Интересное явление
Глава, в которой вам опишут много судеб
Тем временем обзорная экскурсия по местам Маяковского приближалась к концу. Несмотря на специфические обстоятельства, Морской старался держать уровень. Как ни крути — экскурсия для иностранцев, да еще и близко знакомых с героем рассказа, ко многому обязывала.
Напоследок решили пройтись по окружающему бывший институт благородных девиц Профсоюзному парку, но его временно закрыли на реставрацию. Зато аллеи примыкающего сюда же Университетского сада призывно ждали гостей. Водитель замешкался, реанимируя внезапно уставший и начавший чихать автобус, а Морской повел группу к центральному входу Университетского сада. Правда, на месте памятника основателю харьковского университета Василию Каразину теперь тоже красовались строительные леса.
— В Харькове нынче все строится, а что не строится, то на реставрации, — прокомментировал Морской. — Живем в атмосфере вечного ремонта, зато к концу второй пятилетки обещаем стать лучшим городом в СССР. А за памятник Каразину не волнуйтесь. Его перенесли в другое место. Поближе к моей редакции. Проходя мимо, я, конечно, всегда интересуюсь у памятника, как дела. Поверьте, Василий Назарович своему перемещению только рад. Хотя бы потому, что он стоит теперь прямо возле своего любимого детища — у бывшей Университетской церкви, — проговорил Морской. — А тут, на прежнем месте, у входа в Университетский сад, вскоре появится нечто грандиозное.
— Памятник Тарасу Шевченко, если не ошибаюсь, — дополнила всезнающая Эльза Юрьевна и тут же выдала источник информации: — Я разговорила соседку. Такая умница, такая красавица! И муж ее, как мой Луи, талантливый поэт. Жаль, пьет нещадно и характером несносен. Соседку звать Наталия Ужвий. Вы знаете такую? — Владимир кивнул, нервно озираясь в надежде, что на сообщение про личные невзгоды Ужвий и Семенко никто из присутствующих не обратил внимание.
— Мадам в разведку надо посылать, — коротко хохотнул вышагивающий рядом Гавриловский. — Кого угодно разговорит, расположит и рассекретит. Пожалуй, в следующий раз возьму ее с собой в Немецкое консульство. Хлопоты о выделении запчастей на авто тогда уж точно разрешатся в нашу пользу. — Он тут же спохватился: — Прошу сто раз пардона. Я просто мыслями сейчас в процессе усовершенствования выделенного нашей группе автомобиля. Автолюбитель, что с меня возьмешь. Еще и моя нелепая привычка думать вслух. Проговаривая, систематизирую сознание, вот и озвучиваю вечно собственные мысли, часто совсем не интересные для окружающих…
— О! Я вас понимаю. Сам такой же, — галантно подхватил Морской, а мысленно при этом усмехнулся: «И не дурак ведь, а озвучивает мысли… Сразу видно — иностранец».
— Вернемся лучше к теме постамента! — Эльза Юрьевна была не из тех, кого можно было сбить с мысли. Впрочем, ничего сакрального в ее речи больше не наблюдалось. — Наталия Ужвий позировала для одной из фигур у подножия на монументе. Она знает, каким будет памятник. Говорит, он поражает всякое воображение. Фигура Кобзаря в три реальные натуры и множество героев у подножья… Как жаль, что до открытия так долго. Пообещайте, что пришлете нам с Луи карточку с видом этого памятника!
Морской пообещал и осторожно попросил мадам Триоле с Гавриловским ускориться, чтобы догнать уже исчезнувшую в саду часть группы.
— И, между прочим, — на ходу щебетала Эльза Юрьевна, — если бы не мое умение завести разговор и узнать новости, мы до сих пор жили бы в самой мрачной квартире дома! Так что, Гавриловский, вы зря насмешничаете. — Она перевела дыхание и тут же стала пояснять все для Морского: — Изначально нас разместили в доме «Слово» в квартире писателя Хвылевого. Он год уже как застрелился, а до выселения семьи дело дошло только сейчас. Новых ордеров пока не выписали, потому жилище оказалось свободным. Но подумайте сами, как мы могли там остановиться? — Владимир неопределенно пожал плечами, а Эльза Юрьевна продолжила: — Допустить, чтобы Арагоша работал в кабинете с такой черной историей? Ни за что! Талантливый литератор, расстроенный арестом друга, собирает друзей на вечеринку, отлучается на миг, пишет записку со словами «Да здравствует коммунистическая партия!» и «бах!» стреляет себе в висок. Хорошенькая атмосфера… Не для того я вытащила Луи из самоубийственных настроений в самом начале знакомства, чтобы окунать в подобные аллюзии.
