Ни вреда, ни совести. Глава, в которой вас все время отвлекают
— Так, давайте-ка еще раз и под запись, — хмурился Коля на следующий день. За ночь он передумал столько мыслей и перемолол в мозгу столько совсем не радостных догадок, что теперь не совсем понимал, где фактические показания Ирины, а где додуманные им выводы. — Вы пришли в свое купе, попросили мужа унести лишние вещи, после чего выпили чай из собственной фляжки, оставленной вами в вагоне вместе с вещами, и почувствовали себя плохо…
— И да, и не да, — упорно мешала следствию Ирина. Несмотря на близкое знакомство с Колей, она держалась холодно и отстраненно. То ли обижалась, что приходится отвечать на одни и те же вопросы по многу раз, то ли была недовольна, что показания приходится давать, как всем, в кабинете следователя. — Муж уже не муж. А вещи лишними не бывают. Просто они не понравились проводнице, потому что занимали слишком много места… Но, повторяю, мы говорим о сущей ерунде. Все это сейчас не важно!
— Здесь я решаю, что важно, а что нет! — вспылил Коля и разозлился еще сильнее, осознав, что не только грубит близкому человеку, но и, сам того не желая, поддерживает миф о злых харьковских следователях, ни во что не ставящих чувства опрашиваемых.
— Разумеется, — поджав губы, ответила Ирина. — Здесь — вы. Потому я и предлагала не вызывать меня в участок, а поговорить дома, как порядочные люди. Все, что могла, вчера я рассказала. Не понимаю, зачем вам снова слушать о моих унижениях?
Коля заставил себя не вдаваться в объяснения и продолжать.
— Вы ощутили шум в голове, написали записку о том, что плохо себя чувствуете, и собрались передать ее в вагон-ресторан, чтобы вас не ждали ни там, ни на завтрашней торжественной встрече…
— И да, и не да, — Ирина успела ввернуть свое коронное издевательство, но Коля не дал себя сбить:
— После этого вы потеряли сознание и пришли в себя только днем на вокзале. Так?
Собственно, эту историю Ирина действительно уже рассказала вчера вечером, когда промокшая и еле живая от усталости пришла домой. «Точнее, она, как человек, уже числящийся проживающим и работающим в Киеве, пришла не к себе, а к Морскому, но, с учетом того, что в этом доме она жила почти всю свою прошлую жизнь, ее «домой» можно считать честным», — закрутилось в мыслях у Коли. Он помотал головой, чтобы не переключаться на мелочи. Итак, Ирина пришла в себя днем на вокзале и обнаружила, что лежит среди спящих — кто на картонке, кто на полу, кто на ворохе тряпья — вокзальных попрошаек. «Их всех разогнали перед отправкой правительственного поезда, но ночью многие вернулись, так что эта часть рассказа Ирины тоже может быть правдой», — снова заговорил Колин внутренний следователь.
Ирина тем временем прикрыла лицо руками, явно вспомнив происшедшее, и неожиданно жалобно всхлипнула.
— Не знаю, зачем вы заставляете меня переживать этот ужас снова, но хорошо, я повторюсь. — Она откинула голову назад и, глядя прямо перед собой, заговорила, явно с трудом сдерживая слезы: — Я практически не помню эту ночь и утро тоже совершенно стерлось из памяти. Все как в тумане. Я куда-то шла, выкарабкивалась из каких-то ям, убегала от чудовищ. Сказать точно, что было во сне, а что в реальности, я не могу. Более или менее осознавать себя я начала в полдень. Я знаю, потому что, выйдя из здания вокзала, я увидела, что солнце стоит прямо надо мной. Смотрела на нашу прекрасную привокзальную площадь. Справа — шестиэтажный дом Управления, прямо — трамвайный круг и жилая восьмиэтажка вдали, слева — громадина знакомого мне каждой черточкой почтамта. Странное ощущение. Я понимала, что знаю эту картину, что миллион раз ее видела, но совсем не могла осознать, кто я и где именно нахожусь. Рядом позвякивал трамвай. Помню, что от этого звука я очень обрадовалась. Побежала, вскочила внутрь: ведь трамвай — это значит куда-то ехать… Я точно знала, что мне нужно было куда-то ехать. А потом меня бессердечно ссадили…
— Потому что у вас не было билета, — зачем-то вмешался Коля.
— Нет! — На этот раз Ирина обошлась без двойственных формулировок и, глядя на Колю с явным осуждением, произнесла: — Потому что у них не было совести. Кондуктор — натуральная сволочь. Я говорила, что мне плохо, что мне нужна помощь… А она, не слушая, выгнала меня. Я и не думала, что у нас такое возможно. Никто из пассажиров не вступился! — Ирина снова отвела взгляд. — Вновь оказавшись на улице, я решила обратиться к медикам и пошла в травмпункт.
— Почему в травмпункт?
— Первая вывеска, попавшаяся мне на глаза. А дальше начался кромешный ужас. Вам стоит провести рейд по нашим медучреждениям и разогнать их за бесчеловечность. Взять хотя бы их хамское обращение. «Женщина»! Понимаете? Не «товарищ», не «гражданка», а «женщина»! И интонация такая, будто она понимает, как мне неприятно это обращение, и нарочно его говорит…
— Это и все ваши претензии к обслуживанию? — усмехнулся Коля.
— Нет, что вы. Это было лишь начало. Потом стало еще хуже. «У вас есть переломы, вывихи или растяжения? Не знаете? Если бы были, вы бы знали, уж поверьте. Раз нет, значит, вы не по нашей части, идите в поликлинику!»
— И вы пошли. — Коля старался записывать только ход событий, не отвлекаясь на эмоции.
