Встречный ветер в паруса следствия. Глава, в которой вы, возможно, удивитесь
Следующим утром из зловещей тени, отбрасываемой зданием городского ГПУ, вышли в полуденное пекло двое граждан довольно странного вида и поведения. Невнимательному зрителю могло показаться, что сотрудник милиции конвоирует распоясавшегося хулигана «куда следует», но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что, во-первых, «конвоируемый», даже пошатываясь и имея помятый вид, держится с достоинством и вдохновенно что-то рассказывает гражданину в форме, указывая ему дорогу, а во-вторых, парочка не просто не приближается к воротам внутренней тюрьмы, а, напротив, улепетывает от нее со всех ног, хотя идут они, скажем, странно. Разумеется, это были Николай Горленко и только что вытащенный им из тюрьмы Владимир Морской.
— Это черт знает что такое! — говорил Морской и, даже оборачиваясь лицом к ненавистному дому ГПУ, продвигаясь вперед спиной, все равно продолжал ускоренным темпом отдаляться от него. Странно, но этот старый хлипкий особнячок казался Морскому огромным. И не ему одному. Все устные описания этого дома или статьи о нем обязательно включали нелепое «большое здание на углу Дзержинской и Совнаркомовской». Уже был возведен Госпром, уже начали взращивать домища Загоспромья, уже все знали, как может выглядеть действительно большой дом, но все равно имелось ощущение, что серый четырехэтажный особняк с прищуренными окнами-бойницами — огромный, затмевающий все вокруг монстр. Причем, к Морскому ощущение это пришло задолго до того, как он побывал в тюремном подвале. Даже давным-давно, поднимаясь в расположенный под крышей архив по широкой лестнице с мраморными ступенями, журналист жалел, что недавнее усовершенствование в виде деревянной кабинки лифта сейчас отключили, и чувствовал себя так, будто всходил на Эверест. «У страха глаза велики. Это было предчувствие. Я знал, что там моя погибель», — подумал сейчас Морской с тоской. А вслух сказал: — У вас там омерзительное содержание! Обсуждать, конечно, не комильфо, но и молчать нет мочи…
— Вы что, сопротивлялись при допросе? — Николай мрачно кивнул на разорванный рукав рубахи и ссадину, тянущуюся от локтя к ладони журналиста.
— Я? Разве я похож на идиота? Нет, не сопротивлялся. Да и допроса-то никакого не было. Бросили в камеру, ничего толком не объясняя. Почему? За что? «Начальство разберется», — говорят, а сами никакое начальство не вызывают… — Тут Морской и сам заметил, что с локтем что-то не то. — Это грандиозное увечье я получил, когда не увернулся от очередного приведенного в камеру гражданина. Там шесть кроватей, а людей толпа. Его втолкнули внутрь с такой силой, что он не удержался и упал, прям на меня. А я уже на что-то острое. Или на кого-то, кто, спросонья не разобравшись, толкнул в ответ. — Морской поежился, вспоминая. — Вся ночь, как в тумане. Жаль, что про это даже не напишешь. Но, черт возьми, какое унижение! Я там лишился всякого рассудка и вел себя как перепуганная крыса…
— Вы пробыли там даже меньше суток!
— С моей тонкой нервной организацией это можно засчитать за пять лет. У! — Морской снова лихо крутанулся и театрально погрозил удаляющемуся зданию кулаком. — К тому же они не отдали мне шляпу!
— Вернемся? — не уменьшая скорости, насмешливо и несколько зло спросил Коля.
