Глава первая

Житель крохотного островка Малый Диомид, что в Беринговом проливе, Джеймс Мылрок сидел перед большим экраном, внимательно вслушиваясь в необычно торжественный голос телевизионного диктора:

— Две мировые державы — Соединенные Штаты Америки и Советский Союз — во исполнение долгосрочного Соглашения о постепенном сокращении военных бюджетов, торжественно договорились высвободившиеся средства этого года направить на строительство моста через Берингов пролив. Обе страны, как ранее практиковалось в совместных космических программах, медицинских исследованиях, в создании новых видов энергии, обязались данное сокращение военных расходов использовать на претворение в жизнь одного из самых грандиозных технических проектов в истории человечества. Два величайших континента — Старый и Новый Свет — будут навеки соединены мостом!

Джеймс Мылрок рывком поднялся с кресла и подошел к окну.

Солнце давно поднялось и залило чистым весенним светом оба острова — Большой и Малый Диомид.

Снежные заплаты в каменных складках советского острова круто падали на пролив. Тень от него занимала почти половину двухмильного пространства, разделяющего США и СССР.

Внизу, на ослепительно белом снегу Берингова пролива, у прибрежных торосов сын собирался на охоту.

Джеймс торопливо натянул парку из синтетического меха, сунул ноги в толстых чулках в яркие зимние сапоги и вышел из домика. Холодный свежий воздух ворвался в легкие маленьким взрывом, перехватил горло, вызвав кашель. Джеймс был человеком рослым, худощавым, с лицом, изборожденным резкими морщинами — следами действия арктических ветров. Слегка прищуренные глаза светились, как лезвия бритвы.

Каждый раз, выходя из домика вот в такую ясную весеннюю погоду, Джеймс чувствовал приподнятость, легкость, светлую радость от того, что вот он, Джеймс Мылрок, потомок древних жителей Арктики, сохранивший язык, обычаи и образ жизни морского охотника к началу третьего тысячелетия человеческой истории, живет именно здесь, в Беринговом проливе, на крохотном островке Малый Диомид, имеющем исконное название — Иналик. Живет несмотря ни на что и считает, что находится на своем, именно ему предназначенном богом месте.

— Перси! — окликнул он сына.

Сын откинул капюшон, выпустив длинные черные волосы. Лицо у Перси оставалось детским, несмотря на то что ему уже исполнилось двадцать лет. Оно было почти овальным, с едва обозначенными скулами. А глаза были отцовские, тоже остро светящиеся.

— Перси! Они все же договорились о строительстве моста!

Перси некоторое время смотрел на отца, пока смысл услышанного доходил до него.

— Значит, договорились, — медленно произнес он, — значит…

— Это значит, что пришло и наше время! Это значит, что и наш Иналик больше не богом забытый кусок скалы во льдах, как иногда пишут в газетах. — У сдержанного Мылрока голос был непривычно возбужденный, переполненный радостью. — Ты представляешь, Перси: через наш остров пройдет величайшее техническое сооружение всех веков — Интерконтинентальный мост! Это значит, что и нам кое-что перепадет! Знаешь, мне пришла в голову мысль: надо посоветоваться с хорошими адвокатами, чтобы не получилось так, как в прошлом веке с заливом Прудхо, за мысом Барроу, когда наши родичи, жители этого края, даром отдали земли, богатые нефтью. А нефть как источник энергии была в большой цене! Сегодня можешь не ходить на охоту. Пойдем домой, разделим радость с нашими соседями.

От морского льда к домам надо было карабкаться по ледяным скользким ступеням. Перси шел сзади, подстраховывая отца.

Прямая связь с советским берегом осуществлялась старым способом — по высокочастотному телефонному каналу.

Иван Теин отозвался сразу.

— Еще пять минут, и я ушел бы на работу, — весело сказал он. — Сегодня открываем плавательный бассейн.

— Ведь у вас есть уже один! — с легкой укоризной сказал Джеймс.

— Так тот — школьный, — ответил Иван. — А новый — для всех. Должен же когда-нибудь эскимос опровергнуть веками сложившееся представление о нем, как о человеке, боящемся воды и не умеющем плавать?

— Я хочу с тобой потолковать о другом, — мягко перебил Джеймс. — Ты слыхал новость?

— Слыхал! — живо отозвался Теин. — Это замечательно! Будешь приезжать ко мне в гости на машине.

— Да, это будет прекрасно! — сказал Мылрок. — Однако вот какое дело… Поскольку строительство затеяно белыми людьми, надо быть особенно настороже.

— Не понимаю… Что ты имеешь в виду? — удивленно спросил Теин.

— А то, что Иналик принадлежит нам! А он наверняка потребуется для строительства. Ну, может быть, не весь остров, а какая-то часть его. Так вот: мы его дешево не отдадим! В кои веки судьба посылает нам возможность покончить раз и навсегда со всеми нашими проблемами. И мы хотим воспользоваться этим сполна! Я хочу приехать к тебе посоветоваться…

Иван Теин ответил не сразу.

— Конечно, приезжай, Джеймс… Ты знаешь, что я всегда рад тебя видеть. Только вот что скажу тебе: остров, его судьба — это ваше дело. А визу я тебе закажу на контрольном пункте на субботу… Идет?

— Хорошо, — ответил Джеймс и, откинувшись в кресле, выключил связь.

Перси молча смотрел на отца, охваченный таким же возбуждением. Ну вот и засиял наконец-то настоящий свет над Иналиком!.. И в то же время тревожно…

Последние десятилетия мир жил в спокойствии: позади был бурный двадцатый век с опустошительными войнами, реальной угрозой термоядерной катастрофы. Еще не изгладились из памяти людей тревожные восьмидесятые годы прошлого столетия; угроза звездных войн, недоверие друг к другу, взаимная подозрительность, когда даже здесь, в Беринговом проливе, казалось, что лед отчуждения навсегда отрезал друг от друга когда-то братские народы. Для редких поездок надо было проделывать настоящее кругосветное путешествие, хотя пролив-то был шириной всего лишь чуть более сорока миль, не более получаса езды на хорошей снегоходной машине.

К нынешнему состоянию мир шел далеко не просто. Порой надежда угасала, в сознании людей все чаще возникали апокалипсические картины вечной послеядерной зимы или же повсеместного уничтожения всего живого в результате взрыва нейтронной бомбы.

Но невозможно было остановить стремление людей к миру, их волю к жизни.

Спокойная уверенность Советского Союза и других социалистических стран, настойчивая и кропотливая работа руководителей Советского государства убедили большинство человечества в том, что выбора нет: или мир и разоружение, или же самоубийство человечества.

В том бурном времени Иналик жил своей жизнью, отделенной от остального мира. Иналикцы не теряли своей исконной жизнерадостности, светлого взгляда на жизнь. Даже число постоянных жителей островка оставалось неизменным, хотя были и те, кто уезжал в другие города Аляски, отправлялся в южные штаты.

Вечерами в просторном школьном зале по-прежнему гремели бубны и люди пели старинные песни, сочиненные великими певцами Берингова пролива — Атыком, Нутетеином и Мылроком.

Иналик счастливо миновала участь эскимосских поселков, оказавшихся в прошлом веке в зоне нефтяных месторождений, рудных запасов. Практически коренное население тамошних мест растворилось в среде пришлого и частью вымерло от голода и пьянства.

В окне мелькнула быстрая тень, и в домик вошла Френсис.

Она зарумянилась от быстрой ходьбы. Перси глянул на нее и не мог сдержать улыбки.

Френсис год назад окончила школу в Номе и, отказавшись от стипендии в Аляскинском университете, вернулась на Малый Диомид. Как и большинство здешних жителей, она сидела без работы и всерьез упрашивала Перси, чтобы он научил ее охотиться на нерпу. Девушка сняла легкую камлейку с широкими цветными полосами по низу и спросила:

— Вы, наверное, уже слышали новость?

— Наконец-то работу получим! — послышался голос из дверей.

Это был Джон Аяпан. Несколько дней назад он вернулся из Нома, отлежался и теперь выглядел нормальным человеком. По его добродушному, светящемуся улыбкой лицу трудно представить, что всего несколько дней назад это был полутруп, едва ворочавший языком от многодневного тяжелого пьянства. Джон страдал тяжелой болезнью века — алкоголизмом. Однако считался еще не совсем пропащим: он пока не примкнул к тем обитателям Нома, которые ютились в заброшенных баржах, в старых контейнерах и еще черт знает где, пробавляясь случайными заработками. Джон мог не пить месяцами, а как-то даже случилось, что год не брал в рот спиртного. На острове отказались от завоза и потребления крепких напитков еще в начале семидесятых годов прошлого столетия. Поэтому, чтобы выпить, Джону надо было отправляться на материк — в Ном. Иногда ему удавалось добираться до Фербенкса, но дальше не хватало ни сил, ни денег. Тогда он возвращался к себе, на остров, как он сам любил говорить, «чтобы снова стать человеком».

— Рано или поздно это должно было случиться, — произнес Джон, усаживаясь в глубокое надувное кресло. — Человек не может вечно жить на острове. Наступил двадцать первый век, а мы всё прозябаем в прошлом, утешаемся тем, что, мол, наша жизнь отличается от той, какой живет все остальное человечество.

— Человечество живет совсем не одинаково, — заметил Перси.

— А может быть, это и хорошо, — не замедлил отозваться Джон Аяпан. — Но я не это имел в виду. Верно, люди и страны живут по-разному, но все в одном времени.

— Однако, чтобы стать человеком, ты почему-то предпочитаешь возвращаться в прошлое, — с усмешкой заметила Френсис.

— Ну, это моя слабость, — вздохнул Джон. — Только здесь, на острове, я могу спастись от соблазна.

На столе появились кофе и горячие блины, щедро политые кленовым сиропом.

Джеймс Мылрок обнял руками кружку, грея руки о теплые стенки сосуда. Взгляд его был обращен на освещенный ярким солнцем остров Большой Диомид, который на советской стороне называли островом Ратманова. У острова было и эскимосское название — Имаклик. Дед Дуайт, которого Джеймс смутно помнил, оставил о себе множество легенд. Одна из них повествовала о братстве чукотского певца Атыка и эскимоса Мылрока. Будто бы в самом начале двадцатого века, когда белые китобои и торговцы только начали проникать в Берингов пролив, отцы Атыка и Дуайта на время обменялись женами, чтобы по старинному обычаю навеки закрепить дружбу. Родившиеся почти в одно время мальчики будто так походили друг на друга, что сомнений в их родстве ни у кого не возникало. Впоследствии оба они стали знаменитыми певцами. Был еще третий эскимос из Наукана по имени Нутетеин. Они трое и прославили и обогатили песенно-танцевальное искусство, которое сохранилось на берегах Берингова пролива до двадцать первого века.

— Что сказал Иван? — с любопытством спросил Аяпан.

— Пока ничего определенного, — пожал плечами Джеймс, — я встречусь с ним в этот уикэнд.

— Но ведь еще существует Акт о земельных правах тысяча девятьсот семьдесят второго года! — напомнил Перси.

Перси имел в виду Акт о земельных правах аляскинцев, подписанный тогдашним президентом Ричардом Никсоном. Коренным жителям штата отводилось около семнадцати процентов земель штата. Кроме того, предоставлялась компенсация в размере почти миллиарда долларов. Поначалу закон обнадежил эскимосский народ. Даже последовавший затем знаменитый «Уотергейт», в результате которого Никсону пришлось расстаться с президентским постом, не охладил теплых чувств аляскинских эскимосов к нему. Отрезвление пришло потом. Стремительная, небывалая по своим масштабам инфляция конца двадцатого века съела этот миллиард, как весеннее солнце — снег на склонах Иналика. При внимательном чтении Акта оказалось, что права на земли имеют лишь те эскимосы, которые родились до семьдесят четвертого года двадцатого столетия. Так что, строго говоря, нынешнее поколение коренных жителей Аляски уже утратило права на земли. В общем-то, так и было: если в недрах находили запасы полезных ископаемых. Федеральное правительство всегда изыскивало законный способ отбирать в пользу компаний те или иные пространства аляскинской земли.

— Лучше не вспоминай этот закон, — мрачно заметил Аяпан. — Он не помог ни жителям Северного склона, ни мыса Барроу, ни полуострова Уналашка.

— Когда начиналось сокращение военных бюджетов, — задумчиво проговорил Джеймс Мылрок, — никто и не предполагал, что дело когда-нибудь дойдет до нашего пролива…

При строгом международном контроле с помощью высвобожденных огромных средств покончили с голодом, с бездомностью, очистили планету от промышленных отходов, создали новые, не загрязняющие атмосферу и природу источники энергии, провели широчайшие медицинские исследования для продления человеческой жизни…

Усилиями ученых всего мира были побеждены рак и СПИД. Надежно оградили от загрязнения важнейшие источники пресной воды, решили проблему термоядерного синтеза для энергетических нужд, создали систему обитаемых орбитальных станций, снарядили экспедиции на Марс и Венеру с международными экипажами.

Кто тогда знал, что в будущем предусмотрено строительство моста через Берингов пролив! Хотя разговоры о нем были… Но имелся в виду иной мост: возобновление старинного обычая взаимных посещений. Соглашение о режиме в районе Берингова пролива между СССР и США содержало особый раздел, который так и назывался; «О культурном обмене между коренными жителями района Берингова пролива»…

До конца второй мировой войны совершались эпизодические поездки местных жителей. Снаряжались к концу короткого лета, когда в охотничьем промысле наступало затишье. Шли двумя или даже тремя байдарами. Часто присоединялись жители острова Святого Лаврентия и мыса Принца Уэльского. На галечном берегу Уэлена гостей обычно встречали Атык и представители местной власти. Несколько дней у Священных камней Уэлена гремели бубны, состязались певцы. В начале тридцатых годов прошлого века на Чукотке происходили удивительные события: вводилась письменность на родном языке, люди сами строили свою жизнь. Дуайт Мылрок рассказывал своим землякам, как видел в немом кинофильме вождя большевиков Ленина… Но это было давным-давно, задолго до рождения Джеймса.

А вот первую после долгого перерыва поездку на советский берег Джеймс хорошо помнил.

Решено было плыть на старинных байдарах, как это водилось исстари, под парусами.

Дед Дуайт еще был жив и сам правил передней байдарой. Прошли траверз острова Ратманова и взяли курс на мыс Дежнева, который на американских картах назывался Ист-Кейп. Хотя путь был знакомый, старик волновался: давно он не ходил этой дорогой.

Джеймсу передавалось волнение деда, и он вслед за его взглядом всматривался в незнакомый берег. Сначала показались огромные параболические антенны, похожие на паруса кораблей неземных пришельцев, а уж потом жилища. Уэлен конца двадцатого века был в большинстве застроен двухэтажными домами… А старый Дуайт еще помнил яранги.

Он вглядывался в лица стариков, стараясь найти среди них тех, кого он еще знал молодыми. Мало их оставалось в живых, и мгновение узнавания было искоркой, освещающей ушедшее прошлое.

Священных камней, которые хорошо помнил Дуайт, не было. От старого Уэлена, похоже, ничего не осталось. В общем-то, Мылрок приучился не жалеть прошлого, но все же Священных камней было жалко. Старик Каляч, которого Дуайт еще знал молодым человеком, сказал, что камни пошли на фундамент старой пекарни.

«Мы скоро вернем Священные камни на место», — обещал Каляч.

Дуайт спустился к берегу лагуны и посмотрел на зеленые холмы южной тундры. Все последние годы он верил, что когда-нибудь придет сюда и вспомнит Атыка на его родной земле. И вот мечта сбылась.

Но и Атыка уже не было в живых. На его скромной могиле на вершине холма Линлиннэй из земли торчал фанерный обелиск с проржавевшей жестяной пятиконечной звездой. Под легким ветром качалась трава, желтые цветы и остроконечные длинные съедобные листья — ыпъэт.

Да, внешне мир сильно переменился. Но здесь, на тундровом просторе, на легком ветру, прослоенном стужей Ледовитого океана, эти изменения не чувствовались. Облик природы оставался неизменным. Так же журчал ручей, рожденный таянием вечной мерзлоты, в низких зарослях полярной ивы копошились птички, весело щебетали вновь народившиеся птенцы, легкие облака плыли по горизонту, на тундровой кочке столбиком стоял евражка. Так же, как вечность назад, старая жизнь сменялась новой, одни уходили, другие приходили на этот свет.

Но не затем приехал в Уэлен старый Мылрок, чтобы еще раз убедиться в вечной неизменности природы. Ему хотелось своими глазами увидеть жизнь, о которой столько слышал.

Почетным гостем сидел он за торжественным столом в новом сельском клубе и смотрел в зал, где вперемешку сидели приезжие и хозяева. Лицами они не отличались друг от друга. И даже одежда, в общем-то, была одинаковой. Сердце радостно билось от мысли: а ведь можно и должно жить в мире и согласии, навещать друг друга, не опасаясь, что вдруг на людей обрушится небывалой силы огонь уничтожения.

Вон говорит Эттыкымэн, сын Кымыиргына, которого Мылрок помнил еще комсомольцем. Молодой Кымыиргын когда-то исполнил с Атыком новый танец «Челюскинец». Тогда Дуайт Мылрок спросил брата: «Разве жизнь белого человека может быть предметом танцевального размышления жителя Берингова пролива?» И Атык с улыбкой ответил: «У нас нет теперь деления на белого и иного человека — все мы, русские, чукчи и эскимосы, строим новую жизнь…» Это было сказано с уверенностью. Но Мылрок все же чувствовал жалость. Дело в том, что на своем, американском берегу Мылрок достаточно был наслышан о том, что большевики намереваются уничтожить национальные особенности народов новой России. Когда люди строят совместную общую жизнь, нельзя избежать того, чтобы не поступиться своим во имя общего…

Нет, Эттыкымэн остался чукчей. И вместе с тем у него осанка и уверенность сенатора. Сергей Эттыкымэн — член местного Совета. Он рассказывал молодым о давних совместных песенно-танцевальных празднествах, свидетелем которых он был в детстве.

В нарядных танцевальных перчатках вышли Гоном, Эттыкымэн и Умка. Дуайт Мылрок не удержался и вышел вместе с ними и танцевал общий танец радости Берингова пролива, танец радости нового общения.

Джеймс отчетливо помнил тот вечер. Тогда он и познакомился со своим сверстником Иваном Теином, тогда еще школьником. Они вместе охотились на уток, пользуясь древнейшим орудием «эплыкытэт», бродили с пращами по берегу моря, собирали съедобные морские растения.

Огромное временное расстояние отделяло первое путешествие Джеймса Мылрока в Уэлен от сегодняшнего дня, вдруг взорвавшегося неслыханной, еще пока до конца не осознанной новостью.

— Давайте посмотрим, как воспринимают это известие в других странах, — предложила Френсис.

Расположились поудобнее в креслах перед большим настенным экраном в багетной раме. Экран в выключенном состоянии представлял собой пейзаж: берег Юкон-ривер в его нижнем течении. Именно оттуда родом и была жена Дуайта Мылрока, бабушка Перси.

Речной берег исчез, экран секунды две оставался темным, а затем появилось лицо диктора. Минуты три он расписывал прелести лечебных путешествий на комфортабельных летающих отелях-дирижаблях.

— Теннисные корты, площадки для игры в гольф, лучшая в мире кухня, беспошлинные цены на алкоголь, кристальная чистота высотного воздуха и бесподобная тишина! Добавьте к этому легкое, убаюкивающее покачивание вашей кровати в тишине и ничем не замутненное звездное небо в громадном окне-иллюминаторе!

— Переключи на другую программу! — попросил Перси.

— Строительство моста через Берингов пролив…

Френсис добавила громкости. Говорил диктор из Нома. Будучи родом с острова Святого Лаврентия, он пользовался унифицированным эскимосским языком, по мысли создавших его ученых, понятным от Гренландии до берегов Чукотки.

— Строительство моста через Берингов пролив вдохнет новое тепло в застывшую жизнь Арктики, привлечет на Север новых, сильных людей, но самое главное — послужит мостом не только между материками, но и между народами Соединенных Штатов Америки и Советского Союза… Позвольте представить вам известного историка, специалиста по древним миграциям народов доктора Жана Калгари…

Историк заговорил по-английски:

— Археологические раскопки, начатые еще в середине прошлого века русскими учеными Сергеевым и Окладниковым, Диковым и представителем народа эскимосов доктором Тасьяном, неопровержимо доказали общность материальной истории древних обитателей Берингова пролива. Языковое и культурное родство несомненно. Но самым удивительным является то, что в памяти народов сохранилось свидетельство существования земной тверди на том месте, где сейчас беспрепятственно плещутся волны Берингова пролива. В легендах и сказаниях, бытующих у коренных жителей этой примечательной части планеты, описывается земля, простирающаяся от теперешнего мыса Дежнева до мыса Принца Уэльского…

— Френсис, переключи на Анадырь, — попросил Джеймс.

Анадырский диктор говорил на чукотском языке, который понимал один Джеймс Мылрок.

Молодой мужчина в теплом свитере, коротко подстриженный, сидел на фоне большой карты Берингова пролива.

— Соглашение о строительстве моста через Берингов пролив должно предусмотреть новые меры по охране окружающей среды, животного и растительного мира арктической тундры… Как известно, мысль о строительстве моста-плотины через Берингов пролив принадлежит русскому инженеру Борисову, который в начале пятидесятых годов прошлого столетия опубликовал в печати свои расчеты и соображения о строительстве плотины, соединяющей материки. Американский инженер Джозеф Стросс, строитель знаменитого моста в Сан-Франциско «Голден Гейт», также проектировал мост через Берингов пролив в самом начале двадцатого столетия…

Джеймс Мылрок внимательно слушал. Пока это не совсем то, что хотелось услышать.

— Ну, что он говорит? — нетерпеливо спросила Френсис.

— Говорит, что американец Стросс и русский инженер Борисов давным-давно придумали, как построить мост через пролив, — быстро ответил Джеймс.

— Ну вот, и тут приоритет белого человека! — шутливо заметил Перси.

Однако в его замечании сквозил оттенок настоящего раздражения.

Все смотрели на мелькающий под руками Френсис телеэкран.

Она покрутила все каналы, доступные старенькому телевизионному приемнику. Все дикторы, словно сговорившись между собой, на всех языках с одобрением комментировали новость.

— Почему же никто не говорит о нас, о людях, которых заденет строительство моста? — недоуменно заметил Джеймс Мылрок.

— Но ведь это только официальные отклики, — сказал Перси. — Надо немного подождать.

Открылась дверь, и, следуя старинному обычаю, без стука, в дом вошел Адам Майна. Время согнуло старика, но он еще был бодр духом. Он опирался на узловатую палку явно нездешнего происхождения, скорее всего подобранную на берегу после очередного шторма.

— Я тоже слыхал новость, — заявил старик с порога. — И вижу, что вы в растерянности.

— И один ты, как всегда, знаешь, что к чему, — с усмешкой заметил Джеймс Мылрок.

— Могу только сказать, что мост все равно будет построен и размышления надо вести именно от этого, — уверенно сказал Адам, усаживаясь в мягкое кресло, словно на корму кожаной байдары, где провел большую часть своей жизни.

— И куда же идут твои размышления? — не скрывая иронии, спросил Джеймс Мылрок.

У него было странное отношение к Адаму Майне. Да и не только у него одного. Почти все жители Иналика испытывали к старику двойственное чувство: с одной стороны, уважали его, с другой — несколько побаивались. Адам всегда говорил прямо, почему-то стараясь выпячивать худшее. Предсказания Адама почти наверняка сбывались, особенно мрачные.

Адам носил постоянные контактные линзы и видел, как морской ястреб. Он глянул в окно, словно высматривая ответ на исполосованных снегами крутых склонах острова Ратманова…

— Мои размышления идут туда, — кивнул Адам на остров.

Это было удивительно: Адам никогда не говорил загадками, и, словно в подтверждение установившейся репутации, старик продолжал:

— Оттуда прямехонько по мосту на хорошей машине покатят к нам коммунизм и большевики…

— Большевиков давно нет, — с уверенностью образованной особы возразила Френсис. — Они зовутся коммунистами.

— Тебе бы следовало знать после десяти лет учения, что разницы между большевиками и коммунистами нет, — заметил Адам. — Мост — это далеко не самое худшее, что грозит нашему острову…

Адам сделал длинную паузу. Приняв из рук хозяйки кружку кофе, попросил накапать туда тонизирующий экстракт из китовых гормонов, якобы продлевающих жизнь и молодость.

— Когда над нашими головами встанут опоры гигантского моста и проложат дорогу, нашему общению со своими братьями с другой стороны Берингова пролива придет конец, — продолжал он.

— Это почему? — удивился Джеймс Мылрок. — Я только что говорил с Иваном Теином, и он позвал меня на этот уикэнд.

— Посреди моста поставят специальную охрану: с нашей и советской стороны. Хочешь ехать к друзьям — объясни, зачем, на какой срок и, главное, что ты собираешься говорить там…

— Ну, это ерунда! — решительно возразил Джеймс Мылрок. — Так не было даже во времена холодной войны в прошлом веке.

— Кстати, — Адам вежливо улыбнулся, — я лучше всех вас помню те времена. К нам в конце века оттуда приехал человек. — Он кивнул в сторону пролива. — Встретили-то его хорошо, но что нам про него наговорили! Будто он специально послан, чтобы исподволь и тайком посеять среди нас коммунистические идеи. А был-то он, как оказалось, просто писатель.

— Когда мы впервые поехали в Уэлен, — перебил Джеймс Мылрок, — думаю, что и про нас там такое говорили: будто мы приехали сеять семена капитализма.

— Возблагодарим бога за то, что у нас вечная мерзлота: ничего не вырастает, сколько ни засевай нашу землю, — с улыбкой сказал Перси.

— Так вот, — продолжал Адам, пропустив мимо ушей слова Перси. — Мост вызовет у некоторых людей опасение в том, что проникновение идей пойдет легче…

— А разве сейчас нет этого проникновения? — пожала плечами Френсис. — Да если тебе так нравится коммунизм — сиди вечерами, слушай радио, смотри телекартину.

Адам поставил кружку на стол и пристально посмотрел на Френсис. В его глазах, слегка затененных контактными линзами, можно было угадать скрытую тоску по стародавним обычаям, когда женщина не смела вставить слово в беседу мужчин. Адам еще помнил то время, хотя это, конечно, было довольно давно.

— Мисс Френсис Омиак! — начал он назидательно. — Когда вы окончили школу?

— Год назад.

— Время течет быстро, как вода в Беринговом проливе, — философски заметил Адам. — Но еще быстрее вытекают знания из головы, если человек не умеет их применить… Да позвольте мне напомнить вам, что Соединенные Штаты Америки и Советский Союз имеют физическое соприкосновение только вот в этом самом месте… — Адам протянул руку к окну, показывая на скованный льдом пролив между островами. — Соединение двух стран мостом вызовет такое столкновение идей, взаимное движение разнообразных мыслей, что правительства могут и призадуматься…

— Ну и что! — воскликнул Джеймс Мылрок. — В конце концов, когда заключались Соглашения об ограничении, а потом и сокращении вооружений, расширялись контакты, учитывалась возможность соревнования идей. Все-таки лучше обмениваться мыслями, идеями об устройстве человеческой жизни, нежели снарядами, ракетами и бомбами!

Адам Майна отличался, кроме всего прочего, и невозмутимостью. Если его прогноз почему-либо сразу не оправдывался, он с величайшим спокойствием как бы вскользь замечал, что рано или поздно, но так, как он сказал, случится.

— Строительство моста дает нам шанс улучшить нашу жизнь, и этим мы должны воспользоваться, — продолжал Джеймс Мылрок.

— Само собой, — кивнул Адам. — Не надо быть провидцем или кончать среднюю школу, чтобы понимать это. Однако…

Он попросил жестом, чтобы ему добавили тонизирующих капель. Это новооткрытое лекарство широко рекламировалось по всему миру. Китовая ферма, расположенная на Гавайских островах, буквально наводнила международный рынок аккуратными флакончиками, на этикетках которых во всей юной и бесстыдной наготе были изображены юноша и девушка. Еще с полсотни лет назад такую картинку в Иналике забросили бы в бурные воды пролива. Но, как справедливо гласит пословица, времена меняются и вместе с ними нравы.

— Не может быть, чтобы при проектировании стройки о нас забыли, — сказал Адам, проглотив очередную порцию кофе и капель. — И вы не догадываетесь почему?

Присутствующие невольно переглянулись между собой: да, Адам Майна иногда брал власть над людьми крепко, а они чаще всего этого не замечали.

— Если бы строили мост где-нибудь в глубине материка, — продолжал Адам, явно наслаждаясь тем, что заставляет внимательно прислушиваться к себе, — нашли бы тысячу возможностей, чтобы на так называемом законном основании попросту выселить нас… Я читал в одной старой книге, как во время второй мировой войны под предлогом обеспечения безопасности лишили родины алеутов, а потом вопрос о возвращении островов так долго обсуждали, что, когда наконец было принято решение, оказалось, что возвращаться на острова некому… Так вот, сегодня это вопрос престижа как для нашего правительства, так и для правительства Советского Союза. Мост мостом, а мирное соревнование в гуманном, так сказать, отношении к местным жителям, мне кажется, здесь будет играть не последнюю роль.

— А если правительства уже договорились обо всем еще раньше, не спрашивая ни нас, ни наших собратьев по ту сторону Берингова пролива? — спросил Перси.

Адам Майна с улыбкой поглядел нашего, как бы говоря: молодой ты, молодой! Чем сомневаться, послушал бы умудренного возрастом и опытом старика.

— В конце прошлого века, когда человечество словно бы очнулось и огляделось вокруг, — начал Адам Майна тоном дедушки, рассказывающего внукам сказку, — оно буквально ужаснулось. Природа гибла под тяжелыми дымами огромных заводов, реки зловонной нефти изливались не только на девственную землю, но и в океанские воды. Даже лед вот здесь, в Беринговом проливе, был не таким ослепительно белым, каким вы привыкли видеть его с детства. Людские сердца содрогнулись, обнаружив, что исчезает не только растительность, но и животный мир. Была заведена «Красная книга», куда заносились животные, которым грозило полное исчезновение… Это было еще в ту пору, когда люди мирились с войнами и с истреблением целых племен в далеких джунглях Амазонки, с насильственной стерилизацией индейских женщин в нашей стране, с физическим уничтожением национальных меньшинств. И вот к концу века возникло движение за сохранение исчезающих этнических групп и маленьких народов на нашей планете. Тогда Советский Союз и показал нам пример сохранения и развития даже самых крохотных этнических групп, скажем, таких, как юкагиры и энцы. Для вас это было привычно с самого детства, а вот мы, — Адам Майна кивнул в сторону Джеймса Мылрока, — всерьез задумывались: а останется кто-нибудь из нас в двадцать первом веке? Помнишь, Джеймс, как мы с тобой ездили в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН?

Джеймс Мылрок хорошо помнил ту поездку.

Будучи еще совсем молодым, он именно тогда и чувствовал на себе возраст неписаной тысячелетней истории своего народа.

Это было не первое его путешествие в Нью-Йорк. Тогда город удивил непривычной чистотой и порядком. Часть средств, освободившихся от военного бюджета, Федеральное правительство направило на решение проблемы «больших городов», и прежде всего Нью-Йорка, который к концу прошлого века буквально задыхался в неразрешимых противоречиях.

Джеймс Мылрок и Адам Майна остановились в старой гостинице «Рузвельт Тауэр» недалеко от здания ООН. По утрам, до заседания, они прогуливались вдоль реки, с удивлением взирая на погруженных в свои мысли городских рыболовов. В большом и шумном городе Джеймс Мылрок с некоторым удивлением открыл, что обилие людей действует угнетающе. Как хорошо поздно вечером вернуться к себе в номер и запереться, чувствуя себя ненадежно, но все же отделенным от снующей, говорящей на десятках непонятных языков толпы. Иногда собирались втроем — Джеймс Мылрок, Адам Майна и представитель советских эскимосов Иван Теин. Речь Теина потом была напечатана в качестве официального документа ООН.

«Правительства и многочисленные международные организации приняли десятки законов, резолюций и решений о сохранении редких видов животных и растений, — сказал тогда Теин. — Взяты под охрану целые города и природные ландшафты. И лишь единственное существо, ради которого все это делается — человек, — все еще остается беззащитным. После заключения Соглашений о сокращении военных бюджетов наступила эра взаимного доверия и конструктивного сотрудничества, пришло время подумать и о человеке. Человечество богато и красочно тем, что оно представлено на нашей планете не безликим единым существом, а разными народами и расами, этническими группами со своими языками, культурами, обычаями, составляющими такое разноцветье, с которым сравнима лишь расцветшая по весне тундра. Сохранение и развитие этого разноцветья, сохранение и развитие всех этнических групп невозможно сегодня без особых мер, которые должны быть приняты в международном масштабе в защиту малых племен и народов. Обстоятельства сложились так, что именно эти малые народы и этнические группы оказались сегодня в зоне интенсивного освоения ранее считавшихся пустынными и труднодоступными земель. Даже Ледовитый океан в наши дни стал морем, где круглый год плавают корабли, пересекая Арктический бассейн не только в широтном, но и в меридиональном направлении. Я уже не говорю о дирижаблях, самолетах и вертолетах… Но вспомним совсем еще недавние события, которые не укладываются в сознании цивилизованного человека; исчезновение эскимосских племен Северной Канады — ихальмютов, угрожающее сокращение северных племен на Аляске, уничтожение целых народов в бассейне реки Амазонки, в Новой Гвинее… Это только немногие факты, которые трудно скрыть от внимания мировой общественности. Причина — беспощадная эксплуатация природных богатств в землях, исконно принадлежащих малым народам и этническим группам. Она привела к опустошению охотничьих угодий, уничтожению рыбных запасов, сведению на нет лесных массивов, истощению тундровых пастбищ, загрязнению и уничтожению природных ландшафтов. Кроме этого, в большей или меньшей степени применялись такие бесчеловечные меры, как насильственная стерилизация, подрыв здоровья людей неограниченным ввозом спиртных напитков, наркотических средств и недоброкачественных пищевых продуктов, часто запрещенных к продаже и употреблению в других местах… Сегодня малые народы мира, великие в едином порыве сохранить себя и внести свой вклад в развитие человечества, обращаются к великим державам с требованием принятия действенных мер по предотвращению скрытого и прямого геноцида, безнаказанного истребления людей…»

Совместная резолюция, предложенная советской и американской делегациями, была принята единогласно.

Главный ее смысл состоял в том, что малочисленные народы и этнические группы полностью и безраздельно владеют землями, являющимися их исконным местом обитания. Промышленная эксплуатация, строительство инженерных сооружений — все это прежде всего требовало согласия населения этих земель…

Да, Джеймс Мылрок почти наизусть помнил резолюцию. Не может быть, чтобы Адам Майна забыл о ней.

— А вдруг мост все-таки построят в другом месте? — озорно блеснув глазами, вдруг сказал Перси.

Джеймс Мылрок с удивлением посмотрел на него.

— Если даже мост пройдет в двадцати милях южнее или севернее наших островов, — медленно сказал Адам Майна, — это ровным счетом ничего не изменит… Все равно мы будем вовлечены в это, хотим мы этого или не хотим. Единственное, чего мы можем требовать, — это чтобы в Беринговом проливе никакого моста не строилось… Пусть соединяют Азию с Америкой в любом другом месте.

— Но ведь другого такого места нет, — возразил Перси.

— Тогда пусть нас оставят в покое, — сердито сказал Адам Майна и встал.

Загудел зуммер дальней телефонной связи. Джеймс Мылрок взял трубку. Знакомый голос Ивана Теина был таким, как и утром, будто в мире ничего не изменилось.

— На контрольно-пропускном пункте виза уже есть, — сказал он. — Сегодня после работы отправляюсь на охоту, чтобы к твоему приезду была свежая нерпятина.

— Нам надо действовать сообща, как тогда, в молодые годы, когда мы с тобой впервые встретились в Нью-Йорке, — взволнованно сказал Джеймс Мылрок.

Он повесил трубку и как-то растерянно произнес, обращаясь к собравшимся:

— У него удивительно спокойный голос, будто ничего особенного не случилось.

Френсис снова включила телекартину. Передача новостей закончилась. Шло музыкальное представление из цикла «Великое наследие прошлого столетия». Исполнялась камерная музыка знаменитого русского композитора Дмитрия Шостаковича. Дирижер в черном экзотическом фраке, в белой манишке удивительно напоминал кайру, здешнюю птицу, гнездящуюся в расщелинах островных скал.

Френсис посмотрела в широкое окно. Фотохромное покрытие стекла скрадывало яркость солнечного света, многократно отраженного от белого снега, льда и торосов. Глубокой чернотой отливали скалы острова Ратманова, и на его северной оконечности, на высокой мачте, красным пятнышком светился Государственный флаг Советского Союза.

