«Нужны совершенно исключительные обстоятельства, чтобы имя ученого попало из науки в историю человечества». В этих словах Оноре Бальзака звучит неподдельная грусть: история, забитая тысячами имен королей-узурпаторов, полководцев-завоевателей и душителей-министров, сохранила ко времени Бальзака едва ли несколько сот имен тех, кто заботился, чтобы люди были лучше накормлены, одеты, быстрее передвигались, больше видели, знали и легче добывали свой хлеб. В раззолоченном хороводе владетельных особ для ученого люда осталось на редкость мало места. И уж совсем ничтожен список деятелей, чье творчество имело целью сохранить самое ценное — жизнь, здоровье.
Великие врачи прошлого? Сколько их знает каждый из нас? Троих? Пятерых? Дюжину? Боюсь, что даже нынешние медики не помнят больше. Снова несправедливость? Давайте разберемся.
Спора нет, историографы прошлого (и только ли далекого прошлого) страдали излишним пристрастием к сильным мира сего. Но с медиками происходило, видимо, и другое. Подумайте о «великих» врачах, не знавших, что большую половину человеческих недугов вызывают живые возбудители, не имевших представления о болезнях крови, страданиях обмена, бессильных почти перед любым заболеванием. Многих ли спасли те, кто еще в 70-х годах XIX в. вполне серьезно брался лечить холеру электричеством, чуму — вытяжкой из конского навоза, а брюшной тиф — горячими ваннами? Что же удивляться, если имена этих лекарей давно забыты.
Трудно даже сказать, чего больше — пользы или вреда принесла допастеровская медицина. Кровопускание, например, к которому сегодня прибегают в редчайших случаях, как к весьма опасному средству, в течение нескольких веков считалось панацеей от всех болезней и в том числе инфекционных. Недаром Буало писал о печальной участи больных своего времени (XVIII в.). «Один умирает, лишившись своей крови, другой — переполненный александрийским листом». Разводишь руками, когда знакомишься с методами старых докторов: до чего живуч человек, выздоравливали же все-таки, претерпев такую медицину!
Цинизм пронизывал медицину прошлого. Не видя проку ни от одного из лекарств, медики становились равнодушными ремесленниками, а то и стяжателями. «Вы изучаете большой и малый мир, чтобы в конце концов все предоставить воле божьей!» — с издевкой бросает средневековым врачам гетевский Мефистофель. Но положение было не намного лучше и в то время, когда великий поэт писал своего «Фауста». Исполненная духом безнадежности и безверия, допастеровская медицина редко рождала героев. Даже такой благородный и мужественный человек, как Николай Пирогов, размышляя над повальной смертностью в госпиталях, задавался вопросом: чему удивляться больше, тому ли что происходит в палатах, или тому, что больные и раненые еще продолжают верить врачам.
Эпоха Пастера не только подарила миру науку об инфекции и предложила действенные средства против микробов. Она принесла в медицину оптимизм, дала врачу веру в свои силы, создала гвардию беззаветных героев науки. Победители дифтерии Ру и Беринг, разоблачитель малярии Рональд Росс, Даниил Заболотный, открывший, куда «уходит» между эпидемиями чума; американец Говард Риккетс и чех Станислав Провацек, пожертвовавшие собой, чтобы разгадать секрет сыпного тифа — вот люди (а их несравненно больше, чем здесь названо), которых уже никогда не удастся оставить за пределами истории цивилизованного человечества. В их риске и гибели не было безнадежности. Созданные следом новые спасительные вакцины и сыворотки подтверждали: идея Пастера верна. Владимир Хавкин — бесстрашный борец с чумой и холерой — по праву занимает свое место в рядах этих рыцарей бактериологии.
