История, случившаяся с профессором Вольмютом, пропавшем в одном из этих таинственных и жутких смежных миров, как их называет Сейферт, естественно, не может быть ни доказана, ни проверена. Настоящее повествование основывается исключительно на устных свидетельствах, полученных при особых обстоятельствах и вопреки желанию Франца Беншнейдера, принимавшего участие в странном приключении, а также на скудной информации, поступившей от ректора Лооба и фрау Моншмейер, квартирной хозяйки профессора.

Франц Беншнейдер, достигший к настоящему времени почти девяностолетнего возраста, все еще проживает в местечке Мироу; у него сохранилась прекрасная память, и он не отказывается от конфиденциальных бесед. Последнее мы сообщаем специально для тех, кто больше верит своим собственным расследованиям, чем тому, что пишут в книгах и газетах.

Это случилось в 1889 году, в день Святого Амбруаза, «post meridiem», как частенько говорил профессор Вольмют, преподававший латынь и греческий язык ученикам коммунального лицея в Хольцмюде, этот достойный ученый муж пытался, к сожалению, достаточно безуспешно, заинтересовать три десятка шалопаев в возрасте от 14 до 15 лет «Комментариями» Цезаря, дополняя свои высказывания обширными цитатами из Светония и Цицерона.

В оконные стекла стучал мелкий твердый снег, смешанный с ледяной крупой, и резкие сильные порывы ветра заставляли гудеть пламя в большой чугунной печке. Ученики явно были не в состоянии сосредоточиться, и профессор заметил, что один из них, а именно Карл Беншнейдер, несомненно, принадлежавший к числу самых нерадивых его подопечных, увлеченно рассматривал какой-то предмет, спрятав его за спиной сидевшего впереди Мишеля Стро, вожака их компании.

— Беншнейдер! Ну-ка, отдайте мне это! — строгим тоном приказал господин Вольмют.

Под аккомпанемент всеобщего хихиканья Карл, красный и сердитый, подошел к столу и передал профессору большую пузатую бутылку необычной формы.

— Это что еще такое? — поинтересовался господин Вольмют.

Мальчишка пожал плечами.

— Я нашел ее на рынке, под прилавком одного торговца, еврея-галантерейщика, после того, как тот уехал из города, — ответил он.

Профессор не особенно удивился. Польские евреи, посещавшие рынки Хольцмюде, весьма неопрятные типы, в колтунах и с липкой от грязи кожей, нередко выставляли на продажу довольно необычные предметы.

С некоторой осторожностью он водрузил бутыль на угол стола и сухо сказал:

— Я конфискую этот предмет. Можете сесть на место.

Карл неохотно подчинился, бросив при этом нехороший взгляд на преподавателя.

— Представляю, какой шум поднимет папаша, когда я скажу ему, что в бутылке был шнапс, — проворчал он.

Вскоре пробило четыре, что означало свободу для скучающей детворы.

Господин Вольмют, заинтригованный необычной формой бутылка, захватил ее с собой, когда уходил домой.

Профессор снимал уютную квартирку из трех комнат у фрау Моншмайер, проживавшей на углу Линдендам и Сальцгассе. И, поскольку дома его встретил яркий огонь в камине, отличный кофе и аппетитные тартинки с тильзитским сыром, он забыл о находке Карла.

Вечер обещал быть приятным, потому что в комнате, заполненной книгами, гравюрами и картами, было тепло, несмотря на то, что снаружи завывал холодный декабрьский ветер.

Господин Вольмют разжег свою великолепную баварскую трубку и раскрыл наудачу «Буколики» Виргилия, книгу, всегда лежавшую на столике у изголовья его постели.

Резкий звонок прервал его поэтические занятия; через минуту в вестибюле раздался недовольный бас фрау Моншмайер:

— Разумеется, господин профессор у себя. Можно подумать, что он вечерами шляется по кабакам, как это проделываете вы, жалкий пьянчуга! Что вам нужно от него? И не думайте, что я позволю вам наследить на моем чистом паркете. Убирайтесь отсюда, или я…

Господин Вольмют решил, что ему пора вмешаться, потому что догадался, кто именно нанес ему визит.

