Александр Великий. Дорога славы

Прессфилд Стивен

Книга первая

ЖАЖДА БИТВЫ

 

 

 

Глава 1

ВОИН

Я всегда был воином. Другой жизни я не знал. С самого детства меня тянуло только к оружию. Иных стремлений у меня не было.

Я делил ложе с возлюбленными, производил потомство, участвовал в состязаниях и буйствовал, напившись допьяна. Я низвергал империи, впрягал в ярмо континенты, был увенчан славой и назван бессмертным среди богов и людей. Но всегда оставался воином.

В детстве я убегал от наставников, предпочитая их поучениям дух казармы. Приятнее всех благовоний были для меня аромат кожи и пота, запахи строевого плаца и конюшни, а скрежет железа о точильный камень ублажал мой слух слаще лучшей музыки. И так было всегда. Иного я просто не помню.

Зная, какова была моя жизнь, можно предположить, что я почерпнул свои умения и познания из опыта, совершенствуя их в походах. Однако следует со всей прямотой заявить: всё, что я знаю сейчас, было мне известно ещё лет в тринадцать. Да что там в тринадцать — в десять! Повзрослев, став военачальником и проведя множество кампаний, я так и не столкнулся ни с чем таким, о чём не размышлял ещё ребёнком. Мальчишкой я инстинктивно примерял характер местности, которую видел, к возможности совершать марш при той или иной погоде. Глядя на складки рельефа, на русла рек и ручьёв, я мысленно прикидывал, с какой скоростью можно было бы провести здесь войска той или иной численности и состава. Мне не приходилось учиться маневрировать и выстраивать войска для боя: эти умения были во мне от природы. Мой отец являлся величайшим полководцем своего времени, но уже в десять лет я заявил, что непременно превзойду его. Что и сделал к двадцати пяти годам.

Юношей я смертельно завидовал отцу и опасался, что он стяжает себе столь великую славу, что на мою долю уже ничего не останется. Если я и боялся чего, то лишь какой-нибудь нелепой случайности, которая помешала бы мне исполнить своё предназначение.

Войско, которое мне выпало возглавить, стало непобедимым, сильнейшим и в Европе, и в Азии. Оно объединило государства материковой Греции и острова Эгейского моря, освободило от персидского ига эллинские колонии Ионию и Эолию, покорило Армению, Каппадокию, Малую и Великую Фригии, Пафлагонию, Карию, Лидию, Писидию, Ликию, Памфилию, Равнинную и Месопотамскую Сирии и Киликию. Великие крепости Финикии — Библос, Сидон, Тир и филистимлянский город Газа — пали перед его натиском. Им были завоёваны богатейшие из персидских владений: Египет, Ближняя Аравия, Месопотамия, Вавилония, Мидия, Сузиана. После захвата самой Персии, сердца величайшей державы, это войско повергло к моим ногам её восточные провинции — Гирканию, Арейю, Парфию, Бактрию, Тапурию, Дрангиану, Аракозию и Согдиану, перевалило через Гиндукуш и вторглось в Индию. На протяжении всего этого боевого пути оно не потерпело ни одного поражения.

Неодолимой эту армию делала не её численность, ибо в каждом сражении она уступала противнику и в коннице, и в пехоте, не блистательное командование, хотя в этом отношении всё обстояло совсем неплохо, и не прекрасно организованное снабжение, без которого самое лучшее воинство не сможет даже существовать, не говоря уж о том, чтобы побеждать. Нет, скорее, наша армия добивалась успехов благодаря воинским качествам её отдельно взятых солдат, а в первую очередь тому их свойству, которое полнее всего выражено эллинским словом «dynamis». В данном случае самым точным его переводом будет «жажда битвы». Ни один полководец, не только моего, но и куда более зрелого возраста, не сподобился такого благоволения фортуны, как я, и не имел счастья командовать столь воодушевлёнными, преданными, отважными и дисциплинированными войсками.

Однако случилось то, чего я больше всего опасался. Наступательный порыв моих людей иссяк, собственные завоевания утомили их, и они, остановившись на берегу той реки в Индии, вдруг поняли, что не хотят её форсировать. Их пыл угас. Им казалось, что они и так зашли слишком далеко. Послышались голоса, требующие возвращения домой.

В первый раз с того момента, как я возглавил армию, мне пришлось вычленить из её состава особые формирования «atactoi», или «недовольных». Самое неприятное заключалось в том, что в их числе оказались не трусы и изменники, не закоренелые нарушители дисциплины, а закалённые в боях и походах, удостоившиеся множества наград ветераны, многие из которых сражались ещё под началом моего отца и его военачальника, великого стратега Пармениона. Эти, казалось бы, проверенные люди стали вести себя столь вызывающе, что я, дабы они не перешли от дерзких слов к действиям, вынужден был сформировать из них особый отряд и поместить под бдительный присмотр верных мне подразделений. Только сегодня за неисполнение приказа мне пришлось казнить пятерых командиров, причём не варваров из вспомогательных сил, а македонцев, моих соотечественников, выходцев из знакомых и ценимых мною семей. Между тем подобные методы претят мне, не только в силу своей дикой жестокости, но и потому, что свидетельствуют о возникновении серьёзной проблемы. Не значит ли это, что отныне я должен буду добиваться повиновения, полагаясь исключительно на запугивание и принуждение? Неужто мой гений пал так низко?

