Впервые за несколько недель Симон чувствовал себя по-настоящему свободным.

Цирюльник бесцельно бродил по тесным улочкам и вдыхал запах города, может, и не самый приятный, но довольно необычный. За преобладающей вонью отбросов и фекалий он различал доносящийся издали запах реки, кислого вина и вездесущего пива из трактиров. А когда проходил по одному из многочисленных рынков, даже уловил аромат гвоздики и муската.

За последние годы Симону стало слишком тесно в Шонгау. Возможно, поэтому он и решил закрыть на время свою процветающую купальню и отправиться с Куизлями в далекий Бамберг. Цирюльник понимал, что сильно рискует, так как в Шонгау завелся уже второй его собрат по цеху, а с прошлого года – еще и новый лекарь. Симон считал его законченным шарлатаном, но это не мешало людям покупать у него дорогущие и бесполезные настои и лекарства. И все только потому, что он учился в диковинной Болонье по ту сторону Альп…

Прогуливаясь по улицам, обходя повозки и прохожих и стараясь не замарать в нечистотах новые начищенные сапоги, Симон вспоминал Ингольштадт, где сам учился много лет назад. Там же он познакомился с Самуилом, выходцем из богатой еврейской семьи, давно принявшей христианство. Самуил был умен и начитан, но, как и Симон, был пристрастен к хорошему вину, дорогой одежде и в особенности к азартным играм. Одержимые общими устремлениями, молодые студенты шатались по дешевым кабакам, и это в конечном итоге стоило Симону места в университете. Всего за полтора года он проиграл и пропил все деньги и вынужден был вернуться в Шонгау. Отец, покойный лекарь Бонифаций Фронвизер, так и не простил ему этого провала.

А Симон – самому себе.

Самуил же, напротив, сделал карьеру. Он дослужился до городского врача и временами пускал кровь самому епископу. Бывшие студенты изредка переписывались, и живущий холостяком Самуил всякий раз спрашивал Симона о его семье. Поэтому, услыхав о приглашении в Бамберг, молодой человек сразу воодушевился. Ему хотелось повидаться со старым другом. Помимо всего прочего, он надеялся перенять у него кое-какие познания в медицине, которые пригодились бы ему в Шонгау.

Хоть вначале Симон и не желал этого признавать, ему нравилось бродить по улицам в одиночку. Он любил своих сыновей, но и от них порой не было спасения, особенно от сорванца Пауля, склонного к частым вспышкам агрессии. Симон не сказал Магдалене, когда вернется, поэтому наслаждался драгоценными свободными минутами. Осматривал многочисленные церкви и часовни, купил мешочек излюбленных, хоть и дорогих, кофейных зерен у лотков с пряностями и полюбовался изысканными тканями.

У приходской церкви Святого Мартина Симон заметил девушку с обритой головой и косами из соломы. Девушка плакала; в руках у нее была табличка, сообщавшая прохожим, что она повязалась с каким-то приблудным парнем. Некоторые из прохожих плевали ей под ноги, другие смотрели с жалостью. По лицу Симона пролегла тень. Ему невольно вспомнилось, что им с Магдаленой тоже приходилось терпеть насмешки в Шонгау, пока они не поженились.

Везде одно и то же. Цирюльники, знахари, дети палачей… Мы так и останемся неприкасаемыми, на всю жизнь. Наверное, нас высмеивают даже в светском Париже…

Расспросив дорогу, Симон разыскал наконец нужное место – так называемый мещанский двор, недалеко от сенного рынка, сразу за пышным зданием иезуитской школы. К внутреннему двору, засаженному цветами и фруктовыми деревьями, примыкало несколько строений. Симон выяснил, что здесь жили главный секретарь и городской врач. Глядя на новые крыши, ухоженные яблони и чистый двор, он невольно вспомнил свою жалкую купальню в Шонгау.

Может, отец все-таки был прав… Я просто жалкий неудачник.

Но тут ему вспомнилась Магдалена, дети и жизнь, полная волнительных событий, – и мрачных мыслей как не бывало.

Симон взволнованно постучал в дверь, которую ему назвали, и стал ждать. Через некоторое время послышались шаги, и дверь отворила пожилая женщина, вероятно, экономка Самуила. Волосы у нее были собраны в пучок, и сама она была худа и для женщины непривычно высока, что позволило ей смотреть на низкого цирюльника сверху вниз. Она окинула Симона пренебрежительным взглядом, оглядела его пыльную одежду и проворчала:

– Доктора нет. Если вы с каким-то недугом, то приходите завтра. – Старуха состроила кислую мину: – По пятницам мастер Самуил принимает и простых пациентов.

Симон сдержал едкое замечание, завертевшееся на языке, и вместо этого ответил с улыбкой:

– Я его старый друг. Где же мне его разыскать?

