Заседание Тамбовского окружного суда с участием присяжных заседателей, 4 июня—3 июля 1887 г.

Председательствует председатель Тамбовского окружного суда Н. В. Муравьев; обвиняют: товарищ прокурора Саратовской судебной палаты г. Москалев и товарищ прокурора Тамбовского окружного суда г. Волченский. Гражданскими истцами являются: присяжный поверенный Н. Ф. Плевако от Государственного Дворянского банка, присяжный поверенный г. Немировский от своего лица, присяжный поверенный А. М. Бобрищев-Пушкин, г. Клобуцкий и г. Якубов — от имени отдельных акционеров. Защищают: подсудимого Алфимова — кандидат правоведения г. Блюмер, С. Борисова — присяжный поверенный В. М. Пржевальский, Якунина — присяжный поверенный С. С. Шайкевич, Трухачева — присяжный поверенный г. Шатов, Коваленкова — присяжный поверенный г. Телепнев, остальных, т. е. Иловайского, Бока, И. Борисова и Исакова, защищает присяжный поверенный г. Лятошинский.

Из 128 приглашенных свидетелей не явилось по разным причинам 97 человек, показания которых постановлено было огласить в случае надобности и по требованию сторон.

Сущность настоящего дела заключается в следующем: 21 июня 1873 г. министром финансов был утвержден Устав Саратовско-Симбирского земельного банка, основанного на акционерных началах. Операции этого банка, подобно другим таким же учреждениям, должны были заключаться в выдаче ссуд под залог недвижимой собственности посредством выпуска закладных листов, обращающихся в публике наравне с другими процентными бумагами. По существу своих операций земельные банки являются посредниками между собственниками недвижимых имуществ, желающими получить ссуды, и лицами, ищущими верного помещения для своих капиталов и приобретающими с этой целью закладные листы. Банк получает с заемщиков в определенные сроки платежи по ссудам и употребляет их на выдачу процентов владельцам закладных листов и на постепенное их погашение посредством тиража; кроме того, некоторая часть платежей предназначается на расходы по управлению, на образование запасного капитала и на выдачу дивиденда по акциям. Заемщики вносят платежи за каждые полгода вперед, т. е. ранее наступления сроков выдачи процентов и уплаты капитала по закладным листам, вышедшим в тираж, вследствие чего в банке образуются известные запасы этих платежей, носящие название процентного и погасительного фондов. При правильном ходе дел банка суммы, поступавшие в счет этих фондов, должны быть налицо впредь до израсходования их по назначению. Обеспечением предприятия служит складочный капитал, внесенный акционерами, которые являются хозяевами всего дела и заведуют им через выборных из своей среды лиц, отдающих ежегодно отчет своим избирателям. Если бы складочный капитал от понесенных убытков уменьшился до такой степени, что остающаяся его часть не будет составлять 1/20 суммы находящихся в обращении закладных листов, то банк обязан приступить к ликвидации своих дел.

Учрежденный на таких основаниях Саратовско-Симбирский банк открыл свои действия в Саратове в октябре 1873 г. и до 1882 г. существовал, по-видимому, благополучно; ежегодно составлялись отчеты о его деятельности, по которым показывалась значительная прибыль; отчеты эти поверялись ревизионными комиссиями и утверждались общими собраниями акционеров. По отчету за 1881 г. чистая прибыль была определена в 147 тысяч 500 рублей, и отчет этот также утвержден общим собранием от 8 марта 1882 г., но в тот же день акционер Немировский заявил прокурору Судебной палаты о том, что в Саратовско-Симбирском банке существуют различные злоупотребления, и для раскрытия их просил произвести предварительное следствие. На расспросы Немировский разъяснил, что в декабре 1880 г. бывший бухгалтер банка Трухачев, оставляя занимаемую им должность, обратился к нему как к присяжному поверенному за советом и при этом сообщил о крупных беспорядках в банке, виновником которых он считал, главным образом, члена правления Борисова. В то же время председатель правления Алфимов, приехав вместе со своим родственником Боком, обратился к Немировскому с просьбой уговорить Трухачева не возбуждать никакого дела, уверяя, что в банке есть только бухгалтерские беспорядки, которые завел сам же Трухачев; то же самое утверждал при свидании с ним и Борисов. Вскоре дело с Трухачевым было улажено тем, что на деньги, присланные Борисовым, у него купили дом, приобретателем которого явился служащий в банке Исаков, причем Трухачев для своей гарантии снял копии с отчетов и некоторых книг банка и передал их на хранение Немировскому как третьему лицу. Получив затем сведения о злоупотреблениях в банке и желая выйти из неловкого положения хранителя документов, компрометирующих правление, Немировский решил лично убедиться в действительном положении дел банка и заявил желание быть избранным в члены ревизионной комиссии, но достигнуть этого ему не удалось; в общем же собрании 8 марта 1882 года, где он хотел потребовать разъяснения некоторых вопросов, председатель собрания Борисов не дал ему высказать ни одной мысли. После этого, окончательно убедившись в существовании злоупотреблений, Немировский заявил обо всем прокурору палаты.

Возбуждение предварительного следствия тотчас же вызвало значительное понижение цен на акции Саратовско-Симбирского земельного банка. 18 мая 1882 г. назначено было общее собрание акционеров, к которому был изготовлен баланс на 1 мая того же года и особый доклад от имени правления, который никем подписан не был, а на балансе имелась лишь подпись бухгалтера Марциновского. В общем собрании доклад стали было читать, но большинство акционеров не пожелало его слушать, так как, по объяснению правления, не все приведенные в нем цифры основаны на фактических данных.

Затем было избрано новое правление под председательством Дарагана, в состав которого из прежних членов вошел только Якунин. Правлению этому вменено было в обязанность привести в возможно кратчайший срок в полную ясность действительное положение дел банка и по исполнении сего созвать новое экстренное общее собрание. Возложенное на правление поручение исполнено им в полтора месяца, и составлен отчет о положении дел банка к 1 июля 1882 года. Произведенная ревизия, основанная, как сказано было в отчете, на фактически неоспоримых данных, добытых путем исследования и сношений, привела правление к следующему заключению: 1) бухгалтерские книги банка представляют мало вероятия; 2) процентного и погасительного фонда в наличности не существует; 3) складочного и запасного капиталов нет и сверх того банк остался должным 456 тысяч 797 рублей; 4) в обращении находятся закладные листы, не обеспеченные никаким залогом, на сумму 508 тысяч 900 рублей; 5) из ревизии оценочной стороны дела явствует, что банку и в будущем угрожают убытки вследствие выдачи ссуд в размерах, не соответствующих стоимости залогов; 6) по указанным причинам объявление банка в положении ликвидации вызывается как требованием Устава, так и самим делом.

На общем собрании 10 октября 1882 года предложение о ликвидации большинством голосов было отвергнуто, но постановление собрания признано министром финансов незаконным, причем им предъявлено требование о доплате по 120 рублей на каждую акцию. Требование это было принято общим собранием акционеров 30 января 1885 г., но осталось неосуществленным.

Затем 8 апреля 1883 г. последовало Высочайшее повеление о передаче заведования делами Саратовско-Симбирского банка ввиду обнаружившейся его несостоятельности в ведение министерства финансов, и это Высочайшее повеление приведено в действительное исполнение 12 апреля. Назначавшиеся после этого, согласно Высочайше утвержденному положению Комитета министров, общие собрания акционеров и владельцев закладных листов для обсуждения предложения правительства об условиях дальнейшего существования банка или ликвидации его дел не состоялись за неприбытием должного числа лиц, имевших право участвовать в означенных собраниях. К общему собранию акционеров, назначавшемуся в ноябре 1884 г., в министерстве финансов был изготовлен расчет о размере той суммы, которая подлежала взносу в уплату по акциям для восстановления требуемого Уставом банка равновесия в его операциях; доплата эта определена в сумме 703 тысячи рублей, т. е. по 117 рублей на каждую акцию. По взносе указанной суммы представлялось бы возможным погасить излишне выпущенные закладные листы, пополнить процентный и погасительный фонды и довести складочный капитал до 1/20 суммы находящихся в обращении закладных листов, или до 475 тысяч рублей. Препровожая означенный расчет к судебному следователю, особенная канцелярия по кредитной части признала нужным пояснить, что расчет этот не заключает в себе точной цифры всего количества потерь, понесенных банком, так как цифра эта может быть выяснена лишь в то время, когда оставшиеся за банком имущества будут им проданы и противозаконно выпущенные закладные листы погашены.

Второго апреля 1886 года удостоились Высочайшего утверждения правила для ликвидации Саратовско-Симбирского банка, согласно которым владельцы закладных листов на каждые 100 рублей нарицательной стоимости получали 80 рублей 5-процентными билетами Государственного банка и особое удовлетворение о количестве закладных листов, представленных ими к обмену. Уплата процентов по означенным билетам и погашение их по тиражу в 25-летний срок должны производиться на средства банка, а по окончании ликвидации все неизрасходованные суммы, составляющие запасный фонд, будут употреблены на выдачу владельцам упомянутых удостоверений суммы, не дополученной ими при обмене закладных листов на банковые билеты; остаток, если такой окажется, должен быть распределен между акционерами. Заведование делом ликвидации поручено Государственному Дворянскому банку.

Предварительное следствие выяснило, что Алфимов был избран в председатели правления благодаря тому, что при самом учреждении Саратовско-Симбирского банка возникла мысль о слиянии его с Петербургско-Тульским банком. Председатель правления этого последнего банка Яковлев, будучи близко заинтересован осуществлением такого плана, представлявшего для обоих банков взаимные выгоды, рекомендовал в председатели правления вновь учрежденного банка лично ему известного Алфимова, которого он знал за честного и порядочного человека, прослужив вместе с ним два трехлетия мировыми судьями. Предлагая Алфимову место председателя правления, Яковлев поставил ему условием, чтобы по открытии банка он постарался о слиянии его с Петербургско-Тульским банком, после чего он соглашался оставаться агентом банка в Саратове, но впоследствии Алфимов стал представлять различные затруднения о слиянии банков; наконец, на требование категорического ответа в декабре 1873 года запросил от Тульского банка вознаграждение для себя и членов правления в размере 200 тысяч рублей. После такого требования все отношения Яковлева к Алфимову прекратились.

Книги Саратовско-Симбирского банка велись в высшей степени небрежно и не только без соблюдения правил двойной бухгалтерии, но даже со слабым знанием самого простого счетоводства и с нарушением коренных оснований, требующих ясности, полноты и верности записей. Кроме того, в банке не существовало никаких инструкций для служащих, вследствие чего заведующие отделами не имели правильного понятия о своих обязанностях и вступали между собою в бесконечные пререкания, доходившие до ссор и всяких дрязг. Определенных дней для заседаний правления не было, и члены правления часто совсем не являлись в банк, так что приходилось разыскивать их по городу для подписания какой-нибудь нужной бумаги.

Ссуд закладными листами банка выдано на 15 миллионов 120 тысяч рублей. Наибольшая сумма выданных ссуд приходится на 1874, 1875, 1880 и 1881 годы, а наименьшая — на 1877 г. В отчете за этот год сокращение деятельности банка объясняется застоем в торговле и неблагоприятными политическими обстоятельствами, возникшими в предшествующем году и вызвавшими понижение цен на закладные листы вследствие недостатка в свободных капиталах.

Факты, обнаруженные следствием, устанавливают, что по операции ссуд правление банка неоднократно допускало крупные нарушения Устава и неправильные действия по отношению к заемщикам; об интересах последних оно, по-видимому, мало заботилось и иногда заведомо обсчитывало их, а с другой стороны, не стеснялось оказывать льготы и делать прямые отступления от Устава для близких к нему лиц.

При правлении банка состояла оценочная комиссия, назначение которой заключалось в определении ценности закладываемых в банк имуществ на основании инструкций, утвержденных общим собранием. Но насколько оценка имений иногда бывала явно неправильна, можно судить по одному письму Алфимова, в котором сказано: «Последние журналы я взял обратно. Ужасно высоко ценили, должно быть, с ума сошли. Ценить десятину в Николаевском уезде Самарской губернии по 108 рублей невозможно, когда там высшая оценка была 12 рублей».

Приглашенные судебным следователем эксперты, основываясь на сведениях, извлеченных из подлинных дел и заслуживающих доверия документов, определили, что наличные средства Саратовско-Симбирского банка к 1 января 1882 г. оказались на 1 миллион 462 тысяч 857 рублей 80 коп. менее той суммы, какая должна бы быть по сравнении действительного прихода с действительным расходом. Исчезновение этой суммы эксперты прямо приписывают бывшим в банке злоупотреблениям, причем они делают оговорку, что если принять показываемый Борисовым по своему счету убыток от реализации закладных листов и начисленные им в свою пользу проценты, то сумма растраты уменьшится на 364 тысячи 160 рублей 6 коп. и, следовательно, составит только 1 миллион 98 тысяч 697 рублей 74 коп. По заключению же экспертов, командированных министром финансов, похищенная сумма достигает 1 миллиона 693 тысяч рублей.

Главнейшими причинами упадка дел банка, в постепенном их развитии, были следующие: а) хищение сумм; б) высокая оценка имуществ, принятых в залог; в) убытки от продажи таких имуществ и от неполучения по ним срочных платежей; г) отвлечение капиталов банка на биржевые предприятия уполномоченного члена правления Борисова; д) неправильная выдача дивиденда; е) оплата капитала и процентов по закладным листам, излишне выпущенным в обращение; ж) отвлечение капиталов на неизвестные надобности и на недозволенную правилами банка покупку от заемщиков закладных листов, назначенных им в ссуду. Все это прикрывалось неправильным ведением книг и счетоводства, подложным составлением годовых отчетов, утверждавшихся подтасованными общими собраниями акционеров и публиковавшихся к всеобщему сведению, а также и многими другими злоупотреблениями.

На вопрос о виновности подсудимый Алфимов, не признавая себя виновным, объяснил, что те 90 тысяч, которые он будто бы истратил из банковых денег на совершение на имя Томасова данной на Кано-Никольское имение, в действительности он расходовал отчасти из своих собственных средств, отчасти из залога Томасова, представленного им при торгах, и «только небольшую часть — из кассы банка». Отчеты подписывал, не зная о ложности помещаемых в них сведений; возможности существования подставных акционеров не допускает и, наконец, подписывая ложные ордера, он не знал, что они «заведомо ложны».

Подсудимый С. Борисов заявил, что он и не может считаться виновным в крахе банка и во всех тех непорядках и злоупотреблениях, которые привели к этому краху, так как, состоя лишь агентом банка и проживая в Петербурге, он не знал и не мог знать о положении дел банка, находившегося в Саратове, куда он приезжал на очень короткое время; а так как разборка дел по ссудной, например, операции, продолжалась несколько месяцев, то он не имел физической даже возможности делать распоряжения о назначении в продажу просроченных имений; поэтому предъявленное к нему обвинение, между прочим, в том, что он не делал распоряжения о назначении в продажу дома члена управы Лихачева, не имеет никакого основания. На вопрос о присвоении сумм банка, подсудимый отвечал: «Я не только не присвоил ни одной копейки, но сам дал банку более 400 тысяч рублей».

Подсудимые Коваленков, Якунин, Трухачев, Иловайский, Марциновский, Исаков, И. Борисов и Бок также отрицали свою виновность, утверждая, что если кто из них и делал что-либо противозаконное, то делалось это по приказанию правления банка или машинально, не давая себе отчета в совершенном.

Из свидетелей первым был допрошен Немировский, по заявлению которого прокурору и было возбуждено настоящее дело. В 1880 году к свидетелю явился почти не знакомый ему до того времени подсудимый Трухачев, бухгалтер Саратовско-Симбирского банка, и рассказал, что вследствие ссоры с членом правления банка Якуниным он должен будет оставить службу, и что другой член правления Борисов держит у себя на руках громадные суммы банковых денег и крайне неисправно присылает их банку, так что приходится неправильно показывать в банковых отчетах, вследствие чего он перестал даже подписывать отчеты, подавая в то же время заявления правлению с объяснением причин нежелания с его стороны давать свою подпись. «В тот же день,— говорит далее свидетель,— вечером ко мне приехал председатель правления Алфимов со своим племянником Боком и заявил мне, что Трухачев грозит им скандалом; при этом он уверял меня, что в банке все благополучно, что никакой недостачи сумм нет, а если и есть какие упущения, то только бухгалтерские беспорядки, в которых виновен сам Трухачев. Алфимов высказал опасение, что если Трухачев заявит прокурору или на общем собрании, то поставит всех в страшно затруднительное положение, почему и просил меня как-нибудь уговорить Трухачева, подтвердив, что вся история вышла из-за ссоры с Якуниным». «За что же меня-то губить!» — прибавил он в заключение.

Зная Алфимова за человека, не способного к растратам, и питая к нему полное доверие, свидетель дал обещание исполнить его просьбу и подействовать на Трухачева. Через некоторое время Немировский встретился у некоего Дыбова с Борисовым, который стал посвящать его в тонкости банковского дела в течение долгих часов, говорил, что у них в банке не бухгалтерия, а «каша», смеялся над Трухачевым, доказывая, что он ничего не понимает в бухгалтерии. Пререкания и недоразумения с Трухачевым Борисов приписывал покупке у Трухачева дома. Впоследствии дело это уладилось, и дом Трухачева был куплен Исаковым, а имевшиеся у Трухачева копии разного рода были переданы на хранение свидетелю ввиду того, что правление не хотело, чтобы они хранились у Исакова. В мае председатель оценочной комиссии Жедринский сообщил свидетелю, что Борисову хотят выдать дополнительную ссуду под Кано-Никольскую дачу, оценивая ее очень дорого. «Я посоветовал не подписывать оценки и затем уехал из Саратова. Когда я вернулся, то в городе уже ходили слухи, будто бы я потушил какое-то дело в банке; ко мне стали присылать анонимные письма крайне странного и обидного для меня содержания. Одновременно с этим у меня было дело в Саратовском городском банке. Состоя гласным, я долго и упорно боролся, требуя назначения ревизии. Желая выйти из неловкого положения укрывателя, я советовался с многими лицами, и, между прочим, председатель общества взаимного кредита посоветовал мне потребовать ревизии Саратовско-Симбирского банка. Я обратился с этой просьбой к Коваленкову, указав ему даже лиц, которые могли бы быть избраны. Коваленков согласился, но через несколько дней сообщил, что уже намечены лица, которые будут избраны в ревизионную комиссию. Это были все безличные личности. Из этого я заключил, что в банке имеются действительные злоупотребления. Я приобрел акции, чтобы на собрании иметь право голоса. Обыкновенно собрания длились недолго, минут 15—20. Поэтому когда я, напившись чаю в другой комнате, вошел в залу, то застал уже начало заключительной фразы: "Угодно ли собранию утвердить?.." Я попросил слова и прежде всего потребовал избрания секретаря, но мне в этом отказали; я просил занести мое заявление в протокол, но мне ответили, что протокол обыкновенно составляется после». Затем свидетель пытался делать заявления, но ему не давали возможности высказаться и, наконец, ввиду его настойчивости поставлен был вопрос, угодно ли слушать заявления Немировского. Причем, так как большинство акционеров были подставные, то ответ последовал отрицательный, вследствие чего у свидетеля сорвалась фраза: «Не лучше ли, господа, нам самим ревизовать себя, чем предоставлять это делать прокурорскому надзору?» На другой день слух об этом разошелся по городу и дошел до прокурора, по совету которого свидетель затем подал письменное заявление. По делу с Трухачевым свидетель получил 500 рублей вознаграждения от него, но от вознаграждения со стороны Борисова и Алфимова отказался. Далее Немировский дал в нескольких словах беглую характеристику подсудимого Борисова, Алфимова и Коваленкова: Борисов, судя по его акционерной и биржевой деятельности, весьма способный финансовый делец; Алфимов, которого он знает с 1866 года, всегда казался ему безусловно честным человеком, не способным на сознательно недобросовестные поступки; жил он в последнее время довольно широко, но нельзя было думать, что для этого он пользуется банковыми деньгами, так как он получал очень хорошее жалованье. Коваленков — прекрасный, добрый человек, но не способный к серьезному труду; он прожил миллионное состояние и сам ничего не имеет, а другие составили себе около него порядочные состояния. Друзьям, знакомым и даже незнакомым он никогда не мог отказать в деньгах и отдавал последние.

