Средневековые хроники

После распада Римской империи историография замкнулась в стенах монастырей. Только там понимали в искусстве письма, а простой обыватель по большей части и грамоты-то не знал, не то чтобы намарать бумаги на целую книгу.

У монаха между богослужениями было вдосталь времени, чтобы перечесть писателей древности и приумножить их писания самому.

А вот приумножение не всегда оказывалось делом благодарным. В атмосфере всеобщей неграмотности монах собственные познания, свое умение ставил на службу церкви, наполняя историческую реальность цветочками христианской мистики, да так, что порой серая правда жизни из-за них едва проглядывает.

Бокль в книге об английской цивилизации (том I, глава 6) говорит, что этот метод питал доверчивость людей, приучал их ко лжи, а историографию низводил до событийного, временного чередования столетий; человеческая же доверчивость способствовала укреплению влияния религии на долгие годы вперед.

Он же указывает на своеобразие такого метода историографии, прячущегося за христианской мистикой. Монах, живущий в мире книг, был основательно знаком с античной литературой, ему бывало жаль скрывать это обстоятельство, поэтому он вплетал отдельные элементы литературного наследия древности в свои хроники. Бокль не пожалел усилий и, как он сам пишет, пролистал и перечел произведения самых лучших, самых известных летописцев и выбрал из них примеры самых вопиющих странностей. Одной из таковых было их старание польстить тщеславию отдельных народов, стран и городов, приплетая разные сведения, якобы определенно говорящие об их древнем, античном происхождении.

Так, легко было летописцу догадаться о происхождении французов. Тут путь ему указывало само имя основателя нации. Это был Франк, сын троянца Гектора, внук царя Приама. После падения Трои ему со товарищи удалось спастись и — о чем мы, венгры, и не подозревали, — здесь, на территории нынешней Венгрии основать государство. Границы своей страны он расширил аж до самого Рейна, а его потомки в начале IV века завоевали восточную часть нынешней Франции, из них вышел и Фарамонд, первый король французов.

Эта известная версия образования родной страны оплодотворила даже творческое воображение поэта Ронсара.

Он взялся за создание героической поэмы «La Franciade» по образцу «Энеиды», но дошел только до песни четвертой, вдохновение покинуло его, и поэма осталась незавершенной.

Французы восполнили постигшую их литературную утрату тем, что обнаружили другого троянца, которого могли назвать своим предком. Хотя тут речь пойдет только о городе Париже. Проанализировав это название, легко догадаться, что основателем города был троянский царевич Парис, ведь ему также удалось спастись после троянской катастрофы. И его землякам посчастливилось добраться до Франции, таким образом, Troyes, без сомнения, построили они, a Tours (Тур) — по-латински Turones — совершенно очевидно, получил свое название потому, что одного спасшегося троянца по имени Turoties там похоронили.

Британцам тоже нечего жаловаться: на их долю нашелся еще один герой Трои, это сын Энея — Брут.

Шотландцам же приходилось довольствоваться женщиной-праматерью. Они возводили свою родословную к одной из дочерей египетского фараона по имени Scota, которая каким-то образом попала на далекий север и там основала государство.

В Египте следует искать и прародину сарацинов. Sarasins — Sarah, то есть Сара, жена библейского Авраама. Исследователи древности не постеснялись замарать честь славной библейской дамы. Женская добродетель покорилась принуждению анализа имен и названий. Вывести сарацин из брака с Авраамом не получается, значит, у Сары в Египте должно было быть какое-то тайное любовное приключение.

Татары вышли прямиком из ада. Tartari: Tartarus в античных языческих верованиях — царство мертвых, которое некоторые теологи отождествляют с самим адом.

Самым знатным происхождением авторы хроник наградили один из рыцарских орденов. Они занялись историей рыцарского ордена святого Михаила и, следуя шаг за шагом, прибыли прямо… в рай. Там основал свой рыцарский орден сам архангел Михаил, который, в соответствии с этим, был и самым первым рыцарем на свете, то есть воплощенным благородством.

Средневековый Геродот

Обзор, сделанный Боклем, дополню несколькими отдельными примерами. Во избежание недоразумения: я вовсе не хочу утверждать, что сотни средневековых хроник, календарей, очерков по истории городов, биографий — все это пустое. Вовсе нет, они имеют свое, притом весьма важное значение: без них невозможно понимание идей, питавших средневековье, а уж дело исторической науки — отделять зерно от плевел.

Григорий Турский, епископ города Тура, в последней четверти VI века написал обширную хронику под названием «История франков». Его называли средневековым Геродотом, потому что его произведение столь же важно для истории Галлии, как творчество Геродота для истории Эллады.

Историю Галлии он начинает с 412 года. Тогда епископом Тура был Бриций. Сей славный муж после 33 лет жизни в святости попал в беду. У его прачки родился сын, и Бриций был пойман на том, что он — отец этого ребенка.

Узнал об этом и сам заинтересованный младенец и явился свидетельствовать в пользу епископа. А было ему от роду всего один месяц, но он заговорил и отверг обвинение. Однако церковный приход ему не поверил, потому как едва появившись на свет, не обладая достаточным жизненным опытом, он мог ошибиться в определении отца.

Тогда епископ облачился в шкуры, припал к могиле святого Мартина, наложил тлеющие угли на свое одеяние, и — о, чудо! — оно ие затлело. «Вот доказательство! — вскричал он. — Как угли не прожгли одежды, так и мое тело не оскверняли объятия женщины».

Но верующих даже угли не убедили. Так и пристал к епископу позор объятий прачки, и его все же лишили епископского сана.

В священнической жизни, помимо горького воздержания, была еще одна обязательная добродетель — смирение. Епископ Григорий приводит тому свидетельство, приправленное чудом.

Случилось то в монастыре в Бордо. Братья намыли несколько мер пшеницы и разложили ее на холстине сушиться. Стеречь ее поручили одному послушнику. Вдруг небо потемнело, сильный ветер нагнал грозовые тучи, застучали первые капли ливня, помочь уж было поздно, еще несколько мгновений и пшеница намокнет безвозвратно. В ужасе упал юный праведник на колени и взмолился Богу, — с поразительной изобретательностью, — раз уж господь Бог разверз небесные хляби, то хоть на холстины пусть не льет дождя, останется пшеница сухой.

Услышал Господь на небесах молитву праведную, и узрела с изумлением прибежавшая на стук дождя братия, что хоть и льет дождь как из ведра, да на холстины не попадает ни капли.

До сих пор это типичное описание чуда, какими богаты средневековые хроники. Но странные вещи последовали за ним. Наверняка душу юного богомольца охватила гордыня, вот-де Господь по его молитве чудо совершил, — тогда аббат, чтобы отучить заранее послушника от гордыни и укрепить его в добродетели смирения, велел бичевать его, запереть на семь дней, держать на хлебе и воде. Такая педагогика пошла юноше впрок: уже потом, приняв монашество, он стал примерным смиренником. А воздержание довел до такой степени, что даже в сорокадневный пост не ел хлеба, лишь каждый третий день вкушал по нескольку ложек постной каши.

Вот такую чудо-кашу изобрел в назидание потомкам средневековый Геродот.

Женщины в исторических хрониках

Сюда не относится множество бесполезнейших бумагомараний, которые унижают женские объятия, называя их нечистыми, и создают ореол славы вокруг чела беззащитных мужчин, влачащих свое существование в вечной невинности. Я просто выбрал из отечественных хроник пример гимнов, ноющих хвалу таким обездоленным.

На протяжении почти тысячи лет благочестиво воспевалась добровольная невинность герцога Имре, как некая богоугодная и достойная подражания практика добродетели.

Бонфиний, придворный летописец короля Матиаша, в своей венгерской хронике воздвигает памятник и этой бесплодной добродетели.

Латинский текст перевел на сочный вегерский язык отец-иезуит Янош Таксони в своей книге «Зерцало человеческой морали и правды Господней». Я прибегаю к этой книге уже только потому, что она вышла в свет в 1740 году, — а это разительный пример того, что даже в эту эпоху еще поддерживался совершенно бесполезный священный огонь, который и не светит, и не греет.

Итак, в эпоху короля Святого Ласло жил в Венгрии один немецкий рыцарь по имени Конрад. Он принял на душу тяжкие смертные грехи, раскаялся и отправился в Рим к папе за их отпущением.

В ту пору папы римские за особо тяжкие грехи обычно накладывали особо трудные покаяния. Нам известно об этом на примере Тангейзера, который только тогда получил отпущение грехов, когда сухое древко его посоха в последнем акте оперы зазеленело. Папа наложил на рыцаря Конрада следующую епитимию: «Во-первых, вместо нижней рубахи надеть железные латы; во-вторых, тесно перепоясаться цепями; в-третьих, все свои злокозненные деяния написать на бумаге; в-четвертых, папа, запечатавши перстнем своим сей список грехов, буде приказать ему дотоле ходить по святым местам и поклоняться могилам святых, доколе не попадет он в такое место, где латы сами по себе не расколются, а цепи сами по себе не порвутся, а начертанные грехи его с бумаги не исчезнут».

Не то чтобы уклониться, скорее с радостью принял бедный грешник Конрад сию пенитенцию. Отправившись тотчас и обошедши в Европе почти все страны и края, не нашел он там желанного святого места, а потому пересек море и вступил на Святую землю. В Иерусалиме, у гроба Господня, усердно молился, прося Господа освободить его от всех грехов, от лат и цепей, да таким его надеждам не суждено было сбыться.

…Слыхом слыхивал, однако, какие дела чудные творятся в Венгрии, в стольном граде Секешфехерваре, подле могилы короля Иштвана, и туда в последней надежде отправился.

Дождем проливались из глаз Конрада слезы от единого часу утра до девятого часу вечера в молитве, утомившись вкоторой и впавши в забытье, он задремал наконец. Во сне явился ему король Иштван и так сказал:

«Возлюбленный брат мой! Чтоб я от столь ужасных и вящих грехов твоих отпущения у Господа вымолил, тем тебя уверить не могу. А вот мой совет тебе: встань и поди отсюда в соседство, ко гробу сына моего Имре. Как он невинность свою через всю жизнь незапятнанной и чистой пронес, так в особой милости и благоволении у Бога состоит, и что желаешь, через него с легкостию достичь можешь».

Будто ошпаренный, очнулся ото сна бедный Конрад и, вняв совету святого Иштвана, припал ко гробу святого Имре и едва начал призывать на помощь святого, как враз его латы да цепи рассыпались на куски малые и с громом превеликим на землю попадали; печать на письме открылась сама по себе, а грехи-чернила исчезли, да так, что бумага под ними стала так бела, будто и не бывало писано на ней вовсе.

Неизвестно, сам ли Бонфиний сочинил, наложив печать достоверности на всю эту историю, либо включил в свою летопись молву, услышанную из уст лизоблюдов королевского двора. Посредь великого дыма от курений во славу принца Имре не мог он видеть, сколько пятен и нечистых дел переносит молва с него на его родных отца и мать, поскольку уж их-то никак нельзя заподозрить в такой добродетели, как невинность.

Не помешает и нам узнать, почему и как дал обет вечного воздержания королевич Имре:

«По великому усердию королевича Имре к службе Господу, да не ведая, какая она более угодна Пресвятому Величию, пошед в Веспреме во храм святого Георгия, призвав в помощь образ Успения Девы Марии, пред алтарем ея горячей молитвой испрашивал Господа, какая служба его буде более угодна Его Великости? И вот какое слово запало в уши его: “Имре мой! Невинности более ничего нет дороже для Бога”.

Услышав то, тотчас связавши крепким обетом себя, что покуда жив буде, невинность свою непорушенной сохранит. Однако ж отец его, за тем что в стране непрестанно б один за другим короли следовали, истинно красивую невинную девицу, происходящую из рода королевского, ему обручил. Тяжким грузом на душу легло то дело Имре; поелику приняв слово отчее, скрыто сговорился с нареченной невестой своей, что и в браке своем невинность обоюдно сохранять будут».

Таксони добавляет к истории, рассказанной Бонфинием:

«Верно мне эта девственность, сохраненная в брачной жизни святым Имре, представляется более чудесной, чем у святого Иосифа, который тоже непорочно жил с Богородицей. Потому Дева Мария в телесной красе своей и превосходила всех жен, при всем том, по свидетельству святого Амвросия, не то что не возжигала никого к любострастию, но даже похотливых побуждала к воздержанию. Но Божий дар сей, данный Имре, не был присущ супруге его, потому она, как и прочие жены-самки, своим прекрасным телом и каждодневным своим коло-верчением могла бы ввести в соблазн Имре, да только не ввела».

Вот такая история и размышления самого Яноша Таксони о красе холодной и чарах зажигательных.

Розамунда

Бонфиний писал также об одной женщине, объятия которой несли великое бесчестье. Отсюда почерпнул сюжет для своей романтической истории Андраш Балкан (1579 год). В самом заглавии книги приведено ее содержание: «История, добытая из песни о короле лангобардов Альбоине, кто, одержавши победу над королем Кунимундом, голову его отъявши и превративши в кубок, а дочь его, пленницу, в жены появ, которая принужденная пить из отчей главы, с ужасным коварством погубила своего господина».

Совершенная драма ужасов. Однако я вынужден оспорить здесь приоритет Бонфиния. Ее древнейший источник — книга монаха-бенедиктинца Павла Диакона «История лангобардов». Он написал ее в конце VII века, она имела огромный успех: до нас дошло сто рукописных экземпляров, один имеется в Государственной библиотеке нм. Сечени.

Чтобы развести густо замешенное в заголовке Балкан, расскажу: Альбоин, король лангобардов, ввязался в войну с гепидами и победил их, в решающей битве собственноручно заколол короля гепидов Кунимунда. Дело было правое — во всех героических сказаниях, стихотворных и в прозе, каждый военачальник был обязан зарубить супротивного вождя. Но уже в нарушение рыцарских обычаев Альбоин из черепа поверженного врага сделал кубок и много пил из него на пиршествах. Он дал также яркий образчик феодальной морали тем, что взял в жены дочь убитого им врага, Розамунду, хоть и против ее воли.

