Ответы без вопросов

Глава, где вы за каждым проследите

Следующее утро для всех началось с напряженной деятельности.

Работу в библиотеке Света любила еще и потому, что по долгу службы частенько имела возможность свободно перемещаться по городу: то просветительские беседы надо провести на заводах или в детдомах, то на учебу сбегать, то помочь в организации летней выездной читальни на свежем воздухе… Или вот, как сейчас, пора пройтись по частным адресам, чтобы изъять у населения запрещенные новейшими распоряжениями книги. Бывали, конечно, сложные деньки, когда переводом книг в закрытый спецфонд цензоры не ограничивались, и всему коллективу библиотеки приходилось перелистывать журналы или сборники, вымарывая запрещенные словечки, имена и фотографии. Времени и сил это занимало массу: замазывая подлежащие чистке места, нужно было исключить возможность увидеть оригинал и, вместе с тем, не испортить общий вид книги. К счастью, в таких мероприятиях Света участвовала нечасто. Полностью запрещенных книг все равно было больше — среди сотрудников даже бытовала тайная шутка, мол, скоро все восемь ярусов книгохранилища заполнятся спецфондом и больше не придется, рискуя свернуть шею, скакать по соединяющим их лестницам, — потому готового пробежаться по городу сотрудника всегда предпочитали отправить в местную командировку, а не заставлять пылиться в помещении.

Коммуникабельность и легкость на подъем делала гражданку Горленко более полезной на «полевых работах»: в ее задачи входило оперативно собрать нужные издания. Горожане были рады таким визитам, ведь, задержись вредные книги «на руках», проверяющие органы могли заподозрить хозяина библиотечного формуляра в неблагонадежности. А Света была рада таким походам, ведь, благодаря им, могла себе позволить выделять время под важные общественные дела. Вот как сейчас. Как любил говорить коллега Коли со смешным прозвищем Дядя Доця, «был бы человек, а дело найдется», поэтому из списка абонентов, которых надо было посетить, Светлана легко выбрала на сегодня тех, кто проживал в нужном районе. Быстро пробежавшись по библиотечным делам, она снова превратилась в помощницу следователя Горленко.

Света прошла через ворота школы слепых и направлялась через двор к стоящему в отдалении флигелю. И тут… Она даже потерла руками глаза, чтобы удостовериться, что ей не кажется. Не слишком-то таясь, в кустах у флигеля какой-то пионер старательно выцарапывал гвоздем на кирпичной стене немецкую свастику.

— А ну стой! — вскричала Света и, не щадя ни собственных колен, ни кустарника, ринулась к нарушителю. Одной рукой она схватила гадкого мальчишку за ухо, другой же потянула за рукав.

— Ой, тетенька, пусти! — взвыл горе-пионер. И хотя уху — Света точно знала — было очень больно, он больше волновался за рубашку: — Порвешь рукав, меня мать живьем съест!

— И поделом! — выкрикнула Света. — Будешь знать, как честным людям на стенах гадости рисовать. Еще пионер называется! А ну снимай галстук, не позорь организацию!

— Да ты что! — от удивления мальчишка даже прекратил попытки вырваться. — Я же не сам! По поручению товарищей! Мы знаем, что профессор Соколянский предатель родины! Он, когда снова заселился, мы с ребятами решили поблажек не давать! Таких, как он, нам здесь не надо! Пусть убирается с территории школы!

Тут Света краем глаза заметила, что в отдалении за деревьями прячется еще парочка таких же пионеров. На миг ею овладело отчаяние. Оттаскать за уши надо было не ребят, а их учителей, которые мальчишек после ареста Соколянского накрутили, а признать ошибочность своих суждений, когда профессора выпустили, полностью оправдав, забыли. Но что-то объяснять сейчас было бы бесполезно. Всецело полагаясь на удачу, Света решила импровизировать.

— Видишь эту корочку? — строго спросила она, проведя перед глазами мальчишки своим удостоверением. — Понимаешь, что она означает? То-то! Секретный отдел. Так что, то, что я тебе сейчас скажу, должно остаться строго между нами. Профессор Соколянский — герой! С целью выявления врагов он работал под прикрытием, потому мы и делали вид, что его арестовали. Ты защищать его должен и гордиться знакомством, а не пакостить. Он настоящий человек и гражданин, и большевик. Вы бы с ребятами, прежде чем травлю затевать, подумали бы, отчего такого, как ты выразился, «предателя родины» вдруг выпустили и на новые должности назначили. Что, думаешь, у нас в отделе дураки работают?