 

Глава вторая

Поздним вечером того же дня перед своим домом в предместье Вашингтона, Бесезде, у бассейна в глубоком шезлонге лежал профессор Колумбийского университета и советник президента по арктическим культурам, старый даже по тем временам мужчина, Кристофер Ноблес и слушал ту же новость, что так взбудоражила жителей крохотного островка в Беринговом проливе.

Пахло свежей зеленью, ароматом только что распустившихся цветов, и легкий вечерний ветер доносил чистые детские голоса.

Сквозь листву сада виднелись звезды, мерцала загадочными цветными огнями какая-то стационарная космическая установка — может быть, автоматическая обсерватория, обитаемый научный комплекс или солнечная высокочастотная электростанция.

Кристофер Ноблес слушал диктора и улыбался, хотя в сгущающихся сумерках его никто не видел.

…Это началось много-много лет назад. Кристоферу Ноблесу, тогда еще молодому человеку, выпускнику Гарвардского университета, довелось принимать участие в знаменитой встрече в Женеве. Она вошла в историю под названием «Женевской встречи в верхах» и породила надежды на мир после периода напряженных отношений между США и Советским Союзом.

Он был включен в комиссию, которую мысленно назвал «странной». На вопросы любопытствующих журналистов было велено отвечать, что комиссия занимается техническим обеспечением встречи, хотя Кристоферу порой казалось, что то, что он обсуждает со своими советскими коллегами, — нечто несерьезное, легкомысленное прожектерство.

По приезде домой родные замучили его вопросами. Он мог только сказать:

— То, чем занималась наша комиссия, — настоящая фантастика!

— Неужели звездные войны? — с испугом спросила мать.

— К счастью, не звездные войны, а нечто противоположное… Но тоже на грани фантастики…

Большего Кристофер Ноблес не мог сказать.

…Стемнело. В доме зажглись огни. А мыслями Кристофер Ноблес еще был в прошлом веке, в Женеве, где работала та странная комиссия. Так вот, тогда молодые интеллектуалы двух стран обменялись соображениями о возможностях применения высвобожденных от разоружения средств. Был согласован краткий меморандум. В нем были перечислены предполагаемые совместные акции: разработка новых видов энергии, решение проблемы рака, облегчение продовольственной проблемы развивающихся стран, несколько общих космических программ, в том числе совместные космические полеты на Марс и Венеру, создание обитаемых стационарных орбитальных станций, несколько глобальных инженерных проектов, но среди них далеко не первое место занимал проект строительства моста через Берингов пролив.

Кристофер встал и подошел к краю бассейна, подсвеченного неярким зеленоватым светом. Воздух был еще холодный, но от воды тянуло теплом.

Кристофер Ноблес скинул халат, потянулся и медленно ступил в теплую светящуюся воду бассейна.

 

Глава третья

Иван Теин родился в начале восьмидесятых годов прошлого столетия и прощался с двадцатым веком уже человеком почти взрослым. Семейные предания вели его происхождение от предков, проживавших ранее в давно уже не существовавшем эскимосском селении на мысе Дежнева. Его дедом был известный в прошлом веке артист Спартак Теин.

Внешне Иван Теин выглядел так, как выглядели еще с полсотни лет назад тридцатилетние мужчины. Мягкие очертания лица несколько контрастировали с жестким, коричневатым цветом кожи — результат долгого пребывания на морозном арктическом воздухе.

Иван Теин, как и его предки, считал себя прежде всего морским охотником, хотя по старым меркам имел высшее образование и был широко известен как писатель. В настоящее же время он исполнял обязанности председателя Уэленского Совета, одного из старейших советских учреждений на Чукотке.

Здание Совета, выстроенное на пороге нового века, являло собой довольно внушительное сооружение, чем-то отдаленно напоминающее ярангу. Крутые стены незаметно переходили в крышу, и фасад из особого морозоустойчивого прозрачного материала, как это велось исстари, был обращен к морю.

Когда-то Уэлен располагался на галечной косе, протянувшейся в широтном направлении от горного массива на запад, к узкому ведущему в лагуну проливу Пильгын. Пильгын давно углубили, расширили, открыв вход в лагуну глубоководным океанским кораблям.

Все жилые дома ныне строились на южном, тундровом берегу лагуны. Там же был небольшой порт, автоматическая электростанция, работающая на синтезе. Короткая шоссейная дорога соединяла берег Ледовитого океана Чукотского полуострова с тихоокеанским, с конечной станцией Транссибирской железной дороги Дежнево.

Там же, где раньше располагался собственно Уэлен, стояли охотничьи хижины или яранги, сооруженные, по древним традициям, из моржовой кожи и плавника и обеспеченные теплом и электричеством от автоматической ветровой электростанции, поставленной на косе, ближе к Пильгыну. У Маячной сопки, в низине, на морской стороне галечной косы виднелись Священные камни. Это были огромные гладко отполированные валуны. В пятидесятых годах прошлого века (более чем сто лет назад), в разгар борьбы против шаманства и религиозных пережитков, камни срыли.

Иван Теин сидел за столом в депутатском кабинете Совета и смотрел на старый Уэлен. Что же здесь будет? Какие события и перемены ждут жителей древнего Уэлена в связи со строительством моста?

В местном музее хранилась увеличенная фотография старого Уэлена середины двадцатых годов прошлого столетия. Теперь этому снимку лет полтораста. На первом плане темнели уходящие вдаль яранги, и между ними как нечто чужеродное, бросающееся в глаза — деревянное здание школы.

Нелегко пришлось морским охотникам, прежде чем снова удалось вернуться к привычному и освященному веками занятию — промыслу моржей, тюленей и китов: долгие годы им старательно прививались чуждые занятия — горное дело, звероводство. Вспомнились рассказы стариков…

На Север надвигалась промышленность, увеличивалось пришлое население. Загрязнялись реки, места рыбной ловли, заливались нефтью оленьи пастбища, гусеничным транспортом вытаптывались и разрушались тундровые почвы. Традиционные занятия приходили в упадок. Экономисты и власти пытались найти какие-то занятия для местных жителей, чтобы уровень их жизни был не ниже уровня жизни квалифицированных промышленных рабочих. Но северяне оказались на редкость верными традиционным занятиям и исконному образу жизни. Оленеводы не хотели переселяться в поселки, где их ждали неуютные холодные деревянные дома, которые надо было согревать и согревать, прежде чем сделать пригодными для житья. Зверобои и китобои лишились своих занятий, согласно международным договорам об охране животных Арктики. Мало кто задумывался над тем, что сначала промышленно развитые страны выбили зверя и кита, а потом запретили на них охоту, лишив местных жителей почти единственного источника их благосостояния… Куда только не бросали чукчей и эскимосов: переселяли в большие поселки, где они поневоле оказывались в числе кочегаров, уборщиков, пробавлялись случайной работой. Теряли уважение своих соплеменников и, что еще хуже, — уважение своих детей. К тому же алкоголизм не миновал и северные районы. Непривычный к этому наркотику северянин жестоко страдал. Работы доктора Вильямса, начавшего фельдшером в селе Лорино, неопровержимо доказывали, что северянин в двадцать раз тягостнее переносит алкогольное отравление, чем его белый собрат. В так называемом цивилизованном обществе, в более южных районах земного шара, привыкание человека к алкоголю продолжалось тысячелетиями, тогда как северянин впервые соприкоснулся с этим огненным напитком в конце девятнадцатого века, причем не с легким виноградным вином, а сразу с плохо очищенным виски и разными его суррогатами. Несмотря на ограничения, алкоголизм распространялся по Чукотке, захватывая даже очень молодых людей. Продолжалось это до восьмидесятых годов прошлого столетия. Правда, не сразу, но со временем повсеместно и навсегда было запрещено производство и употребление алкоголя, даже пива. Также запрещалось привозить любые алкогольные напитки на Север. Сначала поднялось нечто вроде бунта, особенно среди приезжих. Но это продолжалось недолго, так как сторонники пития не могли привести ни одного разумного довода в пользу алкоголя. Ни одного! Зато за его запрещение были такие веские аргументы, что всякий мало-мальски разумный человек понимал и принимал их. Примеру Чукотки последовали другие области Севера — Камчатка, Таймыр и большая часть Сибири… К началу двухтысячного года выпивка считалась такой же неприличной, как сигарета во рту.

Здоровье людей, особенно на Севере, заметно улучшилось. Почти прекратилось рождение умственно отсталых и увечных детей. Улучшилось не только физическое здоровье, но, главное, умственный и душевный склад людей. Стали добрее друг к другу, отзывчивее, повысилась ответственность за свою жизнь и за жизнь других людей.

В этих благоприятных условиях и началось экономическое обновление в жизни коренных обитателей Чукотки. Меры по охране окружающей среды позволили снова заняться промыслом морского зверя, но уже на другой основе. В новом производстве не было отходов! Собиралось и использовалось все: от крови до уса моржа, не говоря уже о костях. Все шло на переработку или отправлялось на специальные фабрики. Особым законом предписывалось лучшие шкуры, как и пушнину, оставлять прежде всего жителям Севера. Вывозилось и экспортировалось только то, что не было непосредственно необходимо для жизни северянина. Навсегда было покончено с положением, когда северянин отдавал как раз то, в чем больше всего нуждался, — лучшие меха, мясо, шкуры морских зверей…

По глубокому убеждению Ивана Теина, жизнь на Чукотке стала такой, какая нужна для настоящего человека — человека, любящего деятельность, трудности, суровую природу. Что же касается морского промысла, то он, несмотря на усовершенствование орудий, остался далеко не легким делом, как и северное оленеводство. Ведь климат Арктики, несмотря на все предсказания ученых, к двадцать первому веку нисколько не потеплел и остался таким же суровым, как в давние времена.

В этот субботний день мысли почему-то обращались в прошлое, хотя новость, скорее, должна была бы заставлять думать о будущем.

Иван Теин набрал номер видеофона. На маленьком экране появилось улыбающееся лицо сына — Петра-Амаи.

— Приеду завтра, — коротко сказал Петр-Амая. — И все разговоры — тоже завтра.

Сын работал научным сотрудником в Институте истории в Анадыре и, кроме того, являлся экспертом по культурам арктических народов в ЮНЕСКО.

— Сегодня вечером прилетает Джеймс Мылрок, — сказал отец.

— Буду рад его увидеть, — искренне обрадовался Петр-Амая.

Весь разговор занял не более двух минут, но за этими немногими словами стояло главное: ошеломляющая новость сулит огромные перемены не только в жизни Чукотки, а может быть, и в их личных судьбах.

Уже довольно долго Иван Теин был в том неопределенном состоянии, в каком находится каждый писатель, закончивший книгу и не знающий, как и когда браться за следующую. Планов было множество — и вдруг такая новость!.. Она воскресила давнюю мечту, желание написать книгу, где вроде бы и не было никакого вымысла, и в то же время чтобы это была в полном смысле слова вещь художественная, в стиле и манере романов двадцатого и даже девятнадцатого века.

Верный своей привычке писать хотя бы одну-две страницы в день, Теин уже начал записывать события, связанные со строительством моста, смутно чувствуя, что его будущая книга будет именно об этом.

Он снова посмотрел в широкое окно на еще покрытую снегом лагуну. До назначенного часа прилета пассажирского дирижабля старейшей аляскинской авиакомпании «Раян-Эрлайнз» времени было более чем достаточно, чтобы выполнить обещание, данное Джеймсу Мылроку, и добыть нерпу.

Теин вернулся в свой дом, в нижнюю, холодную половину, где стоял снегоход. Пока он переодевался, послышался зуммер внутренней домашней связи. Это была жена.

— Звонили из Москвы. Хотят знать твое мнение о строительстве будущего моста.

«Теперь начнется… — подумал Теин. — Покоя не будет…»

— Скажи, что ушел на охоту.

Теин чувствовал, что еще не готов делиться с многомиллионной аудиторией своими сомнениями и тревогами.

Облачившись в нерпичьи торбаза, нерпичьи штаны, натянув их на пыжиковые, Теин задумался: может, и не стоит надевать вторую кухлянку? На воле как будто тепло, можно обойтись и одной оленьей, поверх которой все равно надо натягивать белый балахон-камлейку из хлопчатобумажной ткани. Этот балахон почти все время висел на ветру, чтобы в нем не было посторонних запахов.

Остальное охотничье снаряжение хранилось на галечной косе, в охотничьей яранге. Теин вывел из гаража электрический снегоход, проверил заряд и бесшумно двинулся через лед лагуны к косе, невидимой под снегом.

Полозья поскрипывали, шуршали гусеницы из мягкого морозоустойчивого полимера, и студеный, пахнущий соленым льдом ветер холодил горло. Теин подъехал к яранге. Торосы и ропаки на море ослепительно сверкали на солнце. Пришлось на верхнюю часть лица спустить защитный козырек из фотохромного пластика.

В яранге Теин взял оружие в чехле из выбеленной нерпичьей кожи, снегоступы, сплетенные из лахтачьего ремня, акын — деревянное грушевидное тело, утыканное острыми крючьями, на длинном тонком нерпичьем ремне. Приторочил к снегоходу легкий багорчик, уселся на сиденье и настроил дистанционный телефон на диспетчерскую совхоза. Отозвался директор Александр Вулькын.

— Это Иван, — сказал Теин в микрофон. — Направляюсь к мысу Дежнева, на конец припая. За нерпой.

— Желаю удачи, — сказал Вулькын.

Теин поначалу ехал вдоль косы, затем оказался под скалами с нависшими на них снежными козырьками. Пришлось взять мористее, чтобы не оказаться на пути лавины. В это время года снег слабеет и от малейшего сотрясения воздуха громада в десятки тонн может обрушиться на неосторожного путника.

У отдельно стоящей в море, словно впаянной в лед скалы Ченлюквин охотник повернул круто в море. Отсюда уже были видны острова в проливе, словно нарисованные на горизонте густой синей краской.

Весь путь от Уэлена до кромки припая занял не более получаса. Древние охотники затрачивали на это полдня, а на собаках — часа полтора.

Открытая вода в эти длинные дни долгой арктической весны уже заметно приблизилась к прибрежным скалам. Но лед еще толст и крепок. Он круто обрывался в зеленоватую воду, на которой плавали отдельные льдины. Птиц еще немного: прилет водоплавающей птицы начнется не ранее середины мая.

Теин соорудил из обломков льда замаскированное убежище, чтобы охотника не было видно со стороны воды, закрыл пластиной вырубленного льда ярко раскрашенный снегоход и уселся в ожидании нерпы.

Время от времени он посматривал на спокойную поверхность воды: изредка на нее падали обломки подтаявшего льда. Тишина стояла такая, что давила на уши, и тихий плеск воды от падающих на нее кусков снега лишь подчеркивал покой.

Он не мог открыть всех своих чувств ни перед Джеймсом Мылроком, ни даже перед сыном. И чем больше Теин задумывался о будущем строительстве, тем сильнее ощущал в душе тревогу и смятение. И это было удивительно для него самого, ибо он считал себя человеком трезвого и рационалистического мышления, хотя и видел в этом большой недостаток. Главное опасение его было в том, что найденное равновесие между прогрессом и традиционными занятиями местных жителей будет нарушено. Мост, с его гигантскими сооружениями, подходами, вспомогательными службами, может навсегда уничтожить уникальное место планеты. Это не добыча нефти. Ее научились добывать так, что и не сразу заметишь в открытой тундре скважину, из которой подземная жидкость автоматически уходит в нефтепровод… И это даже не строительство БАМа, завершившееся в начале века возведением самой северо-восточной железнодорожной станции Дежнево…

Теин не заметил появления первой нерпы. Он очнулся лишь тогда, когда почувствовал пристальный тяжелый взгляд ее словно густо смазанных жиром больших черных глаз. Встретившись глазами с охотником, нерпа без всплеска ушла в глубину.

Вторая нерпа была менее счастливой. Размотав акын над головой, Теин с первой попытки подцепил ее и вытащил на лед, окровавив девственно белый снег.

Он приторочил добычу к снегоходу и медленно двинулся к чернеющему берегу, под длинную тень от скал. Солнце заметно переместилось к западу.

Теин включил связь и сообщил на диспетчерскую, что едет обратно.

— Дирижабль вышел из Нома, — услышал он в ответ.

Охотник уже подъезжал к Уэлену, когда увидел освещенное солнцем серебристое тело пассажирского дирижабля «Джой Галлахер».

Теин прибавил скорость и направил снегоход к причальной мачте на западной части галечной косы, невдалеке от старого водохранилища, превращенного в мемориальный парк. Здесь главным украшением были огромные камни и выбеленные ветром и пургой китовые кости, врытые стоймя челюсти, ребра. Между ними располагались захоронения, среди которых выделялись увенчанные памятниками могилы знаменитых певцов — Атыка и Нутетеина.

Теин подъехал к причальной мачте почти одновременно с дирижаблем. Нос серебристого корабля мягко коснулся автоматического захвата, и из чрева корабля, точнее, из подвешенной гондолы выдвинулся мягкий трап.

Кроме Джеймса Мылрока, пассажиров до Уэлена не было.

— Рад тебя видеть в добром здравии, — произнес Теин и обнял гостя.

Дирижабль отцепился от причальной мачты и взял курс на юг, к заливу Святого Лаврентия.

— Разве не обратно летит? — удивился Теин, провожая взглядом удаляющийся корабль.

— Там еще один пассажир, — сказал Мылрок. — Кристофер Ноблес.

— Историк? — удивился Теин. — Тот, который писал о древних обычаях Берингова пролива? Сколько же ему лет?

— Он самый, — подтвердил Мылрок. — А лет ему, наверное, все сто будет, если не больше. Летит из Вашингтона в Анадырь. Какую-то книгу затевает в связи со строительством. Старик говорит, что знал о будущем мосте еще в прошлом веке. Будто бы такая секретная договоренность была между нашими странами.

— Странно, — недоверчиво пробормотал Теин.

Снегоход шел бесшумно, позволяя свободно разговаривать. Да и Теин держал небольшую скорость, позволяя гостю оглядеться.

Остановились у охотничьей яранги.

— Как хорошо вы сделали это! — воскликнул Джеймс Мылрок, разглядывая Уэленскую косу.

Он подошел к стойке, встал под поднятую на подставку байдару, посмотрел наверх.

— Скоро байдары на берег!

— Послезавтра, — ответил Теин, убирая в ярангу охотничье снаряжение.

Теин и Мылрок снова уселись на снегоход и, таща на буксире добычу, направились к домам.

Ума, жена Теина, уже стояла у порога жилища с ковшиком воды: согласно древнему обычаю нерпу «поили» водой у порога прежде чем внести ее внутрь.

Никто не помнил значения этого обряда, но без него как-то не было бы завершенности.

Ума облила голову убитой нерпы, потом подала ковш с остатком воды охотнику. Теин отпил из ковша и с силой выплеснул оставшиеся капли в сторону моря.

Только после этого гость поздоровался с хозяйкой и добычу внесли в дом, в просторную кухню, где имелся закуток для обработки.

— Опять звонили из Москвы, — напомнила Ума. — С телевидения.

Рабочая комната Теина была просторная, с огромным, почти во всю стену, окном, обращенным в сторону моря. В кристально чистые стекла как бы вписывались покрытая льдом и снегом лагуна и старый Уэлен на косе с ярангами и байдарами, еще стоящими на подставках.

Остальные стены занимали книжные полки. Книги, книги от пола до потолка. На русском, эскимосском; чукотском, английском языках. И еще картины. Одна из них почти повторяла ту, что открывалась из окна, — старый Уэлен. Но изображение не было вымыслом: это был вид Уэлена тысяча девятьсот двадцать шестого года.

В дальнем от входа конце стоял большой письменный стол из некрашеного дерева со стареньким компьютером, с экраном-дисплеем и блоком памяти, а недалеко от двери — низкий чайный столик с сиденьями — китовыми позвонками.

Дом Теина был хорошо знаком Мылроку, и он, раздевшись, уверенно направился к чайному столику, на котором в термосе, как он знал, был крепко заваренный древний напиток — чай.

Хорошее место выбрал Иван Теин для своего дома! А сам дом — это Литературная премия за книгу рассказов. В двадцать первом веке Литературная премия означала не деньги, которые и в старину мало что значили, а исполнение сокровенного желания писателя. Это могло быть какое-то необыкновенное путешествие, возможность изучения какого-нибудь предмета, проблемы (на это время лауреат получал содержание академика). А Иван Теин пожелал иметь хороший дом в родном селении и поселиться в нем и заняться древним делом своих предков — охотой на морского зверя. При этом он, конечно, продолжал писать…

Иван Теин уселся рядом с Мылроком, налил себе чашку чая и спросил:

— Что пьют в Америке?

— Все, что раньше пили, — ответил Мылрок. — Теперь еще прибавился «Китовый тоник». Его у нас пьет Адам Майна и говорит, что ему хорошо.

— Слышал, что наше правительство приобрело лицензию на производство этого напитка.

— Весь мир помешался на этом тонике, — проворчал Мылрок, с видимым наслаждением прихлебывая чай. — А по мне, нет ничего лучше хорошего чая…

— И для меня тоже, — ответил Теин.

Некоторое время оба молча пили чай, явно уступая друг другу начало трудного разговора.

Послышался зуммер вызова дальней связи. Но это был всего-навсего Анадырь. Телевидение Чукотки просило у Ивана Теина несколько слов о будущем строительстве.

— Могу только сказать, что в обычаях и взаимоотношениях жителей Берингова пролива давно выстроен иной мост. И до поры до времени он удовлетворял и нас, и наших соплеменников на другом берегу… Теперь другие времена, требуются другие мосты. И тот, кто решил построить этот мост, должен отдавать себе отчет в судьбе и будущем тех людей, которые искони живут в Арктике…

Говоря это, Иван Теин искоса поглядывал на гостя.

А гость молча слушал. Когда Теин закончил, Мылрок налил еще чашку чая и тихо спросил:

— Значит, ты тоже радуешься?

Но Теин промолчал.

Откуда-то доносилась музыка. Пел женский голос, таинственный, едва различимый. Это было похоже на древний напев Нутетеина о чайке, борющейся с ветром… А может, это просто ветер. Вон как по лагуне крутит снег.

Теин подумал о дирижабле: успеет корабль вернуться в Ном или же заночует в ангаре, в Анадыре?

— Я приехал посоветоваться, — сказал Мылрок, кладя чашку вверх дном в знак окончания чаепития. — Дело тут такое, что мы не должны упустить своей выгоды. Особенно мы должны быть осторожны и тверды со своим правительством. Как бы нас снова не оставили в дураках…

Теин вдруг улыбнулся. Улыбка была широкой, почти веселой, если бы не глаза: они были озабоченны и грустны.

— Дорогой Мылрок! Дело кончится тем, что меня привлекут к ответу за вмешательство во внутренние дела чужого государства и наши и ваши власти. Ты же знаешь, как это теперь строго! Тут такое затевается, дело идет об укреплении безопасности двух великих держав, а ты приезжаешь советоваться, как сорвать побольше со своих!

— Ну, не совсем так, — смущенно отозвался Мылрок. — Ведь строительство моста угрожает нашему образу жизни, охоте, всему, что окружает нас. В проекте инженера Борисова говорится об изменении климата Арктики…

— А зачем нам другой климат? — весело спросил Теин. — Мы родились в этом климате и в нем хотим дожить до конца дней своих. И желаем, чтобы дети наши унаследовали мир таким, какой он есть. Тот, кому нужен другой климат, тепло, — пусть едет в Африку или на Гавайские острова! Я еще не знаю точного проекта моста, но думаю, что там все предусмотрено… Может быть, что-то и изменится, но наши правительства надеются, что жители Чукотки и Аляски достаточно мудры, чтобы понять необходимость такой жертвы, если назвать жертвой многие изменения, которые затронут наш образ жизни, наш устоявшийся уклад, — осторожно закончил он.

— Но так ли уж необходима жертва? — спросил Мылрок.

— Процитирую Евгения Таю: «Человек ради будущего часто отказывается от дорогого ему прошлого, оставляя позади многое из того, что ему хотелось бы иметь всегда при себе…»

Мылрок пристально посмотрел на Теина.

— Вот ты коммунист, Теин… А я человек верующий… Но во многом мы сходимся. То, что мы придерживаемся разных убеждений, никогда не мешало нам быть друзьями. Но скажи честно: если ваша партия потребует такой жертвы, ты пойдешь на это?

Теин снова улыбнулся. На этот раз в его глазах зажегся настоящий веселый огонек.

— Если, как ты говоришь, наша партия потребует этой жертвы, в первую очередь потребую я. По той причине, что я тоже партия, хотя и малая ее часть.

Мылрок решительно вскинул голову:

— Но мы за это должны получить сполна! Еще не знаю, как все выйдет, но мы будем тверды. Во всяком случае будем биться, чтобы нас не обидели!

— Ну, а вдруг будет так, что мост не нанесет никакого ущерба ни окружающей среде, ни образу жизни людей Берингова пролива? — тихо спросил Теин.

— Как бы его ни построили, если он даже чудом, волшебством возникнет за одну ночь, он все равно не минует нашего Иналика. А раз сооружение хотя бы тенью заденет наш остров — пусть платят! Таков мир. Или пусть оставят нас в покое! Наши льды и наш холод!

Теин усмехнулся:

— Ты рассуждаешь, как Джон Петерсен!

Джон Петерсен, знаменитый ученый-эскимос гренландского происхождения, в конце прошлого века, когда Гренландия получила ограниченную автономию от Дании, выдвинул идею создания Арктической Федерации, независимого арктического государства. «Лед и холод — коренным северянам!» С таким лозунгом он разъезжал по странам мира и пытался внести свое предложение на обсуждение Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций. Существенной частью его программы была полная изоляция Севера от южных районов для сохранения в неприкосновенности культур и природного окружения. Единственное, на что он был согласен, — это на создание специальных районов, куда бы за высокую плату допускались немногочисленные туристы.

— В идеях Петерсена было немало привлекательного, — заметил Мылрок.

— И в твоих тоже, — в утешение сказал Теин. — И думаю, что в конечном итоге будет найдено разумное решение. Но помни: есть мир, где не все измеряется деньгами.

— Извини меня, — смущенно пробормотал Мылрок.

К вечеру, когда неутомимое весеннее солнце повисло над заледенелым Инчоунским мысом, жители Уэлена направились в Дом культуры, возведенный над тундровым озером. Было объявлено, что в честь гостя будут исполнены старинные танцы Берингова пролива. Каждый зритель нес сверток: излюбленное свое блюдо в общий котел угощения.

Все это потом было разложено на большом столе. Чего здесь только не было! Прежде всего, сбереженные с зимы запасы квашеных листьев — чипъэт, нунивак, юнэв. Обсыпанные сахаром, моченные в нерпичьем жиру желтые ягоды морошки, куски вяленой оленины, рыба во всевозможных видах, китовая кожа с салом, сушеное до черноты моржовое мясо. Были и другие экзотические блюда — разного рода пироги, в том числе с капустой, пельмени, котлеты…

Мылрок с видимым удовольствием попробовал нерпятину, Иван Теин искоса следил за ним, за его выражением лица, за тем, как он аккуратно, как бы даже осторожно брал каждый кусок, и в этом обычном человеческом действии — еде — он был изящен. Еда для Мылрока была не просто поглощением или, как было принято говорить в прошлом веке, приемом пищи, а почти священнодействием. В старых книгах Евгения Таю рассказывалось об обычаях еды, принятых среди арктических народов. Главным был запрет на тайную еду. Считалось, что есть тайком от других — это самый страшный грех, а попытки ввести на Чукотке закрытые распределители в свое время натолкнулись на сильное сопротивление. Второе главное правило — не оставлять недоеденных кусков и плохо обглоданных костей. Более молодым предлагалась пища грубая и питательная, соответствующая их крепким зубам. Куски понежнее предназначались старикам и больным. По новейшим данным Института полярного здоровья, людям на Севере рекомендовалась пища из продуктов местного происхождения: мяса морских зверей, оленины, тундровой зелени, свежей и консервированной рыбы… Предлагалось воздерживаться от сластей и всякого рода искусственно приготовленных напитков.

В больших кувшинах стояла чистая вода из тундровых родников, оживших после долгой морозной зимы, натаянная из снега, из голубого льда вечных ледников.

Трапеза проходила в молчании. Люди располагались группами на длинных, скамьях, предназначенных для зрителей, а большинство уселось на чистый пол, разложили бумажные салфетки. Торжественность и чопорность трапезы нарушали детские голоса, звонкие, ясные и чистые, как весенняя вода, только что народившаяся из снега.

На небольшом возвышении, предназначенном для сцены, уже шли приготовления к веселью. Большие желтые круги бубнов лежали возле стульев. В те времена, когда охота на моржа была ограничена и для бубнов не хватало кожи моржовых желудков, принялись искать замену. Пробовали натягивать искусственную кожу, синтетическую пленку, резину. Но звук был не тот, покрытие часто выходило из строя. В самый разгар танца с громким звуком лопающегося пузыря рвалась резина, и священное настроение и трепет танцора улетучивались вместе с оборванным звуком… После долгих поисков снова вернулись к тонкой, выносливой, звонкой и эластичной коже моржового желудка.

Певцы, как и все, кто пришел на встречу, были нарядны: тонкие камлейки, хорошо выделанные шелковистые нерпичьи штаны, заправленные в расшитые бисером нарядные торбаза. Камлейки были отделаны строгим орнаментом по подолу.

К возвышению подходили и возлагали перчатки. Знаменитые берингоморские танцевальные перчатки из оленьей замши, шкур-камусов, украшенные разноцветным бисером, орнаментами из кусочков меха, кожи и пестрой шерстяной тканью, вшитой между мехом, как бы подчеркивающим оттенки. Перчаток становилось все больше, и вскоре показалось, что на сцене перед желтыми кругами бубнов разложили красочный букет, неведомо откуда собранный в эти дни приближающейся полярной весны.

Никто не сказал, что уже пора, но как-то все вдруг в одно и то же время почувствовали, что трапеза окончена и время обратиться к тому главному, ради чего собрались.

Со столиков, с пола, со скамеек словно по волшебству исчезли стаканы, чашки, ложки, вилки, люди расселись, придвинулись ближе к стене, и даже ребятишки прекратили беготню по залу, устроившись на коленях родителей.

На сцену вышел распорядитель вечера Сергей Гоном, внук одного из известнейших певцов старого Уэлена.

— Дорогой наш гость Мылрок, — начал Гоном. — Мы решили сегодня петь и танцевать так, как это издавна принято. Пусть каждый, кто почувствует, что ему надо спеть или исполнить танец, выходит сюда, берет бубен или перчатки…

Ивану Теину больше по душе были вот такие импровизированные вечера, когда ждешь, что случится вдруг нечто неожиданное, удивительное. Вдруг некто, который ранее не подавал никаких признаков таланта, брался за бубен и поражал слушателей исполнением новой песни или же своей интерпретацией старого напева, танцем, выдержанным в лучших старинных традициях.

Гоном взял большой бубен и запел всем известную песню-приглашение, сочиненную его дедом, уэленским охотником, добытчиком китов и моржей. Иван Теин знал эту мелодию с детства, и переходы тонов, звуки, трогающие самые сокровенные уголки души, вызывающие затаившиеся чувства, напоминали давнее ушедшее время, сохранившееся лишь в том, что называлось произведениями искусства. И в самом деле, как в этом неоднократно убеждался Иван Теин, именно в них и заключалось в первозданном, незамутненном виде то, что называлось прошедшей жизнью. Казалось бы, наиболее верным памятником прошлому должны быть те виды искусства, где ушедшая жизнь запечатлелась в ее материальном выражении, — видеоленты или же более ранние способы запечатления изображения и звука, которые назывались кинокартинами. Но оказалось совсем не так: эти так называемые точные слепки прошлой жизни со временем явственно обнаруживали фальшь. Это не относилось к документальному кино и видеолентам, снятым на месте происшедших событий… Удивительное также было в том, что литература, та часть, которая называется художественной, или, по-английски, «фикшн», по мнению авторитетных специалистов истории, именно она сохранила не только достоверную картину прошедших лет, но и, как говорится, аромат эпохи. Именно в произведениях литературы, как оказалось, время материализовалось, становилось осязаемым, доступным человеческим чувствам. То же самое можно было сказать о музыке и о живописи.

Слушая песню Гонома, Иван Теин невольно думал о себе, о своей жизни… Что-то должно измениться в ней… А до сегодняшнего дня она ничем примечательным не отличалась от жизни его сверстников, родившихся здесь, в Уэлене. Учился в школе, потом уехал в Ленинград, в университет. В середине восьмидесятых годов был открыт Университет Арктики. Со-временем он стал самым крупным научно-педагогическим центром по подготовке специалистов для Севера. Изучал филологию, начал писать…

Песня Гонома напомнила ему детство, приезд старого Дуайта. Большие кожаные умиаки на горизонте и паруса. А потом — песни на берегу, танцы и уходящую в море мелодию старой песни о чайке. Ивану Теину чудился запах костра в яранге, только не в береговой, а в тундровой, когда к дровяному запаху примешивается и дым горящего мха. И еще что-то неуловимое, щемящее, тихо волнующее душу — воспоминание о прошлом, даже о том, чего сам не видел и не переживал. Теин был человеком, как он сам о себе думал, вполне современным, современно мыслящим. Он мог внутренне усмехнуться, когда оленевод Папанто после совершения обряда перед закланием оленя всерьез утверждал, что после этого у него на душе такое обновление, словно прошел у хорошего врача сеанс психологической тренировки. Но, чувствуя прилив неведомых, необъяснимых, возвышающих душу чувств, готов был согласиться с ним… Многое изменится внешне, а внутри?.. в человеке?.. Возможно, что случится то, что едва не случилось в конце прошлого века: огромный наплыв приезжих, чувствовавших себя временными жителями, едва не поглотил исконное чукотское и эскимосское население. Был даже период, когда стали забывать язык. А потом спохватились… И тогда ударились в другую крайность: требовали учить только на родном языке, высмеивали тех, кто носил европейскую одежду. Нашлись даже такие, которые демонстративно строили яранги, селились в них, испытывая неудобства, угорая в дыму костра, который не умели как следует поддерживать, простужались в отсыревшем, холодном пологе: ведь никого в живых не осталось, кто умел правильно настроить пламя в жирнике. Интеллигент переделывал нормальные квартиры в некое подобие яранги. В спальнях навешивали полог из оленьих шкур, а вместо стульев ставили китовые позвонки. Начисто опустошили старинные китовые кладбища. Слава богу, что оставили в покое китовые челюсти, поставленные на старых святилищах.

Теперь наступило время равновесия, трезвого отношения к своему исконному. И все же, как про себя отмечал Иван Теин, многие старинные обычаи и привычки тихо отмирали или же становились просто неуместными в стремительности двадцать первого столетия. Строительство моста снова вызовет приток новых людей, новых обычаев, идей… И что-то в этой устоявшейся жизни обязательно переменится. Свойство времени таково, что прошлое никогда не возвращается. Оно уходит навсегда.

Вслед за Гономом вышли молодые ребята, ученики и ученицы старших классов Уэленской школы. Иван Теин наблюдал за их танцем и думал о своем деде — Спартаке. Он его не помнил, но видел его танец на киноэкране. Сущность танца Спартака была не только в его жестах, но и отражалась на его вдохновенном лице. Дед умер совсем молодым, покончив с собой из-за несчастной любви. Ему показывали место: маяк на берегу бухты Тасик.

И вдруг Ивану Теину подумалось: все его беспокойство и думы — от тревоги именно за прошлое, которое хочется сохранить и в будущем. И приезд Джеймса Мылрока пробудил эти мысли, эти тревоги.

Голоса вернули Ивана Теина в действительность.

— Гостю танец! Пусть гость станцует!

Это был давний танец, сочиненный в начале восьмидесятых годов прошлого столетия, когда старый Дуайт Мылрок приплыл со своими земляками на парусной кожаной байдаре в Уэлен, возобновив старый берингоморский обычай дружеского общения. Желтые круги бубнов качались в такт ударам гибких палочек из китового уса, песня крепчала, как нарастающая буря, и, когда напев достиг своей вершины, Джеймс на секунду замер и с размаху нырнул в ритм, как в глубину.

Краем глаза успел заметить, как рядом встал Иван Теин. Он успел скинуть куртку из нерпичьего меха и остался в клетчатой фланелевой рубашке. На руках — перчатки из белой тюленьей кожи. Его короткие, сильно посеребренные сединой волосы казались посыпанными ранним осенним снегом, но свежее лицо, покрытое вечным загаром арктического солнца, лучилось молодым задором и вызовом. Он слегка улыбнулся Джеймсу и, коротко вскрикнув, рванулся в танец.