Мораль феодалов! Однажды на пиру в Вероне король Альбоин, прихлебывая вино из памятного кубка и будучи сильно в подпитии, велел принести вина королеве и приказал ей чокнуться с отчим черепом. От этой бесчеловечной, грубой выходки вскипела кровь королевы, и теперь все ее помыслы были о мести.

Альбоин должен умереть! Но она, слабая женщина, неспособна убить. Тут нужен мужчина. Был у Альбоина оруженосец по имени Гельмек, она вскружила ему голову непонятно какими обещаниями. У верного оруженосца не было каких-то особых моральных препон, только он не ощущал в себе достаточно силы, чтобы в одиночку справиться с закаленным в битвах бойцом. Пусть королева попробует договориться с силачом Передео, он, может, и возьмется. Розамунда обратилась к нему, но у того возникли нравственные сомнения: убить короля…

Тогда в дело пошла женская хитрость.

Она знала, что у Передео любовная связь с одной из ее придворных дам, и он по ночам хаживает к ней. Удалив под каким-то предлогом девушку из ее комнаты, она сама улеглась в ее постель. Передео пришел и, это уж совсем непонятно, не смог различить женщин. Спохватился он поздно, только когда сама Розамунда открылась ему и объяснила, в какую ловушку он попал. Выбор был не велик: либо король казнит его как нарушителя брачных уз, либо он сам убьет короля.

Передео решился на второе. Как-то после полудня, когда Альбоин прилег поспать, Розамунда привязала его меч к изголовью и подала знак своим наемникам. Те ворвались в покой, король вскочил было, схватившись за меч, да не смог обнажить его, убийцы покончили с ним.

Месть Розамунды свершилась.

Итальянские романисты должны с почтением воздавать памяти отца Павла, потому что своей идеей обмена женщин он дал благодатный материал для их щекотливых сюжетов.

Встреча в чистилище

Древняя Англии тоже имела своего Геродота, и он тоже был монахом-бенедиктинецем, англичанин Беда, кого позже стали величать Достопочтенным. И он это заслужил своей поистине великой ученостью. Философия, математика, физика, астрономия, география, история, лингвистика, риторика, поэтика и, естественно, теология — все это умещалось в его голове. Его называли самым ученым человеком своей эпохи; он написал около сорока книг, составивших настоящую энциклопедию тогдашней науки.

Главным произведением, обессмертившим его имя на родине, была древняя история Англии. В пятом томе своего труда он сообщает об одном чуде, которое, по его мнению, вполне достойно занять место в одном ряду с чудесами библейскими.

Один нортумберлендец по имени Дрительм скончался, его положили в гроб. Однако ночью он неожиданно сел в своем гробу, отчего все остававшиеся при покойном в ужасе разбежались, все, кроме его жены. «Не пугайся, — сказал он ей, — я не был мнимым покойником, я и в самом деле умер, только мне позволили вернуться и пожить еще немного, конечно, совсем по-другому, чем до сих пор».

Потом он поделил свое имение между членами семьи, остальное роздал бедным, стал отшельником, постился, усмиряя плоть, и возносил молитвы к Богу. Проделывал и такое: в половодье садился в ледяной поток и распевал псалмы. Когда его спросили, зачем он настолько уж валяет дурака, отвечал:

«Там, где я побывал, было намного холоднее». В пояснение этой таинственной фразы сказал, что побывал в чистилище, его отвел туда некто со светлым ликом. Что же он там видел?

«Мы пришли в бесконечно длинную долину, которая была сколь широка, столь и глубока. Слева — ужасно был смотреть на это — полыхали языки всепожирающего пламени, с правой стороны все было покрыто снегом, стучал ледяной дождь и пронизывающе холодный ветер гулял по долине. По обе стороны ее было полно душ, они носились, словно подхваченные вихрем, туда и сюда, перелетая с одной стороны долины на другую, ища спасения от жара пламени в ледяном холоде, здесь же, мучимые холодом, они снова стремились в пламень, и так без конца, и все понапрасну».

Дрительм при виде этого ужаса спросил у провожатого, правда же, это ад? «Нет, — отвечал тот, — это не ад, это огонь чистилища. Здесь каются те, кто, пренебрегая исповедью, продолжали вести греховную жизнь и обратились только в свой смертный час. Они будут мучиться здесь вплоть до дня Страшного суда, а потом вознесутся в рай. А до тех пор их муки могут быть смягчены молитвами живущих, их милостынями, главным образом, приношением поминальных даров».

Если Беда и верил сказкам этого Мюнхгаузена VIII века, якобы побывавшего на том свете, то оставил нам свидетельство весьма наивной доверчивости, если же нет, то в его повествовании просматривается гораздо менее благородная цель: запугав верующих, вынудить их к более щедрым пожертвованиям и побудить к более частым заказам молитв о поминовении усопших.

Парад обреченных

Ордерик Виталь, французский монах, англичанин по рождению, был Геродотом истории Нормандии. Он тоже не лез в карман за россказнями, обслуживая уже известные нам цели, щедро уснащая ими свои книги. Самым известным стал рассказ о видении священника Гошлена.

Гошлен не спускался в царство мертвых. Здесь, на земле, в подлунном мире, перед ним прошла вереница обреченных на вечные муки.

Случай произошел 1 января 1097 года, стало быть, при жизни священника Гошлена. Ночью его позвали к больному в соседнюю деревню. Он уже был довольно далеко в одной заброшенной местности, когда его уха коснулся какой-то грохочущий шум, словно двигалась целая армия. Ему захотелось спрятаться, как вдруг рядом возник громадного роста человек с палицей и приказал ему не двигаться. Он остался стоять и, таким образом, наблюдал ход всей этой призрачной процессии. Впереди тащились пешне, на плечи им давил тяжкий груз, они горько стенали и воздыхали. За ними несли пятьдесят гробов, на каждом из них, скрючившись, сидело по маленькому демону, совсем крохотному, но с огромной головой — величиной с бочку. Затем следовала бесконечная череда всадниц, восседавших в седлах, к которым они были прибиты раскаленными и отсвечивающими красным от жара светом штырями. Время от времени налетал сильнейший вихрь, он поднимал их из седел на высоту в локоть, потом внезапно затихал, и женщины опускались прямо на раскаленные штыри. И тогда среди ужасных вскриков они начинали громко стенать и каяться в совершенных грехах. Священник Гошлен в благочестивом страхе узнал среди них недавно усопших благородных дам. Он даже заметил, сколько в этой процессии ведут коней с пустыми седлами, и признал в них верховых лошадей известных ему дам, которые, по счастью, были пока живы. Потом проследовало еще много разных групп прочих грешников, в самом конце трусили несколько бесхозных лошадей. Тут священнику Гошлену пришло в голову, что, расскажи он про эти чудеса дома, ему не поверят без доказательств.

Человек он был не из робкого десятка, да и силушкой не обижен, задумал он поймать одного коня и привести домой как доказательство. Схватил одного за удила, только вставил ногу в стремя, чтобы, значит, вскочить на коня, только вот чудо: железное стремя обожгло ему ногу, а удило заледенило руку холодом. В довершение всего трое всадников налетели на него, хотели угнать с собой за то, что тронул их лошадь, на его счастье четвертый всадник принял его сторону и спас. Другой беды с ним не стало, только один из всадников жестоко сжал ему горло.

«Все это я слышал из его собственных уст, — добавляет брат Ордерик, — да и сам видел у него на шее следы длани ужасного всадника».

На что только ни способен благочестивый летописец, чтобы поспособствовать духовному здравию читателя и укрепить его веру в действенность исправительного заведения на том свете.

Зарисовки с того света

От средневековой литературы часто попахивает адским запахом фантазий на тему того света. Почти самостоятельным жанром выступают путевые записки хождений в чистилище и в ад, полные ужасов, наблюдаемых в этих малосимпатичных местах и служащих побуждением к духовному просветлению нестойких в вере. По всей вероятности, они не были порождением воображения одного человека; отдельные представления, ставшие традицией, запугивания с церковных кафедр — все сметало в одну кучу бойкое перо брата-монаха в каком-нибудь монастыре.

Примерно к XIII веку восходят путевые записки, подписанные именем Тондал.

Этот самый Тондал был солдатом, после ранения на поле битвы три дня провалялся дома мнимым покойником, за это время прошел все круги ада, потом, придя в себя, рассказал об ужасах им испытанного.

Рассказ о муках ада я могу опустить, он мало нового сообщает о них. Новое, однако, то, что ему довелось увидеть самого Люцифера.

Вид он имел человеческий, но страшно безобразный: с сотню аршин ростом, черен, как ворон, несметное число рук с тысячью ладоней, на каждой из ладоней по два десятка пальцев, каждый из которых заканчивается железным когтем. Каждый палец в сто пядей длиной и десяток пядей толщиной, а каждый из когтей с доброе копье. Ужасающе огромный рот разверст, из хвоста торчат острые наконечники-пики. Это страшенное чудовище восседало на огненной сковороде, под сковородою — горы тлеющих углей, раздуваемых дыханием необъятной армии демонов. Вокруг него колыхалась толпа осужденных на вечные муки душ: души всех умерших от сотворения мира собрались здесь. Сам Люцифер был закован в раскаленные цепи. В гневе и боли тысячью рук захватывал он души, кого захватил, рвал железными когтями, потом дул с такой злобной силой, что души разлетались по углам всего ада. Потом снова делал вдох, а с ним вместе всасывал разлетевшиеся было души в свою огненную, полную серы пасть. Кто выскальзывал из его лап, того прибивал своим колючим хвостом и рвал на части.

Таким образом, сам Люцифер тоже был осужден на вечные муки и, мучаясь, сам же и казнил обреченных.

В общем устройство средневекового ада один современный ему грамотей и стихоплет отразил в следующем двустишии:

Данте и видение ада

В начале прошлого века возникла широкая дискуссия по поводу того, была ли известна Данте рукопись, повествующая о видении брату Альберику, найденная в монастыре Монтекассино? Более того, был ли он знаком с описаниями хождений по загробному миру, которые во многих вариантах обращались тогда? Если да, то его лавры слегка потускнеют, ведь тогда «Ад» не является оригинальным произведением, его запал происходил от жара других.

Прежде чем ответить на эти обвинения, представим несколько картин из тех, что видел брат Альберик там внизу, в аду кромешном.

Собственно говоря, он побывал-то и не в аду, а только в чистилище. А проводником у него была личность известная: не кто иной как сам святой Петр.

С самого порога ему открылось странное зрелище: годовалых детей парили в горячем пару и кормили жаркими углями. Альберик изумился было — и очень правильно, — но святой Петр вразумил его, что-де даже младенец первого дня жизни тоже может нагрешить, потому что огорчает мать, барахтаясь, может даже задеть ее по лицу. Но читатель пусть не принимает это близко к сердцу: детей в возрасте до года парят всего семь дней, детей до двух лет — всего четырнадцать дней и так далее. Затем они попадают в рай.

Это более или менее успокаивает, однако последуем за Альбериком дальше. Он приходит в некую долину, где получают достойное наказание грешные в супружеских нзменах мужчины. Чтобы охладить их греховный пыл, их тела вморожены в лед, который пожирает их, совсем как огонь. Получали там свое и женщины, согрешившие против супружеской верности: подвешенные за волосы, они болтались на ветвях адских дерев, а под их пятками пылал адский огонь. Следующая картинка: лестница длиной в 360 локтей, каждая ступенька из раскаленного железа, по ней приходится грешникам взбираться, только неизвестно куда.

После долин взору Альберика открылась огромная пустыня, в три дня пути шириной. Вся сплошь была она усыпана невозможно острыми колючками, кровоточащими стопами шагали по ней грешники, не останавливаясь ни на мгновение, гонимые ужасными демонами, оседлавшими змеев, и с кнутами, сплетенными из ядовитых змей.

Рассказывает Альберик и о воротах на тот свет. Это жерло глубокой пещеры, отвратительный запах исходит из нее, стережет ее чудовищная змея, прикованная цепью. Перед ней становятся в ряд прибывающие грешники. Змея заглатывает их, точно мух, и горящими искрами выплевывает в жерло пещеры.

Странствие Альберика имеет и вторую часть. Святой Петр как хранитель ключей от рая показал ему и рай. Конечно, он не провел его в рай через ворота, а только позволил заглянуть через стену. Читатель уже в нетерпении хоть что-нибудь узнать и о тамошней жизни, однако тут фантазия Альберику изменяет. В своем затруднении он ничего умнее не может сказать, кроме того, что ему, видите ли, запретили рассказывать, что он здесь видел.

Что же касается обвинений, обрушенных на голову великого Данте, скажу следующее: очень возможно, что он был знаком с монашескими фантазиями по поводу ада, в руки ему, возможно, попали и видения Альберика. Каково их влияние на поэта? Как на скульптора влияет материал, когда его рука создает шедевр.

Военные слухи и небылицы

Бюффон, выдающийся естествоиспытатель XVIII века, сравнивал человеческое общество с миром животных. Результат этого сравнения для нас, людей, был неблагоприятен.

«Человек мог бы проживать жизнь счастливо, и все же какое-то неистовство заставляет его брать оружие на свое несчастье и сражаться на свою погибель. Все свои силы оборачивает он против самого себя, его цель — уничтожение себе подобных и тем самым разрушение самого себя. Когда же упоение боевой славой рассеивается, печально обводит он взором картину общего разрушения, в коем выкопана могила и его собственному счастью».

В том много правды, но, конечно, не вся.