— Не, — явно переосмысляя свое поведение, прошептал пионер. — Не думаю.

— На первый раз прощаю. Ступай и никому о нашем разговоре не говори! И больше чтобы никакой порчи государственного имущества, то есть никаких первобытных рисунков на стенах. Понял?

Мальчишка закивал и со всех ног бросился к дружкам. Света не сомневалась, что все подробности разговора он тут же перескажет половине школы, и почему-то была уверена, что в фантастическую версию про работу профессора под прикрытием вскоре поверят даже распространившие злобные слухи учителя.

— Лихо вы его! — окошко флигеля распахнулось, и показавшаяся по ту сторону подоконника Лена принялась ощупывать рукой кирпичи, пытаясь оценить нанесенный стене ущерб. — Вы не волнуйтесь, я затру наждачкой. Они не в первый раз уже рисуют. Податливая психика, дети, что с них взять. Когда тут учились только наши интернатовцы, такого, конечно, быть не могло, но сейчас в кружки самодеятельности приходит детвора со всех сторон, и тут уже не уследишь, что у кого в душе… — и тут же, без перехода, спросила: — А вы что, правда из секретного отдела? Чем нам чревато ваше появление?

— Елена! — Света и растерялась, и обиделась одновременно. — Вот от вас не ожидала! Я показала парню удостоверение библиотекаря. Красная корочка с фотографией и большой печатью. Меня жена Морского научила — у нас так уважительно относятся к бумагам, что, если с уверенным видом помахать любой корочкой, называть можно любую должность. Проверять никто не будет, опасаясь быть заподозренными в недоверии. Но это дети или там обычные граждане. Но вы-то, выто? С вашим уникальным даром и чутьем!

— Боюсь, вы меня идеализируете. Впрочем, это вам профессор наговорил. Он очень добрый и любит петь дифирамбы всем своим ученикам.

— Но вы же сами мне рассказывали, как по одному только тону разговора поняли, что интересоваться у «знающих людей» судьбой пропавших родственников бесполезно.

— Я это для Ивана Афанасьевича сказала, — Лена перешла на шепот. — На самом деле у меня просто хороший слух. Я слышала, еще когда сидели в коридоре, ожидая приема, как в кабинете говорили про расстрел. Мол, было в том году одно решение, по которому всех бродяг-калек безродных расстреляли. Ну, потому что сами они бы не выжили — просить милостыню отныне по закону запрещали, содержать их за казенный счет было не на что, а бросать умирать негуманно… Да, примерно так и говорили, — Елене вся эта речь давалась явно с большим трудом, но она старалась сохранять спокойствие. — И добавляли сразу, мол, вот, теперь, мол, непонятно, что отвечать этим сидящим в коридоре хлопочущим, ну, может, давайте им в чем-то другом поможем, кто ж знал, что он — научное светило и что бродяги могут быть его знакомыми.

— Но как же так? — оторопела Света, ощутив, как сердце внутри груди сжалось в комок и даже заболело. — И вы не стали уточнять и спорить?

— Не стала. И профессору соврала, чтобы он не стал. И потому я вас прошу забыть про это, чтобы вы тоже ничего не натворили, — Лена говорила очень серьезно и требовательно. — Процентов 98 и две десятых, поднимая шум вокруг незрячих, вы навредите школе. Сейчас важно кардинально разграничить в сознании людей бродяг-кобзарей и слепых музыкантов, готовых приносить пользу обществу. И не только музыкантов. Мы думаем, что наши выпускники смогут учиться в вузах наравне с обычными детьми. Мы надеемся…

Она говорила еще что-то, но Света уже не слушала. Расстреляли… Калек за их покалеченность… И, чтобы сохранить других людей, смерть этих нужно попросту простить…

Чтобы не разреветься, Света решила переключиться на дело. Но тут тоже все было не очень гладко. Честно говоря, она пришла к Елене, как к провидице. От прошлых встреч осталось впечатление, что, если эта странная девушка узнает обстоятельства убийства, то сразу сможет каким-то мистическим образом назвать имя убийцы. Ну, хотя бы того, кто может им являться на 97 и три десятых процента. А выходило, мистики никакой и нет. Обычный человек с усиленным слухом. Чем это может пригодиться? Хотя…

— Елена, извините, что перебиваю, — Света постаралась говорить спокойно, но наверняка выдала себя. — Я к вам на самом деле с одним вопросом. Помните, вы сказали, что недавно, не решаясь зайти к Майку Йогансену, профессор очень долго простоял в подъезде? И вы стояли с ним.