Морской бросил взгляд на ненавистное заведение. Увидел также виднеющуюся вдали строительную площадку, уже четыре года занимающую место взорванной церкви, вспомнил слухи о том, что нынче там уже почти все разобрали и будут строить трамвайное депо, и вместо вертящегося на языке «Боже упаси!» сказал:
— Не смейте даже думать! Скорее лично брошусь под трамвай, чем соглашусь вернуться в ваше ведомство…
— Не очень-то оно мое. Формально нас объединили, но я тут никого не знаю, — сказал Николай, отводя глаза. — Знал бы, не пришлось бы дергать товарища Саенко…
— Кого? — Морской встал как вкопанный и резко побледнел. — Постойте-ка… Давайте по порядку. Как вообще вышло, что вам меня отдали?
— Довольно просто, — вздохнул Коля. — Услышав, что вас задержали, я стал наводить справки, ничего не добился, просидев до поздней ночи, и понял, что действовать придется через старых знакомых. Ваших, разумеется. С самого раннего утра я рванул на завод «Красный Октябрь». Вы в курсе хоть, что ваш Саенко там давно уже большая шишка?
— Да хоть директор! Мне-то что, — страшным шепотом, явно едва сдерживаясь, прошипел Морской.
— Директор и есть, — не обращая внимания на ярость собеседника, продолжил Николай. — В приемной сказали искать его в обкоме. Пришлось возвращаться в центр. Но уж тут прошло все хорошо. Едва услышав, что я пришел просить за вас, Степан Афанасьевич меня сразу же принял. Чаю, правда, не предложил, но выслушал, позвонил куда следует, что-то перепроверил, на кого-то прикрикнул — я не очень слушал, неудобно как-то… Факт в том, что он все уладил, и вас освободили.
— Что вы ему говорили? — Морской никак не мог успокоиться. — И, главное, зачем? Вы знаете, что это за человек? Он в гражданскую войну с мирных граждан живьем кожу снимал, чтобы свои кокаиновые причуды удовлетворить… Он то ли садист, то ли псих…
— То ли герой, очерненный белогвардейской пропагандой, — Николай нарочно процитировал давнишние слова Морского про Саенко. Когда-то, раскопав целый ворох информации о геройстве бравого красного комиссара и о его же бесчинствах, тогда еще рядовой журналист Владимир Морской готовил статью, но не стал ее публиковать по просьбе самого Саенко. С тех пор, насколько Коля понимал, у комиссара к Морскому зародилось особое уважение. Причем, ответить на него взаимностью при всем желании журналист не мог, ибо воспоминания о найденном в архивах деле Степана Саенко порождали в душе Морского, по собственному его признанию, «липкий страх, бесконечную усталость и желание никогда в жизни не сталкиваться с этим человеком». Но вот, пришлось столкнуться. Коле, может, тоже не хотелось дергать за такие опасные ниточки, но никаких других авторитетов, которые могли бы помочь с освобождением, в запасе у них с Морским не было. Тем более, что, шагая в ногу с новыми, куда более мирными, чем в гражданскую, потребностями страны, Саенко нынче, не теряя старых связей, сам занимал вполне спокойную и мирную должность.
— Что говорил? — переспросил Николай, решив, прежде чем перейти в наступление, все же ответить на вопросы Морского. — Да правду. Ну, мол, ребята шли на задержание антисоветчицы, которой дома не оказалось. Зато в их распоряжении оказались вы. По чистой случайности, так как вообще-то шли к бывшему зятю на этаж выше, но зашли и в подвал, дабы пожертвовать малахольной немного еды. Об антисоветских высказываниях хозяйки комнаты вы ничего не знали, потому что до недавнего момента она то ли была немой, то ли прикидывалась. Но для оперативников все это, конечно, не оправдание. Ребят понять легко. Есть план, а тут сорвалось задержание. К тому же им понравилась идея о том, что Тосю кто-то нарочно сбивал с пути… А тут и вы, весь такой в белом, сразу видно, что не из рабочих… Короче, взяли, чтобы разобраться. А разбираться у нас могут долго… Вот это все я Степану Афанасьевичу и рассказал. Он понял. И помог. На то он и человек-легенда. Говорят, у таких, как он, существует какое-то тайное братство, почти всемогущее. Говорят, когда очень надо, они друг другу во всем помогают…
— Так, шутки в сторону, — Морской хмуро свел брови. — Я знаться с этим тайным братством не имею ни желания, ни сил. И уж тем более, не хочу быть обязанным Степану Саенко. Я возвращаюсь под арест.
