Глава первая

В свой служебный кабинет Иван Теин являлся по установленному распорядку к девяти утра. Он вставал не позже шести, пробегал или проходил, в зависимости от погоды, километров шесть, принимал контрастный душ, пил чай с маленьким кусочком черного хлеба, слегка смазанного черносмородинным джемом, и садился за работу.

В кабинете было тепло и просторно, мерцали экраны: одни новости сменялись другими, стекающимися со всего света.

Иван Теин включил звук главного информационного дисплея. Он работал по московскому времени. В Москве еще было одиннадцать часов вечера предыдущего дня. Шла последняя передача известий. В Индии собран рекордный за всю историю страны урожай сельскохозяйственных культур. Обеспеченность продуктами питания на душу населения по нормам Международной организации здравоохранения была достигнута в этой стране еще полвека назад. Теперь правительство Индии объявляло обширную программу восстановления экологического равновесия природы страны, нарушенного в прошлом веке, в эпоху нехватки продовольствия и недостатка энергии. Часть ранее построенных гидростанций закрывалась, срывались дамбы…

Такие новости стали привычны на земном шаре: теперь человечество главное внимание уделяло наведению порядка на планете, сильно попорченной и даже кое-где и вовсе разрушенной. Иван Теин помнил, сколько международных усилий и средств потребовалось на то, чтобы вернуть зеленый покров бассейну реки Амазонки, восстановить тундру в нижнем течении реки Обь, где в свое время при интенсивных нефтеразработках были умерщвлены озера, реки, уничтожена тундровая растительность, начисто сведен тонкий почвенный слой. Такое было впечатление, что на земном шаре идет большой ремонт после бездумного и расточительного хозяйствования, длившегося столетиями.

На экране возникла панорама Интерконтинентального моста. Телезрители всего мира уже привыкли к этой заставке-символу, после появления которой следовали новости о самой большой стройке планеты.

— Строительство Интерконтинентального моста через Берингов пролив оказывает огромное влияние на хозяйственную и экономическую жизнь Чукотского автономного округа, — сказал диктор. — Об этом подробно расскажет в своем выступлении председатель Чукотского окружного Совета народных депутатов Григорий Окотто.

Григорий Окотто был родом из соседнего селения Инчоун. Его родичи переселились в Уэлен, и поэтому Иван Теин знал, что сегодня в селе будет много разговоров по поводу выступления земляка.

— Как известно, — сказал Окотто, глядя прямо на Ивана Теина, будто разговаривая только с ним, — в конце прошлого века и в начале двадцать первого общая численность населения Чукотки снизилась, хотя коренных жителей стало вдвое больше. Снижение произошло за счет механизации горных работ, вследствие замены людей промышленными роботами на тяжелых работах там, где человеку быть противопоказано — под землей, под водой, на открытом воздухе в сильный мороз. Увеличение численности населения — явление радостное для небольших народов — чукчей, эскимосов и эвенков, искони живущих на Чукотке. И все же главное в том, что возникло качественно новое поколение: здоровое и высокообразованное. Из книг и старых кинофильмов, которые иногда демонстрируются по двадцать седьмому каналу телевидения, вы знаете, что еще в конце прошлого века на здоровье местного жителя существенное влияние оказывали дурные привычки — курение, употребление алкогольных напитков, пренебрежение спортом и физическими упражнениями. Все это давно отошло в прошлое, и победа над вредными привычками обеспечила появление нового, здорового поколения советских людей, которые по праву могут называться людьми коммунистической эпохи. Строительство Интерконтинентального моста и вовлечение жителей Чукотки в активную международную жизнь, увеличение населения за счет приезда рабочих приведет к тому, что несколько изменится качество жизни на Чукотке. Конечно, как это всегда бывает на больших стройках, многие, кто сегодня строит мост, останутся на постоянное жительство у нас. Мы этому только рады. У нас уже живет второе поколение строителей БАМа, продолживших железную дорогу до мыса Дежнева. Это все явления позитивные… Но возникают другие проблемы. Видимо, нам придется переходить на промышленное разведение морских зверей — китов, моржей, тюленей. Мировой опыт уже имеется. И мы должны его освоить. Это будет трудная перестройка, и я бы даже сказал — мучительная. Да, мы возродили древние способы охоты на морского зверя. Этим помогли сохранению и возрождению животного мира Арктики. Но нельзя жить в прошлом и делать вид, что мы в будущем. Есть рекомендации и исследования наших ученых, наших земляков и сородичей из многих научных центров…

То, что выступление Григория Окотто передавала первая московская программа, да еще в разделе важнейших новостей, означало, что ему придается большое, общегосударственное значение.

Первым в кабинете Ивана Теина появился Роман Эйнес. Он сегодня не ушел на охоту: дежурил на ветроэнергетической установке. По образованию Роман был инженером-механиком, но больше всего на свете любил морскую охоту и свою небольшую слесарную мастерскую, где проводил все свободное время, изготовляя какие-то хитроумные приспособления по заказам разных фирм, изготовляющих особо точные приборы и механизмы. Метелица говорил Ивану Теину, что руки Романа Эйнеса воистину золотые и он может сделать то, чего ни одна машина не умеет.

— Вы, конечно, слышали? — спросил Роман, усаживаясь в кресло.

— Слышал…

— Китовые фермы! — с усмешкой произнес Эйнес. — Где мы будем пасти стада китов? Растопим льды в Мечигменской губе?

— Помнишь принцип старого Гонома? — с улыбкой спросил Иван Теин.

— Знаю! — махнул рукой Эйнес.

«Принцип старого Гонома» возник в книге писателя Евгения Таю. Его любимый герой Гоном питал пристрастие к афоризмам, среди которых был и такой: «Никогда не думай о том, о чем должен думать другой».

— Это касается нашей жизни, а точнее, нашего образа жизни, — сказал Эйнес. — Это черт знает чем может кончиться!

— Почему? — пожал плечами Иван Теин. — Старый Уэлен останется, по-прежнему будешь ходить на охоту… А наряду со всем этим будем развивать то новое, о чем говорил Григорий Окотто.

— Не уживемся! — решительно сказал Эйнес. — Поглотят, съедят нас эти фермы, промышленное производство моржей и тюленей. Японцы этим давно занимаются.

— Вот видишь! А чем мы хуже японцев?

— Японцы есть японцы, а чукчи и эскимосы есть чукчи и эскимосы, — ответил Эйнес. — То, что им подходит, может не подойти нам. Мне, например, эта идея с самого начала не нравится.

— А другим? Если другим понравится?

— Ну, не знаю, — развел руками Эйнес. — Кому исконное, свое может стать чужим? Я наслышан и начитан о злоключениях соседей. Вот вроде бы у них все есть: новый остров, новое селение, новые дома и даже на будущее обеспечены. И что же они, счастливы?

— Не нам судить об их жизни, — вздохнул Иван Теин.

— Опять старый Гоном? — усмехнулся Эйнес. — Но знать-то все равно знаем. И о том, как едва не погиб старик Майна, и о внутренних распрях в селении.

Со вторым рождением Адама Майну поздравил чуть ли не весь мир: все информационные агентства передали новость о чудесном спасении старого эскимоса при атомном взрыве. Сообщение о том, что на острове, возможно, находится Майна, поступило в Администрацию уже после взрыва. Спасательная команда с чувствительными детекторами-искателями тотчас направилась на остров. Старик лежал на глубине полутора метров под скальными обломками. Рухнувшая крыша и камни образовали над телом старика подобие вместительного склепа, под сводом которого было еще достаточно воздуха, чтобы дождаться спасателей. Адама Майну показали по телевидению. Старик спокойно заявил о том, что в скором времени надеется навсегда вернуться на Малый Диомид, а пока отправляется на обследование в больницу.

История со стариком едва не стоила поста Хью Дугласу. Но все обошлось, и чудесное спасение старика посчитали даже добрым предзнаменованием. Любители символов, высказали пожелание, чтобы знаком Интерконтинентального моста был утвержден профиль Адама Майны, выпущены почтовые марки и сувенирные медали. Самого Адама после больничного обследования торжественно провозгласили Хранителем острова Малый Диомид и покинутого селения Иналик. Предложили новый дом с набором удобств двадцать первого века, но старик пожелал поселиться в старой хижине.

Эйнес некоторое время наблюдал за мелькающим на цветном экране изображением, потом медленно повернулся к Ивану Теину.

— Ведь и вы чувствуете беспокойство и тревогу, но почему все это держите про себя — непонятно.

— Именно поэтому и молчу, — откровенно признался Иван Теин.

— Когда я, — задумчиво начал Эйнес, — после учения вернулся на Чукотку, в родной Уэлен, мне казалось, что и впрямь пришло безоблачное время для человека. Так и было! Но вот с годами к этому чувству начала примешиваться тревога: останется ли все так как есть или что-то изменится? До начала строительства моста мне казалось, что в Уэлене в обозримом будущем больших изменений не ожидается. Ведь даже строительство железнодорожной магистрали — Полярного БАМа — не внесло в образ нашего существования никаких изменений. То есть изменения были и есть — еще более повысилось качество жизни, появилась возможность заниматься охотой и даже возродили древний Уэлен… А что дальше? И вот это самое — что дальше — началось и подступило к порогу нашего дома.

— Но мы должны сделать так, чтобы и в этих условиях сохранить единственное и неповторимое, что дорого нам самим, что было изобретено арктическими народами. Ведь согласитесь, что новой формой разведения морских животных, таких, как моржи, киты, тюлени, должны заниматься сами северные жители, — Иван Теин говорил медленно, как бы размышляя вслух.

— Все это, может быть, и так, но все-таки, — вздохнул Эйнес.

В комнату решительно вошел директор хозяйственного объединения «Уэлен» Александр Вулькын. Правда, люди его называли просто, по-старому — директором совхоза. На его лице играл румянец, и на крыльях широкого носа поблескивали бисеринки пота.

— Прошу прощения за опоздание, — виновато произнес он. — Заигрался.

Александр Вулькын был заядлым спортсменом и каждое утро играл в волейбол в большом сельском спортивном клубе.

— Что-то происходит с подачей горячей воды с Гылмимыла, — сообщил он.

Уэлен отапливался горячей водой, извлекаемой из подземных источников.

— А что такое? — спросил Иван Теин.

— Температура скачет.

— Это все от взрывов, — заметил Эйнес. — Они Вроде бы и незаметны, но могут сместить глубинные пласты и задержать выход горячей воды.

Иван Теин посмотрел на настенные часы.

— В Магадане только около восьми. В девять позвоню в Главное геологическое управление северо-востока, — сказал он вслух. — А пока пусть держат наготове дублирующую систему аварийной подачи горячей воды.

— Вы слышали выступление Григория Окотто? — обратился Эйнес к Вулькыну.

— Когда это-было?

— Вот только что! — ответил Эйнес. — По московской первой программе. О новой хозяйственной стратегии говорил. В связи с мостом. Будешь создавать китовые фермы, моржовые заповедники, специальные тюленьи садки…

— Что ты говоришь! — изумился Вулькын. — Надо же пропустить такое!

— Наверное, выступление повторят по нашим чукотским программам, — утешил его Иван Теин. — Но пока Окотто говорил как о тенденции на будущее.

— Но все равно очень интересно! — воскликнул Вулькын, человек увлекающийся и готовый немедленно приступить к делу, если оно сулило что-то новое.

Саша Вулькын — человек еще молодой, ему было около пятидесяти — происходил из рода оленеводов Хатырской тундры и вырос в яранге. Начал учиться по системе начального телевизионного обучения и продолжал образование в Дальневосточном университете, получил степень доктора экономики традиционных промыслов и предприятий.

С его приходом в хозяйстве Уэлена повеяло новым, осуществлялись смелые проекты.

Иван Теин в душе радовался изменениям в Уэлене. Жизнь, на его взгляд, стала слишком налаженной, и всякое отклонение от ритма, от заведенного порядка заставляло по-новому смотреть на вещи, как-то встряхивало человека изнутри.

В одиннадцать часов Иван Теин включил видеофон и вызвал начальника Северо-восточного геологического управления. На экране возникло лицо человека с пышными светлыми усами и веселыми глазами.

— Сердечно приветствую жителей славного Уэлена! — сказал он.

— Дорогой Валерий Николаевич, — улыбнулся в ответ Иван Теин, — здравствуйте. Что-то неладно с горячей водой из подземного источника. Предполагаем повреждение в результате атомных взрывов.

— Сегодня же у вас будут геологи, — заверил Валерий Николаевич. — Не беспокойтесь. В крайнем случае, если это серьезно, можем подключить резервное Дежневское месторождение горячей воды. Замерзнуть не дадим!

— Да уж как-нибудь перетерпим, если даже совсем холодная вода пойдет, — со смехом произнес Иван Теин и выключил видеофон.

Послышался мелодичный звук вызова по местной линии.

Это был Петр-Амая.

— Я хочу зайти к тебе, отец.

— Заходи.

Когда Петр-Амая появился в кабинете, там оставался лишь Александр Вулькын.

Поздоровавшись, Петр-Амая уселся в кресло. Видно было, что он ждет ухода Вулькына.

Когда за директором закрылась дверь, Петр-Амая встал и подошел к отцу.

— Сейчас только что говорил с Френсис.

Иван Теин не сразу понял и переспросил:

— С кем?

— С Френсис.

— Ну и что?

— Я хочу сказать тебе, что я ее люблю.

— А зачем ты мне это говоришь? Ты это ей скажи.

— Ей я тоже сказал об этом.

— Тогда при чем тут я?

— Я пришел сказать, чтобы ты знал. Чтобы для тебя не было неожиданностью, если что случится.

— А что может случиться? — насторожился Иван Теин.

— Ну, вдруг поженимся, — с виноватой улыбкой произнес Петр-Амая.

Иван Теин некоторое время молчал, потом сказал;

— Ты не забыл, что у тебя есть дочь?

— Нет, не забыл, — ответил Петр-Амая. — Я всегда это помню. Кстати, весной она приедет.

Ивану Теину весь этот разговор был тягостен и даже неприятен. Чтобы переменить его, спросил:

— Ты слышал выступление Григория Окотто?

— Слышал, — ответил Петр-Амая. — Я участвовал в разработке этих планов.

— Вот как! — искренне удивился Иван Теин. — Я не знал.

— До поры до времени решено было не разглашать эти наметки. Дали проверить программистам-футурологам, экономистам, экологам — словом, вся наука участвовала.

Иван Теин почувствовал обиду: а вот его не спросили и даже не поставили в известность. Почему?

— А как же вы мыслите дальнейший прогресс в жизни наших народов? — с оттенком иронии спросил Иван Теин.

Петр-Амая не обратил внимания на тон и ответил серьезно и обстоятельно:

— Образ жизни, привычки, как тебе известно, изменяются трудно и медленно. Наверное, еще долго будет существовать и старый Уэлен, и традиционные формы морского промысла и оленеводства. Но уверен, что они будут постепенно заменяться тем, что предсказывает наука.

— Но это означает исчезновение традиционной культуры морских охотников! — воскликнул Иван Теин.

— А почему это, я имею в виду новое, в свою очередь, не должно означать возникновение, рождение новой культуры народов Арктики, культуры, взявшей из прошлого самое ценное? Ведь и то, что существует сегодня, — это совсем не то, что было в предреволюционные годы, до тысяча девятьсот семнадцатого года… Неужели ты, отец, известный писатель Иван Теин, стал человеком, опасающимся нового?.. Хотя, впрочем, во все времена, у всех народов были люди, которые считали, что то, что есть сегодня, и даже то, что было вчера, — это и есть самое лучшее…

В голосе Петра-Амаи явно слышалась насмешка, и Ивану Теину стало грустно.

Он замолчал в некоторой растерянности, не зная, как дальше продолжать разговор с сыном.

Из этого состояния его вывел сигнал вызова местной связи и мелодичный голос Веры Айнау:

— Из Магадана прибыли геологи. Вместе с Александром Вулькыном они направляются на скважины и ждут вас.

— Иду, иду, — почти обрадованно ответил Иван Теин и стал одеваться.

Не попрощавшись с сыном, он вышел из кабинета.

Большая группа людей собралась возле конторы.

Поздоровавшись с приезжими, Иван Теин уселся на большой снегоход рядом с Вулькыном, и вереница машин помчалась в тундру, вздымая за собой свежий, выпавший за ночь легкий сухой снег.

Сначала дорога шла вдоль замерзшего и покрытого снегом судоходного, канала от побережья Ледовитого океана на юг, к тихоокеанскому побережью полуострова, затем снегоходы повернули на юго-восток, в долину реки Тэю-Вээм, и уже оттуда к поблескивающим в лучах низкого солнца строениям на месте выхода термальных подземных вод.

Геологи быстро раскинули большую тент-палатку, обогрели ее изнутри переносными компактными обогревателями, распаковали ящики с оборудованием.

Вулькын и Теин отъехали чуть подальше, на склон реки Тэю-Вээм. На снегу виднелись следы стада и чернели «орешки» оленьего помета.

— Папанто здесь, — произнес Вулькын, изучив следы.

— Съездим к нему, — предложил Иван Теин.

Он чувствовал некоторую вину перед другом, оленным человеком, как говорили в старину.

Яранга Папанто стояла на склоне долины, на небольшой ровной площадке. Во время перекочевок, проходящих по раз и навсегда заведенному маршруту, оленеводы обычно селились там, где они уже раньше бывали, и ставили яранги на те же самые, отмеченные кругами каменных линий места. Из вершины яранги шел легкий дымок, и в чистом воздухе еще издали чувствовался запах костра.

Папанто встретил гостей у порога и с нескрываемой радостью воскликнул:

— Ну, наконец-то! А то совсем забыли своего тундрового брата! Только и видишь ваши лица по видеофону. Заходите, заходите!

В чоттагине было чуть дымно, но удивительно уютно. Живой огонь костра питался сухим тундровым стлаником, сверкал сквозь голубую пелену. Над ним висел закопченный котел, а сбоку притулился чайник.

— Какие только способы приготовления оленьего мяса ни пробовал, — сказал Папанто, — и на углях жарил, в инфракрасной плите запекал, помещал в высокочастотный жарочный шкаф, а нет ничего лучше нашего древнего способа — варки на живом огне костра, в обыкновенном котле.

— А где все твои? Неужто один управляешься? — спросил Вулькын.

— Ты знаешь, дочери у меня на учебе. А жена вчера улетела в Магадан: какая-то новая премьера в театре. Она ведь у меня специалист по старому театру. Завтра утром вернется.

Яранга стояла на плите-платформе с укрепленными по периметру специальными блоками-захватами. Когда приходило время перекочевать на новое место, Папанто вызывал кран-вертостат, прицеплял ярангу и она за считанные минуты перелетала на новое место, часто за сотню километров. Этот способ переноса яранги и имущества оленевода начали применять еще до конца прошлого века с появлением мощных кранов-вертостатов. Кроме яранги у Папанто был благоустроенный так называемый бригадный дом в живописном месте тундры, со всеми современными удобствами. Там могли жить и две-три семьи, но оленье стадо в пять тысяч голов, практически обслуживалось одной семьей потомственных оленеводов. Сам Папанто по образованию был ботаником и печатал статьи в специальных изданиях. Ему даже удалось обнаружить новый вид тундрового мха, и это в свое время произвело сенсацию в ученом мире, ибо считалось, что на нашей планете уже не осталось ничего неизвестного и неизведанного в животном и растительном мире. За это открытие Папанто получил Международную премию и Премию Академии наук СССР.

Доставая из котла сваренное оленье мясо, Папанто говорил:

— Утром слушал речь Григория Окотто. Говорил он, прямо скажу, пока смутно и неопределенно, но меня обрадовало, что все же что-то началось.

— Что ты имеешь в виду? — настороженно спросил Иван Теин.

— Ну хотя бы то, что я уже не чувствую больше себя обреченным всю жизнь делать одно и то же, — ответил Папанто.

— Тебе не нравится пасти оленей? — удивился Иван Теин, зная, сколько людей нашлось бы на это место, изъяви Папанто желание покинуть тундру.

— Вы меня не так поняли, — усмехнулся оленевод. — Для меня нет лучшего места, чем тундра, нет иного дела, более отвечающего моим представлениям о настоящей жизни, чем работа оленевода, но все же хотелось бы, чтобы была какая-то перспектива…

— А не пугает тебя, что все эти изменения рано или поздно вообще уничтожат оленеводство? — Иван Теин посмотрел в глаза Папанто.

