#img_6.jpeg

1

Павел Иванович лежит на боку в копешке соломы и смотрит одним глазом, как Валя осторожно идет из леска по жухлой картофельной ботве, неся в обеих руках грузди.

Грузди крепкие, синеватые. Два дня бродил холодный туман над озером, у которого они отдыхали; осыпались листья, и чудной парень, оставленный из-за болезни при курорте работать дворником, заметал на аллеях эту желтую метель в неряшливые кучи.

После холода в березовых перелесках пошли грибы, и Павел Иванович, вставая раным-рано, видел из окна своей палаты деревенских женщин, убегающих по росе в холодный и неуютный по утрам лесок, откуда часа через два они возвращались с полными корзинами.

После всевозможных лечебных процедур Павел Иванович и Валя тоже собирали грибы, он ходил следом за ней по грибным местам, ковырял палкой бугорки и все удивлялся и сердился на себя, что такое: вроде бы пустяковое дело — найти груздь, а ему не дается.

— Павел Иванович, а вы слушайте. Как хрустнет под ногой, значит, на гриб наступили, — говорила Валя.

Грибов он так и не обнаружил. Зато у корня старой березы нашел ежа. Еж приготовил себе на зиму постель из сухих листьев и укутался ими. Наивный, он, наверное, думал, что его никто не видит, а береза стояла у самой дороги, и ни травки, ни кустика рядом. Павел Иванович позвал Валю и шевельнул ежа палкой. «Пых, пых, пых…» — возмутился еж и еще больше свернулся.

— Оставьте его, — попросила Валя. — Пусть спит. Он все равно уйдет отсюда искать себе на зиму другое место: человек потревожил. Вы знаете, ежи лакомятся грибами. — Валя огляделась. — Вон, смотрите!

И вправду, у ног Павла Ивановича рос большой груздь, выставив из-под палых листьев белый обкусанный бочок. А вокруг несколько бугорков поменьше.

Это было вчера. Сегодня они пришли к ежу в гости, а его уже нет. И листьев нет. Пустая ямка.

— Пых, пых, пых… Ушел, — смеясь, сказал Павел Иванович. Потом они сидели на золотой копешке соломы под осенним солнцем. Валя рассказывала ему о себе. Работает на железнодорожной станции, в небольшом городке на Урале, осмотрщиком вагонов, муж разбился на мотоцикле, а она с двумя детьми живет у свекрови, желчной сварливой старухи.

А Павел Иванович, понимая, что между ними никогда ничего не будет, радуясь тому, что и она поймет это, рассказал ей, что женат на великолепной женщине, растет дочь, и он тоже с Урала (назвал ей областной город, металлургический завод), работает слесарем, хотя он им никогда не был и не видел этого завода, а в городе бывал только проездом. Не хотелось ему говорить, где работает. Что одинок — тоже. Он видел по ее тихим синим глазам, устремленным на его руки, что она поверила.

Одевался он добротно, но на нем, длинном, костистом, все сидело как-то просторно, а когда ходил, одно плечо было выше другого. Пальцы длинных рук исколоты, исцарапаны. Кроме науки он еще увлекался садом.

Жизнью он был доволен. Сам выбрал дорогу ученого, все годы стремился к своей цели и вот, наконец, к тридцати четырем достиг желаемого, но остался одинок. Жил отшельником: лаборатория, помощники и дом под горой, у озера, тихий и одинокий, с садом, каких, казалось, не видел ни один садовод. У него было любимое место отдыха — деревянный плотик у большого серого валуна. Павел Иванович часами сидел на этом плотике, думал, разглядывал водоросли. Иногда к нему подплывала огромная щука, лениво шевелила плавниками и смотрела на него, а он на нее. Все было привычно, размеренно, и он уже не представлял в своей жизни никаких перемен, кроме работы. Только одно утешенье: пройдет много лет и, когда уже не будет его, о нем заговорят и начнут писать — вот там-то он отдыхал, о том-то думал, хотя кто знает, о чем он думает сейчас. Может быть, ему нестерпимо хочется поцеловать эту вот женщину с длинной русой косой, с тихими синими глазами, а может быть, пуститься вскачь, лазить по деревьям, пугать птиц, убегать на деревенские вечеринки, а потом, ежась от холода, сидеть до, утра на каком-нибудь бревне под плетнем с девчонкой, похожей на Валю, целовать ее и слушать собак, утренних петухов, а потом дождаться зари и не знать, что где-то есть приборы и камеры, которые ждут его, ученого XX века…

От соломы шел дурманящий хлебный запах, и у Павла Ивановича закружилась голова. Он встал, встряхнул плащ, снова постелил и сел. Валя опустилась рядом.

— Вы знаете, Павел Иванович, я сегодня отпросилась у главврача на два дня, хочу съездить в деревню к отцу с матерью. Тут совсем близко — сто двадцать километров. Девяносто пять на автобусе, остальные пешком.

— Почему же пешком?

— Наша деревня на границе трех областей, и ни одна из них не берется делать туда дорогу. И хорошо!

— Что же хорошего? — удивился Павел Иванович.

— Там бор… Начнут строить, вырубят сосны. И станет не тот лес. А мне что нравится в нашей деревне, так это дорога к ней по лесу. Представьте: высоченные старые сосны — и неба-то не увидишь, а если свернешь с тропы — не пройдешь сквозь густой подлесок из зарослей дикой малины, вишняка, боярки и, самое смешное, хмеля. Тайга! А сама деревня в солончаках, в распадке между двух озер. Одно голое, в белой каемке соли по берегам, другое пресное, заросшее камышом. Там много дичи, рыбы, ондатры…

Ему захотелось увидеть тот лес и деревню.