Джеймс смотрел на Ивана, и волна дружелюбной нежности поднималась у него в душе. Он любовался своим другом, его сильным телом, уверенно подчиняющимся четким ритмам танца. Книги Ивана Теина знали на обоих берегах Берингова пролива, и известностью своей он мог соперничать с Евгением Тай, оставившим потомкам свои многочисленные сочинения. Об Иване Теине писали не только в местных газетах, его имя упоминалось и в информационных дисплеях на других концах планеты. И когда о нем говорили как о литераторе, достигшем интернациональной известности, в этом большого преувеличения не было. Его последняя книга о ценности культур арктических народов для подготовки международных космических экипажей разошлась по всему миру на многих языках. Она была написана энергично, убедительно и даже как-то весело. В ней повествовалось, как древние арктические охотники месяцами могли дрейфовать во льдах, находя в ледовой пустыне все необходимое для жизни. Часто в такое опасное путешествие они брали семьи. На льду рождались дети, старики уходили в окрестности Полярной звезды, где, согласно старинным преданиям, располагалось прибежище ушедших душ, — словом, жизнь продолжалась, и никто из эскимосов не думал, что они совершают какой-то героический подвиг. То же самое происходило в годы интенсивного исследования Арктики, когда эскимосов брали проводниками. Иные достигали Северного полюса, но вся слава доставалась белому человеку. Иван Теин назвал это явление «географическим империализмом», и Джеймс Мылрок был полностью согласен с ним. Однако главным содержанием книги было исследование душевного состояния людей, живших на краю возможностей существования человека на земле, на том острие, за гранью которого каждую секунду человека подстерегала опасность, угроза гибели. Она, как тень, шла за человеком Арктики, и все же люди были полны несокрушимой веры в жизнь, в ее радости. Они приветствовали каждый наступающий день, какие бы трудности и испытания он ни сулил им, как бесценный дар, как праздник труда и жизни. Иван Теин утверждал, что только люди, сумевшие перенять такое отношение к жизни, имеют право быть включенными в состав космических экипажей, отправляющихся на долгие годы к неведомым мирам.

С последним ударом бубна Иван и Джеймс застыли, все еще сохраняя в напряжении своих мышц стремительность и силу древнего танца.

Медленно освобождаясь от власти мелодии, Иван Теин широко улыбался Джеймсу Мылроку.

— Мы еще можем показать, как надо танцевать наши танцы!

Поздним светлым весенним вечером на старой Уэленской косе они ждали пассажирский дирижабль «Джой Галлахер». Уже был понедельник, но на острове Малый Диомид кончался воскресный день. Солнце стояло над Инчоунским мысом, и низкие тучи оттеняли торосы у берега, яранги на косе и большие окна жилых домов нового Уэлена.

Время от времени бросая взгляд на тихоокеанскую сторону холмов, Джеймс сказал:

— Я надеялся найти поддержку у тебя…

— Ты знаешь, что я всегда готов прийти на помощь, — не сразу и как-то нерешительно отозвался Теин.

— Да нет… Дело не в этом… Мы с тобой на разных путях, — перебил Мылрок. — Все это время, пока я здесь, я наблюдал за тобой, слушал и еще и еще раз убеждался: ты смело смотришь в будущее… Вы сумели соединить прошлое с будущим…

— Я понимаю твою тревогу, — мягко сказал Теин. — Но мост нужен для будущего. Лично для меня это символ единства мира, а не просто транспортное сооружение. Главное — это то, что мир не терпит насилия и войн. И чем больше будет таких совместных начинаний, тем лучше будет для всего человечества…

— Да, может быть, ты и прав, — грустно улыбнулся Джеймс. — Но для нас, как это ни звучит парадоксально, будущее было в том, чтобы как можно дольше оставаться в прошлом. Наш образ жизни, моржи, тюлени, киты, холод, отдаленность и недоступность, пустынность и суровость нашего острова — это было наше будущее. Но теперь судьба повернула нас к настоящему. И мы должны выдержать эту борьбу с настоящим!

Теин слушал друга и внутренне спорил с ним.

Да, мир был сохранен на планете, и похоже, что на горизонте окончательно разошлись неразразившиеся грозой тучи термоядерной войны. И все же у человечества оставалось еще много трудных дел.

На юге, на фоне чистого неба блеснуло тело дирижабля. Серебристое сияние разрасталось, и вскоре «Джой Галлахер» поплыл над домами Уэлена, прицеливаясь к причальной мачте.

Прощаясь, Мылрок сказал;

— Но мы начинаем кампанию за справедливое отношение к Иналику.

Теин не нашелся что ответить.

Да и что он мог сказать? Кто поймет протест полутора сотен эскимосов, затерянных на просторах Арктики, против такого внушительного символа мира на планете? Да над ними просто посмеются, а мост все же будут строить, не обращая никакого внимания на этих Людей.

«Джой Галлахер» отцепился от причальной мачты, резко взял высоту и стал удаляться в сторону Берингова пролива, мерцая в ясном, еще светлом небе сигнальными бортовыми огнями.

Ивану Теину на миг показалось, что он увидел в одном из больших обзорных иллюминаторов пассажирской гондолы озабоченное лицо Джеймса Мылрока.

Возвратившись домой, Иван Теин долго сидел в своем домашнем рабочем кабинете, пытаясь переложить на бумагу сегодняшние впечатления, события, разговоры, мысли, удивляясь про себя, как это мучительно трудно — добираться до сути настоящей, живой правды жизни.

 

Глава четвертая

Земля старого Наукана, древнего эскимосского поселения, расположенного прямо на берегу Берингова пролива, совершенно преобразилась за несколько последних месяцев. Однако исторический памятник-маяк Семену Дежневу новые постройки и механизмы обошли так, что памятник с бюстом казака-мореплавателя и побелевший деревянный крест с прикрепленной к нему медной гравированной доской по-прежнему примечательно выделялись на фоне серых скал и темного, часто затянутого сырыми серыми облаками неба.

Приезжие спешили запечатлеть себя портативными видеокамерами на фоне памятников, снимались на берегу так, чтобы в поле зрения попадали оба острова — Ратманова и Малый Диомид, зеленые, распластавшиеся на воде, словно гигантские доисторические морские звери.

Временные жилые дома, доставляемые большегрузными дирижаблями, вертостатами, поднимались выше, туда, где бесшумные электрические бульдозеры выравнивали площадки. Они работали там, чтобы не потревожить большой птичий базар с полярными морскими чайками и кайрами. Вылупившиеся птенцы осторожно прохаживались по узким карнизам и со страхом посматривали вниз, на бушующий пролив. Здесь, в месте, где соединяются воды Тихого и Ледовитого океанов, никогда не бывает спокойно.

Сергей Иванович Метелица, начальник Советской администрации строительства Интерконтинентального моста (так называлось в официальных документах гидротехническое сооружение через Берингов пролив), с удивлением и странным чувством смотрел на косо бегущие воды, на острова в проливе, следил за полетом птиц, нескончаемой стаей висящих над водой. Да, такого ему еще не доводилось видеть, хотя и казалось, что уже ничто в мире его не сможет ни удивить, ни поразить…

Сергей Иванович Метелица родился в конце прошлого века в Кронштадте, в семье строителя. Он еще мальчишкой успел увидеть завершение строительства защитных сооружений через Финский залив, навечно оградивших Ленинград от ежегодных наводнений. Детство его прошло на строительных площадках, куда его частенько брал отец, работавший на стройке с самого ее начала — с восьмидесятых годов прошлого столетия. Детские привязанности и определили дальнейший жизненный путь Сергея Метелицы. Однако Метелица не был строителем в строгом значении этого понятия. Скорее, он был «разрушителем», специалистом по приведению в порядок искалеченных и изуродованных промышленностью ландшафтов, очищению крупных водоемов от промышленных загрязнений, уничтожению плотин там, где они уже не были нужны. Последние годы он работал в Африке. Известие о назначении начальником Советской администрации строительства Интерконтинентального моста застало его в Хартуме, в номере старой, но удобной гостиницы «Блю Найл».

Конечно же, первым делом вспомнилась прочитанная еще в юности книга инженера Борисова о плотине через Берингов пролив. Смелый рисунок на всю страницу — изящная, слегка изогнутая преграда на пути льдов, напирающих со стороны Ледовитого океана. В послесловии разбирались достоинства и ошибки проекта. Самым спорным было изменение климата Чукотки, намерение сделать его менее суровым, «утеплить» Арктику. Инженер Борисов разрабатывал проект плотины в то время, когда человечество увлекалось возможностями управления природными процессами, когда в моде были разговоры об изменении климата… Но довольно скоро выяснилось, что нельзя безнаказанно вмешиваться в природу.

В технических условиях строительства моста через Берингов пролив предписывалось избегать сколько-нибудь значительного воздействия на окружающую среду — ландшафт, климат, ледовый режим и особо подчеркивалась необходимость бережного отношения к животному миру — моржовым лежбищам, птичьим базарам, путям миграций морских зверей и — это было сверхособо выделено — стадам гренландского кита, которые весной направлялись с Калифорнийского побережья в Северный Ледовитый океан. В первом томе проекта строительства был помещен специальный меморандум о минимальном воздействии на быт и обычаи местных жителей — эскимосов и чукчей Берингова пролива.

Прибыв на Чукотку и знакомясь с новым местом и людьми, Сергей Иванович Метелица был удивлен, а точнее сказать, озадачен причудливой смесью экзотики и современности в жизни здешних жителей… По тундровым пастбищам бродили оленьи стада, а с низко летящего вертостата хорошо просматривались оленеводческие стойбища, группы островерхих яранг, будто сошедших со страниц старых книг. Метелица побывал в ближайшем оленеводческом стойбище у Папанто. Его сопровождал директор местного совхоза Александр Вулькын.

Войдя в дымное пространство яранги. Метелица высказал откровенное удивление, а Папанто ответил:

— А мне так нравится. Так я чувствую себя ближе к оленям…

Александр Вулькын пояснил:

— Да тут у него на берегу озера Коолен есть бригадный дом. Современный хороший дом.

— А в яранге все-таки я чувствую себя лучше, — упрямо повторил Папанто.

Что-то в его тоне было такое, что не могло быть понято сразу. Наверное, надо родиться здесь и с детства любить все это: и ярангу, и пустынность, и открытость тундры, и переливающееся, будто текущее по ней оленье стадо.

На пути в Уэлен с небольшой высоты увидели и бригадный дом Папанто. Это была настоящая вилла, окруженная службами.

Первое время Сергей Иванович Метелица больше разъезжал по окрестностям мыса Дежнева, иногда даже ночевал в Уэлене, у председателя сельского Совета и писателя Ивана Теина, принимал разные делегации журналистов, операторов кино, видео и телевидения.

В техническом осуществлении проекта опытный инженер Сергей Иванович Метелица не видел особых сложностей. Сложности ожидались другие — политического и морального плана. Шутка ли: соединить мостом два величайших материка планеты Земля, две сверхдержавы, если пользоваться терминологией, возникшей в семидесятых и бурных восьмидесятых годах прошлого столетия, когда мир стоял на грани военного столкновения! Но, пожалуй, самое деликатное заключалось в том, что строился мост между государствами с совершенно разными социальными системами. На этот счет было множество всяких домыслов, и кое-где в газетах и журналах даже появились броские заголовки: «Первый мост из социализма в капитализм!»

Метелица протянул руку к переключателю, чтобы соединиться с начальником Американской администрации строительства, и увидел вспыхнувший экран информационного дисплея:

К ВАМ ЛЕТЯТ ПРЕДСТАВИТЕЛИ РЕДАКЦИОННОЙ КОЛЛЕГИИ ИСТОРИИ СТРОИТЕЛЬСТВА

Лишь несколько дней назад Метелица узнал о существовании такой редакционной коллегии. Проект книги был одобрен ЮНЕСКО, и эта международная организация брала на себя издание книги сразу на нескольких языках. Но у Сергея Ивановича Метелицы были свои соображения относительно книги, и он пожелал в ближайшее время встретиться с ее создателями.

Метелица накинул на себя легкую, подбитую гагачьим пухом куртку; несмотря на разгар лета и яркий солнечный день, на воле было довольно прохладно — всего плюс восемь.

Он отказался от транспортного вагончика, связывающего все постройки, и пешком поднялся в главное здание, расположенное на вершине.

Отсюда открывался внушительный вид. Простор Берингова пролива представлялся в такой захватывающей широте, что невольно вспоминалось выражение писателя прошлого века Бориса Лапина, сказавшего об этих местах: «На этом месте чувствуешь, как глобус становится реальностью». За островами в проливе виднелся Американский материк, синел мыс Принца Уэльского.

Вертостат местного сообщения — гибрид небольшого дирижабля с вертолетом — прилетел из Уэлена, и Метелица видел, как на причальную площадку сошло несколько человек в привычной для этих мест летней одежде — в непромокаемых куртках и высоких сапогах. Среди них он узнал Ивана Теина и его сына Петра-Амаю.

В сопровождении помощника Метелицы гости направились в главное здание. Гости часто останавливались, видимо, слушая Теина. Конечно же, Иван Теин рассказывал о своих предках, живших на этом берегу еще в начале прошлого века и промышлявших моржей и китов с кожаных байдар. Ниже маяка и сейчас еще можно увидеть развалины старых полуземлянок.

Гости вошли в главный приемный зал, и Метелица сердечно приветствовал их от имени Советской администрации.

Иван Теин представил гостей: известного историка, профессора Колумбийского университета Кристофера Ноблеса, профессора эскимологии Аляскинского университета Чарлза Джонсона-младшего, или, по-эскимосски, Уви, жителей острова Малый Диомид — Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак.

Девушка была очень юна и, видимо, впервые была в таком обществе. Она беспомощно озиралась вокруг и смущенно и даже как-то виновато улыбалась всем.

— Секретариат ЮНЕСКО уполномочил меня быть составителем и координатором книги, — сообщил Петр-Амая.

— Ну что же, — заметил Метелица, — выбор, мне кажется, удачный.

Петр-Амая добавил, что уже несколько крупнейших издательств мира выразили желание приобрести права на издание будущей книги. Поначалу предполагалось, что ее напишут только представители народностей, непосредственно затронутых строительством моста. Петру-Амае она предоставлялась приблизительно такой, как ныне ставшая редкостью книга «Северяне сами о себе», изданная в конце восьмидесятых годов прошлого века. В ней были и две-три строчки высказывания какого-нибудь китобоя с острова Святого Лаврентия, и развернутая статья банкира и общественного деятеля, эскимоса Уильяма Хенсли, и рассказ ненецкого писателя, образцы фольклора. Несмотря на жанровый разнобой, книга читалась как одно, цельное произведение, как сага о жизни народов Арктики в конце прошлого столетия. Она была богато иллюстрирована репродукциями произведений северных художников, снимками предметов прикладного искусства, цветными фотографиями из жизни народов Арктики.

Метелица знал, что о строительстве намеревались писать несколько крупных писателей и журналистов, однако официальную поддержку получила лишь книга ЮНЕСКО и формально она как бы входила составной частью в проект.

— Нам, собственно говоря, еще нечего сказать о будущей книге, — с улыбкой произнес Петр-Амая, когда все уселись за кофейный столик и каждый заказал себе напиток по вкусу. — Мы прежде всего хотели познакомиться с вами. Через несколько дней состоятся встреча с начальником Американской администрации строительства моста, мистером Хью Дугласом.

Метелица заметил у каждого из гостей красочную брошюру, изданную Отделом информации. Кроме прочих сведений в ней была помещена его краткая биография.

— Кое-что вы, я думаю, уже почерпнули из этой брошюры, — с легкой улыбкой начал Метелица. — Давайте нарушим традицию: не вы будете меня расспрашивать, а я вас. И вот что меня интересует: как отнеслись местные жители, непосредственно живущие в районе будущего строительства, к проекту? Буду откровенен: как бы мы ни старались избежать столкновения с природой Арктики, кое-где нам придется, скажу прямо, поступать жестоко… К примеру, птичий базар северо-западнее мыса Дежнева. Он оказывается в зоне взрывных работ. Кроме того, атомные взрывы будут производиться и в самом Беринговом проливе, на путях миграций моржей и китов. Как относятся ко всему этому жители вашего острова, мистер Мылрок?

Метелица легко говорил по-английски, может быть, только чересчур правильно.

Перси слегка смущался: он впервые разговаривал с советским человеком такого высокого ранга.

— Жители Иналика очень встревожены… И даже создали Комитет за справедливое отношение к Иналику.

— Вот как! — неожиданно вырвалось у Метелицы.

Известие его неприятно удивило. Существовала договоренность с американцами обмениваться информацией, касающейся строительства, какой бы чудной и сумасшедшей она ни казалась поначалу. В информационной комнате-библиотеке даже был поставлен специальный блок, куда вводились разные сумасбродные «советы», «прогнозы» относительно моста, поступающие со всех концов света.

— Но мне кажется, что это несерьезно, — поспешно заметил Кристофер Ноблес. — Когда затевается большое дело, всегда находятся противники…

— Подождите, — жестом остановил его Метелица. — Послушаем мистера Мылрока.

Перси смотрел на начальника Советской администрации с нескрываемым интересом и любопытством. То, что говорилось в брошюре об этом рослом и спокойном человеке, поражало воображение: Метелица, можно сказать, по-своему перекраивал землю, и некоторые американские газеты прямо называли его «хирургом планеты Земля».

— И какие же у вас требования? — спросил Метелица.

— Поскольку строительство моста нарушит привычную жизнь обитателей Иналика, непредсказуемо воздействует на животный мир, то мы требуем возмещения в размере…

И он назвал сумму, которая удивила даже невозмутимого Кристофера Ноблеса.

— И вы согласны с этим? — Метелица обратился к девушке.

Френсис вздрогнула от неожиданности.

— Вы меня спрашиваете? — удивилась она.

— Вас, — сказал Метелица. — Ведь, если я правильно расслышал, вы тоже с острова Иналик.

— По-моему, это будет справедливо, — тихо, но твердо произнесла Френсис. — Это наш последний шанс.

— Последний шанс? — Метелица усмехнулся.

— Ну да, — простодушно ответила Френсис и показала на красочную панораму моста, обрамленную золотистым металлом, с авторской подписью внизу: Яков Цирценс. — Ведь он только один, такой мост, и наш остров — тоже только один.

Честно говоря. Метелица не ожидал такого. Судьба маленького островка как-то выпала из его внимания, когда он знакомился с проектом. Он даже и не думал, что этот кусок голой скалы мог быть населен людьми.

— Остров принадлежит Соединенным Штатам, — медленно заговорил Метелица. — Поэтому вся юрисдикция в руках вашего правительства.

— Иналик не принадлежит Федеральному правительству, — пояснил Перси. — Он принадлежит нашему народу, является нашей собственностью.

— Тогда, — сказал Метелица, — вам следует обратиться к мистеру Дугласу… Мне казалось, что вопрос с островом улажен…

Перси и Френсис переглянулись.

— Жители острова не против моста, — снова заговорил Перси, — но мы хотим, чтобы к нам отнеслись справедливо.

— Надеюсь, что так и будет, — помедлив, ответил Метелица. — Такое уникальное сооружение рождает множество непредвиденных проблем. Сохраним ли мы природу Арктики в неприкосновенности, сумеем ли мы строить так, чтобы не повредить природе и животному миру? У строителей моста есть и другая забота: сумеем ли мы, люди двадцать первого столетия, действовать так, чтобы не нанести ущерба тем коренным жителям тундры, которые населили издревле эту землю, той цивилизации, которая существовала здесь испокон веков я сумела дожить до сегодняшнего дня, несмотря ни на что… И должен признаться вам, что это самая сложная, самая трудная задача, не менее важная, чем величайшее символическое значение моста для наших стран и для всего человечества.

Обратно в Уэлен редакционная коллегия летела над долиной горного ручья Тэю-Вээм. Френсис сидели рядом с Петром-Амаей и не отрываясь смотрела на тундру.

— Вы давно знаете мистера Метелицу? — спросила она соседа.

— Впервые видел.

— Но он держал себя так, будто он ваш давний друг.

— Он хорошо знает моего отца… А Перси Мылрок вам родственник? — спросил в свою очередь Петр-Амая.

— Не такой близкий, чтобы мне нельзя было выйти за него замуж, — простодушно ответила Френсис.

— О, вы собираетесь пожениться? — оживленно спросил Петр-Амая.

Девушка рассмеялась:

— Нет, нас еще рано поздравлять. Просто на нашем острове степени родства различаются и так: можно жениться или же этого не следует делать. Мы с Перси можем пожениться теоретически, так сказать…

Вертостат пролетал над низинной тундрой, отделяющей Тихий океан от Ледовитого. Цепочка лагун соединялась судоходным каналом, и с высоты можно было видеть караван грузовых барж, ведомых автоматическим «капитаном».

Френсис видела множество блестевших на солнце озер да яркий ковер расцветшей тундры. Она напомнила ей окрестности Нома, но здесь не темнели отвалы вдоль потоков, какие остались в Аляскинской тундре от огромных золотодобывающих драг. Теперь золото в нужных для промышленности количествах добывалось из морской воды…

Уэлен сверкнул на солнце россыпью белых домов: казалось, на земле лежат нерастаявшие еще с прошедшей зимы обломки айсбергов, дожидаясь скорой зимы, затаившейся ледовыми полями где-то возле острова Врангеля.

Френсис снова приникла к широкому иллюминатору.

И вдруг на каком-то вираже в поле ее зрения попали яранги, вытянувшиеся по длинной галечной косе, обрамленной полосой морского прибоя. Это было словно видение из прошлого.

— Это яранги? — воскликнула она.

— Да. Мы воссоздали и храним облик древнего Уэлена, каким он существовал тысячелетиями, — с гордостью ответил Петр-Амая.

У причальной мачты стояло несколько больших тундроходов на воздушной подушке.

Для профессора Кристофера Ноблеса это были давно знакомые места. С тех, пор как возобновились традиционные поездки жителей Берингова пролива друг к другу, он почти каждый год посещал Уэлен, производил археологические раскопки вместе с советскими коллегами в старом Наукане и на других стоянках древних жителей этой оконечности Азии.

Гостиница представляла собой обыкновенный жилой северный дом, далеко не новый. Большой номер на втором этаже отвели Кристоферу Ноблесу, а остальные поместились на первом этаже.

Френсис бросила на кресло дорожную сумку и подошла к окну. В Уэлене окна всех домов смотрели на север, на старый Уэлен и блестевшее за ним море. Доносился шум прибоя, и даже иной раз можно было услышать резкий вскрик морских чаек.

Под окном плескались волны лагуны, и низкий, покрытый травой и тундровыми цветами берег казался нетронутым и чистым. И вдруг с щемящей сердце жалостью вспомнился родной Иналик, крохотный островок, и россыпь домиков, прилепившихся к крутому берегу, кусочек голой скалы, над которой нависла страшная угроза. Ведь прошло много-много лет, века промчались над Иналиком, и, за очень редкими исключениями, мало кто уходил с острова. Случалось, что иной громогласно заявлял: ухожу отсюда навсегда! Проходило несколько лет, и вдруг люди Иналика видели его снова у себя. И никто не осуждал его, не припоминал ему опрометчиво сказанных слов: такова была жизнь в Иналике, и неожиданный исход людей был таким же привычным и необходимым, как и покаянное возвращение. Дед Адам Майна говаривал: «Иналик — часть каждого человека, родившегося здесь. И если человек уходит, он всегда чувствует, что часть его здесь… И ноет, напоминает ему в бессонные ночи в дальних странах кусок скалы, засевший в сердце, и мысль об Иналике, о будущем возвращении на родной берег греет его всюду…»

В какой-то книге, может быть в сочинениях Евгения Таю, Френсис читала об этом чувстве, о том, что человек Арктики так тесно, так крепко связан с землей, где родился, что она воистину ощущается как часть его собственного тела.

Глядя на лагуну и далее, на яранги Уэлена, Френсис чувствовала в сокровенных глубинах памяти неясное напоминание: будто она уже бывала здесь, стояла на этом самом месте и смотрела на дальнюю косу, залитую спустившимся к западному мысу Инчоуна солнцем. Может быть, кто-то из ее дальних предков точно так же смотрел отсюда на море, на белую оторочку пенного прибоя, а может быть, здесь была мама, когда приезжала на танцевально-песенные фестивали?

Тихий звук зуммера оторвал ее от окна. Включилось переговорное устройство.

— Если хотите, можем прогуляться в старый Уэлен, — предложил Петр-Амая.

— Я готова хоть сейчас! — весело ответила Френсис.

Кристофер Ноблес, Иван Теин с Перси Мылроком и Чарлзом Джонсоном-Уви остались обсуждать какие-то дела, а Френсис и Петр-Амая берегом лагуны по покрытой склизким мхом гальке зашагали к морю, к ярангам старого Уэлена.

— Идея восстановить старый Уэлен пришла в голову моему отцу, когда началось строительство нового поселка, — рассказывал Петр-Амая. — Сами понимаете, что среди сегодняшних жителей Уэлена не было ни одного, кто бы мог сказать, как выглядел Уэлен в начале прошлого века. Вспомнили, что была такая художница — Татьяна Печетегина. В конце семидесятых годов прошлого века она воссоздала на моржовом бивне Уэлен таким, каким он представился ей по рассказам деда. Мой отец нашел в одной из книг Евгения Таю снимок Уэлена, сделанный американским фотографом летом тысяча девятьсот двадцать шестого года. Это было в те времена, когда здесь процветал китобойный промысел, а по стойбищам бродили торговцы, выменивавшие у чукчей и эскимосов шкурки песцов, лис, оленьи шкуры и изделия из моржовой кости…

Френсис внимательно слушала Петра-Амаю. Для нее самым удивительным и любопытным в Уэлене был не сам поселок, стоящий в тундре над лагуной, а вот это старинное селение, напоминающее ей гравюры на моржовых бивнях, чудом сохранившихся у жителей Иналика и Нома.

Когда пересекли легкий поток, вливающийся в лагуну, и ступили собственно на косу, на ту часть, которая соединялась с горой, волнение охватило Френсис. Словно она погрузилась в волшебную сказку, вернулась в недалекое еще детство, когда каждое услышанное слово, каждое предание воспринимались живо и ярко и тотчас возникали в воображении живой картинкой. И вдруг эта живая картинка памяти стала явью и приближалась по мере того, как она шаг за шагом шла к ярангам.

В Иналике яранг не было. Но там, между скал, еще можно найти развалины полуземлянок, «нынлю» — по-эскимосски. В них совсем недавно жили предки Френсис. В детстве вместе со сверстниками она играла в этих замшелых камнях, еще сохранявших едва уловимый запах прогорклого моржового жира. Этот неповторимый аромат, словно духи прошлого, поднимал из глубин души незнакомое, новое настроение, какую-то странную грусть.

— Это наши как бы исторические памятники, — с улыбкой сказал Петр-Амая. — В старых городах древних цивилизаций сохранились храмы, дворцы, развалины, ну, а нам старину пришлось восстанавливать заново… А вот и наша яранга!

Петр-Амая распахнул дверь и пропустил вперед Френсис. Она с замершим сердцем ступила в полумрак древнего чукотского жилища, сделала шага два вперед и остановилась, чтобы оглядеться. Свет проникал сквозь довольно большое отверстие в вершине конуса крыши, да и сама покрышка яранги, сделанная из расщепленной моржовой кожи, еще не потемнела и пропускала желтоватый свет.

Слева от входа виднелся очаг — круг полуобгорелой земли, обложенный покрытыми сажей плоскими камнями. Сверху нависала толстая металлическая цепь с крюком на конце.

Под светлым кругом находилось подножие «срединного столба» яранги. А за ним — поднятая меховая занавесь спального полога.

— Вам приходилось здесь жить? — спросила Френсис.

— Когда я приезжаю в Уэлен, стараюсь спать в пологе, — ответил Петр-Амая. — Здесь спится как-то особенно сладко, будто в детстве, и слышно, как шумит морской прибой.

— Как бы мне хотелось тоже провести здесь ночь! — невольно вырвалось у Френсис.

— А почему нет, — отозвался Петр-Амая. — Ночуйте хоть все время, пока вы здесь. Вон в том ящике оленьи шкуры, оленьи одеяла. Только хочу вам дать один совет.

— Какой? — с живостью спросила Френсис.

— Вы обычно спите в пижаме?

— Обычно да, — нерешительно ответила Френсис. — Хотя не очень люблю…

— Я поэтому и люблю спать в яранге, что терпеть не могу пижамы, — сказал Петр-Амая. — Чтобы почувствовать всю прелесть прикосновения мягкой оленьей шкуры и пыжикового одеяла, надо спать, извините, голой.

— Так я же люблю спать голой! — весело сказала Френсис. — Это так прекрасно! Сегодня же вечером иду спать в ярангу!

На морской стороне Уэленской галечной косы на высоких подставках из китовых костей были привязаны кожаные байдары, кое-где сохли растянутые на деревянных рамах моржовые и лахтачьи кожи.

— О, у вас продолжают охотиться! — удивилась Френсис.

— Почему это вас поразило? — спросил Петр-Амая.

— Да… — замялась Френсис. — Когда я училась в школе, нам говорили, что на Чукотке полностью уничтожены традиционные охотничьи промыслы и каждому человеку с самого рождения Госплан определяет его будущее место на земле, его будущее занятие.

— Кто-кто? — смеясь переспросил Петр-Амая.

— Госплан, — твердо ответила Френсис. — Я училась хорошо и запомнила это слово. И этот Госплан с рождения лишает человека свободы. И вообще, нас учили, что у вас со свободой плохо…

Френсис вдруг замолчала, сердясь на саму себя: ну чего она так разболталась? А вдруг Петр-Амая рассердится?

Но Петр-Амая смеялся. Сначала сдерживая рвущийся наружу смех, потом начал открыто хохотать.

— Так вы говорите — Госплан? Это же надо такое придумать!

— Извините, — почему-то тихо произнесла Френсис. — Я что-то не так сказала? Это слово звучит по-другому? Я хотела изучать русский язык, но мне сказали, что я не могу выбирать сама: чему положено, тому нас и учат.

— А как же со свободой? — перестав смеяться, спросил Петр-Амая.

— С какой свободой? — не поняла Френсис.

— Ну, с той, которой у нас нет? И которой у вас так много? Почему же ты не стала пользоваться той свободой, когда хотела изучать русский язык?

Френсис молча подошла к прибою. Чистая прозрачная вода накатывалась на разноцветную гальку с шумом и шипением и откатывалась назад. Она молча корила себя: если и дальше она себя так будет вести, еще неизвестно, что будет с этой неожиданно подвернувшейся работой. Из Иналика только Френсис и Перси повезло: приехал Чарлз Джонсон-младший, или Уви, и сказал, что Американской администрации требуются молодые, энергичные и образованные сотрудники для работы над будущей книгой. Община долго советовалась, и наконец решено было рекомендовать Перси и Френсис…

Ветер дул со стороны лагуны, с юга, но прибой все же бил в берег, и за его гребнем, на спокойной глади сидели кулички, белые чайки и смотрели на Френсис.

Она вдруг почувствовала себя глупой маленькой девочкой, и ей стало обидно-обидно и сразу же захотелось домой, в свой родной Иналик, к привычным темным и вечным скалам, так долго теплым в солнечные летние дни.

Петру-Амае тоже было неловко. Он мысленно ругал себя за то, что ввязался в неуместный спор, да еще так бестактно смеялся. Просто ему казалось, что на том берегу уже давным-давно отказались от грубых, примитивных суждений о Советском Союзе. Но, видно, еще были живы представления прошлого века, неуклюжие попытки унизить великую страну, выставить в худшем свете ее жизнь.

— Дорогая Френсис, — Петр-Амая дотронулся до ее плеча. — Не обижайтесь на меня. У нас впереди интереснейшая и прекрасная работа. И когда вы захотите, вы всегда можете приезжать в этот старый Уэлен и спать в меховом пологе.

Френсис посмотрела на Петра-Амаю.

Он впервые так близко видел ее большие серо-зеленые глаза. Цветом и изменчивостью они были словно вода Берингова пролива. Девушка смотрела долго и пристально, а потом в смущении отвела взгляд, устремив его вдаль, за мыс, который скрывал ее родину — остров Малый Диомид.

 

Глава пятая

Петр-Амая на этот раз имел возможность как следует рассмотреть Сергея Ивановича Метелицу. Начальник был довольно высок ростом, светловолос. Крупные и огрубевшие от возраста черты лица отличались правильностью, если не считать несколько полноватых губ. Сергей Иванович носил небольшую бородку и усы. Внешностью своей Метелица вполне соответствовал тому представлению о типично русском интеллигенте, которое сложилось у Петра-Амаи от чтения классических произведений русской литературы. Кстати, среди многих других книг компактное, довольно дорогое собрание сочинений Льва Николаевича Толстого занимало видное место на полках кабинета начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Метелица разговаривал по телефону с начальником Американской администрации Хью Дугласом. На видеоэкране американец выглядел усталым, несколько одутловатое лицо его, однако, светилось доброжелательностью и радушием.

— Я решил предоставить статут специального помощника Петру-Амае, главному редактору книги о строительстве…

Изображение Петра-Амаи появилось на среднем видеоэкране. Точно такое же изображение должно было появиться перед Хью Дугласом.

— Дорогой мистер Метелица! — Хью широко улыбнулся. — Это ваше дело… Честно говоря, я еще не успел познакомиться со своим штатом и всеми помощниками… Одним больше, одним меньше — какая разница? Меня заботит другое. Не пора ли нам снова встретиться? Я готов опять приехать к вам, но, по-моему, настала пора, дорогой мистер Метелица, вам ответить визитом.

— Хорошо! — с готовностью ответил Метелица. — Мы прилетим вместе с Петром-Амаей.

— Берите хоть весь штат помощников! — весело произнес Хью Дуглас. — Всем будем рады!

— Мы прилетим вдвоем, — еще раз уточнил Метелица.

— Летите в Ном, — сказал Хью. — Здесь, в Уэльсе, никаких достопримечательностей нет, да и постройки, возведенные для строителей, такие же, как на вашем берегу. Поэтому давайте встретимся в старом добром и славном Номе.

— Хорошо, — ответил Метелица. — Сегодня к вечеру будем.

Он выключил видеотелефон. Изображение Хью Дугласа вместе с улыбкой медленно угасло на экране.

Трасса полета пассажирских летательных аппаратов, и в том числе большого парадного вертостата начальника Советской администрации, из Уэлена в Ном проходила чуть южнее обоих островов в Беринговом проливе. Метелица попросил пилота пролететь так, чтобы был виден поселок Иналик на Малом Диомиде.

Море в эту пору короткого арктического лета свободно ото льда. Чистая вода простиралась далеко на север.

Вертостат сбавил скорость, и усиленный динамиком голос пилота возвестил:

— Пересекаем Международную линию изменения дат! Вместо вторника на ваших календарях вчерашний понедельник!

— Ну вот, Петр, прилетели во вчерашний день! — весело сказал Метелица, придвигаясь к широкому иллюминатору.

Иналик располагался ближе к южной оконечности островка.

Метелица внимательно разглядывал крохотное селение, домики, прилепившиеся к голому скалистому берегу.

У воды, на узенькой галечной полоске виднелись люди. Две байдары лежали на берегу, третья находилась на плаву. Женщины разделывали моржа.

Когда вертостат взял курс на мыс Принца Уэльского, Метелица откинулся в кресле и подумал: «Никогда не видел более неудобного места для человеческого жилья!»

От Уэльса вертостат повернул на Ном, пересекая водную гладь залива Нортон, на которой то и дело попадались большие и малые суда. В основном это были рыбаки. Большинство — парусные суда: в двадцать первом веке на морских судах часто использовали силу ветра, чтобы не загрязнять воду. К тому же ловля рыбы и не требовала больших скоростей.

Ном открылся на низком, болотистом берегу залива. Причальная мачта высилась недалеко от старого аэродрома, и воздушный корабль, снижаясь, давал возможность пассажирам полюбоваться старинным аляскинским городком. Зеленая тундра вокруг изобиловала какими-то каналами с желтыми отвалами по берегам. Точно такие же отвалы высились ближе к морскому берегу. Это были следы деятельности больших золотодобывающих драг, разрушенный остов одной из которых можно было разглядеть на окраине города.

Население Нома уже долгие годы не превышало десяти-одиннадцати тысяч человек. Большинство — эскимосы, выходцы с острова Святого Лаврентия, потомки жителей Кинг-Айленда и других, ныне уже не существующих поселений.

Среди встречающих Петр-Амая с удивлением увидел Френсис Омиак. Встретившись с ним взглядом, она широко улыбнулась и помахала издали рукой.

Первым с вертостата сошел Метелица, радушно встреченный Хью Дугласом.

Во вместительной машине с яркими фирменными знаками Американской администрации строительства Интерконтинентального моста гости и хозяева по широкому шоссе направились в Ном. По сторонам дороги лежало болото с чахлой растительностью.

