Заседание Санкт-Петербургского окружного суда по 2 отделению с участием присяжных заседателей, 27 марта 1875 г.

Рассматривается дело о вдове капитана гвардии С. К. Седковой, 23 лет, отставном ротмистре В. Д. Лысенкове, 31 года, поручике А. С. Петлине, 28 лет, отставном губернском секретаре А. П. Медведеве, 56 лет, отставном подпоручике А. М. Киткине, 23 лет, отставном надворном советнике К. А. Бороздине, 46 лет, и фехтмейстерском помощнике И. М. Тенисе, 31 года, обвиняемых в подложном составлении духовного завещания от имени умершего капитана гвардии Седкова.

Представительствовал товарищ председателя Н. Б. Якоби, обвинял прокурор окружного суда А. Ф. Кони, гражданским истцом явился присяжный поверенный Г. В. Бардовский, подсудимых защищали присяжные поверенные А. В. Лохвицкий, В. Н. Языков, В. Д. Спасович, А. Л. Боровиковский и г. Войцеховский.

Обвинительный акт по этому делу следующего содержания:

19 июня 1874 года вдова капитана гвардии София Константиновна Седкова предъявила через поверенного в С.-Петербургский окружной суд к утверждению домашнее духовное завещание покойного своего мужа, представляющее в ее полную собственность все без исключения движимое имущество завещателя, в чем бы такое ни заключалось. Духовное завещание, как в самом его акте значится, писано 31 мая 1874 года со слов завещателя фехтмейстерским помощником И. М. Тенисом, подписано по личной просьбе и за слабостью руки завещателя губернским секретарем Медведевым при свидетелях: поручике Петлине, отставном надворном советнике Бороздине и отставном подпоручике Киткине, которые своим подписом удовлетворили как то, что завещатель был в твердой памяти и здравом уме, так и то, что за слабостью руки и по личной просьбе на завещании вместо него расписался губернский секретарь Медведев. Вместе с актом духовного завещания в суде представлено было от вдовы Седковой и свидетельство Введенской церкви о последовавшей 1-го июня того же года смерти мужа ее. 5-го июля того же года брат покойного Седкова кол. секр. А. Е. Седков заявил суду о подложности представленного поверенным вдовы Седковой завещания. Дознанием же полиции: по заявлению находившейся у Седковых в услужении горничной крестьянки Беляевой между тем обнаружено, что накануне смерти Седкова при нем никого из посторонних лиц, кроме жены его и ее, Беляевой, не было, что Седков умер в 8 часов утра, а Медведев и другие подписавшиеся на завещании лица были в тот день у Седковой только вечером. Спрошенная на предварительном следствии Беляева показала, что Седков умер в креслах в 8 часов утра и был затем перенесен ею при помощи Седковой на постель. Хотя несомненно было, что он уже умер, но Седкова положила ему на голову холодный компресс. Затем с утра до вечера Седкова рылась в сундуках и ящиках, отбирала золотые разные и серебряные вещи, пересматривала бумаги и часть их отложила в небольшой окованный железом сундук. Под вечер Седкова пересматривала какие-то узенькие книжечки и говорила, что хорошо, если в банке не узнают ее руку. Вечером Седкова поехала из дома, но вскоре вернулась, сказав, что забыла какую-то бумагу; затем наскоро что-то написала и снова уехала. По возвращении ее домой приехали Медведев, писарь Тенис и нотариус Лысенков с секретарем, но Лысенков с секретарем вскоре уехал за книгою и возвратился уже один. Седкова посылала за Петлиным, который пришел с каким-то военным. Тенис в зале писал, говорили все шепотом и разошлись уже к утру.

На другой день снова был у Седковой нотариус Лысенков, Медведев и, кроме того, Бороздин и Киткин. В этот же день приезжала подруга Седковой Макарова и увезла с собою сундучок с бумагами. Петлин выпытывал от нее, Беляевой, о том, когда Седков умер, и велел никому не говорить правды; а потом в досаде на Седкову за то, что она не дает ему денег, возил ее, Беляеву, к какому-то офицеру, который расспрашивал ее о том, когда Седков умер, и сказал Петлину, чтобы он подал заявление, но какое написал Петлин заявление,— она, Беляева, не знает. Врач Измайловского полка Флитнер, пользовавший Седкова, показал при допросе на следствии, что Седков страдал хроническим воспалением легких, что в последний раз он, Флитнер, был у Седковых в 10 часов вечера 31 мая. Встретив его в передней, Седкова объявила ему, что муж ее умер, и повела его через кухню в комнату покойного; в зале было в то время много народу. Седкова была очень встревожена и рассказывала, что, опасаясь остаться без завещания, она ездила за нотариусом и свидетелями, но возвратясь домой, нашла мужа уже без дыхания. Далее в бессвязных словах она говорила, что она, несчастная женщина, остается без всего; при этом просила Флитнера не говорить, когда муж ее умер, и написать, что он умер позже. Затем свидетель Флитнер присовокупил, что определить час смерти Седкова было трудно, но возможно, что он умер утром, как показывает это горничная.

Спрошенный на предварительном следствии доктор медицины Зенкевич показал, что Седкова обратилась к нему 1 июня вечером с просьбой выдать свидетельство о смерти мужа, так как пользовавший его врач отказал ей в том по неимению времени, за выездом в лагерь. Седкова ему, Зенкевичу, кажется, говорила, что муж ее умер того же числа утром. Найдя тело Седкова совершенно уже охладевшим, он, Зенкевич, выдал свидетельство. Свидетель штабс-капитан Лисевич показал, что в мае месяце, вечером, когда он был у Петлина, Петлин просил его пойти к одному из жильцов в доме и быть свидетелем завещания. Там Петлин познакомил его с Седковой, и затем сели в зале ожидать нотариуса, который приехал в 10-м часу.

Седкова сказала нотариусу, что муж ее уснул и будить его нельзя. Затем она предложила нотариусу написать завещание с чернового. Письмоводитель нотариуса вписал завещание в книгу и стал ожидать, когда можно будет войти к больному. Наконец нотариус и Седкова вошли, но пробыли недолго, и нотариус, выйдя, сказал: «Что-то подозрительно, пошлите за доктором». Послали за доктором, который, приехав, объявил, что больной умер. Затем он, Лисевич, раскланялся и ушел. Далее свидетелем обнаружено, что из банкирской конторы Жадимировского, Баймакова и К° 1 и 4 июня 1874 г. выдано вдове Седкова с текущего счета ее покойного мужа более 30 тысяч рублей по трем чекам от 31 мая за подписью «М. Седков». По сличении почерков эксперты нашли, что подписи на этих чеках писаны рукою вдовы Седковой. Между письмами и бумагами, частью найденными у Седковой при обыске, частью ею самой представленными, оказалось: 1) писанный карандашом счет, в котором означено: Медведеву 12 рублей, Петлину 10 рублей, Лысенкову 500 рублей, Киткину 200 рублей. 2) Записка Бороздина, в которой он просит у Седковой одолжить ему 15 руб., и другая его записка по тому же поводу, в которой, настаивая на присылке ему денег, он присовокупляет: «отказывая, вы меня станете дразнить, а я, право, ничего дурного вам не желал». 3) Записка Петлина: «Милостивая государыня Софья Константиновна, простите за совет, лучше дайте просимое Б.». 4) Расписка Киткина в получении 200 рублей от Седковой. 5) Его же записка, в которой он просит у Седковой одолжить 100 или 200 рублей. 6) Записка без подписи: «Я согласен подписать в таком случае, если мне будет возвращен вексель и 300 рублей, а в противном случае это остается мне известным». 7) Записка Петлина, в которой он просит у Седковой 100 рублей, присовокупляя: «Если вы их дадите — сожалеть не будете». 8) Его же записка следующего содержания: «Быть может, и я не люблю входить, Софья Константиновна, в объяснения с прислугой, но этого требует вам мало ли известное какое дело, а Ирина может попортить мне. А потому вы, я думаю, войдете против вашей любви в объяснение с нею».

Обвиняемые Седкова, Лысенков, Петлин, Киткин, Бороздим, Медведев и Тенис, не признавая себя виновными в подложном составлении духовного завещания, на первоначальном допросе утверждали, что оно составлено было по воле покойного Седкова в том именно порядке, как это в самом акте означено. Обвиняемая же Седкова отвергала равно и обвинение в подлоге по чекам, объясняя, что они подписаны ее мужем. Но вскоре, однако же, после первого допроса обвиняемый Киткин явился к судебному следователю с повинною.

Дело, по объяснению Киткина, происходило таким образом: ночью он получил от Седковой письмо, в котором она просила его немедленно приехать по очень важному делу. Он приехал к ней, однако же, только на следующий день утром, не застал ее дома и от прислуги узнал, что Седков умер. Когда он пришел во второй раз к Седковой, она представила ему Лысенкова, офицера Петлина и просила подписаться на завещании, так как недоставало третьего свидетеля. Петлин говорил при этом, что они сами писали и подписали завещание по просьбе покойного Седкова. Лысенков говорил, что как нотариус, он ничего незаконного не делает, что если Киткин не подпишет, то подпишет другой, что бояться тут нечего. Хотя Седкова, вместе с тем, ему напомнила о векселе, но он, Киткин, не согласившись подписаться, ушел. Сообразив, однако, что по находящемуся в руках Седковой векселю его могут посадить в долговое отделение, он написал из царскосельского вокзала, что согласен подписать, если возвратят ему вексель и дадут вдобавок 300 рублей. Седкова прислала за ним в вокзал, он подписал завещание, получил свой вексель и 200 рублей. Вслед за Киткиным созналась обвиняемая Седкова и объяснила, что о желании ее покойного мужа составить в ее пользу духовное завещание известно было его близкому приятелю капитану Ямщикову. Зная об этом желании мужа, она просила одного поверенного написать проект завещания, показывала этот проект мужу и по его указаниям его переправила.

31 мая в 9 часов вечера она поехала по просьбе мужа к нотариусу Лысенкову и просила его приехать, передав ему проект завещания. От Лысенкова она заехала за Медведевым, и приехав домой, увидела, что муж едва дышит. Когда приехал Лысенков с конторщиком, то послали за Петлиным, который привел и Лисевича, потому что недоставало свидетеля. В это время приезжал доктор Флитнер, но так как муж ее недоволен был его лечением и сказал, чтобы его гнали, если приедет, то ока сказала Флитнеру, что муж кончается. Флитнер, постояв на пороге комнаты, не подходя к больному, уехал. Соглашаясь составить нотариальное духовное завещание, Лысенков говорил, что это будет стоить 10—12 тысяч рублей. Он говорил, что напишет завещание и принесет в комнату ее мужа; она должна будет подписать вместо мужа, а потом уже подпишут свидетели в другой комнате. Проект был вписан в книгу; но когда она сказала Лысенкову, что денег у нее нет, что она может заплатить только на другой день, то Лысенков просил послать за доктором, который и был приглашен Петлиным. До приезда врача она думала еще, что муж очнется; но врач нашел, что муж уже умер. Лысенков объявил тогда, что свидетели подписать уже не согласятся, что он отвезет конторщика и приедет один, причем просил ее задержать Медведева и Петлина. Возвратись затем один, Лысенков объявил, что можно составить домашнее духовное завещание, которое будет стоить 6 тысяч руб., причем он берется достать свидетелей. Медведев привез Тениса; посылали за Киткиным, но он не приехал. Тенис написал завещание, Лысенков ему диктовал, и завещание было подписано Медведевым и Петлиным. На другой день Лысенков привез завещание, подписанное и Бороздиным. Лысенков посоветовал ей подписать чек именем мужа, а Петлин вызывался отправиться с чеком, но она ему не доверила, поехала сама, получила 25 тысяч рублей и выдала Лысенкову 7 тысяч рублей, в том числе одну тысячу рублей на Бороздина. В это утро подписал завещание и Киткин. Лысенков советовал дать деньги Петлину и получил от нее на это 500 рублей. После Петлин взял еще 100 рублей. Затем требовала денег и горничная Ирина Беляева, находившаяся с Петлиным в близких отношениях. При представлении духовного завещания в суд к утверждению она заплатила Лысенкову на расходы по составленному им счету 300 рублей. В день заседания Бороздин не явился, и на следующий день объявил ей, что явится в суд в таком только случае, если она согласится дать ему тысячу рублей; согласился потом, что она выдаст ему на 500 рублей вексель и 500 рублей наличными деньгами. После заседания она, кроме того, выдала Петлину 200 рублей, Киткину 200 рублей, Медведеву 70 рублей и Тенису 50 рублей. Поверенный Титов в то же время заявил ей, что не получил от Лысенкова на расходы денег; Лысенков сначала сказал, что отдаст ей деньги, а потом сказал, что заявлен спор о подлоге, что он скомпрометирован, что если начнется следствие, ему придется платить разным лицам. Когда началось следствие, она просила Лысенкова показать, что он не только видел ее мужа в живых, но и говорил с ним. Лысенков ответил, что это будет стоить много денег. Она тогда выдала по его требованию 5 тысяч ему лично и 3 тысячи рублей на свидетелей.

Обвиняемый Лысенков сознался, что завещание написано было уже после смерти Седкова и объяснил, что вдова Седкова умоляла его помочь ей. Тенис написал завещание с чернового, написанного тогда же самою Седковой; затем подписались Медведев и Петлин. Был ли при этом Бороздин,— он, Лысенков, не помнит. Киткин, кажется, подписал на другой день. Седкова выдала ему, Лысенкову, 500 рублей на расходы по утверждению завещания и больше от нее он ни гроша не получал. Обвиняемый Тенис показал, что он писал завещание со слов Лысенкова, когда уже Седков умер. Медведев, подтверждая показания Седковой, объяснил, что принимал участие в деле без всякой корыстной цели. Седкова по доброй воле подарила ему 70 рублей, сколько же получили другие — не знает. Обвиняемый Петлин, признавая, что завещание подписано было им уже после смерти Седкова, объяснил, что сделал это по просьбе Седковой и Лысенкова, денег от Седковой никаких не получал и сколько получили другие — не знает; слышал от Беляевой, что Лысенков просил у Седковой 6 тысяч рублей за завещание. Обвиняемый Бороздин показал, что знал Седкова по случаю займа у него денег под вексель; жену же его лично не знал. Далее Бороздин объяснил, что с 1873 года он имел несчастие содержаться в долговом отделении и терпел с семейством крайнюю нищету. Нотариус Лысенков постоянно помогал ему деньгами и работою; когда же Лысенков нуждался в свидетелях при совершении актов, то Бороздин являлся и давал в этих случаях свою подпись. 1 июня Лысенков пригласил его к себе в контору и просил его подписать завещание Седкова. Лысенков объяснил при этом, что завещание это, как говорила ему вдова Седкова, продиктовано было Тенису самим Седковым, что Седкова умоляла его, Лысенкова, помочь ей совершить завещание, что он вследствие того взялся приискать свидетелей. Имея к Лысенкову полное доверие как к человеку и как к лицу официальному, нотариусу, он, Бороздин, подписал завещание. Только впоследствии от Ирины Беляевой узнал, что оно составлено было уже после смерти Седкова. После заседания в суде Седкова выдала ему вексель в 500 рублей, наличных же денег она не имела и сама до такой степени нуждалась, что однажды отказала ему в 15 рублях. Обвиняемые Лысенков, Медведев и Бороздин в объяснениях своих, между прочим, указали на то обстоятельство, что покойный Седков получил за женою в приданое около 30 тысяч рублей. Седкова по поводу имущественных отношений к своему мужу на следствии объяснила, что она получила от бабушки приданого 5000 р. наличными деньгами, вексель на Демидова в 5 тысяч рублей и, кроме того, она имела бриллиантов и серебра на 3 тысячи рублей. В 1869 г. она получила еще тысячу рублей, но о том, от кого получила эти деньги, скажет брату мужа, а если он не откажется от требований своих, то объяснит о том на суде. Представляя к следствию на 57 тысяч рублей векселей, принадлежащих покойному Седкову, обвиняемая объяснила, что, кроме того, в окружной суд и в управу благочиния предъявлены ее векселя на 50 тысяч рублей по исполнительным листам, хранящимся частью у нее, частью у судебных приставов, к получению подлежит до 42 тысяч рублей, затем в конторе Баймакова с текущего счета получено ею до 33 тысяч рублей, так что стоимость всего имущества ее покойного мужа простирается до 180 тысяч рублей.

Свидетель полковник Клевезаль, знавший близко семейство Седковых, на следствии показал, что Седкова никакого приданого не получала, что перед свадьбою бабушка ее заняла у Седкова же 1 тысячу рублей под залог векселя Демидова в 3 тысячи рублей. Спрошенный затем вследствие показания обвиняемой свидетель капитан Ямщиков не подтвердил того, чтобы покойный Седков когда-либо говорил ему о желании составить завещание или о намерении оставить имущество своей жене. Следствием, между прочим, обнаружено, что Лысенков уплатил в течение лета 1874 г., с мая месяца по август, более 6 тысяч рублей разным лицам по векселям и внес в общество взаимного кредита на текущий счет с 6 июня по август более 11 тысяч рублей. Лысенков по поводу этого обстоятельства объяснил, что он получил 17 мая 1874 г. от отца своего на уплату долгов 10 тысяч рублей, вследствие чего и выдал вексель в этой сумме сестрам своим. Это подтверждено показанием В. Д Лысенковой, предъявившей следствию и вексель.

На основании всего вышеизложенного вдова капитана гвардии С. К. Седкова, 23 лет, отставной ротмистр В. Д. Лысенков, 31 года, поручик А. С. Петлин, 28 лет, отставной губернский секретарь А. П. Медведев, 56 лет, отставной подпоручик А. М. Киткин, 23 лет, отставной надворный советник К. А. Бороздин, 46 лет, фехтмейстерский помощник Н. М. Тенис, 31 года, обвиняются в том, что 1 июня 1874 года по предварительному между собою соглашению составили подложное, от имени умершего капитана гвардии Седкова, домашнее духовное завещание, которое затем из них вдовою Седковой, как бы наследницею, представлено было в петербургский окружной суд к утверждению, и вдова Седкова, кроме сего, в том, что подписала три чека, от имени покойного своего мужа Седкова и по таким подложно составленным чекам получила принадлежащих ему 31 тысячу рублей из конторы Жадимировского, Баймакова и Кº, что в отношении Седковой составляет преступления, предусмотренные ст. 1691 и 1692 Уложения о наказаниях, в отношении же прочих — преступление, предусмотренное 1691 ст. Уложения. Посему означенные Седкова, Лысенков, Петлин, Киткин, Бороздин, Медведев и Тенис предаются суду С.‑Петербургского окружного суда с участием присяжных заседателей.

После прочтения обвинительного акта подсудимые дали свои объяснения и начались прения сторон.

Обвинительная речь прокурора А. Ф. Кони

Господа судьи и господа присяжные заседатели. Дело, по которому вам предстоит произнести приговор, отличается некоторыми характеристическими особенностями. Оно — плод жизни большого города с громадным и разнообразным населением, оно — создание Петербурга, где выработался известный слой людей, которые отличаются приличными манерами и внешнею порядочностью и всегда заключают в своей среде господ, постоянно готовых на всякую неблаговидную, но легкую и неутомительную наживу. К этому слою принадлежат не только подсудимые, но и покойный Седков — этот опытный и заслуженный ростовщик, которого мы отчасти можем воскресить перед собою по оставшимся о нем воспоминаниям,— и даже некоторые свидетели. Все они не голодные и холодные в обыденном смысле слова люди, все не лишены средств и способов честным трудом защититься от скамьи подсудимых. Один из них — известный петербургский нотариус, с одного из самых бойких в отношении сделок мест города, кончивший курс в военно-юридической академии, другой — юрист по образованию и по деятельности, ибо был, к прискорбию для судебного ведомства, членом суда, третий — молодой петербургский чиновник, четвертый — офицер, принадлежавший к почтенному и достаточному семейству. И всех их свела на скамью подсудимых корысть к чужим, незаработанным деньгам. Некоторые, вам конечно памятные, свидетели тоже явились здесь отголосками того мирка, в котором люди живут тем, что имеют капитал, который великодушно распределяется по карманам нуждающихся и возвращается в родные руки,. возросши в короткий срок вдвое и втрое. Мы не будем вспоминать всех их показаний и вообще оставим из свидетелей лишь самых достоверных и необходимых.