Он вспомнил себя двенадцатилетним заморышем-детдомовцем в незнакомом селе Белозерка, куда их завезли в войну, и женщину, добрую и всю какую-то никлую от горя и от работы.

Однажды в поисках еды он забрел на ферму и по запаху вареной свеклы пришел в маленькую скособоченную избушку. Долго стоял у дверей и глотал воздух с вкусным паром от котла, в который женщина, стоя спиной к двери, резала и кидала красную свеклу. Позднее он узнал, что этой свеклой кормили телят. Вот женщина повернулась, чтобы отставить ведро и взять другое. Ему никогда не забыть, как она крикнула:

— Господи! Деточка! Да что с тобой?

Он был так слаб, что не соображал и говорить-то не мог, только привалился к колодине и все глотал воздух. Она засуетилась, схватила его, провела и посадила на лавку, налила в кружку свежей пахты, протянула ему. Он захлебывался, пил большими глотками, словно боялся, что отнимут. Выпив, долго вылизывал кружку.

В маленькое чистое оконце неистово лезло оранжево-золотое солнце, на подоконнике ползали еще вялые мухи, и было видно, как пролетали с крыши блестящие капли и гулко шлепались на завалинку. Шла весна сорок четвертого года.

Женщина принесла бидончик, налила еще пахты. Потом захватила черпаком свеклы, вывалила ее перед ним на стол и ушла за перегородку. Обжигая и пачкая пальцы, он ел свеклу и слышал, как женщина там сморкалась. Через некоторое время вышла с красными опухшими глазами, сняла с него мокрые ботинки, повесила у плиты.

— Мамка-то есть?

Он, силясь открыть полный рот, покачал головой.

— А батька?

Снова покачал.

— Сиротка, значит?

— Не-е…

— А кто же есть?

— Генка, Колька, Вера Сергеевна… Много…

— Как звать-то тебя?

— Павлик.

— Ну вот что, Павлик, приходи завтра сюда, а сейчас бери еще свеклы своей родне…

— Спасибо, тетя!

— Зови меня тетя Поля. А в школу ходишь?

— Хожу.

— В какой класс?

— В седьмой и восьмой.

— Сразу в два?

— Я бы и в десятый пошел, да Вера Сергеевна говорит: не торопись. И так истощение…

Назавтра она принесла ему целую брюквину, свежей моркови и два яйца. Морковь он съел, а яички и брюкву оставил Вере Сергеевне: она стала сильно кашлять.

К тете Поле он стал ходить часто. Помогал ей таскать воду в котел, мыть и резать свеклу. А в последний день занятий он пришел рано утром и сел тихонько в уголок у двери.

— Что ты, Павлик?

— Умерла Вера Сергеевна!

Ему не к кому было пойти с таким горем, кроме этой женщины. А вскоре их увезли в. Курган.

…Павел Иванович откинулся навзничь в солому и вдруг сказал:

— Солнце и жизнь! И до чего ж хорошо жить, Валя!.. Можно я вас поцелую?

— Можно! — засмеялась она.

Павел Иванович рывком сел и поцеловал ее.

Дрогнули выгоревшие ресницы.

— Ой, что это вы?..

Она испугалась так забавно, что Павел Иванович расхохотался. «Вот бы увидела эту сцену Лидия Петровна, женщина науки из его КБ, — озорно подумал он. — Та бы не испугалась…»

— Вы, наверное, не думали, что такой сухарь может поцеловать?

— Ну какой же вы сухарь! — Валя смущенно опустила глаза и отвернулась. — И не женаты вы вовсе…

Он покраснел.

— Валя, можно я поеду с вами? Вы не беспокойтесь. Мне просто хочется проехаться на автобусе, посмотреть ондатру, половить рыбу, поесть ухи… Словом, развеяться.

Говорил, и ему казалось, что никогда больше не приведется побывать в этих краях, так напомнивших ему детство, военное время и женщину, спасшую от голода. Просто не будет времени.

— Да кто ж вас отпустит?

— Я попрошусь.

2

В районном городке они пересели на другой автобус. До отхода автобуса Валя успела сбегать в магазин, набрала полную сетку каких-то свертков, платков, кофточек.

А Павел Иванович в буфете вокзала накупил яблок, конфет, колбасы и пирожков на дорогу.

В автобусе вместе с ними ехали механизаторы, как после выяснилось, с Кубани. Убрали хлеб в Казахстане и теперь едут в Тюменскую область. Все были навеселе.

— Настюшка-то моя, поди, мается одна, — говорил красивый большеглазый мужик в мятых брюках, в майке-сетке, кладя голову на плечо товарища. — Она-то мается, а я тут как король: спи сколько захочешь, пей. Слышь, Костя, а может, написать Настюшке, чуток денег бы на беленькую?

— И-и… Жди от твоей Настюхи. Тигра…

— Ну-ну, она у меня человек! Вот напишу: шли денег. Враз телевизор продаст, а вышлет.

— Ага, продаст. Жди, — усомнился Костя.

— И продаст!

Пассажиры смотрели на него, смеялись. А он, раздумав спать, выпрямился.

— Нет, Настюха у меня человек!

