Не знáком, а делом.
Глава, в которой вы узнаете о грустном
С некоторых пор Владимир Морской придерживался правила никому не открывать дверь по ночам. Соседи по квартире — интеллигентная пара с дочерью подросткового возраста, заселившаяся четыре года назад вместо переведенных работать на север прежних жильцов, — нынче находились в санатории «Берминводы» и открыть дверь почтальону в Харькове тоже не могли. В общем, ночные телеграммы Морской получил утром и все сразу. Стоя теперь в прихожей, он растерянно тасовал в руках три бланка, лихорадочно соображая, что все это может значить, и, главное, как теперь быть.
«Ирина убита тчк Соболезнования тчк Готовьтесь выехать Полтава на опознание тчк Коля»
«Сидите дома тчк Караульте Ирину тчк Важны любые вести тчк Горленко»
«Отбой тревоги тчк Ошибка тчк Горленко Коля»
Морской разложил бланки в нужной последовательности и с тяжелым сердцем прошел в спальню. День обещал быть куда более сложным, чем предполагалось, причем предполагалось, что будет он тоже весьма непростым.
Вообще-то, воскресенье всегда проходило под эгидой родительского дня. Чем бы ни предстояло заниматься, Морской брал с собой дочь Ларису, за неделю проживания с правильными мамой и отчимом соскучившуюся по журналистским приключениям и царящей в доме отца артистической атмосфере. Сегодня Морской решил сделать исключение. Одно дело — развод (о нем Ирина и Морской сказали Ларочке вполне спокойно, ведь на отношения с ребенком этот факт не влиял), совсем другое — отъезд. Последнее, конечно, имело куда более разрушительные последствия и ранило куда сильней. Морской, хоть и планировал разговор, но ощущал острый приступ тоски и глухого отчаяния всякий раз, представляя, как скажет одиннадцатилетней девочке, что ее обожаемая Ирина уехала, и они никогда больше не увидятся. Признание и без того хотелось отложить, а сейчас, когда вокруг дел Ирины творилось невесть что, было бы жестоко и некрасиво впутывать Ларису. При этом дочь была единственным человеком в мире, врать которому Морской не умел. Поэтому выход был один — не появляться. Ближайший доступный телефонный аппарат находился в гостеприимном Обществе старых большевиков, что обосновалось в бывшем особняке издателя Юзефовича, потому Морской наскоро привел себя в порядок и помчался вверх по Карла Либкнехта, звонить Ларочке про отмену встречи. На ходу он составлял список всех звонков, которые нужно было бы сделать с такой оказией, и готовил новый небанальный комплимент заведующей телефоном секретарше. Казавшаяся несколько минут назад трагичной ситуация, обрастая хлопотами, обретала будничный характер и переносилась уже почти легко. Вспомнилась увесистая стопка материалов, которую надо было рассмотреть в редакции. В конце концов, для чего еще нужны выходные дни ответственному секретарю крупной газеты? Особенно, если без дела дома и в одиночестве ты немедленно сходишь с ума от воспоминаний и предчувствий. Разумеется, чтобы разобраться, наконец, с должностными обязанностями, а не с текущими журналистскими делами, которыми была занята неделя…
Когда, спустя несколько часов, на пороге редакторского кабинета возник Коля Горленко, Морской его уже почти ждал и удивился только радикальной прическе. Вслух, однако, раскритиковал за другое:
— Вот она, вседозволенность! Мне, чтобы получить разрешение поработать в собственном кабинете в выходной день, пришлось главному редактору звонить. А вас дежурные пропускают, едва глянув на корочку удостоверения!
— Так я же по делу пришел! — не моргнув глазом, нахамил Николай.
Когда-то Горленко и сам пытался работать в редакции, но материалы его были откровенно слабые, и вскоре он отверг «эти глупости», полностью уйдя в криминалистику и частенько обвиняя бывших коллег в незнании жизни и бездельничании.
— И, между прочим, — тут Коля уже без всяких шуток посмотрел на Морского с осуждением: — Я попросил вас не отлучаться из дома. Вдруг Ирина нашлась?
— Во-первых, я получил три телеграммы, и последняя сообщала про «отбой тревоги»! — Морской даже достал все три бланка из кармана. — Во-вторых, с чего вы взяли, что Ирина потерялась? Что за пессимизм? Она уехала в Киев, о чем вы прекрасно осведомлены…
— Во-первых, могли бы посмотреть время на телеграммах, про «отбой» — это вторая, а третья про «сидите дома», — в тон другу недовольно заворчал Горленко. — Во-вторых, ситуация меняется слишком быстро. Сначала я был осведомлен, что Ирина уехала, потом, что Ирину убили, а вот теперь, что Ирина исчезла…
— Удивительная женщина! Она и вас свела с ума! — все еще пытался шутить Морской, тогда как Коле было не до шуток, и он, взяв с приятеля клятву о неразглашении, рассказал обо всем, что знал… И «не до шуток» стало уже всем.
— И вот я вижу — это не Ирина. — заканчивал рассказ он. — И возникает сразу два вопроса. А где тогда Ирина? И что за труп лежит на ее месте? А рядом, ясное дело, Игнат Павлович. И он мне эдак весьма прозрачно намекает, что ответы нужно найти немедленно. А где я их возьму? Кстати, в Киеве наши ребята сегодня уже пошерстили, Ирины нет. К вашей квартире и к ее театру я постового поставил. Пока ничего…
— Наверное, Ирине нужна охрана… Хотя у нас же нет Ирины… Может, я должен написать заявление о пропаже? — не слушающимся голосом спросил Морской. — Или что сделать? Что правильно делать в такой ситуации?
— Что правильно, я вам сейчас поясню. Я потому вас и разыскиваю, чтобы правильно, — удивил Николай. — Но прежде расскажите, когда и при каких обстоятельствах вы прощались с Ириной.