Вместо этого толкования я приведу несколько перетолков, зародившихся в грохоте оружия. Они из тех, что говорят нам: малые причины тоже могут вызвать большие войны. В действительности же ничтожные причины могут иметь некоторое отношение к началу войн, как искра, попавшая в пороховую бочку: взрывается-то не искра, а порох. В пустую бочку можно кидать и горящие факелы, большой беды из того не станет.

Ухо капитана Дженкинса

Роберт Дженкинс был капитаном торгового судна, которое ходило под парусами между Ямайкой и испанской Америкой. 16 марта 1739 года, представ перед английским парламентом, он предъявил завернутое в вату ухо. Свое собственное ухо. Печальную историю его утраты он изложил так: сторожевые испанских берегов безо всякой на то причины его арестовали, учинили допрос с пристрастием, одно ухо отрезали и в таком обезображенном виде отпустили.

При вести о столь варварском преступлении в Англии поднялось всеобщее негодование. В лице капитана была унижена вся Англия. Общественное мнение требовало сатисфакции. Правительство уступило и в октябре 1739 года объявило войну Испании.

Хорошее дело национальная гордость, которая за одно отрезанное английское ухо громыхнула пушками в уши другой национальности.

Но только дело обстояло вовсе не так.

Английские суда вели не обычную торговлю, а занимались куда более доходным делом — контрабандой. Испанцы знали об этом и были начеку, они усилили досмотр английских судов, останавливая их в открытом море и обыскивая. Операция эта проводилась не по международным правилам, а соответственно испанскому темпераменту; непрестанно приходившие вести об этом, и без уха капитана Дженкинса, возмущали английское общественное мнение. Правительство, отстаивая интересы Англии, уже давно готовилось к войне, а ухо Дженкинса пришлось кстати, как повод для популяризации этой войны.

По правде сказать, история с этим ухом довольно туманна. Капитан носил его не где положено, а в коробке с ватой, стало быть, его без сомнения где-то отрезали. Только совсем необязательно, что это произошло незаконным путем; более того, злые языки утверждали, что капитан где-то совершил нехороший проступок, за что был выставлен к позорному столбу, а его историческое ухо отсек палач.

Война из-за ведра воды

Если кто, находясь в городе Модена, влезет на соборную колокольню, то его взор привлечет необычная достопримечательность. В отдельном помещении висит самое обычное ведро, каким достают воду из колодца. Оно знаменито тем, что во время войны с Болоньей было захвачено в качестве военного трофея у разбитой армии болонцев. Посетитель не в силах понять, зачем понадобился из всех трофеев именно этот — самое обычное, не представляющее, на первый взгляд, никакой ценности ведро — размещать на столь почетном и видном месте и целых семьсот лет заботливо охранять?

#img5505.png

Но вот и объяснение, оно вывешено тут же.

Прямо на границе между обоими городами был колодец, к которому ходили за водой жители Болоньи и Модены. Однако же соседи не за тем соседи, чтобы мирно уживаться друг с другом. В один прекрасный день болонцы объявили, что по какому-то древнему праву колодец принадлежит им и моденцы не могут ходить с этого времени к нему за водой. Моденцы оставили это без внимания и продолжали ходить по воду. Постоянные драки, перепалки у колодца все более осложняли дело. Наконец, Болонья, не долго думая, сняла и унесла ведро. Модена встала перед выбором. Заказать новое ведро и тем самым признать свое поражение, к тому же новое ведро вовсе не гарантирует прекращения старой свары, либо силой вернуть старое как символ своей правоты. Законы рыцарской морали диктовали последнее. Разразилась война между двумя городами из-за ведра. Крови с обеих сторон было пролито столько, что можно было многократно наполнить колодец, наконец, победа осталась за Моденой, в числе трофеев оказалось и злополучное ведро.

Изо всей этой галиматьи истинно одно — война. А историю с ведром, послужившим поводом к войне, поведал потомкам итальянский поэт Алессандро Тассони, описавший ее в шуточном рыцарском стихотворном эпосе «Похищенное ведро».

Историческая правда состоит в том, что оба города вмешались в военное противостояние папы римского и германского императора; сторонники первого именовались гвельфами (guelf), а сторонники императора — гибеллинами (ghibellin).

И не требовалось им никакого особого повода, чтобы передраться.

Ну а ведро? Оно же висит там, на колокольне, однако оно попало туда совсем не как трофей, просто это было мерное ведро, оно служило единицей измерения, правда, уже неизвестно для каких напитков или жидкостей. Со временем вся эта история противостояния двух городов обросла легендами, этим и воспользовался Тассони для своей комической поэмы из рыцарских времен, которая, впрочем, оказала влияние и на нашего Чоконап при создании им «Доротти».

Теперь уже и сама Модена вряд ли верит в историю со знаменитым ведром, просто хранит его из уважения к своей истории и памяти Тассони, которому на соседней площади поставлен памятник.

Прекрасная Елена и Троянская война

Все мы наслышаны о женах, из-за коих мужчины брались за оружие. Пятно на женской добродетели надлежало смывать кровью, женский каприз — купать в крови, за обладание женщинами — проливать мужскую кровь.

Елена, ставшая причиной Троянской войны, вошла в древнюю историю как самая прекрасная земная женщина, как совершенный образец женской красоты. О ее красе написано много, и в стихах, и в прозе; еще Плиний упоминает о ней, обсуждая благороднейшую разновидность золота — «белое золото». Елена, — говорит он, — принесла в дар храму Афины Родосской чашу, изготовленную из такого золота. Золотых дел мастер взял образцом для чаши форму груди Елены, сочтя, видимо, именно ее самой совершенной. Собственно говоря, это единственный наглядный факт, свидетельствующий о красе Елены, а восторженные описания рассыпаются лишь в общих похвалах.

(Этот факт, сообщенный Плинием, позднее популяризирован Брантомом в его книге о «галантных дамах». С тем только прибавлением, что в схожей ситуации некоторым его знакомым дамам пришлось бы передать ювелиру несметное количество золота.)

История Елены известна. Она была женой царя Менелая, троянский царевич Парис похитил ее и увез в Трою. На отчаянные призывы Менелая вся Греция взялась за оружие. И не ради мести, а ради того, чтобы вытребовать женщину обратно. Из рыцарских чувств троянцы не выдали ее, предпочтя десятилетнюю осаду, пока все не погибли в ней вместе со всем своим добром, а царь Менелай возвращенную такой ценой супругу счастливо повез домой к семейному очагу.

С моральной точки зрения могут быть возражения как с той, так и с другой стороны, но я говорю только о том, как развивались события.

Начну с начала.

О Елене известно, что она являлась плодом любовной связи Зевса и Леды, насколько в данном случае вообще уместно говорить о плодах. Влюбленный царь богов поял женщину в образе лебедя, и как результат лебединых объятий, как это водится у птиц, были отложены два яйца. Из одного вышли Кастор и Клитемнестра, а из другого Поллукс и Елена.

Это будет отправной точкой в исследовании причин Троянской войны.

Нам известно из древнегреческой мифологии, что Кастору и Поллуксу было уже лет по двадцать, соответственно Елене, как их сестре-близнецу, было столько же.

Следующий факт тоже известен из мифологии: между плаванием аргонавтов и началом Троянской войны прошло тридцать лет. Так что даже по самым скромным подсчетам прекраснейшей из женщин было уже пятьдесят лет, когда Парис влюбился и умыкнул ее.

Осада длилась десять лет. Прекрасная Елена с каждым годом становилась на год старше. К концу осады она достигла уже почтенного шестидесятилетия, то есть была почти в том же возрасте, что и ее свекровь Гекуба. Ну можно ли после этого верить, что троянцы предпочли погибнуть, нежели послать царю Менелаю такой ответ, что-де вот вам старая дама, везите ее домой с миром.

А кто любопытствует о причинах Троянской войны, пусть начнет ab ovo: с яиц мадам Леды.

Война Аспасии

Много было произнесено слов о том, принадлежала ли Аспасия к сословию гетер, пока Перикл не взял ее замуж. Серьезные ученые мужи даже нового времени с мужской застенчивостью встали на ее защиту и постарались своими чернилами обелить ее.

По нашему мнению, это Аристофан создал ей плохую репутацию, более того, даже сделал ее сводней несколькими своими строками:

Другие античные писатели, уже в прозе, утверждают, будто бы Аспасия содержала у себя в доме молоденьких девушек, обучая их ремеслу гетер. Молодые афиняне в подпитии выкрали из Мегары одну девицу легкого поведения по имени Симефа, в отместку жители Мегары захватили двух таких девиц из дома Аспасии.

Что касается обвинения в том, что она устроила в доме своего мужа, Перикла, бордель, то на это не стоит обращать внимания, настолько оно нереально. Начинала ли она свой путь гетерой? Возможно, я даже готов в это поверить: тем более будь сказано к чести женщины, до того слывшей бесчестной, что она смогла выбиться и возвыситься до положения спутницы жизни самого Перикла. А она ею стала в прямом смысле слова: трудилась вместе с ним, была рядом, когда он рассорился с аристократией, своей редкой образованностью помогала собрать в их доме весь цвет науки и искусств; даже такой великий сплетник, как Плутарх, писал, что она лично подготовила не одну из известнейших речей мужа.

Что же касается главного пункта обвинения Аристофана, то Пелопоннесская война началась не из-за похищения трех девиц — она была неизбежной в силу борьбы за первенство между Афинами и Спартой. Вполне вероятно, что Перикл в момент важнейших решений прислушивался к словам мудрой Аспасии, но уж слишком маловероятно, будто бы это она нашептала ему начать войну. Это звучало бы как парадокс в устах Фемистокла, будто бы Элладой правит его маленький сын, «потому что этот пятилетний малыш командует своей матерью, мать — мною, я — Афинами, а Афины — всей Грецией».

Выпады поэтов-сатириков не всегда следует воспринимать серьезно. Ведь Аристофан и себя не пощадил. Когда его афинское гражданство посчитали спорным, он выступил перед трибуналом и завоевал расположение судей следующими своими строками:

Ах, эти белые плечи, черные локоны

Молва утверждает: мавры смогли наводнить Испанию, потому что король Родрик силком взял дочь военачальника Юлиана, за что оскорбленный отец перешел на сторону мавров; вместе с военачальником Тариком они высадились у скалистого мыса Гебель-аль-Тарик (нынешний Гибралтар) и в битве при Херес де ла Фронтера разгромили готское войско, сам Родрик пал в битве.

Йокаи систематически собирал всякие исторические кривотолки. В своем небольшом шедевре, которому он дал заглавие «Один взгляд», вот так зазвучал романс о похищении девушки:

Купалась в Гвадалквивире дочь Юлиана, Альмериза; одна, в тени плакучих ив. Голубая пена потока скрывала ее девственное тело, серебристая листва плакучей ивы отводила луч солнца, из водной ряби виднелись лишь белые плечи с падающими на них черными локонами.

О, белые плечи, черные локоны.

Далее история продолжается в том же ритме. Король Родрик видит купающуюся девушку, и напрасно его предостерегают, он хватает ее и силой увозит в свой дворец. Далее следуют месть Юлиана, высадка на берег Тарика и роковая битва при Херес де ла Фронтера.

Девять дней билось раскиданное войско готов с сарацином-победителем, поливая кровью все провинции, оставляемые ему. Вся страна заходилась женским плачем. О, белые плечи, черные локоны!

Через девять дней отчаянной борьбы потеряли готы прекрасную Иберию, досталась она сарацину, и стал он господином от одного моря до другого.

И все это только из-за одного взгляда.

О, белые плечи, черные локоны!

Из этой романтической истории, однако, белые девичьи плечи надо исключить. Более поздние средневековые авторы хроник придумали этот образ, — да и имя у нее всякий раз другое: у одного Флоринда, у другого Кава!

Реальность представляется куда более прозаической. Родрик был военачальником у готского короля Витизы. Свою силу он употребил на то, чтобы прогнать Витизу с трона, и сам сел на его место. Сыновья свергнутого короля бежали к маврам и попросили помощи против узурпатора. А те уже давно точили зуб на богатую Иберию. Воспользовавшись случаем, они под предводительством Тарика высадились у Гибралтара. В помощь им выступил влиятельный Юлиан, который и в самом деле стал предателем, только не из-за белых плеч своей дочери, а потому что был сторонником изгнанного короля и страшился за свою шкуру перед новым хозяином.

В битве при Херес де ла Фронтера 26 июля 711 года король Родрик в самом деле погиб. Арабские летописцы приводят два варианта его гибели. Первый из них говорит, как это описано и у Йокаи, что сам Тарик, предводитель сарацин, схватился с ним, и в этом поединке король пал, а второй, — что он погиб не на поле битвы, а во время бегства вместе с лошадью утонул в Гвадалквивире.

Императрица на осле

В 1162 году император Фридрих Барбаросса после длительной осады захватил город Милан и разрушил его до основания. Это была кара за насилие, которое, согласно молве, учинили миланцы над его женой Беатрикс Бурбон.

Папа короновал Фридриха императором Священной Римской империи, и тот заявил права на всю Ломбардию.

Расцветшие было при республиканских порядках города Ломбардии с ненавистью несли императорское иго, и в Милане эта ненависть прорвалась весьма странным образом.

Императрица почтила город визитом. Миланцы не желали этого и непочтительно изгнали гостью. Да если бы только это! Но ведь какое позорище учинили: посадив ее на осла лицом к задней части, дав ей в руки ослиный хвост, так под громкое улюлюканье прогнали из городских ворот.

Это был совсем не рыцарский поступок в эпоху расцвета рыцарства, то есть таковым бы стал, случись он на самом деле. Фридрих ужасно осерчал бы, налетел со своими полчищами на Ломбардию, захватил бы Милан и разрушил его. Поговаривают даже, одним разрушением города не обошлось бы. Унижением за унижение!

Разыскали и привели того самого осла, на котором «изгоняли» императрицу из города. Согнали всех знатных горожан и объявили императорский приговор.