— Во-первых, вы уже ему обязаны, — здраво рассудил Николай. — Он ведь уже звонил и хлопотал. А во-вторых, вы сами говорили, в подвале ГПУ мерзко так, что аж не сомелье…
— Не комильфо, — автоматически поправил Морской и зашагал обратно вверх по улице Дзержинского, которую, как подсказывала сейчас его нездоровая фантазия, потому и переименовали из Мироносицкой, что место, где находится подобная отвратительная тюрьма, никакого мира городу не несет. Правда, имя Железного Феликса — непоколебимого стража революции, чекиста номер один, справедливого и несокрушимого — улица с тюрьмой, куда могли упрятать по ошибке, тоже явно компрометировала…
— Да стойте же! — явно взволнованный Коля почти бежал рядом с Морским, не понимая, шутит тот или и правда намеревается вернуться в подвал ГПУ. Оба они отличались широкими шагами и быстром темпом ходьбы, поэтому дошли уже до самого здания обкома. До того места, где мощные вентиляторы выбрасывали из обкомовской кухни восхитительные запахи борща и котлет. — Вы забываете, куда идете! Там плохо кормят!
— Я не привередлив…
— Ну не валяйте дурака! — не на шутку рассердился Николай и всерьез стал прикидывать, какой захват нужно применить, чтобы обездвижить приятеля и затянуть в ближайший переулок. — Знаете что! — в последний момент он решил начать запланированную атаку. — Я распутал дело об убийстве Милены. И настаиваю, что мы с вами должны немедленно об этом поговорить. Причем не здесь!
Морской на миг застыл, потом изумленно обернулся и, стараясь сохранять спокойствие, внезапно осипшим голосом произнес:
— Это меняет дело. Куда пойдем? Выбор места за вами, — потом нелепо усмехнулся и неудачно пошутил: — И места, и оружия…
* * *
Незадолго до этого измученная угрызениями совести и хлопотными планами про то, как все исправить, заплаканная Светлана сидела у окна и с несчастным видом расчесывала волосы. Занятие это даже само по себе уже изрядно портило нервы: Светины длиннющие локоны, несмотря на все ухищрения — мой голову хоть туалетным мылом, хоть хозяйственным, ополаскивай хоть отваром лопухов, хоть ледяной водой, — все равно путались и рвались от соприкосновения даже с самым нечастым гребнем. Между прочим, Света не обрезала косы исключительно из-за того, чтобы не подводить близких: и батька, и Коля, да и вообще все почему-то считали длину волос свидетельством природной красоты и «не испорченности».
«Я для него косы ращу, а он!» — всхлипнула Света, в очередной раз вспомнив о своих горестях… Коля вчера пришел домой очень поздно, от разговоров отказался наотрез, а уходя утром, даже не попрощался. Это уже ни в какие ворота не лезло. Вообще-то, в семье Горленок даже бытовала шутка, мол, любовь экономит затраты на будильник: Коля по давней привычке юного заводчанина просыпался с рассветом, а сигналом к пробуждению для Светы всегда служил его неизменный утренний поцелуй. И вот теперь все разрушилось.
Света переживала и в то же время понимала, что необходимо срочно действовать. Как-то вернуть доверие мужа, удивить его, восхитить, исправиться… Вчерашний скандал был чуть ли не первой серьезной ссорой в ее семейной жизни и уж точно первой ссорой, в которой виновата была именно Светлана. Как ни прикрывайся благими намерениями, но и правда она все испортила. Морской арестован, Тосю превратят в подопытного кролика, а Коля обижен и ни о чем теперь со Светой не разговаривает.
