Средь малых звезд на темном небосводе Струит сиянье полная луна, Покой и мир царят во всей природе. Создания земные властью сна Избавив от трудов и убаюкав, Уснувший мир накрыла тишина. Один Коринто среди стройных буков О милой Галатее тихо пел. В лесу никто не слышал скорбных звуков, И слезный свет в очах его горел, Лишь он один не знал отдохновенья, Стихами о любви своей скорбел: «О Галатея, хладного презренья Достоин ли Коринто, твой пастух? Не трогают тебя мои мученья. И лес к моим стенаниям не глух, И даже Ночь, как бисер звезд рассыплет, Порою к ним свой преклоняет слух. Покоя стада моего не зыблет Ни опасенье, ни укол тревог, Оно самодовольно травку щиплет. Спокойны овцы – бдителен и строг Над ними пес, их верная охрана, Ласкает их приветный ветерок, Лишь я пеняю, плачу непрестанно. Но что за прок от жалоб, слез таких, Коль их не слышит та, что мне желанна? Ах, ты бежала от очей моих Быстрее мысли! Как узрели очи, Так в сердце нет покоя ни на миг. И есть ли сердце твоего жесточе! Три пятилетья, нимфа, ты жила На службе у Дианы в свите прочей. Не хватит ли? Но ты не подала Ни знака мне, ты отвергаешь милость. И горе мне! призыву не вняла. Бежишь, а тысяча б других склонилось! Пред силой заклинания, ей-ей, Луна, и та, на землю бы спустилась; Людей Итаки превратить в зверей Сумели заклинания когда-то, Могли бы тронуть и бездушных змей. Хоть груб мой стих, украшен небогато, Его на ветер брошу, поглядим: Быть может, донесется к ней, крылатый. Блуждает ветер по древам густым, И те, колеблясь, шепчутся приятно, Эфир наполнив именем твоим, Доносят до меня его, и внятно К жестокой нимфе мой летит напев Чрез долы, что простерлись необъятно; Хоть Эхо, вторя плачу средь дерев, Его двоит, хоть ветер пени множит, Но в камне, знаю, не взойдет посев. Ты недалече слушаешь, быть может, В пещере где-нибудь; к тебе стремлюсь, Ведь без тебя и миг напрасно прожит. Тебя б узреть! О, я тогда потщусь Смягчить твой гнев, чтоб стала благосклонней, Я лика, белых рук твоих коснусь. Коль будем вместе на цветущем склоне, Плакучей ивы обдеру кору И сделаю цевницу сладкозвонней! Власы твои лозою уберу, И млела бы лужайка под ногами, Как стала б танцевать ты на ветру. Устав, мы возлегли бы под дубами, И я, цветы различные нарвав, Тебя бы осыпал их лепестками. Благоуханиям несчетных трав Ты б улыбалась; где цветок сорву я, Вставал бы новый, голову подняв. Венками б осенял твою главу я, Вплетал бы листья в золото волос, Ты побеждаешь их красу живую. И шепот чистых ручейков бы нес Ответ на наши песни издалёка; Нам пел бы птичий хор, сладкоголос. Но ты бежишь, о нимфа, ты жестока, На сердце жестких помыслов покров, Но он не губит красоты до срока. Когда ты гонишь зверя средь дубров, Не я, пастух, а искушенный в лове С тобою бы отправился на лов. Ты мечешь стрелы, прячешься в дуброве, Держа свой лук, но жду я кабана В лощине с острой пикой наготове. Терплю, несчастный, муки я сполна, Когда, босая, ты бежишь проворно, И я вздыхаю, ведь боязнь сильна, Чтоб змеи, камни иль колючки терна Не ранили стопу, что столь бела! Мне не угнаться за тобой, бесспорно. Как если поразила цель стрела И извлекут ее, она клонится, Но, выпрямившись, станет как была. Ты так проворна, так легка, что мнится, Бежишь ты по воде, а глядя вслед, Я вижу, что стопа не омочится. Но сердцу моему покоя нет: Вдруг, как Нарцисс, внезапно ты истаешь — Краса его пошла юнцу во вред; Когда в ручье лицо ты омываешь, Рябь сгладится и тотчас пропадет, Как в зеркале, себя ты созерцаешь! Ах, во влюбленных разум не живет! Ты удалилась, но воображенье Твой образ чертит мне на глади вод. Гляжу в ручей и вижу отраженье Свое я только, сколь ни кликай впредь, Напрасно: ты исчезла, как виденье. Не белолицый, но не хилый ведь, Да я пастух не робкого десятка! А кто не смугл, тот лучше, мне ответь? И ты ведь не расстроишься украдкой, Узнав, что волосата грудь моя, Ведь нет во мне иного недостатка. Не знаешь ты, на что способен я: Хватаю я быка за оба рога, И падает на землю он, стеня. Залез в пещеру раз, а там – берлога, Извлек оттоль я пару медвежат, И уж была назад моя дорога, Как вдруг вошла медведица, я сжат Почти уж был в когтях зверюги ярой, Разгневалась она за милых чад, Но сук сломал, и с одного удара Она простерлась, дух из тела вон; Твоя, коль хочешь, медвежаток пара. Со мной сходиться в схватке не резон: Я победил на празднестве в честь Пана, Теленком и телицей награжден. В стрельбе посостязался бы с Дианой, О четырех рогах бы получил В награду долгорунного барана, Он будет твой. Хоть Неифиле мил, С ней хладен я: меня-то не завлечь ей, Ведь лишь тебе я сердце подарил. Ты знаешь: я богат, и столь далече Разносится мычанье по полям Моих быков и блеянье овечье. Тебе я млеко свежее подам И ягод с луга поднесу и белых, И тех, чей цвет под стать твоим устам; Плодов отборных, наливных и спелых, Что пчел рои питают каждый год, Каких и мир не знал в своих пределах. С амброзией сравню свой сладкий мед — Юпитер сам таким доволен будет, В Сицилии он лучше не найдет. Коль песня состраданья не пробудит, Быть может, птичий сладкогласный хор Тебя, о нимфа, сжалиться принудит. Не слышишь ты, как огласил простор Плач Филомелы горестной, и внемлю, Что в песнях тех сквозит тебе укор. Одну ее я в спутницы приемлю, Но сжалишься – надежда не пуста, Под смех твой я в слезах купаю землю. Прекрасна ты и вместе с тем люта, И всё же помни о своем уделе, Ведь и твоя не вечна красота. Приду в свой сад, лишь мраки поредели, Светило встанет, волю дав лучам, И явит то, чего не зрел доселе. Весною розы посадил я там, Но стоит только обратиться взору, Совсем иное явится очам. По белому и алому убору Тех свежих роз ложится тень листвы; Одна сомкнулась, хоть раскрыться впору, Ту злобный ветер растрепал, увы, А та едва бутон свой приоткрыла, Иная не поднимет головы И чахнет, в дол потупившись уныло. Рождается и гибнет на глазах Краса, что мир на час лишь посетила. И видя сколько падает во прах Листвы пожухлой, постигает разум, Что наша юность как ресницы взмах. Цветут деревья и все ветви разом К светилу простирают вешним днем, Внимая сладким ветерка проказам. Вольготно древу: завязи на нем, Но вот они час от часу тучнеют И отягчают дерево плодом; Плоды растут, неспешно тяжелеют И давят весом на него, как спуд, И сладким соком полнятся, и спеют. Настанет осень, и плоды сорвут, А там и до зимы недолго грозной, Когда и листья, и цветы умрут. Сорви же розу, ведь еще не поздно».

В Фессалии из недр глубоких Пинда, Прославленного струнами певцов От гор Атланта до истоков Инда, Источник бил, прозрачен, бирюзов, Питал он травы на лугах окрестных И благородных множество цветов. Он вырывался из пределов тесных И разливался краше и полней, Чем говорят в писаниях и песнях. Затем, приняв название Пеней, Темпейский дол он на две половины Делил волной стремительной своей. Вокруг был лес тенистый и старинный, И звери разные селились в нем, Которых нам бояться нет причины. Там, проходя по полю ясным днем, Помедлишь, созерцая переливы Цветов, пестрящих ярким полотном. Недолги ночи там и не ленивы, И зелени не тронут холода, Густы деревья и раздольны нивы. И высь не омрачится никогда Суровым, тученосным Аквилоном; И рекам не страшны оковы льда. Под Сириусом гневным, раскаленным Не чахла плодородная земля, Растящая побеги щедрым лоном. На засуху цветущие поля Не возносили жалобы к Юноне, Желанной влагой жажду утоля. Бессменная весна в любом сезоне Царила в этих благостных местах, Где перемены нет на небосклоне. В цветущей зелени и на кустах, На древесах, взлелеянных весною, Повсюду разносился щебет птах. И было любо Фебу над волною Лелеять лавр – поди не подивись: Тот рад зиме не менее чем зною. На берегах отцовых разрослись Деревья Дафны, и Пенея воды По милой дщери плачем излились. И песня лебедей, красы природы, От глади отражалась, над рекой Ей вторили дерев густые своды. Под Фебовой возлюбленной листвой Звучало это сладостное пенье Как над ключа Пегасова волной. Как никакое дольнее владенье, Сей край любил бессмертный Аполлон И вод Пенея быстрое теченье. Когда с небес был свержен Фаэтон, За сына мстя, он в мрачную обитель Низверг Стеропа, в хладный Ахерон. Но на совете гневный Вседержитель Ему на время ссылку присудил, И в этот край был изгнан небожитель. Здесь в пастуха себя он превратил, Оставив невеликое различье Меж тем, кем стал и тем, кем вправду был. Лук на плече носил в таком обличье, И светом солнца лик его горел, Напоминая о былом величье; Златую лиру на боку имел И так бродил он в том краю подлунном, Но блеск его на время потускнел. Слоновой кости плектр он вверил струнам, Лучились очи блеском неземным, Как то богам пристало вечно-юным. Пришлось покрыться кудрям золотым Простым венком, что из травы прибрежной, Не диадемой, столь привычной им. Так в песнях ли, на лире безмятежной, Иль струны с гласом вместе сочетав, О Дафне, о Пенее пел он нежно. И вышел Пан, те песни услыхав, «Пастух, – сказал, – ты мастер в части лада, Хоть стад твоих не вижу среди трав. С тобою мне бы состязаться надо; Но, богу, не пристало мне отнюдь Петь вместе с тем, кто выпасает стадо». На это Кинфий: «Уж не обессудь, Негоже лире состязаться в споре, Коль станешь ты в свою свирелку дуть. И с ладом ты, как вижу я, в раздоре». Тут Пан узнать Делосца-бога смог По свету, что в его лучился взоре. «Ты петь во мне желание разжег, — Сказал ему, – в Аркадии доселе Ты чтимей, чем иной бессмертный бог». «То мне по нраву, – согласился Делий, — Доволен я». И оба в этот миг По-над рекой на свежих травах сели. Тут Пан, взирая на речной тростник, О давней страсти вспомнил, о Сиринге, И, взяв свирель, устами к ней приник. Тут Феб наладил струны на форминге Под лавром, что над ним раскинул тень; И, вторя, Пан стал дуть в свои тростинки. Приди, дриада, под благую сень Сего широколиственного бука, Послушай наши песни в жаркий день. Лица не прячь, несносна мне разлука, Тебя высоким слогом воспевать Мне жгучая повелевает мука. Тебя холмами стану заклинать, Долинами тенистыми, ручьями, Где ты стопы привыкла омывать; Простором гор и горными ключами, Красою непорочной и живой И солнце посрамившими очами; Туникой белой, стан облегшей твой, Кудрями и слоновой костью стана; Тобою попираемой травой, Пещерою, что в зной тебе желанна, Где прячешься, и луком золотым, С каким в лесу ты бродишь, как Диана, — Не брезгуй, нимфа, пением моим, Напевом бога; каждая дриада Придет сюда и усладится им; Пеней замедлит бег; забудет стадо О сочных травах, что вокруг растут; Умолкнет птичья звонкая рулада. Сильваны бога своего почтут, Вкусят сатиры сладостных созвучий, И лиственные шорохи замрут. Так ветру Пан вверял напев летучий: Богиня, порождение пучин, Что пастуха сикульского сгубила, Скажи, сей нечестивец твой ли сын? Конечно, ты Амора породила, И ты жестока, и жестокий он, Виновник моего слепого пыла. Какой из фурий был ты награжден Тем ядом? или окунаешь жало Ты в Церберову пену, Купидон? А если бог ты, как такое стало, Что мог на смерть столь горькую взирать, В очах же ни слезинки не блистало? Тебя ль Киприды сыном величать? Едва ли ты достоин званий лучших, И не признаю, что богиня – мать. На снежных ты зачат Кавказских кручах, Средь острых скал тянулся ты к сосцам Тигриц гирканских, диких и могучих. Ты превзошел кормилиц: их сердцам Однажды суждено было смягчиться, Но ты что камень оставался сам. Пришлось щекам мохнатым омочиться Слезами, кои были им новы, И хищник взор поднять не смел решиться. Но где вы были, нимфы? Или вы Не слышали последний крик, зовущий Жестокую звезду? увы, увы! Тебе любезны, Дафна, эти пущи, И благодарно чтит тебя всегда Любой пастух, стада свои пасущий. О Дафна, сколько видели стада Твоих страданий! Судеб непреклонных Не избежать вовеки, никогда. Кто сдержит ход колес неугомонных, Кто злых сестер мольбой приворожит, Ланиты искупав в слезах соленых? И что от Купидона защитит? Сиринга знает, хоть меня боялась, Как быстро Пан, преследуя, бежит. Коль Дафны смерть не пробудила жалость В твоем жестоком сердце, Купидон, Надежд у всех влюбленных не осталось. В пещерах слышен львов рычащих стон, Немые скалы слезы льют ручьисто, Дубравы плачут; лютый Ликаон, И тот бы зарыдал от скорби истой, И даже зверь, чей облик приняла С любимым сыном хладная Каллисто.