Морской сосредоточился и начал говорить. Про то, как Ирина попросила проконтролировать грузчиков, водителя, носильщиков и доставку вещей в вагон. Про то, как не смог отказать. Про то, как зашел в вагон и не без сладкого злорадства удостоверился, что вещи забили все купе и половину коридора. Как даже не успел войти в купе и тут же наткнулся на сбежавшую из вагона-ресторана Ирину, у которой разболелась голова. Как вознамерился спокойненько сбежать, но не смог, потому что появилась проводница и разразился скандал. Про то, как ждал в тамбуре, пока Ирина перекладывала вещи, попутно перебив половину увозимой с собой посуды. Потом толкал мешок с книгами к выходу из вагона…
— Выходит, что в последний раз вы видели Ирину в купе вагона? — уточнил Николай.
— Точнее, в коридоре. В купе нельзя было зайти из-за вещей. Ирина просочилась туда чудом, и мне совсем не нравилась идея лезть следом. Но мы почти до момента моего ухода из поезда переговаривались…
— Уверены, что говорили с настоящей Ириной, а не с подделкой?
— Разумеется, — немного даже обиделся Морской. — Мы достаточно лет прожили вместе, чтобы я мог отличить, с кем ругаюсь. Даже если не принимать во внимание голос и интонации, по смыслу фраз я точно могу ручаться, что говорил с Ириной. Никто другой не умеет так виртуозно выворачивать ситуацию, что все кругом, выходит, виноваты. Я — что, обнаружив, как много получилось вещей, не приказал грузчикам оставить половину из них дома. Проводница — что где-то пропадала и не сразу сообщила, что часть вещей нужно выгрузить. Организаторы переезда — что, сказав «брать только личное и необходимое», не объяснили, что предполагается ограничение по количеству и размеру сумок… Ее соседи по новой квартире — что сказали, будто любят книги, и вот Ирина решила для них все привезти…
— Понятно, — перебил Николай, — теперь о главном. Вы ведь должны были сегодня провести экскурсию по городу для группы французских литераторов?
— Да, должен, — честно подтвердил Морской. — В последнее время наша секция краеведов-любителей стала популярна. Мы проводим экскурсии. В том числе для зарубежных гостей. Особо важные делегации сопровождаю я лично. Все с разрешения и под кураторством ваших коллег из «иностранного» отдела, разумеется.
— Да-да, я знаю, — заверил Коля. — Мы уже опросили куратора. Он рассказал, что Луи Арагон от вас в восторге, а мадам Бувье, хоть из-за своих больных ног даже отстала один раз от экскурсии и чуть не заблудилась в подземельях под зданием ломбарда, кричит, что повесится, если им назначат другого экскурсовода.
— Мадам очень экстравагантна, — попытался оправдаться Морской.
— В общем, — продолжил Коля, — раз должны провести экскурсию — проведите. — Тут он замялся и начал как-то неуверенно пояснять: — Мне нужно присмотреться к этой группе. Разговорите их, создайте непринужденную атмосферу. Я пойду с вами. Отдел контроля за иностранцами в курсе. На сегодняшней встрече вместо обычного их представителя буду я.
— Но как все это связано с исчезновением Ирины?
— Это нам и надлежит узнать. Понимаете, в личных вещах нашего неопознанного трупа была одна любопытная книженция. Автор — мадам Анита Бувье. На книге автограф: «Милене с любовью и пожеланиями удачи от автора». И надо же, совпадение: мадам Бувье как раз сейчас находится в Харькове в составе писательской делегации. А вы — ее экскурсовод.
— Ого! — оживился Морской, будто напав на след. — А вы ведь знаете, что с мадам Бувье путешествует некая Милена Иссен. Все зовут ее Милочка, но по документам она как раз Милена.
— В точку! — обрадовался Николай, но тут же снова скис. — Только Игнат Павлович говорит, что это ничего не доказывает. Мало ли на свете Милен, и мало ли кому французская писательница могла подписать книгу. Аргументов недостаточно, чтобы допрашивать уважаемых иностранных гостей, а сами о пропаже они не заявляли. Выходит, это или не их труп, или их, но они что-то скрывают…
— Или они просто еще не заметили пропажу, — перебил Морской. — Они люди странные. Чтоб вы понимали, мадам Бувье и ее Милена ходят в плащах с птичьими головами…
— Я знаю. Потому и не прошу вас опознать труп на фото. Вы ведь все равно не знаете, как выглядит Милена. И никто у нас не знает. У нас нет ни одного фото, а запрашивать те снимки, что делали московские газетчики, Игнат Павлович боится — нарвемся на скандал.
— Международный?
— Хуже! Внутриведомственный! — искренне воскликнул Коля. — Это ж, выходит, мы подозреваем иностранный отдел в том, что они упустили свой объект, позволили ему сесть в наш поезд и там стать жертвой убийства! Поэтому пока решено шума не поднимать, а просто пойти и присмотреться к этим нашим иностранным товарищам. На предмет, во-первых, наличия отсутствия в их рядах гражданки Милены, во-вторых, возможного подозрительного поведения. И вот только если первое и второе совпадет, тогда Игнат Павлович разрешит мне задавать иностранцам вопросы и будоражить их известием об убийстве. Причем, — тут Коля вздохнул особенно тяжело, — устные описания от московских товарищей, которые видели Милену еще без птичьей паранджи… Да, — признался он, перебивая сам себя, — я звонил, но спрашивал как бы про другое, надеюсь, ничем себя не выдал… Так вот, устные описания гласят, что гражданка Иссен запомнилась им как девушка тихая, скромная, красивая, высокая, стройная, с выкрашенными в блестящий медный цвет волосами… Такая вот компаньонка…
— Не понимаю, — перебил Морской.