— Конечно, помню.

— Скажите, куда отправилась девушка, которая выходила вечером из квартиры на втором этаже? Мы полагаем, что она ходила на свидание. Причем, через чердак. Возможно, кто-то ее ждал в подъезде. Или, может, вы со своим слухом могли услышать, кто ее встречал у дальнего конца дома.

— Я вас, наверное, слегка разочарую, — улыбнулась Елена. — Я не услышала бы дальний конец дома. Я не волшебница, я просто человек. И вот еще, я точно-точно знаю, что из квартиры на втором этаже тогда никто не выходил. Давайте сверим время! Это было 21 июня. Мы с профессором простояли в подъезде с 22–00 до часу ночи или даже позже. За это время в подъезде вообще не было никаких передвижений. Я уверена на 99 и четыре десятых процента. Это много.

«Вот так поворот! — только и смогла подумать Света. — И как же мы сами не сообразили?»

* * *

Одновременно с тем, как Света выкраивала время среди служебных обязанностей, чтоб переключиться на расследование убийства Милены, Морской, напротив, отлынивал от криминалистики, распределяя время в пользу газетных и личных дел.

— Опрос свидетелей подтверждает слова художника Семенко. Он в тот вечер был подтянут, бодр. Но, кстати, дрался с каким-то скульптором, я забыл фамилию, — опровергая редакционный миф о том, что в крошечной, заставленной книгами каморке завлита негде развернуться, Коля ходил взад-вперед по кабинету Морского, докладывая текущее положение дел. Шаг влево, разворот, шаг вправо — разворот.

Считалось, что хозяин кабинета предпочитает работу рядового газетчика и потому все время сбегает из редакции, но именно сейчас Морской по доброй воле погряз в вычитке статей и выходить куда-либо отказался.

— Вы слушаете вообще? — переживал Коля.

— Не сомневайтесь. Просто параллельно мне нужно привести в порядок бумаги. Не хотелось бы оставлять незаконченные дела на усмотрение моих последователей. Мало ли каких дилетантов назначат. — Морской говорил о своем будущем уходе из редакции, как о само собой разумеющемся факте.

Коля понимал, что это правильно, но, тем не менее, ему приходилось прикладывать массу усилий, чтобы не замечать трагизма ситуации.

— Как думаете, драка со скульптором важна для нас? Мог скульптор отомстить, украв билет и паспорт? Или, быть может, драка означает, что Семенко все же не был отравлен, а сам напился?

— Может, означает, — эхом повторил Морской, с серьезным видом подчеркивая что-то в очередном просматриваемом тексте и быстро набрасывая на полях какие-то слова. — Постойте! — дописав фразу, хозяин кабинета, наконец, осмыслил заданный Колей вопрос. — При чем тут скульптор? Подсыпать снотворное оппоненту и использовать его документы для совершения убийства после прилюдной драки может только сумасшедший. И потом, художники довольно часто сейчас дерутся. Это нынче можно и модно. Чуть что — обидные слова, тумак и сдача. Потом их все стремятся разнимать, а в слухах это называют дракой. Так и было? Значит, ничего серьезного. Тем более, что скульптор этот нынче всеми, кем только можно, осуждаем. Речь о прекрасном для роскошного шоколадного торта-однодневки, но не годящемся в скульптуры памятнике актрисе Юрченко?

— Именно, — подтвердил Коля. — Я понимаю скульптора, ринувшегося в драку. Конкурсная комиссия и так запретила его работу, обозвав памятник непрофессиональным, так еще и каждый псевдодруг стремится сказать гадость. Семенко обозвал памятник Юрченко позолоченной пустышкой и брякнул что-то, мол, даже в театре деревья из папье-маше куда более живые и настоящие. Еще и обозвал меня телепой.

— Вас? — удивился Морской.

— Всех «обывателей, ничем прекрасным не интересующихся и потому слепых к искусству, всех, кому памятник Юрченко показался красивым». Я в их числе.

