Пословица уверяет, что человек, ошибаясь, постепенно становится умнее. Поскольку в этой книге нас интересуют исключительно профессиональные ошибки, нет надобности вдаваться в широкие обобщения, большинство которых сводится к крылатому афоризму из «Фауста»: «Кто ищет истины — не чужд и заблужденья».

Выдающийся физиолог академик А. А. Ухтомский писал, что «наша организация принципиально рассчитана на постоянное движение, на динамику, на постоянные пробы и построение проектов, а также на постоянную проверку, разочарование и ошибки. И с этой точки зрения можно сказать, что ошибка составляет нормальное место именно в высшей нервной деятельности» [, с.313].

Выходит, что психофизиология не порицает и не оправдывает наши ошибки, а просто признает их нормальным явлением в умственной деятельности. Из этого следует вывод, что нужно постоянно считаться с возможностью ошибок и прилагать немалые усилия, чтобы своевременно их выявить и обезвредить. Как ни парадоксально, но некоторые ошибки могут быть даже полезными — разумеется, для того, кто способен извлекать из них уроки.

Редкое совпадение: почти в одно время с Пушкиным, который в статье 1836 года «Песнь о полку Игореве» написал: «…Ошибки и открытия предшественников открывают очищают дорогу последователям» [, с. 500], двадцатишестилетний врач из Дерпта, человек обостренной совести и правдивой души, Н.И. Пирогов размышлял о том, как превратить ошибки предшественников в школу практического обучения.

Вот какие замечательные слова предпосланы первому выпуску «Анналов хирургической клиники университета в Дерпте»: «Если здравый смысл нас учит „избегать ошибок“, если упрямый опыт, напротив, подтверждает, что „ошибки неизбежны“, то бесхитростный, беспристрастный пересказ фактов из уст человека, только впервые вступившего на необъятное поле врачебной практики, — причем он сам раскрывает механизм возникновения своих ошибок, — может и будет нам прямо показывать, каким образом можно избежать ошибок и где ошибки неизбежны» [, с. 14].

Достаточно заменить здесь одно слово — «врачебной», чтобы идея Пирогова могла беспрепятственно перейти в любую другую область высшей нервной деятельности — научную и инженерную, литературную и театральную и т.д.

В дальнейшем Пирогов укрепился во мнении, что изучение узкопрофессиональных ошибок врачей может привести к открытию каких-то общих закономерностей. В предисловии ко второму выпуску тех же «Анналов», выражая желание «расширить для наших сотоварищей узкую тропу, ведущую к истине», он писал: «Этого можно достигнуть, По моему убеждению, только в том случае, если тщательно изучить ошибки, допущенные нами при занятии практикой медициной, — более того, возвести их познавание особый раздел науки! Исходя из основанного на изучении духа нашего искусства убеждения в том, что „мы должны ошибаться“, практические ошибки, в том числе и грубейшие, надо рассматривать не как нечто постыдное и наказуемое, а как нечто неизбежное. Надо поспешить признать свои ошибки перед сотоварищами и прежде всего постичь механизм ошибок» [, с. 286].

Слова великого гуманиста послужили драгоценным заветом для отечественной медицины. В заглавиях каких других книг, как не медицинских, чаще всего мы читаем слово «ошибка» (например, «Ошибки клинической диагностики», «Источники ошибок при морфологических исследованиях» и т.д.). А в общесоюзном журнале «Вестник хирургии имени И.И. Грекова» из номера в номер ведется специальный раздел «Ошибки и опасности в хирургии».

Правда, изучение «механизма ошибок» пока что не выделено в особый раздел науки, как предлагал Пирогов, но данные для этого накапливаются во многих областях конкретной деятельности. Подвергаются пристальному анализу ошибки в математике и физике, зодчестве и шахматах (характерно, что еще в 1928 году советский шахматный мастер, журналист и партийный работник А.Ф. Ильин-Женевский написал статью «Психология шахматной ошибки»).