Пою, ведь страсти пыл не пересилю, О дивной даме, коей истомлен, Едва ее увижу хоть за милю, Волнуюсь так, что миг – и сердце вон. Бадью похвал ее красе я вылью, Огнем ее очей испепелен; Я грады, веси обошел напрасно — Не встретил девушки такой прекрасной. Был в Эмполи и был я в Каскиано, В Манджоне, в Колле, Пьеро, Сан Донато, Был в Поджибонци, даже в Дикомано Всходил на гору по крутому скату; На ярмарках бывал я и в Гальяно, В Феджине, Кастельфранко, Борго, Прато, Но в Барберино – наилучший торг, Там Ненча – о, отрада и восторг! Не видел благороднее на свете, Мудрее и воспитанней девиц, И черт нет соразмернее, чем эти, А личико – таких не сыщешь лиц: В очах ее как праздник в разноцветье, Лишь взор поднимет из-под мглы ресниц, Посередине носик утонченный, Как будто неким мастером точеный. Кораллы-губки до чего же милы, И обе нити, клясться я готов, Такие ж, как у молодой кобылы — По двадцать пять там ровненьких зубов; А этим щечкам не нужны белилы — Подобны цветом белизне снегов, Алеют розы там; совсем не басни, Что не найдешь на свете дев прекрасней. Счастливец тот, кто подойдет милашке И удостоится назвать женой, Я верю, что родился он в рубашке, Коль цвет сорвет, столь вожделенный мной; Блажен он и не сделает промашки, Не возжелает участи иной, Как Ненчу ласкою дарить горячей; Она нежнее, чем жирок телячий. Тебя сравню с Морганой-волхвовицей, Ты чарами не менее сильна, Тебя представлю благостной денницей, Когда взойдет над хижиной она; Ты чище, чем в источнике водица, Ты слаще и пьянительней вина, Наутро ли, вечор тебя узрею, Сужу, что ты самой муки белее. Глазам твоим, всемощным сердцеедам, Стена, и та, нисколько не преграда, И ты влюбленных обрекаешь бедам, Ведь сердце – камень, где уж там пощада! Их сотни за тобой влачатся следом, Ты мигом всех пленяешь властью взгляда, Куда ты ни посмотришь, раз за разом В миг у меня зайдется ум за разум. Жемчужинкою в красочном сиянье Наутро в церковь, Ненча, ты идешь: В изящной котте из дамасской ткани, В гамурре пестрой; стан ты обовьешь Златистым пояском; венец желаний, Ты всех вокруг шпалерами кладешь, Едва тебя, нарядную, заметят Иль если на пути возвратном встретят. О, с Ненчей не сравню я даже солнце, Как выйдет утром в поле на страду; Как сядет ввечеру за веретенце, Умелицы подобной не найду! В дому хлопочет, вижу сквозь оконце, Идет работа у нее в ладу; Она ледка озерного тончее, Медовика и слаже, и мягчее. Я раньше-то пахал всегда в охотку, А нынче за мотыгу не берусь, Куска не проглочу, не брошу в глотку, Я пойман в сети и не развяжусь; Собой напоминаю я решетку, Так высох, так страстями я крушусь, Но всё сносить готов, к тому обязан, Будь и на тысячу узлов я связан. Из-за тебя с ума сошел, похоже — Всю ночь брожу с поникшей головой, А родичи толкуют, что негоже, Глядите, мол, Валлера сам не свой! Соседи рассудачилися тоже, Мол, я к тебе на двор ночной порой, А коли запою там, то потеха: В постели надрываешься от смеха. Всю ночь не спал и думки одолели, Тысячелетьем показался день, Всё ждал тебя увидеть на неделе, Лишь выгоню скотину за плетень. Вот, как безумный, прянул я с постели, Торчать мне было на дворе не лень, Там час ли протоптался, полтора ли; Зашла луна, и высветились дали. Ни в чем у милой Ненчи нет порока, Красавица она ни дать ни взять, На подбородке ямка, ясноока, Сама дородна, в ней отменна стать; С душою благородною, высокой, Всех совершенств лежит на ней печать, Свой образец природа нам явила; Сердец немало Ненча полонила. Изранившись средь заросли терновой, Плодов тебе нарвал я поутру И преподнес, но ты горда, сурова, Был дар тебе, видать, не по нутру, Смеяться надо мной всегда готова, Я ж искренне к тебе и по добру; Тебя увидев, точно окрылился, И всякий говорит, как я влюбился. Прождал тебя у мельницы намедни, Пока ты не пройдешь, душа моя, Скотину вывел я на холм соседний, Идешь – застыл, дыханье затая! Стояли на припеке мы – не бредни, И счел себя тогда счастливым я; Поднялись мы на холм по тропке тонкой И гладили с тобою там ягненка. Когда ты выходила из кошары С собакой и держа в руке овцу, Вдруг сердце у меня зашлось от жара, И слезы побежали по лицу; И я, дабы тебе составить пару, Погнал своих телят на зеленцу, В ложбину я спустился, бедолага, Но ты – обратно, вижу из оврага. Однажды по воду ты шла с кувшином, И видел я – к колодцу моему! О, как бы счастье сделать нам единым, Чтоб радоваться было бы чему! Я слал благословение судьбинам, Что сблизился с тобой, но не пойму: Коль здесь ты, почему я без оплошек Не предложил ни муста, ни лепешек? Впервые я тобой залюбовался, Когда в апреле ты рвала салат, Позвал тебя, в ответ упрек раздался, И от подруг ты отошла назад; – Куда ты? – я спросил и вдруг замялся, Растерянно тогда потупив взгляд; И ничего притом не сделал боле, Так и обрекся горестной недоли. Ненчьоцца, чтоб не бегать мне впустую, Там, где твои овечки пьют всегда, Близ лужи, на земле, сижу и жду я, Когда пройдешь ты, важна и горда; И вот идешь ты мимо, я ликую, Вот обернулась, как я счастлив, да! Так долго ожидал я появленья, Но задержать не смог ни на мгновенье. Ходил я во Флоренцию в субботу, Дабы продать там две вязанки дров, Что нарубил (я справил ту работу, Покуда выпасал своих коров), Там прикупить не счел я за заботу Тебе корзинку, полную даров: Белила в ней, иголки да булавки, Их за кваттрино взял в базарной лавке. Меня, танцуя, ты заворожила: Как козочка, проворна и легка, То мельницею бойко закружила, То вдруг рукой коснулась башмачка; Закончив танец, ты поклон свершила, И вновь притоп и резвых два прыжка. Поклон изящен, точно на картинке, Такой вам не по силам, флорентинки. Какую бы хотела безделушку Из сотни всяких всячин получить? Застежку ли для платья, брошку, рюшку Иль пуговку резную, может быть? О сумке ли мечтаешь ты втихушку, Иль жаждешь пояском свой стан обвить, Али тесемка шелковая манит? Скажи, за мною дело-то не станет. Иль хочешь бусами украсить шею С костяшками, что роз самих алей? С подвескою их предложить посмею, Скажи лишь, брать помельче ль, покрупней? Я даже и себя не пожалею: Их выточу из собственных костей; Иль юбку дорогую раздобуду; Любую, Ненча, выполню причуду. Коль молвят в дни, как Сьеве разольется, «Бросайся!» – утоплюсь я в тот же час; Коль биться в стену головой придется, Ударюсь так, что искры вмиг из глаз. Располагай как хочешь мной, Ненчьоцца, На всё готов я и без дальних фраз, Другие только обещают втуне, Я ж башмачки припас моей чарунье. Красотка, страх берет меня порою: Не приглянулся ли тебе другой? Я выпущу кишки себе, не скрою, Все внутренности выну я долой. Ты знаешь, нож отточенный со мною, Рублю им, режу с твердою рукой; И коль найду в дому его, тогда же На пядь в себя всажу иль глубже даже. Красавицу искал бы где угодно, Как Ненча, не найду такой ничуть: Приземиста, упитанна, дородна, Задорна, бойка, так бы ущипнуть! Пронзил бы взглядом, ибо зрю свободно, (А кто не видел, тот не обессудь); Поет она на празднике, как птица, И в танцах пребольшая мастерица. Заботой окружу мою голубку, Чтоб затянулась в сердце злая рана, Я выложусь, тебе достану юбку, Продам лишь поросяток утром рано, Набью суму и справлю вмиг покупку, Работник я, сама ты знаешь, рьяный: Мотыгою орудую в страду, Трублю в рожок иль в медную дуду. Пригожей ты самой мадонны Лапы, Забавней яств, какими славен пир, Той мухи, чьи в сиропе вязнут лапы, И уховертки, вползшей на инжир; О, ты красивее цветущей репы, Ты слаще меда и нежней, чем сыр; Хотел бы в щечку впиться поцелуем, Твоим духмяным запахом волнуем. Сидел на травах я вблизи канала, Что от твоей овчарни невдали, Уж полчаса и больше пробежало, И сами овцы, видел я, прошли. Почто за ними ты не выступала? Приди под эти ивы, не юли; Стада объединим, не будь простушкой: Гораздо лучше, коль пастух с пастушкой. Ненчьоцца, мне пора уже приспела Домой погнать насытившийся скот; Ну, Бога ради, приходи же смело, Меня хозяйка Маза уж зовет; Довольно мучать пыткой без предела, И так пустила сердце в обмолот! Не правда ль, нынче вечер-то прекрасный? Валлера твой всецело, свет мой ясный. – Ну что, Ненчьоцца, хочешь порезвиться? С тобой пойдем в ближайший мы ивняк. – Охотно, только слишком – не годится, Чтоб худо мне не сделалось никак. – Ну полно, Ненча, в пору ли сумниться: С любовью понесу, а коли – бряк, То не обижу Ненчу дорогую: И языком поднять тебя смогу я. – Сойдем в ложбинку этою тропою, Так ближе, здесь не страшен летний зной, А то ведь слабым голосом, не скрою, Тебя и не докличутся домой. – Отбрось покров, потешимся игрою, Лик милый, милый лик прекрасный твой И все твои мне отвечают члены, Что, верно, ангелок ты несравненный. — Взлелеял, Ненча, для тебя козленка, Но мекает он громко, вот беда; Спустись ко мне, не обходи сторонкой, Уж близко волк, крадется он сюда; Сойди в долину этой тропкой тонкой, И сердцем я возрадуюсь тогда, Не то ведь скажут люди, честь по чести: «Его сгубила Ненча с волком вместе». В лесу я отыскал гнездо пичужек, Из заросли тебе его извлек, Всё для тебя и для твоих подружек, Чтоб с ними позабавилась, дружок; Я завтра принесу тебе ватрушек, Не видели б соседи, я – молчок, Не то ведь мне придется извиняться, Что ж, на волынке буду забавляться. Тебе не покажусь головорезом, Будь шелковый одет на мне кафтан, Я, верно, городским смотрюсь балбесом С чулками, где не сыщется изъян; Пусть патлы не срезаю я железом — Монету драть цирюльник больно рьян, Но коль придешь, хоть к сбору урожая, Я сделаю и больше, обещаю. Прощай, моя прекрасная лилея, Я вижу: с пастбища волы бредут, Их подгоню дубиной не робея И сам за земляникой тут как тут; Услышишь, протрублю, так поскорее Ты приходи ко мне сюда, на пруд, У сада здесь, в сей рощице тенистой, Бадьян пособираем мы душистый. Просил я Беко, твоего папашу, Чтоб дал благословение на брак, Не удалось лишь уломать мамашу, Она не соглашается никак. Но ничего, сыграем свадьбу нашу, Схожу к ним снова, я ведь не простак И старикам твоим твердил немало: Хочу, мол, чтобы ты женой мне стала. Когда тебя в толпе я вижу плотной, Обращены все взгляды на тебя, И замечаю: ловишь их охотно, Мое же сердце мучится, любя. Его разишь с улыбкой беззаботной, Сто раз на дню вздыхаю я, скорбя, И все стенанья, жалобы и плачи Из-за тебя, о Ненча, не иначе. Ненчьоцца, раздели со мною ужин, Лишь сбегаю, салата принесу, Дождись меня, на то зарок твой нужен, Не убегай, помедли же в лесу; Я против этой Беки безоружен, Тебя от сей несчастной не спасу, И злу такому знаю я причину — Порою бес дерет нас как скотину. Когда бежишь на праздник безоглядно, Вся точно перл, изящества венец, Бела, обворожительна, нарядна, На пальцах носишь до семи колец; И в ларчике твоем украс изрядно, Ты все бы их надела, наконец; Прекрасна ты в жемчужном ожерелье, Без Ненчи и веселье – не веселье. Ты знаешь, Ненча, как горю я страстью От этих жгучих глаз, по их вине, Слезами исхожу, казним напастью, Как будто зубы выдернули мне; Ты знаешь, что могла б вернуть мне счастье, Оставив ухажеров в стороне, Могла бы осчастливить ты Баллеру, Чье сердце так истерзано не в меру. Я видел, как из церкви возвращалась, Был ослеплен от этой красоты; Пустился через поле, только малость Споткнулся, продираясь сквозь кусты; В сторонке я стоял, ты усмехалась, Да, надо мною потешалась ты! Я подошел, ты на меня взглянула, Но тотчас лик с презреньем отвернула. Ненчьоцца, от тебя ослепнуть глазу, Лишь я твою увижу пестроту; И в год не ел бы, поклянусь, ни разу За право видеть эту красоту; Когда при встрече молвил бы хоть фразу, Я б счастлив был, забыл бы маету; Я был бы как богач, коли растрогать Тебя я, Ненча, мог хотя б на ноготь. Взойдешь ли на балкон хоть на минутку? Могу ль тебя с постели я поднять? Ты слышала, трубил тебе побудку, Тебе-то всё смешки, а мне – страдать. Мой тяжкий плен ты обращаешь в шутку И мнишь безумной песнь мою, видать; Так день весь простоял там не у дел я, А кренделек преподнести хотел я. Как ты жестока, ну скажи на милость, Идя в толпе средь стольких, верь не верь, О, если б слаще меда обратилась! Мне муки слала прежде, шлешь теперь, А я все верен, как ты убедилась, И в ночь венком твою украшу дверь, Быть может, смилостивлю понемногу И стану я тебе как вилы стогу! Нет лучше мастериц на белом свете, Чем ты, о Ненча, завивать власа! Из каждой мелочевки, вы заметьте, Ты делаешь ну просто чудеса; На празднике разинем рот, как дети: Еще бы, несказанная краса; А плетева твои, твои корзинки — Таких, о Ненча, не было на рынке. Ты мне любезней, Ненча, даже боле, Чем пламенник безумцу-мотыльку; Ищу тебя везде в своей недоле, Так пьяница не прется к кабаку! Ты мне нужнее средь сердечной боли, Чем ночью свет маячный моряку; Приди скорее, изнемог от грусти, Я позабочусь о каштанах, мусте. О, бедненький Валлера, разнесчастный, Труды и время на ветер пустил! Ты любишь Ненчу пламенно и страстно, А ей, как будто враг какой, немил; В отчаянье завыть бы полногласно, О горе бы поведать что есть сил! Ты, Ненча, вывела из равновесья: Тебя увижу и трясуся весь я. Всего меня ты, Ненча, истомила, Боюсь, не сожалеешь ты ничуть; О, только если бы не больно было, Рассек себе б собственноручно грудь И вынул сердце б, дабы ты узрила, Как страсть к тебе его изъела жуть; Коснись его, потрогай, дорогая, Услышишь: «Ненча, Ненча!» простенаю. Но, Ненча, распростимся мы покуда, Я вижу, что телята у ворот, Хоть одного не станет, будет худо, И, знать, нелишне мне вести подсчет. Спешу домой и слышу зов оттуда, То мона Маза глотку уж дерет; Ну с Богом, и не стану прекословить, Я слышал, Нанни хочет муст готовить.