— Что? Компаньонка — это такая одновременно и медсестра, и помощница, и домработница, и поверенная секретов, — кинулся объяснять Коля.
— Я знаю, кто такие компаньонки, — нетерпеливо отмахнулся Морской. — Не понимаю, что нынче за мода красить волосы. Обычно рыжих дразнят и не любят… Я думал, что Ирина это сделала просто из бунтарства.
— Вот именно! — воскликнул Коля снова. — А тихая, скромная девушка-компаньонка зачем? Никакой моды нет, есть злой умысел. Я все это вижу так: Милена нарочно копировала Ирину, чтобы потом занять ее место в поезде и, выдавая себя за балерину, без всякого положенного иностранцу надзора уехать в Киев. Все это, ясное дело, пока лишь предположения, но пахнут они очень серьезными вещами. Мало того, что совершенно не понятно, что с Ириной, так еще и делегация иностранцев, причем, не абы каких, а больших друзей нашего отечества, и вдруг вовлечена в историю с убийством… И главное, вместо того, чтобы поскорее провести опознание, обыск в вещах покойной и так далее, мне сказано денек понаблюдать… И действовать предельно осторожно, тактично и быстро. Так что без вас не справиться…
— Но… — Морской имел так много возражений, что попросту не знал, с чего начать, — спасибо…
— Не стоит благодарности, — интерпретировал все по-своему Николай. — Я знал, что вы не сможете остаться в стороне от поисков Ирины, и уговорил Игната Павловича создать альтернативную следственную группу, которая без шума все уладит. Вы, я и Света — как в былые времена. Ирины только не хватает, но над этим и поработаем, верно? В кратчайшее время и, главное, осторожно, раскроем это пакостное дело…
«Это самое настоящее безумие! — мысленно паниковал Морской. — Типичный бред. Возможно, просто сон. Вот я проснусь, и все это исчезнет» А вслух сказал:
— Что вам еще известно?
И Коля послушно начал излагать:
— Кроме книги с автографом Бувье, истрепанного «Капитала» Маркса на французском языке, документов Ирины и крупной суммы денег, было также найдено заявление Ирины об уходе из театра… С послезавтрашней датой. С очень глупой формулировкой, мол, все надоело, уезжаю от вас всех подальше куда глаза глядят, найду лучшую работу и лучших коллег. Мы отдали письмо на экспертизу почерка, но я почти уверен, что заявление поддельное и что писала его не Ирина. Так сказать, труп мечтал уйти из труппы… Тьфу! Как попадаю в ваши стены, так снова словоблудие в голову лезет. Раз-два-три, надо сосредоточиться! — Николай замотал головой, прогоняя наваждение.
— Так вот! — продолжил он уже нормально. — Если восстанавливать события, то получается, что за десять минут до отправления в поезде была еще Ирина — ее видели вы, ее видела проводница, ее видели чуть раньше в вагоне-ресторане. А потом — оп, в момент отправки вместо Ирины сидит уже Милена, и ее кто-то убивает… Список пассажиров мои коллеги в Киеве прорабатывают…
* * *
Выходя из первого подъезда писательского дома «Слово», Светлана пребывала уже в куда менее боевом настроении. Все складывалось вроде бы хорошо, пока, составив с прекрасной мадам Триоле очередное письмо и снова почеркав все формулировки, Света, наконец, не спросила, о чем же писала товарищу Сталину сестра Эльзы Юрьевны.
— О Маяковском, — раздалось в ответ. — О чем же еще она могла писать?
Выяснилось, что сестра Эльзы Юрьевны не кто-нибудь, а муза Владимира Маяковского. Мадам Триоле так и сказала: «Муза». И пояснять не стала, но Света понимала и сама, что это значит не жена (ведь раньше Эльза Юрьевна сказала о супруге, который с давних пор и есть тот «спутник навсегда» ее сестры), не друг (какая уж тут дружба, раз половина всей любовной лирики Маяковского посвящена Лилии Юрьевне Брик), но кто-то очень близкий и значимый (не зря ведь поэт, как рассказала Эльза Юрьевна, в предсмертном обращении к правительству написал: «Моя семья — Лиля Брик»). В общем, кто там кому и кем приходился, Света не разобрала, но поняла главное: через год после смерти всеми любимого поэта издательства стали отказываться от переизданий, и член семьи Маяковского обратилась к товарищу Сталину с просьбой повлиять на ситуацию. И не получила никакого ответа. Могла ли в таком случае Света, просящая не за знаменитого литературного гиганта, а за скромную малоизвестную библиотеку, да еще и, по сути, не имеющая к объекту своей заботы никакого отношения, рассчитывать на внимание Вождя? С чего вообще она взяла, что товарищу Сталину должно быть дело до столь незначительных вещей? Хотя — Света чувствовала это всем сердцем, видела это по глазам, смотрящим со всех портретов, — на самом деле ему, конечно, было дело до всего. «Во всем виноваты остолопы!» — мысленно констатировала она наконец. Выходило, что вот еще в 1929 году, когда тетка Евгения передавала Вождю письмо Шолохова, в котором описывались страшные перегибы в требованиях к хлебозаготовкам на Дону и пришедший следом за ними голод, товарищ Сталин на письма литераторов откликался. А потом, когда всякие стали писать ему про моль и соседей, сил вчитываться у Вождя уже не осталось, и уже в 1931-м, когда сестра Эльзы Юрьевны просила за наследие Маяковского, ответа не последовало. Эх! Узнай Света о могуществе тетки Евгении на пяток лет раньше, и выйди тогда же постановление о закрытии библиотеки, такое доброе дело сделать можно было бы… А сейчас, хотя Эльза Юрьевна и шлепнула под письмом какой-то странной штукой, называемой «факсимиле», после чего на листе появилась знаменитая разляпистая А из автографа Луи Арагона и, собственно, вся подпись, но в реализуемости своей затеи Света уже сомневалась.