Морской даже остановился. Про самоубийство Миколы Хвылевого он, конечно, знал, но газеты уважительно обходили стороной подробности, а расспрашивать о подобных вещах никто не решался. Никто, кроме иностранной писательницы, интересующейся всем вокруг и таинственным образом умеющей расположить людей к откровенному разговору.
— В общем, у меня хватило ума потребовать другую квартиру! — продолжала Эльза Юрьевна, явно считая, что собеседника интересуют не столько подробности смерти Хвылевого, сколько приключения иностранцев, возжелавших остановиться в доме «Слово». — К протесту против гнетущей атмосферы я прибавила, что наша мадам-поэтка с ее больными ногами не сможет подниматься без лифта по такой длинной лестнице, да и бегать вниз за углем каждый раз, когда хочешь нагреть воду, с такой высоты далековато… Нам как бы вняли, пошли навстречу, переселили ниже. Но ровно на один этаж! Прошлые жильцы как раз съехали, получив квартиру в Киеве. И что вы думаете? Соседи рассказали, что выбывший из нашей квартиры писатель — убийца. Нет, я не преувеличиваю! Самый настоящий! — Морской принялся лихорадочно вспоминать, кто из отбывших в Киев писателей мог пользоваться такой дурной славой. Эльза Юрьевна тем временем перешла к подробностям. — Во время смуты гражданской войны он решил покончить жизнь самоубийством, но опасался, что юная жена и маленькая дочь не выживут без его заботы. Поэтому, чтобы спасти любимых от ужасных неприятностей, он… застрелил их. Да-да, убил жену и собственную дочь. После чего попытался застрелиться сам, но… не смог. Поехал в Харьков, сдался с повинной, был осужден, но не арестован, а отправлен в психиатрическую клинику, вылечился, примкнул к ответственной творческой работе. Стал выдающимся писателем и признанным авторитетом. Ныне этот отбывший в Киев душегуб женат на сестре одного из милейших украинских поэтов, и никого этот факт не беспокоит. Он увез супругу с собой в Киев… — Тут Эльза Юрьевна вернулась в реальность. — А вы, Гавриловский, говорите, что мои романы слишком трагичны! И самое парадоксальное, что в чем-то я понимаю этого негодяя и даже поддерживаю его. В романе это выглядело бы ужасно, а в реальности — достаточно логично. Убить, чтобы спасти, — единственный мотив, достойный для убийства. Жизнь куда страшнее всех вымыслов!
— Да разве ж это жизнь? Так, бренное существование тленной плоти! Как я вам, Луи, уже и говорила! — Троица наконец догнала остальную часть группы, и громогласная мадам-поэтка, услышав лишь последнюю фразу мадам Триоле, сочла своим долгом сделать комментарий. До этого она эмоционально беседовала о чем-то с мэтром Арагоном, и тот явно обрадовался, что внимание экспрессивной собеседницы переключилось.
И лишь у Николая с поэтом Полем и догнавшим их водителем автобуса в этот же самый момент шел разговор по теме экскурсии.
— Да не похож я! Гражданин поэт, успокойтесь! — миролюбиво призывал Коля, в то время как поэт настаивал на обратном, а водитель слушал так увлеченно, будто и правда был заинтересован, а не просто готовил отчет для начальства.
— А вы будто видели Маяковского в настоящей жизни? — поднял одну бровь Гавриловский, то ли переводя что-то сказавшего Арагона, то ли интересуясь от себя. Водитель отрицательно замотал головой, а Коля ринулся в бой.