— Это шоссе, — сказал Хью Дуглас, — было выстроено еще во времена второй мировой войны, в середине прошлого века. Ему уже скоро сто лет, а как оно выглядит! В те годы с аэродрома, где вы только, что приземлились, в воздух поднимались примитивные, перегруженные топливом для долгого пути винтовые самолеты и летели по трассе: Ном — Уэлен — Анадырь — Марково, Сеймчан — Якутск — Киренск — Красноярск — и далее в Москву, а потом на Западный фронт… Наши ежегодные собачьи гонки из Фербенкса в Ном — легкая прогулка по сравнению с таким перелетом!

Хью Дуглас на секунду умолк и вдруг значительно произнес:

— Удивителен был порой человек прошлого!

— Человек вообще явление удивительное, несмотря на всю его кажущуюся обыденность, — отозвался Метелица.

— Вы, как всегда, правы, товарищ Метелица, — с улыбкой по-русски сказал Хью Дуглас.

— А вы говорите по-русски? — спросил Метелица Френсис.

— К сожалению, нет, — покраснев, ответила девушка.

— Зато она знает эскимосский, английский и понимает по-чукотски, — пришел на помощь смутившейся Френсис Хью Дуглас. — Но русский язык все же вам придется изучить, Френсис.

— Хорошо, — ответила девушка.

— А нам бы с вами, мистер Дуглас, не мешало поучиться местным языкам, — сказал Метелица.

— Вот Френсис и будет учить меня эскимосскому, — ответил Хью Дуглас.

— А вам, — Метелица повернулся к Петру-Амае, — придется меня поучить чукотскому…

— Я эскимос, Сергей Иванович, — напомнил Петр-Амая.

— Да? — смутился Метелица и зачем-то сказал. — Ну, ничего.

Машина тем временем въехала в ту часть города, которая была сохранена как память о великих временах «золотой лихорадки». Один за другим тянулись увеселительные заведения, или «салуны». На противоположной стороне улицы в ряд стояли молельные дома и церкви, начиная с довольно ветхой постройки Пресвитерианской церкви, старейшей на Аляске, и кончая сравнительно новым молельным домом «Бахай-веры», сооруженным из модного строительного материала, имитирующего снежные глыбы. Молельный дом своей архитектурой равнялся на снежный дом-иглу гренландских и североканадских эскимосов.

Петр-Амая всматривался в облик города, о котором много слышал. Здесь ему ни разу не доводилось бывать.

— Я заказал вам номера в самой старой гостинице города, — сказал Хью Дуглас, когда машина остановилась возле низкой и длинной постройки. — А вот и сам владелец!

У порога стоял эскимос. Он был одет слишком торжественно, даже при галстуке, хотя эта древнейшая часть одеяния человека допускалась только в исключительных случаях, как фрак в прошлом веке.

— Саймон Галягыргын! — представился владелец гостиницы. — Добро пожаловать в мою ярангу!

Последние слова он произнес на чукотском языке.

Петр-Амая впервые в жизни видел соплеменника в таком качестве — владельца самого что ни на есть настоящего капиталистического предприятия. Вглядывался, всматривался в него, стараясь найти во внешнем облике какие-то особые черты. Но ничего такого примечательного не было ни в лице, ни в одежде Саймона Галягыргына, если не считать галстука. Будто он только что вернулся с моря, снял с себя нерпичьи торбаза и штаны, повесил на стену старый гарпун и моток хорошо выдубленного лахтачьего ремня с древним костяным кольцом, украшенным орнаментом, напился чаю и переоделся. Его широкое, темное от ветра и мороза лицо красили пристальные, глубокие черные глаза, светящиеся недюжинным умом.

Гости вошли вслед за хозяином в просторный вестибюль гостиницы «Сивукак».

За ленчем, накрытым в просторном зале с видом на залив Нортон, подавали знаменитых аляскинских крабов и заливное из нерпичьих ластов.

— Вы уже привыкли к местной кухне? — вежливо осведомился Хью Дуглас у Метелицы.

— Чего мне только не доводилось есть за свою жизнь! — весело ответил Метелица. — Пробовал даже варанов в Юго-Восточной Азии и черт знает что еще! А вот у председателя Уэленского Совета, или, по-вашему, мэра, Ивана Теина ел моллюски из моржового желудка.

После ленча Метелица и Дуглас удалились в отдельный номер, чтобы поговорить без свидетелей. Безмолвный официант принес кофе и, уходя, тщательно прикрыл за собой дверь.

— Я с удивлением узнал, что жители острова Малый Диомид категорически против строительства моста, — начал Метелица. — Это может неблагоприятно отразиться на общей атмосфере и, если хотите, на престиже строительства. Мост должен соединить не просто берег с берегом, а прежде всего народы, живущие на этих берегах… Я тщательно ознакомился с проблемой и, честно скажу, в полном замешательстве. Малый Диомид, как и остров Ратманова, — это главные опоры моста. Так или иначе мы затронем местных жителей, их селение — избежать этого никак нельзя.

— Вы совершенно правы, мистер Метелица, — спокойно сказал Дуглас. — И, к сожалению, другого такого места, как Берингов пролив, не существует на земном шаре, чтобы воплотить идею соединения материков…

— Вы меня простите, — снова заговорил Метелица, — это ваше чисто внутреннее дело, но поскольку я в какой-то мере причастен к строительству, то не могу не беспокоиться о судьбе жителей Иналика. Ведь речь идет о людях, об их образе жизни и, наконец, об уникальной культуре, которой больше нет нигде в мире!.. Я уверен, что и вам это не безразлично, мистер Дуглас.

Некоторое время Хью Дуглас молчал, со вкусом допивая остывший кофе. Покончив с этим и вытерев губы белоснежной салфеткой, он почти торжественно начал:

— Дорогой товарищ Метелица! Вы напрасно плохо думаете об американском правительстве. Впрочем, я вас понимаю. Мы, люди прошлого века, часто по инерции мыслим категориями вчерашнего дня. Так вот, я должен сказать вам, возможно даже официально заявить, что жители Иналика получат даже больше того, о чем мечтали! О, они будут весьма благодарны!.. А сейчас, чтобы развеять ваши беспокойные мысли, приглашаю посмотреть цветные панорамы будущего моста, которые мы получили утром от художника Якова Цирцеиса.

В просторном затемненном зале собрались и многие жители Нома. Должно быть, здесь когда-то размещался кинотеатр: потертые кресла стояли в ряд.

Голографическое изображение моста впечатляло. Это было воистину сооружение космической эры человечества!

Подступы к величественному мосту начинались далеко на обоих материках, плавно подходили к берегам и затем как бы возносились на высоту нескольких десятков метров. Само сооружение чем-то отдаленно напоминало старый мост Золотые Ворота в Сан-Франциско. Может, Яков Цирценс знаком с проектом американского инженера Стросса?

Под мостом, далеко внизу, текли воды пролива, бессильно бились о его несокрушимые опоры. Среди колоссальных переплетений, толстенных тросов виднелся островок Малый Диомид. Там, где стояли домики Иналика, было пусто.

Френсис еще раз всмотрелась в изображение, чуть склонилась в сторону: голографическое изображение можно было разглядывать с нескольких точек. Но Иналика все равно не было, или его попросту забыли изобразить, или…

Френсис стало не по себе. Она тихо встала и вышла из зала.

На улице уже стемнело. Но в небе еще не зажигалось ночное освещение. Когда оно было изобретено, темные ночи превратились в яркие искусственно освещенные дни, но потом люди спохватились и вернулись к ночному звездному небу, а само вечернее освещение оставили лишь таким, чтобы пешеход или проезжий могли найти путь.

Плескалась вода в заливе Нортон, и где-то далеко, на краю городка, изредка взвывала собака. В ярко освещенном салуне «Савой» метались тени и слышалась глуховатая музыка и отчетливо — ритм.

Френсис почувствовала чью-то руку на плече и обернулась.

Это был Петр-Амая.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Мне просто захотелось выйти на свежий воздух, — ответила Френсис.

Некоторое время они стояли молча, глядя на огни стоящих в заливе судов. Порой группа огней начинала двигаться, слышалось тарахтенье — здесь еще порой пользовались давно устаревшими моторами внутреннего сгорания, пожиравшими огромное количество горючего.

— Ну как работается на новом месте? — спросил Петр-Амая.

Френсис ответила не сразу.

— Я очень обрадовалась, узнав, что меня берут на работу для книги, хотя до сих пор еще не знаю, что буду делать… И вот я уже специальный помощник начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста. Никто в моем возрасте в Иналике не мог и мечтать об этом! Отец уже подумывает заказать новый дом, попросторнее: у меня теперь такое жалованье, столько денег, сколько не получает и десяток наших охотников. И всем этим я обязана мосту… И сегодня я увидела мост таким, каким он будет на самом деле. Панорама или фото не дают такого живого впечатления, как голограмма. Это и вправду другая земля, другая жизнь… Но нет там места Иналику…

В голосе Френсис слышалась такая печаль, такая тоска, что Петру-Амае даже показалось, что Френсис плачет.

— Не плачьте, Френсис… Вы видели только изображение. Голограмма снята с макета и потом смонтирована с голограммами берегов.

— Но ведь там нет Иналика! Значит, уже известно, что Иналика не будет! Неужели они все же решились на это?

Теперь Френсис не плакала.

Петр-Амая не знал, как себя держать. Полторы сотни людей живут на островке, в условиях, быть может, худших на всем земном шаре. С точки зрения здравого смысла, им нужно переселиться. Может быть, они даже выиграют, от этого… Но…

— Возможно, что я откажусь от работы, — неожиданно произнесла Френсис. — Я не могу…

Петр-Амая произнес:

— Френсис! Я не верю, что нельзя найти выход… Вот увидишь, милая Френсис, все будет хорошо…

Последние слова Петр-Амая произнес неожиданно для самого себя нежно и мягко.

— Сергей Иванович Метелица на вашей стороне. А это много значит, — добавил Петр-Амая.

Френсис встрепенулась:

— А вы уверены, что он понимает нас, то есть моих земляков?

— Думаю, что понимает.

— Но все-таки он белый человек…

Петр-Амая от неожиданности даже рассмеялся.

— Какой же он белый человек? Сергей Иванович?

— А кто же он? Не чукча же и не эскимос, — удивилась в свою очередь Френсис.

— Не в том смысле белый человек, как ты сказала, — принялся объяснять Петр-Амая. — У нас давно нет такого деления на белых и небелых.

— Официально у нас тоже нет, — сказала Френсис. — Но в каждом взгляде и в рассуждении, если они даже внешне проникнуты так называемой заботой, чувствуется белый человек, его превосходство. Может быть, он даже не замечает этого, а ведет себя так…

— Вы думаете, что и Метелица тоже такой? — с ноткой обиды спросил Петр-Амая.

— Не знаю, — нерешительно ответила Френсис. — Но он не чукча и не эскимос, — повторила она.

Петра-Амаю поражала в девушке неразличимость границы между ее чертами детскими и чертами взрослой женщины. Иногда ему хотелось говорить с ней как с ребенком, просто и прямолинейно воспринимающим действительность, утешать и гладить по голове. Но едва Петр-Амая проникался таким настроением, как Френсис начинала казаться вполне взрослой, женщиной.

Они шли по затемненной улице Нома, удаляясь от залива Нортон. Ветер принес запахи тундры — мха, трав, наливающихся ягод, — отрывистый, оборванный крик птицы.

— Как хорошо, что люди сумели это сохранить! — вздохнула Френсис.

Петр-Амая понял, что она имела в виду.

— Да, это прекрасно, — согласился он вежливо, стараясь найти верный тон. — А было время, когда начали сомневаться, что Земля вообще будет сохранена.

— Я читала об этом, — отозвалась Френсис. — Но только мне кажется, что, сохраняя природное окружение, птиц, чистый воздух, чистое небо, люди забывают, что есть нечто и внутри человека. Мне иногда трудно думать о людях, трудно их понимать…

— Почему? — спросил Петр-Амая.

— Не знаю, — Френсис пожала острыми плечиками. — Внутри человек остался таким же непознанным до конца, каким был всегда…

Иналикцы почитались на Аляске чудаками. Возможно, их даже тайно недолюбливали свои же соплеменники, вынужденные ютиться в Номе и в других городах полуострова. Зло подшучивали над ними за их приверженность к исконной культуре, языку и еще за отказ пользоваться лазерным оружием для охоты на моржа и кита.

А сколько претерпела Френсис в Номской школе! Нередко втихомолку плакала возле полусгнившего остова старой байдары, когда-то служившей наглядным пособием. Девочка садилась на теплое, побелевшее от времени дерево и молча гладила округлые стойки, вспоминала родной Иналик, косую волну в проливе, идущую с севера на юг, стремительный полет тупиков и длинношеих бакланов.

Многие эскимосы в Номе уже не говорили на родном языке. Но от этого не перестали быть эскимосами. Где-то в глубинах сознания они понимали, что утратили нечто существенное, словно часть своего живого тела, часть крови, души. И это сознание ожесточало, вызывало непонятную злость к крохотной части соплеменников, упрямо цепляющихся за свой голый островок, свой язык и свой образ жизни, интересующие лишь исследователей этнографии арктических народов.

Вспомнились слова Адама Майны: «Самое ценное у нас — это наше прошлое. Пока у нас оно есть, мы представляем интерес для себя и для других. У нас есть чем гордиться. И наше будущее — это сохранение нашего прошлого…»

Френсис неторопливо раздевалась и вспоминала ярангу в старом Уэлене, полувыветрившийся запах костра. Тело помнило обволакивающую нежность оленьей постели, одеяла из пыжика. А каким сладким было погружение в сон, долгое пробуждение, словно возвращение из путешествия в страну нежного забвения…

А здесь сон все не идет и не идет, и уже за окном небо побледнело и наступила предутренняя тишина, настоящий покой, когда спят и звери, и птицы, и даже неугомонный человек впадает в забытье перед беспокойным своим пробуждением.

Закрывая глаза, она снова видела уэленскую ярангу и улыбающееся лицо Петра-Амаи, блеск его ровных белых зубов, непокорную черную прядь волос на лбу и даже слышала его голос, его манеру чуть растягивать слова, словно помещая между ними невысказанное, затаенное размышление.

Оказалось, уэленцы такие же люди, как и жители Иналика, аляскинские эскимосы. Ведь у них такой же в основе язык, обычаи, образ жизни, сказки, песни и танцы, и в то же время — совсем другой народ! В прошлом веке в отношениях между Соединенными Штатами и Советским Союзом существовало такое понятие — «железный занавес». Френсис знала, что это лишь словесное обозначение взаимоизоляции двух великих держав. И все же это порой представлялось в виде огромного проржавевшего железного занавеса, гнущегося под ветром и гремящего под дождем как раз между островами Малый Диомид и Ратманова. Но не «железный занавес», а что-то другое, неуловимое чувствовала Френсис между собой и Петром-Амаей. Она старалась понять, распознать эту невидимую преграду. А может, это следствие, как объясняли ей в школе, разных общественных систем, разности между коллективизмом и индивидуализмом, свободой выбора и ограничением этой свободы в условиях коммунизма?

Френсис хотела задать эти вопросы самому Петру-Амае, но случая удобного не подвертывалось, и к тому же собственная робость мешала. С другой стороны, Френсис смутно подозревала, что такими вопросами она может поставить Петра-Амаю в затруднительное положение. Вспоминая его манеру говорить, она предполагала, что Петр-Амая не ответит прямо и ясно. И еще: она остро и с некоторой обидой чувствовала его отношение к себе как к младшей, иногда попросту как к маленькой девочке. Особенно это проявилось тогда, в то утро, в яранге старого Уэлена.

Френсис едва дождалась утра, и утро принесло радость: Петр-Амая летел вместе с ней на Малый Диомид, в Иналик для встречи с Джеймсом Мылроком.

Маленький вертостат старой аляскинской компании воздушных сообщений пересек залив Нортон и через Теллер и мыс Принца Уэльского взял курс на остров. Малый Диомид сливался со своим большим собратом, и лишь по мере приближения воздушного судна он как бы отделялся от крутых берегов острова Ратманова и принимал самостоятельные очертания. Зелень еще не потускнела и окрашивала ближайшую воду, слегка затемняя ее своей тенью.

Пролетели отдельную скалу — островок Фаруэй, облепленный птицами.

Со стороны мыса Принца Уэльского Малый Диомид выглядел всего-навсего голым островом без всяких признаков жизни, если не считать ретрансляционную антенну на плоской его вершине. Она безжизненно поблескивала металлом, отражая лучи холодного северного солнца. Сегодня направление ветра позволяло вертостату подойти к острову с южной стороны. Открылась захватывающая дух картина Берингова пролива, более впечатляющая, чем голографическое изображение, вызывающее недоверие слишком дотошной достоверностью.

Справа по курсу оставался Малый Диомид. Остров Ратманова наступал слева, открывая на горизонте массив мыса Дежнева. Там вдали, за окончанием Азиатского материка, — бесконечный простор Ледовитого океана с плавающими льдинами, стадами моржей и китов, тюленей, с низко летящими над водой птичьими стаями…

Вертостат зашел на посадку, повинуясь наземным автоматам.

Встречающие толпились на небольшой ровной площадке, шириной не более чем два десятка метров. Из клочков почвы, чудом занесенной на остров, росла густая, еще не успевшая пожелтеть трава: она ежегодно щедро удобрялась свежей кровью морских зверей.

Джеймс Мылрок крепко пожал руку Петру-Амае и представил его встречающим, не забыв добавить, как это водилось среди арктических народов, что он сын такого-то. Когда было названо имя Ивана Теина, по толпе прошел гул оживления и одобрения.

Эскимосское селение почему-то напомнило Петру-Амае Кавказ, грузинские деревни, уютно приткнувшиеся к могучим склонам гор, словно ищущие защиты. Но там жилища утопали в зелени виноградников и садов, а здесь лишь редкие пятна чахлой зелени пробивались меж нагромождений серого камня, кое-где покрытого голубоватым лишайником.

— У нас отеля нет, — извиняющимся тоном сообщил Джеймс Мылрок. — При школе есть гостевая комната. Правда, там уже живет один человек. Но имеется свободная кровать.

— Я буду жить там, где вы меня поместите, — с улыбкой отозвался Петр-Амая. — Не забывайте, что мои предки жили в тесной яранге и не жаловались.

Тропинка, пробитая между каменных глыб, тянулась к приметному двухэтажному зданию, обращенному большими окнами на Берингов пролив и остров Ратманова. Внизу оставался стремительный поток, необыкновенная, единственная в мире морская река, соединяющая воды двух великих океанов.

Угадывались следы старых мясных хранилищ, замененных на вместительные холодильники. Иногда на пути вдруг возникала глубоко укоренившаяся в скальном грунте побелевшая китовая челюсть.

Джеймс Мылрок шел легко и свободно, привычный к крутым улицам родного селения. На крылечке школы он не обнаружил ни одышки, ни учащенного дыхания.

В просторной комнате, с двумя диванами-кроватями, за столом сидел полный человек и что-то торопливо писал.

Он обернулся и вдруг широко улыбнулся одними губами, обрамленными тонкими черными усиками.

Трумэн-Кеннеди Джонсон! — отчетливо и громко произнес он. — Представитель Федерального правительства, уполномоченный по вопросам переселения.

Глаза Трумэна-Кеннеди светились в узких прорезях, и во всем его облике, в чертах лица ничто не указывало на то, чтобы он или его отдаленные предки близко стояли к какой-нибудь президентской фамилии.

— Я родился в Номе, и мой дед в прошлом веке был президентом корпорации «Берингов пролив», или «Каверак», — продолжал Трумэн-Кеннеди. — В нашем роду принято старшим детям давать имена президентов.

Петр-Амая назвал себя.

— Я слышал о вас, читал книги вашего отца, — сказал Трумэн-Кеннеди. — Надеюсь, что в будущей Книге о строительстве моста вы хоть упомянете меня.

— Что вы имеете в виду? — вежливо осведомился Петр-Амая.

— Весь Иналик переезжает на Кинг-Айленд! — почти торжественно заявил Трумэн-Кеннеди.

Изумление на лице у Петра-Амаи было так явно, что Трумэн-Кеннеди громко засмеялся и весело продолжал;

— Да-да! Мне удалось их уговорить, и, поверьте, это было не так уж трудно, как казалось на первый взгляд.

Странное было состояние у Петра-Амаи. Вместо того чтобы почувствовать облегчение, он ощутил нечто вроде жалости и даже разочарования.

Он сел на диван-кровать, медленно стянул с себя куртку: в комнате почему-то было жарко натоплено.

— Как же вам удалось это сделать?

— Деньги! — коротко произнес Трумэн-Кеннеди. — И напрасно кое-кто утверждает, что времена изменились. Пока существуют деньги, многие проблемы будут решаться теми, у кого они есть в достаточном количестве!

Трумэн-Кеннеди порылся среди разбросанных бумаг, достал одну, быстро пробежал глазами.

— Между прочим, в вашей печати уже появились сочувственные статьи о якобы жалкой судьбе жителей Иналика. Вот статья из газеты «Полярник», издающейся в бухте Провидения. Насколько мне известно, там живут родственные жителям острова Святого Лаврентия эскимосы. Так вот некий Гаймисин, подписавшийся историком, выражает сочувствие иналикцам, оказавшимся в трудном положении в связи со строительством моста. И делает вывод: такова судьба малых народов в капиталистическом обществе. С ними, мол, не считаются, их мнение не является решающим — словом, бедные, бедные эскимосы Аляски! Кстати замечу, ЧТО этот Гаймисин не первый и, думаю, не последний сочувствующий… И вот еще: газета «Тихоокеанский вестник» вдруг высказалась вообще против моста… Я очень рад, что вы приехали. Вы своими глазами можете убедиться в том, что может сделать для своих граждан такая великая страна, как Америка.

Распахнулась дверь, и в проеме показалась растрепанная, задыхающаяся Френсис. У нее был такой вид, словно за ней кто-то гнался.

— Они согласились! — выкрикнула она, переведя дыхание. — Согласились переселиться на Кинг-Айленд!

Петр-Амая, сдерживая себя, спокойно сказал:

— Я рад, что все затруднения позади. Думаю, что человечество оценит эту жертву иналикцев.

— Многие могут даже позавидовать им! — вставил Трумэн-Кеннеди. — Каждая семья получает бесплатно, заметьте, бесплатно, дом, полностью обставленный мебелью, с водоснабжением, коммуникационными средствами. Не дом, а настоящий дворец! Далее — полностью механизированное охотничье снаряжение: лодки, оружие и так далее. Бесплатное медицинское обслуживание, освобождение от платы за обучение в университете, если кто пожелает учиться… Далее, в компенсацию за эту пустынную скалу входит снабжение продовольствием, необходимым для жизни всех иналикцев сроком на пятьдесят лет. Вы представляете — полвека можно ничего не делать! Не работать, не беспокоиться ни о чем и даже не трогать счет в банке!

Трумэн-Кеннеди, похоже, даже сам распалился от собственной речи и неожиданно закончил ее так:

— Эх, родиться бы мне на острове Иналик! Забросил бы к черту свою службу и переселился на Кинг-Айленд, охотился, рыбачил и ни о чем не думал!

Но в глазах Френсис не было радости.

Не было радости и в голосе Джеймса Мылрока, когда он по системе внутренней связи вызвал Петра-Амаю и пригласил на обед.

— Я знаю, что Френсис у вас, — сказал Джеймс. — Пусть и она тоже придет.

Дом Мылрока стоял на южной стороне острова, последним в ряду жилищ. Половина его опиралась на железобетонные сваи. Меж ними была сложена разная хозяйственная утварь, стоял ненадобный летом снегоход, а рядом бочки, приготовленные для зелени.

Внутри дом был достаточно просторен. Большая комната служила и столовой, и гостиной, и мастерской. Возле широкого окна, смотрящего, как и окна всех домов Иналика, на Берингов пролив, стоял стол-верстак с различными инструментами для резьбы по моржовой кости.

На столе с низкими ножками, окруженном китовыми позвонками, на продолговатом деревянном блюде дымились куски вареного моржового мяса.

Перси поздоровался с Петром-Амаей как со старым знакомым. Адам Майна уже сидел возле блюда и задумчиво разглядывал лезвие своего охотничьего ножа, служащего в данном случае столовым прибором.

С легким замешательством Петр-Амая вспомнил, что у него нет ножа.

Но, словно прочитав его мысли, Джеймс Мылрок подал гостю остро отточенный охотничий нож.

Адам Майна, пользуясь привилегией старейшего, прочитал молитву, потом первым выбрал кусок, потрогал его с разных сторон кончиком ножа, поддел и протянул Петру-Амае.

— Попробуй, это хороший кусок.

Первым осторожно положил на край деревянного блюда обглоданную до белизны кость Адам Майна, посмотрел через стол на Петра-Амаю и спросил:

— И что же ты думаешь о нас?

Петр-Амая растерянно огляделся.

— Что ты думаешь о нас, решившихся покинуть Иналик?

— Думаю, что все человечество… — начал, откашлявшись, Петр-Амая.

— Оставь в покое человечество, — перебил Адам Майна. — Кто-то из поэтов хорошо сказал: легко любить все человечество, а ты попробуй полюби соседа… А мы вот продали себя, свою независимость, свою самостоятельность. И не надо высоких слов о жертве в пользу человечества. Сколько себя помню, сколько прочитал книг, всякого рода ученых статей, кроме восхищенного любопытства все остальное человечество, живущее к югу от Полярного круга, никаких чувств к нам никогда не испытывало!

Петр-Амая всматривался в лицо старика. Его глаза, глубоко запрятанные, казались продолжениями морщин на лице. Кожа на лице напоминала кору старого дерева.

Жена Мылрока с помощью Френсис время от времени добавляла мяса на деревянном блюде. Иногда Петр-Амая ловил на себе мимолетный взгляд Френсис, словно теплый луч летнего солнца вырывался из-за тучи и ласково касался щеки.

— И все же, если призадуматься, — облизав пальцы, проронил Перси, — мы выиграли. Многие бывали на Кинг-Айленде и знают, что это хороший остров, намного больше и удобнее, чем наш Иналик. Там есть источники природной пресной воды, растут такие же травы, ягоды и даже в большем количестве, чем здесь. Я вчера весь вечер изучал планировку дома, чтобы внести в нее изменения по моему вкусу, и не нашел, чего бы можно было еще туда добавить.

— Попросил бы плавательный бассейн, — усмехнулся Адам Майна.

— Я плавать не умею, — отозвался всерьез Перси. — Ни к чему мне плавательный бассейн.

За молчаливым чаепитием Петр-Амая думал о том, как трудно будет этим людям свыкнуться с мыслью, что для них Иналика больше не существует… Хотя, на первый взгляд, вроде бы все сделано к лучшему: иналикцы с немалой выгодой переселяются на Кинг-Айленд, не изменяется их природное окружение, а сам остров останется на месте, став опорой гигантского сооружения, гордости человечества, покончившего навсегда со страхом войны. Связав материки, все транспортные артерии Старого и Нового Света, мост еще раз подчеркнет единство и уникальность человечества во вселенной.

 

Глава шестая

Сергей Иванович Метелица уезжал в короткий отпуск.

Подготовительные работы к сооружению моста шли полным ходом, и все было налажено так, что он мог спокойно отправиться к месту отдыха, в небольшое село Елизаветино под Ленинградом.

Большинство людей в начале третьего тысячелетия, за исключением нуждающихся в специальном лечении, давным-давно отказалось от пустого времяпрепровождения в так называемых домах отдыха и санаториях. Отдых заключался в перемене занятия. У людей напряженной работы, такой, как деятельность крупного инженера, руководителя большой стройки, научного коллектива, наибольшей популярностью пользовался отдых-работа в стиле «ретро».

Метелица собирался побыть месяц пастухом.

Незадолго до его отъезда с Малого Диомида вернулся Петр-Амая Теин и привез неожиданную новость о согласии тамошних жителей уступить островок.

Это намного облегчало проблему, хотя, честно говоря, такое простое решение несколько разочаровало Метелицу. Он и сам удивился этому странному ощущению: вроде бы выход из положения, и в то же время чувство какой-то легкой досады.

В проектировании моста Метелица непосредственного участия не принимал. Проект рождался в двух специально созданных институтах в СССР и США. Работу проделали с учетом не только всего, что требовалось для ее осуществления, но с учетом самых неожиданных мелочей. Порой Метелица, заставший еще неразбериху и суматошность больших строек конца прошлого столетия, ловил себя на мысли, что иногда ему скучновато на таком налаженном, как хорошая машина, строительстве.

В последнее служебное утро Метелица сидел на своем излюбленном месте, в мягком кресле у панорамного окна, открывающегося на Берингов пролив, и мысленно уже был в Елизаветино, босой, с легким кнутовищем через плечо.

А пока перед ним был сине-зеленый пролив, и Метелица понимал, что там, на мягких зеленых лугах, ему будет недоставать вот этого простора, необыкновенной шири и возникающего именно здесь реального ощущения шарообразности Земли.

Легко открылась дверь, и, обернувшись. Метелица увидел Теина.

— Сергей Иванович! Пришел прощаться.

— Рад вас видеть! — воскликнул Метелица, поднимаясь навстречу гостю.

Теин спросил:

— На чем поедете?

— Поездом. На этот раз решил твердо. Хватит летать! Пора соразмерять скорости со своим возрастом. А то стыдно подумать: я за свою жизнь совершил, может быть, с полсотни кругосветных путешествий, а мир остался где-то далеко внизу… Иной раз у меня такое ощущение, что я так и продолжаю лететь, не спускаясь на землю. Ужасно!

— А почему не на дирижабле? — удивился Теин. — Из Анадыря летает комфортабельный «Титаник», совместное владение «Раян-Эрлайнз» и Аэрофлота. Говорят, даже плавательный бассейн устроили на борту.

— Нет, твердо решил поездом. Сяду прямо на первой станции — в Дежнево.

Дежнево находилось на южной стороне мыса того же названия, и когда-то, еще в двадцатых годах прошлого века, здесь располагалось небольшое чукотское поселение. От тех времен остались следы больших яранг на небольшом возвышении, чуть поодаль от станционного здания трансконтинентальной железнодорожной линии, завершенной в конце прошлого столетия как продолжение знаменитой стройки тех лет — БАМа.

— Дней десять проедете, — задумчиво сказал Теин.

— Вот это и хорошо! — ответил Метелица. — Буду смотреть в окно, читать, размышлять… Кстати, как вы проводите отпуск?

— У меня отпуска нет, — ответил Теин. — Творческая работа, она ведь продолжается всегда… Хорошо, что дела сельского Совета налажены, вроде идут сами по себе.

— Но ведь бывает же у вас желание отвлечься?

— Я каждый день имею возможность отвлекаться. Пересеку лагуну, надену на себя охотничье снаряжение — и в море.

— Завидую, — вздохнул Метелица. — Ну, а если надо куда-то поехать, захочется повидать другие земли?

— В свое время, в молодости, я поездил вволю, — ответил Теин. — У нас при Союзе писателей есть так называемые Высшие литературные курсы. Вот они и посылают. Есть кругосветные путешествия, ознакомительные, либо выбираешь какую-нибудь страну И живешь там года два-три, изучаешь язык, культуру… А есть еще такое — задумываешь себе новое дело, осваиваешь, или едешь куда-нибудь учительствовать… Возможностей много.

— Знаете, Иван, — вдруг сказал Метелица. — Вот внук мой очень просится сюда. Да и дочь не прочь приехать.

— А жена? — спросил Теин.

— С женой мы разошлись еще в далекой молодости, — вздохнул Метелица. — Не выдержала она моей кочевой жизни.

— А разве нельзя было вместе ездить?

— Нельзя, — ответил после небольшой паузы Метелица. — Она выращивала новые сорта злаков. А куда от своего поля уедешь?

— А дочка?

— Пока училась, приезжала ко мне в каникулы, а теперь вот дома сидит, в Ленинграде.

Оба помолчали. За огромным окном сверкал Берингов пролив.

— Сергей Иванович…

Метелица по изменившейся тональности голоса Теина понял, что начинается серьезный разговор.

— Сергей Иванович, — повторил Иван Теин. — Сын меня беспокоит. Может, зря вы его взяли помощником…

— А что такое? — насторожился Метелица.

— Уж больно много разъездов. На ту сторону…

— А мне показалось, что он очень увлечен.

— Это верно, — вздохнул Иван Теин и добавил. — Особенно девочкой с Иналика, дочкой мэра.

— Френсис? — удивленно произнес Метелица, улыбнулся и продолжал. — Надо заметить, что вкус у вашего сына неплохой.

— Да у него уже была жена, и внучка у нас растет! — как-то торопливо и нескладно заговорил Теин. — Такое вот дело, сложное, трудное… Марина — это внучка — прямо не знает, где и жить, кого любить… А ведь девочка уже большая, школу кончает. Сейчас она в Крыму у деда и бабки. Я много лет надеялся, что Петр-Амая снова сойдется с женой. А эта Френсис… Ну что в ней такого? Молоденькая и, кажется, не очень и умная девочка.

— Да-а, — протянул Метелица. — А может, это временное, пройдет?

— Да нет, вроде бы у них такое, что сразу не проходит, — ответил Теин. — Да, может, и ничего, если бы была наша, советская!

— Ну, Теин! — с укоризной произнес Метелица. — Можно подумать, что вы еще находитесь в прошлом веке, когда жениться на иностранке считалось каким-то из ряда выходящим явлением… А если на это иначе посмотреть? С точки зрения укрепления дружбы? А? Торжественную свадьбу сыграем. В годы моей молодости были такие в моде, назывались комсомольские. Шуму на них было предостаточно, но гарантии прочности семейной жизни они все же не давали.

Видно, у Метелицы именно такая и была свадьба.

— Дело еще в том, — медленно заговорил Теин, — что они ничего не скрывают! Такое время. Все наружу, никаких секретов… Разговаривают в полный голос по международной связи!

Метелица пристально взглянул на собеседника.

— Ну, хорошо… Допустим, уволю его с поста помощника, который Петр-Амая, кстати, занимает номинально… Как объясню? А потом, он человек взрослый и разумный и сразу же поймет причину. А если это серьезно? А мы только усложним и без того непростое их положение и загубим чувство. Как-то, давным-давно, еще в молодости, я слышал от одного эфиопского крестьянина такое рассуждение: «Вот говорят, что все перед богом и законом равны. Все это ерунда! Есть люди неверующие, а еще больше таких, которым любой закон нипочем, и они всегда найдут способ его обойти.

Но есть одна вещь на земле, перед чем и впрямь все люди равны. Это — любовь! И в этом чувстве нет высших и низших, как нет одной любви прекраснее другой… Любовь имеет только одно для всех людей измерение — это счастье!»

Иван Теин старался внимательно слушать Метелицу, но внимание отвлекалось его же собственными размышлениями.

— А что же тогда делать? — спросил Теин.

— А ничего не надо делать! — решительно сказал Метелица.

— Но вот тут какое дело, — медленно продолжал Теин. — Община Иналика насчитывает всего лишь полторы сотни человек. Уже более полувека этот народ не растет, численность его не увеличивается. Хотя, надо сказать, и не снижается. Достигается это очень строгим соблюдением законов внутренней жизни, правил, установившихся издавна. Ни одна женщина у них не выходит замуж на сторону! Себе они могут брать жен со стороны, а отдать свою невесту — это грубое нарушение обычая… Так что любовь любовью, а тут такое намечается, что поневоле забеспокоишься, как все это предотвратить.

Метелица задумался. Похоже все же, что эфиопский крестьянин не совсем был прав. Да, перед любовью все равны — будь она в яранге, в хижине, в снежном иглу, во дворце или стандартной квартире многоэтажного городского дома, но все же…

— И даже в этом случае, — сказал он вслух, — надо дать возможность решать самой жизни.

— Возможно, что вы правы, — тяжело вздохнул Теин, поднимаясь.

— А на чем собираетесь возвращаться домой? — спросил Метелица.

— У меня парусная лодка, — ответил Теин. — Ветер попутный, часа через три буду в Уэлене.

— Погодите-ка!

Метелица вызвал помощника и отдал ему какие-то распоряжения. Теин стоял у большого окна и смотрел на пролив.

День вместе с солнцем уходил за Чукотский полуостров. Со всех сторон медленно, мягко, с какими-то ласковыми, теплыми дуновениями подбиралась ночь.

Журчала вода под острым форштевнем лодки, ветер низко гудел в тугом, легком парусе. Парус был ярко-желтый, как предписывалось инспекцией по безопасности плавания.

Скрылся за кормой крутой мыс Пээк, или мыс Дежнева на официальных географических картах. Низко стлались над водой птичьи стаи, пересекая курс. Время от времени из воды показывалась круглая, блестящая нерпичья голова, и большие темные глаза провожали долгим любопытствующим взглядом проплывающую лодку. Чуть поодаль прошло семейство моржей: видно, шли они на Инчоунское лежбище. Иногда показывался китовый фонтан, и черный острый плавник касатки прочерчивал воду.

