Воскресенье 13 июня 1666 года от Рождества Христова, полдень, на Кожевенной улице Шонгау

Куизль снова застал их возле складов на берегу Леха.

Их собралось около дюжины молодчиков; все без исключения прыщавые, широкоплечие, полные сил и заносчивости. Палач узнал двоих или троих подмастерьев из Альтенштадта и, конечно же, троицу братьев Бертхольдов. Старший из них был, как всегда, зачинщиком.

— Вы только посмотрите, палач выгуливает мелюзгу, — прорычал Ганс Бертхольд.

Он встал перед Куизлем и показал на малышей, которых палач нес на могучих руках. Дети задумчиво сосали пальцы и внимательно смотрели на озлобленных молодчиков, словно ждали от них каких-нибудь сладостей или красивых игрушек.

— Мои внуки тут ни при чем, — ответил Куизль и огляделся украдкой в поисках возможного пути отхода. Но молодчики уже выстроились вокруг него кольцом.

Палач решил провести утро с внуками у реки, чтобы вырезать несколько корабликов и новый черенок для лопаты. Обогнув склад по узкой тропинке, он сразу заметил, что один из грузовых люков снова открыт. Несколько человек сидели на мешках с краденой пшеницей и хитро ухмылялись, другие по сколоченной наскоро лестнице как раз выбирались из люка; спереди и сзади приближались еще по двое караульных. Глаза у всех сверкали и напоминали Куизлю взгляды голодных волков. Последняя его угроза, вероятно, ни к чему не привела. Бертхольды и прочие из его шайки снова пробрались на склад, чтобы наворовать пшеницы.

— Проваливайте, и я вас не видел, — проворчал палач. — У меня сегодня хороший день, и в этот раз я вас отпущу.

Но, взглянув на Ганса Бертхольда, он понял, что это ему не поможет. Молодой пекарь держал руку со сломанными пальцами на перевязи, губы его дрожали от злости и возбуждения.

— Боюсь, отпустить тебя просто так не выйдет, — прошипел он. — И чего тебе вздумалось появляться здесь именно сейчас? Кто теперь даст нам гарантию, что ты не выдашь нас совету?

— Даю вам слово.

— Слово палача? Дерьма оно не стоит.

Раздался смех, и Бертхольд самоуверенно оглянулся на сообщников.

— Ну что, Куизль? Может, возьмешь один мешок для сорванцов? — язвительно продолжил молодой нахал и кивнул на внуков палача. — Чтобы и они выросли жирными и паршивыми палачами, как их дед?

— Чтобы когда-нибудь они смогли накинуть петлю на шею вору и проходимцу вроде тебя и вздернуть на висельном холме, — ответил палач невозмутимо. — Это уже второй раз, когда я ловлю тебя за кражей, Бертхольд. За это петля полагается. Возвращайтесь домой, пока до беды не дошло. Если Лехнер узнает, он с вами церемониться не будет.

Ганс Бертхольд прикусил губу. Такого ответа он не ожидал; этот старый упрямец оказался слишком уж дерзким.

— А кто свидетель? — прошипел он. — Может, ты, палач?

Пекарь засмеялся, и смех его походил на блеяние козы.

— Чтобы неприкасаемый, и говорил перед советом! Ты и вправду думаешь, что секретарь станет слушать тебя? Или, может, два мальца тоже что-нибудь налепечут?

Он снова заблеял, и в этот раз некоторые из сообщников его поддержали.

— И вообще, где их вшивая мать? — продолжил он надломленным голосом. — Она и этот цирюльник! Разве не они должны следить за своими недоносками, чтобы с ними ничего не случилось? Ну, где они?

— Ты и сам знаешь где, — пробормотал Куизль. — А теперь дай пройти, и…

— Весь город был против того, чтобы всякий сброд отправлялся в паломничество! — прокаркал теперь средний из Бертхольдов. В свои девятнадцать он был выше многих других. Дрожащая от злости голова его вытянулась вперед, как у змеи. — Чтобы дочь палача отправлялась к Святой горе с порядочными горожанами, ни разу еще такого не было! Ни разу! И посмотри теперь, что послал нам Господь в назидание. Дождь и град опустошают поля, мыши пожрали посевное зерно!

— Это еще не дает вам права пробираться на хранилище и воровать пшеницу.

— Пшеницу этих богатых торгашей из Аугсбурга? Да чтоб их всех дьявол забрал! Господь свидетель, мы берем только то, что нам полагается.

Куизль тихо вздохнул. В плане набожности Йозеф Бертхольд явно пошел по стопам покойного отца. Но в последнее время непогода и впрямь часто обрушивалась на Шонгау, а мыши превратились в сущее бедствие. Некоторые поля стояли едва ли не в полном запустении. Палач отговаривал Магдалену от затеи отправляться в паломничество вместе с другими горожанами, так как понимал, что это приведет к сплетням. Но она, как это часто бывало, не пожелала его слушать. Теперь Куизль стоял с внуками на берегу, окруженный разгневанной чернью, которая искала лишь повода для драки.

