– Мне очень неловко, отец мой, но я все еще не католичка.

Шуточка приелась даже мне самой, но согласитесь, трудно каждый раз придумывать новую. Хотя на дорогу до церкви у меня ушло минут двадцать, в голову так и не пришло ничего хлесткого. Оставалось надеяться, что отец Грегори все-таки строже судит отсутствие характера, чем вялость ума.

– А, Ванда! – заметно обрадовался он. – Все еще не католичка? Ну а в остальном есть сдвиги? Удалось сделать что-нибудь стоящее?

Я пожала плечами, но тут же вспомнила, что нас разделяет частая решетка. Хочешь не хочешь, приходилось отвечать. Наклейка насчет стоящего по-прежнему болталась на стене, в компании четырех других: «Выяснить название музыки в голове», «Повидаться с родителями», «Понять, чего я хочу от жизни» и, конечно же, «Сказать Уолтеру». Но и сдвиги имелись.

– Я сменила прическу.

– Для начала неплохо.

– А мой бывший муж умер.

Наступило долгое молчание. Понимая, что такую новость требуется переварить, я запрокинула голову и углубилась в изучение церковного свода. Это был настоящий шедевр, сложная система кружевных арок и красочной росписи, все очень светлое и воздушное, так что невольно возникал вопрос, кто и каким образом содержит это в чистоте.

– Я скорблю о вашей потере, – наконец раздалось из-за решетки.

– А я нет! И не потеря это вовсе, а счастливое избавление, о котором я мечтала годы и годы. Вот только никакого счастья я почему-то не испытываю, разве что пустоту в душе. Поначалу еще была печаль, но она вскоре рассеялась, а на ее месте ничего не возникло – вообще ничего. Чувство такое странное… знаете, как когда зуб уже вырвали, а заморозка все не проходит, и ощущения притуплены. Странно, правда? Я думала, буду очень живо ощущать, что наконец свободна.

– А вы его простили?

– Само собой.

– И могли бы помолиться за его душу?

– Да пошла его душа к чертовой матери!

Выкрик породил под сводами слабое эхо. Ну кто меня опять тянул за язык?!

– Ох! Скажите, отец мой, нет ли святого, который помогает держать рот на замке?

– Ради вашего блага готов перерыть все церковные фолианты, – засмеялся священник.

Еще некоторое время прошло в мирной тишине. День был воскресный, и наверняка кто-то еще был не прочь посетить исповедальню, но спешка была ни к чему – я еще даже не приблизилась к сути дела.

Наконец за решеткой послышался шорох.

– Вот что я вам посоветую, Ванда. Идите домой и хорошенько поразмыслите. Постарайтесь найти в душе хоть крупицу милосердия к покойному, и если найдете, приходите снова. Тогда и поговорим.

– А если не найду?

– В таком случае могу вас только пожалеть. Прощение – единственный способ забыть плохое, иначе оно последует за вами, куда бы вы ни пошли. Не даст начать все заново, сколько ни старайтесь.

– Послушайте, отец Грегори, а нельзя ли со мной как-нибудь помягче? Хотя бы для разнообразия!

– Те, с кем нужно помягче, идут к психоаналитику. Ну, ясное дело. Я вытерла мокрые щеки.

– Отец Грегори!

– Что?

– Помните свой совет насчет медальона со святым Эразмом?

– Как не помнить.

– Так вот, я его получила.

– В каком смысле – получили?

– Получила от бывшего мужа. Он, знаете ли, обзавелся им незадолго до смерти, ублюдок проклятый! И пропихнул в конверте мне под дверь.

Пару минут я слышала внятное дыхание с другой стороны решетки, но и только. Ни слова в ответ.

– Я все думаю, как он мог догадаться?! Он же отлично знал, что я не католичка! С чего вдруг такая идея… и так в точку?!

– Кто знает… – Священник поерзал на сиденье. – У всех у нас бывают моменты озарения.

– Что за чушь! – разозлилась я. – Какого еще озарения? Божественного, что ли? Хотите сказать, что на этого урода снизошла благодать Божья, прежде чем он откинул копыта?