Экономка поджала губы:

– Вас туда вряд ли впустят. Господин доктор в замке Гейерсвёрт у почтенного епископа. Одна из его… – она помедлила, – э… горничных страдает женской болезнью, вылечить которую способен лишь мастер Самуил. Но вас это не касается.

– Горничная, значит… Полагаю, она несколько моложе, милее и, вероятно, добродушнее, чем горничная простого доктора. Что ж, всего доброго.

Пока экономка хмурилась, раздумывая над смыслом его слов, Симон развернулся и ушел со двора. Как это часто бывало, когда кто-нибудь указывал на его низкое положение, лекарь вскипал от злости и успокаивался с большим трудом. Уже в который раз он поклялся себе, что его детям и внукам в жизни повезет больше, чем отцу, который, несмотря на свои способности, прозябал в провинциальной глуши жалким цирюльником. Интересно, как все сложилось бы, закончи он тогда учебу в Ингольштадте? Тоже стал бы лейб-медиком герцога или епископа?

Свернув в переулок, ведущий к дому палача, Симон так и не успокоился. Неожиданно для себя он решил попытать счастья и спросить Самуила в замке Гейерсвёрт. Собственно, не было никаких оснований так невежливо его выпроваживать, как поступила экономка. Одежда у него была хоть и грязноватая, но вполне пристойная. Ренгравы и нарядная шляпа с перьями обошлись ему в целое состояние! Вообще Симон придавал большое значение своей внешности, компенсируя тем самым свой невысокий рост.

У ближайшего поворота цирюльник спросил дорогу к замку, и ему показали в сторону Регница. Вскоре он увидел недалеко от ратуши, выше по течению, вытянутый остров, в северной оконечности которого располагалось пышное строение, украшенное башенками и эркерами. Яркие витражи и окна в свинцовых рамах переливались бликами под лучами послеполуденного солнца. Сооружение выглядело как несколько уменьшенная копия герцогского охотничьего замка. Симон вдруг засомневался, стоит ли спрашивать Самуила среди такой роскоши. Но он собрал все свое мужество и двинулся по мосту к широким воротам с двумя дубовыми створками. Там дежурили стражники епископа. По дороге молодой человек более-менее очистил и отряхнул одежду. Солдаты смотрели на него внимательно, но без враждебности.

– Могу я увидеть доктора? – спросил Симон, стараясь при этом говорить рассеянно и вместе с тем требовательно.

Один из стражников нахмурился:

– Он в замке, с одной из девиц. А вам он зачем?

– Ну… он забыл мешочек с бенгальскими огненными бобами. – Подхваченный внезапным порывом, Симон показал мешочек с кофейными зернами, купленными на рынке. – Без них в лечении мало толку. Мне нужно скорее передать это доктору.

– Бенгальские… бобы? – Морщины на лбу стражника стали еще глубже. – Они что, помогают от проклятой французской болезни?

Симон улыбнулся украдкой. Теперь он, по крайней мере, узнал, чем страдала горничная епископа. Французской болезнью, именуемой также сифилисом, называли заразный и крайне опасный венерический недуг, которого особенно опасались при дворах. Против нее не было средства, и в большинстве случаев она приводила к сумасшествию и смерти. Цирюльник встряхнул мешочек, и зерна внутри загремели.

– Если и существует средство исцеления, то только огненные бобы, – произнес он надменно. – Их привезли прямиком с индийских островов. Епископ заплатил за них уйму денег. Правда, действие их продлится еще несколько часов, потом они начнут гнить…

– Господь всемогущий!

По лицу стражника легко было прочесть, что его ожидало, навлеки он на себя гнев епископа.

– Проходите же скорее! И что этот еврей забывает снадобья, – проворчал он вполголоса.

Но Симон уже прошел мимо него и шагнул в тенистый двор замка. Он чувствовал, как другие стражники буравят его недоверчивыми взглядами, и потому, вскинув голову, уверенно направился к каменной арке, ведущей, как ему показалось, в дальнюю часть замка.

Шагнув через проход, Симон замер, точно ослепленный. Он оказался на краю обширного, окаймленного рекой парка, пронизанного симметричными рядами живых изгородей. Некоторые кусты были острижены в форме животных, другие образовывали волнистые линии или оканчивались пышными кронами. Между ними росли клумбы с розами всевозможных видов, большинство из которых уже отцвели. Посреди парка находился фонтан с изящными статуями и бронзовым оленем, из рогов которого била вода. В расположенных неподалеку вольерах щебетали пестрые экзотические птицы, рядом лоснились в теплицах сочно-зеленые цитрусы. После грязи и зловония улиц эти декорации были столь необычны, что Симон не знал, видит ли все это наяву.

В конце концов к действительности его вернул громкий крик:

– Симон! Бог мой, Симон! Неужели и вправду ты!