По поводу показания Немировского присяжный поверенный Пржевальский выяснил, что подсудимый Борисов с формальной стороны был прав, не допуская делать заявления на собрании акционеров, так как по Уставу каждый акционер должен делать свои заявления правлению за неделю до собрания.

Подсудимый Борисов, указав на то, что Якунина он старался провести в состав банка с целью поставить дела банка в надлежащее положение, и что сам он не нуждался в комиссионной деятельности для Симбирского банка, которая сильно мешала только его личным делам, рассказал затем, что об истории с Трухачевым он узнал еще в Оренбурге, но не придавал ей серьезного значения. По приезде в Саратов узнал, что в этом деле принимает участие Немировский, с которым он не был знаком. Обратившись за разъяснениями к Дыбову и получив в ответ: «Да просто с вас хотят содрать», подсудимый решил переговорить с Немировским, но эти переговоры ни к чему не привели, закончившись таким эпизодом: однажды к С. Борисову, по его словам, приехал Немировский и предложил как-нибудь окончить трухачевское дело, говоря, что иначе Трухачев, как человек злой, уже ранее грозивший скандалом, может заявить прокурору. Борисов ответил, что этого он не боится, но Немировский, указывая, что разоблачения бухгалтера могут повредить делу и вызвать в городе всевозможные слухи, предложил лучше уплатить Трухачеву за его молчание. На вопрос, сколько же, Немировский отвечал, что, по его мнению, достаточно будет ста тысяч рублей. «В ответ на это,— говорит Борисов,— я расхохотался и заявил, что на этой почве мы не сойдемся. Так мы и расстались».

По просьбе Немировского был предложен остальным подсудимым вопрос, рассказывал ли когда-нибудь Борисов о требовании свидетелем денег? Все подсудимые ответили, что никогда ничего подобного не слышали. Но затем после некоторого колебания подсудимый Якунин заявил, что ему Борисов действительно говорил об этом. Сам же Борисов дал уклончивое объяснение, почему он не заявлял об этом во время предварительного следствия и только теперь, по прошествии многих лет, впервые заявил.

Допрошенный в качестве свидетеля председатель вновь сформированного после начатия следствия правления Саратовско-Симбирского банка И. П. Дараган показал, что при приведении в известность истинного положения дел банка приходилось составлять баланс не по книгам банка, которые оказались в страшном беспорядке, а по документам и подлинным делам, причем обнаружилась масса нарушений и отступлений от Устава. Но злоупотреблений, допущенных Якуниным, он не заметил.

Свидетель Чиж, бывший правитель дел банка, ныне хозяин комиссионной конторы в Саратове, участвовал в акционерных собраниях, хотя акций не имел и даже ни от кого их не получал. Как он, так и другие служащие, не исключая даже писцов, получавших 25 рублей жалованья в месяц, участвовали в собраниях «по назначению правления». Там они вершили дела: рассматривали отчеты, доклады, баллотировали и прочее. Прений свидетель не слыхал, голос подавал согласно с большинством. Особых приказаний, кого избирать, что утверждать, не было. Относительно Трухачева свидетель думает, что денег у него не могло быть: они занимали друг у друга небольшими суммами. Дом Трухачев купил себе через год с лишним после приезда в Саратов за 16 тысяч рублей. Потом давал кому-то под закладную 25 тысяч, которые, как рассказывал сам Трухачев, пропали, так как были даны несовершеннолетнему. В банке Трухачеву верили; он же составлял отчеты, но чтобы отказывался подписывать их, об этом свидетель не слышал. С Лихачевым действительно был случай, что он не хотел подписать отчет. Чеки выдавались сначала за одной подписью председателя и у него же хранились, а при Якунине стали ставить две подписи и сохранять чеки в кассе.

Свидетель Власов отозвался о Борисове как человеке очень деятельном, постоянно заботившемся о пользе банка. Свидетель до последней минуты не знал о расстроенном положении дел банка; почти накануне краха Борисов не желал продавать имевшиеся у него акции, хотя известный биржевик Евдокимов предлагал ему купить всю партию с небольшой уступкой против курса. В Петербурге Борисов занимал выдающееся, блестящее положение, будучи знаком со всеми министрами и крупными финансистами. По словам Власова, с переходом в руки Борисова управления Петербургско-Тульского земельного банка дела последнего достигли блестящего положения и цена акций его повысилась с 235 рублей до 460. Далее Власов заявил, что в общих собраниях акционеров он участвовал очень редко, выдавая доверенности на право голоса другим лицам, нередко по указанию Борисова, но имеющаяся в деле и подшитая к препроводительному письму Борисова доверенность от имени свидетеля подписана не его рукой. Когда стороны хотели задать свидетелю некоторые вопросы с целью разъяснения этого обстоятельства, председательствующим был объявлен перерыв заседания, но в это время защитник С. Борисова присяжный поверенный Пржевальский, обращаясь к господину прокурору, указавшему на то, что эта доверенность с подложною подписью подшита к письму Борисова, писанному на его бланке уполномоченного банка, произнес: «Подшивка ничего не означает, следственная власть могла какие угодно бумаги подшить к делу». Господин председатель, повысив голос, сказал, что видит в этом оскорбление судебной власти со стороны защитника, поэтому делает ему замечание и предваряет, что в случае повторения прикажет удалить защитника из залы. Господин Пржевальский в свою очередь заявил, что ввиду такого к нему отношения председателя он не может далее продолжать свои обязанности и отказывается от защиты.

Подсудимый Борисов просил отложить разбор дела, так как вследствие происшедших недоразумений между его защитником и председателем он лишается защиты, в которой особенно нуждается ввиду сложности дела и ввиду сыплющихся на него все новых и новых обвинений; сам он защищаться не может, а другого защитника не имеет.

Суд отказал в этом ходатайстве, и заседание продолжалось. Таким образом, подсудимый Сергей Борисов оставался некоторое время без защитника, пока в одно из следующих заседаний господин председатель не увидел в публике Пржевальского и пригласил его объясниться, причем Пржевальский заявил, что он вовсе не имел намерения оскорбить судебную власть, а указал на возможность механического и случайного подшитая одной бумаги к другой. Этим инцидент был исчерпан, и Пржевальский занял свое место защитника.

Свидетель Девин, бывший конторщик Саратовско-Симбирского банка, помогал судебному следователю отсчитывать и прошнуровывать книги, когда следственная власть явилась с обыском в банк. Когда свидетель собирался идти домой, то увидел в прихожей на «конике» ворох книг, по-видимому, бухгалтерских, которые сторож увязал в рогожу и вынес на извозчика. Затем на этого извозчика сел бухгалтер и уехал куда-то. Далее Девин рассказал такие факты: когда в банке стал известен отказ Сената в прекращении следствия по настоящему делу, подсудимый Исаков воскликнул: «Ну, наше дело плохо! нужно теперь сговориться, что показывать у следователя». Это слышали, кроме свидетеля, Чиж, Ионов и другие из канцелярии. Однажды Девина позвал к себе поверенный банка Молитев и сказал при Пономареве: «Борисов велел вам сказать, что если вы покажете у следователя взятку в 30 тысяч рублей, то вас за это вознаградят»; то же он поручил передать и другим служащим. Дальнейшие показания свидетеля подтвердили уже известные обстоятельства относительно Трухачева, подставных акционеров на собраниях, распределения акций между служащими и прочее.

Свидетель Пономарев не подтвердил ссылки на него предшествующего свидетеля и дал пространные объяснения относительно стоимости Кано-Никольского имения, оценив его в 5 миллионов рублей.

По словам свидетеля Чекмарева, служившего в банке и давшего обстоятельные разъяснения относительно делопроизводства и составления собраний из подставных акционеров, никто из членов банка никогда не заглядывал в кассовые книги, да и заглядывать незачем было, так как кассовые книги не могли дать никакого понятия о состоянии наличности кассы: «Касса была сама по себе, а книги — тоже сами по себе». Всею денежной частью заведовал Алфимов; имея в руках чековые книжки, он мог брать с текущих счетов сколько угодно денег, так как чеки до вступления в банк Якунина отправлялись с одной подписью председателя, и другие члены ничего не знали о получении той или другой суммы. Кассовые книги кассир вел на основании ордеров бухгалтерии, наличность же кассы ежедневно проверялась по особым рапортичкам, которые кассир представлял в правление. Деньги выдавались даже в отсутствие правления. Часто в кассе получались ордера по таким операциям, которые в действительности не производились; в кассовую книгу вносились не только те операции, которые производились в Саратове, но и такие, которые производились агентами банка вне Саратова. При таком порядке ведения дел, по мнению свидетеля, кассир весьма легко мог делать хищения, особенно если войдет в стачку с бухгалтером.

Свидетель Иловайский, сын подсудимого Иловайского, служил в банке, и некоторое время — в отделении отца, в кассе. Не имея акций, участвовал в общих собраниях акционеров; фиктивным акционерам правление давало записки, кого выбирать. Свидетелю случалось делать и переводы, но больше закладных листов, потому что денег в кассе было мало. Далее свидетель рассказал историю с распиской Борисова, подлинность которой последний отрицает: при отъезде из Саратова Борисову понадобились закладные листы для выдачи ссуды Соколовскому, которые и были выданы ему из кассы, но во избежание длинной процедуры с написанием ордера и соблюдением всех формальностей свидетель написал расписку и отнес ее для подписи Борисову в квартиру Алфимова, где Борисов и подписал ее карандашом, висевшим на часовых брелках; когда же кассир не удовлетворился такой подписью, то Борисов спустился в кассу и там навел подпись чернилами. При выдаче этой расписки (на 5 тысяч 700 рублей) были Алфимов, Исаков и др.

Управляющий Саратовским отделением Волжско-Камского банка Васильев, дав объяснения о сношениях своего банка с Саратовско-Симбирским, согласные с показаниями Борисова и других подсудимых, отозвался затем об Алфимове, Трухачеве и Иловайском, что они жили не по своим средствам. «Я получаю в год 12 тысяч, проживаю 7—8 тысяч, но стеснялся принимать Алфимова — так богато он жил. Исаков человек скромный, честный, аккуратный, но бедный, нуждающийся; он все свои деньги прожил в Саратовско-Симбирском банке. Якунин — образцовый банковский реформатор. Борисов — бесспорно, умный, бесспорно, финансист. У него один недостаток: он принадлежит к числу людей, которые могут создавать идеи, проекты, но приводить их в исполнение — нет, ибо работать в деталях он не может, это для него слишком мелко...» Свидетель принимал участие в торгах на Кано-Никольское имение тем только, что был там по чьей-то просьбе для счета, как и другой свидетель, Лызлов.

Молитов, отрицая показание Девина относительно взятки в 30 тысяч, рассказал, что он часто ездил по поручению в Кано-Никольское имение, получая на расходы по этим поездкам обыкновенно от Алфимова, а однажды и от купца Томасова, на имя которого было приобретено это имение на торгах. По мнению свидетеля, удельное ведомство не купило Кано-Никольского имения не вследствие малоценности его, а по иным причинам: Россия в то время была накануне войны, у удельного ведомства не было свободных денег, имение не имело оброчных статей и проч. Само по себе имение Кано-Никольское весьма доходное, но требует предварительно затраты больших капиталов.

Князь Еникеев засвидетельствовал как один из заемщиков банка, что до вступления в правление банка Якунина им, заемщикам, предоставлялись различные льготы, со вступлением же Якунина все льготы прекратились.

Бывший член ревизионной комиссии купец Китаев, некогда богатый землевладелец, а ныне, после продажи с молотка его имения, стоившего до 100 тысяч рублей, почти нищий, дал следующее показание: «Как только-с они (т. е. Алфимов; здесь по возможности приводится речь свидетеля в оригинале, ввиду ее своеобразности и принимая во внимание, что свидетель был членом ревизионной комиссии банка) приехали, так сейчас в доме Слепцова остановились; у них совершенно ничего-с не было, можно сказать, в одном фраке прибыли, а затем годика два прожили — хорошие суммы проживать начали, тысяч по 30 в год; сегодня пирушка, завтра пирушка; сегодня пикник, завтра пикник, ну, деньги-то и выходили, а получали-то всего 7 тысяч. Ведь они что делали? У них такая лодка была на полозьях, запрягут лошадей и пойдут компанией кататься по городу, а лошадям-то лисьи хвосты понавешают; уху, раков на шампанском варили, купались, можно сказать, в шампанском!.. А откуда деньги-то явились?.. А вот, примерно, я вам скажу: теперича я членом ревизионной комиссии был, по 500 рублей в год получать должен был, а они-с мне за все три года всего 250 рублей выдали; или — имение у меня было заложено за 88 тысяч, пожелал я взять добавочную, а уплатить прежнюю-то ссуду денег не случилось, я и выдал Алфимову векселей на 105 тысяч рублей, вроде, значит, обеспечения, а как добавочную получил 7 тысяч 500 рублей, за комиссию уплатил, в чем и расписку мне выдали, векселя же и до сих пор мне не возвратили. Теперича я так живу, средств лишился собственно через них: надо было мне платить процентов 4 тысячи 800 рублей, денег-то не было, так я к Алфимову 2 пуда серебра принес, да сколько бриллиантов и других вещей, чтобы, значит, не продавали имения-то; а они все-таки продали и деньги в недоимку поворотили, вещи же у Алфимова остались, я из них и десятой доли не получил». На вопрос защитника подсудимого Алфимова господина Блюмера: «Сами-то вы эту уху на шампанском изволили кушать?» — свидетель отвечал: «Нет-с, не кушал: я из природной водицы ушицу кушаю, а это вот они (подсудимые) изволили кушать!» Относительно своего членства в ревизионной комиссии свидетель сообщил, что он как человек темный, необразованный, больше на счетах считал, чем в дело вникал: на счетах он может хоть миллион сосчитать. Членам комиссии, бывало, принесут разные книги, они и подсчитывают итоги. «Господин Фойман, действительный статский советник, они больше меня понимают, ну, они по книгам-то просматривают, а я, значит, на счетах-то итоги прокладываю, и все верно выходило. Баланцы всегда по странице проверяли».

Член Саратовской губернской управы Аничков, бывший поверенный банка, бывал членом ревизионной комиссии и постоянно все находил в порядке. Когда состоял в ревизии, то поверенным банка не был, а был «свободным гражданином». О злоупотреблениях никогда не подозревал даже, да и теперь не знает, в чем, собственно, обвиняют подсудимых. Балансов и ордеров сам свидетель не проверял, а проверяли ли другие, не знает. Аничков, имея собственное имение в Оренбургской губернии и понимая ценность тамошних земель, уверяет, что Кано-Никольская дача — золотое дно; она стоит гораздо дороже, чем выдано за нее в ссуду саратово-симбирским банком.

Свидетель Апухтин с 1876 года служил в банке поверенным по оценочной комиссии, но занимался также и по другим делам; вел, между прочим, книгу заемщиков. Некоторый порядок в банке стал водворяться со вступлением в правление Якунина, но о злоупотреблениях свидетель ничего не знал до последнего времени. Распоряжений Борисова по банку не было. Отчеты составлял бухгалтер. Закладные листы пересылались из Петербурга в Саратов различными способами, чаще по почте, а иногда и с «оказией», через знакомых; однажды партию закладных листов привезла дочь Алфимова, по мужу Аничкова, и передала их отцу. Улучшения в банке, введенные Якуниным, касались многих сторон; между прочим, им были приглашены агентами банка лица вполне благонадежные, притом они были под контролем правления Саратовского банка, и их оценки имений проверялись в оценочной комиссии. По словесному приказанию Якунина ордера не составлялись. Свидетель ездил в Кано-Никольскую дачу с поручением наложить арест на имение Борисова, но оказалось, что на заготовленные лес и дрова уже был наложен арест кем-то другим, а мебель в доме была продана. Затем свидетель подробно изложил проект Шатова относительно эксплуатации Кано-Никольского имения. Шатов обязывался ежегодно вырубать в имении не менее 900 и не более 1200 десятин леса, уплачивая за каждую десятину 65 рублей. В случае меньшей вырубки он должен был платить все же за 900 десятин, а за каждую десятину свыше 1200 — по 100 рублей. Доход этот покрывал бы платежи по имению, за исключением однопроцентного государственного сбора.

Свидетель Очкин выяснил, как поступал банк в случае невзноса заемщиками срочных платежей. Свидетель вносил проценты по заложенным имуществам 7 тысяч 200 рублей и до вступления в банк Якунина пользовался льготами, вносил, например, половину следуемых с него денег, и его имение исключалось из публикации. Потом этот порядок изменился: деньги с него брали, но из газетных объявлений не исключали и брали еще деньги за эти объявления, что удостоверяют сохранившиеся у него квитанции банка: в 1881 году за полугодие взято с него 89 рублей 10 коп., в следующем году — за одно полугодие 60 рублей, а за другое 75 рублей, тогда как в 1883 году — всего 35 рублей, так как делами банка ведало уже казенное управление.

Сторож Синин по приказанию Трухачева прятал какие-то книги в подвал дома, занимаемого банком. О том, что Марциновский увозил книги из банка, как показывал это Девин, свидетель ничего не знает.

Свидетель Смирнов, служивший в конторе у Агафонова, показал, что контора покупала закладные листы Саратовско-Симбирского банка. Происходило это обыкновенно так: контора условливалась в цене (по большей части со скидкою 1 процент с курса) с желающим купить закладные листы, свидетель отправлялся в Саратовско-Симбирский банк, вносил деньги и получал листы. Эта операция давала в год приблизительно тысяч 100.

Свидетель Гаврилов исполнял в банке самые разнообразные обязанности: он был и артельщиком, и простым рассыльным, поил служащих чаем, получал деньги с почты и сдавал кассиру без всякой расписки, получал и по чекам, и притом через его руки проходили весьма большие суммы. Лично от Алфимова поручений ему не давалось.

Протокол обыска кабинета Алфимова свидетельствует, что подлинного отчета правления Саратовско-Симбирского банка за 1874 г. и подлинных заявлений бухгалтера Трухачева по поводу неправильности в отчетах не найдено. Объяснительные же записки Трухачева, по его словам, поданные им в правление, гласят: объяснительные записки к отчету за 1875 г.: «Отказываясь от подписи отчета по тем же причинам, кои мною указаны в записке моей по отчету за 1874 г., я считаю нравственной обязанностью указать в 1875 г. на отсутствие представления отчета в денежных суммах, а равно листах Борисовым, а также и на неправильности составления им отчета: 1) Складочный и запасный капитал. Нет данных... 2) В отчетном году показано в числе выданных в ссуду излишне выпущенные листы, находящиеся у Борисова — 21 тысяча 300 рублей, а всего с прежде показанными — 143 тысячи рублей, с них излишне показаны проценты на эту сумму. 3) Неправильно исчислен расход на жалованье и весь расход на ежегодный взнос. 4) Фиктивная продажа имения Загряжского. 5) Пропажа перед продажей имения Загряжского всего дела, а равно самый расход по переукреплению имения — 120 тысяч 370 рублей 69 коп. 7) Нет отчета принятым листам на комиссию: в 1875 г. принято 2 миллиона 201 тысяча 700 рублей, из них 21 тысяча 300 рублей излишне выпущены; отчеты по этим листам не представлены Борисовым. 8) Исчисление процентов по текущим счетам и процентов по процентным бумагам сделано Борисовым самопроизвольно, вследствие чего составлен весь отчет неправильно и отчислен дивиденд неправильно».

По поводу этих записок подсудимый Борисов высказал, что они никогда не подавались в правление, а сочинены Трухачевым позднее, все в одно время, на что указывает то, что, например, в заявлении 1875 г. Трухачев говорил о фактах, относящихся только к 1876 году (продажа Кано-Никольского имения).