Автобус качался на ухабинах. Кругом поля, поля, уже голые, со скирдами соломы. Впереди полоска желтеющего леса.

Валя смотрела на мужика, который, завладев вниманием слушателей, доверительно рассказывал полной, круглолицей колхознице, что взял свою Настю в жены с тремя детьми да «вместях» троих нажили.

— Сильная у меня баба Настюшка! Правда, Костя?

— Ти-игра! — пьяно ухмыльнулся Костя.

— То-то. Как выпить не на что стало, так Настюшку вспомнил, — желчно сказала пожилая чернявая бабенка, жуя сухого карася и держа на коленях пустую корзину из-под ягод. Очевидно, приезжала к поезду продавать лесную вишню.

Павел Иванович смотрел в окно. «Сплошная Азия! Расея матушка! И как мало, еще сделано в этих просторах!» Сразу же подумалось о ненужности этой поездки, и вообще поездки на курорт. Но настояли врачи: устал, в отпуске давно не был. Из многих мест этот курорт выбрал сам — ближе. И не особо модный. В деревне, не на юге.

Автобус качало. Навстречу теперь бежали телеграфные столбы. Кое-где стали попадаться еще не скошенные, ярко желтеющие поля пшеницы, овса.

Когда Тимофей с Костей вышли на большаке и пошли в сторону чуть виднеющейся из леска деревни, как будто меньше стало света в автобусе. Все тотчас же замкнулись в себе, в своих мыслях, и не хотелось уже разговаривать и смотреть друг на друга.

— Нам еще ехать километров десять, — сказала Валя.

Павел Иванович тут же вообразил, как идут они по лесу, рвут яркую сочную вишню, находят хорошую поляну, садятся отдохнуть. Но сквозь все эти мысли перед глазами все стояла незнакомая Настя, русская женщина, мать шестерых детей. И больно стало ему, что нет у него такой Насти и, наверное, не будет. И неужели он никогда не подкинет вверх своего малыша.

Он смотрел на поля, в милое небо, на неподвижно парящего ястреба, и было жалко чего-то, и томилась душа от непонятной ему радости.

Опять остановился автобус. Шофер встал и, разминаясь, заявил:

— Воробушки.

— Идемте, Павел Иванович, — сказала Валя, вставая. — Наши Воробушки. Как же я проглядела?..

Они подождали, пока уйдет автобус, и, оглядевшись по сторонам, Валя повела его прямиком к лесу по жесткой, потрескавшейся земле с сочной травой солянкой.

На опушке леса, в осиннике, стал попадаться вишняк, боярка, яркий крупный шиповник. Павел Иванович быстро освоился в лесу. Через заросли, оплетенные хмелем и паутиной, он добирался до спелых тяжелых вишен, рвал их в ладошку и нес Вале. Валя уходила далеко. Он догонял ее и шел следом. Дальше рос кедрач и кое-где веселенькие березки. Потом выбрались на дорогу с засохшей тележной колеей, прошли немного и, решив пообедать, свернули в тень высоченной сосны. Под ней было столько опавших иголок, что нога ступала бесшумно и сидеть было мягко.

Павел Иванович раскинул плащ.

— Садитесь! — Развернул свертки с продуктами, раскупорил бутылку лимонада, нарезал хлеба, колбасы и обтер яблоки.

Валя села на плащ, потом перекинула косу за спину и легла.

— Господи, хорошо-то как!

— Давайте за «хорошо»! И за этот лес! — он протянул ей бутылку лимонада и яблоко.

— И еще я выпью за вас, Павел Иванович, — весело сказала она, приподнимаясь.

— Можно и за меня, — согласился он.

У него то замирало, то билось сердце. Было жарко, и дрожали руки, и хотелось лечь рядом с ней, придвинуться…

Она лежала на спине, думала о чем-то или вовсе не думала, но смотрела вверх на чуть качающиеся верхушки встретившихся в одной точке сосен. Неожиданно насторожилась. Встала. Прислушалась.

— Летят журавли! Слышите, журавли летят!

Павел Иванович услышал знакомые гортанные звуки, рванулся на дорогу, где просвет был больше. Крик ближе, ближе, и вот уже летят низко над лесом.

Они оба, запрокинув головы, смотрели в небо и долго не могли прийти в себя после охватившего душу тревожного чувства.

А крик дальше, дальше…

Она опустила голову и встретилась с ним взглядом. Павел Иванович, одолевая тяжесть ног, шагнул с дороги на этот робко зовущий взгляд.

Тревожный крик журавлей, что так печалил душу, совсем сник над лесом. Были только ее тихие синие глаза с темными мерцающими зрачками перед его удивленным, счастливым лицом. Сладко стукнуло отдохнувшее сердце, и затихли сосны.

3

Валя спала на его руке, и он боялся пошевелиться, вспугнуть ее сон. Потрясенный, он не мог понять, за что судьба подарила ему эту простую, милую женщину, это острое наслаждение. Он смотрел на ее отдыхающее родное лицо и улыбался, воображая, как бы ахнули все его интеллигентные друзья, увидев ее у него дома с двумя детьми, в этом деревенском цветастом платьице. Павел Иванович вспомнил свой день отъезда.

Он, усталый, нажал кнопку, и тяжелая дверь камеры открылась, он вышел, дверь вернулась на место. В гулком и длинном коридоре больничная чистота, яркий дневной свет, зловеще мигают наддверные красные лампочки и — ни стука, ни голоса.