С галереи, ведущей в замок, к нему спускался высокий мужчина. В остроконечной шляпе и с распростертыми руками, он походил на волшебника. Мужчина подошел ближе, и только тогда, разглядев приветливое лицо с крючковатым носом и густыми бровями, Симон узнал своего старого друга Самуила. Волосы у него чуть поредели, вокруг глаз добавилось несколько морщин, но в целом он, казалось, нисколько не изменился.

– Самуил! – со смехом отозвался Симон.

Друзья обнялись, и на мгновение оказались забыты и парк с его фонтаном, живыми изгородями и экзотическими птицами, и даже замок Гейерсвёрт.

– Отправил бы хоть посыльного, чтоб сообщить о своем приезде, – упрекнул его Самуил, шутливо погрозив пальцем. – Я уже начал беспокоиться, не случилось ли чего-нибудь в дороге.

Симон вздохнул:

– Боюсь, ты переоцениваешь мои финансовые возможности, Самуил. Я лишь простой цирюльник и не могу позволить себе посыльного… – Он взглянул, отчасти с одобрением и отчасти с завистью, на стены замка. – А вот ты, похоже, с князем-епископом на короткой ноге.

– Да, ставлю толстяку клизмы, – рассмеялся в ответ Самуил и отмахнулся: – Жизнь видного доктора не так радужна, как все представляют. Ты ведь знаешь: чем богаче пациент, тем он сложнее. Сейчас я выхаживаю не столько его преосвященство, сколько одну из его любовниц…

– Которая подхватила французскую болезнь, знаю, – перебил его Симон.

Самуил осклабился:

– А ты, я смотрю, ничуть не изменился. Хитрый и любопытный, как старый еврей… Даже знать не хочу, как ты раздобыл эти секретные сведения. И как ты проник в летнюю резиденцию епископа – тоже, – добавил он с нарочитой строгостью.

– Скажем так, одно последовало из другого, – сказал Симон с улыбкой. Но потом по лицу его пролегла тень. – Страшная зараза эта французская болезнь. Помню, как отец несколько раз занимался такими случаями, все со смертельным исходом. Заразилась только девушка или епископа тоже угораздило? – Он понизал голос и огляделся в поисках соглядатаев.

Самуил покачал головой:

– Видимо, нет. Хотя теперь для Филиппа Ринека это, конечно, главная забота. Я обтер девицу ртутью, чтобы уничтожить заразу. Она визжит как резаная. Если не сифилис, так лечение наверняка сведет ее с ума. Но что ж мне остается делать? Лучшего средства я не знаю… – Он тяжело вздохнул. – По этой же причине пациентку поместили в Гейерсвёрте, а не при дворе в Менгерсдорфе, где епископ живет в холодные месяцы. – Самуил тонко улыбнулся. – Должно быть, крики напоминают его преосвященству, что и он не вечен… Ну, сегодня он хоть сподобился проведать ее. Все-таки она была до недавних пор его любовницей.

– А ты не пробовал отвар из гваякового дерева? – спросил Симон. – Я прочитал про него всего пару месяцев назад. Великий гуманист Ульрих фон Гуттен испробовал его на себе…

Самуил рассмеялся:

– Я смотрю, ты и в этом отношении остался прежним. Вечно в поисках новейших методов лечения. Может, ты и прав, я…

Он замолчал на полуслове. Со стороны арки к ним приближались двое изящно одетых мужчин в сопровождении стражников. Самуил со вздохом снял шляпу и жестом велел Симону сделать то же.

– Вот досада-то! – пробормотал лекарь, ввернув пару слов на идише. – Епископ, а с ним викарий… Не щадит меня сегодня судьба! Только бы этим двоим пиявок ставить не приспичило. Иначе я и к утру домой не вернусь.

Он низко поклонился, и Симон в нерешительности последовал его примеру.

– А, дорогой мой Самуил! – Один из сановников приветствовал медика низким, звучным голосом.

Он был могучего сложения, с длинными седыми волосами, завитыми по нынешней моде, и такой же седой бородкой. Одежда на нем была дворянская, и только по клобуку на голове Симон догадался, что перед ним, вероятно, сам князь-епископ Бамберга. На вид ему было лет пятьдесят.

– Ну, как продвигается лечение моей милой Франчески? – участливо спросил Филипп Ринек. – Когда я навещал ее утром, бедняжка была не в себе. Даже меня, своего любимого исповедника, и то не узнала… – Казалось, епископ только теперь заметил Симона и сощурил глаза: – Вы что же, посвятили в нашу маленькую тайну одного из своих слуг?

Самуил возмущенно замотал головой:

– Нет, конечно! Это ученый доктор Симон Фронвизер. Мой друг по университетской скамье и видный врач из окрестностей Мюнхена. Мы как раз обсуждали другие методы лечения, не такие мучительные, как ртуть.