— А то! — хмыкнул он, тут же становясь центром внимания всей группы. — Могу и рассказать, если товарищ экскурсовод не возражает. — Морской не возражал. — В 26 году это было, — начал Коля. — Маяковский давал концерт в нашем оперном театре. Не концерт — концертище. Такая мощь, такие слова, такой размах! Уже в конце, отчитав стихи, он отвечал на записки, лихо расправляясь со всеми несогласными. Вот умел же человек отвечать! Рубанул на ходу, вроде и грубость не сказал, а на обидчике уже живого места не осталось, все обсмеяно. Тут, значится, кто-то из зала как закричит: «Товарищ Маяковский, вы вот все про консолидацию революционных сил литературы кричите, а наши харьковские поэты из заводских рабочих кружков на ваши выступления, как видим, не пришли!» У меня аж дух захватило от негодования. — Коля насупил брови, изображая тогдашнюю свою обиду, и сделался весьма страшен. — Знал ведь гад, что рабочие в зале не сидели, потому что денег на билеты не хватало: профсоюзы тогда еще не особо с бесплатными местами для ударников разобрались, а тратить свои кровные на походы в театр тогда рабочие уже перестали. Это ж не 19 год, когда в театрах выступления шли, решающие судьбы родины. Я тогда хоть и мал был, да это все точно знаю, потому что жених моей покойной сестры был из рабочих. — Коля разошелся не на шутку и понесся рассказывать семейные истории. — Так вот женитьба сорвалась, потому что и он, и все его дружки, как кокаинисты какие-то, впали в зависимость, и весь заработок спускали на билеты в театры и клубы, где вместо балетов в те времена давали выступления докладчиков. Причем, выступали и большевики, и всякая нечисть вроде эсерских представителей или кадетов. И дискуссии там проводились, и слово товарищам из зала давалось. Наш Васька — так жениха сестринского звали — к нам потом приходил и долго подробно все это сестре втолковывал. Помню точно, что товарищ Артем выступал когда-то. Он-то последней каплей для сестры моей и стал. Васька в единственный свой выходной вместо парка или там еще чего романтичного повел невесту в клуб «Металлист» на дебаты товарища Артема и товарища Кина. Бросила она тогда Ваську, не посмотрела ни на то, что билеты стоили немало, ни на то, что клуб этот — самый большой рабочий клуб в мире.
— Э… — осторожно перебила Эльза Юрьевна, — мы в 19-х годах немножко разбираемся. Мы в них жили. Можете нам все это так подробно не расписывать. Вы про Маяковского начинали. Ему из зала кричат: «Где ваши хваленые заводчане? Нет их!» А он?
— А Маяковский улыбнулся и говорит: «Есть, конечно! Я с ними утром встречался и к себе на выступление пригласил. Эй, лефы, покажитесь!» И тут мы — а я в то время хоть шестнадцатилетним шалопаем был, но физически уже развился, и как раз на заводе работал, и к нашим тамошним поэтам прибился — из оркестровой ямы как закричим: «Здесь мы!» И так мощно наш дружный рев прогремел, что, кажется, даже стены затряслись, а зрители ка-а-ак перепугались, как рванули к выходу. А Владим Владимыч им вслед прокричал: «Вот как пролетарские поэты сметают из нового искусства мещанские страхи прошлого! Афиши говорят, что моя лекция «Как делать стихи» должна была в пять уроков научить слушателей писать стихи… А я, собственно, считаю, что моя задача — в один урок отучить писать стихи тех, кому это не надо». И со значением так показывает вслед убежавшим.
— Отменная история! — похвалил поэт Поль, язык которого уже немного заплетался от выпитого по дороге пива. Удивительным образом неподалеку от одной из точек экскурсии Поль разыскал вожделенную забегаловку, у другой — бочку с разливным, у третьей — просто магазинный прилавок. Каждый раз он отлучался «попробовать», причем делал это быстро, незаметно и прежде, чем кто-то успевал его остановить. — Как только доберусь до своего рабочего кресла, сразу запишу эту историю!
— Да вы ее не вспомните, дружище! — перевел слова Арагона для Коли с Морским Гавриловский. — Когда же вы успели так набраться? Не от вина же в клубе вас развезло? — И тут же стал переводить ответ поэта: — Мэтр, не сгущайте краски, я в порядке. От алкоголя я не теряю связь с реальностью, а лишь расширяю границы сознания, что помогает мне лучше и ярче ощущать этот мир. К тому же я не просто пью, а провожу исследование. Известно ли вам, что в СССР нынче существует всего четыре сорта пива? «Светлое № 1», «Светлое № 2», «Темное» и «Черное»? При этом утверждается, что все многообразие, коим полна Европа и которое царило на советском рынке еще в нэп, покрыто этим мизерным набором! Я должен все проверить на себе, пусть даже и с ущербом организму! — Поэт порывисто смахнул со лба прядь волос и, комично изображая серьезность, продолжил: — Пока могу уверенно сказать, что их «Светлое второе» — это наше «Венское». Везде одно и то же. Других пока в продаже не заметил.
— Я думала, вы в Харьков приехали делать исследование о Маяковском! — фыркнула Эльза.
— Круг моих интересов куда шире узости ваших представлений обо мне! — отрезал поэт с пафосом. — В этом городе меня интересуют сразу три темы: Маяковский, пиво и, между прочим, архитектура! В частности, домишко по адресу Пушкинская, 94. Дом моего родного дяди, если честно. Он в нем почти не жил, был вынужден уехать. Я обещал, что загляну проведать, как там дом.