— А где же твой меч, Куизль? — выкрикнул один из молодчиков. — Дома небось позабыл? Или решил новый вырезать?

Вокруг снова язвительно засмеялись. Толпа с ропотом двинулась на палача, и он встал спиной к складу.

— Не думал, что ты свяжешься с этим сбродом, Бертхольд, — проворчал Куизль. — Отец твой в гробу, наверное, перевернулся бы.

— Заткнись, палач! — рявкнул на него пекарь. — Будь мой отец жив, он бы давно всю вашу семейку из города плетьми выгнал.

— Если кто и гонит людей из города, Бертхольд, так это я. Не забывай об этом.

Палач пренебрежительно оглядел группу парней, что загораживали ему путь. В свои пятьдесят четыре года Якоб был уже далеко не молод, но люди по-прежнему страшились его гнева и силы. Они видели, как он переломал кости главарю разбойников, как он точным ударом срубал головы убийцам. Кровавая слава Куизля простиралась далеко за пределы города, и все же он чувствовал, что авторитет его начинал понемногу рушиться. Сегодня крепкого слова или хорошей затрещины будет явно недостаточно, чтобы разогнать толпу. Тем более с двумя лопочущими и сосущими пальцы сорванцами на руках…

— Вот что, Куизль! — прошипел Ганс Бертхольд, и губы его растянулись в злорадной улыбке. — Ты сейчас склонишь голову и смиренно попросишь прощения за свою никчемную стерву-дочь. И тогда мы, может, вас отпустим.

По толпе пронесся злорадный хохот. Маленький Петер заплакал; не прошло и пяти секунд, как младший брат его тоже разрыдался. Куизль закрыл глаза и попытался успокоиться. Они пытались разозлить его, но ему нельзя было подвергать внуков опасности. Что ему оставалось делать? Затевать драку он не хотел из-за малышей. Позвать на помощь? До города было слишком далеко, а река заглушила бы любой крик. Так, значит, подчиниться требованию Бертхольда?

Куизль покорно опустил голову.

— Я прошу… — начал он тихо.

Ганс Бертхольд ухмыльнулся, глаза его сверкнули холодным блеском.

— Смиренно! — прошипел он. — Ты просишь смиренно!

— Я смиренно прошу, — поправился палач.

Он помолчал немного, а затем продолжил:

— Я смиренно прошу Господа дать мне силы, чтобы проучить эту шайку тупых и безмозглых недоносков и не разбить им головы. А теперь, ради святой Богородицы, дайте пройти, пока я первому из вас нос не сломал.

Воцарилось молчание. Молодые подмастерья словно поверить не могли в то, что сейчас услышали. Ганс Бертхольд наконец опомнился.

— Ты… ты об этом пожалеешь, — сказал он тихим голосом. — Нас тут больше десятка, а ты — старик с двумя детьми на руках. Сейчас мелкие ублюдки увидят, как их деда отделают…

Он не договорил и с криком схватился за лоб, из-под ладони потекла кровь. Потом завыли и остальные, они попрятались за повозками и бочками, а на них градом сыпались камни. Палач огляделся и заметил наконец на крыше склада толпу детей и подростков, которые забрасывали шайку камнями и кусками твердой глины.

Впереди всех стоял тринадцатилетний сын Куизля Георг с пращой в руке.

Палач ужаснулся. А этот сопляк что здесь забыл? Разве не должен он чистить повозку в сарае? Разве не достаточно того, что оба его внука в опасности?

Куизль собрался уже разразиться бранью, но понял вдруг, что сын, возможно, только что спас ему жизнь. Он снова посмотрел на крышу. Георг Куизль выглядел гораздо старше своих тринадцати лет, он словно высечен был из твердой скалы. На губах его появился первый пушок, а рубашка и штаны казались маленькими для его неотесанного тела.

«Как я прежде, — подумал Куизль. — В его годы я и отправился на войну. Господи, а теперь собственный отпрыск должен меня из петли вызволять… Якоб, ты стареешь…»

— Отец, беги! — крикнул Георг. — Сейчас же!

Куизль разогнал дурные мысли, прижал к себе ревущих внуков и побежал прочь. Вокруг по-прежнему сыпались камни. Кто-то бросился ему наперерез; палач выбросил ногу вперед и со всей силы врезал нападавшему, одному из подмастерьев, в промежность. Парень со стоном повалился на пол, а на Куизля ринулся уже следующий. Малыши орали теперь как резаные; палач пригнулся и врезался нападавшему головой в живот, быстро выпрямился и понесся дальше, Ганс Бертхольд позади него громко взвыл, когда в него попал очередной камень.

— Ты поплатишься за это, Куизль! — вопил Бертхольд, как одержимый. — Ты и вся твоя семья! Только скажи что-нибудь в совете, и я возьмусь за твоих сопляков!

Всего через несколько минут пристани остались далеко позади, и Куизль добрался до моста через Лех. Там стояли два ничего не подозревающих стражника с алебардами. Оба изумленно обернулись на палача: драку за складом никто из них, похоже, не услышал.