— Пусть он поднимется, фрау Моншмайер, — крикнул он, выйдя на лестницу.

Хозяйка с ворчанием подчинилась, и Беншнейдер-отец совершил робкое вторжение в рабочий кабинет профессора. Он нервно мял неловкими пальцами свою шапку из кроличьего меха и со смущенным видом взирал на воплощавшую науку и знания обстановку кабинета, в которой он неожиданно очутился.

— Господин профессор… я к вам по поводу… Ну, вы знаете, что Карл…

— Ах, да, бутылка, — с улыбкой произнес господин Вольмют. — Будьте так любезны, присядьте, господин Беншнейдер.

Извинившись, он принес предмет, о котором шла речь, и водрузил его на стол.

— Я собирался передать бутыль господину ректору, — промолвил он, — и я сделал бы это уже сегодня, если бы он не отсутствовал в лицее.

— Гм, — промычал Франц Беншнейдер, неловко раскачиваясь в кресле, — конечно, конечно… Этот чертов шалопай не должен был приносить ее в школу, а поэтому, господин профессор, когда он мне рассказал все, я отвесил ему одну из этих оплеух, которые, уверяю вас, забываются не скоро. Но… — Он искоса посмотрел на бутылку, вздохнул и, неожиданно собравшись с духом, пылко воскликнул:

— Так как же, господин Вольмют? Ведь господин Лооба, ваш ректор, выдует ее в одиночку, так что нам с вами не достанется ни капли! Мы даже не попробуем этот замечательный напиток!

На его широком грубом лице отразилось такое комичное отчаяние, что господин Вольмют невольно рассмеялся.

— Ну, так-то будет лучше, — с облегчением заявил Беншнейдер, явно почувствовавший себя увереннее. — У этих польских евреев, да простит их Господь за их жадность и вороватость, иногда попадаются неплохие вещи. Мне помнится один крюшон, приготовленный на данцигской водке… Так что, господин профессор, мы с вами разопьем эту бутылочку, а? Если судить по бутылке, напиток должен иметь приличный возраст; поэтому можно не сомневаться, что качества он будет отменного.

Господин Вольмют был непьющим, но никогда не отказывался от стаканчика-другого. Поэтому его колебания были чистой формальностью.

— С точки зрения права, если вы нашли потерянную вещь, то становитесь ее собственником только через некоторый срок, предусмотренный законом. С другой стороны, правила рыночной торговли в Хольцмюде не разрешают евреям-торговцам оставлять свой товар без присмотра в общественном месте, дыбы избежать рекламаций и судебных исков со стороны этих недобросовестных личностей. А поэтому, господин Беншнейдер, мы можем повторить вслед за римлянами: «Beatus possessor».

— Если то, что вы сказали, означает, что мы имеем право опустошить бутылочку, то ваши римляне тысячу раз правы. Похоже, что это весьма здравомыслящие граждане, — заявил старина Беншнейдер, обнадеженный видом штопора и двух довольно больших стаканов, которые профессор торжественно водрузил на стол.

Для начала господину Вольмюту пришлось удалить с горлышка бутыли толстый слой очень твердого воска, прежде чем он добрался до пробки.

— Любопытный материал, — пробормотал он, в то время, как пробка медленно ползла вверх по стальной спирали. — Это явно не пробковый дуб; я даже сказал бы, что это какая-то пластмасса.

— Неважно! — с энтузиазмом воскликнул Беншнейдер, поспешно протягивая свой стакан. — Ах, до чего же здорово пахнет, просто потрясающе пахнет! Видать, это очень старая водка, настоянная на травах!

Слегка тягучая жидкость золотисто-зеленого цвета полилась в стаканы с многообещающим бульканьем.

— Ваше здоровье! — провозгласил Беншнейдер, явно торопившийся поддаться своим гурманским наклонностям. — Ах, черт!