В шестнадцать лет, когда мне впервые довелось возглавить конный отряд, переполнявшие меня чувства оказались столь сильны, что я не смог сдержать рыданий. Мой помощник встревожился и спросил, что меня так огорчило, но зато многие простые бойцы всё прекрасно поняли. Меня несказанно тронул их вид, их суровые, выдубленные ветрами и солнцем лица, их мужественное молчание. Увидев и поняв моё состояние, воины ответили мне преданностью, ибо знали, что сердце моё разрывается от любви к ним. Возможно, найдутся военачальники, равные мне в стратегии, в тактике, даже в доблести, но никто и никогда не превзойдёт меня в любви к своим товарищам по оружию. Более того, мне по-своему дороги даже те, кто провозглашает себя моими врагами. Я презираю низость, коварство и измену, но честного, мужественного противника всегда готов прижать к груди, словно брата.

Люди, не понимающие сути войны, представляют её себе как спор между армиями, между своими и чужими. Спор, в котором чужой всегда враг. На самом же деле война представляет собой поединок каждого из соперников с невидимым врагом, имя которому Страх, и именно победа над ним является для каждой из воюющих сторон истинной, желанной победой.

То, что движет воином, есть «cardia» («зов сердца») и «dynamis» («жажда битвы»). Всё остальное — оружие, тактика, философия, патриотизм, даже благоговение перед богами — на войне не так уж важно. Лишь любовь к славе воодушевляет смертного, возвышая его над себе подобными и делая истинным воином, свирепым, как волк, и могучим, как лев. Без неё мы ничто!

Посмотри туда, Итан. Где-то за той рекой находится Край Света, берег Великого Океана. Наверное, он далеко. Где-то за Гангом, за Хребтом Вечных Снегов. Но я чувствую его, ощущаю его зов. Мне предначертано дойти туда и водрузить львиный стяг Македонии там, куда доселе не ступала нога ни одного царя или полководца. До тех пор, пока сие не свершится, не будет покоя моему сердцу, а значит, и мои воины не вернутся к своим очагам.

Вот почему я призвал тебя сюда, мой юный друг. Днём, когда ко мне обращены взоры всех бойцов, я остаюсь неколебимым и властным, и никому не ведомо, как терзает меня ночами то, что происходит с армией.

Я должен снять с себя бремя. Я должен снова привести в порядок свои мысли. Я должен найти правильный ответ на непростой вопрос: как быть с отчуждением войска от своего военачальника. Мне нужен кто-нибудь, с кем можно поговорить, человек, который не связан с армией, не принадлежит к числу командиров. Тот, кто сможет выслушать меня без предубеждения и будет держать рот на замке. Ты младший брат моей возлюбленной Роксаны, а стало быть, находишься под моим личным покровительством. Среди командиров и бойцов у тебя нет близких друзей, ты ближе ко мне, чем к ним, и не станешь никому пересказывать то, что услышишь от меня. Это одна из причин, побудивших меня доверить тебе свою исповедь. Другая же заключается в том, что в тебе (а я присматривался к тебе с того времени, когда ты в Афганистане присоединился к моему двору) чувствуется тот природный дар воина и командира, который не заменишь ни опытом, ни учением. Тебе уже восемнадцать, и скоро ты получишь командную должность. Как только мы переправимся через эту реку, ты поведёшь воинов в свой первый бой. Моя задача в том, чтобы наставить тебя: пусть в своей стране ты царевич, но здесь лишь ученик в школе войны, и школа эта — мой шатёр.

Но мне следует спросить, согласен ли ты остаться и выслушать мой рассказ. Я не считаю себя вправе вынуждать тебя к этому, ибо то, что мне предстоит тебе раскрыть и доверить, может со временем составить для тебя угрозу. Не сейчас, не при моей жизни, но люди смертны, а те, кто придёт мне на смену, наверняка захотят использовать твои знания в своих целях и интересах.

Итак, готов ли ты послужить своему царю и родичу? Если да, то ты примешь на себя обязательство являться сюда каждый вечер, в этот же или близкий к нему час, когда я буду свободен от своих трудов. Говорить тебе почти не придётся, только слушать, ну и, возможно, исполнять некоторые мои доверительные поручения. Если нет, то я отпущу тебя, не затаив никаких недобрых чувств.

Говоришь, ты польщён оказанным доверием и считаешь его высокой честью?

Что ж, мой юный друг.

Тогда садись. Начнём...

 

Глава 2

МОЯ РОДИНА

Моя родина — это страна гор и каменистых равнин. Двадцати одного года от роду я покинул её и больше никогда не вернусь назад.

Землевладельцы равнин Македонии считают себя эллинами и потомками Геракла. Жители гор подразделяются на феонийцев и иллирийцев. Горцы служат по преимуществу в пехоте, отпрыски знатных семей с равнин — в коннице.

Вся страна изрыта глубокими ущельями, представляющими собой естественные границы округов или княжеств, которые, в свою очередь, делятся на владения кланов и родов. В каждой долине может проживать до дюжины кланов, и между большинством из них ведутся нескончаемые распри.

«Phratreri», или «кровная вражда», — вот исконный обычай моей страны. Наша традиция запрещает человеку жениться внутри своего клана, так что юноше волей-неволей приходится искать невесту у соседей. Если отец девушки не даёт согласия на брак, жених похищает её. Родители и родственники похищенной устраивают набег с целью её возвращения... и так до бесконечности. Обычная любовная история может положить начало кровавой усобице, продолжающейся из поколения в поколение и уносящей множество жизней. Правда, всё это даёт пищу для создания песен и сказаний. Пройдя полмира, я внимал певцам и сказителям разных народов, но скажу с уверенностью: нигде мне не доводилось слышать мелодий и слов, которые трогали бы за душу сильнее, чем песни моих родных гор. Разрывающие сердца песни, что повествуют о любви и смерти, о кровавой вражде и суровом мщении, о славных подвигах и доблестной смерти.