Епископ, казалось, задумался и наконец кивнул:

– Ладно, пусть так, все лучше, чем эти вопли. Они прямо до костей пробирают. Только уясните одно. – Он строго взглянул на Симона: – Вы обязаны хранить врачебную тайну! Иначе в скором времени слух мой будут услаждать ваши крики. Господин… Как там ваше имя?

– Фронвизер, – подсказал ему Симон хриплым голосом. – Симон Фронвизер.

К нему еще не вернулся дар речи после того, как Самуил наглой ложью повысил его до дипломированного врача.

– Можете… можете на меня положиться.

– Вот и славно. Вижу, мы поняли друг друга.

Князь-епископ улыбнулся и показал на своего пожилого спутника, одетого не менее изысканно. Это, очевидно, и был викарий. В то время как Филипп Валентин Войт фон Ринек представлял в Бамберге власть как духовную, так и мирскую, викарий ведал лишь церковными делами. На макушке у него была выстрижена тонзура, а взгляд, казалось, пронизывал Симона насквозь.

– Что ж, добрый мой Самуил, – продолжил Филипп Ринек, обращаясь к врачу, и лицо его омрачилось. – Плохие новости. Викарий Себастьян Харзее только что рассказал мне об очередной ужасной находке. Благонамеренный союзник в рядах городской стражи доложил об этом его преподобию. Очевидно, в лесу нашлась рука пропавшего советника Шварцконца. Ужасно, не правда ли? – Епископ поежился. – Ведь старый советник всегда был надежным столпом в доме Божьем.

– Этот самый Бог его и забрал, – ответил Самуил. – Вероятно, беднягу разорвали дикие звери.

– Или что-то другое, – вставил викарий Харзее.

Его трескучий голос напомнил Симону скрип старых досок.

Самуил взглянул на викария с недоумением.

– Что-то другое? Что вы хотите сказать этим, ваше преподобие?

– Как намекнули его сиятельство, это не первая найденная конечность, – съязвил в ответ Харзее. – И люди продолжают пропадать. Судя по всему, теперь пропала и супруга аптекаря. Но и это еще не все… – Он перешел на шепот: – Как я узнал недавно, прошлой ночью в городе обнаружили лохматое существо. Величиной с человека, с длинными острыми зубами, передвигавшееся на задних ногах.

– Лохматое… существо с длинными зубами? – У Самуила от изумления отвисла челюсть. – Но…

– Один из стражников видел его, еще утром он мне обо всем доложил, – перебил его Харзее. – Сомнений быть не может.

Рядом нерешительно прокашлялся епископ:

– Я уже сказал викарию, что считаю все это… ну, выдумками. Очевидцем, вероятно, оказался какой-нибудь пьяница. Но он, к сожалению, рассказал об этом другим, и теперь слухи расползаются по трактирам. Церковь опасается беспорядков.

– И с полным на то основанием, – заметил Харзее. – С полнейшим.

Он приосанился, словно приступал к длинной проповеди.

– Учитывая предыдущие происшествия, пропавших людей и ужасные находки, я пришел к неприятному, хоть и логичному, заключению.

– Какому же? – спросил нерешительно Самуил.

– Ну… – Викарий выдержал эффектную паузу и прошипел: – Нельзя исключать, что в Бамберге завелся оборотень.

Некоторое время мужчины хранили молчание, слышался лишь отдаленный плеск фонтана.

– Оборотень? – проговорил наконец Симон. – Но… это же вздор какой-то!

Он прикусил язык. Вообще-то ему следовало промолчать. Но подозрения викария просто вывели его из себя.

Харзее бросил на цирюльника недовольный взгляд, словно ему помешал какой-то неприятный звук, после чего вновь обратился к Самуилу:

– Существование оборотней доказано! «Молот ведьм», это непревзойденное пособие инквизиции, и работы других ученых дают этому исчерпывающие доказательства. То и дело разгораются процессы над дьявольскими созданиями, особенно во Франции, хотя и у нас в Германии они также имеют место. Последним случаям в Ландсхуте и Штраубинге всего по несколько лет! – Викарий возвысил голос и теперь уж точно походил на проповедника. – Как и ведьмы, оборотни представляют собой злых людей, что заключили сделку с дьяволом. Они получают от него пояс из волчьей шерсти, который превращает их в ужасных лохматых тварей. Тварей, готовых жрать все живое! Я изучил соответствующие работы и теперь убежден: в нашем городе завелся оборотень!

Епископ молчал, его явно обуревали сомнения. Наконец он прокашлялся:

– Признаюсь, до сих пор у меня были сомнения на этот счет. Но теперь, когда стали расползаться слухи и все больше людей утверждают, будто видели эту тварь…

– Это и не удивительно, – заметил Самуил. – Кто-то утверждает, будто видел что-то, – и сразу набирается десяток других, набивающих себе цену. Если верить всем слухам, не было бы спасения от оборотней, колдунов и прочей чертовщины.