— Господи, Куизль! — крикнул один из них. — Ты бежишь, будто за тобой сам дьявол гонится.

— Не дьявол, всего лишь Бертхольды, — прохрипел палач. — Лучше бы вам поскорее проверить склад, пока аугсбургцы не начали про свою пшеницу спрашивать.

Еще стоя на мосту, Якоб решил больше ни на секунду не спускать глаз с внуков.

Симон вышел из монастыря и только тут вспомнил о травах для Магдалены. Травы для Магдалены! Он ощупал плотно набитый мешок на поясе, в который сложил растения, и со всех ног бросился в деревню. Про себя лекарь надеялся, что жена не заметила его долгого отсутствия. Иначе можно было бы и схлопотать.

Однако, добравшись до дома живодера, лекарь с удивлением обнаружил, что там никого не было. Перед хижиной паслись несколько коз, и дверь стояла открытой настежь, но ни Михаэля Греца с помощником, ни Магдалены в доме не оказалось.

— А ведь я раза три ей сказал не вставать с постели, — растерянно пробормотал Симон. — Упрямая баба…

Внутренне он уже настроился на хороший выговор.

Поразмыслив немного, лекарь решил вернуться к монастырю. Быть может, Магдалена отыщется где-нибудь в церкви или у строительной площадки. К монастырским стенам подступила очередная группа паломников, и один из монахов приветствовал их благословением. С громкими песнопениями и молитвами паломники выставили перед собой свечи и медленно поднимались к монастырю, намереваясь, видимо, сразу же отправиться в церковь. Хотя до праздника была целая неделя, народу собралось уже немало, и люди теснились в узком переулке.

Чтобы миновать толчею, Симон прошел вдоль стены и недалеко от лесной опушки отыскал еще одну открытую калитку. Здесь также стояли в ряд сараи, мычали коровы, где-то хрюкала свинья, и в воздухе стоял запах навоза и солода. Слева от утоптанной тропинки примостился нарядный каменный домик; оштукатуренные стены и сад с маками и маргаритками резко выделяли его среди грязных амбаров. Позади него поднималась крутая лестница к монастырю.

Не успел Симон подняться и на пару ступеней, как позади него что-то громко хлопнуло. Пока лекарь соображал, откуда именно донесся звук, в одном из окон каменного домика он увидел густые клубы дыма. Должно быть, что-то взорвалось внутри!

Не раздумывая, лекарь развернулся, бросился к дому и вышиб дверь. Его окутал черный, пахнущий серой дым и не позволил ничего разглядеть.

— Всё… у вас всё в порядке? — крикнул он неуверенно.

Кто-то закашлялся, затем хриплый голос проговорил:

— Нет повода для беспокойства. Видимо, слишком много пороха. Но, насколько я могу судить, все в порядке.

Дым потянулся в открытую дверь, и взору Симона предстала самая удивительная комната, какую он когда-либо видел. Вдоль стен стояли грубо сколоченные столы, на которых расставлены были всевозможные приспособления необычайного вида. По левую руку Симон увидел серебряную коробку, внутри которой вращалось множество шестеренок. Рядом лежала кукольная рука из белого фарфора; голова куклы прокатилась по столу и остановилась, лишь стукнувшись о маятниковые часы с крошечными серебряными нимфами. С кривой усмешкой голова уставилась на Симона, затем веки ее опустились, и кукла, казалось, заснула. Далее на столах поблескивали десятки металлических деталей, о значении которых Симон мог только догадываться. Вся комната пахла серой и жженым металлом; закрытые ставни, несмотря на ясный полдень, едва пропускали солнечный свет. Бо́льшая часть комнаты по-прежнему скрывалась в мутной дымке.

— Подойдите ближе, — снова раздался голос в дыму. — Вам нечего здесь бояться. Даже набитого аллигатора под потолком. Между прочим, настоящий раритет из страны пирамид.

Лекарь поднял взгляд к потолку и увидел бескрылого зеленого дракона с длинным хвостом. Он медленно кружился на веревке, и стеклянные глаза его безучастно взирали на Симона.

— Господи, — пробормотал Симон. — Куда я попал? В преддверие ада?

Кто-то засмеялся.

— Скорее, в рай. Наука открывает тем, кто перед ней не отрекается, небывалые просторы. Подойдите же немного ближе, чтобы я мог разглядеть, с кем имею честь разговаривать.

Симон сделал несколько шагов в полумраке и справа увидел высокий силуэт. Обрадованный, что отыскал наконец странного обитателя дома, он повернулся к нему и протянул руку.

— Должен признаться, нагнали вы на меня… — начал было Симон, но потом вдруг замолчал, и сердце у него заколотилось.

Силуэт перед ним оказался женщиной, одетой в красное бальное платье; волосы ее были собраны в пучок на затылке по придворной моде прошлых десятилетий. Алые губы ее улыбались лекарю, но лицо было бледным, как у покойника: казалось, в нем не было ни капли жизни. Рот ее вдруг распахнулся, и где-то внутри тела зазвучала тихая жестяная мелодия.