Каждый горец любит свой клан всепоглощающей, не поддающейся рациональному объяснению любовью. Среди моих командиров есть обладатели богатств, не уступающих сокровищам индийских царьков, однако каждый из них мечтает лишь о том дне, когда сможет вернуться к родному клану и, собрав сородичей у костра, тешить их рассказами о своих походах и подвигах.

Взгляни хотя бы вон туда, на тех трёх воинов рядом с составленным в пирамиду оружием. Эта троица из одного клана: двое из них родные братья, третий — их дядя. А вот те четверо, что расположились неподалёку, принадлежат к клану их кровников. Будь мы сейчас дома, эти парни не сомкнули бы глаз, думая лишь о том, как раскроить друг другу черепа. Однако здесь, в этой чужой, далёкой стране, они лучшие товарищи.

Эллин на юге воспитывается в полисе, городе-государстве с рыночной площадью, народным собранием и защищающими от врагов каменными стенами. Он хороший оратор, но воин из него неважный. Обитатель скифских степей живёт на спине своего коня, кочуя со своими табунами по сезонным пастбищам. Это великолепный наездник, но силы и стойкости у него маловато.

Другое дело — выходец из горного клана. Он твёрд, как каменистая почва его родины, а уж хитёр и живуч, словно змея. Если ты вонзишь ему в живот железную пику, он сам всадит её поглубже, чтобы добраться до тебя, вырвать твоё сердце и сожрать у тебя на глазах. Горец горделив и вспыльчив, ему ничего не стоит зарезать человека из-за сущего пустяка, однако он умеет повиноваться. Это умение внушил ему отец с помощью ремня из бычьей кожи.

Из людей такой породы и получаются самые лучшие солдаты. Мой отец прекрасно это понимал.

Как-то раз, когда, находясь в горах, я отпустил какую-то, казавшуюся мне весьма остроумной, шуточку относительно местных глиноедов, он мигом поставил меня на место.

   — Похоже, мой сын из кожи вон лезет, чтобы походить на гомеровского Ахилла, — сказал он находившимся рядом с ним Пармениону и Теламону (оба они, до того как стали служить мне, служили ему). — Наверное, он решил, что раз уж пусть не по моей, а по материнской линии происходит от этого героя, то ему следует собрать собственный отряд мирмидонцев, непобедимых «людей-муравьёв», которые будут счастливы последовать за «лучшим из ахейцев» в Трою.

Рассмеявшись, Филипп добродушно хлопнул меня по бедру и добавил:

   — Пусть бы и так, сын, но кем, по-твоему, были эти отважные воины Ахилла, как не такими же неотёсанными невеждами? Нет лучших бойцов, чем выходцы из захолустной Фессалии, грубые, неграмотные, вымоченные в вине и затвердевшие, как копыта кентавра.

Женщины гор почти столь же суровы, как мужчины, что, впрочем, ничуть не помешало отцу добиться благосклонности множества девушек. А в первую очередь их отцов, чьей дружбы он искал всеми возможными способами. По подсчёту моей матушки, у него было тридцать девять жён, из них семь официальных, а уж о числе наложниц и соответственно незаконнорождённых отпрысков можно только гадать. В армии до сих пор ходит старая шутка насчёт того, почему мои солдаты так мне преданы. Они просто не могут бросить меня, потому как чуть ли не все доводятся мне сводными братьями.

В возрасте двенадцати лет мне и моему дорогому другу Гефестиону выпало сопровождать отца при наборе воинов в клане Триеса, владения которого расположены в Гиперасопианских горах. Кручи да пади там такие, что кони калечат ноги, и проехать можно только на мулах. Мой отец пригласил представителей ряда соперничающих кланов, и они явились — все как один пьяные. Но Филипп был рождён для того, чтобы править такими людьми. Он часто похвалялся тем, что ни за пиршественным столом, ни в схватке, ни в постели с девицей ему нет равных, и это не было пустым бахвальством.

В кланах, где чтут мужскую удаль, его любили.

С наступлением темноты вовсю развернулась игра в ловлю свиньи. Здоровенная, размером с пони, хавронья с визгом носилась по просторному, окружённому каменной оградой загону, а мужчины и юноши бегали за ней, стараясь поймать её и овладеть ею. На глазах у меня и Гефестиона один усатый малый с разбегу вскочил ей прямо на шею. Его товарищи, отпуская грубые шутки, стали подначивать его поскорее засадить этой животине свою штуковину. Мой отец, сам вымазавшийся в навозе с головы до ног, веселился вместе со всеми. Усатый малый барахтался со свиньёй в луже, а его товарищи покатывались со смеху. После того как ему наконец удалось сделать своё дело, свинью закололи: она стала основным блюдом на продолжавшемся всю ночь пиршестве.

На следующий день, на обратном пути, я спросил у отца, как может он поощрять подобное зверство в людях, которых ему предстоит вести в бой.

   — А война и есть зверское дело, — не задумываясь ответил он.

Этот ответ вызвал у меня возмущение.

   — По-моему, свиньи и то лучше этих людей! — воскликнул я.

Филипп рассмеялся.

   — Если ты, сын мой, составишь войско из свиней, ты не выиграешь ни одного сражения.