— Так что же вы молчали? — оживился Морской.
— Он забыл, — продолжала насмешничать мадам Триоле. — На самом деле пиво с Маяковским куда милее Полю, чем наказ старика-дяди.
— Мы можем съездить к этому особняку, — предложил Морской, обрадованный неожиданной возможностью политически грамотно завершить экскурсию. — Сейчас этот дом знаменит тем, что в нем останавливался товарищ Сталин. В 20-м, когда в Харьков только-только вернулись наши. Поедем?
— Ох! — жалобно огляделся Поль. — Ну что вы, право слово. Я уже заготовил речь для дяди, что дом тот не нашел, что адрес не запомнил… Моей работе о Маяковском этот визит не поможет, а организму — лишние нагрузки. Кто знает, что за пиво там на Пушкинской… Вы обещали, что вот этот сад — последний пункт, а дальше можно будет и вздремнуть…
— Как скажете, — разочарованно пожал плечами Морской и начал проговаривать заготовленную часть экскурсии: — В книге моего друга Гельдфайбена про визиты Маяковского в Харьков приведен один любопытный разговор. Проходя неподалеку по Чернышевской улице, Владимир Владимирович узнал, что там когда-то имел комнату поэт Велимир Хлебников. Маяковский оживился и стал рассказывать, как ценит его творчество. И тут же припомнил, что именно в Харькове, как ему рассказывали, в университетском саду Есенин с Мариенгофом устроили для Велимира Владимировича публичную процедуру «коронования председателя Земного шара». Вот, мы сейчас на этом месте. Тут Хлебникова и короновали…
— Я тоже слышала эту историю, — вмешалась Эльза Юрьевна. — Она отвратительна. Хлебников уже был болен, уже считался «человеком со странностями». Идея сообщества «Председателей Земного шара» уже воспринималась им как что-то очень важное. В 15 году, когда он все это только придумал, речь шла о красивом благородстве, об ответственности одаренных людей за все человечество, о содружестве сильных духом творческих личностей. В 17-м, когда они писали Временному правительству в Мариинский дворец, мол, «Правительство Земного шара постановило: считать Временное правительство временно не существующим», все это было элегантно и умно. А после, когда вместо тонко чувствующих мир единомышленников Хлебников наткнулся на безграмотных, хоть и одаренных, шумных пьяниц, вроде Есенина и Мариенгофа, идея превратилась в гадкий фарс. — Дальше Эльза Юрьевна заговорила на французском, а Гавриловский всем переводил. — Захлебываясь от смеха, на глазах зрителей, которые пришли послушать стихи Есенина, организаторы вручили серьезному и бледному Хлебникову титул и перстень, на время позаимствованный у случайного приятеля-литератора. Перстень, естественно, после мероприятия обещали вернуть, о чем Хлебникова никто не предупредил. В итоге Велимира Владимировича довели до слез, силой отобрав перстень и грубо растолковав, что поверить, будто посвящение было не шуточным номером, а серьезным актом, мог только полнейший кретин. Маяковский, кстати, никогда так не поступил бы с Велимиром Владимировичем. Да и вообще ни с кем не поступил бы. Зря вы вспомнили про этот эпизод, я вами даже стала недовольна.
— Согласен, история спорная, — Морской ощутил острый приступ желания оправдаться. — Но она тоже про Харьков, куда же денешься. Вы спросили, о чем Владимир Владимирович думал, бродя по харьковским улочкам, и я вспомнил, что читал в книге Григория. Из-за Хлебникова книгу вряд ли издадут, сами понимаете, поэтому я пользуюсь любым случаем что-то из нее рассказать. Хорошим текстам очень важно выйти в люди… И, кстати, перстень отобрали, коронацию превратили в комедию, но титул-то прижился. Кого сейчас ни спроси: «Кто у нас председатель Земного шара?» ответят или «Идите к черту, сумасшедший!», или «Хлебников». Отличный способ сортировать знакомых на своих и чужих, а?