— Не думаю, что будет так, — твердо ответил Папанто. — Вспомните, что было в прошлом веке! Сколько было принято постановлений и решений на самом высоком уровне о переводе оленевода на оседлость, об уничтожении кочевого оленеводства — а ничего не вышло! Отнимали у родителей детей, чтобы не было оленеводческих семей, соблазняли тундрового жителя благоустроенными домами в поселках, а чаучу оставался верен тундре и оленю… А вот что приходило в тундру на подмогу: новые снегоходы, перекочевка краном-вертолетом, уничтожение овода и других паразитов, искусственная подкормка оленей в трудное гололедное время — все это воспринималось с великой радостью!

Папанто поворошил огонь, вызвав вспышку пламени, пододвинул на угли чайник.

— Вернется жена, приеду в Уэлен, слетаю на Ратманова посмотреть, как идет строительство Интерконтинентального моста.

— Стройка идет полным ходом, — сообщил Иван Теин. — Хотя внешне пока ничего особенного не видать. Но случается, что даже в Уэлене ощущаются подземные толчки от мощных взрывов… Кажется, народу немного, а сделано уже порядочно. В основном работают промышленные роботы.

— Нам их предлагали для оленеводства, — усмехнулся Папанто. — Приехали к нам инженеры и убеждали, доказывали, что этого робота в принципе можно так запрограммировать, что он вроде бы лучше оленного пастуха будет работать. Даже привезли несколько штук для пробы. Дождались пурги и послали их стеречь стадо. Пошли утром поглядеть, а все стадо на льду озера топчется, олени голодные, а эти роботы обступили стадо, не дают вырваться ни одному оленю на землю… Объяснили мы инженерам, что олень должен добывать пищу не из-подо льда, а на земле. Говорят, программу можно изменить, это несложно.

Но мы тогда подумали, что же будет с нами, если роботы за нас начнут пасти стадо, потом займут ярангу, а там, глядишь, начнут есть оленье мясо вместо нас?.. А мы куда денемся? Посовещались между собой и отказались от них. Пусть нам трудно в пургу, мерзнем, мокнем, устаем, это это настоящая жизнь для человека!

— Сейчас во всем мире такая тенденция — избавлять человека от физических усилий, — глубокомысленно заметил Александр Вулькын, наклоняя носик пыхающего паром чайника над своей кружкой.

— Может быть, это надо где-то делать, — отозвался Папанто, — но надо что-то и человеку оставить. А то превратится в неповоротливого разжиревшего трутня, а все его физические функции будут исполнять роботы и разные механические приспособления.

За стенами яранги послышался сигнал подъехавшего снегохода.

Папанто позвал геологов в жилище.

Один из них, с виду коряк, признался:

— Хоть я и коренной оленевод по происхождению, но в тундровой чукотской яранге впервые.

— А где отпуск проводите? — спросил Папанто.

— Ловлю рыбу в Сероглазке, — ответил геолог. — Жена оттуда родом.

— Вам надо как-нибудь собраться и провести отдых-разрядку в тундре, — посоветовал Папанто.

— Возьмете меня? — спросил геолог.

— С удовольствием, но у меня очередь на три года вперед, — ответил Папанто. — Есть даже заявки из Европы. Но беру только тех, кто может по-настоящему работать оленным пастухом. Если не подходит — отправляю обратно.

— Ну что там со скважиной? — спросил Иван Теин.

— Ничего страшного, — ответил геолог. — Смещения горных пород нет. Небольшой сбой, оттого что немного запоздало поступление грунтовых вод. В этом году земля промерзла немного раньше обычного. А раньше такие сбои у вас бывали?

— Бывали, — ответил Иван Теин. — Но теперь, со строительством моста, все, что ни случается, подозрительно.

— Это верно, — согласился геолог. — Но в данном случае надо, как обычно, перейти на запасную скважину.

— Большое спасибо, — поблагодарил Иван Теин геологов.

Наступали ранние зимние сумерки.

Снегоходы, шурша полозьями, легко скользили по насту. Вечерняя заря разгоралась за Инчоунским мысом, высветляя клинообразный, круто обрывающийся тупым концом в Ледовитый океан скалистый выступ.

Новый Уэлен показался еще издали, а старый, заслоненный светом новых больших зданий и яркими огнями, оставался в тени, за покрытой льдом лагуной, у торосов, подступивших вплотную.

Снегоходы шли рядом так, что Теин и Вулькын могли разговаривать.

Иван Теин любил Вулькына, восхищался его глубокими знаниями традиционной экономики, умением так поставить себя, что его указания и просьбы исполнялись безо всяких рассуждений и возражений.

Ко второй половине двадцать первого века деньги в Советском Союзе уже не играли такой роли, как в других странах. Нужда в них возникала лишь тогда, когда надо было ехать за границу. Внутри же страны общественные фонды потребления настолько возросли, что даже продовольственное снабжение населения стало повсеместно бесплатным. Потребление продуктов питания регулировалось научными рекомендациями и заботой о здоровье человека. Точно так же было и с обеспечением одеждой. Главным мерилом труда было его качество. Считали не сколько человек заработал, а как он работал.

Поэтому для Саши Вулькына главной заботой было обеспечение качества труда, и это часто зависело не от самого работника, а от материалов и инструментов.

На сегодня дела в сельском Совете были окончены, Иван Теин уже чувствовал внутреннее возбуждение от предстоящей работы над рукописью. Книга обретала определенные черты, вырисовывались характеры, и они уже как бы начинали диктовать свою волю, как бы действовать самостоятельно. Иван Теин любил эту стадию творческой работы. Когда она наступала, Теина целиком захватывала книга и он думал о ней неотступно, чем бы другим ни был занят. Тем более теперь, когда книга была о том, что происходило вокруг, что случалось с ним и его героями ежеминутно.

Александр Вулькын давно привык к тому, что с Иваном Теином можно пробыть несколько часов и не услышать от него ни слова. Он понимал, что в это время в голове писателя идет работа и лучше не мешать, не отвлекать его. Уже года три Иван Теин не выпускал новых книг, и это немного тревожило Вулькына. Он даже подумывал предложить писателю долгий отпуск, дав ему возможность полностью перейти на творческую работу, однако это можно было сделать по согласованию с Союзом писателей, где литератор по уставу мог это сделать лишь по решению съезда.

Возле дома Иван Теин наскоро попрощался с Вулькыном и, поставив снегоход в гараж, поднялся к себе.

Включил машинку, дисплей и прочитал несколько страниц, написанных накануне. Обычно чтение кончалось тем, что Иван Теин половину, в лучшем случае треть вычеркивал, безжалостно браковал. Лишь после этого брался за продолжение повествования.

Труднее всего было с главным героем, то есть с самим собой. Иногда казалось, что самая неопределенная личность, самая противоречивая и бледная — это он сам, со своими рассуждениями, скучными сентенциями, смутными чувствами и нерешительностью в выводах. Он любовался литой фигурой Метелицы, стараясь перенести на страницы своей книги четкие, выпуклые черты его и внешнего, и внутреннего облика. Даже второстепенных героев он не только видел воочию, но и отчетливо слышал их голоса, внутренним слухом мог уловить интонации их речей.

Иван Теин находился в состоянии глубокого раздумья не менее часа, пытаясь сосредоточиться, погрузиться в события, во время действия повествования. И, хотя это и было то же время, в котором он жил, сейчас он был как бы в стороне, Иван Теин догадывался, что это от того, что он услышал утром от Григория Окотто, следствие затаенной тревоги за будущее.

В Советском Союзе расселение людей стабилизировалось. Никто теперь не трогался со своего места в поисках лучших жилищных условий и работы, снабжения продуктами питания. Что же касается климата, то научными исследованиями было доказано, что наилучшими условиями для человека являются те, в которых жили его предки, в которых он сам родился и вырос. Люди переселялись в силу индивидуальных, личных причин, и чаще всего это случалось при смешанных браках. Поэтому, скажем, в Грузии теперь в основном жили грузины, в Туркмении — туркмены, в Средней России — русские, в Якутии — якуты, а вот на Чукотке пришедшего еще в прошлом веке и осевшего здесь навсегда населения было больше, чем коренного, чукотского и эскимосского.

Иван Теин отлично понимал, что перемена рода занятий иногда меняет психологию людей сильнее и заметнее, нежели простое переселение в другое место.

Об этом он и писал в своем очередном «лирическом отступлении». Он видел перед собой текст на светящемся тепловатым желтым светом экране, «пергаментном», как было написано в объяснительной книжечке-паспорте. Перечитав несколько раз написанное, он заменил несколько слов, переставил фразы и, окончательно отредактировав страницу, отправил ее в память, откуда ее уже можно будет автоматически отпечатать.

Работая над следующей страницей «лирического отступления», Иван Теин вспомнил утренний разговор с Петром-Амаей, его упоминание об участии в планах на будущее.

Оставив на экране недописанную страницу, Иван Теин встал и направился к сыну. Петра-Амаи в его комнате не оказалось.

— Он улетел на Малый Диомид, — сообщила Ума.

Слегка огорченный тем, что работу над очередным «лирическим отступлением» придется отложить, Иван Теин подошел к другому столу, на котором уже стопкой лежали отпечатанные страницы книги. Их было ровно двести семьдесят пять. Так много написано, а главного еще не сказано. Неужели снова будет, как и с другими его книгами, — самое сокровенное, самое дорогое опять ускользнет, останется где-то за этими страницами, за этими ровными строчками вплотную ставших рядом слов, с таким трудом поставленных на свое место?

 

Глава вторая

Адам Майна, в длинном, доходящем до пят балахоне, стоял на пороге своего старого жилища и смотрел, как Петр-Амая спускается по крутому склону с плато. Надо иметь тренировку настоящего альпиниста, чтобы одолеть этот трудный путь, не сорваться и не скатиться к торосистому морю, в пролив между островами Ратманова и Малый Диомид.

С высоты небольшой ровной площадки Иналик виднелся весь от первого, северного домика до последнего, уже восстановленного и очищенного от камней. Ничто не напоминало о случившемся, если не считать самого Адама Майну, возвышавшегося как монумент возле своего домика.

Петр-Амая спустился и по тропке-улице, пробитой в крутом каменном склоне, подошел к старику.

— Амын етти! — согласно традиции, первым приветствовал старик.

— Ии, тыетык, — ответил Петр-Амая, стараясь найти в лице Адама Майны следы пережитого ужаса и близости смерти. Однако ничего похожего во внешности старейшего жителя Иналика не замечалось. Наоборот, взгляд его лучился, и в жизнерадостной улыбке обнажились белые крепкие зубы. И Петр-Амая, понимая всю неуместность вопроса, все же спросил:

— Сколько вам лет, Адам?

— В следующем году будет сто десять, — последовал ответ.

— Я думал, что Кристофер Ноблес старше.

— Нет, он моложе меня на два года.

— А где Френсис?

— Она прибудет после обеда, — сообщил Адам Майна. — Просила, чтобы я не рассказывал о переживаниях под рухнувшей крышей, пока она не прилетит.

— Ну что ж, — улыбнулся Петр-Амая, — подождем.

— У меня, кроме этого последнего переживания, есть что порассказать, — сказал Адам Майна. — За сто с лишним лет жизни чего только не случалось со мной, так что недавнее приключение — это даже не самое интересное.

Дом уже не напоминал покинутое жилище, он был заново обжит, снабжен видеофонами, плитой, вместительным холодильником. Светилось несколько экранов дальней связи.

Петр-Амая выбрал кресло, повернул его так, чтобы видеть остров Ратманова.

За приготовлением кофе Адам Майна не переставал говорить:

— Иногда с высоты собственного возраста оглядываешься, и такое впечатление, будто прожил не одну, а несколько жизней. Словно в тебе с годами соединились несколько человек и каждый из них жил по-своему. Помню, в молодости я работал в Номе на реконструкции золотодобывающей драги. Что-то тогда случилось в мире, и цены на золото страшно подскочили. Даже самые бедные мытые-перемытые пески номской косы оказались прибыльными. Отработал лето и собирался домой, да никто не приезжал из Иналика — было время осеннего хода моржей. А из Нома ни одна шхуна не шла в моем направлении. Тратил заработанные деньги: по вечерам я любил зайти в кабак и надраться так, что утром едва помнил, что было вчера. Уже оставалась самая малость, как вдруг в один из вечеров в салун «Моржовый бивень» входит молодая белая женщина, по виду настоящая леди. Все так и замерли. А она идет мимо всех столиков прямо к моему и спрашивает: «Вы Адам Майна?» Ну, я не стал отпираться. Оказалось, ученая. Тогда много было таких среди белых людей, изучавших эскимосов и индейцев. Для чего это делалось — одному богу известно. Целые институты и научные ассоциации выясняли, какие брачные отношения у северян, что они едят, как спят и каким представляют мир. Все интересовало белого человека. Иные из них нажили на этом состояние. Один француз основал Арктический институт в Париже и безбедно прожил всю жизнь, изучая нас, и еще кое-что оставил своим детям. Главной темой его исследования была приверженность эскимосов к алкоголю. Считался большим специалистом. А вот как отвести эту беду от нашего народа, похоже, он даже и не был в этом заинтересован: о чем он тогда будет писать и рассуждать? Другие изучали языки, фольклор. И, знаешь, только советские ученые что-то вернули изучаемым народам, и это потому, что такова была политика основателя Советского государства, Ленина. Создали письменность, издали книги…

Мой отец за несколько месяцев, проведенных в Наукане, стал первым эскимосом нашего острова, овладевшим грамотой родной речи!..

Адам Майна глотнул остывший кофе.

Что-то я далеко в сторону ушел… Представилась эта молодая особа как Линн Чамберс, выпускница Колумбийского университета. Решила специализироваться по эскимосам и прослышала, что я с Иналика и собираюсь домой. Девушка была в самом расцвете, и что ей взбрело в голову заниматься жителями богом забытого островка — непонятно… Подсела она ко мне, выпила со мной и принялась расспрашивать об острове, об обычаях, о том, что ее ждет. Собиралась она, представьте себе, зазимовать у нас. Поглядел я на нее, и вдруг взяла меня злость: ну, говорю про себя, я тебе покажу настоящих эскимосов! Уверяю ее, что на остров скорее всего не пустят, потому что она женщина одинокая. Удивилась, огорчилась. А я ей твержу, что таков обычай: нет ходу у нас одиноким женщинам, потому что селение маленькое и каждая нормальная взрослая женщина должна быть при деле. Смотрит она на меня, смотрит и спрашивает горестным голосом, неужто нет никакого выхода, ибо рушится вся ее научная карьера, вся ее будущая жизнь… Ну, якобы я задумался, сделал такой вид, поглядел на потолок, закопченный табачным дымом — в те годы люди курили со страшной силой, а потом на нее, и говорю: мол, почему, есть выход — надо выйти замуж. И тут чувствую, клюнула она на приманку. Взгляд ее стал пристальный, изучающий. А должен тебе сказать, дорогой мой Петр-Амая, парень я в молодости был видный и девушкам нравился. И не только эскимосским. Весь мой расчет был построен на этом. Смотрит она на меня, смотрит, потом спрашивает, женат ли я. Отвечаю — пока нет. Про невесту поинтересовалась. Сказал, что никому никаких обещаний не давал. Гляжу, оживилась, и вдруг прямо предлагает, чтобы я женился на ней… Да… Делаю вид, что страшно удивлен странным и неожиданным предложением. А она, бедняга, спешит, путается, говорит, что можно все представить как фиктивный брак. А я глянул прямо ей в глаза и говорю, что у нашего народа обман — самый страшный грех. Это и вправду так было: обмануть считалось у нас последним делом. Ну, разумеется, между собой. А если провести белого человека, так за это даже иной мог и уважение заслужить… Что-то такое появилось в глазах девушки, посмотрела на меня, и будто горячая капля упала на мое сердце. И говорит, что может и вправду выйти за меня замуж. Скажу честно, Петр-Амая, растерялся я, и от растерянности хлопнул целый стакан неразбавленного виски, а потом и другой… Словом, на третий день после этого оказался я женатым на белой женщине по имени Линн Чамберс и вместе с ней отбыл на остров Малый Диомид в родное селение Иналик. Встретили меня более с любопытством, нежели с поздравлениями, а отец прямо заявил, что потом я крепко пожалею о содеянном… Но внешне все хорошо относились к Линн, а она, молодец, как-то сразу вжилась и повела себя как настоящая эскимосская женщина. Я больше всего опасался, что она начнет воротить нос от грязи наших хижин, запаха прогорклой ворвани, обычаев наших, — этого не случилось, и намека даже не было на это. Линн исполняла всю работу, какая полагалась эскимоске, научилась шить одежду, своими мелкими белыми зубами формовала подошвы для торбазов, разделывала нерпу, собирала зелень и корешки. А по вечерам без конца писала и писала, ходила по домам с магнитофоном, записывала сказки и легенды. Через год у нас родилась дочь, названная двойным именем Атук-Мери, как ты — Петр-Амая…

Адам Майна совсем забыл про кофе, да и Петр-Амая не прикасался к чашке, захваченный рассказом старика.

— Я благодарил бога за то, что он послал мне такое счастье. Да и мои земляки уже привыкли к Линн, считали ее совсем своей, ибо в эскимосской одежде она ничем — ни речью, ни поведением — не отличалась от коренных иналикцев, если не считать внешности. Казалось, нашему счастью никогда не будет конца. И наша Атук-Мери росла, как растут наши дети. А на третью весну, ранним утром Линн разбудила меня на восходе солнца и твердым, решительным голосом объявила, что считает экспедицию законченной… Понимаете, Петр-Амая, так и сказала — экспедицию… И возвращается в свой университет… Оформление развода, расходы, связанные с этим, берет на себя. Сначала показалось мне, что это предутренний дурной сон. Но было слишком больно и жестоко, чтобы такое могло присниться. У меня даже не было слов уговаривать ее остаться — я слишком хорошо ее знал. Единственное, на что я решился: попросил оставить Атук-Мери. Но Линн была непреклонна. Мне было стыдно перед земляками, и я унизился и сделал вид, что жена уезжает ненадолго… Она улыбнулась и поцеловала меня, прощаясь вон там, у берега. Это был ее последний поцелуй. В душе моей все же теплилась слабая надежда, что Линн вернется с Атук-Мери. Но год шел за годом, а от нее не было даже письма. А потом вышла книга «Эскимосы Берингова пролива». Большая, красивая, обстоятельная книга, какой еще не было за всю историю изучения белыми нашего народа…

— Подождите, — заволновался Петр-Амая. — Я знаю эту книгу. Она даже есть в моей библиотеке!

— Она есть и у меня, — грустно сказал Адам Майна.

— Но автор, по-моему, мужчина…

— Она подписалась вымышленным именем — Ленни Адамс, — пояснил Адам Майна. — Не знаю, по каким соображениям она это сделала.

Старик замолк и отошел подогреть остывший кофе.

Он вернулся с горячим кофейником, наполнил свою и чашку гостя, уселся в кресло и стал смотреть в широкое окно на погружающийся в сумерки остров Ратманова.

Петр-Амая ждал продолжения рассказа, но Адам Майна молчал.

— И вы ее так больше и не видели?

— Она написала в своей книге, что мы — народ гордый, — глухо отозвался Адам Майна. — Я и не делал попыток увидеться ни с ней, ни со своей дочерью, хотя страшно тосковал. Линн Чамберс, известная в науке под именем Ленни Адамс, умерла четверть века назад, оставив после себя множество трудов о малых народах Арктики. Я слышал, что она работала и в Советском Союзе, изучала юкагиров. Но, по-моему, она так больше и не выходила замуж. Да и я не женился…

— А дочь? — с нетерпением спросил Петр-Амая.

— Атук-Мери покинула этот мир три года назад, не зная ничего обо мне, — тихо произнес Адам Майна и добавил. — Так, во всяком случае, мне кажется…

Пораженный рассказом старика, Петр-Амая так и не притрагивался к кофе, изредка вглядываясь с удивлением в лицо своего собеседника.

Какая-то мысль билась у него в голове, не давая возможности сосредоточиться, пока не прояснилась: Адам Майна рассказал обо всем этом, как бы предостерегая их — Петра-Амаю и Френсис.

Мелодично зазвенел вызов видеофона, засветился экран, и возникло лицо Френсис:

— Дед Адам! Я спускаюсь с плато!

— Будь осторожна, девочка! Уже темно!

— Да что вы, дед Адам! Будто я не знаю своего родного острова! — улыбнулась Френсис, взмахнула рукой и исчезла с экрана.

Старик и Петр-Амая вышли из домика, чтобы встретить Френсис. Перед уходом Адам Майна зажег сигнальный огонь на Крыше заново отремонтированного дома.

— Должно быть, страшно было оказаться под рухнувшей крышей? — спросил на ходу Петр-Амая.

