Величье празднеств и забав столицы, Что краем славных тосков управляет, И грозное владычество царицы, Чей светоч третье небо просветляет, И благородных игрищ вереницы Мне смелый ум воспеть повелевает, Чтоб имена героев, их свершенья Не стерла Смерть, Судьба иль власть Забвенья. О дивный бог, вливающий в сердца нам Сквозь очи вожделения любви, Питающийся плачем непрестанным И сладкий яд рождающий в крови, Ты жалуешь нас благом несказанным, И чужды злого помыслы твои! Амор, веди меня прямой тропою, Мой низкий разум озари собою И помоги нести мне тяжесть гнета, Правь языком, рукою неуклонно, Правь замыслом высокого полета. И коль моленьям внимешь благосклонно, Поведай, как поймал в свои тенета Высокий ум тосканского барона, Младого отпрыска этрусской Леды? Как одержал столь славные победы? И ты, о Лавр, под чьим широким кровом Флоренции, вкушающей покой, Не дрогнуть пред ненастием суровым Иль Громовержца гневного рукой, Услышь мой глас, дрожащий с каждым словом, Укрой меня под сению благой; Ты цель, причина всех моих желаний, Цветущих от твоих благоуханий. Ах, обретет ли силы для полета Душа моя, что с самой колыбели, Себе не чая лучшего оплота, Живет тобой, чтоб струны зазвенели И в песне, от нумидян до Боота, От Инда до закатных вод, воспели Счастливый род твой, дабы превратиться Мне в лебедя из каркающей птицы? Пока робею ввысь полет направить — Подрезаны крыла у вдохновенья — Позволь же брата твоего восславить, Чьи новые трофеи, без сомненья, Тебе не могут радость не доставить; Как и ему, потеть мне на арене. О бог любви, внушающий мне строки, Подвигни сердце на полет высокий! И коль не лжет молва нам, что Елена Твой светлый дух, божественный Ахилл, Любовной страсти причастила плена, Как только он от персти воспарил, Прощусь с твоей трубою дерзновенно И на кифаре, сколько хватит сил, На всю страну я буду славить рьяно Любовный пыл и брани Джулиано. В ту чудную, безоблачную пору, Когда еще не тронул пух лица, Наш Джулиано не внимал Амору, Что сладким игом бременит сердца. Беспечный, предавался он задору И погонял лихого жеребца. Из сицилийских стад был конь отборный, Он спорил с ветром, быстрый и покорный. То прыгал он с повадкой леопардьей, То узкий круг на тропке делал конь, И всадник, весь в охотничьем азарте, Метал свой дротик в цель лесных погонь. Свободным жил он и судьбины хартий Не ведал, не предвидел тот огонь, Что слезной станет для него юдолью, И он смеялся над влюбленных болью. О, сколько нимф по юноше вздыхало! Но все их пени, горести и плачи В груди надменной не могли нимало Лед растопить, воспламенить – тем паче. В лесах он так охотился, бывало, С суровым, гордым видом – не иначе, А чтобы не был зной ему докука, Носил венок он из сосны и бука. Когда же звезды на небе блистали, Он возвращался, радостный, домой, И девять сестр его сопровождали, Напев ему внушая неземной, Возвышенные песни пробуждали Старинной добродетели устой. Любовь считал он похотью и тленом, Диане предавался и каменам. А если видел он в слепом блужданье Влюбленного, поникшего в кручине, Что вызывает только состраданье, Бредя покорно вслед своей врагине, Покорствуя Амору в ожиданье Двух светочей, как истинной святыни, Кому лишь плач сужден в ярме жестоком, — То горьким настигал его упреком: «О жалкий, брось нелепое юродство, Слепое заблужденье и растраву И не питайся тленом сумасбродства, Злой ленью или похотью лукавой. То, что зовут любовью – есть господство Безумия; ту сладкую отраву, Коль молвить жестче, звать чумой пристало, Злом радостным, что в сети мир поймало. Как жалок тот, кто дамой в сеть заманен! Не помышляя об иной отраде, Грустит он или счастьем отуманен, Ловя его в словечках иль во взгляде! Лист на ветру не столь непостоянен — Сто прихотей на дню забавы ради: То прячется, то гонится за нами. Прилив, отлив – сравню ее с волнами. Расцветшая красавица подобна Скале коварной, спрятанной на дне, Или змее, меж трав скользящей, злобной, Что сбросила покров свой по весне. Ах, можно ль быть несчастней, коль способна Она своей суровостью вполне Измучить вас, ведь чем лицо прекрасней, Тем больше фальши, тем она опасней! В очах юниц – Аморовы привады, Что похищают мужество тотчас; Сглотнешь наживку, поглощая взгляды — Глядишь, свободы дух в тебе угас; Когда ж Амор летейские каскады Забвения обрушит вдруг на нас, Забудем и высокую природу, И всю отвагу недругу в угоду. Насколько же приятней без волнений Преследовать зверей в столетних борах, За гранью рва и замка укреплений Выслеживать их в логовах и норах; Зреть долы, холмы, красоту растений, Ручьи и воздух чистый на просторах Под пенье птиц и волн шумливых ропот И ветерка в древесных кронах шепот! Как сладко видеть коз, что на утесах Умильно щиплют сочные былинки, А горный пастырь, опершись на посох, Дудит в свои нехитрые тростинки; Красу земли на пашнях и покосах, Плоды деревьев, словно на картинке, Коров мычащих и овнов бодливых, И спелой ржи волнение на нивах! Вон грубый гуртовщик, открыв защелку, Заводит стадо рунное в загон И прутиком отнюдь не втихомолку Отставших хлещет, погоняет он. А вон виллан собрался на прополку Или мотыжить комья принужден; Крестьянка вон, без пояса, босая, Идет, гусей под яром выпасая. Я верю, также радовался жизни Люд первобытный в веке золотом; И не рыдали матери на тризне О детях, ратным сгубленных трудом; Еще ветрам не доверяли жизни, Волов не тяготили мы ярмом, Жилища дубом украшать умели, Мед из ствола и желудь с ветки ели. Еще злодейской гонкой за наживой Мир первозданный не был обуян, Свободно жили все, миролюбиво, Без пахоты был урожай нам дан. Но доле рок завидовал счастливой, Не стало блага, был закон попран, Лихая похоть к нам вселилась в груди, Та, что любовью называют люди». Так юноша заносчивый сверх