Из протокола осмотра книги «счет Борисова» и других документов видно, что книга «счет Борисова» представляет ряд заметок для памяти (с 1874 г. по 12 ноября 1880 г.); оказывается, что общий итог всех сумм, выданных Борисову, и вообще показанных расходов за его счет равняется 9 миллионам 112 тысячам 347 рублям 32 коп., а общий итог сумм, полученных от Борисова или за его счет от других, равен 3 миллионам 764 тысячам 261 рублю 84 коп.

Из справки кредитной канцелярии относительно количества выпущенных закладных листов Саратово-Симбирского банка оказывается, что их было выпущено в обращение на сумму 9 миллионов 996 тысяч рублей; из них не обеспеченных никаким залогом — 486 тысяч и 1 миллион 500 тысяч рублей — обеспеченных имуществами, оставшимися за банком. Общий убыток — 1 миллион 778 тысяч рублей. Прочитаны некоторые показания неявившихся свидетелей, ничего нового не представляющие. Заслуживает внимания письмо Дмитрия Алфимова к брату, подсудимому Алфимову, заключающее жалобы пишущего на тяжелое материальное положение; затем, другое письмо, написанное, по-видимому, подсудимым Алфимовым на клочке бумаги: «Якунин выставился во всей своей красе, он таким себя обрисовал, что вы представить себе не можете. Куда бы ни шло, если бы он действовал против меня: во мне он всегда встречал препятствия его отношениям к служащим; но он начал действовать и против Борисова, который не только вывел его в люди, но и дал хорошее жалованье в 15 тысяч рублей: 7 тысяч из банка, 5 тысяч за верховный надзор по Кано-Никольскому имению вместо получаемых вами 3 тысяч рублей и три тысячи из своего жалованья с Саратовской дороги. Что же он делает? Сошелся с Дараганом, раздули все дело, вывели убытки, не только настоящие убытки, но и будущие».

Из прочитанной купчей, совершенной нотариусом Дыбовым на дом Трухачева, и из объяснений последнего выяснилось, что хотя купчая и совершена на 11 тысяч рублей, но в действительности банк уплатил ему 46 тысяч. Далее, интересны два письма к Борисову: одно, писанное Алфимовым 2 ноября 1880 г., другое Исакова. Алфимов пишет: «Дело с Трухачевым едва не расстроилось; он было на попятный двор и все благодаря действиям Якунина и умнейшего Исакова. Их ведение дела страшно возмутило Немировского и даже Дыбова, которые приезжали ко мне и просили кончить дело, не дожидаясь распоряжений Якунина, уехавшего и отдавшего строгое приказание не выдавать денег до утверждения купчей и расписки в получении всех денег. Затем, опять-таки благодаря глупости Исакова, отказавшегося принять от Трухачева документы под расписку, он переслал их в правление через нотариуса. Должен предупредить тебя, что на (бранное слово) Исакова ходят в городе векселя и легко могут быть протестованы; тогда неминуемо будет арест дома. Дыбов советовал обеспечить как можно скорее закладной... Немировский говорил мне, что Трухачев более всего озлоблен на Якунина, и клялся, что он все употребит, чтобы вредить, и даже грозил, что при встрече не ручается, что он его не изуродует». В письме Исакова говорится, главным образом, о денежных затруднениях; автор письма неоднократно обращается к Борисову с просьбой о помощи, высказывает желание свидания, чтобы основательно переговорить о ссуде; затем упоминает о «шайке мошенников, не дающих покоя банку».

По вопросу о том, поступали ли отчеты от Борисова, свидетель Чиж удостоверил, что до Якунина таких отчетов не поступало, по крайней мере, свидетель их не видел. Это подтвердилось и осмотром реестра входящих бумаг, где только за 1881 год записан отчет Борисова. Однако при этом выяснилось, что бумаги и письма, посылавшиеся на имя председателя Алфимова, в реестре не записывались, поэтому, по словам Борисова, и нет его отчетов в реестре за время до вступления в банк Якунина, сделавшего распоряжение все деловые бумаги направлять в правление, вследствие чего в 1881 году его отчет значится по реестру.

В прочитанном показании неявившегося акционера Лаврова, потерявшего на акциях Саратовско-Симбирского банка значительную сумму, говорится, что с Алфимовым свидетель познакомился через Мясоедова, от которого постоянно слышал также и о Борисове. Польстившись на хороший дивиденд, Лавров приобрел акций Саратовско-Симбирского банка на 18 тысяч 365 рублей и в том же году узнал о «расхищении банка, о воровстве, произведенном Алфимовым, Борисовым и другими лицами». Не веря слухам, свидетель отправился к Борисову, у которого нашел роскошную обстановку; Борисов заявил, что о расхищении он знал раньше и хотел всю похищенную сумму пополнить; рассказал, что Трухачева подбил Немировский отдать доказательство злоупотреблений, что Трухачеву было уплачено за молчание 8 тысяч рублей. Потом оказалось, что сам Борисов свои акции Саратовско-Симбирского банка успел продать. В конторе «Юнкер» свидетель слышал, что жена Борисова продала движимого имущества из квартиры более, нежели на 100 тысяч рублей.

Оглашен протокол собрания акционеров, в котором обсуждалось предложение лесопромышленника Шотта о сдаче ему Кано-Никольского имения за 76 тысяч рублей с правом рубки не более 1200 десятин в год по выбору и усмотрению его; собрание постановило предоставить особой комиссии решить в принципе вопрос, как поступить с Кано-Никольской дачей, возложив на эту комиссию и заведование ею. Свидетель Шихов при этом заметил, что Шотт дал бы и 100 тысяч, даже при сплошной вырубке, а не по выбору, как это свидетелю хорошо известно, так как Шотт приглашал и его в компанию.

Ряд лиц свидетельствуют относительно образа жизни Сергея Борисова, вначале, приблизительно до 1872 года, весьма скромной, а затем слишком роскошной; так, по удостоверению свидетеля Гана, осенью 1880 года Борисов занимал квартиру в 3 тысячи 480 рублей в год.

Борисов по этому поводу объяснил, что до 1880-х годов, как видно из записной книги его жены, он проживал в год по 12—14 тысяч, а когда его падчерица вышла из института, он счел нужным вести более роскошную жизнь, тем более, что не стеснялся в средствах, получая жалованье за службу в банках до 25 тысяч рублей в год; кроме того, от отца он получил 100 тысяч рублей, а жена его имела имения.

Далее, удостоверен факт передачи Алфимовым после истории с Трухачевым своего завода на имя жены; из счета затрат, произведенных подсудимым на этот завод, видно, что в 1882 году им было затрачено около 70 тысяч. При обыске в квартире Алфимова был найден пустой денежный конверт на 39 тысяч рублей, помеченный штемпелем 7 декабря 1878 г.; эти деньги в кассовую книгу не записаны. Алфимов объяснил, что он действительно получил с почты 39 тысяч закладными листами, которые и раздал заемщикам.

Относительно подсудимого Иловайского прежде всего были оглашены 5 квитанций, удостоверяющих получение им страховых денег, оказавшихся незаписанными на приход. Свидетель Ефимов в письменном показании, данном судебному следователю, рассказывает, что однажды, придя часов в десять в банк, он застал там, кроме Иловайского, и сына его Николая, занимавшегося в другом отделе и обыкновенно приходившего не особенно рано. Старик Иловайский сообщил свидетелю, что только что получала деньги по купонам молодая хорошенькая барыня. Когда затем пришел на службу Исаков, Николай Иловайский подал ему счет с купонами, причем Исаков сделал ему замечание, зачем он сам пробил купоны; спустя несколько дней опять повторилось то же, после чего Николай Иловайский был переведен в канцелярию, а потом уволен совершенно. В разъяснение этого Исаков рассказал следующее:

«Когда в первый раз Николай Иловайский подал мне счет с пробитыми купонами на сумму около 800 рублей, я подписал счет, сделав ему замечание. Когда же он подал мне через несколько дней другой счет, то я хотя и подписал его, но начал сомневаться в действительности купонов. Я донес правлению и велел принести мне эти купоны. Рассматривая их, я заметил, что купоны эти были пробиты уже прежде, и по всей вероятности, в конторе Мейера, имевшей для пробивки купонов небольшую машинку, а затем на первоначальные отверстия была наложена машинка Саратовско-Симбирского банка. Я стал узнавать, кто такая та особа, которая получила по этим купонам деньги; оказалось, что это г-жа Асанова, певица одной гостиницы, где Николай Иловайский чуть не ежедневно проводит вечера. Вот эта-то хористка и приезжала со своей подругой Грушей в банк рано утром и получала от Иловайского деньги за купоны».

По показанию Москвитинова, подсудимый Исаков закладывал однажды в конторе Печенкина тиражный закладной лист, от оплаты которого Иловайский отказался.

Свидетель Маслов, имение которого было заложено в Саратовско-Симбирском банке, показал, что платежи, как за первую, так и за вторую половину 1880 года им были посланы на имя его знакомого Трухачева, бухгалтера банка; квитанцию за первую половину он получил от Трухачева, за вторую же — нет. Когда Трухачев уволился из банка, то с Маслова потребовали уплаты за вторую половину; по предъявлении же им почтовой расписки в отсылке денег на имя Трухачева член правления Якунин объявил, что числящаяся за свидетелем недоимка будет снесена на убыток. На суде Якунин объяснил, что, узнав об этой утайке, он требовал от Трухачева объяснений, но тот наговорил ему только дерзостей, почему и был составлен протокол о его увольнении со службы.

Относительно Кано-Никольской дачи свидетель Загряжский показал, что из назначенной ему ссуды под это имение в 750 тысяч рублей он получил только 615 или 620 тысяч, а остальное пошло на разные вычеты; никакого аванса от Борисова он не получал и особых переговоров относительно залога ни с Алфимовым, ни с Борисовым не имел; впоследствии слышал, что Алфимов с Борисовым каким-то образом отстранили от участия на торгах посторонних лиц и предоставили совершить покупку Кано-Никольского имения Томасову, который передал его потом Борисову. Из других показаний и документов, относящихся к тому же вопросу, видно, что тотчас после выдачи ссуды Загряжскому начались хлопоты, чтобы обеспечить банк в получении платежей; поверенному банка Мелетеву было поручено подробно ознакомиться с положением дачи на случай затруднения со стороны Загряжского в платеже, тем более, что Загряжский сам телеграммой просил Алфимова принять на себя приискание покупщиков на имение.

Вследствие непоступления платежей Кано-Никольское имение было назначено в продажу на 14, а затем на 29 января.

Из показаний Плотникова выяснилось, что с Томасовым, для которого он купил имение на торгах, он лично не был знаком, задатка 82 тысячи 655 рублей не вносил, а участвовал в торгах по просьбе Алфимова.

На торговом листе имеется надпись, удостоверенная одним Алфимовым, что имение осталось за Томасовым, и деньги 82 тысячи 655 рублей 10 коп. приняты. Относительно этих денег Алфимов заявил, что кассир передал их Иловайскому в запечатанном конверте как залог Томасова по покупке. Иловайский, подтверждая это, добавил, что Алфимов, передавая конверт, приказал хранить его, не распечатывая. Потом сумма эта была записана по рапортичке на приход, а после 11 мая списана в расход выдачей Алфимову. По поводу этого пакета над Иловайским смеялись служащие, что он принял и хранит пакет не с деньгами, а с газетной бумагой.

Из показания Синельникова видно, что между ним, Борисовым, Томасовым и Алфимовым, по доверенности дочери его Аничковой, предполагалось образовать товарищество для эксплуатации Кано-Никольской дачи. Договор был заключен, но дело не состоялось.

По условию Томасова с Борисовым, которому первый поручил продажу Кано-Никольского имения, в случае продажи имения дороже 10 рублей за десятину половина излишка должна поступить в пользу Борисова; а условием Томасова с Синельниковым определялось, что при продаже от 10 до 12 рублей за десятину последний получает за комиссию 10 процентов. Кроме того, тогда же Томасов заключил другое условие с Борисовым, по которому обязывался: 1) без согласия Борисова не продавать имения дешевле 2-х миллионов рублей; 2) выдать Борисову доверенность на получение денег от покупателей и на распоряжение ими сообразно соглашению; 3) уплатить Борисову из продажной суммы 273 тысячи 456 рублей, уплаченных им банку в счет срочных платежей по имению, за совершение данной и пр.; 4) уплатить Борисову 6 тысяч рублей в возврат залога по поставке дров; 5) Гельту — 5 тысяч рублей на поездки и по 5 тысяч рублей в год за ведение дела по имению; 6) уплатить инженеру Вейценбрейфу 3 тысячи и Томасову удержать 8 тысяч израсходованных на имение. Вырученная за сим сумма считается чистой прибылью и из нее 20 частей должно было поступить Борисову, а по две части Томасову и Гельту. Этот договор и черновик его были писаны рукою Борисова, а копия его оказалась у Алфимова.

Весь этот проект не удался, равно как и другая попытка — сбыть дачу удельному ведомству. После этого решено было перевести имение на имя Борисова, и 8 января 1888 г.  была совершена купчая крепость с переводом долга банку в количестве 755 тысяч 24 рубля 74 коп. Покупая имение, Борисов выдал правлению банка обязательство в том, что после совершения купчей крепости он должен уплатить банку в течение 9 лет 1 миллион 250 тысяч рублей сверх платежей по ссуде в 780 тысяч рублей.

Обязательство это, по заявлению Алфимова, Борисов выдал добровольно, но правлению не было сказано о нем.

По вопросу о составлении общих собраний акционеров из подставных лиц нового ничего не выяснилось; факт вполне установлен, и его не отрицали подсудимые, объясняя только (Алфимов и Борисов), что составление таких собраний вызвано было не корыстными целями, а необходимостью: действительные акционеры никогда не собирались и не считали нужным участвовать в этих собраниях, потому их приходилось составлять из служащих банка, о чем хорошо знали все, не исключая самих акционеров.

Экспертам по сличению почерков Россову и Фрейману было предложено высказать свои заключения о подлинности подписей на расписке Борисова в 5 тысяч 700 рублей, которая, по словам кассира Иловайского, подписана сначала карандашом, а потом чернилами подсудимым Борисовым, что последний отрицает, и на двух доверенностях, Власова и Вейнберга. Эксперты нашли, что подпись на расписке бесспорно подложна, сведена сначала с подлинной подписи Борисова карандашом, а затем обведена чернилами дрожащей, неверной рукой. Также подложны и подписи на доверенностях, но в них никакого сходства с рукой Борисова, Алфимова, Коваленкова или Якунина не найдено.

После допроса экспертов продолжалось чтение документов и показания свидетелей. В числе документов оглашены, между прочим, следующие записки: 1) «сим удостоверяю, что я действительно должен в кассу 1 тысячу 1 рубль 5 коп., значащиеся в частной книжке кассира Иловайского. Член правления В. Тригоров. 23 августа». 2) «Авансом на поездку в Петербург получил 300 рублей. В. Тригоров. 9 октября 1874 г.». Такие же расписки в получении авансом имеются и от других лиц. Обнаружилось, что в марте 1874 года, т. е. в начале уже открытия действий банка, в кассе его не было денег, чтобы уплатить по ссуде Острожникова 5 тысяч рублей.

Оглашено производство об обыске в квартире Борисова в Петербурге и о взломе печатей, причем защитники возражали против такого оглашения, но суд, согласно с заключением представителя обвинения, оставил заявления защиты без уважения.

Наконец суд перешел к выслушиванию заключений экспертов по вопросу о положении дел банка и о правильности действий подсудимых с точки зрения ведения банковых дел. Прежде всего эксперты определили, что по изготовленному новым составом правления, избранным уже после возбуждения следствия, балансу на 1 мая 1882 г. дефицит показан в 1 миллион 723 тысячи 90 рублей 31 коп., излишне выпущенных закладных листов — 500 тысяч 325 рублей и произведенных по ним платежей, списанных в убыток — 162 тысячи 708 рублей 75 коп. В числе убытков банка, показанных по отчету на 1 июля 1882 г. в сумме 1 миллион 911 тысяч 764 руб. 61 коп., собственно убытка от имуществ, оставшихся за банком, не заключается; за этими имуществами по отчету числится капитального долга 313 тысяч 107 рублей 60коп. и недоимок 55 тысяч 300 рублей 63 коп., всего, следовательно, 368 тысяч 107 рублей 23 коп.; при продаже означенного имущества предполагалось к получению около 200 тысяч рублей.; таким образом, убыток ожидался в 168 тысяч 408 рублей 23 коп.

Отдельно по годам дефицит показан так:

За 1882 г. в сумме 1 миллион 752 тысячи 613 рублей 91 коп., за 1883 г.— 1 миллион 759 тысяч 844 рубля 81 коп., за 1884 г.— 1 миллион 125 тысяч 21 рубль 61 коп., за 1885 г.— 1 миллион 812 тысяч 470 рублей 11 коп.

Увеличение дефицита в каждом году эксперты объясняют, с одной стороны, увеличением убытка от имуществ, оставшихся за банком, а с другой, уменьшением поступления ежегодного процентного взноса. В 1884 г. незначительное уменьшение дефицита произошло от некоторых случайных причин.

Расходы по управлению в 1880 году равняются 70 тысячам 731 рублю 54 коп., а в 1882 г.— 79 тысячам 251 рублю 98 коп.

По поводу обязанностей кассира и бухгалтера эксперты высказались, что кассир не имеет права выдавать находящиеся у него на руках суммы без ордера или расписки даже председателю; он не обязан составлять ордера и делать записи в книгах по словесному приказанию председателя, если ему известно, что операции, относительно которой составляется ордер, на самом деле не было; в случае же, если бухгалтер после узнает, что сумма, о которой им составлен ордер, в кассу не поступила, то он должен уничтожить соответствующие записи и ордер.

Счета облигационного отдела об оплате срочных купонов и вышедших в тираж закладных листов не согласуются с действительностью: купонов по счетам показано более чем на 4 тысячи 392 рубля, а закладных листов оказалось в наличности: кредитных более чем на 3 тысячи рублей, а металлических — менее чем на 2 тысячи 625 рублей.

Рассмотрев по книге ссуд платежи по нескольким заложенным в Саратовско-Симбирском банке имениям, эксперты, между прочим, пришли к заключению, что по ссуде Амброзанцева счет Алфимова разнится от действительного расчета на 7 тысяч 517 рублей 50 коп., а по ссуде Трухачева платежей не поступало со времени разрешения ссуды (со второй половины 1876 года) до перехода имения в другие руки, т. е. до 1 июля 1879 года, когда Трухачевым была выведена справка, что на этом имении недоимок не числится.

По вопросу о прибыли от эксплуатации Кано-Никольской дачи и о распределении этой прибыли на основании договора с Томасовым эксперты показали, что, за исключением всех обязательных уплат, кроме расходов и жалованья Гельта, не поддающихся и приблизительному определению, остается чистой прибыли 495 тысяч 408 рублей 81 коп., которую предполагалось распределить между Борисовым, Томасовым и Гельтом. Из документов, относящихся к расходам на Кано-Никольское имение, и из сопоставления их с кассовыми книгами банка и рапортичками кассира видно, что Борисовым было внесено на Кано-Никольское имение всего 30 тысяч рублей, из которых 20 тысяч — для перевода в Саратовско-Симбирский банк; Алфимовым внесено 29 тысяч рублей, из сумм банка по переводам через другие банки 32 тысячи 107 рублей, и Гельтом и Томасовым на одну тысячу рублей — всего 92 тысячи 107 рублей. Чистая прибыль по эксплуатации дачи в отчете Гельта показана в 119 тысяч 448 рублей 85 коп. Имеющийся при деле счет Борисова показывает, что к нему поступил один лишь платеж по Кано-Никольскому имению, а именно 31 декабря 1879 г. в сумме 65 тысяч рублей, из которых переведено 22 декабря того же года в Саратове 50 тысяч рублей и внесено в учетно-ссудный банк на оплату металлических купонов 15 тысяч рублей. По книгам и отчетам нельзя заключить, чтобы не поступившие по имению платежи сносились в убыток банка. Относительно излишне выпущенных банком закладных листов эксперты удостоверили, что по 1882 год было получено из экспедиции заготовления государственных бумаг всего закладных листов на 15 миллионов 404 тысячи 925 рубля, выдано же в ссуде 14 миллионов 891 тысячу 625 рублей, следовательно, оставалось не выданным 513 тысяч 300 рублей, но сколько из них выпущено в обращение — определить нельзя, так как к 1 января 1882 г. в кассе банка оставалось закладных листов на 224 тысячи 225 рублей, в числе которых заключались и листы досрочного погашения.