— Ну… — Морской с сожалением развел руками, — Тут уж кто на что учился. В любом случае этот эпизод ничего не означает. Весь город разделился на тех, кому нравится памятник, и кому нет. Враждующие лагеря клеймят друг друга, искажая все смыслы. Я слышал, например, что «кто осуждает памятник, тот, стало быть, не любит актрису, то есть ненавидит искусство, то есть гад, вредитель и предатель родины».

Вспомнив, что последнее высказывание, в общем-то к нему вполне применимо, Морской снова посерьезнел и взялся за бумаги на столе.

— А раньше вы все это прочитать никак не могли? — расстроился Коля. — Я ведь к вам не просто поговорить пришел. Я правда верю в вас, как в консультанта. Вы обещали помогать следствию… В конце концов именно поэтому вы все еще на свободе.

— Я помогаю, — парировал Морской. — По мере сил, а их сейчас немного. И, кстати, раньше я, конечно, все это уже читал, но реагировал не точно. Мой вам совет: всегда, в любое время, делайте свою работу так, будто по ней потомки будут судить об уровне вашего профессионализма и ваших личных качествах. И стройте жизнь примерно так же. И…

— Так вы считаете, мы можем верить истории Семенко? — Коля часто-часто заморгал и нарочно сменил тему разговора. — По его версии, после драки, он чаевничал с сочувствующими, но почти и не знакомыми ему людьми, беседуя о сложностях искусства и, почему-то, о том, на какие ухищрения пошел мальчишкой Дунаевский, чтобы иметь право жить в Харькове. В процессе этой беседы неизвестный преступник опоил Семенко снотворным, похитил проездной талон и паспорт, пробрался в поезд, чтобы убить Милену, а потом вернулся назад и подбросил паспорт на место? Нужно проверить алиби у всех, кто участвовал в проводах…

— Нужно, — легко согласился Морской. — Проверьте, будьте так любезны, без меня. Я собирался повидаться с дочкой. Она как раз сейчас придет из школы.

Напомнить в ответ на эту просьбу об обязанностях консультанта следствия и договоре о помощи у Николая не хватило силы воли, поэтому вскоре Морской уже трясся в полупустом трамвае.

С Ларисой все было понятно — напомнить про отцовскую любовь, взять обещание прилежно заниматься, не прогуливать музыкальные занятия и сообщить, что, может быть, папе Морскому суждено будет уехать. А вот с Двойрой разговор, конечно, будет сложным. Рассказывать о происшедшем ей нельзя, но, в то же время, просто даже в целях ее собственной безопасности, бывшая жена должна была знать, в чем Морской может быть обвинен. Двойра давно уже была замужем за их общим другом и одногруппником по медицинскому институту, стариной Яковом Кировым, давно, кроме Ларочки Морской, растила еще и маленького Женю Кирова, потому неприятности Морского не должны были по ней ударить, но все же. Первый раз в жизни Владимир жалел, что сохранил с Двойрой дружеские отношения и с самого момента развода исправно навещал и регулярно водил на интересные прогулки дочь.

На остановке Морской встретил Якова. Тот недоверчиво косился на трамвай, не зная, в какую сторону должен ехать.

— Избаловали тебя на работе! — подмигнул Морской, здороваясь. — Привычка к личному автомобилю расслабляет и лишает навыков элементарного передвижения по городу.

— Это точно. Я, кстати, к тебе еду. В редакцию. Потому и на трамвае, чтобы незаметно. К нам вчера заходил Хаим. Мы все знаем.

— Отлично! Я никак не мог придумать, как все вам объяснить, а тут такое дело.

— Пройдемся? — предложил Яков. И почему-то потянул Морского не вниз по Лермонтовской, где жил, а к конечной трамвая, в сторону кладбища.

— Хаим рассказал, что тебя сначала арестовали, а потом отпустили, но, скорее всего, ненадолго, — говорил Яков. — По крайней мере, так ему сказала твоя новая бывшая жена. Так Двойра зовет теперь Ирину. По-моему, вполне остроумно, не находишь? — Приятель явно пытался развеселить Морского. — Только толково объяснить, в чем соль трагедии, Ирина не смогла. Мы всей семьей никак не разберемся, почему тебя могут снова арестовать. Ты, если я верно понял, взят по подозрению в неправильном влиянии на одну мою пациентку и сотрудницу. Да-да, Тося одновременно будет и лечиться, и подрабатывать в моем отделении. Она вполне работоспособна, а польза трудотерапии давно доказана. Послушай, я ведь точно знаю, что ты ни в чем не виноват. И даже Двойра в это верит. Сказала, мол: «Морской — антисоветчик? Не смешите! Да у него кроме искусства, городских легенд да балерин нет больше интересов. С чего ему беситься?» — Яков смешно передразнил жену, но тут же снова стал серьезен. — Если надо, я могу написать заключение, что никакого антисоветского влияния на Тосю не было… Могу поднять связи. Зря мы, что ли, зовемся отделением криминальной психиатрии. Это поможет?

