#img_5.jpeg

На шестой мартеновской печи выпускали плавку. И желтое зарево вырывалось в проем боковых распахнутых ворот, освещая бытовки, плотницкую, гараж, снег и кусты, в обычное время и не кусты вовсе, а жалкие черные прутики, теперь неожиданно изменившиеся так, что тракторист Юрка Королев вдруг остановился на пол-пути и начал подбирать сравнение — так его поразило увиденное.

«Интересно, бывают или нет розовые кактусы? Нет, наверное, не бывают. И похожие на космическую растительность? Юрка Королев смотрел как-то кинокартину: прилетели на Марс земляне и увидели гигантскую траву. Трава красная, шевелится. И вроде ветра нет, а гудит, что-то стонет. Аж внутри холодно и по спине будто льдинка скользит… Не, не тот сироп… Во, нашел! Розовые кораллы! Точно кораллы!» — так размышлял Юрка Королев…

И тут он вспомнил далекое, далекое. В детстве был у него друг из-под Астрахани Дима Азиков. Дима был тоже детдомовец. Он рассказывал Юрке о розовой птице фламинго, о черных лебедях и белых цаплях, которые селились в камышистой дельте Волги. За этими птицами наблюдал до войны Димкин отец. Юрка не верил, что есть на свете розовые птицы. Он многому тогда не верил. Не верилось и в окончившуюся войну. Юрка не видел, какая она, война. Не успел. Ему только надоело есть зеленую кашу из крапивы и дикого лука. И однажды весной, когда съели остатки картофельной кожуры, Юрка — в то время еще совсем крохотный — украл в столовой детдома серую трехсотграммовую дольку хлеба. Он спрятался в дровяном сарае и торопливо проглотил хлеб, а потом от боли в животе катался на березовых поленьях. Там его и нашел Дима Азиков. Тайком принес кипятку, заставил выпить поллитровую кружку и молча повел в деревню, где променял у мельника на кусок хлеба единственную свою драгоценность — отцову зажигалку. Так же молча он привел хныкающего Юрку обратно и заставил положить хлеб на место. Ночью Юрка ревел в подушку и звал маму. А утром Дима принес ему стакан сладкого чая и два маленьких кусочка хлеба, один серый и липкий, другой белый, ноздреватый, с мукой на корочке.

Той же весной Дима Азиков заболел. Его увезли в город, и больше Юрка его не видел. Не видел он и розовую птицу фламинго.

А теперь он иногда видит во сне эту птицу. И верно, поэтому сколько он ни ездит по свету, а возвращается сюда в этот город, на этот завод, где всполохи над заводом, разливка стали и горячие шлаковики напоминают ему что-то экзотическое, невиданное и непонятное. Может быть, его несбывшаяся мечта, розовая птица? Кто знает?..

«Ишь ты, кораллы!.. Как будто эти кораллы помогут ему сейчас нацепить на трактор эту чертову стрелу и закрепить скребок, и вкалывать на ремонте первой печи, выгребая огненный шлак из шлаковиков. А что? И в этом есть что-то космическое! Гребешь такие алые куски, от них зной тропический. Надо же! Тропический! Как-будто ты был в этих самых тропиках! Ну не был. Ну и что? Не умер, ведь, а чем мыс Пицунда не тропики? Я, Юрка Королев, был там. Загорал. Валялся пузом на песке, пятками к морю. Во, житуха! На Камчатке был? Был. На Севере был — ловил рыбу. В Сибири был. С медведем здоровался. Кивнули друг другу. И разошлись. Правда, после этой встречи он, Юрка Королев, два дня и две ночи бегал в густой ельник. Подумаешь, живот — мелочи житейские..

«Деньги — мелочи жизни!» — говорил на Камчатке Клим Зайцев.

Зайцев был старше Юрки года на три. Он прикатил на Камчатку из Челябинска, думая, что на этом побережье деньги растут, как цветы. Наклонись легонько — и букет из деньжищ в руках.

— Видал я такую работу… — Зайцев кривил губы, — за копейки хлебать соленую воду…

В непогоду он не выходил с артелью. Лежал на кровати в сапогах, фуфайке и ловко, надоедливо бренчал на гитаре.

— А че мне, — говорит он, — осенью договор кончится и — аллюр два прыжка в Челябинск. Плевал я на такую деньгу — мелочь жизни. Приеду, корешу глаз выбью — напел мне про мешок денжищ, зараза… Сеструха у меня инженер. Мамке перед смертью дала обязательство — в люди меня вывести, пусть кормит.