В руки императрице дали ослиный хвост? Стало быть, лошак и теперь будет его держать высоко поднятым, а в щель под ним засунут фигу. И каждый мужчина обязан выкусывать ее оттуда собственным ртом. Кто не согласен — того на плаху!

Кому дорога была жизнь, тот послушался, но все ж нашлись и такие, кому дороже была честь. Отказывались и тут же погибали. Сколько их было? Этого никто не знает; да это и невозможно знать, потому что всю эту историю позднейшне авторы исторических хроник высосали из собственного пальца.

Взятие Милана было точно таким же, как и заключительный эпизод сходных исторических событий. Государь, как известно, родной отец своему народу. Если этого народ не понимает, его надо просветить. Государи посылают своих учителей, и те с площадных подмостков, именуемых эшафотом, просвещают народ специальными представлениями. Так обучал народ любви к государю герцог Альба в Брюсселе, Караффа в Эперьеше, Хайнау в Брешии.

Император Фридрих действовал лично, да оказался плохим учителем, потому что заодно извел и всех зрителей.

Можно себе представить, как забилось сердце Ломбардии, когда из Малой Азии пришло траурное известие, что император, возглавивший крестовый поход, к сожалению, утонул в реке.

Запряженный в ярмо Сапари

Это чрезвычайно популярная история. Она описана в стихах и прозе, в романах и повестях, в драмах; великолепный Петер Татар перенес ее на холст, даже две австрийские писательницы расскрипелись перьями и сотворили из нее чувствительные, слезливые вещички.

Во время турецко-венгерских сражений особенно отличился своим мужеством дворянин по имени Петер Сапари. В одной из битв он получил ранение и попал в плен. Турки уже давно охотились за наводящим ужас в их боевых рядах молодым венгром, а теперь выместили на нем свою злость.

Хамжа-бек, турецкий военачальник, прежде всего назначил ему двести палочных ударов по пяткам, потом велел заключить его в сырую темницу, где он спал на гнилой соломе, держал его на плесневелом хлебе, но и этого ему казалось мало: приказал запрячь его в ярмо и пахать на нем, как на яремной скотине.

Будто бы эго происходило вблизи Буды, в местечке Эрд. Раньше оно называлось Хамжабек (изустная традиция полагает известным тот клочок земли, который пахал Сапари).

Родные хотели выкупить его из рабства, да бек запросил такой выкуп, какого они просто не могли собрать. Долгие годы томился Сапари в рабстве, наконец, цепи все же упали с его рук. Верный товарищ Адам Баттяни изловил одного турецкого агу, с тайным поручением стремившегося в Вену. Ага был важной птицей, турки хотели его выкупить за большие деньги, но Баттяни стоял на своем: только в обмен на Сапари. Хамжа-бек получил приказ и вынужден был выпустить из своих когтей пленника.

Прошли годы, стоял 1686-й. Будайскую крепость заняли соединенные войска христиан. И Петер Сапари сражался среди них, и вот, волею случая, среди плененных там оказался и Хамжа-бек. Сапари рассказал историю своего плена главнокомандующему Карлу Лотарингскому, после чего тот подарил Хамжу-бека Сапари, пусть-де теперь отомстит.

И тут в этой истории последовал неожиданный поворот. Расскажу словами «Кладезя общеполезных сведений» (1839), сам я не могу настолько расстараться, чтобы так подать это.

«Тут Сапари такими словами поразил пленного турецкого военачальника:

— С превеликой бесчеловечностью обращался ты со мной и многими другими христианами. В моей воле было бы тебе подобным отплатить, да христианин не признает мести. Божественный создатель моей религии велит мне: возлюби врага своего, и я с радостно исполняю это. Хамжа-бек, я прощаю тебя, ты свободен!

Неописуемо было изумление грубого мусульманина.

— Возможно ль? — вскричал он. — Простой смертный неспособен к такому великодушию. Моим унижением только хочешь усугубить торжество своей мести.

Но так как многие в том утвердили его, что согласно учению Христа врагу надо прощать и платить ему добром — это долг христианина, сообразив, сказал так:

— Теперь вижу, вы молитесь настоящему Богу. Я ожидал с собой обращения, какому учит моя религия, и во избежание великого по заслугам уничижения я принял яд.

При этих словах Сапари тотчас послал за врачом и священником и еще на несколько недель продлил жизнь турка, который за это время обратился в христианскую веру и упокоился крещеным на руках своего благороднейшего врага».

Историки установили, что Петер Сапари действительно жил в названное время, а вот Хамжа-бек нет, таким образом, вся эта история не более чем вымысел, о каких бы прекрасных поступках в ней ни шла речь.

Теперь перехожу к самой выдумке.

Рассмотрим по порядку ее начало и конец.

Содержание пленника в ярме — по тем временам не то чтобы уж совсем неслыханная жестокость. В Венгрии феодалы проделывали это со своими крепостными. Известны трансильванские сказки о злых помещиках, которые запрягали своих крепостных в плуг и пахали на них; после смерти эти злыдни попадали в руки дьявола, и теперь уже он запрягал их. Даже больше того, о графе Кемень Фаркаше изустная традиция передает, что если уж он гневался на кого из дворовых или крестьян, велел запрягать их в плуг и пахать, пока не свалятся.

Итак, начало истории по тем временам — дело вполне обычное. Конец я тоже не считаю невозможным.

Сапари попал в плен в 1657 году в возрасте 27 лет. В 1660-м был отпущен, об этом свидетельствует отдельная грамота, подписанная с его братьями 22 марта 1660 года в присутствии церковного капитула в городе Дьер.

Значит до взятия крепости в Буде прошло более четверти века. За столько времени память о страданиях притупляется. Не прав был Цезарь Борджиа, утверждая, что месть хороша на холодную голову. Воспоминания теряют свою остроту, вместе с тем в душе человека доброго нрава жажда мести тоже затихает. Когда Хамжа-бек предстал перед Сапари, тот мог увидеть в нем уже не своего бывшего жестокого хозяина, а бедолагу раба, полностью предоставленного его воле. И если уж он отпустил его на волю, то тут дело в человеческих качествах, для этого не нужна была особая аргументация в духе христианской морали.

Что же касается утверждения, что «христианин не признает мести» — то я, пожалуй, набросаю одну картинку.

Дело мира христианского государя

Битва при Белой Горе закончилась в пользу добронравного Фердинанда II, разумеется, при обычной иноземной поддержке. Автономия чешского дворянства на том закончилась, страна стала австрийской провинцией. Общий порядок был восстановлен, победитель приступил к делу замирения.

Дело это совершалось на эшафоте, установленном на рынке в старой части Праги, 21 июня 1621 года.

Покрытый красным сукном помост был пристроен вплотную к стене городской ратуши, так что осужденным не приходилось даже подниматься по лестнице, надо было просто сделать шаг из окна прямо на помост.

С пяти часов утра до девяти работал палач, в тот день он отрубил головы двадцати четырем осужденным, следя за тем, чтобы все они были насажены на кол и выставлены на верхушке башни. Прибавило ему работенки и то, что пришлось управляться с известным на всю Европу ученым, венгром Яношем Ессени, который каким-то образом оказался замешанным в чешскую политику, а мстительная Вена была не в состоянии ему этого простить. Приговор гласил: язык вырвать, тело четвертовать, под конец лишить головы. Фердинанд, однако, не оставил своего бывшего домашнего врача и значительно облегчил его судьбу. Палачу было приказано не рвать ему язык, а только вытянуть щипцами и обрезать, голову прежде снять с плеч, а уж потом четвертовать тело. Отказаться от казни во имя устрашения этот добрый христианин не мог, потому распорядился отрубленные части тела прибить к виселице, а голову выставить на башне.

И все же он не мог оставить осужденным жизнь, но позаботился об их духовной чистоте, ведь они были протестантами. По его приказу на эшафоте приговоренных окружили католические священники с тем, чтобы попробовать в последний момент обратить их в католическую веру. Не получилось, все они, не дрогнув, приняли смерть в своей вере.

Впрочем, поговаривают, Фердинанд долго колебался, подписывать ли смертные приговоры. Наконец решился, но — опять же, как говорят, — со слезами на глазах, дрожащей рукой вывел под ними свое имя. Опять же — и это правда — в день казни совершил паломничество в Мария-Целле, где находился чудотворный образ Девы Марии, и, стоя на коленях, усердно молился: dass sie glücklich sterben…

Чтобы они счастливо упокоились…

То есть чтобы они взялись за ум, пока голова еще цела, оставили бы ересь и обратились бы в католичество.

Вообще он был убежден, что ради обращения в истинную веру нельзя чураться устрашения и принуждения. Он даже хвалился, что если уж посылает своих подданных на муки и казнь, то делает это из христианского милосердия, потому что плоть страдает и умирает, зато душа обращенных получает жизнь вечную.

После того как дело примирения завершилось надлежащим числом казней и тюремных заключений, двуглавый орел опустился на Чехию и принял под свои крылья заблудших чехов. 23 марта 1622 года был объявлен указ Фердинанда о всеобщем помиловании. В нем говорилось, что если кто-либо чувствует себя более или менее причастным к восстанию, пусть заявит сам на себя властям, и тогда получит императорское помилование.

Законопослушные чехи приняли клекот двуглавого орла за голубиное воркование, повинились, и семьсот двадцать восемь человек заявили сами на себя австрийским властям.

И никакой угрозы ни их жизни, ни личной свободе не было. Двуглавый хищник прекратил терзать свои жертвы, но он был голоден, надо было кормить его. Указ о помиловании осторожно умалчивал, что за прощение надо платить. Поэтому в счет выкупа у кого-то отняли все состояние, у кого-то только половину или четверть, смотря по тому, какую степень вины можно было приписать на основании повинных заявлений.

Сорок три миллиона флоринов выжали из конфискованного имущества и направили в императорскую казну.

Воистину в молитве «Отче наш», с воздыханием прочитанной в Мария-Целле, речь идет только о прощении, но о конфискации имущества в ней нет ни единого слова. Даже если бы и было, Габсбурги просто не молились бы столько, потому что это был один из самых распространенных источников их доходов.

Император и наемные убийцы

Историография по сей день не может окончательно решить два вопроса: был ли Валленштейн, крупнейший немецкий полководец, предателем, и договаривался ли Фердинанд заранее с его убийцами? Это могло быть правдой, а могло и не быть, — но то, что его имения стоили пятьдесят миллионов флоринов, это правда. (Большую часть конфискованных чешских имений скупил он, тогда еще, правда, не догадываясь для кого.)

Офицеры-заговорщики ворвались к нему ночью 25 февраля 1634 года и закололи.

Когда весть о смерти этого великого человека достигла Вены, император Фердинанд расплакался: такое у него было чувствительное сердце. Скоро осушил слезы, ведь, как известно, душа продолжает жить и после физической смерти, и о ней надобно заботиться. А по сему, с учетом былых заслуг Валленштейна, он заказал три тысячи поминальных молитв.

Хватило из конфискованного имущества.

Что касается убийц, то он, следуя евангельскому завету, буквально закидал их хлебами.

Полковника Батлера, главного заговорщика, он принял на личной аудиенции, не обращая внимания на правила этикета, пожал ему руку, повесил ему на шею золотую цепь, дав титул графа, а чтобы тот мог вести образ жизни, достойный титула, одарил его одним из самых крупных имений Валленштейна.

Графом стал и майор Лесли, а заодно и генерал-майором и новым хозяином имения Валленштейна стоимостью в 200 000 флоринов.

Полковник Гордон тоже стал помещиком, а капитану Деверо, первым поразившему полководца, досталось не только несколько доходных деревень, но и наградная золотая цепь.

Как ни крути, а все же так прекрасна добродетель всепрощения!

Еще одно государственное убийство

Фердинанд I взял в жены дочь венгерского короля Уласло II. К шлейфу невестиного наряда прицепили всю Венгрию. Но дело так гладко не прошло: на шлейф наступил король-претендент — Янош Сапольян, подзадориваемый эгоистичным, корыстолюбивым, растленной морали высшим дворянством. Рвался шлейф там и сям, штопали его на ходу и на скорую руку, пока король Янош наконец не умер и венгерская корона не заблистала на немецкой голове Фердинанда.

Только блеск ее стал меркнуть во все более разрастающейся, взбирающейся все выше и выше тени — тени турецкого нашествия.

Жил тогда в Венгрии один прекрасный человек — отец Дьердь Мартинуцци, в начале своей карьеры был он простым истопником у Яноша Сапольяи, а к концу ее стал губернатором Трансильвании. Политик он был гибкий, порой до непонятного.

Знаки внимания сыпались на него из Вены словно из рога изобилия. Фердинанд назначил его архиепископом эстергомским и выхлопотал для него у папы кардинальскую митру. Он приветствовал его и 12 декабря 1551 года — не забудем этой даты!

Как рассыпался император в своем послании! Уверяя нового кардинала, что он имел достаточно случаев убедиться в его верности, которую не могли поколебать ни угрозы, ни лесть. Он пригласил кардинала и для личной встречи, дескать, это будет полезно и приятно прежде всего самому императору.

Император Карл V тоже не забыл его. Он также желал ему счастья. «Мы, — как говорилось в послании императора, — высоко ценим твою смелость и духовное величие, которые столь великолепны, что мы не смущаемся заявлять, что в настоящее время среди церковных мужей ты самый выдающийся, кто своей рукой и советом надежно защищает христианство от неверных».

И пока два брата-государя так курили фимиам вокруг кардинальской мантии преподобного отца Дьердя, у австрийского главнокомандующего Кастальдо уже был в кармане тайный приказ Фердинанда убить отца Дьердя.