— Невесело, — ответил Адам Майна. — Правда, когда очнулся, прежде подумал: еще не мое время. Мое время умирать еще не пришло. Когда приходит настоящая пора, человек чувствует…

— Как это? — не понял Петр-Амая.

— Этого, к сожалению, еще никто не рассказал, — улыбнулся в ответ Адам Майна. — Даже переживания тех, кто перенес так называемую клиническую смерть, и близко не подходят к тем переживаниям, которые испытывает умирающий по-настоящему человек, уходящий безо всякой надежды из жизни.

Сверху скатился камешек.

— Это Френсис идет, — почему-то тихо сказал Адам Майна.

Петр-Амая почувствовал волнение. Неожиданно из темноты показалась фигурка в простой матерчатой камлейке, и вот уже Френсис, улыбающаяся, повзрослевшая, протянула руку:

— Здравствуй, Петр-Амая. Я рада тебя видеть… Здравствуй, дед Адам.

Это была совсем другая Френсис, из застенчивой, чуть угловатой девочки чудом превратившаяся в настоящую молодую женщину. Петру-Амае даже показалось, что у нее изменился тембр голоса.

— Как вам тут живется, дед Адам?

— Лучше всех! — Адам Майна вложил в ответ всю искренность и удовлетворение своим нынешним положением. — Только иногда проснешься, прислушаешься, и такое впечатление, будто спишь на кладбище.

— Да, это трудно забыть, — сочувственно произнесла Френсис. — Другой от всего пережитого потерял бы разум, а вы, дед, даже помолодели.

Адам Майна усмехнулся, махнул рукой и почти воскликнул:

— Да я об этом и не вспоминаю, пока кто-нибудь не спросит, не полюбопытствует, что я перенес, лежа там, под каменным одеялом и рухнувшей крышей! Я говорю о нашем Иналике, о том, что мертв он без людей, без детских голосов и собачьего лая!

В связи с тем, что Адам Майна занял в Иналике должность Хранителя, селение заново подключили к энергоснабжению.

Френсис, войдя в свой дом, включила освещение, отопление и проверила воду в кранах.

— Если вы чуточку подождете, — сказала она, — я вас угощу оленьим мясом с чукотского стойбища.

— Подождем, подождем, — сказал Адам Майна, располагаясь в кресле. — Оленье мясо стоит этого.

Петр-Амая уселся напротив, привыкая к новому облику Френсис.

— А наши все приезжают сюда, — со вздохом признался Адам Майна. — С тех пор как я стал Хранителем, чуть ли не каждый день являются, ночуют в старых домах, иные неделями обитают.

— А почему бы вообще не вернуться? — вдруг спросил Петр-Амая.

— Во-первых, говорят, что существует опасность обвала, — начал объяснять Адам. — Во-вторых, якобы с развертыванием строительства здесь и вовсе будет невозможно жить.

— Ну, а когда мост будет закончен?

— До этого еще далеко, — неопределенно произнес Адам Майна.

Помолчав, добавил:

— Главное в том, что иналикцы уже истратили значительную часть денежной компенсации, полученной за уступку острова. Как бы продали остров. А выкупить обратно денег уже нет.

— Но разве такая сделка была? — спросил Петр-Амая.

— Была! — ответил Адам Майна. — В присутствии адвокатов, представителей властей и Администрации строительства.

Френсис на кухне хорошо слышала разговор в большой комнате и время от времени подавала оттуда реплики.

— Хью Дуглас несколько раз мне говорил: пусть ваши иналикцы не высаживаются на остров. Если будет продолжаться самовольное возвращение на остров, придется принимать меры.

— Какие такие меры? — насторожился Адам Майна.

— Он не уточнял, — ответила Френсис.

— Запретят, что ли, приезжать сюда? — предположил Адам Майна. — Если такое случится, придется обращаться в Верховный суд!

— А суд возьмет и скажет: остров уступили, права утеряны, о чем же вы раньше думали? Теперь поздно, — сказала Френсис, внося блюдо с оленьим мясом.

— Да, — вздохнул Адам Майна. — Поймали нас, как глупую весеннюю нерпу в сеть.

Иногда Петр-Амая ловил на себе изучающие взгляды Френсис.

Внешне он не изменился, только чуть похудел. Такой же взгляд, тот же голос и милая, чуть застенчивая улыбка, когда замолкал, ожидая ответа.

Сегодня на плато Френсис неожиданно столкнулась с Перси. Сначала не узнала его в форменной одежде строителя Интерконтинентального моста. Одежда походила на обычный спортивный костюм для утренней пробежки, если не считать надвинутого на голову капюшона с меховой опушкой, опутанного к тому же проводами. Это одеяние было сконструировано в космической лаборатории НАСА и обеспечивало тепловой комфорт при скорости ветра более тридцати метров в секунду и температуре наружного воздуха до минус шестидесяти градусов по Цельсию. Френсис шла от причальной мачты и не была уверена, что это он, пока Перси ее не окликнул. Лицо у него вытянулось, обозначились скулы, и мальчишеский облик исчез, уступив место резким и даже несколько огрубевшим чертам. В глазах холод и бездонная глубина. Перси кивнул Френсис, на мгновение остановился, словно колеблясь, и прошел мимо, размеренно шагая. Потом Френсис подумала: может, она встретилась с одним из промышленных роботов, используемых на подземных и подводных работах? Она как-то видела несколько десятков таких машин на мысе Принца Уэльского. Их только что выгрузили с корабля, и они стояли на зацементированной площадке рядами, похожие на странных низкорослых, широкоплечих людей. Инженер с помощью дистанционной установки проверял их, включая то каждого из них попеременно, то всех сразу. Вспомнились давние кинофильмы, которые Френсис смотрела, о войне и военных. Промышленные роботы, стоящие на заснеженной площадке под ледяным ветром Берингова пролива, напоминали шеренги солдат… Френсис несколько минут смотрела вслед. С той поры, как они расстались, Перси никогда не возвращался на Кинг-Айленд. Зато его часто видели в Номе в самых дорогих и шумных кабаках, расплодившихся в связи со строительством Интерконтинентального моста.

— Вы располагайтесь здесь, — сказала Френсис Петру-Амае, прежде чем она с Адамом Майной удалилась, чтобы записать его рассказ о необыкновенном приключении.

Уходя, старик виновато признался:

— Честно говоря, мне не хотелось особенно распространяться по этому поводу. Но если это нужно для книги, то я уж не буду отказываться…

Петр-Амая остался один в доме, где еще недавно жил мэр острова Ник Омиак.

Притушив свет, он подошел к окну и посмотрел на темнеющий в густых сумерках остров Ратманова. Громада главной островной опоры будущего моста ярко освещалась снизу и казалась светящейся изнутри. Световодные трубчатые конструкции начертили на фоне неба замысловатый чертеж, и к этому чертежу бесшумно плыли грузовые дирижабли. Иногда вспыхивали фейерверком огни термической сварки, хотя основные стыки соединялись на молекулярном уровне.

Петр-Амая сидел в глубоком покойном кресле и размышлял о книге, пытаясь найти какую-нибудь приемлемую форму соединения самых разнородных материалов. Внешне стержень, на который нанизывались все события, материалы, изыскания, даже старинные легенды и предания, уже был — сам Интерконтинентальный мост. Но хотелось внутреннего единства, естественного сцепления, особой силы притяжения всего собранного и того, что еще должно быть собрано в единое целое, прочное, впечатляющее и нужное людям, как сам мост. В поисках этого внутреннего единства Петр-Амая изучал старинные исторические труды, штудировал Карамзина, древние русские летописи, народные эпосы от якутского сказания о Нюргун-Боотуре Стремительном, киргизского Манаса и калмыцкого Джангара до Кольца Нибелунгов… Мучились ли такими творческими сомнениями те, кто создал эти удивительные памятники творческого духа человека? Обращался и к отцу, но Иван Теин, похоже, занят своим… Подозрение о том, что отец находится в состоянии углубленной работы над своим произведением, подтверждалось прежде всего тем, что он более аккуратно придерживался установленного распорядка дня и отклонение хотя бы на минуту раздражало и портило ему настроение. Отец стал более замкнут, мало разговаривал и большую часть времени проводил в своем кабинете, отключив всю информационную систему. Иногда появлялся оттуда в состоянии необычайного оживления, и это означало, что ему удалось написать нечто, чем сам доволен. Правда, такое случалось довольно редко. Обычно отец был хмур и часто отвечал невпопад, когда к нему обращалась Ума.

Конечно, можно расположить материалы книги по разделам, снабдив их переходами, связками. Даже в таком виде книга будет интересна. Но хотелось чего-то большего, значительного, могущего соперничать если не во всю силу, то хотя бы отчасти с Интерконтинентальным мостом… Единство культур?

Пожалуй, это то, что может объединить разнородные материалы и стать настоящей сердцевиной книги: идея о существовавшем веками, тысячелетиями мосте человеческих, дружественных, культурных отношений, поддерживавших мир в Беринговом проливе!

Возбужденный этой мыслью, Петр-Амая ощутил потребность немедленно поделиться ею и, едва дождавшись Френсис, не дав ей даже снять теплую одежду, сообщил о своем открытии.

— А куда мы поместим рассказ деда Адама о его переживаниях под рухнувшей крышей и под многотонным грузом скальной породы?

— Знаешь, Френсис, — серьезным тоном ответил Петр-Амая, — и для этого рассказа найдется вполне определенное место. В той части книги, где будут помещены материалы философского характера, рассуждения людей о мире, об их отношении к жизни, к смерти… И вообще, мне даже видится отдельный раздел об Адаме Майне, человеке ярком, необычном.

— Да, — задумчиво сказала Френсис, — судьба Адама Майны удивительна.

— Пока мы ждали тебя, он мне поведал о своей жизни, — сообщил Петр-Амая.

— Никто и никогда в нашем кругу не напоминает Адаму Майне о его женитьбе, — сказала Френсис. — Бывает, что порой он сам вдруг вспомнит, а так — будто этого никогда не было.

Оставив включенным экран главного информационного телеканала, Френсис повернула рычажок музыкального автомата, и комната наполнилась звуками «Времен года» Вивальди в старой записи Московского камерного оркестра. Петр-Амая читал, что в прошлом веке музыка средневекового композитора была популярна.

— Ты хотел меня увидеть? — спросила Френсис, усаживаясь напротив.

Петр-Амая молча кивнул.

— А я хотела тебя видеть каждый день, каждый час, каждое мгновение с тех пор, как ты уплыл на парусной лодке, ничего не сказав мне, ничего не спросив… Я тогда подумала, что ты совсем отказался от меня. Может, ты и вправду обиделся, но разве можно обижаться на глупую девочку, которая не знает и не ведает, что делает?.. Я ждала… Ждала и взрослела вместе с ожиданием и вместе с любовью, которая тоже росла вместе со мной…

— Но почему ты ни разу не попыталась увидеться или хотя бы поговорить со мной?

— А я верила, что все равно это случится, — с обезоруживающей улыбкой сказала Френсис. — В свое время. Когда будет угодно богу и судьбе.

— Ты веришь в бога? — удивился Петр-Амая.

— Я смутно подозреваю, что есть нечто там, — Френсис сделала неопределенное движение головой. — Разве это не чудесно, что мы встретились с тобой, полюбили друг друга? Препятствий этому было гораздо больше, чем благоприятствующих обстоятельств. И когда я поступила так необдуманно, все равно бог вел нас друг к другу… Тебе неприятно это слышать?

Она заметила ироническую улыбку на лице Петра-Амаи.

— Нет, говори, говори, — попросил Петр-Амая.

— Я знаю, что ты не веришь в бога, что ты материалист, марксист и даже коммунист. Но все равно я тебя очень люблю, и нет у меня другой жизни, как только с тобой!

— А как же твой бог, который, как мне кажется, не любит материалистов, марксистов и коммунистов? — с усмешкой спросил Петр-Амая.

— Ах! — воскликнула Френсис. — Бог куда мудрее и терпимее всех земных философов и политиков! Для него самое главное — настоящее счастье людей.

— Что-то у него это не всегда получается, — заметил Петр-Амая.

— Что ты имеешь в виду? — насторожилась Френсис.

— Мы-то с тобой, может быть, и счастливы, а Перси?

— Я его очень жалею и сочувствую ему, — тихо сказала Френсис. — Но счастье мое только с тобой. Если бы я даже смирилась и стала его женой, все равно его счастье не было бы настоящим… Он работает здесь, на плато. Я встретила его сегодня. Он очень изменился, он стал похож на робота…

— На кого? — не понял Петр-Амая…

— На робота… На те человекообразные механизмы, которые работают глубоко под водой, на морозном ветру, во льдах. И взгляд у него какой-то странный…

— Это трудно пережить, — вздохнул Петр-Амая. — Ведь я был женат и у меня дочка.

— Я знаю об этом, — тихо ответила Френсис.

Петр-Амая с удивлением посмотрел на нее.

— Когда меня уговаривали вернуться к Перси, мне постарались сказать о тебе все, — объяснила Френсис.

— Вот как! — воскликнул Петр-Амая.

— Ты знаешь, по древним нашим обычаям это прекрасно, когда у будущих супругов уже есть дети! — со смехом произнесла Френсис. Вскочив с кресла, она поцеловала Петра-Амаю.

Он задержал ее в объятиях, чувствуя, что теряет власть над собой, погружаясь в теплоту юного девичьего тела.

Петр-Амая проснулся в постели один и некоторое время не мог сообразить, где находится. И когда голова окончательно просветлела, Френсис появилась в дверях с подносом, на котором дымились две чашки кофе.

— Ох, если бы все это увидел мой отец! — простонал Петр-Амая.

— Разве плохо, когда жена подает в постель любимому утренний кофе?

— Во-первых, ты мне официально еще не жена, а во-вторых, мой отец Иван Теин такие вещи называет недостойными настоящего мужчины привычками.

Петр-Амая привстал на постели и посмотрел в окно: туман затянул пролив, и остров Ратманова скрывался в белесой пелене, сквозь которую едва пробивались сигнальные огни островной опоры-башни.

— Ты все же выпей кофе, — сказала Френсис. — А позавтракаем с Адамом Майной. Я его пригласила. Он пошел к лунке, где поставил сеть на нерпу, и скоро придет.

Проглотив крепкий кофе, Петр-Амая спрыгнул с кровати, принял сначала горячий, а потом ледяной душ.

— Сегодня настоящая здешняя погода! — весело произнес Адам Майна, входя в комнату. — Я включил локатор: и у нас на острове, и у вас сегодня на работу вышли одни промышленные роботы. Самый настоящий зимний туман. Идешь и глотаешь коктейль из мельчайших кристаллов льда, влаги и студеного воздуха — бодрит! К вечеру, думаю, разойдется — ветерок тянет с севера. Обычно в такую погоду с плато спускаются рабочие. Любопытный народ! Все им интересно: как мы тут жили, били моржа и тюленя, добывали кита. Любят заходить в древнее жилище Аяпана, которое тот сохранил. Да и мне самому удивительно: как можно было жить в этой земляной яме, похожей скорее на звериную берлогу, чем на жилище человека?

После завтрака Адам Майна отправлялся в обход селения и любезно согласился взять с собой Петра-Амаю.

Ветер усилился, но туман не расходился. Густой его поток вместе с ветром двигался вдоль пролива, застревая клочьями на покрытых неубираемым снегом крышах опустевших домов, антеннах, высокой башне старой опреснительной установки. Быстро дошли до северного селения. Несмотря на ветер и занесенную снегом тропу, на это потребовалось не более десяти минут. Здесь туман превращался в мелкую изморозь, ощутимо бьющую по коже лица. Петр-Амая натянул на голову капюшон.

Спустились на лед пролива и, одолевая торосы, прошлись в сторону острова Ратманова. Старик шагал не снижая скорости даже на неровном льду. Петр-Амая едва поспевал за ним, не понимая, зачем Адаму Майне понадобилось спускаться на лед. Неожиданно сквозь пелену тумана проступила темная стена советского острова, а наверху, на вершине растущей вверх башни-опоры, засверкали огни.

— Говорят, что поначалу должны соединить оба острова, — сказал Адам Майна. — Четырехкилометровый пролет повиснет над проливом…

Петр-Амая посмотрел вверх, где пелена тумана была не столь плотной и угадывалось присутствие светлеющего неба, и попытался представить себе именно с той точки полотно моста, как бы нависающего над частью Берингова пролива, разделяющего оба острова.

Адам Майна, видимо, думал о том же. Приблизившись, он спросил:

— Каково будет, а?

— Трудно даже вообразить! — вздохнул Петр-Амая. — Хотя мне приходилось не раз видеть голографическое изображение всего сооружения.

— Говорят, привезли модель моста, — сказал Адам Майна. — Вот бы взглянуть.

— Да, я тоже слышал об этом, — отозвался Петр-Амая. — Даже не одну, а две. Нашу должны установить в Уэлене, а американскую в Номе.

Обратно шли рядом, не спеша.

Прошло около десяти минут, прежде чем Адам Майна снова заговорил:

— И все-таки, хотя все это грандиозно и захватывает и послужит на пользу человечеству, я все чаще думаю о том, что куда лучше было бы обойтись без моста… Нет, я понимаю, что мост нужен, но… вот если бы можно было найти другое место. Беда вся в том, что другого-то места нет. И наша родина именно здесь.

Петр-Амая не нашелся что ответить.

— А вот как ты думаешь? Только говори прямо, я не собираюсь ничего публиковать.

В голосе старика чувствовалась усмешка и обида.

— Если говорить честно, я за то, чтобы мост строился, — совершенно искренне ответил Петр-Амая. — Я вот только вчера размышлял о том, что в этой точке земного шара явственно обозначилась лучшая черта человека — способность жить в мире и дружбе. Хотя поводов для столкновений было множество — пространство довольно ограниченное, дороги моржей и китов проходили по одним и тем же путям. И, если взглянуть в очень давнюю историю, можно найти упоминания и о стычках из-за охотничьих угодий, о набегах на стойбища как с одной, так и с другой стороны. Но потом установился мир. Как это случилось, к сожалению, история не оставила свидетельств: ни на вашей стороне, ни на нашей в то время еще не умели ни читать, ни писать. Остались предания об установлении дружеских отношений. С тех пор мы поем одни и те же песни, многие наши предания имеют одни корни, да и языки наши схожи, не говоря о том, что мы били морского зверя одним и тем же оружием и наши гарпуны не отличить. Так что мост, если говорить о мосте человеческих отношений, был установлен задолго до того, как у ученых людей возникла идея строительства моста через Берингов пролив.

— Я слышал об инженере Борисове, — кивнул Адам Майна.

— Были и другие проекты, — продолжал Петр-Амая. — Был проект американского инженера Стросса. Кстати, инженер Борисов предлагал построить не мост, а плотину, чтобы изменить климат, сделать его теплым. Он проектировал плотину еще в то время, когда считалось, что можно безнаказанно переделывать природу, изменять лик земли… Сторонники изменения климата меньше всего думали о том, как сохранить привычное природное окружение человека, исконно живущего здесь, источники его существования. А вот Стросс проектировал именно мост. Это как бы материальное воплощение уже построенного воображаемого моста дружбы в Беринговом проливе, распространение на все человечество опыта нашего добрососедства.

— Убедительно говоришь, — вдруг улыбнулся Адам Майна. — Как настоящий коммунист.

— Почему вы смеетесь, Адам Майна? — с оттенком обиды спросил Петр-Амая.

— Нет, я сказал всерьез, — и впрямь посерьезневшим голосом ответил Адам Майна. — Я слушал ваших людей и по радио, и по телевидению и заметил, что они всегда говорят с чувством глубокой веры. И ты говорил сейчас точно так же, и в этом, поверь мне, ничего, кроме хорошего, нет. Наоборот, мне нравится, что ты такой.

Поднимались на остров мимо старой школы, за крышей которой виднелась церквушка, а к югу в два ряда стояли домишки Иналика, и только чуть поодаль светилось окно дома Ника Омиака.

— Здесь, в Иналике, — продолжал Адам Майна, — каждая семья испокон веков имела постоянное место поселения. Эти дома воздвигнуты на старых подземных нынлю. Под полами, под фундаментами домиков, стоящих на сваях, можно разглядеть вход в нынлю. Сейчас они занесены снегом.

— А вы довольны, что стали Хранителем Иналика? — спросил Петр-Амая.

— Что толку от этого, если я тут один? — сердито отозвался старик. — Только и радости, когда кто-то спустится с плато или приедет с Кинг-Айленда… Весной, когда начнется ход моржей, здесь будет повеселее.

В тамбуре Адам Майна снял со стены старый обломок оленьего рога и тщательно очистил от снега торбаза. Его примеру последовал Петр-Амая.