– Почему бы и нет? В сверхъестественные способности я не верю, а вот в благодать Божью…

– Рада за вас, – едко заметила я. – Лично я верю в целую кучу разных штук. Где уж мне разобраться, что к чему!

– Вот тут вы правы, – неожиданно согласился священник. – Это и есть самое трудное – понять, во что следует верить, а во что совсем не обязательно.

Внезапно я ощутила, что сыта по горло нашей духовной беседой, и в приступе клаустрофобии, кое-как простившись, выскочила глотнуть свежего воздуха. Шагая к автостоянке, я ломала голову над тем, как теперь быть, что предпринять. Конверт по-прежнему валялся на заднем сиденье, и святой Эразм, покровитель всех заблудших, так и оставался внутри.

– Ну ладно, – обратилась я к нему, поворачивая ключ зажигания. – Сейчас я просто поеду, а ты направляй, и если из этого что-нибудь получится, так и быть, не спущу тебя в сортир.

Молли опять не было дома, и ворота оказались заперты. Обойдя ограду по периметру, я уселась у задней калитки, праздно разглядывая дали. Вскоре откуда-то выбрел дог (между прочим, по имени Гольф – так Грета увековечила величайшую страсть своей жизни, помимо Молли). Заметив меня, он неспешно приблизился и прилег с другой стороны калитки. Лучшей компании на данный момент было не придумать.

Медальон оставался на прежнем месте. Я так и не прикоснулась к нему, просто не могла себя заставить. Противно было думать о том, что Джордж, быть может, купил его в надежде обратить меня в католичество и тем самым получить пропуск в рай, на который не имел никаких прав.

Еще противнее было, что он в самом деле попал в точку. Что это было – проблеск интуиции? Или одна из тех Божьих шуточек, о которых то и дело слышишь в комедиях, – щелчок по носу за то, что заигрывала со священником в исповедальне?

– Как думаешь, Гольф, какая теория верна? Что мир время от времени свертывается в точку и тогда все возможно? – Я просунула пальцы в ячейки решетки и почесала за ближайшим из двух громадных торчащих ушей. – Или что жизнь – сплошная цепь случайных совпадений? Или что все заранее предопределено?

Дог испустил один из тех вздохов безмерного удовлетворения, которые словно говорят: «Какая разница? Мы, собаки, так глубоко не копаем. Нам и так хорошо».

Молли и Грета подъехали примерно полчаса спустя, и я помогла им перенести в дом бесчисленные пакеты из супермаркета. Потом мы уютно посидели за чаем.

– Так он точно умер? Ты уверена?

Молли все никак не могла проникнуться этой необъятной новостью. Мне подумалось, что она немного завидует: ее-то муж находился в добром здравии, хотя и в тюрьме. Более того, через два года ожидался пересмотр дела, и он вполне мог быть досрочно освобожден.

– Разумеется, уверена. Я же идентифицировала тело. Он выглядел мертвее мертвого.

Молли кивнула. По-моему, для нее это оказалось еще большим потрясением, чем для меня. Наверняка она тоже истово желала Джорджу поскорее окочуриться, а когда такие желания сбываются, человек винит себя, даже если это был распоследний ублюдок.

– Проблема в том, что я ничего в связи с этим не чувствую, – призналась я. – Правда, поначалу было жутко неприятно и все такое… во всяком случае, первые минут пять. А потом – ничего.

Тут я заметила, что Молли не поднимает взгляда от своих рук. А Грета смотрела на меня полными слез глазами. С ума сойти! Ведь она даже никогда не видела Джорджа. Трудно, наверное, жить, будучи такой чувствительной.

– Ну и вот, – продолжала я, чтобы заполнить возникшую паузу, – речь о том, что я же его любила… когда-то. Он был дерьмо дерьмом, но довольно долго я любила его. А раз так, то почему сейчас я ничего не чувствую? Я что, совсем бесчувственный человек?

– Вот уж нет, – возразила Грета сквозь слезы. – Просто сейчас ты в ступоре, а в ступоре все чувства притуплены. Когда он пройдет, ты почувствуешь, и еще как.