Обратимся прежде всего к выяснению главного нравственного вопроса в этом деле, касающегося сущности завещания. Соответствует ли оно желаниям покойного Седкова? Согласно ли оно с его видами и чувствами? Вытекает ли оно из отношений между ним и женою? Пришла ли жена с своим подлогом на помощь решению, которое только не успела привести в исполнение застывшая рука ее любящего и окруженного ее попечениями мужа? Что за человек был Седков? У вас есть данные о нем и в письмах, и в словах свидетелей, его близко знавших. Скромненький офицер с капитальцем в 400 рублей, он пускал его втихомолку в рост, не брезгуя ничем, ни платьем товарища, ни эполетами кутнувшего юноши. Сбирая с мира по нитке, он распространял свои операции и за пределы полка и заполз было и в Константиновский корпус, но оттуда его попросили, однако, удалиться, погрозив разными неприятностями. Тогда он захотел расширить не территорию, но размер своих операций. Для этого нужен был большой капитал. Для капитала был совершен брак, не по любви, конечно, и без всяких нравственных условий и колебаний. Медведев рассказал здесь, как «приезжала сваха, говорила, что десять тысяч, а ей, свахе, чтобы пять сотенных...», сама Седкова заявляет, что ее предложили Седкову. Он не оскорбился предложением, по подлежащем размышлении сам сделал таковое же и получил капитал, не роясь в подробностях истории своей невесты и не отыскивая в ней указаний на мир и согласие предстоящей жизни. От него не скрывали той «легкомысленной жизни», о которой говорила здесь Седкова, но давали вместе с тем деньги. Он тоже не считал нужным скрывать своих свойств, и сразу показал бабке г-жи Седковой, с кем они имеют дело.

Вы слышали интересное показание Клевезаля и Демидова. За Седковой было 5 тысяч и бриллиантов тысячи на три. Но надо было сделать приданое. Ермолаева заняла для этого у Седкова 1 тысячу рублей. Будущий зять, давая деньги, взял в обеспечение вексель Демидова в 5 тысяч рублей и попросил Ермолаеву «для верности» написать на нем свою фамилию. Когда приданое было получено, в виде мебели, белья и платья, старушка принесла и занятую тысячу рублей. Но Седков поступил с нею великодушно. Он не взял денег. Он предпочел оставить у себя вексель в 5 тысяч рублей, на котором, к удивлению Ермолаевой, оказалась ее бланковая надпись. Правда, это стоило ему предложения офицеров Измайловского полка избавить их от своего присутствия, но деньги по векселю он взыскал сполна и таким образом приобрел за женою 13 тысяч рублей. Тогда-то развилась широко его деятельность с векселями, протестами и взысканиями, со скромными процентами по 10 в месяц...

Но жизнь не вышла из скромных рамок. В обыкновенной квартире человека среднего состояния была одна прислуга, обед не всегда готовился дома, а приносился от кухмистера. Развлечений не допускалось никаких. Но Седков не был узким скупцом, который забыл жизнь и ее приманки для сладкого шелеста вексельной и кредитной бумаги. Он решился забыть себя на время, обрезать свои потребности, замкнуться в своих расчетных книгах лишь до поры до времени, чтобы развернуться потом и позабыть годы лишений. Не даром писал он свой расчет занятий, называя его планом жизни и определяя с точностью на много лет вперед,— когда и что он сделает, когда выделить из складочного капитала оборотный, когда образует запасный, начнет ликвидировать дела и после «деятельности в полном разгаре», в 1879 году, будет иметь возможность осуществить написанное под 1880 годом слово — отдых. Таковы были его планы, такова его деятельность, поглощавшая всю его жизнь. Они ручаются за то, что это был холодный и черствый человек.

Такой-то человек женился на Седковой. Она рассказывала здесь, что была взята из института 15 лет, покинула бабушку, жила одна, не стесняясь требованиями общественной жизни. И эта жизнь с нею не стеснялась, открывая ее почти еще детским глазам свои темные, но завлекательные стороны. Она принесла в дом мужа скудное полуобразование, состоявшее лишь в том, что она лепечет по-французски, привычку к развлечениям и удовольствиям, незнакомство с трудом и привычку не отказывать себе в расходах; при этом она, вероятно, принесла не особенно сильное уважение к своему купленному мужу. Дома ее встретили счеты, записные книги, учет в расходах и мелочная, подчас унизительная расчетливость растовщичьего скопидомства. Отсюда споры, ссоры, попреки мотовством и расхищением имущества, сцены за потерянные горничною три рубля и целый ряд стеснений свободы. Отсюда раздражение против мужа, жалобы на него, попреки ему. По институтской манере Седкова принялась за дневник и ему поверяла свои скорби, которых не понимал ее муж, видевший в ней хотя и неизбежную, но отяготительную и разорительную прибавку к полученному капиталу. Защита, конечно, познакомит вас, гг. присяжные, с этим дневником. Вы отнесетесь к нему, без сомнения, надлежащим образом и припомните, что в такого рода документах человек всегда, невольно и незаметно для себя, рисуется и драматизирует пред какими-то ему безвестными будущими читателями.

Тем же направлением проникнут и этот дневник с его маленькою ревностью и длинным, многосложным и чересчур торжественным прощанием с мужем перед происшествием, состоявшим в том, что среди бела дня, близ Чернышева моста, в виду городового, Седкова бросилась в мутную воду Фонтанки с портомойного плота... После этого «покушения на самоубийство» отношения между супругами несколько изменились; шум ли этого происшествия или усиливавшаяся болезнь Седкова были тому причиной, неизвестно, но только писание дневника с жалобами прекращается, и через два года мы видим Седкову вошедшей отчасти во взгляды мужа и начавшую черстветь под влиянием вечных забот мужа о векселях, отсрочках и вычислении процентов. Она начинает исполнять при муже иногда обязанности дарового чтеца, а в последние недели его жизни является и даровым рассыльным, которому поручались иногда даже получения денег. И она, в свою очередь, вкушала от сладости лихвы и прелести роста и потихоньку от мужа, боясь ответа перед ним, выдает деньги под векселя.

Вы знаете историю с векселем Киткина, векселем венецианским, написанным на живом мясе. Вы слышали и о другом подобном же векселе. Но до последнего издыхания Седков не доверял жене. Он жаловался на нее, роптал на ее мотовство, сердился на ее легкомыслие, указывал на ее холодность и безучастие к нему. Вы слышали Ямщикова, Алексея Седкова и Федорова. Вы помните показание Беляевой, что уже в последние дни жизни Седков еще ссорился и бранился с женою «и за деньги, и за поведение». Между ними не могло быть ничего общего, ничего связующего. Дитя их, на любви к которому могли бы сойтись и легкомысленное сердце одной, и черствое сердце другого, вскоре умерло. В прошлом не было любви, в настоящем — ни уважения, ни сходства целей, наклонностей и характеров. Поэтому мы встречаем в дневнике Седковой знаменательное указание, что в первые годы брака и муж ее вел свой собственный, секретно от нее, дневник. Но, господа, семья, где муж и жена, «едино тело и един дух», по выражению церкви, ведут два параллельных дневника и, скрываясь друг от друга, поверяют бумаге свое взаимное недовольство,— семья эта есть поле битвы, на котором расположены два враждебных стана, не доверяющие друг другу ни в чем. И Седков не скрывал своего недоверия к жене. Он требовал от нее отчета во всех издержках и тщательно отделял их от «общих расходов» на стол и другие хозяйственные потребности. Он отвел ее деньгам особую рубрику в книге с многознаменательной надписью «Чужие», он запирался от нее в кабинете, занимаясь счетами, он хранил от нее жадно разные ценности в сундуках, которые она бросилась перерывать после его смерти, он выдавал ей утром скудные деньги на обед и к вечеру требовал письменного отчета в их употреблении. И даже в тот день, когда смерть простерла над ним свое черное крыло, он еще записал дрожащею рукой 1 рубль серебром на обед. Но отчета в израсходовании этих денег ему не пришлось читать, потому что на другой день глаза его были закрыты безучастною рукою слуги чужого человека, так как неутешная вдова была занята в это время укладыванием зеленого сундучка. Таковы муж и жена.

Могли ли люди, проживавшие совместно таким образом, рассчитывать, что любовь одного из них будет преследовать другого и за гробом, отдавая ему все накопленное трудами многих лет? Могла ли Седкова серьезно думать, что муж умрет с мыслью об ее обеспечении, что он не найдет, если не около, так вдали от себя более ее достойного в его глазах быть его наследником, что в нем не проснутся иные, более сильные, действительные привязанности. Мы знаем, что отношения Седковых между собою не давали никакого основания к таким предположениям. Он был чужой человек своей жене, чужим и умер. Но у него были родные. В Бессарабии жил его брат с семьей. Там, по-видимому, оказывали расположение покойному Седкову. И он был к ним расположен. В деле есть его письмо к брату и его жене. В одном он восхищается их согласною жизнью, их взаимной любовью и доверием, их благоустроенным хозяйством, благодарит их за гостеприимство, говорит, что провел с ними самые отрадные дни жизни и даже умиляется до того, что с восторгом вспоминает о пении псалмов и духовных кантат, которые он слышал в доме брата. В другом письме, из Киева, он с горячностью извиняется пред братом, что не успел поздравить его с именинами жены, которая его так обласкала, так радушно приняла. Очевидно, что с этими людьми в душе ростовщика, оглянувшегося перед смертью на окружающие чужие лица, были затронуты такие струны, которые должны были звучать в нем долго. Эти люди, умилявшие покойного Седкова, его брат и жена брата, были прямыми его законными наследниками. В их пользу даже не надо было составлять духовного завещания; сам закон принял бы на себя заботу о их правах. Поэтому, если предполагать, что Седков мог действовать в силу привязанности, то он, конечно, желал бы скорее всего оставить свое имущество брату. Его не должно было смущать опасение, что жена останется непричем. Он знал, что ей достанется вдовья часть; имущество было все движимое, следовательно, ее доля должна составлять по закону четвертую часть.

Имущества осталось на большую сумму. Что бы ни говорили о его размере, вы не забудете, господа присяжные, что по смерти мужа Седкова получила ворох векселей, 31 тысячу по чекам, все наличные деньги, бывшие в доме, и драгоценности, уложенные ею в зеленый сундучок. Четвертая часть всего этого, конечно, была бы не меньше полученных за Седковой 8 тысяч рублей и приобретенных благодаря ее выходу в замужество 5 тысяч рублей. Следовательно, она получила бы свое. Но, может быть, скажут, что Седков мог иметь повод оставить ей все, как нажитое на ее деньги, что он считал ее нравственною владелицей всего своего имущества. Для чего же тогда упреки за расточительность, попреки за мотовство, доводящие до Фонтанки? Да и потом, в создании капитала Седкова участвовали не одни деньги, взятые им за женою. Мы знаем, что, вступая в брак, он уже был в состоянии давать взаймы по тысяче рублей. Притом, разве Седковой обязан муж приращением тех денег, которые ее сопровождали? Разве она помогала ему в занятиях, разве она была жена-помощница, верный друг и добрая хозяйка? Разве она сочувствовала занятиям мужа уважала его самого, облегчала его заботы? Нет! С его точки зрения на жизнь, она отравляла ему эту жизнь своим легкомыслием и чрезмерными расходами.

В то время, когда он беседовал с должниками, видел их кислые улыбки при расчете процентов, а от иных, слишком уже прижатых им к стене, выслушивал невольные резкие замечания, жена его покупала себе шубки и духи; когда он копил копейку за копейкой деньги, которые приносили ему с таким презрением к его занятиям, с негодованием к его черствости, когда, сталкиваясь с должниками, которые смотрели на него, как на прирожденного и беспощадного врага, он подавал к взысканию, описывал и продавал их имущество, вынося на себе их слезы и их отвращение, жена его франтила и предавалась удовольствиям. Мы скажем, что она хорошо делала, что мало участвовала в этих делах своего мужа; но то ли мог и должен был говорить он? Мог ли он считать ее верным и деятельным союзником в приращении капитала? Он один нес всю черную работу, он один имел право на все, что было им нажито после свадьбы на деньги, купленные ценою унизительного договора. Пусть укажут затем те факты, те слова и поступки, в которых выражалось его желание оставить все жене — этих фактов нет. Показание Фроловой разбивается показанием близкого к Седкову человека — Ямщикова, на которого с самого начала ссылалась и сама подсудимая. Седков писал до самой почти смерти, записывал мелочные расходы и вписывал в книгу свои условия с должниками, но завещания не написал, однако.

Он имел знакомых: Федорова, Ямщикова, даже Лысенкова самого, к нему ездил доктор,— и он ничем не намекнул им на желание оставить завещание. Оказывается, что он и не думал об оставлении завещания. Как многие чахоточные, он не верил в скорую смерть, и жизнь его потухла среди уложенных чемоданов для путешествия на юг и среди предположений о разгаре деятельности в 1879 году. Поэтому и о завещании не могло быть и речи. Кроме того, если в иные минуты ему и приходила мысль о смерти, то глаза его встречали чуждую ему и нелюбимую жену,— а вместе с тем шевелилось воспоминание о Бессарабии, о семье брата. Уже если делать, за неимением фактов, предположение о желании его оставить все жене, то вернее будет предположить, что он не хотел утруждать себя завещательными распоряжениями, а все предоставлял закону, который распределит сам его наследие между братом и женою.

Нам скажут, может быть, основываясь на словах Седковой, что муж хотел наградить в ней привязанность и покорность. Но мы знаем, какова была привязанность г-жи Седковой к мужу. Сошлются, быть может, на то, что в умиравшем Седкове заговорила совесть, встрепенулись религиозные чувства, которые потребовали отдачи всего накопленного неправым трудом наивному созданию, для нравственного развития которого он ничего не сделал,— по крайней мере, ничего хорошего. Но нам известно, что прежняя Седкова имеет мало общего с тою Седковой, которую мы видим здесь и которая, действуя с знанием и дела, и жизни, никому не дает себя в обиду. Она испортилась в руках мужа, но в глазах его такая порча была, без сомнения, улучшением, в котором себя винить было нечего. Про совестливость его известно из поступка с Ермолаевой. О религиозном настроении его мы знаем мало. По-видимому, оно не было глубоко.

В письмах к брату есть цитата из священного писания о необходимости милосердия, да в бумагах сохранилась тетрадь с нарисованным на ней крестом и с надписью: «путь к истинной жизни: смирение, правда, чистота». В этой тетради на обороте заголовка описана с большими подробностями одна из тех болезней, от которых лечатся Меркурием... Таким образом, ни в отношениях Седкова к жене, ни в свойствах ее привязанности к нему, ни в данных дела нет никакого указания на то, чтобы он желал отдать ей все свое имущество и составить завещание в ее пользу. Проект, составленный ходатаем Петровским, ничего не показывает. Седкова явилась к нему под чужим именем и просила составить проект завещания между вымышленными лицами. Она говорила, что муж, имея дела, не хотел делать огласки этому делу. Но это объяснение сшито белыми нитками. Седков был человек деловой. Он знал и сам, как писать завещание, особенно такое несложное, где в общих словах все имущество оставляется одному лицу, где не нужно никаких специальных пунктов о разделе, о благоприобретенном и родовом имуществе и т. д. У него, конечно, был всегда под руками Х том свода законов, и он умел владеть им. А там написано все, что нужно. Поэтому посылать к постороннему человеку было излишне. И фамилию скрывать тоже нечего. Если бы в завещании было еще перечисление всего имущества Седкова, то он мог, пожалуй, желать скрыть его размеры, но и этого не было. Все имущество огулом, без всяких подробностей, оставлялось одному лицу. Итак, завещания в пользу жены не было, да и быть не могло. Между тем оно явилось. Седковой было отдано все. Забыты были родные, забыта девочка Ольга Балагур, другую сестру которую воспитывал, однако, несравненно более бедный Алексей Седков. Она просто была поручена попечениям г-жи Седковой, которая и начала это попечение тем, что взяла Ольгу из института и поместила ее у себя, в обстановке, показавшейся невыносимою даже денщику Виноградову своею вечною сменою и поздним сидением гостей.

С формальной стороны это завещание было, однако, правильно и г-жа Седкова напрасно, по-видимому, испугалась приезда брата покойного в конце июня, за несколько дней до утверждения завещания. Оно было утверждено. Но возникло предположение о подлоге, разрослось, вызвало следствие, и подсудимые сознались в том, что завещание действительно подложно. По-видимому, задача суда очень легка. Остается применить наказание сообразно со степенью участия каждого и пожалеть о двух днях, посвященных разбору такого простого дела. Но оно не так просто, как кажется. Идя по пути, на который ведут нас подсудимые своим сознанием, мы придем к тому, что найдем только двух виновных: Тениса и Медведева. Они, действительно, сознаются в преступлении. Их показаниям можно верить вполне. Подсудимый Медведев своим искренним и добродушно-правдивым тоном даже внушает гораздо большее доверие, чем многие свидетели, акробатические показания которых вы, конечно, помните. Эти двое не торгуются с правосудием, а смиренно склоняют пред ним свою повинную голову. Они всю жизнь действовали самым безвредным образом рапирою. Их привели, дали им в непривычную руку перо и сказали «пиши», и оба подписали: один, как сам выражается, «любя», а другой — прижатый судьбою, загнанный человек, семьянин с 2 р. жалованья в месяц, за вычетом долгов,— ввиду соблазнительной перспективы получить 5 рублей.

Но другие подсудимые в преступлении не сознаются. Они перекладывают свою вину друг на друга. Седкова растерялась, была убита горем, и не она, а Лысенков составил завещание, он, следовательно, и виновен. Но Лысенков, в свою очередь, виновен лишь в том, что пожалел бедную вдову и не сделал на нее доноса. Петлин виновен в том, что доверял Лысенкову, Киткин в том, что убедился подписью Петлина, Бороздин в том, что был благодарен Лысенкову и уверовал в подписи Петлина и Киткина. Иными словами, все виновны в мягкости сердца, разбитого горестною утратой, в отвращении к доносу, в сострадании к беспомощному вдовьему положению, в доверии к людям, в благодарности к ним. Они покорно ждут того приговора, который их осудит за такие свойства. И если мы отнесемся с полным доверием к их объяснениям, то виновными окажутся только Тенис и Медведев, да еще, быть может, покойный Седков, который оставил такой сладкий кусок, что в нем увязли все слетевшиеся им попользоваться. Но, гг. присяжные, ваша задача в деле не такова. Каждое преступление, совершенное несколькими лицами по предварительному соглашению, представляет целый живой организм, имеющий и руки, и сердце, и голову. Вам предстоит определить, кто в этом деле играл роль послушных рук, кто представлял алчное сердце и все замыслившую и рассчитавшую голову. Для этого обратимся к истории возникновения завещания.

Первый вопрос — когда умер Седков. Беляева говорит, что в 8 часов утра, Седкова — что в 12 часов вечера 31 мая. Я готов не верить Беляевой, хотя думаю, что недостатки ее показания вызывались понятным влиянием торжественной и страшной для простой женщины обстановки суда. Но нельзя верить и Седковой. Если утром с мужем сделался только обморок, то он должен был поразить ее своею продолжительностью. Он должен был напомнить о входящей в двери смерти. Но где же естественная в таком случае посылка за священником, за доктором, где испуг, беспокойство, тревога? Седков не приходил в себя до обеда. Обед не готовился и не покупался в этот день. Но и после обеда обморок не проходил. У нас нет никаких указаний на это. Сама Седкова не говорит, что муж пришел в себя с той минуты, как его снесли или свели на кровать. Вечером она выехала, потом вернулась, потом опять выехала. Она ездила за нотариусом и за Медведевым. Но если бы муж уже не был мертв, разве она решилась бы оставить его на попечение кухарки, с которой она, по собственным словам, даже не говорила, разве, выехав из дому, она не бросилась бы не к нотариусу, а к доктору? Она говорит, что застала мужа кончающимся; то же говорит и Лысенков. Но доктор Флитнер в своем прекрасном показании объяснил подробно, что застал Седкова на спине, с головою, покрытой байковым одеялом, в положении несомненно умершего человека. Он нашел все признаки смерти и ни одного признака из той обстановки, которая обыкновенно окружает умирающего, которая носится в воздухе, которая так типична по своему шепоту, плачу, тревоге и суете, что ее незачем описывать. Седкова сказала ему, что муж умер, дала тройное вознаграждение и просила дать свидетельство и не говорить, что он умер раньше. Несомненно, что Седков уже был мертв и мертв давно. Она говорит, что муж велел «гнать» Флитнера,— но ведь, по ее словам, он был в обмороке и, следовательно, видеть Флитнера не мог; а обморок так долог, так странен, а доктор так нужен, хотя бы и приехавший случайно, хотя бы и не во вкусе больного, но все-таки могущий помочь. И между тем, Флитнера, проводят через кухню, не допускают до больного и выпроваживают поскорей. В 12 часов был Заславский. Он нашел Седкова лежащим на левом боку, лицом к стене. Окоченение началось. Для этого должно было пройти не менее трех часов со времени смерти. Вот еще доказательство, что Флитнер видел уже мертвого.