Он прошел этим гулким коридором до лифта и поднялся наверх, сдав пропуск и сняв шлем и защитный костюм, встал под душ. После, одевшись, снова вошел в лифт и, поднявшись выше, зашел в столовую.

В зале была одна Лидия Петровна, она осторожно и медленно ела мороженое.

Павел Иванович заказал окрошку, лангет и сел за ее столик.

— Павел Иванович, вы не будете возражать, если мы сегодня посетим вас? — весело спросила Лидия Петровна. — Наш коньяк, ваши фрукты. Мальчики в честь вашего отъезда решили сегодня выбраться из своих камер.

— Если в честь отъезда, то можно, — улыбнулся он.

Лидия Петровна встала:

— Отлично. Значит, до вечера…

— Как там Шабалин?

— Только что из их «подземелья» раздался крик радости, звонил Макушкин: Шабалин нашел формулу.

— Молодцы! Я сейчас позвоню ему.

Но звонить не пришлось. Шабалин сам явился в столовую. Бледный, с запавшими, но блестящими глазами, он тяжело шел от двери.

— Станислав Юрьевич, вы опять обедаете не вовремя? Безобразие! Объявляю выговор… Садитесь…

Лидия Петровна быстро исчезла.

Шабалин молча сел, насупившись, поставил руку локтем на стол и опустил в ладонь голову:

— Я есть хочу.

— На, — все так же хмуро сказал Павел Иванович и пододвинул Шабалину свою еще не тронутую окрошку, — мне принесут, ешь.

— Спасибо! — Стал шумно есть и чертить на салфетках, рассказывать, как бился весь день над формулами и делал опыты.

Шабалин недавно защитил докторскую, но почему-то не был рад этому. Он был умен, вспыльчив и упрям. Шабалину предлагали место в научном центре — отказался.

— Где будет Павел Тёкин, там буду я, — говорил он.

Павел Тёкин был благодарен ему за это, потому что он очень трудно сходился, привыкал к новым людям. О лучшем помощнике он и не думал.

Вечером в его коттедж на двух машинах пожаловали гости, все в черном, важные и чересчур внимательные к единственной даме.

— Знаете, — потирая руки, сказал Шабалин, — да пусть простит меня женщина, я снимаю пиджак и готовлю шашлык… Ладушка, будь добра, поищи в этом доме передник… Я, братцы, уже забыл, когда баловался коньячком. Думаю, что шеф меня за это не осудит, а?

— Шеф тебя не осудит, — возбуждаясь предстоящим весельем, пообещал Павел Иванович.

Все пошли по дорожке, выложенной плитняком в саду, к озеру. Там, на берегу, у огромного мраморного валуна, до половины утопающего в воде, будто забрел какой-то дивный зверь напиться и окаменел навсегда, стоял крепкий столик и низкие широкие чурочки да несколько шезлонгов, сложенных под столиком. Рядом была горка полешек, накрытая сверху куском пленки, и несколько задымленных кирпичей.

— Стас Юрьевич, прежде чем мы дождемся твоего шашлыка, нас съедят комары, — сказала Лидия Петровна, раскрывая объемистую сумку и вынимая шампуры с нанизанными кусочками мяса.

— Господа! — внушительно сказал Шабалин. — Присаживайтесь! Через тридцать минут вы получите неописуемое наслаждение. А пока отдыхайте на лоне природы, набирайтесь сил… Я разрешаю… Ладушка, принеси в соуснице водицы, остальное я сделаю сам.

Тихая гладь воды дышала покоем. Тонким дымком с каменистых берегов поднимался туман и стлался над замершим, неподвижным озером. Далеко за горами дотлевал закат, и слабые его отблески тихо таяли в темной воде у плотика.

— Давайте по маленькой, — предложил кто-то. — За удачу Шабалина.

И на столе появились высокие пузатые бокалы, затем коньяк.

— Лидия Петровна, Лидушка! — кричал Шабалин. — Я держу твой бокал… Где ты?

— Иду, — сказала она, неся тарелку с земляникой.

Она была возбуждена, красива. Черные волосы она носила коротко, зачесывая со лба и опуская на виски аккуратные завитки. Ее короткое белое платье-рубашка со стежкой черных пуговиц спереди оттеняло загар. На черных туфлях сияли, переливались большие пряжки, и мужчины молча посматривали на их тревожащий лучистый блеск от костра, на ее стройные ноги.

Неожиданно начал моросить дождь. Все перебрались в дом, лишь Шабалин, прыгая и радуясь, как ребенок, мужественно мок под дождем, оберегая свое ароматное сокровище.

Наконец он сбегал в дом за блюдом, снял шампуры и разворошил костер.

В доме, в небольшом, но уютном зале, то вспыхивала, то никла нежная музыка, на столе горели свечи. Мужчины, поснимав пиджаки и галстуки, сидели в креслах и говорили о работе.

— А я считаю, — выкрикивал с горячностью молодости маленький, кругленький Сахаров, — мы обязаны дать это чертово топливо. И мы дадим его!..

Шабалин внес дымящийся шашлык. Все оживились.

— Да здравствует Стас и его новый рецепт изготовления шашлыка! Ура-а! — смеясь, крикнула Лидия Петровна.

— Жениться мне на тебе, что ли? — сказал Стас, делая озабоченное лицо и водружая на середину стола блюдо.