Войдя в комнату, от неожиданности они оба остановились на пороге.

В кресле, повернутом к входу, развалившись сидел Перси Мылрок. У дальней стены стояла Френсис.

— А-а, гость пришел, — овладев собой, пробормотал Адам Майна. — Ну, здравствуй, Перси.

— Какой я гость? — усмехнулся Перси. — Я здешний житель, родившийся в соседнем доме. И Френсис еще считается по нашим законам моей женой… Верно, Френсис?

Он обернулся и многозначительно поглядел на молодую женщину.

Перси был в специальной одежде с автономным термопитанием, и это придавало ему вид неземного пришельца. Такая одежда была уместна там, на стройке, среди огромных металлических конструкций, машин и промышленных роботов, а здесь, в домике эскимоса, она вызывала противоречивые чувства. Да и внешне Перси очень изменился и выглядел совсем другим, нежели тогда, когда Петр-Амая впервые его увидел.

— Что же вы молчите? — тем же издевательским тоном спросил Перси, явно наслаждаясь их замешательством. — Как идет работа над великой книгой?

— Что же, работа идет, — прокашлявшись ответил Петр-Амая. — И мы все очень сожалеем, что вы отстранились от нашей общей работы. Но мы еще надеемся, что вернетесь к нам. Свидетельства человека, представителя арктического народа, непосредственно занятого на строительстве Интерконтинентального моста, украсили бы книгу…

— Свидетельства… украсили бы книгу, — усмехнулся Перси. — Нет уж! Сами украшайте могилу, которую роете себе!.. Вы будто ослепли! Не видите, что творится вокруг. Белые люди насаждают искусственную жизнь, совсем чужую для нас, а вы, вы даже не замечаете этого! Все, что творится, — все чуждое, не наше, не наше!

Перси почти перешел на крик.

— Придуманные восторги по поводу жертвы для всего человечества, для мира, процветания и спокойствия людей — это все ложь! Смотрите, как все рушится вокруг! Нет Иналика! И вы, старый Адам, вы не тот Адам, который был до взрыва, вы — другой, сделанный белым человеком для утешения и отвода глаз. Тот старый Адам Майна, который украшал Иналик, был его совестью и мудростью, лежит погребенный под обломками скал, а вы, вы — искусственное создание, электронный робот! Хранитель Иналика! Это смешно! Что тут охранять? Никто не покусится на старый хлам, полуразрушенные жилища, вонючие старые нынлю!

Он повернулся к Петру-Амае:

— И книга ваша никому не нужна! Это просто еще одно оправдание, приманка, с помощью которой вас заманивают в западню, чтобы вас легко уговорить, чтобы вы не препятствовали насилию над природой, над Беринговым проливом! Но мост, даже еще не построенный, уже убивает. Он убил нашу любовь, отнял родину, убил Адама Майну!

— Замолчи! — закричал старик.

Трудно было предположить такой силы голос в нем, и Петр-Амая, и Френсис, и даже Перси вздрогнули.

— Ты обезумел! — продолжал уже тише Адам Майна. — Если кто-то и повредился в уме и в телесном здоровье, так это ты. Где же твоя мужская эскимосская гордость? Ты ее глушишь разной одурманивающей химией, якобы безвредной, а на самом деле разрушительной для здоровья. Ты бы лучше призадумался, откуда у тебя такие мысли? Вот уж кого нет, так прежнего Перси, человека нашего племени, человека нашего опыта, нашего разума…

Перси с удивлением посмотрел на разбушевавшегося старика. Во взгляде молодого человека промелькнуло что-то живое, но во всем остальном сходство с роботом не уменьшилось.

— Это говорит мертвый! — воскликнул Перси. — Это говорит мертвый Адам Майна! Френсис, уйдем отсюда. Уйдем к живым людям. Нельзя жить на кладбище!

Перси схватил за руку Френсис и потянул к выходу.

— Никуда я отсюда не пойду! — закричала Френсис. — Ты не прав! Иналик не стал кладбищем. И пока мы живы — он никогда не умрет!

— Я пришел за тобой! — упрямо сказал Перси и снова схватил Френсис за руку.

Она умоляюще смотрела на Петра-Амаю.

— Оставь ее в покое!

Петр-Амая старался держать себя в руках.

— А ты лучше бы убирался отсюда, с нашей земли! — Перси метнул злобный взгляд. — Коммунистам не место на Иналике! Все зло от вас! От русских, придумавших этот мост и уговоривших американцев! Дураки, поддались пропаганде! История ничему не научила их! Идем, Френсис!

Он сжал ее руку так, что Френсис застонала.

Петр-Амая в два прыжка оказался рядом с Перси и отшвырнул его от девушки. Он даже удивился, каким легким и слабым было тело Перси.

Перси отлетел к стене с окном, поскользнулся на блестящем покрытии пола и, не удержавшись на ногах, растянулся, скользнув по нему антиморозным костюмом.

Медленно поднявшись с искаженным от гнева лицом, он набросился на Петра-Амаю, выставив вперед кулаки в термических рукавицах. Удар пришелся прямо в лицо, и Петр-Амая на секунду потерял сознание.

Когда он очнулся, Перси снова лежал у стены, а рядом стоял Адам Майна с решительным и сердитым видом.

— Убирайся вон отсюда! — кричал он над поверженным Перси. — Ты поступил как белый человек!

Это было наихудшей оценкой для эскимоса. Если здешний житель поступал как белый человек, это значило, что он пал до последнего предела низости, до дна. Правда, за последнее время этим выражением пользовались в самых крайних случаях.

Перси медленно поднялся. На этот раз вид у него был далеко не воинственный. И внешне он как-то переменился и обмяк. И тут Петр-Амая догадался, что перед приходом сюда Перси явно принял психический стимулятор, действие которого теперь иссякало.

Перси молча прошел мимо прижавшейся к стене Френсис, мельком взглянул на Адама Майну, задержался взглядом на Петре-Амае и резко рванул на себя дверь.

Горящие злостью и неутоленной местью глаза ожгли Петра-Амаю, и он потом долго не мог забыть их.

Вечером из Кинг-Айленда сообщили, что Перси Мылрок помешен в больницу для излечения от интоксикации, полученной от употребления большой дозы психического стимулятора «Арктик-67».

 

Глава третья

Весна для Ивана Теина была и радостным, но одновременно и трудным временем. С годами он все острее заново переживал ранние, почти детские воспоминания, связанные с древними ритуальными обрядами, которые совершались не столько ради их давно утраченного значения, сколько из-за их красочности, праздничности, радостного настроения. Позже они уже и другое название имели — Праздник возвращения солнечного света.

Ранним утром, перед восходом солнца, кожаные байдары сняли с высоких подставок и отнесли на берег. Обложили толстым слоем снега, чтобы он, тающий от набирающего силу солнечного тепла, постепенно смачивал кожу, делая ее снова эластичной, упругой, способной противостоять бурным морским волнам.

Как председатель сельского Совета, хранитель и знаток древних обрядов, литератор и полномочный представитель советской власти, Иван Теин на некоторое время как бы становился шаманом в высоком значении этого слова. Ивана Теина это действо по-настоящему волновало и будило в его сознании давние, скрытые до поры до времени чувства.

По весне Ивана Теина властно звало море, ежедневно, ежечасно врываясь в огромное окно сиянием торосов и голубых обломков айсбергов, темным небом над открытой водой за еще крепким и прочно держащимся за берег припаем; громким криком приглашали нескончаемые птичьи стаи, пролетающие над домами нового Уэлена, задевающие крыльями старые яранги на древней косе.

Вот и сегодня, совершая обряд, за которым издали наблюдали Сергей Иванович Метелица и еще несколько человек, крупные инженеры Главной администрации стройки, Иван Теин с тоской поглядывал на торосы и видел между ними тропу, по которой бы ушел, не оглядываясь, на самый край ледового припая. Неужто так силен в нем зов предков, и там, где-то в не изведанных еще наукой глубинах сознания, какая-то не изученная еще до конца химия вырабатывает соединения, вызывающие в его мозгу, во всем его теле жажду движения, жажду преследования зверя на торосистом весеннем льду?

К тому времени, когда солнце выкатилось из-за скалистого мыса и залило все вокруг ослепительным светом, вся процессия направилась к яранге Теина, где в чоттагине трещал костер и в котле варилось оленье мясо, сохраненное с осеннего забоя, провялившееся за зиму и дошедшее до состояния, пригодного для жертвенного угощения.

— Какая погода! — с восторгом произнес Метелица.

— Да, хорошо в море в такую погоду! — с нескрываемой тоской отозвался Иван Теин.

— Ну так идите в море! — сказал Метелица.

— Дел много в Совете… Вот компьютеры дали три варианта установки макета моста.

— Интересно, — сказал Метелица. — Давайте после завтрака обсудим это с жителями села.

Модель-макет Интерконтинентального моста в одну сотую натуральной величины привезли из Магадана. Но даже в таком уменьшенном виде это было солидное сооружение, по существу самый что ни на есть настоящий мост, изготовленный из тех же материалов, из которых должен был строиться Интерконтинентальный мост. Решено было этот макет поставить так, чтобы он мог служить людям. Эти пожелания заложили в компьютер, и он выдал три варианта на выбор.

В яранге был полумрак, и пока глаза привыкали, различался только яркий отблеск огня и хлопочущая у огня Ума. В ноздри бил запах дыма, возвращающий чуть ли не в древность, в изначальную историю человечества, когда горящее дерево было единственным источником тепла и света. На безлесном берегу Чукотского полуострова собирали выброшенные волнами обломки деревьев, куски древесной коры. Запах от них был особенный, ни на что не похожий, ибо прежде чем попасть в костер, деревья долго путешествовали в морской воде океана, пропитываясь солью.

Глаза привыкли, и Иван Теин заметил сидящего в изголовье мехового полога Петра-Амаю. Когда сын вернулся из путешествия на Малый Диомид с огромным синяком под глазом и рассказал о стычке, происшедшей между ним и Перси в старом доме Ника Омиака, Иван Теин ощутимо почувствовал боль в сердце.

Вчера Петр-Амая заявил, что собирается жениться на Френсис. Однако Френсис еще не получила официального развода. «Мало того, что ты собираешься жениться на иностранке, так она еще и числится замужем!» — сердито сказал сыну Иван Теин. «Фактически она никогда не была женой Перси», — возразил Петр-Амая. «Но закон есть закон». — «Многие у нас На это даже не обратили бы внимания», — заметил Петр-Амая. «Это и плохо, — вздохнул отец. — Законы надо чтить везде». Дело пока кончилось ничем. Иван Теин заявил сыну, что приложит все усилия, чтобы помешать воссоединению Френсис и Петра-Амаи, пока Френсис не получит официального развода.

Уже несколько месяцев Джеймс Мылрок не подает вестей о себе. Вчера поздно вечером Иван Теин вызвал его на разговор, чтобы пригласить на сегодняшнее торжество, но Джеймс довольно сухо отклонил приглашение, сославшись на то, что отошел лед и они намереваются начать моржовую охоту. С другой стороны, так всегда и было: американская сторона первой пробовала свежее моржовое мясо после долгой, темной зимы. А жители острова Святого Лаврентия, расположенного напротив Кивака, выходили в море уже в конце марта, а иной раз промышляли одиноких моржей даже в феврале.

Гостей в яранге было много, и оленьего мяса досталось каждому по небольшому кусочку. Зато Андрей Опэ, главный агроном тепличного комплекса, попотчевал свежей картошкой и клубникой — первым урожаем этого года.

Пробуя свежие ягоды, чем-то напоминающие морошку, Иван Теин думал, что надо посетить тепличный комплекс. Опэ так увеличил урожаи, что их некуда девать даже с учетом того, что часть продукции брали строители Интерконтинентального моста.

После завтрака двинулись на снегоходах в новый Уэлен, оставив позади яранги и медленно отмокающие под сыреющим снегом кожаные байдары.

Пригласив всех к себе в кабинет, Иван Теин прочитал вслух: компьютер советует три места, где можно установить мост-макет. Первое — это пролив через старую Уэленскую косу Пильгын. Правда, ширина пролива лишь около полутора десятков метров. Второе место — через реку Тэю-Вээм. Но там макет-мост будет стоять в безлюдном месте, в стороне от главной дороги. И, наконец, третье: установить мост над Уэленским ручьем. В этом случае он захватит часть лагуны и таким образом сократит летний путь из нового Уэлена к ярангам почти наполовину.

— Мне больше нравится последний вариант, — добавил Иван Теин. — Мост будет служить своему назначению и всегда будет на виду у людей.

Все подошли к окну. Отсюда хорошо видно, где будет стоять мост.

— По-моему, это разумное предложение, — подал голос Метелица.

— Летом мы можем больше пользоваться колесным транспортом, — заметил Саша Вулькын.

Все остальные тоже высказались за то, чтобы мост-макет возвести над Уэленским ручьем.

— Считайте, что через месяц у вас будет прекрасный мост, — сказал на прощание Метелица.

Монтировать сооружение прибыли уэленцы — Семен Аникай и Михаил Туккай. С ними целый отряд промышленных роботов, с которыми они управлялись с ловкостью оленных пастухов. Забавно было смотреть, как расположившиеся на склоне горы Линлиннэй роботы по утрам сами освобождали себя от ночного снега, постепенно проявляясь на фоне белизны, словно стадо или, скорее, толпа сказочных существ. Выстроившись в несколько рядов, они двигались к установке энергетического питания, и это молчаливое шествие внушало странную тревогу.

Грузовые дирижабли возили конструкции макета-моста из Магадана. Они бесшумно пролетали над домами нового Уэлена. Огромные серебристые тела на некоторое время заслоняли солнце. Потом большая тень соскальзывала на лед лагуны и, словно подгоняемая невидимым и неслышимым ветром, мчалась на склон горы Линлиннэй, сливаясь с самим дирижаблем у причальной мачты.

Возле строительной площадки всегда толпились зрители. К вечеру, когда охотники возвращались с моря и кончалась работа на небольшом кожевенном предприятии, где обрабатывалась пушнина, нерпичьи и моржовые кожи, и новая смена заступала на тепличном комплексе, народу становилось заметно больше. Прибегали и школьники.

Макет-мост сооружали на двух насыпных искусственных островах — «Ратманова» и «Малый Диомид». Американский островок нес на себе воссозданный с мельчайшей точностью Иналик, и кое-где даже художники-макетчики расставили фигурки людей. Одна из них, как утверждали знающие люди, очень походила на нынешнего Главного хранителя Иналика Адама Майну.

Солнце лишь ненадолго опускалось за горизонт.

Поздними вечерами, сидя за своим письменным столом, Иван Теин видел стройку. Беззвучная, слаженная, без единого человеческого возгласа работа. Семен Аникай и Михаил Туккай управляли ходом монтажа из небольшого домика на алюминиевых полозьях, стоящего чуть поодаль от строительной площадки. Вспомнилось дно Берингова пролива, где в вечном морском безмолвии трудились подводные роботы. Но там морское дно, а здесь земля, старый Уэленский ручей, вспоивший не одно поколение морских охотников, над ним — летящие на север, на свои гнездовья живые птицы. Мост-макет рос как бы сам по себе, без участия человека, потому что даже те, кто наблюдал за работой промышленных роботов, почему-то остерегались громко разговаривать. Лишь школьники в конце дня нарушали эту гнетущую тишину; но позднее, когда они возвращались домой, над строительной площадкой снова нависала напряженная, полная скрытой энергии тишина, прерываемая лишь лязгом металла и протяжными утробными звуками сигналов-команд.

Ночью приходилось задергивать на окнах плотные шторы, и когда утром Иван Теин раздвигал их, первое, что он видел, — это блестевших на ярком утреннем солнце промышленных роботов; иней на их металлических телах медленно таял под теплыми лучами.

На байдарах тоже стаял снег, подходило время весенней моржовой охоты.

Открытое море напоминало о себе частыми туманами, обилием перелетных птиц и ощутимым теплом.

И однажды поздним вечером Саша Вулькын сказал:

— Завтра можно выходить на охоту.

Представитель Службы охраны окружающей среды предписал на время миграции моржей и китов ограничить плавание грузовых судов, а для грузовых дирижаблей и вертолетов посоветовал другие маршруты.

На первую охоту попросились художник и Метелица.

Байдары тащили по льду до открытой воды. Это можно было сделать грузовым аэрокраном минут за десять, но тогда надо было отказаться от удовольствия пройтись по тающему, покрытому голубыми снежницами весеннему морскому льду, следуя за медленно движущимся снегоходом-буксиром. Когда-то, в старину, эту работу выполняли собачьи упряжки.

Никто не ехал ни на снегоходах, ни на прицепленных нартах. Метелица шагал следом за Иваном Теином, держась за борт кожаной байдары. Солнце припекало, вокруг сверкал лед, над головами пролетали птичьи стаи, было празднично и ярко. Молодые ребята разделись по пояс, подставив тела солнечным лучам.

Иван Теин чувствовал себя в эти минуты по-настоящему счастливым, немного сожалея в душе о том, что это чувство не может до конца понять и разделить Метелица, родившийся и выросший далеко отсюда. Ему неведома эта внутренняя праздничность, предвкушение азарта погони за убегающим зверем, ощущение полного обновления души и тела. Пока живешь на Чукотке, это случается каждый год, каждую весну, с каждым возвращением солнечного тепла.

Блеск открытой воды слепил глаза. Плавающие льдины сверкали белизной. Когда спустили байдару и она закачалась на воде, просвечивающей сквозь прозрачную моржовую кожу. Метелица не выдержал и воскликнул:

— Ну и сооружение! Неужто в нем можно плавать во льдах?

Иван Теин чуть насмешливо посмотрел на него:

— Если опасаетесь, можете остаться.

— Нет, уж решился — пути назад нет, — громко произнес Метелица и осторожно взошел на байдару, стараясь ставить ногу на деревянные планки-перекладины.

Водрузили мачту, подняли парус, и байдара взяла направление на острова. На руле, низко надвинув на глаза цветной солнцезащитный козырек, сидел Саша Вулькын. Иван Теин занял место на носу. Метелица пристроился под ногами сидящего на возвышении рулевого. Остальные готовили охотничье снаряжение: надували пузыри-поплавки, примеряли наконечники гарпунов, проверяли старое огнестрельное оружие.

Когда отошли от берега и открылся Берингов пролив, видимый во всей своей шири, оба острова предстали в новом облике: увенчанные высокими башнями-опорами, словно бы выросшими сами по себе из той же серо-черной породы, из которой сложены острова Большой и Малый Диомид. Острова изменили свой внешний вид, и это было несколько странно и непривычно для людей, привыкших к их неизменным очертаниям.

— Байдара впереди! — воскликнул один из гарпунеров.

Меж льдин вдали виднелось темное пятно. Через некоторое время стал ясно различим парус. Вглядевшись, Саша Вулькын сказал:

— Иналикцы, теперешние кинг-айлендцы.

Иналикскую байдару вел Джеймс Мылрок. Иван Теин узнал его еще издали и крикнул ему по-чукотски:

— Етти, Мылрок!

— Хэллоу, Иван!

Мелькнувшее было выражение радости на лице у Джеймса сменилось сумрачностью. Но через некоторое время оба старых друга, благодаря внутреннему усилию, незаметному для окружающих, улыбались друг другу, оживленно заговорили о течениях, местах, где на льдинах лежат моржи.

Байдары качались на воде борт к борту, ударяясь, но эластичность корпусов, связанных моржовыми и лахтачьими сыромятными ремнями, амортизировала удары, и кожаные суда лишь пружинили, не нанося друг другу никакого вреда.

Изменился Джеймс. В его облике уже не было прежней уверенности в себе, и внешне он постарел. В глазах не исчезло выражение глубокой озабоченности, иногда переходящее в явную опечаленность… Остальные охотники с интересом наблюдали за неожиданной встречей двух старых друзей.

Байдара принадлежала Джеймсу Мылроку, точно так же, как его собственностью были гарпуны, оружие, все, что было на байдаре, до последнего мотка ремня. Всю свою жизнь, все то время, что они знакомы, для Ивана Теина всегда было непостижимым, непонятным, как можно быть собственником байдары. Те, кто охотился на байдаре Джеймса Мылрока, получали долю от добычи в зависимости от того, как распорядится хозяин. Хозяин… Маленький, но хозяин. Это чувствовалось даже во внешнем облике эскимоса, в каких-то едва уловимых оттенках его поведения.

Обычно такая встреча в море заканчивалась совместной трапезой. Уэленцы уже доставали вместительные термосы.

Но вдруг Джеймс Мылрок отпустил борт уэленской байдары и деловито сказал:

— Ну, нам пора! Желаем вам удачи.