Если бы господин Вольмют в этот момент посмотрел на собутыльника, то он, скорее всего, не стал бы пробовать таинственный эликсир. Но он именно в этот момент внимательно изучал на свет бледно-изумрудную жидкость; внезапно, также соблазненный пьянящим густым ароматом, он поднес стакан к губам и решительно отхлебнул из него.

— Это… э-э-э…

Глаза у Беншнейдера вылезли из орбит; его рот беззвучно открывался и закрывался, словно у извлеченного из воды карпа. Что касается профессора, то ему показалось, что он очутился на палубе корабля, отчаянно сражающегося с взбесившейся стихией.

По-видимому, затем они некоторое время находились в состоянии частичной потери сознания; очнувшийся первым Беншнейдер, не успев окончательно прийти в себя, дико завопил:

— Какого черта, что все это значит? Где мы?

* * *

Вот что рассказал господин Вольмют ректору Лообу, когда одалживал у него физические и химические приборы, использованные им позднее в его злосчастном эксперименте.

— Привычная обстановка моей комнаты полностью исчезла; вместо нее нас окружало пространство, заполненное чем-то зеленоватым. Сначала все вокруг казалось неясным, но постепенно проявились все более и более отчетливые формы.

Франц Беншнейдер сидел напротив меня на расстоянии нескольких футов, причем сидел самым необычным образом, какой только можно представить: он сидел на пустоте.

Вскоре я узнал от него, что и он видел меня в столь же необычном положении — по его утверждению, я тоже сидел на пустоте.

В то же время, я очень хорошо ощущал под собой кресло, а под ногами — пол, покрытый ковром. Я осязал пальцами все изгибы подлокотников моего кресла, мог дотронуться до поверхности невидимого стола.

Беншнейдер, на которого я смотрел, достаточно отчетливо выделялся на фоне испарений зеленого и бледно-золотистого цвета; он явно был сильно напуган и не переставая бормотал о колдовстве, чары которого обрушились на нас. Я принялся успокаивать его.

— Господин Беншнейдер, — сказал я, — нет никаких оснований поддаваться панике. То, что происходит с нами, может быть, скорее всего, разновидностью галлюцинации, вызванной крепким алкогольным напитком, к которому, несомненно, было подмешано какое-то ядовитое вещество вроде гашиша, бетеля или опиума, но действующее гораздо быстрее. Я могу предположить, что его воздействие скоро пройдет, потому что я не ощущаю ни головокружения, ни тошноты.

— Я тоже чувствую себя неплохо, — ответствовал Беншнейдер, — только все это очень странно. Я, например, вижу горы, а перед ними что-то похожее на озеро. И все-таки, где мы с вами находимся?

— Где же еще, если не в моей комнате, — с уверенностью заметил я. — Вот, пожалуйста, я протягиваю руку и касаюсь книги, которую читал в момент вашего появления. Я даже переворачиваю ее страницы. А вот сейчас я нащупал свою трубку!

И действительно, я схватил трубку и инстинктивно поднес ее ко рту, хотя она и оставалась невидимой.

Сначала я едва не ткнул себя в глаз мундштуком, но тут же направил его в правильную сторону и попытался, хотя и без особого успеха, затянуться.

Я говорю «без успеха» только потому, что хотя и ощущал вкус табачного дыма, но не видел, как он поднимается над трубкой, точно так же, как не видел дыма, выдыхаемого мной. Мало-помалу обстановка вокруг нас, которую я все еще воспринимал как воображаемую, становилась все более и более отчетливой.

Мы с моим компаньоном находились в центре небольшой каменистой морены, на поверхности которой я хорошо различал отдельные камни и куски щебня.

В то время, как перед собой я видел только густой зеленый туман, по которому пробегали неясные золотистые блики, по сторонам от меня и сзади дугой изгибался обрыв огромной скалы, вздымавшийся на головокружительную высоту. Глубокий черный цвет каменной поверхности вызывал какое-то тревожное чувство. Вдали, у самого горизонта, простиралась обширная водная поверхность, темная и гладкая, без каких-либо волн и всплесков.

