Воскресное утро 13 июня 1666 года от Рождества Христова, в Шонгау
— Проклятие, убери свои грязные лапы с моей любимой ступки, иначе спать без каши отправлю!
Палач Шонгау сидел дома за столом и пытался отвадить своего трехлетнего внука Петера, который вознамерился съесть растертые травы из старинного каменного горшка. Травы хоть и не были ядовитыми, но даже Куизль не мог сказать, как смесь из арники, зверобоя, меума и крапивы подействует на малыша. В худшем случае мальчику грозил понос, что, ввиду небольшого количества еще чистых пеленок, ввергало палача в ужас.
— И братцу своему скажи, чтоб кур оставил в покое, или я самолично ему башку проломлю!
Пауль, которому едва исполнилось два года, ползал по пахучему тростнику, расстеленному на полу и под столом, и со смехом тянулся ручонками за курами, отчего те с кудахтаньем носились по комнате.
— Да черт бы вас побрал!
— Ты слишком уж строг с ними, — донесся вдруг слабый голос с кровати, поставленной рядом. — Вспомни нашу Магдалену, когда она была маленькой. Сколько раз ты говорил ей, чтобы она не ощипывала кур живьем, а она все равно делала это.
— И каждый раз хорошенько за это получала.
Куизль с ухмылкой повернулся жене, но, увидев ее бледное лицо и круги под глазами, сразу же посерьезнел. Прошлой ночью Анна-Мария слегла с тяжелой лихорадкой. Она заболела совершенно внезапно и теперь лежала, сотрясаемая ознобом, под тонким шерстяным одеялом и несколькими волчьими и медвежьими шкурами. Приготовленное палачом лекарство, разбавленное медом и водой, должно было немного облегчить симптомы.
Куизль беспокойно взглянул на жену. Последние годы не прошли для нее бесследно: в неполные пятьдесят лет она хоть и была еще красивой женщиной, но по лицу ее уже пролегли глубокие морщины. Некогда блестящие черные волосы потускнели и перемежались теперь седыми прядями. Бледная и закутанная в несколько шкур, так что виднелась лишь голова, она напоминала палачу белую розу, которая начала увядать после долгого лета.
— Попробуй поспать немного, Анна, — заботливо проговорил Куизль. — Сон лучше всякого лекарства.
— Поспать? Каким образом?
Анна-Мария тихо засмеялась, но смех сразу перешел в кашель.
— Ты тут бранишься на чем свет стоит, — добавила она затем хриплым голосом. — А малыши все наши горшки опрокинут, если их кто-нибудь не остановит. Главе семейства и невдомек ведь.
— Какого черта…
И верно, маленький Петер, пока палач не видит, вздумал залезть на лавку возле печи, чтобы оттуда добраться до компота из прошлогоднего урожая. Он как раз вскарабкался на сиденье и взялся за один из горшков с разваренными вишнями. Горшок выскользнул из его ладоней и с грохотом упал на пол. Содержимое его расплескалось во все стороны, и вся комната стала похожа на место неудавшейся казни.
— Дедушка, смотри, тут кровь.
Петер с широко раскрытыми глазами показал на лужу под ногами, потом обмакнул в нее палец и лизнул.
— Хорошая кровь.
Куизль схватился за голову и снова выругался. В конце концов он, недолго думая, схватил мучителей за шиворот и под их же громкие протесты выставил обоих в сад. Дверь с грохотом захлопнулась, и палач принялся собирать с пола раздавленные вишни, при этом перепачкавшись сам с ног до головы красным соком.
— Надеюсь, в колодец оба свалятся, — бормотал он. — Спиногрызы проклятые.
— Не говори так, — возразила Анна-Мария с постели. — Симон с Магдаленой никогда не простят нам, если с малышами что-нибудь случится.
— Симон с Магдаленой! — Куизль смачно сплюнул на тростник. — Слышать о них не желаю! И что вздумалось этим двоим ошиваться под Святой горой… Целую неделю! — Он покачал головой и вытер руки о поношенный кожаный фартук. — Двух молитв в базилике Альтенштадта вполне хватило бы. По одной на каждого мальца.
— Господь смилостивился над нами, и нам следует его поблагодарить, — напомнила ему жена. — Тебе и самому паломничество не помешало бы, учитывая, сколько на твоих руках крови казненных.
— Если она на моих руках, то это можно сказать и обо всех наших советниках, будь они неладны, — проворчал Куизль. — До сих пор я исправно вешал для них воров и убийц. Один лишь Господь нам судья.
Анна-Мария снова закашлялась и устало закрыла глаза.
— Мне сегодня не настолько хорошо, чтобы спорить с тобой.
Снаружи вдруг послышались шаги, и кто-то забарабанил в дверь. Куизль открыл: на пороге стояла знахарка Марта Штехлин и держала за руки орущих внуков.
— Ты в своем уме, Куизль? Я их возле пруда… — начала было она, как вдруг увидела красные пятна на рубахе палача и воскликнула: — Господи! Ты и дома уже людей убивать начал?
— Да нет же. — Палач смутился и пригладил черные волосы, в которых уже проступила седина. — Это вишневый сок. Сорванцы опрокинули горшок с компотом, вот я и выставил обоих.
Штехлин засмеялась, но затем глаза ее сверкнули.
— Нельзя оставлять малышей одних на улице! — ругнулась она. — Вспомни сына Губера, который этой весной в Лехе утонул. А маленькому Гансу, сыну трактирщика в Альтенштадте, недавно повозка ноги раздавила… И чего ж вы, мужчины, такие глупые? Дурни бестолковые!
Якоб закрыл глаза и тихо застонал. Не считая жены и дочери, Штехлин была единственным человеком, кто мог вот так разговаривать с палачом Шонгау. Знахарка довольно часто заносила Куизлю каких-нибудь трав, а за это брала у него немного растертого дурмана или несколько унций человеческого жира для пациенток — или же листала его книги по врачеванию. Библиотека палача и его целительские умения славились далеко за пределами города.
— Это все, зачем ты пришла? — вскинулся Куизль на знахарку. — Чтобы побранить меня, как прачка?