— И вам не возвращаться с пустой лодкой, — произнес в ответ Иван Теин, едва скрывая сожаление.

Байдары разошлись с парусами, полными весеннего ветра.

После такой грустной встречи охота для Ивана Теина уже была не в радость.

Севернее острова Ратманова заприметили довольно большую льдину с несколькими моржами. Вид могучих животных разом вызвал азарт из глубин сознания, и это на некоторое время отвлекло Ивана Теина от грустных мыслей.

Пока разделывали добычу и варили на медленном огне свежатину, память снова возвратилась к встрече с Джеймсом Мылроком.

Да, старый знакомый сильно изменился. Трудно сказать, оставался бы он прежним, не будь этой истории с уходом Френсис от Перси? Быть может, неудача с женитьбой сына — не самая главная причина перемен в Джеймсе Мылроке?

Слухи о неладах на острове Кинг-Айленд появлялись даже в большой печати Соединенных Штатов Америки. В журнале «Нью уорлд» была напечатана статья, в которой обсуждались права бывших жителей острова, давным-давно переселившихся в Ном и в другие места. Главной мыслью было вот что: если жители Малого Диомида получили такие блага от Интерконтинентального моста, то почему бы им не поделиться с теми, чей остров теперь они занимают? В журнале «Аляска сегодня» автор другой статьи перечислял обиды жителей самого маленького острова, начиная со знаменитого Акта о земельных правах аборигенов Аляски тысяча девятьсот семьдесят первого года, когда иналикцы не получили ничего, так как на их островке не оказалось ни нефтяных месторождений, ни признаков других полезных ископаемых. «Для каждого народа, — писал автор статьи, — бог явит милость в то время, когда ему это угодно, а не тогда, когда это кому-то захотелось». Однако даже такая авторитетная ссылка не погасила полемики, которая то вспыхивала с новой силой, то затихала, однако не исчезала совсем, являясь постоянной темой, грозящей длиться все то время, пока будет Строиться Интерконтинентальный мост.

— Иван!

Погруженный в свои размышления, Иван Теин вздрогнул.

Метелица стоял рядом с ним на носу байдары.

— Вы поглядите, какая красота! Теперь я понимаю тех, кто не жалеет красок и восторгов для описания весеннего дня в Беринговом проливе!

Иван Теин через силу улыбнулся, пытаясь избавиться от гнетущего настроения. Оглядевшись, глубоко вздохнув, как бы вобрал в себя сверкающий воздух.

Байдара шла под легким, полным тихого ветра парусом, держа курс на Уэлен.

Под ногами рулевого на деревянной планке-перекладине лежал маленький блестящий ящик личной дальней связи начальника Советской администрации. Он всегда был при Метелице, куда бы он ни направлялся.

Саша Вулькын первым услышал вызов и сказал Метелице:

— Вас зовут.

Метелица взял небольшую трубку.

Поговорив, закрыл ящик и повернулся к Ивану Теину:

— Спрашивают, когда вернусь… Летит группа журналистов из знаменитого американского журнала «Нейшнл джиографик». Хотят дать большой материал о нашей стройке.

Вернувшись, Иван Теин уединился в домашней рабочей комнате, включил дисплей и прочитал несколько страниц. Написанное ему не понравилось, но, вместо того чтобы зачеркнуть эти страницы, он нажал не ту кнопку и отправил написанное в память машины.

Заметив ошибку, Иван Теин не стал ее исправлять. Охваченный желанием описать сегодняшнее утро, встречу в проливе и разговор с Джеймсом Мылроком, он погрузился в работу. На этих страницах он хотел высказать невысказанное, ответить на непроизнесенные вопросы своего старого друга и найти оправдание Петру-Амае и Френсис Омиак…

Неужто любовь всегда на всем протяжении человеческой истории будет преподносить сюрпризы, выходящие за рамки логики и здравого смысла? Насколько лучше были бы отношения между жителями нового эскимосского селения на Кинг-Айленде и советскими эскимосами, не будь этой истории!

А что будет в конце лета, когда жители Берингова пролива от Уэлена до Уэлькаля, от Кинг-Айленда и мыса Принца Уэльского до острова Святого Лаврентия соберутся на фестиваль искусств?

Иван Теин из рабочей комнаты направился в кухню.

Медленно глотая чистую холодную воду, Иван Теин скорее почувствовал, нежели увидел, как в комнату вошла Ума.

— Что случилось? — спросила она, заметив озабоченность на лице мужа.

— Ничего особенного, если не считать, что мы встретились с Джеймсом Мылроком.

— Поговорили?

— Обменялись незначительными словами, но у меня такое ощущение, что мы наговорили друг другу черт знает что! — сокрушенно произнес Иван Теин, поднимая глаза на жену.

С годами разница в летах между супругами сгладилась, хотя и поначалу-то она не больно была велика. Но тогда, более полувека назад, она казалась довольно значительной. Юная студентка Хабаровского медицинского института и уже известный литератор Иван Теин поженились в Анадыре через три года после первой встречи. Ума вела происхождение от науканских эскимосов, но жила не в Уэлене, а в бухте Провидения. Ее предки после драматического переселения старинного эскимосского селения Наукан в Нунямо перебрались в портовый поселок, тогда еще крохотный по нынешним меркам, но уже считавшийся почти что городом.

Эскимосы прижились в поселке; мужчин охотно брали мореходами на гидрографическую базу, потому что науканцы отлично знали эти берега, а женщины шли работать в пошивочную мастерскую, возрождая искусство эскимосской вышивки бисером на выбеленной нерпичьей коже. Переселенцев из Наукана в бухте Провидения было немного: люди держались вместе, не забывали язык, старались, как могли, учить детей говорить на родном языке. Но уже в третьем поколении провиденские эскимосы больше говорили по-русски.

Выйдя замуж за Ивана Теина, Ума перебралась в Уэлен. Некоторое время работала в местной больнице, но с годами все больше вовлекалась в творческие дела мужа, занималась его архивом, справочной библиотекой и рукописями. Как-то незаметно трудное и не очень приятное дело окончательной подготовки рукописи к печати перешло к ней.

Ума была прекрасно осведомлена о всех стадиях работы над очередной книгой. Прожив так долго с Иваном Теином, она стала чувствовать себя как бы его частью, страдая и радуясь вместе с ним, хотя старалась и не показывать этого, являя собой более рассудочную и трезвую часть единства.

— А, кстати, где Петр-Амая? — спросил Иван Теин.

— Улетел на мыс Дежнева, а оттуда собирается в Фербенкс по делам книги и на встречу с Кристофером Ноблесом.

— Объявился все-таки старик, — усмехнулся Иван Теин. — Я думал, что он удовлетворится почетным членством в редакционной коллегии.

Иван Теин с подозрительностью и с какой-то болезненной ревностью относился к людям другой национальности, занимающимся проблемами северных народов. По этому поводу он часто горячо спорил с женой:

— Может, я и вправду не очень справедлив. Но меня вот что возмущает. Эти так называемые исследователи создали огромную литературу об арктических народах, изучили их вдоль и поперек, а вот хотя бы дать совет, как избежать вымирания, постепенного ухода из жизни, потери перспективы, как войти в современный мир, не теряя своего лица, — об этом ни слова. И только скромные русские учителя, пришедшие сюда в первые годы установления советской власти — эти, в сущности, мальчишки, — только они начали творить новую историю арктических народов!.. А эти академические исследователи… Этнография — все же колониальная наука. Она родилась как описание завоеванных и покоренных народов, и дух этот доходит даже до нашего времени.

— Но Кристофер Ноблес не этнограф, он политический историк, — возражала Ума и напоминала. — А наши советские этнографы — Леонтий Владиленов и Владимир Иннокентьев?

Леонтий Владиленов с малых лет жил на Чукотке. Для него чукотский язык стал родным гораздо раньше русского. А Владимир Иннокентьев был одним из первых русских учителей, приехавших еще в начале двадцатых годов прошлого столетия в неграмотные, вымирающие селения и стойбища.

— Исключение — косвенное доказательство правила, — упрямился Иван Теин и вдруг спросил: — И конечно, он полетел вместе с Френсис Омиак?

Ума вздохнула.

— А может быть, все-таки им пожениться?

— Это было бы прекрасно, если бы не два важных обстоятельства: во-первых, Френсис уже замужем, а во-вторых, Петр-Амая чуть ли не в два раза старше ее.

— Но они любят друг друга.

— Похоже, что так, — уныло согласился Иван Теин. — Но, черт побери, неужели для этого они не могли выбрать другое время?

— Иван, как тебе не стыдно! — попрекнула Ума. — Ты же литератор, а рассуждаешь, как древний тупой администратор. Любовь прекрасна именно тем, что она приходит совсем не вовремя, в Самых неподходящих обстоятельствах. Может, для них эта любовь как раз вовремя?

— Извини… Меня всю жизнь поражало в любви то, что она, в сущности, очень эгоистичное чувство. Любовь не считается с тем, каково другим людям…

— Что же делать? — пожала плечами Ума. — Любовь есть любовь.

— Да уж, действительно, — проворчал почти про себя Иван Теин. — Кажется, человечество со многим справилось и нащупывает пути к преодолению оставшихся недугов, а вот с этим, видно, придется мириться до тех пор, пока существуют люди, правда, Ума?

Ума встала, подошла к мужу и ласково положила седую голову ему на грудь.

Она была ниже ростом, но до сих пор сохранила девичью стройность, молчаливую нежность, которая покорила гордого, болезненно самолюбивого Ивана Теина более полувека назад, в самом начале двадцать первого века.

— Пойду немного поработаю, — тихо сказал Иван Теин.

Быстрыми шагами он прошел в рабочую комнату. Она была залита солнечным светом. Солнце переместилось и теперь стояло над Инчоунским мысом, щедро освещая старую Уэленскую косу с освободившимися от снега темными ярангами, молчаливую, упорядоченную суету промышленных роботов на строительстве макета-моста, причальную мачту для дирижаблей и ледовый припай.

 

Глава четвертая

Вернувшись с моржовой охоты, Джеймс Мылрок обнаружил среди почты фирменный конверт из госпиталя в Фербенксе. В письме, подписанном главным врачом, высказывалось пожелание, чтобы первое время после выписки Перси был на глазах родных.

Джеймс пожал плечами: если больной излечен, то зачем ему опека и наблюдение близких?

В Номе было непривычно многолюдно. Владелец гостиницы Саймон Галягыргын, еще более округлившийся и, видимо, довольный своими делами, сообщил о приезде большой группы журналистов со всего мира. Критически оглядев Саймона, Джеймс Мылрок сказал:

— Тебе бы с неделю поохотиться на моржа.

— Мечтаю как-нибудь вырваться, — вздохнул Галягыргын. — Да вот все дела. Со строительством Интерконтинентального моста даже спать стал меньше. Пристраиваю новый корпус, расширяю ресторан.

— Да, сильно ты переменился, — медленно произнес Джеймс Мылрок и чуть не добавил: «Ты стал как белый человек», — но вовремя сдержался.

Устроившись в покойном кресле пассажирского дирижабля компании «Раян-Эрлайнз», Джеймс Мылрок подумал, что Галягыргын уже никогда больше не вернется на свой остров Святого Лаврентия… Вспомнилась встреча с Иваном Теином в Беринговом проливе. Раньше после таких встреч надолго оставалось хорошее настроение и даже простой обмен улыбками в начале охотничьего сезона сулил удачу в морском промысле.

В душе Джеймс Мылрок понимал, что заново склеить расстроившийся брак Френсис Омиак и Перси вряд ли удастся. Не может быть и речи о том, чтобы силой заставить Френсис возвратиться к мужу. Будет сплошная мука, а не жизнь. У эскимосов любовь и согласие в семейной жизни ставились превыше всего… Поговорить с самой Френсис? Но девочка выросла на глазах у Джеймса, и ее упрямство и своенравие слишком хорошо были ему знакомы. Она изменилась. Выросла и возмужала, если можно сказать так о молодой женщине. И похоже, что работа ее захватила. Она, конечно, молодец, что держится по-прежнему ровно и приветливо с Джеймсом Мылроком, со всей его родней, чего нельзя сказать о Нике Омиаке, ее отце. Он ходит, как побитая собака, видно, беспокоится, что в следующем году уже не будет мэром Кинг-Айленда… В давние времена, до революции в России, и даже в первые годы советской власти уэленские брали жен в эскимосских селениях. Чаще всего в соседнем Наукане, но иные в поисках невест добирались и до Иналика, до мыса Принца Уэльского и Нома. Уэлен был селом смешанным, хотя говорили там больше на чукотском языке… Всему виной, конечно, мост. Не будь этого строительства, жили бы и жили по-прежнему на своем острове, на своей, ставшей частью себя самого, скалистой земле. И, быть может, у Перси и Френсис уже был бы ребенок — мальчик или девочка. А так что же будет? Либо придется Перси искать жену где-нибудь в Уэльсе или Номе, либо остаться одиноким. Что же тогда, род Мылроков кончится?

В горестных размышлениях текло время полета над Аляской. На предложение стюардессы выйти на смотровую площадку и полюбоваться высочайшей вершиной Аляски горой Мак-Кинли Джеймс Мылрок ответил отказом. Он смотрел в иллюминатор на проснувшиеся после зимней спячки леса, освободившиеся от ледового покрова озера и реки. Иногда можно было заметить медведя, стадо оленей, а уж птиц столько, что порой летящие стаи затмевали солнечный свет.

Дирижабль причалил на краю старого фербенксовского аэродрома, недалеко от университетского городка, светлые корпуса которого виднелись из-за густого соснового бора.

Госпиталь был на другом берегу реки Танана. Джеймс Мылрок подошел к будке, за стеклом которой сидела скучающая девушка, и, заполнив небольшой бланк, получил ключ от машины. По сравнению с Беринговым проливом здесь было уже настоящее лето, благодатное тепло ласкало обветренное холодами лицо. Яркие цветы окружали низкое продолговатое здание аэропорта. На южном его конце, за низкими кустами с яркими зелеными листьями, стоял ряд наемных автомобилей. Джеймс Мылрок нашел свою машину и выехал на шоссе.

Однако в госпитале ему сказали, что Перси Мылрок утром выписался и ушел из больницы.

Слегка обеспокоенный, Джеймс поехал в гостиницу «Савой», в которой обычно останавливались эскимосы.

Перси сидел в баре у дальнего окна. Перед ним дымилась чашка кофе. Он еще издали узнал отца, встал и с радостной улыбкой двинулся ему навстречу. Обнимая, Перси тихо произнес:

— Я очень рад тебя видеть… И прости меня.

— Ну что ты, — Джеймс Мылрок был растроган и взволнован. — Мне приятно увидеть тебя здоровым…

Усадив отца за стол и заказав еще кофе, Перси с интересом стал расспрашивать о новостях в селе, моржовой охоте. Джеймс заметил, что сын ничего не спросил о строительстве моста.

Это родило уверенность, что Перси намеревается вернуться на Кинг-Айленд.

И тогда отец осторожно сказал:

— У меня есть место на байдаре. Я сделал новую рукоять для старого гарпуна…

Перси отхлебнул кофе и ответил:

— Я не вернусь на Кинг-Айленд.

— Почему?

— Мне там нечего делать. Чужой для меня остров. Ты не поверишь, но я ни одной ночи не спал там спокойно. Как гляну в окно среди ночи и не увижу Большого Диомида — так сон пропадал, будто кто-то нарочно принес меня, спящего, в чужое место, в чужое жилище.

— Мы же живем…

Перси с сочувствием посмотрел на отца.

— А я не могу, прости меня.

Джеймс Мылрок почувствовал замешательство. Увидев Перси, он внутренне обрадовался, уверился, что сын готов ехать домой, в отцовский дом, и то, что мучило после ухода Френсис, улетучилось, и он излечился не только от любви к ней, не только от пристрастия к психогенным стимуляторам, но и как бы заново родился, стал таким, каким был всегда — любящим, послушным сыном…

— Но, Перси, ты же еще недостаточно здоров, — осторожно произнес отец, вспомнив про письмо врача.

— Нет, я здоров, — спокойно ответил Перси. — Ты о моем здоровье не беспокойся… А на Кинг-Айленд я не вернусь.

— Что же ты будешь делать?

— О, работы теперь много! — улыбнулся Перси. — Во-первых, меня еще не увольняли с Малого Диомида. Я советовался с адвокатом: по контракту я имею право на компенсацию по болезни и могу требовать возврата если не на свою прежнюю работу монтажника, то на другую, с такой же оплатой. В банке у меня достаточно денег, чтобы некоторое время переждать, оглядеться.

Джеймс всматривался в лицо Перси. Он уже не был таким худым и изможденным, каким был все последние месяцы. Вернулась даже прежняя детская припухлость лица, разгладились резкие морщины, залегшие в уголках рта. Но что-то не то было в глубине глаз, в их выражении…

— А ты знаешь, кого я встретил здесь? — весело сказал Перси. — Старого Кристофера Ноблеса. Еле волочит ноги, но еще бодрится. Переехал в Фербенкс, чтобы быть ближе к величайшим историческим событиям, как сказал он мне. Вот воистину человек прошлого века! С иллюзиями, с какими-то мечтами, с наивной верой в доброго, хорошего человека.

Перси усмехнулся криво, недобро, и на мгновение в его облике мелькнул тот, что был на стройке, в блестящем, облегающем тело одеянии, снабженном теплотворными элементами, в шлеме с автономной системой связи с сигнализацией.

— А может быть, пока ты окончательно не определился, побудешь с нами? — почти заискивающе спросил Джеймс Мылрок.

— Нет уж! — Перси шлепнул ладонью по столу. — Мне тошно на этом Кинг-Айленде. Вечно чувствовать себя вором, забравшимся в чужой дом.

— Ты несправедлив, Перси! — резко возразил Джеймс Мылрок. — Остров принадлежит нам по закону, и никто не может его у нас отнять! И пусть умолкнут те, кто пытается возродить мифические права прежних жителей острова. Уступили его Федеральному правительству почти сто лет назад и вдруг вспомнили, что когда-то жили там! Мол, там кости предков. Какие кости? Если они и были, то давно превратились в прах и развеялись по ветру. Я исходил остров вдоль и поперек и даже черепа не нашел. Так что пусть заткнутся!

— Они не заткнутся, — заметил Перси. — Не заткнутся, потому что завидуют… Хотя чему завидовать? Мы продали самих себя. Разве этому можно завидовать?

— Не говори так! — воскликнул отец, чувствуя, как гнев охватывает его.

В глубине души он чувствовал вину перед земляками. За то, что громче всех убеждал переселиться на Кинг-Айленд… И все же… Покинутый островок манил, звал, словно брошенный в ночи ребенок…

Однако Мылроку не хотелось ссориться с сыном. Он снова сдержал себя и еще раз спросил:

— Значит, не хочешь возвращаться вместе со мной? Повидать мать?

Что-то дрогнуло в лице Перси. Он замолчал и несколько раз глубоко вздохнул.

— Мать бы повидал… Но пусть она лучше приедет сюда. А на Кинг-Айленд не поеду. Знаешь, только-только пришел в себя и боюсь, что там мне опять будет плохо… Прости, отец.

В его словах было столько искренней боли, что Джеймс Мылрок понял: самое лучшее для сына действительно пока не возвращаться на Кинг-Айленд.

— Ну хорошо, — отец накрыл ладонью руку сына. — Пусть будет по-твоему… Только береги себя, почаще давай о себе знать.

— Ладно, отец.

Перси проводил отца на аэродром, потом вернулся к себе в номер и раскрыл большой альбом. Он получил его в подарок от лечащего врача в госпитале. Еще в палате Перси по памяти начал рисовать виды Иналика. Самые сокровенные и любимые места. Чаще всего это была северная оконечность острова, беспорядочное нагромождение скальных обломков. Здесь каждый камень таил для Перси воспоминания его детства и юности. Часами он сидел над альбомом, не чувствуя усталости, не замечая окружающих. Сладость воспоминаний смешивалась с горечью мыслей о сегодняшнем дне, да и все прошлое так тесно было связано с Френсис, что невозможно было не думать о ней.

В своем путешествии в прошлое он иногда взбирался на плато, сначала с матерью в поисках съедобных корешков, листьев и ягод. В ясные осенние дни, когда далеко было видно, на западе синели берега Советского Союза и мыс Дежнева казался отсюда низким и доступным. Большой Диомид был так близко, что, казалось, оттолкнись посильнее ногами, и полетишь птицей, заскользишь по упругому воздуху и опустишься на желтоватое плато, где ягод и кореньев куда больше, чем на Малом Диомиде. На востоке высился мыс Принца Уэльского. От созерцания этого простора захватывало дух, кружилась голова и думалось о том, какой ты маленький в огромном, сверкающем и бушующем мире. Вот он, этот домик, комната, в которой он жил, большая гостиная с широким окном, глядящим на Берингов пролив.