меры Святых влюбленных порицал везде. Самодовольный, не давал он веры Чужому плачу и чужой беде. Но вот слуга Амора и Венеры, Что пламенел, покорный их узде, Воззвал к Амору: «Гнев свой справедливый Яви, о бог, да сломится строптивый!» И Купидон не пренебрег мольбами, Он рассмеялся и изрек свирепо: «Я что ль не бог? Или угасло пламя, Что обнимает ширь земли и неба? Юпитера я встарь облек рогами, За Дафною заставил гнаться Феба, Я с трона адова совлек Плутона. Так избежать ли моего закона? Велю – и тигр послушный не лютует, Лев не рычит, уймет шипенье змей, А человек в спокойствии толкует, Что, мол, не для него ловушки клей! Ужель моя божественность рискует, Коль власть мою презрел отважный сей? Что ж, поглядим, как выстоит несчастный Перед очами девушки прекрасной». Уже Зефир дыханием весенним Украсил склоны, изморозь убрав, И ласточка вернулась к милым сеням, От перелета долгого устав, И спозаранку сладкозвучным пеньем Пичуги нарушали сон дубрав, И мудрая пчела чуть свет кружила, Собрать добычу сладкую спешила. Когда в дупло спешат укрыться совы, С рассветом, наш отважный Джулиано На скакуна садится удалого И мчится в лес с компанией избра́нной, А сзади свора верная готова Напасть на след, вынюхивая рьяно, Здесь всё, что только нужно для охоты: Рога, тенета, луки, пики, дроты. Обхвачен лес отрядом бесшабашным. Уж не дремать по логовам зверям — От ужаса дрожат в смятеньи страшном: Псы взяли след, псы рыщут тут и там. На тропах – сети; с грохотом протяжным Сливается и нарастает гам Из свиста, гика, топота и лая; Рога гремят, дубраву оглушая. Такой же грохот сотрясает своды, Когда Юпитер огнь метнет из тучи; С таким же шумом низвергает воды С крутых порогов грозный Нил кипучий; Такой же страх объял латинян роды, Как взвыл Мегеры адский горн могучий. И звери – кто грызет себя, отчаясь, Кто, хвост поджав, бежит не озираясь. Рассеялась ретивая ватага: Кто – к сети, кто на тесный встал проход, Кто держит псов, а кто почел за благо Их отпустить, кто их назад зовет, Кто – во всю прыть по полю до оврага; Иной, вооруженный, зверя ждет, Иной залез на дерево с расчетом Там притаиться с луком или дротом. Точа клыки в свирепом ослепленье, Вепрь ощетинился в своей ложбине; Покинув гроты, робкие олени, Ища спасенья, мчатся по равнине, Лисою позабыты ухищренья И зайцы – врассыпную по долине. Всяк мелкий зверь спешит забраться в нору; Петляет волк, обманывая свору, Но всё ж ему не скрыться в глухомани, Ведь резвых гончих не подводит нюх. Дрожат пред ними трепетные лани, У вепрей пред мастиффами испуг. А Джулиано, весь в пылу желаний, Покинув свиту, прянул во весь дух. Как на крылах он в заросли помчался, И горе зверю, что ему встречался. Так в дебрях Гема или Пелиона Охотились кентавры, мчась по склонам, И смерть они несли во время оно Медведям страшным, барсам разъяренным, И зверь бежал, пылая исступленно, В нем стыла кровь, когда безумным гоном Неслись они, всё на пути ломая; Дрожала чаща, топоту внимая. Нельзя не любоваться Джулиано, Несущимся сквозь дебри как стрела, Гоня по чащам тварей неустанно: Венок зеленый вкруг его чела, Запылены власы, и лик румяный Струя честно́го пота залила. Такой-то час избрал Амор для мести, И, нечего сказать, в удобном месте! Он сотворил из воздуха руками Прекрасный призрак лани горделивой, С высоким лбом, с ветвистыми рогами, Всю легкую и белую на диво. И как перед дрожащими зверями, Воспрял охотник и помчал ретиво, Пришпорив скакуна, вослед за нею, За мукою грядущею своею. Осекся дрот, и в это же мгновенье Он верный меч свой вытащил из ножен И дал коню такое ускоренье, Как будто торный путь в лесу проложен. Замедлил зверь, являя утомленье, Уже казалось, что успех возможен, Что вот добычу схватит он победно, Но тот метнулся и исчез бесследно. Чем долее преследованье длится, Тем больше понимает, что впустую. Усталость тенью на него ложится, Но не поймать добычу непростую. В стигийских водах так Тантал томится: Коль хочет пить – не взять волну речную, Коль голоден – плоды, что были низко, Вмиг отклонятся, и уже неблизко. В погоне безнадежной Джулиано Немало отдалился от отряда. Цель далека, хоть всё ему желанна, А конь без сил, коню дать отдых надо. И вот пред ним цветущая поляна, А средь поляны – дивная отрада: Младая нимфа в белом одеянье И нет как нет уже проворной лани. Исчезла лань, но дела нет до лани Охотнику, коль перед ним она. Поводья натянув, он на поляне Остановил лихого скакуна И весь застыл в немом очарованье Пред той, в ком красота воплощена. И стан, и лик, и очи неземные Заставили пылать его впервые. Как если ловчий из норы пещерной Детей тигрицы вздумает украсть, Чрез лес гирканский в ярости безмерной Летит она, чтоб окровавить пасть, Но в беглом отраженье легковерно Тигрят признает и, забыв напасть, Застынет, медля пред виденьем мнимым, Похитчик же уходит невредимым, — Так Купидон, таясь под сенью взора, Стрелу готовит, не жалея рук. Он тетиву натягивает споро Так, что сомкнулся кончиками лук, Стремительно, до самого упора, А в шуйце держит огнь любовных мук. Стрела еще и цели не достигла, А в сердце Джулиано боль проникла. Как изменился он, когда мгновенно В груди зажегся пламень благородный! Как задрожало сердце уязвленно! И тут же пот прошиб его холодный. Так созерцал он жадно, дерзновенно Глаза глазами в муке безысходной. Не знал несчастный, что в сияньи оном Приют был облюбован Купидоном. Не знал он, что внутри Амор, желавший Его покоя долгого лишить, Его сетями накрепко связавший, Чтоб раной потайною сокрушить. Он – как охотник в сеть свою попавший, Охоту не успевший довершить. О лике, о власах он грезит сладко, Божественное видит в них украдкой. Вся белая, в покрове белоснежном, Она себя цветами убрала, И золотой волной над ликом нежным Ложилась