Рассмотрение книг по досрочному погашению привело экспертов к заключению о невозможности определить, правильно ли сделаны в них записи; сличение же с выборками из дел о досрочном погашении показало, что только за 1878 год записи книг досрочного погашения не согласованы с записями в главной книге, да за 1880 год записи не согласованы по двум суммам. Далее усматриваются серьезные неправильности по ссудам Киреева, Ларионова и Теплякова, например, не списано в убыток 33 тысячи 574 рубля 72 коп., не изъяты из обращения подлежащие изъятию металлические листы на 122 тысячи 200 рублей, при перезалоге имения Теплякова из выданной ссуды 80 тысяч рублей не погашено листов на 38 тысяч 800 рублей, издержанных на погашение первоначальной ссуды; листы эти удержаны, но не уничтожены.

По отчетам банка, на уплату процентов по излишне выпущенным закладным листам отчислено: в 1883 г.— 32 тысячи 575 рублей 9 коп.; в 1884 г.— 33 тысячи 711 рублей 40 коп., в 1885 г.— 32 тысячи 14 рублей 50 к.

Что касается счетов подсудимого Сергея Борисова, то свидетель Чиж и подсудимый Алфимов удостоверили, что такие счета поступали в банк и передавались в бухгалтерию; бухгалтер же Трухачев категорически утверждал, что никогда никаких счетов от Борисова не получал, и он, составляя отчеты, оставлял пустые места, которые правление, а иногда и сам Борисов уже заполняли цифрами.

Эксперты, кроме г. Митаревского, признали, что Борисов остается должен банку 368 тысяч 700 рублей 92 коп. вопреки заявлению самого Борисова, подкрепленному представленным им счетом, что банк ему должен на 1 июля 1881 г. закладными листами 40 тысяч рублей и деньгами 34 тысячи 105 рублей 98 коп. Эксперт Митаревский пришел к заключению, что выводы прочих экспертов неправильны вследствие неправильности приемов исследования и сличения и вследствие принятия во внимание черновых счетов и других документов, на которых нельзя основывать серьезной экспертизы. По мнению г. Митаревского, банк должен Борисову около 390 тысяч рублей.

Судебное следствие было объявлено оконченным, и начались прения сторон.

Товарищ прокурора Судебной палаты Москалев в начале своей речи сказал, что Саратовско-Симбирский банк представляет первый пример полного разрушения такого кредитного учреждения, в котором ссуды выданы были под залог недвижимой собственности и притом не в полной ее стоимости. В банках коммерческого личного кредита возможны ошибки главным образом от изменения имущественной состоятельности кредитующихся лиц. Из поземельных кредитных учреждений было хищение сумм только в Обществе взаимного поземельного кредита, но там не было полного расхищения; Общество оправилось и продолжает, существовать. До 1882 года в Саратовско-Симбирском банке было все, по-видимому, благополучно. За 1881 год чистая прибыль определялась в 147 тысяч 500 рублей, а в марте 1882 г. С. Борисов уже объяснял акционерам, что убыток банка простирается до 1 миллиона 250 тысяч рублей. Кто же из подсудимых главный виновник разрушения банка? Прежде всего прокурор обратился к председателю правления Алфимову и обвинял его в покупке до 1800 акций Саратовско-Симбирского банка на средства этого же банка с целью захватить в свои руки влияние в акционерных собраниях, чтобы противодействовать слиянию с Петербургско-Тульским банком. Акции эти в банк не поступили и деньги, затраченные на покупку их, возвращены не были. Акции в то время представлялись временными свидетельствами, оплаченными только первым взносом. Второй, третий и четвертый взносы по этим свидетельствам, до 227 тысяч рублей, вовсе не были сделаны, а между тем суммы эти были записаны на приход по книгам банка и на свидетельствах сделаны были надписи о получении означенных взносов. Книга временных свидетельств хранилась у Алфимова; к нему же поступали и временные свидетельства в обмен на акции, но ни книг, ни временных свидетельств при следствии не оказалось; по показанию Алфимова, и то, и другое было уничтожено, как ненужное. Упомянутые надписи на временных свидетельствах сделаны были с целью скрыть непоступление складочного капитала по ордерам, подписанным Алфимовым и Трухачевым. Поэтому Алфимов обвиняется в подлоге. По Уставу банка, акции выпускаются, когда все временные свидетельства оплачены взносами. Выпуск акций последовал в 1877 г., когда по большинству временных свидетельств второй, третий и четвертый взносы вовсе не поступали, а министерству финансов было донесено, что весь складочный капитал поступил сполна.

Перейдя затем к отделу о злоупотреблениях по выдаче ссуд и рассказав подробно историю выдачи ссуд по Кано-Никольской даче, обвинитель доказывал неправильность ссуд, как выданной Загряжскому, так и Борисову, результатом чего было, что имение это осталось за банком и к 1 января 1886 г. долг на имение простирался до 1 миллиона 500 тысяч рублей. В выдаче означенных ссуд Алфимов как председатель правления принимал самое деятельное участие и удостоверял в журнальном постановлении о выдаче последней ссуды в 453 тысячи 400 рублей, что доходность имения хорошо известна ему. Между тем при выдаче этой ссуды именно и не была принята в соображение, как следовало по Уставу, возможность получения дохода, достаточного для платежей процентов и погашения по ссуде. И первоначальная ссуда Загряжскому в 780 тысяч рублей была сделана неосторожно, и при этом размере ссуды платежи не поступали исправно. Раз это знали и выдали Борисову еще под залог имения 450 тысяч рублей, то выдача эта есть преступление. Чем же все это объясняется? По мнению обвинения, нужна была тут не ссуда, а нужно было скрыть недочет в банке и выпуском закладных листов на 1 миллион 200 тысяч рублей пополнить этот недочет. Но листы эти только временно пополняли кассу, потому что закладные листы тогда только представляют ценность, когда обеспечены имением, которое можно продать без убытка, когда оно приносит доход, достаточный для платежей по ссуде. Оценивать имение по материальной его стоимости без соображения с доходностью — это то же, что выстроить миллионный дворец в маленьком городе, где он дохода приносить никакого не может. Когда такое имение не идет с рук и остается за банком, он должен купить закладные листы для погашения долга. Затем, рассказав об известных из судебного следствия злоупотреблениях по ссудам Амброзанцову, Лихачеву, Китаеву, Трухачеву, товарищ прокурора обвинял Алфимова в этих злоупотреблениях и затем перешел к отделу о выпуске закладных листов, необеспеченных имуществом. В 1881 г. оказалось таких листов на 508 тысяч рублей. Откуда же взялись эти листы? Пока ссуда не состоялась, банк не может выпускать в обращение соответствующих ей закладных листов, но Саратовско-Симбирский банк не стеснялся этим правилом: как поступали к нему из Экспедиции заготовления государственных бумаг закладные листы, так он и выпускал их; заемщик отказывался от ссуды, а листы оставлялись в обращении, вместо того, чтобы уничтожить их или выдать другому заемщику. Затем, банк не производил на всю сумму погасительных денежных взносов погашения листов, и от этого оставались в обращении листы лишние. Во всем этом виновато правление, и на Алфимове как председателе лежит главная ответственность за то, что банк платил проценты по таким листам, по которым платежей не поступало. Перейдя к обвинению Алфимова в растрате сумм банка, прокурор указал, что подсудимый на средства банка купил 1 июня 1874 г. серий на 15 тысяч рублей. В том же году, получив из Волжско-Камского банка с текущего счета Саратовско-Симбирского банка 90 тысяч рублей, уплатил из них 53 тысячи рублей кредиторам Загряжского в счет ссуды, а 37 тысяч рублей показал выданными Борисову, но Борисов этого не признал. В 1877 г. Алфимов получил по переводу от Борисова 59 тысяч рублей, но по книгам банка сумма эта на приход не записана, а деньги он внес на свой счет в отделение Волжско-Камского банка. Алфимов своих средств не имел, а жил на широкую ногу, жалованья получал 6 тысяч рублей, а проживал, по показанию свидетелей, до 15 тысяч рублей, затратил на механическое заведение до 80 тысяч рублей; средства эти он почерпал из сумм банка. В банке существовали несомненные злоупотребления, но по документам и балансам это не было видно. Отчеты составлялись неправильно, как это показало судебное следствие; скрывался недостаток сумм, обнаруженный только на предварительном следствии. Алфимов принимал участие в составлении отчетов, он делал в балансах исправления своей рукой, следовательно, зная хорошо дела банка, он скрывал его действительное положение. Книги велись в страшном беспорядке. Ордера подписывались Алфимовым, и невозможно допустить, чтобы он подписывал их заведомо; это видно из того, что он сам писал черновики докладов, донесений в кредитную канцелярию. В печатных отчетах банка помещались подписи Трухачева и один раз Коваленкова, когда на подлинных отчетах этих подписей не было.

Если сравнить положение Алфимова в 70-х годах с положением его в 80-х годах, то увидим весьма значительную разницу. Прежде он был влиятельным лицом в банке, участвовал в съездах, распоряжался бесконтрольно суммами банка и оказывал влияние на созыв и состав общих собраний. К своему племяннику С. Борисову он относился со строгостью, требовательностью, делал указания на ошибки в его счетах. Но с 1880 г. влияние Алфимова утрачивается, хотя он остается председателем. Причина этого кроется в изменении его отношений к Борисову. Борисов — человек неглупый, задававшийся широкими планами, но не способный приводить их в исполнение. В 1874 г. он является агентом Саратовско-Симбирского банка. В это время средства его были малы. Сначала Борисов исправно исполнял поручения банка, но так продолжалось только до конца 1874 г., когда он получил доверенность на получение из Экспедиции заготовления государственных бумаг закладных листов на продажу и залог их. Пользуясь этой доверенностью, он стал закладывать листы от своего имени на крупные суммы, и биржевые его операции начинают расширяться; тогда и отчеты его банку перестали быть ясными и аккуратными, и отчеты к 1 марта 1876 года уже обнимали годовой период, тогда как прежде отчеты представлялись за каждые 2 месяца. Счета его стали задерживать составление отчетов банка. Но ответственность его за это является только ответственностью агента банка; но когда 30 апреля 1875 г. он был избран и членом правления, он делается ответственным и за управление банком. Борисов не отвергает теперь злоупотреблений в банке, но он оправдывает себя тем, что, живя постоянно в Петербурге, он не знал, что делается в Саратове, и когда узнал о злоупотреблениях, принял меры к исправлению. Но это не так. Его действия были тесно связаны с операциями банка; Алфимов подробно и откровенно писал ему о делах банка, как это доказывается найденными при обыске письмами. Исправления дел в банке, в сущности, Борисов никакого не сделал. Борисов видел по балансам, что у банка есть складочного капитала полтора миллиона рублей, есть погасительный фонд, но он должен был знать, что если все это есть, то банк не должен был иметь нужды в деньгах, а между тем он постоянно получал извещения Алфимова, что банк нуждается в деньгах. Почему же Борисов не задал себе вопроса, отчего у банка нет денег? В деле нет указаний, чтобы он хотя раз выразил удивление по этому поводу, а он всегда удовлетворял требованиям банка о высылке денег. Значит, он скрывал положение банка от акционеров. Он знал о выпуске излишних листов, потому что продавал такие листы. Поэтому Борисову известен был дефицит банка, но он не принимал мер к устранению дефицита, потому что это зависело от его отношений к банку. Эти отношения сказались в его обязательствах на один миллион 250 тысяч рублей на пополнение убытков банка. Борисов объясняет, что это представляет обязательство уплатить в 9 лет весь капитальный долг по ссуде по Кано-Никольскому имению, но это слишком искусственное объяснение и не согласуется с содержанием его обязательств; поправка, сделанная на нем рукой Алфимова припиской слова: «сверх», выражает ту мысль, что Борисов должен уплатить 1 миллион 250 тысяч рублей сверх долга по ссуде. Если бы это было не так, то в обязательстве должно было сказать, что за уплатой этой суммы ссуда должна считаться погашенной и запрещение снято. Наконец, в этом обязательстве означены подробности, не относящиеся к погашению ссуды. Достаточно было сказать, что Борисов обязан погасить ссуду, чем хочет, а тут сказано: деньгами. Да и как же объяснить расчет раньше срока, назначенного при получении ссуды? Вносится ведь 1 процент на погашение. Если банк желал уменьшить ссуду, то зачем погашать всю ссуду? Если имение обеспечивало платежи банку доходом, то незачем погашать всю ссуду. Если бы банк хотел развязаться с этой ссудой или Борисов хотел погасить всю ссуду, то зачем же он просит дополнительную ссуду через год? Наконец, в отчете Якунина к общему собранию в марте 1882 г. сказано, что имение лежит тяжелым бременем на банке. В 1881 г. уже Борисов не внес по означенному обязательству 60 тысяч рублей. Все это идет вразрез с толкованием Борисова.

Обязательство было выдано до начала трухачевской истории; когда она началась, нельзя было уже ждать 9 лет; нужно было действовать быстро. И вот Борисов просит дополнительную ссуду в 1 миллион 400 тысяч рублей, но получает, как уже объяснено, только 453 тысячи рублей, из которых 400 тысяч рублей дарит будто бы банку закладными листами, но это — листы ничего не стоящие, так как имение не стоило выданной ссуды. Это просто была операция для пополнения недочета. В составлении отчетов банка Борисов принимал участие, проставляя в них своей рукой цифры, до него относящиеся. Цифры эти не согласуются с его счетами, но цифры эти скрывают дефицит банка. Этим он прямо указывает, что недочет в банке связан был с его действиями. Деятельное участие Борисова в трухачевской истории достаточно известно: покупкой у него дома за слишком двойную цену Борисов старался потушить заявление Трухачева о недочетах в банке. Если б Борисов считал виновными Трухачева и Иловайского, ему не следовало бы уплачивать за молчание Трухачеву и оставлять Иловайского на службе: значит, он понимал, что недочет в банке не от вины бухгалтера и кассира. Если Борисов принимал на себя пополнение убытков банка, значит, он признавал себя виновным в них. Якунин заявлял здесь, что, поступив в правление в 1879 г., он еще не успел осмотреться к началу трухачевской истории, но он уже составлял отчет за 1880 г.; значит, ему хорошо было известно положение банка. Теперь Борисов считает за банком около 500 тысяч рублей, но к разрешению этого вопроса в деле никаких данных не имеется, кроме счета, представленного Борисовым на предварительном следствии. До 1 февраля 1881 г. счетов Борисова в банке нет. Он утверждает, что присылал счета председателю Алфимову, но что счетов Борисова в бухгалтерии не было, это несомненно. Якунин в письме к Борисову говорит, что ни в бухгалтерии, ни в облигационном отделе он не мог найти, какие расчеты у Борисова с банком. После этого оказались будто бы счета у Алфимова, но по ним Якунину нельзя было составить понятие о расчетах Борисова с банком. Если счета его хранились у Алфимова, то значит, что так нужно было; в отчетах бухгалтера проставлялись все цифры, кроме относящихся до Борисова; это проставлял в них сам Борисов. У Борисова не оказалось никаких книг по операциям банка, и он говорит, что книг никаких не вел, а составлял только счета. Вейнберг, который принял от Борисова должность агента банка и близко стоял к нему, писал правлению, чтобы оно предложило Борисову сдать ему книги. Счет, представленный Борисовым к следствию, является голословным, указывает только цифры, которые предлагается принять на веру. Высылки в нем листов и денег в банк показаны слитно. Это не документ, это письменное показание подсудимого, и этот счет должен быть отвергнут, как не представляющий достоверности. Если в этом счете сделать самые необходимые поправки, то окажется, если не считать 400 тысяч рублей закладными листами по ссуде, оставленными банку, что за Борисовым остается 360 тысяч рублей, но при этом считается 250 тысяч рублей Борисову процентами за суммы, пересланные банку, и разница по реализации закладных листов. Затем обвинитель указал на неправильность операций Борисова по продаже закладных листов банка и справками из кредитных учреждений объяснил, что Борисов сосредоточивал у себя суммы банка для собственных операций; суммы эти находились у Борисова, когда банк был в стесненном положении, когда у него не доставало денег на оплату купонов, и банк вынужден был выдавать заемщикам и из погасительного фонда, и из запасного капитала. Борисов держал банк впроголодь. К нему поступали и акции банка, и закладные листы; к нему поступил при переходе к нему от Томасова Кано-Никольской дачи и весь лесной материал, на сумму около 300 тысяч рублей, на разработку которого высылались деньги из банка. В одном из писем к Борисову, от 1 мая 1881 г., Якунин пишет: «И без того на твоем счету много, а тут еще надо выдавать за тебя авансы». А между тем по счетам 1881 г. никаких сумм за Борисовым не значится, значит, что это «много» — за прежнее время. Борисов был душою дела, хотя не подписывал ни журналов правления, ни ордеров. Из общего числа временных свидетельств на акции, неоплаченных вторыми, третьими и четвертыми взносами, свидетельства на 425 акций были заложены в кредитные учреждения по поручению Борисова Гольденбергом на свое имя, а затем, когда были обменены на акции, то акции эти перешли к Борисову по надписям, сделанным в Саратове правлением банка. Что Борисов принимал участие в составлении складочного капитала, доказывается исправлением в балансе к 1 июля 1876 г., сделанным Борисовым, причем он прибавил в баланс по этой статье 90 тысяч рублей. Значит, Борисов знал о непоступлении второго, третьего и четвертого взносов по временным свидетельствам и о подложности сделанных на них надписей. Выпуск закладных листов излишних, не обеспеченных недвижимой собственностью, не мог быть неизвестен Борисову: счет таким листам вел Шаков, человек очень близкий ему; Борисов продавал и закладывал листы банка в Петербурге, он их получал из Экспедиции заготовления государственных бумаг, а когда началось следствие, Борисов сам заявлял акционерам, что излишних листов выпущено на 477 тысяч рублей.

После этого обвинитель перешел к участию С. Борисова в залоге Кано-Никольского имения, когда оно принадлежало Загряжскому, и в получении ссуды до 1 миллиона 250 тысяч рублей, когда имение перешло к нему. Получение Борисовым ссуды по означенному имению в размере, превышающем стоимость имения, сообразную с доходностью, обвинитель объясняет желанием Борисова скрыть действительное положение банка посредством выпуска закладных листов. Говоря об участии Борисова в составлении отчетов и балансов банка, товарищ прокурора указал, что присяжным заседателям были предъявлены балансы, исправленные рукой Борисова. Поэтому Борисов знал, что и дивиденд выдавался акционерам не такой, какой следовало. Имея в своих руках акции, будучи акционером банка и получая такой дивиденд, Борисов заполучал в свои руки средства банка. За один год ему было выдано в дивиденд 75 тысяч рублей. Имея в своих руках значительное число акций, Борисов распределял их между служащими для участия в общих собраниях, чтобы влиять на ход их. Значит, заключил товарищ прокурора, связь Борисова с банком установилась прочная, сильная; с этого времени у него начинаются недоразумения с Алфимовым, и тогда явилась мысль ввести в правление Якунина. В 1879 г. Якунин вторил Борисову во всем, но обвинитель не ставит их на одну доску, не считает Якунина хищником, хотя он действовал неправильно, в личных интересах. Вступая в правление, Якунин не знал о действительном положении банка, но когда он обнаружил это положение, он не ушел из банка, прельстившись той обстановкой, которую дал ему Борисов: Якунин получал содержание до 15 тысяч рублей по должности члена правления и за наблюдение за Кано-Никольским имением. Якунин знал о существовании обязательства Борисова в 1 миллион 250 тысяч рублей, потому что первый платеж по этому обязательству в 40 тысяч рублей поступил в банк при Якунине. Якунин принимал деятельное участие в трухачевской истории. Счета с Борисовым при Якунине оставались в прежнем неопределенном виде. Якунин был требователен, строг к служащим в банке, но такой требовательности он к Борисову не проявлял. Ссуда в 453 тысячи рублей под залог Кано-Никольской дачи выдана была при Якунине. При Якунине показаны были по счетам банка акции Балтийской дороги на 237 тысяч рублей, хотя в действительности они в банк не поступали. Но корыстных целей со стороны Якунина обвинитель не находит, и так как при этом Якунин старался о приведении в порядок дел банка, то обвинитель просил выделить Якунина из среды других деятелей банка и оказать ему снисхождение.