Перси отваживался изображать и живых людей, рисуя портреты матери, отца, соседей. Ибо Иналик был жив живыми людьми. Галерея портретов заняла несколько страниц альбома. Не было среди них лишь одного лица — лица Френсис Омиак… Хотя Перси видел ее везде. В каменных нагромождениях на северном мысе они играли вместе, прячась за темные, замшелые валуны. Бродили, взявшись за руки, у черты берегового прибоя, собирая выброшенных волнами мелких рыбешек, ракушки, обрывки морской капусты, дрова для костра. Подросши, взбирались по крутому склону на плато, воображая себя птицами, и мысленно улетали на мыс Дежнева или соседний остров Большой Диомид, путешествовали по дальним берегам Аляски, добираясь до ледяного мыса Барроу.

Незримое присутствие Френсис становилось таким мучительным, что Перси захлопывал альбом и спускался вниз, в бар, где всегда можно встретить земляка-эскимоса. Кроме них, частыми гостями этого бара были индейцы-атабаски.

Обычно Перси садился в дальнем углу и оттуда наблюдал за посетителями. Его узнавали, подходили, но многие, зная о том, что он был в госпитале, не угощали его, оставляя в одиночестве. Это тяготило Перси, и он тайком принимал небольшие дозы психогенного стимулятора, незаметно опуская таблетку в кофе. Прояснялась голова, уходили мрачные мысли, и жизнь больше не казалась беспросветной и унылой. В таком состоянии Перси грезил о том, как вернется на плато острова Малый Диомид, заработает еще денег и построит дом в Номе. Или купит готовый с видом на залив Нортон… Уговорит мать и отца покинуть Кинг-Айленд и переселиться к нему. Из Нома до Малого Диомида близко. Можно ездить на охоту. А то можно и возвратиться на Иналик. Старому Адаму одному скучно. Да и чего там охранять, когда никто не живет на острове? Может, открыть там туристский центр? Лучше развлекать туристов, чем жить на чужом острове. Он вернется, за ним другие. И снова заживет старый Иналик. А то вдруг произойдет невероятное: раздумают строить Интерконтинентальный мост! Кому он, в сущности, нужен? Велик ли будет поток грузов? Возят и так, без моста… Или случится какое-нибудь стихийное бедствие, землетрясение или что-нибудь еще…

К вечеру в «Савое» становилось людно. Приходили девушки, молодые женщины. Иногда, соблазнившись, Перси выбирал кого-нибудь и уводил в номер. Но после жарких объятий, после короткого забытья становилось так омерзительно, что он, не сдерживая себя, грубо выставлял мимолетную подругу. Потом долго стоял под душем.

Иногда брал альбом с собой в бар.

Однажды к нему подошел человек, которого он никогда раньше не видел среди постоянных посетителей «Савоя».

Он был среднего возраста, среднего роста, аккуратно, но неброско одет. Внешне он принадлежал к тому типу людей, которых легко отнести к представителям восточных народов, однако мог сойти и за европейца.

Он назвался Робертом Люсином, журналистом, представляющим какое-то тихоокеанское издание. Перси толком и не расслышал, а переспрашивать не стал.

— Позвольте взглянуть на ваши рисунки.

Люсин перелистал несколько страниц, иногда внимательно вглядываясь в картинки. Захлопнул альбом и, придвинувшись, возбужденно зашептал:

— Вы даже не представляете, какой вы талант! Я раньше ничего подобного не видел! Чувствую, что на этом можно заработать большие деньги.

Перси спокойно отобрал альбом и ответил:

— Я рад, что мои рисунки вам понравились. Но они интересны прежде всего для меня. Я не собираюсь ими торговать.

— Рисунки останутся при вас, — заверил Люсин. — Можно напечатать репродукции. Я делаю вам официальное предложение от имени своей газеты.

— Ничего не выйдет, — повторил Перси. — Еще раз вам говорю: я не собираюсь продавать рисунки. Они для меня как память и средство забыть о пережитых неприятностях.

— Ну хорошо, — неожиданно согласился Люсин. — Оставим этот разговор. В конце концов ваше право — отдавать или не отдавать рисунки… Мне рассказывали о вас. Вы ведь с острова Малый Диомид?

Перси кивнул.

— И работали на строительстве? Это очень интересно!

Люсин вынул из кармана лакированную коробочку с замысловатым золотым иероглифом на крышке. Достал специальным пинцетом крохотную белую таблетку.

Перси с интересом наблюдал.

— Хотите попробовать? — предложил Люсин. — Совершенно безвредное средство. Тибетцы утверждают, что это не только изощряет мозг и стимулирует мыслительные способности, но и придает уравновешенность, как бы балансирует человеческое поведение. Особенно если оно чем-то нарушено, сбито.

— Это любопытно, — проговорил Перси, краем уха слышавший о каких-то волшебных тибетских пилюлях, творящих чудеса с такими, как он.

— Возьмите одну, — заботливо предложил Роберт Люсин. — Положите в рот и закройте глаза на то время, пока таблетка не растает на языке.

Она была неожиданно прохладна, словно сделана из кусочка льда. Но прохлада приятная. Поддаваясь обволакивающим, убаюкивающим словам Люсина, Перси прикрыл глаза. Прохлада во рту сменилась ощущением неожиданного тепла во всем теле, приятного, легкого, очищающего. Открыв глаза и оглядевшись, Перси подумал, что и впрямь стал как-то яснее видеть вокруг, и отсюда, от дальнего столика различал в зале с мельчайшими подробностями все, что происходило вокруг. Иногда даже возникало странное ощущение видения затылком.

— Ну как? — вкрадчиво спросил Люсин.

— Поразительно! Это чудо!

Только в далеком детстве Перси видел так отчетливо и непосредственно, и увиденное отпечатывалось в мозгу навсегда. Вот почему, чтобы вернуться к далеким воспоминаниям, ему нужно было отображать те впечатления на бумаге… Ему вдруг захотелось рассказать о том времени, когда он видел и ощущал мир вот так, как сейчас. Речь полилась сама собой, безо всякого усилия, хотя Перси отнюдь не был человеком болтливым.

Было приятно, что его слушают внимательно и встречают его слова сочувственно.

Иногда Роберт Люсин задавал вопросы, и они были удивительно уместны, как бы открывали Перси новые пути повествования, заново высвечивали полузабытые картины. Так было до того момента, когда на островок пришла весть о строительстве Интерконтинентального моста.

— Моему отцу, да и всем нам виделась в этом божья милость. Наконец-то господь обратил внимание на несчастный народ Иналика и даровал нам новую судьбу. Мы все думали лишь о том, как бы урвать побольше, как бы подороже продать наш несчастный островок… Быть может, именно в эти дни я и потерял Френсис…

К концу рассказа о неудачной женитьбе, о пережитом позоре Перси почувствовал, как у него учащенно забилось сердце, перехватило дыхание. Видимо, иссякала сила чудодейственной таблетки.

Перси замолчал. Молчал и Роберт Люсин, всем своим видом показывая, как его потряс рассказ молодого эскимоса.

Перси ждал, что тот предложит еще таблетку, но Роберт почему-то медлил.

— Я понимаю вас, — заговорил наконец Люсин. — Прямо скажу: далеко не все в мире одинаково восприняли идею строительства моста через Берингов пролив. Против моста есть довольно веские аргументы. Вот в чем парадокс! В конечном счете Советский Союз всегда в выигрыше. И при этом не преминут воскликнуть: ага! мы же говорили, что строительство моста укрепит мир, проложит новые пути взаимопонимания… Все это так. Но через мост пойдут не только железнодорожные составы, автомашины, но и идеи. Идеи, которые неприемлемы для нашего, свободно развивающегося мира…

— Я в этом не очень разбираюсь, — попытался возразить Перси.

— А зря! — резко заметил Роберт. — В этом-то беда, трагедия твоих соплеменников. Что же касается лично тебя, то пока ты не отомстишь своему сопернику, твоя душа не успокоится, и ты никогда не будешь чувствовать себя полноценным и сильным человеком, каким был всегда!

— Это не в обычае нашего народа — месть, — покачал головой Перси.

— Многое совершается не в обычае твоего народа, — продолжал странный собеседник. — Вы исконно жили на своем острове. Хорошо… Вам дали другой. Но рано или поздно кончится субсидия, обветшают дома, а Малый Диомид все будет так же недосягаем.

— А что сделать? — вздохнул Перси и умоляюще посмотрел в глаза Роберту.

Тот сразу понял. С понимающей улыбкой полез в карман, достал лакированную коробочку и вытряхнул на подставленную ладонь Перси крохотную белую таблетку.

Перси открыл глаза. Вопрошающее выражение не исчезало с его лица.

— Пока внимательно слушай меня, — улыбнулся в ответ Роберт Люсин. — В мире есть достаточно могущественные силы, готовые встать на пути Советского Союза. А это значит остановить строительство моста, преградить проникновение коммунистических идей и, наконец, вернуть вам остров.

— Но ведь наши правительства подписали соглашение!

Роберт Люсин кого-то заметил и помахал. К столику подошла тоненькая, казалось, невесомая девушка, с такой прозрачной белой кожей на лице, что на висках, под завитками белокурых волос просвечивали синие кровеносные сосуды.

— Хай, Мишель! — приветствовал ее Роберт. — Знакомьтесь с моим другом, художником с острова Малый Диомид, Перси Мылроком!

Перси в замешательстве посмотрел на Люсина, но тот одобряюще подмигнул.

И все же Перси достало смелости сказать;

— В общем-то никакой я не художник. Рисую для собственного удовольствия.

— Настоящий творческий человек работает прежде всего для собственного удовольствия, — серьезно сказала девушка, садясь напротив. — В этом главный принцип свободы творчества.

Перси не ожидал глубокомысленных и серьезных слов от такого тщедушного создания.

— Мы с Мишель большие друзья, — сказал Роберт. — Она адвокат, специалист по возмещению убытков от стихийных бедствий и катастроф.

Чувствовалось, что между Робертом и Мишель далеко не только дружеские отношения. Видно, они хорошо знали друг друга.

Разговор перешел на строительство Интерконтинентального моста.

— Правовой статус этого сооружения не до конца продуман, — угостившись из лакированной коробочки Роберта, заявила Мишель. — Такие проливы, как Берингов, принадлежат не только странам, непосредственно примыкающим к их берегам, но и всему земному шару, человечеству. Пролив жизненно важен не только Соединенным Штатам Америки и Советскому Союзу. Строго говоря, в данном случае и США, и Советский Союз проявили своеволие.

— Но ведь мост строится на благо всего человечества, — неожиданно для себя возразил Перси. — Это не только транспортная магистраль, а, так сказать, символ мира и добрососедства.

— Это все только красивые слова, дорогой Перси, — улыбнулась Мишель.

Улыбка очень шла ей. Ее зеленоватые, поначалу кажущиеся холодными глаза вдруг теплели, начинали светиться добротой и нежностью.

— Строительство моста — это ярко выраженное проявление эгоизма великих держав, не желающих считаться с интересами других стран и народов, — продолжала Мишель.

— Но кого еще затрагивает строительство Интерконтинентального моста? — спросил Перси Мылрок. — Чьи интересы?

— А хотя бы ваши! — Мишель посмотрела прямо в глаза Перси.

Перси медленно отвел взгляд.

— И ваши личные интересы, и интересы вашего племени, — заключила Мишель. — Разве это не так?

Да, мысль эта не раз приходила в голову, но до самого последнего времени Перси пытался бороться с ней, хотя гнев и прорывался (он не мог без стыда вспомнить стычку с Петром-Амаей на Малом Диомиде). Он старался оправдать себя тем, что перебрал психогенного препарата. Но теперь с особой, болезненной отчетливостью ему стало ясно; причиной и его неудач в личной жизни, и изломанных судеб земляков является Интерконтинентальный мост.

Роберт, молча наблюдавший за разговором, заказал какой-то напиток и, предлагая Перси, сказал:

— Ничего алкогольного в нем нет. Но очень бодрит, особенно если в него добавить тибетского стимулятора.

Мишель, захотелось посмотреть рисунки. Перси медлил, в глубине души подозревая, что в этом интересе есть что-то наигранное, искусственное, быть может, даже инспирированное Робертом Люсином. Но девушка была настойчива, и в ее глазах снова зажглось тепло. Перси не устоял и развернул альбом.

Показывая рисунки, он рассказывал о детстве; о том, как впервые вышел на охоту, как пришел с добычей и почувствовал себя настоящим мужчиной, добытчиком. Мишель слушала внимательно, часто задавала вопросы, выказывая неподдельный интерес и восхищение рисунками. Понемногу Перси проникался доверием к ней.

— У вас настоящий талант! — воскликнула Мишель. — Вам непременно надо показать рисунки знающим людям и, наконец, опубликовать их.

— Я уже говорил об этом Перси, — вмешался Роберт. — Но он человек скромный и считает свои произведения несовершенными и интересными только для себя.

— Вот это прекрасно! Настоящий талант всегда не уверен в себе. Только посредственности с самого начала громогласно заявляют, что создали шедевр. Уверяю вас, дорогой Перси, вас ждет настоящая слава! Представляете: в Музее современного искусства в Нью-Йорке выставка Перси Мылрока с острова Малый Диомид! Или нет, лучше в Париже, в Гранд-Пале или даже в Лувре…

— Но я ведь даже нигде не учился этому, — усмехнулся Перси, хотя, честно говоря, ему нравилось то, что говорила Мишель.

— Это хорошо! — с жаром воскликнула Мишель. — Настоящему таланту учение ни к чему! Я имею в виду художественное творчество. Учить прирожденного художника, самобытный талант — это только разрушать его, лишать неповторимости, подгонять под общепринятое, привычное, рутинное… Нет, Перси, вы должны оставаться таким, какой есть!

От этих слов слегка кружилась голова, сладкий туман обволакивал мысли, и Перси уже смотрел на девушку влюбленно, преданно, с нежностью.

Роберт Люсин встал.

— Прошу прощения, мне придется вас покинуть.

Перси тоже встал, крепко пожал руку новому знакомому и спросил:

— Мы еще встретимся?

— Разумеется, — ответил Роберт. — Можем завтра утром вместе позавтракать.

Перси повернулся к Мишель, но она, похоже, не собиралась уходить.

— Если не возражаете, я еще побуду с вами, — извиняющимся тоном произнесла она, но встала и проводила Роберта до дверей.

Пока она шла, Перси любовался ее точеной фигуркой и мысленно представлял ее в постели, раздетую, сливающуюся белизной кожи с белизной постели. У Перси еще не было близости с белокожими женщинами.

— Извините, что заставила вас ждать, — Мишель вернулась к столу.

В отсутствие Роберта Люсина она чуть изменилась, стала как-то раскованнее.

У нее оказалась такая же коробочка, какая у Роберта Люсина. Говорили о детстве, рассказывали наперебой друг другу случаи из школьной жизни и к полуночи вместе поднялись на третий этаж «Савоя». Перси оказался в комнате Мишель, в обыкновенном гостиничном номере с огромной двухспальной кроватью, большими настольными лампами и зеркальной дверью в ванную комнату.

Раздеваясь, Перси вдруг спросил:

— А ваш друг Роберт?

Мишель мило улыбнулась и пояснила:

— С Робертом мы друзья и только. Он может заходить в мою комнату лишь в том случае, если я позволю… Не беспокойся ни о чем, мой прекрасный, необыкновенный, гениальный художник…

Поцелуй был долог и страстен. После него Перси долго не мог отдышаться. Так бывает в сильную пургу, когда ненароком зазеваешься, и сильный порыв упругого ветра, плотный сгусток воздуха, врывается в легкие и на некоторое время отбивает дыхание.

Впервые за много месяцев Перси Мылрок уснул удовлетворенный, умиротворенный, без обычного желания после близости с женщиной немедленно уйти.

Среди ночи он просыпался, с новой силой обнимал Мишель, заставляя ее страстно, задыхающимся голосом шептать: «Это прекрасно! Удивительно! Ты так же велик в любви, как и в творчестве, Перси!»

Перси проснулся с неожиданно ясной головой, освеженный и полный сил.

Он с трудом расцепил объятия ненасытной Мишель и прошел в ванную комнату.

На стеклянной полочке над умывальником были аккуратно разложены мужские туалетные принадлежности. Перси внутренне вздрогнул, но потом спокойно воспользовался жидкостью для бритья, без сомнения принадлежащей Роберту Люсину, принял освежающий душ и вернулся в комнату. Мишель, завернувшись в одеяло, все еще лежала на кровати. Она смотрела нежно, внимательно, и в душе Перси поднималась ответная нежность. Он подошел, нагнулся и поцеловал ее.

— Я только что разговаривала с Робертом, — сообщила Мишель. — Он ждет нас внизу в ресторане. Вместе позавтракаем.

Мишель все больше нравилась Перси. Она выдержала самое трудное испытание: утром она была так же желанна, как и накануне. Сбросив с себя одеяло, Мишель направилась в ванную, медленно пройдя мимо Перси, обдавая его запахом свежего здорового, слегка загорелого тела.

В ресторане хорошо выспавшийся и сияющий Роберт Люсин сидел за обильно накрытым столом.

— Это называется «ковбойский завтрак», — объяснил он, поздоровавшись. — Когда предстоит трудный день, самое лучшее хорошенько заправиться с утра. Прошу вас.

— Какие же у вас планы на сегодняшний день, если вы заказали такой завтрак? — с любопытством спросил Перси, смутно подозревая, что намеки Роберта на трудный день связаны с ним.

— Честно говоря, мне бы хотелось поскорее пристроить твои рисунки и, быть может, даже сделать тебя сотрудником нашей газеты.

— Но… — попытался возразить Перси.

— Выслушай меня сначала, — в голосе Роберта неожиданно появились нотки властности и нетерпения. — Я знаю, что ты хочешь сказать: фотография, кино… Все это давно приелось взыскательному читателю. Он жаждет нового, необычного. Прямо скажу — ты для нас находка. Во всяком случае, я так думаю. И уверен, что смогу убедить всю редакцию. Представляете, вместо приевшихся, привычных цветных или черно-белых фотографий со строительства Интерконтинентального моста мы даем оригинальные, непосредственные рисунки живого представителя арктического народа, оказавшегося в самой гуще стройки! Это открытие! Я уже предварительно снесся с моим боссом и сегодня к вечеру жду ответа.

— Простите, а где находится ваша газета? — осторожно спросил Перси Мылрок.

— На Тихоокеанском побережье, — коротко ответил Люсин.

Странно, но с утра Перси не испытывал потребности в искусственных психогенных стимуляторах. Он чувствовал себя как никогда здоровым, вновь обретшим вкус к жизни. Ему и впрямь стало казаться, что его рисунки что-то значат. Во всяком случае, когда он их заново рассматривал, у него возникало тепло радостного подъема, внутреннее волнение. Не только глазами, а всем существом своим он как бы опять возвращался в детство, в юность, на берега родного острова Малый Диомид, проходил крутыми тропами Иналика. Вглядываясь в лица земляков, он мысленно разговаривал с ними, вспоминал их голоса, интонации и даже излюбленные словечки.

Но вдруг его безоблачное настроение нарушилось: недалеко от стойки бара он увидел Петра-Амаю, своего счастливого соперника. Все враз померкло вокруг, словно и не было сегодняшнего лучезарного утра. Будто взлетел в полузабытьи над землей и вдруг со всего маху упал на скалы.

— Что с вами? — участливо спросила Мишель.

Поколебавшись, Перси кивнул в сторону Петра-Амаи:

— Вон человек, который разрушил мне жизнь, отнял жену, родину… Он даже лишил меня присущего нашему народу чувства милосердия и способности прощать. Я содрогаюсь от этой мысли, но мне кажется — я мог бы убить его…

Роберт Люсин внимательно поглядел на ничего не подозревающего Петра-Амаю, повернулся к Перси:

— Это ничего не даст. Ты хочешь уничтожить ветку, а надо рубить корень. Ты знаешь, что в такого рода преступлениях убийца выдается той стране, гражданин которой убит… Не так это делается, дорогой Перси…

Перси не отводил взгляда от ненавистного лица, от рук, которые обнимали, ласкали его любимую, его единственную любовь, которую никто никогда не сможет заменить.

Не в силах больше сдерживать себя, Перси выскочил из-за стола и ринулся в свою комнату. Бросившись на кровать, закрыв голову подушкой, он зарыдал в бессилии, в горьком сознании, что обида эта никогда не стихнет в его сердце, что всю оставшуюся жизнь она будет преследовать его.