– И когда же, по-твоему, он пройдет, этот ступор? Я интересуюсь, потому что хочу уже поставить на всем этом точку и жить дальше. Получается, что и после смерти Джордж имеет надо мной власть. Висит на моей жизни тяжким грузом. Куда ни повернусь, везде он и наше прошлое… – Поймав себя на том, что фактически цитирую отца Грегори, я оборвала монолог, а потом все же добавила: – Наверное, придется найти в себе хоть крупицу милосердия и… простить его.

– Я понимаю, о чем ты, – сказала Молли, вскинув голову. – Думаешь, получится?

– Понятия не имею, – хмыкнула я. – Я не знаю, можно ли простить такое. К примеру, ты простила своего за все, что он натворил? И будешь ли впредь прощать, если что?

– Впредь не знаю, но за прежнее… да, простила.

– И сколько тебе на это потребовалось времени?

– Пять лет.

– Пять лет! – Я воздела руки к Небесам. – Но Господи Боже мой, я не хочу тратить на это целых пять лет! Я не так молода.

– У меня есть идея! – провозгласила Грета, поднимаясь из-за стола.

Территория палаточного лагеря была почти пустой (середина декабря в Теннеси – не самое лучшее время для выездов на природу), так что места было сколько угодно, только выбирай. Стоило приличного труда выгрузить из машины Молли все, что мы с собой привезли: палатку, три спальных мешка, три надувных подушки, дрова, провизию, Гольфа…

Еще были две коробки: одна Молли, другая моя.

Пока мы с Молли ставили палатку под снисходительным взглядом дога, Грета разводила костер. Ее детство и юность прошли в диких местах Монтаны, так что можно сказать, из нее получился настоящий первопроходец. К тому времени как мы управились с раскладкой спальных мешков, сумрак и холод отступили перед весело потрескивающим пламенем.

По дороге мы заезжали в «Уолмарт», где я обзавелась плотной фланелевой рубашкой, брюками, шерстяными носками и походными ботинками. В таком наряде каждый ощущал бы единение с природой. Это ощущение не было чуждо и мне – до определенной степени. К примеру, если бы к костру приблизился пусть даже мелкий представитель этой самой природы, признаюсь, я с воплем укрылась бы за Гольфом, так что на всякий случай сразу устроилась к нему поближе.

Тем временем Грета продолжала священнодействовать у костра: она извлекла из наших запасов топлива груду мелких веточек и соорудила на периферии костра что-то вроде вороньего гнезда. Сидя на бревнах, низким срубом окружавших кострище, мы с Молли поглаживали Гольфа и наблюдали за ней.

Когда веточки задымились, Грета достала несколько штук и принялась махать ими в воздухе – возможно, это был некий первопроходческий ритуал, во имя языческих богов. Если она что-то и говорила, то треск костра и басовитый собачий храп заглушали слова. Я полюбопытствовала у Молли, зачем нужен сушняк.

– Это не сушняк, а сухая полынь, – хмыкнула та, глядя на Грету с очевидной гордостью. – Она расчищает пути для позитивной энергии.

– Для чего, для чего? – Я не поверила своим ушам.

– Для позитивной энергии, – спокойно повторила Молли. – Древнейший обряд американских индейцев, что-то вроде европейского курения ладана.

– А она разве из аборигенов?

Вот уж не подумала бы. Хрупкая белокурая Грета скорее напоминала уроженку Скандинавии.

– Совсем не обязательно быть аборигеном, чтобы верить в индейские обряды, – пожала плечами Молли. – Все на свете в конечном счете – вопрос веры.

Тем временем Грета переместилась на другую сторону костра и теперь почти не была видна за пляшущими языками пламени.

– Чем она там занимается?

– Заклинает четыре стороны света. Это завершающая часть обряда, и когда все будет сделано, зло не сможет нас потревожить.

– Сказать по правде, – заметила я, запуская руку в пакет кукурузных хлопьев, – все это не внушает мне ни малейшего доверия. По-моему, просто глупость.