прядь вкруг гордого чела. К ней ласков лес – в покое безмятежном Он дарит ей улыбки без числа. В ее движеньях царственность таится, А вскинет вежды – буря усмирится. От глаз ее покоем сладким веет, Но в них пылает факел Купидона, И там эфир тотчас же просветлеет, Где только ни пройдет младая донна, Лик радостью небесной не скудеет В оправе бирючины, анемона. Уста раскроет – нет ни дуновенья, И дивной речи вторит птичье пенье. С ней вместе Скромность следует честная, К любому сердцу ключ она найдет, И Благородство, рядом выступая, Нет-нет ее походку переймет. Пред нею низкая душа земная Свои несовершенства познает. Амор сердца сжигает без остатка Ее улыбкой или речью сладкой. Возьмет кифару – Талией предстанет, Возьмет копье – Минерва зрится ныне, А коль колчан привесит, лук натянет — Диана, непорочная богиня. Гнев на лице прекрасном не проглянет, Пред нею в прах повергнется Гордыня, В эскорте добродетели ей служат, С Изяществом и с Красотою дружат. На травах сидя сочных и зеленых, Она гирлянду радостно плела Из тех цветов, природой сотворенных, Которыми украшена была. Узрев юнца в раздумьях потаенных, Она главу в испуге подняла, Подол рукою белой придержала И к нежной груди те цветы прижала. И прочь пошла, травы едва касаясь Неспешными и легкими стопами. А юноша покинутый, терзаясь, Мечтал лишь об одном – о милой даме. То трепетал он, жаждой проникаясь, То пламенел, и робкими мольбами Воззвал к ней, дабы нимфа задержалась. Устами речь такая выражалась: «Богиня ль, нимфа ль ты, не разумею, Но мне богиней кажешься самой. Коль так, то стань Дианою моею, А нет – хотя бы имя мне открой, Не человек ты внешностью своею. Не ведаю, заслугою какой, Какою милостью, звездой счастливой Дано мне созерцать такое диво». На эти речи нимфа обратила Свой лик, его улыбкой озарив, Какой остановила бы светило, Свернула б горы, новый рай явив, И сладкий, чудный голос испустила, Фиалки и жемчужины открыв, Он пронизал бы мраморную стену, Зачаровал бы гордую Сирену. «Не стою я ни жертвы, ни авгурии, Не та я, что тобой измышлена. Над Арно я живу в твоей Этрурии И брачному огню обречена, Тогда как в неприветливой Лигурии На берегу была я рождена Там, где Нептун вотще ревет над кручами, Грозя им волн накатами гремучими. Здесь наслаждаюсь я уединеньем И часто прихожу на место это, Здесь предаюсь приятным размышленьям В прохладе, где цветами всё одето, И краток путь к моим домашним сеням, Здесь радуется жизни Симонетта В тени, у вод прозрачных и спокойных, Порою среди нимф, подруг достойных. В досужие часы, когда трудами Не подобает заниматься нам, У алтаря бываю в вашем храме Средь жен нарядных по воскресным дням. Чтоб недомолвок не было меж нами, Чтоб не дивился ты моим красам, Да будет правда мной тебе поверена: Знай, изошла из лона я Венерина. Но уж к закату близится светило, Тенями застилается округа, Уже цикада нам поет уныло, И пахарь, отрешив волов от плуга, Спешит с полей к своей лачуге милой, Где стол накрыт и ждет его супруга. И мне приспело время удалиться, Тебе ж пора к отряду возвратиться». И пред ее улыбкой светоносной Вечерний сумрак отступает вдруг. Когда походкой плавной, грациозной Пересекла неторопливо луг, Весь лес как будто жалуется слезно, И слышатся стенания пичуг, А травы под ее стопой белеют, Лазорятся, желтеют, багрянеют. Что делать Джулиано? Порывается Бежать за нею, за своей звездой, Но замирает сердце – не решается, Застыла кровь и стала ледяной, Ей смотрит вслед и в мрамор превращается, И думает о муке неземной, Любуется небесною походкой И ангельским нарядом девы кроткой. И мнит он, что из персей истомленных Готово сердце выскочить от боли, А на ланитах капли слез соленых — Как будто росы в предрассветном поле. Он чувствует себя среди влюбленных, Он изможден в Аморовой неволе. Велит Амор последовать за нею, Но крепко держит Стыд уздой своею. И где же, Джулиано, наставленья, Которыми ты с важностью учил Влюбленных бедных, терпящих мученья? И что ты от охоты получил? Ключи от воли, сердца и мышленья Ты женщине единственной вручил И так страдаешь в сладостной кручине! Кем прежде был и кем ты стал отныне! Ты был охотником и мчал за ланью, Теперь же сам попался, как в силок. Ты раньше жил по своему желанью, И вот Амор тебя ярму обрек. Где сердце? Где свобода? Полной данью Себе их взяли донна и стрелок. Ах, на себя нам полагаться втуне, Амор законы предписал фортуне! Ночь, как накидкой, темной пеленою Накрыла землю, сумерки сгустив, И соловей под кроною родною Запел на древний жалобный мотив, И нимфа Эхо вторила порою Певцам пернатым, скорбь свою излив; Из киммерийских сумрачных владений Явился сонм различных Сновидений. И юноши, забавой утомленные, Узрев, что звезды в небе зажигаются, Заслышав рога зовы отдаленные, В обратный путь с добычей собираются. Веселые идут, разгоряченные, Тропой единой, здесь, как полагается, Все ложью торговать усердно принялись, Затем на поиск Джулиано ринулись. Нет Джулиано, только тьма глухая. И по спине мурашки побежали: Быть может, зверь или беда какая Товарищу вернуться помешали? И с факелом, и с рогом, выкликая, Тем именем дубравы оглашали, Но только отзвуков многоголосица «…лиа-лиано» им в ответ доносится. Призывы были тщетными, и всякий От страха замирал и холодел, Обыскивали чащи, буераки, А мрак на небе между тем густел. «…лиа-лиано» слышалось во мраке. Что делать им? Бедняги не у дел, От поисков напрасных отвращаются И на тропу понуро возвращаются. Идут молчком. Одной надеждой малой Им утешаться только оставалось, Что он вернулся тропкой одичалой В то место, где жилье располагалось. Волненье их сердца обуревало, То страх в них, то надежда зажигалась: Так луч, от глади отразясь зеркальной, То там, то здесь в тиши мелькает зальной. И юноши, которых