— Нет, — честно признался Морской.

— Ты что, пособачился с кем-то из следователей? Вдрызг разругался, да? — по-своему додумал ситуацию Яков и ужасно расстроился. — Ну что ж ты так, дружище…

— Вот так, — развел руками Морской, решив, что версия Якова идеально подходит для того, чтобы предупредить друзей об опасности, не раскрывая правды.

— Ну, будем ждать развязки… — вздохнул Яков, и вдруг решительно сказал: — Ты только вот что… В дом к нам не иди. Сам понимаешь, чем это чревато… Я, чем смогу, конечно, помогу, но девочек давай тобой не очернять. Сказать, что вовсе знать тебя не знают, они не смогут, но хотя бы будем делать вид, что вы недавно разругались и не общаетесь. Идет?

Конечно, нужно было возразить. С одной стороны, Яков был прав, с другой — Морской хотел увидеть на прощание дочь и вряд ли что-то в этом мире могло разрушить этот план. Хотя…

Тут в глаза Морскому бросилось кое-что очень важное.

— Погоди-погоди, — пробормотал он, и молниеносно переместился на несколько метров назад. Так и есть! Номер 94, надпись Salve, что с латыни переводится «привет», табличка о том, что здесь останавливался товарищ Сталин… Все верно, как Морскому и казалось, — вот этот самый особняк и был, как рассказал поэт Шанье, построен его дядей. А значит, вензель над крыльцом — не совпадение. Пузатый, с лепестками, характерный. «И как же мы не допустили раньше!» — азартно сопоставляя в мыслях факты, подумал Морской. А вслух сказал:

— Ты совершенно прав! Всем передай приветы! А мне немедля нужно возвращаться!

* * *

Балерина Ирина Онуфриева в этот день тоже собиралась «разбираться с хвостами», но, как ни старалась, не нашла вокруг не то что незаконченных дел, но вообще каких-либо существенных итогов своей почти 30-летней жизни. Афиши, интервью, рецензии на спектакли, любовь публики — все это было, но, как Ирина точно знала, должно было исчезнуть навсегда, едва о ее попытке уехать из Союза узнают «наверху». Что нынче люди знают, например, о гениальном Нижинском или о Серже Лифаре? Их имена теперь не встретишь ни в одной статье по истории балета и не услышишь ни от одного педагога, хотя когда-то открытки с их фото коллекционировала каждая уважающая себя гимназистка, а фантастические истории их биографий давали в качестве вступления на любом танцевальном вечере. Теперь реальность словно подменили, и об эпохе этих звезд в русском балете почти никто не знает. А те, кто знают, все опасливо молчат. Конечно, можно рыться по архивам, но даже если, как Ирина, не верить слухам, мол, неугодные фамилии из старых периодик «вычищают», то ясно ведь, что, может, ради настоящих знаменитостей кто-то и решится суетиться, но ради обычной балерины Онуфриевой, разумеется, рисковать никто не станет. Как только ее имя пропадет с афиш и из новых газет, родной город навсегда забудет о танцовщице, отдавшей ему молодость.

— Оставлю все как есть, не разбирая! — сама себе сказала балерина, задвигая пухлую коробку с личными вещами обратно на антресоль гримерки. По понятным причинам она не отдала ее в грузовик, увозивший коробки сотрудников труппы в Киев, и теперь жалела. Быть может, в суматохе переезда газетные вырезки с именем Ирина Онуфриева имели б больше шансов уцелеть.

Рассматривая факт своего забвения на родине в контексте переезда, Ирина не слишком расстраивалась — в Европе, вместе с новой жизнью и новой степенью свободы, она б стремилась к новым достижениям и верила, что сделает немало. Теперь же… По меньшей мере предстоял уход с балетной сцены, ссылка в захолустье и профдеградация.

— Нет худа без добра. Парижские эстеты могли и не принять, а где-то в колхозном клубе самодеятельности, в коллективе из доярок, я точно буду выгодно блистать, — она недобро усмехнулась своему отражению в зеркале и решила идти домой.