Книга немецкого математика Вальтера Литцмана озаглавлена, что называется, прямо в лоб — «Где ошибка?». Автор убежден, что теория и практика изучения ошибок заслуживают основательного исследования. В качестве серьезного вклада в это дело он называет вышедшую в Брюсселе в 1935 году книгу Лека «Ошибки математиков от древности до наших дней», в которой проанализировано около пятисот ошибок трехсот тридцати прославленных ученых [, с. 37].

Недавно в Принстонском университете (США) начато издание журнала под экстравагантным названием «Приключения в экспериментальной физике». Журнал печатает статьи и заметки, в которых освещаются ошибки, неудачи и трудности в работе физиков с целью уберечь коллег повторения ошибок в аналогичных ситуациях.

Все больше интереса к изучению «механизма ошибок» проявляют филологи. Французский лингвист Ш. Балли считает неправильности в языке благодарным материалом для экспериментальных исследований, поскольку на фоне «помех» и ошибок отчетливее выделяются закономерности «нормальной» речи.

К углубленному изучению ошибок призывает лидер советской психолингвистики А.А. Леонтьев. Он пишет: «В отношении ошибок имеется масса предрассудков. Многие методисты, да и психологи вообще отрицают необходимость их анализа и изучения. Конечно, для чисто практических целей важнее делать все, чтобы ошибок не было, чем изучать допущенные ошибки. Однако, на наш взгляд, во-первых, нельзя добиться существенного улучшения существующей методики, не зная ее „слабых мест“, как раз и проявляющихся в ошибках. Во-вторых, ошибка является одним из важнейших орудий исследования нормального, правильного функционирования речевого механизма» [, с. 78].

А.А. Леонтьев видит в речевой ошибке своего рода сигнал «шва» в речевом механизме, «разошедшегося» под влиянием тех или иных обстоятельств, и сожалеет, что работы по исследованию механизма ошибок у нас единичны [, с. 101]. Как отмечает ученый, они касаются лишь произвольных ошибок в устной речи, психологических особенностей смешения и замены звуков. Но раз дело начато, мы вправе надеяться, что отсюда недалеко и до ошибок в интересующем нас печатном слове!

Следует по справедливости признать, что изучение профессиональных ошибок нигде не развернулось так широко и не продвинулось так далеко вперед, как в инженерной (или технической) психологии. Ошибки человека, имеющего дело с машинами и сложным оборудованием (оператора), всегда беспокоили ученых и инженеров. Чем сложнее становились технические системы, тем более точных действий они требовали от обслуживающего персонала, тем губительнее могла быть единичная случайная ошибка.

Повысить надежность действий человека как раз помогает инженерная психология, уже решившая ряд проблем, значение которых не ограничивается местным применением. Так, установлено, что представляют собой случайные и постоянные ошибки, исследованы характерные типы ошибок, отдельно изучались ошибки памяти, внимания, узнавания, понимания и оперирования.

Нет никакой натяжки в том, чтобы результаты изучения ошибок на одном объекте переносить на другие. Тем более что такой авторитет, как Норберт Винер, подтверждает, что «анализ одного процесса может привести к выводам, имеющим значение для исследования другого процесса» [, с. 41].

Неожиданно на каком-то мысленном перекрестке сомкнулись интересы технической психологии и тех, кто озабочен повышением точности печатного слова. В частности, выяснилось, что выводы ученых, связанные с обслуживанием сложных агрегатов, имеют прямое отношение к работе ручных и машинных наборщиков. Исследования последнего времени показали, что работники ряда производств допускают больше ошибок обычно в конце рабочего дня.

Для полиграфического производства — это не новость. Этим вопросом занимался итальянский профессор Пьероччини еще в 1906 году. Он изучал, как изменяется производительность труда наборщиков типографии Николаи во Флоренции и сколько ошибок в наборе они делают в начале, середине и конце рабочего дня. Построенный им график наглядно показывает, что число ошибок увеличивалось перед обеденным перерывом, резко падало после небольшого отдыха и достигало максимума в последний час работы [, с. 63].