— Балда! К больной жене твоей пришла, зачем же еще?.. — Она завела плачущих детей в дом и отвязала с пояса истертый кожаный мешочек. — Вот, плаун, тысячелистник и зверобой принесла, чтобы жар сбить.
— Зверобой и у меня есть, — проворчал палач. — Но пожалуйста. Помощи я всегда рад.
Он посторонился, и Штехлин прошла в комнату, где лежала Анна-Мария с закрытыми глазами: вероятно, она снова заснула. Знахарка смочила разгоряченное лицо женщины, после чего обратилась к палачу:
— А близнецы-то вообще где? Уж хоть Барбара могла бы за племянниками присмотреть.
Куизль ворчливо уселся обратно за стол и снова принялся растирать травы в ступке. Движения его были размеренные и привычные.
— Барбару я в лес отправил, мелиссу собирать, — проворчал он. — Моя жена, ей-богу, не одна с лихорадкой лежит, люди мне весь порог уж стоптали! А Георг повозку чистит, там живого места от грязи с кровью не осталось. — Куизль растер в мозолистых пальцах горстку сушеных трав и задумчиво высыпал ее в ступку. — Это все-таки его обязанность. Если я снова увижу, что парень слоняется у реки, такую трепку ему задам, какой он ввек не забудет.
Штехлин тихо засмеялась.
— Ах, Якоб, — возразила она. — Мальчишке всего тринадцать. У них что угодно на уме, но уж точно не уборка. Вспомни собственную юность. Что ты сам делал в тринадцать лет?
— На войну отправился, шведам кишки выпускал. У меня не было времени на безделье.
Затянулось неловкое молчание.
— Так или иначе, но внуков одних на улице оставлять не стоит, — добавила наконец Штехлин. — Возле пруда двое Бертхольдов ошивались, и я бы на твоем месте поостереглась немного.
Куизль опустил пестик в ступку и снова принялся за работу.
— Ты это о чем?
— О чем это я? — Знахарка снова тихо засмеялась. — Ты и сам отлично знаешь. С тех пор как ты пару недель назад поймал старшего Бертхольда на складе с мешками зерна, они поклялись отомстить кровью.
— Я просто сказал ему, что это не его зерно и чтобы он убрал от него руки.
— И для этого тебе понадобилось сломать ему два пальца?
Палач усмехнулся:
— Это чтобы запомнил, паршивец. Если бы я рассказал все совету, господа приговорили бы его к порке и колодкам. Я вообще-то таким образом собственного заработка лишился.
Штехлин вздохнула.
— Пусть так. В любом случае будь осторожен. Хотя бы ради детей. — Она серьезно взглянула на палача. — Я видела взгляды этих молодчиков, Якоб. Злобные, как глаза самого Люцифера.
— Черт бы их побрал!
Куизль с такой силой вдавил пестик в ступку, что даже внуки взглянули на него испуганно. Они знали дедушку и уяснили, что он мог гневаться. Сейчас он был особенно зол, и малыши сочли за лучшее притихнуть на какое-то время.
— Недоноски все эти Бертхольды! — прорычал Куизль. — Только потому, что их отец до самой смерти заседал пекарем в совете, они решили, что могут себе все позволить. А брат наш должен грязь с улиц вычищать и рот держать на замке! Но теперь с этим покончено! Если я снова поймаю ублюдка на складе, не то что два пальца, обе руки ему сломаю. А если они моих внуков тронут…
Он запнулся и сжал кулаки, так что хрустнули пальцы. А малыши все так же молча разглядывали дедушку.
— Если Бертхольды хоть пальцем тронут моих внуков, — продолжил палач уже тише, и голос его стал резким, как остро отточенный клинок, — то я им все кости колесом переломаю, животы вспорю и кишки вывешу с тюремной башни. Или не бывать мне Куизлем.
Когда он заметил, что малыши смотрят на него с испугом, лицо его тут же преобразилось, и рот растянулся в добродушной улыбке.
— Ну, засранцы, кто хочет поиграть с дедушкой в лошадок?
Симона разбудил хрип над самым его ухом. Он повернулся на колючей, кишащей блохами соломенной постели и увидел бледное лицо Магдалены. Она как раз вытирала рот ладонью.
— Чертовы колики, — просипела дочь палача. — Который день уже живот крутит.
Она попыталась подняться, но в ту же секунду со стоном опустилась обратно на лавку.
— И голова кружится немного.
— Неудивительно, в таком-то дыму. — Симон закашлялся и взглянул на прикрытую дверь, сквозь щели которой тянулись черные клубы дыма. — Вшивый твой родственник даже нормальную печь позволить себе не может. И ведь приходится ночевать у какого-то обдиралы, только потому что он случайно оказался родственником твоего отца…
— Тсс!
Магдалена прижала палец к губам, и в комнату вошел Михаэль Грец. Живодер Эрлинга был человеком тощим и чахоточным, и вряд ли кто-то мог предположить, что он, хоть и в третьем поколении, приходился родственником громадному палачу Шонгау. Рубаха его была изодрана и перепачкана сажей, борода растрепалась, и зубы черными угольками выделялись на худом лице. Лишь глаза его лучились добродушием, когда он протянул гостям дымящуюся деревянную миску.
— Вот, ешьте, — пробормотал он и попытался криво улыбнуться. — Перловая каша с медом и грушами. Готовлю только по праздникам или когда любимая Козина меня навещает.
— Спасибо, Михаэль. Но я в такую рань, наверное, и ложки не съем.
Магдалена поежилась и взяла миску, чтобы погреть руки. Солнце едва взошло, и в открытое окно тянулся туман из леса, где-то поблизости блеяла коза. Хоть лето и вступило в свои права, женщина дрожала от холода.
— Это самый холодный июнь на моей памяти, — проворчала она.
Грец беспокойно взглянул на родственницу.
— Да, сейчас не то чтобы тепло. Но холод, судя по всему, изнутри идет. — Он быстро перекрестился. — Будем надеяться, ты не подцепила эту проклятую лихорадку, что носится сейчас по окрестностям. Два наших крестьянина и служанка из Махтльфинга уже померли этим летом.