Потребовалось некоторое время, пока Симон не различил в ней звон колокольчиков. Невидимые молоточки со звоном выстукивали мелодию к старинной любовной песне.

— Это… это же… — пробормотал он.

— Автомат,[5] я знаю. Жаль, я не могу позволить себе общество живой женщины. Но зато Аврора никогда не превратится в сварливую старуху. Она всегда будет молодой и красивой.

Из-за высокой куклы выступил маленький человечек. Симон вздрогнул в очередной раз, когда узнал в нем монаха, который пару часов назад спорил с братом Йоханнесом. Симон попытался вспомнить, как звали монаха. Настоятель упоминал его имя на совете. Как уж его звали? Брат…

— Брат Виргилиус, — сказал монах и протянул Симону правую руку, в то время как левой опирался на украшенную слоновой костью трость с серебряной рукояткой. По лицу его пробежала робкая улыбка. — Мы не встречались с вами прежде?

— Сегодня утром перед домом аптекаря, — проговорил Симон. — Я приходил за травами для жены. Анис, полынь и лапчатка от колик в животе.

Монах обеспокоенно нахмурил сморщенное личико; на вид ему уже перевалило за пятьдесят, но сам он походил на ребенка.

— Припоминаю, — сказал он бесстрастно. — Надеюсь, брат Йоханнес сумел помочь вашей жене. Он, без сомнения, хороший аптекарь, хоть иногда немного… несдержанный. — По лицу его снова скользнула улыбка. — Но побеседуем о вещах более приятных. Вы говорите на латыни? Вы как, дружите ли с науками?

Симон представился в двух словах, после чего обвел рукой странные приборы вокруг:

— Это самая удивительная комната, в какой мне довелось побывать. Чем же вы занимаетесь, позвольте спросить?

— Я часовщик, — ответил брат Виргилиус. — Монастырь дает мне возможность заниматься работой и при этом немножко… скажем так, экспериментировать. — Он подмигнул Симону. — Сейчас вы стали невольным свидетелем повторения эксперимента Герике с полушариями.

— Эксперимента с полушариями? — Симон растерянно взглянул на маленького монаха. — Боюсь, я не совсем понимаю.

Брат Виргилиус небрежно показал на медный шар со следами копоти, лежащий на обугленном столе.

— Поразительная сила вакуума, — начал он объяснять. — Изобретатель Отто фон Герике, выступая однажды перед Рейхстагом в Регенсбурге, соединил два полушария и выкачал из них воздух, так что образовался вакуум. Шестнадцать лошадей оказались не в состоянии разъединить половины. Это не удалось даже разрушительной силе пороха.

Он вздохнул.

— Quod erat demonstrandum.[6] Мой трусливый подручный сбежал от грохота на чердак… Виталис! Вита-а-л-и-ис!

Маленький монах нетерпеливо постучал тростью по полу, после чего из соседней комнаты показался робкий юноша. На вид ему не исполнилось и восемнадцати, а сложен он был столь изящно, что Симон в первую секунду принял его за девушку.

— Это Виталис, послушник монастыря, — представил его брат Виргилиус немного резко. — Он хоть и не часто подает голос, зато пальцы у него такие ловкие, что он любую самую маленькую шестерню может в механизм вставить. Верно, Виталис?

Послушник опустил глаза и робко поклонился.

— Я стараюсь, — прошептал он. — Есть поручения для меня, наставник?

— Раз уж ты не видел эксперимента, то хоть после него сделай что-нибудь полезное, — проворчал Виргилиус. — Боюсь, нам потребуется новый стол. Сходи к брату Мартину, может, у него в мастерской уже есть готовый.

— Как скажете, наставник.

Виталис поклонился еще раз и направился к выходу, а монах повернулся к Симону.

— А что скажете насчет моей Авроры? — Он показал на автомат. — Разве она не прекрасна?

Симон украдкой взглянул на куклу, которая недвижимо стояла подле него с неизменной улыбкой на губах. Только теперь он заметил, что под платьем вместо ног у нее были маленькие колеса.

— Воистину, это… настоящее чудо техники, — пробормотал он. — Хотя признаюсь честно, живые люди мне как-то больше по душе.

— Ха, что за вздор! Поверьте мне, еще наступит день, когда мы не сможем отличить автомат от настоящего человека.

Брат Виргилиус обошел куклу и принялся крутить какой-то винт в спине Авроры, пока снова не заиграла тихая мелодия. Автомат раскрыл рот и одновременно покатился по комнате, словно движимый незримыми нитями. В полумраке кукла действительно походила на благородную даму с ночного бала в Париже.

— Колокольчики, рот и колеса приводятся в движение пружинами и валиками, — с гордостью пояснил монах. — Сейчас я работаю над тем, чтобы Аврора могла двигать руками и танцевать бурре.[7] Как знать, может, когда-нибудь она сможет писать письма или играть на спинете?[8]

— Как знать, — прошептал Симон.

Ему становилось все более не по себе рядом с автоматом. Молодому человеку казалось, что он смотрит на призрак, который, движимый жаждой мщения, невесомо скользит по комнате.