лук незримый Лишил иных забот в одну минуту, Надеждою и страхами томимы, Вернулись к одинокому приюту, И там-то, новым бременем тягчимый, Стоял их друг, терпя раздумий смуту, Когда, еще не подавив тревогу, Компания приблизилась к порогу. Тут, от стыда зардевшись, тихомолком, Все подниматься начали несмело: Так пастухи, у коих лютым волком Из стада был похищен бык дебелый, Не ведают, как оправдаться толком, И, взор потупив, жмутся оробело Перед хозяйской дверью, сокрушаясь, Войти иль постучаться не решаясь, Но радостно затем возводят очи И видят: спасся, и сомненья прочь. Так встарь Церера в царстве вечной ночи Нашла свою возлюбленную дочь. Средь ликований и забавы прочей Старался Джулиано превозмочь Ту боль свою, сердечную невзгоду. Изображал он радость им в угоду. Меж тем Амор, свершив благое мщенье, Ликуя, мчал сквозь сумрак напрямки, Он к матери спешил, в ее владенья, Где братья младшие озорники И Грации вкушают наслажденья, Где Красота плетет себе венки, И где Зефир, друг Флоры шаловливый, Цветы лелеет и ласкает нивы. Теперь воспой мне сладостное царство, Эрато, соименница Амора, Ты девственна, но вхожа в это царство, Наперсница Венеры и Амора, В стихах любовных славишь это царство, И вторит в лад тебе игра Амора: Он сам порой колчан и лук отбросит И у тебя твою кифару просит. На Кипре есть гора как чудо света, Зрит поутру она семь устьев Нила, Лишь даль зарозовеет в час рассвета. Туда нога людская не ступила. Ее вершина зеленью одета, И луг внизу природа сотворила, Там дуновенья ласковые веют, Колеблют травы и цветы лелеют. Окаймлена гора златой стеною, Под нею дол кустистый и тенистый, И меж ветвей, за юною листвою, Поет любовь хор птичий голосистый, И два ручья там шепчутся волною, Прозрачной, освежающей и чистой, В том сладость, в этом горечь пребывает — Амор златые стрелы омывает. Деревья вечно молодого сада Ни иней, ни снега не убелят, Туда нет хода для зимы и хлада, Кустов и трав там ветры не томят, И вовсе календарь менять не надо: Там круглый год Весна лелеет сад, Из ста цветов плетет венки, ликуя, Ей ветер треплет кудри, их волнуя. Вдоль побережья Купидона братцы — Разить им лишь незнатных довелось — Визжат и по-мальчишески резвятся, И стрелы точат стайками иль врозь. Кознь и Услада рады постараться — Колес кровавых все вращают ось, А тщетный Пыл с Надеждою обманной Дробит струю о камни непрестанно. Там Нега робкая со Страхом нежным, И нежный Гнев, и Мир – одна ватага, Исходит Плач рыданьем безутешным, И оттого в ручье горчее влага; Там Бледность вместе с Рвением мятежным, Тревога там и Худоба, бедняга; Бдит Подозрение на страже вечно, Веселье пляшет на тропе беспечно. Там Сладострастье с Красотой пирует, Довольство прочь бежит, и Грусть с ней розно, Там Заблужденье мечется, лютует, И по бедру себя бьет Ярость грозно; Раскаянье несчастное горюет, От заблуждений прозревая поздно; Жестокость алчет крови и злословит; Отчаянье петлю себе готовит. С Обманом тихим рядом Смех притворный И Знаки, вестники сердец горящих, С лицом умильным там и Взгляд упорный В сеть ловит Юность средь цветов пестрящих. Пред Тяготами Скорбь в одежде черной Лик о ладонь оперла в муках вящих, И Вольность, никаких цепей не зная, То там, то здесь парит себе, шальная. Венера, мать благая купидонов, Вот армия послушная твоя! Зефир порхает, луг росою тронув, Благоуханья разные струя, Касается лугов и горных склонов, Фиалки, розы, лилии живя, Трава дивится красоте ажурной: Здесь белой стала, алой, здесь – лазурной. Дрожит фиалка, девочка честная, Потупив очи – стыд проник до донца, Но краше, ярче роза молодая Раскрылась гордо под лучами солнца: Та прячется за листьями, другая Выглядывает точно из оконца, И лепестками дол покрыла третья, Как будто отпылав средь разноцветья. Заря любовной пеленою служит Фиалкам желтым и кроваво-красным; Знак скорби носит Гиацинт, и тужит Нарцисс над отражением злосчастным; И Клития под солнцем лик свой кружит, Бледна, бела, но с пурпуром прекрасным; Венере скорбь – Адонис нежноликий; Акант смешливый, Крокус триязыкий. Вовек не переодевала травы В такие перлы юная весна. Вот над холмами кроны, величавы, Не пропускают солнце – сень темна; Внизу густые ветви средь дубравы Хранят источник; влага холодна, Прозрачна так, что глянешь вглубь потока — И дно увидит невозбранно око. Вода из арки пемзовой струится, И арка та на гору оперта, Цветущей колеей бежит водица В круг водоема, дивна и чиста, И с губ его по капелькам сочится, Деревья награждает влага та. Деревья на плоды там не скупятся, Не устают и в росте состязаться. Здесь крылья пихта стройная раскрыла — Так паруса Борей вздувает в море; Мед в дубе каменном – живая сила; Здесь лавр в своем пленительном уборе, И жесткий, длинный Кипарис уныло Все об олене плачет в давнем горе, А древо, что отрадно Геркулесу, С платаном над водой сплело завесу. Здесь крепкий дуб и бук как исполины, Здесь ива влажная, кизил узлистый, Здесь вяз раскидистый, кусты рябины, Сосна, что ветру посылает свисты; Здесь томный клен клянет свой цвет единый, Венки сплетает ясень густолистый, Награду пальма здесь сулит герою, И плющ ползет неровною тропою. Лоза здесь вечно молода, пригожа, Являет оку всевозможный вид: Одна набухла так, что лопнет кожа, Другая пясти новые стремит, А та сплелась навесом, тени множа, И винограда Феб не опалит; Увечная поникла и слезится, И влага та в вино преобразится. Самшит здесь вьется, ветром облюбован, А зелень украшает берег сей, И мирт, своей богиней очарован, Для локонов цветы готовит ей. Здесь каждый зверь любовью околдован. Сошлись бараны как нельзя плотней, Тот бьет того, и тот того бодает; Влюбленная овечка наблюдает. Мычанье слышится у косогоров — Бой не на жизнь, а на смерть видит лес: В поту, в крови, являя