В производстве печатного слова (мы предлагаем такое определение, как более широкое, чем просто — полиграфическое производство) не так-то легко отличить, что относится целиком к технике (перепечатка на машинке, набор рукописи/оригинала, изготовление клише, печатание), а что — к творческому труду (созданная автором рукопись, рисунки художника). Технические элементы все время вторгаются в творческий труд (например, правка корректуры автором), а без подлинно творческого решения подчас невозможно высококачественное полиграфическое исполнение (например, при репродуцировании картин великих художников).

Не справившись с потоком нахлынувших мыслей, теряется и делает ошибки автор. Но и техника, без содействия которой его творение не увидит света, иногда выходит из подчинения оператору и тем самым наносит ущерб выполнению авторского замысла.

Следовательно, законы инженерной психологии обязательны не только для оборудованной по последнему слову техники типографии, но в известной мере и для издательства (оно также все больше насыщается техникой) и, как ни удивительно, для ряда этапов литературного труда!

Наступление на ошибки в печатном слове ведется, так сказать, с фронта и тыла. С фронтальной стороны его ведут все лица, которые соучаствуют с автором в подготовке его произведения к изданию. На первых порах это его помощники и консультанты, которые знакомятся с его трудом, вносят свои замечания и поправки, перепечатывают написанное, считывают после перепечатки и т.д. Позднее — это рецензенты, редактор издательства, корректоры. Если издается литературный памятник, документальный материал или классическое произведение литературы, то места в первом ряду занимают научные редакторы, ученые-текстологи, заботливо снимающие ложные наслоения с подлинного текста, устраняющие ошибки первоначального прочтения и опечатки, закрепившиеся в предыдущих изданиях.

Наступление на «злые недуги» печатного текста ведется, как уже говорилось, и с другой, менее заметной стороны. Здесь силы развертываются не прежде, чем отпечатанные на бумаге машинисткой невесомые строчки превратятся в тяжелый металлический набор. Тогда в атаку на ошибки, пока они еще не стали опечатками (дальше будет показано, что это не совсем одно и то же), переходят типографские корректоры, наборщики-правщики, затем корректоры издательства и редакторы, наконец, опять же сам автор, если он читает корректуру так же строго и ответственно, как Чернышевский.

Равные ли силы участвуют в борьбе за точность с обеих сторон? Конечно, нет. Одни выступают во всеоружии знаний, научного авторитета, испытанной методики. Другие связаны рамками ведомственных инструкций и табелем нехитрых служебных обязанностей. Первые несут всю полноту ответственности за произведение, принятое от автора и сданное в печать. Вторым и горя мало, если что не так написано и отредактировано, лишь бы отпечатанное типографией строка в строку и буква в букву сошлось с тем, что в качестве «эталона» (подписной корректуры) утвердило к печати издательство.

По нашему убеждению, основанному на большом производственном опыте, на стыке этих «двух позиций» чаще всего и образуются зазоры, в которые проникают ошибки и опечатки. Не сегодня возникло беспокойство о том, чтобы внутренняя «разноголосица» не отражалась в худшую сторону на результатах совместного труда.

Ведущая роль в борьбе за точность, естественно, принадлежит тем, кто владеет научным знанием. Исследователи и публикаторы текстов первыми попытались разобраться в хаосе искажений, описок, опечаток и прочих «errata», подрывающих доверие к книге и затрудняющих работу с ней. И тогда удалось сделать капитальное открытие — тексты искажаются согласно некоторым определенным законам.

Для подтверждения этой, теперь общепризнанной формулы французские исследователи Ш. Ланглуа и Ш. Сеньобос собрали и представили веские доказательства. На большом материале они проанализировали причины и условия, ведущие к ошибкам и опечаткам, попробовали их классифицировать и «логически обосновали теорию рациональных приемов, обеспечивающих точность воспроизведения текстов в печати».

«В большинстве общедоступных исторических работ, — писали исследователи, — неизбежны всевозможного рода недостатки, всегда с удовольствием подмечаемые образованными людьми со специальной подготовкой, но с удовольствием, смешанным отчасти с горечью, потому что недостатки эти часто видят только они одни. К таким недостаткам принадлежат: заимствования без указания источников, неточные ссылки, искаженные имена и тексты, цитаты из вторых рук, не имеющие никакого значения гипотезы, поверхностные сопоставления, неблагоразумные утверждения, ребяческие обобщения и самые ложные и спорные мнения, высказываемые спокойно, авторитетным тоном» [, с. 248].

