Готов к любому повороту. Глава, где вы увидите, как явное становится тайным

Даже самые равнодушные обыватели квартала в этот раз не удержались и прильнули к окнам, привлеченные выстрелами и нецензурной бранью.

— Стоять! Не уйдешь! — кричали ребята в форме, бегущие — кто из подъезда, а кто с противоположной стороны улицы — к мчащемуся напролом по кустам взъерошенному мужчине в светлом пиджаке. Беглец отстреливался. Явно наугад, просто чтобы выгадать время и возможность добраться до оставленного у другого края сквера авто.

— Огонь не открывать! Взять живым! — приказывал откуда-то с верхних этажей усиленный рупором голос.

Гавриловский ввалился в салон и отработанным движением завел мотор. Хваленая и доработанная новинка техники не подвела: ГАЗ-6 рванул с места и, снеся ворота, выпрыгнул на дорогу, топя в пыли разбегающихся с его пути оперативников. В тот же миг из соседнего двора вырулил черный «форд» с открытым верхом. Подобрав запрыгивающих на ходу сотрудников, он пустился в погоню.

На полной скорости пройдя Барачный переулок, Гавриловский вырулил на спасительную улицу Карла Либкнехта и ощутил эйфорию. Не зря он провел столько часов под машиной! Будучи усовершенствованной любящим мастером, гордость советского автопрома имела массу преимуществ перед казенным стареньким «фордом». Особенно если гнать по прямой. Гавриловский уже не сомневался, что невредимым доберется до нужного места. «Форд» не отставал, но и не сокращал расстояние. При этом приказ «Взять живым!» означал, что стрелять не станут, и делал преследователей до смешного безобидными. Справа промелькнула монументальная громадина Госпрома, слева впереди уже виднелся заветный полукруглый фронтон с двумя вазами по краям. Кирпичный особнячок немецкого консульства был в двух шагах. Увы, не только от Гавриловского.

— Оу, мерд! — по-французски чертыхнулся беглец, когда увидел, что прямо возле входа в консульство, совершенно не скрываясь, его поджидают два мотоциклиста с издевательскими фанерными табличками «Милиция» над передним колесом.

«Прослушка! Я должен был догадаться!» — мелькнуло в мыслях Гавриловского. Разумеется, его планы были подслушаны, и дежурные милиционеры выехали на перехват. — «Может, прорвусь? Нет! Без жертв меня не пропустят, а просить у законопослушных немцев укрытия после прилюдной стрельбы в милиционеров бессмысленно».

Не сбавляя скорости, он промчался мимо консульства. Мотоциклы, противно зажужжав, бросились следом. С каждой минутой их становилось все больше. Похоже, по тревоге был поднят целый мотоотряд.

Со стороны эта погоня напоминала глупую игру. Гудящий шмелиным басом ГАЗ уверенно мчал вперед, сопровождаемый упрямым «фордом» и неугомонными, то подлетающими близко, то отстающими, то вообще исчезающими из виду визжащими мотоциклами. Несколько раз стайка мотоциклистов совершала маневры по окрестностями и внезапно возникала на пути ГАЗа, перегораживая дорогу. Гавриловский замечал их вовремя, резко сворачивал в дебри переулков, летел куда глядят глаза и снова выезжал на нормальную дорогу, где легко набирал скорость. Несколько раз это срабатывало, но положение становилось все более безнадежным. На стороне беглеца была подкапотная мощь и отличные навыки вождения. На стороне преследователей — знание города и наличие четкой цели. Отсутствие плана беспокоило Гавриловского больше всего. Он слишком рассчитывал на помощь немецких друзей и сейчас, осознав, что не сможет попасть в консульство, совершенно не представлял, что делать.

«Остановиться, выпрыгнуть, сбежать и затеряться где-то в городе?» — лихорадочно предлагал варианты мозг. «В незнакомом городе и в этой дурацкой стране?» — скептически парировал Гавриловский. «Пойти напролом, смять жандармов вместе с их мотоциклами и вырваться за город?» — «Граница слишком далеко, шансов добраться туда непойманным нет». «Сдаться?» — «Заставят бесчестно шпионить и придушат по-тихому, когда стану не нужен».