крепкий норов, Быки взметают комья до небес. Кровавой пеной закипает боров, Клыками водит и рычит, как бес, То рыло в землю ткнет, то заскрежещет, И трется о кору – в нем ярость блещет. Прониклись лани боевым задором, Сражаясь за любимую подругу; Вот тигры полосатые с напором, Пылая ярью, ринулись друг к другу; Хвостом бия о землю, с лютым взором, Пугает лев рычаньем всю округу; Перед ужицею шипят два змея, А та на солнце шкуру лижет, млея. Перед массильским львом в любовной пляске Копыта вскинул на жену олень, И кролики друг другу дарят ласки Средь пышных трав в весенний ясный день; Простые зайцы скачут без опаски, Псов не боясь, резвиться им не лень: Уходит ненависть и страх природный, Когда в груди любови дух свободный. И рыбы стайкой плавают, роятся В живых и благодатных хрусталях, То там, то здесь без устали кружатся В приятном танце; плавниками взмах — И могут на поверхности являться, И друг за другом гонятся в зыбях, Игра, веселье в каждом их движенье, И холод вод не остужает жженье. Пестрят пичужки средь листвы древесной, Созвучиями полнится эфир, Их голоса в гармонии небесной Звучат блаженно, как аккорды лир, И разуму в людских покровах тесно, Не может он постигнуть этот мир; Куда бы птиц ни вел Амор по пущам, Порхают меж ветвей в веселье пущем. Разносит Эхо пенье над долиной, И слышно под ветвей завесой тенной Чириканье и щебет воробьиный; Павлин раздвинул хвост свой драгоценный; Здесь воркованье пары голубиной, Здесь лебедь берег огласил, степенный; Здесь горлица с подругою воркует, И попугай без умолку толкует. Здесь Купидон и братья озорные, Хоть смертных и богов разят равно, Резвятся, мечут стрелы золотые, Те стрелы и зверям познать дано. Киприда бродит, с ней сыны родные, И Паситея также заодно, А некоторых сон окутал сладко, Спят меж кустов, цветов они украдкой. И высится гора там над холмами, А на горе – дворец; отделан он Лишь златом, драгоценными камнями И в сицилийских горнах прокален. Три Оры там садовницы, трудами Святых цветов лелеют легион, Амброзию сбирают, стебль срывая, А лепестки на солнце выставляя. Сияет чудо-древо у порога: Листва – смарагд и яблоки златые, Брала их Аталанта-недотрога, Дав Гиппомену лавры дорогие. Там Филомела плачет у чертога, Там вторят ей дриады молодые, Там Гименей, блюститель браков чуткий, Ведет их в пляс под звуки верной дудки. Дворец царицы воздух прорезает, Там золото и драгоценный лал Блистают так, что полночь отступает, Но мастерству уступит матерьял. Помост из изумруда покрывает Массивный адамантовый портал, Стероп и Бронтес молотом умело Ваяли их в глубинах Монджибелло. Из нежного блестящего берилла, Стена дивит отделки мастерством, Через сапфир восточный тихо, мило Проходит свет дневной в просторный дом. Чтоб не проникло Фебово светило, Златая кровля крыта полотном, Пол вымощен каменьем драгоценным, Художеством украшен совершенным. И вот тысячецветные ворота Из самоцветов чудных, дорогих, Пред ними меркнет всякая работа, Природа б устыдилась, видя их. Здесь Целия изваяна тягота: Вот сын его родной, свиреп и лих, С серпом подходит загнутым; свершится — Тот члена детородного лишится. Земля простерла мантию, чтоб жадно По каплям эту кровь в себя впитать. Выходит род Гигантов беспощадный И племя Фурий – плодовита мать, Из семени того же ей отрадно Разнящихся по облику рождать Нимф, красотой дивящих, полуголых, Стреляющих зверей в лесах и долах. И можно видеть: в ложесна Тетида Прияла член тот, и штормит Эгей, И так сошлась с планидою планида, Что встала пена белая, и в ней Родилась дева неземного вида; Божествен лик, движенья, взор очей, Зефиры гонят раковину, дуют, На ней – она, и небеса ликуют. Вы настоящим бы признали море, Зефиров, пену, раковину в нем, И у богини свет небес во взоре, Увидели б, сливается с огнем. Выходят Оры на берег в уборе, Разметаны их кудри ветерком, Несходны лицами, но не разнятся — То три сестры, как можно догадаться. Вы поклялись бы, что из волн мятежных Богиня вышла, правой сжав рукой Пучок волос, а левой оба нежных Холма своих прикрыв; и под стопой Божественной простор песков прибрежных Цветами застилается, травой. Ее, ликуя, принимают Оры И облачают в звездные уборы. Одна из нимф гирлянду простирает Над влажными кудрями; видно нам, Как златом та, каменьями пылает; Вторая перл приставила к ушам, А третья ожерелья примеряет К ее белейшей груди и плечам, И все затем, украсив ими шею, Возносятся, танцуя, к эмпирею. Когда они достигли высшей сферы, На облаке серебряном воссели. Эфир трепещет пред красой Венеры (То видно в камне), в небесах – веселье, И каждый бог, возликовав без меры, О счастье грезит – о ее постели, И каждый, удивляясь этой нови, И морщит лоб, и вскидывает брови. И вот с наградой сладостной, сугубой Вулкан-кузнец себя изобразил: Он в кузнице, заросший, с виду грубый, Искусства в одночасье позабыл, Он только жаждет слить с губами губы, Ему сжигает душу страстный пыл; Все больше пламя, и, оставив дело, Он спешно покидает Монджибелло. А на другой картине превращается Юпитер в белоснежного быка, С сокровищем своим он удаляется, Глядит на берег, смирен, но пока; Зефир власами девы забавляется — Развились по груди от ветерка, Трепещет платье, и одной рукою Взялась за спину, а за рог – другою. Затем она отдергивает ноги, Как бы боясь их замочить в волнах, И призывает в скорби и тревоге Товарок, что остались на лугах Среди цветов; те испускают вздохи, Зовут Европу горестно, в слезах, «Вернись, Европа!» – слышится на бреге; Плывя, ей бык ступни лобзает в неге. Здесь пастухом, здесь змеем обратился, Здесь – лебедем, здесь – золотым дождем, И все чтоб глад любовный утолился; А здесь – Амором сладостным ведом, Он стал орлом и на крылах спустился, Чтоб Ганимеда взять в небесный дом, Там кипарисом