Хотя прошло более трех четвертей века, это утверждение выглядит вполне современным. Правда, Ланглуа и Сеньобос не считали указанные недостатки извечными, они только предупреждали, что от них трудно избавиться.

«Все делают ошибки (по легкомыслию, недосмотру и т.д.). Ненормальность заключается, собственно, в том, что эти ошибки допускаются постоянно, в большом количестве, вопреки самому настойчивому старанию быть точным. Это явление связано, по всей вероятности, с ослаблением внимания и чрезмерной деятельностью непроизвольного (или бессознательного) воображения... Непроизвольное воображение, примешиваясь к умственным процессам, извращает их, заполняет догадками пробелы памяти, преувеличивает или умаляет значение реальных фактов, смешивает их с чистейшим вымыслом и т.д.» [, с. 100]. Авторы добавляют, что источником бесконечных ошибок в литературных произведениях является также поспешность.

Бесспорно, что Ланглуа и Сеньобос одними из первых указали на большое значение личных ошибок, то есть таких ошибок, которые зависят от психофизиологических особенностей, навыков, приемов работы данного лица и носят, к сожалению, довольно устойчивый характер.

Вопрос о личных (иначе говоря, индивидуальных) ошибках важен для всех видов практической деятельности от астрономии до литературы. Нигде влияние этих ошибок не появляется так резко, как в точных науках. Метролог Н.И. Тюрин приводит поучительный рассказ об опыте, проведенном французским ученым Николо для проверки ошибок наблюдателей.

Трем работникам различной квалификации предложили с помощью штангенциркуля определить заданное значение. Чтобы выявить устойчивые результаты, опыт с каждым из них проводился по сто раз. В конце концов оказалось, что у молодого инженера среднее значение ближе к действительному, чем у механика с большим практическим стажем, но у последнего результаты измерений более устойчивы, чем у высококвалифицированного инженера. Если молодой специалист не имел навыка наблюдений, что снижало их точность, то у опытного механика, наоборот, закрепился вредный индивидуальный навык, влекущий за собой систематические погрешности.

«Опыт Николо показывает, — пишет Н.И. Тюрин, — что нельзя забывать о возможностях личных погрешностей даже у самых опытных работников и что эти погрешности могут носить устойчивый характер» [, с. 224] .

Ланглуа и Сеньобос, разумеется, не ставили задачей написать практическое руководство для своих коллег и тем более — справочник по ошибкам и опечаткам. Но мы должны быть благодарны им за то, что они дали своего рода рабочий инструмент, при помощи которого легче определять подлинность фактов, отсекать неточности и ложные утверждения. Затронули они также и вопрос об ошибках переписчиков и типографских опечатках, причем подчеркнули, что далеко не все из них просто смешны или лишены значения, а наоборот, иногда очень коварны и способны ввести в заблуждение читателя. И сегодня для нас актуально их замечание: «Нередко случается, что типографы заставляют нас говорить совсем не то, что мы хотим, и это бывает замечено очень поздно» [, с. 55].

В конце XIX века, когда еще мало применяли теорию вероятностей и не родилась кибернетика, могло показаться настоящим откровением то, что писали Ланглуа и Сеньобос о возможности... предсказания ошибок:

«Большинство случайных ошибок возможно угадать, если знать их обычные формы: нелепость смысла букв и слов, смешение слов, слогов и букв, диттографию (бесполезное повторение букв или слогов), аплографию (когда буквы и слоги, которые должны повторяться, написаны по одному разу), плохое разделение слов, неверную расстановку знаков препинания и т.д.» [, с.60].

Не кажется ли вам, что отсюда рукой подать до путеводителя?

Ученые-текстологи преимущественно сосредоточивались на анализе последовательных фаз работы писателей над рукописями, начиная с набросков плана и черновых вариантов будущего произведения. Тем не менее они не могли игнорировать и последующий, «типографский» путь книги, который выглядел вовсе не укатанным и беспрепятственным. Производственные условия не всегда отвечали желанию донести до читателей выверенный на сто процентов, авторитетно установленный текст классиков или добротно отпечатать произведение современного автора.