Меня в данном случае более интересует подлость человеческого лицемерия, чем хитросплетения политики. Тут достаточно того, что Кастальдо, австрийский генерал и исполненный непомерной гордыни итальянский граф, особо ненавидел поднявшегося из низов на такие высоты святого отца. Он обвинил его перед Фердинандом в симпатии и тайных сношениях с турками. Обвинениям в неверности в Вене обычно охотно верили, особенно если за ними громоздились сундуки с деньгами. Между тем об отце Дьерде ходили слухи, что в своей казне он собрал 300 000 золотых. Возможно, потому что он крепкой рукой навел порядок в финансах Трансильвании, а доходы не доверял вороватым казначеям, а сам лично запасал средства на случай войны.

Кардинальское назначение граф Кастальдо поспешил отпраздновать, приветствовал нового кардинала большим парадом и пушечным салютом. Тем самым поколебал в душе того всякое нечаянное подозрение. Он (кардинал) распустил трансильванские войска и 13 февраля отправился в свой замок Альвинц отдохнуть на пару дней. Рядом с ним, кроме нескольких пажей и прислуги, не было никого.

То есть никого, кроме двух австрийских высших военачальников, Кастальдо и Паллавичини, со своим конвоем — итальянскими и испанскими наемниками. Но… они были гостями. Отец Дьердь хотел назавтра устроить большой пир в Дюлафехерваре в честь офицерского корпуса, а до того Кастальдо со товарищи напросились в гости в замок Альвинце. Кардинал сердечно принял их и даже отослал свою охрану с доброй частью слуг вперед в Дюлафехервар, чтобы приготовить для своих гостей лучшие комнаты.

Утром 17 декабря отец Дьердь в домашнем халате работал за письменным столом. Его секретарь итальянец по имени Марк Антонио Феррари заглянул к нему в комнату с только что полученным важным письмом. Едва кардинал углубился в чтение, наймит Кастальдо выхватил кинжал и дважды воткнул ему в шею.

В то время Дьердю Мартинуцци было уже семьдесят, но это был крепкий, сильный мужчина, одним ударом кулака он свалил негодяя.

Но за дверью стояли на страже гости: генерал Паллавичини с шестью офицерами-итальянцами и двумя испанцами. Отважные рыцари набросились на гостеприимного хозяина, буквально искромсав его, а один даже сзади выстрелил в него из пистолета. После расправы оставили мертвого и испарились.

Куда?

На грабеж.

Воры обычно не составляют списков украденного добра, так что мы только в общих чертах знаем, что ценности из замка Альвинц были украдены. Из предполагаемых 300 000 золотых, по утверждению Кастальдо, нашлось всего несколько тысяч, которые он верноподданннчески отослал в венскую казну с докладом, что, верно, остальное было расхищено начальством замка, то есть людьми Мартинуцци. Только слепой не увидит: он сам был тем вором и в нарушение обычая «честного» раздела добычи отказал в доле своему августейшему сообщнику.

Но кое-чем он все-таки его порадовал. Ухом отца Дьердя.

Поговаривали, уши у него с рождения были покрыты волосами, и вполне вероятно, что со временем на них пробилась непривычно густая поросль. Один из убийц срезал у мертвого правое ухо, чтобы Кастальдо послал его Фердинанду в подтверждение свершенного.

Небольшие подарки укрепляют дружбу…

Этим небольшим этюдом морали, однако, никак не могу способствовать украшению Пантеона Габсбургов. Впрочем, история эта имела и продолжение.

Посмотрим послание Фердинанда государственному совету от 8 января 1552 года: «Известно, что среди христиан чистоты духовной ради таковые и даже большие дела часто считаются дозволенными».

Иными словами, Фердинанд признал, что он дал-таки добро на убийство. Упоминание христианства было условным паролем, за ним скрывались и «даже бóльшие дела», то есть еще бóльшие подлости.

Однако папского кардинала, члена римской коллегии кардиналов, все же нельзя было так просто прирезать. Законы религии карали убийц высших духовных лиц преданием анафеме. Но этот случай никоим образом не мог бы послужить общему духовному здоровью всех христиан. Надо было как-то выворачиваться. Фердинанд договорился с папой, что он назначит церковное расследование, в процессе которого выяснится, что отец Дьердь был предателем, хотел отдать туркам Трансильванию, даже всю Венгрию, так что убийство по сути дела произошло в интересах всего христианства.

Следствие началось, его вели четыре кардинала, продвигалось оно по-черепашьи. По всей стране было заслушано 116 свидетелей, и вот 14 февраля 1555 года папа Юлиан III своим приговором провозгласил:

«Убийство было совершено по приказу возлюбленного нашего сына во Христе римского короля Фердинанда; однако же из приведенных им самим причин выяснилось, что покушение совершено не из преступного умысла, а по сему церковному проклятию ни король, ни содеявшие не подлежат».

Папесса Иоанна

Саму эту историю можно рассказать в нескольких словах. Даже совсем в немногих, потому что удивительным образом средневековые летописцы, упоминая об этом мирового масштаба событии, скупо сообщают подробности.

Итак, одна молодая женщина пустилась в путь из Англии в Афины, чтобы овладеть богатствами высокой науки. Оделась в мужскую монашескую рясу, потому что так ей было легче осуществить свой план. Из Афин, научившись всему, чему там можно было научиться, отправилась в Рим. Там высшие церковные иерархи не переставали изумляться, настолько острота ее ума и глубина познаний превосходили обычный уровень. И никто не догадывался, что ученый Иоанн Английский не мужчина, а женщина.

До сего места история волне вероятна. Способность женского ума к восприятию обычно отрицают те из мужчин, кто чувствует недостаточность своего собственного интеллекта и страшится состязания с женщинами.

Невозможное следует дальше.

В 855 году после смерти папы Льва IV предстояло выбрать нового папу римского. Выборная коллегия посчитала наиболее достойным Иоанна Английского занять Престол святого Петра. После своего избрания новый папа принял имя Иоанн VIII. Почти два года вел он дела Церкви с великой мудростью, как вдруг разразилась катастрофа.

Папесса вступила в тайную любовную связь с одним из служащих, предположительно с кем-то вроде камердинера. Последствия этого не заставили себя ждать и даже настолько стали явными, что во время крестного хода у Иоанны начались родовые схватки, и прямо на улице она произвела на свет ребенка мужского пола. По свидетельству одного из летописцев, мать и дитя тут же скончались, другой пишет, что возмущенная толпа забросала их камнями. Боккаччо тожесообщает об этом событии; по его словам, «у несчастной лились слезы, что она так обманула весь свет, затем по указу отцов церкви ее бросили в темницу».

История папессы впервые упоминается в хрониках только спустя примерно два столетия после случившегося. До этого нигде об этом нет ни слова.

Вот она, первая невероятность!

Абсолютно невероятно, чтобы о такой громкой, поистине вселенской сенсации можно было молчать двести лет. Хотя, чтобы написать про нее, особых препятствий не было, ведь даже гораздо позднее, когда слухи об этом распространились достаточно широко, Рим долго не опровергал их.

Другая невероятность — коллегия папских выборщиков в нарушение древней традиции выбрала папу не из своей среды. Но если бы даже это и произошло, то еще более невероятно, что папа-женщина смогла утаить свой пол от ближайшего окружения.

Однако на опровержения жаль тратить слов. Тут интересна не сама по себе сказка, а то, что весь тогдашний ученый мир поверил в нее.

#imgC342.png

Причем поверили настолько, что даже поставили папессе скульптурный памятник.

В представляющем собой архитектурное чудо, сложенное из белого и черного мрамора, сиенском кафедральном соборе, в одном из нефов на уровне второго этажа проходит карниз, на котором разместили скульптурные портреты римских первосвященников в порядке их правления. За бюстом папы Льва IV следует папесса, к тому же с такой неожиданной надписью «Иоанн VIII, англичанка». Портрет только 200 лет спустя убрали оттуда. Тогда уже с историей папессы Иоанны было покончено.

Однако легенда в изустной передаче продолжала существовать. В XVI веке интерес к ней возрос, и снова была перелистана история папы-женщины. Во время религиозных дискуссии Реформации теологи-протестанты написали на своих знаменах также и имя папессы Иоанны, когда двинулись в наступление против католического Рима. И даже когда руки-ноги науки уже не были стиснуты пеленами схоластики, серьезные ученые, полагавшие столь же серьезными свои аргументы, молотили друг друга по голове из-за женщины-англичанки.

Сейчас уже общее мнение таково, что вся эта история не более чем легенда. Только нет возможности понять, откуда и как она возникла, а главное — зачем?

Вечный жид

Об отдыхе мечтать — не мой удел,

Ведь ждет меня так много дел.

И меч разящий над главой моей

Готов сорваться в миг любой.

Но пусть опасен выбор мой,

Я, становясь от бури злей,

Стремиться к цели буду напролом.

И, черт возьми! Пусть грянет гром!

(Я. Арань, пер. Л. Якушина)

Уже семьсот лет призраком ходит легенда по Европе. И в новые времена будто бы видели Вечного жида: в 1868 году один арендатор по имени О’Грейди встречал его в Америке!

Кто он, Вечный жид? Самые древние сообщения называют его привратником Понтия Пилата; другие утверждают, что он был кожемякой, наконец, в XVII веке общая молва утвердилась в том, что он был чеботарем и жил возле ворот Иерусалима. В том же XVII веке, в самом его начале, в знаменитом «Вестнике» Дуду лея впервые появляется имя Агасфер, которое за ним и закрепилось. Более древние писатели упоминают его под разными именами: Картафил (позднее, в христианские времена Иосиф), Григорий, Буттадеус (Ударивший Бога); в немецких легендах он известен под именем Исаак Лакедем.

Его грех, за который он был проклят, тоже предстает в разных вариантах: то он будто бы сапожной колодкой ударил Спасителя, то просто рукой, то вроде как прогнал от своих дверей, не дав ему отдыха. Наказание тоже описывают по-разному; есть даже такой вариант: ему не приходится все время блуждать, он может где-то присесть, ему могут давать есть-пить, даже может пожить где-то, вот только все сходятся в его вечной жизни.

Самым древним письменным источником легенды является написанная английским бенедиктинским монахом Роджером Вендовером (ум. 1236) хроника «Цветы истории». Согласно ей в 1228 году один архиепископ-армянин, совершая паломничество, прибыл в Англию и там рассказал о своих впечатлениях от встречи с Вечным жидом. Об этом же рассказал и другой знаменитый английский монах Мэтью Парижский в своем произведении «История Англии», созданном около 1250 года. Это описание гораздо подробнее, поэтому я буду излагать его. В переводе я постарался передать архаичный стиль этого наивного текста.

«Пришел один архиепископ из армянской стороны в Англию, и его спрашивали про того Иосифа, о ком столько речей в народе и кто был при страданиях Господа нашего, говорил с ним и жив по сей день, как подтверждение учения Христовой веры. Он так сказывал, что знал о нем. Именуемый Иосифом ел за его столом, и вдругорядь свиделся с ним и говорил с ним. (Следует рассказ о происходившем в доме Пилата. — Авт.) Когда Христа вывели из дворца и подошли с ним к воротам, и Спаситель проходил чрез ворота, этот Картафил, привратник Пилата, с презрением ударил его кулаком по шее и так сказал: “Иди, Иисус, иди скорее, что ты медлишь?” Иисус только бросил на него мрачный взор и так отвечал: “Я иду, а вот ты ждать будешь, когда я вернусь”. По слову Господню так и дожидается его пришествия именуемый Картафилом, которому тогда было 30 лет, и с тех пор, как достигнет столетия, расхворается и впадет в беспамятство, а как восстанет из него, снова обретает прежний возраст, так что может сказать о себе словами псалма (103,5): “Моя младость обновляется, словно у орла”. А когда учения Христовой веры все более распространились, Картафил крестился в Иосифа с помощью того же самого Анания, кто крестил и апостола Павла. С тех пор он так и пребывает в обеих Армениях и других восточных краях, живя среди епископов и прочих священников высокого сана, все знают его как святой жизни, благочестивого, но мало говорящего мужа, который подает голос, ежели его епископы либо истинно верующие просят. Тогда рассказывает о событиях старых времен, о страстях Господа нашего, о его воскресении, о делах апостольских и обо всем том, не походя да с насмешкой, а со слезами на глазах. С Божьим страхом в душе уходит и возвращается, страшась нового пришествия Иисуса Христа, чтобы во время Страшного суда не прогневить того, кого на пути его, ведущем к распятию, высмеял и побудил к справедливому наказанию. Многие приходят к нему из дальних краев, чтобы узреть его и беседой его укрепиться. Все дары он отвергает, довольствуется самой простой пищей и одеждой. Надежду свою строит на том, что он не знал, кого обижает, ведь Иисус тоже так молился: “Отче, прости им, ибо не ведают, что творят”. Павел, кто грешил невольно, Петр, кто отказался от него, — они ведь тоже получили прощение. В другой раз, когда господин епископ спрашивал о Ноевом ковчеге, который и по сей день должен находиться на вершине какой-то горы в Армении [108] , он подтвердил это, а также и другие вещи, свидетельствуя о правдивости их; всем своим видом, вызывающим почтение, честным выражением лица, вызывая доверие у каждого слушателя и пробуждая удивление».

#imgAE6B.png

Схожим образом повествует об этом случае и епископ из Турне Филипп Муск во фламандской хронике в стихах («Chronique rimée», 1243).

Как видно из парижской публикации, изложение легенды еще очень сырое, в ней еще отсутствуют те потрясающие подробности, которыми она украсилась в позднейших разработках сюжета. Поскольку в этом виде лампадка легенды мигала на протяжении более трех столетий, в начале XVII века она вдруг вспыхнула ярким светом: Вечный жид появился в Европе!

25 февраля 1598 года скончался Пауль фон Айтцен, немецкий богослов, главный проповедник шлезвигского двора. Этот Пауль фон Айтцен в 1547 году будто бы лично встречался с Вечным жидом и рассказал об этой встрече некоему Хризостому Дудулеусу (имя явно вымышленное), который затем разнес эту историю по всему белу свету. Почему он сделал это только после смерти Айтцена, этого он не сообщает. Брошюра Дудулеуса вышла в 1602 году в Лейдене с характерным для эпохи барокко ужасающе длинным заголовком, из которого достаточно будет вот столько: «Краткое сообщение и рассказ об одном еврее по имени Агасфер и т. д.». Чтобы сохранить дух оригинала, я не стал переписывать, а перевел слово в слово.