— Туня ты! — вспыхивал Юрка. — Еще неделю полежишь, вовсе одрябнешь.

— Туня? А это что за зверь? — спрашивал Зайцев.

— Ту-не-ядец!

— А что, тоже титул, — и снова дергал струны. — Модный титул.

Цеплял на голову серую измызганную кепчонку — будто прикрывался ею от всех неприятных разговоров.

— Кретин ты! — все горячился Юрка. — Собрать бы вас таких по России да и отправить на Север — пасти белых медведей. Да чтоб сами себе жратву добывали… А здесь, что тебе — артель кормит… Ребята, может, выгоним его?

— Пропадет! — чуть подумав, говорил цепкий, маленький моторист Сашка Семушкин. — Договор кончится — сам укатит.

— Похлебки жалко, да? — вскакивал Зайцев. Ругался, пинал табуретки и убегал к морю.

Два дня работал остервенело, хватко. А после снова ложился на кровать, хмуро, тоскливо оглядывал потолок.

— Лежишь? — допытывался Юрка вечером, стягивая с себя мокрую спецовку, резиновые сапоги.

— Лежу.

— А он сало на бока наращивает. К зиме… — посмеивался Семушкин.

— Зарежу я кого-нибудь, — вздыхал Зайцев.

— А за что? — не унимался Семушкин.

Зайцев угрюмо молчал. Еще сильнее натягивал кепчонку. Быстрые черные глаза влажнели, угрюмели.

И однажды ночью он стащил у девяти человек месячный заработок. Юрка пошел с ним один на один, без свидетелей, к самому Охотскому морю. Сцепились на темно-серых камнях, топча бахилами красные цветы ирисы. Юрка вывихнул Зайцеву правую руку.

— Подо-онок! — орал Юрка, пугая чаек на всем побережье. — Ты у кого спер, а? Ты-ы… Убью, сволочь!.. — озлившись, он замахнулся на Зайцева камнем и… утих, опустил руку…

Зайцев весь трясся, вытряхивая из-под рубахи пачки троек, рублевок. Губы у него криво дергались, глаза убегали.

— У них же ребятенки, — тихо сказал тогда Юрка. — Надо тебе денег, сказал, я б дал… Эх, ты-ы, сопля комариная…

Юрка сплюнул и пошел возвращать деньги.

А Зайцев, спрятавшись в камнях, грозил:

— Зарежу! Гад буду, зарежу!..

После окончания вербовки Юрка взял расчет и укатил на Урал. Он уехал не потому, что испугался Зайцева, нет! Он всегда готов драться. Важно за что! Хоть против десятерых… Просто его снова потянуло к дорогам, а может быть, и к родному месту… Сашка Семушкин иногда пишет ему, зовет обратно на Камчатку. Но Юрку что-то держит здесь, на Урале. А что? Он пока и сам не знает…

…Юрка долго смотрел на розовые кусты, на гараж. Потом стал махать руками. Бывает же такое настроение — хочется кого-то ударить, ну и колотишь воздух, а со стороны на тебя смотрят — спятил. «Хе, а вот так хочешь? — Юрка набычился, сгорбился, подобрал к груди руки, потоптался, ткнул кулаком воздух на уровне своего лица. — Ну-ну, потише. Не лезь в карман. Плевал я на твой финяк! А вот так не хочешь? Б-бах! Хорош!»

Юрка еще раз ударил воображаемого противника.

— Ну, хватит, Королев, — сказал он себе, — пойдем трудиться. — Сунул руки в карман спецовки, оглянулся на розовые кораллы. Кусты теперь отливали синим хрусталем. Плавку разлили.

Увидел подсобниц, басом запел:

И круто, дискантом:

Девчонки кидают в него снежки, смеются. У Юрки, настроение доброе, радостное. Еще бы! Три дня праздничных гулял. Ходил с девчонкой в кино. Девчонка не ахти — кнопочка и заморыш. Носик остренький, все трет платочком. Учится в металлургическом техникуме. Юрка зовет ее Промокашкой.

Глянул на часы и заторопился. Пнул ногой дверь гаража, вырезанную в огромных железных воротах.

— А-а, Король! — Ленька Бабушкин, невысокий, круглолицый, всегда веселый — профгрупорг, а тракторист из него так себе — поставил ведро с соляркой, бросил ветошь, протянул руку: — Держи!

