемся. Оттуда лучше видно.

– А… Ну да, тебе велено… Я не пойду. Я хоть и не при исполнении, но и не на свободном посещении, чтоб шляться туда-сюда. Я здесь буду… Что он скажет… А ты иди, что ж…

– Да. Дела только сдам. И буду, как ты сказал, прежде всего, женщиной.

– Да брось! Ты обиделась, что ли?

– На что? На то, что я – женщина? Пап, ты чего? – разводит руками Линер и идет к Глебу. Тот боковым зрением замечает ее, но не поворачивается, не отрывая взгляда от ближнего к мэру круга. Третьим его в этот момент покидает Лесков. И даже когда Линер протягивает папку, Глеб берет ее вполоборота. В нем не осталось и следа от утреннего испуганного мальчика:

– Вот история болезни. Подписка Белой там же, на предпоследней странице.

– Принято. Напоминаю, Юлия Вадимовна, вы должны сегодня же уничтожить все материалы дела, имеющиеся у вас в электронном виде. Речь идет о форматировании диска ноутбука и физическом устранении любых других носителей. Если они, конечно, имеются. Это под вашу ответственность. С известными негативными последствиями в ином случае.

– Могли бы и не напоминать, господин… отличный актер… – иронизирует Линер и на полшага отступает.

– Смартфон уже уничтожен?

– Еще нет. Лишь отобран и отформатирован. Он уйдет вместе с ним. Огонь – максимально надежный способ. Имейте в виду. Еще вода. Тот же эффект…

Линер делает еще шажок, но вновь останавливается. Она не может уйти не поинтересовавшись:

– В легенде-то вашей есть хоть доля правды?

– Да, все правда, Юлия Вадимовна.

– От хакера до цибовского ботана?

– Ну, разве что не ботан.

– Это я вижу. Успехов. Хоть вы и не поверите, но рада была познакомиться. Далеко пойдете с такой-то многоликостью.

– Будем стараться, Юлия Вадимовна. С Наступающим! – поздравляет Глеб и отворачивается. Он не ожидает ответа Линер и не оставляет ей ни малейшего шанса на продолжение разговора…

Оказавшись в холле третьего этажа, Линер отмечает, что лучшей площадки для наблюдения, за исключением разве что крыши, действительно нет. Холл угловой. Сектор обзора – идеальные 90 процентов. Другое место – многоэтажка с западной стороны, да, тэвэшные – или чьи они – дроны. Съемки с них можно отслеживать по СМИ. Для чего Линер и включает ТВ, едва оказавшись на месте.

Холл пуст. Как и в целом это крыло. Что тоже понятно. Оно слишком далеко от палаты №3. Через весь двор. Как раз напротив. Больные, вероятно, думают, что им здесь сложно на что-то надеяться…

Разместив ноут на широком подоконнике, Линер задумывается:

«Сразу удалить или…?»

Большая часть треда даже еще и не прочитана.

«Но надо ли ожидать от него каких-то информационных прорывов? Да и к чему они? Решение принято и запущен процесс его исполнения. Ничего уже не изменить».

Линер открывает страницу и… ее палец зависает над ковриком. Сброшенный Глебом еще до совещания скрин живет. Переписка каким-то непонятным образом продолжается на ее ноуте. Собственно, это уже не просто снимок с экрана, а полноценный тред…

Линер хватается за крышку ноута и чуть наклоняет ее. Тут же непроизвольно оглядывается. Никого кроме Белой. Но та смотрит в ящик и как раз обращается к Линер:

– Смотрите-ка, прямое включение с южного входа. Лесков.

Линер закрывает ноутбук. Прижав его к груди, подходит к Белой.

– Громче, пожалуйста, – просит она, и Белая давит на кнопку пульта. Голос Лескова врывается в холл на полуслове:

– …авершилось совещание при мэре с участием руководителей соответствующих служб. Еще раз хотелось бы подчеркнуть, по его итогам, что массовая акция, организованная вокруг данного медучреждения, не имеет под собой никаких реальных оснований. Так как методы убеждения, к сожалению, не имеют должного эффекта, руководством города принято решение перевезти пострадавшего из палаты №3 в другое медицинское учреждение. Это будет осуществлено в самое ближайшее время… Здесь хотелось бы подчеркнуть, что сложившаяся ситуация угрожает безопасности населения в условиях проведения АТО. Еще раз призываю граждан разойтись и уж тем более не пытаться мешать вывозу пострадавшего. Все уточняющие вопросы на завтрашней пресс-конференции мэра по итогам года. Напоминаю, что в связи с последними событиями она перенесена с двенадцати на 15.00. Ждем. Спасибо.

Но вопрос из группы корреспондентов влетает-таки в эфир:

– Куда перевозится пострадавший из палаты №3, вы не могли бы уточнить?

Лесков улыбается уголками губ:

– Не сегодня.

– А когда?

Улыбка Лескова ширится до щек.

– Завтра, завтра. Всё завтра! – повышает голос Лесков, быстро разворачивается и уходит, избегая дальнейших вопросов. В кадре корреспондент, по голосу – автор последнего вопроса:

– Это был комментарий заместителя мэра по вопросам общественной безопасности…

– Звук! – просит Линер и Белая убирает его. Линер видит за корреспондентом спину удаляющегося Лескова и задается вопросом: «Он-то в курсе третьего решения?» Думает коротко и отвечает: «Не факт… Если только сам, как и отец, все понял… Да конечно понял…»

Линер возвращает ноут на подоконник. И просит, не оборачиваясь:

– Маргарита Анатольевна, вы не могли бы посматривать на ящик? Если вдруг что интересное…

– Хорошо, но, мне кажется, наша позиция более выгодная, чем у них.

– Это – да. Но не все происходит во дворе. Важны и улицы.

– Я поняла. Постараюсь.

Линер открывает тред. Находит место, на котором они остановились с Глебом. Делает закладку. И измеряет новодел. Не густо. Пару фраз в минуту. Может, и одна. Они никуда не спешат. Главное – вопрос-ответ – регулярны. Переписку ничто и никто не сбивает. Эти двое находятся в параллельном пространстве. Правильнее сказать, им все параллельно. Только вот лечат они вполне реально. И эта толпа за окном. И запущенная мэрская «вертушка». И оцепление. И крематорий за кольцом. Все реально. Нереален только этот текст. Раз попав на экран ее компа, он теперь живет здесь своей жизнью, будто бы он уже давным-давно написан и теперь ищет возможности исполниться до известного только его авторам конца…

Обломок белого кирпича, размером с кулак, разбивает уличное окно холла третьего этажа с восточной стороны. За ним следует другой. Крупнее. Третий влетает в соседнее окно и напоминает по форме первый. Но при ближайшем осмотре оказывается неровно сколотой частью бордюра. Их появление укладывается в десяток секунд. Камни застывают на потертом линолеуме. Грязные лужицы почти тотчас опоясывают их сиюминутными озерцами.

Линер спешно закрывает ноут и прячет его под мышку. Белая присаживается на корточки, разглядывая третьего гостя – он улетел дальше и всех – и успокаивает:

– Не бойтесь. До вас не долетит.

Она встает, толкает камень носком туфли и добавляет:

– Говорила же я вам: боюсь я за нашу больничку. Не узнаем мы ее через час.

Звуки разбитого стекла доносятся с разных концов больницы. Бывший до этой минуты монотонным, гул тысяч людей местами отчетливо срывается на крик. Белая с опаской подходит к разбитому окну и выглядывает наружу. Мгновения хватает, чтобы понять:

– Юлия Вадимовна, а вы знаете, это, похоже, штурм… Колясочники оцепление сбили… Прямо на полном ходу… Ходячие ограду ломают…

Линер, не выпуская ноута из рук, присоединяется к Белой. Оцепление оттеснили к ограде. Опалевцы жмутся к редким калиткам, оставив большую часть линии без серьезной защиты. Шаг оправданный. Кованая ограда, с кирпичными столбами через каждые десять-пятнадцать метров, – препятствие даже для здорового человека. А вот калитки – шанс подобраться к окнам. А они – прямая дорога в корпус и далее во двор. Решетки на окнах первого этажа присутствуют не везде. В большинстве своем обычные стеклопакеты. А они слабая защита от камнеметателей, среди которых преобладают колясочники. Они разгоняются и метают камни на полном ходу. Пара окон на первом этаже выбиты напрочь и ждут своих героев. Зачем идет обстрел второго и третьего этажей – не совсем ясно.