Восток пунцовел, и вершины гор Озолотились в утреннем сиянье, Чирикал звонко воробьиный хор, И торопились к пахоте крестьяне; Исчезли звезды, прояснился бор, И лавр явился взору на поляне; Сокрылись в чащи, в мрак родной ночи, Неясыти и совы, и сычи. В укромную лиса спешила нору И волк бежал под нелюдимый кров, Свой лик Диана скрыла в эту пору, И прояснились сумраки дубров. Крестьянка бойкая, не без задору, Свиней уж выгоняла и коров; Был воздух свежим, чистым и прозрачным, Что предвещало: выйдет день удачным. Проснулся я, заслышав звонкий лай Собак моих и гул протяжный рога. – Сокольничие, ну-ка поспешай, Не ранний час, не ближняя дорога; Эй, канатьер, беги и не зевай, Уж выведены кони, у порога, По парам псов привязывай скорей. Беги, мой Капеллайо, пошустрей! — Вот кличет Капеллайо Барабана, Войнуху, Нитку, Тряпку, Молотка, Листка, Утеса, Рыжика, Каштана, Потешника, Фиалку, Волоска, Фазанчика, Фазана и Беляна, Игрушку, Лапу, Пестика, Мешка; Здесь Серкьо, Крива, Лакомка и Живчик, И Сито, и мой старенький Счастливчик. Отряд собачий поле обхватил. Сокольничие следом выступали: Гильельмо – он всегда охоту чтил И был готов в любые мчаться дали, С ним рядом Фолье Амиери был И Джанфранческо, Диониджи – дале, Клевал он носом, голову клоня, Ведь ранний час был, на рассвете дня. Проказою Фортуны беззаконной, Что любит сажей белое марать, Конем был сброшен Диониджи сонный На левый бок, и худо вышло, знать: На ястреба упал и птице оной Успел он и крыло и бок помять; Не скажет он, как очутился в яме, Чтобы не сильно огорчаться даме. И не упал, а рухнул он в овраг, Скатился кубарем, и верить можно, Что в самый низ; поднявшись второпях, Он сел на круглый камень осторожно И думал: «Лучше как Гисмондо, ах, Лежал бы я в постели бестревожно, Босой, в сорочке свежей и, небось, Со мной беды такой бы не стряслось. Ну не болван! Понежился бы ныне И не тащился б рано поутру. А так себе в урон сижу в ложбине, Охотникам, как видно, не к добру. Я на цветами вышитой перине Себя б доверил мягкому одру: Давить подушку лучше пуховую, Чем портить птицу и коня впустую». Хотел было в атаку ястребок, Но, весь помятый, он не прянул круто, А стал крениться на увечный бок И пал на землю тою же минутой; Тут, может, Диониджи бы помог, Но, разозлившись, наскочил он люто И, закатив рукав свой, в миг один Сел на него и сплющил птицу в блин. – Где Джансимоне? Где Корона ныне? — Спросил я Браччо. – Где же тот носач? – Остались каждый по своей причине, — Ответил он. – С Короной-то, хоть плачь, Мы бы забыли вовсе о дичине По воле случая иль неудач; И не беда, что он не с нами вместе, Ведь брать его – недоброе предвестье. – А где Луиджи Пульчи, наш поэт? – В лесок ближайший скрылся он покуда, И может статься, сочинять сонет Сейчас пришла на ум ему причуда. Корона провалялся, спору нет, В постели утро, видно, было худо; И ты еще услышишь о Короне В охотничьей побаске иль в канцоне. А Джансимоне слова не сказал И попрощался с прочими едва ли, Сам в лавочку направился, где взял Платок такой, какого не знавали. С испугу, только нос он опростал, И лошади, и псы строптиветь стали, И врассыпную бросились затем, А кто остался, был доволен тем. Итак, сокольничих осталось трое. А вслед за ними шел несметный люд; Кто озирался в радостном настрое, Кто дичь искал; здесь весело идут Бартоло, Браччо, Уливьер, герои, Здесь я и Пьеро Аламанни тут, И Портинар Джованни едет тоже, Он соня и с ночной сипухой схожий. Их Строццо обгоняет; как мастак, Охотников уводит он далёко. Не попадал он никогда впросак, Ведь в этом деле был заправский дока. Кто пеший, кто в седле – добрались так До места, где наметанное око Немалый уж предвидело улов И куропаток, и перепелов. Предстала перед нами луговина. Канава посередке, как пятно, Открыта с каждой стороны равнина, В канаве только сыро и темно. Оценена тотчас была ложбина, И вот единогласно решено, Что многообещающе красива И в мире нет подобного ей дива. В тот час под солнцем горы уж пеклись, А на лугу всё оставались тени, Когда туда мы тропкой добрались. Помедлили и после размышлений По той долине быстро разбрелись, И так как в месте не было сомнений, Кто был при псах, кто встал настороже, Как дельный Строццо, названный уже. Здесь кто-то сразу место выбирает, Чтоб ястреба успешней запустить; А кто-то канатьера понуждает Псов отвязать, чтоб мчались во всю прыть. Бартоло вглубь оврага залезает; А Уливьер с иными прошерстить Спешит пол-луга, всюду рыщет, зорок. Тут канатьер двух псов спустил со сворок. И не иначе: как скакун-бербер, Когда труба призывно возгласила, Скажу, летит, пускается в карьер, — Так мчались эти псы со свежей силой. Не зная, как созвать их, канатьер Их выкликал, но то б напрасно было, Когда гонялся бы за ними так — Шестом и свистом сдерживал собак. – Ату, ату! Хватай, родимый, ну же! Вперед! Вперед! Вернись ко мне, сюда! Войнуха, Барабан, не будьте вчуже! Мешку на помощь! Оплошал, беда! Ах, плут, ах, лодырь! Ну, Каштан мой дюжий, Смотри, смотри, укрась бригаду! Да! Фазанчик… ну, вперед! что за оглядка? Беги сюда, ты видишь: куропатка! Насторожился Сито: шорох там! Вот-вот поднимет птицу из оврага. И всё же, нашим вопреки мечтам, Не поднял ничего он, бедолага. А Крива тут наделал шум и гам, Когда резвился, с ним и вся ватага: Кто прыгал, кто плясал среди росы. Ну просто загляденье, а не псы! Меж тем Счастливчик неизменным нюхом Напал на след и мчался по нему. Шуршанье крыльев уловил я ухом И честь воздал борзому своему: Хоть старый, что сказать, он молод духом, И ясно сразу: знает, что к чему. Не промах мой Счастливчик, я не скрою. – Эй, Уливьер, взгляни-ка пред собою! На склон оврага взор переведи: Сказать тебе, что здесь предстанет взгляду? Одна, гляди, там две и три, гляди, А вот и тысяча пернатых кряду! — Тут Джанфранческо, бывший впереди, Спустился в яму и на всю бригаду Нахваливал что мочи ястребка, Но, поспешив, не снял он колпачка. – Гляди, Гильельмо, вот одна взлетела, Сними шлычок и руку подними; Не стой, Гильельмо! Да, вот это дело! — Пустил Гильельмо: «Ну же, черт возьми!» За куропаткой прянул ястреб смело И был готов орудовать когтьми, Они схлестнулись…. только чрез мгновенье Упали, растерявши оперенье. – Спустите пса! – Гильельмо закричал, — И побежал туда что было духу. И так как шест был короток и мал, Он, камень взяв, метнул его в Войнуху. И спутников уже не ожидал, А подбежал, но ястреба ни духу. Его не видя, стал безмолвно он, Чтоб колокольчика заслышать звон. И, стоя так, идущих взглядом встретил: – Добыча есть! Скорее на коней! И ловко сам вскочил, от счастья светел, Как тот, кто искушен в потехе сей. На ястребе ранения заметил, На голове его следы когтей, А когти, клюв у ястреба в порядке, Куда больней досталось куропатке. Тут Джанфранческо с ястребом приспел, На лучшем месте встал, где без помехи Он куропатку старую узрел; Приблизился, уверенный в успехе, И сделал напуск, словно овладел Премудростью охотничьей потехи. Взметнулась куропатка и, ловка, Оставила без перьев ястребка. Таков был ястребок, неудивительно, Он пустельгою показаться мог, К тому же было всем весьма сомнительно, Что дрозд однажды угодит в силок. Надежды нет: умчалась дичь стремительно, И всей игре был подведен итог, А что не взял – так спешка в том повинна И колпачок забытый, вот причина. Ту куропатку, что взметнулась вдруг, Увидел Фолье; он метнул привычно, И ястреб взмыл и, огибая круг, Наперерез помчался как обычно. За ним и Фолье побежал чрез луг, Ведь знал, что ястреб справится отлично. На место, где помехи нет, порхнув, Он кровью лапы обагрил и клюв. При этом, нетерпением пылая, Воскликнул оживленный Уливьер: – Зови же их, зови их, Капеллайо! Вот здесь одна, гляди-ка, канатьер. Спусти Утеса, не нужна вся стая, Утес ее найдет и средь пещер. Гильельмо, праздно ты не стой в тенечке, А действуй с Фолье, да без проволочки. Так поступили. Канатьер меж тем Утесу повелел в овраг спуститься: – Вниз, вниз давай! Что, охромел совсем! Беги туда! Не пес ты, видно – псица! – Узнали, что там? – он сказал затем, — На дне оврага притаилась птица. А вот и Фолье! – Фолье запустил, Но, как Гильельмо, слишком поспешил. Вот ястребы, забыв о куропатке, Друг друга поразят того гляди. Гильельмо молвил: «Фолье, всё в порядке!», А сам смешок едва сдержал в груди. Притих Гильельмо в ожиданье схватки, И Фолье: «Уливьер бежит, поди!» И видит Уливьер, как меж собою Столкнулись ястребы, готовы к бою. Был ястреб Фолье в этаком бою За горло схвачен ястребом Гильельмо, И Фолье молвил: «Я распознаю, Какую подлость ты замыслил, шельма! Тот пересилит птицу ведь мою. Безумие! Натешились досель мы, А игры были плохи, черт возьми; Безумец, что связался я с детьми! Мой Боже, ничего себе потеха: Твой ястреб взял за горло моего!» Меж тем не сдерживал Гильельмо смеха: «Так это по-французски, ничего!» — Ничто его веселью не помеха. Но Фолье зрит, как ястребу его Случилось ястреба Гильельмо клюнуть, И одолеть противника – раз плюнуть. На землю пал, исклеван и побит; А супротивник тою же минутой Воспрянул и имел довольный вид, Как истый победитель в схватке лютой. Увечья ястреба Гильельмо зрит, И то не по душе ему как будто. Напал на Фолье: «Ах ты, негодяй!» И было замахнулся невзначай. Чтоб не дошло до потасовки дело, Отпрянул Фолье, придержав язык. Гильельмо всё кричал осатанело: «Глупец, глупец, коль веришь в этот миг, Что я не отомщу тебе умело. Таких обид сносить я не привык! Со мной Микель ди Джорджо, Раннучино, Еще других дождешься, дурачина». Но Фолье, хоть от гнева в багреце, По-прежнему молчал на оскорбленья, Одно читалось на его лице: Что ждет по справедливости решенья, Однако всё утратил он в конце. И тот: «Скажу для предостереженья: Давай другое место подберем, Хоть ты безумец, я плачу добром!» В то время солнце минуло зенит, И тени укорачиваться стали, И сузились, приняв нелепый вид, Как будто тонко их нарисовали. Сильней цикада в зарослях звенит; Как факелы, долины запылали; Недвижен воздух, и деревьев сень От зноя не спасала в жаркий день. Мой Диониджи, красный от загара, Весь, будто свежее яйцо, в поту, Сказал другим: «Не вынесу я жара, Как хочешь, Джанфранческо, я пойду, А то недалеко и до удара. Мне оставаться здесь невмоготу, При этом пекле только сумасброды Добычу ждут как у моря погоды». Так заявив, вскочил он на коня, Не дожидаясь Джанфранческо-друга, И те за ним, коней своих гоня, Помчались к дому; всем уж стало туго. Последним Капеллайо шел, стеня И высунув язык, как от недуга. Был в эту пору зной невыносим, Пылала нива – так казалось им. Вернулись кто веселый, кто понурый, А кто – набив добычею суму. Там были беспокойные натуры, Которым мало, судя по всему; Гильельмо шел обиженный и хмурый, Ведь ссора, знать, не по душе ему. А Джанфранческо и не знал заботы — Потешился от этакой охоты. Пришли домой; тут, отвязав собак, На псарню их отводит Капеллайо; Из погреба с вином достали бак, Несут стаканы, жаждою пылая. Настало время россказней и врак — Охота обсуждается былая; Прокисшее вино – треббьяно мнят, Всех яства предстоящие манят. Рассевшись за столом, сперва молчали, Но челюсти залязгали: еда! Остыли, распаленные вначале, И разговоры начались тогда: Те ястребов заслуги отмечали, Те обелялись: дескать, не беда; А те, о ястребах не зная толком, Сочли, что лучше выпить тихомолком. Но комом в горле встал один вопрос — О Фолье и Гильельмо, бывших в ссоре. Тут Диониджи словом мир принес, Сказав Гильельмо: «Позабудь о горе. Не принимая ничего всерьез, В том утешенье обретешь ты вскоре. Подобно мне посдержаннее будь: О ястребе я не грущу ничуть». Такие речи сладостного стиля Пришлись Гильельмо явно по нутру. Он добр душою был и без усилья Смог помириться с Фолье на пиру. Он молвил кротко, как обретший крылья: «Мне ссориться с тобою не к добру, Так пусть раздор наш миром завершится». Потом ко сну все стали расходиться. Уже садилось солнце в океан. – А Пульчи где? – Луиджи возвратился, Корона – за столом и, верно, пьян; А Джансимоне, этот удалился К керамике своей, уж больно рьян. Тут всяк, навеселе, разговорился И стрекотал без удержу притом За кубками, что пенились вином. А что в ночной им снилось тишине, О том неплохо бы поведать были, Поскольку знаю я, что мы во сне Наверстываем то, что упустили. Поспят до девяти, а завтра мне Угодно будет, дабы поудили. Так мы, приятель, время проведем И сто созвучий сахарных найдем.