— Пошла. Куда глаза глядят… Все было как в тумане. Я подходила к прохожим. Я говорила, что мне плохо, что я балерина, что танцевала для них много лет, а теперь прошу о помощи… От меня шарахались, как от прокаженной, и только какой-то мальчишка проводил до ближайшей больницы, за что потребовал оплату, а узнав, что у меня нет денег, выругался так, как даже пьяные монтеры у нас в театре не умеют…
— И вы оказались в 1-й Рабочей поликлинике… — Коля мысленно выругал себя за то, что подсказывает. По правилам показания полагалось не только проверить (понятно, что Коля все проверял, и человек, посланный в поликлинику и в травмпункт еще утром, вот-вот должен был вернуться), но и заставить самостоятельно повторить, чтобы оценить совпадение первых и последующих показаний.
— К несчастью, оказалась, — сощурилась Ирина, вспоминая. — Раньше я никогда со всем этим не сталкивалась. Мне казалось, так не бывает! Я думала, люди лучше! Думала, они любят меня… Выходит, если нет документов, а платье изорвано и перепачкано, так ты уже не человек? У нас ужасные правила в медучреждениях! Они направлены на умерщвление людей. Так и запишите! Хорошо, мой недуг оказался временным и неопасным. А если бы я умирала? Они мне: «Идите в очередь в регистратуру, чтобы записаться в очередь к дежурному врачу». Я им: «Мне плохо!» Они: «Вызовите себе «скорую»! Без очереди и записи мы принимаем только тех, кто поступил по «скорой». Но с нашего телефона посетителям звонить не положено. Даже если бы вы позвонили, «скорая» к вам все равно не приедет, вы же не организация, а машин «скорой помощи» на всех не хватает и по частным вызовам они выезжают только по особому звонку. И не забывайте, гражданочка, что сегодня воскресенье, а значит вы должны нас благодарить за одно только то, что прием дежурным врачом ведется, и что я вообще вышла на работу и с вами сейчас разговариваю…». «Но ведь я уже в больнице! Я балерина! Я танцевала! Я…» В итоге, как вы знаете, я оказалась в сумасшедшем доме. Их санитарную машину работники поликлиники вызвать не поленились, боялись, что я разнесу их учреждение на кусочки. Просто счастье, что в психиатрической клинике ко мне вернулся рассудок, и я убежала к Якову.
— Извините, Ирина Александровна, это же официальный допрос под запись. Поясните четко, к кому вы убежали, — попросил Коля.
— Яков Киров, друг Морского… — начала Ирина, но спохватилась: — Нет, не родственник того самого Кирова, просто однофамилец. Хотя все, конечно, подозревают… Впрочем, вы его знаете. — Ирина снова запнулась от красноречиво возмущенного взгляда Коли. — Ну, хорошо. Заведующий отделением экспертизы при Харьковском институте невралгии товарищ Киров, нынешний супруг первой жены моего бывшего мужа…
«Яков Киров, друг Морского», — от греха подальше записал Коля и поднял на Ирину вопросительный взгляд — мол, продолжайте.
— Яков — как же мне повезло, что он был на дежурстве, и что моя голова вспомнила, как найти его отделение в этом огромном больничном саду! — дал мне успокоительное, пообещал не поднимать панику, раз я так настаиваю, уложил меня спать, а потом, когда я проснулась, подвез меня к дому.
— Да-да, дальше я все знаю, — кивнул Николай.
— И да, и не да, — опять начала Ирина. — Вы ушли, а я всю ночь думала, что же такое происходит. Морской рассказал про ту девушку, которую убили вместо меня в поезде. Лицом она совсем на меня не похожа, а ведь убийца наверняка видел лицо. Понимаете?
Коля медленно кивнул, удивляясь, как не подумал про это раньше.
— Выходит, убийца знал, что делает, — продолжила Ирина. — Стреляли не в меня! Но эту девушку убили, когда она сидела на моем месте, в моем купе, выдавая себя за меня. Выходит, я не имею права остаться в стороне и должна узнать, что случилось. Хотелось бы разузнать про эту девушку побольше и понять, кто мог желать ей зла. И вот еще, — Ирина снова, как в самом начале своего визита, постаралась превратить разговор из опроса пострадавшей в допрос следователя. — Вы получили сведения из Киева? Не было ли в поезде подозрительных личностей? Как мог убийца просочиться в поезд и куда он делся потом? Вы допросили всех из моего вагона? Что говорит наша придирчивая проводница? Как запрещать багаж, так она — сама королева внимательности! На глаз с точностью до сантиметра вычисляет габариты коробок и наизусть шпарит цитаты из правил перевозки… А как убийцу проворонить — так не страшно…
— Ирина Александровна! Совести у вас нет! Я не могу разглашать обстоятельства дела, — устало взмолился Коля и начал врать: — Да, сгоряча по старой памяти я хотел включить вас в консультанты следственной группы, но начальство не согласилось. Вы с товарищем Морским — заинтересованные лица, поэтому в следственных мероприятиях участвовать не можете.
— Не можем, но будем, — упрямо выдала Ирина, и Коля начал понимать, за что ее в последнее время не любили коллеги. — Совести у меня, может, и правда теперь нет, но вреда от моего участия в деле тоже не будет! Я не хочу врать, Коленька, поэтому скажу прямо: ваше ведомство и лично вы допустили в поезд убийцу. И меня вы, хотя была я в Харькове у всех на виду, больная и нуждающаяся в помощи, за целый день так и не разыскали. Отсюда вывод — сидеть сложа руки, полагаясь лишь на вас, весьма бессовестное и рискованное решение. Я должна разоблачить убийцу. Причем как можно скорее.