— А монастырь? — спросил он осторожно. — Как церковь относится к вашим экспериментам?

Брат Йоханнес пожал плечами.

— Настоятель Маурус человек просвещенный, он может отличить науку от религии. Кроме того, монастырь получает немалую пользу от моих способностей.

Он с блаженной улыбкой понаблюдал за куклой, под музыку кружащейся по комнате.

— Но есть, разумеется, и противники.

— Брат Йоханнес, полагаю? — с любопытством спросил Симон.

— Брат Йоханнес? — Маленький монах отвел взгляд от автомата и непонимающе воззрился на лекаря.

Симон, извиняясь, поднял руки.

— Прошу прощения, но утром я застал вас за яростным спором.

Виргилиус помолчал секунду, затем лицо его неожиданно просияло.

— Конечно, Йоханнес! Вы правы. Как я уже говорил, несдержанный человек, которому порой не хватает кругозора. — Он опустил глаза. — Мы часто спорили, но в этот раз я уже начал опасаться за свое здоровье. Йоханнес довольно вспыльчив, должен сказать вам. Это, наверное, связано с его прошлым.

— Какое прошлое? — поинтересовался Симон.

Но в этот момент автомат вдруг прервал свою мелодию, и изнутри его раздался ужасный скрежет. Брат Виргилиус в ужасе бросился к кукле.

— Проклятие! — прошипел он. — Видно, снова слабый винт где-то в механизме. И почему ты хоть раз не можешь работать без сбоев, баба ты упрямая?

Монах расстегнул платье на спине Авроры, и взору открылась железная пластина. Что-то приговаривая, механик вынул из-под рясы крошечный ключик и принялся разбирать спину куклы. О присутствии Симона он, похоже, совершенно забыл.

— Было… приятно было познакомиться с вами, — пробормотал Фронвизер и смущенно оправил сюртук. — Теперь я, пожалуй…

— Что? — Виргилиус взглянул на лекаря как на незнакомца, только вошедшего в комнату. — А, конечно! Мне тоже было приятно. Теперь прошу меня простить, придется повозиться… Черт возьми!

Он снова склонился над спиной автомата, и Симон направился к выходу.

Когда лекарь вышел на улицу, его ослепило солнце, и он невольно прикрыл глаза. Изнутри по-прежнему доносилось бормотание часовщика.

В скором времени снова заиграла мелодия.

Магдалена глотнула подогретого вина из кружки и попыталась побороть пережитый час назад испуг. Не оправившись еще до конца, она откинулась на спинку скамьи и стала наблюдать за суетой в монастырской таверне, куда забрела без всякого на то намерения.

С наступлением полудня свободных мест в трактире у подножия Святой горы не осталось. Несколько богато одетых торговцев лакомились кабаньими окороками и белым хлебом, жир стекал у них по подбородкам и пачкал бороды. В углу сидела группа простых паломников за общей миской дымящегося супа. Над столами витал табачный дым, смешанный с дымом из печи; воздух полнился гулом множества разговоров.

После падения с башни ей пришлось еще ответить на вопросы обеспокоенного Якоба Шреефогля, плотника Бальтазара и других ремесленников. Неожиданный звон переполошил всех строителей. Среди любопытствующих стоял и брат Йоханнес, который недоверчиво взирал на Магдалену. Поэтому она ограничилась тем, что рассказала растерянным мужчинам, будто влезла на башню из чистого любопытства и там поскользнулась. Она не знала еще, связан ли как-то безобразный монах с произошедшим наверху. Что, если брат Йоханнес и был тем закутанным незнакомцем, который столкнул ее?

Пока Магдалена брела вниз по холму, над одной из дверей она заметила зазывную табличку со стаканом вина и, недолго думая, свернула в трактир. Не успела она налить себе новую кружку, как вдруг на пороге появился Симон. Он окинул посетителей встревоженным взглядом и среди них отыскал наконец Магдалену.

— Так вот ты где! — воскликнул он, когда добрался до ее стола. — Я тебя ищу повсюду! Не могла подождать спокойно, когда я травы принесу?

— И когда, интересно? — вскинулась на него Магдалена. — После дождичка в четверг? Я ждала тебя, а ты все не появлялся!

Она кивнула на кружку с вином:

— Это вот лекарство все равно помогает лучше, чем душица, вербена и мята со всего Пфаффенвинкеля. Они тут столько трав в вино добавляют, что и понюхать достаточно, чтобы выздороветь. А теперь садись уже, и я расскажу, что со мной приключилось.

Она торопливо рассказала Симону о своей находке в башне и про незнакомца, который столкнул ее в пролом.

— Носилки с железными скобами и толстой проволокой, говоришь? — переспросил Симон. — И чем бы это могло быть, интересно?

— Понятия не имею. Во всяком случае, нечто такое, о чем никому нельзя знать. Иначе этот тип в рясе не пытался бы столкнуть меня с башни.

— А с чего ты взяла, что он действительно хотел столкнуть тебя с башни? — возразил Симон. — Может, ты просто кого-нибудь там напугала и он сбежал поскорее?