«Паулус фон Айтцен, доктор теологии и епископ шлезвигский, много лет назад рассказывал, что, когда в юности еще учился в Виттенберге и в 1547 году, зимой отправился домой в Гамбург навестить родителей, в первое же воскресенье в церкви обратил внимание на высокого мужчину, который с чрезвычайным благочестием слушал проповедь. Всякий раз, когда звучало имя Иисуса, он с глубоким покаянием кланялся, бил себя в грудь и воздыхал. В суровую зимнюю пору одежда его состояла всего-навсего из совершенно обносившихся панталон и длинного, до полу балахона. Лет, казалось, ему около пятидесяти.

Упомянутый доктор после окончания службы поинтересовался, где можно разыскать незнакомца, а разыскав его, спросил, откуда он родом? На что тот скромно отвечал, что он евреи по происхождению, родился в Иерусалиме, зовут его Агасфером, занятие — чеботарь. Он лично присутствовал при распятии Христа, с тех нор жив, обошел много стран и в доказательство этого много рассказывал о Христе, больше, чем в писаниях евангелистов. Он рассказал, какие с тех пор произошли изменения в восточных странах, особо подробно говорил об апостолах, как они жили, какие страдания переносили, и каков был их конец.

Выслушав все эти неслыханные и невероятные вещи, доктор Паулус фон Айтцен попросил его рассказать очень подробно о себе. Чужеземец отвечал так: в то время, когда распяли Христа, жил он в Иерусалиме. О Спасителе не знал иного, кроме того, что говорили о нем, будто бы он обманывает народ. Он был там, когда Пилат огласил свое решение и поспешил домой, чтобы сообщить домочадцам, что Христа проведут мимо них.

Он взял свое малое дитя на руки и вышел к воротам, чтобы все увидеть. Христос приблизился и остановился, согбенный под тяжестью креста, чтобы немного передохнуть. Тогда он, частью от возмущения, частью в стремлении своим усердием заслужить признание у остальных евреев, хотел было его прогнать и сказал ему, чтобы он шел туда, где ему должно быть. Тогда Христос посмотрел на него и произнес следующие слова: "Я останусь стоять здесь и отдохну, а вот ты будешь ходить до самого Страшного суда".

На это он (Агасфер), не будучи в состоянии оставаться дома, последовал за Христом и смотрел до конца, как его распинали. Потом вдруг почувствовал, что ему невозможно возвращаться в Иерусалим, и домой не вернулся и больше не видел ни жены, ни ребенка, а стал странствовать из одной страны в другую. Через много лет путь привел его снова в Иерусалим, но город уже был разрушен и лежал в руинах. О том, каково было намерение Господа в отношении его, зачем понадобилось всю его несчастную жизнь гонять до самого Судного дня, этого он не может иначе объяснить, как тем, что Господь пожелал его использовать как живое свидетельство и тем самым подвигнуть неверующих к раскаянию.

После всего этого упомянутый доктор Паулус фон Айтцен совместно с ректором школ Гамбурга, поелику сведущим в истории, расспрашивал его о тех событиях, которые произошли в странах Востока после распятия Христа, и получил такие пространные и исчерпывающие ответы, что совершено уверился в нем. А что до его персоны, то ведет он себя тихо и замкнуто, отвечает только на то, о чем его спрашивают, а если зовут в гости, то ест мало и умеренно, затем удаляется. Если ему предлагают деньги, то не принимает более двух-трех мелких монет, да и те тотчас же раздает бедным, говоря, что ему нет нужды в деньгах. Господь позаботится о нем, потому что в грехе своем он уже достаточно раскаялся.

Где бы он ни появлялся, никто не видел его смеющимся. В какую бы страну ни прибывал, говорил на ее языке. В данном случае говорил на саксонском наречии, точно прирожденный саксонец. Не только с превеликой набожностью и почтением говорил о Боге и Иисусе, но не выносил, когда кто-нибудь бранился, всуе поминая имя Господне: “О, ты, человек несчастный, о, ты, ничтожное создание, если бы только видел, как видел я, сколько Он выстрадал ради тебя, ради всех нас, ты лучше бы нанес вред себе самому, чем так бесчестить Его имя!”

Все эти вкупе с другими действительно происходившими событиями доктор Паулус фон Айтцен мне достоверно рассказывал, и сказанное многие мои старые знакомые, кто также собственными глазами видел этого человека в Гамбурге, подтвердили.

Anno 1575. Господа Кристоф Краузе, секретарь, и магистр Якобус из Гольштинии отправились посольством в Испанию, по возвращении оттуда с большой уверенностью подтвердили и назвали действительным, что с этим удивительным человеком, каковым он описан выше, встретились они в Мадриде, говорили с ним и от господ самого различного ранга узнали, что и на этот раз он хорошо говорит по-испански.

Anno 1599. В месяце Рождества Христова один надежный человек в Брауншвейге отписывал в Страсбург, что на ту пору этот удивительный человек был еще жив, пребывая в Вене, намеревался идти в Польшу и Данциг, после чего имел намерение посетить Москву.

Тот же самый Агасфер в 1601 году побывал в Любеке, потом в Ревеле, Кракове, наконец, появился на Москве. Что же, однако, богобоязненному человеку думать про все это, то позволительно решать каждому. Дела Господни воистину чудны и неисповедимы.

Хризостому с Дудулеус Вестфалус».

Кто скрывался под именем мэтра Дудулеуса, узнать не удалось. Вне всякого сомнения, что он очень талантливо создал образ Вечного жида; вырисовывающаяся из его рассказа фигура Агасфера, да и само это имя прочно укрепились и в позднейшей легенде.

Пробужденная фантазия с тех пор словно видела перед собой живым чеботаря из Иерусалима, масса вестей стала появляться о нем, и в них приукрашивалось либо подправлялось сообщение Дудулеуса.

В начале XVIII века Агасфер будто бы посетил Англию. Там он назвался членом Большого Совета Иерусалима и рассказывал, что когда Христос покинул дворец Пилата и на своем скорбном пути остановился у его дома, он, прогоняя его, сказал: «Убирайся, ты все еще здесь?» А Иисус так ответил ему: «Я уже иду, а вот ты будешь блуждать, покуда я не вернусь». Он знал и помнил всех апостолов, описал их лица, волосы, одежду. Сказал, что уже обошел весь мир, а блуждать ему до самого конца света. Он говорил на многих языках, сообщая такие точные факты о произошедших событиях, что слушатели не переставали изумляться. Оксфордский и Кембриджский университеты послали на встречу с ним самых ученых своих мужей, но и они не смогли поймать его на противоречиях. На вопрос, каково его мнение о Магомете, отвечал, что хорошо знал его, что Магомет весьма просвещенный человек, хотя и не свободный от некоторых заблуждений; так, он отрицал распятие Христа, а ведь Агасфер собственными очами видел, как его прибивали к кресту. Рассказал также, что как раз находился в Риме, когда Нерон поджег город; знавал Саладина, Тамерлана, Баязета и приводил точные даты крестовых походов.

В 1721 году он объявился в Мюнхене. Это событие увековечено в одной старинной рукописи, которую обнаружил и опубликовал австрийский историк Йозеф Хормайр, директор мюнхенского государственного архива.

«В Мюнхен Вечный жид, то есть блуждающий до конца света чеботарь-сапожник, прибыл 22 июля 1721 года, прибыл он к воротам Исар, однако, не будучи пропущенным в город, некоторое время пребывал в Гайдтхаузене и беседовал с людьми, толпами повалившими туда. Он рассказывал, что как ударил он Христа по шее, у его потомков правая рука вдвое длиннее, чем левая; а на поколения тех, кто оплевывал Христа, наложено проклятие оплевывать самих себя. Сам он уже семь раз обошел весь свет».

Дальше больше.

Остались совершенно ощутимые доказательства пребывания Агасфера, которые можно потрогать рукой. В Берне, Ульме и Вене показывали огромные башмаки, он оставлял их в трактирах, где останавливался на ночь. Мориц Берман, историограф старой Вены, собственными глазами видел сохраняемые как реликвию огромные башмаки у одного венского трактирщика.

Эта чудовищная пара обуви, без сомнения, имела возраст в несколько столетий, по весу она тянула на 25 фунтов и была обита немилосердно большими гвоздями. По Берману, вполне возможно, что эта пара принадлежала какому-нибудь паломнику, который желал тем самым еще больше усложнить исполнение своего обета. А возможно и то, что они принадлежали какому-нибудь сапожному цеху как цеховой герб, привлекающий внимание прохожих.

Сейчас, пожалуй, был бы вполне уместен вопрос, где же искать начало легенды о Вечном жиде?

И. Т. Грессе, протестантский богослов, придворный библиотекарь саксонского короля, один из признанных знатоков средневековой литературы, в своей книге о Вечном жиде, вышедшей в 1844 году, взвесив все аргументы «за» и «против», пришел к выводу, что реальное существование его не так уж невозможно. Против него можно бы принять только молитву самого Иисуса: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят». Опять же, если Иисус противу своего всепрощающего, бесконечного милосердия сделал на сей раз исключение, то он мог сделать это только для того, чтобы оставить последующим поколениям подтверждение своей божественной миссии. Не выдерживает критики и то возражение, что-де некий обманщик, воспользовавшись легендой, выдавал себя за иерусалимского чеботаря. Не выдерживает, потому что ни епископ-армянин, ни Паулус фон Айтцен не видели никакой личной выгоды ему в его рассказах, — все сообщения о странствующем по Европе Вечном жиде утверждают, что денег ему было не нужно, а если что и принимал, тут же раздавал бедным.

Не стану дискутировать и с доктором Грессе. Пусть сам улаживает свои дела с мэтром Дудулеусом на том свете. Не стану высказываться и по вопросу, надо ли искать предков Агасфера на Востоке? Например, в арабских легендах говорится о том, что Муса (Моисей) пожаловался Аллаху на из-готовившего золотого тельца, и Аллах приговорил этого злодея к вечной жизни, полной мук бедности. Такие примеры из области литературы можно было бы и продолжить, задаваясь вопросом, а вот, дескать, арабы, они-то откуда взяли своего Агасфера?

Как бы там ни было, верно одно: всегда находились такие, кто, обрядившись в плащ легенды, объявляли себя настоящими агасферами во плоти и крови.

Восставшая из мертвых

«Что лежит под землей?» — это заголовок одной из новелл Йокаи.

Думаю, я наткнулся на ее первоисточник. Это было одно чрезвычайно интересное уголовное дело; полуофициальный орган парижского уголовного трибунала «Gazetta des Tribu-naux» писала о нем в № 1 и 2 за 1843 год.

Вот краткое содержание дела. Из документов, составленных на туманном языке судебного официоза, все же пробивается розовый свет, ведь речь идет о любви.

Все началось в 1707 году. У месье де ла Фейля, председателя парижского парламента, была дочь по имени Клеменс. Была она достаточно красива, чтобы ее взяли замуж без приданого, и достаточно богата, чтобы нашлись искатели ее руки, даже если бы природа поразила ее уродством.

В шестнадцать лет в ее душе расцвела первая любовь. Познакомилась она с офицером по имени Жорж де Гаран, и молодые люди до смерти влюбились друг в друга. Их браку ничто не препятствовало. Отец любезно принял искателя руки дочери, официальная помолвка состоялась.

Однако едва перед ними распахнулись ворота счастья, как тут же чуть не захлопнулись.

Капитан Гаран получил приказ немедленно отправиться в распоряжение своего полка. А полк должен был немедленно погрузиться на корабль и на полных парусах отправиться в Ост-Индию. Срок пребывания — два года.

Капитан примчался к будущему тестю: просил согласия на безотлагательную свадьбу, так, чтобы отправиться в Индию уже мужем его дочери, после чего молодая жена могла бы оставаться в доме своих родителей до его возвращения. Но председатель отрицательно покачал головой.

— Зачем форсировать события? Вы не уверены в своей любви? Два года пролетят быстро, исполняйте свой долг офицера, а дома вас будет ждать награда.

Пришлось тем и удовлетвориться. Еще одно прощальное свидание вечером в саду, еще несколько прощальных поцелуев. Капитан определенно знал толк в поцелуях, потому что девушка вдруг произнесла поистине провидческие слова:

— Мой дорогой, даже если бы я умерла, от твоего поцелуя ко мне возвратилась бы жизнь…

Два года, если и не пролетели, то как-то протащились. Из Индии никакого известия. Наконец-то оно пришло, только прибыло под черным парусом: полк Гарана в одной из схваток почти весь погиб, сам он с тяжелым ранением попал в плен, с тех пор о нем ничего неизвестно, может, и умер.

Клеменс сначала хотела умереть, потом пойти в монахини, наконец, пришлось, уступая воле отца, выйти замуж за сановника высокого ранга по имени Буасье. Через год у нее родилась дочь.

14 октября 1711 года — дата точная! — через ворота вдовы мадам Гаран прогарцевал нежданный гость.

То был Жорж, сын, считавшийся погибшим.

Он выздоровел после ранения и сумел бежать из плена. После всех радостей свидания перешли к событиям дня.

— Что за великие похороны, к которым готовится Париж? Я, как проезжал мимо одной церкви, видел, она вся затянута черным сукном.

Мать начала было увертываться.

— Похороны уже прошли. Прекрасная мадам Буасье скончалась.

— Буасье? Кто это?

— Председатель какого-то большого учреждения.

— А его жена? Красивая женщина?

Пришлось сказать правду. Клеменс де ла Фейль даже в супружестве сохла от печали по нему, Жоржу. Потом напала какая-то болезнь, она и сгубила ее.