— Что ты несешь такое? — ругнулся Симон. — У Магдалены с животом плохо, вот и всё. Немного аниса и лапчатки снова поставят ее на ноги.
Лекарь украдкой посмотрел на жену; она снова закуталась в тонкое дырявое одеяло. Они спали втроем в одной комнате: Грец — на жесткой лавке, а Симон с Магдаленой — на шаткой койке возле печи. Симон бездумно зачерпнул ложкой горячую кашу и вознес про себя молитву небесам. Михаэль Грец прав: вот уже несколько дней Магдалена была бледной на вид, и под глазами появились темные круги. Оставалось только надеяться, что она действительно не подхватила лихорадку. Лекарь по собственному опыту знал, что люди еще утром могли жаловаться на обыкновенный насморк, а к вечеру уже лежать при смерти.
— Я приготовлю тебе отвар, — сказал Симон, больше для собственного успокоения, и зачерпнул еще одну ложку из миски. Каша оказалась на удивление вкусной: в меру сладкой и сытной, как десерт для избалованных советников. — Лекарство из лапчатки, аниса, ромашки и, быть может, чистотела немного… — пробормотал он.
Лекарь неуверенно оглядел комнату, занимавшую почти весь первый этаж дома. Всю обстановку ее составляли шаткий стол, две скамейки, кровать, старый сундук и сколоченный собственными руками крест в углу.
— У тебя дома этих трав, как я полагаю, нет? — с сомнением спросил Симон живодера. — Засушенные, может, или размолотые?
Михаэль Грец покачал головой.
— Ромашка растет у меня в саду, а вот остальное… — Он пожал плечами. — С тех пор как жена моя и любимые дети умерли от чумы три года назад, я живу совсем один. Снимаю шкуры с мертвых коров и лошадей и отношу их кожевнику в Хершинг у Аммерзее. Дорога туда неблизкая, и времени, кроме как на грядку свеклы и капусты за домом, не остается.
— Ладно тебе, — проговорила Магдалена. — Скоро пройдет. Вот посижу на скамейке перед домом, погреюсь на солнышке…
— Нигде ты не посидишь, — перебил ее Симон. — Будешь лежать тут, пока я не принесу тебе травы. Вот только где… — Лицо его вдруг просияло. — Точно, тот безобразный монах с прошлой ночи! Он же сам говорил, что собирал целебные травы. Пойду к монастырю и спрошу, где его найти. Мне все равно еще кое-что нужно раздобыть. У Андре Лоша сильный кашель, а у Лукаса из Альтенштадта воспаленная рука никак не заживает.
Он быстро отправил в рот очередную ложку вкусной каши, затем разгладил измятую одежду и направился к двери, с наигранной строгостью воздев палец.
— И даже не думай вставать! В монастырь ты можешь и потом сходить. Радуйся, что у тебя есть цирюльник, который с тобой бесплатно возится.
— Да-да, хорошо, господин цирюльник. — Магдалена снова легла в кровать. — И раз уж идешь, то принеси немного розмарина и свежего тростника. В этом доме воняет, как в брюхе дохлой лошади. Неудивительно, что мне так поплохело.
Когда Симон покинул дом живодера, солнце как раз взошло над верхушками леса. Над росистыми лугами стелился туман, и день сулил приятное тепло. Крестьяне на полях собирали скудный урожай озимого ячменя.
Симон застегнул сюртук и по узкой, размытой ночным дождем тропинке зашагал от лесной опушки в сторону деревни. Год выдался слишком холодный, до самого мая стояли заморозки, а в последние недели на предгорья Альп обрушилась непогода с проливными дождями и градом, побившим и без того скудно растущие поля. Крестьяне молили Господа, чтобы следующие месяцы были посуше: пережить скорую зиму могли только те, чьи амбары были полны зерна.
Дорога сначала миновала амбар у восточной окраины, после чего резко забирала вверх, к монастырю. За низкой оградой раскинулась обширная территория со всевозможными строениями. Справа располагались несколько хранилищ, окруженных яблонями и сливами. Слева к широкому и грязному переулку жались несколько бревенчатых домов, из труб которых валил густой белый дым; в открытой пристройке кузнец звонко молотил по наковальне. Затем следовала низкая пекарня, окутанная ароматом свежего хлеба, выбеленная таверна и высокое каменное здание, за которым вырастали наконец стены внутреннего двора — настоящего лабиринта, на вершине которого высилась церковь.
Симон увидел нескольких паломников в простых одеждах и с посохами. С молитвами и песнями они шагали группами к монастырю: либо намеревались побывать в церкви с утра пораньше, или просто надеялись на бесплатный завтрак. Среди них было и несколько бенедиктинцев в черных рясах. Другие монахи трудились на высаженных рядом грядках или катили груженные бочками тележки к верхним воротцам монастыря. Симон остановил одного из них и спросил насчет брата Йоханнеса.
— Аптекарь-то? — Монах взглянул на лекаря с ухмылкой. — Насколько я знаю этого страшилу, он еще спит — и храпит во всю глотку. Его и на утренней молитве не было. Да настоятель ему покажет еще… Одначе можешь попытать счастья. — Он показал вниз на маленький неприметный домик возле хранилищ. — Только стучи погромче. Иначе он до обедни продрыхнет.
В скором времени Симон уже стоял перед домом аптекаря у подножия монастыря. Он представлял собой низкое строение с узкими окнами и тяжелой дубовой дверью. Не успел лекарь постучаться, как изнутри послышались громкие голоса. Они принадлежали двум мужчинам, которые, по всей видимости, яростно о чем-то спорили. Наружу доносились лишь приглушенные выкрики. Симон нерешительно постоял перед входом, как вдруг голоса начали приближаться, сопровождаемые стуком.
В следующий миг дверь с грохотом распахнулась, и на улицу вышел тощий, одетый в черное бенедиктинец; лицо у него раскраснелось от злости, а в правой руке он держал украшенную слоновой костью трость, которой размахивал, точно шпагой. Симон заметил, что монах подволакивал одну ногу, а под рясой у него выступал небольшой горб. Ссутулившись, калека, этот злобный и вызывающий сострадание человечек, заковылял прочь и вскоре скрылся среди яблонь.