– А пропавшие люди и эти жуткие конечности? – Филипп Ринек покачал головой: – Боюсь, я больше не могу закрывать на это глаза, даже если б захотел. Люди начинают роптать. Если так пойдет и дальше, у меня не останется загонщиков для охоты, потому что никто и шагу в лес не ступит. – Он вздохнул. – Кроме того, через несколько дней к нам собирается с визитом вежливости его курфюршеское сиятельство вюрцбургский епископ Иоганн Филипп фон Шёнборн. Это один из могущественнейших людей в Германии и друг кайзера. Эти злодеяния нельзя оставлять нераспутанными. Поэтому я скрепя сердце решил созвать Совет, чтобы тщательнее изучить все обстоятельства. – Архиепископ кивнул на Харзее. Тот стоял, скрестив руки, и смотрел исподлобья. – Его возглавит викарий Харзее, и вас, мастер Самуил, я тоже хотел бы там видеть. Как-никак все это требует научного подтверждения. Нельзя допустить, чтобы Бамберг вновь предстал в дурном свете.

Симон понятия не имел, что хотел сказать епископ последним предложением. Он бросил на Самуила вопросительный взгляд, но Ринек уже снова заговорил с доктором:

– Я хотел бы обсудить с вами еще кое-какие детали. Наедине. – Он многозначительно взглянул на Симона. – Уверен, ваш друг сам найдет обратную дорогу.

– Само собой. – Фронвизер низко поклонился и поспешил было прочь, но Самуил его придержал.

– Когда это безумие закончится, рад буду пропустить с тобой стаканчик вина, – прошептал лекарь ему на ухо так, чтобы другие не услышали. – Скажем, завтра после обеда, у меня?

Симон незаметно кивнул и направился к арке. Оглянувшись еще раз, он увидел, как епископ Ринек и Самуил бредут вдоль живых изгородей и что-то живо обсуждают.

Только викарий остался на прежнем месте, провожая Симона недоверчивым взглядом. Словно размышлял, не мог ли и щуплый дерзкий лекарь в действительности оказаться коварным оборотнем.

* * *

Спустя несколько часов, лежа в каком-то жутком месте, Адельхайд Ринсвизер таращилась на слабеющее пламя маленькой свечки. Женщина охрипла от долгого крика, кости и сухожилия болели от кожаных ремней, которыми Адельхайд была пристегнута к скамье. Она могла шевелить лишь правой рукой и время от времени тянулась к глиняному кувшину, что стоял на полу, окунала пальцы в воду и смачивала губы.

Где я? Как я сюда попала?

Комната, в которой она оказалась, представляла собой душную камеру квадратной формы. Пахло кислым вином и крысиным пометом. Иногда по полу с писком пробегали мыши. Большую часть времени царила гнетущая тишина, словно Адельхайд находилась глубоко под землей. Лишь изредка до нее доносились крики другой женщины, и тогда она понимала, что начиналось по новой.

Когда же наступит моя очередь? Господи, когда?

Адельхайд давно перестала звать на помощь. Лишь временами из горла ее вырывался всхлип. Она не могла сказать точно, как долго здесь пролежала. Последнее, что она помнила, это треск, с которым на нее бросилось существо в лесу. Треск и запах мокрой шерсти. После она очнулась в этой камере с тяжелой, как после бутылки крепкого вина, головой. Сбоку, над виском, вскочила здоровенная шишка.

С тех пор время почти остановилось. В камере не было окон, даже щели, сквозь которую внутрь пробился бы свет. Лишь дрожащее пламя свечи, от которого по стенам плясали тени. Единственными звуками, которые до нее порой доносились, были пронзительные крики. Адельхайд ни разу не видела бедняжку, но полагала, что женщина находилась в камере в другом конце коридора. Этой камеры она страшилась больше всего.

Камера.

Вскоре после того, как Адельхайд очнулась, мужчина в капюшоне палача отвел ее туда связанную. Она и сейчас содрогалась при мысли обо всех диковинных орудиях, что лежали там и стояли. Большинство из них Адельхайд видела впервые, однако подозревала, что все они служили одной-единственной цели – причинить человеку как можно больше страданий. Ее предположение подтверждали нарисованные второпях рисунки на стенах камеры. Нанесены они были на полотнища, которые ниспадали с потолка, словно гобелены в каком-нибудь жутком королевстве. Сцены, изображенные на них, были столь ужасны, что страх еще долго стискивал горло.

Адельхайд вспоминался мужчина верхом на деревянном конусе, с разинутым в муках ртом. Потом женщина, которой железной скобой разжимали рот и вырезали язык ножом. На третьем рисунке изображалась обнаженная рыжая девушка на дыбе, палач в маске вливал ей в рот воду через воронку. Других мучеников обували в бронзовые сапоги, из которых текла смола, их подвешивали, точно убойный скот, на веревках или топили вилами в черных, бурлящих потоках. Рисунки в камере изображали ад куда ужаснее, чем все фрески в приходской церкви Бамберга. И Адельхайд понятия не имела, в чем же состоит ее проступок.