Мать стала утешать сына, тот делал вид, что слушает, но мыслями был далеко. Попрощавшись, пошел к себе в комнату. Около полуночи, подвязав шпагу, накинул широкий плащ, набил карманы золотыми монетами и вышел из дому. Путь его лежал на кладбище той самой церкви. Постучал в дом могильщика. Судебные акты сохранили даже имя могильщика: Рене Глод.

#img148D.png

Капитан что-то пошептал ему на ухо, но тот покачал головой. На звон золотых монет, однако, согласно кивнул. Тем более что в свете фонаря блеснуло обнаженное лезвие шпаги.

Могильщик взял лопату, и они двинулись по направлению к могиле новопреставленной. Мягкие комья земли легко уступали нажиму. Вот показался гроб. Общими силами достали его из ямы; могильщик открыл крышку. Потом, скорчившись, присел на край ямы и стал мелко и часто креститься.

В полутьме ему привиделось безумное зрелище. Капитан вынул тело из гроба, держа в своих объятиях, стал укачивать и говорить с ним, будто оно живое и слышало его лихорадочный и безумный шепот. Потом прильнул губами к мертвым устам женщины…

Возвращал ли тот прощальный поцелуй влюбленный безумец?

Могильщик видел только, как капитан с покойницей на руках вдруг вскочил, побежал и исчез в кладбищенской тьме.

Делать было нечего, могильщик свалил опустевший гроб в яму, забросал землей и в холодном ознобе побрел домой.

Дома он сосчитал золото. Было 10 000 ливров.

* * *

Прошло пять лет. Календарь вновь показывал дату смерти мадам Буасье — 14 октября 1716 года.

Муж-вдовец пошел на кладбище воздать памяти супруги. Он долго стоял у могилы, когда его внимание привлек шелест платья. Он обернулся. Какая-то дама в вуали старалась на цыпочках незаметно проскользнуть дальше. Вуаль была не так густа, ему показалось, что он узнал в ней свою жену…

— Клеменс!

Женщина почти побежала, муж за ней, она бежит быстрее, вскакивает в ожидавший у ворот экипаж и спешно отъезжает.

Муж, ничего не понимая, смотрит вслед видению. Что это было? Жестокая игра нервов, разбереженных болью воспоминаний? Или же в самом деле эта женщина в вуали и есть покойная, а может быть, считавшаяся покойной его супруга? Что за тайна скрывается под вуалью?

Ноги понесли его прямо к начальнику полиции, графу Аржансону. Тот долго смотрел на него, слушая романтическую историю, но ведь тут речь шла о душевном спокойствии чиновника высокого ранга, надо было как-то выбить из его головы это безумие. Он предложил самый простой способ: вскрыть могилу. Содержимое гроба убедит несчастного, что все это игра его воображения, просто необычное сходство ввело его в заблуждение.

На другое утро начальник полиции лично выехал на кладбище. С ним вместе были Буасье, два полицейских комиссара и два врача. Старого могильщика уже не было, по слухам, он получил наследство а уехал домой в Нормандию.

Члены комиссии с сочувствием смотрели на не находящего себе места мужа; ну да ладно, сейчас успокоится.

Гроб вынули.

Он был пуст…

Женщина в вуали, выходит, совсем не призрак!

Дело-то, выходит, совсем нешуточное. Начальник полиции назначает строжайшее расследование.

Через несколько дней Буасье получает следующее официальное уведомление:

«Та дама, которую господин председатель Буасье видел на кладбище 14 октября, является супругой майора артиллерии месье Гарана. Мадам майорша родом из Пондишери, там же был заключен их брак. Месяц назад они вернулись из Ост-Индии в Париж. Полицейский агент, командированный в Нормандию, напал на след могильщика Рене Глода, однако, к этому времени уже умершего (в 1713 году). По заявлению его близких, никакого наследства он не получал; напротив, вернувшись из Парижа, привез с собой около 10 000 ливров. Это все, что удалось выяснить по данному делу».

Теперь супруг четко знал: глаза его не обманули. Но чтобы и суд раскрыл глаза пошире, следствие продолжил сам.

Результат. Капитан Гаран в свое время выехал из Парижа, не попрощавшись даже с матерью. Затем появился в Бресте в обществе дамы под вуалью, выглядевшей болезненно. Оба сели на торговое судно «La belle Marguerite», что тем более странно — капитан как морской офицер мог попроситься на любой военный корабль.

Этого было достаточно. Муж обратился в суд. Просил вернуть ему жену и покарать похитителя.

На судебное заседание собрался весь аристократический Париж. Зрелище обещало быть интригующим. Все участники — аристократы; главное действующее лицо — замечательной красоты молодая женщина; ключевой момент драмы — душераздирающая сцена на кладбище. Господа с медицинского факультета хватались за голову в вопросе, может ли таиться какая-то жизнь в теле, погруженном в смертную застылость?

Жену защищал мэтр Муаза, блестящий парижский адвокат. Дело это он почел легким: попросту перетряс в суде все документы. Передал метрику мадам Гаран и выписку из книги регистраций брака. Из нее явствовало, что бракосочетание происходило в домашней церкви самого губернатора, а свидетелями были высшие офицеры полка. Как заподозрить здесь обман, подделку?

Адвокат истца был в большом затруднении. Он открыл свой последний козырь: потребовал очной ставки сторон.

У ci devant мужа стучали зубы и дрожали руки; судьи напряженно слушали; публика пребывала в нервном возбуждении. По залу словно прокатилась волна напряжения, только мадам Буасье оставалась спокойна и холодна, словно прекрасное мраморное изваяние.

Отрицательно покачала головой: нет, она не знает этого господина.

Муж-вдовец в полуобморочном состоянии, покачиваясь, вышел из зала.

Еще одна попытка: вперед выступил председатель де ла Фейль и протянул руки к дочери:

— Дочь моя!

Мраморная статуя осталась холодна.

— Месье, я вас не знаю.

Общее настроение повернулось против истца. Мэтр Муаза в общем-то и не произносил своей защитительной речи, но ему хотелось до конца вкусить сладость победы, и из его рта золотыми лентами так и выползали длиннющие черви красноречия.

Сломленный и раздавленный горем муж-вдовец медленно спускался по лестнице Дворца Правосудия. Внизу его ожидал экипаж.

…Ждал и еще кое-кто.

Гувернантка, сгорая от любопытства поскорее узнать, чем закончится дело, села в экипаж вместе с маленькой дочерью вдовца, девочке было уже шесть лет, это был прехорошенький, очень смышленый ребенок.

Затуманенную голову председателя Буасье вдруг осенила идея. Взяв девочку за руку, он вбежал с ней в зал заседаний.

К тому времени мэтр Муаза закончил свое выступление, суд удалился на совещание. Еще несколько минут, и решение суда будет объявлено.

Ответчица сидела недвижно рядом со своим защитником. Отрешенный взгляд ее скользил поверх публики, казалось, она ничего не видела и ничто ее не интересовало.

Вдруг она ощутила тепло маленькой ручонки на своей руке:

— Мама, поцелуй меня…

Coup de théâtre!

Женщина вскрикнула, схватила ребенка в объятия, стала горячо его обнимать, прижимать и целовать.

Поднялась общая суета, шум, все забегали, судьи поспешно вернулись в зал заседаний, в изумлении пытаясь осмыслить такой неожиданный поворот.

Мэтр Муаза попал в весьма затруднительное положение. Ну что тут отрицать! Да он и не отрицал, просто, быстро перестроившись, принялся играть на струнах чувств.

— Господин Буасье! Не отбирайте у могилы то, что вы принесли в дар ей. Ведь это вы обручили вашу жену со смертью, когда вынудили ее выйти за себя, хотя ее сердце принадлежало другому. Отпустите эту женщину к тому, кого она любит.

Что было бы с этим несчастным созданием, если бы ее возлюбленный не выпустил ее из кошмара гробового заключения? Ужас страшного пробуждения обрушился бы на нее, она стала бы добычей еще более ужасной второй смерти. Теперь же она душой и телом принадлежит тому, кто дал ей вторую жизнь, — у вас уже нет никаких прав, разве что на мертвое тело!

Публика расчувствовалась, женщины плакали, судьи смущенно отводили глаза, натыкаясь на умоляющий о пощаде взор женщины. Они ничем не могли помочь, бесчувственная длань закона вела ее к роковому концу! С мужем говорить было невозможно, он еще более настаивал, чем чаще упоминали того, второго.

Огласили приговор: второй брак аннулирован, ответчица обязана вернуться к законному мужу, господину Буасье.

Она подала прошение герцогу-регенту о помиловании. Просила только об одном — освободить ее от необходимости возвращаться к ненавистному мужу, лучше отошлите до конца дней в монастырь.

Прошение отклонили. Помилования нет, незамедлительно, в течение двадцати четырех часов вернуться к мужу, в противном случае ее вернут силой.

Ну хорошо. Она объявила, что подчиняется и на другой день в первой половине дня прибудет в особняк Буасье.

Муж готовился к торжественной встрече. Родственники, друзья, чиновные коллеги собрались в большой гостиной. Напряженное ожидание скоро разрешилось: лакей, распахнув двери, доложил:

— Мадам де Буасье!

Обществу было что рассмотреть на вошедшей красавице. На ней было венчальной платье; на руках, шее, в ушах и волосах переливались всеми цветами радуги драгоценные украшения.

Муж поднялся ей навстречу, чтобы поцеловать руку.

Она покачнулась.

— Сударь, — голос ее дрогнул, — я принесла вам все то, что в свое время вы утратили.

И упала замертво.

В тот же час тем же самым ядом майор Гаран покончил с собой.

* * *

Йокаи за основу сюжета новеллы «Что лежит под землей?» взял эту историю. Но только как зерно сюжета, потому что его неуемная фантазия не удовольствовалась ею, и он расцветил, обогатил повествование другими сказочного свойства деталями и подробностями. Случай с мнимой покойницей и ее возлюбленным у него сократился до небольшого эпизода, назначение которого — обосновать поход отмщения главной героини, Оливии Дельмар, против маркиза Мальмона, погубителя ее матери.

Впрочем, эта новелла — не самое удачное произведение Йокаи. Психологическая экзальтация и мелодраматические подробности указывают на влияние французской мелодрамы. И все же интересной ее делает то, что сравнение с реальной историей позволяет нам лучше прочувствовать удивительное буйство творческой фантазии самого крупного нашего творца сказок.

* * *

Статьи «Gazette des Tribunaux» в рубрике «Старые уголовные процессы» вышли под заголовком «Мадемуазель де ла Фейль». Их автором был один известный репортер при трибунале, некий Орас Наполеон Рессон. Он выпустил их, снабдив тем пояснением, что хотя в старых уголовных хрониках этот случай и не упоминается, он почерпнул факты из абсолютно надежного источника.

Интересно, что это был за источник, из которого черпали и другие? И черпали изрядно, потому что им удалось поставить этот сюжет на сцене театра Gaîté. Здесь 14 января состоялась премьера: давали бульварную драму «Мадемуазель де ла Фейль». Авторы А. Буржуа и Ж. Лемуан превратили и без того таинственную историю в душераздирающий спектакль из пяти действий, изменив имена и приправив кучей мелодраматических деталей, а несчастную судьбу барышни де ла Фейль усугубив тем, что ее свела в могилу не естественная смерть, а отравил собственный муж. (Очевидно, этот вариант и попал в руки Йокаи.)

Публике не пришлось долго ломать голову над этим необыкновенным совпадением. В № 16 за январь газеты «Courier Français» Фредерик Сулье, популярный романист, хорошо полил чернилами всех троих авторов и назвал первоисточник сюжета. Он родился, видите ли, под его пером и вышел как повесть в «Europe littéraire» в № 17 за апрель 1833 года. Всю зту историю он придумал сам, и он же дал главной героине имя де ла Фейль. Что же касается мэтра Муаза, то это тоже плод его писательской фантазии, самое большее, чем он обязан — благодарностью «Gazette des Tribunaux», потому что она сделала порождение его ума «гордостью парижской адвокатуры» и одарила талантом красноречия.

Из всего, по мнению Сулье, становится ясно, что упомянутый летописец громких преступлений, полуофициальный бюллетень уголовного суда, сам совершил кражу. Он, писатель Сулье, немедленно заявит о совершенном плагиате, а сейчас выражает надежду, что такая известная своим беспристрастием газета будет информировать своих подписчиков о ходе собственного дела.

Тон самого заявления был куда грубее этого пересказа. Рассерженный писатель, основательно обругав полуофициальный листок словами, заимствованными из уголовного лексикона, заканчивает таким окриком: «Судьи потом выскажутся, можно ли так обирать писателя, который ничем не обижал “Gazette des Tribunaux”, даже тем, что не читал в ней вообще ни строчки».

Это была двойная пощечина, нанесенная «Gazette des Tribunaux». Не только потому, что она выдала от начала до конца выдуманную историю за реальный случай из судебной практики, но также и потому, что сама форма подачи оказалась краденой.

Публика ожидала ответа. И он был дан в номере за 19 января. С элегантной холодностью было заявлено, что поскольку из-за статьи произошел спор между ее автором и господином Сулье, газета не считает возможным в него вмешиваться.

Писатель, однако же, выполнил свою угрозу и подал в суд.

Элегантная холодность хороша, только вот редакции «Gazette des Tribunaux» стало жарко. Как выбраться из этой «замогильной» истории?

Тогда Случай, этот великий режиссер, воистину как на сцене, помог встревоженному обществу. Какой-то доброжелатель, порывшись в литературном хламе, обнаружил совершенно позабытую книжку. Она вышла в 1809 году под заглавием «Викторина д’Ольмон, или Двойной брак». В ней была описана эта самая история, от которой льются слезы и дыбом встают волосы, от слова до слова так, как изобразил ее в своей новелле Сулье.