— Привет, власть профсоюзная! — Юрка пожал короткую и липкую от масла ладонь. — Чтой-то, Леня, у тебя глаза ясные? Видать, не шибко гульнул?

— Куда мне с язвой-то!

— Серьезно?

— Угу.

— Язва — чепуха! Спирт пей. Алоэ жуй. Знаешь, есть такой цветок из породы кактусовых. У старух на окнах топорщится. Зеленый. Сочный. Колючий. Я маленький — тетка рассказывала — всю деревню объел. Умирал от туберкулеза. Вишь, помогло!

Юрка распахнул куртку. Рубаха в клетку туго обтягивает грудь. Хлопнул себя кулаком. Под могучими мышцами глухо ухнуло…

— Леня, глянь, вот это силач!..

У ворот тужился, пыхтел над ящиком с песком Валя Смирнов, совсем еще мальчик, ученик слесаря, из технического училища.

— Подожди, куда тебе его? — подошел Юрка.

— Механик сказал в угол.

— Что же ты один? Позвал бы кого. Бабушкин давно ведь здесь.

— Ничего, я сильный. У меня еще шестеро братовьев и все сильные.

— Какой же ты, Валя, сильный! Росту-то полтора метра. А ну, отойди.

Юрка ухватил ящик, перетащил волоком.

— Что еще, Валя? Ты не стесняйся. Зови, когда тяжело. Кто обидит, тоже зови.

— Спасибо, — Валя покраснел, — я теперь сам все сделаю, плакаты повешаю «Не курить!». Да пол песком закидаю, а то упасть можно: масла поналили. Меня механик сегодня послал сюда дежурным.

— Говоришь, братьев шестеро? Большие?

— У-у, большущие. Два брата в армии. Один, который за мной, конюхом в совхозе. Два брата в школе и один еще совсем голыш… А отец летом от рака умер…

— А мать-то есть?

— Здесь. В больнице лежит. Сегодня вот побегу на свиданку…

Юрка погрустнел. Задумался.

— А ты давно пришел на завод?

— Да всего еще два месяца.

— А как у тебя отчество, Валя?

— Тимофеевич. А зачем вам?

— Ну, ты ж теперь глава семьи. Домой-то ездишь?

— А тут всего двадцать пять километров. Каждую пятницу уезжаю на субботу-воскресенье…

— В общем, мы договорились: кто обидит — позови.

— Да что вы, кто меня обидит?

— Ну ладно, Валентин Тимофеевич, вешай свои плакатики. А сам-то куришь?

— Нет.

— Вообще-то поучись. Какой же мужчина — курить не умеешь?

— Попробую, — снова покраснел Валя, опуская несмелые, светлые глаза на свои серые залатанные валенки.

Юрка пошел меж машин:

— Леня, эй, власть профсоюзная! Где ты? Пойдем, поможешь мне закрепить скребок на стреле.

— Рано же еще, — отозвался Бабушкин из кабины своего разобранного трактора.

— Давай, давай, не рано!.. Слушай, Леня, в нашей профгруппе кому-нибудь оказывали денежную помощь.

— У нас все малосемейные и неплохо получают.

— Прям все?

— Все.

— Вон тому мальчику, Леня, надо помочь. У него два брата в армии. Мать лежит в больнице, а дома еще ребятишек навалом. Он старший… Мнешься… Думаешь, каждый может подойти и сказать: помогите мне? Э, нет. А кому больше бы надо помощи — стесняются…

— Так не дадут. Он у нас не в штате…

— Ну придумай что-нибудь. Меня когда-то один друг учил: «А ты делай что-нибудь хорошее каждый день — и каждый день хорошее настроение будет. И жить легче…» А этому другу в то время всего-то было лет десять-двенадцать. Я сегодня что-то с утра о нем думаю…

Пробежал бригадир. Не поздоровался.

— Че это он, с утра хмурый? — спросил Бабушкин. — Может, дома что не так? Бабье-то теперь брыкливое…

— Ты брось! Я вчера у него был. Тихо. Мирно, — успокоил профгрупорга Юрка.

Вчера Юрка был в гостях у бригадира. Взял пару бутылок виноградного и пошел поговорить о жизни, просто так, без всяких там приглашений.

Бригадир открыл дверь, удивился, засуетился, застегнулся на все пуговки.

— Проходи, проходи, Юра!

Как же! Королев, что король! Черная папаха пирожком, темно-серое пальто. Воротник черного каракуля (снова мода), костюмчик что надо! Рубашечка хрустит. То, се! На угреватом лице с приплюснутым широким носом сплошная радость.