Слезы немного облегчили сердечную муку. Перси то засыпал, то тяжело просыпался с желанием снова забыться. Он не знал, сколько времени пролежал в таком состоянии.

Тихо приотворилась дверь.

Это была Мишель. В руках она держала высокий цветной стакан с какой-то жидкостью. Приблизившись, она ласково сказала:

— Выпей это. Сразу станет легче. Нельзя поддаваться минутной слабости, когда все впереди: и утоленная жажда мести, и прекрасная работа, и слава… Вылей!

Перси сел на кровати, послушно взял в руки стакан. Это было что-то освежающее, вкусом слегка напоминающее любимый Адамом Майной «Китовый тоник», но в то же время совсем незнакомое.

— Ты его хорошо знаешь? — ласково спросила Мишель.

— Это Петр-Амая, сын чукотско-эскимосского литератора Ивана Теина, мэра Уэлена. Петр-Амая представляет с советской стороны редакционную коллегию книги о строительстве Интерконтинентального моста и практически является ее главным редактором… Это из-за него Френсис ушла от меня.

Видимо, выпитое уже начало действовать, и поэтому Перси говорил спокойно.

— Это существенно, — задумчиво произнесла Мишель. — Может быть, он заинтересуется твоими рисунками?

— Даже если он предложит миллион, я ему их не отдам!

— И правильно сделаешь, — ласково улыбнулась Мишель. — Кстати, вот контракт. Я его проверила и нашла вполне приемлемым.

Мишель вытащила из сумочки сложенный вдвое чуть желтоватый, дорогого сорта бумаги листок с убористым текстом и положила перед Перси.

— И кто же все-таки этот Роберт Люсин? — осторожно осведомился Перси. — Все так быстро происходит, что у меня голова кругом идет.

— Люсин — человек слова и дела, — спокойно ответила Мишель. — На него всегда можно положиться. Если ты ему понравился, он многое может для тебя сделать. Но самое главное — он представляет очень могущественные международные силы, скажу даже — более могущественные, чем иные отдельно взятые государства. Они выступают против коммунизма и распространения коммунистических идей… Они против таких международных акций, как строительство Интерконтинентального моста, — словом, они против всего того, против чего и ты, Перси.

— Неужто бог услышал мои молитвы? — с тихим изумлением произнес Перси.

— Бог не бог, — деловито сказала Мишель, — но это то, что именно тебе нужно. Поверь мне.

— Я верю, — ответил Перси, чувствуя удивительное просветление и спокойствие.

— А теперь можем посмотреть контракт, — предложила Мишель.

Пока Перси читал пункт за пунктом условия договора, Мишель критически оглядывала дешевый номер, который занимал Перси, пожалуй, даже слишком дешевый.

Договор возводил Перси Мылрока, жителя острова Кинг-Айленд, уроженца Иналика, в ранг специального художника-корреспондента газеты «Тихоокеанский вестник». Газета оплачивала все его транспортные и гостиничные расходы по первому классу, а также выделяла довольно значительный оклад сроком на два года. Кроме того, каждая публикация рисунков в газете отдельно оплачивалась по самым высшим расценкам.

— Прекрасные условия, — пробормотал Перси. — Вот только справлюсь ли я?

— Должна сказать, что, с точки зрения права, договор безупречен, поверь мне как юристу, — заверила Мишель. — А о твоих способностях убедительнейшим образом свидетельствует твой альбом. Роберт сказал, что готовых рисунков хватит на первых два-три месяца… Послушай, Перси, тебе надо сменить номер.

— Но я еще не подписал контракт.

— Подписать-то его одна секунда. Действие его начнется с того момента, как под документом появится подпись… Ну, смелей!

Перси взял электронную авторучку, чернила которой никогда не выцветали, и вдруг сказал:

— Страшно!

В ответ он услышал громкий смех. Мишель смеялась так, что на ее зеленых глазах выступили слезы.

Перси тоже начал смеяться.

В самом деле, что тут такого страшного?

— Послушай, Перси, ведь тебе даже не придется расставаться с твоим альбомом, — объяснила Мишель. — Рисунки будут передаваться по телесвязи в цвете, с точностью до самого слабого штриха или оттенка.

Перси взял ручку и поставил свою подпись.

Мишель осторожно взяла документ, словно он сразу обрел особую ценность, запечатлев на себе имя Перси Мылрока-младшего, и положила в сумочку.

— Есть у меня идея, о которой я даже Роберту Люсину не говорила…

Перси вопросительно посмотрел на Мишель.

— Ты потом можешь издать этот альбом отдельной книгой, — сказала Мишель. — Но это в будущем. А пока тебе надо поменять номер и распорядиться, чтобы вечером накрыли стол для торжественного ужина. Вот, Роберт велел передать.

— Это что такое?

Квадратная пластинка из легкого металла с вытисненными на ней цифрами и какими-то таинственными символами казалась талисманом.

— Это кредитная карточка для оплаты всех твоих расходов, — пояснила Мишель.

Переселяясь в просторный двухкомнатный номер, один из лучших в гостинице «Савой», Перси уже чувствовал себя другим человеком и даже дерзко мечтал о том, что придет время, и он будет жить в «Хилтоне», стоящем на берегу реки Танана, у подножия Университетского холма.

 

Глава пятая

Петр-Амая долго не мог опомниться от неожиданной встречи с Перси. Сначала он решил, что это другой человек и ему просто померещилось: в гостинице «Савой» жили главным образом эскимосы. Но взгляд, ненавистью горящие глаза живо воскресили ему последнюю встречу на острове Малый Диомид.

Закончив завтрак, Петр-Амая поднялся к себе, принял ледяной душ, чтобы успокоиться. Не исключено, что Перси Мылрок приехал в Фербенкс, чтобы увидеться с ним. Чтобы окончательно расквитаться. Петр-Амая не считал себя трусом, но от этих мыслей стало не по себе. Идя к стоянке автомашин, чтобы поехать к доктору Кристоферу Ноблесу, он невольно озирался вокруг.

Старый профессор жил на северном склоне Университетского холма. Сверившись по карте, Петр-Амая повел машину на главную улицу города, проехал мимо торгового центра, представляющего собой длинный ряд одноэтажных зданий со стоянкой для автомашин, пересек по мосту реку Танану и выбрался на шоссе. По уэленским меркам здесь уже было настоящее лето: цвели цветы, зеленые листья покрывали деревья, воздух был теплый и мягкий, с обилием незнакомых запахов, к которым Петр-Амая как настоящий северянин был особенно чувствителен.

За зелеными деревьями, высокими кустарниками прятались дома. Разнообразно окрашенные, высокие и низкие, они хорошо вписывались в пейзаж, являясь как бы частью этой мирной, расцветающей природы. Петр-Амая ехал и думал о том, как, должно быть, хорошо и спокойно жить здесь. Поселиться бы в одном из этих домиков. Но только на некоторое время. Однажды он уже пробовал жить среди такой же пышной природы. Когда-то, вместе с женой и дочерью. И дом был не хуже вот этих полускрытых за зелеными оградами покойных жилищ, полных теплого солнечного света, зеленых бликов, аромата цветов. Сначала было приятно. Петр-Амая чувствовал себя расслабленным, как будто растопленным избыточным солнечным светом. Каждое утро уходил он на озеро и сидел там до завтрака, ожидая солнечный восход над лесом… Потом затосковал по открытому пространству, широкому небу, ничем не закрытому горизонту. У озера он дышал свободно, легко, но стоило ему вернуться в дом, как начинал чувствовать стесненность в груди, словно кто-то положил на него невидимый груз. По ночам, просыпаясь в тишине, он вспоминал Уэлен, шелест крыльев пролетающих над старым селением птичьих стай. Он представлял себе берег, еще не ушедшие обломки льдин, стаи куличков, белых чаек и степенных бакланов на уэленской лагуне. И хлопоты на рассвете, когда охотники собирались в море, громкий скрип гальки под ногами несущих кожаную байдару… Наташа, наоборот, страдала от холода, вечно пасмурного неба над Беринговым проливом, зимних ураганных ветров. Она утверждала, что ей не хватает кислорода. В Уэлене она часто болела, иногда неделями не выходила из дома… Это была одна из причин, приведших к разрыву с женой.

Петр-Амая едва не проскочил поворот.

Деревья вплотную подступали к дому доктора Кристофера Ноблеса, к широким окнам, затеняя их. Ворота бесшумно раскрылись, пропуская машину во двор.

Кристофер Ноблес стоял на крыльце в простой белой рубашке, в полотняных брюках, на ногах — соломенные плетеные сандалии. Легкий ветерок пушил редкие седые волосы. Невольно вспомнилось описание внешности Кристофера Ноблеса в старой книге Евгения Таю: «Крис весь зарос густыми вьющимися волосами: и борода, и густая шевелюра на голове, усы — все было обильно, чрезмерно, но как-то удивительно шло этому веселому, жизнерадостному человеку…»

Старик был очень худ. Долгое пребывание на сквозняках истории отразилось на его облике. Внешность старого Кристофера Ноблеса напоминала изношенную до крайности когда-то дорогую одежду, несмотря на то что к ней, по всей видимости, относились с величайшей заботливостью, холили, нежили и берегли, как могли.

Но время неумолимо, безжалостно к телесной оболочке, а душе рано или поздно приходится покидать ее.

Однако в глазах старого ученого ярко светилась мысль, горел огонек интереса к жизни, да и голос, несмотря на дребезжание, был ясен.

— Дорогой Петр-Амая! Я чрезвычайно рад вас видеть и приветствовать в моем аляскинском доме!

Он обнял гостя, и Петру-Амае показалось на мгновение, что его обнимает скелет.

Кристофер Ноблес расспросил о знакомых на Чукотке, справился о здоровье коллег-ученых.

— Ну, а как ваш отец, Иван Теин?. Надеюсь, он не окончательно ушел в административную деятельность?

— По-моему, он что-то пишет, — осторожно сообщил Петр-Амая.

— Это хорошо, — с удовлетворением произнес Кристофер Ноблес и по-стариковски потер сухие руки. — Надеюсь успеть прочитать его новый роман.

Посередине большой гостиной, в большом камине, к удивлению Петра-Амаи, жарко пылали дрова.

— Что-то прохладно сегодня, — зябко поежился хозяин. — А потом, как это прекрасно — беседовать с гостем у живого огня!

Все стены большой гостиной занимали книжные полки, между ними виднелся экран очень дорогого голографического телевизора. В простенке висела мастерски сделанная копия известной картины Хуана Миро «Ферма». В конце прошлого века оригинал картины находился в нью-йоркской квартире писателя Эрнеста Хемингуэя, купившего ее у художника в годы голодной парижской молодости.

На низком столике из цельного среза гигантской секвойи были разложены газетные вырезки, журналы, фотографии, большие и малые магнито- и видеокассеты.

— С большим интересом слежу за ходом строительства Интерконтинентального моста и свой день начинаю с того, что знакомлюсь с последними новостями с Берингова пролива. В мире, пожалуй, не осталось ни одного информационного органа, который в том или ином виде не проявил интереса к величайшей стройке века. Даже «Тихоокеанский вестник», обычно собирающий всяческую грязь со всего света, поместил вполне объективную статью некоего Роберта Люсина.

Петр-Амая с любопытством взял вырезку. Он слышал об этой газете как о редком, но живучем феномене. В ней часто публиковались давно забытые истории распрей и споров в бассейне Тихого океана.

— А Люсин русский, что ли? — спросил Петр-Амая.

— Типичный тихоокеанец, — ответил Кристофер Ноблес. — В его крови — все народы и все племена той части планеты…

Петр-Амая быстро пробежал глазами статью, в которой говорилось о «моральной травме», нанесенной жителям острова Малый Диомид в связи с утратой ими родины.

Из боковой двери появилась женщина и поставила чашки с кофе на стол.

— Что же, начнем беседу, — сказал Кристофер Ноблес, приглашая к столу гостя.

Петр-Амая обстоятельно рассказал о работе над книгой, сообщил о том, что ЮНЕСКО берется издать эту книгу в переводе на крупнейшие языки мира.

— Материала у меня столько, что хватит не на одну книгу, — продолжал Петр-Амая. — Историческую часть я хочу расположить так, чтобы она служила центральной мысли, как бы иллюстрировала мечту человечества о вечном мире и вечной дружбе. И вот, если взять эту идею за центральную, тогда и само нынешнее строительство моста обретет черты материализованной мечты людей…

— Восхитительно! — воскликнул Кристофер Ноблес. — Продолжайте!

— Ну вот, собственно, и все, — смущенно произнес Петр-Амая. — И хорошо бы ко всем остальным материалам добавить ваши заметки о давней поездке в Москву, о вашем участии в Женевской встрече, о беседах и встречах с Евгением Таю.

Кристофер Ноблес обратил взор на пылающие дрова. Он снова был захвачен воспоминаниями о давних событиях, о тех далеких днях, когда мечта о мирном и спокойном существовании человечества была весьма проблематичной. Скептиков насчитывалось гораздо больше, чем оптимистов, и даже писатели часто рисовали в мрачнейших красках будущие апокалипсические войны, разрушительнейшие атомные взрывы, отбрасывали жалкие остатки людей далеко назад, в каменный век. В поисках лучшей жизни литераторы отправляли землян на другие планеты, подальше от порабощенного и отягощенного накопленным оружием человечества. Но даже и тогда и среди политических деятелей многих стран, и среди ученых, равно как советских, так и американских, находились люди, понимавшие, что у людей Земли нет другого пути, как найти способ жить в мире. И первым шагом для этого было разоружение, избавление от страха.

— В моих архивах остались заметки тех лет, — после долгого молчания заговорил Кристофер Ноблес. — Я сегодня же закажу копии и передам вам. Я бы ничего не хотел менять в них. Пусть читатель будущей книги почувствует всю тревожность настроений тех лет. Это полезно.

В комнате было тихо.

Петр-Амая еще раз огляделся и заметил:

— Хороший дом.

Старик встрепенулся, улыбнулся.

— Собственно, это не мой дом. Мой дом в штате Мэриленд, поблизости от Вашингтона, в местечке, которое называется Бесезда. А этот я нанял на время. Говорят, раньше он принадлежал известному лингвисту, знатоку индейских и эскимосских наречий, профессору Аляскинского университета Майклу Гопкинсу. Он впервые составил сравнительную грамматику всех эскимосских наречий от Уэлькаля и Ново-Чаплина на азиатском берегу до восточных окраин Гренландии.

Имя Майкла Гопкинса хорошо было известно и советским ученым, и Петр-Амая еще с большим интересом начал осматривать дом. Напротив Миро, на другой, глухой стене, над низкими книжными полками висела картина, показавшаяся поначалу не очень интересной. То ли это была неумелая копия космического снимка, то ли просто упражнения в передаче серебристо-голубых оттенков с черными глубокими прожилками, с тенями, отбрасываемыми каменными нагромождениями. Однако, вглядевшись, Петр-Амая вдруг почувствовал внутреннее волнение. Он подошел поближе и встал чуть сбоку, чтобы свет от окна не падал прямо на полотно. Впечатление было сильное: казалось, сам зритель волшебством переносится на полотно и весь этот странный, безжизненный пейзаж окружает его, вырастая до реальных размеров. Петр-Амая даже заподозрил скрытый механизм, создающий такую иллюзию. Если и имелось такое устройство, то оно спрятано так искусно, что было невозможно его обнаружить. Внизу виднелась подпись: эскимосское имя «Аяхак» и название — «Обратная Сторона Луны».

— О, это знаменитая картина! — Петр-Амая услышал голос старого ученого за своей спиной. — В свое время она наделала шуму! А создана она художником-самоучкой с мыса Барроу в конце сороковых годов прошлого столетия, когда даже самые смелые умы проектировали космические путешествия не ранее чем на третье тысячелетие. Аяхак нарисовал ее и повесил у себя в хижине. Он рисовал много: его произведения вы можете найти даже в нью-йоркских музеях. Запустили первые спутники, Гагарин полетел в космос, а люди, окружавшие Аяхака и знавшие картину, оставались безразличны к ней. До тех пор, пока советская автоматическая станция не сфотографировала обратную сторону Луны. Все крупные газеты напечатали переданную из космоса картинку. И тогда кому-то из окружения Аяхака пришло в голову сравнить действительный лунный пейзаж с тем, что нарисовал эскимосский художник на своей картине. Сходство было поразительным! Об этом пронюхали журналисты. Десятки представителей из самых различных агентств прилетели на мыс Барроу. Но оказавшийся ранее в Барроу Майкл Гопкинс опередил всех и приобрел картину. Лучшие журналы напечатали репродукцию, музеи предлагали бешеные деньги за нее. Начались догадки о личности художника. Сначала объявили его пришельцем с другой планеты, а потом возникли, правда осторожные, предположения: а не является ли вообще весь эскимосский народ посланцем далеких миров, заброшенным с какими-то невыясненными целями на планету Земля в доисторические времена? Именно это переполнило чашу терпения Аяхака, и он объявил, что покажет обратную сторону Луны всем желающим. Барроу такого не переживал никогда! Разве только когда была открыта нефть. Крупнейшие телевизионные компании мира послали целые команды. Что же касается журналистов и фотографов, вооруженных самыми новейшими аппаратами, то их не знали, куда и селить. Они платили большие деньги за право расстелить свой спальный мешок в самой бедной хижине. И вот настала торжественная минута. В час, когда полная Луна достигла своей высшей точки над горизонтом, Аяхак повел людей на окраину поселка, встал на небольшое возвышение и, широко разведя руки, сказал: «Вот этот пейзаж я и нарисовал, назвав его обратной стороной Луны, ибо предполагал, по своей глупости, что это лунная поверхность отражается на белом снегу». И вправду, те, кто догадался взять репродукцию картины, не могли не отметить, что изображен именно этот пейзаж. Ярости журналистов не было предела. Они едва не разорвали в клочья бедного эскимоса. Иные даже попытались начать судебное преследование Аяхака, но, одумавшись, отступили: что возьмешь с бедного морского охотника, изредка баловавшегося кистью?.. Звезда Аяхака так же стремительно закатилась, как и вознеслась. Он умер в безвестности, хотя, судя по одной этой картине, он был незаурядным художником.

— Да это же настоящий большой талант! — воскликнул Петр-Амая. — Как могли его забыть?

— Дорогой Петр-Амая, — снисходительным тоном отозвался Кристофер Ноблес. — В нашей стране многое Диктуется совсем другими соображениями, чем правильное отношение к настоящему таланту. Часто поддерживаются посредственные вещи, если они не затрагивают основ и привилегий имущих. А что касается эскимосского искусства, культуры, то, когда начинаешь их пристально изучать, просто поражаешься тому, сколько по-настоящему бесценных и воистину талантливых произведений было намеренно предано забвению!

— Но почему? Какая причина? — недоумевал Петр-Амая.

— В то время, когда нехватка источников энергии буквально схватила за горло нашу экономику, вторглась в нашу жизнь, когда стало ясно, что надеяться на арабскую нефть может только сумасшедший, взоры обратились на Север, в Арктику. И чтобы можно было безнаказанно хозяйничать на землях, исконно принадлежащих людям, завоевавшим Север и обжившим его во славу Человека, надо было создать впечатление, что аборигены Арктики находятся на такой низкой ступени развития, что без опеки белого человека они не могут жить. И новоявленные опекуны в один голос завопили: да как они могли дожить до конца двадцатого века без внимания добрых и заботливых администраторов, учителей, экономистов, политических деятелей?

Кристофер Ноблес говорил с волнением, видно было, что это у него наболело, глубоко пережито и продумано.

— Источники информации, кино и телевидение изображали арктического аборигена таким образом, что якобы ему буквально и шагу не сделать, не опираясь на твердую, надежную руку белого человека… Трудно было не замечать того, что сделал человек Арктики в искусстве и литературе. Но даже полупризнание делалось так, что произведения северян относили к особому разряду, как бы отсекая их от общечеловеческого художественного процесса. Бесспорны художественные достоинства, своеобразие, но… Как будто это стоит в стороне от главной дороги, интересно только узкому кругу специалистов и так далее… Грустно мне это вам говорить, дорогой мой Петр-Амая, и тем не менее это продолжается до сих пор.

Петр-Амая невольно обернулся и взглянул на картину Хуана Миро. Разумеется, она написана мастерски, но такого удивительного впечатления, такого пленения собой не производила, как картина Аяхака. А может быть, это оттого, что мир испанского художника далек от мира Петра-Амаи?

— Если бы вам пришлось делать выбор между картинами Миро и Аяхака, какую бы вы предпочли? — неожиданно спросил Петр-Амая.