– Как они собираются сюда подниматься? Или бьют просто, чтобы было? – спрашивает Линер у Белой. Та пожимает плачами и указывает на угловую двухстворчатую дверь:

– Закрыта изнутри. Порожки стерты. Есть вариант, если здоровый человек войдет в корпус…

Линер присматривается к древней, чудом уцелевшей после ремонтов двери:

– Зачем? Южный вход. Чего проще, – сомневается она и переходит к разбитому окну с южной стороны. Смотрит вдоль улицы. Ситуация отличается и заметно. На южной стороне нет ограды. Живая изгородь смята толпой. Оцепление прижато к стенам и концентрируется возле окон, которые здесь несколько выше, чем на востоке, и сплошь зарешечены. Но главная битва – у ворот. Их прикрывает едва ли не целая рота. Ворота закрыты, но только для въезда. Для пеших вход свободный. А он-то и нужен. На черные шлемы сыплется град камней и мерзлой земли. ОМОН никак не отвечает. И немудрено. В первых рядах – дети с разной формой ДЦП и просто калеки. Отсутствующие и исковерканные конечности, сплюснутые головы, горбы, изуродованные с рождения носы, глаза и уши… Все они, поднятые здоровыми на руки и плечи, атакуют, и опалевцы с трудом выдерживают строй. У них и в мыслях нет ответить или двинуться вперед. Линер ловит на секунду взгляд молодого – около тридцати – ротного капитан. Он в ужасе. Руки висят как плети. Он, кажется, уже потерял над собой контроль.

Линер возвращается на исходную точку, на ходу набирая шефу.

– Да, говори.

Он спокоен.

– Мне кажется, ситуация выходит из-под контроля…

– Да, я слышу. Что-то и вижу. Ты где?

– В угловом холле на третьем этаже. По диагонали от вашего входа.

– Хорошо выбранная точка… Но, я думаю, ты несколько преувеличиваешь опасность.

– Преувеличиваю? Оцепление с восточной и южной сторон на пределе. Я не знаю, что там с северной, но больше всего меня беспокоит запад.

– А что такое?

В голосе шефа чувствуется легкое напряжение.

– Там здания в качестве преграды. Наиболее удобное место для прорыва на территорию. И оно ближайшее к вертолетной площадке.

– Ну, три минуты-то они продержатся?

– Такова готовность?

– Да. Пострадавший уже в холле. Улаживаем последние формальности. Уточняем маршрут. Так что успокойся. Не успеют. А дальше Опалев разберется. Если придется, конечно. Может, и сами разойдутся. Так что люди меня как раз меньше всего беспокоят. А вот фауна наша, согласись, как-то странно себя начала вести. С ней могут быть проблемы…

– А что?

Линер, увлекшись людьми, на время упускает из виду этот момент.

– Так ты у окна или где? Не видишь, что ли, ничего? Посмотри…

Шеф обрывает разговор. Линер кладет закрытый ноут на подоконник и опирается на крышку ладонями. Двор заметно преобразился. Птицы и бабочки, покинув крыши, стены и окна – только теперь Линер обращает внимание на непривычно прозрачное окно перед ней – будто по чьему-то приказу, концентрируются у входа в реанимацию. «Живой коридор» от реанимации до вертолетной площадки выглядит как картина из какой-то сказки. Бойцы с ног до головы облеплены бабочками. Щитов и шлемов не видно. Стенки «коридора» – два лоскутных одеяла. Бойцы время от времени пытаются стряхнуть с себя бабочек, но все без толку. Вспорхнувшее на мгновение облако возвращается обратно. С птицами другая беда. Они сплошным ковром занимают образованный бойцами «коридор» и прилегающее к нему пространство с внешней стороны. Не уместившиеся на земле кружат над двором огромными стаями, взмывая и пикируя, удивительным образом при этом не сталкиваясь, словно полет их регулирует какой-нибудь диспетчер. И что на земле, что в воздухе птицы – вопреки людскому крику, битому стеклу и ревущим сиренам – подчеркнуто молчат…

– На главном входе пробились в фойе, – слышит Линер за спиной.

– А? Что? – Линер оборачивается и видит Белую у телика.

– Я говорю про центральный вход, ну тот, что со стороны хосписа… Тут прямое включение…

Картинка на экране скачет. Оператор, похоже, находится непосредственно в толпе. Парадные раздвижные двери разбиты. Ступени забиты людьми. Часть больных на носилках. Дети в красных шапках на руках взрослых. Полиция, по-видимому, вытеснена в коридоры, но еще держится. Несколько штурмующих забираются с плеч других на балкон над входом и разбивают окна, не прикрытые решетками. Их встречают. Завязывается первая потасовка. Забравшиеся – вполне себе здоровые. По крайней мере, так решают опалевцы. Их ничего не сдерживает. Дубинки идут вход, да так, что двое штурмующих, спасаясь, слезают обратно. Третьего укладывают на пол и надевают наручники. Несут к окнам и бросают лицом в осколки…

Кадр тут же, без паузы и комментария, чей-то умелой рукой, переключается на съемку с дрона, видеоряд, получаемый с него, до этого момента висит мелкой иконкой в левом нижнем углу экрана.

Поначалу фиксируется только двор, который сверху выглядит живописным, абстрактно-прекрасным полотном, но информации в этой картинке мало. Детали полотна – загадка. И совершенно нельзя разглядеть, что под слоем бабочек – группа прикрытия. С высоты бойцы скорее напоминают столбы, густо усеянные то ли цветами, то ли конфетными обертками. Птицы отчетливо видны только в воздухе. На земле они – большой сказочно-прекрасный ковер, устилающий двор больницы.

Дрон смещается к западу, где в разгаре артподготовка. Из толпы со стороны детской площадки за ограду летит поток камней и снега. Линер всматривается и отмечает, что параллельно готовится и нечто более серьезное. Ряд джипов закрепляется лебедками за решетку ограды. Попытки оцепления снять тросы оказываются неудачными. Бойцов встречают камнями и палками – часть деревьев вокруг больницы обломана осаждающими почти до пней.

«Если сработают хотя бы две машины, просвет метров в семь-восемь гарантирован. От него до вертолетной площадки рукой подать, а пострадавший все еще в корпусе», – быстро соображает Линер и бросается к окну…

С нового ракурса она успевает застать срыв первой решетки. За первой почти без паузы следуют вторая и третья. Немного погодя четвертая и пятая. Две трети забора как не бывало. Мгновенному проникновению толпы на территорию мешает перепад высоты – детская площадка девятиэтажки ниже уровня больницы метра на два. Опалевцы быстро перемещаются на край обрыва, пресекая первые отчаянные попытки штурмующих взобраться на него. Но вскоре на обрыв укладываются сорванные решетки. Все попытки сбросить их ногами и руками тщетны. Люди выстраиваются у основания импровизированных лестниц и словно по чьей-то команде застывают на минуту на исходных позициях. В первых рядах ходячие. Определить степень их болезни с такого расстояния сложно. Возможно, это и не больные вовсе, а сопровождающие. У многих на руках и на плечах дети. Красных шапок хватает и здесь. Стариков на решетках не так уж и много. Молодые, по понятным причинам, отодвигают их на задний план.

Только теперь на западной стороне Линер обращает внимание на борьбу, которая разворачивается среди штурмующих. Они борются не только с преградами на их пути, но и друг с другом. Все эти толчки и оттирания, стремление выйти в первый ряд… – конфликты, похожие на те, что происходят в очередях, протекают пока еще относительно мирно.