— Хочешь сказать, я все это выдумала?

Симон примирительно поднял руки.

— Я просто не хочу, чтобы мы из-за подозрений пришли к ложным заключениям, вот и всё.

Магдалена осторожно огляделась и понизила голос:

— Как по мне, так этот безобразный монах Йоханнес ко всему этому приложился. Помнишь, как он странно повел себя накануне, когда я сказала ему про свет в колокольне? И про мешок, помнишь, который он с собой тащил?

Симон нахмурился:

— Да, а что?

— В нем были железные прутья! Точно такие же, какие я видела в башне, только поменьше!

— Верно, ты права. — Симон беспокойно постучал по столу. — Что-то с этим монахом неладно. Но человеком с башни он быть не мог. Йоханнес в это время был со мною у настоятеля.

— Ты был у настоятеля?

Симон вздохнул.

— Со мной сегодня тоже кое-что приключилось. Если так и будет продолжаться, мы снова влипнем в историю, а твой отец уши мне оттяпает, потому что я за тобой не уследил… В любом случае настоятель велел мне к завтрашнему дню составить отчет о возможном убийстве.

Он взволнованно поведал Магдалене о событиях, пережитых у аптекаря, у настоятеля и странного часовщика. После рассказа Магдалена какое-то время сидела молча, потом налила себе еще вина.

— Автомат в облике настоящей женщины, у которой механизм вместо сердца!.. — Она встряхнулась с явным отвращением. — Ты прав, этот часовщик Виргилиус действительно странный малый. Скверная мысль, что кто-то может вдохнуть жизнь в куклу.

— Это не такая уж и редкость, — возразил Симон. — Я слышал, что в Париже и Роттердаме таких автоматов довольно много. Поющие птицы, высокие барабанщики, мавры, звонящие в колокол… В ганзейском городе Бремене есть даже железный стражник, который поднимает перед купцами забрало и приветственно вскидывает руку.

— И все-таки живые люди мне более по нраву… — Магдалена вдруг нахмурилась и кивнула в сторону двери. — Ну да, во всяком случае, бо́льшая их часть.

Задрав подбородки, в трактир вошли бургомистр Карл Земер и его сын. С ними рядом шел разряженный господин с бородкой, белым воротничком, в широкополой шляпе и с парадной шпагой на поясе. Он окинул посетителей холодным взглядом, словно перед ним собрались лишь назойливые мотыльки. В конце концов щелкнул пальцами, и к ним с раболепным поклоном кинулся трактирщик.

— Господи, Земеры! — простонал Симон. — Все сегодня против нас! И они, судя по всему, подыскали себе приятеля.

Трактирщик между тем подступил к новым гостям.

— Ах, господин граф фон Вартенберг! — пропел он и поклонился так низко, словно вознамерился почистить ему сапоги. — Великая честь принимать у себя в скромной таверне посланника из дома Виттельсбахов. Давненько вы…

Господин с бородкой нетерпеливо поднял руку, и тучный трактирщик замолчал.

— Довольно этой лести; приготовил бы нам лучше отдельную комнату, — проворчал он сердито. — Мне нужно обсудить нечто важное с этими господами.

— Всё, как вы пожелаете. Будет исполнено.

Раскланиваясь, трактирщик повел графа и Земеров к отдельному коридору. Проходя мимо стола, за которым сидели Симон и Магдалена, юный Себастьян Земер наградил их пренебрежительным взглядом.

— Взгляни-ка, отец, — прогнусавил он. — Теперь даже никчемные цирюльники и отродья палачей захаживают в таверну Андекса. Святая гора уже не та, что была раньше.

Карл Земер хмуро посмотрел на шонгауцев:

— Полагаю, сын мой, трактирщик не знает, кто к нему захаживает. В моем трактире такое уж точно не пройдет. Бесчестным там делать нечего.

Он нетерпеливо взял своего отпрыска за плечо.

— Идем же теперь, у нас есть дела поважнее. Я слышал, здесь наливают отличное, хоть и дорогое, токайское вино. То, что нужно при заключении сделок.

Оба скрылись вслед за благородным господином в боковом коридоре. Симон взглянул на Магдалену; та, побледнев, прикусила губу и наконец прошипела:

— Чванливые Земеры! Якоб Шреефогль уже говорил мне, что оба они собираются хорошенько поживиться на празднике. Мне от одного их вида дурно становится.

— Не надо так волноваться. — Симон с сочувствием погладил ее по волосам. — Тебе все равно этого не изменить. Но хотел бы я знать, что же Земеры затеяли с урожденным Виттельсбахом. Если это правда, то у них все получилось. Тот, кто ведет дела с семьей баварского курфюрста, никогда не прогадает.

Магдалена шумно высморкалась и одним глотком допила вино в кружке.

— Они, наверное, всучат графу каких-нибудь свечей и иконок, а благородный господин потом перепродаст их еще дороже, — пробормотала она, после чего встала и, потянувшись, бросила на стол пару монет. — Пойдем уже. Нет желания сидеть в одном трактире с Земерами. А тебе еще нужно этот отчет написать, будь он неладен…

Она со вздохом направилась к выходу.