Продолжая свою речь, товарищ прокурора дополнил обвинение Борисова тем, что он подписал кассовые книги за 1879 г., в которых заключались неверные сведения. До 1879 г. Борисов не подписывал кассовых книг. Но в 1879 г. решилась судьба Кано-Никольской дачи, что ставило его в зависимость от остальных членов правления, которые, заручаясь подписью Борисова в кассовых книгах, хотели, чтобы и Борисов был ответственным за злоупотребления в банке. После этого, изложив обвинение против Коваленкова, И. Борисова, Бока и других подсудимых, товарищ прокурора Москалев закончил свою речь выражением уверенности, что присяжные заседатели не отпустят подсудимых оправданными.

Товарищ прокурора окружного суда Волченский обратился к обвинению кассира Иловайского, бухгалтера Трухачева и подсудимых Исакова и Марциновского. Деяния их, сказал обвинитель, далеко не безупречны; без участия этих лиц хищения в банке не могли бы принять тех размеров, которые обнаружились здесь на суде. Прежде всего — Трухачев, которому была поручена бухгалтерия банка. От экспертов узнано было на суде, что всякое счетоводство должно иметь своей целью то, чтобы во всякое время на основании его можно было судить о состоянии дел известного кредитного учреждения. Что же видно из книг Саратовско-Симбирского банка? Полнейшая беспорядочность и, затем, фиктивные записи, начиная с самого основания банка и до его конца. На суде было доказано, что одна и та же сумма несколько раз записывалась в расход; записывались на расход суммы, никогда в банк не поступавшие... Удостоверено, что делал все это бухгалтер Трухачев, и эксперты указали, например, в 1874 году такую сумму в 58 тысяч рублей, в 1876 году громадную сумму за счет Борисова и то же самое в 1879 г. И эксперты удостоверили, что все эти записи фиктивные, иначе сказать — подложные. Почему книги велись именно в таком виде — этого подсудимые не говорят, они не разъясняют истины. Трухачев говорит, что он действовал по приказанию председателя; Иловайский утверждает, что он вел свои книги на основании ордеров, которые к нему поступали. Ясное дело, что такие отговорки — не оправдание, а лишь желание свалить свою вину на другого. Это доказывается и тем, что раньше, во время предварительного следствия, подсудимые были откровеннее. Трухачев, например, говорил, что он делал фиктивные записи, желая обратить внимание ревизионных комиссий на злоупотребления в банке, но последние никакого внимания не обращали... Оказывается, по его словам, что он совершал преступления для того, чтобы обратить внимание на преступления других!.. Вероятно, так, потому что, как сказали нам эксперты, составлять фальшивые ордера по чьему-либо личному приказанию бухгалтер не должен, как не имеет на это права и кассир. Понятно, что в данном случае преследовались собственные, личные цели: вписывались фиктивно и в приход, и в расход суммы для того чтобы скрыть собственные грехи и грехи других. Фиктивные записи только вводили в заблуждение ревизионные комиссии, потому что не будь их, ревизия, может быть, и была бы вовлечена в ошибку, но явные нарушения и злоупотребления должны были бы броситься в глаза. Таким образом, обвинение в составлении подложных записей в книгах вполне доказано и не отрицается самими подсудимыми, и их нужно признать в этом виновными. Было явное участие подсудимых и в фиктивных торгах на Кано-Никольское имение 29 января 1879 года, когда фиктивный залог был записан в книгах как действительно поступивший, для того, чтобы скрыть фиктивность продажи. Далее, по этому же имению никогда не поступало никаких платежей, а однако, они значились поступившими. Нам говорят, что они записывались по приказанию председателя, но ведь, как разъяснили эксперты, такие приказания не могут быть обязательны ни для кассира, ни для бухгалтера. Наконец, судебное следствие дало указание на то, что подобные подлоги делались не всегда даром. Так, в 1876 году выдана ссуда Трухачеву под имение, на котором лежал долг в 5 тысяч Шотту, и этот долг не был удержан при выдаче денег заемщику, хотя после и оказался уплаченным из средств банка. Вышло так, что Трухачеву была дана двойная ссуда, и что факт уплаты 5 тысяч Шотту существует — есть ордер на эту сумму, подписанный Алфимовым и Трухачевым, который, с другой стороны, ничем не мог доказать, что 5 тысяч им внесены в банк, ибо они нигде не записаны. Очевидно, что пред нами подлог, совершенный с корыстной целью. Далее, заложенное имение числилось за Трухачевым в течение 1876 —1877 гг., но платежей от Трухачева никогда не поступало, а между тем долг на имении не возрастал, оставаясь до конца в размере первоначальной ссуды (6 тысяч 400 рублей), как будто недоимок и не было. Трухачев утверждает, что на платежи поступало его дополнительное жалованье, 600 рублей, которое он получал в добавление к годовому жалованью в 2 тысячи 400 рублей, но этих 600 рублей и не было, записей их нигде не найдено, да и подсудимый Иловайский в данном случае не подтвердил ссылки на это Трухачева.

Затем, подсудимый Трухачев присвоил себе 1 тысячу рублей денег, присланных заемщиком Масловым для взноса в банк платежа по его заложенному имению, как обнаружил член правления Якунин, ибо сам Трухачев об этом ничего не объяснил. И это преступление представляется вполне доказанным на судебном следствии. В декабре 1881 года Маслов получил приглашение от банка сделать платежи. Маслов является и говорит, что деньги уже посланы на имя Трухачева, каковое обстоятельство было подтверждено почтовой распиской, имевшейся у Маслова, между тем как в книгах банка этих денег не было записано. Наконец, это присвоение, совершенное Трухачевым, подтверждается еще и косвенным образом: как раз около того времени, когда должны были получить с почты деньги Маслова, Трухачев внес на текущий счет в банке 1 тысячу рублей — очевидно, это были деньги Маслова. Объяснение подсудимого, что он деньги Маслова отдал Алфимову, не заслуживает внимания, так как это не подтверждается документами. Вследствие этого данное преступление должно быть вменено ему в вину.

Переходя затем к обвинению подсудимого Иловайского, г. Волченский остановился прежде всего на присвоении им некоторых сумм, находившихся в его распоряжении. Таковы суммы, полученные за сгоревшие в Оренбурге имущества в размере 20 тысяч рублей. Подсудимый Иловайский сказал сначала, что денег этих он совсем не получал, но между тем они оказались записанными. Далее, в 1874 году от Борисова для передачи Алфимову было получено Иловайским 25 тысяч рублей; на приход они нигде не записаны, и Алфимов говорит, что их не получал; если он не удостоверил, что деньги им получены, значит, они остались у Иловайского. Кроме всего этого, последний самовольно выдавал деньги из кассы как членам правления, так и другим служащим, это вполне подтверждено на следствии. Но в данном случае его можно обвинять только в том, что он поступал неправильно. Более основания обвинять его в том, что председателю он выдавал деньги даже без расписки. Так, в 1873 и 1874 годах, когда Алфимов уезжал из Саратова в Петербург, он брал с собой таким образом до 200 тысяч рублей, из которых 75 тысяч были получены не только без ордера, но и без какой-либо записи в кассе. Ясно, что Иловайский вышел из пределов прав, ему предоставленных, тем более, что он не мог не знать, куда шли эти деньги, т. е. что они шли на приобретение акций для получения преобладания в делах банка.

Вслед за тем обвинитель упомянул о подложности отчетов и об участии в этом подсудимого Трухачева. Подложность отчетов, сказал он, вполне доказана, как и то, что проекты этих отчетов составлялись именно Трухачевым, допускавшим в них подлоги и фиктивные записи. Положим, он указывает на известные свои заявления, в которых он отказывался от подписания, но тут не важно, отказывался он или нет, а важно то, что отчеты были не верны. Притом же некоторые балансы, тоже подложные, были подписаны Трухачевым.

Относительно подсудимого Исакова товарищ прокурора сказал лишь несколько слов. Прежде всего он упомянул об обнаружении двух ордеров за одним 88-м номером. Один из них был правильно проведен по книгам, другой же, на 93 тысячи рублей, ничем не оправдывается. Так как такой суммы не поступало, то Исаков говорит, что касса в предыдущем (1876 году) израсходовала закладных листов на 93 тысячи рублей более, а потому и был составлен этот ордер; предполагалось, что некоторые листы были ошибочно показаны выданными в ссуду. В другом своем объяснении он говорит, что листы на 93 тысячи рублей были получены своевременно как поступившие в досрочное погашение, но не были тогда же отмечены. Однако это ничем не подтверждается; листы отмечены фиктивно как поступившие в досрочное погашение. Это обвинение доказано. Равным образом доказано обвинение Исакова в залоге купонов в конторе Печенкина и размен тысячерублевого закладного листа на два по 500 рублей с целью воспользоваться разницей в 46 рублей.

В заключение г. Волченский остановился на подсудимом Марциновском, который, будучи бухгалтером после Трухачева, точно так же подписывал заведомо ложные отчеты, оправдываясь в этом преступлении лишь тем, что так действовал он по приказанию председателя.

Гражданский истец Плевако, явившийся в суд представителем Государственного Дворянского банка и предъявивший к подсудимым гражданский иск в сумме до 2 миллионов рублей, сказал следующее:

Несколько лет тому назад, господа присяжные заседатели, добрая половина из десятка сидящих перед вами подсудимых была сильной, славной, обладающей и властью, и средствами. Всего у них было много — и денег, и врагов, и завистников. Не одно осуждение, не одно злобное обобщение их деятельности раздавалось за их спинами, но они были свободны, крепки и им не могли вредить эти слухи, эти мнения. Теперь не то: они сидят на скамье подсудимых, крепко связанные узами карающего закона, слабые, опозоренные. Всякое лишнее, ненужное для нас, но тяжелое для них слово болезненно отзывается на них, вредит им. Поэтому здесь на суде я не позволю себе ни одного искусно связанного положения, направленного к тому, чтобы перевесить чашу весов на стороне обвинения, да оно и не нуждается в этом. Мощное, поразительное по трудолюбию, оно дало нам столько обличительных для подсудимых фактов, что если вы признаете из них доказанной лишь самую малую часть, то и тогда требования наши будут всецело удовлетворены. Кроме того, к сдержанности меня обязывают и мои отношения к этому делу, в котором я являюсь представителем Дворянского банка. Сам банк не пострадал и не повинен ни в одном из злоупотреблений погибшего банка; дело ему передано для ликвидации уже погубленное, мертвое. Те ошибки и проступки, которые допускались в правлении Саратовско-Симбирского банка, выносил другой банк, не наш; мы пред делами, до нас закончившимися, сами стоим в роли вопрошающих, сами ищем виновных, а не свидетельствуем о них.

Все, что совершается перед глазами разумного человека, должно сделаться достоянием его мысли и принять форму грамматического предложения, в котором части, явления или дела распадаются на те же элементы, на какие распадается и предложение: на сказуемое, подлежащее и случайные части целого суждения. Какое же слово подходящее для сказуемого настоящего дела? Банк исчез. Но банки умирают или погибая по недостатку условий жизненности, или их губят люди по недостатку доброй и избытку злой воли. Нельзя отрицать, что немало банков погибло по первой причине. Когда у нас появилась возможность создавать их, мы увлеклись, засеяли жатву далеко более потребностей рынка. Для живучести этих учреждений не было почвы. Но земельные банки вне этих условий: в них нет зависимости от личной кредитоспособности должников, их бумаги обеспечены с избытком заложенными имениями. Для того, чтобы поколебался и погиб банк, надобна наличность таких чрезвычайных явлений, как землетрясение или нашествие неприятеля на район деятельности данного земельного банковского учреждения.

Но страсти, гнездящиеся в груди человека, подчас опаснее и разрушительнее титанических сил природы и демонических внешнего врага. В данном деле нет внешних условий гибели банка. Его погубили. Таким образом, сказуемое найдено. Поищем подлежащее к нашему предложению. По силе сказуемого уже можно догадываться, кто подходит и кто нет к этой роли. Пропало в банке 50 рублей — мелочи, ищите виновных между сторожами, артельщиками, писцами; пропало несколько тысяч и пропажа замаскирована в бумагах и книгах — виновники выше первой категории. Но если погиб весь банк, погиб безвозвратно, погиб не в один момент похищением наличности, а погиб путем системы, характера деятельности, то для такой гибели нужны силы, постоянно присущие банку, властные, главенствующие.

Такими силами были председатель банка Алфимов и подчинявший все и всех своему фактическому влиянию Борисов.

Но недостаточно отыскать два момента нашего предложения, чтобы требовать осуждения деятелей. Жизнь кишит неправильными и губительными поступками людей, но общественная совесть скупа на жестокие слова. Следует определить общественное значение рассматриваемого дела. Я утверждаю, что крушение банка есть в одно и то же время и крупное экономическое правонарушение, и рана, наносимая самолюбию страны. Банки как орудия кредита — давнишняя необходимость общества, но очень долго эту потребность удовлетворяли исключительно правительственные учреждения, а нашу собственную самодеятельность считали преждевременной. Только доверие к нашим силам и к нашей способности подняться выше «личного» и достигнуть «общего» дало жизнь среди многих других новых институтов жизни и институту общественного кредита. Факт неумелости — преступной или нерадивой — это материал для признания ошибочным проявления к нам доверия и ступени к регрессу, к возвращению все и вся проникающей опеки, к обременению центральной государственной власти непосильным трудом частного характера. А если к фактам крушения присоединить еще и равнодушие общественной совести — в чем, кстати сказать, она до сих пор не провинилась,— то был бы налицо и материал другого сорта: факт неумелости нашей отразить зло и факт снисходительности нашей к явно беззаконным поступкам общественных дельцов...

Установив общественное значение рассматриваемого дела и необходимость отнестись к нему с заслуживающей этого внимательностью к интересам правосудия, вернемся к лицам, имена которых уже названы.

Чтобы решить вопрос, как погубили Алфимов и Борисов Саратовско-Симбирский банк, необходимо представить общий характер этих лиц, насколько это возможно. Каждый человек в постоянном образе действий верен своему определившемуся душевному строю. Пусть же прошлое Алфимова и Борисова даст нам ответ на наш вопрос.

Отставной полковник, без всякого опыта в банкирских предприятиях, Алфимов в эпоху деловой горячки, концессий, уставов, когда вчерашние поручики гвардии вдруг становились способными соединять железными путями концы России, когда дворянство, побросав свои поместья, объявило себя призванным к коммерции, возомнил о себе, что он крупный и серьезный банковый деятель, а благодаря связям и знакомству он и встал во главе местного банка. Понятно, что такой человек легко сделается игрушкой и орудием в руках более сильного человека, особенно если ему польстить в его самомнении. Все прошлое Алфимова не дает и намека на то, чтобы он когда-либо унизился до грязного и темного хищения. Вряд ли он был способен, чтобы перекладывать из кассы в собственный карман. Он просто верил в гений своего племянника, верил в то, что питерские спекуляции Борисова не только обогатят его, но покроют ошибки банка в его первые годы и доставят громкую известность его деятелям и высшую премию его акциям.

Но этот рядом стоящий с ним человек, более сильный, мог ли он быть простым расхитителем чужого достояния? Я не могу отказаться, что я лично знал этого человека, и не думаю, чтобы он был способен к грязному хищению. Этот человек твердо верил в свои планы и всюду видел миллионы. Он — спекулянт по природе, а у спекулянтов есть болезнь — смешение своих собственных фантазий с действительностью. Игроков биржевых можно сравнить с горячими игроками в карты. Когда игроки в горячности проигрывают свои деньги — они несчастные люди, но когда они пускают в оборот чужие капиталы, вверенные их попечению — они уже преступники. Мне думается, что вина Борисова только в том и заключается, что он забыл, что с общественным достоянием, которое вверено не для обращения в миллионы, нельзя поступать так, как он поступил с банковскими деньгами, играя ими на бирже, хотя, может быть, и без корыстных видов. Я не думаю, чтобы Борисов был расхитителем банковских сумм, тогда ему не для чего было бы прибегать к таким сложным путям, когда он мог прямо задержать миллионы, скопившиеся в его портфеле.

Но раз два влиятельных человека — эти подлежащие — найдены, то что же представляют собой другие лица?

Коваленков был лишь современником события. Я не могу предъявить к человеку требования, превосходящие его природу. Не Коваленков виноват, а те, кто его, не умевшего сберечь свое, посадили сберегать чужое. Этим лицам именно был нужен такой человек, как Коваленков — тип лишних людей, из породы тех заседателей старых судов, которые приглашались заваривать чай для действительных судей.

Но кроме Коваленкова, были и другие лица, являющиеся служебными частями предложения. Главным деятелям нужно было вести книги, которые отражали бы не действительное положение дел, а для этого им необходимо было обзавестись таким летописцем, который бы все время лгал и писал не то, что было на самом деле; о действительном же положении дела ему предоставлялось право вести собственные мемуары, которые никогда не должны увидеть света. И вот два лица — Трухачев и Иловайский — являются такими летописцами. Но ни один человек, обреченный весь век писать одну ложь, не удержится, чтобы не написать такую неправду, которая идет для его пользы. Есть такие моменты, когда никто не станет стоять на страже чужого проступка, не требуя и себе выгоды. Но так как деятельность таких летописцев в этом случае самостоятельна, то главные воротилы не только не принимали участия в этих мелких хищениях, но и относились к ним с известной строгостью. Вот чем и объясняется миссия Якунина, посаженного в банк с целью улучшения его внутренней жизни. Он шел туда с честными намерениями.

Что касается других придаточных частей — Бока и И. Борисова и случайно присоединившегося Марциновского, то по отношению первых я имею одно обстоятельство, которое затрудняет меня произнести слово обвинения: в оценках не упоминается их имен, они появляются в одной лишь оценке Кано-Никольского имения. Я, конечно, сомневаюсь в крупной стоимости этого имения, но верно, что существовали такие мнения, которые видели в этом имении золотое дно. Почему же Бок и И. Борисов не могли держаться такого же, может быть, и ошибочного взгляда? Но ошибки еще мало, надо сознательное преступление, чтобы сесть на скамью подсудимых. Необходимо на дело смотреть с точки зрения житейской правды, отличая формальную правду от действительной. Вот почему я не требую от вас слова обвинения, а жду лишь одного слова правды. Слово правды — великое дело, оно нужно нашей стране. «Делающий правду,— сказал Владимир Мономах,— блюдет отечество свое!»