Разными путями приходят люди науки в список вечного почета. Одних ведет личное мужество, других — многолетний тяжелый труд, третьих — талант наблюдателя. Но неизменным условием остается для каждого, кто входит в пантеон бессмертия, — польза, подлинная, действительная польза, которую они принесли миллионам людей всех стран, всех материков. Когда-то профессор Алмрот Райт, подчеркивая значение работ Хавкина, сказал, что его опыты были важнее даже, чем их результаты — спасение тысячей жизней, — ибо они привели к развитию идей вакцинации, натолкнули ученых на создание бактериальных препаратов против других заразных болезней. Как ни парадоксальны слова английского бактериолога, они выражают совершенно верную мысль: Хавкин спас не только тех, кого прививали его вакциной, но и тех, кого прививали от тифа вакциной Райта, и многих других, избавленных от гибели благодаря победе идеи вакцинации. Вот она Большая Польза — высокий порог истории человечества, через который дано переступить далеко не всякому.
…Сентябрь 1927 года. Одесса. Первые зрелые каштаны с мягким хлопающим звуком падают на дорожки Приморского бульвара. Погожим утром здесь любят отдыхать одесские старики. Они усаживаются стайками на скамейках и с наслаждением вдыхают знакомые с детства запахи моря и порта, слушают приглушенную расстоянием музыку причалов. В тот день наметанный глаз старожилов сразу отметил появление на бульваре чужого. Стройный красивый старик с огромной белой головой сел под каштанами лицом к морю. Изящный костюм, касторовая шляпа и палка с замысловатым набалдашником выдавали в нем приезжего из-за границы. Но даже бывшие товарищи не узнали бы в этом седом величественном иностранце тоненького мальчика-студента Владимира Хавкина. Почти сорок лет прошло с тех пор, как он сидел тут последний раз. Целая жизнь.
Последние двенадцать лет Хавкин жил во Франции, в городке Булонь-на-Сене. В архиве И. И. Мечникова сохранилось письмо, посланное Владимиром Аароновичем Ольге Николаевне Мечниковой в Париж осенью 1925 года в ответ на ее письмо, в котором она, очевидно, просила Хавкина, в то время директора благотворительного фонда для студентов, похлопотать за двух юношей, нуждающихся в стипендии. Добрая слава не оставила «великого филантропа». Хавкин обещал помочь этим двум студентам. (В 1927 году, побывав в родном Одесском университете, Хавкин узнал, что новое поколение учащихся на его родине не нуждается в помощи меценатов: в университете все студенты получают государственную стипендию.) Из письма явствует также, что Хавкин жил на улице Гюго, 17, в небольшом собственном доме.
Во Франции Хавкин жил очень уединенно, окончательно оставив научные занятия. Европа его забыла. Для жителей Франции или Англии двадцатых годов волнующая эпопея борьбы с холерой и чумой, разыгравшаяся четверть века назад, представлялась событием давним и потерявшим всякое значение. Но для Индии Хавкин оставался героем, человеком, спасшим миллионы жизней. В 1925 году по просьбе группы ученых, работавших в Бомбейской бактериологической лаборатории, власти переименовали это учреждение в Haffkine Institute — «Институт Хавкина». Это было сделано для того, чтобы, как пишет индийский биограф доктор Найду, «увековечить память одного из тех, кто оказал Индии и ее народу неоценимую помощь».
То была отличная награда, может быть самая высокая, какую только может пожелать для себя в конце жизни настоящий ученый. «Работе в Бомбее были посвящены лучшие годы моей жизни, — писал Хавкин в Индию. — Я не могу объяснить, как много хорошего всплывает в моей памяти в связи с этими годами. Желаю процветания Институту — активному центру общественного здравоохранения страны. Шлю пожелания наилучших успехов всем сотрудникам».
Нет, Индия не забыла своего спасителя. В 1935 году, когда бактериолога уже не было в живых, а чума поразила провинцию Гуджерат, в институт приехал уроженец этой провинции Махатма Ганди — «самый крупный бунтовщик в истории Индии», как называли его колониальные власти. Ганди искал средств помочь своим гибнущим от чумы соотечественникам. Махатму Ганди принял генерал-майор медицинской службы доктор Сахиб Сингх Сокхей, бывший в то время директором института. Вот что рассказал нам об этой встрече 27 лет спустя доктор Сокхей:
«Нам, сотрудникам Института, очень хотелось, чтобы Ганди, этот великий человек Индии, к чьим словам чутко прислушивался весь народ, поддержал наши усилия в борьбе с эпидемией. Но мы знали: Ганди — страстный поборник индуизма, его убеждения запрещают убивать животных. Едва ли он согласится способствовать распространению прививок Хавкина: ведь противочумная вакцина из микробов выращена на мясном бульоне. Тем не менее я пригласил его. За день до нашей встречи ко мне явились два наиболее рьяных почитателя Ганди и настойчиво просили не знакомить великого Махатму с работами института и, особенно, с нашими экспериментами на животных. По их мнению, это огорчило бы его».