юношу венчает, И плющ того, нагого, обвивает. Становится Нептун тельцом спесивым, А здесь – бараном от любви жестокой; Отец Хирона – скакуном ретивым, Феб – пастухом в Фессалии далекой: Кто мир весь освещает, неким дивом Живет в лачуге малой, одинокой; Постигший все целебные растенья Не может излечить свои раненья. За Дафною своей затем стремится, «Постой, о нимфа, – молит, – бег умерь! Остановись же в поле, чаровница, Я зла тебе не причиню, поверь. Ягненок – волка, льва олень боится, Ведь от врага спасенья ищет зверь, Но почему же ты, о дама сердца, Бежишь не от врага – от страстотерпца?» А здесь – прекрасной Ариадны пени На море, что не внемлет, на Тезея, На ветер, на коварство сновидений; Она трепещет, в страхе холодея, Как тростники болот от дуновений. К неверному взывает, цепенея: «О, ты любого зверя беспощадней, Тот был бы милостивей к Ариадне!» На колеснице под плющом и лозами Два тигра Вакха юного везут, А вслед с сатирами громкоголосыми Вакханки тяжко по песку идут; Шатаются, с нелепейшими позами, Те спотыкаются, те в бубен бьют, Тех – полный рог, а этих чаши радуют, Те нимф хватают, эти наземь падают. Силен с очами мутными, потухшими На ослике сонливо сзади тянется, От пота взмокший, с жилами набухшими, Отяжелел, одрях заправский пьяница, Держась за гриву дланями распухшими, Спадает он, и взор его туманится, Его сатиры держат, хоть нетрезвые, Осла толкают тирсом нимфы резвые. Здесь, пленница сурового Плутона, На колеснице мчится Прозерпина, И можно видеть, как зефир влюбленно Взвивает кудри девушки невинной, Со складок платья белого, у лона, Цветы, что собирала средь долины, Слетают вниз; бьет в грудь себя, рыдая И тщетно мать, подружек призывая. Сам Геркулес здесь шкуру льва оставил И в платье женском выглядит нелепо. Кто от бессчетных пагуб мир избавил, Тот женщине прислуживает слепо, Так гордый Купидон его заставил; И он, на раменах державший небо, Рукой, привыкшей к палице огромной, Берет веретено покорно, скромно. У Полифема волосы спускаются На грудь, скрывая плечи необъятные, И желудем виски его венчаются; Вокруг пасутся овцы благодатные, Но в пленном сердце муки зарождаются И горькие, и вместе с тем приятные, Он око чуть не выплакал единое, Сидит под кленом, в нем тоска кручинная. От уха и до уха брови косо Ложатся у него на шесть пядей, Как дугами покрыв громаду носа; Клыки белее пены средь зыбей; С ним рядом пес; свирель звонкоголоса, Из ста тростин – не прикоснется к ней, А смотрит в даль бушующего моря, И песню горную заводит с горя. Поет, что молока она белее, Надменней ярки, что дивит красами, Что много сплел венков для Галатеи; Двух медвежат, боровшихся со псами, И олениху чтоб взяла скорее; И что он страждет долгими часами И научиться плавать жаждет ныне, Чтоб наконец найти ее в пучине. Дельфины, в колесницу запряженные, Мчат Галатею, правящую ими, Плывут и дышат вровень, окруженные Резвящимися тварями морскими: Кто исторгает брызги вод соленые, Кто кружится, играет с остальными. С подругами смеется нереида Над песнопевцем столь чудного вида. Работа вся отделана акантом, В который мирт и розы вплетены, И птицы там подобны музыкантам: Нам кажется, что трели их слышны, И горд Вулкан: с невиданным талантом Картины те им были созданы, Ведь что б ни выражало здесь искусство, Все постигает разум наш и чувство. Отрадна та чудесная обитель Благой Венере, матери Амора, Здесь был рожден стрелок-кознетворитель, Что прихоти и цвет меняет скоро, Небес, земли и вод поработитель, Сердца он залучает в сети взора, На вид прекрасный, а в деяньях грозный, Нагой юнец, летун колчаноносный. Он на крылах распластанных влетает И ими бьет, затем дает им роздых — Святое оперение смыкает, Так голуби в своих ликуют гнездах. И шум, и след пернатый сохраняет На миг еще прорезанный им воздух, И вот, крыла победные покоя, Идет он гордо к матери в покои. И видит: после Марсовых объятий Сидит Венера на одре, у края, К ее груди приникнув, благодати Впивает бог, на лик ее взирая; Их осыпают розы на кровати Из облачка, вновь к играм побуждая, Но целовать тысячекратной мерой Готова друга милого Венера. Малютки-купидоны мотыльками Над ними и порхают, и кружат: Один с тысячецветными крылами Прильнуть к одной из роз любовно рад, Другой, наполнив свой колчан цветами, Их рассыпает над одром услад, А третий, облако крылом поймавший, Трясет его над ложем, в дланях сжавши. И розы, как на крыльях оперенных, Вновь опадают, ложе все устлав, Но не пресытят радостных влюбленных. Когда Амор, пред матерью представ, Не складывая крыльев утомленных, Обвил ей шею, сердце взволновав, Веселый, не переведя дыханья, С трудом он мог начать повествованье. «Какие вести? Путь откуда правил? — Поцеловала сына нежно мать. — В сетях ты бога, смертного ль оставил? И почему так взмылен ты опять? Мычать ли вновь Юпитера заставил? Сатурна ль в дебрях Пелиона – ржать? Что б ни свершил ты, все мне будет мило. Ты, сын, мое оружие и сила».