Симон настолько был пленен этой сценой, что не сразу заметил, как за монахом последовал еще кто-то. Развернувшись, лекарь прямо перед собой увидел безобразное лицо аптекаря.
— Да? — проворчал брат Йоханнес.
Монах стоял в дверях и недоверчиво смотрел на Симона. Вид у него был затравленный и напуганный, лицо бледное, как лунный отсвет. Недавний спор и его, по всей видимости, сильно взволновал. В конце концов монах все-таки узнал лекаря.
— Пресвятая Дева! — воскликнул он с удивлением. — Один из паломников, что заблудились прошлой ночью, так ведь? Послушайте, если вы пришли поблагодарить меня, то сейчас не лучшее время. Я бы предложил вам прийти…
— У меня жена заболела, и мне срочно нужны анис и лапчатка, — тихим голосом перебил его Симон. — И еще кое-какие травы. Вы мне поможете?
Поначалу монах, казалось, хотел отправить незваного гостя куда подальше, но потом, видимо, передумал.
— Ладно уж, — проворчал он. — Так и так придется сейчас же настоятелю сообщить. Да и слухи, наверное, уже поползли.
— Какие слухи? — поинтересовался Симон. — Это как-то связано с тем спором, что вы вели до этого с собратом? Не то чтобы я услышал что-нибудь, просто…
Но брат Йоханнес уже скрылся в доме. Симон пожал плечами и вошел вслед за ним в низкую комнату, освещенную полудюжиной сальных свечей. Узкая полоса света пробивалась сквозь ставни и падала на громадный шкаф у противоположной стены. Каждый из его бесчисленных выдвижных ящиков был снабжен рукописной табличкой из пергамента. Со стороны шкафа веяло чарующим ароматом трав — Симон уловил запахи шалфея, розмарина, календулы и ромашки. Но, как ему показалось, к ним примешивался сладковатый душок, от которого лекаря затошнило. Пахло не иначе как…
— Что, говорите вы, нужно вам для жены? — спросил неожиданно брат Йоханнес. — Лапчатка?
— Да, и анис. — Лекарь снова повернулся к безобразному монаху. — У нее колики в животе и тошнит немного. Надеюсь, ничего серьезного.
— Да поможет ей Бог. Ладно, посмотрим…
Брат Йоханнес втиснул окуляр в правый глаз, отчего лицо монаха, и без того ужасное, стало еще непригляднее. Затем он прошелся задумчиво вдоль шкафа и выдвинул наконец один из ящиков на уровне лица. Спор с маленьким монахом аптекарь, по всей вероятности, уже забыл.
— Лапчатка и в самом деле чудное средство от колик, — пробормотал он, вынимая связку трав. — Хотя я бы скорее наложил компресс на печень и взял смесь горечавки, золототысячника и полыни. Вы знаете, в каких пропорциях следует давать травы? Не забывайте: Dosis facit…
— Venenum. Лишь доза делает яд незаметным. Я в курсе. — Симон кивнул и протянул монаху руку. — Простите, если я еще не представился. Меня зовут Симон Фронвизер. Я цирюльник из маленького Шонгау, по ту сторону Хоэнпайсенберга. Изречение Парацельса о верных дозах я едва ли не каждый день внушаю моим пациентам.
— Цирюльник, и говорит на латыни?
Брат Йоханнес улыбнулся и пожал руку собеседника. Хватка у него была такая, словно монах всю жизнь провел возле наковальни. С окуляром на глазу он походил на бесформенного циклопа.
— Нечасто такое встретишь. Тогда вам наверняка известен и «Macer floridus»[4] с описанием восьмидесяти пяти важнейших лечебных трав?
— Разумеется.
Симон кивнул и сложил высушенные травы в кожаный мешок.
— Я обучался медицине в Ингольштадте. К сожалению, мне не удалось получить место лекаря. Так уж… сложились обстоятельства.
Он замялся. Монаху незачем было знать, что деньги, выделенные на учебу, Симон истратил на карточные долги и дорогую одежду.
Лекарь не без одобрения огляделся в затемненной комнате. Обставлена она была в точности как он представлял себе собственный свой кабинет. Большой аптечный шкаф, возле него кафедра для записей, и по стенам — крепкие дубовые полки с горшками и настоями. Низкий проход вел в соседнюю комнату, служившую, видимо, лабораторией. Симон разглядел в полумраке камин, в котором тлели несколько поленьев, на подоконнике стояли несколько закоптелых колб. Перед окном стоял громадный мраморный стол, и на нем лежало нечто длинное и бесформенное, лишь наскоро прикрытое полотном.
Из-под покрывала торчала чья-то бледная нога.
— Господи! — прошептал Симон. — Это же…
— Мой подручный Келестин, — вздохнул монах и вытер пот со лба. — Крестьяне принесли мне его перед восходом. Несчастный должен был прошлым вечером выловить мне карпа из пруда возле леса. И что делает этот болван? Падает с мостика и тонет, как котенок. А потом еще приходит шарлатан Виргилиус и предлагает…
Он замолчал на полуслове и помотал головой, словно желая разогнать дурные мысли.
Симон осторожно шагнул к лаборатории и принюхался. Теперь он понял, что за сладковатый запах учуял до этого.
Так начинает разлагаться труп.
— Можно? — неуверенно спросил молодой Фронвизер и показал на тело под покрывалом.
Покойники всегда странным образом привлекали внимание лекаря. Безжизненные и отекшие, они были словно анатомические манекены, дарованные миру Господом, чтобы продемонстрировать на них чудеса человеческого тела.
— Конечно-конечно, — ответил брат Йоханнес, снял окуляр и спрятал его за пазухой. — Раз уж мы с вами в некотором роде коллеги, то взгляд со стороны ни в коем случае не будет лишним. Но там действительно нет ничего необычного. Уж и не знаю, сколько утопленников я в своей жизни повидал…
Он вздохнул и перекрестился.
— Человек все-таки не рыба. Иначе Господь снабдил бы его для дыхания жабрами и плавниками, чтобы не тонуть.