Вопрос встал ребром, когда после Октября 1917 года широко развернулось в нашей стране переиздание русских классиков. Тут-то и посыпались, как сор из дырявого мешка, невероятные нелепости, искажения, опечатки, пропуски, путаница, которыми были подпорчены бессмертные творения Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Льва Толстого то ли по «милости» царской цензуры, то ли из-за неряшливости и безответственности дореволюционных издателей, но чаще всего по вине малоквалифицированных наборщиков и слабого контроля за их «самодеятельным творчеством». Прежние издания заслуживали настолько мало доверия, что «могучей кучке» редакторов-текстологов пришлось по авторским подлинникам чуть ли не заново восстанавливать текст и готовить к печати «Героя нашего времени» или «Преступление и наказание».

Дела шли бы успешнее, если бы типографии не продолжали иной раз «подставлять ножку» издателям. В частности, почти катастрофа постигла шеститомное собрание сочинений Пушкина, над подготовкой которого трудилась на рубеже двадцатых-тридцатых годов коллегия известных пушкинистов. Как с горечью констатировали сами редакторы, это издание, являвшееся приложением к массовому литературно-художественному журналу «Красная нива», оказалось из ряда вон выходящим по количеству и нелепости опечаток. Редакторам не осталось другого средства для реабилитации своей работы, как рассылать в редакции газет извинительные письма с резкими упреками по адресу типографии.

Зато лишний раз подтвердилась пословица, что нет худа без добра. Сложные пертурбации, успехи и просчеты первых советских изданий классиков заставили начисто отмести поверхностные взгляды, будто воспроизведение рукописи в печати — не более чем заурядная техническая операция. Интересы дела настоятельно потребовали, чтобы методологические достижения в борьбе за точность текстов использовались на всех ступенях, по которым рукопись поднимается к своему коронному завершению — книге.

Среди многосторонних заслуг Б.В. Томашевского, снискавших ему славу выдающегося литературоведа, пушкиниста, мастера текстологии, нельзя не отметить, что именно он поднял этот не «магистральный вопрос» на принципиальную высоту и со свойственной ему обстоятельностью доказал, что в научно-творческой работе редакторов-текстологов невозможно пренебрегать такой «малостью», как типографские опечатки.

В очерк текстологии, опубликованный в 1928 году под названием «Писатель и книга» (переиздание 1959 года тоже стало библиографической редкостью), Томашевский не случайно включил большой, насыщенный примерами раздел о причинах ошибок в наборе и их продолжительном влиянии на судьбу произведения. Оперируя наиболее близкими ему фактами из опыта первых советских изданий русских классиков, автор последовательно проводил мысль, что тексты искажаются согласно определенным законам. Но какие же это законы? Советский ученый не остановился на общих формулировках, а детально, так сказать, «с привязкой к местности», показал: вот здесь, в этом месте надо опасаться ошибки!

Впервые с четких научных позиций был рассмотрен процесс набора («психология набора», по выражению ученого), проанализированы наиболее типичные ошибки наборщиков, предпринята попытка классифицировать опечатки. «Это — первая цепь искажений, которым произведение подвергается в печати, — указывал Томашевский. — Это — своего рода подводные камни, которые полезно знать и предусмотреть» [, с. 52].

Наблюдения и выводы Б.В. Томашевского существенно помогли раскрытию «механизма ошибок» в печатном слове. Можно даже сказать, что он интуитивно нащупал тот путь исследования, который в современной научной литературе получил название вероятностного прогноза в речевой деятельности, обеспечивающего «преднастройку организма к действию» [, с. 3]. Ученый справедливо писал, что совершенные ошибки не могут быть только предметом бесстрастного наблюдения, но должны послужить основанием некоторому опыту, прокладывающему путь к тому, чтобы они не повторялись. За этим утверждением, однако, следует важная оговорка: «Понятно, никакой текстолог не может надеяться создать такие условия, при которых книги будут печататься безошибочно, но всякий изучавший вопросы редакционного дела с точки зрения гарантий точности воспроизведения издаваемого может указать на причины появления ошибок и тем отчасти парализовать разрушающее культуру слова влияние факторов искажения» [, с.30–31].