Если принять высказанное уже здесь предположение, что он умер в обмороке, то как объяснить то, что, не приходя в себя, он, однако, покрылся одеялом с головой, поворачивался на другой бок, и все это в то время, когда члены его окоченели под холодным дыханием смерти. Очевидно, он умер еще до вечера, днем, прежде поездки жены к Лысенкову. Эта поездка объясняется, затем, легко. Седков умер. Завещания нет. Проект не послужил ни к чему. О законной вдовьей части Седкова могла и не знать. Итак, она остается без средств. Что же делать? Конечно, ехать к знакомому знающему человеку за советом. Этот человек — Лысенков. Но сказать ему, что муж умер, у него неудобно, могут услышать, в конторе всегда топится народ. Лучше пригласить его к себе и тут сказать правду. Лысенков соглашается приехать, не зная о смерти Седкова. Это очевидно из того, что он взял с собой писца Лбова, которого потом пришлось удалить. По дороге, конечно, по совету Лысенкова, Седкова заехала за Медведевым как за свидетелем. Как они приехали, нотариус потребовал еще свидетелей. Явились Петлин и его знакомый Лисевич. Стали писать нотариальное завещание в ожидании, пока уснувший, по словам Седковой, больной проснется и придет «в здравый ум и твердую память». Затем Седкова позвала Лысенкова в комнату мужа. Здесь-то и разъяснилось все. Лысенков говорит, что Седков был жив, но мы знаем, что в это время, около приезда Флитнера, он был уже, несомненно, мертв и, вероятно, только мешал своим застывшим миром спокойствию совещаний, так что его накрыли с головой. Здесь Седкова должна была сказать все Лысенкову и просить совета и помощи. Она говорит, что Лысенков запросил громадную сумму в 12 тысяч рублей. Насколько это справедливо, решить трудно. Лысенков знал, что подвергает себя громадной ответственности за совершение подложного нотариального акта, он знал, что, скрепивши акт, он явится и первым обвиняемым, по старой поговорке: где рука, там и голова. Поэтому требование такого вознаграждения понятно. Но еще понятней боязнь ответственности, которая, по моему мнению, могла заставить Лысенкова отказаться вовсе от совершения нотариального завещания. Хотя последнее толкование и выгоднее для Лысенкова, но я невысоко ценю и эту боязнь ответственности. Это не широкая боязнь дурного и преступного дела, это узкий личный страх, не помешавший ему не побояться ответственности тех, кого он завлек в это дело и посадил здесь перед вами. Во всяком случае, какое бы толкование ни принять — не сошлись ли в цене, или страх ответственности подействовал — несомненно, что Лысенков, войдя к Седкову, увидел, что тот уже мертв и что его обязанности кончены, оставалось удалить свидетелей. Но сделать это просто и прямо, объявить, что Седков умер, неловко. Могут возникнуть сомнения, неудовольствия. Поэтому лучше пусть это будет неожиданной вестью для всех.

И вот Лысенков говорит: «Что-то подозрительно, пошлите за доктором». Доктор объявляет, что Седков мертв, вдова плачет, Лисевич и Петлин уходят, а Лбова увозит Лысенков. Вы видели и слышали Лбова. Этот человек нем, как рыба, и совершенно непроницаем, но он служит у Лысенкова, и ему владеть какой-либо тайной своего принципала не приходится. Но чрез некоторое время Лысенков возвращается назад. Здесь мы встречаемся с резким противоречием в показаниях Лысенкова и прочих подсудимых. Я не возвращался, говорит он. Он вернулся, содействовал, советовал, ободрял, диктовал, говорят Седкова, Петлин, Тенис и Медведев. Двое последних так просто и откровенно во всем сознаются, что нет основания им не верить; они не имеют и основания лгать.

Какая выгода им от привлечения Лысенкова к делу? Ведь они не ссылаются на его влияние на них, на его нотариальный авторитет. Их виновность сложилась особо. Тениса привез полусонного Медведев, и он машинально написал то, что ему продиктовано, не разбирая хорошенько смысла диктуемого. Медведев подписался сам, сознательно, по доброте душевной и «в память дружбы с покойным». Для него не было нужно уговоров нотариуса. Поэтому их показание заслуживает веры. Привлечение Лысенкова не ослабляет их вины, бесполезно для них, а оговаривая его, напрасно они брали бы тяжелый и бесцельный грех на душу. Итак, им можно верить. Можно верить и Седковой. Нельзя же думать, чтобы она сама, своим умом смастерила всю сложную махинацию подделки завещания, чтобы она знала, кому, что и как писать и подписывать. Ведь на ее проекте подписей свидетелей и рукоприкладчика в их узаконенной форме обозначено не было. Да и могла ли она найтись в деле, в котором и знающий человек, нотариус, умыл руки? Конечно, нет. Ей нужен советник, нужен юрист, человек формы и обрядов. Кто же мог быть таким лицом около нее? Петлин? Но мы познакомились достаточно с Петлиным. Он, как видно по разным данным дела, способен совершить деяние вроде того, за которое он судится, и потом собирать жатву с этого деяния угрозами и вымогательствами, но едва ли в нем можно видеть подстрекателя и руководителя в исполнении сложного и требующего ловкости замысла, да, кроме того, он не знал Киткина и Бороздина, откуда же мог надеяться он на них? Итак, не Петлин. Бороздин? Но он не был знаком с Седковой. Даже если бы он пришел и по делу, то ему сказали бы, что Седков умер, и он не стал бы беспокоить своим посещением. Лысенков уехал и Бороздина не видел, а завещание было, несомненно, составлено в эту ночь. Когда же мог явиться Бороздин? После полуночи? Это невозможно для незнакомого человека. Итак, не Бороздин. Не Киткин, потому что тот подписывал на следующий день. И если мы исключим Лысенкова, то подстрекателями на составление завещания, советниками и руководителями при составлении завещания явятся Тенис и Медведев.

Но взгляните на них, господа присяжные заседатели, и вы поверите их показаниям. Лысенков был необходим в таком деле и, конечно, присутствовал почти всю ночь у Седковой не из одного праздного любопытства. Он вернулся, чтобы оказать действительное участие в составлении завещания, и под его руководством оно пошло быстро. Послали за Киткиным, послали Медведева за Тенисом, призвали снова Петлина, и к раннему июньскому утру завещание было готово. Тенис ушел с 5 рублями, которыми потом хвастался перед товарищами, удивляясь добрым людям, которые за листок письма дали такую громадную для него сумму. На другой день подписали Киткин и Бороздин, а Седкова, выбрав разные бумаги и вещи поценней и уложив их в зеленый сундучок, отдала его своей приятельнице Макаровой. Денщик Виноградов, обмыв покойного с гробовщиком, сам уложил сундучок в ногах «генеральской дочери». Затем были написаны чеки задним числом, и Седкова, уверенная в дальнейшей ненарушимости своих прав, получила по ним в конторе Баймакова деньги.

Но всякое дело, совершенное несколькими лицами, всегда представляет в своем дальнейшем ходе разные непредвиденные обстоятельства, зависящие и от случая, и от характера участников. Если это дело — преступление, то и обстоятельства эти не всегда красивы и всегда небезопасны для тех, в чью пользу, главным образом, совершено преступление. Так было и тут. В то время, когда Седкова считала себя уже полной обладательницей имущества мужа и писала письмо его матери, в котором говорила о «неусыпных попечениях», которыми она его окружала (ночь составления завещаний она, действительно, провела без сна), участники завещания стали заявлять свои требования. Прежде всего, впрочем, ей пришлось выкупить из «дружеских рук» свой зеленый сундучок, оставив взамен его нотариальную отсрочку и услышав, если верить ее показанию, в первый раз грозное и непредвиденное слово — донос... Я не стану касаться этого происшествия. Вы сами слышали свидетелей Макарову и Карпова и оцените их показания. Обращу ваше внимание только на то, что обе стороны сознавали, что сундучок заключает ценности, немаловажные для Седковой, так как разговор об обмене сундучка на отсрочку длился, по словам Седковой, три часа в комнате незнакомого человека, причем за затворенной, или, по ее словам, даже запертой на ключ дверью, тщетно ожидала ее Ольга Балагур, уже раз приезжавшая за сундучком. Затем начались требования и вымогательства денег. О полученных суммах я скажу в своем месте, но думаю, что вообще в этом отношении можно полагаться на объяснение Седковой. Первая выдача — 500 рублей Лысенкову и 500 рублей Бороздину записана ею на лоскутике, который, очевидно, не предназначен для оглашения. Тут же записаны и гвозди, перчатки, шляпка, извозчик, так что счет имеет характер достоверный. Седкова говорит, что все выдачи шли через Лысенкова, кроме данных за неписание доноса Бороздину.

Но какая цель может ее заставить приурочивать имя Лысенкова к этим деньгам? Действуя под влиянием их, Лысенков давал ей корыстные советы, цели которых она не могла не понимать и не сознавать, что услуги, за которые платятся такие деньги,— услуги преступные. И, между тем, она заявляет, что воспользовалась именно такими услугами, не ссылаясь ни на бескорыстные и потому заслуживавшие доверия советы Лысенкова, ни на его к себе сострадание и расположение. Вглядываясь в действия отдельных лиц по этому делу, мы найдем подтверждение ее объяснений о деньгах, которые то за услуги, то за недонесение, то за компрометированную честь, то, наконец, за молчание свидетелей брались с нее самые бесцеремонным образом. Когда она почувствовала имущество в своих руках, ей стали грозить тем, что к утверждению завещания не явятся без особой платы; когда оно было утверждено, с нее взяли три тысячи на расходы и ее стали пугать словами протокол и прокурор; когда началось следствие, ее заставили заплатить за мнимое спасение от скамьи подсудимых 8 тысяч рублей. Скамья подсудимых все-таки осталась, а около 20 тысяч рублей денег, приобретенных преступлением, пристало к рукам принимавших в Седковой участие людей, оставив ей немного наличных средств и много векселей, ценность которых еще весьма загадочна.

Обращаясь затем к отдельным подсудимым, я нахожу, что на первом плане стоит Лысенков. Он говорил, что Седкова клевещет на него, что она привлекла его на суд своим оговором по совету Дестрема, который за ней ухаживает. Все отношения его к Седковой ограничивались тем, что он согласился найти ей поверенного для утверждения завещания и, уступив анонимным письмам ее, вступил с ней в близкую дружбу. Получение от нее денег он отвергает с негодованием. Но, господа, кто верен в малом, тот и во многом верен. А Лысенков неверен в малом! Он, вопреки очевидности, вопреки показаниям, искренность которых нельзя заподозрить, отрицает свое возвращение к Седковой после отъезда с Лбовым. Он говорит неправду в этом отношении. Можно ли думать, что он говорит правду в другом отношении? Можно ли верить тому мотиву оговора со стороны Седковой, который он приводит? Месть, но за что? Желание отделаться от нелюбимого человека — но где на это указание? Ужели это нужно Дестрему, который вышел на свободу в этом же деле только десять дней назад, а лишился ее гораздо раньше Седковой. И для чего же это? Чтобы сохранить свое место в сердце Седковой. Но можно ли опасаться Лысенкова как соперника в этом сердце, когда Седкова способна его предать напрасно позору уголовного суда. Способность на это должна бы исключать всякую ревность со стороны Дестрема, исключить всякий оговор. И где в характере Седковой черты такой свирепой злости, такого коварства, такой бессердечности? Мы их не видим и не можем принять романтического объяснения Лысенкова о мотивах оговора. Лысенков горячо отрицает корысть в своих действиях и сводит их к состраданию и сочувствию положению вдовы. Но это сочувствие весьма сомнительного свойства. Если бы он сочувствовал Седковой так, как должен сочувствовать честный человек, занимающий официальное, вызывающее на доверие положение, то он не взялся бы способствовать утверждению завещания; он должен был сказать ей: «Что вы делаете? одумайтесь! Ведь это преступление, вы можете погибнуть, а с вами и те, кто вас этому научил. Заглушите в себе голос жадности к деньгам мужа, удовольствуйтесь вашей вдовьей частью. Вы ее получите, эту вдовью часть, по закону, которого вы, верно, не знаете. Вот он, вот его смысл, его значение. Одумайтесь! бросьте нехорошее дело».

Он должен был, видя в ее руках фальшивое духовное завещание, отговорить ее, пугать, упрашивать. Это была его обязанность как нотариуса, как порядочного человека. От него требовался не донос, а участие и твердо и горячо высказанное слово, совет; от него требовались объяснения с Бороздиным, которого он знал и которому он мог пригрозить за его подпись на завещании. Но ничего этого не сделано. Он взял завещание, поручил Титову его утверждение и взял на это 500 рублей. В этом, по его мнению, состояла дружеская услуга Седковой. Но из слов Титова мы знаем, что он получил за труды и на расходы только 315 рублей. Остальные 185 рублей остались у Лысенкова. И это была услуга и сочувствие! И в этом ли выражалось его бескорыстное и неохотное участие в деле укрепления за бедной вдовой состояния ее мужа? Лысенков отрицает и то, что он нуждался в деньгах, и то, что он способен был получить деньги за свои услуги. Но он нуждался, гг. присяжные! Привыкший к жизни широкой и нестесненной средствами, бывший гусар и блестящий нотариус, он, конечно, с трудом расстался бы с привычками роскоши и дорогого комфорта. Вы знаете, во что может обойтись в Петербурге жизнь молодому, полному сил и жизни человеку, который не пожелает особенно стеснять себя и примет дружески и предупредительно руку помощи разных ростовщиков. А у Лысенкова своего ничего не было. Нотариальный залог был дан ему отцом, который, быть может, видел в новом занятии сына избавление его от последствий прежней праздной жизни. Но эта жизнь не отставала, она протягивала свои руки за сыном и в нотариате и давала себя чувствовать на каждом шагу. К 18 мая прошлого года в местном участке скопилось на 10 тысяч рублей взысканий с Лысенкова, вся его мебель и вещи были описаны и «Полицейские Ведомости» уже известили о их продаже. В эту критическую минуту явился на помощь отец и дал 10 тысяч рублей под вексель, однако, на имя дочери. Продажа миновала, кредиторы были на время удовлетворены,— но не все, далеко не все. Загорский получил вместо 4 тысяч рублей 1 тысячу 500 рублей, Перентц — половину, другие кредиторы, здесь выслушанные, тоже получили половинное удовлетворение. Опасность новой описи и продажи была не уничтожена, а только отсрочена.

А между тем кредиторы подходили новыми рядами, расходы на контору были большие, жизнь надо было вести, и она велась с прежним блеском и видимым довольством, при заложенных шубах и отсроченных исполнительных листах. В этом отношении характеристична книжка чеков общества взаимного кредита и счет того же общества. С 6 июня по 24 августа внесено и взято около 11 тысяч 350 рублей; из взятых сумм, как видно по корешкам чеков, уплачено на пошлины по купчим Фохтса и Палкина около 5 тысяч рублей, около 800 рублей заплачено за квартиру, 875 рублей взято без указания предмета уплаты — следовательно, на свои расходы, а все остальное отдано разным лицам в уплату по векселям. Из слов самого Лысенкова вы знаете, что к деньгам, взятым на купчую Палкина с текущего счета, он должен был прибавить своих 800 рублей. Следовательно, и из взятых на себя 875 рублей 800 пошли на уплату долга, а только 75 рублей из 12 почти тысяч осталось нотариусу для него лично. Но такое состояние счетов ясно показывает, как стеснен человек, как тяжело ему приходится, как желательны, как важны, как неизбежно нужны ему деньги. Итак, Лысенков нуждался, а 185 рублей, присвоенные им, даже если верить вполне его показанию, из денег «доверчивой вдовы», указывают, насколько в нем, особливо при осаде со стороны кредиторов, можно предполагать отсутствия желания попользоваться при удобном случае и без особого труда идущими в руку деньгами. Но человек такого житейского типа, такого пошиба не может удовольствоваться 185 рублями, если можно получить больше. Эта сумма — капля в море долгов и претензий. Чтобы осушить и успокоить ее, необходимы иные, большие средства. Для того, чтобы удержаться от добычи их способами недозволенными, эксплуатацией легковерия одних, стесненного положения других необходим довольно твердый нравственный закал. С этой точки зрения мы имеем свидетельства о г. Лысенкове от трех лиц, знавших его не как нотариуса только. Одно — почтенного представителя нашего города Погребова. Обвинение питает столь глубокое уважение к этому свидетелю, что вполне и безусловно поверило бы ему, если бы он явился сюда заявить, что Лысенков не сделал подлога. Это поколебало бы все основы обвинения против Лысенкова. Но г. Погребов этого сделать не может и его доброе, любящее показание сводится к тому, что Лысенков вел себя всегда прилично и хорошо и не просил никогда денег у дяди своего. В последнем и нельзя сомневаться, познакомясь с личностью Лысенкова по делу. Просить — значит, унижать свое достоинство, обязываться, это можно сделать только в такой крайности, когда все правильные и неправильные источники получения средств будут исчерпаны.

Двое других свидетелей — Шелемпанский и Циллиакус. Мне почему-то не думается, чтобы уклончивое, обоюдоострое, недосказанное показание Шелемпанского во многом помогало Лысенкову; что же касается до Циллиакуса, то его показание связано с свидетелем Загорским, который, обижаясь и гневно относясь к вопросам, рассказал вам о каком-то векселе, данном юным аристократом на 6 тысяч рублей взамен 2 с половиной и носившем на себе имена Циллиакуса и Лысенкова. Не станем, впрочем, касаться истории этого, во всяком случае, странного векселя, для регулирования уплаты по которому понадобилось даже вмешательство канцелярии градоначальника... Едва ли вообще эти показания указывают на особую нравственную твердость г. Лысенкова. Для этой твердости большим испытанием должно было быть положение Седковой, которой нужен руководитель и от которой можно получить хорошие деньги. Повторяю, г. Лысенков не мог же, в самом деле, быть праздным свидетелем тому, что делалось ночью 1 июня в квартире Седкова. Он получил за свое содействие 6 тысяч рублей, говорит Седкова, да 1 тысячу рублей на Бороздина, не считая 8 тысяч рублей, полученных по возможности следствия и 2 с половиной — 3 тысячи на расходы по счету издержек на завещание. У ней не могло быть этих денег, этих 18 тысяч рублей, скажут нам. Отчего же не могло? Она получила с текущего счета в начале июня 31 тысячу рублей, затем, в течение лета, внесла обратно 23 тысячи рублей и при начале следствия успела с большой ловкостью взять все, что оставалось — 19 тысяч, следовательно, летом же она взяла из 23 тысяч еще 4 тысячи рублей. Таким образом, у ней было в течение июня, июля и августа 12 тысяч рублей. Но в доме, кроме того, оставались деньги — 25 тысяч рублей от Потехина, да другие суммы, быть может, даже выигрышные билеты в количестве 20, о которых она здесь говорила. Не забудьте, что был сундучок, тщательно наполненный и увязанный. Конечно, не «дневники» и не «путь к истинной жизни» были в нем, а ценности. Поэтому она могла иметь нужные для составителей деньги, тем более, что 8 тысяч рублей были ею даны уже после начала следствия, когда она получила и остальные 19 тысяч рублей.

Первая выдача в 6 тысяч была произведена, по словам Седковой, 1 июня. Так, 6 июня в приход счета общества взаимного кредита, введенного по взносам Лысенкова, значится 5 тысяч 610 рублей; эти деньги выручены за продажу бумаг Юнкеру, возражает Лысенков. Вот и два его счета на 5 тысяч 800 рублей. Но из каких денег приобретены эти бумаги? Из денег, данных отцом. Но ведь отец отдал дочерние деньги 17 мая только для спасения сына от настойчивых кредиторов, а не для покупки бумаг, немедленной продажи их и внесения на текущий счет.