Защитник Алфимова, кандидат прав Блюмер, так начал свою речь: «Блюдите правду, за неправдою блюдется земля русская! — Так кончил свою блестящую речь блестящий представитель разоренных. Блюдите правду, сказал он, и вот, влекомый этой правдой, гражданский истец из страшного обвинителя обратился в горячего защитника подсудимых». Иначе и не могло быть. По мнению защитника, Саратовско-Симбирский банк не был разграблен, и недостаток сумм является результатом невозможности удовлетворительной поверки книг, веденных с крайней небрежностью и представляющих полный хаос. Свидетель Дыбов удостоверил, что он получил дивиденд в самый день краха, следовательно, банк до последней минуты своего существования как акционерное предприятие исполнял свои обязанности, а этого не могло бы быть, если бы в банке были совершены кражи и растраты. Когда после краха все дела Саратовско-Симбирского банка были переданы в заведование государственных чиновников, и им был открыт кредит в Государственном банке для уплаты обязательств, то они, однако, ни разу не воспользовались этим кредитом. Что тут не было расхищения подсудимыми имущества банка, доказывается тем, что ни у кого из них нет этих будто бы похищенных миллионов: подсудимые остались такими же в отношении своего материального положения, как и были, или даже разорились сами. Алфимов, например, жил в Петербурге так же, как и в Саратове; также имел механическую мастерскую, свои пароходики и лодки, равно отличался гостеприимством и радушием. В отношении личных качеств подсудимого и его нравственности многие лица на суде засвидетельствовали, что Алфимов — человек безупречно честный и порядочный; он не финансист, не прекрасный бухгалтер; он оказался плохим счетоводом и неудачным банковским деятелем, но как человек он стоит вне упрека, почему и был избран в председатели. Вся беда в том, что, попав в заправилы и воротилы громадного предприятия, Алфимов оказался не на своем месте.

Указав затем на хаотическое состояние книг банка за время председательства Алфимова, на неумелый способ ведения всех вообще дел, г. Блюмер выяснил, что ни хищнических поползновений, ни корыстных вообще стремлений в действиях подсудимого нельзя усмотреть, а потому просил отнестись к его клиенту с полным милосердием и снисходительностью.

Речь присяжного поверенного В. М. Пржевальского в защиту С. Борисова

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Со времен самой отдаленной древности, с тех пор, как помнит себя род людской, превратность нашей судьбы служила одной из любимейших тем для рассуждений человека. В вечном стремлении решить вопрос о счастье жизни ум человеческий пытался установить границу разумных желаний и найти средства к устранению наших страданий. Рассуждая по этому поводу, один из великих мыслителей нашего века замечает, что человеку следует остерегаться строить свое счастье на широком фундаменте, потому что устроенное таким образом здание счастья, в противоположность всем другим зданиям, всего тверже стоящим на широком фундаменте, дает наибольший доступ бедствиям и легче всего разрушается. Справедливость этого меткого суждения наглядным образом обнаружилась на подсудимом Борисове. Когда Борисов, сумевший быстро создать себе блестящее общественное положение и приобрести солидную финансовую репутацию, достиг в 1880 году председательства в Петербургско-Тульском банке, занимая в то же время должности члена совета Волжско-Камского банка, учетного комитета Государственного банка и правления печальной памяти Саратовско-Симбирского банка, он думал, что путем широкой деятельности им заложен прочный фундамент его благосостояния до конца жизни. Казалось, все устроилось к лучшему, и последнее мрачное облако, тревожившее его спокойствие, стало скрываться за горизонт. В Саратовско-Симбирском банке сидел честный и надежный труженик Якунин, а в руках его, Борисова, находилось миллионное имение, затративши на эксплуатацию которого 200 тысяч рублей, он мог не только покрыть убытки банка, но и для себя сохранить большое состояние. Если бы кто-либо спросил его тогда, что станется с ним семь лет спустя, он, наверное, ответил бы, что он сделается в это время еще более богатым человеком, и, возместив все убытки банка, будет целиком получать в свою пользу весь доход с Кано-Никольской дачи, составляющий сам по себе весьма значительный капитал. Но, господа присяжные заседатели, всякой мудрости человеческой положен предел, и самому блестящему уму не дано предвидеть цепь грядущих событий. 19 марта 1882 года совершилось событие, которое погубило весь его труд и уничтожило все надежды. Миллионер превратился в бедняка, а председательское кресло сменилось для него скамьей подсудимых, на которой он явился перед вами, побывав и под залогом, и под домашним арестом, и в саратовском остроге. Богатство и счастье исчезли перед тюрьмой да сумой, от которых, по словам русского народа, никогда и никуда не уйдешь.

Время, протекшее от начала предварительного следствия до его окончания, было для обвиняемого Борисова временем тяжелой и неравной борьбы. Следствие с самого его начала приняло весьма странное направление. Оно производилось не о том, кто виновники хищения сумм Саратовско-Симбирского банка, а об обвинении Борисова в возможных и невозможных преступлениях. Имя Борисова проводилось красной нитью по всему следствию. Огромных усилий и настойчивого труда многих лет потребовалось Борисову, чтобы хотя сколько-нибудь направить дело в надлежащую сторону; камень за камнем приходилось ему разбивать тот мрачный свод, которым окружили его со всех сторон. Небольшие эпизоды, обнаружившиеся на судебном следствии относительно допроса свидетелей Арапова и Иващенко, приподняли лишь небольшой угол завесы предварительного следствия и показали, какая существенная разница бывает иногда между тем, что есть и что должно быть.

Следствие в отношении Борисова производилось с изумительной тщательностью — у него делали обыск в Петербурге и внезапный обыск в деревне; а в то же время у других обвиняемых, кроме Алфимова и Якунина, не было произведено ни одного обыска. При обыске брались обрывки писем, клочки бумажек, старые счета, интимная переписка — все подшивалось к делу; добывались сведения через дворников, ремесленников, лакеев; тщательно собирались всякого рода сплетни и слухи, которые принимались за чистую монету. Самые простые вещи зарождали подозрение и служили поводом к расследованию. Что может быть естественнее того, что четырехлетний мальчик, привыкший бегать к отцу в кабинет и не проникнувшийся еще по младости лет достодолжным уважением к полицейской печати, толкнул дверь, неизвестно почему не запертую полицией и понятыми на ключ, и оторвал веревочку от печати. Хотя Борисовы в то время были в Саратове, а событие случилось в Петербурге и о том немедленно было сообщено полиции, тем не менее, начинается по этому поводу следствие, сочиняется легенда об уносе книг и т. д. Все это оказалось лишенным основания вздором и дело было прекращено Санкт-Петербургской судебной палатой. Но это обстоятельство заносится в обвинительный акт, и по поводу уже прекращенного дела вызываются свидетели! Нагораживая таким образом факты, думали, конечно, массой их подействовать на воображение, взять если не качеством, то количеством. Создавалось нечто смутное, неопределенное, образовывалась тяжелая атмосфера, в которой свежий человек задыхался. Оправдываться — значило унижать свое человеческое достоинство, молчать — значило создавать улику против себя. 25 заявлений и жалоб следователю, поданных в разное время подсудимым Борисовым, служат красноречивыми доказательствами того положения, в котором он находился при предварительном следствии, вся задача которого состояла в том, чтобы сделать Борисова главным лицом, всесильным в деле, властвующим из Петербурга над всем Саратовско-Симбирским банком.

Переходя затем к характеристике обвинительного акта, защитник заметил, что этот почтенный труд обвинителя в 125 печатных страниц, начинающийся кратким очерком истории Саратовско-Симбирского банка и оканчивающийся каламбуром о «семейном» его прозвище, представляет собой смешение гражданских правонарушений с преступными деяниями и действительных цифр с сомнительными выводами и гадательными предположениями. Указав на три системы обвинения — по письмам, по черновикам и по слухам, защитник обратил внимание на важное в практическом отношении дробление одного и того же преступного факта на ряд самостоятельных преступлений, составляющих или его повторение, или необходимое логическое последствие. Борисов и Алфимов обвиняются, например, в том, что, сделав на временных свидетельствах подложные надписи о поступлении в счет складочного капитала взносов, в действительности не поступивших, присвоили себе имущество банка в сумме тех акций, которые были выданы по этим свидетельствам. Из этого одного факта сделаны четыре самостоятельных преступления, изложенные в первых четырех заключительных пунктах обвинительного акта. «Это все равно,— сказал защитник,— как если бы кто-нибудь, желая сказать: “он съел кусок лежавшего на столе хлеба”, выразился бы в таком роде: “он сделал движение, протянул руку к столу, перстами этой руки взял кусок хлеба, поднял его к своим губам, разинул рот, положил туда кусок, раздробил зубами и, сделав усилие мускулами глотки, проглотил”». При этом относительно обвиняемых предъявляются обвинения, заканчивающиеся двумя статьями Уложения о наказаниях, 354 и 362; сквозь строй этих двух статей прогнаны все обвиняемые безразлично, так что утвердительный ответ хотя на один из пунктов обвинения влечет за собой один и тот же результат для подсудимого. Все это входит в тот общий беспорядок, которым отмечено настоящее дело, и прибавляет к прежде существовавшей путанице банковской еще новую путаницу юридическую, причем для большого сходства, подобно тому, как в делопроизводстве Саратовско-Симбирского банка исчезавшие суммы писались обыкновенно на счет Борисова, так и обвинительный акт, держась системы бухгалтерии Саратовско-Симбирского банка, пишет «за счет Борисова» такие преступления, которых он даже физически совершать не мог. Постараемся же, господа присяжные заседатели, поверить этот счет, и я надеюсь, что после такой поверки криминальный баланс подсудимого Борисова сведется к нулю.

Присутствуя на деле, возникшем из краха банка, необходимо точнее определить значение самого события. Саратовско-Симбирский банк был акционерным торговым предприятием, крушение которого не может иметь значения большого бедствия в смысле общественном. Это не такой банк, куда бедняк несет свое сбережение, но учреждение, где богатый хочет нажить еще больше денег. Где есть нажива, там и риск. Само учреждение это было делом кружка лиц, менее всего думавших, конечно, о развитии и поддержании поземельного кредита России. В числе учредителей является, между прочим, Михельсон, поверенный которого, присяжный поверенный Лякуб, в качестве гражданского истца представил нам блестящую картину настоящего дела во всей ее полноте, не исключая даже ватерклозетной бумаги, и остроумно сравнил подсудимых с зайцами, не продолжив, к сожалению, своего остроумия далее и не объяснив нам, не играл ли он сам при этом случае роли гончей. Владельцы закладных листов получили почти все по курсовой цене и имеют еще получить. Акционерам был выдан дивиденд в размере свыше 700 тысяч рублей, т. е. почти половина номинальной стоимости акций. Если бы с первого года составлялись правильные отчеты, то, очевидно, при дефиците, без дивиденда, акции тотчас бы упали и едва ли стоили бы того, что по ним выдано как дивиденд. Словом, это тот финансовый крах, который не отозвался тяжело, выражаясь словами известного экономиста Родбертуса, «ни на разжиревшем теле капитала, ни на изможденных плечах труда». Он коснулся только немногих и притом в слишком немногой степени.

Указав далее на то, что в отношении подс. Борисова произошло еще одно случайное обстоятельство при судебном следствии, которое мешает вполне выяснить его деятельность, а именно то, что из Петербурга в Тамбов не приехал ни один из тридцати вызывавшихся свидетелей, защитник представил картину деятельности Борисова по тому материалу, который имеется в деле.

Уже с первых шагов его деятельности по окончании курса наук кандидатом Киевского университета Борисов рисуется нам с теми чертами характера, которые сначала так быстро его возвысили, а впоследствии так скоро погубили. Это была натура, всем интересовавшаяся, предприимчивая, искавшая деятельности в самых разнообразных ее видах. Борисова занимает и выработка землеудобрительных туков в России, и разработка озокерита и минеральных богатств на Кавказе, и развитие промышленности на юге России путем канализации Северного Донца, и проведение железной дороги, и дело земельных банков. Везде создает он обширные планы и устраивает смелые комбинации, рассчитывая на блестящий успех. Но в то же время замечается его полная непрактичность и неумение считаться с повседневными мелочами исполнения. Практический контроль для него не существует, и, замышляя миллионные дела, он не замечает того, что происходит у него перед глазами. Прибавьте к этому крайнюю доверчивость, беспечность и большую самоуверенность — и перед вами явится человек, который мог так же легко запутаться в делах, как легко мог выдвинутся вперед благодаря своему уму, знаниям дела и финансовым способностям.

Заметное увеличение благосостояния Борисова начинается с тех пор, как у него заводятся общие дела с богачом Добрыниным, вверившим ему свой большой капитал для биржевых оборотов. Кредит его быстро вырос на глазах у всех, и начиная с 1874 года имя Борисова становится известным как биржевому миру, так равно и лицам, общественное положение и деятельность которых ручается вполне за достоинство их показаний. Вице-директор департамента министр юстиции Кобылинский говорит о Борисове как о человеке, могущем вселять полное доверие, нравственном, развитом товарище, искренно любимом служащими, справедливом, гуманном и снисходительном начальнике. Член военного совета генерал-лейтенант Кармалин свидетельствует, что он вполне доверял свои дела Борисову без всяких формальностей, и отношения к нему Борисова были безукоризненно добросовестны. Товарищ управляющего Государственным банком Жуковский говорит, что он считает Борисова за совершенно порядочного и неспособного ни на какие предосудительные поступки человека. Генерал-майор Лачиков отзывается о Борисове как об умном, честном, образованном человеке, прибавляя притом, что ничего подобного на скороспелое богатство в образе его жизни он не замечал. Люди мира финансового и коммерческого — Зак, Гинзбург, Гольденберг, Милиоти и другие — свидетельствуют, что Борисов пользовался большим кредитом и доверием на бирже и свято держал свое слово. Насколько велик кредит Борисова был уже в конце 1874 и начале 1875 гг., видно из представленных к делу писем, из которых в одном ему предлагают 100 тысяч рублей, а в другом, от 7 мая 1875 г., 400 тысяч рублей для залогов. В то время возможно было, с умением при счастьи, нажить на бирже большие деньги, и мы имеем несомненное доказательство тому, как Борисов, купив с сравнительно ничтожным капиталом у «Серк и К°» в феврале 1875 г. 1444 акции Петербурго-Тульского банка и получив на них еще акции новых выпусков в 1880 и 1881 гг., продал их с барышом в 500 тысяч рублей. С приобретением тульских акций и с помощью Добрынина Борисов вместе с ним входит в правление С.-Петербурго-Тульского банка, а с 1880 г. делается председателем правления. 30 апреля 1875 г. его единогласно избирают членом правления Саратовско-Симбирского банка. С этих пор его общественное положение требовало жизни на более широкую ногу; в это же время вышла из института его падчерица, и, по словам свидетеля Решеткина, Борисовы стали жить открытее, чем прежде. Понятие о количестве проживаемого зависит во многом от взгляда лица, дающего определение, и от умения жить. Если Фомичу (Томасову) могло показаться, что Борисов живет «точно министр какой», то большинство людей ему знакомых определяют цифру в 20 — 25 тысяч рублей, что подтверждает и книга расходов, веденная женой Борисова. В жизни и обстановке Борисова не было ни безумной роскоши, ни безрассудного мотовства, носившего печать скороспелого богатства. Тут было довольство и покойная жизнь вполне обеспеченной семьи, пока настоящее дело не разрушило ее благосостояния.

Никакого участия ни в составлении Устава Саратовско-Симбирского банка, ни в хлопотах по его открытию Борисов не принимал. По словам Трирогова и Яковлева, этот банк образовался из слияния двух групп — саратовской и симбирской, ходатайствовавших первоначально об устройстве двух банков. Кроме того, Яковлев рекомендовал учредителям Саратовско-Симбирского банка Алфимова в председатели ввиду предполагавшегося также слияния вновь учрежденного Саратовско-Симбирского банка с Петербургско-Тульским. Но по избрании Алфимова Яковлев совершенно неожиданно встретил с его стороны горячий отпор. Алфимов объявил войну бывшим союзникам. В письмах к Трирогову он не скупится на самые энергичные возражения, заявляет, что будет бороться «сколько сил хватит», сожалеет, что у него «мало пороху» против «заговорщиков», и грозит сделать им «большой скандал». Он не иначе соглашается уступить, как под условием платежа ему 200 тысяч рублей. «Весь город возмущен»,— телеграфирует он Трирогову в декабре 1874 г. и спешит скорее в Петербург, чтобы получением в свою пользу 200 тысяч рублей успокоить умы возмущенных жителей г. Саратова. Но 200 тысяч рублей ему не дали, и слияние не состоялось. Выйдя победителем из борьбы, Алфимов с тех пор бессменно сохранял свой пост председателя Саратовско-Симбирского банка до 16 мая 1882 года. По его же приглашению принял участие в делах этого банка и подсудимый Борисов, его племянник. Помимо близких родственных отношений, право на бесспорное уважение и доверие к Алфимову со стороны Борисова основывалось на прежней деятельности Алфимова, бывшего два трехлетия мировым судьей в Петербурге и пользовавшегося безупречной репутацией у лиц, хорошо его знавших. Он был поставлен председателем не по избранию акционеров, а по назначению учредителей, которые ближе всего стояли к делу и прямой интерес которых состоял в выборе верного и надежного человека. Весь персонал служащих был приглашен непосредственно самим Алфимовым, без какого-либо участия Борисова. Вся распорядительная власть и надзор за делопроизводством и правильностью ведения дел лежали, как обыкновенно бывает всегда и везде, на Алфимове как председателе. Тем более, что в торговых и банковых учреждениях имя председателя является нередко синонимом всего учреждения. Дальнейшая история Саратовско-Симбирского банка указывает нам, что Алфимов не был только номинальным председателем, но, наоборот, всем распоряжался, ревниво сторожил свою власть и не без боя уступил в 1880 году свое первенство Якунину.

Уже первый год существования Саратовско-Симбирского банка был годом дефицита и неправильного отчета. Банк этот появился на свет поздно и действовал среди трудных обстоятельств; Алфимов жаловался в одном из писем на то, что он «родился позже других». В самом деле, Саратовско-Симбирский банк родился от беспорядков, жил среди беспорядков и умер от них неестественной смертью на 10-м году от рождения, поставив себе могильным памятником настоящее дело. Деятельность в нем Борисова начинается с 1874 года в качестве корреспондента. В обвинительном акте и на суде представитель обвинения с особенной настойчивостью указывал на то, что Борисов был не корреспондентом банка, а его агентом. Я лично этому обстоятельству не придаю никакого значения, во-первых, потому что в общежитейском смысле агентом называется всякий заведующий делами кого-либо и действующий за его счет и от его имени, а во-вторых, потому что такой спор мог бы иметь значение в суде коммерческом, но не уголовном. Уголовный суд не признан разбирать правильности сделок по юридическому свойству существовавших между сторонами гражданских отношений, но обязан рассмотреть лишь вопрос о преступности совершенных деяний. Тем не менее я не могу согласиться со взглядом обвинителя. Само правление считало Борисова своим корреспондентом и не выдавало ему агентской книги; в то время, когда обороты всех агентов в совокупности достигают до 200 тысяч рублей, обороты Борисова равняются миллионам; он имеет свой текущий счет, совершает банкирские операции, ведет дело с Лондонским финансовым обществом, кредитует банк на значительные суммы и является его представителем по всем биржевым делам.

Назначение Борисова уполномоченным банка вызывалось необходимостью реализации закладных листов. На Борисова были возложены исключительные, специальные обязанности, по которым он должен был жить в Петербурге и не мог иметь никакого непосредственного отношения к делопроизводству и кассе банка в Саратове, где жили председатель и еще два члена правления. Борисов физически не был в состоянии контролировать кассу и бухгалтерию в Саратове или, по крайней мере, для этого ему нужно было обладать тем пророческим даром, который обнаружил Трухачев в своих заявлениях по поводу ежегодных отчетов. Две данные Борисову доверенности, возлагая на него специальные поручения, не исчерпывали всей его деятельности; точно так же, как и два открытых им текущих счета в Волжско-Камском банке силой вещей, ввиду необходимости кредитовать банк, должны были слиться между собой...