Идеи Томашевского, высоко оцененные его собратьями-филологами и послужившие плодотворным стимулом для развития науки о критике текстов, к сожалению, почти не отразились в текущей полиграфической практике. Возможно, помешало этому то обстоятельство, что работники двух указанных областей находились как бы на противоположных полюсах, несмотря на усилия академика Ф.Ф. Фортунатова еще в 1904 году привлечь «типографский люд» к решению одной из насущных филологических проблем — реформе русской орфографии. Буквально по пальцам можно пересчитать публикации, в которых хотя бы в частностях намечалось сближение между запросами науки и производства печатного слова. В числе их статьи Г. О. Винокура «Язык типографии» (1924) и А.А. Реформатского «Лингвистика и полиграфия» (1933).

Профессор А. А. Реформатский писал: «Вопрос о специфике письменной речи в ее полиграфической форме является одним из основных слагаемых качества наших изданий» [, с. 58]. А типографии, как ни в чем не бывало, продолжали искажать оригинал. Более того, если бы ученые лингвисты ознакомились с некоторыми статистическими данными, они бы с удивлением убедились, что ошибки наборщиков имеют постоянный, устойчивый характер.

На протяжении трех десятилетий, как в дореволюционный период, так и в советское время, регулярно проводились конкурсы наборщиков. Результаты их безусловно заслуживают внимания и наводят на полезные размышления.

1896 и 1925 годы — разница колоссальная! Страна за этот отрезок времени прошла великий исторический путь, шагнула от вековой отсталости к могучему социальному прогрессу. Большие перемены произошли и в типографском труде. Улучшились производственные условия, повысился образовательный уровень наборщиков. Стали ли они производительнее работать? Бесспорно. И все же победитель конкурса ручных наборщиков в 1925 году делал в среднем 6,9 ошибки на тысячу букв, даже чуть больше, чем наборщик, завоевавший первую премию в 1896 году. На ленинградском конкурсе 1928 года, в котором участвовали наборщики пяти крупнейших типографий города, среднее число ошибок составляло от 7 ,5 до 14 на тысячу букв.

Но, может быть, в машинном наборе (а он сейчас преобладает в большинстве типографий) картина более радужная? Как бы не так! «Постоянная величина» ошибок определилась и в работе на клавиатуре (с учетом, конечно, индивидуальных способностей наборщика). На конкурсе московских линотипистов в 1927 году среднее число строк, набранных с ошибками, равнялось 4%. В 1964 году на 1-й Ленинградской конференции по инженерной психологии стоял и доклад о психологии ошибок линотиписта и мерах борьбы с ними. И вот к какому выводу пришел исследователь: «Нормой считается 5 % ошибочных строк от общего количества набранных, но в практике ошибочных строк бывает 10-15% и более» [, с. 27].

Пусть эти данные и не всеобъемлющи (и вдобавок нуждаются в проверке), но нельзя отрицать, что от качества набора существенно зависит качество отпечатанного текста (оставим пока в стороне другие, внетипографские факторы искажения). Однако не будем торопиться с выводом, что дело нисколько не подвигается вперед. Ряд принципиальных положений, выдвинутых в процессе исследования «механизма ошибок» в зрительном труде (здесь немалую роль сыграли разносторонние работы психологов, о которых мы скажем в следующей главе), убеждает, что «парализовать разрушающее культуру слова влияние факторов искажения» мы можем лишь одним способом — усилением контроля за всеми трансформациями печатного текста.

Вот почему «Семь раз проверь» — это ведущее правило на всех этапах пути от рукописи к книге. Рискуя вызвать «огонь на себя», должен заметить, что если бы это правило твердо и неуклонно проводилось в жизнь, незачем было бы писать книгу под таким названием.