Что же делать? Ясно, что выходной, заработанный в командировке, необходимо посвятить подготовке к вечернему примирению. Куда, в конце концов, Коля денется? Помирится, как миленький! Но как именно все провернуть? Тут Света, конечно, стала вспоминать рассказы окружающих. Ее лучшая подруга Шурася, например, чтобы привести мужа в благодушное настроение, наводила в комнате идеальный порядок, пекла знаменитые лично ею придуманные «сумишки» — вкуснейшие лепешки из смеси всего, что можно было достать (в разное время это бывали и капустно-морковные пюре, и крапива, и какие-то удивительные коренья и травы, и даже картофельные очистки), после чего ждала мужа с работы, не забыв распушить свои коротенькие кудри, подвести глаза особым «добавляющим томности» способом и облачить пышные формы в специально для таких случаев перешитый из бабушкиной занавески халатик с легкомысленным декольте. Отношения в семье после такой встречи надолго оставались крайне благожелательными. Метод был действенным, но для Светы совершенно не годился. Понятие «наведение порядка», например, при наличии в доме свекрови было для нее абсолютно недоступно: Колина мама отличалась удивительным свойством просыпаться ни свет ни заря и первым делом бесшумно и незаметно проводить в комнате влажную уборку. При всем желании отличиться в этой части домашнего хозяйства Света не нашла бы вокруг ни пылинки. К тому же Коля живет со своей мамой всю жизнь, то есть к ее утренним уборкам давно привык, и чистотой его сразить не удастся.
Что касается ухищрений с собственной внешностью — Свете это казалось унизительным. «Если, чтобы он восхитился и простил, нужно одеваться и причесываться особенным образом, значит, никакой настоящей любви между вами нет», — считала она. Еще раз прокручивая эту мысль в голове, Света распахнула дверцу гардероба и глянула в зеркало. Для победы, конечно, ничего не жалко, и, может, приемчик Шураси и подошел бы, но, что себя обманывать, никакого «секретного оружия» в виде пышных форм и томного взгляда у Светы в запасе не имелось. Фигура как фигура, глаза как глаза. Ничего выдающегося, но и жаловаться не на что. Неплохо было бы каким-нибудь образом вывести со щек предательский детский румянец, но после истории с другой своей подругой, Оленькой, Света решила об этом больше не задумываться. Оленька совсем недавно находилась в стадии принуждения жениха к женитьбе, для чего решила стать еще прекрасней, то есть во что бы то ни стало задумала обрести благородный бледный цвет лица. Пила для этого какую-то страшно ядовитую, выписанную бабкой из родной деревни, смесь. Кожа у Оленьки и впрямь побледнела, но вместе с этим куда-то ушли все силы, и бедняжка даже попала в больницу на долгие две недели. Она поправилась, а вот женитьба расстроилась окончательно: по правилам советских больниц посетители туда не допускались и, поскучав под окнами палаты возлюбленной несколько вечеров, нетерпеливый жених решил разочек сходить в любимый парк на танцы и в кино без Оленьки и тут же познакомился с бойкой девицей, к слову сказать, ужасно конопатой и краснеющей по любому поводу. Все обошлось без драм: здоровье у Оленьки наладилось, и следующий жених на тех же танцах тоже сыскался. Ну а про опасности борьбы с румянцем среди подруг теперь ходили легенды.
Кстати, недавно Света вычитала, что древние японцы мазали зубы черной пастой, чтобы кожа лица казалась бледнее и аристократичнее.
«Прекрасный способ удивить Колю! — вспомнив об этом, подумала она с грустной самоиронией. — Намажу зубы ваксой, будет знать… Хоть посмеемся».
Умение вместе хохотать, конечно, было одним из тех китов, на которых держалась любовь Коли и Светы, по крайней мере «бдительность врага» (то есть «обиженность Коли») притупило бы совершенно точно, но сейчас как ни крути в буквальном смысле было не до смеха.