«Но это пока еще есть общий враг. А что будет после него?» – задается Линер вопросом и вспоминает, что подобные стычки среди штурмующих происходят и с других сторон здания. Но там они не так заметны: цель – вертолет мэра – не в зоне видимости, а по расположению оцепления люди уже поняли, как именно будет вывозиться пострадавший.

– Зря объявили. Тайком надо было вывозить. А потом объявлять, – Белая вслух высказывает мысль, которая гложет Линер с начала штурма. Она соглашается:

– Зря. Только…

Линер делает паузу, пытаясь найти в толпе тех, кто руководит процессом. Решетки, брошенные на обрыв, заполнены людьми, и штурмующих становится все больше. Явных организаторов как будто бы нет. Но поверить в это сложно. Уж больно слаженно все происходит. И способ, которым убрали заграждение, и организация подъема на обрыв… На все это должна быть руководящая рука. Своя. А не засланные правоохранителями «маркеры». Но ее нет. Налицо высокая самоорганизация толпы. Да, с искрами внутреннего конфликта, но самоорганизация.

– «Только» что? – осторожно напоминает Белая.

– Не знаю, но… Я думаю, они бы и без Лескова узнали, что готовится…

– По оцеплению? По птицам и бабочкам?

– И по ним, и вообще… Большинство, да все по сути, ведь не видели его, но тем не менее пришли сюда. Их связывает какое-то внутреннее ощущение, общий дух, задача, смысл… Люди что-то почувствовали, все разом, как мне кажется, и начали действовать…

– Хотите сказать – это они, эти двое, не выходя из палаты, руководят ими?

– Я не знаю. Это совсем уж фантастическая версия. Но я не вижу организаторов. Ни с одной из сторон не вижу. Но штурм ведется очень слаженно. Так не бывает само по себе. Должен быть руководящий центр. Или центры. А их, по крайней мере в зоне видимости, нет. Или я их не замечаю…

Линер с надеждой всматривается в первые ряды, будто замершие в ожидании команды, и вдруг нечто похожее на команду дает кукабарра. Всеобщий смех вновь, как и утром, и днем, охватывает людей по обе стороны баррикад, не щадя никого – больных на каталках и носилках, ни их сопровождающих, ни оцепления, причудливо укрытого бабочками… Хохочут и Опалев, и Давидовский, и Лесков, то ли не успевший вернуться в корпус, то ли вышедший из него вместе с умирающими от смеха мэром и секретарем. Смеются полуобнявшись МЧС и спецсвязь, и даже полковник, затаившись на входе, украдкой вытирает платочком счастливые слезы. Плачет от радости Белая. А Линер чувствует, как смеются в ее животе двое еще не появившихся на свет, как их не слышимые никем кроме нее голоса сливаются с общим хохотом…

Всеобщая волна радости останавливает на минуту летящие палки и камни. Какие-то из них так и зависают в воздухе, чтобы по завершению объединяющего всех смеха – а кукабарра прекращает кричать так же резко, как и начала – упасть на щиты и шлемы обороняющих вертолетную площадку. Атака на больницу возобновляется одновременно со всех четырех сторон…

Линер идет к телику. Передают записи с дрона в режиме онлайн. Дрон сместился на восток и завис над сквером. Относительно хорошо виден весь периметр. Разве что северная сторона лишь до ограды, но судя по прорвавшейся к окнам толпе, ситуация здесь, как и везде, напряженная. У восточного фасада сопротивлении омоновцев на ограде сломлено. Толпа вовсю штурмует окна. Ходячие встают на инвалидные коляски и забираются наверх. Совсем скоро, судя по всему, распахнется угловая дверь в корпус. Она активно взламывается подручными средствами. Если штурмующие проникнут в коридор, то при отсутствии должного сопротивления смогут достичь реанимационного отделения за пару минут. Ближе всего к нему – северо-восточный, главный вход. Но он пока еще держится. Возможно, вход чем-то забаррикадирован. А балконы надежно прикрыты.

А вот на юге положение критическое. Рота опалевцев вдавливается толпой в перекрываемый ею выезд. Метр за метром толпа отодвигает ряды бойцов вглубь двора.

На западе оцепление вытеснено с обрыва. Толпа неумолимо приближается к вертолетной площадке.

– Чего они ждут? Почему не выносят? – спрашивает Белая.

– Откуда я знаю! – пожимает плечами Линер и возвращается к окну во двор.

Мэр на пороге реанимационного отделения, прикрытый со спины охранниками, что-то кричит, повернувшись к двери. Немного погодя на порог выходит шеф. Линер видит в его руках историю болезни.

«Напрямую у меня не стал брать. Глеб – посредник…» – понимает Линер.

За шефом показывается Глеб со своей аппаратурой. Павлик и Семеныч держат носилки. Они укрыты многочисленными простынями. Что или кого выносят – понять нельзя. Конструкция абсолютна бесформенна. Группа вывоза начинает движение, но с первых шагов встречает неожиданное сопротивление. Концентрация бабочек на пути к вертолетной площадке достигает критических величин. Видимость навскидку не превышает пары метров. С высоты третьего этажа Линер с Белой едва различают идущих, все укутано живым радужным облаком. Но этого мало. Группу атакуют птицы. Те, которые на земле, и не думают расступаться. Попытки – ногами и криком – освободить дорогу имеют ограниченный успех. Птицы взлетают ненадолго, уходя от ударов, но затем спускаются обратно. Крики и вовсе бесполезны. Вокруг и так слишком шумно. Ко всему прочему птицы пускают в ход клювы, нанося существенный ущерб нижним конечностям. Особенно страдают ноги Семеныча и Павлика. Их руки заняты, в силу чего их передвижение очень быстро становится похожим на какой-то причудливый танец с выбрасыванием то одной, то другой ноги. Да и прочие в группе вынуждены останавливаться едва ли не на каждом шагу.

Ситуация окончательно выходит из-под контроля, как только в дело вступают птицы, парящие в воздухе. Им требуется некоторое время, чтобы организоваться. Стаи разбиваются на группы в десять-пятнадцать, в зависимости от размера, особей. Те в свою очередь делятся на звенья в две-три птицы. Заходя на цель, подобно пикировщикам, они атакуют каждого из членов группы по отдельности, с паузами, не превышающими пять-семь секунд. Уже первые атаки пикировщиков фатальны для головных уборов Семеныча и Павлика. Какаду инка их попросту срывают и рвут на части. Последующие заходы превращают белые халаты в лохмотья.

Крупные желтоголовые амазоны фокусируются на мэре и рвут в клочья его пальто. Куртки охранников, пришедших на помощь, также прослужат недолго. Амазонов в этом случае поддерживают красные ара.

Шеф прикрывается историей болезни. Ее хватает на две атаки стаи лорикетов. После третьей в руках шефа – только отдельные истерзанные листы. Но и их отбирают на четвертом заходе – обрывки падают шефу под ноги.

Меньше других до поры до времени достается Глебу. Его кейсы, поднятые над головой, выдерживают удары волнистых попугайчиков и неразлучников. Тогда в дело вступают совы. Луноликие сипухи атакуют парами и заставляют Глеба остановиться. Затем подключаются неясыти – приходится присесть. Филины довершают разгром, вырывая кейсы из рук. Птицы поднимают их на высоту пятого этажа и отпускают прямо на голову владельца. Глеб, к его чести, пытается ловить казенное оборудование, но, отвлеченный стайкой неразлучников, неточно определяет траекторию падения ноутбуков – и те бьются в дребезги о бордюры…

«Где смартфон? В кейсе? При нем? Или?» – задается вопросами Линер, обращая внимание на то, что носилки птицы не трогают. Они искусно не касаются простыней, а бабочки – преимущественно морфо – прячут носилки под легким, искрящимся покровом.

«Он там. Под простынями. Огонь – лучшее средство…» – вспоминает Линер совет Глеба и видит, что группа останавливается, не выдержав-таки ударов с воздуха.