Гений моего отца заключался в том, что он умел сплотить этих необузданных, диких горцев в дисциплинированную современную армию. Он смекнул, насколько полезным может оказаться превращение людей, всю жизнь остававшихся рабами межплеменной вражды и кровной мести, в членов нового, единого сообщества, в котором положение человека зависит не от его принадлежности к той или иной родовой общности, а единственно от его отваги и доблести. И действительно, в рамках воинского содружества все их природные качества — верность клану, невежество, упрямство, дерзость и жестокость — преобразовывались в преданность вождю, стойкость, мужество, самоотверженность и наводящую ужас суровость по отношению к врагу.

Македонцы Филиппа издавна считались самыми свирепыми и неистовыми бойцами на свете. И не только потому, что каждый из них возрос на этой суровой, каменистой земле, а мой отец и его великие полководцы Парменион и Антипатр вымуштровали их так, что по умению маршировать и держать строй, по скорости, маневренности и владению оружием им не было равных ни среди ополченцев эллинских полисов, ни среди наёмников, служивших под знамёнами монархов Азии, но и прежде всего потому, что им не было равных по части «dynamis». Эта жажда битвы проистекала из их бедности, грубости и ненависти к богатым и культурным соседям, до прихода Филиппа презиравшим их как невежественных дикарей. Подобно легендарным героям Спарты, эти люди никогда не спрашивали, велики ли силы противника, но интересовались лишь тем, где эти силы находятся.

Мой отец никогда не обучал меня воинскому делу как таковому. Скорее он погрузил меня в него, как бросают в воду ребёнка, желая научить его плавать. В двенадцать лет я ходил в бой под его присмотром, в четырнадцать получил под начало пехотный отряд, а в шестнадцать — кавалерийский. Видел бы ты, какая гордость и радость были написаны на его лице, когда я показал ему мою первую рану: в Родопах, в схватке с фракийцами из долины Нестус, мне насквозь пробили копьём плечо.

   — Болит? — спросил он на скаку, преследуя побеждённых, а когда я ответил, проревел: — Хорошо, так и должно быть!

А потом, уже обернувшись к окружавшим его командирам и бойцам, горделиво добавил:

   — Мой сын получил удар спереди, как подобает воину.

Думаю, отец любил меня гораздо сильнее, чем показывал и чем мне казалось. Я тоже любил его и так же, как он сам, наверное, виноват в том, что был излишне сдержан в проявлении родственных чувств. Как-то раз, мне тогда было семнадцать, он, разозлившись, бросился на меня с мечом и проткнул бы насквозь, если бы, будучи вдрызг пьян, не грохнулся на пол. Я, со своей стороны, тоже схватился за кинжал и готов сказать, что в тот момент вполне мог пустить его в ход. Через некоторое время после этого моей матери пришлось удалиться в Эпир, ко двору своих родственников, и я нашёл прибежище среди иллирийцев. Уже тогда, в юношеском возрасте, по части амбиций я превосходил даже отца. Все это видели, и я понимал (а точнее, понимала моя мать), что, как говорится в старой поговорке: «Двум львам на одном холме не ужиться».

Когда мне минуло двадцать, царя Филиппа убили, и вооружённый народ возвёл на престол меня. В ту пору я редко вспоминал отца, зато в последнее время он не идёт у меня из головы. Мне недостаёт его. Я бы спросил у него совета. Как бы он поступил, случись ему столкнуться с неповиновением, с каким столкнулся я здесь, на равнине Пенджаба? Какие средства нашёл бы он для того, чтобы заново воодушевить отступников?

И как, во имя бездны Аида, мне переправиться через эту реку?

 

Глава 3

ИНДИЯ

Гефестион прибыл с Инда вовремя и смог увидеть казнь. Два предводителя отрядов и два младших командира из числа «недовольных» были преданы мечу. Гефестион явился на казнь прямо с марша, не задержавшись даже чтобы утолить жажду, и во время процедуры держался невозмутимо, но позднее, в моём шатре, его пробрала такая дрожь, что ему пришлось сесть. Гефестиону тридцать, он старше меня на девять месяцев, и мы с ним дружим с самого детства.

Это он завёл разговор о «недовольных», о тех, кого я приказал вывести из состава их подразделений. На всю армию их всего-то человек триста. Казалось бы, число ничтожное, но это не так. Однако именно эти люди, закалённые, славные своей доблестью, ветераны многих походов и битв, пользуются в войсках таким авторитетом, что я не мог бы позволить себе ни просто содержать их в лагере под стражей (где бы они лишь распространяли заразу неповиновения), ни уволить со службы и отправить по домам (такое решение поощрило бы тех, кто сочувствовал непокорным, но не решался заявить об этом открыто). Расформировывать «недовольных» и распределять по разным подразделениям после того, как я сам вывел их из состава лояльных отрядов, было бы, мягко говоря, непоследовательно. Признаться, я только о том и думаю, как с ними поступить. От этих мыслей у меня голова идёт кругом, тем паче что именно сейчас мне больше всего пригодились бы и их опыт, и их умение, и их доблесть. Именно сейчас, когда предстоит форсировать эту проклятую реку.

Палатки с колышками в Индии не в ходу. Здесь слишком жарко. Мой шатёр представляет собой скорее навес, открытый со всех сторон, чтобы продувал ветерок. Так прохладнее. Правда, ветер так и норовит снести прочь бумаги, каждый клочок приходится прижимать грузом. Даже мои карты и те норовят улететь домой.

Оглядевшись по сторонам, Гефестион примечает, из кого состоит царская свита, и говорит:

   — Что, обходишься без персов?