* * *
— Или вот, например, если нужно разоблачить убийцу, причем как можно скорее, — уверенно тараторила в это же время Светлана, стоя за деревянной кафедрой просторного проходного кабинета в родной библиотеке. — В такой ситуации могут понадобиться какие-то архивные данные. Как получить их побыстрее? Верно! Наша библиотечная система каталогизации — лучшая система каталогизации в мире…
Речь Светы внезапно прервалась робкими одиночными аплодисментами. Хлопала непосредственная начальница Светы, милая и из-за всего ужасно волнующаяся Ольга Дмитриевна. Означало это вовсе не одобрение, а робкую подсказку, мол, не туда ты, Светочка, клонишь, не было в первоначальном тексте твоего доклада никаких убийц, остановись, а не то сама убийцей станешь: в гроб нас с собой сведешь такими вольностями.
С тех пор как два года назад во время реструктуризации уволили шестерых сотрудников консультационного отдела во главе с веселым бородачом Борисом Осиповичем, Ольга Дмитриевна ужасно всего боялась. Хотя должна была бы чувствовать себя свободней. В консультационном отделе нагрузка на сотрудников была нещадной. Студенты, ученые, журналисты, да и просто любопытствующие со всей страны беспрерывно подавали заявки с просьбами о всевозможных справках и выписках из хранящихся в библиотеке архивов и книг. Обрабатывать приходилось примерно по 150 обращений в день. Чтоб облегчить работу, Борис Осипович даже затеял составление первого в СССР библиотечного предметного каталога. Но поначалу создание каталога работы только прибавляло. Когда консультационный отдел ликвидировали, многие вздохнули с облегчением. Библиотека снова становилась домом книги, а не справочным бюро. Но Ольге Дмитриевне все виделось в мрачных тонах. Сотрудник Инина старалась, конечно, не давать поводов для беспокойства, но все равно постоянно рисковала нечаянно довести начальницу до инфаркта. Сама Света считала, что страхи Ольги Дмитриевны напрасны: никто из «сокращенных» без работы не остался, ведь, ликвидируя отдел, высокое начальство прежде проверило, что у всех увольняемых есть дополнительное место службы: кто-то занимался научной работой в вузах, кто-то сотрудничал с местными редакциями. Уж с чем, с чем, а с заботой о трудоустройстве квалифицированных кадров в стране все было хорошо. Это вам не дикий мир капитализма с его безработицей! Главное — будь хорошим специалистом, а уж о том, где тебя применить, государство позаботится само. Насовершаешь ошибок в одном месте, пожурят, пораспекают на собрании, может, даже переведут на другую работу… Это максимум! Ты ж не какой-то идеологический враг — а просто растяпа. И не политику партии критикуешь, а просто текст доклада подзабыл.
О том, что предстоит сделать доклад о результатах командировки, Света за бурными событиями двух последних дней забыла начисто. Вспомнила лишь накануне перед сном. Хорошо хоть, о том, что будет происходить в командировке, известили заранее, и Светин отчет был заблаговременно составлен и одобрен высшим начальством еще до поездки. Но вот заучивать текст пришлось сверхускоренными методами. Два раза прочла, перед сном рассказала себе у зеркала. Поймала перед работой Колю и его маму, порепетировала на них, и все — пришло время выступать. Потому Света и путалась теперь, растерянно блуждая взглядом по лицам коллег, и говорила про убийства, не в силах справиться с мыслями, которые, конечно, были сейчас целиком и полностью с Колей в расследовании дела.
— Внедрение нашей системы не только в библиотечное дело, но и в другие отрасли — важная и значимая задача на пути к строительству коммунистического будущего… — попыталась оправдаться Света, но Ольга Дмитриевна оставалась непреклонной. Медленно хлопала в ладоши и смотрела при этом своими громадными, увеличиваемыми круглыми очками глазами так жалобно-умоляюще, что Свете хотелось провалиться сквозь кафедру. Утвержденные слова доклада от этого еще больше путались и вылетали из головы. Света сбивалась, хотя суть того, о чем говорила, понимала верно.
Возможно, все дело и было в этой сути. В Москву Света, как и множество студентов-библиотекарей из разных городков страны, ездила «для знакомства с передовым опытом Московского библиотечного института с целью последующего внедрения прогрессивных методик каталогизирования на местах». Отчет о результатах командировки перед коллегами, по идее, должен был бы стать сенсацией и призывом к новым технологиям работы. На деле же вся новизна была фикцией. МБИ создали всего четыре года назад на базе Московского Кабинета библиотековедения, основательница которого — знаменитая харьковчанка Любовь Борисовна Хавкина — десятилетиями была связана с Харьковской публичной библиотекой и все свои методики, давным-давно, еще даже до Великой Октябрьской революции, внедрила и опробовала в Харькове. Получалось, что технологии давно существуют и работают, а теоретическое их обоснование для студентов дается только сейчас, потому что только сейчас появились библиотечные институты и кафедры библиотековедения. В результате сотрудникам на местах приходилось внедрять внедренное, хвалить расхваленное и рассказывать о новизне того, что всем уже немного надоело. Понятно, что порядок есть порядок, доклады о результатах поездки плюс-минус одинаковыми должны быть по всей стране, а иметь в членах правления саму Любовь Хавкину посчастливилось далеко не каждой советской библиотеке, но все равно выглядело все это очень глупо. Любовь Борисовна уже шесть лет как на пенсии, а все библиотековедение по сей день держится на ее идеях. И даже те труды, что товарищ Хавкина выпустила пару лет назад, увы, основывались на практике работы в Харьковской библиотеке, то есть новинками для Светиных коллег не являлись. О чем же тут докладывать? Тем более сейчас. Именно в эти минуты, практически за стенкой, в знаменитом читальном зале, похожем больше на дворцовый бальный зал, в рамках неспешно протекающего в Харькове республиканского съезда писателей должен был выступать сам Гнат Хоткевич!