В те дни, когда, свой прежний цвет теряя, Листва желтеет, и близка зима, И всё тускнеет, словно отгорая; Когда крестьянин, тот, что груб весьма, Награды ждет за летние работы И смотрит, не пусты ли закрома, За уходящий год ведет подсчеты Своих прибытков или же утрат, Надеждою венчая все заботы; И видит Вакх, как спелый виноград Сбирают на полях с его подмогой, И каждый тем трудам немало рад, Тогда я, дней пробыв в Каредже много, Где отдыхал, как это повелось, В свой город возвращался той дорогой, Какую выбирал не на авось (Всегда благоразумно, полагаю, Лишь прямиком ходить, не вкривь да вкось), Близка Флоренция, одолеваю Врата Фаэнцы, радость затая, Что вот уже и кров свой обретаю; Как вдруг увидел на дороге я Людей, и столько, что сочтешь едва ли, Такая набралась там толчея. Они болтали, рта не закрывали, Знать, новости имело большинство, Наперебой друг с другом толковали. Средь них тотчас приметил одного, С которым от поры своей невинной Я в дружбе был, теперь узнал его. Приблизился и молвил: «Бартолино, Куда же ты бежишь и весь народ, И что такой поспешности причиной? Какое вожделенье вас ведет? Помедли, не сочти же просьбу шуткой». От слов моих остановился тот И этим был подобен птице чуткой, Что, слыша голоса собратьев-птах, Полет прервав, слетает к ним минуткой. Тот, хоть с трудом держался на ногах, А всё ж остановил свой шаг потешный, Каким дотоле шел он впопыхах. «Всё, что услышать жаждешь, друг сердечный, Скажу тебе, как и причину ту, По коей мы идем, и столь поспешно. К Рифреди направляемся Мосту, Чтоб у Джаннесси там за бочкой бочку Опорожнять, забыв про маету. Всяк хочет выпить и не в одиночку, И оттого-то мчимся прямиком Быстрее птиц, отвергнув проволочку. Уж делла Спада с Басою-дружком, Со всей своей ватагой неуклюжей Пришли туда и всё им нипочем. Такого оскорбленья не стерплю же, Ведь обещали взять меня с собой, И потому я негодую дюже. Пусть греческим зальются там с лихвой, Не знаю как, но пьют с двойною силой И так-то жрут, что, право, боже мой! Пусть древним подражают как им мило, Изобличится правдой всяко зло: Уж одного подагра надломила». Тогда прервал его я: «Бартоло, А кто это здесь рядом с Ромитуццо?» И тот ответил: «Весел он зело, Вина «противник», где слова найдутся, Чтоб дать тебе подробнейший доклад О том, кто носит имя Ачинуццо! Сухие губы, в глотке сущий ад, Едва ли он, пока еще не пьяный, Хоть слово молвит, чтоб не невпопад». «А кто это щекастый и румяный? Кто двое с ним в плащах, что зрит мой взор?» И он мне: «Все носители сутаны. Толстяк – Антеллы доблестный приор. Покажется по виду неопрятным, Без чарки не выходит он на двор. Другой, чуть позади, с лицом приятным И с носом, что так странно заострен — Он также рай в вине находит знатном. То фьезоланский пастырь, носит он С собою чашу для причастья всюду, И капеллан с ним рядом, сер Антон. Привержены священному сосуду, Они не разлучатся с ним, поверь, О прочих говорить тебе не буду. Всегда он с ними будет, как теперь, В какой бы край они ни заходили, Стучаться будут с ним в любую дверь. Когда же упокоятся в могиле, Положат с ними эту чашу в гроб, Чтоб и по смерти радости вкусили. Пусть завещание составит поп! Но видишь, все они остановились, Стал проповедовать монаший скоп. Созвать своих каноников потщились, И братья все обстали их кружком, Меж тем плащами добрыми покрылись, Ему же чаша служит колпаком». Стыдясь отчасти и смеясь отчасти, На них взирал и слушал речи те Я словно тот, кто у мечты во власти. Как вдруг, томясь от жажды, в маете, Один промчался мимо той дорогой. Я вмиг его узнал по хромоте. К нему воззвал: «Постой, о быстроногий, Едва ль поспеет за тобою пард, Помедли здесь со мною хоть немного». Тот бег замедлил, свой уняв азарт, Как конь, который сдержан узденицей. И я ему: «Путь добрый, Адовард!» А он: «Меня так звать уж не годится, Впредь жажда имя мне, она дана От Бога людям, в пору ль усомниться: Столь ценна, благородна и славна; Наш диспут ныне прения возбудит, Сомнения возникнут в нем сполна. Коль жажда к питию изрядно нудит, То сладостна она, я признаю, На том и решена дилемма будет. Я жажду натуральную свою Унять вовек, пожалуй, не сумею, Она всё крепче, сколько я ни пью, Подобно баснословному Антею, Что, падая, вновь набирался сил, Чем больше пью, тем паче вожделею. Поскольку жажды погашает пыл Природная вода, не пью я воду, Лишь вкус вина мне неизменно мил. Вином упьюсь, забуду я невзгоду, Как прежде пил, так буду пить и впредь, И выше блага я не ведал сроду. Ты можешь по башке меня огреть Дубиной, коли жаждать перестану, Пусть смерть тогда меня поймает в сеть!» Он в гневе говорил и, верно, спьяну, Я слушал, преодолевая стыд; Тут обратился Бартоло к буяну: «Где голос потерял ты, паразит?» И тот с трудом ответил: «В Сан Джованни, Приорство там немало мне вредит. Как удержаться, если я на грани, От этого треббьяно? Весь горю, Раскаяния чужд и покаяний. Ничем я не обязан алтарю, И коль умру, не будет сожалений, Не будет сожалений, повторю. Мое искусство – путь к могильной сени, Смерть от него – венец всех дней моих». Сказав, умчался точно ветр осенний. Тут следом шедшего узнал я вмиг. Как прочие, он также шел в угаре, А пил обыкновенно за двоих, С власами редкими и склонный к сваре. «О Грасселино, – речь была моя, — Ты честь и слава дома Адимари, Что, в путь пустился ради пития?» И он мне: «Не дивись, что будто крылья В пути столь долгом обретаю я. Проделал бы легко и сотню миль я Такого ради, не почтя за труд». Смолк и помчал, удвоивши усилья. Я – Бартолино: «Посмотри, кто тут. Скажи скорей о тех двоих, что следом, Средь толчеи немыслимой, идут». И тот: «А первый что, тебе неведом? То Папи, родич мой; смеется, вот: Он весел как всегда перед обедом. Он вдвое больше заливает в рот, Чем друг его; второго же, что сзади, Как не узнать? В паландре он идет. Ему бы стяг вручил я чести ради, В питийственных делах он командир, Как рыцаря почтить его бы кстати; Стяжал он славу, выиграв турнир. То Пандольфино, муж достопочтенный, Столь храбро пьет он, что дивится мир». Я честь ему воздал самозабвенно, С почтеньем сняв свой головной убор, И тот, как резвый струг, промчал мгновенно. И вот он припустил во весь опор, Ни шляпой не покрытый, ни беретом, А был разгорячен и больно скор. «Скажи о бегуне мне пылком этом, Вот-вот, глядишь, он перейдет на рысь». «Антон Мартельи – вижу по приметам: Алеют щеки, губы запеклись, Нос у него лиловый, ноздреватый; Бутылки, склянки все ему сдались. Ужель не помнишь, каково он в Прато, За зверем мчась, однажды нашумел И поднял куропаток сонм пернатый? И то, что он нимало не скорбел, Когда была украдена одежа И полть всего, что до того имел?» «А что за пьяная, скажи мне, рожа Косит сейчас на тот и этот глаз?» И он мне: «Такова, должно быть, кожа. То Симончино Бьянко, дуропляс, Шута на свете нету бесшабашней, Вот левой, правой машет, разойдясь. Его стихия – кутежи и шашни, Он сводник преотменный, хоть куда, Кабак ему милей, чем кров домашний». «Кто тот, что с персиком идет сюда, Тем самым обонянью угождая, Хоть нос у самого забит всегда?» «То Дзута, он портной, и пил бы, знаю, Он только носом, до того упрям, При этом ничего не отвергая. Но в нашем стане это стыд и срам, Грех против жажды, коя сводит челюсть! Как вздумает, так пьет он тут и там. Когда же пьет, болтает так, что прелесть: От скуки всем томиться суждено, Словцо пускает, вовсе не прицелясь. Идет в Рифреди с нами пить вино, Напьемся вдоволь, я тому порукой, С собой прихватим бочку заодно, Такой запас не будет нам докукой. Вот Кандиотто Теджиа при нем, Так любит, что ведет его за руку; Ночь в лавке скоротают за вином». Закончил Бартолин повествованье, И так как время мчится и не ждет, Он обернулся, молвив: «До свиданья». И я ему: «Постой, так не пойдет! О прочих удостой меня ответом, Чтоб каждого узнал я в свой черед. Кто этот щеголяющий беретом И кто на плечи скинул капюшон?» И он: «Скажу, раз просишь ты об этом. Вон видишь, тот, кто счастьем упоен — Бертольд Корсини, друг мой закадычный, Стаканами размахивает он. Так пьет он, что мочу струит прилично, Хватило бы для мельничных колес; Идет он, видишь, с сыном как обычно. Сынок-то возраст нежный перерос, В нем зримы несомненные задатки: Отменный весельчак и виносос. Привил отец ему сии повадки И рад успехам выучки своей, Ведь ученик смекалистый и хваткий». «А кто до подбородка и ноздрей Распялил губы, как в огне недуга?» «Скоссину, – молвил тот, – узнай скорей, — Ему совсем не от падучей туго, Он так сугубой жаждою приперт, Что идиотом выглядит пьянчуга». «А кто это средь буйственных когорт Проходит как нагруженное судно, Когда маячит вожделенный порт? Шатается, и кто он, вижу смутно, Но явно жаждет клюв свой обмакнуть». И тот: «Исполнить просьбу мне нетрудно. Как тот, кто к цели довершит свой путь, Так он, достигнув лучшего причала, Шатнется так, чтоб жажду пошатнуть. Он без вина подпорченный и вялый, Припомни-ка Филиппо старика, Он снова млад, как зазвенят бокалы». К нему я ухо развернул слегка, И он продолжил, видя, что хочу я О новых всё узнать наверняка. Так начал: «Я твое желанье чую, Его читая на лице твоем, Всех на словах подробно опишу я. Вот шестеро, гляди, идут рядком, Как ловчие, на след напавши четкий; Все меж собою связаны родством. Здесь Никколо ди Стьятта посередке, Стать уксусом вину вовек не даст, Тотчас оно в его исчезнет глотке. Дьячетто справа, тоже пить горазд, Великий труд он молча совершает И, как верблюд, волочит свой балласт. Спинельи ошуюю выступает, И верится, что разом он сожрет Чего и пара бочек не вмещает. Кто сбоку, Джулиан Джинори тот, Покажется, что щуплый он и тощий, Но также до отвала ест и пьет, И не смотри, что сух он точно мощи, Ведь для него бочонок осушить, Как станет дело, ничего нет проще. И тот вот, за троих привыкший пить, Коль не узнал, так то Джован Джунтини, В застольях у него безмерна прыть. Но о вине ты много слышал ныне, Примеров хватит. Слева же от них Идет Якопо твой де Марсуппини. Хоть он и старше, знаю, остальных, Всё ж больше жаждет, мы б его не смели Звать хилым средь баталий питьевых. Кто близ него, не видишь неужели, Едва волочит он за шагом шаг? То, я тебе скажу, Толстяк Спинелли! Смотри, сколь отвратителен жирняк, Вразвалочку ходить ему приятно. А шуму-то наделал, знаешь как? Ночной колпак (ты слышал, вероятно) Из хлопка он напялил перед сном, А утром снять не мог его обратно. Зато мастак он тешиться вином, В нем жажда день-деньской когтем скребется, Наверно, ты сочтешь его глупцом. К цветку пчела так рьяно не метнется, Как он, учуя Вакха, к питию, И жрет он так – уму не поддается; В утробу ненасытную свою Сыр, яйца, рыбу, мясо вполовину С травой кидает, взяв в пример свинью. Другой, что грязью так измазал спину, Не тоньше будет, пьянству отдал дань, Без хлеба жрет свою он мешанину. И он Толстяк степенный, важный, глянь, Он знает толк в вине и поросенке И ввек не пьет, коль не налито всклянь. На третьего взгляни, идет в сторонке: Столь жирный не уместится в гурьбе, В искусстве нашем он умелец тонкий. Стеккуто оный, ничего себе! Так пьет он в «Драгончино», что могу я Едва ли описать, скажу тебе. Наклюкавшись, тотчас на боковую, Храп у него такой, такая вонь, Не выдержишь, ну право, ни в какую. Ещё всегда потеет, словно конь». Всё на Стеккуто я смотрел, обжору, Когда мой вождь: «Коль не обгоним их, То к шапочному мы придем разбору». Я подождать просил его в тот миг, И просьбы так подействовали, к чуду, Что слышал он приказ в словах моих. Сказал он: «Я не против, жду покуда. Но чем скорей отпустишь ты меня, Тем больше я тебе обязан буду». «Коль тяжко промедленье, – молвил я, — То ты ничем не будешь мне обязан. О толстяке велась уж речь твоя». И после шедший сбоку им указан, Он великана мне напоминал, На муле ехал, весь как будто связан. Я с удивленьем на него взирал — Мессером Пьеро издали казался, Но Бельфраделло после в нем узнал. Спросил я: «Бартоло, ты б мне признался, Нелепо так скакать какой резон, Почто он к остальным не приравнялся? «Наверно, потому, что носит он Столь длинные одежды, видно сразу: Не вместится в идущий легион; Иль потому, что сумка до отказа, Иль потому, что отроду лентяй, Иль потому, что у него проказа. По виду, важных дум в нем через край, Но ты не верь, на эту мнимость глядя, Он глупое созданье, так и знай. Он пьет как царь, всё время при параде, И пьют, пожалуй, элегантно столь Лишь в папской курии, не в нашем граде. И всё же так идти ему позволь, С ним не захочешь и водиться даже, Узнав, что он глупец и полный ноль. Вон видишь, тот, в грязи, как будто в саже, Разжирей, как болван на карнавал? Прославленный почтарь твой, дель Бантаджо. Таверна у него, но в ней развал: К исходу года осушит глотками Запас тот, что на всех приберегал. И то же в «Обезьяне», «Фиге», «Яме»: Мальвазии невиданный расход, И также в «Кандиотто» временами. Когда пакет с письмом порой придет, Что ражими торговцами доставлен, Пьет с ними он за адресата счет. А вот смотри, шатается, подавлен, Чуть позади зигзагом правит шаг Тот, кто как истый пьяница прославлен — Стефано-маклер; сразу вдрызг мастак Напиться он, и во мгновенье ока; В пруду и рыбка не проворна так. И не иначе: как взойдет с востока Светило дня, лучами озарив Весь мир наш и привольно, и широко, Так он уж пьет, расслаблен и ленив; Когда ж садится солнце, возле кружки Лежит как хлам, не мертв, но и не жив. Вон трое в предвкушении пирушки Бегут за ним». – «Отколь? – «Из Погребка! Как свиньи, что кидаются к кормушке. Родные братья, не узнать пока! Один что сойка, что сороки двое, И пьют как их отец, наверняка. Когда за стол они садятся трое, Учтивее не встретишь ты людей, И дивно красноречие такое. Матвей Стьяттезе – тот, кто всех худей, Покажется, что с виду он усталый, Но это всё обман, уразумей; Тот, кто из ямы вылезает, вялый, Соломинкой не сдержан никакой — Толстяк мессер Паголь, питух бывалый. И каждый мучим жаждою такой, Что осушили б всё, как супостаты, На засуху обрекши мир земной. А третий с ними – грамотей завзятый, Он в теологии на высоте, Стал доктором, ведь помогли ребята. В мученьях обретал познанья те, Спасителю тем самым подражая, Который «Жажду!» молвил на кресте; Нам сердце будто надвое взрывая, Порой он проповедует, своим Тяжелым шагом через боль ступая. Он ест и пьет подобно тем двоим, В его цитатах Августин Блаженный Цветет, как и Святой Иероним. Знаток латинян, греков совершенный, Он ведает, как ширится внутри Телячий жир, как пить вино, отменно. Бригадка, хоть вспотела, посмотри, Свои изрядно глотки просушила, Спасет литровка лишь, а то и три. Все вялые идут, угасла сила, Но знают, что лекарство обретут И из горла загасят бед горнило. Пускай же с Божьей милостью идут». Как зоркий ястреб на охоте птичьей Бросает с неба взор на резвых псов, Что кинулись за сбитой им добычей, Так вождь на них смотрел и был готов Процессию нагнать, откинув бремя Всех объяснений и докучных слов. Сказал он: «Друг, летит нещадно время. Глоток едва ли тот урвет себе, Кто не примчится во время со всеми. Коль каждого решусь назвать в гурьбе, То стану я болтать как балаболка, И дня не хватит, я скажу тебе. Вон вижу: сер Настаджо, волей долга Тебе его успею показать, Но как назло он ходит слишком долго. Эй, сер Настаджо, времени не трать!» Услышав, тот приблизился со смехом И к Бартоло: «Что хочешь ты сказать?» «Ах, сер Настаджо, ты своим неспехом Убьешь меня, поведай кой-о-ком». И увенчалась просьба та успехом. Сдержал я нетерпение с трудом И молвил: «Сер Настаджо, я тут новый И мало с кем в толпе еще знаком». И тот в ответ: «Отрады, право слово, Нет большей для души моей простой, Чем счастье удовольствовать другого. Как вышел за предел я городской, Так рассчитал дорожки все прямые И здесь могу беседовать с тобой». Пока он рек, увидел впереди я Две башни, кои двигались; теперь Я понял, что не знаю, кто такие. И, обернувшись: «О, удостоверь, — Вождя я вопросил в недоуменьи, — То человек идет иль некий зверь?» И вождь на это: «Брось свое сомненье, Хотя и рослы свыше всяких мер, Всё ни к чему здесь будет опасенье. Тот, кто рябой, зовется Уливьер, Другой же Аполлон твой Бальдовино; Разнятся ростом, пьют же всем в пример». Когда второй приблизился детина, Мой вождь ему: «О милый Аполлон, Остановись, помедлить есть причина! Моей перечить просьбе не резон!» Тот нам промямлил что-то заикаясь, Не разобрали то ни я, ни он. Пока смотрел на них я, развлекаясь, Обильно харкнул первый баламут, Так звучно, что доселе слышу, каюсь. И вождь мой: «Видишь, сколь скопилось тут Великой жажды; какова ж блевота, Когда они сполна в себя зальют! Не пустяки, а памятное что-то, Смеяться чтоб над ними иль болтать, Не трать же времени». Но мне охота, Читатель, об одном тебе сказать, И не дивись, мала моя отвага, И, верно, было б лучше промолчать. Как встарь, когда сошла на землю влага Плевком громадным на эмаль песка, С водою жар сопрягся, и на благо Верховной силой, шедшей свысока, Лягушка зародилась в той водице, Так вот теперь явилась из плевка. К нам обернулся Уливьер и сице Промолвил: «Мне б нутро ополоснуть, Чтоб булькало слышнее». «Ох, тупица!» Две тени те, помедлив с нами чуть, Возобновили шаг свой великаний, Исчезнув с глаз как молнье не блеснуть. Тут вождь мой указал мне взмахом длани Другого, что был в кляксах от чернил. «Нотариус, – спросил я, – друг писаний?» «Нотариус, – Настаджо подтвердил, — А что он, коль исправно подкрепится, Не будет пьян, я б споры не водил. Нотариальный акт им сотворится, Какому Киприан иль Россо рад, Хоть смыслом здравым там не пахнет, мнится». Позвав, расцеловав его двукрат, Промолвил вождь: «О сер мой Доменико, Как мыши – сыр, так ты мне дорог, брат. Держать тебя не стану, поелику Идти поспешней жаждешь и быстрей, А этой речью сбит ты с панталыку». И, не ответив, удалился сей. Вот пятеро как воедино слиты, Один известен «тихостью» речей. Как свиньи, кои с пастбища к корыту Бегут, чтоб мешку жадно похлебать, Так те спешили к цели деловито. Как только к нам приблизились все пять, Один промолвил: «Бог да будет с вами!» Вождь крепко поспешил его обнять. Уж прочие подобными словами Хотели нас приветствовать, но тот Опередил всех красными речами. И сер мне, от смешка прикрывши рот, Шепнул на ухо: «Это Строццо смелый, Болтал еще в утробе, словоплет. Скорее скажет «голова без тела», Где б надо «срубленная голова», И спорить с ним – бессмысленное дело. Обычно вздорны все его слова, А выпьет – складно вяжет он глаголы, Признаюсь, что молва о том права. Глядишь-глядишь, русло благой Терцоллы, Пока он будет пить и говорить, Иссохнет, как в июле суходолы. А тот, кто мчится обок во всю прыть, Не скажешь: «выпьет», скажешь: «в миг единый Всё залпом поспешит в нутро залить», Среди гуляк он прозван Белландино; Вот Читто, Торнаквинчи и Паккин Идут навстречу бравому Джунтино. Закал у всей компании один: Вдрызг вечно пьяны, только заявляют, Что знают средство ото всех кручин. Между собою споры затевают, Но вот судья, что примиряет всех, Хоть и не в меру горячи бывают. И мне не удивителен твой смех», — Так вождь мне. После ж: «Ну пора, до встречи!» Оратор молвил и пустился в спех. И я, и вождь, как бы лишившись речи, Держали нить беседы что есть сил, Как будто были там, где недалече Свергает воды величавый Нил. Как колокол, коль бить в него устанут, Еще звенит, гуденье ж таково, Что звук окрест на много миль растянут, Вот так и Строццо уши до того Нам оглушил своею речью странной, Что слышать не могли мы ничего. Когда очнулись, были как болваны, И видим: двое, жаждая, спешат, Слуга за ними, как один, все пьяны. И вождь: «Столь предан не был и Ахат Энею, как Беторию Антону Сей Пекорачча, и слуга, и хват. Так пес за зайцем не бежит по склону, Как на охоте за дичиной он, И угождает кушаньем патрону. Слугой доволен названный Антон, Роняет слюнки, ждет и не дождется, А как он ест, и молвить не резон. Когда Фортуна тылом обернется, И Пекорачча неугоден вдруг, Бедняга дуралеем остается. А о питье их не скажу я, друг, Считай, что вдвое больше жрут, и впору Дивиться их обжорству всем вокруг. И вот их родич, только разговору О нем не стоит время уделять, Не мог ты не признать сего обжору! В искусстве нашем браво, так сказать, Труда, науки долгою стезею Сумел он совершенство достигать. Еще, наверно, диспут вел с тобою О Бельфраделло Бартоло, а он Стал доктором поутру за едою. Аньол Бандини: столь пригож, учен! Хоть жирный, а в проворстве искушенный, Идут с ним Пекорачча и Антон. «А кто за ними, думами стесненный, Поведай мне, – я у вождя спросил, — С лицом багровым, потом орошенный?» Вожатый мне на это возразил: «Не думай, что багровый он, себе бы Ошибку я сегодня не простил. Как для овечки травка вместо хлеба, Так мой Арриго пьет; лицо, гляди, Горит в вине божественном, как небо». «А кто это немного позади, По виду он точь-в-точь тупая кляча, Глазища совьи, челюсть впереди?» «Да то от моны Бетты, твой ди Баччо, Коль за столом узришь, каков гурман, Сужденье поменяешь, не иначе. Он в паразитстве преотменно рьян, Слывет матерым, истым оглоедом, И в лазарете б жрал он, был бы зван. В питийстве долог счет его победам, Такого б каждый опознать сумел… Но не обижу я того, кто следом: То в незакатной славе Боттичелл, То жадный, ненасытный Боттичелли, Пред ним и муха будет не у дел. Забуду ль болтовню его ужели! Коль на пирушку кто-то позовет, Глухим не остается пустомеля: Чуток он только приоткроет рот, Не как во сне, а ловит что попало, Обратно с полной бочкою идет. И для него стыда как не бывало, Жалеет лишь: мол, шея коротка, Ему бы как у аиста пристала. Он сытым не бывал наверняка И с новыми гостями остается, Проглоченное раструсив слегка. Утроба же вместительней колодца, Ты б видел! Груз не вынесет такой И судно, что на запад понесется. Но всё о нем; скажу о паре той, Что вон идет ко сбору винограда, Глянь: доблестью одарена с лихвой! Вино им как проклятье и досада, Один из ненасытных тех томим Тоской о том, что не пришла награда. Не смотрят прежде чем упиться в дым, А лучше б на вино смотреть повесам; Приятель то, Ридольфо Лотти с ним. Приятель наш слывет прямым балбесом, Под самый вакханалии финал Прибавил двадцать восемь фунтов весом! И что за диво, коли не снискал Награды он? Стыжусь за проволочку, Что он не венчан, словно в карнавал. Другому же в одну приснилось ночку (Под утро снится правда лишь одна), Что, мол, не каплю вылили, а бочку. Коль ярые враги они вина, То и вино им тоже ворог ярый, Чей горний пыл бьет в голову сполна. Инжир, черешня – для гонимой пары, Всё, что не даст отменного питья, И каждый млад, вино ж – напиток старый». К благому серу обернулся я: «Скажи еще про пару мне другую, Что рядом села», – речь была моя. И вождь на это: «Уж толпа вплотную. Без пояса, то Пиппо Джуньи мой, Он медлит, удаль потеряв былую. А Пандольфино с ним идет четой, В игре нелегкой лук он распрямляет, Спускаясь к дяде, что в питье герой. Он фунт вина отнюдь не презирает И в вакховых сраженьях верховод, С достоинством ту должность исполняет. Их жажда – не огонь, что сено жжет, Не ложный пыл Бертольда, а природный Великий жар, что силой всё возьмет. Тот Пиппо истребитель превосходный Вина: так им зальется удальски, Что из башки выходит жар свободно; И оттого в поту его виски». Уж подходило солнце понемногу К черте полудня, поглощая тень, Как будто близилось к возку и рогу. Народу прибывало: всем не лень! Не столь густы муравы полевые, Сколь толпище, что шло к Мосту в тот день. Там были кривоногие, хромые, Кто косоглазый, кто паршой порос, Припадочные, хилые, блажные; Одни, как херувимы, цвета роз, Другие грыжу подвязали туго; Вот веки рваны, вот приплюснут нос; Пятнадцать или двадцать из их круга Стаканы в охладителях несли, Шли вместе, натыкаясь друг на друга. Я также видел: перед нами шли И те, что давят виноград удало. Что было дальше, каждый мне внемли. Один с другим судачили, но мало: Как будто море, где за валом вал, Бурлящая толпа их оттесняла. Когда мы подошли, их вождь узнал И подмигнул, тая в устах усмешку; «Да здравствует бригада! – им сказал. — Как хорошо вверху быть и в потешку, Пред сбором винограда, пить вино, Глотая залпом или вперемешку!» Один ему: «Поешь ты мудрено». Он говорил с трудом, слова глотая, И после как отрезал: «Хватит, но!» Обнять затем пытался краснобая И прянул, но отброшен был волной И обнял тех, кто рядом шел, у края. Так пес, плывущий чрез поток речной, Против теченья метит, но впустую, Несется вниз, влекомый быстриной. «О сер, мне назови его, прошу я, Чтоб не стоял я точно дурачок». Так я, и вождь измолвил речь такую: То Люпичин Тедальди, мой дружок, Ему я подмигнул, узрев при этом Укропа на главе его пучок; Багровый лик, глаза искрятся светом, И на ногах стоит нетвердо он, Но слушай, что он делал этим летом. В жару, когда цикадный слышен звон, С бригадой вместе (за столом сидели!) Им был потоп нещадный учинен. Все выплыть со стаканами сумели, Лишь о своем стакане он грустил И вышел налегке, без груза в теле. Прискорбно прерван пир застольный был, И сделалось причиной общей муки, Что кто-то громко ветры испустил. Под бульканье воды, под злые звуки Воздвиглась буря; словно решето Стаканы стали, не возьмешь и в руки. Поднялся Люпичино и на то Соседу сбоку молвил в раздраженьи: «С тобою впредь не сядет уж никто. Свершил бы ты такое прегрешенье При древних предках, какова тогда Была б расплата за твое смерденье?» И тот ему: «И поделом беда: Фасоли на обеде съели груды. Вестимо, вздулось (ни к чему вражда!), А жажду не залить из той посуды». Тут Бенедетто слово взял, пия: «Отец – вино (он молвил), и не чудо, Что дети мы его, одна семья, И значит, нам не след пылать враждою. С тобой поспорю, Леонардо, я: В вино коль погрузишься с головою, То и наружу ты вино прольешь, А жажду погашают и водою». Так он сказал, и пыл угаснул сплошь, Все утешали Люпичино следом: «Ты, Бенедетто, – молвили, – хорош». Антею он (тот был его соседом): «Ты пей из рук моих, я из твоих, Ведь без вина и добрый лад неведом». Так вскоре воцарился мир у них, И знай, что с Геркулесом-Люпичино Антей на пару выпил в тот же миг. Как ястреб, нападая на дичину, Царапает глаза, ее слепит, Таков был Бенедетто-молодчина. Мгновенно пробудился аппетит, Не нужно ни укропа, ни фасоли, Лягушек, крабов всяк вкусить спешит. – О них не стану говорить я боле». Сер «с Богом!» их напутствовал засим, И те пошли так быстро, как дотоле. И тут я повелел зрачкам своим, Чтоб «лучника» другого созерцали; Растрогался мой вождь тотчас пред ним, Обнять пытался в жарких чувств накале Цедителя того, не преуспел: Им животы обоим помешали. Три раза он обнять его хотел, Три раза простирал к нему он длани, Три раза только тронуть грудь сумел. И молвил: «Как толкуют горожане Из окон, на углах между собой, Поговорим о том вот, кто в сутане. То стийский пастырь, милый, дорогой! Из Казентино вышел он, конечно, Чтобы вина залить в себя с лихвой». «Ты прав отчасти, – отвечал нам встречный, — Иду я в баню, чтобы наверстать Ту жажду, что утратил бессердечно. Хоть за двоих привык я выпивать, Но (прежде не было) во мне застряло, Едва глотков я сделал двадцать пять. Я принял в Казентино средств немало, Но снова возвратился диабет, И тысяча лекарств не помогала. Затем-то и спешу другим вослед, Чтоб лихорадку обрести в итоге, И жаждою да буду я согрет! И всё ж не вышло – я теперь убогий, Земная жизнь, твои постылы дни». И сер: «На половине ты дороги; То, что утратил, Бог тебе верни!» Как с молоком, уже прокисшим, кадка Колеблется, трясется так и сяк, Когда ее несут походкой шаткой, Так у попа, что шел вперекосяк, Потряхивались полушарья зада, То высоко, то низко, бряк да бряк. Как юноша стакан несет с бравадой, В вино свой цепкий ноготь погрузив, Загнувши перст, дабы держать как надо, Так пастырь хлопал пузом, ниспустив Свои кальсоны, обнажив колени, Искал он жажду, шаг укоротив. Мы взоры подвели без промедлений Ему за спину, видим: тяжкий пот На ж… проступил, как у оленя. Но что в своей кошелке он несет? Сардельки вижу, сыра круг, колбаски, Селедка также посередке прет, Анчоуса четыре в общей связке И всё, что приготовил он в поту: Ни описать пером, ни молвить в сказке! Так пастырь гордо шел сквозь тесноту, Танцуя задом, что звенел трубою, Со смрадом, что снести невмоготу. А следом – некто с рожею рябою, Жрун, у кого во рту веретено, Пред ним себя сочтешь ты пустельгою. «Бот поп Арлотто, всуе же грешно То имя поминать, ведь всякий знает (Он мокрый, как ведро!), не мудрено. На Таинстве колен не преклоняет, Коль в чаше хилое вино на вкус, Ведь Бог в таком, он мнит, не пребывает. Как встарь против природы Иисус Священным чудом задержал светило, Так с другом он, приняв изрядный груз, Вдруг ночь остановил, что тьму сгустила (Ты б только видел!), новый день смешав Со следующей ночью. Вот так сила! На первый день они открыли шкаф, Сочтя его окном, затем в постели Легли опять, лишь темень увидав. Господь изволил, дабы не храпели, И дома показал им свет дневной, А то б валялись как без духа в теле. На третий день воскресли, на второй Будил их свет, однако же напрасно, На третий день умчался сон хмельной». Так этот пастырь проходил прекрасный Меж теми, о которых говорим. Тут на другого взведши очи ясны, Спросил я: «Сер Жирняк, а кто засим С шестью или семью идет в компашке, Что, словно стражи, неразлучны с ним? Расставил ноги (странные замашки!), Сер Пузо, почему идет он так, Как мальчик, у кого в штанах какашки?