Я поинтересовался, что видит перед собой Беншнейдер, и тот в точности повторил мое описание.

Впрочем, он мало интересовался всем, что нас окружало, но был сильно взволнован тем фактом, что мы с ним восседали, как нам казалось, на пустоте.

Мое убеждение, что мы не покидали комнату в доме фрау Моншмайер, еще больше укрепилось, когда я уловил звуки обыденной жизни на первом этаже и даже почувствовал привычные запахи.

Так, например, я услышал, как в салоне фрау Моншмайер музыкальный ящик монотонно повторяет наивные прозрачные ноты песенки «Ах, мой милый Августин», за которым тут же последовал отрывок из «Вальса роз». Затем послышались звуки ссоры между хозяйкой и служанкой: последняя с гневом воскликнула: «Если бы вы клали немного больше жира в картошку, она ни за что не пригорела бы…»

И действительно, через несколько мгновений мои ноздри защекотал неприятный запах сгоревшего жира.

— Я предполагаю… — начал я, но замолчал, увидев, что Беншнейдер не слушает меня. Казалось, он с тревожным вниманием следил за чем-то, происходящем за моей спиной. — Что вы там увидели? — поинтересовался я.

Он затряс головой и с трудом перевел дыхание.

— Эта штука там, за вами, сначала показалась мне сплошной скалой, но теперь я разглядел в ней дыры… Это отверстия, похожие… Они похожи на большие круглые окна!

Я обернулся. Беншнейдер был прав. Я отчетливо разглядел окна; можно было даже различить оконные переплеты из узловатых стержней, за которым смутно виднелись какие-то неотчетливые формы.

— Это же лица! — завопил Беншнейдер.

Очевидно, в этот момент по улице проехал омнибус, так как я услышал перезвон колокольчиков и хлопанье бича. Служанка на кухне распевала во все горло.

— Я больше не хочу оставаться здесь! — закричал снова Беншнейдер, размахивая руками так, словно изображал ветряную мельницу.

После очередного взмаха его рук послышался стук упавшего на пол предмета и звон бьющегося стекла. Я повернулся к нему; при этом скала исчезла из моего поля зрения, и взгляд скользнул по далекому берегу застывшего озера. Какое-то огромное существо, видимое еще недостаточно отчетливо, перемещалось по поверхности воды, резко и неуклюже изгибая тело движениями ползущей рептилии. Правда, его никак не удавалось разглядеть как следует, но даже без этого я сразу ощутил его чудовищность и омерзительность.

— Там лица, — снова взвыл Беншнейдер, пряча лицо в ладонях. — Лица и руки!

Что-то зашумело над нашими головами, словно сверху на нас опускалось нечто огромное и крылатое…

И в этот миг я увидел своего Виргилия, лежавшего на столе, увидел валявшуюся рядом с книгой трубку; в кресле напротив съежился бледный и дрожащий Беншнейдер. На ковре под ногами хрустели осколки пресловутой бутылки, разлетевшейся вдребезги.

Господин Вольмют без особых усилий склонил Беншнейдера принять высказанную им в самом начале их совместного приключения гипотезу: они оказались жертвами странной галлюцинации — и не более того. Разумеется, старина Франц сожалел о пропавшем ликере, хотя и признавал, что крепко призадумался бы, прежде чем снова пригубить эту жидкость, даже если такая возможность представится ему в дальнейшем.

— Слишком уж жуткие рожи были у этих существ, — говорил он с содроганием.

Но ректор Лооб, которому профессор латыни рассказал об удивительном происшествии, высказал иное мнение.

— Уже несколько лет ученые говорят о смежных пространствах, об иных изменениях, — задумчиво сказал он. — Какая жалость, что мне не довелось оказаться на месте этого болвана Беншнейдера. Мы с вами, Вольмют, наверняка смогли бы провести наблюдения, подтверждающие эту новую научную теорию.