Взвесив все это и вдобавок вконец запутавшись из-за хлопков-упреков начальницы, Света решила поступить единственно возможным честным образом:
— Важным аспектом библиотековедения является знакомство с использованием авторских таблиц Хавкиной, или, как правильно их называть, таблиц авторского знака. Мы с вами с данной технологией хорошо знакомы, поэтому подробности можно опустить. Считаю свой доклад оконченным. — Аплодисменты, грянувшие на этот раз, были искренними и дружными: на Гната Хоткевича хотели пойти все.
— Быть может, у кого-то есть вопросы? — издевательски прищурилась Света, но коллеги юмор не оценили, так как уже не слушали и толпились у выхода.
— Эх, Инина-Горленко! — почти со слезами прошептала Ольга Дмитриевна, но продолжать не стала и тоже устремилась в читальный зал.
Затаив дыхание, Света пошла следом. Как ни крути, а у нее с великим Хоткевичем была особенная связь. Шесть лет назад, получив гонорар за издание восьми томов своих сочинений, Гнат Мартынович купил дом в поселке Высоком, став таким образом и земляком, и добрым знакомым Светиной семьи. В то время Света уже знала «Каменную душу» Хоткевича наизусть и зачарованно следила, как переезжало, достраивало дом и обживалось семейство обожаемого писателя. Конечно, Гнат Хоткевич был знаменитостью и кумиром всей Украины, поэтому о панибратской дружбе домами речи не шло, но все равно Света знала про писателя намного больше, чем любой из зала. Хотя бы потому, что Платонида Владимировна, молодая жена Гната Мартыновича, частенько по-соседски болтала со Светиной старшей сестрой. От сестры Света знала, например, о том, что про свою лысину Хоткевич шутит, мол, заработал ее «на театральных париках». Любил в юности играть в театре, и, мол, вот. Еще сестра рассказывала о крайней скромности писателя. Даже в лучшие времена он не позволял жене купить ему новый костюм. Старый совсем износился, но глава семейства считал, что наряды ему ни к чему, и лучше пусть супруга купит что-нибудь себе и детям. Платонида пошла тогда на хитрость: купила похожий серый костюм и тихонько повесила его в шкаф на место старого. Когда Гната Мартыновича позвали на какое-то официальное мероприятие, он надел костюм и сказал: «Видишь, не зря я говорил, что покупать ничего не надо, старый костюм отлично сохранился!»
А еще однажды Света была на его выступлении. Без всякой надежды на отклик знаменитого музыканта пригласили на творческий вечер местной школы. И Гнат Мартынович, опровергая слухи про свою нелюдимость и невозможность выступления настоящей знаменитости на выселках, блеснул своими знаменитыми жгучими черными очами, взял свою удивительную бандуру и пришел. То ли потому, что его дети — милый мальчишка и деликатная девочка с доверчивым взглядом — ходили в эту школу, то ли потому, что был чудесный летний вечер. Даже самые последние школьные хулиганы на том концерте то плакали, то смеялись, то неистово стучали ногами по ножкам впереди стоящих скамеек, не умея ничем другим выразить переполняющий их души восторг. Света тогда твердо решила пойти выучиться этой специальной («харьковской», как сказал со сцены Гнат Мартынович) технике игры и этому гипнотизирующему полупению-полусказанию. Увы, кружков по бандуре в поселковом клубе не оказалось, а в хоре и музыкальной школе, где можно было бы выучиться петь, Свете сказали, что учеников без слуха и голоса не принимают, а выражение «бандуристы поют сердцем» Гнат Хоткевич на концерте употребил в переносном смысле.
И вот теперь Хоткевич выступал в родной Светиной библиотеке. Очередь на вход в читальный зал заканчивалась где-то далеко на первых ступеньках ведущей к нему закругленной лестницы. Хоть Света и стояла ближе к входу, ведь вышла из соседнего кабинета, но лезть напролом сочла безнравственным. Поднявшись на носочки, она сквозь головы впередистоящих товарищей разглядела обстановку в зале. Столы куда-то сдвинули, расставив стулья сплошными рядами. А за рабочей стойкой вместо сотрудника библиотеки сидел Хоткевич. Причем с бандурой! Неужто будет петь?
— Лекция-декламация под звуки инструмента, — задавшись тем же вопросом, и уже все разузнав, произнес кто-то в очереди. — Сказ о писателе Коцюбинском.
Глаза людей сияли. Некоторые парни стыдливо теребили воротники. Света обрадовалась, догадавшись почему. Мужчины летом, как положено, ходили в косоворотках и прочих рубашках разных фасонов. Еще пару лет назад при этом воротники и манжеты украшались продающейся повсюду тесьмой с украинскими национальными узорами. Сейчас, когда мода на вышиванки прошла, народ кинулся массово спарывать тесьму, оставляя характерные дырочки на одежде. И вот сейчас, заходя под волшебные звуки перебора струн в зал, где в свете настольной ламы, прямо под гигантским портретом товарища Ленина, устремив горящий взор куда-то вдаль, восседал величественный седой бандурист в украинском национальном костюме, мужчины, конечно, стыдились своих изувеченных рубашек…
«Вот вам всем!» — с невесть откуда взявшимся ехидством подумала Света, не забыв при этом в который раз порадоваться, что Коленьке на работе выдавали форму, избавляя от необходимости что-то нашивать или отпарывать, заботясь о моральном и социальном значении собственной рубахи.
В момент, когда очередь немного рассосалась, и оставалось всего несколько шагов, чтоб оказаться в вожделенном зале, кто-то уверенно и твердо взял Свету за локоть:
— Товарищ Инина-Горленко, не спешите! Пройдемте, мы должны поговорить!