Метелица не переставал поражаться жизнеобилию этих вод. Ему довелось долгое время жить на берегах теплых морей, которые были куда безжизненнее и пустыннее, нежели эти студеные воды. А здесь не бывало такого мгновения, чтобы в поле зрения не попалось какой-нибудь живности. И это стало возможным во многом благодаря тому, что человечество в конце прошлого века вдруг спохватилось, очнулось от бездумного, порой даже и бессмысленного уничтожения всего живого — зверей, лесов, живой чистой воды, воздуха…

Перед выходом в Тихий океан Метелица посмотрел назад и мысленно увидел взметнувшийся над водами, уходящий в сумерки наступающей северной ночи, гигантский мост в освещении неярких сигнальных ламп…

— Знаете, Сергей Иванович, — будто отзываясь на его мысли, сказал Теин, — часто, когда я выхожу в море и остаюсь один, смотрю на пролив и в воображении вижу мост.

— Я тоже, — ответил с улыбкой Метелица.

— И вот о чем думаю, — продолжал ровным голосом Теин. — Думаю, что от старого облика Берингова пролива уже ничего не останется. Это будет новый Берингов пролив…

— И что же, вам жалко старого?

— Нет, я не об этом, — тихо продолжал Теин. — Я хочу сказать о том, что в жизни все проходит: молодость, годы, способность живого воображения и даже старый Берингов пролив.

— И это закон жизни, — подхватил Метелица. — Но все — и молодость, и даже растраченные силы, передуманные мысли и пережитая любовь — остается в памяти человека, добавляет новые краски к его внутреннему облику.

Дул северный ветер, приглаживая волны у галечного берега. На железнодорожной станции разгружали платформы, и шум работающих механизмов доносился до открытого моря. Горели яркие светильники, и у входа в транспортный канал два маяка мигали дружелюбными огнями.

Пассажирский поезд отходил минут через двадцать.

Теин вошел вместе с Метелицей в вагон. Рассчитанное на долгое путешествие, купе представляло собой практически однокомнатный гостиничный номер с ванной.

На стене тускло светился включенный телевизионный экран. Возле постели, на тумбочке, стоял аппарат видеосвязи, светилось несколько кнопок для музыки.

Тепло попрощавшись с Теином, Метелица принял душ, переоделся и выключил в купе все, что можно было выключить, нажал кнопку звукового фона — шума лиственного леса — и погрузился в сон.

Утро разбудило его уже где-то далеко за Анадырем.

В широком окне мелькал подернутый осенней желтизной лес, перемеженный тоненькими белоствольными березками. Блестели озера, чистые реки отражали голубое с белыми облаками небо.

После долгого созерцания широкого и открытого моря с островами Диомида, серых скал и сине-зеленого пространства, неба такого же цвета, а чаще серой пелены облаков или тумана, сквозь который изредка виднелся остров Ратманова, глаза и вправду отдыхали на живой зелени, на обилии и разнообразии оттенков этого цвета.

Метелица пытался отвлечься от мыслей, от настоящего, прошлого, в особенности от будущего, искал в затерянных глубинах памяти полузабытое в детстве состояние, когда разум жил только тем, что впитывалось в данное мгновение через зрение.

Но, видимо, в детство невозможно вернуться ни в каком виде! Стоило немного ослабить внутреннюю волю, как мысли непослушно, неконтролируемо врывались в сознание, мешали друг другу, перебивали одна другую.

Поезд шел легко, плавно, словно лодка на тихой воде озера, хотя скорость для наземного транспорта порой была достаточно велика — около двухсот километров в час. Почти предельная для железнодорожного пассажирского сообщения, согласно предписаниям специальной санитарной службы по скоростям.

Мысли чаще всего обращались к месту, покинутому только вчера, и на мирный, ласковый пейзаж зеленой земли ложилась в воображении картина с беспрерывно летящими птичьими стаями, шумными вздохами моржей и китовыми фонтанами. Вспомнилась эскимосская легенда об образовании Берингова пролива, или Ирвытгыра, как называлось это место на чукотском языке. Она приводилась в книге местного писателя прошлого века Евгения Таю.

…Раньше вместо воды от одного берега к другому тянулась галечная коса с двумя горами. На заре жизни людей в этих местах один охотник сильно прогневал морских богов. Ибо возомнил он себя самым сильным, самым могущественным, способным делать все, что ему хотелось. И однажды, когда охотник плыл на одиночном каяке, на спину ему прыгнул неведомый зверь и стал когтями рвать сначала одежду, а потом и кожу на спине. Охотнику не удалось освободиться от зверька, и единственный путь к спасению был в том, чтобы плыть к берегу. Собрав все свои силы, охотник достиг берега, и ему удалось выброситься «а галечный берег вместе со зверьком. Это было существо, одинаково похожее и на маленького моржонка, и на нерпу, и на лахтака. Охотник снял с живого зверька шкуру и, ободранного, выпустил его обратно в море. Ночью ударила буря. Огромные волны перекатывались через косу. Люди в страхе бежали на две возвышенности — горы Имаклик и Иналик. Многие не достигли вершин, навсегда поглощенные разбушевавшимся морем. И ранним утром, когда разошлись тучи, утих ветер и взошло солнце, оставшиеся в живых люди вместо длинного перешейка увидели волны, широкий пролив и в нем два небольших острова — Имаклик и Иналик.

Так, согласно легенде, образовался Берингов пролив.

Странно, но эта легенда осталась лишь в книгах Таю, и она не приводилась в научных фольклорных сборниках. Правда, Таю утверждал, что старые фольклорные сборники недостоверны, ибо часто так называемые памятники устного творчества записывались у людей далеко не трезвых, в условиях, не предназначенных для повествования сказок, старинных легенд и сказаний.

А вообще, наука утверждает, что Берингов пролив образовался сравнительно недавно, и вполне возможно, что возникновение его запечатлелось в памяти живущих тогда людей.

Или же это тот самый «бродячий сюжет», который родил и библейский всемирный потоп, и погружение в пучины морские легендарной Атлантиды, и Сказание о невидимом граде Китеже?..

Как все же удивительно схоже человечество! Снаружи лишь тонкая корочка того, что обретено многовековой культурной историей, столетними миграциями, столкновениями и братаниями с другими народами, смешениями рас, взаимовлиянием языков, религий, обычаев, а чуть копни — устоявшиеся тысячелетиями те же общечеловеческие нравственные, психологические твердейшие основы, на которых неколебимо стоит одетый в разные одежды культур, рас, языков и даже социальных систем человек!

В этом Метелица убедился на своем опыте, работая в самых разных концах света, общаясь с людьми, далекими и по расстояниям, и по языкам, и по социальному положению.

Интересно ответил на вопрос, кем же он себя считает по национальности, Иван Теин. Он сказал со слабой улыбкой:

— Может быть, я представляю собой переходное звено к новому этническому типу — Человеку Севера. Ведь во мне и эскимосская, и чукотская, и русская, и татарская кровь.

И еще одним удивительным открытием для Метелицы была встреча с фанатичной приверженностью человека на Чукотке к своей земле. Это было понятно на юге, в той же Африке, где больше всего и пришлось ему поработать. Но там земля имеет еще и реальную ценность как предмет частной собственности, как живородящий источник благосостояния, еды, как колыбель всего живого… Правда, в этом не откажешь и здешним землям. Но если африканский житель буквально прикован к клочку, обработанному многими поколениями, то здесь, на вольных просторах тундры, вроде бы не должно быть такой привязанности к определенному месту… Но оказалось совсем не так. Быть может, именно здесь, где только камень, холодный берег, усыпанный разноцветной галькой, туманная и сырая тундра, и все это большую часть года покрыто снегом и представляет собой снежную ледяную пустыню, чувство к родной земле ощущается с какой-то обостренной силой.

И тем более странным и непонятным показалось такое скорое решение жителей Иналика покинуть родной островок. Правда, уж тут они не прогадали. Да и Кинг-Айленд, судя по всему, место куда более удобное во всех отношениях, нежели кусок голой скалы на самом ветровом потоке, в вечном тумане Берингова пролива.

Спокойно, хорошо было ехать в поезде.

Иногда для разнообразия Метелица ходил обедать в вагон-ресторан, полный туристов со всех концов света. Конечный пункт маршрута находился где-то на берегах Гибралтара. Дальше можно туннелем перебраться на Африканский материк. Многие туристы намеревались закончить путь на мысе Доброй Надежды…

Можно было занимать столик на открытом воздухе, на специальной площадке, защищенной от встречного ветра, но Метелица предпочитал сидеть внутри ресторана.

В одном из простенков висел большой рекламный плакат, сулящий необыкновенное путешествие в поезде через три величайших континента — Африку, Евразию и Америку. «От мыса Горн до Мыса Доброй Надежды»! — гласил плакат. «Скоро на первый поезд уже не будет ни одного билета! Спешите!»

На четвертое утро мелькнула мысль сойти на очередной остановке и пересесть на пассажирский дирижабль. Это случилось на подходе к Байкалу. Станция Бестужевская стояла прямо на берегу. За высокой стелой — памятником строителям Байкало-Амурской магистрали конца прошлого века — голубела гладь величайшего пресноводного водоема мира. Здесь, в интересах туристов, стоянку продлили. У самой воды горели костры и рыбаки-гиды варили уху из омуля.

Байкал для советских людей такого возраста, как Метелица, стал символом, знаменующим новый подход к природе. Именно с Байкала, с охраны его, начало формироваться главное правило любого технического сооружения: никакого вреда окружающей среде, полное сохранение природного баланса и существующего животного мира. С таким девизом строился и Южно-Якутский горно-металлургический комплекс, медное производство на Удокане, закладывались нефтяные скважины в Анадырской впадине. Трудно было, но правило соблюдалось. Кстати, освоение природных богатств в окрестностях Байкало-Амурской магистрали от собственно Байкала до мыса Дежнева уже к началу третьего тысячелетия обеспечило нашу страну всеми мыслимыми сырьевыми ресурсами в количестве, достаточном для действительного планирования экономики на десятки лет вперед…

На берегу, между железнодорожным полотном и водой, стояли старинные сибирские избы, украшенные затейливой деревянной резьбой. Кое-где даже виднелись поленницы дров, хотя Метелица прекрасно знал, что каждый дом получает в избытке любую энергию — для отопления, горячей воды, разных бытовых приборов. Но приверженность человека к открытому огню, зародившаяся в глубинах изначальной истории человечества, оставалась живой и была пронесена в двадцать первый век. И в памяти, всплыли услышанные еще в школе рассказы о первобытном человеке, впервые увидевшем огонь — зажженное молнией дерево, — ощущение близкого, живого тепла от пляшущих языков пламени. А вот когда первобытный человек самостоятельно добыл огонь, с этого момента и началась история энергетики человечества, история драматическая, приводившая к вооруженным столкновениям еще совсем недавно, в конце прошлого века.

Метелица обошел группу туристов, хлынувших к рыбакам, и подошел к чистой, спокойной воде. Присев на корточки, он ладонью зачерпнул воды. Да, байкальская вода была вкусна и холодна. И в чем-то она была похожа на воду старого науканского ручья на мысе Дежнева.

Купе было оборудовано специальной системой связи, и пассажир в любую минуту мог соединиться с самым отдаленным абонентом.

И вот в последние дни все больше стало одолевать искушение включить связь, поговорить с дочерью, с внуком Глебом. И сейчас, когда поезд снова тронулся, он уставился на аппарат, словно в заветную дверь, ведущую в мир. Метелица по внутренней поездной связи лишь попросил соединить его с Москвой… Он заказал номер в старой гостинице, в центре города, недалеко от кремля. Обычно ему предоставляли место в пригородном коттедже-номере на берегу Москвы-реки, в лесу. Но Метелице хотелось пожить именно в гостинице «Москва», когда-то в молодости такой любимой из-за своего местоположения в самом центре столицы. Здесь Метелица иногда ловил себя на мысли: вот проснется он в одно прекрасное утро — и окажется в далекой молодости: в старом Ленинграде, старой Москве. Но сам-то он будет моложе?.. Куда же ушло то прекрасное время? Куда оно исчезает, уходит? И почему этот вроде бы бесполезный вопрос снова и снова все чаще с годами возникает и мучает, не дает ночами спать даже в таком сверхкомфортабельном поезде? Почему чудо и загадка навсегда уходящего времени не только поражает воображение, но и ставит в тупик так называемый здравый смысл? Ведь когда он обратно вернется на Чукотку, все будет вроде бы и то, и все же не совсем то: ведь пройдет какое-то время. И это «не совсем то» не новое, которое появится в его отсутствие, а знакомое, привычное, но над ним уже прошло столько-то дней, прошло какое-то время… Жизнь, время, человек… Рассвет, день, сумерки… А где он сам нынче, Сергей Метелица?

Усилием воли он стряхнул с себя эти мысли.

Поезд пришел на Казанский вокзал, обновленный еще в прошлом веке, просторный и почти безлюдный.

Он спустился в прохладный вестибюль метро и через пять минут оказался на станции «Площадь Свердлова», под гостиницей.

Метелица получил у администратора плотную металлизированную карточку с магнитным кодом-ключом и поднялся к себе в номер.

Окна выходили на площадь.

Черной глыбой высился памятник Карлу Марксу. А ведь Метелица помнил этот памятник еще светлым. И как ни чистили, ни мыли, ни полировали гранит, он все больше и больше темнел. Видно, больше от выхлопных газов автомобилей, отравлявших в прошлом воздух почти во всем мире.

Раздался мелодичный звон вызова, и засветился экран дальней видеотелефонной связи.

— Здравствуй, папа!

— Здравствуй, Светочка! Знаешь, я только вошел в номер, не успел даже раздеться.

— Это что на тебе?

— Куртка из весенней, майской молодой нерпы, подарок моего друга Ивана Теина, — с оттенком хвастовства произнес Метелица. — А где Глеб?

— Глеб скоро будет, — ответила Светлана.

— Ну как ты живешь? — спросил он дочь чуть просевшим от затаенной нежности голосом.

— Спокойно, — ответила она своим любимым словом.

— Ну, это хорошо, — вздохнул Метелица. — Можно позавидовать.

— Думаю, что и ты не очень волновался в пути.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился Метелица.

— Связь-то у тебя была отключена.

— Верно. Эта проклятая штука не давала мне даже по ночам спать, — засмеялся Метелица. — Несколько раз чуть не включил, но удержался… Видно, современному человеку отсутствие связи с миром также дискомфортно, как нашему предку глухота, слепота…

— Я вижу, что ты настроен на длинные рассуждения, — улыбнулась Светлана. — Давай отложим их до вечера. Будем сегодня вечером у тебя с Глебом.

— А я не собираюсь здесь надолго оставаться, — сказал Метелица. — Спешу к своим коровам.

— Твоих коров уже пасет академик Филиппов, — со смехом сказала Светлана. — Ты и не представляешь, сколько было претендентов на твою путевку!.. В общем, тебе придется возвращаться обратно на Чукотку. Звонил Волков. Он ждет тебя.

— Тогда до вечера, — сказал Метелица.

— До вечера, — отозвалась дочь, и экран медленно погас, держа еще некоторое время затухающий, но уже бесцветный контур человеческого лица.

Метелица прошел знакомой дорогой мимо Исторического музея, свернул налево на улицу 25-го Октября и прошел к зданию, стоящему в глубине двора.

Этот отдел Совета Министров ему был хорошо знаком. Не раз он приходил сюда за свои долгие годы. Все ему здесь было хорошо знакомо, от цвета пола до прекрасного вида из окна — на старую Москву, на Кремль.

Геннадий Волков, курирующий строительство моста через Берингов пролив, когда-то работал вместе с Метелицей. Он был намного моложе, хотя и ему давно перевалило за восемьдесят.

— Ну как там белые медведи, моржи и полярные сияния? — весело спросил Волков, выходя из-за письменного стола и пересаживаясь в мягкое кресло возле низкого столика, на котором уже стояли чашки с кофе.

— Полярных сияний еще не видел, белых медведей тоже. Не сезон еще, — с улыбкой ответил Метелица. — А вот моржей насмотрелся.

Он всегда с некоторой завистью относился к умению Волкова вести самую серьезную и трудную беседу, казалось бы, в шутливом, легком тоне.

— Итак, вернемся к моим коровам, — сказал Метелица и вопросительно посмотрел на Волкова.

— На следующий раз обещаю путевку на высокогорье, к чабанам, — торопливо сказал Волков. — Чистый воздух, высоченные горы, тишина!

У Метелицы засосало где-то над желудком.

— В связи с тем, что жители острова Малый Диомид раньше назначенного срока собираются переселиться, американская сторона предлагает досрочно соединить берега…

— Как это? — удивился Метелица.

— Они предлагают сначала соединить остров Ратманова и остров Малый Диомид, — сказал Волков. — Наш и их остров. В виде символа.

— Но это нарушает график, — заметил Метелица. — Это соединение должно произойти в самом конце, как завершающий аккорд, хотя…

— С нашей стороны принципиальных возражений нет, да и проектный институт не видит этому препятствий, — сказал Волков.

— Честно говоря, вся эта история с переселением мне не нравится, — задумчиво произнес Метелица.

— Не понимаю, — насторожился Волков.

— По сути, их вынудили продать свою родину, — сказал Метелица. — И в том, что им предложили другой остров, даже несколько лучший в климатическом отношении и больший по размерам, — нет утешения. Они были жителями Иналика — так они называют свой остров, — этим они и отличались от остального человечества, от других эскимосских племен. А теперь и этого у них нет.

— Это дело американцев, — сказал Волков.

— Все это верно, — вздохнул Метелица. — Вот Иван Теин, книги которого ты, наверное, знаешь, рассказывал мне, что примерно такое же случилось у нас в середине прошлого века, когда наша страна в поисках экономических решений выдвигала разные идеи: то укрупнение, то концентрация, то еще что-то в этом роде. Тогда группа науканских эскимосов, интереснейшая народность со своим языком, со своей культурой, была переселена. Промежуточная ступень, звено между народами Азии и Америки, они потом почти полностью растворились в другой этнической и языковой среде… И когда я слушал рассказы Ивана Теина, прямого потомка науканских эскимосов, я чувствовал в его словах горечь неутихшей обиды…

— Я тебя понимаю, — кивнул Волков. — Твои чувства, твою озабоченность. Но ведь Малый Диомид — еще раз повторяю — территория Соединенных Штатов Америки! И тамошние жители — граждане США!

— Да, это верно, — согласился Метелица. — Кстати, до середины пятидесятых годов прошлого столетия жители острова Малый Диомид, как и все жители Аляски, считались русскими подданными…

— Это как же? — удивился Волков.

— Это длинная история, но тебе не помешает ее знать, коли уж ты курируешь нашу стройку, — сказал Метелица. — Аляска, как известно, перешла под власть Североамериканских Соединенных Штатов в 1867 году. Причем некоторые историки ошибочно считают, что она была продана. Это не совсем так. И этого не могло быть по той простой причине, что в 1861 году в России было упразднено крепостное право. А тогдашняя Аляска была землей, населенной людьми. На Аляске, кроме эскимосов, жили атабаски, алеуты, индейцы-тлинкиты и другие племена. Договор, если говорить точным юридическим языком, был договором об уступке на право управления территорией Аляски. И такой территорией Аляска была почти сто лет, и население ее считалось подданным России. Я своими глазами видел сертификаты о предоставлении американского гражданства аляскинцам, выданные в 1957 году, где в графе «прежнее гражданство» стояло — русский.

— Интересно! — с живостью отозвался Волков. — И все же это еще не основание для вмешательства.

— Я понимаю, — понуро ответил Метелица.

— Послезавтра тебя ждут на мысе Дежнева, — сказал Волков. — Туда наедет много народу.

Светлана уже сидела в номере за накрытым столом. В кресле у окна сидел рослый молодой человек, Глеб. В свои пятьдесят два года Светлана выглядела прекрасно, хотя пока еще остерегалась принимать искусственные омолаживающие препараты.

Она молча поцеловала отца.

Глеб обнял деда и сказал:

— Еду вместе с тобой. С трудом, но получил назначение на твою стройку.

 

Глава седьмая

Лодка шла легко, рассекая тяжелую, уже остывающую воду. Выходить в море на одиночной лодке в эту пору было довольно рискованно. Но Петру-Амае на этот раз хотелось приплыть на Малый Диомид морем. К тому же пассажирский дирижабль компании «Раян-Эрлайнз» отменил регулярные рейсы в Иналик.

Петр-Амая знал, что он хорошо виден обеим станциям по безопасности плавания — американской и советской.

Море было полно спешащих на юг птиц. Все летящее стремилось в одном направлении — к солнцу. Туда же плыли киты, моржи, тюлени…

Китовые фонтаны виднелись повсюду: в этом году китовые стада задержались в Чукотском море. На Инчоунском лежбище галечная коса уже опустела, если не считать нескольких туш старых моржей, задавленных молодыми и сильными особями.

На борту лодки имелся гарпун. Сначала Петр-Амая намеревался добыть нерпу, чтобы приплыть на остров не с пустыми руками, но утренний охотничий азарт к полудню поутих.

Его больше волновала предстоящая встреча с Френсис. Они сказали друг другу о своих чувствах все… Они пользовались старыми, не раз сказанными выражениями, но им казалось, что все эти нежные слова в их устах звучат свежо, по-новому и сокровенный их смысл ясен и понятен только им. Какое-нибудь пустячное выражение вызывало волну тепла и нежности, и тогда верилось, что такое же ответное чувство и тепло возникало и у Френсис, на другом берегу.

Петр-Амая был уверен, что он никогда так не любил и то, что было раньше, — это не настоящее, а так, пусть глубокое, волнующее, но все же увлечение.

Петр-Амая вздохнул. Громада острова Ратманова уже казалась близкой. Но это было обманчиво. Несмотря на ветер, довольно студеный, погода ясная. Уже негреющее солнце ярко освещало Берингов пролив. В южном направлении льдисто и холодно поблескивали удлиненные корпуса огромных большегрузных дирижаблей. На Ратманова появились новые, хорошо видимые издали сооружения. Они изменили привычный облик острова, и он уже казался чужим, не таким, каким запомнился с детства, когда Петр-Амая вместе с отцом впервые вышел на промысел.

Лодка входила в пролив с севера. Петр-Амая решил воспользоваться и ветром, и течением одновременно. Недавно на Большом совете строительства, где обсуждалось предстоящее соединение островов, зашел разговор о будущих «тихих» атомных взрывах. Инженеры утверждали, что ни природному, ни животному окружению никакого вреда не будет. Внимание всех привлекло выступление плотного рыжеусого человека в старомодных очках вместо контактных линз. Он коротко сказал, что, по его расчетам, полотно моста между островами резко изменит розу ветров в этом регионе. Кто-то из присутствующих небрежно заметил, что изменение розы ветров — не такая уж большая беда и этим вполне можно пренебречь. Метеоролог резко вскинул голову и громко возразил, что ветер в этих местах играет большую роль в жизни людей.

Полулежа на корме, Петр-Амая вспоминал этот разговор, следил за направлением ветра и маневрировал парусом, стараясь идти кратчайшим курсом.

Уже можно видеть два острова. Они даже по цвету различались: Иналик казался более светлым, может быть, оттого, что солнечный свет падал на него прямо.

Лодка, подхваченная течением и усиливающимся в этом месте попутным ветром, неслась как на крыльях, догоняя мелкую волну и птичьи стаи.

Издали селение не выглядело покинутым, хотя в Информационном бюллетене, издаваемом Американской администрацией, сообщалось, что каждая иналикская семья получила просторный дом на острове Кинг-Айленд. Готовые дома в собранном виде перебросили по воздуху с материка.

Однако на узком галечном берегу островка было по-настоящему пусто: ни байдары, ни вельбота, ни лодки. Чуть поодаль, где кончалась галька и начинались огромные, отполированные волнами и ветром валуны, валялся полуразвалившийся остов старой байдары. И еще — в поле зрения — ни одной собаки!

Петр-Амая знал, что основная работа мостостроителей идет на вершине острова, на небольшом плато, где, собственно, и устанавливалась башня-опора и другие вспомогательные сооружения. Петр-Амая увидел снижающийся на плато грузовой дирижабль. Он на мгновение закрыл солнце, и, когда лучи снова сверкнули, Петр-Амая вдруг увидел Френсис.

— Я тебя все утро жду. Глаза заболели, пока глядела в море.

— Я очень рад тебя видеть, моя Френсис!

Они поднимались, карабкаясь по камням, мимо опустевших огромных опреснительных установок, мимо старой школы с большими окнами по всему фасаду.

— Говорят, отец Джеймса Мылрока, дед Перси, дом свой построил из упаковки, в которой привезли эту школу, — сказала Френсис. — Вот как бедно жили эскимосы!

— Зато, я слышал, на Кинг-Айленде хорошие дома, — сказал Петр-Амая.

Френсис остановилась передохнуть. Она внимательно посмотрела в глаза спутнику.

— Дома очень хорошие, — сказала она. — Никто из иналикских никогда таких не имел. Даже те, что почитались богатыми… И место хорошее. Во всяком случае, там попросторнее, чем здесь…

Петр-Амая вдруг почувствовал запах дыма. Френсис заметила движение его затрепетавших ноздрей и улыбнулась:

— Я тебе варю кофе… На костре. Здесь уже все отключили.

От старой школы повернули направо, и Петр-Амая увидел у огня сгорбленную фигуру человека.

— Это кто? — встревоженно спросил он у Френсис.

— Адам Майна. Он попросился со мной приехать сюда. Что-то забыл.

Старик держал в руке бутылочку с «Китовым тоником» и с улыбкой смотрел на молодых людей.

При ярком, хотя и осеннем солнечном свете пламя едва было заметно, и легкий дымок быстро уносился ветром. Огонь горел весело, старик щедро кормил его тоненькими щепочками и побелевшими от морской воды кусочками коры.

— Амын етти! — по-чукотски поздоровался старик, хотя отлично знал об эскимосском происхождении Петра-Амаи. — Как погода в море?

— Хороша!

— Когда я был совсем маленьким, ранним утром я прежде выбегал наружу и «смотрел ветер». Ты-то, наверное, уже и не знаешь, что это такое?

— Почему, дед Адам?

Петр-Амая и вправду знал, что это такое. Отец воспитывал его согласно старым эскимосским обычаям. Утро его тогда начиналось с того, что он выбегал, едва продрав глаза, наружу почти в любую погоду. Помешать могла только такая пурга, когда заметало дверь. Маленький Петр-Амая выбегал и в стужу, и в дождь и, вернувшись в дом, обстоятельно и точно сообщал о том, что происходило в природе.

— А потому, — сказал старик, — что ты веришь прогнозу. Только нет еще такой науки, таких хитроумных приборов, которые бы могли предсказать погоду в Беринговом проливе.

Френсис убежала в дом за чашками.

Петр-Амая пристроился на гладкий гранитный валун, нагретый со стороны огня.

— На охоту все равно будем приплывать сюда, — сказал Адам Майна. — А ветер уже будет другим.

Петр-Амая вспомнил слова метеоролога о розе ветров.

— Ветер будет другим, потому что эта махина, которая будет закрывать половину неба над Иналиком, изменит направление ветра. И еще многое переменится, а люди попросту закрывают глаза на это…

— Ну, может быть, и вправду изменится роза ветров, — сказал Петр-Амая, — а остальному зачем меняться?

— А вот зачем, — Адам Майна поворошил огонь, вызвав сноп искр, положил несколько кусочков коры. Дым напоминал детство, морской ветер и студеный запах приближающихся льдов. — Видел панораму моста? Красиво? Так вот, всегда найдется какой-нибудь человек, а то и целая группа людей, которым эта красота не будет давать спать, и они будут только и думать о том, как ее разрушить… Вот о чем я думаю.

Во всем мире добрые отношения Советского Союза и Соединенных Штатов Америки понимали как надежную гарантию мира. И то, что делалось совместно обеими странами, повсеместно находило добрый отклик. И все же каждый раз на каких-то задворках шептались, бормотались, высказывались глухие сомнения, делались разного рода предсказания о возможной неудаче. Было нечто похожее и относительно моста через Берингов пролив. Но, как сказал один известный французский публицист, автор нашумевшей в свое время книги «Мир на ладонях», возникновение такого рода реакции нормально. Было бы удивительно и не в природе человеческой, утверждал этот француз, чтобы вдруг все были единодушны…

Поэтому Петр-Амая не особенно обратил внимание на замечание Адама Майны, больше интересуясь тем, что привело старика обратно на остров. Конечно, скорее всего тоска по покинутому. И он с сочувствием сказал:

— Я вас понимаю: трудно навсегда уезжать отсюда.

— Это просто невозможно! — с убежденной горечью сказал старик. — Это невозможно, и тем не менее это случилось, — добавил он, и в голосе его были явственно слышны слезы.

И Петр-Амая вдруг ощутил в его словах всю глубину трагедии людей, лишившихся родины. Пусть такой, как крохотный островок Малый Диомид, называвшийся в иных газетах просто куском голой скалы, брошенной в бурные воды Берингова пролива.

Адам Майна всегда выглядел крепким стариком, а тут вдруг в нем стала заметна дряхлость и какая-то пришибленность. Редкая жесткая борода щетинилась толстыми редкими волосами, в потухших глазах отражалось пламя костра.

— А я ведь одним из первых поддался! — со стоном в голосе произнес старик. — Вдруг увидел мечту всей жизни — большой просторный дом, вдоволь еды, безоблачное будущее…

Френсис давно принесла чашки на небольшом подносе, где было еще и печенье и кусочки мантака. Она не шевелилась, словно остерегалась спугнуть слова старика.

— Но, оказывается, человеку-то ничего этого не надо! Кроме его собственной жизни, судьбой данной жизни, ничего не надо! Только собственными руками добытая еда идет впрок человеку, только счастье; добытое в собственном страдании, — это настоящее счастье!

Адам Майна как-то странно всхлипнул, откашлялся и вдруг строго и сердито сказал Френсис:

— Ну что ты стоишь? У гостя горло давно требует горячего!

Но Френсис, пораженная словами старого Адама, хоть и вняла приказу, но двигалась замедленно, и Петр-Амая видел в ее глазах слезы.

— Я приехал сюда поглядеть на старый дом да посмотреть, как отплывают в теплые края моржовые стада. Всю жизнь я это делал и не хочу, чтобы такое ушло из моей жизни. Я здесь никому не мешаю. Дирижабли и вертостаты летят мимо и даже не замечают меня.

Большие серебристые сигары цепочкой тянулись и жемчужно светились в лучах падающего вдали солнца, за исчезающими в густеющей синеве горами Азии. Они плыли, как гигантские, сказочные рыбы, одушевленные существа, но в их облике проглядывало мертвенно-холодное.

Петр-Амая поспешил стряхнуть с себя это ощущение.

Френсис все еще не могла прийти в себя от странного оцепенения. В ожидании Петра-Амаи она была полна мыслями о нем, о предстоящем свидании. С самого утра, когда она высадилась с проходящего вертостата на свой родной, но, увы, покинутый берег, она была полна этим ожиданием, мыслью о любимом. Что бы она ни делала, ее глаза притягивались морем, точнее, проливом, уже воспринявшим свинцово-серый цвет осени.

Пробираясь по тропам между домами, прилепившимися над морем, она то и дело поглядывала на створ, образуемый двумя островами Диомида, на северный мыс советского острова, чтобы уловить мгновение появления парусного суденышка. Несмотря на присутствие Адама Майны, чувство одиночества сопровождало ее повсюду. Оно было рядом, когда она спускалась к берегу в поисках хорошей точки для съемки, поднималась наверх, выше старой методистской церквушки, или же шла к южному концу поселения, за дом Джеймса Мылрока, чтобы оттуда увидеть в объективе панораму крохотного поселения. Френсис никогда не думала, что Иналик так мал, так беззащитен. Покинутый, он стал еще меньше, словно бы съежился.

— А в детстве это была целая вселенная, за границами которой уже был иной, почти что ненастоящий мир. Теперь глаза Френсис, обостренные горечью разлуки с родиной, находили удивительные и милые следы: холодный, давно уже не зажигаемый очаг, место старого мясного хранилища и даже осколок древнего гарпуна, сделанного из моржового бивня.

Она была уверена, что Петр-Амая вырвет ее из тисков горечи, отвлечет от воспоминаний, в которых была лишь грусть, холодный пепел потухшего костра прошлой жизни. Она не сводила глаз с него, и Петр-Амая чувствовал ее взгляд, ее тепло. И он отвечал ей теплом своего сердца.

Но это странное окружение: покинутый, холодный, словно тело умершего человека, Иналик, гигантские серебристые рыбины, бесшумно плывущие в вышине, остывающая вода Берингова пролива, уходящие за синие горы далекой Азии солнечные лучи и согбенная фигура Адама Майны — все это отравляло радость встречи.

Но его нежное, горячее чувство кружило голову, рождало мысль: может быть, все происходящее — неправда, причудливый сон, вызванный воображением и грезами о несбыточном?

И, чтобы вернуть себя в реальность, он спросил:

— А где Перси?

— Он почему-то не захотел приехать, — сухо ответила Френсис. — Сказал, что ему надо готовить бубен к празднеству.

— К какому празднеству?

— Мы же должны как-то отметить обретение новой родины, — грустно сказала Френсис.

И потом, когда они лежали в холодной, медленно нагреваемой собственными телами постели старого дома Омиака, а за незанавешенными окнами уже нарождался новый день, это ощущение нереальности происходящего, причудливости снова вернулось к Петру-Амае. Возможно, еще и потому, что после пробуждения от близости с Френсис он, вопреки ожиданию, не чувствовал себя сладко опустошенным, а наоборот, жаждущим еще более глубокого и тесного слияния.

— Это любовь, — сказал он вслух.

— Это любовь, — отозвалась Френсис.

В чистейшем воздухе чувствовался дым нового костра: Адам Майна уже снова разбудил огонь. Напротив него сидел незнакомый человек. Петр-Амая подошел ближе и удивился: это был Кристофер Ноблес!

— Здравствуйте! — сказал Ноблес с таким видом, будто он только вчера расстался с Петром-Амаей. — Прилетел ночным грузовым рейсом.

Наступающий день еще не победил размытые ночные тени. Очертания темных, пустых жилищ с неосвещенными окнами придавали всей картине унылый и печальный вид. Это была сама Печаль Берингова пролива.

— А мы никак не придумаем имя новому поселению, — подал голос Адам Майна.

— Почему? — удивился Ноблес.

— Так, — уклончиво ответил Адам Майна.

— В конце концов, название большой роли не играет, — продолжал Ноблес. — В новом эскимосском селении, селении будущего, все будет новое. Может быть и имя тоже новое.

— Только люди там старые, — с ехидцей в голосе заметил Адам Майна.

— Я уверен, что большинство из них переживает удивительное чувство обновления! — не сдавался Ноблес. — Особенно молодежь! Не правда ли, мисс Омиак?

Френсис в ответ пробормотала что-то невнятное.

— Сегодня там собираются провести большой фестиваль — песни, танцы, спортивные соревнования!

— А кто же устраивает празднество? — спросил Петр-Амая.

— Жители нового Иналика, извините, нового эскимосского поселения, а финансирует Американская администрация строительства Интерконтинентального моста и Объединенные телекомпании.

— Значит, будет большое шоу! — усмехнулся Адам Майна.

— По поводу обретения новой родины! — воскликнул Кристофер Ноблес.

— Родину можно заново обрести, если вернешься туда, где родился, — тихо, но твердо сказал Адам Майна.

Кинг-Айленд и вправду оказался намного больше Малого Диомида. Новенькие дома поставили так, что они как бы повторяли облик покинутого Иналика, точно так же выстроились вдоль крутого, уходящего в воду берега. Тропы соединяли жилища с галечным пляжем, на котором аккуратно, в ряд лежали новенькие вельботы и байдары. Вроде их было даже намного больше, чем требовалось. Но, как оказалось, приехали гости из Нома и других окрестных эскимосских поселений.

Меж домов, на берегу сновало множество приезжего народу. Выделялись одетые в стилизованную эскимосскую одежду разного рода операторы, фотографы и журналисты. Вдоль всей небольшой улицы тянулся транспарант, на котором огромными буквами на эскимосском и английском языках было начертано: «ПУСТЬ КАЖДЫЙ ВНЕСЕТ СВОЙ ВКЛАД В СТРОИТЕЛЬСТВО МОСТА!»

Джеймс Мылрок встретил Петра-Амаю, помог выгрузить и поставить на якорь лодку и повел к себе.

— В гостевом доме не оказалось ни одного свободного места, — объяснил он. — Придется вам разделить комнату с моим сыном.

Перси был дома и действительно готовился к празднеству, натягивая на деревянный обод хорошо смоченную кожу моржового желудка. Она долго выдерживалась в специальной жидкости и считалась готовой, когда слегка скисала и обретала эластичность. Поэтому в комнате Перси, несмотря на открытые окна, пахло довольно остро.