К этому моменту не пройдена и половина пути. А возможности защиты уже практически исчерпаны. Первыми, без команды, останавливаются Семеныч с Павликом и опускают носилки на землю. Они вынуждены освободить руки, чтобы защищаться. Но и мэр, и шеф Линер, и Глеб не могут идти дальше. И они серьезно пострадали. Их руки – сплошные порезы и царапины. А сопротивление между тем только растет.

Выручает Опалев. Его фуражка с погонами уже давно сорваны и унесены в неизвестном направлении обычными воронами. Но, несмотря на это, атакуемый со всех сторон, он умудряется отдать команду, которая передается по цепочке вперед. «Коридор» сжимается и формирует из щитов римскую «черепаху». Опалев верно оценивает ситуацию. Главная угроза сверху. Удары с земли терпимы. Бабочки на фоне пикировщиков – не проблема.

Группа вывоза вместе с Опалевым прячется в «черепаху». Внутри нее обстановка сложная, но терпимая. Группируясь, щиты вытеснили основную массу птиц из-под ног. Немногочисленные пернатые, оставшиеся внутри, продолжат атаки, но серьезного урона не наносят. Концентрация бабочек – умеренная. Видимость не нарушена. До цели не более двадцати метров. «Черепаха» начинает движение. Скорость мала. Птицы продолжают нападать. Щиты грохочут от ударов с воздуха. Но эти атаки имеют лишь некоторый психологический эффект. Но на второй минуте ситуация меняется – к пернатым присоединяются люди…

Поначалу из реанимации выскакивают лишь несколько человек и оставшиеся вне «черепахи» во внешнем круге оцепления опалевцы легко задерживают их. И даже пытаются оттеснить обратно в здание. Но люди прибывают и вскоре заполняют сквер. Оставшиеся вне «черепахи» бойцы образуют ее внешнее прикрытие. Два ряда – линия от реанимации до южного входа.

Белая отходит к окнам с восточной стороны и, мгновенно сориентировавшись, информирует:

– Они открыли угловую дверь.

– Что с главным входом? – уточняет Линер. Белая смотрит вдоль восточного фасада на северо-восток, потом оглядывается на телик и качает головой:

– Неясно. Но, похоже, тоже прорыв.

Ее слова подтверждает группа красных шапочек на пороге реанимации. Они весь день пробыли у главного входа в первых рядах. Теперь эти люди здесь. Это значит – прорыв гарантированно состоялся на севере и востоке. Держатся южный и западный входы. Но они на пределе. На юге пробка из щитов и шлемов вот-вот выскочит в бутылку внутреннего двора. Про запад и говорить нечего. Оцепление вытеснено с обрыва. Оно сохраняет строй, но неумолимо – это хорошо заметно сверху – смещается к вертолетной площадке. Находящимся внутри «черепахи» остается надеяться, что они достигнут вертолета раньше, прежде чем толпа прорвется к ним со всех четырех сторон. Опалевцы во внешнем к «черепахе» кольце оцепления неплохо самоорганизуются и занимают круговую оборону. Им сложно. Они лишены непосредственного руководителя. Меняется и толпа. Объединения «по интересам» исчезают, границы стираются, все смешались – и уже сложно сказать, кто где. Редкие ориентиры в виде красных шапочек, колясок и костылей не меняют общего впечатления. Линер в какой-то момент кажется, что нет больных, а есть один огромный больной. Некое тысячеголовое существо, наделенное всеми возможными болячками, рвущееся своим страдающим телом к одной цели, которая скрыта в рукотворной, еле движущейся к вертолету «черепахе»…

Как только падает оборона южного входа, волна людей отсекает «черепаху» от вертолетной площадки и вскоре сливается с атакующими с запада и востока. Огромный больной будто замыкает «черепаху» в объятья. Внешнее оцепление, сохранив строй, сжимается вокруг «черепахи» в тонкое кольцо – и она вынужденно прекращает движение. В этот момент Опалев покидает рукотворную крепость и, быстро оценив ситуацию, коротко отдает приказ…

Звучат первые выстрелы в воздух. Но положения дел это не меняет. Тысячеликий больной не обращает на огонь никакого внимания. Гром десятка «калашей» для него – не более звука хлопушки. Он даже не распугивает птиц, которые продолжают, словно обезумев, биться о сталь щитов. Слезоточивый газ, выброшенный гранатами как последний шанс обороняющихся, действует, но позже, позже того, как толпа прорывается, наконец, к «черепахе». Сотни, тысячи рук срывают щиты и шлемы, разбрасывая их как никчемные игрушки в разные стороны. «Черепаха» распадается. Группа вывоза остается наедине с тысячеголовым больным. Мэр, шеф Линер, Глеб, Семеныч и Павлик в мгновение становятся его частью. В воздух летят сорванные с носилок простыни. Они бесконечно долго парят в воздухе и, кажется, даже и не падают, а, вспыхнув белым, слепящим светом, растворяются в безмолвном птичье-бабочном облаке…

Над двором повисает тишина. Люди расступаются…

Мэр, расталкивая людей, пробирается сквозь толпу и опускается перед носилками на колени. Они девственно пусты. Мэр шарит руками по чистому брезенту и, не найдя ничего, снизу вверх оглядывает ничего не понимающую группу вывоза, по одному мало-помалу собравшуюся вокруг него. В мертвой тишине падают первые крупные хлопья снега. Воздух наполняет сладчайший шоколадный аромат, и, то ли от него, то ли от дыма выброшенных опалевцами слезоточивых гранат, кто-то кашляет. Дым стелется по будто выжженной, лишенной всякой растительности земле. То тут, то там газ вспархивает мелкими облачками на уровень лиц, заставляя прикрываться рукавами и ладонями. Ни цветов, ни бабочек, ни птиц. Все они в какое-то мгновение вместе с простынями исчезли. Вслед за первым одиноким кашлем следует другой, третий…

В следующие десять минут чихая, кашляя и плача люди, вздрагивая от вдруг опустившегося на двор холода, молча расходятся. Ходячие уносят на руках детей и стариков. Тихо стучат костыли. Сорванными голосами скрипят колеса инвалидных колясок. Опалевцы собирают щиты и шлемы. Мэр, прикрывшись халатом, услужливо поданным ему секретарем, сидит на пустых носилках. Лесков, стоя над мэром, что-то говорит ему. Но тот как будто не слышит, методично пережевывая угол идеально белого, как падающий снег, больничного халата…

Итак, друзья мои, что же это было? Кому как не мне, Dane, бывшему на месте событий почти что с самого начала, поставить во всей это истории жирную точку.

Я нахожусь около 91-й. Воздух наполнен ароматами шоколадной фабрики. Но ближайшая, в действительности, в десятке километров. Я справлялся. Вроде бы никаких утечек…

Теперь по порядку следования. Южный вход. Вахта. Сорванный шлагбаум. Смотрю во двор. Он сейчас совсем уже не тот, которым был на протяжении ночи, утра и дня. Обычный заснеженный декабрьский двор, каких в этом городе десятки тысяч. Ничто не напоминает о дневном буйстве флоры и фауны. Ну, хоть какой-нибудь цветок, бабочка, экзотическая птичка… Нет. Как видите, заснеженные елки, кусты, воробьи да голуби. Куда все подевалось, спросите? Отвечу вопросом: откуда все взялось? Не удивлюсь, что следствия не будет. Пострадавших, кажется, нет. Что более чем странно, учитывая масштаб столкновений. По крайней мере, о них ничего не сообщается. Известно только, что все задержанные отпущены, а больница возобновила работу. В приемное уже доставлены «свежие». Так, я слышал, выразилась на бегу одна из сестер. Да и прочие отделения мало-помалу входят в обычную колею. Пока вроде бы пустуют. Но надолго ли? Недели не пройдет, как снова не будет мест. Праздники на носу. Они источник болезней. Простая истина: во многой радости – много печали…

Иду по часовой, к западной стороне, мимо больничного храма. Для меня, более чем странное соседство. Здесь, на западе, основные разрушения. Битые окна южного фасаде – мелочь. В пару дней застеклят. А тут весь забор лежит на земле. С полсотни метров. А то и больше. Чеэсники уже работают, но пока ограда не закреплена. На глаз, пары-тройки секций не хватает. Уж не знаю, куда они подевались. Разве что участники действа захватили на память?