В таком положении Борисова скрывался для него зародыш будущих несчастий: как корреспондент, он был обязан исполнять поручения за счет банка; как член правления, он должен был контролировать правильность этого исполнения. Таким образом, в одном лице соединялись и уполномоченный, и доверитель, контролирующий и контролируемый. По мнению обвинителя, деятельность Борисова по реализации закладных листов Саратовско-Симбирского банка была именно той главнейшей операцией, которая способствовала хищению Борисовым банковских сумм. Между тем по делу является доказанным, что Борисов два раза предлагал принять на себя эту обязанность С.-Петербургскому учетному и ссудному банку, а затем и Волжско-Камскому банку, что и удалось наконец ему в 1880 году. Под его председательством на общем собрании 1875 года было принято его же предложение о публичной подписке на закладные листы с выдачей авансов, подобно Обществу взаимного поземельного кредита. Хотя министерство финансов не согласилось на это, но самый факт остается. Естественно ли, чтобы человек, имеющий наживу от какого-либо дела, не захотел удержать его в своих руках, а, наоборот, сам стремился устранить от себя? Обвинение в этом случае впадает в ошибку, смешивая два параллельно идущих факта; быстрое обогащение Борисова оно не может понять без злоупотреблений суммами Саратовско-Симбирского банка и не допускает возможности, вопреки очевидности, чтобы Борисов мог приобрести свое состояние иным путем, помимо Саратовско-Симбирского банка. С точки зрения прокуратуры, Борисов делился как бы надвое: одной ногой ступит — честный человек, другой — преступник. Начнет Борисов дела с Добрыниным, Кармалиным и другими лицами, вверившими ему сотни тысяч без расписок,— рассчитывается, безусловно, честно; то же и в Петербургско-Тульском банке. Но чуть коснется дел Саратовско-Симбирского банка, тотчас же и начинает творить преступления. Тут очевидная фальшь: человек не сухарь, который можно разломить пополам, и останется все тот же сухарь. Если бы Борисов был действительно таким, каким изображает его обвинительная власть, он мог бы сотню раз совершенно безнаказанно попользоваться чужим капиталом, хотя бы, например, того же внезапно умершего Добрынина, по смерти которого тем не менее Борисов, как удостоверяет Масловский, расчелся с его вдовой честно, по собственному нравственному побуждению.

По словам обвинителя, Борисов с самого момента своего вступления в дела банка начал совершать преступления. На четвертый год после возбуждения уголовного следствия по настоящему делу возникает против него обвинение в присвоении путем подлога складочного капитала. Обвинение это представляется тем более странным, что относительно взносов этого капитала были делаемы публикации с указанием мест, принимавших взносы, в числе коих Борисов никогда не значился. Естественно, что каждый несет свой платеж в то место, где ему надлежит быть принятым и где делается соответствующая надпись на временном свидетельстве. Борисов не имел права ни принимать взносы, ни удостоверять их принятие своей надписью, которая в сем случае была бы не более, как каллиграфское упражнение. Единственное его участие в этом отношении выразилось в исправлении арифметически цифры поступившего складочного капитала в балансе на 1 июля 1876 г., представленном в кредитную канцелярию министерства финансов. Как бы сознавая свою несостоятельность, обвинение ставит его в таких неопределенных признаках, против которых едва ли нужно спорить. Обвинитель утверждает, что Борисов приказывал по книгам банка записывать поступившими в счет складочного капитала непоступившие суммы, сделал заведомо ложные надписи в их получении, выпустил часть неоплаченных акций по этим свидетельствам, присвоил себе акции, приобретенные на средства банка, и уничтожил в 1882 г. временные свидетельства на акции и книгу, где они были записаны. Не говоря уже о том, что уничтожение временных свидетельств и книги было сделано Алфимовым, по его собственному признанию на суде, обвинение, предъявленное в таком виде, не выдерживает ни малейшей критики. Всякое приказание должно иметь или словесную, или письменную форму. Борисов жил постоянно в Петербурге, приезжая в Саратов лично перед общим собранием, когда взносы все уже были записаны в книги банка. Когда же, где, кому Борисов приказывал это делать? Ни письма, ни телеграммы, ни даже намека на какой-либо его приказ по сему предмету в деле не существует. Указав далее на то, что как непоступление складочного капитала, так равно и приобретение будто бы Борисовым акций на средства банка является вполне бездоказательным ввиду того, что даже экспертиза признавала складочный капитал поступившим сполна, а факт приобретения Борисовым акций от Бритнева вполне установлен данными дела, защитник перешел к рассмотрению обвинения Борисова в участии в злоупотреблениях кассы и бухгалтерии Саратовско-Симбирского банка. Если бы Борисов был такой хищник, как утверждает обвинение, то правильное ведение в Саратове кассовых и бухгалтерских книг служило бы доказательством и уликой против него; если же он был настолько всемогущ, что - распоряжался безусловно всем, то он настолько умен, что сумел бы дать иную форму для сокрытия своих хищений. Напротив того, беспорядок ведения книг в Саратове был всецело направлен против Борисова. Что счета Борисовым были вместе с подлинными документами представляемы на имя председателя Алфимова, об этом свидетельствуют и найденные у Борисова письма Алфимова, и признание самого Алфимова на суде в получении этих счетов. Если Алфимов до 16 июня 1879 года хранил у себя в кабинете закладные листы, то тем более мог держать у себя отчеты Борисова. Часть их в разрозненном виде была найдена впоследствии Якуниным. Хотя Борисов не имел у себя отдельной книги по операциям Саратовско-Симбирского банка, но, как по делу обнаружено, он никаких книг не вел ни по чьим делам, а ограничивался котировкой счетов и писем, которые у него хранились в папках, часть которых он предъявлял на суде. Алфимов и бухгалтер Трухачев подтвердили, что никогда ни шнуровой, ни какой-либо другой книги для записи операций Саратовско-Симбирского банка Борисову из правления выдаваемо не было; приводимое же обвинителем в доказательство ее существования письмо правления заменившему Борисова Вейнбергу, как оказывается, было написано согласно обычной форме предписаний о сдаче дел, нисколько не устанавливая действительность существования книги у Борисова. Хотя Борисов и присылал свои счета, но ни один из них не записывался по книгам банка, и до 1880 года по книге корреспондентов не значится поступившим от него ни одного закладного листа, хотя, на самом деле, их было выслано на сумму до 2-х с половиной миллионов рублей. Если бы Борисов путем неправильного ведения кассовой и бухгалтерской книг хотел скрывать свои хищения, то, очевидно, не допустил бы записывать огромные суммы за собой, но, наоборот, распорядился бы скорее записать эти суммы поступившими от него в кассу банка, ибо никто сам себе не враг, и уж наверно велел бы к неопределенным кассовым записям «принято», «поступило», прибавить: от Борисова. Единогласное свидетельство всех лиц, вызванных обвинением из различных отделов банковского делопроизводства, подтвердило на суде тот факт, что Борисов в делопроизводство банка никогда не вмешивался; ни одного письменного следа такого вмешательства в деле также не имеется. Являясь, в Саратов на короткое время только к общим собраниям, Борисов, зная свою деятельность как председатель Петербургско-Тульского банка, судил так же и об Алфимове, считая даже, быть может, неделикатным в качестве лица подотчетного вмешиваться в то дело, которое ему не было поручено. Хотя банк есть учреждение коллегиальное, представляющее собой ответственную юридическую личность, но каждый знает, что обыкновенно труд разделяется и каждый ответствует за вверенную ему часть. Борисов исполнял порученное ему дело в Петербурге и думал, что в Саратове делают свое дело. Нет спора, что в таком отношении была большая доля непростительной небрежности, которую можно поставить Борисову в справедливый упрек: ему следовало обратить серьезное внимание на книги банка и немедленно принять надлежащие меры. Но Борисова обвиняют не в допущенной им небрежности, а в подлогах и злоупотреблениях. В этом смысле у обвинения нет никакого основания. Ежегодные отчеты и ежемесячные балансы были исправляемы Борисовым лишь арифметически и бухгалтерски на основании ведомостей и счетов бухгалтера Трухачева; сопоставление же счета Борисова с отчетом банка, сделанное обвинителем, представляет собой произвольное сравнение двух несоизмеримых величин. Сумма находившихся у Борисова закладных листов не могла показываться в таком виде по отчетам банка, и вместо нее совершенно правильно всегда значилась по кассе лишь разница между суммой, выданной заемщикам, и курсовой ценой листов, находившихся у Борисова на счете корреспондента. Произвольность взгляда обвинения на неправильность отчетов высказалась очевидным образом в непривлечении к ответственности тайного советника Трирогова, подписавшего первый годичный неверный отчет за 1874 год. Между тем неправильность одного отчета влечет за собой безусловно неправильность последующих отчетов, в которые вносится остаток предыдущего года. Составление общих собраний из фиктивных акционеров не составляет преступления и является неизбежным злом при необходимости, с одной стороны, составить общее собрание и, с другой, при равнодушии к участию в них акционеров. При этом никаких жалоб ни с чьей стороны никогда не было, и до 1880 года, по словам обвинительного акта, преобладающее влияние на общих собраниях акционеров Саратовско-Симбирского банка принадлежало Алфимову, а не Борисову; составленное же Борисовым общее собрание 1880 года преследовало благую цель — ввести Якунина в состав правления. Не доказывают также злоупотреблений со стороны Борисова приведенная обвинителем задержка суммы в 250 тысяч рублей в июле 1878 г. и перевод Борисову из Саратова 227 тысяч рублей в конце 1876 и начале 1877 годов, не вызывавшийся необходимостью дел банка. Первое объясняется предстоявшей выдачей ссуды кн. Долгорукой, предполагавшейся первоначально в Петербурге, а второе — тем, что банк в это время был должен Борисову 936 тысяч 385 рублей и, следовательно, этим переводом уплачивал лишь часть своего долга. Наконец, обвинение Борисова в продаже излишне выпущенных закладных листов грешит несообразностью в том отношении, что Борисов, находясь в Петербурге, продавал и закладывал просто листы, а не излишние листы, существование которых определялось действиями правления в Саратове, но не Борисовым; показание же приводимого обвинителем свидетеля Семененко-Николаевского не может служить уликой против Борисова, потому что объяснение с акционерами в Петербурге имело место в апреле 1882 г., по возбуждении уголовного следствия после экспертизы, определившей существование излишних закладных листов, о чем Борисов и сообщил акционерам, говоря об убытках банка.

Переходя затем к вопросу о «счете Борисова», защитник обратил внимание на замечательное по сему предмету разноречие экспертизы. По заключению экспертов от 28 сентября 1883 года, Борисов остался должен Саратовско-Симбирскому банку 509 тысяч 204 рублей 67 коп.; по экспертизе 18 марта 1884 г.— 276 тысяч 300 рублей, а эксперт Крыжановский со свойственной ему смелостью взгляда 10 июля 1885 года насчитал за Борисовым 855 тысяч 448 рублей! Наконец, на судебной экспертизе, проверив счета Борисова, эксперты, за исключением бухгалтера Митаревского, пришли к заключению, что если признать взнос Борисовым 400 тысяч рублей закладными листами в кассу банка в 1881 году, то банк должен Борисову 31 тысячу 300 рублей. Столь различные результаты указывают или на неверность метода, или на незнание экспертов. В данном случае существует и то, и другое: эксперты, может быть, весьма хорошие специалисты по своему роду деятельности, но они не знают вовсе ни делопроизводства земельных банков, ни банкирских, ни биржевых операций. Почему там, где им приходится иметь дело со счетом цифр, они приходят к верным выводам, там же, где они начинают делать сопоставления, выводы их являются неправильными, каково, например, исчисление заведомо неверного среднего курса.

Единственный правильный способ поверки счета Борисова есть указанный им способ, правильность которого признана в принципе самими экспертами в ответе на один из изложенных защитой Борисова вопросов. В самом деле, источники поступления закладных листов в кассу Саратовско-Симбирского банка известны: касса банка могла их получать или от заемщиков в досрочное погашение ссуд, или покупкой на наличные средства кассы, или от агентов, или, наконец, из Экспедиции заготовления государственных бумаг через Борисова. Так как облигационный отдел за немногими фактами оказался в порядке и все количество поступивших листов известно, то, выключая из общей суммы три первые из указанных категорий, получится в остатке четвертая. Это простая арифметическая задача, вполне понятная каждому, кто не хочет закрывать глаза на истину. Разлагая источники поступления на составные части, необходимо признать, что цифра четвертой категории и выразит собой то количество, которое Борисов переслал в банк. Иного вывода нельзя сделать. Между тем эксперты в тех случаях, когда в кассовой книге записано «поступило», «принято» такое-то количество листов, находят, что нельзя считать такие листы поступившими от Борисова, не указывая в то же время, от кого они поступили, как будто листы эти свалились с неба в кассу Саратовско-Симбирского банка. Борисов домогался поверки его счета таким способом при предварительном следствии,— ему было отказано, просил на суде,— ему тоже отказали. Остается одно — прибегнуть к здравому смыслу и совести господ присяжных, которые лучше всяких экспертов в этом случае могут понять и оценить целесообразность и значение просимой им поверки. Идя таким способом, эксперт Митаревский нашел, что банк должен Борисову 449 тысяч рублей. Да и другие эксперты, просмотрев слегка денежный счет Борисова, уже на суде заявили, что находят возможным еще прибавить Борисову 18 тысяч 169 рублей 17 коп., так что составятся в его пользу 49 тысяч 468 рублей 25 коп. Если бы они поверили тщательно, то, быть может, вместо 4-х сумм, нашли бы 44. Притом на суде была представлена случайно найденная Борисовым между рапортичек у Алфимова расписка Коваленкова, доказавшая наглядно, что исключенные экспертами суммы должны быть признаны полученными от Борисова. Борисов считал всегда, что кассовая книга, подписанная кассиром, есть несомненный документ в его пользу, доколе записи в ней не будут опровергнуты другими документами. Иначе и быть не может. Немыслимо представить себе такой порядок, где служил кассир, не ответствующий за веденные им кассовые книги, и бухгалтер, протестующий по поводу им же составленных отчетов. Надо сознаться, что кассир и бухгалтер скоро подметили слабую сторону Борисова, не вникавшего в делопроизводство и не проверявшего никогда их книги. В скором времени у них явился свой особый бухгалтерский термин «за счет Борисова». Борисов стал изображать собой депо, в которое сносились все суммы, исчезавшие из банка. Усиление личных средств Борисова в Петербурге сопровождалось усиленным записыванием за его счет в Саратове. Все вкладные листы писались на него. Блестящим плодом этой деятельности был апокрифический счет Трухачева, по которому за Борисовым значилось 5 миллионов 130 тысяч рублей. До какой степени дошла дерзость, показывает также эпизод о расписке кассира Иловайского на 5 тысяч 700 рублей с подписью Борисова, признанной экспертами безусловно подложной. Подложность ее подтверждается также всеми обстоятельствами дела, и достойно удивления то, что прокурор не желает обвинять кассира Иловайского в подлоге при всей очевидности такового! При таком положении дела Борисов начинает убеждаться в существовании в банке беспорядков, и в 1879 г. узнает о непоступлении срочных платежей за Кано-Никольскую дачу по ссуде в 780 тысяч рублей в кассу банка. Что оставалось делать Борисову? Уйти и предоставить другим распутывать дело? Он считал это недостойным себя и решился привести в надлежащий порядок дела банка прежде, чем оставить его. Самому заняться этим Борисову, имевшему дела и председательство в Петербургско-Тульском банке в Петербурге, было невозможно; для такой работы нужно было найти человека, и Борисов нашел его: то был Якунин.

Человек, живущий хищением, будет желать беспорядков; для человека честного нужно упорядочение дела, выяснение причин беспорядка. «Если бы Борисов захотел скрывать беспорядки, то худшего, чем Якунин, не мог бы выбрать»,— говорил свидетель Борщов. Якунина избрал Борисов по совету с Масловским и не без борьбы ввел его в правление. Противодействие шло от Алфимова, писавшего Борисову, «что члены возмущены», «требуют отчета в акциях», «погубят нас». Но Борисов не убоялся, купил Коваленкова и Лихачева, заплатив за них долги в кассу, и после неудачной попытки 1879 года в 1880 году добился избрания в состав правления Саратовско-Симбирского банка. Но так как банк не мог даже при самом правильном делопроизводстве и счетоводстве существовать без наличных средств, то Борисов поставил себе задачей, чтобы спасти дело, прийти на помощь банку со стороны материальной. Со свойственной ему энергией и смелостью взгляда он решился приобресть Кано-Никольскую дачу и, затратив на нее капитал, устроить правильную эксплуатацию леса и получать верный доход, обеспечивающий платежи банку.

История Кано-Никольской дачи представляет разительный пример того, как иногда самые благие намерения и дела могут быть истолкованы в совершенно превратном виде. Для каждого не предубежденного человека поступок Борисова относительно Кано-Никольской дачи является заслуживающим справедливой похвалы, но никак не порицания или обвинения в уголовном преступлении. Прием в залог Кано-Никольского имения Саратовско-Симбирским банком у Загряжского относится к тому времени, когда Борисов еще не был членом правления банка и лишь в качестве уполномоченного принимал участие в расчетах с кредиторами Загряжского. По вступлении в состав правления ему пришлось встретиться с вопросом об этом имении уже совсем в другом смысле. После неудавшегося предложения покупки удельному ведомству Загряжский не внес срочного платежа банку, и имение было назначено в продажу. Вспомнив о своем старинном знакомом лесопромышленнике Томасове, Алфимов предложил купить это имение в надежде, что в руках богатого Томасова эксплуатация лесной дачи будет вполне обеспечивать платежи банку. Однако же надежды, возлагавшиеся на Томасова, не оправдались. Хотя Томасов при покупке имения послал туда лесничего Гельта для разработки леса, но не хотел дать необходимый капитал; по отдаленности дачи, имея лесное дело вблизи Петербурга, не обращал на нее почти никакого внимания, считая себя как бы номинальным ее собственником. На долю Алфимова и Борисова пришлось опять ведаться с Кано-Никольским имением и заботиться об охранении связанных с ним серьезных интересов банка. Попытки продать имение за границей или образовать в России товарищество для эксплуатации леса окончились безуспешно, так как французские капиталисты хотели купить Кано-Никольскую дачу за 6 миллионов франков не иначе, как образовав первоначально акционерную компанию, а предполагавшееся товарищество расстроилось вследствие нежелания Алфимова. В течение всего этого времени срочные платежи поступали в банк, по словам Алфимова, частью из личных средств его, Алфимова, и значились по книгам банка. Совершенно неожиданно в 1879 г. Борисов узнает, что платежи в действительности в кассу банка не поступали и что таким образом банк в течение нескольких лет несет большие убытки. Тогда Борисов увидел, что единственное средство помочь делу — это самому взяться за эксплуатацию Кано-Никольской дачи. Съездив на место, лично осмотрев дачу и изучив местные условия сбыта, он убедился как в огромной ее ценности, так и в несомненной выгодности предприятия. Познакомившись в то же время с Шиховым, он нашел в нем умного, в высшей степени практического и знающего человека, который мог быть для него незаменимым помощником и верным исполнителем. По возвращении в Петербург Борисов тотчас же начал переговоры с Томасовым, и 8 января 1880 года Кано-Никольское имение стало собственностью Борисова.

Но прежде чем имение перешло в его руки, Борисов с присущей ему прямотой не только не считал нужным скрывать своих намерений, но совершенно добровольно выдал Алфимову обязательство в том, что в случае приобретения Кано-Никольской дачи он обязуется уплатить Саратовско-Симбирскому банку сверх срочных платежей по ссуде в течение 9 лет всего 1 миллион 250 тысяч рублей. Это обязательство, выданное 25 октября 1879 года, получило со стороны обвинителя весьма превратное толкование, в смысле признания будто бы Борисовым факта присвоения сумм банка, для чего обвинитель не без цели выпускает начало и конец обязательства, беря произвольно лишь одну его середину. Рассматривая же данное Борисовым обязательство не отрывочно, а в полном его объеме, к подобному выводу никоим образом прийти нельзя, так как обязательство это имело условное значение, связанное с приобретением имения, и теряло свою силу одновременно с потерей самого имения. Руководимый добросовестным побуждением, приобретая имение по выгодной цене, Борисов обязывался вместе с тем пополнить связанные с имением убытки банка с причитающимися процентами, но отнюдь не признавал тем самым, как думает обвинитель, своей виновности в присвоении сумм банка. Мотивы к добровольной выдаче обязательства, которого от него, конечно, Алфимов никогда не мог требовать, находят себе основание как с нравственной, так и с материальной точки зрения. Борисов дал по этому поводу подробное объяснение и представил расчет погашения долга по залогу и убытков от непоступивших срочных платежей. Вся последующая деятельность Борисова показывает, насколько добросовестно он относится к исполнению принятых на себя обязанностей. Начиная с 1879 года до времени возбуждения уголовного следствия, все платежи банку поступали с полнейшей аккуратностью: всего уплачено было Борисовым в банк, не считая прежде данных на имение 35 тысяч рублей, 247 тысяч рублей.

