То были последние слова, сказанные мне Александром для записи. В следующий вечер, когда я предстал перед ним, он поблагодарил меня за столь долгое пребывание в роли его исповедника (что, как заявил царь, сослужило добрую службу) и велел мне возвращаться к моим постоянным воинским обязанностям.

Что я и сделал.

После тридцатидневного отдыха армия продолжила продвижение на восток. Форсировав Акесин, ещё один могучий поток, а за ним Гидраот, она присоединила к владениям Пора обширные земли его недругов. Но тут юго-западный муссон принёс дожди. Семьдесят дней подряд армия, словно в душной парилке, хлюпала по превратившейся в сплошное болото земле, под непрекращающимися ни днём ни ночью, подобными неистовым водопадам ливнями. Боевой дух неуклонно падал. Хуже того, когда местных жителей спрашивали о расстоянии до Восточного Океана (находившегося, по утверждению Александра, «недалеко» и провозглашённого им конечной целью похода), из их ответов следовало, что, дабы добраться туда, надобно преодолеть тысячи стадиев, причём путь пролегает через широкие реки, подпирающие небеса горы, безжизненные пустыни и страны, обороняемые неисчислимыми и могучими воинствами. Если этот Океан вообще существует. И это после того, как, по подсчётам участников похода, армия за последние восемь лет оставила позади сто двенадцать тысяч стадиев.

Наконец на реке Гифасис к нему явилась делегация военачальников и «друзей», которые от имени всей армии стали молить его о милосердии. Они утверждали, что силы, стойкость и выносливость македонцев исчерпаны. Дальше на восток войско идти не может.

Александр с негодованием отверг их просьбу и в ярости вернулся в свой шатёр. Прежде подобное неудовольствие мигом привело бы армию к покорности, но теперь люди были решительно настроены настоять на своём. Когда царь уразумел, что никакие слова и действия не заставят солдат отступиться от их намерений, он устроил публичные жертвоприношения. Было явлено множество знамений, недвусмысленно указующих на то, что высшие силы едины с его воинами. Боги и солдаты желают одного и того же.

Царь во всеуслышание объявил, что во исполнение воли небес его армия поворачивает назад.

Он, никогда не терпевший поражения ни от вражеских армий, ни от неодолимых стихий природы, вынужден был уступить, снизойдя к слабости своих соотечественников. Узнав о его решении, они тысячами собрались у царского шатра, рыдая от счастья. Люди благословляли и восхваляли его, предвкушая путь домой и лелея счастливую надежду увидеть наконец своих жён и детей, престарелых отцов и матерей и любимую родину, с которой они так долго были разлучены.

Но и повернув на запад, Александр продолжил политику завоеваний, подчинив множество стран и народов, значительнейшими из которых были оксидраки, маллы., брахманы, агалассы, сидраки, такие царства, как Мусикан, Портикан и Самбус. Кроме того, он проложил неведомые дотоле пути к Арабскому океану и Персидскому морю.

В Сузах он устроил пышную, торжественную церемонию бракосочетания девяноста девяти виднейших командиров «друзей» с дочерьми представителей персидской знати. Сам он взял в жёны старшую дочь Дария Статиру, предназначив Гефестиону её младшую сестру Дрипетис. Ему очень хотелось, чтобы сыновья, его собственный и его ближайшего друга, были двоюродными братьями. Он щедро одарил «друзей», дал за всеми невестами богатое приданое и обещал золотую чашу каждому македонскому солдату, который возьмёт себе жену на Востоке. Таких (по спискам на выдачу награды) набралось около десяти тысяч.

В Экбатанах спустя два года после того, как армия повернула назад, Гефестион неожиданно подхватил лихорадку и умер. Казалось, что сама земля не сможет выдержать силы обуявшего Александра горя. Дабы почтить усопшего друга, он повелел возвести монумент в сто двадцать локтей высоты, стоимостью в десять тысяч талантов, приказал в знак траура остричь гривы всем лошадям и мулам и даже обрушить венцы сторожевых башен, дабы и они выглядели скорбящими.

Я служил командиром «агемы» «друзей», так что по долгу службы, находился при его особе от шести до двенадцати часов в сутки. Могу заявить и прошу мне поверить, что хотя внешне Александр выглядел столь же бодрым и деятельным, как всегда, но смерть Гефестиона сделала его другим человеком.