Не имея никакого плана, Гавриловский понимал лишь, что сейчас ему во что бы то ни стало нужно оторваться от преследователей.

Неожиданно слева от дороги показалась довольно полноводная речка. Гавриловский вспомнил слышанную от Морского присказку: «Хоть Лопни, Харьков Не течет». С ее помощью легко можно было запомнить название трех городских рек, хотя последняя — Нетечь, кажется, — в запоминании не нуждалась, ибо давно уже исчезла с карт, будучи практически обезвоженной.

— Какая разница? — вслух рыкнул беглец, заставляя самого себя сосредоточиться.

Позади из «форда» раздавались призывы сдаваться. На ближайшем перекрестке замаячили каким-то образом срезавшие путь и снова возникшие впереди мотоциклисты. Гавриловский резко крутанул руль. Автомобиль послушно развернулся к мосту и вдруг зашелся страшным рыком и грохотом. Яма! Даже самый первоклассный водитель бессилен, если не знает особенностей дороги. Потеряв колесо, верный ГАЗ-6 по инерции все еще пытался повернуть, но отлетел в сторону. Врезавшись в решетку ограждения моста, он снес большую ее часть и обиженно замер, испуганно вертя зависшим в воздухе одиноким передним колесом. От удара Гавриловского кинуло вперед. Вылетев вместе с осколками лобового стекла на капот, он соскользнул вниз и уже под водой, теряя сознание от боли, успел подумать никчемное: «Любопытно, это Лопань, Харьков или Нетечь?» Побросавшие транспорт преследователи с ужасом наблюдали, как новенький ГАЗ-6, медленно, словно во сне, перегибается через край моста и всем своим весом падает прямо на безрезультатно пытающегося вынырнуть человека.

Когда Гавриловского вытащили из воды, было ясно, что помочь уже нечем. Разбитое всмятку лицо опухало на глазах, левая нога была неестественно вывернута. Кто-то из служивых бросился было с реанимационными мерами, но при попытке надавить на грудь утопленника под проломленными ребрами что-то чавкнуло, а мокрый пиджак моментально покрылся темной кровью.

На миг преступник пришел в себя. Ясные голубые глаза распахнулись и глянули в небо. Разбитые губы зашевелились:

— Маман, простите, с юбилеем я подвел, — прошептал Гавриловский и умер.

* * *

— Уж не знаю, победа у нас или поражение, — вздохнул Игнат Павлович, кивком предлагая Коле присесть. — Результативность, скажем прямо, хорошая…

— Она хорошая, но сел в калошу я, — не к месту скаламбурил Коля и прикрыл лицо руками, осознав, что теряет контроль.

— Отчего же именно ты? — Игнат Павлович волнение подчиненного рассудил по-своему. — Все мы виноваты. С одной стороны, преступление раскрыто в кратчайшие сроки, иностранцы бучу поднимать не будут, потому что и сами не хотят огласки, преступник наказан… С другой — приказано было взять живым. Скорее всего для угрозыска мы с тобой, Коленька, герои, а для особого отдела — вредители, угробившие ценный кадр.

— Всем мил не будешь, — выдавил из себя Коля. Он вспомнил, что за оперативность группу похвалил сам товарищ Журба, и понимал, что такой человек, как Михаил Николаевич, своих ценных сотрудников особому отделу в обиду не даст.

— Эт точно, — подтвердил то ли слова, то ли мысли подчиненного вездесущий Игнат Павлович и, пристально глянув в глаза, пододвинул к Коле стопку бумаги. — А теперь, друг мой ситный, пиши отчет. Подробный, полный и правдивый. Все без утайки, а мы с Михаилом Николаевичем потом решим, как все это в правильный вид обернуть и что машинистке надиктовать. Дело, сам понимаешь, скользкое. Надо и наше ведомство не скомпрометировать, и близорукость иностранных товарищей в невыгодном свете не представлять. Короче, пиши.