– Я тоже так думала, когда Грета взялась чистить наш будущий дом. Представляешь, от комнаты к комнате! Но так или иначе, с тех пор я не ощущала в нем и намека на негативную энергию.

Я уже готова была съязвить, поинтересовавшись, а как именно эта энергия ощущается и нельзя ли это ощущение перепутать с обычным несварением желудка, однако придержала язык. В самом деле, их жилище дышало миром и покоем. Возможно, и мне стоило прихватить домой немного сухой полыни.

Покончив с манипуляциями, Грета подсела к нам.

– Вы уже решили, кто первый?

Переглянувшись с Молли, я вздохнула и потянулась за своей коробкой.

– Ну и что мне делать?

– Отпусти его.

Новый вздох вырвался сам собой – что, черт возьми, означает «отпусти его», когда стоишь перед пылающим костром с коробкой, полной всякой всячины? Взять подлинные личные вещи Джорджа мне было неоткуда, поэтому, согласно указаниям Греты, я купила то, что, по идее, должно было его воплощать. Открыв коробку, вытащила лежавшую сверху майку с «харлеем».

– Джордж!.. – начала я и запнулась, чувствуя себя полной идиоткой.

От костра веяло палящим жаром, и мне сразу же обожгло лицо. Немного отступив, я покосилась на своего духовного инструктора:

– Слушай, все это так нелепо…

– Позволь мне начать. – Грета встала, взяла у меня из рук майку и ободряюще мне улыбнулась.

Я охотно предоставила ей инициативу.

– Джордж Льюис! – воззвала она, поднимая майку на вытянутых руках. – Это я, Ванда, и я отпускаю тебя на волю!

Майка полетела в пламя, которое ярко полыхнуло, жадно пожирая краску рисунка, а затем опало до прежнего.

– Дальше!

Я выудила из коробки порнографический журнал, но вместо того, чтобы протянуть его Грете, швырнула в огонь сама со словами: «Джордж Льюис! Это я, Ванда, и я отпускаю тебя на волю!»

Некоторое время пламя листало журнал, предлагая нашим взорам голые тела и тут же их обугливая.

Странное дело, мне становилось все лучше по мере того, как предмет за предметом превращался в пепел. Процесс захватывал. Наклейка на задний бампер «Не нравится, как я езжу? Позвони 1-800-ЖРИДЕРЬМО!». Брикет жевательного табака (его бы следовало сначала вынуть из пластмассовой упаковки, потому что вонь пошла жуткая). Серьга в виде черепа с костями (эта сгореть, конечно, не могла, но я просто обязана была сделать хотя бы символическую попытку). Ей-богу, я ощущала, что и сама обретаю свободу, дышать становилось все легче, а пустота в груди таяла. И я дала себе слово: даже если завтра проснусь в том же невнятном состоянии, что и сегодня утром, все равно буду благодарна судьбе уже за этот короткий период облегчения.

Судьбе и Грете.

Коробка почти опустела. Теперь там оставались только медальон со святым Эразмом и бутылка любимого алкоголя Джорджа, виски «Джим Бим».

– Джордж Льюис! – сказала я, доставая оба предмета. – Это я, Ванда, я отпускаю тебя на волю и спасибо за эти дары! – Передала бутылку Молли, подмигнув: – Разопьем за его освобождение. – Медальон я протянула Грете: – По-моему, сначала нужно тебе его взять. Ты же сможешь очистить его от негативной энергии?

Она молча подняла пучок веточек, дымящихся горьким ароматным дымком.

Затем настала очередь Молли, а когда все было кончено и обе наши коробки обратились в пепел вслед за своим содержимым, мы уселись перед костром, глядя в гаснущее пламя, попивая «Джим Бим» из пластиковых стаканчиков и обмениваясь подробностями историй своих жизней. В числе прочего я узнала, что склонность к однополой любви имелась у Молли задолго до того, как Джордж поднял на нее руку; что Грета занимается живописью и изготовлением бижутерии, выставляет все это на продажу в местных лавках и в общем-то неплохо зарабатывает; что Молли теперь работает независимым консультантом по маркетингу.