— Быть может, но скорее вовсе нет! — как обычно противоречиво заявила мадам Бувье. — Возьмем хотя бы Милочку, — тут поэтка вспомнила о присутствии постороннего наблюдателя и нарочито громко повторила: — Милочку — мою компаньонку, которая приболела и поэтому не смогла пойти с нами на экскурсию. Про Хлебникова она ничего не знала. И не знает. Но это ведь не значит, что она не восприимчива душой или глупа… Она у нас «своее не бывает», что значит «грош цена вашим сортировкам»…
Атмосфера экскурсии, конечно, омрачилась. Возможно, виной тому было воспоминание о трагической судьбе Хлебникова, возможно, вновь накатившее на всех осознание смерти Милены…
— Мне кажется, что все мы подустали, — постарался разрядить обстановку Морской. — Предлагаю на сегодня завершить экскурсию. Прошу в автобус! И еще прошу прощения, коли что-то было сделано не так.
* * *
С отчетом к Морскому и Коле Света шла уже затемно. Турчанка — так называли турбину городской электростанции, купленной в Турции, — в последние годы сбоила, и электричество бывало не всегда, поэтому за окнами во всем районе плясали язычки свечей или подрагивал свет керосинки.
— На Пушкинской фонари всегда в порядке, — сказал дед Хаим. — До нее и проведу. Ну и что, что далеко. Одну не пущу, и не проси даже. Район у нас нынче неспокойный. Урки со всего города толкутся, кто под мостом, кто во дворе клюба.
Слово «клуб» Хаим произносил на украинский манер через «ю», хотя вообще-то знаменитый Дом культуры совторгслужащих им. Антошкина так уже не называли. Учреждение это Света прекрасно знала со времен, когда только переехала в Харьков и жила неподалеку от здешних мест. Заслышав в выходные или праздничные дни усиленный рупором голос директора клуба: «Сегодня на вылазку за город! Шамовку брать с собой!», Света даже несколько раз собиралась поехать с районом на вылазку, но все руки не доходили, да и с шамовкой — Света недавно с удивлением выяснила, что так почему-то называют еду, — было туговато. Сложно было представить, что это милое здание с медным шпилем на круглой четырехэтажной башне теперь могло превратиться в пристанище для преступников.
— Поверить, может, и трудно, — неохотно поддерживал разговор дед Хаим, — но проверять не станем. Хватит того, что в прошлую пятницу у меня тут раклы бутылку масла из рук вырвали. Соседи меня чуть со свету не сжили, мы вскладчину с ними это масло обычно добываем. Еще и тару жалко…
— Раклы! — засмеялась Света, передразнивая. — Я раньше все удивлялась, почему хулиганов в Харькове раклами зовут, а потом узнала. Это в честь учеников бурсы Святого Ираклия. Они с голодухи и из озорства совершали налеты на прилавки базарных торговок, а те прятали товар и кричали друг другу: «Раклы идут!»…
— Глупости какие, — перебил Хаим почему-то с очень веселой интонацией. — Никакой бурсы Святого Ираклия в Харькове не существовало. Наш Вульф, ну, в смысле ваш товарищ Владимир Морской, так любит городские легенды, что верит всему, что красиво сказывается…
— Вовсе нет, — растерялась Света. — Нам про раклов в институте рассказывали. А наш институт как раз в том здании, где бурса Святого Ираклия была. Ну, или не Ираклия. Товарищ Морской мне, между прочим, так и сказал, что точное происхождение слова «раклы» не установлено. Но мне больше нравится верить в легенду…
На подходе к Пушкинской Света вдруг поняла, что поступает не по-товарищески. Сама как кисейная барышня на освещенную улицу приведена и в трамвай посажена, а беззащитному старику из-за нее теперь придется через опасную темень домой идти.
— Поедемте вместе со мной к Морскому, Хаим Исаакович? Нас там и Коля тоже ждет. Расскажете историю про Леночку Иссенберг сами. Так ценнее будет. И домой вас потом ребята отведут…
— Не люблю спорить, — вздохнул дед Хаим.
— Вот и не спорьте! — строго, как учила Эльза Юрьевна, посмотрела в глаза старику Света. Хаим Исаакович покорно кивнул и галантно указал ей рукой на любезно распахнувшиеся двери очень кстати подъехавшего трамвая. Мол, «только после вас!».
С победной улыбкой Света взошла на подножку, двери закрылись, дед Хаим остался на Пушкинской и, все так же галантно, махал вслед трамваю.
— Так и знала, что метод Триоле — сплошная фикция, — обиженно хмыкнула Света. Впрочем, сейчас надлежало думать совсем не об этом. Чтобы внятно и быстро рассказать Коле и Морскому узнанную от деда Хаима историю, неплохо было бы сначала еще раз прокрутить ее в голове.