— Нет, — твердо сказала она, расставляя на белой скатерти тарелки, — тебе нужна жена без всяких творческих порывов, которая бы жила только для тебя: мыла, стирала, растила детей, по утрам подносила галстук и кофе. А мне нужен муж, который бы жил для меня, потому что двое заумных в семье — уже скучно.

— За такую речь я, пожалуй, выпью… Садись рядом со мной, Ладушка.

Первый тост был за хозяина, второй за женщину в науке, остальные все крутились где-то возле стендов, молекул и формул.

Вскоре Шабалина потянуло на лирику. Дождавшись джазовой музыки, он расшаркался перед Лидией Петровной. Танцевали в уголке у книжных полок. Быстро опьянев, он сказал:

— Хватит… отдохнем…

Весь вечер он ходил следом за ней, и когда она подсела к мужчинам и включилась в спор, он прислушался и сказал:

— Лидка, не мыркай! — И пошатнувшись, добавил: — Чего тебе делать в науке? Ты — баба…

— Деградируешь, милый Стас, — сказала она, медленно вскинув голову и сузив глаза. На ее нервном лице медленно гасла улыбка.

— А я повторяю: нельзя допускать баб в науку… Вы должны выращивать детей и розы…

— Кюри и наша соотечественница Софья Ковалевская, может быть, и выращивали розы.

— О! — Стас грузно сел рядом с ней в кресло, откинулся и закрыл холодные помутневшие глаза.

— А вы, вы против этих женщин просто бездари, — горячо говорила она. — В наше время кандидат — это рядовой инженер, а доктор чуть грамотнее его…

Шабалин пошевелился, полуоткрыл глаза:

— Не надо так пространно, Лидия Петровна… Я сдаюсь. Мы не гении… Мука просеивается, отруби остаются. Но без муки нет хлеба… То бишь… Что я хотел сказать?.. — Встряхнув головой, он, покачиваясь, встал и брякнулся перед ней на колени:

За то, что я руки твои не сумел удержать, За то, что я предал соленые, нежные губы…

— Ладушка, подари мне сына, а? — Он обнял ее ноги и всхлипнул, и преданно опустил тяжелую, горячую голову с жесткими, начинающими седеть волосами.

— Встань, отрок! — сказал аспирант Николай Макушкин, взяв под мышки и поднимая Шабалина. — Тебе надо срочно испить пару чашек крепкого чая.

Лидия Петровна нашла взглядом Павла Ивановича, и он кивнул ей. Она встала и пошла на кухню. Павел Иванович вышел следом. Там его встретили ее зыбкие темные глаза. Он положил на ее плечо руку и, чувствуя, как она напряглась, сказал:

— Ты не слушай Шабалина. Ты талантлива и молода. Ты еще многое сделаешь. Разве не натворила ты шума своей диссертацией?.. Просто он очень любит тебя… Ты полюби его, а?.. Ах, да… Ты прости, я тоже пьян, — сказал он грустно.

Она высвободила плечо и стала заваривать чай.

— Да пусть тебе жизнь подарит все земные радости! — сказал он и плеснул в бокал коньяка. — Выпьем за это! — Сел и придвинул к столу стул для нее. — Я устал. Завтра я начну отдыхать…

— Павел, возьми меня в жены, — сказала она серьезно. Она первый раз назвала его так по-домашнему, и он улыбнулся, пряча глаза от ее зоркого, умного взгляда и бледных, нежных губ. Губы она не красила.

— Я не смогу жить только для тебя.

— Я чепуху тогда говорила.

— Не думаю, — покачал он головой.

Она отпила глоток и тихо сказала:

— Павел, я б подарила тебе сына… Ты необходим мне… Мне возле тебя почему-то спокойно, светло, как возле мамы…

— Утешила, — рассмеялся он и, отрезвев, вдруг понял, что говорит она ему об этом серьезно, что как бы она ни силилась свести весь разговор в шутку — глаза ее трезвы и печальны.

И когда поздней ночью стали собираться по домам, она сказала, что остается, что завтра выходной и надо полить землянику и цветы в тёкинском саду. Услышав это, Шабалин схватился за сердце и лег на кушетку, бледнея, сказал:

— Я умираю.

Она испугалась, начала отпаивать его холодной водой, мочить голову:

— Ребята, вызовите «Скорую!»

Шабалин, украдчиво приоткрыл глаз и, увидев склонившегося над собой Павла Ивановича, незаметно подмигнул ему.

— Хорошо, Лидия Петровна, — мягко сказал Павел Иванович. — Я вызову «Скорую». — И проводив гостей, чувствуя какое-то необъяснимое облегчение, он посидел на валуне у озера и, озябнув, пошел спать.

Под утро его разбудил Шабалин.

— Шеф, — позвал он тихо, — а шеф? Встань, испей чашечку чая. Наступит изумительное облегчение, и расцветет утро.

Он поставил чашку на тумбочку и, просветленный, присел на кровать.

— Она спит в кресле. Свернулась, как белый котенок… Всем надобно счастье: жена, добрый человек, чуткость и взаимопонимание… У нас с тобой этого нет. Ты слышишь, Павел, мы — нищие…

А Павел Иванович, проснувшись, вспомнил, как имитировал Шабалин сердечный приступ, негромко рассмеялся.

…Валя шевельнулась. По ее руке долго брела божья коровка и, запутавшись в пушистых русых волосах у виска, стала биться.