Перси хмуро поздоровался, и в его взгляде Петр-Амая вдруг заметил что-то новое.

Перси занялся бубном, а Петр-Амая уселся напротив и принялся наблюдать за ним. Длинные волосы парня упали на лоб, мокрая кожа слегка поскрипывала в его сильных руках, непослушно, неподатливо занимая место под тугим ремнем. Работа достигла такой стадии, когда отвлекаться нельзя было даже на секунду, нельзя ослаблять пальцы, сдерживающие выползающую из-под ремня упругую кожу. Но вот Перси захватил последний лоскут, просунул его под сдерживающий ремень, затянул его и, облегченно вздохнув, поднял разгоряченное, с бисеринками пота на крыльях носа, лицо и улыбнулся.

И снова Петр-Амая заметил в этой улыбке что-то новое, неуловимое, отчего ему стало неприятно.

Перси несколько раз повернул бубен, щелкнул пальцем по его поверхности, и новый сягуяк отозвался очень глухо, словно сердясь за насилие над собой.

— Ничего, к вечеру высохнешь и будешь греметь так, что слышно будет в Номе, — сказал Перси и ушел мыть руки.

Возвратился он уже как будто другим, и Петр-Амая не увидел ничего такого особенного в выражении его лица: просто человек работал. Петр-Амая хорошо знал, как трудно и мучительно натягивать новую кожу на ярар.

— Ну, как вам показалось новое селение? — спросил Перси.

— Такое впечатление, что Иналик целиком перенесли сюда, — ответил Петр-Амая.

— Таково было пожелание стариков, — небрежно усмехнулся Перси. — Но если уж начинать новую жизнь, надо было все делать не так. Зачем снова селиться на крутом берегу? На острове есть отличное место. Так нет, выбрали самое крутое и неудобное. Мне иногда кажется, что старые люди возвращаются в детство. Свидетельством этому их упрямство и непоследовательность в поступках. Как вы думаете?

— Мне трудно судить со стороны, — подумав, ответил Петр-Амая. — Правда, наш народ пережил нечто похожее, когда Наукан переселили в Нунямо. Я читал об этом в старой книге. Сначала люди даже радовались, держались друг за друга, пытались сохранить и образ жизни, и связи, и язык… Но это было трудно в чуждом языковом окружении. Ведь Нунямо-то было чукотским селением. Потом люди разбрелись по другим местам. Многие уехали в Уэлен. Здесь жили родственники — уэленские парни обычно брали жен в старом Наукане…

— Когда же это было? — спросил Перси.

— Около ста лет назад.

— Но ведь это уже при социализме! — удивился Перси.

— Ну и что? — пожал плечами Петр-Амая. — И при социализме люди ошибались.

— Да я не об этом, — Перси замялся. — Разве тогда брали жен в других селениях?

— А почему нет? — удивился в свою очередь Петр-Амая.

Распахнулась дверь, и показался Джеймс Мылрок:

— Молодые люди, к нам пришел гость.

Старый Кристофер Ноблес, щуря выцветшие, но еще определенно голубые глаза, уже пил кофе и громко рассуждал:

— Да мог ли я, молодой человек, не искушенный в международных делах, во многом наивный, можно сказать, до смерти перепуганный участием в непонятном секретном совещании, дожить до той поры, что показавшееся мне утопией вдруг стало реальностью? Это удивительно, друзья! Удивительно! И это полно глубокого смысла! Маленький эскимосский народ вносит свой весомый, можно сказать, видимый всему человечеству вклад в новый климат в отношениях между странами и народами планеты! Вот что впечатляет и удивляет!

Перси и Петр-Амая переглянулись между собой: им, воспитанным в сдержанности, трудно было воспринимать такое бурное проявление чувств.

— Молодые люди! — продолжал Кристофер Ноблес. — Я вам завидую, и в то же время, как бы глядя на себя со стороны, горжусь и самим собой: я был у истоков всего того, что сегодня дает плоды, — истоков мирной жизни Человечества!

Площадка, где должна была состояться песенно-танцевальная церемония по поводу основания нового эскимосского селения, находилась возле школы. Сама школа была прекрасна — небольшое на вид, но очень вместительное здание, полное света и воздуха, как бы плыло над морем, над простором. Со стороны берега оно было поставлено на высокие сваи.

На эту площадку собирались бывшие иналикцы, ставшие жителями Кинг-Айленда. Женщины нарядились в матерчатые балахоны, украшенные простым орнаментом по подолу, рукавам и капюшону. Но яркость расцветок была поразительной! Иногда казалось, не женщина идет, а живой букет цветов. Большинство мужчин было в коротких белых камлейках, надетых на тонкие куртки: на воле уже было прохладно. То и дело прорывались какие-то отрывки бравурных мелодий: это школьный духовой оркестр репетировал на широком крыльце.

Среди зрителей был заметен Адам Майна. Старик был в старом замшевом балахоне из тонко выделанной оленьей кожи, чудом сохранившемся от прошлого.

С материка летели легкие вертостаты и садились на посадочной площадке, увеличивая число гостей.

Мэр селения Ник Омиак в сопровождении членов мэрии поднялся на школьное крыльцо и объявил начало празднества. Школьный оркестр исполнил американский гимн. Детишки промаршировали по крутой тропе на галечный пляж, где уже растягивали полусырую моржовую кожу, готовясь к традиционным прыжкам.

Френсис в легком пыжиковом костюме, плотно облегающем стройное тело, взлетала вверх, переворачивалась под одобрительные возгласы зрителей и тех, кто подбрасывал девушку в воздух. Каждый раз Френсис вставала на ноги, и это считалось высшим достижением в этом древнем упражнении эскимосов.

Несмотря на холод, Джон Аяпан скинул с себя камлейку, теплую куртку и, похлопывая себя широкими сильными ладонями по плечам, груди и животу, стал вызывать соперников на состязание по борьбе. Поначалу охотников не находилось.

— Мне уже холодно! — кричал Джон. — Неужто так и придется одеться? Вы знаете, что по олимпийским правилам неявка засчитывается как поражение. Значит, я всех вас победил! Эй вы, белые! Или вот вы, гость из Уэлена!

Пришлось Петру-Амае скинуть верхнюю одежду и выйти в круг.

— Коммунизм против капитализма! — закричал кто-то. — Мирное спортивное соревнование!

Студентом Петр-Амая увлекался спортивной борьбой, да и в детстве, и в школьные годы прошел суровую школу эскимосского спортивного воспитания у своего отца. Однако и Джон имел свои преимущества. Прежде всего он был морским охотником, человеком, обладающим редкой выносливостью.

Петр-Амая обхватил тело противника, его крутые плечи и с внезапной радостью почувствовал, что Джон рыхл и его мускулы, казавшиеся издали такими внушительными, жидковаты.

Он легко кинул Джона на землю, аккуратно положив его, как требовалось по правилам, на обе лопатки.

— Коммунизм победил! — послышался знакомый голос. — Ну, кто еще?

— Минутку! Подождите!

Это был Перси.

Петр-Амая сразу же почувствовал силу противника, едва только Перси обхватил его за плечи. На этот раз он почти не слышал, что кричали зрители. Он лишь чувствовал силу, которой он должен был сопротивляться, одолевать ее. Горячее дыхание Перси жгло ухо, цепкие его пальцы впивались в кожу, словно стараясь ее разорвать, проникнуть в глубину. Оба противника медленно передвигали ноги, как бы врастая в землю, в скалистую почву.

Чувствовалось, что Перси не очень силен в технике, хотя физически был мощнее, чем Петр-Амая, да и ростом повыше. Прежде чем попытаться швырнуть противника, Перси бесхитростно расслаблялся, чтобы потом напрячься изо всех сил. Этим и воспользовался Петр-Амая и в следующее мгновение увидел расширенные, удивленные глаза Перси, так и не понявшего до конца, как это он оказался на земле, если по своим собственным ощущениям он должен торжествовать победу.

Петр-Амая слышал одобрительные возгласы. Одеваясь, он поймал взгляд Френсис и в ответ улыбнулся ей. Теперь он понял, кто ему помог побороть Перси: в глубине сознания ему прежде всего не хотелось выглядеть поверженным перед этими нежными, полными затаенного тепла глазами.

Зрители и гости снова поднялись к школе. На сцене-крыльце, прислоненные к грубо сбитой деревянной скамейке, предназначенной для певцов, стояли древние бубны-сягуяки. Среди них были старые, может быть, даже столетнего возраста, помнившие еще знаменитых певцов прошлого века чукчу из Уэлена Атыка, эскимоса из Наукана Нутетеина и, конечно, своего земляка, прославленного иналикца — Дуайта Мылрока!

Здесь же лежали танцевальные перчатки: расшитые бисером, украшенные орнаментом из белого оленьего волоса и цветных ниток.

Певцы и танцоры занимали свои места: почти все жители бывшего Иналика — мэр Ник Омиак, и Джон Аяпан, и Перси, и сам Джеймс Мылрок, человек, которого по праву считали преемником его знаменитого деда — Дуайта Мылрока.

Позади мужчин заняли места женщины, чтобы своими высокими голосами смягчить грубость мужского напева. Когда грянули первые звуки и Петр-Амая услышал старые, знакомые с детства популярные напевы, душа у него всколыхнулась, наполнилась необъяснимым чувством тихого торжества. В этих древних напевах он как бы слышал голос веков, смутное воспоминание пережитого предками, но переданное ему вместе с кровью. Этот танец исполняли дети и подростки, как бы подготавливая и настраивая взрослых.

Но сначала были групповые танцы, которые очень понравились зрителям: это сидячие женские танцы, рисующие древние виды труда, иные уже забытые и оставшиеся в пантомиме, в строгих движениях рук.

Время от времени певцы смачивали водой поверхности бубнов, и лишь бубен Перси, покрытый свежей кожей моржового желудка, неустанно и ровно гремел, выделяясь своим особым, присущим только ему тоном. Это был прекрасный инструмент, и Петр-Амая понимал его ценность.

И вот вышел Джеймс Мылрок. Он медленно натягивал перчатки под тихий гул настраивающихся сягуяков, что-то мурлыкал себе под нос, а потом, обращаясь к зрителям, как бы выйдя на минуту из состояния приближающегося танца, объявил, что сейчас он исполнит танец-прощание с Иналиком.

Это был танец-смятение, танец-воспоминание, танец-плач о невозвратном, о том, что невозможно воскресить и потеряно навсегда. Это было горькое сожаление об утраченной утренней радости пробуждения на родном берегу.

Все пели эту песню. Она проникала в душу каждого, исторгалась из самых сокровенных глубин сердца, из камней, из редких пучков жесткой травы, чудом выросшей и пожелтевшей в короткое северное лето, ею был наполнен дующий с севера студеный ветер и крики чаек:

Тихо рокотали бубны, лицо исполнителя было обращено вдаль, поверх голов зрителей, мимо их взоров, туда, где за морским простором, за волнами и идущими к югу ледовыми полями, укрытый ласковым туманом, тихо лежал в проливе Иналик.

Этой песне-танцу никто не аплодировал. Унесся последний горестный вскрик, умолкли бубны и голоса поющих, и наступила тишина, в которой слышались лишь крики чаек и тихий прибой холодных волн.

Ничто уже не могло переломить настроения, созданного песней-прощанием. На глазах многих эскимосов блестели слезы, и никто не стыдился их, никто не вытирал их украдкой.

Последним исполнялся ритуальный «Танец Предназначения».

Поначалу Петр-Амая не понял, в чем дело, но когда увидел, как перед зрителями встали Френсис и Перси, кровь бросилась ему в сердце, омыла его и с бешеной скоростью кинулась в голову, заставив его покраснеть до мочек ушей. Это был старинный и полный значения танец. Его исполняют девушка и молодой человек, как бы объявляя о том, что они предназначены друг для друга.

И Перси и Френсис были прекрасны.

Стоящий рядом Кристофер Ноблес не сдержался и довольно громко произнес:

— Какая красивая пара!

Петр-Амая понимал, что ему надо бы уйти отсюда, потому что мучительно видеть это, но, казалось, его ноги приросли к скалам Кинг-Айленда.

А танец продолжался, продолжалась песня, возвещая людям, что жизнь все равно берет свое, продолжается и здесь, на берегах Кинг-Айленда, ибо предназначение человека — быть сеятелем жизни повсюду, где бы он ни появился: на теплой земле, в арктической пустыне, на лунной станции, на покинутом и вновь заселенном острове.

И все же Петр-Амая нашел в себе силы сделать шаг назад, потом другой, и вот он уже спустился на берег, где на тихой волне качалась его лодка.

Два стареньких самолета, тарахтя древними бензиновыми моторами, летели со стороны Нома. Они сделали круг над островом, и показалось, будто пошел снег: но это был не снег, а листовки. Одна из них упала на нос лодки. Петр-Амая выбрал якорь, поднял парус, уселся на корму и взялся за листовку.

Он думал, что это приветствие по поводу празднества. Но на сероватой, дешевой бумаге крупными буквами было напечатано:

«ВОН С НАШЕГО ОСТРОВА! КИНГ-АЙЛЕНДЦЫ НИКОГДА НЕ ПРИМИРЯТСЯ С ТЕМ, ЧТО ИХ ОСТРОВ ОБМАНОМ БЫЛ КУПЛЕН ПРАВИТЕЛЬСТВОМ И ПЕРЕПРОДАН ВАМ! ВОРЫ! УБИРАЙТЕСЬ НА ВАШ ВОНЮЧИЙ ИНАЛИК!:»

 

Глава восьмая

Иван Теин ехал впереди на электрическом вездеходе. Пересекли ручей, поднялись на невысокий холм и оттуда уже взяли курс на яранги.

Глебу Метелице отвели место в середине каравана. Сегодня выпал свободный день, и Иван Теин позвал молодого человека на охоту на свежий лед.

Третьим ехал Сергей Гоном, парень примерно одного возраста с Глебом, круглолицый, шутник и балагур, но сдержанный в присутствии Ивана Теина.

Было бы лучше пойти на охоту вдвоем с Глебом, но так уж повелось, что новичка выводил в море сам Иван Теин. Так было когда-то и с Сергеем Гономом, когда он возвратился после учения в Дальневосточном университете и занял пост хозяйственного советника в Уэленском совхозе, проще говоря, экономиста. Работа не из легких, ибо спрос на продукты морского зверобойного промысла из года в год возрастал, а ограничения на добычу оставались жесткими, строго соблюдались рекомендации ученых, определяющих, сколько и какого зверя бить.

Гоном направился к своей яранге, где у него, как и у всякого жителя Уэлена, хранилось охотничье снаряжение.

Теин же дал Глебу Метелице то, что имел для Петра-Амаи.

Когда Глеб оделся в белую камлейку, обул кожаные непромокаемые торбаза, надел нерпичьи рукавицы, закинул за спину эрмэгтэт — с мотком тонкого кожаного ремня, деревянной грушей-закидушкой и еще какими-то неведомыми для него предметами и приспособлениями, взял в руки копье и посох-багор, Иван Теин глянул на него и удивился сходству со своим сыном.

У самого берега Иван Теин остановился и сказал:

— Машины оставим здесь. Лед тонкий, ненадежный. Дальше пойдем на снегоступах.

Глеб взял лыжи-снегоступы, похожие на продолговатые теннисные ракетки, и с помощью Теина прикрепил их к ногам.

Сергей Гоном спускался первым, осторожно ступая по скользкой наледи, намытой осенними штормовыми ветрами. Дальше шла неширокая гряда торосов, за ней простиралась удивительно ровная гладь только что замерзшего моря.

— Через день-два, — сказал Иван Теин, — все это переломает и перекорежит сжатием. Тогда и появятся торосы. Вообще Чукотское море замерзает так лишь в редкие годы. Чаще ледовое поле подходит с севера, и мороз припаивает его к берегу до следующей весны…

Идя чуть впереди Глеба Метелицы, он еще и успевал следить за дорогой, не переставая говорить:

— Раньше для такой охоты использовались санки с полозьями из моржовых бивней. Теперь, конечно, никому не приходит в голову использовать драгоценный бивень для санок. Это все равно что облицевать им опору Интерконтинентального моста. Но времена меняются, меняются и представления о ценности вещей. Тогда охотник становился ногами на санки и с силой отталкивался палками с острыми наконечниками, развивая такую скорость, что нерпа не успевала соскользнуть со льда в лунку…

Глеб внимательно слушал.

Иван Теин достал лазерный бинокль и обозрел поверхность гладкого льда. Нерпы виднелось довольно много. Но трудно подойти к зверю, чутко улавливающему любой незнакомый запах, по малейшему шороху или колебанию льда чующему опасность.

По знаку, поданному Теином, охотники рассредоточились, отошли друг от друга.

Глеб Метелица старался подражать каждому движению старого охотника. Низко пригнувшись, он медленно шагал вперед, к чернеющей на припорошенном снегу точке. В правой руке наготове держал копье, а в левой посох-багор, острым концом которого пробовал прочность льда.

Когда Теин и Гоном отошли, Глеб почувствовал некоторое беспокойство. Ему показалось, что лед слегка прогибается под ним. Воображение нарисовало всю толщу холодной зеленой воды в несколько десятков метров до темного дна, куда не доходит свет скупого зимнего солнца.

Справа шел Гоном, а левее — Теин.

Теперь они целиком поглощены охотой, и Глеб почувствовал себя покинутым.

Вдруг он услышал короткий, полный яростного чувства вскрик и увидел метнувшегося вперед Гонома. Глеб достал бинокль и ясно и Отчетливо увидел, как, перебирая руками ремень, Гоном быстро приближался к нерпе. Животное пыталось уйти в лунку, находящуюся рядом, но безуспешно.

Послышался такой же вскрик слева. Теперь удача посетила Теина.

А впереди, где предполагалась добыча Глеба, уже было пусто: чернел кружок лунки и вокруг нее — мятый снег.

Глеб остановился, отер пот со лба. Белый матерчатый балахон-камлейка непривычно сковывал движения, было жарко и тяжело после часового подкрадывания в полусогнутом состоянии.

Теин приблизился, таща за собой скользящую по льду убитую нерпу.

— Устал?

— Жарко, — вздохнул Глеб.

Подошел Гоном.

— Ну, а теперь будем тебя учить, — сказал Теин. — Ты, видимо, удивляешься, почему мы охотимся таким древним способом? Во-первых, эта охота не столько добывание зверя, сколько физические упражнения для человека. Питательность нерпичьего мяса такова, что позволяет охотнику, съевшему на завтрак небольшой кусок, проходить огромные расстояния по торосистому льду! Конечно, лазерным ружьем легко убить зверя даже на расстоянии нескольких километров. Но, как, наверное, ты знаешь, лазерное ружье даже для спортивных целей запрещено. А, главное, какой смысл в охоте, если ты даже не вспотел? Ну как, отдохнул?

Глеб молча кивнул.

— Возьми копье в правую руку, — скомандовал Иван Теин. — Вот так. Держи крепко, как бы наливая древко силой своих мускулов. Вон видишь ту точку? Это твоя нерпа. Иди осторожно, не спеши. Никуда она не уйдет: она тебя не видит и не чует. Но старайся ступать так, чтобы не тревожить лед. Пусть тебя не беспокоит, что он слегка колышется… Это ничего…

Охотники, ступая на переплетения своих снегоступов, увеличивающих площадь опоры на лед, снова расходились в разные стороны. Так что если нерпа что-то и заметит, то ее внимание будет как бы рассеиваться.

Иван Теин остановился чуть поодаль и в лазерный бинокль принялся наблюдать за Глебом. Парень ему нравился. Сильный, несколько застенчивый. По приезде он сразу же проявил самый неподдельный и живой интерес к Чукотке и ее древним обитателям.

Глеб был очень похож на Сергея Ивановича, и, глядя на него, можно легко представить, каким был в молодости его дед. Чувствовалась сохраненная на протяжении веков истинно русская натура: стать, основательность и удивительная приветливость и открытость.

Глеб уходил все дальше, и, видя в бинокль его напряженную руку на древке, Иван Теин не сомневался, что он добудет зверя.

— Низкое солнце стояло прямо на юге, над Уэленом. Оттуда, по направлению к проливу, обычно летели грузовые дирижабли. Но сегодня их почему-то не было, хотя погода летная и ветер тихий.

Сначала Ивану Теину показалось, что он попал на тонкий лед и он содрогнулся под его тяжестью. Потом до слуха донесся отдаленный, низкий, раскатистый гул. Вдруг по всем направлениям, словно живые, побежали трещины, и вода хлынула на поверхность. Иван Теин плашмя бросился на лед. Холодная вода обожгла руки, но он продолжал держать в поле зрения Глеба Метелицу.

Парень обернулся, и тут Иван Теин, во всю силу своих голосовых связок закричал:

— Ложись! Ложись на лед!

Он видел, как к Глебу быстро полз Сергей Гоном, отцепив от себя нерпу.

Ивану Теину некогда было думать о происхождении странного сотрясения льда. Он только заметил, что удар шел откуда-то из самых глубин, из пучины морской. Все его внимание теперь сосредоточилось на растерянной фигуре Глеба, который в удивлении озирался вокруг, следя взглядом за расходящимися от него и убегающими вдаль трещинами.

— Ложись, ложись на лед! — продолжал кричать Иван Теин, скользя к нему по льду.

— Ложись, ложись! — кричал и Сергей Гоном, который был ближе.

Иван Теин скорее почувствовал, чем услышал второе сотрясение, и в это мгновение Глеб упал. Показалось, что он наконец-то внял крикам и распластался на льду.

Иван Теин перевел дух, приподнял голову и не поверил глазам: на том месте, где должен был быть Глеб, ничего не было, кроме расходящихся трещин.

— Глеб! — закричал Теин. — Глеб, где ты?

— Он исчез подо льдом! — услышал он голос Сергея Гонома.

— Не может быть! — закричал Иван Теин. — Он же умеет плавать! Глеб! Глеб!

Он обшарил взглядом успокаивающуюся поверхность льда, каждое пятнышко, каждую трещину, не переставая кричать, звать, но Глеба нигде не было. Тогда Иван Теин замолчал, постарался унять свое шумное дыхание и прислушался. Собственная кровь билась в ушах, заполняла голову, зловеще поскрипывал трущимися изломами лед. Было так неправдоподобно страшно, что у Ивана Теина потемнело в глазах, и он на секунду потерял сознание. Придя в себя, он снова оглядел то место, где только что был Глеб.

Позади тяжело дышал, почти всхлипывая, Сергей Гоном.

— Он исчез сразу, я видел, — выдохнул с трудом Гоном. — И даже не вскрикнул, не взмахнул рукой.

Не ответив ничего на слова Гонома, Иван Теин изо всех сил пополз вперед, на то место, где исчез Глеб. Он не думал об опасности, о том, что каждое мгновение его тоже может втянуть под лед. Следом, не переставая всхлипывать, полз Сергей Гоном и повторял:

— Где же он? Где же он?

Онемели пальцы в заледенелых рукавицах, сырость проникала в штаны, в обувь, камлейка разорвалась в нескольких местах, лицо расцарапалось об острые обломки льда, но ничего этого не замечал убитый горем Иван Теин.

Он сделал несколько кругов, пересекая трещины распластанным телом, стараясь заглянуть сквозь толщу льда: но море замерзло несколько дней назад, да и соленый лед не так прозрачен, как пресный. Он видел лишь тень собственного отражения, свои прежние следы, отмеченные яркими, тут же замерзающими капельками крови на льду.

У Гонома тоже искровянились пальцы, но он неустанно полз в поисках хотя бы малейшего следа присутствия Глеба. Иногда в путающихся мыслях возникало сомнение: а был ли он вообще здесь? Такое впечатление, что померещилось, показалось, что Глеб был с ними на охоте. А на самом деле он там, у себя, на острове Ратманова, на самом верху растущего огромного сооружения одной из главных башен-опор Интерконтинентального моста. Работал Глеб Метелица верхолазом-монтажником.

Странное дело: такая же мысль возникала в воспаленном мозгу Ивана Теина, настолько чудовищно нелепым казалось ему происшедшее.

А внутри, в сердце, росла боль, она распространялась по всему телу, охватывала каждую частицу, проникала в кончики пальцев. Это была новая, незнакомая боль, боль-сострадание, боль-сопротивление разума случившемуся, нежелание примириться со страшной бедой.

И Иван Теин, и Сергей Гоном, не сговариваясь, кружили и кружили на том месте, где стоял Глеб Метелица, осматривались вокруг, изучали каждую трещину, пытались что-то услышать, заметить во льду.

И все чаще представлялось уходящее в непроглядную холодную темноту тело, бывшее только что живым, горячим, полным сил; ведь парню еще не было и тридцати… Смерть понятна, когда она завершает долгую жизнь, становится достойным окончанием многолетнего пути. И против такой смерти никто не возражает. Смешно было бы возражать против окончания дня, наступления вечера и ночи… Но когда обрывается молодая жизнь, это так же противоестественно, как если бы вдруг, сразу же за утром наступила ночь…

Иван Теин и не замечал, что, кружа на одном и том же месте, он рассуждал вслух и то, что казалось ему невысказанными мыслями, он произносил довольно громко и внятно, пугая своего молодого спутника.

— Дядя Иван! Дядя Иван!

Это был голос Сергея Гонома.

— Что ты сказал?

— Дядя Иван, — прохрипел, еле ворочая непослушными замерзшими губами, Сергей Гоном. — Мы уже два часа крутимся на одном месте и ничего не можем найти. Наверное, нам лучше вернуться за помощью.

Иван Теин остановился. Теперь все стало ясно. Ясно до рези в глазах: ничего не сделать. Вслед за утром наступила ночь.

Надо искать тело, если его удастся найти под сплошным покровом льда.

Оба охотника, оглядевшись, но не поднимаясь на ноги, ползком двинулись к берегу, пересекая трещины.

Что же это было?

Сколько помнил себя Теин, сколько слышал, читал о прошлой жизни, никто никогда не упоминал о таком. Где-то произошло землетрясение? Где-нибудь на Аляске, поближе к Алеутским островам? Там это бывает. Но какой же силы должен быть подземный толчок, чтобы волна его добралась до северного берега Чукотского полуострова? А может, такое и случалось раньше, но в те годы, когда море покрывал пришедший с севера движущийся лед, а не такой гладкий, как сейчас?

Каково ему будет смотреть в глаза Сергея Ивановича Метелицы?

Боль вины сжимала сердце, и казалось, что оно бьется в каком-то железном капкане.

Ему уже хотелось самому погибнуть, сгинуть в морской пучине. Он встал и пошел, волоча на ногах полусломанные снегоступы. Следом шел Сергей Гоном и беззвучно глотал катившиеся по щеке слезы.

Сергей Иванович Метелица стоял на наблюдательной вышке, оборудованной на первом этаже островной башни-опоры. Но даже самый нижний этаж будущего грандиозного сооружения так высоко вознесся, что у края, огороженного стальными канатами, захватывало дух.

Работы успешно шли и на Малом Диомиде, и отсюда, с Ратманова, хорошо была видна нижняя, начальная часть второй главной башни-опоры, которая вместе с башней-опорой на Ратманова, на мысах Дежнева и Принца Уэльского должна взять на себя главную нагрузку.

Кроме того, подготавливались промежуточные башни-опоры, которые должны были встать из воды между мысом Дежнева и островом Ратманова, а также — между Малым Диомидом и мысом Принца Уэльского. Работы шли слаженно, точно по графику. И на азиатском, и на американском берегу работали гигантские плавучие заводы строительных конструкций. Оснащенные мощными энергетическими установками, обладающие громадными цехами-трюмами, они становились на якорь где-нибудь у берега, где находились запасы строительного сырья, и принимались за работу. Железобетон практически весь делался на месте, привозным был только металл.

Тяжелогрузные дирижабли и вертостаты, летающие краны в назначенное время подвозили нужные конструкции.

Людей для такой стройки было немного. Все делали механизмы и роботы, а операторы находились в закрытых помещениях. На открытом воздухе работали лишь монтажники-верхолазы, и их работа была воистину опасной и физически тяжелой. Рабочий день у них длился не более четырех часов, и даже это считалось много, хотя сами рабочие изъявляли готовность работать больше.

Северный ветер набирал силу; термометр, выставленный за ограждение, показывал восемнадцать градусов ниже нуля по Цельсию.

Метелица был в легкой кухлянке. Одежда для строителей Интерконтинентального моста разрабатывалась Институтом функциональной одежды имени Зайцева, и на зимнее время были сшиты оленьи кухлянки, а для работающих на открытом воздухе — меховые торбаза и штаны из оленьего камуса. Одежда из натуральных мехов была признана наилучшей во всех отношениях. И верно, в кухлянке, в капюшоне, отороченном опушкой из росомашьего меха, ветер совершенно не чувствовался, а рукавицами из оленьих лап можно было смело держаться за металлические поручни и ограждения.

Отсюда, с высоты теперь хорошо заметно, что в Беринговом проливе закипела работа. Об этом свидетельствовали не только вереницы большегрузных вертостатов и дирижаблей, ледокольные грузовые корабли и уже возвышающиеся над островами башни-опоры, но, казалось, и сам воздух изменил свой запах. Между островом Ратманова и советским берегом на льду виднелась плавучая платформа, откуда велось глубинное бурение и где на дне работали взрывники-роботы.

Взрывы ощущались и здесь, на первом этаже башни-опоры — глухие, похожие на отголоски далеких подземных землетрясений. Специалисты заверяли, что они не причинят никакого вреда морскому животному миру. Однако на всякий случай начало работ было приурочено к времени, когда закончилась сезонная миграция моржей и китов.

В этот год всем на удивление часть пролива и открытого Чукотского моря покрылась ровным льдом, словно какое-нибудь Щучье озеро под Ленинградом. Как сказал Иван Теин, такое хоть и случалось раньше, но очень редко. «Это потому, что мороз обогнал ледовые поля с севера».

Метелица был человеком нетерпеливым, хотя тщательно скрывал эту черту характера от окружающих. Стоило начать какое-нибудь крупное строительство, он уже мысленно видел его завершенным — все будущие строения и сооружения с самого начала прочно вписывались в его воображение и в окружающий пейзаж. Может быть, это и объясняло непреклонность и устремленность к конечной цели. Все возникающие трудности и помехи, с его точки зрения, должны быть немедленно решены.

Метелица мысленно соединял берега, стоило ему взглянуть на них.

Все должно служить этому.

Он знал это и был спокоен, ибо началось то, ради чего он пришел на эту землю, жил, лишался того, что люди называют простым человеческим счастьем, теплом семейного очага. И ничего он не мог поделать со своей натурой, со своим характером.

Глубоко вдохнув студеного воздуха. Метелица вошел в помещение, где в ряд на стене располагались телеэкраны, на которых можно одновременно видеть работу всех звеньев.

— Посмотрим, что делается у соседей, — сказал Метелица, присаживаясь к одному из больших экранов.

— Они идут в графике, — сказал дежурный руководитель работ. — Они начали бурение с платформы в акватории пролива, но опасаются, что работы придется прервать, так как с севера напирают ледовые поля.

— Ледовая обстановка в их районе иная, чем на нашем берегу, — вмешался в разговор метеоролог. — У нас было бы так, если бы не внезапное похолодание.

— Расстояние вроде бы небольшое, — задумчиво произнес Метелица, — и вдруг такая разница в климате.

— Вообще на Аляске на тех же широтах средние температуры намного выше, чем на Чукотке, — продолжал метеоролог. — Масса теплого воздуха, возникающая над Тихим океаном, благодаря вращению Земли смещается на Американский материк.

— Интересно, — проронил Метелица. — А как у них дела на опоре?

Изображение на телевизионном экране сменилось, и возникла понятная пока лишь специалисту конструкция, поражающая своими размерами.

— Что это такое? — удивился Метелица.

На высоте нескольких десятков метров на ветру трепетал большой транспарант с большими надписями на русском и английском языках: «ВЫЗЫВАЕМ НА СОЦИАЛИСТИЧЕСКО-КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЕ СОРЕВНОВАНИЕ СТРОИТЕЛЕЙ СОВЕТСКОЙ ЧАСТИ ИНТЕРКОНТИНЕНТАЛЬНОГО МОСТА!»

Сергей Иванович Метелица потянулся к видеофону и вызвал Хью Дугласа.

— Что это за плакат? — хмуро спросил он.

Дуглас озорно улыбался.

— Не нравится?

— Мы же договорились, — уже мягче, с укоризной, звучащей как просьба, произнес Метелица. — Никаких соревнований, никакой конкуренции, попыток тайком или явно обогнать друг друга… Главное — это полное согласование, точное выдерживание сроков.

— Это же шутка, мистер Метелица! — воскликнул Хью Дуглас. — Кстати, наши сейсмографы зарегистрировали ваши подводные взрывы.

— Надеюсь, они вас не побеспокоили? — спросил Метелица.

— Очень деликатная работа, — с похвалой сказал Дуглас. — А нам вот придется дополнительно укреплять платформу, чтобы не снесло напирающим льдом, и начнем взрывные работы чуть позже. Ну один из них, на Малом Диомиде, наверное, будет слышен и у вас…

Метелица и Дуглас практически не прерывали связи. Особенно в первые дни, когда на строительстве по-настоящему начались работы. И хоть существовала строгая договоренность о том, чтобы избегать соревнования, могущего повредить делу, внутреннее соперничество у руководителей стройки все же было.

— Что же касается плаката, то примите это как шутку, как средство придать бодрость работающим на высоте в этот чертовский холод и ветер, — сказал на прощание Хью Дуглас.

Световое время в Беринговом проливе заметно убывало с каждым днем. Ожидался запуск спутника, который по команде с Земли в нужное время будет освещать район строительства, охватывая ограниченный участок, где непосредственно идут работы. В свое время жители Севера пробовали осветить полярную ночь, но потом наотрез отказались от искусственного зимнего дня, предпочитая переживать естественную полярную ночь так, как привыкли.

Метелица собрался уже уходить, чтобы сесть на вертостат, идущий на мыс Дежнева, как вдруг услышал:

— Сергей Иванович! Уэлен срочно вызывает!

Когда он увидел на цветном видеоэкране искаженное, почти неузнаваемое лицо Ивана Теина, тревожное предчувствие беды захлестнуло сознание, затемнило рассудок, и он почти не слышал, что тот говорил. Напрягаясь физически, он заставлял себя вслушиваться в отрывистые, неуклюжие и остро ранящие слова:

— Какая-то непонятная волна, будто далекое землетрясение… Лед разломало, и Глеб исчез… Исчез и больше не появился, сколько мы ни искали…

Вдруг выплыло в памяти давнее детское воспоминание, как учился плавать, как тонул в речке Оредеж в Сиверской под Ленинградом. Страшное ощущение наваливающейся со всех сторон темной стены воды, льющейся в рот, в уши, застилающей глаза, и маленький отблеск разума, вспыхивающий гаснущими искрами над водой, уже вне погружающегося в темную пучину тела. И сознание всепоглощающего ужаса…

Вот что пережил Глеб, прежде чем сознание навсегда покинуло его.

Все, кто был рядом, слышали сообщение.

Руководитель работ уже отдавал какие-то распоряжения.

— Взрывы приостановили? — коротко спросил Метелица.

— Да, — услышал он в ответ.

— А теперь оставьте меня одного, — попросил он.

Метелица сидел некоторое время перед отключенными, словно внезапно ослепшими экранами, полуприкрыв глаза, мучительно переживая заново известие, вспоминая, воссоздавая в памяти облик Глеба.

Как он мечтал передать внуку свой, почти столетний опыт, как он радовался тому, что есть человек, который пронесет в далекое будущее его гены, его мысли и даже какую-то часть его облика! И это было не тщеславие, не тоска по несбыточному бессмертию, а что-то другое, более возвышенное, какая-то странно светлая радость от мысли, что есть твой луч, который не затеряется в грядущем, вольется в общий свет ликующего в мире и созидании человечества.

Распространение взрывных волн в водной среде хорошо изучено. Воздействие и нарастание ударной волны на границе сред разной плотности. Удивительно, что лед только разломило, не разнесло на мельчайшие осколки. Значит, расчеты все-таки были верны…

Как же не подумали о том, что кто-то может выйти в море, на охоту? Кто мог допустить такое головотяпство?

Может быть, он сам? Он же знал, что Глеб идет на охоту вместе с Иваном Теином. При желании их даже можно было увидеть на экране.

Трудно вздохнуть глубоко. Словно преграда стала на пути воздуха в легкие. Такое с ним бывало. Не часто, но бывало. И Метелица знал: когда преграда исчезнет и он вздохнет глубоко и свободно, только тогда он сможет встать.

Не рассчитали границы распространения взрывной волны, дальность разрушительной силы.

Глеб рос вдали, но дед знал буквально о каждом дне его жизни, следил за ним. Он начал писать внуку письма, когда тому и двух лет не было. Со временем этих писем накопилось сотни, и Глеб берег их, возил с собой. Они были аккуратно подшиты в несколько довольно объемистых томиков и стояли на самом почетном месте на его книжной полке.