Переходя затем к вопросу о стоимости Кано-Никольской дачи, подвергавшемуся подробному исследованию как во время предварительного, так равно и судебного следствия, и оставив разбор подробностей другим защитникам, защитник Борисова остановился на двух мнениях, высказанных по этому поводу Управлением государственных имуществ и членом оценочной комиссии министерства финансов. В то время, как сохраненная казна еще в 1861 году ценила десятину Кано-Никольской дачи не менее 10 рублей, что составляет общую сумму 1 миллион 10 тысяч рублей, Управление государственных имуществ в 1883 году нашло возможным оценить десятину всего в 1 рубль 90 коп., а всю дачу в 205 тысяч 200 рублей. Не следует забывать при этом, что Кано-Никольская дача находится в центре тех башкирских земель, которые приобрели себе столь громкую известность. Лучшая критика одного казенного ведомства другим заключается в мнении оценщика министерства финансов Крубера, указывающего на то, что администрация Управления государственных имуществ отличается «бюрократическими и контрольными формальностями» и массой «педантических приемов тормозить всякое живое дело». Оценивая дачу «скорее в уменьшенном, чем в преувеличенном виде», Крубер определяет ее стоимость в круглых цифрах, в 5 миллионов 158 тысяч рублей. Свидетельство лесопромышленника Шихова, изучившего местное лесное дело до тонкости, должно иметь в наших глазах несомненное значение; и по его словам также Кано-Никольское имение представляет собой огромное богатство и стоит миллионы. Естественно, что стоимость лесного имения находится в тесной связи с его эксплуатацией. Сам по себе стоящий на корню лес не дает никакого дохода, деньги не будут расти вместе с листьями. Но коль скоро к естественным богатствам при благоприятных условиях сбыта прикладываются труд и капитал, имение приобретает громадную стоимость и приносит верный, обеспеченный доход. С этой целью Борисов, продав свои ценные бумаги, употребил 200 тысяч рублей на разработку леса в Кано-Никольской даче. В связи с этим он задумал устроить там мельницу, которая затем, по более подходящим условиям, была выстроена в Оренбурге и стоила 560 тысяч рублей. Оба предприятия вполне гарантировали Саратовско-Симбирскому банку как уплату ежегодных взносов, так и погашение долга и убытков по обязательству. Результаты не замедлили обнаружиться в самом скором времени: за первый эксплуатационный год Кано-Никольская дача дала с 1200 десятин чистого дохода 168 тысяч 155 рублей; за второй год по случаю постройки мельницы была вырублена только 1/2 часть и доходу поступило 75 тысяч 650 рублей, что составило бы для полного количества 226 тысяч 950 рублей. Из этого дохода Борисов ничего не взял себе, как то несомненным образом явствует из представленных к делу книг оренбургской конторы, и предполагал вести дело далее в еще более широких размерах.

При таких условиях, желая личное обязательство, хранившееся у Алфимова и не имевшее никакой юридической силы в отношении правления банка, заменить реальным обеспечением, Борисов подал заявление о выдаче ему дополнительной ссуды по имению. Обвинитель утверждает, что Борисов хотел будто бы внести в банк 1 миллион 400 тысяч рублей, и приводя этот факт как новое доказательство присвоения, восклицает: такого благодетеля, который стал бы дарить 1 миллион 400 тысяч рублей, что-то не слышно! Я вполне согласен с обвинителем и повторяю, что действительно такого благодетеля не было слышно, потому что Борисов никогда ничего подобного не предполагал. Это есть не более чем фантазия самого обвинителя, в подтверждение которой он не может привести, кроме своих собственных слов, ни одного документа, идущего от Борисова. Борисов как заемщик указал лишь ту цену, которую, по его мнению, стоило имение, и ссуду, которую под него можно было выдать, предоставив определение этой ссуды усмотрению правления. Устранившись совершенно от всякого дальнейшего участия как в оценке имения, так равно и в назначении подлежащей выдаче ссуды, Борисов, ввиду затраченного им капитала и определившегося при таком условии количества ежегодного дохода от разработки леса, имел полное основание к получению дополнительной ссуды. По получении таковой он не воспользовался ею в свою собственность, но немедленно, в исполнение данного обязательства, внес 400 тысяч рублей закладными листами в Волжско-Камский банк, в депо Саратовско-Симбирского банка; таким образом была покрыта значительная часть убытков от Кано-Никольского имения, и Борисов имел в виду, заложив имение в частные руки, освободить банк вовсе от этого имения, чтобы избегнуть всяких нареканий в дальнейшем. Не осуществилось это намерение по обстоятельствам, от него не зависевшим.

Приведенный факт уже сам по себе имеет огромное значение, с какой бы точки зрения мы ни посмотрели на него. Каковы бы ни были причины, поставившие банк в затруднительное положение, но деятельность, направленная к спасению расстроенного дела, должна иметь бесспорно в глазах суда совести великую цену. Суровый моралист, быть может, пошлет упрек за прошедшее, но не поднимется рука судьи совести написать обвинительный приговор человеку, искренне, добросовестно выступившему на исправление зла. Не вина Борисова, что ему не дали довести дело до конца, но искренность его намерений не может подлежать ни малейшему сомнению. Уже привлеченный к следствию, Борисов просил ради имущественных интересов банка об одном: сохранить эксплуатацию Кано-Никольской дачи под наблюдением лица, поставленного от ликвидационной комиссии, с тем, чтобы весь получаемый на затраченный им капитал доход поступал всецело в банк. Но по соображениям, понять которые весьма трудно, ему было в том отказано, а затем лишение свободы и наложение ареста на срубленный лес окончательно уничтожили возможность всякой попытки в этом направлении. Борисов стал жертвой дела, в котором погибли все его состояние, банк и он сам.

Последующая судьба Кано-Никольской дачи напоминает собой известный рассказ о том, как крестьянин убил курицу, которая ему несла золотые яйца. В первый год правления чиновников дача показана принесшей чистого дохода 60 рублей! В то же время Шотт предлагал за сруб 1200 десятин ежегодно, в течение 10 лет, по 76 тысяч 800 рублей за год и уплату всех повинностей по имению, а по словам свидетеля Шихова, принимавшего участие в этом деле, Шотт дал бы до 100 тысяч рублей. Несмотря на просьбу и напоминание Шотта дать поскорее ответ на сделанное предложение, он ответа не получил. Но какова действительная доходность Кано-Никольской дачи, это видно из того, что последние годы от продажи одного буреломного и сухоподстойного леса было выручено в один год 30 тысяч рублей, а в другой 50 тысяч рублей.

Возвращаясь затем к вопросу о положении Саратовско-Симбирского банка в 1889 г., защитник обратил внимание на то, что вступление Якунина в управление делами банка проводит резкую грань между предшествовавшим и последующим временем. Якунин, по словам свидетеля Власова, был встречен в Саратове «как враг». Он вынес самое тяжелое впечатление из всего окружающего и в письмах своих не скупится на мрачные краски и сильные выражения по поводу той «орды лентяев и дураков», среди которой ему приходилось действовать. Сожаление, высказанное Якуниным в одном из писем, что Борисов «не сказал ему всего раньше», показывает, что сам Борисов не подозревал истинного положения вещей, ибо иначе трудно допустить, чтобы он не предупредил обо всем близкого ему человека, который по его же просьбе отправился на исправление дела. Но оказалось, что Якунина мало было только ввести в правление, необходимо было ему передать и распоряжение делами банка. С этой целью Борисов летом 1880 года едет в Саратов, и 15 июня этого года составляется журнальное постановление о том, что вся распорядительная власть переходит в руки Якунина. С этих пор прежние порядки, или, правильнее сказать, беспорядки, стали немыслимы. Алфимов стушевался и ушел в свое механическое заведение, унося с собой таинственную записку, с клятвой никому ее не показывать; у кассира Иловайского появляется какая-то «памятная книжка», у бухгалтера Трухачева заводится также «штучка», о которой он говорит: «Вот она, моя гармония». Вместе с падением старого режима прежним деятелям нечего было делать: им нужно было готовиться к ответу и уходить. Началось с Трухачева. 2 декабря 1880 года вдруг из банка исчезает бухгалтер, захватывая с собой книги банка, и затем в правлении получается нотариальное заявление о безотчетном семилетнем расходовании сумм банка Борисовым и о живом сочувствии этому деянию Якунина, с обещанием объяснить подробности в настоящем общем собрании, «если только таковое волею Божьей будет». Весьма понятны те причины, которые побудили Борисова стараться уладить «трухачевскую историю». С помощью деятельного участия присяжного поверенного Немировского, а также нотариуса и «командора» Дыбова Трухачеву удалось, употребляя выражение того же Дыбова, «сорвать» 46 тысяч рублей за дом, и эта «покупка молчания» дала возможность Якунину продолжать начатую им работу упорядочения дел Саратовско-Симбирского банка. Случайное совпадение этой истории с перезалогом Кано-Никольской дачи послужило основанием для обвинителя утверждать, что она именно и вызвала этот перезалог. Такое совпадение объясняется весьма просто тем, что отчетный год по эксплуатации Кано-Никольской дачи оканчивался к 1 ноября; получив отчет в декабре месяце, Борисов и подал тогда же заявление о перезалоге. Он не спешил получать ссуду до июня 1881 г., и если бы действительно опасался Трухачева и знал истинное состояние счетов бланка, то, очевидно, взнос закладных листов на 400 тысяч рублей в кассу банка не имел бы никакого смысла ввиду миллионного дефицита. С другой стороны, Борисов постарался бы, конечно, принять и другие меры к ограждению себя проведением своего счета по книгам, приобщением документов и т. п. Но дело, начатое Якуниным, шло по-прежнему: установив правильный порядок счетоводства и делопроизводства в настоящем, Якунин предлагал приступить к поверке прошедшего и к выяснению истинного положения Саратовско-Симбирского банка. Так прошел 1881 год, в течение которого Немировский успел через Алфимова пристроить в банке своего родственника, уволенного затем Якуниным по неспособности, и приближалось обыкновенное годичное собрание.

В это время до Борисова дошел слух, что Немировский в союзе с Дыбовым купили себе по 10 акций Саратовско-Симбирского банка и хотят принять участие в предстоящем общем собрании. Предупрежденный свидетелем Кобылинским о том, что Немировский не принадлежит к числу людей, для которых идея могла бы иметь значение сама по себе без экономической ее ценности, и зная это по собственному опыту, Борисов поспешил в Саратов. Намерения Немировского скоро сделались для него ясными; рассказ Борисова на суде нарисовал подробную их картину. На общем собрании 18 марта 1882 г. Немировский был обижен вдвойне: и как неудавшийся член ревизионной комиссии, и как промахнувшийся законник. Когда Борисов указал ему на 87 параграф Устава Саратовско-Симбирского банка и акционеры заявили о нежелании обсуждать, вне определенного Уставом порядка, делаемые Немировским заявления, Немировский сказал Борисову: «Тогда я пойду к прокурору». «Как вам будет угодно»,— последовал ответ со стороны Борисова. В этом ответе слышится голос человека, не сознающего за собой ничего преступного. Таким тоном и языком не станет говорить тот, кто чувствует свою вину. Он старается скорее уладить недоразумение, устроить соглашение, предотвратить всеми мерами подачу жалобы, грозящей ему неминуемой опасностью. Но человек чистый от преступления не пойдет на сделку с совестью. Борисов понимал очень хорошо, что слово, сказанное Немировским, было не пустой угрозой, и не боялся его доноса. В тот же день «кроткий и доверчивый» акционер, каким именует себя Немировский в жалобе, поданной им прокурору Саратовской судебной палаты, привел свою угрозу в исполнение, а на другой день, 19 марта 1882 года, в 9.30 часов утра, в Саратовско-Симбирский банк явился судебный следователь Городыский. Так окончил свое существование банк в тот момент, когда у него находились все данные для дальнейшего существования, когда в нем более чем когда-либо стал вводиться порядок, и банк мог бы продолжать действовать без ущерба для акционеров и заемщиков, без уголовного суда для лиц, ведавших его дела.

Характер разбираемого дела невольным образом отражается на складе нашей мысли, и, слыша постоянно об итогах Саратовско-Симбирского банка, хочешь подвести и итоги его деятелей. Посмотрим же, каковы получаются эти итоги для подсудимого Борисова в материальном и нравственном смысле. В материальном отношении мы видим пред собою следующее: расхититель сумм банка уплатил этому банку: взносов по Кано-Никольскому имению 247 тысяч рублей, сверх 35 тысяч, данных из раньше приобретенного имения, вложил на эксплуатацию дачи 200-тысячный капитал, внес в кассу банка 400 тысяч закладными листами — итого 882 тысяч рублей, да еще оставил банку имение, стоящее пять миллионов. Подобных хищников, господа присяжные, в русских судах еще никогда не судили! Если, оставя эту материальную сторону, мы посмотрим на Борисова с другой точки зрения, то увидим пред собою человека, перенесенного судьбой с одного полюса на другой, противоположный. Не стану повторять пред вами вновь картину того блестящего положения, которое он занимал до возбуждения настоящего дела. Но в том водовороте, где сталкиваются самые разнообразные интересы и чаяния, где идет вечная, неустанная борьба, иных житейская волна возносит высоко и держит на высоте, других безжалостно низвергает в бездну. На жизненном пути люди, слабые волей и умом, нерешительные в поступках, мало сделают и не уйдут далеко. Совсем иное, когда является сильный, энергический ум: он смело отдается своему делу и не задумываясь пойдет навстречу самому решительному замыслу. В этом его сила и достоинство, его обаяние и власть. Но рядом с величием человека идут и его способности. Упоенный удачами жизни, среди того общества, где успех оправдывает все, человек начинает забывать, что один неверный шаг может все погубить, что под его ногами та изменчивая почва, на которой он может найти себе и свое счастье, и свою гибель. Борисов переживал первое и незаметно для себя стремился к другому. К этому способствовала та сторона его характера, на которую уже было мною обращено внимание. Есть люди, у которых математический ум и способность самых обширных комбинаций уживаются с полнейшей непрактичностью и непонятной доверчивостью, граничащей с небрежностью. Гордые сознанием своего достоинства, они веру в самих себя переносят на других людей и полагают, в роковом заблуждении, что не могут быть жертвой обмана. Высоко неся свою голову вперед, они не обращают внимания на то, что копошится у них под ногами. А между тем пользуясь этим, их незаметно опутывают снизу тонкими, но крепкими путами, и когда наконец они почуют опасность, то уже поздно! Так погиб Борисов. Борисов забыл о том, что на свете существуют те виртуозы шантажа, которые не упустят случая воспользоваться ошибкой, и те лицемеры, которые умеют под личиной благородного служения общественным интересам втихомолку ловко обделывать свои воровские делишки. Борисов сделался жертвой именно таких людей, потому что не захотел считаться с ними, да еще потому, что слишком много верил в других и слишком много надеялся на самого себя. Господа присяжные заседатели! Он для вас чужой человек, живший и действовавший в ином обществе, между иных людей. Оторванный от своей среды, одинокий, безропотно ждет он от вас своего приговора. Его друзья и близкие далеко, и он не знает, суждено ли ему вернуться к ним, или же ему грозит другая участь. Но не сомневается он в том, что вы, судящие его здесь, на далекой чужбине, более, чем к кому-либо другому, отнесетесь к нему с теплым участием и сумеете в вашей совести найти границу между его ошибками, как бы велики они не были в глазах ваших, и преступлением. Его привело к вам из Петербурга в Тамбов то дело Саратовско-Симбирского банка, бренные остатки которого лежат пред вами. Они принесены сюда как молчаливые вещественные доказательства тех преступлений, которые, по словам обвинителя, совершены Борисовым с прочими подсудимыми. В делах банковых делопроизводство, бухгалтерия, касса, счета заслоняют собою личность человека, и ничего не скажут вам эти бумажные тома о судьбе живых людей, которых вы призваны судить. Но вглядитесь попристальнее испытующим судейским взором, прислушайтесь чутким ухом вашей совести — и сквозь цифры этих томов вам увидятся горькие слезы; за бухгалтерскими расчетами услышатся болезненные стоны измученной души человеческой. Для подсудимого Борисова, господа присяжные заседатели, история крушения Саратовско-Симбирского банка есть вместе с тем скорбный лист его жизни, на котором Провидению угодно было начертать: пятилетнее пребывание под судом и следствием, имущественное разорение, потерю общественного положения, поругание имени. Медленно тянулись для Борисова эти мучительные годы, и только одно глубокое сознание своей правоты и вера в правый суд сохраняли ему силу в борьбе и давали нравственную опору существования. Когда вокруг него торжествовало злорадство, когда гады, падкие на гибель благородных существ, ликовали, он твердил от начала до конца: «Я не хищник чужого добра» и молил об одном — о беспристрастии. Эта просьба, этот вопль его проходит через все страницы настоящего дела. Но все мольбы остались гласом вопиющего в пустыне... Теперь уже не в четырех стенах следственной камеры, не с глазу на глаз пред судебным следователем, а на гласном суде, пред лицом представителей общественной совести, Борисов доказал, насколько несправедливы были к нему те, которые незаслуженно связали его имя с преступлением. И ныне, господа присяжные заседатели, на вас лежит высокая, святая обязанность — разорвать эту связь и восстановить попранную справедливость. Вас просили произнести слово правды. Ни о чем другом и я не могу вас просить. Но не осуждение Борисова будет этим словом. Словом правды о нем будет тот приговор, который возвестит ему свободу и конец многолетних страданий.

После 20-часового совещания присяжные заседатели вынесли 3 июля в 10 час. утра свой вердикт, признав виновными Алфимова и Трухачева в том, что при приеме в залог имения Трухачева не был удержан числившийся на нем долг в 5 тысяч 100 рублей, который и был уплачен из суммы банка, причем Трухачев поставил и подписал как бухгалтер ордер, в котором поместили ложное сведение, что будто означенная сумма была удержана при выдаче ему ссуды. Кроме того, Трухачев признан виновным и в том, что получив от заемщика Маслова 1 тысячу рублей для передачи в кассу в счет платежей по ссуде, сумму эту присвоил себе, сделав в книгах и документах банка ложные записи о получении означенной суммы. Обоим подсудимым присяжные заседатели дали снисхождение, и суд приговорил их к лишению особенных прав и к ссылке на житье: Алфимова — в Архангельскую губернию с воспрещением отлучки из назначенного ему местожительства в течение 3-х лет и с предоставлением по истечении 10 лет избрать местожительство, кроме столицы, а Трухачева — в Томскую губернию с воспрещением отлучки в течение 15 лет. Но при этом суд постановил, ввиду обстоятельств дела, ходатайствовать пред Его Императорским Величеством о замене назначенного Алфимову наказания 4-месячным арестом на гауптвахте, без ограничения прав. Остальные подсудимые оправданы. Факты неполного поступления складочного капитала и выпуска излишних закладных листов отвергнуты. Гражданские иски суд оставил без рассмотрения.

На этот приговор товарищ прокурора Москалев подал кассационный протест, а гражданский истец Лопуцкий, поверенный гражданского истца — Государственного Дворянского банка — присяжный поверенный Плевако и защитники подсудимых Трухачева и Алфимова подали кассационные жалобы. По определению Сената приговор о всех подсудимых был отменен, и дело для нового рассмотрения передано в Московский окружной суд.

Образцом судебного красноречия явилось выступление Ф. Н. Плевако в Варшавском окружном суде. В этой речи глубоко и правдиво предстает внутренний мир молодой талантливой актрисы, успешно выступавшей на сцене Варшавского императорского театра. Эта речь по праву приобрела известность далеко за пределами России.