Застыли в ожидании ответа Малютки над кроватью золотой, А Купидон с улыбкою привета Вдруг обнял Марса, дерзкий и простой, И словно невзначай была задета Грудь воина пылающей стрелой; Коснулся ядовитым поцелуем, И бог уж новым пламенем волнуем. И матери сказал: «Свершились планы, Ты зришь меня веселым оттого, Что я похитил из полков Дианы Первейшего героя одного, Кем восхищается земля Тосканы, Ведь слава Джулиано моего До Индии дойдет, до старца-Мавра, Он младший брат любезного нам Лавра. И кто на свете Медичи не знает, Покрыт старинной славой этот род! Как свет, великий Козимо сияет, Он дочерью Италию зовет! Отцову доблесть Пьеро почитает, И он не чудом ли в ненастный год Смог исцелить своей отчизны тело От ярости и злобы закоснелой? Вторым от благороднейшей Лукреции Рожден был Джулиано, первым – Лавр, Еще пылает Лавр к благой Лукреции, Но непреклонность в ней встречает Лавр, Она суровей римлянки Лукреции Иль фессалийки, превращенной в лавр; И если обращала к Лавру очи, То лишь на миг; надменны были очи. Все просьбы, пени для нее, суровой, Как ветерок для башни – злая участь! Я поразил ее стрелой свинцовой, Его – златой и, сожалея, мучусь. Но, мать моя, махну крылами снова И прямо в грудь вселю ей ту же жгучесть, Тем самым Лавра верного усердие Вознагражу я знаком милосердия. Я зрю его за ратными делами: Верхом на скакуне, вооруженный, Он, как дракон, что извергает пламя, Всех побивает, яростью зажженный. Доспехами сверкая, как огнями, Он озаряет воздух помутненный, А после, истой доблести зерцалом, Грядет в наш храм с триумфом небывалым. Хор Муз меня почти возненавидел, А вместе с ним был Аполлон в кручине, Ведь их поэта дерзко я обидел! В стихах его укор мне и поныне. Казалось, что зимой его я видел: На волосах, плечах и лике – иней, Луне и звездам жаловался вволю На нас и на нее, и на недолю. По миру он хвалы нам шлет без счету, Лишь о любви и мыслит, и поет, Твою бы, Марс, он мог воспеть работу, Беллоны ярость, трубы, латный пот, Но лишь о нас писать ему в охоту И славить ту, что шпорит и гнетет. Соединил ли я его с любезной! Но, мать, я не алмазный, не железный. И я, о мать, отнюдь не твердокорый, Тобой рожден я, плоть твоя и кровь. Не буду я жестоким с тем, который Внушает мне пред ним не хмурить бровь. Познал любовь он, а ее раздоры В него пускали когти вновь и вновь, И вот теперь он жаждет примирения В награду за примерное служение. А Джулиано поднимал восстание И следовал за Делией с триумфом, Теперь по следу брата в наказание В цепях влечется за моим триумфом. Не проявлю к нему я сострадания, Пока не проблистает он триумфом. Его сразил, не чая лучшей меты, Я из очей прекрасной Симонетты. Известна вам и стать его, и сила, И как он мчит на резвом скакуне. Его я на охоте видел, было, И лес его боялся, мнилось мне; Прекрасный лик суровость исказила, И, грозный, пламенел он как в огне. Ты, Марс, когда над Фермодонтом скачешь, Точь-в-точь таков, хоть ныне лютость прячешь. Вот какова моя победа славная, Добытая трудом и многим по́том. Так наша честь и наша мощь державная На небесах возвысится с почетом; Так память сохранит (а это главное) Тебя, о мать, со мной, твоим оплотом; Стихи и лиры будут славить краше Огни, колчаны, луки, стрелы наши». Лицо ее улыбкой озарилось, И пурпуром румянец проступил. Не то что Марс – скала бы покорилась Любовным чарам! А во взоре пыл, Как будто высь Авророй обагрилась. К груди прижала сына что есть сил, Ему златые кудри поласкала И, радостью сияя, отвечала: «Что б ни желал, всё, милый сын, приму я, Ведь слава наша крылья обретает И возвращает на стезю прямую Благою волей всех, кто заплутает. На новый путь и Лавра подниму я, Победа уж венок ему сплетает: Средь тягот доблесть вспыхивает жарче, Так золото в огне сияет ярче. Чтоб слава наша землю охватила, Пусть Джулиано выйдет в бой впервые; Тот, кто поет о доблести Ахилла И возрождает времена былые, Нам сложит гимны, чтоб стило явило Любви примеры чистые, благие. Тогда, прекрасный сын мой, наша слава Превыше звезд взметнется величаво. А вы, сынки, победными крылами Овейте всех Тосканы сыновей, Через эфир неситесь, словно пламя, Берите лук и стрелы поживей, Пусть Марс в благом пылу помчится с вами, И посмотрю я, кто из вас резвей, Разите вы тосканцев до упада. Лук золотой будь лучшему награда». По сих словах схватили лук и стрелы И у бедра привесили колчан, — Так и гребцы, что наги, загорелы, Хватают весла, коли свист им дан. Летят через эфир, быстры и смелы, И рушатся на город, как таран. Так пар порою с воздухом составится, И кажется: тот звездами буравится. Идут и выбирают благородных, Дабы огню любовному обречь, Кремнями бьют в усильях не бесплодных, Чтоб потихоньку каждого возжечь. Проник в них Марс и, больше не свободных, Не преминул забавами увлечь, Теперь юнцы, хоть крепким сном объяты, Мнят, что они Аморовы солдаты. Когда в созвездье Рыб войдет светило, То силой жизни полнится земля, Которую весна уж застелила, Цветами и травой убрав поля, Так и огонь в сердца их скрытой силой Проник нежданно, жажду воспаля, Желанье славы и признанья разом Воспламенило доблесть в них и разум. Здесь больше Трусость не имеет власти, А Лень и от медлительных бежит, И купидоны, взяв за обе пясти, Влекут Свободу, в гневе та рычит; Желанье пальмы рвет сердца на части, Огнем их опаляет и крушит, Как только в грудь их эти сны нисходят, Покоя духи страсти не находят. И между тем изнемогают спящие — Не выбраться никак из крепкой сети; Как змейки, молча между трав скользящие, Как рыбы в водах, так и духи эти По венам, по костям бегут, горящие, И пламя всё растет в пылу и свете. Посланники крылатые за двери, И новое на ум пришло Венере. Супругу Сна призвала Киферея, Одну из Граций, юных нимф-сестер, Всех влюбчивей, изящней Паситея, И краше всех у Паситеи взор, И говорит ей: «Крыльев не жалея, Лети к супругу, дабы тот простер Пред Джулиано сей же миг виденье Такое, чтоб подвигнуть на сраженье». Так изрекла. Бесшумно, что есть мочи, Помчалась та сквозь небо напрямик, И молнию не дольше видят очи; Нашла она его в единый миг. Он шествовал за колесницей Ночи; И сонм летучих Снов пред ней возник, Причудливых, разнообразных, коим Дано ветра и хлябь смирять покоем. Пред томными супружними очами Она улыбкой нежно просияла, И облаки перед ее лучами Пропали с вежд его, как не бывало. Меж тем ей Сны противились тенями, Тень каждая ей лик свой открывала, Из них избрав единого Морфея, Сон попросив, исчезла Паситея. Она исчезла, а за Паситеей Помчались Сны от горних рубежей; У нимфы веки стали тяжелее, И ею сон овладевал