И тут! В небольшом скверике у подъезда, в дрожащей тени молодых тополей Света увидела знакомую фигуру. Кулиш Микола Гурович выгуливал песика. Драматург, педагог, мудрый и добрый наставник, бесспорный гений и давний друг Светиного батьки оказался рядом как нельзя кстати! Вот с кем можно посоветоваться насчет письма! Стесняясь заговорить просто так, Света лихорадочно искала повод. Она была не уверена, что писатель помнит ее, ведь почти четыре года не виделись, да и общалась Света больше с женой Миколы Гуровича, веселой и яркой Антониной. И тут ее осенило:
— Джой! Джой! — закричала Света, присев на корточки. — Здравствуйте, Микола Гурович! Так люблю вашего песика, не могла пройти мимо…
— Спасибо, Светланка, за доброе слово и внимание, — раздался теплый, немного насмешливый голос. — Только это не Джой. При всем желании английский сеттер не мог бы так измениться…
Света так перепугалась — и из-за своей оплошности, и из-за того, что писатель прекрасно помнит ее имя, — что чуть не расплакалась, и Микола Гурович — добрая душа! — принялся ее утешать.
— Ну что вы? Бросьте! В конце концов, этот пес тоже заслуживает одобрения. У Йогансена их два, а сам он сильно занят и потому иногда просит меня вспомнить былое и пробежаться с поводком по окрестностям. Со старичком Джоем так уже не побегаешь, он гуляет лишь во дворе. А этот молодой пес — совсем другое дело. По сути ведь это я не собаку выгуливаю, а себя. Бегу к парку, вдоль дорожных оградительных насаждений и думаю: хорошо, что их сейчас так много насадили. С ними дышится легче и мыслится чище. Уж что-то, а сажать у нас умеют, да? — Он пристально посмотрел на Свету, подмигнул и, кажется, не дождавшись ожидаемой реакции, перешел на более серьезный тон. — К концу второй пятилетки будем счастливыми обладателями чистого воздуха, созданного природными ограждениями вокруг автомобильных дорог. Если доживем, конечно… — Товарищ Кулиш пошел за псом вдоль дома, и Света последовала за ним. Глянув на двухэтажный дом-казарму, расположенный на другой стороне улицы, драматург, кажется, забыл о своем намерении приободрить Свету и явно помрачнел. — Забавно, что я ассоциируюсь у вас с Джоем. Это приятно. Но, знаете, ведь я чуть не отдал своего пса в прошлом году! Вернее, что это я себя обеляю, я отдал! Вот сюда, в дом летного командного состава одному милейшему лейтенанту. Сначала мы думали, что поступили верно. Не ясно было, где достать денег и как купить продуктов не то что на содержание собаки, а хотя бы на то, чтобы подкормить слабеющую с каждым днем Ольгу. — Света знала, что Ольгою зовут дочку Кулишей, и сжалась в комок, ожидая услышать про нее тот ужасный финал, которым оканчивалось так много слышанных за последние годы историй о слабеющих без продуктов детях. — Да что там Ольга? — неожиданно воскликнул Микола Гурович. — От голода тогда умирал целый народ, вся Украина… Я ездил на Херсонщину, я видел, и с тех пор не могу спокойно спать… У лейтенанта наш Джой получил достойное питание, но очень тосковал. Через две недели ночью мы услышали страшный вой и узнали голос своего песика. Володя — он хоть и младший ребенок в нашей семье, но если что решил, то не отступит, — пошел забрать его. А утром выяснилось, что Джой выл не от тоски, а потому, что предчувствовал драму. Наш лейтенант застрелился, оставив молодую жену и двух дочек на попечение судьбы. Кто-то говорит — из-за растрат на работе, кто — из-за того, что узнал об аресте братьев и голодной смерти родителей в селе. Такая вот была история. И не напишешь, не расскажешь… Ну? — Драматург опять взглянул прямо на Свету, на этот раз довольно строго. — Долго я буду перед вами откровенничать, чтоб вы уже не боялись выкладывать, с чем пожаловали? Как батька? Все в порядке?
Света поспешно закивала. Не хватало еще, чтобы Микола Гурович решил, что Света пришла по настоянию батьки, чтобы просить помощи. В поселке все действительно было в порядке. Ну, то есть в беспорядке, но правильно и уже хорошо. В какой-то момент батько принял верное решение и отдал половину дома и земли имеющему доступ к пайкам в сельсовете соседу. Условие простое — забирай комнаты и участок, но корми за это мою семью, пока времена не улучшатся. В семье остались бабушка, матуся, маленький братик и одна из взрослых сестричек, которая была больна и в город на работу уехать не смогла. Сам батько ушел работать в интернат. Как сумасшедший ездил он повсюду и собирал окрестных сирот, которых с каждым днем становилось все больше. В голодные обмороки падал, опухал уже даже, но детей пытался спасти. От Светы все это скрывали, чтобы зря не нервировать. А сама она — тоже хороша, ведь даже не приехала ни разу за страшную зиму 1933-го… Поселок Высокий — от Харькова 15 километров, полчаса поездом, три с гаком часа пешком или два с хвостиком, если на попутках, — от города отделялся заставою. Теоретически Света легко могла через нее пройти (ведь документы есть, что не селянка, рвущаяся в город, значит, хоть тебе дежурные на шоссе, хоть проверяющие в поезде обязаны были пропустить). Но были случаи, когда горожан задерживали до выяснения обстоятельств или незаконно разворачивали, потому Света опасалась, что, решившись навестить родных, не успеет вернуться к началу рабочего дня, а за прогулы или опоздания уже можно было схлопотать и суровый выговор, и лишение карточек, и еще что-нибудь похлеще. Про то, как страшно жили той зимой в поселке, она тогда не знала. Топить было нечем, люди спали вповалку, накрывшись всеми вещами, что имелись в домах. Причем, в комнатах с обледенелыми окнами и промозглыми стенами старались не ночевать, предпочитая темные внутренние коридорчики, в которых вроде было несколько теплее. У кого не было продовольственных карточек, те голодали. Из горстей фасоли варили юшку и пытались ею спастись.