Посидели. Поговорили о том, кто первый полетит на Марс. Чайком побаловались.

…Нашел бригадира, спросил:

— Как дела? Что это невеселый?

— А, — махнул бригадир рукой, — на десятой свод упал. Да и восьмая печь чуть держится.

— Во, сироп! Так первую ж только еще начали!

— Сироп не сироп, а завтра поедешь на десятую печь.

— Ладно.

Юрка пошел к трактору и через некоторое время оттуда послышался дикий вскрик. Все кинулись туда. Юрка в ужасе пятился от машины. Глаза округлились, потемнели.

— Что с тобой, что? — подскочил бригадир.

— Ребята, я открыл дверку, а она на меня с сиденья ка-ак фыркнет да ка-ак прыгнет… Вот сюда, — показал на грудь.

— Чего ты несешь? — начал трясти его за плечи Бабушкин.

— Ммышь… Б-р-р! Под стену нырнула… У нас в детдоме однажды ночью на Федьку Стешина крысы напали…

Юрку начало мутить.

— Дойдешь один в здравпункт? — спросил бригадир.

— Чего я там забыл, — отмахнулся Юрка.

— Не забыл, а пойдешь! Может, она бешеная? А на трактор сядет Бабушкин. Ему со своим копаться еще месяц: запчастей-то нет.

Юрка не пошел в здравпункт. Походил вокруг гаража, посидел на кружалах у плотницкой.

Очень медленно, тихо падали тяжелые хлопья снега и мелко искрились.

Юрке привиделись рядки кроватей и тощий свет по ночам. И так они с Федькой Стешиным боялись спать ночью, что Федька стал заикаться. Сдвигали койки и, укрывшись с головой одеялами, жались друг к другу. Крысы же наглели, не боялись света. Бегали от стены до стены, обнюхивая ножки кроватей и громко стуча по полу когтистыми лапами…

Юрка встал с кружал, сходил в бытовку, выпил кружку чая у сапожников. Потом уже пошел на печь и выгнал из кабины трактора Бабушкина.

— Вылазь, вылазь!

— Конечно, вылезу, — ворчал Бабушкин, вытирая цветным платком вспотевшее лицо.

— Во, другой сироп!

Только что взорвали шлак в шлаковиках. Вот уже сталевар накинул трос на крюк огромного металлического щита, которым закрыт шлаковик на время взрыва, чтоб не летели камни.

Юрка сразу же, как только щит оттащили, подвел трактор. Дежурный каменщик взмахнул флажком, и Юрка направил стрелу со скребком в шлаковик. Вверх. Вниз. Зацепило. Задний ход. Скребок волоком. Стрелу вверх. Шлак остается. Время от времени каменщик поливает шлаковик водой. Вода шипит, клокочет. Валит пар. Юрка отводит трактор. В это время грейферным краном шлак грузят в думпкар. Но вот вой сирены. Это в другой шлаковик заложили взрывчатку. Каменщик долго машет красным флажком. Люди уходят.

После взрыва Юрке надо выгребать и оттуда шлак, а здесь каменщики ломиками будут сбивать со стен настыли.

Сирена гудит пронзительно-долго, протяжно. Был случай, когда кусок шлака при взрыве пробил стену цеха, залетел в окно бытовки и угодил начальнику цеха на стол.

Юрка не успел убрать руки с рычагов, как кто-то подошел к дверке кабины, сказал:

— Выдь!

— Ог-го! За-айцев! — удивился Юрка. — С Камчатки! Каким ветром?.. Что же это тебя привело в наши края?

На Зайцеве синий, еще не старый костюм (правда, изрядно помят), белая грязная рубашка. Волосы давно не стрижены. Щеки ввалились.

Он достал сигареты, вытряхнул одну, сунул небрежно в рот и, упрямо мотнув головой, сказал:

— Мне нужны деньги. Двести рублей. Завтра.

— Денег у меня нет.

— Нет? Найдешь… Ну, что ж, — Зайцев поджал тонкие губы, ухватился за козырек кепочки… — К себе не приглашаю… Сеструха куда-то уехала…

— Я сейчас, Зайцев, жалею, что тогда не оторвал тебе руки. Гад ты! — Юрка сплюнул и быстро пошел к трактору.

— Ну что ж, Король, завтра увидимся… — услышал он за спиной. И не оглянулся. А Зайцев шел следом и все порывался что-то сказать, но не сказал, остановился.