— Проклятие, ведь при всем этом я просто хотела помолиться в Андексе!

Снаружи в тени перед трактиром прятался человек в черной рясе и недоверчивым взглядом провожал семейную пару из Шонгау, бредущую вниз по холму в сторону Эрлинга. Потом грязно выругался, как привык во время войны. Ругань всегда шла ему на пользу, хотя Господь и не поощрял ее. Она помогала разогнать кровавые образы; однако беспокойство осталось.

С тех пор как здесь появился этот цирюльник со своей подругой, все пошло наперекосяк! Сначала не-удачный эксперимент, потом убитый подручный и спор с Виргилиусом — и что, черт побери, понадобилось этой любопытной девке на башне? А если она что-нибудь заподозрила? Если нашла что-нибудь наверху?

Он улыбнулся и помахал рукой, когда мимо него с песнопениями прошли несколько паломников. Но те не стали к нему приближаться, почувствовав, что от него не исходило благословения. Он привык, что люди боялись его наружности. Прежде она была частью его профессии, которая внушала окружающим страх, теперь — просто лицо. Гримаса дьявола в монашеском обличии, так говорили про него с тех пор, как он постригся много лет назад в монахи и расстался с прежней жизнью. Но с лицом расстаться не получилось.

Как и с прошлым.

Злобно бормоча себе под нос, словно жирная навозная муха, брат Йоханнес двинулся обратно к аптеке, где его ждали тревоги, зловоние и разлагающийся труп.

Он не знал еще, что это только начало.

Тем временем Куизль сидел у пруда, неподалеку от своего дома и вырезал из тростника кораблики для внуков.

Он купил внукам сушеных фруктов и глазированных орехов, и малыши поедали их с большим аппетитом. Губы у них стали липкими от меда, руки испачкались грязью и сажей. Палач усмехнулся. Хорошо, что их сейчас не видит мама.

При мысли о детях он вдруг снова помрачнел. Мало того, что жена заболела, так теперь еще и внукам опасность угрожала! Предупреждение Ганса Бертхольда прозвучало недвусмысленно. Если Куизль расскажет о кражах судебному секретарю, внуков ждет худшее. И даже если он не станет ничего предпринимать — Бертхольд просто горит жаждой мщения. Кто даст гарантию, что он при удобном случае не подкараулит детей у пруда или на берегу Леха? Толкнуть легонько — и малыши в мгновенье ока уйдут под воду…

Палач вынул мешочек с табаком и принялся угрюмо набивать трубку. Как всегда, когда он хотел поразмыслить, ему требовалось это восхитительное зелье, которое каждый месяц ему привозили из Аугсбурга знакомые плотогоны. Как только к небу потянулись первые клубы дыма, Куизль почувствовал себя гораздо спокойнее. Но вслед за этим из раздумий его вырвал звук приближающихся шагов.

— Черт бы побрал всех, нигде в покое не оставят! — проворчал палач.

Развернувшись, он увидел среди ивовых зарослей своего сына Георга. В руках мальчика по-прежнему болталась праща, которой он еще пару часов назад обратил в бегство братьев Бертхольдов. За ним следовала его сестра Барбара. Ее черные локоны свободно ниспадали на плечи, под рубахой уже обозначались первые округлости.

Георг и Барбара были близнецами, но различались до невозможности. Приветливая Барбара, подобно старшей сестре Магдалене, не лезла за словом в карман и росла, видимо, такой же красавицей. Георг, наоборот, был неотесанным, словно кусок необработанного дерева, и молчаливым, как отец. Будучи учеником палача, он помогал иногда на казнях, и уже через несколько лет его ждал экзамен — образцовое обезглавливание.

— Если мама узнает, что ты опять купил малышам сладости, головы тебе не сносить, — с улыбкой предостерегла его Барбара. — Она и так считает, что ты их слишком балуешь.

— Смотрите, чтобы я вам не всыпал как следует, — проворчал палач. — Разве не велел я Георгу вычистить повозку? А потом встречаю его у склада с пращой в руках! Что ты вообще там забыл?

— Хотел с ребятами воробьев пострелять, — ответил Георг резко. Голос у него был не настолько низкий, как у отца, но уже такой же ворчливый. — Но подстрелить сумел только пару висельников.

— Тебе радоваться нужно, что он там оказался, — вмешалась Барбара. — До Кожевенной улицы было слышно, как Бертхольд вопил. Я даже представлять не хочу, что он сделал бы с малышами, если бы Георг не подоспел.

— Ладно тебе, с этими я бы и сам справился, — огрызнулся Якоб.

— С дюжиной парней? — засмеялся Георг. — Отец, не переоценивай себя. Ты уже немолод.

— Уж с Бертхольдами сладил бы. На войне я таких петухов десятками через клинок скакать заставлял. И не старше твоего был тогда, зато сил хоть отбавляй. Сила и смекалка, вот что главное!