Институт им. Хавкина в Бомбее
Доктор Сокхей решил, однако, действовать по-своему. Когда Ганди приехал в Институт, директор привел его в свой кабинет и, ссылаясь на цифры и таблицы, подробно посвятил в идеи Владимира Хавкина. Он рассказал ему также о той роли, какую в распространении чумы играют крысы, и даже показал, как наилучшим образом ловить и убивать грызунов.
— Я демонстрировал эти «страшные» для истинного индуса картины, исходя из убеждения, что даже великий человек не имеет права оспаривать то, что проверено и доказано наукой, — вспоминал потом доктор Сокхей.
Махатма серьезно слушал объяснения, не проявляя никаких признаков неодобрения даже тогда, когда на его глазах служители убили несколько сот крыс. Беседа закончилась, и доктор Сокхей проводил уважаемого гостя к автомобилю. Ганди шел, ничем не выдавая своего отношения к только что увиденному. Директор был убежден, что дело проиграно: религиозная доктрина в душе философа взяла, очевидно, верх. И вдруг, уже стоя возле своей машины, Махатма пожелал вернуться в здание Института. Он снова вошел в директорский кабинет, сел в кресло, где недавно выслушал объяснения бактериолога, и слово в слово повторил лекцию доктора Сокхея. «Я сделал это для того, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что правильно вас понял», — пояснил он директору. Тут же Ганди выразил желание подвергнуться вакцинации.
Не прошло и суток, как в городе Борсаде (провинция Гуджерат) при огромном стечении народа любимец Индии уже призывал жителей делать противочумные прививки и всеми возможными средствами бороться с грызунами. Живое дело доктора Хавкина снова восторжествовало на этот раз над запретами религии.
Хавкику было 65 лет, когда он задумал навестить Индию и Россию. Особенно занимала его мысли Россия. Возможно потому, что в старости изгнанников сильнее влечет родина. И вот — Одесса, город его юности. Хавкин смотрит с бульвара вниз на порт. В каждом клочке родной земли таится для него целый рой воспоминаний. За волноломом в мае 1881 года стояли баржи с арестованными. Был там и студент Хавкин, у которого полицейский обнаружил револьвер с патронами. А в порту, когда случалось оставаться без денег, он работал на погрузке пароходов… Бог знает, что творится сейчас в растревоженной душе старого человека, но посторонние даже не догадываются о переживаниях «иностранца». Хавкин по-прежнему не любит раскрывать душу незнакомым. Он строг и недоверчив; предпочитает одиночество, как верное средство избавиться от человеческой неправды. Он и по городу ходит один, и лишь иногда в обществе 16-летнего мальчика, сына давнего знакомого, доктора Бардаха.
Мальчику трудно понять, о чем думает этот чисто выбритый господин в заграничном костюме. Владимир Ааронович неразговорчив, но на каждый свой вопрос требует точных и обстоятельных ответов. Глубокие глаза его с вниманием останавливаются порой на самых, казалось бы, малоинтересных вещах. В порту Хавкин долго следит за тем, как из трюма «американца» выгружают тракторы. Когда мальчик говорит, что скоро Советский Союз начнет выпускать собственные такие же машины, он, будто не веря, переспрашивает: «Это правда? Вы точно знаете?» Вот чудак, об этом давно уже пишут все газеты.