Текст своего отчета Коля к тому времени знал уже наизусть. Всю ночь, ни с кем не советуясь, не отвечая на расспросы и, рискуя снова рассориться со Светой, он ходил по комнате, обдумывая нужные слова. Дел такого рода за время Колиной службы еще не попадалось, но посоветоваться было не с кем. Что скажет жена, он знал и так. А больше доверять было некому. Не с Морским же обсуждать его драгоценную персону?

«Андрей Маркович Гавриловский — любимый и единственный сын адвоката и купчихи, бежавших из России от Великой Октябрьской революции и ненавидящих нашу страну, — нарочно казенными и высокопарными фразами начал отчет Николай. — Такое отношение видно из опубликованных в эмигрантской прессе статей Гавриловского-старшего. Судя по откровенным признаниям в последней беседе, сын тоже унаследовал семейные заблуждения. Однако, в знак своей дружбы с Луи Арагоном и из-за хорошего гонорара, Гавриловский-младший согласился принять участие в поездке и отправился в СССР. В первый же день он обратил внимание на Милену Иссен, которая была довольно привлекательной женщиной, однако придерживалась прямо противоположных взглядов на свою когда-то по ошибке покинутую Родину. Во время поездки у Милены и Гавриловского завязались близкие отношения личного и интимного характера», — последним оборотом Коля особенно гордился, считая, что, прочтя такое, никто не усомнится в искренности и полнейшей глупости автора текста. — «Для Гавриловского это было серьезное чувство, для товарища Иссен — мимолетное увлечение, ничуть не меняющее ее дальнейшие планы. А в планах у гражданки Иссен был побег от кабалы капитализма и жизнь в СССР. Причем, с мужчиной, в которого она была влюблена в юности и которого собиралась сейчас разыскать — она узнала, что он живет в Киеве и планировала уговорить его бросить семью и уехать на Урал. Там проживала сестра Милены, давно уехавшая из Харькова. Планам гражданки Иссен мешало только одно — неусыпный контроль со стороны правоохранительных органов, под которым она никак не могла бросить делегацию, сбежать и раствориться среди советских граждан. Тогда гражданка Иссен задумала выехать из Харькова по документам Ирины Онуфриевой, нечаянное свое сходство с которой обнаружила, посетив выступление нашей балетной труппы».

— Тут обязательно впиши, что, кроме Гавриловского, гражданка Иссен в свои планы никого не посвящала и на потенциальную беглянку ничем не походила, — прервал следящий за текстом все это время через плечо Коли Игнат Павлович. Коля кивнул и добавил:

— Напишу также, что Гавриловскому она все рассказала в последний вечер, во время прощальной беседы перед поездкой. Разговор происходил во время прогулки, и мы никак не могли узнать о нем.

— Нет, ну прям так явно оправдываться не надо, — нахмурился шеф.

— А про ход расследования писать? — Коля решил задобрить шефа перед опасным моментом. — Про то, как вы гениально нас выручили? Ну, мол, в первые дни расследования мы вообще подозревали поэта Поля Шанье — ведь это он брал книгу Маркса у Эльзы Триоле, и он хозяин кольца, и он был среди тех, кто пил с декоратором Семенко. Кто ж знал, что Гавриловский тоже очень даже подходит под каждый из этих пунктов. Если бы вы не снабдили нас техническими приспособлениями для трюков на сеансе спиритизма, настоящий преступник, может, не вышел бы из себя и не раскрылся бы, да прямиком под запись…

— Ай, — отмахнулся Игнат Павлович, — не морочь мне голову. Заслуги техников не так уж велики… Пиши, как знаешь…