Какие муки меня ожидают? Господи, лиши же меня рассудка, чтоб я не чувствовала боли. А может, я уже сошла с ума? Может, это и есть ад?

Мужчина не снимал капюшона и поначалу не проронил ни слова. Он заговорил только в камере. Твердым, деловитым голосом задавал одни и те же вопросы:

Признавайся, ведьма! Кто обучил тебя колдовству?

Кто твои братья и сестры?

Где вы собираетесь? В лесу? На кладбище? На Альтенбурге?

Куда вы отправляетесь в Вальпургиеву ночь?

Как вы изготавливаете напиток, который позволяет вам летать?

Признавайся, ведьма, признавайся, признавайся, признавайся…

Адельхайд не могла ничего сказать, только мотала головой и молилась за собственную жизнь. Но он продолжал задавать одни и те же вопросы, голос его лился нескончаемым водопадом:

Признавайся, ведьма, признавайся, признавайся, признавайся…

Потом он отвел ее обратно в камеру и напоследок прошептал на ухо нечто странное:

Это первый уровень…

Из рассказов Адельхайд знала, что подозреваемым сначала показывали орудия пыток. Этого зачастую хватало, и они сознавались от страха. Однако Адельхайд даже не догадывалась, в чем, собственно, должна сознаться. Поэтому мужчина молча пристегнул ее к лавке и оставил одну.

И теперь она слышала, что представлял собой второй, третий или четвертый уровень.

Сквозь каменную стену донесся высокий, пронзительный крик. Адельхайд тихо застонала. Пытка в соседней камере продолжалась, сомневаться в этом не приходилось. Крики второй узницы то нарастали, то стихали, но Адельхайд почему-то догадывалась, что ее черед настанет лишь после того, как другая женщина умрет.

Держись, кем бы ты ни была! Держись как можно дольше!

Еще до недавнего времени Адельхайд различала между воплями обрывки фраз, крики о помощи, просьбы и мольбы. Но постепенно все слилось в безумный рев.

И рев этот, похоже, становился все слабее.

Держись!

Адельхайд закрыла глаза и забормотала молитву. Крики словно пронзали ее иглами.

Держись!

* * *

– Черт, вот такой табак мне по душе! Черный, как волосы дьявола, и сладкий, как задница молоденькой шлюхи.

Закрыв глаза, Якоб Куизль затянулся, и к потолку общей комнаты поднялись густые клубы дыма. Как это часто бывало, пахучее зелье превращало палача в более уживчивое существо. Ради этого остальные готовы были мириться с тем, что приходилось тереть слезящиеся от едкого дыма глаза и временами кашлять.

За окнами давно стемнело, и Куизли собрались за массивным дубовым столом. Катарина убирала миски, тарелки и ложки. Из продуктов, которые Магдалена с Барбарой накупили на рынках Бамберга, суженая Бартоломея сотворила ужин, такой вкусный, какого Магдалена давно не пробовала. Теперь, сытая и усталая, она клевала носом напротив отца и смотрела, как тот выпускает маленькие и большие колечки дыма. Петер и Пауль уже уснули, после того как Барбара пересказала им на ночь с десяток сказок.

По окнам барабанил осенний дождь, и ветер завывал, как дикий зверь. Магдалена содрогнулась, вспомнив прошлую ночь и жуткие происшествия, о которых им рассказали отец с дядей Бартоломеем.

– Так, значит, кто-то вскрыл бедной девице грудину, чтобы вынуть сердце? – спросила она в тишине. – Кто же, ради всего святого, способен на такое?

– Брехня! – проворчал Бартоломей. Он сидел чуть поодаль и вырезал лучину. – Это твой отец так решил. Убийца, видно, просто перестарался, чтобы заткнуть бедняжке рот.

– А что же насчет вырванных ногтей с ноги, которую нам капитан показал? – заметил Куизль. – Может, убийца и тогда просто перестарался? По мне, так слишком это все странно.

– И что с того? – Бартоломей одарил брата мрачным взглядом. – Я вообще не понимаю, с чего бы тебе рассказывать обо всем этом, Якоб. Капитан ясно дал понять…

– Вот что я собственной семье рассказываю, это уже не твое собачье дело, – перебил его Куизль и кивнул на Симона с Георгом. – Георг и так все знает, он будет нем как могила. А мой зять, может, и простой цирюльник, но кое-что смыслит в медицине. Так почему бы мне не испросить у него совета?

Магдалена неожиданно рассмеялась:

– Бог ты мой, чудеса еще случаются! Впервые вижу, чтобы ты хотел посоветоваться с моим мужем. – Она повернулась к Симону: – Верно?