Впервые он начал заговаривать о своей возможной смерти, высказывая мрачные предчувствия относительно будущих настроений и предсказывая неизбежную борьбу за раздел его наследия. У Роксаны в ту пору родился младенец, и царь тревожился за его судьбу, как, впрочем, и за мою. Он опасался, что после его ухода честолюбцы и властолюбцы найдут способ дискредитировать нас, лишить всех прав, а то и убить, дабы мы самим своим существованием не смогли препятствовать осуществлению их замыслов.

По возвращении в Вавилон Александр посвятил своё внимание подготовке новых кампаний: следующий поход намечался в Аравию. Однако поздней весной одиннадцатого года с начала вторжения в Азию он неожиданно занемог. Состояние его, несмотря на все усилия врачей, стало стремительно ухудшаться.

Солдаты, возбуждаемые слухами о том, что царь умер, и не желая внимать увещеваниям командиров, уверявших, что он ещё жив, собрались взволнованной толпой у дворца, требуя доступа к его особе. В конце концов разрешение было получено. Один за другим товарищи по оружию проходили мимо царского ложа. Говорить Александр уже не мог, однако он узнавал каждого из ветеранов и благословлял его взглядом. А в тот же вечер его дух навсегда покинул земную юдоль.

Это случилось пятнадцатого таргелиона по афинскому календарю, или двадцать восьмого десиуса по македонскому, в год сто четырнадцатой олимпиады.

Александру было тридцать два года и восемь месяцев.

Мне не под силу передать в полной мере картину уныния и скорби, охвативших всех при известии о его кончине. Скажу лишь, что горестно оплакивали его как персы, так и македонцы. Первые лишились милосердного и щедрого властелина, вторые — несравненного и блистательного вождя.

Масштаб сверхчеловеческой личности и невероятных свершений Александра был таков, что стоило ему покинуть этот мир, как хроника его деяний, не пробыв и часа достоянием истории, перешла в область легенд и героических преданий. А порой и просто волшебных сказок. С его уходом в центре мира образовалась ощутимая пустота, но в то же время он и из могилы продолжал оказывать на ход событий столь сильное влияние, что, даже когда его полководцы принялись делить между собой созданную им империю, они смогли достичь соглашения и не пролить моря крови лишь потому, что чувствовали на себе его взор. Их встречи и переговоры проходили в его шатре, перед его пустым троном, на котором покоились его царская корона и скипетр. Люди боялись задеть даже тень Александра, полагая, что воля того, кто превзошёл всех в мире, способна преодолеть всё и гнев его настигнет их даже из подземного мира.

И теперь, возможно, будет не столь уж неуместным для очевидца поведать обо всём голосом своего сердца.

Право оценивать Александра как царя я оставляю будущим историкам: моя задача в том, чтобы рассказать о человеке. Многие ставили ему в вину порок самовозвышения (будто они смогли бы избежать этого, оказавшись на его месте), но я всегда знал его как человека исключительного благородства и великодушия. Ко мне, зелёному юнцу, он относился как к товарищу и солдату, открывая своё сердце без тени высокомерия и фальши.

Никто не придавал меньшее значение масштабу своих свершений, нежели он, всегда заявлявший, что хочет быть всего лишь солдатом. Кем и являлся. Он был неподвластен ни жаре, ни холоду, ни голоду, ни усталости, ни, что ещё важнее, алчности и скаредности. Снова и снова я лицезрел примеры того, что о товарищах он заботился куда больше, чем о себе. Домом ему служила лагерная палатка, постелью — собственный плащ. Он и одевался как солдат, практично и просто, презирая всякого рода роскошества и пышность. Зима и лето были для него одинаковы, ад в его представлении являлся местом, где люди обречены на безделье. Он обретал себя перед лицом невзгод, взыскуя не покоя и неги, но трудностей и опасностей. Не было до него человека, внушавшего такую любовь соратникам и такой ужас врагам. Он был прекрасным оратором, но для того, чтобы воспламенить сердца своих боевых товарищей, вовсе не нуждался в словах: ему стоило лишь явиться пред ними. Один лишь вид их царя делал робких солдат смелыми, а смелых превращал в легендарных героев. То, что он совершил, не сводится к тринадцати годам непрекращавшихся военных кампаний. Кто в мире одержал столько побед и завоевал столько земель? Кто сможет повторить его деяния в будущем?

То, что Александр сказал своему любимому Буцефалу, вполне применимо и к нему самому: он принадлежит не кому бы то ни было, включая самого себя, но небесам.