* * *
— Пустите меня немедленно, пожалуйста! — забормотала Света, настойчиво оттаскиваемая вниз по лестнице. Разрываясь от противоречивого желания немедленно кинуться в драку, не обидев при этом обидчика, она слегка растерялась. Невысокий дядька солидного возраста в пахнущем лекарствами костюме производил впечатление интеллигентного доброго человека, но держал при этом Светин локоть так крепко, будто был хорошо натренированным хулиганом. Серые глаза его смотрели мягко и вроде бы умоляюще, но тонкий рот кривился словно бы в насмешке. А нос, похожий на орлиный, казался носом очень строгого человека.
— Не беспокойтесь, я сейчас все объясню, — сказал он, подталкивая Свету к окну вестибюля, где, опираясь на подоконник, стояла совсем юная девушка с загадочным выражением лица. Глаза ее были закрыты, а пальцы, словно сказочную волшебную палочку, артистично теребили белую трость. — Меня зовут профессор Соколянский, а это Лена, моя ученица и помощница, — многозначительно сообщил он.
— Света, — из глупой привычной вежливости представилась Светлана и протянула девочке руку. Та на дружеский жест никак не отреагировала.
— Вы, кажется, нас не вспомнили, — забеспокоился профессор. — Вам говорил о нас товарищ Кулиш. Я ученый-дефектолог, педагог, создатель харьковской школы слепых. Микола Гурович рассказывал вам о моей работе и о Лене, которая, хоть и слепа, но видит в этой жизни куда больше нас с вами.
— Извините, — Света засмущалась и убрала было руку, но тут слепая точным движением перехватила ее и пожала.
— Вам не за что извиняться, — тихо сказала она, улыбнувшись. — Я не привыкла к рукопожатиям, поэтому не сразу нашлась, как отреагировать на взмах вашей руки. Только сейчас поняла, что это ваш способ знакомства. У нас он немного другой. Вы позволите?
Прежде чем Света успела что-то сказать, холодные тонкие пальцы быстро пробежались по ее лицу.
— Прекрасно! — произнесла Лена через секунду. — Вы выглядите именно так, как я себе представляла.
«Это хорошо или плохо?» — собралась спросить опешившая Света, но не успела.
— Это хорошо. Чудесно, когда человек красив не только добрыми намерениями, но и внешне. Только вы зря не высыпаетесь. Морщинку на лбу пока не видно глазами, но таким, как я, она уже сообщает о вашей утомленности.
— Леночка отличный физиономист! — с гордостью произнес профессор. — Когда мой друг Семен Макаренко услышал, что я взял себе в секретари незрячую ученицу, то списал это на мою профессиональную деформацию. Но, познакомившись с Леной, стал всерьез строить планы по тому, как бы ее у меня сманить, — Соколянский улыбнулся с явной гордостью. — Знаток человеческих душ, Антон почувствовал, насколько верно она трактует окружающие события, сколько в ней житейской смекалки и рационализма, ничуть не идущей в разрез с чистотой ее души… — Он говорил о живом человеке так, будто тот вовсе не стоял рядом, причем девочке это явно было привычно и совсем ее не смущало. — Когда-то я имел неосторожность спорить с нашим агитпропом. Вы помните плакат «Неграмотный — тот же слепой! Всюду его ждут неудачи и несчастья»? Я был возмущен таким оскорблением слепых и подал жалобу. Леночка тогда сразу поняла, что добром это не закончится, хотя формально никаких претензий по поводу жалобы мне не предъявляли. Когда меня арестовали, — профессор перешел на шепот, — именно Леночка добилась реабилитации и освобождения. Одна из моих лучших учениц, очень талантливая девочка, слепоглухонемая, которой мне удалось вернуть речь и веру в себя, переписывалась с Горьким. Леночка убедила ее пожаловаться Буревестнику на мой несправедливый арест. Лена как чувствовала, кто может помочь, и, главное, кто захочет помогать. Через два месяца заключения, когда я уже был уверен, что пропал, меня выпустили, извинившись и сняв все обвинения. Вот как бывает! И, кстати, наш Гнат Мартынович, — профессор кивнул вверх в сторону лестницы. — Он ведь тоже был уже арестован. Взял в предисловии к своему сборнику и надумал пошутить, мол, жаль, что он не граф, что не Ходкевич, а простой Хоткевич, но, мол, ему вообще-то это не мешало жить замечательную жизнь, знать множество народа, вот, мол, и с тем, и с тем когда-то был знаком. И среди прочих он упомянул Петлюру. За что, понятно, сразу был призван к ответу. Но отпустили очень быстро. Поняли, что это было шапочное знакомство и придираться не стали. Вы понимаете, что это значит? — Профессор посмотрел на Свету очень серьезно, и ей сделалось не по себе. — Значит, шанс есть всегда. Я, знаете, кем только в жизни не был — то оказался введен в состав Верховного суда по делу над Союзом Освобождения Украины, то сам стал заключенным, то уважаемый профессор — то ничто, но никогда не забываю главное — знай свое дело, люби его, работай честно, и всегда будет шанс на лучшее. Понимаете? — Света решительно не понимала, но он продолжал. — Те люди, о которых мы вам сейчас расскажем, они… Какие бы они ни были, но они любят свое дело. И делают его с полной, решительной самоотдачей… Я, кстати, набрался смелости и про них тоже написал Горькому, но тот молчит. Ходят слухи, что его практически изолировали от реальной жизни, ему нарочно не передают корреспонденцию, чтобы перестал уже опекать всех униженных и оскорбленных…
— Профессор, Светлана хотела пойти на выступление, а мы ее отвлекли. Давайте принесем извинения и перейдем, наконец, к нашему делу, — с укоризной произнесла слепая, а профессор принялся спорить.