Светиной семье выпали еще довольно мягкие условия. Сосед их, как считал батько, оказался порядочным, семью батьки выкормил, никому помереть не дал. А как на Светин взгляд — так просто воспользовался, гад, тяжелым соседским положением. Но кто там Свету слушал…
Внезапно она осознала, что рассказывает все это вслух. Микола Гурович слушал серьезно, кивая и явно одобряя поведение старого друга.
— Но что же это я? — спохватилась Света. — Я тут вовсе не из-за этой истории. Я вам про тетку свою хотела рассказать! Понимаете, она — старый большевик. Имеет связи в правительстве. Когда-то она спасла от голода целую станицу! Как? Передала письмо про бедствия лично товарищу Сталину. И вот я думаю… Раз есть такой надежный и проверенный канал для передачи писем, ведь можно же и еще что-то важное передать?
— Что? — Микола Гурович перебил вопросом, и Света даже не сразу поняла, о чем он говорит.
— Что думает про это тетка? Она еще не знает. Но в добром деле не откажет, я уверена. И дело я придумала уже… Но только я не знаю, не маловат ли, так сказать, масштаб…
Микола Гурович выслушал Светину идею про библиотеку и устало покачал головой.
— Наивное дитя! Во-первых, в этом доме вы подписи лучше не просите — будет хуже. Кто не подпишет, тот обязательно доложит, куда следует. А автографы порядочных людей бумаге вашей только навредят. Тут многие уже исключены, изобличены и бесполезны. Я ощущаю это очень ясно с момента, как Курбаса изгнали с родины и из его собственного театра, не говоря уже обо всем остальном. Как до последней капли крови, мы до последней капли чернил трудились на благо мировой революции, но теперь все опорочено, вывернуто и перечеркнуто… И, кстати, я не вызван на Всесоюзный Съезд и не приглашен на местный, так что вы зря ко мне обращаетесь. Знаете, когда в 32-м вышел тот памятный указ ЦК о реорганизации литературных объединений и прекращении разделения литераторов на обособленные группы, мы восприняли это очень радостно. В том ключе, что, вот, дескать, мудрая партия сумела положить конец нашим междоусобным распрям, будем работать теперь все вместе, одной большой группой советских писателей. Посыпались планы о редколлегиях, куда литературные оппоненты войдут как братья, о новых журналах, что возьмут все лучшее от запрещенных, но и пойдут дальше… А потом выяснилось, что куда подальше пойдем лично мы. Не думайте, я не жалуюсь, просто обрисовываю вам реалии положения. Под чем поставлю подпись, то пойдет в расход, попомните мои слова. — Света почувствовала неприятный холодок под сердцем. Ей хотелось или немедленно забыть все сказанное, или расплакаться и крепко-крепко обнять этого талантливого и явно слишком уставшего для окружающих жизненных перемен человека.
Микола Гурович тем временем продолжал: — Но не во мне дело. Вы с самим товарищем Быковцом-то говорили? Лично я слышал, что он сам себя недавно прилюдно осудил. Покаялся, признался в националистических перегибах, исправился и получил новое место службы. Новую жизнь…
Света таких новостей не знала, но даже если и так, то это ничего не меняло.
— Быть может, товарищ Быковец и зажил новой жизнью, но библиотеку-то это не откроет!
— Ох, Света! Какая библиотека, когда речь идет о человеческой судьбе? Оставьте вы этот вопрос, не морочьте бедному Быковцу голову… — Микола Гурович смотрел на собеседницу с явным сожалением, будто на глупого, ничего не понимающего ребенка. — И вот еще! — добавил он после неловкой паузы. — Передайте привет батьке и никому не пересказывайте наш разговор. Да и лучше не общайтесь на подобные темы в нашем доме. В «Слове» каждое слово мгновенно разлетается на цитаты. Понимаете? — Света завороженно кивнула, а Микола Гурович вышел из тени деревьев, расправил плечи, по-мужицки потянулся и с наигранным весельем громко проговорил: — Я еще немного прогуляюсь, и домой. Хотите, поднимайтесь. Антонина будет вам рада. У нас как раз сейчас в гостях профессор Соколянский и его подопечная Леночка. Она, хоть из незрячих, но работает с профессором как секретарь. Вы знаете, что делает профессор? О! Это великий человек. Он обучает незрячих и слабовидящих людей. Передовые методики его школы позволяют слепым жить и работать наравне с прочими советскими гражданами. — Микола Гурович задрал голову, показав на длинный балкон третьего этажа, поделенный на две части ажурной решеткой. — Та часть, что поменьше, наша, — пояснил он Свете. Увидев на балконе чей-то силуэт, он приветливо замахал рукой. — Это Леночка, о которой я вам говорил. — Потом стукнул себя по руке, сообразив, что его жестикуляцию никто не видит, и громко сказал: — Елена, добрый вечер! Я скоро поднимусь! Заканчивайте чаевничать, и потолкуем.
* * *
Света непременно пошла бы знакомиться с гениальным профессором Соколянским, но тут калитка ограждения распахнулась и за ней показались Коля и Морской. Да такие встревоженные, что мысли о милом чаепитии с Антониной Кулиш улетучились из Светиной головы вместе с остатками идей писать про библиотеку.
— Что случилось? — хором спросили друг дружку Света и Коля, и тут же оба ответили: — Я тут по делу, а ты зачем? Вот это совпадение!
Как всегда в подобные моменты, ощущая, насколько сходятся у них и мысли, и помыслы, и вот, даже маршруты, супруги обнялись, радостно улыбаясь.