Симон с любопытством откинул мокрое покрывало и взглянул на бледное, чуть синеватое тело юного Келестина. Кто-то из добросердечных крестьян прикрыл его глаза и положил на них две старые монетки, но рот остался открытым, как у задыхающегося карпа. В жидких волосах вокруг тонзуры застряли листья и водоросли, и зеленые мухи с гулом кружили над разлагающимся трупом. Рясу с мертвого послушника никто не снял, и она висела на нем, словно мокрый мешок.
— Я хотел побыть с ним немного наедине, — пояснил монах севшим голосом. — Он ведь два года был мне верным помощником. Мы много пережили вместе, и доброго, и плохого… — Он вздохнул. — Но теперь мне, наверное, пора к настоятелю. Так что забирайте ваши травы и…
— Тут синяки.
— Чего?
Брат Йоханнес растерянно взглянул на лекаря, а тот показал на ключицу покойника.
— Тут синяки. Как на левом, так и на правом плече. — Симон с треском разорвал мокрую рясу. — Вот, и на грудине тоже.
— Ударился, наверное, о воду, когда упал, — предположил монах. — Что же тут такого?
— До синяков ушибиться о мягкую воду? — нахмурился Симон. — Вот уж не знаю.
Он принялся скрупулезно осматривать тело и на затылке нашел наконец что искал.
— Так я и думал, — пробормотал он. — Большая шишка. Вероятно, кто-то хорошенько ударил вашего подручного. А потом, наверное, держал под водой, пока тот не захлебнулся.
— Убийство? — прошептал брат Йоханнес. — Вы действительно так думаете?
Симон пожал плечами.
— Убийство или несчастный случай, этого я сказать не могу. Но без участия кого-то постороннего в любом случае не обошлось. Быть может, он подрался с кем? Или его ограбили?
— Чепуха! Монах не станет драться. Да и с какой стати… — Йоханнес запнулся и упрямо помотал мясистой головой. — Конечно, у нас тут всякий сброд ошивается, но славный Келестин всего-навсего послушник в тонкой рясе! У него не было с собой ни денег, ни ценностей.
Толстый монах поднял палец и добавил немного нараспев:
— Что завещал нам святой Бенедикт? Чтобы никто не смел иметь что-либо в виде собственности, никакой вообще вещи, ни книги, ни дощечки для письма, ни грифеля, ни вообще чего-либо. И кто же мог пожелать плохого Келестину?
— А может, у него были враги, в деревне или в монастыре? — поинтересовался Симон.
Брат Йоханнес рассмеялся так громко, что округлый живот его заколыхался из стороны в сторону.
— Враги? Господи, мы же монахи! Мы не распускаем язык, не воруем и, так уж было угодно небесам, не гоняемся за женщинами. И к чему весь этот допрос? — Он вдруг прищурил глаза. — Но вот что я скажу вам, господин цирюльник. Если вы настолько уверены в своих словах, то пойдемте со мной к настоятелю и все ему объясните. Брат Маурус человек умный и начитанный; ему решать, отчего умер юный Келестин. — Монах угрюмо направился к выходу, проворчав: — Если вы, по мнению настоятеля, окажетесь правы, то можете распоряжаться в моей аптеке, как в своей собственной. Слово даю. А теперь идемте уже, пока чертовы мухи моего послушника не сожрали.
Выругавшись вполголоса, Симон поспешил следом. Черт дернул его язык распускать! Ведь он как можно скорее хотел вернуться к Магдалене.
Когда лекарь оглянулся в последний раз, одна из мух залетела Келестину прямо в рот и начала там жужжать. Звук был такой, будто мертвый послушник что-то бормотал себе под нос.
Магдалена сидела на скамейке перед домом живодера и с возрастающей злостью дожидалась возвращения Симона. Он ушел больше часа назад! Что он делает там так долго? Скорее всего, болтает с этим святошей о каком-нибудь альрауне или волчнике, а про нее совершенно забыл.
Она нетерпеливо взглянула на Михаэля Греца; тот как раз сгружал с повозки труп лошади и, несмотря на тяжелую работу, напевал пехотную песенку. Живодер, казалось, пребывал в полном согласии с собой и миром. Рядом с ним стоял коренастый молодой человек и с помощью троса подтягивал лошадь к деревянной площадке. От Греца она узнала, что это его помощник Маттиас.
Магдалена невольно вспомнила про своего отца — он тоже убирал в Шонгау трупы животных с улиц. При виде одетого в лохмотья родственника она в который раз уже поклялась себе, что ее детям выпадет лучшая судьба. Они не будут бесчестными палачами или живодерами, а станут лекарями и цирюльниками, каков есть их отец.
Сухой конский навоз защекотал ноздри, и Магдалена вдруг чихнула. Михаэль Грец беспокойно на нее покосился.
— Святой Власий да убережет тебя от лихорадки, — пробормотал он.
— Брехня! — прошипела Магдалена и хорошенько высморкалась в кусок материи. — Я просто чихнула, вот и всё. Прекратите уже вести себя, будто у меня чума.
Крепкий помощник ухмыльнулся и издал невнятный звук, который Магдалена расценила как смех.
— Что такое? — рыкнула она. — Что во мне такого смешного? Сопля из носа торчит? Ну, выкладывай, весельчак!
— Маттиас не может тебе ответить, — сказал живодер вместо помощника. — У него языка нет.
— Чего у него нет?
Грец развел руками и с сочувствием посмотрел на крепкого мужчину, который снова с головой ушел в работу.
— Хорватские солдаты отрезали ему язык, когда он был еще мальчишкой, — пояснил живодер вполголоса. — Они хотели выпытать у его отца, трактирщика Фридинга, где он спрятал свои сбережения. — Он вздохнул. — А у бедняги при этом ничего не было! В конце концов его повесили на здешнем висельном холме, а мальчика заставили смотреть.
Магдалена с ужасом уставилась на рослого помощника.
— Господи! Мне так жаль, я не знала…
— Будет тебе. Он тебя уже простил. Маттиас славный парень. Нелюдимый немного, но мы и так по большей части с мертвой скотиной время проводим…
Грец засмеялся, а помощник поддержал его сиплым клекотом и лукаво подмигнул Магдалене. У него было красиво очерченное лицо, густые золотистые волосы, и под рубахой бугрились мускулы, как у кузнеца.