— Выступление? Ах, да… Но разве это важно? Был бы это творческий вечер — другое дело. Вот, знаете, в 1902-м в этих самых стенах во время археологического съезда Хоткевич сотворил самое настоящее чудо. Под его руководством тут дала концерт капелла кобзарей Левобережья. Это было божественно! Это было незабываемо! Можно ли после этого всерьез относиться ко всем этим нынешним лекциям из-под палки? — Профессор так легко переключался от спокойного шепота на восторженные возгласы, что Света невольно шарахалась. Правда, Соколянского это, кажется, не слишком смущало. — Краткий доклад о забытом украинском классике. «Образовательное мероприятие», как сейчас говорят. Что в переводе означает — «Мы отметим галочкой, что вы тут были, а вы поразвлекайте публику впустую, ни в коем случае не высказав никакой глубокой мысли». Понятно, что Хоткевич — это сила. И он, возможно, даже сквозь цензуру хоть что-то передаст, но много — не позволят.
— Все равно это — знаковое событие, — не могла не поспорить Света, обругав себя мысленно за это «все равно», прозвучавшее так, будто в целом она соглашалась… — Знаковое, потому что редкое. Гнат Мартынович так долго не хотел выступать на публике…
— Не хотел? — Профессор аж закашлялся от возмущения. — Ему не позволяли! Но в чем-то вы и правы. Хоткевича так долго запрещали, что сам факт присутствия его на Съезде писателей — уже торжество справедливости. Надеюсь, это разрешит трудности, в которые он попал. Говорят, что так как украинистика нынче не в чести, издательство, успевшее пока издать два тома Гната Мартыновича, требует возврат гонорара за шесть остальных. Мыслимое ли дело? Это при том, что все статьи, научные труды, лекции Хоткевича — все это вдруг оказалось под негласным запретом. Но все же есть в нашей вселенной высший разум. Недавно кто-то из уважаемых иностранных журналистов спросил: а будет ли Хоткевич на съезде? И остальные тоже вдруг осознали: какой же украинский съезд без Гната Мартыновича? Ох и завертелись тут чинуши! Те самые, что честили и травили его, как и меня, за этот злополучный, самими ими выдуманный «буржуазный национализм». Хоткевича нашли, выдали путевку на отдых всей семьи в Одессу, пригласили выступить… Бывает же такое, а?
«Зрадники или провокаторы?» — мысленно прикидывала в это время Света. Если второе — то и ладно. Нужно просто сделать безразличное лицо, сказать, мол, на подобные темы рассуждать не собираюсь, и уйти в зал. Где надо, потом поставят галочку о Светиной благонадежности, и все забудется. А вот если второе — а на это походило больше, ведь Микола Гурович действительно рассказывал об этих людях, и девочка явно не прикидывалась слепой, — придется повозиться. И обижать нехорошо, и силы тратить неохота. Была в последние годы пятилетки замечена такая особая группа людей — зрадники. От украинского слова «зрада» — «измена, предательство». Все им было не так, все они преувеличивали и подавали в негативном свете. Да, семье Хоткевичей жилось последнее время несладко — Света знала, что дети их ходили зимой в школу по очереди, потому что имели лишь одну пару сапог на двоих, — но так жил весь поселок, и никакой «травли из-за буржуазного национализма» в этом не было. Да, Максим Горький не отвечал на их письма — но, собственно, с какой стати он должен отвечать всем вокруг, только воспаленный мозг мог усмотреть тут зловещее — «его изолировали от реальной жизни и не передают прессу». Да, Света нахмурила лоб — почему сразу «морщинка»-то, а? Главное в общении с такими людьми было не поддаться их пессимизму. Ну и не обидеть — ведь на самом деле они свернули с верной дороги из слабости, а не от осознанной тяги к вредительству.
— Профессор, прошу вас, говорите по существу! — вновь подала голос Лена.
— Да-да… Светлана, это просто чудо, что вы здесь! — Взволнованно и снова без всякой конкретики вернулся к теме профессор. — Само провидение, вот правда! Мы с Леночкой уже отчаялись связаться с вами и шли просто на выступления Гната Хоткевича.
— Э… И? — Света все еще не смирилась с тем, что пропустит выступление, поэтому нелепо показал рукой на дверь в большой зал, мол, так идемте же.
— Мы подойдем к нему после. Уверен, он уделит нам время. Он ведь много работал со слепыми. Вы знали? Учился играть у кобзаря Павла. Он должен понять нашу просьбу. А пока мы с той же просьбой обратимся к вам… Как хорошо, что ваша фамилия висела на двери малого зала. Обнаружив это, мы с Леночкой ждали, когда вы освободитесь, потом пошла толпа, мы отступили и чуть не упустили вас совсем. Повезло, что я сообразил искать вас в очереди…
— Повезло ли? Я ничего не понимаю, — честно сказал Света, уже даже не пытаясь скрыть раздражение.