По-хорошему, нужно было отключиться от мыслей о балете и обратить внимание на личные дела. Например, написать письмо матери или помириться с коллегами, или хотя бы ясно объяснить Морскому, что она его не бросала, а собиралась уговорить когда-нибудь потом на переезд. Но что писать в Париж, Ирина не придумала. Коллегам, большая часть из которых, кстати, была уже в Киеве, внезапная попытка будущего изгоя извиниться и сблизиться могла серьезно навредить. А Морской явно не желал слушать никаких объяснений. После разговора в клетке на Бурсацком балерина отчетливо поняла, что он на самом деле никуда с ней не поедет. Выходит, никогда он не любил свою Ирину, раз город ему ближе и дороже. Что, впрочем, справедливо, ведь Ирине возможность развиваться на свободной европейской сцене тоже оказалась ценнее семейной жизни.

Похоже, среди личных дел Ирины самым важным среди выполнимых было пойти домой, выпить кофе и вытереть, наконец, с книжных полок эту злополучную предательскую пыль.

— Ирина Александровна, вы здесь? — В гримерку заглянул какой-то служащий. Ирина так долго строила из себя зазнавшуюся звезду, что, к своему ужасу, теперь и правда не знала имен половины персонала. — Я из профсоюза, — пояснил парень. — Коллектив оперы поддерживает пострадавших музыкантов. Мы собираем кто сколько может на помощь безвинно пострадавшему от поезда Гнату Хоткевичу.

— И кто же сколько смог собрать? — Ирина заинтересовалась, но потерялась в формулировках.

— Понятно, значит, вас вычеркиваем… — Парню явно показалось, будто балерина издевается.

— Постойте! — едва успела выкрикнуть Ирина, пока он не ушел.

О беде, приключившейся с Хоткевичем, она знала от Светланы, но, понимая свой статус антиобщественника, опасалась идти в больницу навещать мэтра, а тут — счастливый случай — можно было бы помочь, но не компрометировать больного.

— Я не так вас поняла. Подумала, вы о соцсоревновании, типа, «кто больше соберет». Вы так и говорили! — В мыслях всплыло недавнее Морского: «Вы вечно спорите и всех за все клеймите», и Ирина быстренько исправилась: — Неважно! Слушайте, а можно передать больному все мои цветы с позавчерашнего спектакля? Они еще вполне в приличном виде. И ту корзину, что прислали из ложи. Там фрукты, какое-то модное домашнее украшение в виде гигантской шишки и бутылочка вина. Что? Деньги? Сейчас гляну в кошелек, — Ирина растерялась, потому что никогда не вникала в хозяйственные дела, доверяя их сначала Ма, а потом Морскому. Теперь она не очень понимала, что мало, а что много в смысле денег…

Парень оказался понятливым. Сам назвал сумму, которую все сдавали, сам, смеясь, пояснил, что «кто сколько может» выражение фигуральное, сам взялся отнести Хоткевичу корзину.

— Постойте, тут какая-то картонка! — сказал он, оглядев презент из ложи.

Ирина взяла в руки белую глянцевую карточку с размашисто написанным от руки номером телефона и рассмеялась. О временах, когда поклонники танцовщицам в букеты вставляли карточки, с надеждой на знакомство, она лишь слышала, но никогда не сталкивалась с этим сама. А тут… Как интересно, и до чего ж не вовремя! Может, Морской затеял очередную шутку и забыл о ней рассказать, может, еще кто развлекается. «Перезвоню и отчитаю по первое число!» — подумала Ирина.

Отпустив представителя профсоюза, Ирина спустилась вниз на проходную и набрала указанный номер телефона.

— Временное пристанище Луи Арагона слушает, — промурлыкала телефонная трубка бархатистым мужским голосом. — У аппарата Поль Шанье, будь он неладен.

Ирина растеряла всю решительность и позабыла все слова о порядочности советских балерин и недопустимости анонимных подарков с намеками на знакомство.

— Алло? Кто беспокоит? — немного выждав, переспросил Поль.

— Это Ирина. Я звоню из театра. У меня тут корзина с вызывающе иностранными фруктами, бутылкой вина и вашим телефоном.

— Отличная новость! — обрадовался Поль. — Жду вас. Везите! Можно без фруктов.