«Не отрезали бы тебе язык, ты был бы настоящим щеголем, — подумала вдруг Магдалена. — Хоть некоторым из мужчин я бы и посоветовала молчать почаще».
— Тогда прошу простить меня, — сказала она и поднялась. — Думаю, ноги разомну немного. Симона все равно не дождешься.
Магдалена кивнула напоследок безмолвному Маттиасу и зашагала по тропинке в сторону деревни. В ту же секунду послышался колокольный звон.
— Ты куда собралась? — крикнул ей вслед Михаэль Грец. — Муж сказал тебе…
— Мало ли что он мне сказал! — огрызнулась Магдалена. — Если б я действительно заболела, он не тратил бы столько времени на болтовню с аптекарем. Занимайся мертвой лошадью, а живых оставь в покое!
Она устремилась к монастырю, где с наступлением утра проходу не было от ремесленников и паломников. Ходьба и свежий воздух пошли ей на пользу. Запах в доме живодера слишком сильно напоминал ей собственный кров в Шонгау, а с ним и злобные взгляды, и шепот за спиной. И то чувство, каково это — всю жизнь быть неприкасаемой…
Без всякого на то намерения Магдалена взошла на холм и теперь стояла на широкой монастырской площади, прямо перед церковью. Вблизи повреждения после удара молнии были еще хорошо заметны. Крыша колокольни почти полностью сгорела, и в потолке бокового нефа зияла громадная дыра. Всюду сновали каменщики в запачканных известью фартуках, коренастые плотники и батраки: они таскали камни, возводили новые стены или штукатурили уже выстроенные. На самом краю площадки Магдалена увидела Бальтазара Гемерле, плотника из Альтенштадта, который о чем-то беседовал с патрицием Якобом Шреефоглем. Заметив Магдалену, советник из Шонгау поманил ее к себе.
— У вас бледный вид, — сказал он с беспокойством. — Вам нездоровится?
— Благодарю, — резко ответила Магдалена. — У меня есть уже в няньках муж и родственник. Этого хватит.
Она кивнула на церковь, башня которой еще стояла обставленная лесами, и, покачав головой, сказала:
— Даже не верится, что молния способна на такое… Судя по всему, колокольня вряд ли будет готова к празднику.
— Времени и вправду в обрез, — проворчал Бальтазар Гемерле. — Всего семь дней. Едва успеем починить самые скверные места. — Он кивнул на советника. — И все же господин Шреефогль уверил нас, что уже завтра нам доставят новые кирпичи из его гончарни в Шонгау.
Магдалена взглянула на молодого патриция.
— Тогда по крайней мере вам молния принесла прибыль. Не так ли, господин Шреефогль?
— На этот счет не беспокойтесь. Я продаю их по заниженной цене, — успокоил ее Якоб. — В Аугсбурге или Ландсберге я выручил бы в разы больше. Вот кто действительно хорошо поживился, так это наш славный господин бургомистр… — Он заговорщицки подмигнул и понизил голос. — Он продал в монастырскую таверну тридцать бочек больцанского вина, кроме того, воск для свечей, соленую рыбу с Норвежского моря и отпечатанные за бесценок просительные письма, которые всучит паломникам. Праздник трех причастий для Земера лучше всякой ярмарки.
Магдалена присвистнула сквозь зубы.
— Вот так новость… А я еще удивлялась, чего это старый толстосум в паломничество собрался. И чтоб непременно прошлой же ночью, в непогоду, добраться до Святой горы…
— Потому что боялся, как бы его не опередили торговцы из Мюнхена и Аугсбурга. — Шреефогль усмехнулся. — Теперь благочестивый паломник торгуется с келарем в монастырском трактире. И кто-то из Виттельсбахов тоже заинтересовался товарами Земера. Хотя я не понимаю, что княжеская семья нашла во всем этом хламе.
Магдалена задумчиво кивнула, упоминание о вчерашней ночи пробудило в ней воспоминания об увиденном в разрушенной колокольне свете. Она прикрыла глаза от солнца и посмотрела наверх.
— А там уже работает кто-нибудь? — спросила она с любопытством.
— В колокольне? — Плотник Бальтазар покачал головой. — Леса хоть и поставили уже, но мы туда пока не добрались. Предстоит куча работы. Молния прямо в верхушку ударила, там теперь лишь обломки и горелые доски. Удивительно, как до сих пор колокола не рухнули.
Магдалена вспомнила вдруг, как изменилось поведение брата Йоханнеса прошлой ночью, когда она спросила, мог ли кто-нибудь подняться на колокольню с факелом. Что ответил тогда монах? Что там делать кому бы то ни было в такое время? Видом любоваться?
Магдалена снова устремила взор на башню. Она с детства не терпела, если кто-то пытался от нее что-нибудь скрыть. И теперь что-то подсказывало ей, что брат Йоханнес что-то недоговаривал. У нее вдруг снова закружилась голова, и она оперлась на плечо советника.
— Вам бы и вправду прилечь немного, — предостерег ее Шреефогль. — У моей супруги, да сохранит Господь ее душу, под конец были такие же круги под глазами, как у вас.
— Проклятие, есть тут хоть кто-нибудь, кто не считает меня покойником? — Магдалена в ярости отвернулась. — Счастливо оставаться! И если встретите моего муженька, цирюльника бестолкового, передайте ему, пусть сам свои лекарства пьет. А я помолюсь пойду!
Магдалена оставила озадаченных мужчин и зашагала к монастырской церкви. Она хоть и не отличалась такой беззаветной верой, как многие другие жители Шонгау, но в Андекс отправилась с твердым намерением поблагодарить Господа за благополучно прожитые годы. Так почему бы прямо сейчас не начать молитвы? Тем более при нынешнем ее самочувствии… Быть может, опасения Симона были не так уж и беспочвенны.