Умчалось прочь благое время года, Созревшие плоды сорвали с веток, И лес, лишенный лиственного свода, Уж не густой, стоял, угрюм и редок, Была не по охотникам погода: Ни троп не видно, ни звериных меток; Не бегал зверь, а под листвой сопрелой Скрывался в тайных логовах умело. Лавр красовался среди сухостоя И куст Киприды в аромате нежном; Под белой шапкой проступала хвоя, Сгибались ветви под покровом снежным; Рос кипарис, пичуг ветвями кроя, И ветер бил по соснам безмятежным; Руки и можжевельник не уколет, Коль кто-нибудь сорвать его изволит. Олива гордо высится у склона, Под ветром то бела, то зеленеет. К деревьям тем природа благосклонна, Но к остальным любовь ее скудеет. Уж пилигримы-птицы утомленно Летят за море, где весною веет, Их провожают взглядом нереиды, Тритоны и различных чудищ виды. Господству мрака землю обрекая, Спустилась Ночь, коротких дней темница, И, ореолом пламенным сверкая, Уже повозка звездная лучится; Из Океана дышло поднимая, Свет разлила златая колесница, И хладный Орион с просторов неба Мечом грозящим изгоняет Феба. Сопровождают колесницу Бденья, И Стражи, и проворные Заботы, И Сон (хоть те могучи, без сомненья, С докучными он быстро сводит счеты); За ними поспешают Сновиденья, Морочат нас их ложные щедроты: Здоровье в них воображает хворый, А бедный – праздник и богатства горы. Несчастен тот, кто ночью сна не знает И наступленья дня желает страстно, Кого желанье шпорой понукает, Суля грядущий день, терзает властно; И даже если вежды он смыкает, От горьких дум всё страждет ежечасно, То спит, то нет и, временем обманут, Мнит: час ночной в столетие растянут. Несчастен тот, кто ночь в открытом море Встречает средь бушующего лона, И судно курс теряет с ветром в споре, И волны бьют, грохочут исступленно, С обетами взывает он к Авроре, Моля покинуть старого Тифона, Мгновения считает безутешно И тихий шаг клянет Ночи неспешной. Куда приятней радостным влюбленным Зимой холодной ночи проводить: Ночь кажется им мигом просветленным, А хмурый день всё медлит уходить! Уж птицы этим временем студеным Успели оперение сменить, И каждая заботится о месте. Но как их петь мне, не скажу по чести. Вот журавли курлычут в небе сером, Красивым клином на ночлег спешат, Последние пред вожака примером Вытягивают шею, мельтешат; Рассаживаются таким манером: Те спят в полях, а те дозор вершат, Покрыли птицы долы и озера, А скольких видов – сосчитать не скоро. Орел парящий, над прудом летая, Грозя пичугам трепетным, кружится. Взметнулись птицы, гомон нагнетая, Но камнем хищник злой на них стремится; Ту, что отбилась от пернатой стаи, Когтями рвет Юпитерова птица, Беспечной был удел ее неведом: Юпитер, мнила, мчит за Ганимедом. Повеялся Зефир на Кипр далекий, Где с Флорой в травах водит хороводы, А здесь Борей и Аквилон жестокий Одели небо в темень непогоды; И скованные крепким льдом потоки В томлении свои сдержали воды, В них рыбы, под покровом серебристым, Подобны мошкам в янтаре лучистом. Гора, что Кавра супротив порывам Отринула цветочный свой покров, Казалась великаном горделивым, Увенчанным короной облаков; По раменам, белеющим с отливом, И по груди, где в гущине клоков Стелилась борода, был лед хрустальный, А очи, нос – ручей, от стуж кристальный. Высокие виски главы пространной Гирляндой облаков овеял Нот; Борей, устав от гонки непрестанной, На белой круче прикорнул и ждет; А Нот на крыльях, влажный, окаянный, Гнал облака как белорунный скот; Вплоть до Морелло, легкий иль тяжелый, Грозит он затопить, заснежить долы. Покинул эфиопов Австр летучий И жажду утолил в Тирренском море, Впитал, как губка, влагу через тучи; И все равнины он обрек на горе: Поднялись реки грозно и могуче От таянья снегов, и на просторе Разлились разом, друг на друга грянув, Из древних русел на свободу прянув. Так отчий Океан они встречали, Виски свои увив морской капустой; Им праздным гулом скалы отвечали; И было чрево взбухшее не пусто: Тот гнев, что много дней назад зачали, На побережья выплеснули густо И, пенясь, вражьи рушили плотины, Не почитая свой предел старинный. Не долгою стезей, для них привычной, Не как змея, а бурною лавиной Они стремились, ширясь безгранично, В отцово лоно, слившись воедино. Итак, дорогой новой, необычной Бежали реки и волной бесчинной Друг с другом разговоры заводили, Искали устья и не находили. Когда же вновь, раздувшимся, беспутным, Им приходилось сжаться между гор, Бег замедляли и в бурленье мутном С землей мешали ярых волн напор. В ущелье было тесно рекам смутным, Из скальных глыб там ширился затор, И волны бились об него с размаху; Смотрел пастух и предавался страху. Как твердь земли дрожит и тяжко дышит Внутри пустого, высохшего чрева И шумно пламенем и дымом пышет Из узкого разверзшегося зева, И ближняя Вольтерра в страхе слышит Тот жуткий треск прорвавшегося гнева, Дождей озера вспененные просят И выше дым от вод своих возносят, — Так эти хляби, яростны, жестоки, Брега, им супротивные, глотали, Но до краев свершив разлив широкий, Себя как будто вдоволь напитали И прянули назад, сошли потоки, А горы вместо берегов им стали; Под буреломом поднялись озера И склоны гор опустошили скоро. Крестьяне, видя, что дела их плохи, На хлевах отпирают все засовы, Хватают люльки, в коих плачут крохи, Постарше дети вслед бежать готовы; Спасают шерсть и лён в переполохе, А ветхий скарб уносит вал суровый, Плывут быки, барахтаются свиньи, А овцы тонут в гибельной пучине. И, обездоленный, на крыше кто-то Глядит, как все труды и достоянье Вмиг исчезают средь водоворота, Но, не теряя самообладанья, Молчит он, не ведет потерям счета, Спасенью рад и позабыл страданья, От остальных напастей он не стонет, Мысль о спасенье все другие гонит. А рыбам настоящее раздолье Резвиться, проплывая по лугам, Их древней жажды увлекает воля Дивиться небывалым берегам И разоренью посредине поля, Руинам зданий, где и тут и там Им как преграда стены под водою, — Все видят, и беда им не бедою. Так и Омброне, страстью распаленный, Замкнул в объятьях Амбру, островок; Пленился Амброй Лавр во время оно, Ревнивый же соперник изнемог. Была к дриаде Амбре благосклонна Делосская богиня, но не впрок Пришлись той быстрота ее и меткость, Хоть дивна и скромна была на редкость. В минувшие года в дриаду эту Влюбился Лавр, пастух с окрестных взгорий, Невинный, он любви поддался свету, И пламя в грудь ему проникло вскоре. Однажды, обнаженная, по лету Вошла в Омброне нимфа на просторе; Сын Апеннин, он был надменен нравом Под стать ста братьям-рекам величавым. Она и погрузиться не успела В прохладу вод, отрадных в летний зной, Как вдруг, пленясь красой нагого тела, Из грота вышел гордый бог речной, И страсть в нем, обнаженном, закипела, Он рог кривой держал в руке десной, Чтоб Фебовы лучи главы не грели, На нем венок из бука был и ели. Вот он подкрался в зарослях, безмолвный, Туда, где быть дриаде довелось. Не слышала она – ласкались волны, И о любви шептал ей тихий плес. Цель так близка, что бог, желанья полный, Мнил ухватить за прядь златых волос И сжать в объятьях нимфу дорогую, Сам обнаженный, красоту нагую. Как если праздный рыболов ошибкой С ячейкой редкой ставит сети в струях, В них угодив, всё ж ускользает рыбка, И – прочь, теперь минуя за версту их, — Так и она, лишь бог на глади зыбкой Открылся ей, с рогами и в чешуях, Метнулась, но не медлил тот ни малость, И прядь волос в руке его осталась. Босая и нагая, вся в испуге, Она в пучину прыгнула ретиво, Оставив платье, стрелы, лук упругий, Презрев и терн, и крутизну обрыва. А бог стоял, страдая, как в недуге, Сжав кулаки, и ввысь воззрел гневливо. Он руку проклинал: мол, так жесток он, Коль вырвал у нее златистый локон! И сетовал он горько: «О десница, Скора была ты вырвать эту прядь, А тело, в коем вся услада, мнится, Увы, была не в силах ты поймать!» От промаха досадного крушится И веря в то, что сможет обладать Тем, что утратил, он кричит, взывая: «О нимфа, я – река – томлюсь, пылая! Ты глубину моей пучины хладной Желанием слепым смогла возжечь, Почто же, как с волной моей отрадной, Со мною не желаешь ты возлечь? Ты любишь тень мою, пьешь влагу жадно, Посмеешь ли пещерой пренебречь? Тебе приятно всё мое, но только Я, бог, сын Апеннин, не люб нисколько». При пенях сих, не поведя и бровью, Бежала нимфа, страх придал ей крылья. А быстрый бог, снедаемый любовью, За ней гонясь, удваивал усилья. И терн, и скалы обагряя кровью, Изранила стопы она о былья, А тот пылает, весь исходит по́том, Дивясь нагим беглянкиным красотам. Трепещет Амбра, робка и стыдлива, Быстрее ветра мчится по оврагам, Язвит ей ноги белые крапива, Но бегство всё ж она считает благом. И зрит Омброне: ведь быстра на диво И всё недостижимей с каждым шагом; Несется через луг в такой уж дали, Что все надежды разом пропадали. Когда по скалам острым и жестоким Между камнями нимфа пробиралась, Бег задержала, и огнем высоким Надежда в сердце бога загоралась. Несчастный, перед долом он широким Остановился, ощутив усталость, Не мог бежать равнинным тем простором, Преследовал мечтой ее и взором. Что делать богу? Девы лучезарной Не суждено настичь ему в погоне. Чем недоступней плод любви коварной, Тем крепче сердце связано в полоне. Но вот пред нимфой встал могучий Арно, С которым волны сочетал Омброне, Сливаясь с ним; себя он утешает, Угасшие надежды воскрешает. И восклицает: «Чрез простор огромный, Цвет рек тосканских, Арно, ты бежишь, Я ж по горам и по дубраве темной Гонюсь за нимфой, что быстра, как стриж. Она мне травит сердце страстью томной, Ко мне не зная жалости, верни ж Ты мне ее, нет у меня надежды, И бегу резвой положи рубеж ты. Омброне я, моим прозрачным водам Радушно здесь приют даруешь ты В своих глубинах, и степенным ходом, Надменный, презираешь ты мосты, Вот прядь в руке – лишь тем владею плодом Моих погонь и страстной маеты, Северный знак; надеюсь на тебя лишь, Что мне поможешь, боль мою умалишь». Проникшись состраданием к Омброне, Внял брату Арно и не только внял, А вздулся весь и, став сродни препоне Прекрасной Амбре, хлябь свою поднял. И дева содрогнулась в новом стоне, Страх в грудь проник, ей душу наполнял. Омброне – сзади, впереди – пучина. Что делать? Б сердце холод и кручина. Как если лань бежит от гончей своры И жадно дышит: близко выжлецы, Вдруг впереди опасность видят взоры — Тенета, что расставили ловцы, Трепещет, свой исход предвидит скорый И мечется в лесу во все концы, Собак боится и сетей не менее, Растерянная вся, кричит в смятении, — Такая участь выпала дриаде: Со всех сторон обложена она, Растерянная, бога видит сзади, А впереди – пучина как стена. И воззвала с отчаяньем во взгляде: «Богиня, коей я посвящена Отцом своим и матушкою старой, О чистая, мне избавленье даруй. Прекрасная Диана, ты от века Себя желаньем низким не пятнала, Воззри на нимфу под твоей опекой, Меж двух богов, врагов своих, я встала! Прошу лишь, чтоб мне смерть закрыла веки, Я к Лавру чистую любовь познала, К нему несите, ветры, глас мой слабый, Коль он услышит, краше смерть была бы!» Уста еще домолвить не успели, Как дымом вся окутана была, Вот белые стопы отяжелели, И камнем в твердь земли она вросла. Всё изменилось в превращенном теле, Но можно видеть: мертвая скала Всё ж сохранила девы очертанья Как вечное о ней напоминанье. Омброне, долгим бегом утомленный, К желанной цели мчался напрямик, Надеждой, новым пылом окрыленный, Обнять ее рассчитывал в тот миг. Но вдруг остановился бог влюбленный, Пред ним утес неведомый возник, И видя, что мечты его напрасны, Он стал дивиться, скорбный и безгласный. Как лань или иная тварь лесная, Вдруг остановится перед оградой, В смятении спасения не чая, Боится прыгать, хоть и прыгнуть надо, А гончих между тем всё ближе стая; Терзается и мукой, и досадой, И так как не под силу прыгнуть робкой, Глядит, куда бежать, какою тропкой, — Так быстрый бог речной остановился, Смотрел на камень, полон состраданья, И в камне том очам его явился Прекрасный образ юного созданья. Так в жалость пыл любовный претворился; Слезами омывая изваянье, Промолвил он: «О Амбра, стан твой стройный Век будет омывать мой ток спокойный. В терзаньях не поверю я нимало, Что состраданье мог бы вызвать я В красавице, что от меня бежала. Но к Амбре, что навеки не моя, Мне сердце болью состраданье сжало. И всё же горше мука бытия, Что, словно бремя, надо мной нависла, В бессмертной жизни нет отныне смысла. Из стольких нимф на склонах гор окрестных, У коих бы не встретил я отказ, Избрал я ту, что краше их, прелестных, И к ней одной я воспылал тотчас. Поймал лишь прядь волос ее чудесных, По свежим водам за беглянкой мчась, Не удержал – была она проворней, Осталась кровь священная на терне. И вот она – утес немой прибрежный, Чему виною этот пыл жестокий. Не знаю, как смогу я, безутешный, Жить без нее, и думаю о роке — Таков теперь удел мой неизбежный: Бессмертный бог, я мучусь, одинокий, А если есть предел моей юдоли, Он станет завершеньем вечной боли. Познал я, как влюбленным наслажденья С возлюбленными можно испытать — Чем больше любишь, больше в них презренья! Борей, прудов ты сковываешь гладь, Скуй твердым льдом и вод моих теченье, Чтоб, камнем став, я нимфе был под стать, И чтоб лучами яркими светило Мой панцирь ледяной не растопило».