   — Я от них устал.

Мой друг молчит, но я знаю, что он испытывает облегчение. С его точки зрения, то, что я предпочёл видеть близ своей персоны соотечественников, говорит о моём желании вернуться к истокам. К моим македонским корням. Он, конечно же, не оскорбит меня благодарностью, но я вижу, что друг доволен.

Гефестион является вторым по значению военачальником в экспедиционных силах, а следовательно, и во всей армии. Вторым после меня. Многие яростно ему завидуют. Кратер, Пердикка, Коэн, Птолемей, Селевк — все они считают себя лучшими полководцами, чем он. И правильно считают: так оно и есть. Но для меня Гефестион стоит многих. Если он бодрствует, я могу спать. Если он на фланге, мне не нужно смотреть ни вправо, ни влево. Его личная ценность превыше всякого военного искусства. Он захватил более сотни городов без кровопролития, исключительно благодаря дипломатическому умению. Терпимость и милосердие, которые, будь они присущи человеку помельче, воспринимались бы как слабость, для него настолько естественны, что это обезоруживает даже самых высокомерных и предубеждённых вождей противника. Ему свойственно удивительное умение преподносить этим правителям реальность их положения таким образом, что они сами начинают верить, будто склоняются к присоединению (слова «подчинение» я предпочитаю избегать) не под давлением и даже не по его предложению, а по своей собственной инициативе. Право же, иные из них начинают проявлять приверженность нашему делу столь рьяно, что их приходится унимать. Благодаря его усилиям в сотне столиц, куда вступали наши войска, их встречали на улицах толпы, охрипшие от ликующих криков. Без него эти города пришлось бы брать с боем, что неизбежно увеличило бы наши потери раз в десять. Ну а уж личной доблестью он не уступит никому: на его теле девять тяжёлых ран, и все они, разумеется, были нанесены спереди. Гефестион выше меня ростом, привлекательнее лицом, он превосходный оратор, умеющий почувствовать и понять, чего ждёт народ в каждой из завоёванных нами стран. Только одно не даёт ему стать равным мне. В нём нет и капли чудовища.

За это я его люблю.

А во мне живёт чудовище. Так же, как и во всех моих полевых командирах. Гефестион философ, а они воины. Он благородный соперник, а они убийцы. Пойми меня правильно: он опустошал целые провинции и не раз лично возглавлял массовую резню, но это не коснулось его души. В глубине её Гефестиону удалось остаться добрым человеком. Чудовище не поселилось в нём, а потому он не может оставаться равнодушным к чудовищным поступкам. Он страдает от этого, тогда как я — нет. Кроме того, расправы устрашают его. Я без восторга отношусь к такого рода мерам из-за их малой эффективности, а ему они ненавистны в силу их жестокости. Для меня случившееся обыденно, а он заглядывает в глаза каждому из приговорённых и умирает с ним вместе.

   — И кого ты теперь поставишь командовать? — спрашивает он, имея в виду отряды «недовольных».

   — Не знаю. Теламон обещал привести двоих молодых командиров. Останься, посмотрим, что они собой представляют.

Входит Кратер, и моё настроение слегка поднимается. Из всех моих военачальников он самый изобретательный и самый суровый. Казни его ничуть не волнуют. У него прекрасный аппетит, он рыгает и портит воздух и, конечно же, на все лады клянёт здешнюю жару. Выдаёт витиеватую бранную тираду насчёт того, каким бы дерьмовым способом переправить всю эту ошалевшую от зноя и пота армию на тот берег. Он подходит к кувшину с водой.

   — Итак, — говорит он, поливая себе лицо и шею, — какие великие вожди замышляют наш разгром сегодня?

Принято говорить, что солдаты всё равно что дети. А я скажу так: военачальники и того хуже. К безответственности и неуправляемости рядового солдата в старшем командире добавляются такие «ценные» качества, как гордыня, обидчивость, упрямство, жадность, самонадеянность и двуличие. У меня есть полководцы, которые не дрогнут перед ордами ада, однако ни за что не решатся сказать мне в глаза, что допустили где-то промашку и нуждаются в моей помощи. Мои высшие военачальники готовы повиноваться мне, но ни в коем случае не друг другу. Они ссорятся и соперничают, как женщины. Спроси, опасаюсь ли я, что они взбунтуются, и получишь ответ: ни в коем случае. По той простой причине, что их взаимная ревность и недоверие никогда не позволят им не только сговориться, но и просто провести под одной крышей достаточно времени, чтобы замыслить моё свержение.

Дай им волю, ни один из них не омочил бы ног в этой реке. Каждый из них смотрит назад, на уже завоёванные земли. Они спят и видят себя правителями покорённых стран. Пердикка мечтает о Сирии, Селевк мечтает о Вавилоне, а что до Птолемея, так того уже открыто зовут «египетским фараоном». А вот уж чего ни один из них точно не желает, так это пускаться в новые приключения, рискуя получить копьё в живот. Ну что ж, трудно винить их в этом. Они прошли долгий путь, оставили за собой горы трупов и теперь желают воспользоваться плодами своих трудов.

Так или иначе, из одиннадцати моих высших командиров я доверю свою жизнь только двоим — Гефестиону и Кратеру. Ненавидят ли меня остальные? Напротив. Они меня обожают.