Узнав, чем теперь занимаюсь я, обе выразили желание сфотографироваться в компании моего черного Санта-Бонса.

– Вот и правильно! – обрадовалась я. – Он будет счастлив подержать вас на коленях.

Глубокой ночью, лежа в спальном мешке рядом с двумя лесбиянками и громадным догом, я уснула самым крепким и спокойным сном за бог знает какое долгое время. Мне снилось что-то легкое, приятное, и проснулась я тем же (то есть совершенно новым) человеком.

Во время обратного пути мысли мои неслись галопом, как пришпоренные лошади, и если бы не медальон со святым Эразмом, что красовался теперь у меня на шее, мне бы сроду не добраться домой целой и невредимой. Однако святой честно выполнил свои обязанности штурмана.

Дома царила семейная идиллия. Элизабет читала, устроившись в гостиной на диване, Кейси, расположившись на ковре, тыкала отверткой в развороченную, с торчащими потрохами игровую приставку.

При виде меня обе подскочили.

– Ну, спасибо! – сердито сказала Элизабет. – Неужели нельзя было позвонить? Чего я только не передумала! – Для начала она меня обняла, потом чувствительно ткнула под ребра. – Не вздумай больше исчезать – убью, и все! Я чуть в полицию не позвонила, честное слово!

– Прости, ради Бога. Мне и в голову не пришло…

– Было бы куда приходить! – смягчаясь, хмыкнула она. – Заруби на носу, что когда уезжаешь, принято давать о себе знать.

Я виновато улыбнулась, не зная, как еще оправдаться. Человеку, который давно привык полагаться только на себя, в самом деле не приходит в голову, что кто-то может не находить себе места от беспокойства лишь потому, что этот человек исчез на сутки.

– До полиции дело не дошло, но Уолтеру я позвонила. – Элизабет направилась на кухню и поманила меня за собой. – Думала, может, ты осталась на ночь у него. Теперь он тебя повсюду разыскивает, прямо с ног сбился. Мы все же тут нормальные люди, с нервами.

– Боже мой! – только и сказала я, хлопнув себя по лбу. Ну что за неисправимая дурища!

– Ты можешь искупить свою вину, – тоном змея-искусителя проговорила моя подруга. – Позвонишь ему, успокоишь…

– Нет уж, позвони ты. Скажи, что я уже дома.

С этими словами я выскочила из кухни под предлогом, будто хочу поздороваться с Кейси.

– Привет! Что, опять доконала свою игрушку?

– Привет! – буркнула девочка, не поднимая глаз от торчащих электронных потрохов.

Было очевидно, что она на меня дуется. Я приблизилась, стараясь не наступить на разложенный инструмент и какие-то детали. Присела рядом, шутливо подтолкнув Кейси плечом.

– Я же извинилась! Честное слово, больше так не буду. Голова у меня совсем без мозгов. Понимаешь, мне нужно было кое в чем разобраться и…

– Мы тут чуть с ума не сошли, – сказала девочка, слегка приподняв голову. – Не знали, что и думать.

– Я больше не буду, – повторила я, как распекаемая первоклашка.

– Вдруг бы ты умирала в разбитой машине где-нибудь под откосом!

– Я больше…

Сдвинув очки на нос, Кейси пронзила меня взглядом, пытаясь понять, насколько искренне мое раскаяние. Должно быть, решив, что было достаточно искреннее, стиснула меня в объятиях. Я с нежностью прижала к груди это хрупкое двенадцатилетнее тело. Высвободившись, девочка вдруг пребольно ущипнула меня за руку.

– Это чтоб помнила. – Она наконец соизволила улыбнуться. – Алекс у себя. Он сделает вид, что ни капли не беспокоился, но все равно пойди и скажи, что с тобой все в порядке.

Уже давно мне чертовски хотелось взъерошить ей волосы, и я позволила себе это, прежде чем направиться на второй этаж. Дверь в комнату Алекса была плотно прикрыта. Постояв и полюбовавшись на эти крепостные врата, я осторожно поскреблась в святая святых.