Юрка забрался в кабину трактора и вдруг почувствовал, что по спине побежал холодный пот. И, сидя сейчас в кабине, он, как и утром, вспомнил заново свою жизнь. И вспомнил тот запах украденного хлеба и ладонь старшего друга. Юрка посмотрел на свой кулак и отвернулся. Скользнул взглядом по опрокинутому ковшу, коробке с кирпичом. Каменщик выразительно махал ему флажком, чтоб скорее вылазил из кабины и уходил из зоны взрыва.

До конца смены Юрка работал без радости и все посматривал на часы. А после душа он успокоился и, придя в общежитие, вроде и совсем забыл про Зайцева, переоделся в трикотажный тренировочный костюм, налил свежей воды в электрический чайник, включил.

Ребят в комнате не было. Кто убежал на свидание, кто на занятия.

«Та-ак, — подумал Юрка, — пока закипит чайник, вымою пол, позвоню Промокашке. Она добрая, прибежит. Чайком побалуемся. Сходим в кино. В кино? Э-э… А вдруг Клим Зайцев где-нибудь укараулит? И — в спину… А после ее, Промокашку, тоже… Нет. В кино не пойдем. Ага! Сидим в комнате. Вдвоем. Пьем чай. Потом я ее буду обнимать. Весь вечер. Свет выключаем. Ах, молодец, Юрка! Ура-а!.. Так… — остановился. — Что у меня есть? Сахар? Есть. Сыр? Должен быть. Вон на окне печенье. Ха-ха! — потер руки. — Печенье есть. Пьем!

Стал раскручивать у окна газетные свертки. Поднял глаза и ахнул. На скамье у подъезда, обхватив себя руками, сидел в том же костюмчике Зайцев и рассматривал входящих в общежитие, шарил взглядом по окнам.

«Ну, погоди у меня! Я т-те счас покажу! — Полез под кровать за ботинками. — Я не стану с тобой цацкаться, как там, на Камчатке».

Задник у одного ботинка мялся, не хотел на ногу. Юрка шлепнул ботинком о пол.

— И ты, гад!.. Я т-тя счас, с ходу!.. Порешу!..

Встал, посмотрел на себя в зеркало, расправил плечи.

— Живой? А если тебя сейчас того?.. Прощай, Королев! Записку оставить? А, долго писать… Ах, гад, на меня, да? На Королева, да? — Еще выглянул. — Ждет! — И со всей решимостью рванул на себя дверь.

Третий этаж. Второй. Первый. Крыльцо.

Зайцев ходит вокруг скамьи, хлопает себя руками, бьет нога об ногу. Холодно.

Юрка стоит в дверях. Ждет. А Зайцев швыркает носом и тихо, очень медленно поворачивается.

— Король! — пугается Зайцев и пятится.

Юрка вдруг видит в иззябших руках Зайцева грязную маленькую баранку. «Господи-и… так ведь он ее подобрал, — ужаснулся Юрка. — Ее ж еще, когда с работы шел, ребятишки гоняли на дороге вместо шайбы… Ой-ей-е…»

Юрка теряется и все смотрит на баранку и на тонкую посинелую шею Зайцева. Кадык на шее отчего-то мелко дрожал.

— Доше-ел! — горько сказал Юрка.

Зайцев опустил голову и поспешно сунул баранку в карман брюк, неловко затоптался на месте.

— И никого ты не зарежешь, Зайцев. И не убьешь.

Зайцев, закусив губу, смотрит в сторонку.

— И деньги ты свои камчатские пропил, дурак чертов. А сейчас, поди, жрать хочешь?

Зайцев, еще ниже опустив голову, прячется под кепочку.

— А ну, пойдем! — говорит Юрка.

Зайцев стоит.

— Пойдем, говорю!

Пошел, не поднимая головы и не зная, куда деть руки.

За столом сидели молча.

Юрка смотрел, как торопливо глотал печенье Зайцев, обжигаясь, запивал чаем.

— Документы-то хоть с собой?

Кивнул.

— Ешь, ешь… Вон на окне еще пачка. А баранку выкинь.

Зайцев поперхнулся, закашлялся. Юрка встал, похлопав его по спине:

— Ну, ну, не торопись… Никак не пойму, чего ты выпендривался? Сказал бы все сразу. Мол, жить негде и денег нет…

«Скотина я, — подумал Юрка. — Факт. Я только кулаками махать умею. Человек же он. Ему помощь нужна, а я избил бы его сейчас и ушел. Что б с ним стало?»