Да, друг мой, этот аспект военного искусства не отражён в руководствах. Я имею в виду соперничество внутри войска, противоречия в собственном лагере. Молодой, только что получивший под начало свой первый отряд командир думает, будто бы царь управляет своей армией. Как бы не так! Это армия управляет царём. Он должен постоянно поддерживать в бойцах боевой дух и хорошую физическую форму, заботиться о том, чтобы они чувствовали уверенность (но не чрезмерную, ибо таковая порождает дерзость), не допускать нарушений дисциплины и в то же время проявлять великодушие и щедрость. Не только давать возможность вдосталь пограбить, но и осыпать отличившихся бойцов почестями и наградами, создавая при этом все условия для того, чтобы они могли быстро спустить все заработанное ратными трудами на вино и шлюх. Ведь тогда их снова потянет в поход, за добычей.

Командование армией походит на борьбу со стоглавой гидрой: ты отсекаешь одну голову, но остаётся ещё девяносто девять, а на месте отсечённой вырастают две. И чем дольше находится армия в походе, чем дальше остаётся родная земля, тем труднее эта борьба. Для тех, кто участвует в этом походе с самого начала, он продолжается уже девять лет, у многих из них за это время выросли дети, а у иных уже появились внуки. Они добывали и транжирили целые состояния, а пробуждать и поддерживать в них желание идти дальше приходилось и приходится мне. Сами они на это не способны. Я должен играть перед ними, как актёр пред публикой, любить их и направлять на верный путь, как хороший отец направляет своевольных сынов. Однако выбор командующего ограничен. В конечном счёте получается, что он может вести свою армию только туда, куда она сама пожелает идти.

   — Ну, а вообще-то, — подаёт реплику Кратер, — получилось не так уж плохо.

Он имеет в виду казни.

Не плохо?

   — По-моему, толпа осталась довольна представлением.

   — Ну и ладно, дело сделано. Те двое, за которыми ты посылал, находятся снаружи.

Мы выходим из-под навеса. Впечатление такое, будто залезли в печь.

Два молодых командира поджидают, сидя верхом. У обоих самый низкий командный чин, но зато ни тому, ни другому пока не предъявлялось никаких обвинений. Теламон привёл их ко мне по моему приказу.

Я смотрю на них, надеясь, что у них хватит крепости духа справиться с новым поручением. Младший из них родом из Пеллы, из Старой Македонии, старший из Антемоса, что в новых провинциях. Мы едем вдоль береговой насыпи. Я намереваюсь устроить этим молодцам испытание.

Этого молодого человека я знаю. Его зовут Ариббас. Отец и брат этого Ариббаса, прозванного товарищами Вороной, оба командиры царских телохранителей, пали при Гавгамелах, а ещё двое родных братьев и один двоюродный, все закалённые, не раз награждённые ветераны, продолжали нести службу. Сам Ворона с четырнадцати до восемнадцати лет служил мальчиком свиты при моём шатре, он умеет читать и писать и в своём лёгком весе считается лучшим борцом в лагере. Матиас постарше, ему около тридцати. Этот служака, из тех, кого в войсках называют «мулами», происходит из обедневшей знати присоединённого нами Херсонеса. У него есть женщина, изумительная красавица из Бактрии, оставившая свой народ и последовавшая за ним: мне говорили, что как раз она-то и питает его амбиции. Оба отличаются изрядным рвением, оба храбры и находчивы.

Я указываю на вражеские укрепления за рекой и интересуюсь у Матиаса, как бы он построил атаку.

Ширина реки более полутора тысяч локтей. Она слишком глубока для форсирования вброд, а преодолеть её вплавь трудно из-за слишком сильного течения. Значит, брать эту преграду придётся на лодках и плотах. Приблизившись на пару сотен локтей, мы окажемся под обстрелом лучников вражеских башен, последние сто локтей нас будут буквально засыпать стрелами, а одолев это расстояние, мы уткнёмся в берег. Обрывистый, глинистый берег в пять локтей высотой, вдоль которого тянется вдвое более высокий вал, утыканный кольями и шипами. Длина этого вала составляет тридцать стадиев. Ну а позади вала нас дожидается царь Пор со своими боевыми слонами и индийскими «кшатриями», принадлежащими к воинской касте, а потому обучающимися боевым искусствам с раннего детства. Они славятся как лучшие в мире стрелки из лука. А всего у Пора сто тысяч человек.

Младший командир поворачивается, чтобы встретить мой взгляд.

   — Что ты хочешь узнать, царь? Как поступил бы я, будучи на твоём месте, или как бы действовал самостоятельно?

Теламона такая дерзость смешит. Я закусываю губу и спрашиваю проверяемого, в чём разница.

   — Разница в том, — отвечает он, — что, будь во главе войска я, оно всё равно не смогло бы форсировать реку на виду у столь сильного и готового к атаке противника. Никакой план тут бы не помог. Но если войска поведёшь ты, они одолеют все преграды с лёгкостью, хотя наши бойцы устали, оголодали и пообносились.

   — Почему? — интересуюсь я.

   — Зная, что твой взгляд обращён на них, все воины будут соперничать друг с другом в доблести, стремясь заслужить твоё одобрение, значащее для них больше жизни. Кроме того, царь, ты, сражаясь в первых рядах, будешь личным примером побуждать каждого превзойти себя. Любой будет стыдиться именовать себя воином Александра, не доказав себе и товарищам, что он достоин такой чести.

Матиас умолкает, после чего Кратер громко фыркает и говорит, что странно слышать столь неприкрытую лесть от командира, принадлежащего к подразделению, склонному к своеволию, а по последним слухам, даже к мятежу.