— Поль, умоляю, не паясничайте! — быстро заговорила Ирина. — Я позвонила, чтобы разобраться, кто это передал и по какому праву.

После недолгой словесной перепалки выяснилось, что корзину передала мадам Бувье. Она была на вчерашнем спектакле и уже сутки «всем отсталым» твердила, какая Ирина талантливая, как мало мадам Бувье до этого разбиралась в советском балете и в Ирине, и как не правы все, кто не пошел смотреть спектакль. Не пошли, надо заметить, все, кроме мадам Бувье, поэтому каждый обитатель квартиры Арагонов раз по пять уже выслушал массу упреков.

— Ну надо же! — воскликнула растроганная Ирина, — Мне действительно приятно…

— А я б на вашем месте обижался! — весело перебил Поль. И тут же объяснил: — Как говорила умница Эльза, когда в первый день совместной поездки поддалась моим чарам и хорошенько напилась: «Дарить нужно то, что тебе действительно дорого. К тому же то, что подтвердит твою веру в одариваемого с одной стороны, и поможет ему стать еще лучше — с другой». Она тогда мне подарила в подтверждение не что-нибудь там, а свой любимый экземпляр «Капитала» Маркса — с пометками на полях, со следами слез на некоторых страницах, с потрепанной от долгих путешествий обложкой А тут: подумаешь, ананас… Да, за эту корзину пришлось выложить целое состояние и охмурить директора гостиничного ресторана, но ведь по сути — это пустота. Вот если бы она прислала вам в корзине книгу стихов, или свой роман, или…

— Постойте, — Ирина отчетливо ощутила, как в мозгу запульсировал сигнал тревоги, — мадам Триоле вам подарила свой «Капитал»?

— Ну почему же «свой», он Маркса, как известно, — принялся кривляться поэт, но понял, что отступать некуда, и заговорил заговорщическим шепотом: — Я из-за вас случайно проболтался! Да, она мне дарила эту книгу. Потом забыла, что немудрено. Сказать по правде, выпили немало… Я книгу потерял, и потому мне не с руки сейчас всем признаваться, что Маркс был у меня. Вы промолчите?

— Боюсь, что нет, — отрезала Ирина.

— Ох, как несправедливо. А на вид такая понимающая леди… Ладно, надеюсь, вы тоже все забудете случайно. Иначе меня ждет головомойка…

Казалось, он не слишком-то и переживал. Ну потерял подаренное. Ну не признался, когда начали искать… Ну подумаешь… То ли он действительно не знал, что книга была найдена в вещах покойной Милены, то ли был прекрасным актером и притворялся.

«Вот так номер! Конечно, этого не может быть, но все же, почему мы не проверили?» — подумала Ирина. И, скомканно распрощавшись, помчалась прочь из театра.

* * *

Света, Морской и Ирина столкнулись еще у входа в управление. Одновременно, хоть и с разных сторон, приближаясь к ступенькам подъезда, они друг другу явно обрадовались и заговорили в один голос:

— Есть новости! Прорыв! Все грустно, но понятно!

Чтобы не повторяться по нескольку раз, решили выложить свои догадки уже в кабинете у Коли и дружно бросились просить дежурного, чтобы набрал нужный номер.

Пока тот звонил Коле, докладывал, кто ожидает, и выписывал пропуска, пристально изучая документы, Морской чувствовал себя ужасно неуютно. Одно дело торчать тут на проходной под опекой балагурящего Николая, другое — под надзором хмурого дежурного, читающего твою фамилию три раза и всматривающегося в твое лицо, словно сообщая: «Я все про тебя знаю, сознавайся!» К тому же на первой же секунде ожидания мимо прошагал один из задерживавших позавчера Морского оперативников. Жертву свою, конечно, узнал, но не поздоровался, широко улыбаясь, кивнул дежурному, ушел в глубь коридора, насвистывая модную и, между прочим, полузапрещенную джазовую мелодию из только что вышедшей комедии «Веселые ребята». Морскому резко захотелось уйти, оставив все догадки при себе. Пусть даже человек сто раз виновен, гуманно ли отдавать его на растерзание в жернова машины, которую сам считаешь адской? С другой стороны, речь об убийстве. Оставшись безнаказанным, убийца может натворить еще немало бед. К тому же разоблачение виновника смерти Милены должно было снять необоснованные обвинения с Ирины…

— Не переживайте! — прошептала в этот момент бывшая жена, многозначительно сверкнув глазами. — Моя новость, хоть и ужасна, но, по крайней мере, снимает с вас все подозрения. Я вас, считайте, что уже спасла…

«Опять все вспять!» — вспыхнул Морской и даже вслух сказал то, что и думал:

— На самом деле это вы нуждаетесь в спасении!