В другой раз он остановился возле вывески на еврейском языке. Вывеска гласила, что в доме находится организация, которая безвозмездно наделяет землей евреев, желающих стать земледельцами, помогает им приобрести сельскохозяйственный инвентарь. Только через много лет мальчик, сопровождавший Хавкина, узнал, что именно на этой улице происходили когда-то самые ужасные погромы. Но в тот сентябрьский день 1927 года он никак не мог понять зачем Владимир Ааронович так внимательно рассматривает вывеску и так подробно расспрашивает о правах разных национальностей в новой России. Школьник недоумевал: еврей, русский, молдаванин — какая разница?
Обедал Хавкин у Бардахов. Сорок лет назад врач Юлий Яковлевич Бардах принял участие в создании одесской Пастеровской станции. В гостеприимном доме старого врача, где в свое время не раз бывали Мечников, Заболотный, Гамалея, Хавкин душевно отогревался. С Бардахом они погружались в воспоминания о далеком прошлом, и в комнате начинали звучать имена и события, давно уже ставшие историей. В соседнем доме некогда помещалась Пастеровская станция. В 1886–1887 годах Хавкин не раз видел в окне первого этажа кудлатую голову Мечникова, склоненную над микроскопом. А за углом на Коблевской, в доме № 38, Владимир жил, когда был студентом. Там собирались у него друзья юности, братья Романенко, будущий геолог и академик Андрусов, будущий химик Зелинский. Где они теперь? Оба Романенко погибли, Андрусов умер в эмиграции, Зелинский живет в Москве. Из более молодых вспоминали Заболотного — президента Академии наук Украины.
По просьбе супругов Бардах Хавкин рассказал некоторые эпизоды из жизни в Индии.
— Как же вы не побоялись, Владимир Ааронович? — всплеснула руками жена Бардаха, когда рассказ дошел до первого испытания чумной вакцины.
Хавкин улыбнулся. Кажется, впервые за все дни.
— Боялся, очень боялся. Да вспомнил вашего мужа, как он первым в России испытал на себе антирабическую пастеровскую вакцину…
Действительно, фамилия Ю. Я. Бардах стояла первым номером в тетради пациентов одесской Пастеровской станции за 1886 год.
Так и началась встреча с родиной. После Одессы Хавкин поехал в Москву и Барнаул, где жили остальные родственники. На какое-то время его покинула скованность гостя. Кажется, он почувствовал себя почти дома. Живо интересовался жизнью москвичей и сибиряков, беседовал со спутниками в поездах. За три недели, проведенные в СССР, взгляд старого ученого многое приметил. Полгода спустя родственники Хавкина получили из Франции несколько номеров журнала с его статьями о поездке по Стране Советов. Хавкин писал в академической манере, но сквозь суховатую форму проглядывает удовлетворение автора всем тем, что произошло на родине за годы новой власти. Он пишет о симпатиях, которые народ питает к своему правительству, о больших планах развития науки и промышленности, о том, что его радует отсутствие антисемитизма в стране. В этих путевых записях нет ни эмигрантского брюзжания, ни снисходительности представителя «цивилизованного мира», побывавшего у «аборигенов». Советский Союз 1927 года, деловито залечивающий раны, нанесенные двумя войнами, полный светлых надежд и планов, ничем не походил на страну, которую молодой биолог покинул четыре десятка лет назад. Россия представляется ему человеком, который после долгой и трудной болезни уверенно идет к выздоровлению.
Хавкин понял тогда и другое, что ему, старику, давно расставшемуся с родиной, едва ли мыслимо срастись теперь с жизнью молодого социалистического государства. Тяжела ностальгия — болезненная тоска по родине, но еще тяжелее чувство отъединенности и одиночества, которые охватывают путешественника, вступившего на родную землю после слишком долгой разлуки. Близкие по крови люди иначе думали, чувствовали, понимали окружающие события. Никто, собственно, не был виноват в этом разрыве. Просто между ученым и его близкими пролегли годы революции, гражданской войны, годы рождения и становления нового строя. Хавкин завидовал им, оставшимся на родине, более уверенным в завтрашнем дне, чем он сам. Но он не находил уже в себе сил переступить барьер, созданный историей за четыре десятилетия его отсутствия.
Поездка в Индию не состоялась. Старый, больной Хавкин вернулся во Францию и еще больше уединился. Последние годы жизни он почти не покидал домик на улице Гюго. И все же смерть застала этого вечного путника в дороге.