— Не удивительно. Я с некоторых пор не слишком четко изъясняюсь… — с горьким смешком покаялся профессор. — Как дефектолог, кое-что смыслящий в психике, скажу вам, что это комплекс. И даже болезнь… Полгода ареста, последующее отторжение в обществе, сами понимаете… Но постараюсь вернуться к теме. О том, что нужно с вами говорить, Леночка сказал мне еще в доме «Слово», когда мы гостили у наших милых Антонины и Миколы Кулиша. Я тут же кинулся выяснять у Гуровича, как вас найти, а он пожал плечами. Сказал лишь, что Морской, возможно, знает. С Владимиром Морским я знаком как с журналистом, потому сегодня утром отправился прямиком во Дворец труда, к нему в редакцию. И даже видел его перед подъездом, но он, знаете, был слишком занят, и я счел некорректным его отвлекать. Леночка потом меня ругала за дурацкую тактичность, но когда человек так страстно общается с женой, мне кажется нелепым отвлекать его…
— Простите, вы совсем меня запутали, — мягко перебила Света. — Я верно понимаю? Чтобы найти меня, вы решили обратиться к Морскому, но он был занят спорами с Ириной…
— Нет-нет, не спорами! С чего вы взяли споры? — запротестовал Соколянский. — Еще не хватало, чтобы меня обвинили в распространении слухов о плохих отношениях в крепкой семье. Нет, как положено супругам, Морские, скажем прямо, целовались… — В глазах профессора проскочила и тут же погасла озорная искорка. — И я не мог себе позволить их прервать. А я спешил, поэтому уехал, решив, что, может, нам не так и важно вас искать. А Леночка считает, что напрасно. Мол, вы — наша последняя надежда. Вы и Гнат Хоткевич…
— Целовались? — отбросив всякое стеснение, переспросила Света. — Вы уверены, что то была Ирина?
— Конечно! Я, как истинный ценитель балета, не раз имел удовольствие наблюдать гражданку Онуфриеву на спектаклях, и даже с новым цветом волос я тоже ее видел…
— Прошу вас, хватит! — на этот раз почти что гневно произнесла Елена, и наконец стало понятно, что профессор не зря описывал ее рационализм. — Простите, Света. Профессор после своего ареста настолько привык, что бывшие знакомцы делают вид, что знать его не знают, что каждый раз, даже когда очень надо, никак не может решиться подойти и заговорить. Детям в школе, где он преподавал, заявляли на уроках, что бывший их учитель «фашист». При том, что с омерзительной фашистской идеологией профессор даже по официальному обвинению не имел ничего общего. Но нашим гражданам все равно. Было бы на первых полосах газет другое самое ругательное слово, употребляли б и его. О том, что все обвинения сняты, детям после освобождения профессора никто ничего не сказал. О взрослых я вообще молчу. Никто ничего не понимает, поэтому на всякий случай просто делают вид, что с нами не знакомы. Профессору очень сложно восстанавливать связи, поэтому он не подошел к Морскому. Он даже к своему милейшему приятелю Майку Йогансену не решился зайти недавно. Хотя уже даже к нему пришел. Но перед самой квартирой занервничал, смутился, и мы часа три просто простояли в подъезде. Хорошо, когда мы выходили, случайно встретил Миколу Кулиша. Тот первый окликнул профессора, высказал искреннюю радость, и мы снова стали завсегдатаями у добрых людей в доме «Слово». Кстати, профессор к вам бы сейчас тоже не подошел, если бы я не настояла. И, видите, вот, даже подойдя, он все никак не может начать говорить о деле. Пожалуй, я сама все расскажу. Я слышала ваш разговор с Кулишом…
Света немного испугалась. Не за себя, а за Миколу Гуровича. Она не помнила точно, о чем шла речь, но точно знала, что в какой-то момент очень обрадовалась, что их никто не слышит.
— Не волнуйтесь, — поспешила успокоить Лена. — Вы говорили достаточно тихо, чтобы злые люди не могли ничего узнать. Просто я, как человек, лишенный зрения, обладаю обостренным слухом. И нюхом на порядочных людей. Поэтому я и подумала, что вы могли бы нам помочь… Ведь это ваша тетя имеет возможность передать письмо товарищу Сталину, так?
Ну что тут было делать? Света молча кивнула.
— Пропали люди, — продолжала Лена. — Много. И никто не хочет их искать. Вот здесь я расписала все подробно. — Ловким движением она вытащила из нашитого на пояс кармана незапечатанный конверт. — Почитайте и если сочтете это важным — а вы сочтете, я не сомневаюсь, — припишите пару строк для вашей тети и попросите передать эту информацию Вождю. Я верю, он не оставит без внимания пропажу бедных кобзарей…
Ах вот она о чем! Света, конечно, тоже слышала удивленные рассказы харьковчан о том, что с базаров, улиц и площадей внезапно исчезли все нищие кобзари. Невзирая ни на что, их в Харькове любили и относились к ним не как к обычным попрошайкам и тунеядцам, а как к носителям культуры, чудо-старцам. Лично Света ничего удивительного в том, что их убрали с улиц, не видела. Еще в 28 году, как она знала, в стране открылось Общество слепых, которое бралось обучить и трудоустроить всех инвалидов по зрению. Должно же оно было когда-то заработать? Вот, заработало. Наверняка весь этот нетрудовой элемент пристроили куда-нибудь на завод, а кто не захотел, пошел работать в ДК или в ансамбли народных инструментов. А люди напридумывали невесть что. Впрочем, отчего бы не выслушать их точку зрения. Вреда от этого точно не будет, а совесть при этом будет чиста. «Хотя какая уж тут совесть, если я смотрю людям в глаза, киваю, а сама думаю про них всякую гадость. Я становлюсь ужасной», — с внезапной горечью подумала Света и решительно взяла письмо.