Отступление от указанного правила никогда не доводит до добра. За примером недалеко ходить. Несколько лет назад в большую содержательную книгу советского историка «вкралась опечатка» такого рода, что ее нельзя назвать иначе, как, по Достоевскому — «позорной». Когда стали расследовать причины ее появления, то оказалось, что ровно шесть пар глаз смотрели не туда, куда нужно, шесть раз были нарушены требования действующих технологических инструкций по наборным процессам. И только седьмая пара глаз заметила ошибку. Но, увы, поздно! Это был один из читателей, который по выходе книги в свет позвонил в издательство и пожаловался на опечатку.

В интересной статье «Магическое число семь плюс или минус два» американский психолог Дж. Миллер на большом экспериментальном материале показал ограниченность оперативной памяти человека, могущей оперировать не более чем семью символами или объектами одновременно [, с. 213]. К числу заинтриговавших Миллера семеричных сочетаний, известных в природе, быту, мифологии и т.д. (семь дней недели, семь основных цветов, семь тонов музыкальной шкалы, семь чудес света, семь дочерей Атланта и пр.), почему бы не добавить перл народной мудрости — основательный совет семь раз отмерять или проверять перед тем, как хочешь сделать что-то важное?

Проблемы точности печатных текстов в эпоху научно-технической революции выходят за рамки ведомственных взаимоотношений и привлекают к себе внимание большого круга лиц, представляющих интересы как «производителей», так и «потребителей», то есть тех, кто пишет, редактирует, рецензирует книги, с одной стороны, и читательской аудитории — с другой. Этому способствует ряд объективных условий. Во-первых, стремительно растет поток изданий. Так, на состоявшемся в 1968 году в Москве международном симпозиуме по планированию и организации научно-технических исследований указывалось, что ежегодно в мире печатается 250 тысяч книг и 4 миллиона статей по различным проблемам науки и техники [, с. 37]. Во-вторых, быстрыми темпами, особенно в Советском Союзе, растут и тиражи. Сочинения Пушкина, Гоголя, Горького теперь не диво найти в каждой семье. В-третьих, в согласии со сказанным выше, неизмеримо увеличивается число глаз, следящих за каждой печатной строкой. Иностранцы называют СССР самой читающей страной, но едва ли отдают себе отчет, какой у нас вырос особенный читатель — вдумчивый, проницательный и отзывчивый. Читатель, высоко ценящий достоинство книги и сам заслуживающий всемерного уважения!

Да, рост числа изданий и тиражей, многомиллионные обороты книготоргов, заполненные до отказа читальные залы библиотек — все это бесспорно замечательно, но должно сопровождаться пропорционально растущей ответственностью за добротность, точность печатного слова. Какими непоправимыми издержками сопровождается малейшее упущение в этом предмете, тревожно заметил писатель Л. Пантелеев: «Мы хорошо знаем, какой могучей и доброй силой является печатное слово. Но мы забываем, в какое зло может превратиться современный печатный станок, если он начнет размножать миллионными тиражами даже самую маленькую лжинку». Сделанное пятнадцать лет назад, это предупреждение не потеряло своего значения. Повседневно слышатся взволнованные голоса, заявляющие о раздражающих «лжинках», способных запутать неосведомленного читателя.

Литературовед С.М. Брейтбург поднял вопрос о недопустимости фактических ошибок в художественной литературе. Ученый отстаивал принципиальное положение, что в беллетристике точность фактического материала так же обязательна, как и во всех остальных видах и жанрах литературы. «Устранение фактических ошибок здесь должно быть признано столь же принципиально важным в художественно-литературном отношении, сколь и практически необходимым для редакционно-издательского процесса» [, с. 27]. Безвременная кончина помешала московскому литературоведу развить высказанные в статье соображения.

Как жаль, что о неточности, небрежности и недобросовестности некоторых публикаций редко когда говорится в таком непримиримо-осуждающем тоне, с высокой гражданской ответственностью, как в статье академика Д.С. Лихачева «К вопросу о подделках литературных памятников и исторических источников» и еще ряде его выступлений. Уличенных в фальсификации исторических источников Д.С. Лихачев предлагал привлекать к суду общественности как дезорганизаторов производства [, с. 150].