Почему Зевс являет Земле чудеса и посылает тех, кто одарён превыше мыслимых возможностей? Не потому ли, почему, по воле Его, комета перечёркивает небеса в своём ужасающем величии? Ему угодно показать, что может существовать нечто несравненно большее, чем дано видеть нам в повседневности.

Однако я должен добавить, что Александр во всём был человеком, возможно, даже слишком человеком, ибо его свершения, причём не только благие, были полны страсти и благородного воодушевления и никогда не диктовались холодным, бессердечным расчётом. Мир, в котором он обитал, был населён не его современниками, а героями легенд, в нём жили Ахилл и Гектор, Геракл и Гомер. Парадоксально, но хотя ни один другой человек не повлиял на свою эпоху столь сильно, как сделал это Александр, сам он принадлежал не ей, а веку полубогов и великих, благородных героев. Тому воспетому поэтами веку, которого, возможно, в действительности никогда и не было, но который существовал в его воображении.

Мне неведом ни один человек, знавший его лично и после его смерти сказавший о нём хоть одно дурное слово. Ошибки и преступления реального человека полностью затмило ослепительное сияние его призрака, и по прошествии времени мы думаем о нём со всё большим благоговением и трепетом, словно с расстояния нам становится виднее, кого мы лишились.

Ну а закончу я этот документ рассказом об одном случае, приключившемся в Индии. На реке Гифасис, когда его армия отказалась идти дальше, он воздвиг три величественных алтаря, дабы навеки обозначить, как далеко простёрлась его десница. Я, в числе многих придворных и военачальников, присутствовал при освящении этих монументов. День был ясный и ветреный, какие обычно и стоят в этой стране в перерывах между подобными водопадам неистовыми ливнями. По завершении церемонии, когда все уже собрались вернуться в воинский стан, Теламон, наёмник, предстал перед царём. Между ним и Александром долгие годы существовало полное взаимопонимание, и во всей армии лишь ему могло быть позволено попросить отставки в любое время, когда ему заблагорассудится. Что он сейчас и сделал.

Александр поначалу выслушал эту просьбу с удивлением и неверием, ибо и представить себе не мог, что вдруг разлучится со старым другом и соратником в столь многих кампаниях. Прежде всего ему пришло в голову, что наёмник недоволен своим положением, и он спросил: чего ему недостаёт? Чего он хочет? Сокровищ? Женщин? Почестей и чинов?

Аркадец с улыбкой ответствовал, что всё это ему опостылело. Всё, к чему он стремился прежде, есть лишь пусть блистательная, но видимость, нечто вроде сосуда, скрывающего подлинную суть. Важно же не что снаружи, а что внутри.

Поражённый этими словами, Александр спросил наёмника, куда тот собирается отправиться и чем заняться.

Теламон указал на восток, в сторону большой дороги, по которой во множестве брели индийские паломники.

   — Вот что меня интересует, — сказал он и добавил, что хотел бы стать их учеником.

   — А о чём ты желаешь узнать? — осведомился Александр.

   — О том, что делать, если человек перерос в себе воина.

Александр улыбнулся и протянул ему правую руку.

Теламон ударил ладонью по ладони и сказал:

   — Идём со мной.

Я стоял слева от Александра, почти вплотную, и мне показалось, будто на какой-то миг царь и вправду задумался над этим предложением. Затем он рассмеялся. Разумеется, ни о каком паломничестве не могло быть и речи: его ждали новые цели, новые проблемы и новые заботы. Конюхи подвели лошадей. Что-то побудило меня остаться близ Теламона. Когда Александр уже собрался сесть в седло, его слуха неожиданно коснулась нежная, печальная мелодия. Царь повернулся на звук, в сторону временного лагеря царских копейщиков, и увидел, что этот меланхолический мотив выдувает ветер, блуждая между древками составленных вертикально кавалерийских сарисс.

   — Сариссы поют, Теламон, — сказал Александр. — Скажи мне, неужели ты позабудешь их песню?

Царь и наёмник обменялись прощальными взглядами. Затем один из юношей свиты помог ему взобраться на спину Короны.

Со временем, конечно, я кое-что подзабыл, но вот песнь сарисс задержалась в моей памяти. Помнится также: Теламон собрался было что-то ответить, но тут Александр обернулся и, словно мелодия подсказала ему слова, продекламировал:

В это мгновение порыв ветра приподнял край Александрова плаща. Я приметил, как его бедро сжало бок Короны. Потом он натянул поводья и в окружении свиты поскакал в лагерь.