Оставались еще «сумишки». Но стряпать их было не из чего: в последние годы ели все члены семьи Горленко в основном в общепитах, домашних заготовок не делали и никаких подходящих остатков дома не имели. Света вдруг вспомнила про давний подарок Шураси — солидную книжку «Спутник домашней хозяйки» в коричневом, стилизованном под кожу, твердом переплете. Из подзаголовка следовало, что внутри можно найти «1000 кулинарных рецептов с указанием того, как готовить на примусе».
— То, что надо! Сейчас мы тебя, Коленька, удивим и победим одной левой! — без особого энтузиазма вслух произнесла Света, разыскала книгу и мгновенно увлеклась вступлением.
Автор ратовала за перенос научной организации труда из промышленности и государственных учреждений на каждую кухню. Идея Свете очень понравилась. Мысленно она уже нарисовала плакат «НОТ — в каждый дом!», повесила его над разделочным столом в кухне и убеждала соседей, что прованское масло лучше хранить в закупоренных бутылках в прохладном месте, а рыбный котел без решетки никуда не годится, потому что отварная стерлядь и раковые шейки в нем развалятся на кусочки. Для тех, кто не понял какие-то слова, в книге имелся предметный указатель. Отличное пособие для любителей разгадывать кроссворды! Только для кухни не совсем подходит — ни прованского масла, ни раковых шеек Света отродясь не видала. Все это напомнило ей смешную историю о брошюре «Как молодежь расходует, и как надо расходовать получку». Во вступлении автор писал очень правильные вещи, говорил, что каждый рубль нужно использовать с максимальным КПД, остроумно громил заявления своих оппонентов, мол, «что вы Плюшкиных растите», порицал «злостных маникюрщиц», обременяющих бюджет не только гигиеническими, но и косметическими требованиями к парикмахерским, но тут же начинал абсолютно неприменимые к современной советской жизни рассуждения о бесполезности трат на извозчика или о буржуазности обычая платить парням за девушек во время посещения театра или кино. К тому же в книге приводилась обширная статистика получек и цен, совершенно не соответствующая нынешним реалиям. Света расценивала книгу как историческо-юмористическую, иллюстрирующую, насколько выросла сознательность общества с далекого 28-го года, а Коля злился, утверждая, что автор ничего не знает о жизни простого народа, и что такие книги вредны, так как, не рассказывая о достижениях СССР и сложностях в борьбе с засланными буржуазным обществом вредителями, показывает исключительно рост цен и ограничения потребностей.
Кстати, Коля! Вспомнив, зачем изучает рецепты, Света вернулась в реальность, положила кулинарную книгу на полку и вспомнила, как странно Коля говорил про книги вчера.
«Книжная полка подскажет! — вспомнила она его слова. — Интересно, все же, почему…» Озарение крутилось где-то рядом, но идея никак не формировалась… Зато стало ясно другое: обманывать себя далее не было никакого смысла. Истории из опыта подруг или книжные советы ничего в жизни Коли и Светы поменять не могли. Есть только один способ впечатлить мужа, вернуть его доверие и помириться — нужно первой расследовать запутанное убийство Милены. «Эх, хорошо бы опередить Колю и, пока он сражается за Морского и Тосю, разузнать все побыстрее!» Света все еще не знала точно, что предпринять, но уже понимала, куда копать и кому задавать основные вопросы.
* * *
В момент, когда наскоро собравшись, Светлана уже подходила к входной двери, во дворе заскрипела калитка. Петли на ней давно можно было смазать, но жильцы с этим не спешили — не от лени, а ради небольшой бытовой хитрости. Скрипнула калитка — значит, кто-то идет. Всегда можно успеть подбежать к кухонному окну и незаметно выглянуть из-за шторы, чтобы знать, кого ждать.