Итак, Милена и Алина Иссенберг — то есть Леночка и Алечка — две дружные сестрички, семья которых до революции ходила в ту же синагогу, что и Хаим. Мать девочек с ранней юности отличалась неуемной энергией и изобретательностью. Чтобы прорваться сквозь черту оседлости и переехать в Харьков, она пошла на весьма рискованные меры — обзавелась желтым билетом, то есть удостоверением, позволяющим женщине легально заниматься проституцией. С такой профессией при царе даже еврейским девушкам разрешалось проживать в городе. При этом девушка всегда, как сказал Хаим, «имела риск нарваться на оскорбления от любого, видевшего ее билет, человека, а в случае каких-то неприятностей не могла рассчитывать ни на какую защиту от полиции». И тем не менее будущая мама Милены и Алины, зарегистрировавшись в жандармерии как проститутка и исправно платя налоги желтобилетчицы, стала вольной слушательницей лекций университета и работала машинисткой. Познакомившись с сыном знаменитого харьковского купца (а купцы первой гильдии под законы о черте оседлости не попадали), девушка вышла замуж по большой любви, от которой вскоре, с интервалом в два года, родились Алина и Милена. Семья отца не пережила гражданскую войну, семья матери, категорически не одобрявшая ее отъезд в город, в жизни девочек никогда не фигурировала. Родители растили дочек в атмосфере большой любви, но больших сложностей. Когда мать в самом конце гражданской войны заболела и умерла от тифа, а отец, не вынеся такого горя, наложил на себя руки, девочки были уже взрослые. Анечка, будучи замужем за очень важным человеком, ждала ребенка и ни в чем не ведала отказа. Леночка собиралась в медицинский институт, но из-за горя, затмившего разум, провалила экзамены. И тут как раз при харьковской синагоге организовывали группы для приведения в порядок еврейской части Палестины. И Леночка решила ехать. Уговоры сестры не помогли, Леночка мечтала строить новый и прекрасный мир — без войны, без погромов, без несправедливости. Мечтала о светлых философствующих друзьях и великой богоугодной цели. А в результате попала на каторгу. Получив первое письмо от сестры, Алина проплакала всю ночь, а наутро побежала к деду Хаиму советоваться, нельзя ли чем-то помочь. Но Леночка не просила помощи, а просто строчка за строчкой спокойно писала о своей тяжелой жизни. В Тель-Авиве молодых девчонок бросили на тяжелейшие строительные работы. Днем они задыхались от жары и пыли, а вечерами прятались в хибарах от арабских соседей, приходящих ради развлечения из соседнего городка забрасывать еврейские поселения камнями. Соседей прогоняли отряды самообороны, но девочкам все равно было страшно. И тяжело. И голодно. И главное, там, на месте, становилось ясно, что все труды напрасны, пустыня с хибарами никогда не превратится в прекрасный зеленый и независимый город, о котором мечтали поселенцы… Надышавшись на работе раскаленным асфальтом, Леночка заболела и вынуждена была переехать в далекий кибуц — общину где-то в страшном захолустье. Тяжелые работы и безнадега подстерегали девушку и там. Об этом и о намерениях возвращаться обратно сообщало второе письмо Леночки, поплакать над которым Алина также пришла к дедушке Хаиму, чтобы не смущать семью партийного мужа тоской по нерадивой уехавшей родственнице. Третье письмо привезли с оказией знакомые исследователи культуры, посещавшие в тот период столичный Харьков с большим интересом. Кроме письма, они привезли и скромные подарочки. Дед Хаим хорошо запомнил рассказы о большом кокосе, половинка от которого тут же стала служить пепельницей мужу Алины, полуторалитровой банке с настоящим какао, которую Алина даже боялась открывать, и чесучовой украшенной вышивкой кофточке для маленькой Алининой дочурки. Письмо это чуть не стало последним контактом двух сестер, потому что после него муж настоял, чтобы Алина написала ответ, в котором попросила ей больше не писать: заграничные контакты могли плохо сказаться на его карьере. Алина выполнила просьбу. И, видно, устыдившись собственного малодушия, после этого долгое время не ходила даже и к деду Хаиму. В том третьем письме Леночка сообщала, что, не выдержав, написала о своих мытарствах в Америку брату их покойного отца, своему родному дяде, адрес которого родители когда-то диктовали девочкам «на самый крайний случай». Леночка просила дядю помочь ей вернуться на родину к сестре. Дядя — уж не ясно, чем Леночка так провинилась, — помог весьма экстравагантно. Он сухо написал, что запрещает племяннице возвращаться в СССР. При этом к себе он ее тоже не позвал, а сообщил, что нынче можно