Разве для этого брал Лысенков достояние сестер? Разве можно было вносить 5 тысяч 600 рублей на текущий счет, когда почти на двойную сумму есть неудовлетворенные кредиторы и шуба в закладе... И потом, что это за счеты. Один написан на имя Лысенкова, другой на имя «господина»... Где доказательства, что это были бумаги, действительно принадлежавшие Лысенкову, а не взятые им на комиссию? Ведь он не ограничивался одной строго нотариальной деятельностью, а занимался и другими операциями. История с векселем графа Нессельроде это показывает. Можно ли думать, что, бросив часть денег, полученных от отца, на растерзание кредиторам, Лысенков не отдал бы остальных денег сестрам, которых они достояние, а стал бы заниматься покупкой бумаг, когда у него за спиной взыскание и описи? Во всяком случае, чем же жил все лето Лысенков? Где указания на те суммы, которые ему были необходимы, чтобы вести широкую жизнь, чтобы содержать свою контору, которая стоила очень дорого. Его расходы превышали доходы по конторе, иначе не было бы долгов. Он говорил, что не все вносил на текущий счет — может быть, но тогда это не опровержение слов Седковой; если же вносил все, то где же доказательство законности приобретения 5 тысяч 600 рублей, внесенных 6 июня, после составления духовного завещания, несмотря на то, что деньги эти были по его указанию получены им 28 или 30 мая.

Таким образом, оправдания Лысенкова распадаются. Он запутался в делах, кидался на разные способы приобретения, был стеснен кредиторами, не предвидел средств прожить лето, и, наконец, злая судьба послала ему Седкову. Совершить ей нотариальное завещание было опасно, он сковывал бы себя неразрывно с ее преступлением. Гораздо безопасней домашнее. Он, пользуясь своим авторитетом и знанием дела, может без труда это сделать. Рукоприкладчик и переписчик — с виду люди добрые и простые. Последнему продиктуется завещание. Свидетели тоже найдутся, подходящих людей, падких на наживу и прижатых обстоятельствами, всегда можно найти; один даже под рукою, Бороздин. Надо только, чтобы они понимали, что делают, и тогда они друг друга укрепят до конца утверждения и будут охранять после него, зная, что неосторожность, неловкость одного повлечет за собою ответственность всех. Они будут наблюдать друг за другом. Важно только сцепить их, как звенья, в одну преступную связь. Для этого личного участия руководителя не нужно, нужен только авторитет, апломб, а не руки. Следа участия не останется, и даже когда они, паче чаяния, попадутся и станут ссылаться, то можно будет сказать: «это люди, которые тонут и хватаются за меня, думая, что моя невиновность, которая очевидна, ибо где же материальные следы моего участия,— спасает и их. Они клевещут на меня, чтобы купить себе свободу. Где моя подпись? Разве я удостоверял, что Седков просил подписаться, разве я подписался за него?» Но все-таки даже такого, так сказать, духовного участия, нельзя принять даром, из одного расположения. Опасность все-таки существует. Отсюда понятно требование 6 тысяч рублей и еще 8 тысяч, когда опасность, действительно, наступила, когда началось следствие.

Если бы Лысенков не участвовал в деле, то он не продолжал бы своих отношений с теми, кто в нем участвовал. Он не удалялся от Седковой, зная, что она может попасть не нынче-завтра на скамью подсудимых. Он не прогнал Бороздина, который в его глазах должен бы стать человеком, негодным для серьезных и чистых деловых отношений. Между тем он ездит к Седковой, пишет ей письма, дружит с Бороздиным, оказывается в вокзале царскосельской железной дороги, когда нужно уломать Киткина, хранит у себя завещание и предварительный проект, дает письменные советы Петлину, совершает отсрочку Макаровой для выдачи сундучка. Он не спускается до сношений с Ириною Беляевой, но к нему обращаются все участники дела, через него сначала просят они денег у Седковой, от него получают свой пароль и лозунг, покуда один из них, Киткин, не вытерпев по молодости лет, не рассказывает следствию «все как было». Он обдумывает, распоряжается, диктует; он же требует от Седковой заслуженных денег и, соболезнуя о корыстолюбии и склонности к доносам Бороздина, берет для него 1 тысячу рублей и советует уплатить ему за молчание другую; он, наконец, представляет счет пошлинам свыше 2 тысяч рублей — тем пошлинам, которые исчислены в определении суда в 29 рублей. Правда, свидетели не дети и понимали, что делали, но нельзя, однако, отрицать, что присутствие нотариуса действует успокаивающим образом, что Бороздин, никогда не знавший Седковой, никак не появился бы на завещании ее мужа, если бы между ними не был посредником Лысенков, что завещание, сочиненное самою Седковой или Тенисом, никогда не было бы так безупречно с формальной стороны, что утверждено судом, несмотря на спор о подлоге, если бы по нему не прошла опытная в нотариальных делах рука.

Перехожу к Бороздину. Виновность его очевидна из его подписи. Он, человек опытный и по летам и по службе, не мог не знать, что утверждать на завещании то, чего он не видел,— преступно, потому что несколько таких подписей могут содействовать неправому приобретению имущества. Он знал, что то, что он пишет, есть ложь, ложь официальная и требуемая от него с определенной целью. В его лета не относятся к подобным вещам легкомысленно. Он объясняет свой поступок благодарностью к Лысенкову. Но за что эта благодарность? Он вел свои дела, имел доверенности и поручения, был человеком развитым и юридически образованным. Быть может, Лысенков и поручал ему исполнять какие-нибудь письменные или судебные работы, быть может даже, он был при конторе Лысенкова на всякий случай, когда бывают необходимы свидетели самоличности, чем-нибудь вроде облагороженного иверского свидетеля, но во всяком случае, вознаграждение, которое он получал от Лысенкова, получалось им не даром, а за действительный труд, совершаемый с знанием дела и с несомненной представительностью. Тут был обмен услуг, продажа труда, и следовательно, об особой благодарности не могло быть и речи. А для того, чтобы совершить из благодарности не только лживый поступок, но даже и преступление, необходимо, чтобы благодарный был облагодетельствован так, что ему не жаль затем ни чести, ни совести, лишь бы видел благодетель его признательность. Но где признаки таких отношений между Лысенковым и Бороздиным? Их нет, поэтому он сделал подложное свидетельство из других поводов. Но эти другие поводы, по логике вещей, могут быть только корыстью. Бороздин привык жить с известными удобствами человека, принадлежащего к обществу. Он занимал летом, по выходе из долгового отделения, комнату, за которую платил 120 рублей в месяц, в то самое время, как закладывал иногда свое платье и часы. У него большая семья — шесть человек детей. Привычки к внешней представительности должны быть удовлетворяемы, семью надо содержать, а занятий постоянных нет. Пресмыкаться в приемных у нотариусов, ожидая зова в качестве свидетеля, унизительно, невесело, да и не особенно прибыльно. А деньги нужны, тем более нужны, что, как вы слышали от свидетеля Багговута, был вексель, который необходимо было выкупить во избежание неприятностей. Он и был выкуплен или иным образом погашен им. Тут-то кстати явилось предложение Лысенкова дать подпись на завещании Седкова.

Бороздин объясняет, что он только раз и просил денег от Седковой, 10 или 15 рублей, да и тех она не дала. Но трудно предположить, чтобы он, совершив ясное для него по своим последствиям дело, ограничился только такою скромною просьбою. Притом, мы имеем два конца в цепи его требований. У нас есть записочка Седковой от 1 июня, где написано, что дано Бороздину 500 рублей и Лысенкову 500 рублей. Седкова объясняет, что думала, что так деньги эти — тысяча рублей — будут между ними разделены. Записку же она писала, конечно, не в ожидании следствия. Это начало выдачи. А конец — в окружном суде. Седкова говорит, что Бороздин отказался явиться в суд для утверждения завещания? и он сам это подтверждает. Толкуют только причины этого они разно. Он, по его словам, хотел посмотреть, как пройдет завещание на суде, чтобы подтвердить свою подпись в суде уже вне опасности споров против подлинности завещания. 5 июня был заявлен Алексеем Седковым спор о подлоге. Чего же больше? Оставалось отступиться от этого темного дела, в котором чувство благодарности могло привести на скамью подсудимых. Но нет! Бороздин 19 июня является в суд и своим торжественным удостоверением придает окончательную силу завещанию.

Очевидно, он ждал чего-то другого. Это другое, по словам Седковой, были деньги. Из показания Ольги Балагур мы знаем, что он их получил. Она видела, как он пересчитывал сотенные бумажки в конверте и получал вместе с ними вексель и свои оставленные в заклад Седковой аттестаты. Балагур прямо говорит, что присутствовала при этом мелочном и исполненном взаимного недоверия торге свидетельскою совестью. Подтверждается ее показание векселем на имя Карганова в 500 рублей. Он не отрицает его получения, но говорит, что вексель этот ничего не стоил, ибо был дан на два года. Но зачем тогда было его брать, и разве нельзя его дисконтировать? Бороздин понимал важность своего показания и решился выжать из Седковой все, что можно. В то время, когда другие свидетели послушно шли свидетельствовать в суд, он уперся и получил деньги. В середине между получениями, после совершения завещания и при утверждении его в суде, есть, по показанию Седковой, еще одно — недонос о подлоге. Она говорит, что он явился к ней после предупреждения ее Лысенковым и читал какой-то протокол, который грозился отправить или отнести к прокурору. Стали торговаться. Сошлись на тысяче рублей. Вы можете ей верить или нет, но мне кажется, что крайние звенья цепи, полученные Бороздиным, делают и это получение правдоподобным. Стоит припомнить письмо Петлина: «Примите благой совет, дайте Бороздину просимое», стоит припомнить ночное странствие Петлина с Ириною Беляевой к памятнику Екатерины, будто бы за тем, чтобы дать Бороздину возможность узнать, действительно ли завещание было написано после смерти Седкова, как будто этого нельзя более спросить у Седковой и самого Петлина. До утверждения завещания Бороздин ничем бы не рисковал: не являясь в суд, он всегда мог бы сослаться на то, что был введен в заблуждение. После утверждения донос уже немыслим — это будет самообвинение. Поэтому самое удобное время для угрозы доносом между писаньем завещания и рассмотрением его в суде. Что касается до скромной просьбы о присылке 10—15 рублей, то размер ее объясняется, по моему мнению, тем, что все, что можно было получить с Седковой, было уже получено, и что она писалась в то время, когда после заседания суда нельзя уже было угрожать и упорствовать. Этим объясняется и категорический отказ Седковой, и вызванная раздражением приписка Бороздина: «Отказывая, вы меня станете дразнить, а я, право, вам добра желаю...» И подсудимый Петлин не может отговариваться незнанием того, что он делал, давлением на него авторитета закона в лице нотариуса и влиянием «плачущей женщины». Он — человек, испытавший жизнь, и в боях бывавший, и домами управлявший. Его зовут к совершенно незнакомым людям, держат целый вечер вместе с товарищем, затем увольняют за смертью хозяина, а потом опять посылают и предлагают подписать очевидную, явную ложь, предлагают прописать в выражениях, не допускающих сомнений, будто бы он видел и слышал то, чего не было...

Все это делается с незнакомым человеком, которого потом тревожат явкою в суд и опять заставляют лгать. Но разве возможно это в действительности? Разве человек, незаинтересованный в подделке завещания, а действительно чужой, не сказал бы самому себе, что между «авторитетом закона» и лжесвидетельством отношения самые враждебные, которых никакой нотариус изменить не может; не сказал бы окружающим: «Позвольте, однако, вы меня, продержав весь вечер, уговариваете подписать завещание, потому будто бы, что этого желал покойный. Но я его не знал, я вас не знаю, я не могу вам верить, да и за кого, наконец, вы меня принимаете с вашими предложениями?». Ничуть не бывало: он прямо подписывает и затем уже становится советником Седковой, входит в ее интересы, пишет ей письма, советует беседовать интимно с прислугою и дело, к которому отнесся с таким доверием, уже называет «известным вам милым делом». Это ли положение человека, случайно и по-военному прямодушно попавшего в милое дело? Да и случайно ли попал он в свидетели? Он жил на одной лестнице с Седковыми и был знаком с «девицею Аришею», как ее описывал Виноградов. Свойства этого знакомства понятны, и не для обмена же мыслью оно было заведено. Ирина могла быть связующим звеном между Седковой и Петлиным, нравственную крепость которого барыня, конечно, могла понять из неизбежной болтовни служанки. А людей она видела столько, что могла научиться их разбирать по довольно тонким чертам. Этим предварительным заочным знакомством объясняется приглашение Петлина. Действовал ли он бескорыстно, указывают 200 рублей, полученные им в день утверждения завещания, и записка с просьбою о 100 рублях с прибавлением «дадите — жалеть не будете». Свои последующие отношения к Седковой он объясняет тем, что был под давлением Ирины. Но вы ее видели, господа присяжные заседатели. Это личность, быть может, готовая урвать ушко из общей добычи, но во всяком случае, без собственного почина. И ужели Петлин мог быть в ее руках послушным орудием? Ужели она его, как малое дитя, без воли и желания с его стороны водила ночью к памятнику Екатерины для заговоров с Бороздиным, водила к помощнику пристава Станкевичу, заставляла писать письма о «милом деле» и диктовать своей жене донос против себя самого. Это не в порядке вещей. А между тем все это было. Кто же был в этом старший, кто действовал, кто распоряжался?

Вы не затруднитесь сказать, что это был Петлин, и что Ирина с своими сведениями кое о чем была послушным и прибыльным орудием в его руках. Через нее он мог действовать угрозами и постоянным томлением на Седкову, через нее, живя в одном доме, иметь постоянный надзор за ее барынею. Там, где Бороздин действовал один, он мог действовать через Ирину; когда угроза доносом со стороны Бороздина удалась так хорошо, присылается и Беляева с требованием денег. Но характер у Седковой неровный, да и измучили ее, должно быть, очень — она вспылила и выгнала Арину вон. Тогда вопрос о доносе стал иначе. Он был написан. Припомните, однако, что он пишется под диктовку Петлина его женою в присутствии Тениса и Медведева. Они пойдут и скажут Седковой. Она испугается и пришлет деньги, а не испугается их рассказа, так испугается записки Станкевича, который ей пишет: «Ко мне поступил донос на вас, но прежде, чем дать ему ход, я хотел бы поговорить с вами». Действия Станкевича не подлежат нашему обсуждению, но есть основание предположить, что он не отнесся серьезно к доносу Ирины, приходившей с Петлиным, потому что не послал его в сыскную полицию или не приступил сам к дознанию, а доложил о нем приставу только после жалобы Седковой на вызов ее в участок.

Быть может, Петлин, который был знаком в участке, убедил его в неосновательности доноса, который и сам по себе, никем не подписанный, содержал лишь голословное заявление о подлоге чеков и о вывозе имущества, ни словом не упоминая о подлоге завещания. Станкевич счел только за нужное вызвать Седкову, чтобы спросить у ней, где живет Ирина, хотя, как кажется, это удобнее было бы сделать по справочным листкам участка и сведениям адресного стола. Очевидно, что донос безымянный и неосновательный, даже с точки зрения местного полицейского чиновника, не должен был получить дальнейшего движения, и весь результат его для заинтересованных лиц состоял лишь в получении Седковой повестки из полиции. Повестка, однако, произвела совершенно неожиданное для Петлина действие. Седкова пошла жаловаться. Вымогательство, ловко задуманное Петлиным, который, соорудив донос, стоял все-таки от него в стороне, не удалось, но зато следствие, возникшее из этого случая, как мне кажется, удалось вполне. Корыстные цели Петлина очевидны. Его записка: «Дайте Б. просимое» явно указывает, что он был заинтересован в том, чтобы получить свой гонорар. Он отрицает всякие сношения с Седковой. Но как объяснить историю с векселем в 5 тысяч рублей, который он разорвал после того, как он был ею объявлен подложным. Если бы он был получен за действительные услуги, как деньги, а не составлял орудия или плода нового вымогательства, рассчитанного против Седковой, то он не расстался бы с ним так легко. Ведь это все-таки была ценность в несколько тысяч. Таковы действия Петлина, подлежащие вашей оценке.

Киткин после двух допросов довольно откровенно рассказал все следствию. Его сознание, как электрический толчок, сообщилось неизбежно и неотвратимо и всем другим членам преступного кружка. Сознались по-своему и они, Киткину есть поэтому основание верить. Но оправдывать его нельзя. Он отлично понимал, что делал — недаром он так часто напоминает Седковой, что ему «все остается известным». Когда он был привлечен к подписи, он стоял в положении человека, находящегося отчасти в руках Седковой. У ней был против него весьма зловредный вексель. Впереди неприветно виднелось долговое отделение. Но он колебался, совесть в нем говорила. В эти минуты он заслуживает сочувствия. Но колебания были недолги. Он сообразил выгоды своего нового положения и, приняв предложение Седковой, вырвав из ее рук ненавистный вексель, сразу обменялся с нею ролями и перешел в наступательное положение. Он грозит Седковой, еще не подписавши даже завещания. «Знайте, что мне все остается известным»,— пишет он. «Если вы захотите иначе устроить это дело, то ведь мне все известно»,— пишет он в другой раз и прибавляет «маленькую просьбу — прислать сто или двести рублей». Очевидно, что с самого начала он понимал, что сделал, и старался извлечь из этого возможную выгоду. Таков Киткин в этом деле.

Задача моя окончена. Мелкие подробности, опущенные мною, восстановит ваша совокупная память. Дело это очень печальное, и все его участники, за исключением двух, заслуживают справедливого осуждения. Ни в их развитии, ни в их обстановке, ни в их силах и знаниях нет данных для их оправдания или даже помилования. Седкова не наивное дитя, не ведавшая, что творила. Она здесь обнаруживает большую находчивость и знание житейских дел. Ее поступок с векселем Киткина весьма характеристичен. Она трезво смотрит на людей, умеет за них, при случае, взяться. С момента смерти мужа она явилась лицом, отдавшимся вполне желанию завладеть тем, что по закону принадлежало не ей одной. Готовность была,— не было умения приняться за дело. Слово осуждения одно может заставить ее одуматься и начать иначе оценивать свои поступки. Оно будет тяжело, но будет справедливо.

Бороздин заслуживает строгого осуждения. Его образование и прошлая служба дают ему право искать себе занятий более достойных порядочного человека, чем те, за которые он попал на скамью подсудимых. Россия не так богата образованными и сведущими людьми, чтобы им в случае бедствий материальных не оставалось иного выхода, кроме преступления. Ссылка его на семью, на детей есть косвенное указание на необходимость оправдания. Но такая ссылка понятна в несчастном поденщике, в рабочем, которому и жизнь, и развитие создали самый узкий, безвыходный круг скудно оплачиваемой и необеспеченной деятельности. Но при общественном положении Бороздина, его несчастные дети только могли заставить его строже относиться к своим действиям. Ссылаясь на них в свое оправдание, он прибегает к способу тех отцов, которые, не сумев оставить детям достойного имени, стараются сделать их в глазах суда еще и нравственными подстрекателями на свои сделки с совестью. Наконец, Бороздин больше, чем кто-либо из подсудимых, должен был сознавать вред настоящего преступления, колеблющего законы, особенно нуждающиеся в охране со стороны общества, потому что ими ограждается воля человека, который уже не встанет из гроба на защиту своих прав... Он забыл то, что сам еще недавно был призван к охране законов в высоком звании судьи. Всякое положение налагает известные обязанности. Кто был судьею, кто осуждал и наказывал сам, кто отправлял правосудие, тот обязан особенно строго относиться к себе, хотя бы он и оставил свое звание. Он должен высоко ставить и охранять свое достоинство и беречь память о нем. Бывший судья, который делает подлоги, учитель, который развращает нравственность детей, священник, который кощунствует,— несравненно виновнее, чем те, кто совершает дурное дело, выйдя из безличных рядов толпы. Вы тесно слиты с судом, гг. присяжные, вы являетесь в настоящее время тоже лицами судебного ведомства, и вы отнесетесь справедливо к бывшему члену этого ведомства, который спустился до того, что берет деньги и за то, чтобы обманывать правосудие, и за то, чтобы не быть предателем своих сообщников. Не менее виновен и Лысенков. У него даже нет оправданий, которые есть у Бороздина. Ему были открыты пути честно выйти из стесненного положения; вокруг него были люди, готовые помочь... Он действовал в настоящем деле, как злой дух. Им вовлечены, им связаны все в этом деле. Не явись он с своею опытностью и с желанием поживиться на счет покойного Седкова, жена последнего так и осталась бы при желании, но без способов совершить завещание. Он нарушил и свои гражданские обязанности, и свои нравственные обязанности, забывая, что закон, вверяя ему звание нотариуса, доверял ему и приглашал других к этому доверию. Есть деятельности, где трудно отличить честного человека от должности его, и в глазах большинства нотариус, составляющий домашний подлог, все-таки подрывает доверие к учреждению, к которому он принадлежит.