Я сам час назад вошел в больничный двор с западной стороны. Не в первых рядах – берег камеру – но и не в последних. Непосредственно перед срывом ограждения пробрался на детскую площадку. Вот на ней уже те, для кого она предназначена. Катаются с горки. Как и не было ничего. А меня тогда занесло наверх потоком. Почти и ногами не двигал – несли. При том что по мере продвижения к цели дворово-уличное единство начинало пропадать. Видел, как сопровождающие, да и сами больные, и мамочки с детьми, и сами детки порой не с оцеплением бились, а меж собой. Кто первый, мол? Кто более других достоин? Видео, жаль, получилось плохое. Говорю же, берег камеру. Хаос. Крупные планы. Детали. Смазанная общая картинка. Нечего и показать. Так что поверьте Dane на слово. Друг друга били больше, чем опалевских. Издалека это, может, и не так было заметно. Отсмотрел уже съемку с дронов. Успел. Их как-то резко все заблокировали. Заметьте. Это к вопросу о следствии. Так вот, на них ничего такого не видно. Слишком велик масштаб. А вблизи – вынь да положь – всё как на ладони. Борьба за существование. «Дарвиновщина» в чистом виде. Ничего человеческого. Одно желание – жить. И пропади все и всё пропадом. Сам видел, как здоровые больных – особенно лежачих – бросали и лезли вперед. Били других больных и даже детей. Да что здоровые… Мамочки чужих детей откидывали. И детки не отставали. Дубасили коллег по цеху будь здоров. Если силы были и было чем, конечно… Такая вот заповедь, такое вот дави ближнего своего ради самого себя… А вышло – ради пустого места… Пустого, чище не бывает…

Печалька. Слезки. Палец вниз.

Но есть и забавности по итогам сего действа. В Сети уже поговаривают, что мэр наш, мол, того… Ну, вы меня понимаете. На нервной почве. Свезли не то домой, не то сразу в какой-то закрытый желтый дом для избранных. Мол, есть и такой. Для бывших в основном. Но вроде как и действующие приходят в нем в себя периодически, дабы потом как ни в чем не бывало вернуться к нам… Что ж, это многое объясняет… Слухи, конечно. Но я-то видел мэра в финале. Выглядел не важнецки. Да, прямо скажем, по-японски – херовато выглядел. Весь какой-то покоцанный – видимо птичками – и грустный донельзя. Каких-то иных признаков помешательства я не заметил. Но я и не большой специалист по этой части. Подождем. Не иголка в стоге. Станет явным…

Северный фасад. Почти все окна целы. Пострадал, кажется, меньше всех. Но это если не брать в расчет главный, угловой к восточному фасаду вход. Разбит в клочья. Говорят, снесли напрочь турникеты. Будто танк проехал. Такой вот он – безудержный раковый корпус. Их тут было большинство. Опять же, по слухам, у многих после штурма последние стадии стали первыми и вторыми, злокачественное доброкачественным. То есть вполне себе излечимыми или по крайней мере операбельными. А в хоспис несколько человек так и не вернулись. Впрочем, как вы понимаете, последнее все, что угодно, может означать… Вечерний свет в хосписе, пожалуй, самый яркий… Его никак не тронул народный гнев. Само постоянство…

Угу, показательно. Заехавшего еще утром следователя забирает какой-то «обороновский» генерал. Отчаливают. Еще один пунктик к вопросу о следствии…

Восточная сторона. Окна первого этажа выбиты почти все. Досталось и второму. И даже третьему. Смысл было бить их? Не совсем понятно. И здоровым-то не добраться. Для лишнего шума и паники среди обороняющих? И только. Стеклят окна старые. Стеклопакеты пока прикрывают пленкой. Древняя угловая дверь распахнута. Но желающих войти в нее по собственной воле уже нет. Всё на круги своя… Возвращаюсь на южный вход. Снова к первому вопросу. Что же это было? Кто он – тот, кого, прорвав все оцепления, люди так и не нашли? И был ли он на самом деле в палате №3?

Вопрос сложный. Требующий длительного расследования, с привлечением всех возможных источников. Если они сохранятся, конечно. На это надежда малая. Не удивлюсь, что их уже и нет вовсе. Постарались те, кому следует. Нам достались пустые носилки и пустая палата. Кто-то ведь и в нее побежал – был слушок, что выносят муляж. Но результат везде один. Пусто свято место. И точка. Так что же? Не было никого?

Несмотря на скудость информации, смею думать, что был. Может, и не весь он, а какая-то его часть. Половинка. Ходят же люди до сих пор поклоняться мощам. А там порой и косточки достаточно для веры. Ущербно, убого, недостойно разума, но неизлечимо. Неизлечимо желание получить все здесь и сейчас простым прикосновением или рядом кем-то придуманных слов, называемых молитвой. Понятно. Более всего на свете человек не любит ждать. Не любит он и сложных решений. Затянутых мыслей. Умных, самодостаточных, без высших сил, людей. Но любит чудо во всей его неистребимой краткости. Любит и верит в него. Детские сказки пишутся взрослыми не для детей, а для самих себя. Какие-то из них становятся священными, чтобы всё раз и навсегда объяснить, дать пресловутую надежду на жизнь вечную по скончанию мира. И такие дни, как этот – нечеловеческие, слишком нечеловеческие – вестник неизбежного финала, в который можно, конечно, верить, но которым нельзя жить. Вера – затягивает, поступки – рождают. Но рождают не жизнь, как мы сегодня лишний раз убедились, а нечто противоположное. То, что в одной из священных сказок обозначено откровенным безумцем как апока…

XX

Уже на первых хлопьях снега оба напоминают о себе. Непроизвольно хватаюсь за живот. Едва не роняю ноут, но успеваю сдвинуть его с края подоконника впритык к окну. Белая берет под локоть:

– Вернулись?

– Да.

– Оба?

– Вдвойне… Ох… Втройне…

– Присядьте… Да оставьте вы его, куда он денется?

Отрываю руки от ноута и падаю в кресло. Бьют в четвертый раз. Синхронно. Будто сговорившись.

– Что там? – спрашиваю морщась, скорее чтобы отвлечься.

– Да забудьте. Все кончилось.

– Почему вы так уверены?

– Они уверены. – Белая указывает на живот. – В каком-то смысле они там знают больше нас… Ну? Легче? Тогда давайте, не засиживаемся. Отсюда надо уходить. Такие сквозняки не для вас. Здесь скоро будет как на улице. Мое отделение вроде как мало побито… Идемте. Вы как домой добираться будете?

Смотрю на часы. Вспоминаю утренние СМС:

«Он будто бы точно знал, когда все закончится…»

Вслух:

– Петя – муж – должен быть уже рядом. Он никогда не опаздывает. Но тут такое…

– Не опоздает. Собирались долго – разойдутся быстро. Звоните. Пусть к приемному подъезжает.

Тяжело встаю. Вроде успокоились.

«Надолго ли?»

Беру ноут. Белая перехватывает его.

– Давайте помогу.

Размышляю секунду, но все же соглашаюсь.

– Спасибо.

Идем к лифту. На ходу набираю мужа. Отвечает на втором гудке.

– Да, Юля, ты где? Может, уже дома? Надо заезжать?

– Нет. Еще на месте.

– Ну, как я и предполагал…

– Петя, не начинай. Отпуск с завтрашнего дня.

– Я это месяц уже слышу…

– Слово офицера.

– Пф-ф… Ну, раз слово офицера… Куда там подъезжать?

– К приемному отделение. Это со стороны метро.

– Понял. Жди. Да, как там они?

– Бунтуют. Твой особенно.

– Как ты их различаешь?

– По силе протеста.