– Это я, Ванда.

Последовали шумы и стуки, потом раздалось: «Заходи!» До сих пор мне не приходилось бывать в комнате подростка, поэтому я отворила дверь с некоторой опаской. Алекс сидел на кровати по-турецки, привалившись спиной к баррикаде из подушек. Вид у него был скучающий, но я заметила ручку на полу, пару скомканных листков под кроватью и угол тетради, торчащей из чересчур поспешно закрытого ящика стола. Просто невозможно было удержаться от улыбки.

– Я только хотела довести до твоего сведения, что добралась домой без проблем.

– Так я им и говорил, – пожал плечами Алекс, – но женский пол вечно суетится.

Ну конечно, женский пол. Я воздержалась от дальнейших улыбочек, присела на край кровати и бросила многозначительный взгляд на торчащую тетрадь.

– А ты, я вижу, все-таки занялся бумагомаранием. Пойманный с поличным, парень растерялся, однако быстро справился с собой.

– Ну, занялся, а что такого?

– И есть успехи?

– Мм…

– Может, почитаешь?

Он резко выпрямился, но и только. На этот раз обошлось даже без мычания.

– Или я сама могу прочесть… потом.

Едва заметный кивок. Я сочла, что хватит мучить начинающего автора, и встала.

– Извини, что заставила вас тревожиться.

– Лично я и не думал!

– Ну и отлично.

Уже у двери я услышала негромкий оклик, повернулась и увидела, что Алекс протягивает мне тетрадь:

– Вот. Это пьеса для твоего дурацкого театра марионеток.

– Удачная?

– Малолеткам понравится.

– Но одной мне не справиться, – сокрушенно заметила я. – У меня никакого режиссерского дара. Не поможешь поставить свою пьесу к Рождеству?

Неопределенное движение плеч. Пришлось снова устроиться на краю кровати.

– Слушай, парень, пока до тебя дойдет, с тобой потратишь уйму времени, а жизнь коротка. Послушай доброго совета: если что-то для тебя имеет значение, просто признай это и держись за него крепче. По крайней мере если вдруг завтра тебя собьет автобус, умрешь с сознанием, что хоть раз, хоть от одной стоящей вещи не отмахнулся ради того, чтобы показаться круче.

– Ну и ну! Ты что, к старости ударилась в поучения?

– Вот ты и сделал первый шаг, – засмеялась я. – Высказываться прямо – тоже штука стоящая. А теперь вернемся к исходному вопросу. Пьеса, которую ты написал, хоть что-то значит для тебя? Если да, помоги ее поставить. Я прочту пьесу сегодня же, и давай договоримся, что после уроков ты будешь заходить ко мне в уголок. Думаю, мама не станет возражать.

– Конечно, нет.

Тут я вторично направилась к двери и даже уже почти закрыла ее за собой, когда последовал новый оклик.

– Ну что еще?

– Хорошо, что ты дома.

– Еще как хорошо!

Закрыв тетрадь, я некоторое время удовлетворенно разглядывала потолок. Парень оказался прирожденным писателем. За исключением десятка грамматических ошибок и нескольких не слишком гладких оборотов речи, пьеса была на редкость удачной – умная, веселая, с яркими персонажами и живыми диалогами.

Одно слово, писатель.

Еще раз пробежав глазами наиболее удачные места, я любовно погладила тетрадь по глянцевой обложке.

– Кто бы мог подумать…

Тут взгляд мой сам собой потянулся к стене, где все еще красовалось несколько желтых квадратиков. «Повидаться с родителями». «Сделать что-нибудь стоящее». «Выяснить название музыки в голове». «Понять, чего я хочу от жизни». «Сказать Уолтеру».

Несколько минут я изучала этот набор, бессознательно поглаживая тетрадь, потом сняла искомкала наклейку с надписью «Сделать что-нибудь стоящее». Комок отправился в мусорную корзину, а я выключила свет и уснула, так и не расставаясь с тетрадью, улыбаясь во сне.