— Поразительное единодушие, — недовольно фыркнул Морской. — Но, кажется, у нас есть занятия куда поважнее, чем эта ваша любовь-морковь…
Света хотела было возмутиться и даже ввернуть что-нибудь едкое, мол, отсутствие Ирины явно плохо влияет на поведение и характер товарища Морского, но Коля отстранился и принял сторону журналиста:
— Да-да, сейчас не время, — сказал он и ошарашил ее неожиданным: — У нас убийство. И нам срочно нужно побывать в одной квартире этого дома.
Ничего не понимая, но и не задавая лишних вопросов, настороженная Света проследовала за Колей и Морским в обход дома и, поднявшись на второй этаж, подошла к уже знакомой ей двери Эльзы Триоле. На этот раз на цепочку никто не запирался, дверь вообще была приоткрыта. Морской решительно шагнул в комнату, оставив друзей в тени коридора.
— Как хорошо, что вы пришли! — Эльза Юрьевна вскочила из-за печатной машинки и кинулась к Морскому.
— Дверь была… — начал объясняться он.
— Я знаю. Душно, потому не закрываем. Чтобы наколдовать сквозняк, как говорит моя мадам Бувье. Послушайте, мне срочно нужен «Капитал» Маркса. Свой я куда-то задевала. Сможете раздобыть? Я спросила одного соседа, что прогуливался тут под балконом, он сказал, что посмотрит, и что-то долго не идет. Думаете, просто проходил мимо? Нет-нет, не проходимец. Он точно из соседей. Я слышала его голос раньше, а сейчас узнала, когда он переговаривался с дворником. Он единственный в этом доме говорит на русском, а не на украинском.
— Владимир Юрезанский! — догадался Морской. — Уверен, придет! — Он не смог сдержать улыбки, представляя, как добрый, рассеянный и много лет уже холостой Владимир Тимофеевич долго приводит себя в порядок перед зеркалом, достает с верхней полки «Капитал», сдувает многолетнюю пыль, бережно обнимает книгу, бросает последний взгляд в зеркало и решительно направляется в соседний подъезд к очаровательной незнакомке… Как раз в этот момент на лестничной площадке кто-то завозился, а вслед за тем смущающаяся Света вошла в комнату, протягивая хозяйке «Капитал».
— Вам просили передать. Только входить гражданину Коля не позволил, у нас ведь экскурсия для своих, а не проходной двор. А я, Эльза Юрьевна, вернулась, потому что этих товарищей хорошо знаю, за одним из них я даже замужем… В общем, можно я с вами на экскурсию тоже пойду? — И тут же, без перехода, не дав хозяйке даже удивиться, спросила: — А зачем вам «Капитал»?
— Перевожу завтрашнюю речь Арагоши, хочу сверить мысли. Мы члены французской коммунистической партии, она нам даже квартиру оплачивает с недавних пор. Мы не имеем права ошибиться в цитатах. — Тут Эльза Юрьевна явно испугалась, что будет понята неверно, и пояснила: — Не думайте плохого! Арагоша часто пишет речи сам. Просто сейчас — как это у вас говорят — забот невпроворот. Он только что пришел с одной встречи и уже заперся в кабинете с Гавриловским, чтобы готовиться к следующей.
— Ой! — Тут Света с ужасом глянула на шею Эльзы Юрьевны. — Это у вас телефонный провод?
— Да-да, — ослепительно сверкнула глазами хозяйка. — Мой конек: ожерелье из всевозможных удивительных вещей. Когда Арагоша еще не был так знаменит, мои ожерелья служили нашим единственным средством к существованию. Я делала их из всего, что попадается под руку, — даже из наконечников от клизм, представляете? — а Арагоша собственноручно продавал их. Сначала просто знакомым, потом в салоны, потом в Дома мод. Не реши я стать писателем, непременно стала бы работать над ожерельями. Интересно и очень прибыльно.
— То есть… вы… Вы обрезали телефонный провод? — наконец осознал, о чем они говорят, Морской. — Не удивительно, что я не смог до вас дозвониться и пришел без предупреждения…
— Аппарат починят, а приступ вдохновения, как сказала моя мадам Бувье, мог «сбежать со всех ног». — Эльза Юрьевна привстала и бросила взгляд на свою печатную машинку. — Кстати, подскажите, пожалуйста, слово, я совсем его потеряла… Бранное слово для полицейских. У нас в Париже говорят «корова», а у вас?
— Хм… фараон? — наугад выпалила Света.
— Точно! — обрадовалась она. — Как я могла забыть! Я ведь прекрасно знала это еще со времен русской юности! Так вот! — Оказалось, что слово ей нужно вовсе не для работы. — Почему ваш фараон топчется в дверях и не заходит? О! Я ведь не дурочка. Кто еще сопровождает экскурсовода на прогулке с иностранцами? И кто еще может так легко выпроводить соседа с книжкой Маркса… — Эльза Юрьевна громко рассмеялась. — Да заходите же! Я ничего против не имею. У всех своя работа.
Но едва Коля зашел в комнату, хозяйка вдруг побледнела и, прижав руки к лицу, издала громкий вздох:
— Призрак! Ну точно призрак!
— Свят-свят-свят! — заворочался в кресле так и не сменивший местоположение поэт Шанье. — Луи! Андре! Скорее сюда, тут вам не кто-нибудь, а сам Маяковский!
Через мгновение на пороге кабинета появились двое всклокоченных мужчин в непривычно светлых костюмах. У одного — того, что выше, тоньше и бледнее, — вместо галстука была повязана старомодная бабочка. «Который Арагон? Наверное, тот, что в галстуке. Он ведь прогрессивный и коммунист», — подумала Света, не сумевшая найти сходства с газетными снимками знаменитого поэта ни у одного из вошедших. Она одновременно и смущалась от внезапной встречи с мировой знаменитостью, и старалась быть побойчее, чтобы не выглядеть слишком заискивающей перед иностранцами. Впрочем, до Светиного поведения сейчас никому не было дела. Внимание было приковано к недовольно гримасничающему Коле.