Виновность Петлина и Киткина очевидны. Вы отнесетесь к ней с справедливым порицанием. Очевидна и виновность Тениса и Медведева. Но, господа присяжные, в действиях Тениса столько машинального, столько добродушного и незлобивого в поступках Медведева, так мало развития можно требовать от этих лиц, всю жизнь проведших в сражениях на рапирах, так мало корысти в их действиях, что, по моему мнению, они заслуживают полнейшего снисхождения. И если вы дадите им снисхождение полное, такое полное, что оно почти исключает ответственность, то вы не поступите вопреки справедливости.

Присяжный поверенный Бардовский (поверенный гражданского истца). Доверитель его — родной брат покойного; они разошлись в 1866 году; А. Е. Седков уехал в Бессарабию. Братья переписывались между собою; покойный Михаил бывал у Алексея, но Алексей не имел точного понятия о состоянии своего брата; до него доходили слухи, что состояние это было порядочное. Весною прошлого года Алексей собрался навестить брата, но не успел увидеться с ним; он получил известие, что брат скончался. Он приехал сюда, чтобы узнать, что осталось после брата и где та небольшая сумма денег, принадлежавших матери, которая находилась у покойного. Вдова заявила, что муж оставил все имущество ей по духовному завещанию и ей же поручил воспитание племянницы. Это завещание заставило подозревать действительность выраженной в нем воли покойного, потому что в письме к бабушке, писанном в феврале 1874 года покойным, он выражал неудовольствие на свою жену, говорил, что ему тяжело жить. Кроме того, Алексею было известно, что брат его очень любил племянницу и, следовательно, не мог желать, чтобы она попала в руки той женщины, которую он считал недостойною. Собравши справки, он еще более имел оснований к подозрению и вследствие этого заявил спор о подлоге. Результат этого заявления доказал, что завещание и чеки были подложны. Подлог этот не отрицают подсудимые, в том числе и госпожа Седкова, но оправдываются тем, во-первых, что отказанное имущество принадлежало ей, и во-вторых, что в завещании была выражена истинная воля покойного. Что касается до 1 обстоятельства, то А. Седков не заявлял и не заявляет, чтобы все состояние, принадлежавшее супругам, было признано его собственностью. Он — человек небогатый и желает получить только то, что принадлежит ему по закону. Для этого нужно знать, в чем заключается имущество покойного и жены его. Но г-жа Седкова лишила возможности определить имущество, которое составляло собственность покойного. Ему еще не успели закрыть глаза, как началось расхищение имущества: цельные вещи и документы были отвезены к Макаровой, написаны подложные чеки и по ним получена с текущего счета 31 тысяча рублей, остались векселя и исполнительные листы, которые похитить нельзя, потому что они были писаны на его имя. Но отыскали способ, которым хотели достичь присвоения и этих ценностей. Способ этот заключался в составлении духовного завещания. Сама г-жа Седкова определяет принадлежащее ей состояние в 20 тысяч—25 тысяч рублей, а оставшееся после покойного — с лишком в 200 тысяч рублей. Но свидетели не подтвердили, что г-же Седковой принадлежало 20 тысяч рублей. Несомненно только то, что ей принадлежал вексель в 5 тысяч рублей, который был оплачен только в 1868 году. Ссылались на то, что до женитьбы покойный был беден, жил в одной комнате и т. д. Но после женитьбы он жил не роскошно; супруги занимали квартиру только в 4 комнаты; обед брали из кухмистерской; обстановку квартиры имели самую небогатую. Все это объясняется тем, что покойный был человек скупой и копил деньги. Что касается другого оправдания — истинной воли завещателя, то опровержением в этом отношении служит письмо покойного к бабушке, из которого видно, что незадолго до смерти покойный жаловался на жену. В заключение г. Бардовский обратил внимание присяжных на то, что они не призваны разрешить вопрос, кому принадлежало имущество, мужу или жене, и гражданский истец не заявляет такого требования. Вопрос этот будет разрешен впоследствии, а теперь он просит признать духовное завещание подложным и признать, что госпожа Седкова получила из конторы Баймакова деньги по подложным чекам.

Защитник г-жи Седковой присяжный поверенный Языков. Господа присяжные заседатели! Закон уголовный имеет дело с общей идеей преступления; он не может предвидеть всех частных случаев, которые порождаются жизнью; он есть общее правило и не может предвидеть всех исключений. Из известной категории деяний закон берет внешние признаки, по коим определяет эти деяния, и за них полагает взыскание. Но затем жизнь все-таки берет свое, являются такого рода деяния, которые не могут быть предвидены законом и которые ставят внутренне чувство естественной справедливости в противоречие и несогласие с указанием положительного, писанного закона. В этом отношении закон бессилен, и мы должны покориться ему; но дело ваше, представители суда общественного, примирить эти несогласия и рассмотреть в каждом данном случае все побудительные причины к совершению преступления и по ним постановить свой справедливый приговор. Мне кажется, что когда вы постановляете свой приговор, то вы входите в рассмотрение всех тех побудительных причин, которые могут представить вам в объяснение зародившегося и явившегося преступления. Если вы иногда, не взирая на созданное событие преступления, и произносите оправдательные приговоры, то, по моему мнению, это не значит, что вы оставили без всякого взыскания преступление, которое передано на ваше обсуждение, и принимаете только в расчет, что данное следствие, самый суд, все те страдания, которые соединены с этим для подсудимого, могут явиться в известном случае достаточным для него возмездием за преступление. Та женщина, которую мне приходится защищать, хотя недавно и достигла лет совершенных, но далеко не достигла тех зрелых, опытных лет, в которых человека можно признать вполне ответственным за свои поступки, признать, что он вполне понимал, что делал, предвидел все последствия, действовал сознательно. В этом отношении достаточно взглянуть на прошлую жизнь г-жи Седковой. После долгой внутренней борьбы, как только она увидела, что делать более нечего, что те лица, от которых она ожидала, что они облегчат ей труд сознания, промолчали, она, хотя в кратких словах, но решилась высказать свое прошлое. Рассказ ее был краток, но достаточен, чтобы понять, что с ней произошло. У ней нет ни отца, ни матери; мы видим, что ее берут из института; кто, как и зачем — не знаем. В это время ей было только 15 лет; значит, в самую раннюю эпоху юности она уже живет на отдельной квартире, и после того прошедшего, которое в подробности нам неизвестно, является ее замужество. Что за человек был ее покойный муж, вы уже достаточно знаете из вчерашней речи обвинительной власти. Это был человек сухой, суровый, расположенный только к деньгам, любящий только их и, конечно, женившийся не из-за чувств к девушке, а в предвидении выгод, которые могли дать и дали ему средства продолжать и развивать профессию, которой он занимался. По этому предмету мне кажется, что письма, на которые мне позволено ссылаться, достаточно указывают, как смотрел покойный на женитьбу, он не скрывал этого. Вот что пишет ему мать в письме от 25 апреля 1867 года: «Ты мне прежде не писал, что через свах хочешь жениться. Я бы тебе отсоветовала. Редко бывают счастливы, которые таким путем женятся, и главное, ты пишешь, что ни в одну из этих двух не влюблен... Но правда ли то, что сваха говорит насчет приданного». Покойный по своему положению принадлежал к лучшему обществу, и что же? Разве он ищет жену в этом кругу? Нет, он ищет женитьбы через свах, т. е. таких личностей, которые за вознаграждение хлопочут об устройстве судьбы другого. В другом письме, от 22 апреля, мать пишет: «Так как ты в заключение написал, что ни одна из этих особ тебе особенно не нравится, то мы порешили, что для тебя та невеста лучше, которая помоложе». Следовательно, Седков имел на примете через своих свах, которые знакомили его с девушками, двух невест. Он колебался в выборе: ни та, ни другая ему не нравятся, и вот он советуется с матерью, мать советует выбрать ту, которая помоложе. При таких-то условиях Седков женился на молодой, 16-тилетней Софье Константиновне Ераковой. Следовательно, тут не было обмана, не было сомнения, тут был прямой торг, при помощи которого он решился своим именем прикрыть пятно, лежавшее на девушке, которую он добровольно согласился взять замуж. Но справедливо ли говорит прокурор, что эта женщина или девушка могла служить по своим нравственным качествам, по тому взгляду, который она имела на мужа, постоянною для него помехою в жизни. Мне кажется, в этом отношении упрек обвинительной власти несправедлив. Каково бы ни было прошлое г-жи Ераковой, его едва ли можно ставить ей в укор. 15 лет — это до такой степени ранний возраст, что вменить ей все содеянное в вину весьма трудно. С другой стороны, возможно ли находить, чтобы покойный Седков сделал все, что могло привлечь к нему это существо. Я получил право ссылаться и прочесть выдержки из ее дневника. Я не думаю, чтобы этот дневник мог породить сомнение относительно его подлинности; он взят при обыске и относится безразлично к фактам, происшедшим в 1868 и 1869 годах. Следовательно, думать, что в нем содержится ложь, что он составлен намеренно, дабы привлечь ваши сердца и расположить их к снисхождению, я не вижу для этого основания. Дневник этот служит верным отражением чувств 17—18-летней женщины; он писан спустя два года после замужества. Вот что она пишет 16 сентября 1868 года: «Горько, тяжело и больно, как никогда не было! как обидно недоверие человека, которого любишь. С тех пор, как вышла замуж, моя мысль к нему, все было ему открыто... а он, напротив, все старался скрыть от меня... Бог с ним, доверие есть необходимость для любящего, а если его нет, то какое может быть счастие!.. Разумеется, насильно мил не будешь, и я привыкла к неудачам. Я думала, что на этот раз судьба мне улыбнется, а она и совсем от меня отвернулась. Какое может быть счастие, если любимый человек отвечает только одними насмешками, если твои слезы, страдание и горе не возбуждают в нем никакого участия... Ты, мой дневник, меня один не осмеешь!..» 17 сентября: «Сегодня мои именины. Миша вышел такой довольный, расцеловал меня, был любезен. Подарки у меня надолго останутся в памяти; это не вещь купленная, чтобы что-нибудь дарить, для меня дорого то, что часы эти он сохранял в течение нескольких лет, что они были для него дороги и что он с ними расстался. Даже удивительно. Потом мы отправились в театр...»

Затем, в тот же день, она пишет: «Миша готов променять меня на всякую девчонку. Он дорожит своими воспоминаниями, ему больно их выдать мне, значит, он любит тех, которые там упомянуты». 1 января 1869 года: «Вот и новый год на дворе, все радуются, каждый ждет чего-нибудь, а я чего жду. Ничего не жду. Этот год будет для меня таким, или нет — будет гораздо хуже, чем прошедший. И горько мне, и тяжело мне. Как поплакать хочется, всем бы легче стало, да и то нельзя. Миша войдет сейчас и закричит свою обычную фразу: ну, чего разревелась. И, кажется, чего мне действительно нужно, кажется, самая счастливая на свете. Не дай Бог только, что я выношу, никому. Все брань, упреки, оскорбления и только тихонько, исподтишка поплакать можно. Это хоть кого убьет, я сама чувствую, как мои силы убавляются, убавляются, мне как будто 10 лет на плечи навалилось, авось Бог поскорее...» 11 января: «Завтра именины бабушки. Какая она добрая, как заботится обо мне, вот если бы, живши у ней, была такая, как теперь, как это ценили и любили меня, а то теперь, кажется, чего я не делаю, целый день хозяйничаю, шью до ночи. Лелю от головы до ног обшила, а что за все брани да обиды, что хоть кого сломит, видела ли я хоть когда ласковое слово, благодарность,— нет, никогда». Затем, недели две-три спустя: «Нет, он, напротив, не обращает на меня внимания, не заботится обо мне... до 6 часов... Нет он еще настолько великодушен, что всем с удовольствием рассказывает, каким образом обошлись с его женой. Нет уж сил больше, нет. Хотя бы покончить с собой поскорее. Проклятые руки, боюсь, дрожат, промахнусь, тогда хуже будет. Тогда все узнают, как сладко мне жить, только бы никто не знал, как со мной жестоко обращаются, как я мучаюсь. Самая обидная вещь на свете — сожаление. Я думаю, самое лучшее — это утопиться, подумают, что я сама упала, никто не будет знать, что меня побудило утопиться. Вот и стих, он мне очень нравится: изображена женщина, которая утопилась, верно, не от радости покончила с собой, а уже когда сил не хватило; горя много на свете, хоть и в разных видах, а все горе. Вот не ожидала, что он будет со мной так неделикатен, знает, что мне нужно завтра ехать, знает, что я не лягу, пока он не приедет, а все-таки до того увлекся болтовней с молоденькой девочкой, которой приятно иметь около себя поклонника, что даже забыл думать о жене». Следовательно, в это время у нее уже зарождалась мысль о самоубийстве. На другой день она пишет: «Ах, как мне тяжело; не дай Бог никому этого испытать. А уж сделать разве так? Убить себя не всегда сразу удается. Из воды, пожалуй, еще вытащат, может, пожалуй, не зарежешься, а разве, чтобы развязать ему руки, объявить себя преступницей в чем-нибудь, стараться, чтобы меня куда-нибудь дальше сослали, вот и конец, самой отдаться под суд, а как он будет доволен. Сговорчив будет! В душе поблагодарит меня, женится на О., а впоследствии забудет о моем существовании; все-таки когда-нибудь удостоюсь благодарности, вот для чего жить, чтоб мучиться. А впрочем, все-таки попробую утопиться; тут, по Фонтанке, пройдя каток, я увидела удобный спуск. Сыщу его. А жаль его: уж, разумеется, Он не будет любить его так, как я любила. Нет, уже пора кончить. Скорее бы только удалось, скорее бы. Пробило 6 часов утра, он явился сумрачный, пасмурный; даже здравствуй не сказал, а придрался к чему-то, чтобы выругать; видно, неприятно было возвращаться с такого веселого вечера домой, а тут еще перед глазами эта вечная жена, которая уже давно надоела; не будь ее, умри она, провались куда-нибудь — вот бы счастье, когда можно было бы жениться вторично, а то связала руки. Господи, сил моих нет, ведь кажется, и молодая, и нет во мне ничего отвратительного, я еще могу любить и быть любимой. За что же это?» Так прошло два года; ей приходит беспрестанно на ум мысль о самоубийстве, но не хватало духу. Затем проходит еще два-три года, в течение коих несогласие как бы сглаживается; муж вводит ее в свои дела и снисходительно смотрит на ее отношения к молодым людям. Они ему нужны, потому что он дает им деньги, берет векселя и извлекает барыш. Таким образом дела идут до 1872 года. Все это становится ей чересчур отвратительным; она не может долее бороться и бросается в воду. Мы не знаем всех подробностей происшествия, но по газетам оно достоверно. Замечательно то, что покойный Седков собрал все эти газеты, написал на них и хранил. Вероятно, на душу этого человека случай этот произвел сильное впечатление, так что после этого года жизнь, которую вели супруги, не могла не отразиться на изменении нравственных свойств жены. Действительно, она очерствела, как справедливо говорит г. обвинитель. Но виновата ли она в этом, и кто был к этому первою побудительною причиною? Теперь о другом вопросе, о состоянии дел. Действительно, можно ли сказать, что оно принадлежит исключительно ее мужу, или оно исключительно ее? Я думаю, что она могла иметь право на имущество. Если мы допустим личность Седкова, как она является из писем, то мы не можем не прийти к заключению, что женитьба была торгом. Говорить против этого не представляется решительно никакой возможности. Это видно из писем. Вот что пишет мать от 21 апреля 1867 года: «Правда ли то, что сваха говорит относительно приданого, да и бабушка ее, может, долго проживет, а тебя обманут только, чтобы поспешить. Мне кажется, это большой шаг — жениться на девушке, которую почти не знаешь... Если она дурного поведения, да и приданое тут не большое, 10—15 тысяч, на обзаведение хозяйством, да и на свадьбу почти половина пойдет, если бы уже несколько десятков тысяч, то можно было бы рискнуть наудачу, а на такую сумму не советую связываться, если не влюблены друг в друга и не знаете один другого». В другом письме той же к тому же от 22 апреля: «Так как в заключение ты написал, что ни одна из этих особ тебе особенно не нравится, то мы и решили, что для тебя та невеста лучше, которая помоложе. Я вижу, что ты теперь покороче узнал девицу Ермакову, что она тебе нравится и что ты ей сделал предложение и получил согласие. Лучше не слишком спеши, но хладнокровно осмотрись и рассуди обстоятельно, чтобы после не жалеть. Я, как опытная мать, советую, мой милый, чтобы ты не церемонился и просил увидеть документы на землю, да и обещанный капитал, увидеть вексель и узнать, в верных ли он руках, а то часто бывает, что много обещают, а оказывается ничего. Ты бедный человек, тебе трудно на свое содержание жить женатым, и прошу исполнить мой совет. Лучше прежде узнать, чем после иметь неприятности».

Еще в одном письме ему же мать пишет в 1867 году, говоря про капитал, доверенный ему общей знакомой: «Но, впрочем, она не советовалась со мною, как отдавала тебе свой капитал; я бы ей не советовала это делать: ни у меня, ни у тебя и 400 рублей нет капитала, а плати ей 4 тысячи рублей». Таков был покойный Седков до женитьбы. Если вы вспомните, кроме того, его обстановку до и после женитьбы, то придете к заключению, что женитьба произвела большую разницу в его благосостоянии. Прежде он платил 7 рублей за комнату Медведеву, а затем поместился на квартире из 4 комнат, которую, как вам известно, можно нанять не меньше 500—700 рублей в год; при этом чего-нибудь стоило содержание жены. Но главное дело заключается в денежных оборотах до и после женитьбы. Здесь разница слишком резка: прежде он давал маленькие суммы, даже под залог эполет, а после женитьбы даются уже тысячи, заводится знакомство, нанимается дача. Конечно, все это требует лишних расходов, и притом весьма значительных, на которые у него не могло хватить одного жалованья, которое он же притом скоро перестал получать. Свидетели подтвердили эту разницу. Затем, удостоверено, что он получил капитал в 10 тысяч рублей, положенный на сына Седковой; затем, он получил 5 тысяч рублей деньгами и в 5 тысяч рублей вексель и, наконец, разные драгоценности, хотя бы, напр., воспоминания того времени, в которое Седкова жила на отдельной квартире. Все это осталось в руках покойного Седкова и стало приносить плоды. Вот где его капитал и состояние. Ссылаются на одно из писем Седкова, писанное в предпоследний месяц его жизни, в котором он пишет, что жена не любит его и т. д. Тем не менее, однако же, мы видим, что жена его не есть простой приказчик, писец, или человек лишний, обременяющий его. Напротив, мы видим, что книги Седкова, конечно, под его руководством, ведутся его женой, она получает доверенность хлопотать по делам; она объясняется с его должниками, ходит по судам, одним словом, она входит во все его дела, помогает ему. И это понятно, потому что у этого человека, кроме ее, нет близких людей; семейство его живет далеко; родных в Петербурге у него нет. Единственный человек, который находится около него, который его не продаст, которому он в конце концов, верит, хотя и не любит — это жена. Странно ли после этого предположить, что в последние месяцы его жизни у него зародилась мысль обеспечить свою жену завещанием в последний день жизни. Если вы обратите внимание на характер Седкова, вспомните его представление о своей болезни, и вы увидите, что он, как огромное большинство страждущих таковою же болезнью, не сознавал своего тяжелого положения. Вы знаете, как он распределил план своей жизни: он считал, что пройдет еще четыре года усиленной деятельности, затем он ликвидирует свои дела, будет отдыхать и восстановит силы. Все это суть признаки, которыми сопровождается самая злая чахотка. Он рассчитывал поехать отдохнуть, но болезнь не давала пощады. В последние две недели он перестал выходить, обмороки сделались чаще, сильнее и продолжительнее. Стали являться зловещие признаки приближающегося конца. Почему же в это время он не мог иметь намерения обеспечить жену. Должен ли он был сознавать, что состояние, которое он имеет, есть состояние его жены; что если он что-нибудь приобрел, то приобрел при помощи своей жены. Он мог, притом, почувствовать нравственную ответственность перед нею; он много был виноват. Естественно, у него могла явиться мысль о духовном завещании. Он умер, по-видимому, внезапно 31 мая. Каковы бы ни были обстоятельства его смерти, они едва ли имеют существенное значение в настоящее время, по крайней мере для тех объяснений, которые представит вам защита. Важно только то, что вдова его очутилась, по ее понятиям, без всяких средств, потому что она едва ли понимала и знала в то время, что ей следует известная часть по закону, да если бы и знала, то едва ли это представилось бы ей утешительным. Она знала, что все, что есть у мужа — ее, и если им достояние было увеличено, то опять-таки при посредстве ее. В это время у нее нашлись добрые люди, советники, которые помогли ей, и таким образом явилось подложное духовное завещание. Она против его не спорит и не говорит, чтобы на основании этого завещания она могла иметь какие-либо права, а также и те чеки, при помощи которых она получила деньги, она на основании их не представляет своих прав. Таким образом, гражданский истец уже одним объяснением Седковой является обеспеченным. Действительно, эти документы подложны и он на основании их может получить свои деньги. Пока я не выслушал всех объяснений, которые будут представлены защитой, я не могу представить вам ничего более, и это первое вступительное мое объяснение покончу просьбой обратить ваше внимание на то, что Седкова по настоящему делу никакого имущества не получит, что она от всех тех прав, которые могла иметь по завещанию, отказывается, что она ни сколько не слагает с себя ответственности за все это дело, так как признает себя вполне виновной, но я полагаю, что вы не вмените ей в вину всего того, что она совершила, потому что она не сознавала того, что она делает.