Павел Иванович осторожно освободил ее и пожалел об этом. Потому что она, ошалев от свободы, полетела и ударилась о ствол сосны.

— Как я долго спала! — открыв удивленные глаза, сказала Валя.

«Милая моя, хорошая, как же мы теперь?» — грустно подумал он и поцеловал ее снова.

4

К вечеру они вышли из леса на взгорок. И Павел Иванович увидел в междуозерье деревню, а по дороге к ней стадо коров. Над озерами метались и кричали чайки.

Валя подвела его к шелковистым от ветра и времени узорчатым воротам с тяжелым железным кольцом на калитке. Дом пятистенный из могучих бревен, почерневший и обросший у завалин коротким зеленым мошком. Во дворе под одной крышей хлев для скота и амбар. А вокруг него сушатся на шпагате караси. У крыльца мотоцикл с коляской. В коляске мокрые сети.

Из амбара вышла полная широкая женщина, вначале мельком взглянула, потом бросила пустое ведро, всплеснула руками:

— Батюшки, никак Валюшка приехала?! — кинулась к дочери.

Из дома выскочила румянощекая девушка, тоже с косой, похожая на Валю, рослая, загорелая, кинулась к ней, закружила на месте.

Павел Иванович смущенно стоял в стороне.

Женщина цепко оглядела его с ног до головы, дернула Валю за платье:

— Не зять?

— Это Павел Иванович. Вместе отдыхаем. Вот… Со мной пешком шел. Знакомься.

Женщина пригладила волосы, чуть седые, спрятала руки под передник на животе, поклонилась степенно:

— Анна Егоровна.

— Павел Иванович.

— Молодцы, что приехали. Сейчас мы вам баню сготовим с дороги-то. Евгения, живо! Витюшка, Витюшка, Валя приехала!

— Ура-а! Куропатка приехала! — послышался из дома бас, и выбежал парень в одних спортивных штанах, высокий, светловолосый. — Ну, куропатка, дай я тебя обниму. — Схватил Валю, потискал, приподнял и бережно опустил.

— Витька, Витька, сдурел! — хохотала Валя и крепко обнимала брата за шею. — Медведь! — оттолкнула его, оглядела. — Ух, как ты вымахал за два-то года! Витька повернулся к Павлу Ивановичу.

— Простите, я — Виктор, здравствуйте!

— Здравствуйте, Виктор! — сказал Павел Иванович, радуясь встрече и этим людям, видимо, жившим очень дружно и весело.

— А это мои однокурсники, друзья: Леонид Ступин и Яша Фальков, — сказал Виктор, кивнув на крыльцо. Там стояли два парня, тоже в спортивном, тоже рослые, один с модной черной бородкой, другой с русым ершиком, в очках. Оба с любопытством посмотрели на Валю, отвели взгляд, кивнули Павлу Ивановичу и снова, как по команде, уставились на гостью.

Виктор распахнул ворота, отнес на обвязку амбара сети из коляски.

— Я за батей на ферму. — Включил зажигание, схватил мотоцикл, как быка за рога, вытащил за ворота, сел и лихо рванул с места.

— Ах ты батюшки, Витюшка-то уехал! Яша, голубчик, заруби хромую утку, — попросила Анна Егоровна.

— Может, вон Ленька?

Ленька уничтожающе глянул на Яшку, степенно, как и подобает бородачам, спустился с крыльца, взял топор и пошел в угол двора.

— Павел Иванович, пойдемте в огород, там, наверное, дыни есть, — заговорщицки прошептала Валя и, взяв его за руку, повела за собой.

— Жень, тебе дров наколоть помельче? — спрашивал кто-то за плетнем.

— Нет.

— Да ты не злись, Жень?

— Я не злюсь. С чего ты взял?

— Слышь, Женя, этот профессор вам тоже родня?

— Прям уж и профессор! С чего ты взял?

— Глаза умные.

— У собак тоже умные…

— Ну вот, темнота. Я тебе уже сколько раз говорил: брось ты свой курятник. Езжай учись.

— Не. Не поеду. Скучно в городе. Все куда-то торопятся, толкаются. Духота. Грохот. Не. Не поеду. Выйду замуж за какого-нибудь пастуха-пьяницу и буду курей разводить. А что, скоро курятник раз в десять больше построят!..

— Слышь, Жень…

— …Вот смешные, — сказала Валя. — Мне Витька писал, что сестренка влюбилась в этого студента бородатого. А он в нее — нет.

— Молодость! — сказал Павел Иванович. — Все пройдет.

— Какая молодость? Это дурость! Я тоже шестнадцати лет влюбилась в нашего агронома. Все девки в него влюблялись, ну и я тоже.

Валя наклонилась над дынной ботвой, сорвала дыню.

— Давайте нож!

Сели на огуречную грядку.

«Все пройдет, как с белых яблонь дым…» — вспомнилась есенинская строчка. — И у меня скоро все пройдет, разъедемся, — подумалось ему.

Он взял протянутый Валей ломтик дыни.

— Валя, сколько тебе лет?

— Двадцать шесть.

— Серьезно?

— Да, а что?

— Я думал лет тридцать с лишним.

— Ну что вы?! Когда мне будет тридцать, моему Валерке уже пойдет двенадцатый.

— А мне уже тридцать пять… — вздохнув, сказал Павел Иванович.

Где-то мычали коровы. Позванивал колокольчик. По улице протарахтела телега. Издалека приближалось жужжание мотоцикла. Горький дым обволакивал деревню.