Увидев неспешно пробирающихся к крыльцу Леночку и профессора Соколянского, Света ахнула. За вчерашними событиями она ни разу не вспомнила об их поручении и сейчас должна была признаться, что не только ничего не написала тете, но даже и не открыла переданное Соколянским письмо… Сама уверяла, мол, «завтра же», и сама же и забыла. Что ж это такое? Света всегда гордилась тем, что она такая деятельная и ответственная, и теперь, когда собственными руками гробила дело за делом, начинала испытывать к себе что-то вроде презрения.
— Правильно Коля во мне разочаровался. Как порядочный человек он теперь вообще обязан меня бросить. Нечего с такой возиться или жить из-за былых заслуг… — прошептала она и вдруг поняла, что плачет.
— Почему вы плачете? — Открывая дверь, Светлана уже вытерла слезы, потому произнесенный вместо приветствия вопрос, да еще и от практически незрячей Леночки, произвел на нее поразительное впечатление.
— Потому что я всех подвела, — просто ответила Света, понимая, что скрыть что-то от этой гостьи не удастся. И тут же добавила, постаравшись взять себя в руки. — Но вы проходите! Надеюсь на то, что угостить гостей чаем я еще способна.
При этом Света вспомнила, что вчера закончилась заварка, и совсем сникла.
— Мы не хотим чаю, мы хотим поговорить, — улыбнулась Леночка и, ловко вытянув руку со своей волшебной белой тростью, очертила себе пространство, в котором можно присесть и разуться.
— Что вы! — воскликнула Света. — Не разувайтесь! У нас и тапочек тут не найдется.
— Но у вас так чисто! — возразила Леночка. — Мы можем идти босиком.
Тут только Света заметила, что Колина мама — больше точно было некому — умудрилась сегодня помыть также и общую кухню с прихожей…
— Как она это делает? — ахнула Света, сама не зная, свекровь или Леночку имеет в виду.
— Я же говорил, это моя лучшая ученица, — вступил в беседу профессор Соколянский. — Про ваши слезы она могла узнать по дыханию или сердцебиению, про чистоту пола — благодаря наконечнику трости. Честно говоря, я и сам не всегда уже понимаю, через какие каналы Леночка получает сигналы от этого мира. Знаю лишь, что ее познания зачастую оказываются глубже и объективнее, чем мои.
Света усадила гостей у окна, лихорадочно придумывая одновременно, чем бы их угостить, как бы покорректнее извиниться за то, что не написала письмо, и что бы придумать, чтобы визит не затянулся.
— Светочка, вы спешите? Мы помешали? Не волнуйтесь, мы всего на три минутки. — Леночка на миг задумалась, и исправилась: — Максимум на пять минут и сорок секунд — но это, если вы будете расспрашивать и спорить.
Свете захотелось провалиться сквозь землю. Особенно после собственного ответа:
— Не буду. Я и правда спешу, извините.
— Мы можем подвезти вас, если нужно, — предложил профессор и не без гордости поднял руки, демонстрируя элегантные автомобильные перчатки. — Я сегодня за рулем. Выспросив в библиотеке ваш адрес, мы сначала думали проехаться на трамвае, но Леночка так и предположила — если мы отнимем у вас драгоценное время, то подвезем куда надо, в качестве компенсации. А цель нашего визита проста — пожалуйста, забудьте о нашей позавчерашней просьбе. И верните, пожалуйста, наше письмо. — Тут профессор глянул на Свету очень серьезно и с нажимом, будто пытаясь загипнотизировать, произнес: — Не только не пишите про нас ничего тете, но вообще забудьте о том, что мы вам рассказали. Ладно? Очень надеюсь, что вы про нас еще никому не рассказывали.
У Светы одновременно свалилась гора с плеч и засела заноза в сердце. Даже сразу две. Одна — вернув письмо Соколянского, Света выдаст себя с головой: наверняка по тому, как сложено послание, Леночка догадается, что никто его и не разворачивал. Вторая — такое важное и тревожное дело, как выяснение обстоятельств исчезновения кобзарей, кажется, обречено остаться без внимания.