жить в Европе, и что он договорился со своим старым приятелем, и Лена поработает в его кафе официанткой. Также дядя выслал билеты на следующий месяц до Парижа, где снял на имя Леночки какое-то вполне терпимое жилье. При этом в очень строгих выражениях он попросил его больше никогда не трогать, не благодарить, забыть и… умер. Как выразилась Леночка в письме, «скончался от задавившей его из-за столь щедрого подарка жабы, о чем мне сообщили телеграммой его многочисленные дети, осторожно просившие вернуть хотя бы часть потраченных дядей на меня денег». При этом Леночка писала, что не оставит своих попыток вернуться в Харьков, и, едва насобирает денег в Европе, обязательно приедет. Вот, собственно, вся первая часть истории. Но недавно — вернее, уже давно, аж в 31 году — Алина снова пришла плакать к деду Хаиму. Муж ее бросил. Для карьеры нужна была другая жена, а предложение о тайной связи с бывшим мужем Алина принимать не захотела. Она забрала дочь, добилась отступных в виде неотапливаемого флигеля где-то на окраинной Новоселовке и стала искать работу. Она очень корила себя за то, что предала ради такого ужасного человека, как ее муж, сестру. Алина написала письмо с мольбой о прощении, рассказала о своем житие-бытие и принесла письмо деду Хаиму в надежде, что он придумает, как разыскать Леночку и передать письмо. Дед Хаим взял письмо, но ничего не придумал. Вернее, не придумал ничего путного — отдал конверт знакомому кантору из синагоги, который в свою очередь пообещал, что если некие французские евреи, обещавшие когда-нибудь навестить его, все же выполнят обещание, то он обязательно передаст им это письмо и попросит разыскать Леночку Иссенберг. Других выходов на Францию у деда Хаима не было…
— Такая вот история! — говорила Света уже в гостиной у Морского. — Понятно, что при всех этих натяжках письмо, скорее всего, кануло где-то в бумагах кантора, но деду Хаиму так было спокойней. И Алине, видимо, тоже, потому что больше она к Хаиму не заходила. То ли стесняясь, что обременила его этой странной просьбой, то ли найдя хорошее место службы и опасаясь, что связь с иностранкой повредит на этот раз ей самой…
— Прекрасная работа! — похвалил Морской, высыпая в небольшой вазон подушечки с повидлом, явно припасенные для визитов гостей. — Мы за один день раскопали целую судьбу! С учетом выведанных Николаем данных мы можем выстроить историю Милены.
Тут только Света поняла, что, увлеченная рассказом деда Хаима, она влетела в квартиру Морского и с порога закричала: «Представляете!», совсем забыв расспросить Колю о добытых сведениях.
— Слежка у нас работает не очень, — нехотя начал пояснять Николай. — У них есть сведения, что Милена отлучалась из дома днем. Причем всего три раза. Все три — в адресный стол на перекрестке площади Розы Люксембург и Горяиновского переулка. Она искала адрес своей сестры Алины. Сначала подала заявку, потом пришла узнать, нет ли результата. Узнав, что нет, подарила работнице бюро какое-то модное колечко и на следующий день пришла получить нужные сведения.
— Какой позор! — вспыхнула Света. — Выходит, советская служащая взяла с иностранки оброк? Это же самая настоящая взятка!
— Кольцо изъяли, служащей объявили выговор… Вроде осознала, и случай этот у нее единичный… — словно оправдываясь за то, что такие случаи возможны в СССР, пробормотал Коля, но тут же опомнился: — Но я не про это же говорю! Как мы помним, мадам-поэтка говорила о ночных отлучках Милены, да еще и о походе в синагогу. Наши об этом ничего не знают. По сведениям наружного наблюдения, Милена после адресного стола заходила на базар или в гастроном, потом возвращалась в дом «Слово», а через время снова шла в адресный стол. За результатом запроса, я так понимаю. Была ли в самом деле Милена в синагоге и о чем спрашивала там, никто не знает. Будем слать официальный запрос, если разрешат. А в адресном столе она в итоге получила справку, что разыскиваемая гражданка с малолетней дочерью приняла участие в программе по переселению и выбыла куда-то на Урал. Что, кстати, заодно нам говорит, что ночевать у сестры Милена не могла.
— В какой программе? — удивилась Света.
— Не знаю, — пожал плечами Коля. — Ну, раз есть программы заселения наших сел приезжающими из других республик — про это ж все газеты пишут, мол, село такое-то к приему приезжающих столько-то хат отремонтировало, готово принимать, — то, видимо, и обратные программы должны быть. Просто про это в тамошних газетах отчитываются, поэтому мы и не знаем…
Как всегда в подобных ситуациях, Света с Колей требовательно взглянули на Морского.