Она прошла вдоль южной церковной стены, больше всего пострадавшей от пожара. Каменная стена обрушилась и покрылась копотью, дыру в крыше на скорую руку затянули полотном, и в церковь тонкими лучами пробивался солнечный свет. Магдалена глубоко вдохнула и вошла в старинное готическое здание, где монахи уже навели относительный порядок. После утренней службы людей внутри осталось очень мало. Справа возвышался главный алтарь с двумя золотыми статуями Девы Марии. Вдоль центрального нефа стояли еще четыре алтаря, и тесные проходы вели в темные, освещенные лишь тусклым пламенем свечей часовни. Вдоль стены на некотором возвышении тянулась галерея, на которой несколько лепщиков очищали фрески от грязи и сажи или обновляли обгоревшие витражи. Никто из ремесленников Магдалену пока не заметил, она села на дальнюю скамью, закрыла глаза и начала молиться. Но в скором времени поняла, что не может толком сосредоточиться. Мысли ее непрестанно возвращались к пропавшему Симону, Михаэлю Грецу, вчерашней непогоде и свету на колокольне.
К свету — настойчивей всего.
Магдалена открыла глаза и, оглядевшись, заметила витую лестницу, которая вела на галерею, а затем дальше наверх.
Быть может, в башню?
«Всего пару минут, — подумала она. — Если через пару минут я не найду вход в башню, то вернусь и продолжу молитву. Обещаю, добрый Отец наш».
Магдалена встала со скамьи и на цыпочках поднялась на галерею. Там действительно нашелся низкий проход, за которым вели наверх недавно сколоченные подмостки. Старая лестница почти полностью сгорела, местами еще виднелись остатки старых ступеней, но стоптанные доски в большинстве своем лишь черными обломками нависали над пустотой. Магдалена перекрестилась и шагнула на скрипучие подмостки.
Поднявшись всего на несколько шагов, Магдалена осталась в полном одиночестве. Снизу до нее доносились еще крики и стук, но чем выше она забиралась, тем приглушеннее становились звуки. В покрытых копотью оконных проемах, через равные промежутки проделанных в башне, взору открывалась долина, буковые леса вокруг монастыря и строительная площадка далеко внизу. Рабочие походили на муравьев, что суетились на площади и толкали перед собой крошечные камешки.
Сколоченная временно лестница скрипела и шаталась; никаких перил, чтобы удержаться, не было, и Магдалена почувствовала, как у нее снова начала кружиться голова. Пот заливал глаза, и она про себя прокляла собственную затею влезть на обгоревшую и разрушенную башню. Она решила уже развернуться, как заметила прямо над головой квадратный лаз в потолке. Магдалена забралась в него и оказалась наконец на чердаке. Сквозь почернелые оконные проемы задувал прохладный ветер.
Вид был потрясающий.
Магдалена не раз уже забиралась на вершину Хоэнпайсенберга недалеко от Шонгау, но здесь она ощутила себя на шаг ближе к небу. Далеко на горизонте тянулась покрытая снегами цепочка гор, а перед ней раскинулись леса, болота и озера баварских предгорий. На восточном берегу Аммерзее высилась колокольня монастыря Дисен, слева возвышался Хоэнпайсенберг и загораживал вид на родной город. Отсюда все казалось таким близким друг к другу, что их двухдневное путешествие выглядело как приятная прогулка.
Внезапный порыв ветра разметал волосы Магдалены, и она крепко схватилась за доски, чтобы не слететь вниз. Оправившись немного, женщина смогла наконец осмотреть изнутри разрушенную молнией башню.
Стены покрылись копотью и местами оплавились от жара, в оконных проемах переливалось синее небо. Посреди звонницы на усиленной железом деревянной раме висели три колокола, которые выдержали пламя. Пол во многих местах прогорел, и Магдалена видела между балками зияющую пустоту. Со звонницы свисала новая веревка.
Магдалена вспомнила вдруг, что утром уже слышала колокольный звон. Значит, это просто звонарь поднимался сюда ночью? Магдалена нахмурилась. Что, черт возьми, звонарю делать здесь посреди ночи?
Магдалена решила пройти к колоколам по бревну; оттуда лучше всего можно было оглядеться. При этом она по возможности старалась не смотреть вниз. Переставляя одну ногу за другой, она смотрела прямо перед собой и таким образом чувствовала себя более-менее уверенно.
Наконец Магдалена добралась до громадных бронзовых колоколов. Она обхватила самый малый из них, почувствовала прохладный металл под ладонями и вздохнула с облегчением. Головокружение полностью прекратилось. Казалось, напряжение пробудило в ней новые силы и излечило ее. Она осторожно выпрямилась, чтобы взглянуть на другую сторону комнаты за колоколами, и сразу заметила нечто странное.
У противоположной стены стояло, поставленное на ребро, некое подобие носилок с металлическими скобами по краям. На полу лежали несколько полированных железных прутьев. Что-то поскрипывало. Подняв голову, Магдалена увидела, что прямо над носилками, точно петля на виселице, покачивалась на ветру толстая проволока.
Но не успела Магдалена приблизиться к странной конструкции, как справа до нее донесся шум.
На нее ринулась черная тень. Она походила на обращенную в человека летучую мышь, которая дремала до сих пор под потолком и теперь бросилась на нарушителя спокойствия. Нападавший закутан был в черный плащ с капюшоном, и Магдалена не смогла разглядеть его лица.
В следующее мгновение он налетел на нее.
Магдалена качнулась, руки ее соскользнули с гладкого металла, и под ногами вдруг возникла пустота. Она провалилась в щель между досками, при этом что-то острое оцарапало ей бедро. В последний момент она вытянула руки и схватилась за бревно. Запястья едва не вырвало из суставов, но Магдалена изо всех сил вцепилась в балку. Раскачиваясь во все стороны, она с замиранием сердца уставилась в бездну, и в глазах у нее потемнело. Затем до нее донеслись шаги с лестницы: закутанный в черное человек бежал вниз по подмосткам, и казалось, что он плыл по воздуху. В следующий миг незнакомец скрылся в церкви.
Словно тонкая ветка на ветру, Магдалена раскачивалась на бревне. Она понимала, что сил ее надолго не хватит. По лицу от злости и отчаяния потекли слезы. Она подтянулась из последних сил, как вдруг всего в полутора метрах от себя заметила веревку со звонницы.