Еще миг, и бывшие супруги начали бы громко спорить о том, кто кому больше помогает — именно этому спору, вместо того, чтобы красиво попрощаться перед неизбежным арестом, они посвятили прошедшую ночь, — но тут в учреждение вошел их давний знакомый и нынешний начальник Коли — Игнат Павлович. Морской притих, вспомнив, что Горленко запрещали привлекать к делу заинтересованных лиц. Вжавшись в стену, он постарался слиться с ней, но товарищ Ткаченко был зорок и приветлив. Широким шагом подошел к ожидающей пропусков троице, кивнул дамам, протянул руку Морскому, улыбнулся и ошарашил заданным вместо ожидаемого строго: «Что вы тут делаете?» добродушным:

— Хотите леденцов? — Он вынул из кармана форменных брюк круглую жестяную коробку с монпансье и протянул сначала дамам, а потом Морскому. — Врачи, собаки, запретили мне курить. Вот, вместо табака употребляю. Говорят, отличные конфеты для борющихся с зависимостью.

«Еще одна улика!» — констатировал Морской, припомнив, что на столе в кабинете Луи Арагона среди табачных пачек лежала также точно такая же жестянка с леденцами.

— Я слышал, у вас было недоразумение с дружественным отделом нашего ведомства, — сочувственно бросил Морскому Ткаченко. — Не обессудьте, такая уж работа. Всякое бывает. Я рад, что товарищ Горленко настолько горяч, что рискнул пойти на крайние меры и вас вытащить. В конце концов, вы очень нам нужны! Как продвигается работа по убийству, товарищ консультант?

— Не слишком быстро, но кое-какие подвижки имеются, — уклончиво ответил Морской, параллельно осознавая всю глубину Колиного коварства.

— Значит, никакого запрета на мое участие в деле не поступало? — с порога спросил Морской, едва переступил порог кабинета и убедился, что два Колиных соседа по помещению снова отсутствуют на местах. — Ткаченко только что пожал мне руку и выразил надежду на скорейший результат работы…

Коля даже не смутился.

— Я обманул вас, чтобы не подпускать подозреваемого к следствию, — сурово ответил он. — Тогда еще были все шансы, что вы окажетесь убийцей.

— Как вы можете! — вспыхнула Ирина, но Николай посмотрел таким взглядом, что она притихла.

— Пришел ответ из Киева, — спокойно начал Николай. — Михаэль Брунзель в интересующие нас дни исправно ходил на службу, никуда не отлучался и, более того, понятия не имел о том, что Милена собирается навестить его и его семью в Киеве. Значит, убийца не Михаэль. Прорабатываем версию о том, что на свидания жертва ходила вовсе не к нему.

— Никуда она и не ходила! — не удержавшись, все же перебила Света. — Свидания происходили прямо в квартире! Я точно знаю, что в первую свою харьковскую ночь Милена до самой полуночи не отлучалась из квартиры, а мадам Бувье уверяет, что уже в 23–30 у девушки было свидание!

— И я даже могу предположить с кем, — подключилась Ирина. — Сегодня я узнала, что Эльза Юрьевна отдала свою книгу Маркса Полю Шанье. Причем, когда Поль понял, что проговорился, начал оправдываться, говорить, что давно потерял книгу и все такое… Возможно, это совпадение…

— Тогда у нас слишком много совпадений, — Морскому ничего не оставалось, как тоже выложить свое открытие. — Кольцо, которое Милена передарила гражданке из адресного бюро, принадлежало семье Шанье. Я это понял, потому что увидел на особняке, который строился для дяди нашего Поля, семейный вензель. Он такой же, как узор на кольце.

Присутствующие многозначительно переглянулись. Сейчас в глазах у всех без исключения светился огонек азарта.

— Мы у цели! — озвучил общие мысли Коля. — Просить разрешения на арест на основании уже имеющихся улик можно, но, с учетом того, что речь об иностранце, лучше было бы, если бы он сам во всем признался. И мне кажется, я знаю, кто сможет Поля убедить разоткровенничаться! Айда к мадам Триоле!