Присяжный поверенный Войцеховский (защитник Тениса) высказал, что прокурор сделал такую характеристику подсудимого, что он как будто бы под влиянием бедности решился на преступление. Но относиться таким образом к Тенису несправедливо, так как в деле есть факты, которые доказывают, что если Тенис согласился, то он шел на честный заработок; он думал честно заработать несколько рублей. Правда, он человек ограниченных средств, но и потребности его не велики; он довольствуется жалованьем, которое получает по службе, и тем, что придется заработать на частных занятиях. Он, таким образом, не был поставлен в безвыходное положение и ему не приходилось выбирать между преступлением и голодом. Если он писал и подписывался, то решительно не понимал, что совершает преступление. Это доказывается уже тем, что он на другой же день, довольный своим заработком, хвастается всем, что он имел такую выгодную работу: за одну страничку ему заплатили 5 руб. Разве это преступник? Далее: в то время, когда все другие лица бегают к вдове, вымогают у нее деньги, только Тенис и Медведев стоят в стороне и не чувствуют за собой никаких особых услуг, которые могли бы навести их на мысль взять что-нибудь, и в свою очередь от Седковой. Единственный момент, когда ему могло предстоять отвечать сознательно — это в то время, когда он явился в суд. Но в суде его ни о чем не спрашивали; он и оттуда ушел в том предположении, что все это было сделано законно, и что ничего преступного не совершилось. По этим основаниям защитник просил совершенного оправдания подсудимого.

Присяжный поверенный Боровиковский (защитник Петлина и Медведева) высказал, что во всем этом деле, простом и несложном, представляется решить только два факта: писалось ли духовное завещание после смерти Седкова и сознавали ли подсудимые, что совершают преступление. Что касается первого факта, то он не подлежит ни малейшему сомнению и все подсудимые его признали. Относительно же второго факта защитник доказывал следующее. На суде с подсудимым нужно обращаться так, как обращается хирург с оперируемым, т. е., вырезывать только больное место и не касаться здорового. В данном случае обвинение действует иначе. Петлина обвиняют в том, что он выманивал деньги у Седковой. Но это есть самостоятельное преступление, так называемый шантаж, и подсудимый может быть привлечен за это особо, а теперь он по этому обвинению не предан суду присяжных. «Если бы,— сказал защитник,— он обвинялся в этом преступлении, то может быть я отдал бы вам его головою». Затем говорилось о векселе в 5 тысяч рублей, взятом будто бы Петлиным в вознаграждение за совершенное преступление. Но и это обстоятельство к делу не относится. Далее обвинитель допускает, что Петлин подписал завещание, не зная, что совершает преступление, но он пошел в суд и дал ложное показание. Но и это, по мнению защитника, есть совершенно особое преступление: дача ложного показания на суде. И за это преступление он не предан суду и теперь не должен судиться. Таким образом, остается обвинение Петлина только в том, что он подписал завещание по просьбе г-жи Седковой в ее квартире. В этом отношении защитник доказывает, во-первых, что Петлин дал свою подпись ввиду того, что тут присутствовал нотариус; что видел завещание, переправленное рукой покойного, и, следовательно, имел основание думать, что в завещании выражена действительная воля умершего, и, во-вторых, что он сделал это так же, как другие услуги: ездил за доктором, посылал телеграммы, хлопотал по похоронам. В это время не было и речи о каком бы то ни было вознаграждении; ему ничего не предлагали и он ничего не просил, значит, он действовал совершенно бескорыстно. Наконец, защитник указал на то, что Петлин пользовался отличной репутацией, чему доказательством может служить то, что он до сих пор не исключен своими товарищами из полка, несмотря на то, что сидит на скамье подсудимых. Это едва ли не первый и единственный пример. Что касается до другого своего клиента, подсудимого Медведева, то защитник указал, что нет никакого основания предполагать в желаниях подсудимого корыстную цель и сознательные действия. Затем он просил присяжных обратить внимание на то, что Медведев совершенно чужд юридическому миру; он незнаком с законами о завещаниях. В тексте завещания было сказано, что все движимое и недвижимое имущество завещается жене и заботы о племяннице поручаются ей же. Под словом движимое имущество он понимал ту рухлядь, которую видел в квартире, и вовсе не знал, что завещались большие капиталы. Притом же он видел черновое завещание, видел официальное лицо — нотариуса, ему и в голову не приходило, что тут есть какое-нибудь преступление. На этих основаниях защитник просил оправдать обоих подсудимых.

Речь присяжного поверенного В. Д. Спасовича в защиту Бороздина и Киткина

Господа присяжные заседатели! Настоящее дело имеет предметом преступление, которое по ходу своего развития похоже на катящуюся глыбу снега: она обрастает на лету комьями снега, которые пристают к первоначальному ядру так, что наконец образуется целый снежный вал. При определении ответственности каждого из подсудимых вам необходимо обратить внимание на то, как построилась группа людей, совершивших преступление: кто был первоначальным ядром, кто пристал прежде и кто после; кто из них ближе и кто дальше от центра, в той системе, которую обвиняющая власть назвала организацией преступления. Изучая эту организацию, вы, по моему мнению, можете принять в основание ваших заключений о виновности только следующие соображения, одинаково важные: во-первых, то, из каких видов и целей действовал подсудимый, корыстно или бескорыстно; во-вторых, то, какое положение занимал каждый в среде группы, участвовал ли он, когда преступление зарождалось, пришел он и присовокупился к готовому уже делу, совершенному без него, к делу, притом уже находящемуся в ходу, относительно которого не было вопроса, быть ему, или не быть, а навязывалась мысль: не я, так другой. Если подсудимый присовокупился уже к готовому предприятию, то касательно его не может быть поднят вопрос о предварительном на преступление соглашении, так как оно уже существовало, когда к нему пристал подсудимый. Приступая к защите подсудимых Бороздина и Киткина, по высказанным мною соображениям, я не берусь отстаивать их невиновность, я не берусь убелять их паче снега, а хочу только взвесить их несомненную виновность, но виновность относительную. Оба они сходятся только в одном общем признаке, а именно в том, что они фальшивые свидетели на фальшивом духовном завещании. Но этим и ограничивается их сходство, во всем остальном они резко друг другу противоположны. Начну с Бороздина. Он знал Седкова весьма мало, только как ростовщика, к которому прибегал за деньгами. Седков, как вы знаете, был негласная касса ссуд; Бороздин не видал в глаза никогда Седковой, не знал вовсе о болтовне Седкова; он не был вовсе в квартире Седкова 31 мая и не знал, что там происходило. Он не ведал о существовании ни Петлина, ни Киткина. Он только и мог придти в соприкосновение с духовным завещанием впоследствии, и только посредством единственного из известных тогда ему подсудимых Лысенкова. Лысенков отрицает тот факт, будто бы он посвящал Бороздина в тайны завещания, но так как в противном случае нет ни малейшей возможности разрешить, кто же посвятил Бороздина в эти тайны, то нам приходится верить в этом случае Бороздину и принять за несомненные следующие обстоятельства: 1 июня 1874 года, в 12 час. дня, лакей Лысенкова Карлсон приехал за Бороздиным звать его в контору нотариуса. Бороздин не пошел по недугу; тогда в 3 часа к нему приехал сам нотариус. Разговорились в четыре глаза в квартире Бороздина. В этой беседе Лысенков был искусителем, а искушаемым Бороздин, который в конце концов принял предложение преступное. Принятие дурного предложения — это факт, который я вовсе и не думаю толковать в пользу Бороздина. Он не мальчик, а человек зрелый, пожилой. Но хотя он, несомненно, сам себя должен винить за принятие предложения, для нас небезразлично, почему и чем на него подействовал Лысенков. Для нас небезразлично определить роль и свойство искушения. Был ли он уже до того подготовленный ко всякому злому делу человек, что сказать ему одно слово, и он на все решится, или было ли сделано предложение столь хитро и заманчиво, что ему трудно было противостоять, что сильные мотивы, совершенно удобопонятные, заставляли его пойти на предлагаемые ему комбинации. Бороздин — это человек, для которого я другого подходящего определения не могу найти, кроме французского: «un homme declasse», человек свихнувшийся, потерявший устой, выбившийся из колеи, вышедший из того положения, к которому он был по воспитанию подготовлен. Он — бывший студент московского университета, бывший административный чиновник на Кавказе, потом, весьма, впрочем, недолго, член окружного суда в Одессе, оставил эту почетную деятельность ввиду одного железнодорожного предприятия, обещавшего большие выгоды, которые, однако, не сбылись. Расстроенный, издержавший все свои ценные вещи, обремененный большим семейством, Бороздин жил со дня на день, едва зарабатывая на пропитание. Крайность, стесненное положение подсудимого есть аргумент весьма благодарный, самый богатый для защиты. Вероятно, предполагая, что я на нем главнейше и буду опираться, мой почтенный противник сделал попытку его предвосхитить, но представить его в виде аргумента не к оправданию, а к большему обвинению Бороздина.

При всем моем глубоком личном уважении к господину прокурору я поставлен в необходимость поспорить с ним сильно и опровергнуть те заключения, которые делались из положения Бороздина. Вам было сказано (точных слов я не помню, но таков был их общий смысл), что этот человек был разорившийся, значит, живший не по средствам, занимавшийся прежде более почтенным делом, а потом пресмыкавшийся в передних нотариальных контор, бывший у других на посылках. По словам г. прокурора, предосудительно в нем даже и то, что у него шесть человек детей. Указывая на них в свое оправдание, он их, таким образом, будет делать соучастниками в своем преступлении; он уже тем виноват, что был членом суда, потому что судья должен высоко ценить честь, что он принадлежал когда-либо к достойному сословию, а если он провинится, то он сугубо виноват. Факты верны, но выводов таких делать нельзя. Стесненное положение, хлопоты по мелким делам, когда нет более высоких, бедность, 6 человек детей — все это такие обстоятельства, которые едва ли уместно ставить в укор лицу, сидящему на скамье подсудимых. Представьте себе, что не существует то, что случилось 1 июня, т. е. что предложение Лысенкова было отвергнуто; тогда стесненное положение не ставилось бы в вину, бедность и долги возвысили бы того, кто, несмотря на свою крайность, остался бы тверд в своих правилах. Пренебрежение, отношение свысока к человеку несчастному и бедному могло бы оправдаться только или с точки зрения людей, которые, по пословице, и встречают других по платью и провожают их по платью, т. е. с точки зрения черни, или с точки зрения людей обеспеченных, для которых лицо, выбившееся из колеи, нуждающееся, замотавшееся и ищущее чужой помощи, представляется существом ненадежным, с которым не следует и знаться.

Бороздин — славянин, он подготовил себе заранее шестеро соучастников в своем деле. Да, эти дети имеются у Бороздина, они пищат и просят есть. Я очень жалею, что не могу поставить перед вами эту фалангу. Жизнь этих шестерых ребят зависит от того, что принесет отец, что он заработает или что дадут люди сердобольные. Они не соучастники, а скорее бессознательные подстрекатели к преступлению, но они еще скорее адвокаты отца, гораздо сильнее меня и речистее. Да, эти шесть маленьких адвокатов стоят за Бороздиным, и я полагаю, господа присяжные, что не обойдется без того, чтобы они не произвели на вас впечатления. Затем, что касается до полученной Бороздиным чести судейского сословия, то я должен сказать, что очень высоко ценю это сословие и его честь, но укор, направленный против Бороздина, понимал бы только в таком случае, если бы Бороздин судился за преступление по судейской должности; тогда он вдвойне виноват, потому что, кроме прямых человеческих обязанностей, он нарушил обязанности своего звания. Но судебное ведомство велико и обширно, Бороздин принадлежал к нему без году неделю — вошел и вышел. Это большое здание со многими отворенными воротами; толпы людей одними входят, другими выходят беспрестанно, и людей таких тысячи, не все они ангелы; есть между ними и такие, которым не всякому охота руку подать. Эта честь судейская, которая ставится, как нечто особое, самостоятельное, для меня как-то подозрительна.

Мне вспоминается выражение прошедшего столетия; тогда говорили много и часто о чести дворянской. Отчего же теперь о ней не говорят? Оттого, что она распустилась в чести общечеловеческой. У всякого человека и у всякого звания есть своя честь, но для меня столь же почтенна честь сапожника, честь мещанина или крестьянина, как честь дворянства или судейская. Вам напоминали, что и вы исправляете должности судейские, а следовательно, что вы должны стоять за честь судейскую, я же вам говорю: если вы заседаете здесь, то потому именно, что вы не члены судейского сословия, а обыкновенные люди разных званий, разных профессий; вы взяты из разных слоев общества и посажены здесь на то, чтобы разбивать узкие сословные понятия, которые невольно зарождаются в среде людей-техников, живущих в рамке своей профессии. Вот почему я полагаю, что доводы г. прокурора не будут вами уважены, тем более, что и я не буду употреблять стесненное положение Бороздина за аргумент к его оправданию. Я беру стесненное положение только как факт; да, он был в этом положении, когда к нему обратился Лысенков.

Ныне Лысенков чурается Бороздина; не хочет его знать, говорит, что он не давал ему занятия, ни работы. Но дело было так: Бороздин был знаком с Лысенковым, нередко бывал у него в конторе, совершал сделки. Что он занимался делами скромными, маленькими, из этого еще не следует, чтобы им можно было поэтому только пренебрегать. Он не имел свободы выбора. Спрашивается, чем же бы он стал жить? Важных дел не было; он должен был кормиться маленькими, в противном случае ему оставалось или бросить семейство, отделаться от него, или наложить на себя руки. Тогда, заняв место в общем итоге самоубийства, он послужил бы материалом для выводов, доказывающих, что в нашем обществе, на нашем веку верования подорваны и идеалы разбиты. Бороздин еще до самоубийства не додумался, а жил так, как мог, отыскивая практику и дорожа людьми, могущими ее доставить. У всякого нотариуса большое знакомство; приходят люди, совершают акты, сделки; попадаются дела комиссионерские, рождающиеся тяжбы, процессы. Всякая нотариальная контора стоит на пути и к агентуре коммерческой и к адвокатскому кабинету. Лысенков доставлял кой-каких клиентов Бороздину. Бороздин за это чувствовал к нему известного рода признательность; вместе с тем, он сознавал свою зависимость от людей вроде Лысенкова. Бороздин душой был расположен сделать все угодное Лысенкову, как благодетелю, и все приятное ему, как своему патрону, одним словом, он был предрасположен принять всякие предложения Лысенкова.

Какое же было предложение Лысенкова? Лысенков говорит, что он ничего не передавал Бороздину, но если он передавал, то нельзя предполагать, чтобы он раскрыл всю правду перед Бороздиным, чтобы он ему передал настоящую историю завещания: мог ли он сказать, что в завещании выражена не воля умершего, что у умершего есть родные, что вот все свидетели завещания — лживые свидетели. Нет, если я хочу склонить кого-нибудь на не совсем чистое дело, то по естественному ходу дел я буду стараться говорить как можно мягче, скрасить его и представить в самом лучшем виде. Лысенков, вероятно, передал Бороздину, что с формальной только стороны подпись Бороздина рискованна, а в сущности, он совершит дело святое и чистое. У умершего жена, от которой он получил все состояние, родных нет, сам Седков прислал записку — приезжайте скорее и сообщил духовное завещание с поправками собственной руки. Лысенков передал потом, что он ездил с своим конторщиком, что подписали завещание при умирающем, но не достало свидетелей, что вина его, Лысенкова, в том, что она запоздал; если бы приехал раньше, то можно бы приискать еще двух свидетелей и таким образом оформить волю покойного. Чтобы загладить свое запоздание, Лысенков предложил Бороздину подписаться, и Бороздин подписал. Он совершил деяние преступное, в особенности по его прошедшему, потому что он человек знающий. Он виноват преимущественно потому, что он поскользнулся в этот роковой момент.

Вы знаете евангельское изречение об узкой дороге, ведущей ко спасению, и широком пути погибели, с которого весьма трудно выбраться обратно на путь спасения. Человеку, сбившемуся с прямого пути, необходимы страшные усилия, чтобы загладить грех. По широкому и наклонному пути погибели человек скатывается ужасно легко. Его увлекают необходимость, последовательность, логика вещей, безвыходное положение. В тот момент, когда Бороздин подписал духовное завещание, он, несомненно, был убежден, что это завещание не формально, но не фальшиво, в том смысле, что оно выражает настоящую волю покойного; нет никаких данных предполагать, чтобы в эту минуту Бороздин получил что-нибудь от Седковой через Лысенкова. Что ему мог дать Лысенков, кроме весьма неопределенного обещания, что Седкова как женщина богатая его, Бороздина, не забудет и вознаградит за труд явки по ее делу в суд, за отвлечение от своих занятий.

Прошло несколько дней; Бороздин захотел познакомится с Седковой и подписавшимися на завещании ввиду предстоящего ему допроса на суде. Относительно этого допроса Бороздин мог не знать практики Петербургского окружного суда, который выслушивает свидетеля коротко, формально, не входя в подробности. В других судах, может быть, допрос бывает обстоятельно о том, в каком положении, при каких обстоятельствах свидетель видел умирающего. Во всяком случае, нужно было справиться, переговорить со свидетелями, чтобы потом не впали они в противоречия. Вот почему Бороздин отправился к Седковой. Седкова поддержала его в том убеждении, что завещание совершенно правильно, что никакой претензии не будет, потому что мать умершего расположена к ней, а брат его имеет состояние. Перед явкой на суд были переговоры между подписавшимися, вследствие которых они передали Бороздину то, что происходило у Седковой 31 мая. С их слов Бороздин и составил записку, которую сообщил им. Я сомневаюсь, чтобы Бороздин узнал при этих совещаниях настоящую подкладку дела. Он знал его только в той форме, в какой передал ему Лысенков, т. е. что завещание было продиктовано покойным, по воле его подписано Медведевым и Петлиным. Когда дело о завещании назначено было к слушанию в окружном суде, Бороздин воздержался от явки 5 июля, а явился только 19 июля, последним из подтвердивших подлинность завещания свидетелей. По предмету неявки его есть два противоположных объяснения: одно объяснение Бороздина, что он боялся последствий и хотел прежде посмотреть, как допрошены будут другие. Другое объяснение Седковой, что Бороздин хотел сорвать с нее деньги, торговался, чтобы получить побольше.