Господин Вольмют сохранил кусочки бутылочного стекла, пробку и часть ковра, на которую пролилась загадочная жидкость и которая все еще хранила ее странный терпкий аромат.

Именно тогда у профессора Вольмюта возникла безумная идея заняться химическими опытами с остатками бутылки и ее содержимого. Ректор Лооб охотно предоставил ему приборы из лаборатории лицея, и латинист с увлечением принялся за дело.

Надо сказать, что он отнюдь не был профаном в этих вопросах — прежде, чем заняться классической филологией, он изучал естественные науки в Боннском университете.

Первые же анализы осколков бутылочного стекла показали, что это стекло, внешне не отличавшееся от обычного, поляризовало свет совершенно неожиданным образом.

В то же время, пластмасса, из которой была сделана пробка, оказалась совершенно неизвестной науке. Она проявила исключительную устойчивость к кислотам, и только после обработки слегка разбавленной жидкостью Нордхаузена потеряла устойчивость, частично разложилась и дала кристаллический осадок после выпаривания. При исследовании образовавшегося вещества красивого зеленого цвета под микроскопом выяснилось, что эти небольшие кристаллики ромбовидной формы ведут себя более чем странно: казалось, что им присуща способность к самопроизвольному беспорядочному перемещению, которое ректор Лооб после консультаций с химиками предложил назвать «гигантским броуновским движением». Нам больше ничего не известно об опытах господина Вольмюта, если не считать того, что он обработал кусок ковра, залитый жидкостью из бутылки, раствором солей редких металлов.

После этого развитие событий резко ускорилось. Когда вечером в Сретение фрау Моншмайер пекла оладьи с салом на плите, она внезапно услышала сначала крики о помощи, доносившиеся со второго этажа, а затем ужасный вопль, в котором, казалось, не было ничего человеческого. Фрау Моншмайер была известна в городе как весьма решительная особа; ее авторитету среди соседей способствовала мощная, словно у гренадера, фигура. Она схватила подвернувшуюся под руку кочергу и взлетела вверх по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступенек.

Комната профессора оказалась пустой. На полу валялись осколки химической посуды, над которыми клубилось легкое облачко пара или дыма.

Нигде не было видно господина Вольмюта, хотя из его трубки, лежащей на столе, к потолку поднималась тонкая струйка дыма.

Внезапно фрау Моншмайер охватило тревожное чувство; ей показалось, что рядом с ней находится нечто необычное и опасное. Она обернулась. Стены перед ней не оказалось; ее место занимало облако молочно-белого тумана, из которого выглядывало лицо. Но это было такое жуткое лицо, что… Только ад мог бы соединить в одно целое столько свирепости, ярости и ужаса.

Хозяйка размахнулась и нанесла точный удар кочергой. Чудовищное видение исчезло.

У ректора Лооба сохранилась кочерга, послужившая оружием для нашей мужественной фрау Моншмайер. Она была скручена самым невероятным образом, так что больше всего напоминала штопор.

Никто и никогда больше не видел господина Вольмюта.

В ходе последовавшего за описанными выше событиями расследования члены магистрата и их помощники, осматривавшие комнату профессора, испытали сильную тошноту, за которой последовала необъяснимая полная потеря сил. Тем не менее, все пострадавшие быстро пришли в себя за исключением доктора Бунда, у которого врачи обнаружили следы ожогов и который на длительное время потерял зрение.

По совету ректора Лооба коммунальная магистратура Хольцмюде решила сохранить эту невероятную историю в тайне, насколько это представлялось возможным. К сожалению, у Франца Беншнейдера появилась нехорошая привычка искать ссоры с торговцами-евреями. Он не единожды основательно избивал некоторых из них, как только напивался до соответствующего состояния. А когда Беншнейдер был пьян, он не умел держать язык за зубами — если бы он не пил, то вряд ли мы узнали когда-нибудь о случившемся.