– А! Рукоприкладствуют?

– Может, и ногоприкладствуют. Откуда я знаю?

– Ну, терпи. Сама виновата.

– Да уж, сама – кто ж еще? Вы, товарищ генерал, и ни при чем совсем.

– Хе, хе… Ладно, тебе. Берегись, не усердствуй там.

– Да, все уж закончилось. Просто жду.

– А, ну и ладненько. Скоро буду.

Лифт не работает. В коридорах сумрачно.

– Вырубили от греха подальше основную сеть, – предполагает Белая и сама же отвечает:

– Впрочем, свет-то был не от нее. С утра на треть мощности перевели.

Тут же недоумевает:

– Должна ведь запаска на автомате сработать. Неужели и ее?

Спускаемся по лестнице. Подсвечиваем дорогу смартфонами. На первом этаже разгром. Перевернутая мебель в коридоре. Разбросанная больничная утварь. Сбитые со стен стенды и информационные щиты. Лежащая посреди коридора наряженная елка. Но людей мало. Пара-тройка больных. Да, несколько рядовых опалевцев. Оглядываюсь. Турникет у главного входа вырван с корнем и перемещен в фойе. Качаю головой.

– Быть такого не может. Это как же давили?

Белая смотрит туда же, но не удивляется.

– Хм… Идемте, идемте… Сквозняк… Осторожно… Эх, стенды-то чем им помешали… Вы знаете, Юлия Вадимовна, у кого самое крепкое рукопожатие?

– Не знаю. У штангиста?

– Хм… Ну, тогда у умирающего штангиста… Не разорвешь, хоть режь потом, если вовремя руку не убрать… А вы говорите турникет… Дайте всем умирающим надежду – они планету с оси сдвинут, а не то что турникет…

Входим в покинутый получасом ранее холл реанимационного отделения. В этом крыле свет есть. Но тусклый. В пару лампочек. И тот же разгром. Вспоминаю об отце.

– Подождите… Отец…

– Холод, холод… Давайте в отделение. Там позвоните, – торопит Белая.

Подчиняюсь.

В реанимационном такая же картина, как и везде. Но окна, кажется, целы, и потому здесь заметно теплее. Да и неведомый источник прежнего тепла не совсем еще, по-видимому, иссяк. Белая сворачивает в третью палату. Сбрасываю набранный было отцу звонок и иду следом. Останавливаюсь в дверях. Дальше идти нет смысла, да и тяжело. В палате всё вверх дном. Ужасно натоптано, но по-прежнему очень тепло.

– Ко мне? – спрашивает, оглянувшись, Белая.

– Пожалуй.

Соглашаюсь, не имея других вариантов. Еще в коридоре набираю отца. Он берет трубку после десятого гудка, на шевельнувшемся под ложечкой беспокойстве.

– Ты где? – спрашиваю без предисловий, входя за Белой в ее кабинет.

– К метро иду. Толпа. Не слышал.

– Метро? Ты на нем не ездил никогда. Заплутаешь. Взял бы такси.

– Так и иду брать такси.

– А вызвать?

– Да кто сейчас сюда поедет? Выйду на набережную. Должно быть посвободней. Там поймаю.

– Что он тебе сказал?

– Да ничего. Все и так понятно. Лететь вместе с ними я не мог. Ну, а если бы они вылетели нормально, подождал бы минут десять, да спокойно вышел. А так, я с ним все равно не поеду. Он где-то там ждет машину. Нечего лишний раз светиться. Ни ему, ни мне.

– А где ты был, когда все происходило?

– Сначала в фойе. Потом ушел в реанимацию.

– И как?

– Вакханалия. Представляешь, они как охрану смяли, так друг друга бить начали, чтобы в первых рядах оказаться…

– Кто?

– Больные.

– Так уж и били?

– Я и не думал, что так можно бить. Это даже не звериная жестокость, а… Особенно эти мамочки с детьми… Я понимаю, конечно, от любви всё, ради детей… Но… Говорят, от любви до ненависти один шаг. Куда там шаг, это вообще одно и то же…

– Что-то тебя философствовать потянуло?

– Потянет тут, как увидишь такое… Ты-то как?

– Нормально. Мы на третьем были. Там пусто. Сам понимаешь. Только камни в окна летели… Знаешь, сюда Петя едет. Рядом уже. Может, подождешь где-нибудь? Или сюда вернешься? Мы бы подбросили…

– Да уж тридцатка в другую сторону. Ты о чем, доча? Нет уж, сам доеду.

– Ну, как знаешь. Отзвонись, как доберешься.

– Мать позвонит. Не звонила еще?

– Нет.

– Странно. Не похоже на нее. Я-то ее сбрасывал уже раз десять. Никак не угомонится. Ладно, давай. Береги себя. Ты у нас не одна теперь.

– Берегусь. Пока.

Шумит чайник. Белая звенит в шкафчике блюдцами и чашками. Вижу ноут на столе. Подвигаю к себе. Белая поворачивается и с улыбкой спрашивает:

– Проголодались? Должно появиться чувство.

Соглашаюсь:

– Да. Действительно. Пока шли, не обратила внимания.

– И я тоже… Так… Что у нас здесь?

Заглядывает в холодильник. Спрашивает, не оборачиваясь:

– Вы как-то особенно питаетесь или…

– Нет, в первые месяцы плохо было – ограничивалась… А сейчас ничего особенного. Ем почти что все подряд. Что хочется.

– И правильно. Это им хочется. Их не обманешь. Есть пара тортиков черничных. Побалуемся?

– Почему бы нет!

Киваю – и вдруг еще один вопрос – очередное беспокойство:

– Если все возвращается на круги своя, что с тредом? Исчез, как и не было?

Открываю ноут. Он включается мучительно долго. Белая успевает поставить на стол тарелки с тортом и чашки. Экран, наконец, вспыхивает – и снова чудо! Тред идет. Не вчитываясь, отматываю на закладку. Да. Идет. И шел все это время. Они все еще здесь.

«Где? И кто – они?» – спрашиваю себя, но уже не пытаюсь найти ответ. Нет смысла. До ночи диск будет отформатирован. Резервная копия на карте уничтожится вместе с картой. Вспоминаю: «Вода и огонь – лучшее средство…»

Чайник щелкает кнопкой. Белая ждет минуту и наполняет заварник. Отмечаю:

– Не очень удобный вариант… Заварной чай… Для вашей-то работы… Мы там – все на пакетиках…

Кивает.

– Соглашусь. Но… Хоть в чем-то в жизни нужно не спешить… Иначе…

– Что?

– Иначе будет как с моим мужем и детьми…

Колеблюсь пару мгновений, но все-таки уточняю:

– Он виновник?

– Нет. Всё по правилам. Но если бы ехал чуть медленней, то успел бы отвернуть…

Прячась от ее ледяного взгляда, смотрю на тред:

Белая разливает чай по чашкам. Интересуется:

– Крепче?

Отрываюсь от экрана:

– Нет. Я не любитель. Скорее воду подкрасить.

– Хорошо… Я так прямо заварку и пью, как китаец. Муж приучил. Он стажировался у них одно время.

– Что-то их традиционное?

– Нет. Обычная хирургия. Своего рода международный обмен.

– У вас такого не бывает?

Изображаю удивление.

– Чего именно?

– Обмена.

– А… Ну, в вашем смысле – да. Но командировки случаются.

– Только никто о них не знает.

– И это верно.

Пью чай мелкими глотками. Цепляю ложечкой торт. Черника еще живая. Только чуть подмерзшая.

«Что?! Они сели в вагон? А как же…»

Пробегаю глазами только что прочитанное. Невольно осматриваюсь и прислушиваюсь. Тупо соображаю: «Они едут как будто бы ничего не случилось. Не было никакого взрыва. Так, что ли?»

Белая ловит мой беспокойный взгляд, читает его по-своему и объясняет:

– Моих пока нет никого. Но в течение получаса соберутся. Я дала команду.

– Нет, я не о том… Тут…

– Что?