Фронвизер пожал плечами. Он как раз грел руки о кружку с горячим кофе. Магдалена знала, что именно за этим напитком ее супругу думалось лучше всего.

– Все равно это преступление не удастся надолго сохранить в тайне, – ответил он наконец. – Про лохматого монстра уже полгорода знает.

– Верно. – Георг устало потянулся. Долгий, напряженный день и для него не прошел бесследно. – После Хауптсмоорвальда я сходил еще в Санкт-Гангольф, забрал пару дохлых коз. Даже там толкуют про эту бестию. Только подумайте, это якобы оборотень! – Он покачал головой: – Если епископ узнает…

– Уже узнал, к сожалению, – перебил его Симон и вздохнул. – И узнал от викария Себастьяна Харзее. Вы его знаете? Крайне неприятный тип.

Он в двух словах рассказал о своей встрече с мастером Самуилом и гнусных подозрениях, высказанных викарием.

– Они хотят собрать Совет, которому предстоит выяснить, действительно ли мы имеем дело с оборотнем, – закончил Симон. – Притом что Харзее давно вынес приговор. Слава Богу, что Самуил тоже состоит в комиссии. Хоть один здравомыслящий в толпе суеверных и ханжеских злопыхателей!

– А что, если это и в самом деле оборотень? – спросила Барбара обеспокоенно. Она помогала Катарине с посудой, теперь села рядом с Георгом и огляделась. – Все-таки пропали люди, находят конечности, потом это лохматое существо…

– Не забывайте о растерзанном олене, про которого рассказывал Симон, и разговоры путников в лесу, – вмешалась Магдалена и взглянула на отца. – Может, это ничего и не значит, но возможно, что в окрестностях Бамберга действительно завелась какая-нибудь бестия? Не оборотень, конечно. Может, это просто крупный волк или…

– Довольно, черт бы вас побрал! – вспылил Бартоломей и вонзил нож в столешницу. – Больше не желаю слушать об этом в своем доме! Ха, оборотни! Это страшилки, которые лишь сеют ненависть и раздоры. Как будто мало в Бамберге этого добра!

Он вдруг вскочил, прошел в спальню и с треском захлопнул за собой дверь.

– Что это с ним? – спросил Симон в недоумении. – Можно подумать, дым пришелся ему не по нутру.

– Поймите его правильно… – Катарина со вздохом развязала передник, села на табурет своего жениха и с немым упреком взглянула на нож, еще дрожащий в столешнице. – Вы не жили в Бамберге, – произнесла она тихо. – Не знаете, через что прошел этот город, когда здесь сожгли сотни мнимых ведьм и колдунов. Бартоломей просто не хочет, чтобы это повторилось.

– При этом, будучи палачом, он бы неплохо заработал, – мрачно отозвался Куизль и принялся загибать пальцы. – Если прикинуть, что за каждую пытку Бартоломей получит по два гульдена и за каждую спаленную ведьму еще по десять, получается…

– Ты… тебе просто покоя не дает, что твой брат удачливее тебя! – выпалил вдруг Георг. – Признай это, отец! Дядя действительно кое-чего добился в Бамберге. А теперь еще и женится на дочери секретаря. В то время как ты до сих пор выметаешь дерьмо в Шонгау. И это тебя снедает!

– Лучше по колено в дерьме, чем лизать господ в надушенный зад. – Куизль сплюнул в тростник на полу. – И вообще, как ты со мной разговариваешь? Что это втолковал тебе дядя за последние два года?

– Побольше, чем ты за десять.

– Довольно! – Катарина вскочила и одарила отца с сыном сердитым взглядом. – Может, кто и позабыл, но у нас тут скоро свадьба, и мне в этот праздник хочется мира. Затем я и позвала вас в Бамберг! Чтобы Бартоломей наконец помирился с родней. Мы все-таки одна семья! – Она показала на Георга: – А ты попроси у отца прощения, сейчас же! С отцом так разговаривать и впрямь не дело!

Некоторое время все хранили молчание. В конце концов Георг смиренно кивнул:

– Ладно… прости меня, отец…

Палач промолчал, но Магдалена видела, как напряженно он мыслит. Якоб жевал мундштук трубки и выпускал дым, точно угольная куча. Наконец он тоже кивнул, но так и не проронил ни звука. Магдалена решила сменить тему и обратилась к Катарине:

– Так Бартоломей уже был палачом во время тех жутких процессов?

Катарина взглянула на нее растерянно:

– Я… точно не знаю. Я в то время была еще младенцем. Если он и был, то разве только малолетним подмастерьем… Так что за ним нет никакой вины.

– Нас, палачей, не в чем винить, – заявил Куизль между затяжками. – Как бы того ни хотелось почтенным господам. Мы – только меч в их руках.