Попробуйте, о донны, конфортинку, Мы вам готовим сладкую начинку. Как делать их, учить не нужно нас, Лишь времени истратите запас, Кто ж тратит время попусту, подчас Худую за собой волочит крынку. Резвитесь и когда настанут «дни», Не бойтесь срама или пачкотни: Соседи помогают искони, Проси «соседа», не тяня волынку. Мальчишки в том искусстве хороши; Готовим конфортинки от души, Не жди задаром, веселись, спеши И не жалей, любезные, кваттринку. Рискнем в «бассетту»: вот колода карт, Ждем ставок, пусть не гаснет в вас азарт, Мечите смело, улыбнется фарт, И смело приступайте к поединку. Кричи «без человека», «под» иль «над», Пускай трясешься с головы до пят, А выйдет, так увидишь результат Под визг такой, как будто режут свинку. Кто ляжет «под», не сдержит гнева вспышку, Гримасою напомнит он мартышку, Глаза закатит, вздует губы лишку, Захныкает, впадет в тоску-кручинку. Кто победит, от счастья скачет тот, Остротой колет, всем насмешки шлет; Фортуне ж верит только идиот: Сейчас – триумф, а завтра гни-ка спинку. Игра «бассетта» – скорая зело, Рубись хоть стоя, как на ум пришло, Коль проиграешь, то недолго «зло», В охотку ж тем, кто слаб на перединку. Игра есть распроклятая – «Поток»; Коль хочешь выйти чистеньким, дружок, Разумно делай ставки, думай впрок, Крестьянам даже это не в новинку. Кто в той игре поставит всё на кон, «Поток» случится – застенает он, Как раненый, и будет заклеймен Беттини Сфорцой, падким на язвинку. «Тащи» – игра дурна, «щипок» же част, А «прямо» счастья никому не даст; Успешен тот, кто ловок и глазаст, Иль кто флорины копит под сурдинку. Коль с нами соизволите сыграть, Поставим на кон мы всю нашу кладь; Не пожалеем, проиграв, отдать И короб, а не только конфортинку.