Молодой человек хотя и почтительно, но с жаром возражает ему. Это естественно, ни один воин не останется равнодушным к упрёкам в адрес его товарищей.

   — К чему бы мы там ни были склонны, — говорит он, — царь всегда ставил перед нами самые трудные задачи, и мы всегда выполняли их, не щадя жизни. Или, может быть, тебе известны случаи, когда дело обстояло иначе?

В этом чувствуется dynamis, что не может не радовать.

Теперь я обращаюсь с тем же вопросом к другому молодому воину. К Ариббасу по прозвищу Ворона.

   — Во-первых, — отвечает он, — прежде, чем бросать армию в рискованную атаку, я бы испробовал мирные средства. Говорят, будто этот раджа, Пор, человек сметливый и практичный. Почему бы не попробовать с ним договориться?

Предложить ему остаться царём под нашим суверенитетом или просто заплатить ему за право прохода наших войск по его территории. Не исключено, что у Пора имеются враги, которых он ненавидит и боится больше, чем нас. В таком случае у него может появиться заинтересованность в военном союзе, направленном против этих недругов. Мы можем пообещать ему владения соперников, побеждённых нашими совместными усилиями. Зачем ему преграждать нам путь, если наша армия, пройдя через его царство, лишь увеличит его владения и богатства, а сама двинется дальше, на восток?

«Надо же, как у этого паренька всё просто», — думаю я.

   — Что-нибудь ещё?

   — Да, царь... эта река. Так ли уж нам нужно форсировать её именно здесь, напротив укреплённого берега, под обстрелом? Если уж переправляться, то почему не в ста стадиях к северу? Или в двухстах, или в тысяче? Да и вообще, если нам мешает река, то почему бы нам и не разобраться именно с ней?

   — Это каким образом?

   — Можно прорыть каналы и отвести её воды в другое русло, на западные равнины. Так, как поступил Кир Великий у стен Вавилона. Пусть кавалерия галопом движется вперёд по высохшему речному ложу.

   — Ну-ну, может быть, в этом есть смысл, — роняет Теламон.

Кратер постукивает по своему нагруднику, изображая насмешливые аплодисменты.

Я, желая умерить их пыл, указываю на набухшую от недавних дождей реку.

   — Чтобы отвести её, потребуется десять армий.

   — Ну так что же, значит, надо собрать десять армий. Я, например, предпочитаю пролить бочку солдатского пота, чем напёрсток крови. Чтобы справиться с Тиром, потребовалось полгода. Давайте задержимся здесь на два года, если уж без этого никак. Но вот что ещё важно, о царь: дерзость наступающих. Безрассудная смелость может повергнуть противника в страх и заставить его поверить в то, что ему довелось столкнуться с неприятелем, невиданным ранее. С армией, не имеющей себе равных по боевому духу, а потому обречённой на победу. А поверив в это, он станет сговорчивее.

   — Твои победы, о царь, — поддерживает молодого командира его товарищ постарше, — научили всех нас видеть в противниках возможных союзников. Зачем проливать кровь смелых и умелых воинов и заставлять их проливать кровь наших товарищей, если при правильном подходе они могут маршировать с нами в соседних колоннах? В конце концов, не сводится же цель этого великого похода, в котором мы разбили столько армий и покорили столько царств, только к тому, чтобы всех их разбить и покорить?

Прикрыв глаза ладонью от слепящего солнца, я присматриваюсь к обоим командирам.

Старшему из них, Матиасу, как я уже говорил, под тридцать. У него густая каштановая борода, а глаза заставляют вспомнить образ Диомеда в усыпальнице героев, что в Леокадии. Тому, который помоложе, Вороне, очевидно, нет и двадцати двух. Он безбородый, поджарый, как гончая, а весь его облик красноречиво свидетельствует о целеустремлённости и смекалке.

Оба они, каждый по-своему, мне нравятся.

   — Вы, двое, примете командование «недовольными», — говорю я им и, не дожидаясь благодарностей, продолжаю: — Хочу, чтобы все поняли, почему я считаю необходимым форсировать эту реку. Хвала богам, там, на валах, нас ждёт самый достойный противник, какого мы не встречали с самой Персии. Посмотрите на меня, друзья мои. Думаете, меня не раздражает этот затянувшийся, нескончаемый марш, перемежающийся мелкими, не сулящими славы стычками и осадами? Но там, на том берегу, нас ждёт царь Пор со своими кшатриями... Я люблю его! Он вернул меня к жизни! И ему же предстоит воодушевить войско, включая и ваш отряд. Перед лицом такого неприятеля люди снова вспомнят о том, что они солдаты!

 

Глава 4

ТЕЛАМОН

Когда я был мальчиком, у меня было два наставника. Аристотель учил меня рассуждать, Теламон учил действовать. Ему было тридцать три. Мне семь. Никто не приставлял Теламона ко мне специально: скорее, я привязался к нему и ни в какую от него не отходил. Он казался, да и по сию пору кажется живым воплощением идеального солдата. Бывало, во время строевых учений я таскался за ним, подражая его походке так, что бойцы покатывались со смеху. Однако ни о каком неуважении или передразнивании с моей стороны тут не могло быть и речи. Мне лишь хотелось ходить, стоять, ездить верхом так, как это делал он. Теламон происходил из Аркадии, с юга Эллады. Моя мать желала привить мне чистое аттическое произношение и сокрушалась из-за того, что я всё время сбивался на тягучий, аркадский выговор. Тогда Теламон был десятником, теперь он командует армиями, но мне по-прежнему бывает трудно выманить его с поля в штабной шатёр. Его представление о хорошем завтраке сводится к ночному маршу, а о хорошем обеде — к лёгкому завтраку.