«Милена Иссен, выдавая себя за Ирину Онуфриеву, проникла в вагон поезда, в то время как настоящая балерина вместе со всеми ужинала в вагоне-ресторане. Милена подмешала критическую дозу снотворного во фляжку с травяным чаем и затаилась между сумок. Скорее всего предполагалось, что Ирина, вернувшись и выпив чай, уснет, а Милена переложит бессознательную балерину куда-то подальше от посторонних взглядов — на багажную полку, например. Прийти в себя балерина должна была только утром, когда Иссен спокойно ушла бы из поезда, избавившись таким образом от нашей слежки и ярлыка «иностранный турист». Но судьба распорядилась иначе. Обнаружив, что одна из коробок полупустая — там были книги, и набивать ими коробку доверху было бы настоящим издевательством над грузчиками, — Иссен решила переложить туда спящую балерину. И в тот самый момент проводница потребовала вынести коробку из поезда. В результате Ирина Онуфриева оказалась на вокзале в камере хранения, откуда выбралась в полузабытьи и с провалами в памяти. Но у Милены Иссен все сложилось еще хуже. Не желая мириться с бегством любовницы, обозленный ее решением остаться в СССР и искать бывшего возлюбленного, Гавриловский, присутствуя на проводах художников в Киев, заметил, что один из отъезжающих размахивает перед всеми своим билетом. Заметив билет и оброненный художником паспорт, Гавриловский тут же составил план. Подлив снотворное художнику — и Милена, и Гавриловский использовали снотворное мадам Бувье, которое та открыто держала возле своей постели, даже не догадываясь что кто-то может применить его со злым умыслом в намеренно завышенной дозировке, — он воспользовался выкраденными бумагами, чтобы проникнуть в поезд. Оказавшись в купе наедине с Миленой, Гавриловский сначала пытается отговорить ее от бегства, а получив отказ, безжалостно убивает»…

— Одного не пойму! Вернее многого… — пробежавшись глазами по этой части отчета, начал Игнат Павлович, и Коля, который был уверен, что готов к любому повороту событий, вдруг на себе прочувствовал, что означает «сердце ушло в пятки». — Вроде все сходится. И признание убийцы у нас в записи есть. Но что-то во всем этом не так… Не ясно, например, почему Гавриловский сказал, что считает Ирину Онуфриеву причастной к происшедшему. Несколько раз запись прослушивал, и все время на этом месте чую подвох. Что преступник имеет в виду, когда говорит, мол, «во всей этой истории с Миленой виновата балерина»? Чем провинилась гражданка Онуфриева?

— Сам не знаю, — Коля как можно безразличнее пожал плечами. — Небось, фактом своего наличия и похожести на Милену. Или, может, на взгляд убийцы, Милена никогда свой план не решилась бы реализовать, если бы Ирина Александровна была бы чуть осмотрительнее и не бросала бы термос с травяным чаем в купе…

— Может, и так… Или он действительно был готов стрелять в заложницу Онуфриеву, и ему нужно было придумать оправдание, чтобы не слишком себя потом винить. Убийцы склонны навешивать все грехи на тех, кого выбрали в жертвы… Выходит, одно убийство мы предотвратили… Вот и еще заслуга… Что вы на меня так смотрите? Я на курсы повышения не только вас отправляю. Сам сейчас тоже слушаю лекции. По психологии убийц. Полезная штука, я тебе скажу!

— Вижу! — горячо и искренне подхватил Коля, — Действительно очень полезная! — но спохватился, что выдаст себя столь явной радостью, и с серьезным видом продолжил писать.

* * *

— Если не знаешь, как поступить, действуй по закону. Только следи, чтобы это был Закон совести… — явно больше для Светы, чем для присутствующих тут же Ирины с Морским, закончил рассказ об утреннем отчете Коля. А потом добавил уже для Морского: — Помните, вы про совесть тогда в лодке говорили? Так вот, я тоже, оказывается, сказочный трус.

Света, конечно, обрадовалась.

— Ты сберег мне одно доброе дело! — улыбнулась она и тут же шутливо наморщилась. — Но теперь снова придется ломать голову над тем, о чем писать тетке, чтобы та показала письмо товарищу Сталину!

Коля в ужасе схватился за голову, а Света весело рассмеялась, обняла мужа, крепко чмокнула в щеку и с видом победительницы обернулась к Ирине, мол, «А я что говорила? Он у меня — самый лучший!»

— Спасибо, — Ирина изумленно моргала, кажется, еще не до конца осознавая, что угроза миновала. — Огромное спасибо!