Валенсийцы удалые, Кавалеры хоть куда, Мы приехали сюда, Флорентинки молодые. В наших землях много дам, Что изящны и красивы, Но они не ровня вам, Ликом всех их превзошли вы, В вас краса и стать на диво, Вы с любовью сроднены; Ну а коль не влюблены, Не для вас дары такие. Что за чудо вам даем, Сей сосудец благовоний! Если скажут, дескать, врем, Мы товар покажем донне, Вот, смотрите, на ладони. Запылает кончик вдруг, Только поплывут вокруг Ароматы неземные. Здесь же масло, наш товар, Запах крепок, тонок, сладок, Одурманит силой чар От макушки и до пяток, В нем священен и остаток, Что с кувшина, как из уст, Каплет медленно, столь густ, Значит, силы в нем большие. Масло, верьте на сей счет, Вмиг от хворостей избавит, К вам милого привлечет И тотчас колом поставит То, что радость вам доставит, Коль сильнее натереть; Будут вам и днесь и впредь Наслаждения благие. Вот и мыльце, просто клад, Столько пены, что радолье: Будет лучше результат, Коль возьмете вы поболе. Не супружнее кольцо ли Так стесняет нынче вас? Вы намыльтесь, в добрый час, И спадет – ведь не впервые! Не побрезгуйте добром. Донны, всё для вашей страсти, Ну, на пробу изберем Удивительные масти Из далеких стран, на счастье, Есть и мирра, есть бензой, Коли мил товар такой, Испытайте, дорогие.