Думаю, стоит ли посвящать в суть треда Белую. Захожу издалека.

– А вот, по-вашему, Маргарита Анатольевна, куда они исчезли?

– А они были?

– Хм… Очевидно – были… Вы же сами брали образцы тканей. Мы с вами проводили перевязку. Если можно так это назвать…

– Брала. Перевязывала. Но…

Белая доедает кусок и облизывает ложку. Терпеливо жду, пока она положит вычищенную до блеска ложечку на тарелку и завершит оборванную мысль:

– Мне все это начинает казаться плодом какой-то коллективной галлюцинации на почве теракта и праздников.

– Ну, знаете… Какая-то уж очень изощренная галлюцинация. А то, что в коридорах, – это тоже галлюцинация?

– Это ее последствия. Они-то как раз могут быть вполне материальными.

– Нет, вы уходите от проблемы. Списать все на коллективное сумасшествие очень просто. Но я видела. Да, я видела то, чего быть не может. Но это же не значит, что этого не было… Ссылка на невозможность – не аргумент. Многие простые вещи когда-то были невозможными, но теперь они есть.

– Хотите сказать, что когда-то люди, умерев, будут тем не менее оставаться живы?

– Я просто доверяю своим глазам. Ни я, ни вы не знаем, что будет. Но мы видели с вами это, и вы не можете это отрицать.

– Я и не отрицаю. Но я не хочу больше об этом думать. Это ваша работа разгадывать загадки. А меня – увольте. Были они или не были. Это ничего не меняет. Думаю, не пройдет и часа, как сюда привезут человека, которого мне придется спасать. И хорошо, если шансы будут пятьдесят на пятьдесят. Мне, знаете ли, некогда вспоминать и оглядываться.

– А как же те, кого они вылечили?

– Поживут здоровыми. Но рано или поздно заболеют и умрут, или попадут в какую-нибудь историю со смертельным исходом… Жизнь конкретного существа временна… Я и прочие только оттягиваем неизбежный финал… Да я, кажется, это уже говорила утром… Что повторяться?

Белая длинным глотком допивает чашку и идет к мойке. Провожаю ее взглядом, невольно натыкаюсь на экран.

Вычисляю станцию. При ней вокзал. Направление – юг. Едут наугад, а все верно. Босым место там, где теплее. Звонит муж. Удивляюсь вслух:

– Быстро.

Белая выключает воду и спрашивает вполоборота.

– Что?

Показываю трубку.

– Муж. Приехал… Да, Петя. Да, да… Поняла. Сейчас выйду… Спасибо за чай.

– Доешьте, – указывает Белая на недоеденный кусочек торта.

– Вы это как врач говорите? – интересуюсь и, не дожидаясь ответа, делю остаток на кусочки.

– Нет. Как хозяйка гостю.

– А… Тогда подчиняюсь…

Доедаю и передаю Белой тарелку.

– Чай тоже допить?

Она понимает мою иронию и отвечает на той же волне:

– Желательно. Но не так принципиально… Чай – вода. Она стерпит.

Тем не менее допиваю и показываю пустую чашку. Белая тут же иронизирует в ответ:

– Вы были бы хорошим больным. Покладистым.

– Нет уж, увольте…

Встаю. Закрываю ноут. Смотрю в зеркало. На лице легкая аллергия. Пятна. Шероховатости. Нервы. Что ж еще…

– Н-да… Так и муж с этой работой разлюбит.

– А он вас уже и не любит, – вдруг рубит с плеча Белая. Ошарашенно оглядываюсь. Она спешит объяснить:

– Он их любит. И вас вместе с ними. Но уже не отдельно. Только с ними. Это нормально. С этим надо смириться. Я проходила. Знаю.

Натянуто улыбаюсь и беру пальто. Белая перехватывает его:

– Давайте помогу.

– Да я сама… Не стоит…

– Не спорьте. Это я уже как врач говорю. В вашем положении нужно делать как можно меньше сложных движений.

– Это сложное движение?

– Больше, чем вы думаете.

Подчиняюсь. Засовываю руки в рукава, но не застегиваюсь. Объясняю на всякий случай:

– Он у подъезда. Не успею остыть.

– Там запрещено останавливаться.

– С его номерами все можно.

– Начинается… – выдыхает Белая. – Идемте. Все можно… Кому можно? Все мы лишь кости и мясо… Уж поверьте мне… Никому ничего нельзя. И чем больше якобы можно, тем больше нельзя. Когда вы все это, наконец, поймете? – вопрошает она, не требуя ответа, и выходит первой. Спешу за ней, но на пути к фойе приемного отделения Белая как будто забывает о моем существовании. Там она сразу протягивает руку:

– Прощайте.

– До свидания. Может, когда и увидимся?

– Вы забываете, кто я. Не дай Бог нам с вами увидеться…

– Хм… В этом смысл вашего «прощайте»?

– Именно.

– Тогда прощайте, Маргарита Анатольевна.

– Прощайте, Юлия Вадимовна.

Приоткрываю дверь и оглядываюсь. Белая, скрипя стекольной крошкой, пересекает фойе. До последнего жду, что она обернется, но она верна себе – прошлого, как и будущего, не существует. Здесь мы похожи. Хоть в чем-то похожи. Мы не оглядываемся.

Выхожу. Воздух пропитан ароматом шоколада. Задняя дверь авто предусмотрительно открыта. Но никто не встречает. Муж у капота распекает вытянувшегося по стойке смирно водителя:

– Сережа, мать твою, сколько раз говорить, не бодяжь топливо – и не будет движок хрипеть, как хрон древний. Ты на кой контракт подписал опосля срочки? Чтобы у меня, читай у страны, ГСМ на карман тащить? Тебе платят мало? Или я тебе мало добавляю? Так я щас добавлю! Да только не в карман, а по башке твоей дурной, слов не понимающей.

Кулак подносится к носу водителя:

– Виноват, Петр Иваныч.

– Ясный пень виноват. Кто же еще виноват? Не сама же она в себя эту дрянь заливает…

Осекается на вздохе, заметив меня краем глаза, и прекращает порку:

– Ладно. На место давай. Герой войны, б… лин…

На неуклюжей переделке заключительного слова улыбаюсь, вспоминая Опалева – в такие моменты все полковники и генералы удивительно схожи.

Вижу за спиной мужа полного усатого мужчину, «селфирующего» на фоне главного входа. Петя на ходу снимает фуражку. Дежурно, как и все эти полгода, по-хозяйски положив руку на живот, целует. Вспоминаю Белую. Права. Без вариантов права.

– У вас тут шоколадная фабрика взорвалась, что ли? Вот не сиделось товарищу майору дома…

– Петя! Опять! Ну, я же вроде на службе… Приказ был…

Больничный дворник, подметающий накат для подъезда машин скорой помощи, случайно заметает грязным снегом туфли мужа, начищенные до зеркального блеска. Дворник останавливается. Отрывает взгляд от земли. Невинная улыбка подчеркивает старческие мимические морщинки. Муж, готовый было взорваться, неожиданно смягчается, как будто столкнувшись с неведомой силой:

– Осторожней, пожалуйста.

Дворник кивает и удаляется к главному входу, от которого в тот же самый момент в направлении восточного фасада удаляется мужчина, делающий видео-селфи. Муж постукивает ботинками друг об друга и договаривает:

– Да понятно, что на службе. Кому говоришь? Знаю. Садись…

Опираюсь на сталь его руки. Она с первой встречи и до сих пор поражает.

– Кейс давай…

– Нет, он со мной.

Одергиваю руку. Тянет разочарованно:

– Ну, всё – секреты… И от кого? Что уж секретней моего может быть?

Не комментируя, забираюсь в машину.

– Здравствуй, Сережа.

– Здравия желаю, Юлия Вадимовна.

Петя садится спереди. Интересуется на всякий случай:

– Домой сразу? Никуда не заезжаем?

– Сразу.

– Трогай.