«Это мои учебники жизни», — с гордостью говорил Глеб.

Какой нелепый случай! Какая страшная смерть!

Погас луч в будущее. Что же останется от него, от Сергея Ивановича Метелицы? Вот этот Интерконтинентальный мост… А живого продолжения не будет.

Метелица глубоко вздохнул и встал.

Пока он летел к Уэлену, совсем стемнело.

Яркое полярное сияние возникло на северной стороне чистого небосклона. По инерции Метелица успел подумать о том, что пропадает зря колоссальная энергия… А потом пришла мысль, что впервые видит полярное сияние. Действительно, грандиозное зрелище. Особенно отсюда, с высоты. Иван Теин рассказывал, что среди чукчей существовало поверье, будто умершие или погибшие героической смертью или на охоте возносятся в окрестности Полярной звезды, туда, где светится полярное сияние. И будто это даже не полярное сияние, а свечение душ умерших, дающих знать оставшимся на земле о себе… Может быть, там, среди этих удивительных огненных сполохов уже душа Глеба?

На посадочной площадке ждал Иван Теин. Он успел переодеться, но все равно весь его вид, исцарапанное лицо, потухшие глаза свидетельствовали о том, что он только что пережил. Рядом с ним стоял поникший Сергей Гоном.

Метелица подошел к Ивану Теину, пожал ему руку и сказал:

— Виноват я… Лед разломало от подводных взрывов в проливе…

Но, видать, это сообщение не принесло облегчения Ивану Теину. Он глухо кашлянул и сказал:

— Тело уже нашли. Инфракрасным искателем. Он лежит в больнице.

…Когда он увидел на длинном столе покрытое белым тело, его бесформенные очертания, освещенные тусклым светом, он больше не мог сдерживаться. Обернувшись, он взглядом отослал всех, закрыл дверь и, прислонившись к ней, медленно сполз на пол, содрогаясь от рыданий.

Он не знал, сколько времени провел в комнате наедине с телом Глеба. Потом он встал, медленно откинул белую ткань с лица. За те секунды, пока Глеб боролся с темной, холодной водой, боролся со смертью в полной безнадежности, он возмужал. Страдание не изменило выражения его лица, и в окаменевших и заострившихся чертах проявились какие-то общие фамильные признаки рода Метелицы, знакомые по старинным полувыцветшим фотографиям-портретам — прадеда, деда, бабушки…

Сергей Иванович Метелица медленно поцеловал холодный, мраморный лоб внука и покрыл тканью голову.

После этого он улетел к себе на мыс Дежнева.

Прежде чем уйти в спальню, он вызвал Ленинград и сообщил о случившемся Светлане.

Дочь прилетела через десять часов. Она воспользовалась сверхзвуковым трансполярным лайнером японской авиакомпании, летевшим из Копенгагена на Аляску.

Метелица уже был на работе на острове Ратманова. Он коротко переговорил с дочерью и сказал, что увидится с ней вечером, после рабочего дня в Уэлене.

В Уэлене был небольшой крематорий, и похороны, в сущности, заключались в том, чтобы проводить тело в стоящее поодаль небольшое строгое здание из темного камня.

Когда Метелица прилетел в Уэлен, все уже было готово.

Окружающие удивлялись его спокойствию, не понимая, что он уже навсегда простился с внуком и мысленно поместил его в окрестностях Полярной звезды, там, где полыхают в морозной ночи полярные сияния.

Иван Теин предложил, чтобы похороны прошли по старинному берингоморскому обряду, простому и торжественному, лишенному патетической, показной печали. Прежде чем вынести из больницы гроб с телом погибшего, перед порогом, прямо на снегу зажгли маленький костерок из щепочек опалубки строящейся башни-опоры. По знаку Ивана Теина мужчины — и среди них еще окончательно не пришедший в себя Сергей Гоном — пронесли над огнем гроб. Следом шли Метелица, Светлана и еще несколько человек.

Тишина стояла над Уэленом.

Солнце слепило глаза, отражаясь от свежего снега. Все теперь было покрыто белым: и галечная коса со старыми ярангами, и покрытая льдом лагуна, камни, сопки, поднятые, на высокие подставки кожаные байдары.

Лишь возле старого ручья каким-то чудом еще пробивалась вода, темным пятном расплываясь на снегу.

Во рту пересохло, хотелось пить, и Метелица, сомневаясь, должен ли он это делать, не нарушит ли торжественности похоронного обряда, нагнулся, взял горсть тяжелого мокрого снега и положил в рот. Светлана пыталась его поддерживать под руку, но он властно высвободился и шел один, чуть в сторонке, подставив обнаженную белую голову зимнему солнцу.

Прах из низко летящего дирижабля развеяли у северного створа Берингова пролива.

Уезжая, Светлана все же спросила отца:

— Так, может быть, все-таки хватит? Никто никогда не сможет ничем попрекнуть тебя… Ты уже пережил всех, кто когда-то начинал с тобой. А те немногие, кто еще в живых, заняты соответствующими возрасту делами, только ты… А тут еще такое горе… Подумай, папа…

Метелица будто и не слышал этих слов. Он заботливо поправил воротник ее пальто, поцеловал своими твердыми губами ее слабые, соленые от слез губы и сказал:

— Береги себя. А мне надо спешить — работа.

Но он не сразу ушел с площадки, провожая взглядом удаляющийся в небо дирижабль.

Он дождался, когда уже не мог различить в небе черную удаляющуюся точку, и поднялся по металлической лестнице на возвышающуюся над островом башню-опору.

Так уж он устроен, Сергей Иванович Метелица. Когда что-то в жизни или в работе не ладилось, либо нависала угроза срыва или даже случалось ужасное, он прежде всего напрягался внутренне, собирался, готовый идти дальше. Он работал, не щадя ни себя, ни товарищей, пока не приходило относительное успокоение и чувства не уходили вглубь, пока не усмирял их.

И вот теперь Метелица понимал, что единственное спасение от горя — работать, работать и еще раз работать… Это как запой. Он читал об этом страшном способе забвения, к которому когда-то прибегали. Несмотря на мрачные и тоскливые мысли, он ни разу не изменил навсегда заведенного распорядка. Вставал в половине шестого утра. Если позволяла погода, в тренировочном костюме выбегал из квартиры-конторы и проводил на свежем воздухе не менее получаса. Затем контрастный душ, иногда плавание в бассейне с подогретой морской водой, а затем завтрак. Обедал и ужинал торопливо. Среди дня старался выкроить еще полчаса на освежающую гимнастику. Ложился в половине десятого вечера. Он хорошо помнил слова знаменитого африканского ученого Уильяма Дюбуа, на удивление своих современников по двадцатому веку, несмотря на колоссальный труд, дожившего до девяноста лет: главное — никогда не работать за счет сна.

Если и случались отклонения, то лишь, как ни странно, в том случае, когда все шло размеренно, без помех. Но если надо было собраться, напрячься, то в этом случае Метелица в точности придерживался строгого режима.

Вечерами, между семью и девятью. Метелица садился в кресло перед широким окном и включал музыку. В темноте мерцал индикатор музыкального усилителя, в окно светили звезды и отблески полярного сияния, странно согласуясь и как бы сопровождая проникающие В самые глубины души звуки бетховенских симфоний.

Вслушиваясь, Метелица думал: вот человек, который протянул себя так далеко в будущее, что его музыка может исчезнуть только с исчезновением человечества. Мост, построенный им в грядущие поколения, несравним с тем грандиозным сооружением, которое вознесется над неспокойными водами Берингова пролива. Можно повторить практически любое инженерное сооружение, но второй раз написать Девятую или «Войну и мир» нельзя.

В эту зиму Метелица больше всего общался с Иваном Теином, прилетая к нему на своем личном вертостате. Но если выдавалась хорошая погода. Метелица становился на лыжи и шел в Уэлен по высокой, каменистой тундре, вспугивая куропаток, песцов и зайцев. Он уходил от трассы, которую вели к мосту, пересекал долины, поднимался на крутые склоны, покрытые каменистыми осыпями. Выйдя на самую высшую точку, он мог одновременно видеть два океана — Ледовитый и Тихий, обозревать панораму стройки не с дирижабля или вертостата, а с земной точки зрения.

Каково было казачьему атаману Семену Дежневу, когда он впервые увидел эти берега, море и острова Диомида, еще не нанесенные на географические карты и не окрещенные европейскими именами? Для него, конечно, это была чужая земля, неласковая, суровая и враждебная. А вот предкам Ивана Теина? Для них этот мир был незыблемым, вечным — до тех пор, пока не пришли новые люди с огненными стрелами, с ненасытной жаждой к мехам, будто там, на их далекой родине, годами мерзли нежные женщины, нуждаясь в тепле песцового, горностаевого или лисьего меха. Затем настала пора китового уса, ворвани, а потом — ненасытная погоня за золотом…

Лыжи легко скользили по снегу, дышалось свободно и легко. Позади оставался Берингов пролив, и спуск в долину Тэю-Вээм был долог и приятен по твердому насту.

Взобравшись на холм. Метелица мог видеть полузанесенные снегом дома. Уютно светились большие окна. Сначала Метелицу удивляло странное пристрастие северян к большим окнам, прямо-таки гигантским стеклянным стенам. Потом стал понимать: не надо отгораживаться от природы, от окружающего пространства, если хочешь почувствовать по-настоящему Арктику. Ибо нет нигде сравнимой с этим красоты, когда в ясный день сияют снега и дальние горы удивительной нежной синевой ломают линию горизонта.

Дом Ивана Теина, по мнению Метелицы, обладал особым уютом, не имеющим ничего общего с казенными удобствами служебного жилища начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста. За всю свою кочевую жизнь Метелица не приобрел никаких вещей, которые могли бы следовать за ним на новое место жительства. Даже библиотека состояла у него всего из полусотни томов, которые он время от времени перечитывал. Что же касается технических книг, то любую страницу любого справочника, монографии он мог получить в считанные секунды по специальному информационному каналу.

А в доме Теина были вещи, которые, возможно, даже передавались из поколения в поколение. Уж во всяком случае это касалось охотничьего снаряжения, хранящегося в яранге.

И даже в новом доме Ивана Теина присутствовало множество предметов, не имеющих никакого функционального значения, но без которых, как понимал Метелица, обитатели этого жилища чувствовали бы себя неуютно. В большой гостиной на стене висел обломок китовой лопатки, весь белый, ноздреватый с одной стороны, с двумя дырками. Хозяин уверял, что это лопата древнего жителя Берингова пролива. Однако исчезни со стены этот обломок кости, и даже Метелице стало бы чего-то не хватать.

Ума встретила гостя и провела в гостиную-библиотеку, где Иван Теин с кем-то разговаривал по системе дальней связи. Вглядевшись в экран, Метелица узнал Петра-Амаю. Разговор уже заканчивался, но Метелица все же успел сказать:

— Петр-Амая! Что-то ты там засиделся в Париже? Пора возвращаться.

— Через месяц буду, — ответил Петр-Амая.

Экран погас, его льдистое поблескивание стало раздражать Метелицу, и он, отвернувшись от экрана, спросил:

— А там как дела?

Иван Теин сразу догадался, о чем речь.

— Ничего не могу понять, — пожал он плечами. — Ни одного вопроса от нее, ни одного о ней… Что-то у них там случилось.

— Да, странно, — пробормотал Метелица.

— Джеймс Мылрок приглашает нас на торжество по случаю бракосочетания Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак… — сказал Иван Теин.

 

Глава девятая

Френсис так и не могла понять, как все получилось. И раньше это настроение приходило к ней, как только она слышала звук сягуяков и старинную мелодию, в которой основную тему вели женские голоса, иногда даже затеняющие мужское пение. Что за волшебство в этом старинном напеве, дошедшем до двадцать первого века через тысячелетия радостей, печалей, трагедий, когда смерть черным покрывалом занавешивала вход в каждое жилище? Быть может, в этом напеве и в строгих движениях танца отразился опыт особого психологического воздействия на человека, подготавливающего его к главному деянию на этой земле, деянию, служащему продолжению рода?

Френсис забыла обо всем другом, когда исполняла древний танец вместе с Перси. Как будто никогда не было на свете Петра-Амаи, прекрасной ночи в покинутом жилище на осиротевшем острове Иналик и утреннего костра…

Когда смолкли бубны, еще некоторое время и танец, и слабеющее эхо священной песни держали ее в напряжении, сознание медленно возвращалось к ней, словно она пробуждалась ото сна, пробуждалась от клубящихся в затуманенном мозгу грез. Френсис оглянулась, и на том месте, где стоял Петр-Амая, вдруг увидела пустоту. Там уже стоял другой человек, какой-то репортер нацеливал на нее объектив магнитного видеотайпа, но Френсис не видела его — для нее там была пустота.

И она догадалась обо всем, поняла.

От Кинг-Айленда отплывала парусная лодка, и Френсис осознавала, что ее уже не догнать даже на самом быстроходном катере. А ритуальный танец продолжался. Теперь в круг вышли Джеймс Мылрок и Ник Омиак, чтобы продолжить и подтвердить то, что только что исполнили Перси и Френсис.

Молодые люди отошли, чтобы дать пространство отцам.

Френсис поглядывала на море, и горе сжимало ее маленькое сердце. Теперь она с особенной ясностью понимала, как она мала по сравнению с огромным миром, миром обычаев, условностей, вековых привычек, всей той инерции жизни, которая движет поступками людей с древних времен. В сознании мелькнула картинка, прикрепленная обыкновенными канцелярскими кнопками к стене в мэрии: Иналик, снятый с космической высоты, со спутника. Он был такой маленький, такой незащищенный, словно крохотная птичка, отставшая от стаи в бурном море.

Отцы танцем закрепляли союз, который послужит для продолжения иналикского рода на новом берегу.

Древняя песня то высоко поднималась в небо, то стлалась над землей, стекая на морское побережье, вместе с попутным ветром пытаясь догнать убегающую парусную лодку. В этом танце почти не было слов. Но каждый коренной иналикец, как и любой житель Берингова пролива, знал глубинный смысл каждой ноты, каждого возгласа.

Люди в тишине внимали песне, смотрели танцы, может быть, вспоминая свое прошлое или предполагая будущее.

И еще: люди сознавали, что соединение двух молодых жизней на новом месте — это добрый знак, залог светлого будущего.

Едва дождавшись окончания танца отцов, Френсис помчалась домой, чудом не скатившись с крутого обрыва в море.

Она влетела в просторный тамбур, оснащенный какой-то аппаратурой, наполовину еще не включенной, пересекла холл, затянутый пестрым самогреющим ковром, ворвалась в свою комнату, украшенную уменьшенной копией голографического изображения Интерконтинентального моста, и бросилась на кровать.

Закрыв глаза, она снова увидела убегающий в море парус, услышала ветер с напевом древней ритуальной песни, и такая тоска была у нее в груди, что хотелось заплакать во весь голос. Но не было слез, не было сил.

В таком настроении у нее даже не было сил связаться с Петром-Амаей.

А когда пришла в себя и соединилась с Уэленом, Иван Теин сказал, что Петр-Амая уехал в Париж. Можно было и с Парижем связаться, но Френсис почему-то этого не сделала. А тут еще ужасная гибель внука начальника Советской администрации строительства.

Тем временем события шли своим чередом.

После осеннего забоя моржей, когда заполнились новенькие, вместительные рефрижераторы на Кинг-Айленде и впереди ожидалась долгая спокойная и безбедная зима, полная удовольствий обживания новых домов, владения новыми вещами, отец объявил Френсис, что хорошо бы торжественно отметить бракосочетание, вспомнить древние обычаи, соединив их с новыми.

— Работа у тебя хорошая, большую часть времени ты и так проводишь на Кинг-Айленде, а если уезжаешь отсюда, то с Перси, так что самое время все совершить, как полагается…

Френсис опустила голову.

Отец погладил ее по черным, гладко причесанным волосам и сказал:

— Ты хорошая девочка, послушная.

Ни для кого не было секретом ее увлечение Петром-Амаей, их долгие беседы через пролив по видеофону, недавно введенному в связи с началом строительства моста. Даже ночевка в Иналике. Это ровным счетом не имело никакого отношения к будущему событию. В Беринговом проливе добрачные отношения между молодыми людьми испокон веков не считались предосудительными. Было бы вообще прекрасно, если бы у Френсис был ребенок…

Перси не оставался ночевать, поспешно уходил, как только подходила полночь. Он ссылался при этом на необходимость записать дневные события на строительстве моста, составляя хронику для книги.

Нельзя сказать, что Перси не был приятен Френсис. С самых младенческих лет они росли вместе, и с тех же лет считалось, что они предназначены друг для друга. И это нисколько не мешало их дружбе до того, как они исполнили «Танец Предназначения», открыв свое будущее людям.

Но этот парус, исчезающий вдали, в бурном Беринговом проливе… Почему он приходит во сне и чудится, стоит только взглянуть на море?

А теперь, когда лед покрыл все видимое пространство от острова, далеко-далеко на всем протяжении от Америки до Советского Союза, уже вроде бы все стало на свои места, сердце успокоилось, смирилось с будущим. То, что было с Петром-Амаей, казалось волшебным сновидением, приснившимся в мягких мехах старинного полога на галечной косе Уэлена.

Воспоминание становилось сказкой, и сладко было возвращаться мысленно в прошлое, невозвратное, ушедшее навсегда.

Ни разу ни Перси, ни сама Френсис не заговорили, не вспомнили о Петре-Амае.

Гости начали слетаться накануне.

Одним из первых на своем служебном одноместном вертостате прибыл Иван Теин.

Френсис увидела его издали, и сердце сжалось в груди: сын так похож на него. Шел отец, и походка была такая же. Издали, со спины, будто Петр-Амая идет по крутому берегу Малого Диомида, изредка останавливаясь, смотрит вперед, ища взглядом Френсис, чтобы улыбнуться ей.

И улыбка была такая же у отца, как и у сына.

Иван Теин дивился тому, как хорошо иналикцы устроились на Кинг-Айленде. Джеймс Мылрок вел его по продольной тропе, пробитой в наметенном и слежавшемся твердом снегу наподобие узенькой улицы, на которой едва могли разминуться два снегохода, и с гордостью показывал дома, школу, новую опреснительную установку.

— Теперь пресной воды у нас столько, что могли бы и бассейн устроить, как у вас в Уэлене, — говорил Джеймс Мылрок. — Никогда не моющийся эскимос остался в далекой сказке. Иные моются по нескольку раз в день. Как бы не протерли кожу до мяса. Старый Кристофер Ноблес считает, что этого делать не следует, особенно зимой, когда мороз. Естественное жировое покрытие, мол, защищает от обморожения.

— Может быть, и так, — усмехнулся Иван Теин. — Вот в давнем, приблизительно столетней давности выпуске журнала «Этнография» была статья одного ученого. Автор утверждал, что эскимосы и чукчи не лысеют и отличаются густым волосяным покровом головы благодаря вшам.

— Интересно! — удивился Джеймс Мылрок.

— Вот именно — вшам, — продолжал с улыбкой Иван Теин. — Постоянное почесывание, мол, являлось своего рода массажем, который и способствовал хорошему росту волос.

— Надо же! — воскликнул Джеймс Мылрок. — Никогда бы не додумался до этого!

Гостевой дом был рассчитан на прием туристов, оборудован несколькими барами и увешан плакатами, обещающими участие в охоте на моржа и гренландского кита. Цены указывались довольно высокие.

— И много желающих? — спросил Иван Теин, кивнув на плакаты.

— Отбоя нет! — заверил Джеймс Мылрок. — Сейчас нам не особенно нужны деньги, поэтому ограничили приезд.

— Я рад, что вы наконец нашли свое счастье, — сказал Иван Теин.

Джеймс Мылрок ничего не ответил. Он подошел к скучающему бармену и заказал две чашки чаю.

Отхлебнув горячий напиток, он спросил:

— Что такое счастье?

Иван Теин вопросительно посмотрел на него.

— У нас все есть: хорошие дома, в доме полно еды, есть гарантия на будущее, даже остров намного больше, чем Малый Диомид. И все же… Счастья нет!

Последние слова Джеймс Мылрок произнес с таким надрывом, что Иван Теин в удивлении уставился на него.

— Остров-то не наш! — продолжал Джеймс Мылрок. — Хотя по закону он вроде бы наш. Сначала был выкуплен правительством штата, считался его собственностью, а потом — уступлен нам. С этой точки зрения все в порядке. Но почему-то кинг-айлендцы, которые никогда и не жили здесь, вдруг вспомнили, что их предки обитали на Укивоке. Так по-эскимосски называется остров. Нет-нет да появится какой-нибудь сумасшедший, разбросает листовки, а то возникнет на экране телевизора и начнет попрекать нас… Разве это жизнь? Все время снится Иналик. Проснешься, кинешься к окну, чтобы увидеть привычный вид на Большой Диомид, а там — пусто. Будто каждое утро тебя обманывают.

— Со временем пройдет, — сочувственно вздохнул Иван Теин, думая о тон, что, наверное, так же переживали и его предки, разлученные со старым Науканом.

— Быть может, следующие поколения и не будут так остро переживать, — согласился Джеймс Мылрок. — Но даже наша молодежь вроде бы начинает нас попрекать за то, что мы согласились уступить.

— Но ведь мост-то надо строить, — сказал Иван Теин.

— Нашли бы другой выход, — убежденно произнес Джеймс Мылрок. — Раз уж замахнулись на такое сооружение, сумели бы как-то обойти Малый Диомид или только чуточку его затронуть.

— Теперь об этом поздно говорить, — сказал Иван Теин.

— Это уж верно, — вздохнул Джеймс Мылрок.

Обедали у Мылрока. Народу собралось много.

Подъехал Хью Дуглас с мыса Принца Уэльского, дальние родичи с Нома.

Прибыл и Метелица, когда уже все садились за стол. Поначалу его присутствие на свадебной церемонии не предполагалось. Но, видно, ему в последние дни одному оставаться было тяжело, и он спасался от тоски тем, что бывал повсюду, где только можно, мотался по всему огромному участку строительства, улетал в Анадырь, Магадан, бухту Провидения, на своем личном вертостате садился на палубы ледокольных грузовых судов. Они шли с запада и востока, взламывая лед, вспугивая грохотом белых медведей и тюленей.

Дуглас и Метелица заняли почетные места за столом.

Хозяин предоставил слово начальнику Американской администрации строительства.

— Дорогие друзья! — начал Хью Дуглас. — Мы присутствуем на обеде в доме Джеймса Мылрока, человека, которому многие здесь обязаны своим сегодняшним благосостоянием. Будучи настоящим американцем, он не упустил своей удачи и прозорливо увидел возможности и для себя лично, и для своей общины улучшить жизнь. Наши две великие державы получают от строительства моста свою долю престижа, укрепляют гарантию мира и безопасности. Берингов пролив становится эталоном мира и сотрудничества, а два дружеских и родственных народа — чукотский и эскимосский — также выгадывают в этом деле. Возьмем жителей Иналика. Да разве они могли мечтать о том, что получили? Таким прекрасным домам могут позавидовать и жители южных штатов! Дай какому-нибудь мексиканцу такое жилище, такое обеспечение благами — он с радостью променяет свой теплый край на Арктику. Мы, американцы, реалисты. И поэтому мы не отрицаем такого фактора, как существование мощной социалистической державы на том берегу. Люди старшего поколения хорошо помнят, как соперничество в наращивании силы чуть не привело мир к ядерной катастрофе. Усилия, которые были приложены для договоренности о всеобщем и полном разоружении, об изменении международного климата, потребовали величайшего напряжения и всей мудрости, накопленной на протяжении истории Советского Союза и Соединенных Штатов Америки. Мы дожили до того времени в жизни человечества, когда можем без страха смотреть вперед. Однако так уж устроен человек, что он всегда будет соперничать с другим человеком. И государство с государством тоже. Но уже не в наращивании оружия, а в предоставлении человеку возможностей для его личной свободы, личного благосостояния. Мы в Америке используем каждую возможность для того, чтобы дать все человеку. Мы и в будущем будем делать для жителей Берингова пролива все, что может быть сделано в рамках строительства Интерконтинентального моста… Хотя мистер Метелица и не очень одобряет идею соревнования между американской частью и советской, но вот в том, чтобы местные жители максимально выгадали от строительства, — в этом мы должны соревноваться! А также мы можем соревноваться и в том, чтобы больше появлялось таких счастливых пар, как Перси Мылрок-младший и Френсис Омиак!

Когда Хью Дуглас закончил речь и раздались вежливые аплодисменты, взоры всех обратились на Сергея Ивановича Метелицу.

Метелица спросил:

— Значит, все-таки вызываете на соревнование? Я ведь предупреждал: лучше не делайте этого. Опыт соревнования у нас насчитывает более полутора столетий. Я имею в виду социалистическое соревнование, а не жестокую конкуренцию, которая часто кончается физическим уничтожением конкурента… Я со многим согласен в речи уважаемого мистера Дугласа. Согласен также и с тем, что строительство Интерконтинентального моста несет жителям Севера новое качество жизни, а для некоторых и решение их жизненно важных социальных проблем. Я имею в виду и жителей Иналика, и всех аляскинцев, которые могут улучшить свою жизнь, принимая участие в строительстве. Ведь если раньше коренные жители берегов Берингова пролива являлись, так сказать, символическими участниками всеобщего потепления международной атмосферы, то теперь они полноправные его участники. Хотя ученые говорят, что потепление для Арктики вредно и ненужно, но потепление в отношениях между нашими странами явно пошло на пользу северянам, людям Берингова пролива, имеющим одни и те же этнические корни… Что же касается строительства Интерконтинентального моста и участия в нем северян — это уже настоящее, живое участие в изменении международного климата в направлении сотрудничества. А ведь к этому был долгий путь, прежде чем кое-кому стало ясно: чтобы избежать взаимного уничтожения, надо договориться сначала о сокращении, а затем и об уничтожении всех смертоносных видов оружия. Как будто бы простое решение, а сколько шли народы и государства к этому! От Интерконтинентального моста выигрывает все человечество. И я рад, что иналикцы решили свои жизненные проблемы… И я рад, что символом этого стала новая семья, при рождении которой мы сегодня присутствуем!

Метелица уже сделал движение, чтобы заняться едой, но как будто что-то вспомнил:

— А насчет решения социальных проблем для наших северян, дорогой мистер Дуглас, то начало этому мы положили еще в тысяча девятьсот семнадцатом году, И вы это прекрасно знаете. Уэленцы, как и все другие жители Чукотки, верят в то, что мост еще теснее укрепит дружбу между жителями Берингова пролива!

Громче всех аплодировал Адам Майна. Он пришел позже и, несмотря на настойчивые приглашения, отказался занять место среди почетных гостей. Он сел за другой стол, где вместо тарелок и столовых приборов стояло длинное деревянное блюдо, лежали остро отточенные охотничьи ножи.

Свадебное торжество началось в небольшой церкви из сборного железобетона (подарок библейского общества новому эскимосскому поселению). Затём свадебная процессия направилась на берег, где на воде качался вельбот. На носу его, на особой подставке, в каменной плошке горел смоченный моржовым жиром мох. Бледное пламя дрожало — льды толкали лодку. В старинном обряде чувствовалось нечто уходящее в сумерки прошедших веков.

Со школьного крыльца доносилось тихое песнопение.

Ник Омиак и Джеймс Мылрок несли длинное деревянное ритуальное блюдо с кусками вареного тюленьего мяса. Водрузив блюдо на вельбот, они помогли молодым взойти на лодку и оттолкнули ее от берега. Лодка медленно поплыла меж льдин, повинуясь прибрежному морскому течению.

Мылрок шептал заклинания, удивительный набор слов, смысл которых даже ему был не совсем понятен. Он только знал, что эти слова непременно надо сказать, произнести именно в такой обстановке, чтобы укрепиться в мысли, что все будет хорошо, что впереди у молодых счастливая, мирная и долгая жизнь. Он хорошо знал своего сына, а Френсис была ему как родная дочь. Но именно знание их характеров, привычек, направления мыслей заставляло его сомневаться, что все будет хорошо, так, как хотелось, как желалось в древних словах заклинания.

В свете мерцающего жирника отцы опустили меж льдов жертвенное блюдо, дав ему возможность плыть так, как укажет морское течение. Потом взялись за весла и подгребли снова к берегу.

Далее церемония продолжалась в мэрии, где Ник Омиак закрепил брак Перси Мылрока-младшего и Френсис Омиак согласно законам штата Аляска.

И уже после всего этого гости и хозяева направились в спортивный зал школы, где были накрыты столы.

Всю церемонию Френсис провела как во сне, иногда как бы пробуждаясь, стряхивая с себя состояние полузабытья… И тогда она приходила в себя, начинала осознавать, что это вовсе не сон, а начало совсем другой жизни, конец грезам и смутным мечтаниям. И становилось так страшно и горько, что она заставляла себя снова думать, что все это сон и рано или поздно она пробудится и возвратится в привычную жизнь, в настоящее, которое было полно ожиданий, неразрешимых загадок и надежд…

Перси чувствовал настроение Френсис, ее отчуждение, но приписывал это обычному волнению молодой девушки, выходящей замуж. Раз она исполнила священный танец, возврата назад уже нет, и, успокаивая себя этим, он тем не менее тревожился, и предчувствие беды сопровождало его на всем протяжении долгих церемоний, жертвоприношений и свадебного приема, который грозил затянуться до утра.

Но где-то около полуночи Джеймс Мылрок встал и объявил, что молодые могут отправляться в постоянное свое жилище — в дом мужа.

Френсис и Перси встали, и им пришлось пройти сквозь толпу восторженно поздравляющих гостей и земляков, прежде чем выйти на волю.

Поднявшийся с моря ветер с ледяной крупой ударил в лицо, заставил отвернуться.

И снова к Френсис вернулось сознание того, что все случившееся — явь и она никогда не пробудится к другой жизни, оставаясь до конца дней своих женой Перси Мылрока-младшего. Студеный ветер так прояснил сознание, что она заплакала, стараясь скрыть слезы от Перси.

Он-то в чем виноват? Лишь в том, что любил ее всю жизнь, с того самого мгновения, как понял, что она не просто товарищ по детским играм, не просто надежный друг, а нечто большее, судьбой предназначенное на всю жизнь, и так было всегда до того самого мгновения, пока не пришла весть о строительстве Интерконтинентального моста, когда затеяли книгу, до появления Петра-Амаи…

Тогда Перси и заметил впервые, что Френсис совсем другая, часто далекая от той, к которой он привык. Ну что же, это только прибавило страсти Перси, затаенного желания открыть все загадки юной души и сделать эти открытия частью своей жизни.

Молодые шли, подгоняемые ветром, вдоль новеньких, сверкающих широкими окнами домиков Кинг-Айленда. Окон и света было так много, что пробитая в снегу дорога освещалась, как в большом городе.

Джеймс Мылрок построил большой дом. Он сам выбрал проект, держа в памяти просторное и удобное жилище Ивана Теина в Уэлене.

Осторожно придерживая ее за локоть, Перси провел Френсис в свою половину дома, состоявшую из комнаты-гостиной, обставленной примерно так же, как и общая комната, рабочей комнаты и спальни, к которой примыкала ванная.

Френсис высвободила локоть и прошла прямо в ванную, оставив Перси в спальне.

Она зажгла свет и поглядела в зеркало. Она увидела утомленное, заплаканное лицо, и к ней снова вернулось ощущение нереальности и призрачности происходящего. Впрочем, это всегда случалось с ней, когда она подолгу смотрела на свое отражение. В какое-то мгновение возникало странное, почти жуткое ощущение отъединения от самой себя, ухода от действительности в Зазеркалье, в другой мир. Но теперь хотелось лишь возвращения в прошлое, в состояние беззаботной юности.

Первым со свадебного пира засобирался домой Ник Омиак.

Весь этот день он был не в себе от горького сознания утраты своей дочери. Умом понимал, что это рано или поздно должно случиться. Но так вдруг, неожиданно. Для него Френсис по-прежнему оставалась маленькой девочкой, нежной радостью, светлым лучиком в туманной погоде Берингова пролива. А теперь она ушла из родительского дома навсегда.

Ник останавливался, посматривал в сторону моря, непривычно чужого, пустого. Там, в Иналике, даже в ненастье, в густой туман, чувствовалось присутствие острова Большой Диомид, и ветер приносил его запах, его тепло.

А здесь — голо и пусто, горизонт далек и недостижим, и оттуда мчится вольный ветер, несущий твердую солоноватую крупу.

Почему-то в спальне Френсис горел свет.

Сердце тревожно сжалось, и Ник Омиак шагнул в дом, тщательно прикрыв за собой наружную дверь.

Он направился прямо в комнату дочери, надеясь, что Френсис в свадебной суматохе забыла выключить свет.

Но в комнате была сама Френсис.

Одетая, она лежала на кровати, отвернувшись к стене.

— Френсис, что случилось? — встревоженно спросил отец.

В ответ было глубокое молчание.

Ник Омиак присел на край постели.

— Тебя обидели?

— Нет, меня никто не обидел, — ответила Френсис.

— Тогда что же случилось? — недоумевал Ник Омиак.

— Я решила вернуться домой, — тихо промолвила Френсис.

— Но почему? — продолжал недоумевать отец.

— Не могу я там быть.

— Почему?

— Не могу.

— Но ты умная девочка. Я понимаю тебя: трудно уйти из родного дома, но это когда-то должно случиться. Я помню, как ты исполняла ритуальный «Танец Предназначения». Перси тебя любит.

В ответ Френсис лишь глубоко вздохнула.

— Ну давай, вставай, умывайся, и я тебя провожу к Перси, — ласково предложил Ник Омиак.

— Ни за что! — неожиданно воскликнула Френсис. — Ни за что не вернусь к Перси!

— Я ничего не понимаю, — сокрушенно произнес Ник Омиак. — Ну тогда хотя бы объясни толком, что же все-таки случилось?

— Это невозможно объяснить, — тихим голосом ответила Френсис.

— А я настаиваю, чтобы ты объяснила!

Ник Омиак чувствовал в себе нарастающий гнев, но старался сдержать его.

Френсис молчала.

Тогда Ник Омиак решительно взял ее за плечо и с силой повернул к себе.

— Я не хочу! Я не хочу за него замуж! — заплакала Френсис. — Не могу!

— Но ты уже его жена! По всем законам: нашим древним, перед богом и законом штата Аляска — ты жена Перси Мылрока-младшего! — закричал Ник Омиак. — И я требую как твой отец, чтобы ты вернулась к своему законному мужу!

Всю эту сцену молча наблюдала жена Омиака, сочувствуя и дочери, и мужу одновременно.

— Может быть, все это из-за Петра-Амаи? — подала она робкий голос.

Слышал что-то об этом Ник Омиак, но мало ли какие увлечения могут быть у молодой девушки? Разве ей не хочется, пока она свободна, погулять, пообщаться с другими молодыми людьми, даже поиграть в любовь? Это все так естественно, согласно природе человека… Но неужели у нее так серьезно с этим советским парнем?

— Да ты знаешь, что это невозможно! — убежденно заговорил Ник Омиак. — Ты не сможешь даже выйти за него замуж! У них совсем другая мораль и другие законы. Неужели ты сама добровольно захочешь в совхоз? Это же все равно что самому, безо всякого принуждения отправиться в тюрьму. Ты потеряешь не только свою родину, но и свободу. Ты будешь жить по пятилетним планам до самой своей смерти, и каждый шаг твой на каждые пять лет будет рассчитан и размечен Госпланом! Тебе не разрешат посещать церковь, слушать музыку, какую хочешь, читать книги и смотреть телепередачи… Ты просто с ума сошла! Немедленно вернись к Перси! Я требую этого как твой отец!

— Все, что ты сказал, — вдруг заговорила Френсис, — это неправда! Я была в Уэлене и никакого Госплана там не видела. Я ночевала в древней яранге, в меховом пологе, и это было — так прекрасно!

— Ну вот! Соблазнилась пологом! — усмехнулся Ник Омиак. — Да если ты хочешь, я тебе здесь, прямо на берегу, вырою старую землянку-нынлю, заполню ее полусгнившим моржовым жиром, и наслаждайся запахом древности, сколько тебе влезет!.. Давай вставай! Пошли к Перси!

Он решительно взял за руку дочь и потянул к себе.

Но Френсис вырвала руку и снова отвернулась к стене.

— Никуда я не пойду.

Ник Омиак в отчаянии посмотрел на жену.

Та лишь пожала плечами.

— Ты меня опозорила, Френсис, — снова заговорил Ник Омиак. — Ты губишь мою карьеру. Из-за всего случившегося меня больше не выберут мэром. Неужто это тебе так безразлично?