Куизль-старший запыхтел трубкой и стал провожать глазами клубы дыма. Барбара повела малышей к пруду, а сын уселся на булыжник рядом с отцом и уставился на водную рябь. Через некоторое время палач молча протянул ему трубку. Георг невольно ухмыльнулся. Он знал, что отец никогда не станет его благодарить. Но данный жест значил больше тысячи слов: старик впервые допустил сына к своей трубке. Закрыв глаза, парень втянул ароматный дым и выдохнул подобно маленькому дракону.

— Как там мама? — спросил наконец Якоб.

Георг пожал плечами.

— Много спит. С нею сейчас Штехлин сидит. Она приготовила ей отвар из липового цвета и ивовой коры.

— Ивовая кора хороша. Она сбивает жар.

Снова затянулось молчание, пока Георг наконец не прокашлялся.

— Ты вот сказал, что в мои годы уже на войне был… — начал он неуверенно. — Что ты имел в виду? Ты мне особо не рассказывал о тех временах.

— Потому что и рассказывать не о чем, кроме как о резне и убийствах. — Палач сплюнул на лужайку коричневой от табака слюной. — А тот, кто возвращается, только и надеется, чтобы война не преследовала его во сне. Так с какой стати мне о ней рассказывать?

— И все же ты тогда познакомился с мамой, — заметил Георг. — И посмотрел мир. — Он с пренебрежением кивнул через плечо. — Не то что маленький, вонючий Шонгау.

— Поверь мне, мир всюду воняет одинаково. Он пахнет смертью, болезнями и конским навозом. И неважно, где ты находишься, в Париже или Шонгау. — Палач пристально посмотрел на сына. — Мы можем только позаботиться о том, чтобы воняло поменьше. Не поднимай носа от книг, парень. В них запах всегда лучше.

Георг вздохнул.

— Ты сам ведь знаешь, что чтение дается мне плохо. Другое дело Барбара, она Парэ и Парацельса читает так, будто сама же их и написала. А я даже «Отче наш» без запинки прочесть не могу.

— Вздор! — прошипел старший Куизль. — Ты просто слишком ленив. Палач, который не умеет читать, годится разве что в живодеры! На что ты жить собираешься? Мы, палачи, не только убиваем, но и лечим. Этим мы зарабатываем бо́льшую часть денег. А как ты хочешь лечить кого-то, если не можешь читать книг?

— Мне кажется, убивать я буду лучше, чем лечить, отец.

Затрещина с такой силой пришлась в лицо Георга, что у него треснула губа и на кожаный жилет брызнула кровь. Он в смущении потер лицо, трубка валялась перед ним в траве.

— Как ты можешь нести такой бред? — прорычал отец, побледнев от злости. — Всю жизнь хочешь ломать кости и рубить головы? Хочешь остаться неприкасаемым, перед которым люди разбегаются и к которому только ночью осмеливаются приходить, чтобы купить кусок висельной веревки или бутылочку крови? — Куизль-старший поднял с земли трубку и вытряхнул из нее пепел. — Этого ты хочешь? Убирать дерьмо за другими и делать за них грязную работу? Я думал, что выучил тебя чему-то…

— Но… но что нам остается-то? — проговорил Георг. — Нам же нельзя обучаться другой профессии. Палач останется палачом, так всегда было. Или ты знал кого-то, кто сумел это изменить?

Глаза Якоба вдруг опустели, взгляд его, казалось, устремился далеко в прошлое.

— Быть может… — пробормотал он. — Да, быть может, есть один такой.

Тела болтаются среди ветвей раскидистого дуба… Молодой полковой палач обходит ряды мародеров, одному за другим навязывает петлю вокруг шеи и вздергивает плачущих юнцов к верхушке… Один только Якоб видит слезы на щеках палача, дрожь, сотрясающую крепкое неотесанное тело, невысказанные вслух проклятия… Якоб слишком хорошо знает страхи этого человека. Они мучают и его самого… Ночью друг его лежит рядом с ним, смотрит в беззвездное небо и произносит клятву, которую сам Якоб произнес много лет назад… Утром его друг исчез, только оружие лежит возле костра. Капитан ругается, точно дьявол, и посылает отряд вслед за дезертиром. Якоб тоже среди них. Когда они возвращаются ближе к полудню и мотают головами, он молча возносит небесам благодарность, точит свой меч и пытается забыть…

— Да, черт возьми, — пробормотал Куизль спустя вечность. — Я как-то знал одного, кто попытался. Черт его знает, чем он теперь занимается, но он хотя бы попытался. Это я, скотина тупая, вернулся с войны и продолжаю вешать людей.

Палач тихо засмеялся и стал тянуть трубку, пока крошечный уголек в ней снова не раскалился докрасна.

— Ну и черт с ним! — продолжил он наконец.

Затем показал мундштуком на внуков, которые с радостным визгом плескались вместе с Барбарой в пруду. К голосу его вернулась теперь прежняя твердость и уверенность.

— Не будь меня здесь, то и вас не было бы, и этих засранцев, верно ведь? За одно только это я с радостью срублю еще голову-другую.