В десять лет я попросил Теламона объяснить мне, что значит быть настоящим солдатом. Он и объяснил, но отнюдь не словами. Вместо того чтобы втолковывать мне азы военного дела, Теламон на три дня взял нас с Гефестионом в зимние горы. При этом мы всю дорогу не могли добиться от него решительно никаких объяснений, как будто быть солдатом означало играть в молчанку.

Ночью мы промёрзли до костей, как будто быть солдатом означало уметь сносить лишения. Значило ли это, что он преподнёс нам первые уроки военного дела, сводившиеся к тому, что воин должен молчать, выполнять приказы, терпеть лишения и не задавать вопросов?

В третий вечер похода мы наткнулись на волчью стаю, выгнавшую оленя на лёд замерзшего озера. Теламон, подхлёстывая коня, галопом поскакал к озеру. В пурпурном закатном свете мы наблюдали за тем, как развернувшаяся веером стая преследовала добычу, направляя беглеца то в одну, то в другую сторону, не давая ему прорваться к берегу, под защиту деревьев. Олень превосходил волков быстротой бега, но они сменяли один другого, а он уставал. Наконец один из них перекусил оленю подколенное сухожилие: он рухнул на лёд, и вмиг стая набросилась на него. Мы с Гефестионом и охнуть не успели, а волки уже пожирали добычу.

   — Вот это солдаты, — заявил Теламон.

Позже, уже в одиннадцать лет, я видел, как Теламон (служивший в ту пору под началом моего отца) проверял сформированный им отряд перед походом на одно из племён. Велев каждому бойцу положить к ногам свою заплечную котомку, он обошёл строй и выбросил всё, с его точки зрения, лишнее. По окончании проверки у солдат не осталось ничего, кроме глиняной миски, железного вертела и хламиды, предназначенной служить и плащом, и одеялом.

Теламон учил тому, что в солдатском вещевом мешке нет места всякому хламу. Например, надежде. Мечтам о будущем. Воспоминаниям. Страху. Угрызениям совести. Нерешительности.

Накануне битвы при Херонее, когда мне в восемнадцать лет впервые доверили командовать отрядом тяжёлой кавалерии, состоящей из гетайров — «истинных товарищей» или «друзей» царя, и мы с Гефестионом обходили строй, нам вспомнилось поучение нашего наставника. И показалось более чем странным: как может солдат идти в бой, не видя пред собой надежды? Нас самих переполняли самые радужные ожидания, ну а уж мы, со своей стороны, постарались передать этот настрой бойцам, разжигая в них жажду славы, богатства и господства над всей Элладой. Когда штабной писец, заносивший на папирус завещание каждого солдата, предложил составить таковое и нам, мы с Гефестионом покатились со смеху. Примерно такова же была и реакция наших молодых бойцов.

   — Оставь мои яйца Антипатру, — гоготал один.

   — А мою задницу завещаю на армейские нужды, — надрывался другой.

Я уж совсем было собрался отпустить шуточку позабористей, но тут Чёрный Клит спросил:

   — Александр, а кому достанется твой конь?

Он имел в виду Буцефала, скакуна, стоившего дороже десяти пожизненных жалований.

Вот тут меня проняло. Мысль о возможной скорой разлуке с конём мигом отрезвила меня, и я наконец понял, что имел в виду Теламон.

Идя в бой, воин должен помнить, что итог каждой схватки ведом только богам. А значит, ему не стоит брать с собой столь никчёмный багаж, как мысли о богатстве, славе, даже о смерти. Надобно отбросить всё это прочь и атаковать налегке, положившись на судьбу. В этом нет никакой тайны. Все поступают именно так. Им приходится, или они не смогут сражаться. Вот почему Теламон потрошил солдатские мешки и таскал с собой сопливых мальчишек к замерзшим вершинам, чтобы показать им, как стая хищников вершит холодное убийство.

В другой раз, уже юношами, мы с Гефестионом поинтересовались у Теламона, есть ли в солдатской котомке место для самообладания.

   — На самом деле, — ответил он, продолжая зашивать продырявленный плащ, за каковым занятием мы его и застали, — самообладание, которое так восхищает в манере держаться, присущей настоящим воинам, есть лишь внешнее проявление внутреннего совершенства. Таких достоинств, как терпение, мужество, самоотверженность. Возможно, солдат вырабатывает их, чтобы получить превосходство над воинами противника, но в первую очередь они нужны для победы над врагами в самом себе: безалаберностью, жадностью, неряшливостью, зазнайством и тому подобными. Каждому следует осознать, что он тоже участвует в этой борьбе, и каждый должен стремиться стать истинным воином, как ревностный ученик стремится перенять всё у мудрого учителя. Подлинный воитель бывает способен одолеть врага, не нанося удара, просто силою своего превосходства. И не только одолеть, но превратить его в союзника, в друга, даже в своего раба.

Тут наш ментор обернулся к нам и с улыбкой добавил:

   — Как я сделал с вами.

Здесь и сокрыт ключ.

Может быть, те простые, усвоенные мною в детстве добродетели и позволили мне вместе с армией проделать весь этот путь. Возможно, в них заключается и выход из создавшегося положения. Время поджимает. Солдаты не будут ждать, как не будет ждать и эта река.

Давай же, мой юный друг, вернёмся назад по этому долгому пути. Я — дабы поведать, ты — дабы внимать. И начнём с самого начала. С Херонеи.