— Но я не могу! Не могу! — Френсис повернула заплаканное лицо к отцу. — До самого последнего мгновения я надеялась, что пересилю себя, забуду все, начну заново жить, — но не могу! Сил у меня нет на это. Если хотите, я лучше умру…

— Что ты говоришь! — в ужасе воскликнула мать. — Френсис, подумай о том, что ты сказала!

— Она больна! — вдруг сказал Ник Омиак. — Она точно больна. Нормальный человек этого не сделает и не совершит того, что ты совершила, Френсис. Завтра же вызовем из Нома врача!

— Никакого врача не надо! — сказала Френсис. — Я просто не люблю Перси!

— А твой танец?! — закричал в отчаянии Ник Омиак.

— Я была как во сне, — сказала Френсис. — И проснулась лишь тогда, когда вошла в дом Мылрока.

— Вот что! — Ник Омиак решительно поднялся. — Вставай! Я тебя силой отведу в дом Мылрока, ибо, повторяю, ты принадлежишь той семье по закону. Пусть они там разбираются! Пошли!

На этот раз он сильным рывком поднял с постели Френсис и потащил ее за собой, упирающуюся, плачущую навзрыд.

Утро уже занималось широкой, бледной полосой зари.

С береговой площадки улетали вертостаты. Сквозь снег было видно, как они поднимались и расходились в разные стороны: одни улетали на запад, в сторону советского берега, другие — на Американский материк.

Но все маленькое селение еще спало, и никто не видел, как Ник Омиак силон тащил свою дочь в дом Мылрока.

 

Глава десятая

Петр-Амая шел со стороны мыса Дежнева, с кромки твердого припая, тянущегося от берега как раз в том месте, где начинался створ Берингова пролива. Он знал, что на южной, тихоокеанской стороне пролива твердый лед не держался, ежедневно разрушаемый многочисленными ледокольными грузовыми судами, безостановочно подвозящими материалы на стройку — на Большой и Малый Диомид. Тем же курсом следовали грузовые дирижабли, вертостаты и другая летающая техника, часто поразительная по своему внешнему виду, заставляющая вспоминать давние, появившиеся в начале космической эры предположения об инопланетных пришельцах на летающих тарелках.

Но северный створ пролива оставался в привычной для него тишине и спокойствии, и даже ледовая кромка была такой же твердой и надежной, как это было испокон веков. После трагической гибели Глеба Метелицы работы, связанные с взрывами, строго контролировались и производились с величайшей осторожностью.

Петр-Амая шагал между торосов, держа направление на скалу Ченлюквин. Скала сливалась с темным высоким берегом, исполосованным снегом и замерзшими потоками. Над берегом синело небо, и вдали угадывалось солнце, еще зимнее, далекое, прячущееся за южными отрогами хребта.

Плетеные лыжи-снегоступы хорошо держали охотника на нетвердом насте. На длинном ремне сзади волочилась убитая нерпа. Она скользила по снегу, и Петр-Амая шел легко, вдыхая холодный, освежающий воздух и с нетерпением думая о возвращении к своей работе.

Книга разрасталась, расширялась, и уже шла речь о том, чтобы делать не одну книгу, а несколько, чтобы уложить в них весь собранный, угрожающе растущий материал. Работа доставляла громадное удовольствие. Надо было не только собирать и систематизировать материал, но и погружаться в прошлое, читать массу старых изданий, журналов, газет, чтобы осмыслить настоящее.

Петр-Амая вошел в тень скал и вдоль берега, по ясно видимой тропе, пробитой в твердом снегу машинами, направился в сторону Уэлена.

Он шел не спеша, наслаждаясь ощущением физических усилий, воздухом, окружающим пейзажем. Отсюда, с этого берега, мост не будет виден, и суровые очертания этой части побережья Чукотского моря останутся такими же, какими они были всегда. И то, что будет видеть охотник, возвращающийся с моря, будет точно таким же, каким оно виделось отдаленнейшему предку, впервые вышедшему на охоту у берегов Берингова пролива.

На горизонте замаячили ветродвигательные энергетические установки, а чуть ближе — сферические антенны связи, информационных каналов и разных навигационных служб.

Яранг еще не было видно. Они стояли на низкой галечной косе, накрытые снегом, и лишь вблизи можно было увидеть два ряда уходящих вдаль крыш из моржовой кожи, переплетенных толстыми ремнями.

Когда Петр-Амая вышел из-под скал, на его лицо брызнул слабый солнечный луч уже уходящего за горизонт зимнего красного солнца. Он недолго ласкал остуженную кожу, угас, и все вокруг погрузилось в густую синеву наступающего долгого зимнего вечера.

Нерпа оставляла на снегу гладкий след.

Петр-Амая вышел к своей яранге, отцепил нерпу, вошел в чоттагин и снял с себя охотничье снаряжение. В жилище было холодно, меховая занавесь полога высоко поднята, постели из оленьих шкур свернуты… Мало кто отваживался ночевать в яранге зимой: ведь прежде надо нагреть полог, выветрить запах нежилья и зимней стужи. Снимая с себя охотничью камлейку, кухлянку, нерпичьи торбаза, Петр-Амая с грустью вспоминал, как в пологе ночевала Френсис.

Переодевшись, Петр-Амая приторочил к снегоходу нерпу и помчался через лагуну к большим домам Уэлена… Видимо, мать увидела его издали. Она вышла с ковшиком воды и проделала древний обряд, прежде чем внести добычу в жилище, — облила голову нерпы водой, а остаток дала выпить охотнику.

Растянувшись в кресле в своей комнате, Петр-Амая включил музыку. Это была короткая симфония Моцарта «Кавалер», которую впервые услышал в старинном белом концертном зале в Ленинграде. Кто-то сказал о музыке, что это воспоминание о чувствах. Как верно сказано! Однако вспоминаются не только чувства, но и с необыкновенной яркостью в памяти вспыхивают обстоятельства, сопутствовавшие этим чувствам, места, разговоры, голоса и даже запахи… Но теперь Петр-Амая вспоминал чувства, которые сопровождали его на сегодняшней охоте, с того самого момента, когда он, облаченный в охотничью одежду, вышел из яранги и, пройдя с полкилометра, спустился на лед и пошел на северо-запад, туда, где на морозе парили широкие разводья.

Мать разделывала нерпу на кухне.

Приоткрылась дверь, и Петр-Амая увидел отца.

— Как в море?

— Сильное течение, — ответил Петр-Амая. — Лед несет, как на весенней реке. Едва нашел место. Ветер небольшой, а в створе пролива его почти и не чувствуется.

— Много нерпы?

— Не так много. За все время — три. Две далеко от моего берега, не стал даже целиться.

Кивнув на заваленный книгами и рукописями стол, отец спросил:

— Как с первой частью?

— Чем ближе к нашему времени, тем занятнее, — ответил Петр-Амая. — Две недели перечитывал старые газеты и журналы. Просто поразительно! Удивительное все-таки было время!

— Что ты имеешь в виду?

— Ну… Понимаешь, такое, как бы тебе сказать… Нет, не неуверенность… тревога, колоссальная опасность ядерного конфликта. Ведь чуть что — и от нашей планеты остался бы лишь обугленный радиоактивный шарик. И вот тогда в наших газетах — спокойный уверенный тон, терпение, непоколебимая вера в разум человеческий. В этих условиях наша страна, наша партия работали на будущее… Удивительно!

— Именно спокойствие и реализм нашей политики удержали кое-кого от провокаций, — заметил Иван Теин.

— И еще одно поразительно: тогда как бы писали обо всем. О плохих строителях, о любви, тосковали об уходящей деревне, а вот о грядущей катастрофе — почти ничего. И это в то время, когда в Америке и в других западных странах десятками выходили книги и фильмы о будущих войнах то на Аляске, то где-то еще… Излюбленным полем боя был космос… Звездные войны и разные там суперлетяги… Но более всего — якобы уцелевшие после ядерной войны остатки человечества, начинающие заново жить… Знаешь, отец, мне порой кажется, что это была какая-то психическая эпидемия.

Иван Теин слушал с легкой усмешкой.

— Никакая это не эпидемия, хоть и похоже, — сказал он спокойно. — Вот что я тебе скажу: удивляться, конечно, твое право. Но пойми одно: человечество еще так молодо и так неопытно на Земле, что, конечно, есть множество вещей и нерешенных проблем и в наше время… А в то время их было гораздо больше. Вот, казалось бы простые вещи, над которыми бились все люди, общества, расы и народы: мирная жизнь и справедливая доля человека в распределении жизненных благ. Эти проблемы возникли почти одновременно с осознанием человеком себя как человека. Может быть, мысли именно об этом и сделали его, наряду с трудом, настоящим хомо сапиенс. Но прошли тысячелетия, а этих целей человечество не достигло. И не потому, что человек сам по себе плох, неумен, вообще мало приспособлен к жизни или, как всерьез еще в прошлом веке утверждали буржуазные ученые, мы — вообще ошибка эволюции… А все дело в том, что человечество только начинает жить, находится, быть может, еще только на самой ранней ступени своей молодости. Ведь когда появился научный коммунизм? А первое социалистическое государство? Было бы вообще прекрасно, если бы восхождение человечества к своему идеалу было прямым. Но так, к сожалению, в природе не получилось. И все же мы движемся к идеалу — и чем дальше, тем труднее и сложнее. Ведь без всего этого — зачем человек! Зачем разум? Зачем красота и разума, и человека?

Иван Теин помолчал и продолжал:

— Не забывай, что и полувека не прошло с той поры, когда не только человечество, а вообще вся жизнь на Земле могла быть уничтожена, испепелена не один раз! И находились люди, которые считали более или менее нормальным такое положение в мире, утверждая, что чем больше оружия, тем меньше возможности пустить это оружие в ход.

— Это все же был бред, — сказал Петр-Амая. — Сумасшествие.

— А все-таки человечество вышло из состояния этого сумасшествия. И главная заслуга в этом принадлежит нашей партии коммунистов и Советскому правительству.

В полуоткрытую дверь из кухни уже доносился запах свежей нерпятины, сдобренной ароматными тундровыми травами, собранными загодя поздней осенью.

— Я пригласил на обед Сергея Ивановича, — сказал Иван Теин. — Он должен сейчас подлететь.

Метелица стал частым гостем в доме Ивана Теина. Бывало, что и оставался ночевать, а рано утром улетал на своем вертостате на мыс Дежнева.

Обычно машина садилась на южном берегу лагуны, как раз напротив дома, и сейчас в широкое окно хорошо было видно, как в сгустившихся сумерках ярко мигали сигнальные огоньки вертостата. Они затуманились поднятым винтами снегом, затем снова ярко вспыхнули; это означало, что винты остановились.

Иван Теин встретил гостя, провел в гостиную.

Поздоровавшись, Метелица сразу же заговорил, видно, еще не остывший от недавней встречи.

— Только что с того берега. Пришлось серьезно потолковать с мистером Хью Дугласом и с некоторыми высокопоставленными чиновниками из Вашингтона. Ведь экономический смысл строительства Интерконтинентального моста заключается в том, чтобы пустить через него транспортное движение. Между прочим, когда мы строили БАМ до станции Дежнево, уже существовало предположение о том, что когда-нибудь будет либо построен мост, либо прорыт туннель. А вот наши соседи об этом не подумали. Железная дорога у них доходит лишь до Фербенкса. Да и то, как оказалось, колея в плачевном состоянии. Мы ведь строим не просто символ, не бесполезный памятник техники, а реально действующий транспортный мост. Много ли найдется охотников кататься на машине из Азии и Европы через Берингов пролив в Америку? Пришлось расшевелить американцев. Обещали дотянуть дорогу до Уэльса… Дай им волю, они бы вообще ограничились символическим соединением острова Большой Диомид с Малым Диомидом…

Петр-Амая засмеялся.

— Я только что читал о таких вещах, — объяснил он причину неожиданного своего смеха. — Это называлось — даже такое слово существовало, я нашел его в словаре с пометкой «устаревшее» — «показуха».

— Как? Как вы сказали? Показуха? — Метелица расхохотался. — Точнее не придумаешь слова!.. А как дела с книгой? Нужна помощь — обращайтесь, не стесняйтесь. Нужны еще помощники, средства — не ограничивайтесь. Дело стоит этого.

— Иногда мне кажется, — задумчиво сказал Петр-Амая, — вместо тех двух-трех томов, которые мы собираемся выпустить, написал бы кто-нибудь поэму или роман…

Иван Теин сделал вид, что не понял намека, и сказал:

— Пока Петр-Амая ищет исторические подступы. Знакомясь с прошлым, удивляется, что еще совсем недавно в нашем обществе приходилось бороться с нечестными людьми, терпеть неумелых работников, обманщиков, жуликов…

— Не совсем так, — возразил Петр-Амая. — Может быть, и сейчас кое-где можно найти не очень честных людей… Меня удивило, что литература, уже к тому времени такая мощная, многонациональная, так много внимания уделяла этим темам.

Метелица слушал и улыбался. Он еще помнил фильмы, которые смотрел в детстве. Суждения Петра-Амаи во многом напоминали суждения Глеба, заставляя снова и снова болеть сердце о невозвратимом…

Тем временем Ума накрыла на стол, поставила длинное деревянное блюдо с вареным нерпичьим мясом. Она знала, что гость любит именно такую сервировку, тот способ еды, который исстари существовал на Чукотке. Вокруг блюда поставила чашки с бульоном.

— Да, кстати, я видел в Номе Френсис Омиак, — вдруг сказал Метелица. — Спросил ее о семейной жизни и понял, что задел больное… Она чуть не заплакала и пробормотала, что ее семейная жизнь — это ее личное дело. Видимо, что-то неладно у нее там.

Иван Теин улыбнулся:

— Бывает… Вон Петр-Амая у нас разведенный.

— А-а, — протянул Метелица. — Интересно, раньше у чукчей и эскимосов бывали разводы?

— Конечно, бывали, — ответил Иван Теин. — Может быть, не так много, как у других народов, но бывали. Чаще всего как раз по самой уважительной причине — из-за отсутствия любви. Причин имущественных не существовало. Ну, случались измены, обиды. Так что все как у других людей.

— Странно, — пробормотал Метелица.

— Да ничего странного, — продолжал Иван Теин. — Жизнь есть жизнь. Повсюду… Вот вчера двое уэленских охотников ушли работать на строительство моста.

— Да, я знаю, — кивнул Метелица. — Ну что же, ребята они молодые, пусть попробуют. Стройка ведь не на всю жизнь: закончится, и вернутся они снова к исконному делу своих предков.

Семен Аникай и Михаил Туккай закончили Магаданский политехнический институт. Первый по специальности «Чистые природные источники энергии», а второй — «Консервация продуктов морского зверобойного промысла». Получение высшего образования даже с таким определенным уклоном вовсе не означало, что они непременно должны работать в той отрасли, по которой специализировались. В середине двадцать первого века высшее образование в Советском Союзе хотя и не было обязательным, но каждый стремился к нему. Причем большинство получало дипломы об окончании университетов и институтов, уже имея работу и специальность, полученные в средней школе. Основную массу студентов, постоянно посещающих занятия, составляли люди, по-настоящему увлеченные наукой и готовящие себя к исследовательской, теоретической работе. Многие же получали высшее образование по системе телевизионного обучения, широкой сетью охватившей всю страну.

Для уэленцев наличие высшего образования не играло особой роли в их основной работе — охоте на морского зверя. Это не значит, что среди уэленцев не было людей, занятых на работах, непосредственно не связанных с морским промыслом, таких было довольно много. Но вместе с тем считалось, что занятие исконным делом — это высшее качество жизни, удел, достойный настоящего человека.

Часто бывало так, что молодой человек в поисках настоящего дела уезжал куда-нибудь, устраивался на работу, но, как правило, неизменно возвращался в родной Уэлен. Лишь единицы уэленцев жили в больших городах — в Магадане, Анадыре, да и то избранные в областной Совет и другие выборные органы.

И все же уход на мост Аникая и Туккая Иван Теин воспринял без особой радости. За каждым таким уходом ему чудилось если не предательство, то временная измена.

Свои же социологи-прогнозисты и сам Петр-Амая утверждали, что морскому зверобойному промыслу, искусственно поддерживаемому в традиционном виде, со временем придется уступить другому способу ведения хозяйства. Такие же прогнозы существовали и для оленеводства, хотя там это было несколько сложнее: олень оставался таким же, каким был тысячелетия назад, разве только стал намного крупнее в результате селекционной и племенной работы. Он оставался вольным тундровым животным, не терпевшим над собой мелочной опеки и близкого присутствия человека.

Время от времени тревога за будущее охватывала Ивана Теина, и он подозревал, что такая же тревога смутно таилась в душе многих.

После ужина пошли пить чай к знаменитому художнику-косторезу Александру Сейвутегину, прямому потомку Ивана Сейвутегина, чукотского художника, прославившегося во второй половине прошлого века.

Александр Сейвутегин жил на краю нового Уэлена, и его мастерская нависала на железобетонных сваях над замерзшей лагуной.

Художник встретил гостей на пороге мастерской, представляющей собой довольно просторную комнату, три стены которой — окна. Когда гости уселись за чайным столом. Метелица заметил:

— Такое впечатление, будто летишь.

— Мне тоже иногда это кажется, — улыбнулся художник.

Он отошел к двери и включил освещение. Стена, где была входная дверь, сплошь была в черных стеклянных полках, затененных черным бархатом. На них располагались изделия из белой моржовой кости, слегка пожелтевшей старинной и совсем темной, видимо, ископаемой или мамонтовой.

Метелица подошел к ним.

— Это все ваши произведения? — с изумлением спросил он.

— Нет, здесь моих немного, — ответил Сейвутегин. — Эту коллекцию начал собирать еще мой дед Иван. Вот видите эти гарпунные наконечники? Говорят, что еще в бытность деда их просто выкапывали недалеко от старого Уэлена, на южном берегу ручья.

Моржовая кость, особенно старая, как бы светилась изнутри теплым сиянием, отблеском древнего светильника — ээк.

— Чукотско-эскимосская резьба по кости началась давным-давно, — рассказывал Александр Сейвутегин. — Посмотрите, даже на этом гарпунном наконечнике нанесен орнамент.

Он вынул из-за стеклянной перегородки наконечник и подал Метелице.

И вправду, изделие древнего мастера поражало законченностью форм и удивительно нежным орнаментом, нанесенным на гладко отполированные плоскости.

— Поразительно! — произнес Метелица.

— А затем люди, видимо, начали искать способ запечатлеть не просто орнамент, линии, а нечто реальное, настоящее, окружающую жизнь и память о прошлом. Собственно, с этого и начинается любое искусство: с попыток отобразить реальность. Вы, наверное, хорошо знаете, что в прошлом веке в искусстве было много попыток уйти от реальной жизни, найти художественные направления, якобы выражающие лишь чистые эстетические ценности. Но ничего не получилось, ибо, как можете видеть даже по моей скромной коллекции, искусство начинается с отображения реальной жизни, выражения реальных человеческих чувств и движений души…

За стеклом лежали огромные моржовые бивни с нанесенным на них рисунком.

Художник достал один из них.

— На этом бивне, разрисованном одним из первых советских художников Онно, изображена древняя чукотская легенда о происхождении Берингова пролива.

— Да, да! — оживился Метелица. — Я слышал эту легенду… Какое мастерство, какая выразительность и лаконизм!

— Это как бы отдельные кадры легенды или события, то ли созданного воображением сочинителя или же в действительности случившегося. По такому принципу работали впоследствии многие знаменитые уэленские художники — Эмкуль, Тынатваль, Емрыкаин… А вот это узнаете?

Бивень был расписан с двух сторон.

— Это Уэлен конца семидесятых годов прошлого века. Видите, какие уродливые дома? А вот эти сооружения, тянущиеся по всему селению, — это так называемые короба. В них были заключены трубы отопления. Тепло добывали примитивно: жгли уголь в котельной, и оттуда горячая вода по трубам, спрятанным вот в такие короба, расходилась по домам. А вот это старая мастерская. Тогда не было индивидуальных мастерских. Все работали вместе, часто мешали друг другу… А вот на другой стороне. Видите?

— Это старый Уэлен! — воскликнул Метелица. — Вон яранга Ивана Теина!

— Верно! — улыбнулся Александр Сейвутегин. — Только здесь изображен не старый сегодняшний Уэлен, а самый что ни на есть старый Уэлен тысяча девятьсот двадцать шестого года. Писатель Евгений Таю привез из Нома фотографию, а наша художница Таня Печетегина изобразила на одном бивне и старый и новый Уэлен.

Осмотр коллекции занял часа полтора, и Метелица с удовольствием слушал объяснения художника.

— Очень интересно, — сказал Метелица. — А вот молодежь знает обо всем этом?

— Я читаю лекции в нашей школе и для всей Чукотки веду Занятия по системе телевизионного образования, — сказал художник.

Хозяйке пришлось заново разогревать чай.

— Сейчас даже кусок необработанного моржового бивня представляет большую ценность, — продолжал за чаепитием Александр Сейвутегин. — Материал очень дорогой, и поэтому иногда месяцами думаешь о том, что изобразить.

Собственные произведения Александр Сейвутегин не комментировал, но Метелица, глядя на них, чувствовал, что они сделаны мастером, настоящим художником.

— Раньше в Уэлене не было семьи, в которой бы не резали по моржовой кости, — сказал Иван Теин. — То же было и в Наукане, в других селениях, где занимались моржовым промыслом. Теперь каждый бивень на учете.

Во время чаепития Метелица время от времени оглядывал стены мастерской, а потом вдруг громко сказал:

— Вот какая мысль у меня возникла, товарищи! Давайте завтра с утра полетим на стройку, и я вам покажу, что мы успели сделать. Хоть вы и знаете об общем ходе строительства, но мне бы хотелось и кое-чем похвастаться, и кое о чем посоветоваться. А Петру-Амае это просто необходимо. Ну а художнику полезно. И вам, Иван, неплохо было бы окинуть все единым взглядом.

Следующим утром еще на рассвете пришел большой вертостат с эмблемой Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Поднялись прямо со льда лагуны и взяли курс на мыс Дежнева, низко пролетев над ярангами Уэлена и прибрежными торосами.

Море, сколько мог охватить взгляд, теперь мало напоминало то, что было в первые зимние дни, когда оно неожиданно покрылось ровным гладким льдом. За торосистым припаем, который напротив Уэлена простирался километров на двенадцать, двигался дрейфующий лед, парили полыньи и разводья. Кое-где можно было видеть одиноких охотников.

Когда открылась панорама Берингова пролива, хорошо знакомая и привычная, летчик развернул вертостат на мыс Дежнева, подойдя к нему с моря.

— Как видите, — сказал Метелица, — отсюда почти незаметно, что делается в южном створе пролива. Так мы поступили намеренно, чтобы не спугнуть моржей, тюленей и белых медведей. Вся техника идет с юга, оттуда же летят грузовые дирижабли, летающие краны, идут грузовые ледоколы. Там довольно разреженный дрейфующий лед, и по разрешению Комитета охраны окружающей среды мы можем работать там до самой весны.

Внизу промелькнул древний памятник русскому землепроходцу Семену Дежневу — деревянный крест и маяк с бюстом. На плато сверкали стеклом и металлом постройки Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Вертостат мягко приземлился на площадку.

Метелица привел гостей в свой кабинет и подвел к окну:

— Посмотрите, отсюда, кроме вон тех ледоколов и пролетающих грузовых дирижаблей, тоже ничего не видно. Я хорошо помню завершение строительства защитной дамбы в Финском заливе у Ленинграда. Правда, это детские впечатления, но многое отчетливо сохранилось в памяти. Прежде всего — обилие разнообразнейшей техники! Скопище людей и непрерывный шум! Как только работали в таких условиях? Особенно удивляли меня водолазы. Будто витязи из пушкинской сказки, они выходили из воды в сверкающих шлемах. Вы знаете, что на нашей стройке ни один человек не спускается на морское дно. Там работают превосходные, безотказные роботы. Вот смотрите.

Метелица включил один из экранов в ряду информационных дисплеев, занимающих всю стену.

На экране во всей красе и цвете предстало дно Берингова пролива. Роботы-подводники отнюдь не походили на людей, если не считать рук-манипуляторов, ловко управляющихся с подводными буровыми станками. Специальные устройства отводили поднятую муть, и оператор ясно и отчетливо мог видеть поле работы. Вода была такая чистая, что заметны были проплывающие вдали рыбы и раз даже мелькнула нерпа.

— Сваи растут у нас со дна, — пояснял Метелица. — Должен вам сказать, что с технической точки зрения это самая сложная часть работы… Ну, а теперь вернемся на поверхность и отправимся на остров Ратманова.

Перелет не занял и десяти минут.

С островной башни-опоры открывался отличный вид на весь пролив. Полюбовавшись панорамой и окинув взглядом дальние и ближние подступы к островам, направились в Главный диспетчерский зал. В полукруглом зале перед информационными экранами сидели десятка два человек. Большинство были в наушниках, чтобы не мешать друг другу. Но все же сдержанный гул человеческих голосов как бы висел в воздухе, создавая особый настрой, деловую атмосферу. На отдельном возвышении, чуть поодаль, сидело несколько человек — главные инженеры строительства.

Заметив вошедших и узнав Метелицу, один из главных инженеров покинул свое место и подошел.

— Все идет по графику, — доложил он. — Два ледокола застряли было во льдах, но потом выбрались И сейчас полным ходом идут к нам.

— Как с запасом материалов на случай пурги? — спросил Метелица.

— Нормально.

— Вы и в пургу работаете? — удивился Иван Теин.

— Не мы, а роботы, — с улыбкой ответил Метелица. — Им пурга нипочем. Мы только останавливаем верхолазные работы, монтаж высотных сооружений.

Там трудно обойтись без человека, без его рук и, главное, без настоящего контроля живыми глазами.

Подошел второй главный инженер.

— Это Владимир Павлович, — представил его Метелица. — У нас его зовут «Американцем», потому что он отвечает за стыковку совместных работ. Сейчас он наблюдает за тем, чтобы на том берегу вовремя подтянули железную дорогу из Фербенкса.

Потом Метелица провел гостей вдоль рядов инженеров-диспетчеров, руководителей самых разных участков.

— Если по-старому, то каждый из них как бы прораб, — объяснял Метелица. — Но у каждого из них огромнейший и ответственный участок стройки. То, что они вместе сидят в зале, дает возможность присутствовать на соседних участках, чувствовать взаимозависимость и взаимоответственность… А вон там, за теми железными дверями, мозг, а может быть, и сердце строительства Интерконтинентального моста. Информационно-вычислительный центр. Он продублирован на материке, на мысе Принца Уэльского и еще в каждой столице — в Москве и Вашингтоне.

Метелица прошел по всему залу, ведя за собой гостей, толкнул дверь и вошел в сравнительно небольшую комнату, где около десятка человек сосредоточенно работали с дисплеями.

— Каким бы совершенным ни был проект, в ходе строительства в него приходится вносить множество поправок, — продолжал разъяснения Метелица. — Ведь жизнь не стоит на месте, мысль инженеров и изобретателен продолжает работать. Причем не только у тех, кто непосредственно занят на строительстве или проектировал мост. Вот сюда, в эту комнату, стекается вся информация, которая может заинтересовать нас, все предложения и изобретения, догадки и наметки и даже вовсе бредовые предположения — мы ни от чего не отказываемся. Рано или поздно что-то да и пригодится…

— И много приходится вносить поправок по ходу строительства? — спросил Александр Сейвутегин.

— Много! — ответил Метелица. — Иногда даже больше, чем хотелось бы. Но надо. Мост строится на века, и не одними нами.

— Да-а, — с уважительным удивлением молвил Александр Сейвутегин. — Это настоящее творчество!

— Может быть, — кивнул Метелица, помолчал и еще, раз повторил. — Может быть, вы правы.

С нижней площадки башни-опоры Петр-Амая смотрел на Малый Диомид и с грустью вспоминал встречу с Френсис, ночь в холодном, покинутом доме. Иналикские домишки казались отсюда вросшими в прибрежные скалы. Ни звука не доносилось оттуда, никакого движения не замечалось.

Но вдруг… Что это? Вроде бы огонек мелькнул на южном конце словно вымершего селения.

— Сергей Иванович! — Петр-Амая показал рукой. — Мне показалось, вроде бы огонек мелькнул в Иналике. Может быть, охотники там высадились?

— Это старик Адам Майна, — ответил Метелица. — Всякими правдами и неправдами старик возвращается на остров и живет, пока у него не кончаются продукты. Работы там ведутся на восточном берегу, покинутое селение считается заповедной зоной, поэтому строители не ходят в Иналик. И старик иногда в одиночестве живет, охотится. Дуглас утверждает, что Кинг-Айленд намного красивее Малого Диомида. И знаете, что сказал на это старик? Он сказал: может быть, это и так, но это красота чужая. А чужая красота меня не греет.

Петру-Амае почему-то подумалось, что, может быть, и Френсис сегодня там…

Улетели в Уэлен уже во тьме, огни на Большом Диомиде были хорошо видны. Вертостат поднялся с площадки круто вверх, набирая безопасную для полета высоту, выше перевала, окружающих вершин, и уже с набранной высоты он как бы заскользил вниз по склону, к Уэлену, следуя долиной речки Тэю-Вээм.

Петр-Амая сидел у иллюминатора и думал о Френсис. Что же у нее случилось? С тех пор как он узнал о замужестве, он не пытался увидеться с ней или связаться. Он не хотел ставить ее в неловкое положение, хотя о многом бы хотел спросить… Петр-Амая мысленно представил ее, нежную, молчаливую, покорную, и сердце его наполнилось жалостью и огромным желанием увидеть Френсис.

Не успел Метелица проводить гостей, как засветился экран видеофона и на нем возникло жизнерадостное лицо Хью Дугласа.

Мистер Метелица, — сказал он. — Вообще-то я предупредил все ваши службы, но хочу лично сообщить вам, что завтра на рассвете мы производим довольно сильный взрыв на острове Малый Диомид. Возможно, что даже разбудим вас.

Малые атомные взрывы в двадцать первом веке производились повсеместно, ибо люди научились управлять ими так, что больше не существовало опасности радиационного заражения.

Метелица в тот вечер долго не ложился спать. Он стоял у окна и смотрел на дальние огоньки острова Большой Диомид.

Чуть левее, в расширяющемся пространстве Ледовитого океана, во льдах, в морской воде, а может, даже и в воздухе, есть пусть ничтожные, но частицы того, что было Глебом Метелицей… Как мучительно жаль, что его нет!

Дело набрало ход. Огромный маховик величайшей стройки неумолимо раскручивался, и остановить его уже никак невозможно. Само это движение будет вести за собой жизнь людей — рабочих, руководителей, снабженцев, тысячи предприятий по всему миру, вовлеченных в орбиту строительства Интерконтинентального моста. Если смотреть с точки зрения сегодняшнего дня, впереди еще годы работы.

И тогда… Тогда можно с полным сознанием исполненного долга уйти на покой. Построиться в Уэлене и жить рядом с Иваном Теином, ходить вместе с ним на охоту и издали любоваться мостом.

Адам Майна в тот вечер не зажигал костра. Он пил горячий кофе из вместительного термоса и смотрел на пролив. Недавно его снова согнали с Иналика и велели сидеть на Кинг-Айленде. Но он уже не мог больше смотреть на аккуратные домики, выносить удивительную чистоту на улице, встречать благополучные, умытые, сытые лица и, главное, видеть непривычный горизонт, пустынный, отдаленный, неуютный. Его просто тошнило от всего этого. Он подолгу тайком жил на Иналике. Сначала на это не обращали внимания. Поскольку покинутый Иналик был объявлен заповедным местом, поговаривали даже о том, чтобы назначить старика смотрителем. И вдруг на это место нашлось много желающих. Ник Омиак объявил во всеуслышание, что он охотно расстанется с постом мэра, лишь бы только возвратиться смотрителем на Иналик. О таком желании заявили многие, чуть ли не все главы семейств. Один Джеймс Мылрок промолчал.

Стояли крепкие морозы. Море остановилось, льды смерзлись, так что от Кинг-Айленда хорошему охотнику двух дней пешего хода было достаточно, чтобы добраться до Малого Диомида.

Адам Майна так и сделал. Он объявил, что уходит на охоту во льды и возвратится через несколько дней, а сам в сумерках взял направление прямо на Иналик.

Он добрался до острова лишь к вечеру третьего дня и не стал разжигать огонь, зная, что за Иналиком следят с плато.

Он устроился в крайнем домике, на южной оконечности острова. Выпив кофе, он расстелил простроченный гагачьим пухом спальный мешок с автономным утеплителем, работающим на каких-то микросхемах, вырабатывающих достаточно энергии, чтобы человек даже в сильный мороз мог с комфортом выспаться.

Завтра с утра можно выйти на охоту. Там, на северном конце пролива между островами, где стремительное течение не дает смерзаться льдам, всегда широкие полыньи, в которых резвятся нерпы.

…Да, тогда его опять увидят и снова попросят с острова. Говорят, что тут опасно. Да ведь сколько помнит себя Адам Майна, на острове всегда было опасно жить. Но люди жили, и это была их собственная жизнь, не навязанная никем извне, сотворенная собственными руками. Все было свое: и жилище, пусть плохонькое, но оно защищало от стужи и ненастий; лодки, сделанные собственными руками, гарпуны, ремни. Каждая вещь знала твою руку, помнила твои размышления!

Высаживаясь на остров, Адам Майна каждый раз мысленно просил прощения за предательство, совершенное людьми по отношению к месту, где находились могилы предков. Собственно, могил и не было. Даже кости и те быстро развеивались, превращались в прах, и ураган разносил их по всему пространству Берингова пролива.

Да, не ладилась жизнь на Кинг-Айленде.

Первая трещина обозначилась, когда в брачную ночь Френсис сбежала от Перси Мылрока. Джеймс не смотрит в глаза своим землякам… Перси ушел из селения, нанялся монтажником на строительство и теперь живет на плато. Ему повезло. Он на родном острове, и, когда Адама Майну не гоняли отсюда, парень после работы частенько спускался в старый Иналик и ночевал в своем доме. Адам Майна и Перси часами сидели рядышком, глядя на пролив, на солнце, уходящее за массив Большого Диомида, иногда перебрасывались двумя-тремя словами и снова надолго замолкали. Но мысли у старого и молодого были приблизительно одинаковы: как жить без Иналика? Безделье и обеспеченность порождали ссоры и трения среди переселенцев, чего никогда не бывало между иналикцами. Иные уезжали в Ном, поближе к увеселительным заведениям и тратили там дарованные Администрацией Интерконтинентального моста деньги. Иногда между номцами, потомками кинг-айлендцев, и новыми жителями этого острова, вспыхивали ссоры, часто кончавшиеся кровавыми драками.

Лежа в тепле спального мешка, Адам Майна мечтал.

Мечтал о том, что когда мост будет построен и протянется светлой дугой, такой, какой он виден на многочисленных изображениях, через весь Берингов пролив, опираясь на острова Большой и Малый Диомид, на башни-опоры, выросшие из морской пучины, тогда можно будет добиться разрешения вернуться на Иналик. Пусть не все вернутся. Пусть вернутся те, кто сохранил в своем сердце преданность острову, своему прошлому, и тогда здесь, как многие тысячелетия назад, начнется новая жизнь. Ведь было такое время, когда остров не посещался людьми, не был заселен, тогда птицы гнездились в скалах и даже не было еще слова Иналик…

Сон не шел. Он прерывался воспоминаниями, размышлениями, грезами о будущем, мыслями о своих земляках, о смерти, о своей жизни…

Да, мысли о смерти приходили в голову Адаму Майне, и он, как и подобает настоящему эскимосу, относился к ним спокойно, с достоинством, понимая неизбежность ухода из этой жизни. Не это тревожило Адама Майну, а то, что будет после него. Неужто все идет к тому, что в будущем исчезнет гордое и независимое племя арктических охотников? А ведь по сути это уже началось. Началось с того, что покинули Иналик.

Захотелось пить. Адам Майна выпростал руку из теплого мешка и нащупал на полу у постели термос с остатками кофе. Отхлебнув, он снова спрятал руку в тепло и вытянулся в спальном мешке. Такое с ним случалось довольно часто: иногда сон не шел до самого утра, но тем не менее на рассвете, после бессонной ночи, Адам Майна вставал с таким ощущением, будто проспал все полагающиеся восемь часов крепчайшим освежающим сном.

Он спокойно ждал наступления утра, погруженный в мысли. Он прожил много и помнил столько, что события собственной жизни, воскрешаемые в памяти, давно заменили ему чтение книг.

Адам Майна услышал взрыв и ощутил содрогание земли, когда за окном уже светилось небо. А затем до его слуха донесся нарастающий гул, и, прежде чем он высвободил руки из теплого спального мешка, на него вместе с многотонным каменным грузом рухнула крыша старого иналикского домика.

— Прекрасная работа! — удовлетворенно произнес Хью Дуглас, оторвавшись от экрана. — Задело только самый краешек. А селение сохранили. Прекрасная работа! — повторил он.