Вот он, оригинальный первоисточник! «Gazette des Tribunaux» на всех полосах буквально возопила в победной радости. Причем слово «полоса» здесь приобрело особый смысл, ибо редакция поместила на одной полосе отрывки из оригинальной книги, а на другой, параллельной, — соответственно текст Сулье.

Теперь уже впору и газете поиздеваться над писателем, притворно покачивая головой: «Ай-яй, месье Сулье, как же так, выходит, и книжка выпуска 1809 года тоже впала в грех плагиата? То есть заранее украла ваш интеллектуальный продукт за 1833 год? Продолжайте ваш процесс, пожалуйста, продолжайте. Мы сумеем припереть вас к стенке!»

Сулье, надо думать, сгорал от стыда: начинал он это дело под барабанный бой, а заканчивал, как говорят, тихой сапой.

Со своей стороны знаю одно, бедную мадемуазель де ла Фейль отягощает не только это четырехкратное восстание из мертвых: и до того, и после того она не раз своим кладбищенским приключением потрясала нежные впечатлительные души.

В самый первый раз она играла на нервах читателей одной старой итальянской новеллы, а в последний раз восставала из гроба в «Berliner Illustrierte Zeitung» (№ 18 за 1939 год).

И там автор проделывал то же самое, что и разносчик криминальных сплетен из «Gazette des Tribunaux», подавая эту историю к утреннему кофе читателя, как действительно происходивший случай, в качестве десерта с могильным душком. С той только разницей, что неосторожную героиню первый муж узнает, но склоняется перед правом любви и великодушно отдает другому.

Правда, в этой истории женщина возвращается во Францию только через двадцать лет…

Атлантида, затонувший мир

О самой крупной в истории человечества катастрофе сообщали древние рукописи, о которых премудрому Солону из древних Афин рассказывали жрецы еще более древнего египетского храма.

Во времена Солона от столпов Геракла (нынешнего Гибралтара) на запад мореплавателям открывались необозримые просторы Атлантического океана с его чудовищными волнами. Но много-много тысячелетий назад здесь тянулась гряда небольших островов, по которым легко можно было добраться до того места, где из волн вздымался целый континент, куда больший, чем Малая Азия и Ливия вместе взятые, — Атлантида.

Сведения, полученные от Солона, последующим поколениям передал Платон.

Атлантида была страной благополучия и счастья. Высокие цепи гор защищали ее от ледяного холода северных ветров; земля рождала все, что было потребно жителям; в их стадах паслись даже слоны.

Их гавани были забиты товарами; тучи купцов суетились вокруг них; в шахтах, кроме золота, серебра и других необходимых руд, добывалась еще одна руда, которую жители Атлантиды ценили почти так же, как и золото, но от нее осталось только одно название — орейхалкос. Процветали здесь и ремесла, особенно кораблестроение. Ведь на верфях атлантов строились трехрядные весельные ладьи. В глазах греческих мореплавателей это были корабли-гиганты, потому что гребцы захватывали воду не с одного уровня, они располагались на трех уровнях над головой друг друга.

Столицу Атлантиды окружали кольцом каналы, внутренний имел ширину в один стадий (примерно 181 метр). По берегам каналов высились бастионы с громадными въездными воротами. В эти ворота упирались и перекинутые через каналы мосты, причем такие высокие, что под ними могли проходить большущие корабли.

Стены башен покрывали блестящие металлические листы, ворота и башни строились из белого, красного и черного камня, так что смотреть на них было весьма приятно. Самой большой достопримечательностью в городе был храм бога Посейдона. Длиной он был с целый стадий, внутри стояло изваяние божества на колеснице, запряженной шестью крылатыми конями. В храме и вне его находились сотни статуй.

Основателем самой могущественной династии был царь Атлас. Его имя носила и сама империя. Мы знакомимся также и с генеалогическим древом династии, от поколения к поколению, поименно. Атлантида была поделена на девять царств. Каждый из царей был властен распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, впрочем, все царства связывало какое-то подобие межгосударственного союза во главе с потомками царя Атласа. Законы, регулирующие общественные дела, выбитые на медных досках, были вывешены в храме Посейдона. Одни из законов, например, был о защите представителей царских династий. Известно также, что властители стремились избавить себя от возможных конкурентов: закон союза государств Атлантиды постановлял, что если один из государей желал казнить одного из своих родственников, то он мог сделать это, если совет государей даст согласие большинством голосов 3:2.

За девять тысяч лет до Солона на Атлантиду обрушился ужас одной страшной ночи. Землетрясение чудовищной силы разрушило континент в основе, и он за одну ночь полностью погрузился в пучину, и волны сомкнулись над ним.

Процветающая часть света навсегда исчезла с глаз человечества. Даже приблизиться к тому месту было невозможно, потому что на нем сгустился колоссальный слой ила, и если какой-то корабль осмеливался подойти туда, то его немедленно засасывало в морскую пучину. Так рассказывает Платон.

Исчезновение целой части света — дело нешуточное. И его серьезно восприняли ученые всех времен и все скопом приналегали на эту волнующую загадку. На сегодняшний день вышло более тысячи книг по проблеме Атлантиды.

Аргументы и контраргументы лились мощными потоками, чередуясь, точно волны в Атлантике, то вздымаясь, то проваливаясь. Да и существовала ли вообще Атлантида, может, всю эту фантастическую историю следует зачислить в разряд мифов? Если она существовала, то что за люди ее населяли? Какова была их культура? И так далее и тому подобное. Все это такие проблемы, даже о малой части которых можно написать груды книг.

Критики, покачивая головой, начинали с того, что в описании великой катастрофы… нет ни слова правды. Атлантиду вместе с ее городами, культурой и царями придумал сам Платон, чтобы подкрепить какой-нибудь будто бы реальной историей свои утопические мечтания.

Те, кто верит в существование Атлантиды, возражают: если бы Платон и имел такое намерение, он остановился бы подробнее на конституционном устройстве острова, однако, он не говорит об этом ни слова, хотя случай был весьма подходящий.

Ну хорошо, согласимся, что Атлантида существовала и ушла под воду, — где надо искать ее следы? Ученые-атлантоманы на своих научных судах избороздили воды от экватора до Северного Ледовитого океана, бросали якоря то у одного острова или полуострова, то у другого. Не говоря уж об Азорских или Канарских островах, колумбы письменного стола дошли до острова Цейлон. Научными миражами заниматься, конечно, не стоит, но среди них все же встречались и серьезные исследователи, как, например, Герман Вирт, который, следуя за историей древнего описания, с помощью других интереснейших отраслей науки — палеоэпиграфии, морфологии культуры и прочих, стремился проникнуть в тайну истории Атлантиды.

Из массы гипотез выделю наиболее симпатичную. Согласно предположению Адольфа Шультена, Атлантида не что иное, как архаичный Тартесс, окружавший устье Гвадалквивира, основанный критскими поселенцами крупный торговый город.

Это был процветающий, богатый центр средиземноморской торговли, через него шли товары с юга на север и обратно. Карфаген, однако, не мог более терпеть такого опасного соперника, напал, захватил и уничтожил. Да так основательно, что ко времени Платона уже и следов его не осталось, только в устной традиции еще упоминалось о нем. Эти куцие отрывки Платон собрал воедино, исчезнувший город сделав частью света, а разрушения карфагенских полчищ — возможно символически — подменил землетрясением вселенского масштаба. Конечно, Тартесс не был размером с Малую Азию вместе с Ливией, но и это можно понимать условно, поскольку торговля, которую вел город, распространялась на все Средиземноморье. Аргументация эта любопытна и изобретательна, и кто не желает заподозрить Платона в мистификации, может вполне воспринимать Тартесс как нечто среднее между легендой и реальностью.

Либо может пойти по среднему пути следом за Бэконом Веруламским, который говорит, что Атлантида вовсе и не исчезала, она и сейчас стоит, это — Америка. Этой же точки зрения придерживаются и многие другие ученые, но я не могу на этом останавливаться подробно, боюсь утонуть в море фактов. Но есть у всех этих теорий один интересный побочный нарост: в рабочие кабинеты серьезных, честных ученых просочился шовинистический угар, и в лжепатриотическом рвении перо их сфальшивило.

Среди таких наиболее известный Олаф Рюдбек, шведский эрудит, преподаватель университета в Упсале. Первая часть его объемного труда вышла в 1675 году, а вторая в 1689-м под следующим заглавием: «Атлантида, или Мангейм».

По-видимому, это у него позаимствовал автор теории об Атлантиде-Тартессе мысль, что Платон понимал исчезновение континента в иносказательном смысле, желая выразить этим разрушения, причиненные вражескими полчищами. Итак, Атлантиды нет на дне морском, она существует на земле и имя ей Швеция. Система аргументации Рюдбека вполне соответствует тогдашней научной моде: она дотошна, кропотлива, напичкана наивными объяснениями происхождения слов и имен. По его мнению, жители Галлии были шведами. Название это происходит от шведского слова Kalle, а оно означает Karl, или Kerl, то есть добрый молодец. Добрый профессор из Упсалы не останавливается и перед, казалось бы, неразрешимыми трудностями. Платон говорит о слонах, а древние жители Швеции вряд ли могли ездить верхом на таковых. Не беда. По-гречески слон прозывается elephas, а это звучит почти как шведское olfwan, то есть волк. Ясно, что Платон думал про волков, а уж их-то в Швеции полным-полно.

Но почему Manheim? Очень просто. Тацит упоминает некоего царя по имени Mannus, а это ведь не кто иной, как внук библейского Иафета. А этот Маннус был шведом, на шведской земле и похоронен. Здесь он был известен под именем Mannekullar, а отсюда происходит старинное название Швеции — Manheim.

Я вовсе не имею намерения выставить в смешном свете достойного шведского ученого. Такова была тогда мода, такого рода ребяческими премудрствованнями можно было завоевать симпатии ученого мира.

Намного более удивительные идеи представили теоретики новейших времен. «Литература» в сентябрьском номере за 1933 год писала буквально следующее:

«Поскольку нацистские учебники еще не подготовлены, немецкое имперское правительство разработало временно “генеральную линию”, которая намечает основные принципы преподавания истории. Согласно этой генеральной линии, прежде всего в душу молодых людей надо привнести мысль о расовой принадлежности. Нужно учить их тому, что история Европы от начала и до конца создавалась северными расами, вся европейская культура и цивилизация существует благодаря Северу. Этой теории несколько препятствуют многочисленные консервативные убеждения насчет культуры античного мира, но генеральная линия с легкостью поможет в этом. Молодежи надо разъяснить, — говорится далее, — что древние греки сегодняшним немцам в расовом отношении близкие родственники. (На каком основании? Так и неясно. — Авт.) Что касается римлян, то тут дела обстоят так: величие Рима первоначально было основано северными народами, и хотя позднее разного рода восточные рабы изничтожили эти северные элементы, переселение германских народов влило новую кровь в жилы разложившихся римлян — расовых помесей, таким образом культура средних веков и расцвет Ренессанса стали возможны благодаря единственно германской расе».

Подхватившие «генеральную линию» немецкие ученые с ее помощью выпутались из лабиринта проблем Атлантиды и вынесли ее на свет в Германии.

В 1937 году в Берлине вышла книга под таким заглавием: «Атлантида, древняя родина ариев». Автор — Карл Георг Зшаетцш (Zschaezsch). Книжка ставит на службу арийскому помешательству немцев и Атлантиду.

Атлантида действительно затонула, — пишет автор с девятью согласными в имени. Но не так, как говорит об этом Платон. Какая-то комета, пролетая вблизи Земли, взмахом своего хвоста смела в море южную часть Атлантиды, ее равнинную часть. А северная, горная часть, осталась цела. Население Атлантиды составляло шестьдесят четыре миллиона чело-век, все они погибли, в живых осталось только трое, потому что им удалось спрятаться на севере континента в глубине горной пещеры. Это был один старик, его сестра и ее дочь. Женщина (сестра старика) умерла от пережитых волнений, произведя на свет недоношенного мальчика. Но он нагнал в своем развитии недостающий срок, причем настолько, что, возмужав, за отсутствием других женщин, заключил брак с собственной сестрой. Эдакий пещерный брак.

Но это не смешно. Потому что старика звали Вотан, иначе Один — верховное божество германской мифологии. То есть в буквальном смысле он не был богом, а реальным, живым человеком, а в мифологию попал на том основании, что в его честь устраивались ритуалы, но они были не чем иным, как выражением почитания общего предка. А само арийское племя происходит от брака до срока рожденного мальчика с его старшей сестрой.

Бедствия Атлантиды, начатые кометным хвостом, продолжил библейский потоп, и оставшуюся часть континента поглотило море. Но к тому времени потомки пещерной пары уже заполонили северную часть Европы, оттуда просочились на юг, и куда бы они ни ступили, следом за ними развивались культура и цивилизация. Так учила «генеральная линия». Специалист по Атлантиде, кроме всего прочего, не упустил случая на кострах арийского ликования поджарить и себе кусочек мясца. В его изложении древние арийцы с Атлантиды направили свои отряды в Элладу под предводительством вождя по имени Зевс. Семейство Зевса позднее переселилось в Германию, и с течением тысячелетий родовое имя видоизменилось, в нем все больше накапливалось согласных звуков, и в конце концов получилось это странное для уха, однако высочайшего происхождения имя Zschaetгsch.

С почтением принимаю развитие мысли потомка Зевса. Совершенно очевидно, что Атлантида была колыбелью человечества, и там новорожденных уже нянчили в пеленках немецкого производства. Никакого сомнения, что на этом основании немецкой расе принадлежит право первенства перед другими, более низкими расами и народами. Из этого, конечно же, со всей определенностью следует, что именно немцы призваны построить великое здание мировой культуры и цивилизации, но все же можно рассчитывать, что в силу своего великодушия и справедливости, они и низшим народам уделят в нем местечко.