— Отныне я не просто друг, но еще и ваш должник, — подхватил Морской, едва заметно поклонившись. — Прошу прощения, что в последние дни забыл о нашей дружбе и усомнился в вас…

— Это хорошо. Но я не «вы», а «ты»… Сколько поправлять-то уже? — пробормотал Коля и невольно отвел глаза. Ни на миг не жалея о содеянном он в то же время не был уверен, что достоин благодарностей. Поступил бы он так же, сложись обстоятельства иначе? Стал бы выгораживать друзей, если бы речь шла не о деле, которое все в управлении хотят поскорее замять и особо не разбираются в подробностях? Смог бы выгородить, если бы кто-то из участников был менее осторожен во время прослушки и дал бы явные наводки на реальную роль Морского и Ирины в деле?

— Нам просто повезло, что Гавриловский не выдал в своем оправдательном монологе все, что знал про вас и мадам Бувье, — Коля решил быть откровенным. — В следующий раз может не повезти.

Воцарилась долгая пауза. Николай не выдержал первым:

— Я думал, вы скажете, что следующего раза не будет, — он требовательно посмотрел на Морского, но тот пожал плечами, указывая на Ирину. Решения об участии во всевозможных нехороших авантюрах в этой парочке, похоже, принимала лишь она.

— Следующего такого же раза не будет, я обещаю, — грустно улыбнулась Ирина и, тяжело вздохнув, прикрыла глаза. — Я вообще больше не собираюсь доставлять кому-либо из вас неприятности. Думаю, вы про меня больше не услышите. Ближайшие три года так точно.

Света с Колей недоуменно и тревожно переглянулись. Морской недовольно пояснил:

— Ирина Александровна, несмотря на все пережитое и, наверное, даже благодаря ему, решила, что, если выберется из сложившейся ситуации, то все же поедет в стольный град Киев. Насовсем. И вот, выбралась.

— Именно так, — Ирина с вызовом глянула на бывшего мужа. — И незачем иронизировать. Я еду в Киев, меня ждут в театре.

Коля покрепче сжал Светину руку, призывая жену не расстраиваться. Друзья сидели в сквере возле дома «Слово»… Вокруг щебетали птицы, умопомрачительно пахло зеленью, голубое, чуть зашторенное нежными облаками небо одновременно и окрашивало все в яркие солнечные цвета, и берегло от излишней жары. Как-то даже не верилось, что этот чудесный мир наравне с летним теплом и беззаботностью может вмещать в себя такие нелепые вещи, как убийства, отвратительная, но спасительная ложь или вынужденные расставания.

— Здоров, Чернов! — вдруг донеслось от первого подъезда. Реплика была произнесена с сильным иностранным акцентом, и друзья, даже раньше чем увидели знаменитый бежевый плащ, поняли, что к дому приближается Луи Арагон.

— Надоели уже! Сколько можно! Я буду жаловаться, в конце-то концов! — привычной бранью разразился балкон первого этажа.

Тихо захихикала явно довольная эффектом от своих рассказок Ирина. Морской тоже хмыкнул.

— Товарищ Арагон! — закричал Коля вслед. — Мы к вам! А где остальные?

— О! Друзья мои, я рад вас видеть! Пойдемте в дом, — Арагон изобразил жестом что-то похожее на разворот, призывая всех пойти во двор к отрытой двери черного хода. Коля с удивлением заметил, что, говоря на разных языках, они с Арагоном прекрасно понимают друг друга.

— Эльза Юрьевна и мадам Бувье отправились отдать кому-то книгу и в целом попрощаться с соседями. Мы наконец-то уезжаем, — бодро пояснил догоняющий Арагона юноша в хорошем костюме. Николай с удивлением узнал Поля. Поэт был гладко выбрит и подтянут.

— Приветствую! — довольный произведенным эффектом небрежно бросил Поль и помчался следом за мэтром. У подъезда компанию уже поджидали оживленно переговаривающиеся Эльза Юрьевна и мадам Бувье.