— Да не знаю я ничего про газеты других регионов! И это сейчас не важно, — отмахнулся он. — Давайте лучше посмотрим, что у нас выходит за история. Получается, что Милена, скорее всего, все же получила письмо от сестры и захотела разыскать ее. Или просто внезапно сильно затосковала по родине. Отсюда попытки присоединиться к Союзу Возвращения на Родину или каким-то другим способом поехать в СССР. Конечно, все не слишком-то понятно. Приехав в составе делегации на слет писателей, Милена узнает, что Алина переехала на Урал, но почему-то решает ехать в Киев и превращается в Ирину… Бред полнейший!
— Добавьте к общей картине убийцу, который то ли был знаком с Миленой до ее отъезда в Палестину и теперь за что-то отомстил, то ли успел обозлиться на нашу жертву за те три дня, что она провела в Харькове, — горячо зашептала Света. — Бред станет еще бредовее!
— На самом деле, — мрачно вставил Коля, — мы даже не знаем, на кого охотился убийца. Он мог не догадываться, что перед ним Милена. Возможно, он думал, что стреляет в Ирину…
— Я боялся этих слов, — мрачно выдохнул Морской. — Конечно, тоже допускал такой вариант, но уговаривал себя, что это лишь мои домыслы. Ведь тогда все получается совсем скверно. Какой-то псих хотел убить Ирину, ошибся, и не факт, что не станет повторять свои попытки. Понять бы хоть, откуда ждать атаки… Кто может желать Ирине зла?
— Да кто угодно, — честно ответил Коля. — Не знаю уж, что с нею приключилось, но мой опрос в театре показал четко: последний год Ирина только и делала, что наживала себе врагов. Ответы на вопрос: «Не заходила ли она сегодня к вам в театр?» звучали в стиле: «Нет. И слава богу!» Никто даже не спросил, что с ней случилось и почему я интересуюсь.
— Ну… — Морскому явно стало неловко. — После смерти Ма, Ирина и правда стала несколько взвинченной и агрессивной. Но, знаете, все это, в общем-то, пустое. За неумение общаться не убивают. Я все же думаю… Надеюсь, как ни глупо… что целью была Милена.
— Быть может, дело было так… — вновь заговорила Света. — Где-то встретившись с Ириной, Милена понимает, что они похожи, и решает выдать себя за балерину, сбежать в Киев, там уволиться и выехать на Урал искать сестру… Вспомним, что у нас на руках есть заранее написанное письмо об увольнении. И там как раз Урал упоминался. «От всех подальше, куда глаза глядят» — это ж как раз он самый и есть. И еще крупная сумма денег при жертве была! Точно, она готовилась к побегу по Ирининым документам. — Тут Света окончательно осознала ситуацию и, вскрикнув, закрыла рот двумя руками. — Ой, батюшки! Да ведь тогда получается, ей непременно надо было Ирину уничтожить… Убрать с пути… Всего-то за похожий цвет волос и осанку. Ох…
— Спокойно! — резко и даже грубо перебил Морской. — Не нужно этих драм. С Ириной все в порядке, я уверен. — Потом, опомнившись, добавил, извиняясь: — Мы так до чего угодно можем договориться! Ирина взрослая, сильная, умная, вы же ее знаете, в обиду она себя не даст…
— Тогда, выходит, она и есть убийца! — оживился Коля. — Убила в целях самообороны, когда Милена на нее напала. А теперь боится и скрывается где-то… Такая версия вам больше по душе?
— Да нет, конечно! — вновь вспылил Морской и, нервно распахнув балконную дверь, чиркнул спичкой, чтобы прикурить. — Ирина же не монстр. И не жертва. Такого вы, друзья, наговорили. Признаться, если встречу ее сейчас, то прямо испугаюсь, решив, что передо мной или восставший из небытия покойник, или хладнокровная убийца. Р-р-р! — изображая чудовище, шутя зарычал Морской и тут же, будто передразнивая его, небо неожиданно рыкнуло грозным раскатистым громом.
— О-о! — только и смог сказать Морской, расширенными от удивления глазами глядя вниз.
Там, озаряемая светом фонарей и молний, то ли шатаясь, то ли уворачиваясь от внезапно обрушившегося на город ливня, бежала к ступенькам подъезда Ирина. Живая и, кажется, все же невредимая.