Открываю кейс и достаю ноут. Не успев прочитать и строчки, ловлю в зеркале недовольный взгляд мужа. Убираю ноут с колен. Ставлю на сиденье слева, но не выключаю и не закрываю.

«Они раздеваются, что ли? Прямо в вагоне? Да кто они и где они?»

Вслух, как ни в чем не бывало:

– Тут папа был… Уехал… недавно… Помнишь же, у них на Новый…

– Да конечно. Как он?

– Хорошо. Всё о бабочках…

– А Варвара Сергеевна?

– Он один был. Она звонила, но он сбрасывал. Нормально, я думаю. Хотя не ее погода. Она не любит снег.

– Да кто его любит?

– Дети.

– Ну, разве что…

Переулками, еще наполненными людьми, под неумолкающее ворчание мужа, через десять минут вместо двух обычных выезжаем на проспект. На нем людей на проезжей части нет. Но поток машин много больше традиционного воскресного. До реки плетемся с пешеходной скоростью. Наблюдая тут и там приметы надвигающегося праздника – гирлянды, елки, Дедов Морозов, – успеваю несколько раз мельком взглянуть на экран. Муж – или мне только кажется – следит за этими попытками к бегству. Но, что странно, закрыть ноут не требует, чем и пользуюсь. Мы не ссоримся при подчиненных.

Глядя на мостовые гирлянды, размышляю:

– А может, Глеб прав? Никакие они не подозреваемые. Никакого иносказания. Двое – он и она – как есть…

За рекой город самый обычный. Здесь ничего не напоминает о случившемся на другом берегу. Добираемся за пять минут. В лифте сталкиваемся с соседом с девятого этажа. Какой-то оперный певец. Народный артист. Восточных кровей. Незнакомы. Но здороваемся. Он – с генеральскими погонами. Мы – с лицом с афиш. Выглядит уставшим. В руках жестяные коробки. Вновь ощущаю запах шоколада. Точь-в-точь. Не спрашиваю откуда. Может, и мы занесли. Певец выходит на своем этаже, учтиво кивнув на прощание. Запах остается.

«Ну, точно от нас», – думаю я и, принюхиваясь к кителю, касаюсь щекой плеча мужа. Петя улыбается и легко, словно боясь придавить, гладит меня по голове. Спустя этаж, обнимает и целует в губы. Отвечаю. Через пару этажей вспоминаю слова Белой о детях и прижимаюсь щекой к мужней груди, шепчу извиняясь:

– В лифте целуемся… Как детишки…

Петя не отвечает. Только молча гладит по голове.

Бардак в квартире устраняем вместе. Петя, на удивление, снисходителен. Предполагая, что ужина нет, привез два блюда с министерской столовой. Салат а ля рус и бефстроганов. Накрывая на стол, не удерживаюсь от саркастического коммента:

– Патриотично.

Петя хмыкает в ответ, открывая выдержанный бельгийский трипель.

Ноут с тредом оставляю в зале, неподалеку от елки, заведомо зная, что после ужина придем ее наряжать. Можно подглядывать мельком. Правда, не ясно – зачем. Тем не менее ухожу в зал первой. Читаю, уже не отматывая, текущие строки:

Входит Петя со второй бутылкой. Недовольно смотрит на ноут. Вздыхает, но ничего не говорит. Оставляет початую бутылку на столике и берется за елочные игрушки. Присоединяюсь. Повесив три штуки, возвращаюсь, якобы за дождиком, якобы забывая, что он в том же ящике.

У Пети, наконец, пропадает терпение. Он намеренно включает телевизор на полную громкость. Попадает на Терентьева около 91-й. Южный вход.

– И здесь это…

Хочет переключить. Прошу:

– Оставь. На минуту оставь. Потом я все выключу. Обещаю.

– Минута. Обещаешь.

Петя отдает пульт и возвращается к елке:

– …Улицы практически пусты, как и обычно в этом районе в воскресный вечер. Дорожные службы наводят порядок на проезжей части и тротуарах. В самой больнице уже начались ремонтные работы, но дел там, что называется, непочатый край. И вряд ли они закончатся в текущем году. Характерно, что при таких серьезных разрушениях практически нет пострадавших. Мелкие травмы – синяки и ссадины – разумеется не в счет. Но вот свежая новость – буквально последних минут. В канализационном люке, как раз на той улице, где я сейчас нахожусь, обнаружено тело человека без признаков жизни. Возможно, он упал и захлебнулся сточными водами, или ударился головой, или всё это вместе – пока неясно. Но уже удалось установить личность погибшего. Это блогер, известный в Сети под ником Dane. Интересно, что погиб он, находясь онлайн, делая селфи-репортаж с места событий. Блог так и оборвался на полуслове. Многие пользователи посчитали это своего рода художественным приемом. Но на поверку все оказалось более прозаично, а главное – трагично. По какой причине люк оказался открыт, выясняет полиция. Но блогеру Dane это, к большому сожалению, уже не поможет. Из других новостей хотелось бы отметить…

– Ну, всё, Юля, хватит! Кончился рабочий день!

Петя не выдерживает и выхватывает пульт.

– Имей совесть в конце концов!

Телик гаснет.

– И это выключай, – указывает он пультом на ноут.

– Я должна уничтожить файл. Отформатировать диск и…

– Уничтожай.

Бросаю прощальный взгляд.

– Юля, ну, не зависай опять… Знаешь, как форматировать?

– Да, уже.

Запускаю процесс. Достаю карту.

– Еще карточка. Глеб сказал, лучшие средства – огонь и вода.

– Дай сюда.

Стальные пальцы в несколько секунд превращают карту в крохотный комочек пластмассы.

– Огонь, вода… Зажигай, наливай… Делов-то… Всё?

– Всё.

– Ну, пойду тогда мусор выкину. Как раз, по случаю…

Иду к окну. Прижимаюсь носом к ледяному стеклу.

– Вот так… Были как не были… И ничегошеньки от них не осталось… Ни тебе музея, ни волоса, ни словечка…

Спиной чувствую сквозняк от входа. Открываю глаза и вижу ее, утреннюю, навсегда исчезнувшую. Ведя пальцами по стеклу, смещаюсь к балконной двери и осторожно, боясь спугнуть гостью, нажимаю ручку вниз. Выхожу на балкон. Бабочка парит передо мной в крупных хлопьях снега. Протягиваю левую руку – и она садится на указательный палец, складывая крылья. Касаюсь правой и убеждаюсь: то, что однажды было, – не может не быть… Но этого мало. Бабочка поет. Светлым, легким, завораживающим голосом. И вместе с ней поет вся эта бескрайняя снежная ночь…

Напрягаю остатки детской памяти – мама нередко сбивалась на итальянский, читая сказку на ночь – и различаю первые слова:

– A te, o cara, amore talora…

Перевожу машинально:

– К тебе, дорогая, любовь… talora… Забыла…

Порыв ветра сносит бабочку с ладони.

– Ты с ума сошла! Четырнадцатый этаж! В халате! О себе не думаешь, о них подумай!

Петя хватает за руку и вытаскивает с балкона. Хлопает дверью.

– Да что с тобой, Юля?!

Тянет вглубь комнаты.

– Приди в себя, наконец!

Берет мое лицо в ладони и смотрит в глаза. Видит что-то такое, отчего извиняясь, прижимает к себе и крепко обнимает. Тону в объятьях, а та, что за окном, медленно улетает в ночь. Отчетливо слышу идеально чистую и бесконечно долгую ноту – «rammento» – и перевожу – «я помню…»

Бабочка похожа на белянку, но великовата для обычной. Брюшко мохнатое. Усики длинные, булавовидные. Мелкие серые точки как пепел обсыпают нижние желтые крылья. Черные, неровные, как клякса, пятна на каждом из верхних, белых с кремово-желтой оторочкой крыльев…

И я оглянулась.

Благодарности

ПОКЛОН

Ире Вильман

СПАСИБО

Наталье Богдановой

Алексею Знаменскому

Лизе Лыхиной

Евгении Третьяковой

Яне Ферран