— Похож! — Нет, не похож! — Кроме стрижки и роста — ничего общего! — Похож — только на Володю лысенького, а на Володю с пробором уже совсем не похож. — Один в один, но не он! — спорили иностранцы. Ситуация усугублялась еще и тем, что бóльшую часть реплик все они говорили на французском языке, а аккуратный подтянутый и серьезный Андре Гавриловский — когда Эльза Юрьевна представила присутствующих, оказалось, что с галстуком был все же переводчик, — деловито перебрасывая незажженную сигарету то в один, то в другой кончик рта, то ли высказывал собственное мнение, то ли — с точной интонацией и особенностью характера говорящего — переводил слова других на русский.
— Вот это мистика! — сверкая глазами, рассказывал явно довольный случившимся Поль, выбравшийся из своих одеял. — Лежу, никого не трогаю, пишу свой труд о Маяковском…
— Прям пишешь? — ахнула Эльза Юрьевна с насмешкой.
— Да! — твердо заверил Поль, по-шутовски распахивая объятия и обнимая одеяло. — Нахожусь при исполнении творческих обязанностей, непосредственно на своем рабочем кресле!
— Да, милый, он действительно талантлив! — Гавриловский зачем-то перевел фразу Эльзы Триоле, обращенную к мужу. — Наш Поль меньше недели в СССР, а уже прочувствовал атмосферу и научился составлять звучные советские обороты. Его б энергию, да в правильное русло.
— Вот оно — русло! — подскочил поэт, указывая на Николая. — Вдруг в комнату вплывает Маяковский. Я понял, это знак. Мой мысленный трактат о Владимире Владимировиче развивается в правильном направлении. Я доволен!
— И мы довольны этим вашим сходством. Кусочек воспоминаний о Володе — это всегда приятно! — нежно улыбнулась Коле Эльза Юрьевна и, поспешно глянув на Свету, виновато прижалась при этом лбом к плечу мужа. Луи Арагон пробормотал что-то утвердительное, будто понял, о чем она говорила и поддерживал мысль. — Скажите, товарищ, вы нарочно так подстриглись из уважения к погибшему поэту, или это просто совпадение?
Заслышав это, Света густо покраснела. Конечно, ни о каком сходстве с Маяковским она, выравнивая «почти под ноль» затылок мужа, и не думала.
— А вы с какой целью интересуетесь? — прищурился Коля.
— А я Маяковским вообще всегда интересуюсь, — рассмеялась Эльза Юрьевна. — Даже похлеще, чем наш Поль. Он — для мысленного трактата, а я — в качестве интереса к близкому человеку. Владимир Маяковский, до того, как в мою сестру влюбился, долго за мной ухаживал. А потом я их с Лилей случайно познакомила. Но я не обижаюсь, моя судьба и мой поэт, как видите, настигли меня много позже, — она еще теснее прижалась к Луи Арагону и несколько ехидно добавила: — И у нас, в отличие от Лили и Маяковского, любовная лодка о быт никогда не разобьется. К прежним мужьям и женам никто возвращаться не намерен. — Тут она перехватила очень странный взгляд Морского. — Отчего вы так на меня смотрите? Не верите?
— Удивляюсь, что мы заслужили такую откровенность, — мягко объяснился Морской.
— Да это не откровенность вовсе, — хмыкнула Эльза Юрьевна. — Это всем известные факты. И потом, у меня такая удивительная жизнь, что я с ума бы сошла, если бы хотела «держать лицо». Все время пришлось бы что-либо смягчать и сглаживать. А я не хочу. Особенно в присутствии человека, похожего на Маяковского. Говорю всем все как есть, ничего не скрывая. Так, знаете ли, намного легче и интересней. Вы не думайте, что юношеским романом у нас с Володей все ограничилось, — вновь обратилась к Коле Эльза Юрьевна. — Наша с ним история после его встречи с моей сестрой не прекратилась. Мы всегда с ним дружили. До последнего дня. Так что имею право наводить справки, так сказать… Володя часто приезжал в Париж. Он снял нам первую квартиру, когда у нас с Арагошей совсем не было денег, но жить друг без друга мы уже не могли. А мы спасали его от жуликов, когда он совершенно проигрался и никак не мог отвязаться от плохой компании…
— А знаете, — Морской решил немного сменить тему, — отчего бы нам, дополнительно к запланированным прогулкам, не проехаться по маршруту «Маяковский в Харькове»?
— Ух ты! Вот это понимаю предложение! А то сплошные выступления на съезде и прочая пустая болтовня! Я — за! — Поэт Поль Шанье неожиданно оказался вполне влиятельным членом иностранной делегации.
— Ну раз Поль за, другие возражать не станут. Он редко проявляет энтузиазм, и мы стараемся поддерживать такие в нем порывы… — пояснил Гавриловский, переводя сразу и Эльзу Юрьевну, и мадам-поэтку, и Луи Арагона.
— Владим Владимыч бывал у нас много раз, — Морской в мгновение ока выстроил нужную стратегию разговора. — Мой приятель Григорий Гельдфайбен даже книгу про это написал. Ее, правда, пока не издали, но там уйма всего интересного. По версии Григория, например, наш город мог сыграть роковую роль в судьбе поэта. Товарищ Горожанин, бывший начальник нашего Харьковского ОГПУ, дружил с Маяковским и когда-то одарил его новеньким маузером с документами. Возможно, тем самым, из которого был произведен роковой выстрел. Думаете, из другого?