Господа присяжные, в этом отношении следует критически отнестись к вопросу и меньше всего верить сторонам, а больше полагаться на известные факты дела. Седкова говорит, что вручила Лысенкову 1 июня для передачи Бороздину 1 тысячу рублей, что потом в июне к ней приезжали Лысенков с Бороздиным, что Бороздин стращал его каким-то протоколом и взял тысячу рублей, что он торговался перед заседанием суда 19 июля и взял с нее 500 рублей деньгами и в 500 рублей вексель на Карганова. Но г-жа Седкова женщина с весьма пылким и живым воображением, которая крайне заинтересована в том, чтобы как можно меньше иметь из тех денег, которые взяла, ввиду гражданского иска, который в ходу и который должен обрушиться на нее и соучастников; вспомним притом, что уголовный процесс возник по ее жалобе градоначальнику на вымогательство со стороны остальных подсудимых. Наконец, эта женщина далеко не нежного характера; она против каждого из подсудимых выражалась резко, злопамятно, каждого порядком отделала; слова ее необходимо поверить, сличив их с другими обстоятельствами. Каковы эти другие обстоятельства? В деле есть записка, по которой 500 рублей записаны на Бороздина. По объяснению г-жи Седковой, эти 500 рублей взял Лысенков от Бороздина, но передал ли он их Бороздину, того сама Седкова не знает. Что касается до тысячи рублей, выманенных у нее будто бы посредством угрозы доносом, то я полагаю, что г-жа Седкова даже в таких событиях настоящего дела, которые подтверждаются другими доказательствами, не всегда соблюдала строгую точность и истину; она все преувеличивала. Угроза доносом есть событие, которое ничем в деле не подтверждается и совершенно голословно, без определения места, времени и подробностей. Потом, это обвинение в угрозе совсем несогласно, как я буду стараться доказать, с характером Бороздина, со всем образом его действий. Он прежде всего человек осторожный, он старается держаться сзади за другими, и на такое дело, как донос, раскрытие преступления, в котором сам он участвовал, он не мог пойти.

Что касается векселя в 500 рублей на Карганова, то этот вексель существует. 17 июня совершен был этот вексель; затем, после явки духовного завещания, т. е. после 19 июля, вексель передан Бороздину. Бороздин говорит, что этот вексель дан без требования с его стороны в виде благодарности, причем он брал, что ему дали, несмотря на то, что этот вексель, на долгий срок, двухлетний, весьма мало был ему полезен. Если бы ему пришлось самому выбирать, то он предпочел бы наличные деньги, т. е. то, что дано было Тенису и Медведеву. Затем, я представляю вам данные, которые говорят в пользу неполучения Бороздиным сколько-нибудь значительных денег в этот период времени. В июле и в августе месяцах, в то время, когда, получив, по словам Седковой, 500 рублей, Бороздин был бы сколько-нибудь обеспечен, он находился в таком положении, что должен был заложить свой плед, носильное платье свое и жены. Крайняя нужда в деньгах доказывается и теми письмами, которыми Бороздин обменялся с Седковой 30 августа. В это время опасность следствия была близкая, дознание производилось, все чуяли, что что-то неладно. Бороздин пишет Седковой: ради Бога дайте мне 15 рублей. Она отвечает, что у нее 15 рублей нет. Он отписывает: стыдно вам отказать мне в такой безделице; не дразните меня, вспомните, что я желал вам только хорошего. Обвинение в этих словах видит угрозу, но тон их не таков. Если бы Бороздин вымогал, то он требовал бы не 15 рублей, а гораздо больше. Бороздин знал из опыта, по событиям в начале августа, как ненадежны были лица, которые участвовали в составлении духовного завещания. Он знал от Петлина, что Ирина готовится сделать донос. Ирина — женщина несамостоятельная, ее, вероятно, подговаривал к доносу Петлин, а может быть, и другие лица. Петлин играл в этом деле двуличную роль; действуя на Ирину, возбуждая ее к доносу, он должен был представиться Седковой и другим товарищам своим по завещанию человеком, спасающим всех, препятствующим подаче доноса. Он Бороздину и объяснил о грозящей опасности. Бороздин как единственный серьезный человек в группе лиц, прикосновенных к завещанию, сейчас же пошел разузнавать, в чем дело, и имел свидание с Петлиным и Ириной у памятника Екатерины. Только тут он впервые узнал, что он гораздо глубже, чем думал, сидит в уголовщине, что все завещание от начала до конца подложно. В это время сеть уголовного следствия уже затягивалась, и все подсудимые были уже ею схвачены, сами того не зная. Письма Бороздина от 3 августа суть последняя цифра в итоге его деятельности.

Виновность Бороздина явная, несомненная. Она представляется в таком виде: он по чужому подговору согласился подписаться подставным свидетелем на духовном завещании, которое считал подлинно соответствующим воле завещателя и составленным в пользу женщины, которую считал заслуживающею более симпатии, чем она ее заслуживала в самом деле. Раз это сделал, необходимость заставила его принимать меры к тому, чтобы преступление не раскрылось. Нужда заставила его просить женщину, которой он оказал, по его понятиям, услугу, оказать ему ничтожную денежную помощь, в размере, в котором не отказывают в этой помощи даже нищему его звания. Под влиянием раздражения, вызванного категорическим отказом в этой помощи, он пишет письмо, в котором выражает не угрозу, а неудовольствие. Вот вся вина Бороздина. Примите, гг. присяжные заседатели, в соображение, что есть огромная разница между человеком, который сознательно участвует в сочинении фальшивого акта, по предварительному соглашению с другими, и тем, который помог только оформить акт, считаемый им не фальшивым. Мне скажут: не придавайте большого значения последующей явке Бороздина в суд для подтверждения завещания. Фальшивое завещание, еще неявленное, уже составляет оконченный подлог, чему явным доказательством служат Тенис и Медведев, которые не явились вовсе в суд для допроса, и, несмотря на то, судятся за подлог. Явка завещания означает только следующее: если свидетель откажется на суде от подтверждения некоторых из обстоятельств, удостоверяемых им в его подписи по завещанию, например, заявит, что он сомневается, был ли завещатель в здравом уме и твердой памяти, то этот свидетель исключается из числа свидетелей завещания и обыкновенно не преследуется, потому что вина его сомнительна и последствия ее им же самим уничтожены. Но если до явки завещания в суде начнется дело о подлоге, если окажется, что свидетель не по недоразумению, а сознательно написал противное тому, что было в действительности, то свидетелю не избежать суда не за лжесвидетельство, а за подлог. Следовательно, явка в суде и дача подписки не имеет особенно значения.

В заключение я не могу не возвратиться опять к неотвязному и неудобозабываемому факту, что у этого человека шестеро голодающих детей. Его положение столь было тяжко, столь сильное возбуждало сочувствие, что в отношении к нему сам следователь сжалился и допустил льготу, за которую, вероятно, будет претендовать и к следователю, и к Бороздину защитник Лысенкова. Следователь отпустил Бороздина по делам поти-тифлисской дороги, на Кавказ, оставив Лысенкова под стражей. Бороздин с Кавказа возвратился в срок. Будьте к нему сострадательны и милосердны, господа присяжные, насколько возможно, и постарайтесь согласовать человеческие чувства сострадания с гражданским долгом судей по закону и совести. О другом подсудимом, Киткине, я скажу немного, потому что он и выдается гораздо менее чем другие совиновники, кроме Тениса и Медведева, и потому, что многие общие соображения, уже высказанные мною по поводу Бороздина, относятся в равной степени к тому и другому. Между Бороздиным и Киткиным одни контрасты: Бороздин — человек знающий, бывалый, семейный, осторожный, озабоченный не только, чтобы дело сошло, но чтобы оно не разгорелось. Киткин — это человек весьма молодой (ему теперь только 23 года), действующий только особняком, рвущийся жить в свое удовольствие с ненасытным увлечением и осушивший в короткое время чашу жизни почти до дна. Его несчастье составляет то, что он родился человеком состоятельным, с хорошими средствами. Другое несчастье то, что он рано лишился отца и не имел вовсе руководителя.

Дворянин Тамбовской губернии, сын помещика, он воспитывался в военном училище, потом из кадет поступил в гвардейские полковые офицеры. Жизнь в училище и в полку в течение нескольких лет была сплошной разгул, непрерывный кутеж с такими же, как он, беззаботными молодыми повесами, жизнь эта на вид как будто бы разнообразна, а в сущности бессодержательна и весьма однообразна, потому что повторяются все те же лица, товарищи, женщины из demimond’а, театры да рестораны. Киткин успел быстро прожить свое состояние, тратя деньги, а еще более занимая в счет будущих получек. Эти займы заставили его познакомиться еще с одним классом людей, весьма типическим, с петербургскими ростовщиками, гласными и негласными, обоего пола. Сношения, которые устанавливаются между занимающими и этого рода заимодавцами, не отличаются радушием и доброжелательством: ссуды выдаются с трудом, проценты берутся громадные. И покойный Седков только с близких знакомых и верных плательщиков брал полтора процента в месяц, т. е. 18 процентов в год; с других он взимал 120 процентов в год, по 10 процентов в месяц. С артиста Императорских театров Алексеева сама Седкова взимала еще более высокий рост. Седков записал собственной рукою свой расчет с Киткиным: не давать никакого спуску и никакой отсрочки по векселю Киткина к 17 сентября 1873 года в 1 тысячу 400 рублей, обеспеченному двумя другими векселями: Дубельта в 1 тысячу 100 рублей и Эстрейхера в 1 тысячу 500 рублей. В случае неплатежа все эти три векселя подадутся ко взысканию в сумме всего на 4 тысячи рублей. Впрочем, если бы Киткин уплатил свои 1 тысячу 400 рублей по векселю хотя и позже 17 сентября, но до 1 октября, то следует взять с него никак не меньше 2 тысяч рублей. Таким образом, 600 рублей барыша на 1 тысячу 400 за какие-нибудь две недели просрочки. Разложите эту сумму на год, выйдет до 1132 процентов годовых. С Седковою сношения Киткина были не лучше, чем с мужем, а еще более для него тяжелые. Вы слыхали о том векселе в тысячу рублей, за который получено всего 115 рублей, вексель, который назван был метко господином прокурором векселем Шейлока, векселем венецианским. На занятую сумму Киткин уплачивал исправно по 10 процентов в месяц и принес в феврале за 3 месяца 32 рубля (12 рублей не были доданы), причем вексель старый обменен был на новый. Рассчитываясь с г-жой Седковой, Киткин видел в ней только жадную ростовщицу, а вовсе не красивую женщину; все прочие ее качества, по которым она могла нравиться другим мужчинам, исчезли в виду одного, которое делало ее для Киткина существом далеко непривлекательным.

Сношения ростовщиков с должниками, как я уже сказал, самые бессердечные. С одной стороны, человек молодой, имеющий ресурсы, рассматривается, как овечка, которую надо стричь, и стричь поближе к телу, даже до крови, до тех пор, пока она будет давать шерсть, а перестанет давать, ее можно зарезать. С другой стороны, те, на чьи увлечения и страсти спекулирует ростовщик, не могут не питать к ним чувств ненависти, затаенной злобы, презрения, неутолимой вражды. Таким образом, в форме платежа или неплатежа по векселям ведется жестокий бой, война на жизнь и смерть, неистощимый сюжет для драмы, начиная от времен Аристофана и до наших дней. Сорвать что-нибудь со ростовщика, провести его считается и считалось удалью, молодечеством, похвальной ловкостью. Дурные отношения порождают неправильные, превратные понятия, уродливые нравы. Человек хорошего общества, который весьма честен в отношениях своих к товарищам, который никогда не согласится напакостить знакомому и даже вовсе нисколько никогда не обидит, человек весьма порядочный во всех других отношениях, как только дело дойдет до ростовщика, считает всякое средство, всякую хитрость, как французы говорят, de bonne guerre и не останавливается ни перед какими средствами. Я не одобряю этих чувств и правил, но отличаю их как общеизвестный факт житейский. Киткин человек мало развитый, весьма односторонне образованный. Ростовщиков он сердечно ненавидел. Потеряв свое состояние, он находился в критическом положении, на него постоянно поступали взыскания по векселям; кончался срок векселя Седкова, он боялся попасть в долговое отделение. К нему приносят в гостях, поздно вечером, записку от г-жи Седковой, записку пригласительную. Он в этот вечер не пошел, но, вдумавшись в записку, счел нужным осведомиться, чего от него хотят. Тон записки убеждал, что его не будут понуждать к уплате. В воротах квартиры Седковой он столкнулся с господином, который после оказался Лысенковым; тот же господин появился в вокзале царскосельской железной дороги, где расположился завтракать Киткин в ожидании, пока не вернется домой Седкова, которой он дома не застал. При посещении Киткиным квартиры Седковой Лысенков присутствовал. Седкова объяснила, что муж ее умер, оставил завещание, на котором не достает одного свидетеля, и просила подписаться. Лысенков вступился как нотариус, поддерживая просьбу Седковой.

Первое движение Киткина, как всегда бывает, было благородное: нет, не хочу, после чего он и ушел, несмотря на то, что тут же Седкова озлобилась, пригрозила векселем. Затем, пришло раздумье; появились мысли вроде таких: какой же я дурак. Седкова зла, она меня доймет, свидетель найдется, вместо меня, кто-либо другой. Вместе с тем, у Киткина должна была быть еще большая, чем у Бороздина, уверенность в том, что завещание настоящее, но только неформальное, еще больше уважение к авторитету нотариуса Лысенкова. Эти соображения смешивались с тем особенным враждебным к ростовщикам настроением, которое можно было теперь выместить на Седковой, заставив ее вернуть хотя часть лихвенных взятых процентов. Он человек молодой, весьма прямой, быстро решающий. Вмиг он решился и послал Седковой свой ультиматум, свою картель — возврат своего векселя и вдобавок 300 рублей. Он становится в положение диктующего условия, смело и бойко сразу; он присовокупляет: а иначе мне это будет известно. Но что же ему известно? Что ему предлагали подписаться на духовном завещании — и только. По всему его прошлому нельзя заключить, чтобы он имел намерение воспользоваться открытым ему обстоятельством перед Седковой, он только намекал, что мог бы воспользоваться. Условия его в самом деле не очень большие: его не убоялись, с ним поторговались и дали 200 вместо 300. Подписавшись, Киткин не входит вовсе в сношения с другим подсудимым, не связывается с ними, держит себя особняком, он видит только раз Бороздина. Его заботит только желание уехать в Тамбовскую губернию, но его задерживают, говорят, нужно явиться в суд для допроса о завещании. Тогда он нашел, что от него еще требуется услуга, что он опять в положении стороны, предлагающей условия и берущей откуп. Опять он ставит вопрос — резко, прямо, без обиняков; резка только форма, требования невелики: опять только двести рублей. Седкова дает ему расписку на эти 200 рублей, 3 июня обещает уплатить после допроса в суде. Она тогда всем остальным заплатила, но ему не хотела отдать, так что, чтобы получить уплату, он должен был пригрозить ей подачею иска к мировому судье. В деле составления завещания Киткин последнее звено, мало связанное с остальными лицами той же группы. Он имел с ними только ту связь, что явился вместе с Петлиным на суд и подписал допрос.

Когда вы будете судить, гг. присяжные заседатели, я полагаю, что вы примете в соображение следующее: как последнему в ряду подсудимых, к нему идут все доводы, приводимые в пользу всех остальных подсудимых. Он не мог иметь ясного понятия о том, что завещание фальшиво; ему предлагали его как настоящее, но только не формальное. Он же первый при следствии сделал признание во всем. Примите еще во внимание его молодость, его искреннее раскаяние. Киткин, действительно, раскаялся, он сознает все безобразие своего проступка, дайте ему средства загладить этот проступок. Окажите ему такое же снисхождение, в каком вы не отказываете попадающимся по крайности и нужде в кражах и мошенничествах людям из простонародья. Пощадите его, господа присяжные заседатели.

Речь присяжного поверенного А. В. Лохвицкого в защиту Лысенкова

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Сердцу человеческому свойственно при всяком падении искать змия-искусителя. Человек не думает, что этот змий-искуситель в большей части случаев сидит в нем самом; нет, он непременно ищет его вне себя. Я нисколько не был озадачен, что все подсудимые желали стать в такое положение, что хотя они виноваты, но был змий-искуситель, был злой гений, и этот злой гений — нотариус Лысенков. На эту тему говорили не только подсудимые, не получившие юридического образования, но даже и бывший член окружного суда господин Бороздин. К сожалению, и представитель обвинительной власти по отношению к Лысенкову также стал на эту точку, он также прямо назвал его злым гением, который устроил все дело, задумал план, завлек всех подсудимых, получил от этого большие выгоды, одним словом, это есть то злое начало, которое привлекло всех остальных подсудимых на эту позорную скамью. Я, господа присяжные, как вы видели, во время почти всего судебного следствия сохранял молчание, но должен вам теперь сказать, что, как говорится в книге Иисуса сына Сирахова, есть два рода молчания: есть молчащий, который не ведает ничего, есть молчащий, который ведает время. Мое время теперь наступило. Но прежде чем разбирать, действительно ли Лысенков был здесь змием-искусителем и надо ли было кого и на что искушать, мне необходимо рассмотреть самое дело, его объем и размеры того преступления, которому вы должны произнести ваш приговор. Я должен обратить внимание на следующее обстоятельство: из обвинительного акта вы изволили усмотреть, что подсудимая Седкова предана суду по двум преступлениям, а именно по подлогу завещания от имени мужа и по получению денег по подложным чекам. Остальные подсудимые преданы суду за участие совместно с ней в первом только преступлении, а вовсе не во втором. О втором преступлении хотя упоминалось на судебном следствии, но в речи г. прокурора о нем не было ничего сказано, между тем как для меня в настоящее время существенно важен взгляд именно на это преступление.

По моему мнению, то преступление, о котором вы до сих пор слышали из прений, именно подлог завещания, конечно, существует с точки зрения юридической, но с бытовой, практической стороны настоящего дела, оно совершенно ничтожно; напротив, все значение имеет первое преступление. По подложному завещанию г-жа Седкова делалась наследницей всего имущества мужа, и вот за что ее преследуют. Но в самом ли деле она наследница? Она присвоила себе имущество, но каким образом? Она вынула деньги по подложным чекам и захватила драгоценные вещи и другие ценные бумаги. Все это она сделала вовсе не вследствие того, что она признана наследницей, вовсе не вследствие духовного завещания. На другой же день после смерти мужа, когда не готово еще было фальшивое завещание, она получила по чекам 28 тысяч, а через несколько дней всего 31 тысячу, но она получила их вовсе не как наследница. Вы можете уничтожить это завещание, его нельзя не признать подложным, но с чем же уйдет теперь законный наследник? Вот если бы получения по фальшивым чекам не было, тогда другое дело, так что в бытовом отношении нельзя упускать из виду этой точки зрения. Вы должны с бытовой, практической стороны смотреть на дело; вы охраняете, конечно, закон, но вместе с тем вы охраняете и лиц частных, которые терпят от преступления. В самом деле, потерпели ли законные наследники от составления духовного завещания? Нет, имущество самое ценное, наличные деньги, лучшие векселя и другие вещи, все это законные наследники потеряли бы и тогда, если бы завещания составлено не было; так что и не будь завещания, практическое положение наследников одно и то же. У них остается мираж, деньги куда-то спрятаны, говорят, будто бы большая часть капитала пошла под векселя, но лучших векселей нет, потому что по банковым надписям они переданы, проданы, дисконтируются и т. д., потому что размеры дела, в котором обвиняются подсудимые, сводятся с бытовой стороны к весьма скромным рамкам. Но этого мало; для меня это точка отправления имеет еще следующее огромное значение: если г-жа Седкова, как несомненно доказано, взяла по текущему счету все капиталы мужа, взяла драгоценности и т. д., то возникает вопрос: зачем же нужно было фальшивое завещание? Суд говорит при этом, что капитала после Седкова не осталось, а осталась движимость, равнявшаяся 10 тысяч рублей. Ответ может быть только один: для большого спокойствия, для того, чтобы, если явится кто из наследников и станет доискиваться, не осталось ли чего-нибудь, она могла бы прямо сказать: нет, я полная наследница. Заметьте, что ей не предстояло той опасности, которая обыкновенно бывает в подобных случаях. Ведь у Седкова не было недвижимого имущества, которое скрыть нельзя, все было движимое, во-вторых, вы знаете, как он наживал свое состояние.