— Я расскажу вам вкратце причину наших волнений. — Елена решила только на письмо не полагаться. — Я родилась в 16 году. И от рождения уже была незрячей. Не знаю, как так вышло, но малышкой меня отдали странствующему кобзарю. Наверное, родители считали, что незрячим проще понять друг друга, или что лишь так я смогу найти себе занятие для жизни и пропитания. Кобзарь Микита и его проводник — моя первая семья. Не буду рассказывать, насколько я привязана к дядьке Миките, скажу лишь, что все знакомые мне кобзари — люди чистые, незлые, истинно преданные искусству и считающие свои странствия чем-то вроде служения народу и стране. Для них скитания как для нас служба партии и родине, понимаете? — Света не понимала, но этого, кажется, и не требовалось. Лена продолжала: — Заметив, что у меня куда больше таланта к математике, чем к музыке, и прослышав про Школу слепых, Микита отдал меня профессору Соколянскому. С восьми лет я проживаю в Харькове. И все эти десять лет дядько Микита и его проводник желанные гости в нашем доме. И у меня в интернате, и у профессора — в его отдельной пристройке на территории Школы слепых, где странники могли даже заночевать и подкормиться пару дней. В последний раз они заходили осенью сразу после счастливого освобождения профессора. И сказали, что едут на съезд кобзарей, где будут держать думу о том, что делать дальше. Больше их никто не видел. Они не пришли ни в мой день рождения, ни на Рождество. Десять лет до этого всегда приходили, а тут — нет. Мы, конечно, кинулись расспрашивать людей, но кобзарей вообще никто не видел. Они исчезли со времени того съезда. Тогда мы вооружились документами о культурно-исследовательской экспедиции, не побоявшись застав и непогоды, поехали в родное село Микиты — профессору как раз вернули автомобиль… Дом дядьки кобзаря был разграблен и пуст.
«Ничего себе, униженные и оскорбленные. Личный автомобиль, персональная квартира в отдельной пристройке. У нищего кобзаря и то, вот вы посмотрите, собственный дом», — подумала Света, но все равно, конечно, озаботилась судьбой таинственно исчезнувших Микиты и проводника.
— Я обращалась в милицию, — продолжала Лена. — Там ничем не могут помочь. Как наводить справки о бродягах? Заявление о пропаже не принимают… А после того, как и на день рождения профессора дядька Микита не пришел, я точно знаю, что с ним что-то неладно. Наверное, их всех арестовали. Но тогда ведь им нужно помогать. Я готова понять их вину и ненужность обществу, готова носить им передачки или даже, если это возможно, жить рядом с ними, заботиться о них. Только скажите, где они? Все молчат.
— Кроме того, — робко вмешался профессор, — в тюрьме без специальной поддержки слепому человеку совершенно невозможно приносить пользу обществу. Они только зря тратят ресурсы государства! А я берусь в своем интернате помочь с социализацией кобзарей. Пусть переводят их к нам, мы найдем им дело. Мои воспитанники умеют читать и писать, могут выполнять уйму работ. Кстати, у меня уже готов образец «машины для чтения», которая поможет слепому распознать обычный текст. Я воспитал и подготовил к достойной жизни довольно много детей, создал достойную реабилитационную среду, смогу, вероятно, применить свои педагогические способности и для слепых взрослых.
— Не сможет, — обращаясь явно к Свете, но глядя сквозь нее, сказала Лена. — Заставить кобзаря отказаться от его образа жизни — все равно, что обрезать птице крылья. Социализировать силу природы никому еще не удавалось. Я пыталась, я знаю. Они даже паспорта получать отказывались. Половина кобзарей, кстати, за эти несколько лет исчезла, попавшись во время облав на тех, кто не носит с собой документы. Но это только половина. И потом про облавы еще долго ходят слухи. Можно узнать, кого задержали, в какое поселение отправили. А про моих совсем никакой информации нет. Но я верю, что обращение к товарищу Сталину поможет прояснить ситуацию. Где кобзари? Пусть нам отыщут хотя бы двух пропавших — Микиту-кобзаря и Алешку-проводника. Где бы они ни были, им нужна забота…
Тут Свете нечего было возразить. Она горячо закивала, пообещав, во-первых, постараться выяснить что-то через Колю, во-вторых, завтра же почитать письмо и переслать его тетке с припиской от себя.
— Вы не торопитесь, — деловито напутствовала Лена. — Не надо «завтра же». Почитайте наше письмо, подумайте и найдите, пожалуйста, те слова, которые затронули бы вашу тетушка. От того, согласится ли она посодействовать, зависит очень много.
В этот момент в зале раздался шквал оваций. Гнату Хоткевичу по-театральному кричали «бис», просили рассказать еще что-то, но регламент есть регламент, поэтому слово быстро перешло к следующему выступающему. Елена и профессор наскоро попрощались и, чтобы «не упустить» Гната Мартыновича, отважно орудуя он локтями, а она белой тростью, ринулись в зал пробиваться сквозь толпу.
— И вы здесь? Приветствую! — К Свете подлетел раскланивающийся Морской и тут же начал весело жаловаться: — Не видали моего фотографа? Опаздывает, зараза…
— Хорошенькое опоздание, — в тон журналисту улыбнулась Света. — Уже Гнат Мартынович, вон, за кулисы пошел.
— Ах, Света! Вы плохо думаете про отечественных газетчиков! За такое опоздание я бы своего фотографа давно расстрелял. На Хоткевича я ходил сам, по собственному, так сказать, желанию. Хоткевича освещать в прессе пока отмашки не было. Фотограф нужен для вон того унылого типа в кепке. О! Вот и мой стервец с аппаратурой. Так, ладно, побежим устраиваться.
— Передавайте мой привет Ирине! — вежливо ввернула Света. — И, кстати, что ж вы не повели ее на Гната Хоткевича?
— Я ей никто, — Морской нервно дернулся и с нескрываемой горечью развел руками. — Мы развелись и, как вы знаете, решили разъезжаться. С чего это мне ее куда-нибудь водить? Да даже если вел бы, то не пошла бы…
Извиваясь между наполнивших фойе спин уходящих зрителей, он бежал к фотографу, а Света растерянно глядела ему вслед.
— Зачем вы меня обманываете? — на правах старого друга решила выяснить все открыто она, но Морской уже ничего не слышал.