— Друзей-чекистов и даренного оружия у Владим Владимировича было много, — неопределенно пожала плечами Эльза Юрьевна. — Вы лучше расскажите, о чем Володя тут говорил, с кем дружил, где бывал…
— Да много с кем, — Морской на миг растерялся, но тут же пришел в себя. — В книге Григория, среди прочего, рассказывается, что Маяковский очень хвалил Шевченко. Говорил, что те, кто не читал Кобзаря в оригинале, теряют половину ощущений. Что еще? — Он лихорадочно принялся вспоминать. — На Университетской горке зимой 21-го Маяковский долго смотрел вниз на панораму и сказал памятное: «Хорош Харьков, хорош! И даль, и движение. Есть у него свое обличье»… Еще я знаю место, где Маяковский проиграл в бильярд. Кому? Конечно, нашему местному гению Майку Йогансену.
— Но Маяковский никогда не проигрывал! — закурлыкала переводимая Гавриловским мадам Бувье.
— Харьков, видимо, благоволил к своим счастливчикам больше, чем к чужим, — нашелся Морской. — Наш Йогансен тоже никогда не проигрывал. Нашла коса на камень. Дело было в клубе писателей имени Василя Блакитного.
— Правильно ли я понимаю, что это тот самый Блакитный, вдова которого вышла замуж за Михаила Ялового, из-за ареста которого расстроился и застрелился Хвылевой? — живо включилась в тему Эльза Юрьевна. И даже карандаш взяла, чтобы записывать.
— М-м-м… Мадам осведомлена больше меня, — осторожно пробормотал Морской, а мысленно порадовался за Ялового, которого когда-то хорошо знал и уважал. Того, почти сошедшего с ума от надуманных страхов перед якобы мечтающими его погубить литературными абонентами, арестовали, ворвавшись ночью, и, поверив в дикие признания больного человека про терроризм, осудили… И самое нелепое, что все (и в том числе Морской, который к тому времени давно уже с Михаилом не общался) сочувственно молчали. Выходит, что не все! Хвылевой, выходит, хоть радикально, но пытался показать несправедливость происходящего…
— Мадам умеет расспрашивать людей, потому и осведомлена. Мне изливают душу или спорят, или, напротив, чтобы что-то утаить, в подробностях рассказывают все остальное. Мадам — писатель, — пояснила сама про себя хозяйка в ответ на реплику Морского.
— Тут и расспрашивать не надо, просто слушай, и все, — прокурлыкала мадам Бувье, и на этот раз, опередив Гавриловского, Эльза Юрьевна перевела сама. — В этом доме все кишит легендами! — добавила она уже от себя. — И жильцы с удовольствием их пересказывают. Только успевай записывать! Но вы говорил про другое. Итак, в доме писателей имени Блакитного однажды Маяковский…
— Играл на бильярде и проиграл. В качестве наказания он должен был залезть под стол и кукарекать. И кукарекал!
Все рассмеялись и, условившись проехаться по местам, где бывал Маяковский, засобирались вниз, где уже должен был ждать выделенный специально для важной экскурсионной группы комфортабельный новейший автобус ЗИС-8.
— Я хочу побывать в этом клубе! — в тон курлыкающей мадам Бувье произнес Гавриловский.
— Побываете! — заверил Морской.
— А я хочу большего! Я должен сыграть в этом клубе на бильярде! — переключился на роль Арагона переводчик.
— А я, — начал было на французском Поль Шанье, но тут же обиженно зыркнул на Гавриловского и переключился на язык предков: — не надо меня кривлять, я и сам могу. Я хотел бы в этом клубе выпить… Ну, или где-то еще…
— Ну а я — познакомиться с вашим Йогансеном, — улыбнулась Эльза Юрьевна.
— Сыграете! Выпьете! Познакомитесь! — раскланивался Морской. — Пить, кстати, стоит белое вино с обжаренным в соли миндалем. Именно там его весьма рекомендую!
А Коля перешел, наконец, к главному:
— Но по заявке ваша группа должна быть больше. Где же товарищ Иссен?
— Заболела. Оно и ожидалась. Еще три дня назад бедняжка так осипла, что еле говорила. Мы позвонили доктору, тот предложил — вы не поверите! — отрезать гланды. Мы решили не связываться с вашей медициной никогда, — курлыкал Гавриловский в тон Бувье. — И вот теперь Милена расхворалась до того, что лучше ей полежать дома. Нет! Навестить ее нельзя! Что за вздорное желание? Барышня в постели и не одета.
Арагон с Гавриловским тем временем уже спускались вниз, а дамы и Морской с Колей все еще топтались в квартире. Бувье ушла сказать что-нибудь на прощание своей больной, Триоле осматривала себя в зеркало…
— А знаете, мне это надоело! — внезапно выпалил Коля. — Так мы ни в жисть ничего не узнаем! Мадам, вы ведь не шутили, когда сказали, что при человеке, похожем на Маяковского, не сможете соврать?
— Нет, не шутила…
И, прежде чем Морской или Света успели его остановить, Коля резким движением вынул из нагрудного кармана какое-то фото и сунул его в лицо растерявшейся Эльзе.
— Ответьте не задумываясь: вам знакома эта женщина?
— Mon Dieu! — громко простонала Эльза Юрьевна и, побледнев, упала в обморок прямо на выскочившую в этот момент в прихожую мадам Бувье. Одной рукой подхватив полубесчувственную Эльзу, другой мадам откинула с лица мешающий обзору капюшон, вырвала у Коли фото и… отчетливо выругалась отборным русским матом.
А потом прибавила, забыв и про акцент, и про французский язык:
— Миленочка, конечно, говорила, что подаст мне знак, если что-то пойдет не так, но это… — Бувье ткнула в карточку, на которой, как теперь могли разглядеть и остальные, был запечатлен лежащий в морге труп, — …это как-то уж слишком выразительно…