26 октября 1930 года агентство Рейтер сообщило, что на 71-м году жизни в Лозанне (Швейцария) скончался известный бактериолог доктор Вольдемар Хавкин. Гостиничный номер, столько лет в разных странах служивший ему единственным пристанищем, оказался местом и его кончины.
В медицинских журналах мира появились некрологи. Друзья и недруги получили еще одну возможность выразить свои чувства к покойному. Друзей оказалось больше. Проникновенно писал о старом товарище профессор Симпсон. Взволнованно говорили о смерти друга Индии газеты Дели, Калькутты и особенно Бомбея. Бомбей 27 октября 1930 года оделся в траур.
…Разную память оставляют на земле исторические личности. Когда в июле 1904 года в Париже неподалеку от Дворца инвалидов происходило торжественное открытие памятника Пастеру, один из ораторов, указывая на могилу Наполеона, расположенную рядом, воскликнул:
— Среди разного вида слав та, которую завоевал Пастер, самая благородная и чистая.
С этим нельзя не согласиться, как, впрочем, и с тем, что людям чистой славы весьма редко удается дождаться народного признания. Ждут еще своих памятников и большинство борцов с болезнями: врачи, погибшие во время эпидемий, микробиологи, заражавшие себя ради эксперимента, рентгенологи — жертвы икс-лучей… Не поставлен монумент и Владимиру Хавкину. Впрочем, одесскому бактериологу повезло несравненно больше, нежели иным полководцам, чьи конные фигуры громоздятся на перекрестках столиц мира. Живым памятником доктору Хавкину стал Институт его имени в Бомбее.
В 1959 году, когда институт отмечал свое 60-летие, я получил в подарок два памятных альбома. Есть в этих любовно изданных книжечках и портрет основателя института, и его краткая биография. Но главное — в них подробно рассказано о том, во что превратилась лаборатория, основанная в прошлом веке нашим земляком. Институт Хавкина сегодня — крупнейшее научно-исследовательское учреждение Юго-Восточной Азии. В одиннадцати отделах работает 100 научных сотрудников и 520 технических помощников. Отдел вакцин — важнейший отдел в институте — выпускает миллионы доз препаратов против чумы, холеры, тифа. Бомбейские ученые проверяют вакцины, созданные в других медицинских учреждениях, готовят научные кадры и серьезно исследуют проблему иммунитета. За 60 лет Институт Хавкина разослал 270 миллионов доз противочумной вакцины. И что интересно: метод изготовления препарата, разработанный основателем института, остался почти неизменным по сей день.
Хотя бактериологическая лаборатория официально основана в августе 1899 года, днем рождения института индийцы считают 10 января, день, когда Хавкин впервые испытал на себе действие противочумной вакцины. Более двух тысяч человек собралось 10 января 1959 года на заседание, посвященное торжественной дате. В адрес института поступили многочисленные поздравления из разных стран и от разных общественных и политических деятелей, в том числе от вице-президента Индии, ныне президента Радхакришнана и премьер-министра Неру. В большой речи Раджендра Прасада не раз прозвучало имя основателя Института.
«Доктор Хавкин показал пример безграничного служения на благо человечества, — сказал Прасад. — Эти благородные качества выдающегося бактериолога наложили отпечаток на всю последующую научную деятельность лаборатории, где он работал. Институт унаследовал его высокие традиции в научных исследованиях». Заканчивая выступление, Прасад повторил: «Весь мир и особенно мы в Индии премного обязаны доктору Хавкину. Он помог Индии избавиться от основных эпидемий — чумы и холеры». Так Республика Индии устами своего руководителя снова воздала дань уважения памяти большого друга индийского народа.
Институт бактериологии в Бомбее развивается и процветает. Для нас, советских людей, он остается не только памятником мужеству и гуманизму Владимира Хавкина. Он, подобно Бомбейскому политехническому институту, оборудованному для Индии Советским Союзом, и металлургическому комбинату в Бхилаи, — живое воплощение давней взаимной симпатии народов России и Индии. Верный знак того, что подлинная дружба не умирает.