Соответствует общему «духу времени» и постановка вопроса об использовании точных методов и критериев в литературной науке. Член-корреспондент Академии наук СССР А.С. Бушмин констатирует, что идея применения их в науке о литературе приобрела большую актуальность. Справедливы его слова о том, что «проблема точности науки распространяет свои права и на литературоведение. Каждая наука должна быть точной, но в своем роде... Точность мышления и точность выражения мысли, точность доказательств и точность выводов — все это необходимые условия успеха в любой области научной деятельности. Никакая специфика предмета не освобождает исследователя от соблюдения этих условий. Принцип точности — принцип науки вообще» [, с. 85]. Однако то, что ясно и бесспорно в теоретическом плане, не всегда удовлетворительно реализуется на практике.

В статье профессора И.Г. Ямпольского «Сигнал неблагополучия» приведено более восьмидесяти примеров искажений и домыслов в литературоведческих исследованиях и учебниках из «круга чтения последнего времени». Автор этого печального обзора имел все основания заявить: «Пренебрежение к точности представляет собою абсолютно ненормальное явление, с которым следует бороться. Думаю, что оно стало чересчур распространенным, чтобы не обращать на него внимания» [, с. 185].

Сказано сильно и убедительно! Вот только, простите, не в первый раз. Кто не знает, что ведь и обращали внимание, и боролись, и повышали чувство ответственности! «А возу все нет ходу...»

Мы не видим в этом ни роковой предопределенности, ни, тем более, какого-то попустительства. Все инстанции согласны, что в работе с печатным словом нужен глаз да глаз, но подчас, наведя порядок в одном месте, бессильны употребить меры, чтобы то же самое не повторилось в другом. При желании можно подобрать сотни опечаток-близнецов, кочующих ежемесячно из книги в книгу, и ошибки, в которых узнаешь старых знакомых.

Почему же приложенные усилия не дают оптимального результата? На наш взгляд, главным образом потому, что не проведена четкая пограничная линия между ответственностью и возможностями. Доходит до того, что нередко на газетных страницах какого-нибудь автора упрекают за ошибки, допущенные... явно по вине типографии, или патетически восклицают: «Куда смотрел корректор?», тогда как опытный глаз сразу разберется, что в тексте такая чепуха, которую не мог бы пропустить ни один мало-мальски смыслящий корректор — значит, виноват кто-то другой!

Ответственность должна непременно исходить из предоставленных возможностей, а возможности — подниматься до ответственности. Там, где возможности ущемлены или недостаточно используются, по сути дела, не с кого и спрашивать. Об ответственности говорят и пишут вдоволь, а вот о возможностях у многих представление смутное и неопределенное. Вернемся к той же статье «Сигнал неблагополучия». В ней все ошибки зачислены гуртом по одному ведомству. Названы фамилии авторов книг и статей, в которых что-то неблагополучно. Но, позвольте, давно миновали времена, когда автор лично вручал типографщику свой манускрипт, был и редактором, и корректором, и выпускающим, а иногда, как Эразм Роттердамский, и наборщиком своей книги. Сейчас, и помимо автора, есть с кого спросить, если в книге проскочили неприятные ляпсусы. В частности, среди ошибок, преданных И.Г. Ямпольским общественному порицанию, встречались и такие, которые под силу было обнаружить не только специалисту-редактору, но и квалифицированному корректору, изучавшему литературу в школе-десятилетке.

Значит, основная причина того, что досадный «мусор» не удалось своевременно вымести с печатных страниц, заключается как раз в не полностью использованных возможностях. Ошибка, где бы она ни произошла, — это всегда следствие упущенных возможностей в нужный момент ее исправить!

Во многих странах мира известна эмблема чехословацких заводов «Шкода» в Пльзене — крут, в который вписана стрела с крыльями и глазом. Это символическое изображение, где круг означает всестороннее развитие, стрела — стремление к цели, крылья — технический прогресс. А глаз — это символ точности. В книге, ставящей целью способствовать повышению точности текстов, необходимо сказать, какими возможностями он обладает.