Может, удастся добраться до нее?
Сантиметр за сантиметром Магдалена начала продвигаться к цели. Один раз рука ее соскользнула, и она едва смогла удержаться. Но в конце концов женщина добралась достаточно близко. Она с хрипом рванулась к спасительной веревке и крепко схватилась за нее. Судорожно вцепившись в трос, проехала метр или два вниз, затем последовал рывок, и ее качнуло в сторону.
Колокола неистово затрезвонили.
У Магдалены заложило уши; звон стоял такой, точно она раскачивалась внутри громадного колокола, и с каждым ударом ее подбрасывало высоко вверх. Она медленно заскользила по веревке к подножию башни, где уже стояли несколько рабочих и с разинутыми ртами глядели вверх. Среди них были и Шреефогль с плотником Бальтазаром.
Магдалена видела, как они что-то кричали ей, но все, что она слышала, это грохочущий бой колоколов. Неумолчный, оглушительный рокот, дребезг и гром.
Грохотало так, словно ангелы созывали на Страшный суд.
Колокольный звон донесся до главного здания монастыря и на краткий миг прервал речь настоятеля Мауруса Рамбека. Но повод был слишком серьезным, чтобы молчать подолгу.
— Так, значит, убийство?
Настоятель вскинул правую бровь и посмотрел в окно, будто таким образом мог разгадать причину звона. Симон дал бы Рамбеку лет пятьдесят, но гладко обритая голова и черная ряса заметно его старили. Спустя целую вечность настоятель снова повернулся к своему посетителю.
— И как вы пришли к такому ужасному заключению?
— Я… я, хм, обнаружил синяки на ключицах и груди послушника, ваше преподобие, — пробормотал Симон. — И шишку на затылке. Можете сами осмотреть труп.
— Осмотрю. Уж в этом не сомневайтесь.
Симон опустил взгляд и украдкой покосился на множество книжных полок вокруг. Они с братом Йоханнесом застали Мауруса Рамбека в так называемой читальне — комнате на втором этаже, доступной только для настоятеля. Глава монастыря сидел за столом и корпел над потрепанной книгой, на страницах которой Симон разглядел необычные символы, смутно ему знакомые.
— Если ваша теория окажется верной, — продолжил Маурус Рамбек, — то это дело земельного судьи Вайльхайма. И я с удовольствием избавил бы всех нас от этой процедуры. Есть у вас какие-нибудь предположения, кто мог бы совершить это убийство?
— К сожалению, нет, — вздохнул Симон. — Но, быть может, следовало бы осмотреть тот пруд, если вы позволите мне совет…
— Может, и вправду следует осмотреть.
Настоятель провел языком по мясистым губам. Маурус Рамбек был человеком тучным, с обвислыми, как у старой болонки, щеками. Вся наружность его излучала уютное благополучие, и лишь глаза выказывали, что за ним кроется неутомимый дух. По пути брат Йоханнес рассказал Симону, что настоятель получил свою должность всего несколько месяцев назад и что он считался одним из умнейших людей Баварии. Рамбек бегло говорил на восьми языках, а читал на шестнадцати. Как и многие другие образованные люди его времени, он изучал в Бенедиктинском университете Зальцбурга не только теологию, но также философию, математику и экспериментальную физику. После того как он в юные годы прослужил в монастыре простым монахом, его позднее снова отправили в университет Зальцбурга уже в качестве преподавателя. И назначение его обратно в Андекс вызвало в совете монастыря настоящий переполох.
— Мне все это видится лишь игрой воображения, — вмешался брат Йоханнес впервые за все время. — Поверьте мне, ваше преподобие, я уже много трупов повидать успел, и…
— Я знаю, что ты успел повидать много трупов, дорогой брат, — перебил его настоятель. — По мне, так слишком много… — добавил он многозначительно. — Не говоря уже о том, как множатся в последнее время предосудительные происшествия вокруг твоей персоны, брат Йоханнес. Слухи о молнии, твое чревоугодие во время поста, да и вечные твои споры с братом Виргилиусом… Сегодня, как я слышал, между вами тоже произошел раздор?
— Откуда вы… — вспыхнул было брат Йоханнес, но потом плечи его поникли, и он продолжил в смущении: — Ну да, это правда. Мы поспорили, но это был спор… скажем… научный. Скорее, дискуссия, ничего серьезного.
— Научный? — Настоятель усмехнулся. — Не превозноси себя, брат. Помни о том, что ты наш аптекарь, и не более. Заботься о больных и следи, чтобы никто из окружающих тебя не умер прежде времени. Это все, о чем я тебя прошу. А науку предоставь ученым.
Он повернулся к Симону.
— Что касается вас, цирюльник. Похоже, вы и вправду кое-что смыслите в человеческой анатомии. Быть может, даже больше, чем аптекарь… Так почему нет? — Маурус Рамбек склонил голову, словно раздумывал над решением, и наконец кивнул. — Буду рад, если вы составите небольшой отчет о данном происшествии. Скажем, до завтра? Причину смерти, раны и так далее, что-нибудь для актов, если нам действительно придется обратиться к земельному судье… Разумеется, за вознаграждение.
Он подмигнул — взгляд его Симону показался насмешливым — и продолжил:
— Можете и к этому таинственному пруду сходить, или что там еще… Вам предоставлена свобода действий. После я решу, как нам быть дальше. А теперь прошу простить меня.
Маурус Рамбек показал на потрепанную книгу перед собой:
— Этот иудейский труд о целебных травах древних египтян ужасно захватывает. Мне сегодня же хотелось бы закончить ее перевод. И желательно в тишине.
Он со вздохом посмотрел в окно, откуда по-прежнему доносился беспорядочный колокольный звон.
— А тебя, любезный брат Йоханнес, я прошу выяснить, к чему весь этот трезвон. По звуку можно решить, будто шведы снова собрались под нашими стенами.
— Как пожелаете, ваше преподобие, — пробормотал аптекарь. — Я сейчас же выясню, в чем дело.
На прощание он поклонился перед настоятелем и при этом злобно покосился на лекаря.
Симон сглотнул. Пресловутое любопытство, судя по всему, снова создало ему кучу проблем.