Я спрашивал брата и наследника, знал ли он состояние покойного; он говорит: нет, даже и приблизительно не знал. Так что составление духовного завещания имело собственно практическое значение в смысле только спокойствия, ограждения себя от длинных переговоров. Для меня это очень важно, потому что г-жа Седкова, как было здесь доказано, женщина практическая, расчетливая и даже скупая. Прочит ли она те тысячи, о которых говорит, за то, чтобы иметь такой акт, который не дает ей ничего существенного в ее материальном положении? И из слов ее выходит, что на деле фальшивого завещания она издержала почти все деньги, взятые с текущего счета, едва ей осталась 1/4 часть, около 7 тысяч рублей. Между тем как состояние Седкова, заметьте, состояло из векселей на 180 тысяч рублей. Ведь вексель векселю рознь, есть такие, которые не стоят цены той гербовой бумаги, на которой написаны, и вы слышали поверенного гражданского истца, который говорит, чти это векселя ничтожные, векселя людей несостоятельных, за которые дают 5 коп. за рубль, а за другие и ничего не дадут. Стало быть, главное наследство Седкова состояло в капитале 31 тысяча рублей и в разных драгоценностях, которые она все выбрала, и что же мы видим? Она, которая по закону наследница 1/4 части, она делает подлог и истрачивает для этого на другой же день 5 или 6 тысяч, затем еще несколько тысяч и остается при том, что и без того ей следовало по закону. Но ведь не наивная же она женщина, а хорошо знающая, что такое денежные расчеты. Вот как важно для нас взять за исходную точку два преступления; только тогда вы увидите, что первое стоит совершенно независимо от подложного завещания, которое является впоследствии какою-то ограждающей ширмой, и ширмой весьма прозрачной, благодаря которой наследники сейчас же могли добраться до состояния Седкова. Не будь этой ширмы, все пути были бы тогда отрезаны.

Затем мне необходимо сказать несколько слов в отношении второго преступления с его юридической стороны, так как необходимо рассмотреть степень участия г. Лысенкова в этом преступлении. Домашнее завещание, для которого необходимы 2 или 3 свидетеля, как известно, могло быть совершено без всякого участия г. Лысенкова. Духовное завещание имеет свои оригинальные стороны; оно резко по своей конструкции отличается от других видов подлога: составленное уже, оно не имеет такой силы, как, напр., всякое долговое обязательство, которое тотчас за составлением может быть передано другому и, представленное в суд, имеет полную силу. Духовное завещание ничего не значит до тех пор, пока свидетели не явились в суд и не подтвердили свои показания; следовательно, по оригинальности этого акта выходит, что подлог собственно совершается в этот момент, т. е. при утверждении его в суде. Я перехожу к тому обвинению, которое тяготеет над Лысенковым. Позвольте вам напомнить общий абрис того, на чем основано обвинение со стороны обвинительной власти. Оно основано не на таких доказательствах, по которым судья должен судить о деле. Хотя присяжным заседателям и дано верховное право взять и разрешить по своему усмотрению, но собственная совесть говорит, что они не должны произносить грозного приговора по какому-то неопределенному впечатлению, а должны в базисе иметь все-таки доказательство, дать себе строгий отчет. Закон не требует отчета гласного, на письме, но ваша присяга требует, чтобы вы дали его себе внутренне. Этот взгляд на приговор до такой степени распространен везде в мире, где только есть власть присяжных, что именно страны самые цивилизованные гордятся тем, что часто отпускают оправданным человека, который по внешнему впечатлению кажется виновным, но нет против него доказательств.

В одном из городов Англии мне показывали человека, с которым никто не имел дела; говорили, что это убийца. На мой вопрос: как же его не осудили?— мне с гордостью отвечали: его предали суду и оправдали; вот видите ли, какая у нас свобода. И в самом деле, этим только мы можем считать себя обеспеченными; вы сегодня присяжные, а завтра над вами может так же тяготеть обвинение. Взвесьте же данные настоящего дела и скажите, в чем тут есть доказательства? Свидетелей здесь нет, так как свидетельскими показаниями можно разве утверждать время смерти Седкова. Но это время не важно. Из чего нам хлопотать, когда все участвовавшие в составлении завещания сознаются, что оно подложно, что оно возникло после смерти Седкова? Итак, материальных улик против Лысенкова нет; на чем же основано все его обвинение? Оно построено лишь на показаниях других подсудимых. Но я вам должен сказать, гг. присяжные заседатели, нисколько не оскорбляя этих подсудимых, что везде, в самых развитых странах показание подсудимых есть самый слабый, шаткий источник; принято даже ничего на нем не основывать, руководствуясь такими твердыми началами. Правильность показаний свидетелей гарантируется ответственностью, как религиозной, так и гражданской. Какой же залог у вас есть, когда вы слушаете показания подсудимых? Разве они подвергаются ответственности? Даже о нравственной ответственности их трудно говорить, когда сам закон установил, что молчание подсудимых не должно быть вменяемо им в вину, что председатель суда не может добиваться от них ответов. Наконец, что же вы хотите от людей, которые находятся в волнении, которых главный интерес — оградить себя, если не оправдать, то предстать перед вами в менее ненавистном виде, показать, что они слабы, что не будь злого гения в лице такого-то, и быть может, они не совершили бы преступления.

Между тем представитель обвинительной власти произнес речь таким образом, что сначала представил просто картину действий Лысенкова как главного двигателя преступления, но вместо того, чтобы прежде всего разобрать тот материал, на основании которого он строит здание, прямо начал строить его и, построив искусно, конечно, произвел на вас впечатление. С полным уважением к г. прокурору я позволю себе сказать, что если мы вспомним содержание обвинительной речи, то увидим, что представитель обвинительной власти гремел, но не поражал молнией. Сказано было сильно, но все доводы взяты из показаний самих подсудимых и некоторые из этих показаний г. прокурор разбирал подробно, рисуя общую картину преступления. На этих показаниях я должен остановиться и проверить, насколько они заслуживают вероятия. Я, господа присяжные, вовсе не хочу сказать, что Лысенков не виноват, нет, мы являемся не с таким тоном; мы являемся с поникшей головой, с краской на лице. Лысенков действительно поступил дурно, скверно, так что каков бы ни был исход дела, ему загражден тот круг, в котором он до сих пор жил. Он не отрицает, что знал о подложности завещания и не только не обнаружил этого, а по тем или другим мотивам принял его и даже содействовал дальнейшему движению, а не надо забывать, что закон уголовный считает преступление какою-то зачумленной вещью. Ответственности по закону подвергается не только тот, кто совершил преступление, но и тот, кто хотя одним пальцем приткнулся к этой зачумленной вещи; поэтому Лысенков, сказавши даже то, что он сказал, знал, что в глазах строгого закона, юридически он все-таки признал себя виновным. Быть может, объяснения его кратки, но они выражают все существенное; он себя не оправдывает. Войдите в его положение, и вы поймете, что ему трудно много говорить, как человеку, занимавшему официальное положение в обществе, теперь же сидящему на скамье подсудимых; наконец, его характер, может быть, такой, что он хотел бы объяснить более подробно мотивы, увлекшие его в преступление, но у него язык не поворачивается. Это человек, который по слабости, по излишнему увлечению раз сделал такой шаг и думал: что же, я тут стороною стою; пусть все идет мимо меня, я умываю руки. Но, к сожалению, закон уголовный не позволяет умывать руки тем, кто прикоснулся к преступлению. Прежде всего я считаю нужным определить, получил ли Лысенков те деньги, о которых говорит Седкова, или нет.

Мне кажется, это самый логичный путь прений, потому что если мы придем к заключению, что он денег не получил, тогда полно вероятия его объяснение о том, какую роль он играл в деле. Если же он деньги получил, тогда, конечно, вероятно, что он играл значительную роль в преступлении и действие из корыстных побуждений должно навлечь на него строгую кару суда. Посмотрим, какие это деньги получил он от Седковой. Я вам уже объяснил простым логическим приемом всю невозможность предположения, что за утверждение завещания, которое ей, собственно, не нужно, так как и без того все у нее в руках, Седкова могла дать чуть не 3/4 всего имущества для получения того, что она и без того получила бы по закону. Мне могут возразить, что ей это не пришло в голову, что она видела всю силу в завещании и могла раздавать деньги. Я вовсе не желаю винить г-жу Седкову; напомню вам, что здесь было говорено о характере г-жи Седковой, что она ростовщица, скупая, жадная. Ее трудно винить. В какой среде она взросла, что видела всю жизнь вокруг себя — чем же иным она могла быть? Но для меня все-таки важен тот факт, что мой клиент имел дело не с наивной, растерявшейся женщиной, а с лицом, весьма определившимся и знавшем, что оно делает. Это лицо, которое знает деньги, любит их. Г‑жа Седкова, сколько бы горя она ни вынесла, тем не менее сама могла заниматься такими же оборотами, как ее муж. Мы видели здесь одно лицо, которое говорило, что Седкова должна была получить на взятых им у нее 500 рублей через год 300 рублей процентов и 200 капитала, т. е. 100 процентов выгод. Часто два, три факта, вынутые из тысячи, лучше целой массы подробностей, потому я ограничусь весьма немногими примерами. Бороздин просит у нее хотя 15 рублей, она и того не дает; к Киткину попадает каким-то образом ее вексель — она тотчас публикует в газетах, что от ее имени ходит подложный вексель, чтобы все знали, что она не заплатит. По ее собственным словам, она дает вознаграждение свидетелям уже тогда, когда завещание было утверждено, до этого, если и давалась, то сравнительно ничтожная сумма; так, дала Тенису 5 рублей, Медведев же ничего не получил, а когда был род крестин завещания, она дала ему 70 рублей.

Итак, это лицо скупое, знающее цену деньгам и раздающее их только тогда, когда уже все было готово. После всего этого эта же женщина говорит, что на другой день после смерти мужа она дала Лысенкову 6 тысяч рублей, затем 3 и 4 тысячи и, наконец, 5 тысяч. За что же это, что он сделал? Что привез свидетеля Бороздина, но что это за услуга! Она могла сказать: помилуйте, Киткин просит 200 рублей, но дорожится, а вдруг буду платить вам 10—15 тысяч, за что же это? Ведь вашей подписи тут нет. Между тем, по словам ее, она дает на другой же день 6 тысяч рублей. Вот первая невероятность. Ни логика, ни характер Седковой не допускают этого. Но нет ли в счетах Лысенкова, в его оборотах указаний на то, что в это время он получил такие деньги, происхождения которых объяснить не может? Господин прокурор отчасти употребляет этот прием; он говорит, что Лысенков дает объяснение довольно странное тем деньгам, которые внесены им в общество взаимного кредита, что число странно совпадает и цифры похожи. Признаюсь, я не ожидал такого возражения. Конечно, 2 тысячи похожи на 3 тысячи, но все деньги похожи одни на другие. Какая же тут улика? Мы знаем, что Лысенков получил от отца 10 тысяч рублей, это доказано векселем, выданным сестрам; почему же мы станем уверять, что не те самые деньги вносились им в текущий счет, а деньги Седковой? К счастью, у нас есть случайная возможность доказать неотразимо, что у него были такие деньги на текущем счету; источник мы можем ясно доказать; мы представим квитанцию от Юнкера, где он разменял билет на 6 тысяч рублей 31 мая, но ведь 31 мая Седкова не имела денег, как видно из ее показания, а главное, по чекам конторы Жадимировского и Баймакова. Господин прокурор опять указывает на то, что у подсудимого были долги,— как же он будет вносить деньги отца на текущий счет, а не будет платить долги? Но если даже признать прием этот правильным, то точно также можно сказать: отчего же деньги Седковой он должен был вносить на текущий счет, а не платить ими долги? Я скажу только одно, что деньги вносятся тогда на текущий счет, когда не предстоит немедленной уплаты, так как это представляет известные выгоды.

Далее как-то вычислил г. прокурор, что у Лысенкова осталось всего 75 рублей на свою потребность на три месяца. Но разве он все деньги вносил на текущий счет? Ведь были у него нотариальные доходы, слагающиеся из мелочных сборов по 2, по 3 рубля за засвидетельствование доверенностей; станет ли он ежедневно бегать с этими мелкими суммами, вносить их на текущий счет, для того, чтобы через час опять вынуть. Это немыслимо. Разумеется, у него были ресурсы, которыми он жил. Теперь нам необходимо обратиться к другого рода доказательствам, взвесить, мог ли Лысенков быть таким человеком, который бы за деньги сделал преступление, и наоборот, не был ли он лицом, способным по доброте, скажу более, по простоте сделать вещь такую неблаговидную, что на него могла пасть большая тень. Напомнив показания свидетеля Погребова и других, рисующих Лысенкова человеком, имевшим всегда по своему положению, связям, родству, возможность выйти из денежного затруднения, в которое он был поставлен тем, что поручился за приятеля и должен был за него платить, защитник обратился к вопросу о 10 тысячах рублей, полученных Лысенковым от отца на уплату долгов. Деньги эти были даны ему охотно, немедленно, а взявши раз, он мог всегда, в случае необходимости, обратиться к отцу за помощью. Выдача сестрам векселя на эти 10 тысяч рублей вовсе не представляла собою ничего унизительного для Лысенкова и служит только доказательством его честного образа действий. Это объясняется таким образом: после смерти отца все имущество должно было быть разделено между братьями и сестрами, и он не считал себя вправе брать свою долю ранее, чем отделились другие, не обеспечив своих родных тем, что взятые им 10 тысяч рублей пойдут в счет раздела. Что Лысенков не был тем лицом, которому вручены были фонды для осуществления преступного предприятия, доказывает, между прочим, тот факт, что ведь подсудимые за получением денег обращались не к нему, а к самой Седковой. Что касается до 500 рублей, полученных им от Седковой на расходы по утверждению завещания, из которых 185 рублей издержаны Лысенковым, то это такая ничтожная сумма в сравнении с тем обвинением, которое падает на Лысенкова, что, конечно, никто не признает ее вознаграждением за оказанную им Седковой услугу. Деньги эти могли быть им оставлены на какие-нибудь мелочные расходы или просто взяты в виде куртажа.

Таким образом, нет никаких данных, которые бы давали возможность видеть в Лысенкове человека, действовавшего из корыстных побуждений и игравшего роль злого гения во всем этом деле. Видеть в Лысенкове змия-искусителя, ссылаться на его авторитет могли бы подсудимые Тенис и Медведев, которые этого, однако, не делают, но никак не остальные подсудимые. Достаточно быть человеком, не лишенным здравого смысла, чтобы понять то, чего не понял Петлин: что нельзя удостоверить своею подписью то, чего в действительности не было, хотя бы тут было сто нотариусов. Объяснение Киткина, что он не видел в подписании завещания ничего противозаконного благодаря участию в нем официального лица — нотариуса Лысенкова — также неправдоподобно. Он дал свою подпись только тогда, когда получил вексель и деньги, следовательно, он был искушаем не подсудимым Лысенковым, а своими собственными обстоятельствами. Что касается до Бороздина, то ему менее, чем кому-либо из подсудимых, позволительно оправдывать свои действия влиянием Лысенкова; он как агент акционерного общества, бывший член окружного суда мог бы сам поучить любого нотариуса.

Обратив внимание на то, что составление завещания вовсе не требовало особых юридических познаний, что присутствие Лысенкова не было вовсе для этого необходимо, тем более, что в руках Седковой находился черновой проект, составленный Петровским, защитник признает, что Лысенков, стоявший в стороне в момент составления завещания, неправ в том, что, зная о подложности завещания, принял его и содействовал отчасти его осуществлению. Но ввиду отсутствия корыстной цели со стороны подсудимого, действовавшего по слабости, доброте и в силу тех отношений, которые существовали между подсудимым Лысенковым и Седковой, положение его в настоящем деле представляется таким, в котором рука судьи, занесенная для того, чтобы поразить виновного, должна пасть на безвинного. Если, заключает свою речь защитник, вы, господа присяжные, задаетесь мыслью, кто же, если не Лысенков, тот злой гений, то злое начало, которое устроило все дело, то мы на это можем дать один простой совет: это был сам М. Седков. Богатство бывает двоякого рода: одно богатство есть благословение Божие, это то, которое приобретается трудом, строгою экономией, строгим удержанием страстей; но есть и другое богатство, которое, по народным понятиям, есть богатство проклятое, дьявольское, которое приобретается путем разорения ближнего, путем вытягивания у них последней капли крови, как это делают все ростовщики, которые разоряют людей вконец, берут сто на сто в год и на тройную сумму векселя. Этим-то путем, как известно, приобретал свое состояние и покойный Седков. Эти-то проклятые деньги никогда не дают счастья; на них непременно лежит клеймо горя и бедствий. Я не буду слишком смел, если скажу, что будь Седков человек честный, умеренный, оставивший скромный достаток, ни у кого не поднялась бы рука участвовать в подложном завещании от его имени. О том, что подсудимые большей частью питали к нему ненависть, говорил уже мой предшественник. Ведь это люди, которых он эксплуатировал, и ненависть их переходит после его смерти на остававшееся проклятое состояние. Да ведь это наше добро, тут наши деньги, он с нас собрал пот и кровь, думают подсудимые, можно употребить их так, как хотим. Затем, нам же представлялась сама Седкова. Гг., вы слышали, как муж держал ее, он развратил ее в смысле общественном, сделал конторщицею, участницей во всех своих мерзких оборотах.

Итак, состояние это возбуждало ненависть. Если, сколько я понимаю, Лысенков действовал отчасти из сострадания, по свойственной всем человеческой слабости, то оттого, что это Седковское добро, чтобы оно не пошло в его род. И вы видите, к чему привело все это добро: оно привело к тому, что столько лиц, весьма порядочных, находятся на скамье подсудимых, сама жена покойного сидит здесь, опозоренная в глазах общества. Не знаю, принесет ли это состояние счастье его брату,— сомневаюсь; но до сих пор мы видим только, сколько оно принесло всем горя. Заключая защиту подсудимого Лысенкова, я не буду распространяться; вы люди развитые, вы знаете, как надо произносить приговоры, когда вина человека по строгому закону подходит под определение преступления, но есть такие обстоятельства, такие поводы, обусловливавшие совершение преступного деяния, что приложить к ним карающий закон, обвинить человека было бы тяжело и даже несправедливо. На этом основании вам закон представил безусловно право, не объясняя причин, объявить оправдательный приговор, т. е. не вменять подсудимому его действий, хотя бы они и заключали в себе признаки преступления. Мне кажется, что в данном случае вы имеете такого виновного в лице подсудимого Лысенкова, и если вам будут говорить о строгости закона, о том, что факт нужно непременно карать, то я бы вас просил иметь в виду одно евангельское слово: «не человек для субботы, а суббота для человека», не человек для строгого закона, а закон создается для людей, и когда мы видим, что для данного человека, в данном случае, положение закона будет несправедливо, тогда мы по совести можем ответить: нет, не виновен.

Стороны еще раз поменялись возражениями, причем присяжный поверенный Языков подробно разбирал речи своих противников в отношении подсудимой Седковой и опроверг приведенные ими против нее доводы.

Из всех подсудимых правом последнего слова воспользовались только двое: Седкова и Бороздин. Седкова сказала: «Я виновата — судите меня». То же сказал и Бороздин.

Присяжные заседатели признали, что духовное завещание и чеки, по которым получены деньги, подложны. Седкова, Тенис и Медведев признаны невиновными, Лысенков — виновным в том, что составил подложное духовное завещание, не будучи, однако, главным распорядителем, причем признан заслуживающим снисхождения, а остальные подсудимые признаны виновными в сообщничестве; Петлину дано снисхождение, а относительно Киткина и Бороздина присяжные заседатели прибавили: «но вынуждены крайностью».

На основании вердикта присяжных заседателей окружной суд постановил: Седкову, Тениса и Медведева признать по суду оправданными; Лысенкова и Бороздина лишить всех особых прав и преимуществ и сослать на житье в Архангельскую губернию; Петлина исключить из военной службы, лишить его знаков отличия, личных прав и преимуществ и сослать также в Архангельскую губернию; Киткина по лишении всех особенных прав и преимуществ сослать также в Архангельскую губернию. Ввиду явки Киткина с повинной представить о нем на Монаршее усмотрение и ходатайствовать о замене наказания заключением в крепость на год и 4 месяца с лишением некоторых прав; признать завещание и чеки подложными.