— Павел Иванович! Идите с ребятами в баню, — крикнула Анна Егоровна.

После бани Анна Егоровна поднесла ему кружку домашнего пива. Он удивился самодельной полированной мебели в доме, телевизору, книжной полке, самодельным мягким креслам, с резными подлокотниками, кухне с водопроводом и резным лавкам, тоже отполированным под красное дерево, вокруг раздвижного стола.

Потом, уже затемно, Витька привез отца. Когда тот умылся наскоро и переоделся, Павел Иванович увидел молодого мужчину в сером лавсановом костюме, в белой рубашке, сильно загорелого, светловолосого, с короткой стрижкой. «Ребята обсовременили», — подумал Павел Иванович.

— Степан Петрович, — отрекомендовался хозяин. — Пойдемте покурим, пока на стол собирают.

Павел Иванович согласился.

— Значит, вы вместе отдыхаете с моей дочерью?

— Вместе.

Он провел Павла Ивановича в комнатку с открытым в сад окном, с низкой кушеткой, обитой зеленым, и головой лося на стене, мастерски вырезанной из дерева.

— Ваша работа? — спросил Павел Иванович.

— Моя. Балуюсь вечерами.

— Великолепная голова!

— Ну бросьте! Разве это великолепная? Завтра, если у вас будет желание, я покажу одну вещичку. Может быть, я пристрастен… Но она мне самому нравится…

Павел Иванович понял, что перед ним художник, каких все меньше и меньше на Руси. Ведь резьба по дереву становится такой же диковинкой, как русская тройка.

Позвали к столу.

Ребята приоделись в белые рубашки и настраивали магнитофон. Женя и Валя помогали матери расставлять тарелки. И снова Павел Иванович удивился резному деревянному кувшину на белой скатерти, и пузатому самовару, и льняным салфеткам с петушками в уголках.

Все уселись за стол. Пошли тосты, усиленное потчевание Павла Ивановича, разговоры, танцы. И вот уже кто-то на кого-то шикнул, выключили магнитофон, хозяин запел:

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны, И-эх, выплывают расписные Стеньки Разина челны…

Поддержала Анна Егоровна, подпели ребята один за другим. Виктор принес гитару, и полилась могучая песня, много раз слышанная Павлом Ивановичем, но тут всколыхнувшая душу ему совсем по-новому. Казалось: несет его не челн по реке, а тройка, степью, по белым снегам-сугробам несет, и он не может остановиться, и бьется сердце, мечется, вырваться хочет…

Потом, за полночь, Павел Иванович вышел на улицу и сел у амбара за поленницу дров.

Где-то совсем рядом свистели сверчки. Было слышно, как ворчали во сне куры. Вздыхала корова. Прошли Яша с Ленькой. Приставили к амбару лестницу и залезли на сеновал. Повозились там.

— Лень, как тебе Витькина сестра?

— Сила!

— А Женька?

— В свояченицы сойдет!

— Она ж по тебе сохнет!

— Пусть сохнет!

— Дурак-человек!

— Она еще десятерых полюбит. У нее же ума нет.

— А у тебя есть?

— Есть.

— Сократ…

Помолчали.

— Лень…

— Что?

— А этот дядя, что с ней приехал, на журавля похож.

— Похож.

— Лень…

— Ну?

— Что-то Витьки долго нет.

— На сестру смотрит.

— А чего он на нее смотрит?

— Сходи, спроси.

— Лень…

— Да чего тебе?

— А она мне нравится!

— Кто?

— Валя!

— У нее двое детей.

— Ну и пусть!

— Сделай завтра предложение, а сейчас спи, у меня звенит в голове.

— Это от ума.

— Иди ты…

Павел Иванович сидел и смеялся. Потом стал думать о работе о разросшемся саде, об озере и огромной щуке в нем. Щука плавает у самого валуна, словно знает, что ловить ее все равно никто не будет.

Павел Иванович не спал всю ночь. Ему виделась в окно луна, жизнь на ней и его лаборатория, а оттуда чуть приблизившееся лицо Вали.

5

На рассвете тихонько подошла Валя.

— Павел Иванович, поехали на охоту?

— Поеду. Сейчас?

— Одевайтесь. Я вам принесу фуфайку и сапоги резиновые. — Он приподнялся и потянул ее за руку.

— Господи, дверь же открыта, — прошептала она, теряясь и отворачивая лицо от его жадных, горячих губ…

Выехали затемно. Витька вел мотоцикл, Валя и Женя сидели в люльке с узлом провианта, Павел Иванович сзади. Ребята ехали следом на «Яве». Вскоре остановились у болотца, у шалашика. Женщины наскоро сделали охотникам бутерброды с колбасой, а сами решили остаться и сварить часам к десяти завтрак.

Павлу Ивановичу дали старую двустволку. Он легко шагал с ребятами по мокрой осоке. Ему просто нравилось ходить с ружьем, подсматривать повадки птиц, зверей.

В камышах крякнула и хлопнула крыльями утка. Витька стал пробираться по кочкам к воде. Только ступил в воду — проснулась стая, загомонила и с отчаянным шумом взлетела.

— Пуганые, — тихо сказал Яша, протирая запотевшие очки.

— Ничего, — успокоил Ленька. — Без дичи не придем.