уже, Она летела, перьями не вея, И в радости предстала госпоже. Здесь избранные Сны ей повинуются, Все в новых формах, строятся, волнуются, — Так в ожидании приказа воины Без ропота вздевают облачение, Застегивают шлемы и настроены Под звуки труб отправиться в сражение, С мечами, с копьями они построены, Примеривают щит, вооружение И после шпорят скакунов с отвагою, Вот-вот столкнутся с вражеской ватагою. Был час, когда уж близится денница, Но небеса по-прежнему темны, Икара наклонилась колесница, И потускнел ущербный лик луны, Сошла на Джулиано вереница Летучих Снов, ему внушая сны; Уходит горечь, входит в тело сладость, На свете, право, редка эта радость. И видит он: безжалостная донна С чертами резкой строгости и гнева Приковывает властно Купидона К стволу Минервина благого древа, На девственной груди ее – Горгона; В покрове белоснежном эта дева Ему выщипывает оперенье, Ломает стрелы, лук без сожаленья. Ах, как перемениться смог несчастный Амор, который прежде весел был! Теперь уж не надменный и не властный, Он гордость и триумфы позабыл И о пощаде, горести причастный, Он, вызывая жалость, возопил, Кричал он Джулиано: «Горе, горе! О, защити меня в моем позоре!» И Джулиано в ложном сновидении Ответствовал, не поборов конфуза: «Мой господин, почто же ты в пленении? В Палладины тебя замкнули узы. И видит дух мой, что твои мучения От облика чудовищной Медузы, Ее керастов ярых, ужас сеющих, Лица, шелома, дротов пламенеющих». «Воззри, о Джулиано, как, пылая, Она и солнце затмевает разом, Как низость гонит, сердце просветляя, Возвышенный воспламеняет разум. Тебе она предстала – лань простая И, душу подчинив очей приказом, Страх зародила в ней, многострадальной, Храня тебя для пальмы триумфальной». Так рек Амор, и Слава тем мгновеньем Коснулась, осиянная, земли, И вместе с ней, пылая вдохновеньем, Поэзия с Историей сошли, И Джулиано легким мановеньем На поле брани вмиг перенесли; И уж на донне не доспех Паллады, А только белоснежные наряды. И вот на Джулиано облаченье Пылает златом как по волшебству; Ведомый ею, он пойдет в сраженье, Оливой, лавром увенчав главу. Он радость ощутил от лицезренья Возлюбленной своей как наяву, Он видел: нимфа в облаке печали, Но лютости глаза не излучали. Тут облака как будто помрачнели, И всею бездной задрожал эфир, Луна и небеса побагровели, И звезды пали вглубь отверстых дыр. Затем Фортуну он узрел в веселье С любимой нимфой, украшавшей мир, Так жизнь вручил он под ее главенство И с ней стяжает славу и блаженство. В таких-то лабиринтах легким бегом Явил свои деянья воин юный, Он счастлив был и предавался негам, Что́ смерть ему, что́ горести в подлунной! Но рок не отвести нам оберегом: Мы все в упряжке движимы Фортуной! Хоть льсти, хоть шли проклятия Фортуне — Останется глуха, всё будет втуне. И что нам сетовать, что падать духом Иль увлажнять ланиты током слез? Не тронется, не преклонится слухом, Вставать ли супротив ее угроз? Весь мир она своим подмяла пухом, Ведет, как хочет, ход крутых колес. Блажен, кто мысли от нее отводит И в доблести спасение находит! О, счастлив тот, над кем она не властна, Кто супротив атак ее идет, Тверд, как утес пред бездною ненастной, И защищен, как от ветров оплот; Кто ждет удара, стойко и бесстрастно Превратностей претерпевая гнет! Он, от себя завися лишь, тем самым Не в воле случая – он правит сам им. Уж в колеснице светлую Аврору Понес Пегас, в узде горящей мчась; И из-за Ганга встало в эту пору Светило дня, во злато облачась; Уже на Эту, золотую гору, Латоны дочь бежала в ранний час, И в росной влаге стебли приподняли Цветы, что их от холода склоняли. И радостная ласточка, приветствуя Рожденье дня, в гнезде своем запела; Уж стая Снов, со светом не соседствуя, В свою пещеру мрака улетела, Когда, в душе ликуя, а не бедствуя, Проснулся Джулиано; глянул смело Он вкруг себя, и очи поразились: В них страсть и жажда славы отразились. Тут Славу он увидел пред собою. Богиня быстрокрылая в броне Звала его и всех отважных к бою, «Вперед! Вперед!» звучало в вышине. Он чувствовал, что гулкою трубою Уже к турниру призван он извне, И в теле будто возгорело пламя. Воззвал горе такими он словами: «Юпитерова дочерь всеблагая, Ты двери храма Януса блюдешь, Могучею десницей полагая Грань миру и войне; ты предстаешь, Богиня-дева, землю озаряя, Величием овеянная сплошь, Зажги мне сердце доблестью священной. Тритония, вонми мольбе смиренной! В твоей броне явилось мне виденье Той, что была безжалостна со мной, И страшный лик Медузы, и плененье Амора этой донной ледяной, Но скованного разума волненье Ты уняла, мне ниспослав покой; На подвиги зовешь с Амором ныне, Даруй мне славу вечную, богиня! И ты, чьим лицезреньем услаждаюсь, Кто в облаке пылающем предстала, Кому всецело сердцем подчиняюсь, Зане любовь едва ль мне помогала, Тобой на брань я воодушевляюсь, Как резвый конь от трубного сигнала, Тобой да отличусь, о Слава, днесь я, Неси меня в просторы поднебесья. И коль, Амор, могу я быть по праву Поборником твоим противу той, Противу той, что силою расправу, Коль верить сну, свершала над тобой, То влей мне в мысли сладкую растраву, А сердце состраданию открой; У доблести моей крыла недлинны, Сильней отвага у нее, невинной. Сам видишь: столь отважна эта дева, Что и тебе дает она отпор. В честных сердцах, как птица в кроне древа, Селишься ты, божественный Амор. Дай пыл мне своего святого гнева И над природой вознеси, синьор, И сделай так, чтоб, как твое точило, Не ранила она, а меч точила. Амор, Минерва, Слава, вслед вам гордо Я шествую, впивая ваше пламя, И только с вами, я уверен твердо, Смогу победу заслужить делами, И пусть из памяти не будет стерта Печать моя, пусть помянут хвалами; Вы ту, меня презревшую, смягчите, Меня же на ристалище умчите.