Мы юны, и покажем каждой донне, Как делать несравненные чьялдони. В задымленную лавку завернем Сим карнавальным распрекрасным днем; Мы жадны, но пред тем как есть начнем, Покажем, как готовятся чьялдони. Мы, донны, ищем всяческих забав, Нам всем по вкусу карнавальный нрав, А вот без вас любой из нас не здрав, Научим, да не будете в уроне. Воды в кастрюлю, и муки туда Насыпьте, коли много – не беда, Чтоб тесто было словно та вода С жирком, что после варки макароньей. Мешайте – если ж будет вам в тугу, Тогда лишь правой, левой ни гу-гу, Затем туда подсыпьте сахарку, Притом мешайте крепче, неуклонней. Работая, вам должно знать закон: Чтоб тесто ваше не сбежало вон, Испробовать, на пальчик взяв, резон, Готово – суйте в форму на поддоне. И раскалите; форма коль нова, Ее промажьте не едва-едва, Но тесто лейте мало вы сперва, Захлопните затем без церемоний. Коль форма вам привычна и стара, Кладите вволю, будь рука щедра, Зато прибытка после – с полведра Для черпаков отменных, из Болоньи. Намазав тесто, форму – на очаг, Железные края сомкните так, Чтобы вращать ее и так и сяк, Чтоб раскалилась форма двусторонне. Выходит часто тесто из щелей, То не беда, вы жарьте веселей, Когда ж поймете: хватит, поскорей Откройте форму – вот вам и чьялдони. Коль выйдут мелки, будут таковы, И коли слишком жирны, то увы, Горяченькими вынимайте вы И на платок кладите их суконный. Возьмите в руку щетку иль скребок И вычистите всякий уголок; Ведь форма словно щучий-то роток, Скребите, коль прилипнут к ней чьялдони. Коль с пылу с жару, значит, самый смак, И не отведать их нельзя никак, И если выйдут пухлыми – пустяк, Сверните их, и будут вам чьялдони. Себе и вам, о донны, их кладем, Но если слишком мало вам даем, Хватайте их болонским черпаком Смелее и не стойте как тихони.

Садовничье искусство назубок Мы знаем, донны, вдоль и поперек. Коль вам сие занятье интересно, Покажем чин по чину всё мы честно; Тому, что не из хартии известно, Природа вас научит в должный срок. Для нужного берите результата Младой побег, прямой, не суковатый, С корою мягкой, гладкой, непримятой, Его и прививайте, выйдет прок. Разрежьте черенок сей до середки, Затем, порядок соблюдая четкий, Его крепите с помощью обмотки, Но чтоб не треснул он, помилуй Бог. Как можно дальше вглубь его направим, Подвяжем доброй ивой и придавим, Кору с корою накрепко составим, Дабы внутри смешался с соком сок. Впихните без раскола аккуратно И шкурку отделите деликатно, Росток вгоните, это так занятно, И под корой прижмите черенок. И проследите, чтобы связ был ладен, И так его оставьте, скажем, на день, Чтоб не был он расхристан иль раскладен, Не отвлекайтесь даже на чуток. Хотите, значит, прививать оливки, Чтоб дивной вышли яблоки наливки, И знать притом все тонкости прививки? Ну что же, вам преподадим урок. Есть способ, им удачно справим дело: Надрежьте чуть верхушку и умело По кругу шкурку удаляйте смело, И там как раз, где вылезет глазок. Глазок подрежьте и ножом водите, Где дырку заготовили, смотрите, Там шкурку вы немного распорите, Вгоняйте внутрь, прижав корой росток. С усердием работайте, со тщаньем, Ведь спешка враг всем добрым начинаньям, Чтоб вышло ладно, время чуть потянем, Покуда сок не подсладится в срок. Мы верим: вы освоили науку, В садовом деле набивайте руку, Весной и летом будет не в докуку, И персики стряхнете в кузовок. Хоть было древо дико, неприглядно, Но вы его привили благодатно, И вот оно изящно и нарядно. И даст плоды – заслуженный итог. Прививкой, донны, вы потешьте души, Лишь потеплее было б да посуше, Коль персики хотите или груши, Дадим вам всё без всяких проволок.

Подобного вы, донны, не знавали: Вот чудный зверь, циветтою прозвали. Из дальних стран сюда к нам завезен, Среди болот лишь обитает он, И каждый замараться принужден, Чьи руки хоть разок циветту брали. Бескостно мясо, лакомо оно, Но мясо – что! Нам лучшее дано. Два пальца зверю всунем мы в гузно, И мускусом пахнёт – не красота ли! Итак, скребочком, всё нам нипочем, Наружу мазь благую извлечем, Обмажьтесь, донны, слово мы даем: Сие вам не понравится едва ли. Зверок испустит жидкость, ну так что ж, Не сладок запах, как распознаешь, Но хоть и гадок он, зато хорош: Не брезгуйте, что чистыми не стали. Должны вы распознать благую суть, В нутро циветты прямо заглянуть, Кто перемажется, не обессудь, И не беда, коль платье замарали. А коли не прибегните к скребку, Хоть палец омочите в том соку, Затем понюхать дайте муженьку Для крепости ослабших гениталий. Опасно всё же злоупотреблять, Коль хочет отдохнуть дня три иль пять, Чтоб лишне муженька не донимать, Когда вы соус сладостный изъяли. Циветты сила, донны, вам с руки: Бьет в нос и прочищает всем мозги, Из тела боль изгонит напрямки, Поможет сразу, если захворали. Коль камни в почках, среди этих зол Скорее наложите вы рассол Там, где болит, миг – и недуг прошел, Жар испарится так, что не видали. Поможет забеременеть к тому ж, Или… но хватит сказанного уж, Попробуйте бальзам для тел и душ, Узнаете, что мы вам не солгали. Не захотите – так не продадим, Чтоб лучше жить, потратьтесь перед сим, Ну, не упрямьтесь, вам вручить хотим Флакончик, что развеет все печали.

В карнавальной суматохе Ну-ка, донны, кто неробок, Мы мужей сегодня по бок, Хоть без них дела и плохи. Из Арчетри мы, простые, Сельский труд наш благородный — Соберем плоды, какие Дарит край наш плодородный. Мы учтивы, доброхотны И мужей легко обставим, Мы и вам плоды доставим — Все в соку и все неплохи. Огурцы, что с нашей грядки, Сочны, толстеньки и зрелы, Все пупырчаты и сладки, И полезны, право дело; Взяв двумя руками смело, Шкурку легкую снимите, В рот возьмите да сосите, Будут трапезы неплохи. Дыню срежем мы ко времени, Тыква наливная сладка, Бережем мы их для семени, Не напрасна ведь посадка. Красный язычок украдкой, Крылья, ножки мним драконом, Жаждущим и раздраженным; Бойтесь, но не будьте плохи. Вот бобы, глядите, сытны, С ними в грязь мы не ударим, Длинны, толсты, аппетитны; Мы для вас их ладно сварим, В общем, славно покухарим. Ты возьми их да откушивай, Да шелушку отшелушивай; Навострен – дела неплохи. Коль вкушают перед ужином Сладость поданного плода — Мним невежеством недюжинным: Переваривать – невзгода. Коль насыщена природа, То довольно: вы вначале Или после б испытали. Коли так, не будьте плохи. Взяв пример, плодами сими Вы проучивайте мужа, Мы-то вас одарим ими, Все мы молоды к тому же; Коли грубы с нами дюже, Мы найдем чего другого. Веселиться жаждем снова В карнавальной суматохе.

Юность, как сладка она, Миг – и канет беззаботно! Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна. Это Вакх и Ариадна, Пылки, радостны, взгляни, Наслажденья ловят жадно, Ибо быстротечны дни. Эти нимфы им сродни Веселятся беззаботно. Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна. Вот толпа сатиров страстных, Вожделея дев лесных, Караулит их, прекрасных, В гротах, в зарослях густых; Вакх свой пыл вселяет в них, Пляшут, скачут беззаботно. Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна. Рады нимфы очень скоро Им поддаться на обман, Чужд пристанища Амора Лишь бесчувственный чурбан; Им удел блаженный дан, Льется песня беззаботно. Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна. Позади Силен тяжелый Еле на осле трусит, Хоть и старый, а не квелый, Вечно весел, пьян и сыт, На ногах уж не стоит, Но смеется беззаботно. Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна. Царь Мидас плетется следом, Злато – всё, что тронет он: Богачу покой неведом И отрады он лишен. Кто наживой упоен, Тот не пляшет беззаботно. Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна. Завтра опустеет нива — Времени не превозмочь, Стар и млад, ликуйте живо, Нынче день, а завтра ночь; Скуку мы прогоним прочь, Справим праздник беззаботно. Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна. Славьте, юноши и донны, Вакха и Амора днесь! Танцы, песни, лютни звоны! Наслаждайся, сердце, грезь! Места нет недугам здесь! Быть сему бесповоротно. Хочешь – так живи вольготно: Даль грядущего темна.

Мы семь планет и высоко парим, Мы в мире горний промысел творим. В нас благо всё, но в нас же и лишенье: Тех обделяем, этих одаряем; Зверь, человек, и камень, и растенье — Мы движем всё и всем повелеваем; Кто против нас, того мы сокрушаем, Кто верует, того мы наградим. Унылый, хилый, жалкий, нерадивый; Богатый, знатный, важный и дородный; Бесстрашный, лютый, быстрый и ретивый; Могущественный, мудрый, благородный, Витийствующий, лживый, сумасбродный — Всяк в нашей власти, нами предводим. Тобой, Венера, светлою и чистой, В сердцах любовь и вежество рождается, Кто тронет пламя той звезды лучистой, Огнем ее мгновенно зажигается, Зверь, птица, рыба – всё ей покоряется, Чрез это мир мы обновленным зрим. Последуем за благостной планидой, О донны, вы нарядны, вы прекрасны, Да будете вы взысканы Кипридой, Ликуйте же, покуда лета красны, Ведь ждать их возвращения напрасно, Когда они растают, словно дым. Пока в поре вы безмятежной, сладкой, От слез и горьких мыслей отрешитесь. Меж тем как длится радость жизни краткой, Влюбляйтесь без оглядки, веселитесь, Ведь почестей, богатства, согласитесь, Не вымолит тот, кто хандрой томим.

Донны мы, цветем красами, Юны, свежи, перед вами. Мы собрались веселиться По обычью карнавала, Пусть иной завистник злится И болтает что попало. Знаем, выпустит он жало, Желчь прикрасив словесами. Все мы жертвы околесиц! Из-за сплетен мы несчастны, И не только в летний месяц, Круглый год мы им подвластны. Нас пятнают ежечасно, Как вы слышите и сами. Такова природа наша, Донны милые, поймите, В том вина нередко ваша. Вы порой стократ твердите, А потом… потом храните Тайну за семью замками. Тот, кто резв, пусть убегает От опасных сих подвохов. Что вас, донны, заставляет Доводить до смертных вздохов Нас, несчастных пустобрехов, Своенравьем и делами? Девушки отвечают: От ничтожных сплетен, право, Будут ли красе уроны? Вам, Любовь и Юность, слава! Зависти – лишь боль да стоны. Что ж, болтайте, пустозвоны, Веселимся тем упрямей.

Всё всему вразрез идет — Думай так или иначе, Мы же движемся по-рачьи Всё назад, а не вперед. Нынче за спину, назад Обратите взор нехмурый, Пусть туда глаза глядят. Мы – изменники Натуры; Только дураки и дуры Верят в то, что предстает. Оправдаем без труда Наше продвиженье задом, Заявляя, что всегда Жив обычай сплошь и рядом. Делай так и тем же складом, Как и весь честной народ. Верим, что удастся нам Тем манером продвигаться; Персик приберешь к рукам, Присмотрись пред тем как браться, Щупай, трогай и приладься, Ни стыда в том, ни хлопот. Кто не обращает лик И не ходит как пристало, Тот тычка схлопочет вмиг; Стерпит, словно не бывало, Но запомнит, коли жало Той обиды больно жжет. Не дивитесь, коли так Наши донны поступают. Извратился ныне всяк, В месяц раз у них бывает: Раз за разом наплывает, Так и всё вокруг идет.

Мы пекари, о донны, каждый млад, В искусстве нашем всё идет на лад. Готовим караваи, кренделя мы И чашечки печем, благие дамы, Есть хлеб большой, а есть и малый самый, Снаружи мягки, сладкий вкус таят. И сахарные шишки с пирогами Выделываем мы, узрите сами, «Тверды» решите, тронув их руками, Внутри же лучше, чем на первый взгляд. Пусть предпочтут одни бобов покупку, Мы растолчем их лучше, бросим в ступку, Пестом раздавим прочную скорлупку, Поводим с силой так, вперед, назад. Как пышный хлеб испечь, то нам известно, Еще белей, чем локон ваш прелестный, По нраву будет, говорим вам честно, Иных не пожелаете услад. Мука должна быть лучшей, не иначе, Просейте через сито с той задачей, Чтоб чисто было, и водой горячей Залейте после, помешав стократ. Покрепче спины здесь нужны, подруги: Сминайте тесто, ловки и упруги, Пусть пот со лба закаплет от натуги, И замесите, ждите результат. Нужны для хлеба справные закваски, Держите в теплом месте без опаски; Хоть над кроватью – будет словно в сказке, Всё по порядку – тесто выйдет клад. Пред тем как печку раскалить, метлою Сор выметайте, ибо там порою Он остается с прежнею золою, Иль хлеб ваш чистым будет уж навряд. Почувствуйте, какой там жар таится, Взбухает хлеб, выходит прочь водица, Входя, был тверд, но мягким обратится, Как мякиш, хлеб – любой такому рад. Коль и жаркое сделать захотите, Большую с малой печку совместите, С единой дверцей как бы, но простите, Не знаем, то ль все пекари творят. О нашем ремесле на карнавале, Благие донны, мы вам рассказали, Чтоб этой штучкой рты вы ублажали, А мы на свой всё сравниваем лад!