— Но почему? — спросила Света и тут же поспешила успокоить: — То есть, конечно, хорошо, письмо отдам и все забуду. И, да, я пока никуда ничего не писала. Но…
— Благодаря бедному Гнату Мартыновичу с нами связались знающие люди… — начал профессор и тут же смешался: — Вы же слышали, какое несчастье постигло товарища Хоткевича? — Света не слышала, и Соколянский отвлекся на рассказ. — Попал под поезд. Жив, но покалечен. В 57 лет такие травмы просто так не проходят… Должен был сдать в библиотеку массу книг, журналов и газет, которые набрал для работы над рукописью про Шевченко. Вез все это в Харьков.
Света, прекрасно знавшая, что поезд останавливается в Высоком всего на миг и трогается в путь, не дожидаясь, пока все пассажиры забьются в вагоны, легко представила себе описываемую картину. Вот Гнат Мартынович — конечно же последним, он ведь интеллигент и пропускает всех женщин и детей — хватается за поручень и запрыгивает с платформы на высоченные ступеньки заднего тамбура вагона. Хватается, конечно, одной рукой, вторая ведь занята упаковками с книгами. Пальцы соскальзывают…
— Гната Мартыновича подмяло ступеньками одного вагона, потом другого… Ужас! Сбежались люди, охают, крестятся, а он: «Мои книги! Мои книги!» Мы навещали его в больнице сегодня и, знаете, он больше всего переживает не из-за увечья, а оттого, что материалы, которые он вез, в суматохе люди по домам растащили. «Им, — говорит, — в лучшем случае на продажу, а то ведь и на растопку, а человечеству в библиотеке — бесценный кладезь знаний и культуры…»
— Какое счастье, что он остался жив! — прошептала Света. И подумала, что надо во что бы то ни стало выбрать время и навестить Платониду Владимировну с вопросом, чем помочь. — Какой нелепый и трагичный несчастный случай…
— Да, несчастный случай, — словно отвечая на вопрос, вступила в разговор Елена. — Его толкнули. Но, скорее всего, случайно. Кто-то из пассажиров, тоже висящих на ступеньках, неудачно развернулся… И сразу после того, как он похлопотал о нашем деле…
— Леночка, не перекручивай! — с нажимом проговорил профессор.
— Не буду, — успокаивающе согласилась помощница. — Процентов на 97 и три десятых я уверена, что наше дело не связано с травмой Гната Мартыновича. — Тут она спохватилась: — Да! Про наше дело! Несмотря на свое собственное сложное положение, Гнат Мартынович все же большая знаменитость и имеет кое-какие связи. Сразу после нашего разговора он кое к кому обратился, ему вняли, и нас вызвали для разъяснительной работы…
— Это очень влиятельные люди, и они обещали помочь, — вмешался профессор, пытаясь что-то пояснить, но только еще больше запутывая Свету. — Вернее, кое в чем даже уже помогли. Успокоили, что Леночкины друзья в безопасности и что волноваться за них не стоит. После этого разговора стало ясно, что писать жалобу Вождю — не лучшая идея…
— Волноваться уже поздно, а писать жалобу — бесполезно, — резко выпалила Леночка, сжав кулаки, и тяжело, как бы сквозь стиснутые зубы, пояснила: — Я теперь знаю точно. Умею чувствовать людей и поняла по их тону, что хлопотать о близких бесполезно. Нужно просто забыть. Так целесообразнее, потому что взамен нашего молчания они будут поддерживать нашу школу. Переведут под крыло института экспериментальной медицины, а там хорошая база. У нас на руках незрячие и глухонемые дети, которых профессор с помощью своей машины научит читать обычные тексты. Да и без чтения нам есть что им дать. У нас они могут учиться, работать, быть членами общества. Без нас им прямая дорога в интернат для необучаемых. Одно дело — бродячие певцы-сказители, нетрудоспособный элемент, которым уже не помочь, другое — живые, реальные дети и научные достижения, способные потом социализировать сотни таких детей.