– Между тем Бартоломей тревожится не понапрасну. – Симон отпил ароматного напитка. Похоже, и он был рад, что ссору между отцом и сыном удалось пресечь еще в зародыше. – Если из-за этого оборотня и впрямь соберут целую комиссию, то и первых костров долго ждать не придется, – продолжал цирюльник, обращаясь к палачу. – Вспомните Шонгау. Не ваш ли дед во время того злополучного процесса обезглавил и сжег более шестидесяти женщин? Целый город тогда обезумел…

– Это было давно, – проворчал Куизль. – Время было другое.

– Правда? – Магдалена задумчиво посмотрела на отца. – Мне бы очень хотелось, чтобы люди с тех пор изменились. Только слабо в это верится. Даже если…

В дверь постучали, и женщина не договорила. Она зябко поежилась, словно что-то злобное притаилось за дверью и теперь рвалось внутрь. Остальные тоже вопросительно переглянулись.

– Не бойтесь, – успокоила Катарина. – Это только мой отец. Он настоял на том, чтобы сегодня самому забрать меня. После всего, что случилось за последние недели, он не хочет, чтобы я одна ходила по темным улицам.

Она открыла дверь, и в комнату вошел тучный мужчина. С плотного плаща с капюшоном тонкими ручьями стекала вода. В руке он держал фонарь, под стеклом которого слабо подрагивало пламя. Магдалена невольно усмехнулась. Отец Катарины выглядел так, будто его окатили из бочки. Одежда при этом села и едва не трещала по швам.

– Погода отвратительная, – заметил он зябко. – Собаку за дверь не выгонишь.

– Будем надеяться, что и злодеям такая погода не по душе, – ответила Катарина с улыбкой. – С твоим-то видом на них страху не нагонишь.

Она показала на остальных, сидящих за столом.

– Но даже в скверную погоду не следует забывать хороших манер и хорошо бы поприветствовать гостей. Так вот, это мой отец, Иероним Хаузер. С Якобом ты сегодня уже познакомился. Вон там сидит Магдалена со своим мужем, Симоном. А юная красавица рядом – сестра-близнец Георга, Барбара.

Хаузер учтиво поклонился, после чего подмигнул Барбаре:

– Не сказал бы, что ты очень уж похожа на брата. Но и к недостаткам это не отнес бы.

Куизль мрачно рассмеялся.

– Тут вы правы, мастер Хаузер. Барбара скорее в мать пошла.

– Ну да. Что же касается тучности, то я больше в отца угодила, – пожаловалась Катарина и закатила глаза. – Мне жутко повезло, что Барту по душе женщины в теле. – Она потянулась и устало потерла глаза. – Простите, но день выдался долгий, а завтра с утра снова свадебные хлопоты… Боюсь, нам надо идти.

Хаузер кивнул:

– Так, наверное, будет лучше. Сейчас вдоль городского рва как раз проходит стражник, и я бы к нему присоединился. В эти осенние ночи мне как-то не по себе… – Он поежился, а потом обратился к Симону: – Я бы с радостью побеседовал с вами подольше как-нибудь при свете дня. Говорят, вы смыслите в книгах. У меня дома имеются кое-какие работы, которые вас заинтересовали бы.

Симон оживился:

– О, с удовольствием! Как насчет…

Магдалена зевнула, громко и демонстративно. Если Симон заговаривал о книгах, то остановиться был уже не в силах.

– Катарина права, уже слишком поздно, – произнесла она и поднялась. – К тому же я обещала помочь ей завтра.

– Буду рада. – Катарина улыбнулась. – Нужно еще подобрать ткань для платья и раскроить. А при моем-то обхвате материи понадобится немало. Спасибо тебе большое, Магдалена. – Она хлопнула в ладоши, словно хотела развеять дурное видение. – Другим тоже не помешало бы поспать. Это помогает отогнать скверные мысли. Так что отправляйтесь-ка и вы в постель. – И погрозила пальцем. – И помните: больше никаких ссор в семье! После свадьбы можете хоть на куски друг друга разорвать.

Хаузер нахмурил лоб:

– Надеюсь, повода для этого нет… Или все-таки есть? – Он огляделся. – А где, собственно, Бартоломей?

– Он чуточку не в духе. – Катарина отмахнулась: – Ничего серьезного, отец, поверь. Остальное расскажу по дороге.

Женщина накинула плащ и еще раз прижала Магдалену к груди.

– Последи, чтобы Барт и твой отец не слишком ссорились, ладно? – шепнула она. – Никакого другого подарка мне не надо.

Магдалена молча кивнула. Катарина с отцом попрощались и вышли под дождь.

Остальные поднялись, и каждый направился к своему ложу. Только палач остался за столом, следя за кольцами дыма. Магдалена оглянулась на него, и густые клубы показались ей жуткими мохнатыми чудищами, тянувшими к ней длинные лапы.

Потом и они, просочившись сквозь щели в окнах, исчезли в ночи.