Чуть-чуть развиднелось. Жидкая тучка выронила немного дождика и растаяла. День просыпался. Над головами охотников низко пролетела в мокрый тальник сорока и затрещала там. Ленька вскинул ружье.

— Брось, не шуми! — остановил его Витька.

Павел Иванович услышал сухой треск. «Вертолет? Не видно. Откуда он здесь»?.. И тотчас же забеспокоился, вспомнил, что шеф предупредил его при отъезде: в случае выездов сообщать ему место.

Вертолет вспугнул куликов.

— Тоже дичь! — сказал Ленька и кинул вслед стае камень. — Уже пятнадцать минут десятого, а у нас ни одного хвоста.

Ходили долго, а солнце все не показывалось.

Направились к желтому березничку, который жался к темным соснам. Трава была густой и жесткой. Ноги запутывались в ней.

— Мясо! — Дико зашипел Витька. — Ложись!

Все упали. Витька пополз. Ребята за ним. Павел Иванович поднял голову и метрах в трехстах увидел журавлиную стаю. Высокие, великолепные птицы паслись в траве, были видны их маленькие настороженные головки на длинных шеях.

— Ребята! — позвал Павел Иванович.

Но они были уже далеко.

Ему захотелось крикнуть им, чтобы не вздумали стрелять. Но не крикнул почему-то, а пополз следом.

— Курлы, курлы… — услышал он вдруг тревожный и ясный крик. Это журавли, почуяв опасность, разбежались и взлетели. Ребята вскочили, побежали следом. Выстрел. Второй…

Павел Иванович рванулся вслед, но опустились руки. Он сел. Билось и опадало сердце. На глаза давили слезы. Космос, ракеты, цивилизация, а как жесток еще человек!..

Он встал, повернулся и побрел к шалашу…

Их уже ждали. Суп был готов и стоял в кастрюльке на разворошенных тлеющих углях. Позавтракали втроем, не дожидаясь остальных. Потом Павел Иванович смастерил удочку, от нечего делать забрел в воду и стал терпеливо ждать клева.

К полудню появились охотники. Ленька принес две кряквы и, полный чувства собственной значимости, положил их к ногам Жени. Женя дернула плечом и отвернулась. У Яши ружье болталось за спиной вниз стволом, он никого не убил, только наломал букет из осенних веток березы и осины, который, смущаясь, протянул Вале. А Витька оглядел всех, загадочно хмыкнул, снял рюкзак, присел на корточки, развязал, вытащил еще живого большого серого журавля и бросил его к костру.

— Ты зачем убил журавля?! — закричала Женя и полезла на брата драться. — Дичи тебе мало? Мало?! Да?!

— Я его не бил. Я стрелял, — стал оправдываться Витька. — Подумаешь, птица!

— Сам ты птица? Глаза б мои тебя не видели. — Она схватила бьющегося журавля, осмотрела крылья, прижала птицу к груди и потребовала:

— Вези меня домой!

— Я есть хочу.

— Вези, говорю, дома поешь! — у нее стали дрожать губы.

— Ладно, Витя, поедем и мы с Павлом Ивановичем. А ребята привезут после посуду, — сказала Валя и стала собираться.

Журавль молчал на руках Жени, только сгибал и вытягивал шею, вертел головой. Ехали молча. У всех было подавленное настроение и после, когда приехали домой, пообедали, а Женя все возилась во дворе с журавлем, не прошло это состояние.

Валя привела Павла Ивановича в комнату отца показать резьбу и не успела. К воротам подъехал газик, и из кабины вылез врач курорта, молодой еще, корректный Яков Адамович.

Он быстро прошел по двору, вошел в дом, поздоровался и протянул Павлу Ивановичу конверт.

— Я за вами.

Павел Иванович понял все. Сорвал сургуч. Прочел:

«Готовьтесь испытанию. Вылет немедленно».

— Валя, я еду!

Он свернул конверт, положил в карман и стал одеваться.

Анна Егоровна всплеснула руками:

— Да куда ж это вы, так быстро?

— Работа, Анна Егоровна.

По дороге, от крыльца до ворот, Яков Адамович шепнул Павлу Ивановичу:

— Километра два отсюда, в лесу у дороги, вертолет. Ваши вещи уже там.

— Хорошо! — отрешенно сказал Павел Иванович. Он был бледен. Глаза его, небольшие, черные, глубокие, смотрели куда-то мимо всех. И когда уже сел, повернулся, высунулся из машины и помахал рукой.

Подозвал Валю и сказал:

— Ты извини, что так получилось.

— Работа есть работа, что ж…

Он тихонько положил на ее плечо руку, заглянул в глаза:

— Прощай, Валюша! Кто знает, может быть, когда-нибудь и увидимся!

— Может быть, — тихо сказала она, опуская повлажневшие глаза.

— Яков Адамович, я вам доставил столько хлопот…

— Ну что вы… — они столкнулись глазами, поняли друг друга.

Он, уже не глядя на Валю, помахал всем рукой и захлопнул дверцу.

Вскоре машина остановилась и он пошел к вертолету, поздоровался с пилотом, забрался и сел. Потом он еще видел на узкой черточке дороги газик и Якова Адамовича в белом халате.

А еще он посмотрел вниз и в сторону и увидел деревню в междуозерье, тот дом и отвернулся от иллюминатора. Стал смотреть вперед, в голубое небо.

«Когда-нибудь я снова встречу ее», — облегченно подумал он. И сразу утихла его душа, стало, уверенно и спокойно.