— Леночка, умоляю, не верти фактами, — строго сказал профессор. — Ничего подобного ты не можешь утверждать с уверенностью. Поддержка школы — это одно, а запросы о пропавших — другое. К чему ты вообще углубилась в объяснения?
— Не волнуйтесь, профессор. Светлане можно доверять, — спокойно проговорила Леночка в ответ. — И даже нужно. Иначе, недополучив информацию, она начнет искать ее сама и наделает много лишнего шума.
— С чего вы это взяли? — обиделась Света, поясняя: — Не про доверять, а про шум?
— Вы же собирались не расспрашивать и не спорить, — профессор мягко попытался закончить тему, но Лена взялась отвечать.
— Я слышала, как вы порывисто рассказывали Миколе Гуровичу о своем желании кому-нибудь помочь. Этого достаточно, — серьезно сказала она. — Вы любите во всем разбираться досконально. И умеете это. Если уж беретесь за дело, то наверняка разбираете его по полочкам и проясняете мельчайшие подробности. Это дар, но дар весьма хлопотный. Поэтому лучше мы скажем вам все, что знаем, и очень попросим не копать нам могилу и не пытаться узнать больше. Так будет лучше для всех. Я ясно вижу.
«Ясновидящая!» — Света вдруг поняла, какое слово постоянно крутилось у нее в голове во время общения с Леной. И тут же слова про «вы любите и умеете разбираться» прозвучали в другом ключе. Как установка и предсказание. А то, что про дело с кобзарями нужно забыть, так это даже и к лучшему. В конце концов лично Свету оно никак не касалось, и, раз Леночке и профессору в нем все было уже ясно и никакая помощь не требовалась, то можно было переключить свой напророченный Леной дар в более нужное русло. Света почувствовала, что воспрянула духом, и быстренько сбегала наверх за забытым в рабочем портфеле посланием.
— Спасибо! — искренне поблагодарила она, возвращая Соколянскому его письмо.
— Спасибо вам! — кивнула Лена. — Что ж, раз вы согласны выполнить нашу просьбу, то мы пойдем… Тем более, к вам уже идут новые гости.
— Но, Лена, это невежливо! Мы обещали… — профессор растерянно посмотрел на свои перчатки.
В этот момент во дворе скрипнула калитка, и все увидели, как, почти не касаясь земли, грациозно и легко к дому спешит балерина Ирина Онуфриева.
— Ехать мне уже некуда, — ошарашенно прошептала Света. — Тот, кто был нужен, и сам меня нашел.
Ирина замешкалась у крыльца, о чем-то раздумывая, и Леночка с Соколянским оказались на пороге прежде, чем она успела нажать кнопку звонка. Как вежливая хозяйка, Света вышла проводить гостей.
— Здравствуйте, милочка! — поклонилась Лена Ирине.
— Здравствуйте, душечка! — не растерялась та и тут же переключилась на Соколянского: — Доброе утро, профессор! Ваши воспитанники такие вежливые и очаровательные…
И Света вдруг все поняла. И про те самые Колины книги, и еще кое про что… Не в силах ждать ни минуты, она почти что за руку втащила Ирину в дом, приперла спиной дверь и, глядя в упор на балерину и показывая пальцем в сторону калитки, к которой подходили профессор с ученицей, сурово произнесла:
— Она не ошибается! Никогда не ошибается, понимаете… У меня были кое-какие подозрения и раньше, но сейчас, после того, как Лена назвала вас именем нашего трупа, созрела твердая уверенность. Ирина Александровна, немедленно признавайтесь, зачем вы менялись с Миленой местами и какова ваша роль во всей этой истории! Ирина Александровна, я вас спрашиваю!..