— Эй, обыватели! — зычно заголосил в этот момент кто-то посреди двора. — Айда играть на пиво! — и тут же процитировал знаменитый шуточный девиз харьковского пива, придуманный все тем же Маяковским: — «Какая б ни была авария — пью пиво “Новая Бавария”»! Слыхали? Словяне, хватит спать, соседи наступают!

— А вот это уже настоящий Майк Йогансен. Тот самый гений, но в дворовой ипостаси, — начала рассказывать Ирина, незаметно робко глянув на Морского. Тот одобрительно кивнул, подтверждая, что она ничего не перепутала и может продолжать рассказ. — У них тут иногда будто не жилой дом, а санаторий. Со всеми предлагающимися спортивными состязаниями. Зимой заливают каток, летом играют то в вышибалу, то в футбол. Все скопом — взрослые и дети. Соревнуются с соседними домами и друг с другом…

— Собирайся народ, кто в футбол идет! — словно в подтверждение ее слов хором закричали какие-то детишки с дальнего конца двора.

— Я! Я пойду! — внезапно закричал Поль и побежал переодеваться.

— Хоть кому-то вся эта история пошла на пользу, — уже в квартире констатировала Эльза Юрьевна, глядя, как обновленный поэт расшвыривает вещи в поисках спортивной формы.

— У меня не было выхода, — отвечал Поль. — Когда тебя презирает даже такое ничтожество, как Гавриловский, невольно начинаешь задумываться и меняться. И потом, Маяковский тогда на сеансе не зря ведь придирался… — Было не ясно, шутит он или действительно верит в откровения духов. — Да где же моя форма?! — раскидав все вещи из своего чемодана, Поль переключился на содержимое шкафов. — Что вы смеетесь? Наверное, ее никогда не было, правда? А, черт с ним, поиграю и в костюме… — он глянул в зеркало и удовлетворенно хмыкнул. — Покойник говорил, я не могу не пить? Так вот, могу!

Задорно хлопнув дверью, поэт ушел. Мадам Бувье с Ириной, не сговариваясь, кинулись собирать разбросанные вещи обратно в чемодан.

— Спасибо за помощь, — походя всхлипнула мадам-поэтка. Глаза у нее были, как говорится, «на мокром месте». Считалось, будто из-за пришедшего, наконец, осознания смерти Милены и трагического объяснения Гавриловского, но знающие люди полагали, что Ирина успела переброситься с бабушкой парой слов наедине и посвятила ее в свои дальнейшие планы. Вернее, в отсутствие тех планов, что у нее были раньше.

— Вас, Анита, между прочим, эти дни тоже весьма переменили, — заметила Эльза Юрьевна. — Наводите порядок? Принимаете помощь посторонних… Я словно в очень милом Зазеркалье…

— Порядок — это для страховки. Не хочу, чтобы из-за чьих-то несобранных вещей мы опоздали на поезд. А помощь от посторонних — это не про меня, нет! Просто Ирочка — не посторонняя. Она так похожа на мое милое погибшее дитя. Жаль, что я так поздно разглядела… — Мадам Бувье снова всхлипнула. — Я так виновата…

Ирина подняла на нее полный признательности взгляд. Морской с ужасом покосился на телефонный аппарат.

— Милое дитя — это Милена. Вы же так и подумали? — насмешливо сверкнула глазами, мгновенно успокоившаяся мадам Бувье и твердо взяла Ирину за локоть. — Кстати, милочка, раз уж мы с вами так подружились, но расстаемся, я должна показать вам несколько семейных портретов. Да, вожу их с собой на случай, если с кем-нибудь вдруг сойдусь характерами. Я такая странная, вы не находите?

Поэтка утащила внучку в свою комнату, Эльза, выразительно покрутив пальцем у виска, отправилась «пошептаться с Арагошей», а пришедшие попрощаться гости, чтобы не топтаться нелепо в коридоре, отправились на балкон.

— Хотел рассказать им про наследство, но говорить-то некому, — заворчал Коля. — Никто меня и слушать не хочет. Думал, порадую иностранных гостей перед отъездом. Я специально узнал: те деньги, что мы у покойной обнаружили, вовсе не реквизируются в пользу государства, а передаются в установленном порядке наследникам. Часть, по крайней мере. Милена Иссен хотела решить материальные затруднения сестры, и она их решит…

— Справедливо, — одобрил Морской, вынимая из нагрудного кармана потертый никелевый портсигар с надписью СССР и пятиконечной звездой. Коля одобряюще усмехнулся.

— Товарищ Морской! — недоуменно молчавшая все это время Света решилась, наконец, спросить напрямую. — Объясните мне, какая муха опять укусила Ирину? Что значит «надеюсь, вы три года теперь про меня ничего не услышите». Между собой у вас такие разговоры приняты, я знаю, но мы-то тут при чем?

— Да! Я бы тоже хотел знать, — поддержал жену Коля.

— Вы действительно не понимаете? — изумился Морской. — Что ж, поясню. Вы, Коленька, имели неосторожность сказать, что о том, кто кому посторонний, органы судят не по загсовым регистрационным записям, а по частоте общения. Помните? — Коля не помнил, и Морскому пришлось процитировать: — «Одно дело, вы три года друг про друга знать ничего не знаете — тогда, может, и чужие люди. А так»…

— То есть она… — ахнула Света.

— Именно, — окончательно сформулировал Морской. — Чтобы не навлечь на нас неприятности, она вознамерилась стать чужой. Выждет время и снова попытается пробраться к матери. Вы же знаете Ирину, она никогда не сдается. — Он краем глаза отметил, как помрачнели лица друзей, подумал, что действительно есть отчего волноваться, добром Иринины игры наверняка не кончатся… А вслух, чтобы подбодрить всех и в том числе себя, сказал как можно безразличней: — Наверное, к лучшему, что все это будет происходить уже вне нашего поля зрения.

* * *

— Оба ехать будете? — уточнила молоденькая проводница, ожидая билеты и удостоверения.

— Ни в коем случае! — хором выпалили Ирина и Морской.

Проводница прыснула в кулачок, но взяла себя в руки и со строгим видом уткнулась в бумаги.

— Сейчас я скажу «спасибо за все», потом «прощайте» и убегу, чтобы вы не видели моих слез, — не поднимая глаз, прошептала Ирина.

Морской не удержался:

— В прошлый раз, когда вы говорили эти слова, я через час обнаружил вас в своей постели…

И началось!

— Могли бы хоть сейчас не тешить свое самолюбие! Акцент на подобных воспоминаниях не делает вам чести! — Ирина вспыхнула, забыв о всей серьезности момента. — Тогда я не знала, что нам нельзя видеться. К тому же, мы оставались в одном городе. Мне было одиноко… И… Какая вообще разница?

Морской тихонько рассмеялся, обеими руками взяв Ирину за плечи, развернул и подтолкнул к вагону. Не переставая сокрушаться, она послушно взлетела по ступенькам, развернулась и замерла. Он понял вдруг, что годы, прошедшие с первой встречи, совсем ее не изменили. Ирина по-прежнему была прекрасна, беззащитна и… непоправимо одинока.

— Храни вас судьба! — крикнул он вслед, когда поезд уже начал набирать скорость.

Последние вагоны, проносясь, стегали по лицу потоками горячего воздуха. Но этого Морской не замечал, осознавая с удивлением другое: подобно тому, как с переносом столицы Город очистился от множества непрошенных интриг и страстей, Морской с отъездом Ирины, вместо ожидаемой горечи, внезапно испытал облегчение. Не будет больше душераздирающих обид, не будет страха оказаться ненадежным, не будет мук про любит иль не любит. Он чувствовал, что стал значительно сильнее. Что он теперь уже не тот дурак, который мог себя растрачивать на милые, но в сущности пустые любовные страсти.

Он верил, что отныне будет жить спокойно, с наслаждением отдаваясь любимому делу и легкому, ни к чему не обязывающему общению с миром. Жить, радуясь, что всякого рода романтическим безумствам и страданиям в его судьбе пришел конец.

Он ошибался.