— Подлинные произведения искусства, — со снисходительной улыбкой ответил Кристофер Ноблес, — не делятся на худшие и лучшие.

— Извините…

— Однако, — продолжал старый профессор, — я бы отдал предпочтение картине Аяхака… Не знаю, сумею ли я объяснить вам почему. Дело в том, что на картине Миро видно усилие, с которым он пытался создать тайну, без чего подлинного искусства не бывает… А вот Аяхак, наоборот, как ни пытался облечь в обыденность тайну искусства, это ему не удалось. И я думаю, что его шутка с показом лунного пейзажа за порогом собственной хижины была всего лишь способом отделаться от назойливых журналистов и уберечь свое творчество от пристального внимания, ограничивавшего искусство, свободу художественного мышления.

Вернувшись в гостиницу, Петр-Амая тут же связался с хозяевами дома и картины и договорился с ними о репродукции, объяснив, для чего это нужно.

Предстояло еще несколько дней работы в библиотеке и в архиве Аляскинского университета. От гостиницы «Савой» путь был неблизкий, но по старой своей привычке ходить пешком Петр-Амая вставал пораньше и отправлялся в долгий путь по главной улице Фербенкса, через мост над рекой Танана к Университетскому холму.

Библиотечные служители встречали Петра-Амаю уже с приготовленными картонными коробками архивных материалов, папками, старинными альбомами. Петр-Амая изучил фонд братьев Ломен, в начале прошлого века занимавшихся разведением оленей на Аляске. Они были тесно связаны с Чукоткой, часто бывали на родине Петра-Амаи, и их фотографическая коллекция представляла собой собрание удивительнейших и богатейших свидетельств о давней Чукотке, ее облике, ее жителях — охотниках, оленеводах, царских чиновниках в смешных одеяниях, с украшениями на плечах, называемыми погонами, с длинными ножами в чехлах, пристегнутыми к поясному ремню. Некоторые фотографии изображали сцены меновой торговли, перевозку оленей на кораблях. В то время только начиналась эра моторных судов, и многие корабли еще были оснащены парусами. Странно смотреть на них — предшественников современного огромного парусного флота, управляемого электроникой.

Целый альбом был посвящен встрече Руаля Амундсена после завершения им сквозного плавания по Северному морскому пути. Дамы в длинных черных платьях, с цветами на шляпах и сам носатый, загоревший под холодными полярными ветрами знаменитый норвежский путешественник… В студенческие годы Петр-Амая совершил туристскую поездку в Норвегию и на окраине Осло, рядом с Морским музеем, с удивлением и восхищением рассматривал крохотное, если не сказать утлое суденышко «Йоа», на котором Амундсен проплыл Северо-Западным проходом, через лабиринт островов Канадского архипелага. Путешествие вдоль северных берегов Азии совершалось на другом корабле — «Мод», — который, к сожалению, не сохранился.

Богатства архива и библиотеки Аляскинского университета поражали. Здесь же хранились книги с автографами земляка Петра-Амаи — Евгения Таю. Они были изданы в разное время в разных городах — в Москве, в Ленинграде, Магадане, Нью-Йорке, в Париже. Несколько книг было и на чукотском языке.

Петр-Амая, увлеченный работой, не замечал времени, иногда пропуская обед. Некоторые тексты и фотографии, нужные для книги, он тут же отдавал переснимать.

Однажды служитель, подвозящий на тележке материалы, тихо сказал:

— Вас спрашивают.

Это была молоденькая девушка с черными, гладко причесанными волосами и с белым, бледным лицом.

— Мэри Гопкинс, — представилась она. — Мне передали, что вы заинтересовались картиной Аяхака «Обратная сторона Луны».

— Да. Мне хотелось бы иметь хорошую репродукцию для книги «Великий мост», — пояснил Петр-Амая, вглядываясь в лицо девушки.

— Наша семья считает для себя великой честью оказать вам такую услугу.

— Спасибо, — поблагодарил Петр-Амая.

Чтобы не мешать другим, они перешли в примыкающее к читальному залу небольшое помещение с кофейным автоматом.

Усевшись в кресло, девушка взволнованно продолжала:

— Мои родные, отец Айзек Гопкинс и бабушка Софья, хотели бы также передать вам письма Евгения Таю.

— Письма Евгения Таю?!

Петр-Амая знал, что Евгений Таю и Майкл Гопкинс переписывались почти два десятилетия. Много раз он мечтал увидеть эту переписку.

— Я думаю, что они представят интерес для вас.

— Не только для меня! — воскликнул Петр-Амая.

Еще не веря неслыханной удаче и стараясь не упустить случая, он тут же предложил:

— Давайте сразу же поедем за письмами!

Мэри улыбнулась и нерешительно ответила:

— Можно, конечно… Но мой отец хотел это сделать в торжественной обстановке и приглашает вас отобедать у нас дома сегодня вечером.

— С величайшим удовольствием! — заверил Петр-Амая.

Он уже не мог ничем другим заниматься и едва дождался вечера.

Сначала он бесцельно бродил по городу, заходил в лавки, книжные магазины. Садился в машину и бездумно ехал, пока не оказывался где-нибудь за городом, возле незнакомой речки или озера, и оттуда поспешно возвращался, опасаясь случайной задержки, которая могла бы помешать ему получить драгоценные письма.

Наконец он решил, что лучше всего дожидаться назначенного часа у себя в гостинице.

Он принял холодный душ и, чтобы занять себя, стал рассматривать материалы, полученные для книги. Поездка в Фербенкс оказалась плодотворной. А если к тому же удастся получить письма Евгения Таю, то лишь для одного этого стоило сюда приехать!

Петр-Амая посматривал на часы и торопил время.

Наконец, приблизительно в половине шестого вечера, Петр-Амая еще раз принял душ, надел чистую рубашку и спустился вниз.

В вестибюле его уже ждала Мэри Гопкинс.

— Если разрешите, я вас повезу, — предложила она.

— Но я не хотел бы вас затруднять на обратном пути.

— Мне будет приятно оказать услугу земляку Евгения Таю, друга моего деда, — с улыбкой сказала Мэри.

В дверях они почти столкнулись с парой. Петр-Амая сразу узнал Перси Мылрока, но подругу его видел впервые — белокурая, тоненькая, стройная, она походила на статуэтку, хотя ее лицо лучилось живой улыб: кой. Перси был занят разговором с ней и не заметил Петра-Амаю.

Мэри Гопкинс повела машину новой, незнакомой дорогой.

— Тот дом, в котором вы побывали в гостях у Кристофера Ноблеса, — рассказывала Мэри, — принадлежал моему деду до конца прошлого века. В тот год, когда он впервые встретился с Евгением Таю, случилось страшное несчастье: дед катался на лыжах с дочкой, которой уже было восемь лет, вон там, на другой стороне шоссе, в лесочке. На обратном пути девочка замешкалась, и тут из-за поворота на полном ходу выскочила большая грузовая машина. Шофер уже ничего не мог поделать. Девочка умерла мгновенно. Дед страшно переживал, и даже были опасения, что он может потерять разум. Но слава богу, все обошлось. Родился мой отец — Айзек, но память о погибшей любимой дочери жила всегда, особенно в старом доме. Тогда моя бабушка Джейн решила построить другой дом. Вот туда мы и едем. Старый дом остался во владении нашей семьи, и он, слава богу, не пустует; приезжие профессора живут в нем.

Дом Гопкинсов по своему возрасту приближался к веку, но, видно, построен основательно и прочно. Большой сад благоухал цветами, и перед огромными, доходящими до земли окнами летней гостиной-веранды ярко зеленел травяной газон, пересеченный выложенной яркими керамическими плитками дорожкой, ведущей от асфальтированного проезда. Створки окна-двери были гостеприимно распахнуты.

В гостиной-веранде было полно народу, и на Петра-Амаю сразу же обрушилось обилие разнообразнейших лиц. Благодаря отличной памяти он к концу церемонии знакомства уже держал в голове полтора десятка имен, прилагаемых к ним определений и даже мысленно успел разделить их на несколько категорий. В основном, это были университетские профессора, представители деловых кругов индейской корпорации «Дойон лимитед», несколько студентов. Знакомым был лишь Кристофер Ноблес, уютно сидящий у ярко пылающего камина. В ярангах старого Уэлена в летние теплые дни горит костер, но лишь для того, чтобы согреть на нем еду. А тут во всепожирающем огне сгорали прекрасные березовые поленья. Петр-Амая знал; такое могли позволить себе лишь состоятельные люди.

Хозяин, высокий подтянутый господин неопределенного возраста повел показывать дом. Собственно, демонстрировался не дом, а внушительная коллекция разных эскимосских реалий; от женского ножа-улыка, каменных жирников, изделий из моржовой кости, украшений, наконечников гарпунов и целых, уже оснащенных орудий морского промысла до скульптуры в натуральную величину эскимосского охотника, одетого во все зимнее. Лицо его, по замыслу создателя этого экспоната, должно было отражать типичные черты арктического жителя. Он удивительно походил на Сашу Вулькына. Такой же муляж Петр-Амая видел в Париже, в музее имени Жана Маллори, известного этнолога прошлого века. Тогда он поспорил с хранителем музея, доказывая, что нехорошо и оскорбительно для живых народов выставлять их подобие на всеобщее обозрение. Петр-Амая даже пригрозил выставить в Анадырском музее фигуру белого человека, одетого так, как они одевались в начале прошлого века.

Обитатели дома не только бережно хранили, но и пополняли коллекцию, собранную неустанными трудами Майкла Гопкинса. Она могла составить целый отдел какого-нибудь крупного музея.

Понимая, что все это нужно, и наука тут занимает главенствующее место, Петр-Амая тем не менее каждый раз, посещая этнографические музеи, обозревая выставки, знакомясь с коллекциями арктических культур, испытывал какое-то неловкое чувство, почти унижение, скрытую обиду — и все это грустным облачком ложилось на душу.

У противоположной от стеклянной стены на столах была расставлена еда, на отдельном столике сверкали разноцветные бутылки с напитками.

— Я хотел устроить угощение на манер эскимосско-индейского потлача, — с затаенной гордостью сообщил хозяин.

Однако кушанья, выставленные в доме Гопкинсов, были выдержаны в духе последних рекомендаций научного питания. У каждого блюда белела бумажка с указанием калорийности, содержания витаминов и микроэлементов. Петр-Амая с затаенной радостью подумал, что до такого еще не дошло в арктических районах, и его земляки по возможности обходились тем набором естественных продуктов, которые могла предложить им окружающая природа.

Поначалу гости, занятые едой, обменивались лишь короткими репликами, замечаниями. Мэри поднесла тарелку Кристоферу Ноблесу.

Старик на вид был совсем плох, и, движимый состраданием и сочувствием, Петр-Амая подошел к нему.

— Да и огонь тоже останется, хотя… и он тоже умирает, — услышал Петр-Амая сказанное стариком как бы про себя.

Он не знал, как на это реагировать.

— Вернувшись в Вашингтон, я вынужден буду поселиться в Доме прощания, — грустно произнес Кристофер Ноблес. — Боюсь, что мне не доведется увидеть Книгу. Врачи обещали мне лишь несколько месяцев жизни…

По всей видимости, душевный подъем, начавшийся в прошлом году, когда весть о строительстве моста всколыхнула весь мир, был последним в долгой жизни Кристофера Ноблеса…

Петр-Амая хотел было запротестовать, произнести слова утешения, подбодрить, но язык не поворачивался; вид у старика был уже нездешний. Дома прощания появились в Америке в начале восьмидесятых годов прошлого столетия и первое время предназначались для безнадежно больных раком. Чаще всего туда переселялись еще относительно молодые люди, которые коротали последние дни в полном сознании своего неизбежного ухода из жизни. Знакомясь с периодикой того времени, Петр-Амая с интересом читал многочисленные статьи за и против этого нововведения. Одни считали, что это правильно, гуманно и научно. Другие же спрашивали: как можно отнимать у человека надежду? Как можно заранее хоронить еще живого человека? А если завтра, а быть может, даже в этот час или минутой позже раздастся ликующий возглас: открыто средство продления человеческой жизни! Открыта дорога к бессмертию! Мистер Ноблес, скиньте вашу изношенную телесную оболочку и выберите то, что вам подходит по душе, чтобы продолжить дальше вашу жизнь!

— Дамы и господа!

Все повернулись к хозяину дома.

На столике, на котором обычно развозили напитки для гостей, лежало несколько увесистых пакетов и папок.

— Мне доставляет громадное удовольствие передать мистеру Петру-Амае Теину, главному редактору книги о строительстве Интерконтинентального моста, некоторые архивные материалы, хранящиеся в нашей семье и собранные нашим незабвенным предком, прекрасным ученым и человеком Майклом Гопкинсом. Я хочу вам напомнить некоторые вехи из жизни этого замечательного человека. Родители Майкла Гопкинса — преподаватели древнееврейского языка Берлинского университета — были вынуждены бежать из этой страны в те годы, когда власть в Германии захватил Адольф Гитлер, ввергший затем мир в пучину второй мировой войны. Мальчику было около десяти лет, когда бежавшая из нацистской Германии семья обосновалась в Сиэттле. Здесь Майкл Гопкинс поступил в университет Джорджа Вашингтона и блестяще закончил его, специализируясь на скандинавских языках, в частности на исландском. Это был выдающийся лингвист своего времени. Несколько лет он совершенствовал свои знания в университетах уже послевоенной Германии, в Исландии. Возвратившись в Соединенные Штаты Америки, тогда еще молодой Майкл Гопкинс принял предложение Аляскинского университета и возглавил только что созданный центр по изучению местных языков Аляски. Он изучил главнейшие языки местных жителей штата, составил их грамматическое описание, опубликовал карту распространения языков коренных жителей Аляски. Другому этой работы и этой научной славы хватило бы на всю жизнь. Но Майкл Гопкинс продолжает работать, он обращается к языкам арктических народов Аляски и северной Азии. В те годы создаются письменные системы для эскимосского языка. Майкл Гопкинс широко использует опыт советской науки, представители которой создали письменность для более чем двадцати малых народов Севера еще на самой заре установления Советской власти. Таким образом, Майкл Гопкинс стоял у опор того невидимого культурного и исторического моста, который в наши дни завершается возведением Интерконтинентального моста двумя нашими дружественными странами. Майклу Гопкинсу принадлежат следующие слова: «Если так уж случилось исторически и географически, что наши обе великие страны соприкасаются только в районе Берингова пролива, то было бы прекрасно, если бы климат взаимоотношений, установившийся в этом районе на протяжении тысячелетий, оказывал благотворное влияние на климат отношений между нашими великими странами».

Оратор обвел взглядом гостей.

— Настало время, о котором мечтал Майкл Гопкинс. Климат Берингова пролива, сотрудничество в этом районе — вот символ наших взаимоотношений!

Послышались негромкие, но довольно дружные аплодисменты.

— В знак этого доброго времени позвольте передать мистеру Петру-Амае Теину коллекцию по культурам эскимосов и чукчей Советского Союза, а также письма писателя Евгения Таю к Майклу Гопкинсу. И, наконец, мне бы хотелось передать вам, мистер Петр-Амая Теин, репродукцию картины художника Аяхака «Обратная сторона Луны» с правом публикации в книге о строительстве Интерконтинентального моста!

Петр-Амая слушал и не мог отвязаться от мысли: что же на самом деле чувствуют эти люди, представители другого народа, другой расы, другой культуры, изучая, анализируя, постигая внутренний мир арктического человека? Проникают ли они на самом деле в сокровенные глубины сознания северянина, чувствуют ли они так же, как чувствует он, Петр-Амая? Да, среди них есть немало и впрямь знающих людей, крупнейших специалистов. Но может ли хоть один из них вдруг ни с того ни с сего затосковать по запаху дыма в яранге, по галечному берегу старого Уэлена, звукам птичьего базара и даже шороху льдин? Они тоскуют по другим вещам: по густому зеленому лесу, шуму листвы, по теплому ветру с полей. Да, они изучают культуру, историю, языки народов Арктики для науки… Что дала и дает наука о северянах, накопившая колоссальный объем знаний, скрупулезных сведений о самых незначительных оттенках жизни арктического охотника, ему самому, этому жителю пустынных и холодных пространств?.. И все же не будь Майкла Гопкинса, не было бы вот этого ценнейшего наследия, уместившегося в нескольких папках, лежащих на столике для напитков.

По наступившей выжидательной тишине Петр-Амая понял, что наступил момент, когда ему надо держать ответную речь.

Откашлявшись и зачем-то поправив воротник, хотя он был достаточно свободен, Петр-Амая начал:

— Имя Майкла Гопкинса хорошо знакомо жителям нашего берега точно так же, как эскимосы Аляски чтут и уважают имя простой русской учительницы Екатерины Семеновны Рубцовой. Она из тех прекрасных подвижников науки и просвещения, которые создали письменность для народов, в чьей истории долгое время отсутствовал этот важнейший элемент культуры. Арктические народы всегда отличались открытостью и дружелюбием ко всем другим народам. Правда, иногда эта открытость и доверчивость обходились им дорого. Готовность делиться со всеми, кто приезжал в стойбища и становища, не только кровом и пищей, но и всеми знаниями, добытыми в нелегкой борьбе с природой, сделала возможными впечатляющие успехи полярных экспедиций в начале и середине позапрошлого и прошлого веков. Правда, открытия, принадлежащие по праву народам Арктики, часто беззастенчиво присваивались так называемыми покорителями Севера. И когда наши народы встретили со стороны белого человека подлинную самоотверженность, готовность посвятить жизнь тому, чтобы арктический человек стал вровень с современностью, благодарность наша не имела границ. Такими людьми были многие, и в том числе Майкл Гопкинс. В этих папках лежат письма моего предка — Евгения Таю, человека, который много сделал для улучшения взаимопонимания людей разных рас еще в то время, когда наш мир находился в состоянии неопределенности, когда угроза исчезновения даже не цивилизации, а вообще человечества была реальностью. Большое спасибо вам за щедрость, я сделаю все, что в моих силах, чтобы это наследие послужило нашему общему благу.

Когда Петр-Амая закончил речь, хозяин дома подкатил столик вплотную, давая этим понять, что отныне эти невзрачные, но такие ценные для Петра-Амаи папки принадлежат ему.

Последние минуты торжественной трапезы в доме Майкла Гопкинса Петр-Амая провел в нетерпении: ему хотелось поскорее оказаться у себя в номере и, хотя бы мельком, бегло ознакомиться с содержанием папок.

— Я интересуюсь танцами северных народов, — призналась в машине Мэри Гопкинс. — Несколько раз я бывала в дальних северных селениях. Но вот что интересно: эскимосские танцы взяли очень многое от ритмов прошлого века, эту разорванность, энергичность и полное подчинение жесту…

Петр-Амая слушал вполуха, мечтая о том, что скоро он погрузится в мир взаимоотношений между двумя удивительными людьми недавнего прошлого, которые искренне верили в светлое будущее для людей Берингова пролива.

Несмотря на поздний час, на улице было еще светло: белые ночи пришли в Фербенкс.

Мэри вела машину и продолжала рассказывать об эскимосских танцах.

— Я решила классифицировать их и поняла, что это ведь живая история, живая действительность! Понимаете, как это важно для глубокого понимания и проникновения в душу народа. Женские сидячие групповые танцы — какая это прелесть! Одними движениями рук и верхней части корпуса достигалась удивительная выразительность. Это такие же повествования, как гравюры на моржовых бивнях, это целые рассказы, поэмы в движении!

Петр-Амая начал подозревать, что Мэри рассказывает ему Содержание своей магистерской диссертации. К счастью, гостиница уже была недалеко: машина миновала мост через реку Танану и влилась в поток движения, ведущего к центру города.

Чтобы как-то сгладить свое невнимание, Петр-Амая очень тепло и подчеркнуто дружелюбно попрощался с Мэри.

— Приезжайте к нам в Уэлен на песенно-танцевальный фестиваль Берингова пролива, — пригласил Петр-Амая.

— О, это моя мечта! — воскликнула Мэри. — Я так много слышала об этом знаменитом фестивале. Спасибо за приглашение!

Материалы заняли в номере весь небольшой письменный стол.

Тщательно заперев дверь и вымыв зачем-то руки, Петр-Амая взялся за папки.

Сначала ему попались старые учебники — от первого чукотского букваря «Челгыкалекал» до «Книг для чтения», в которых были помещены первые поэтические опыты Евгения Таю. Много было газетных вырезок, фотографий, фольклорных записей. И вот наконец желанная папка с надписью: «Письма Евгения Таю».

Они были в разных конвертах. Адрес написан уже выцветшими от времени чернилами. Обратные адреса: Ленинград, бухта Провидения, Уэлен, изредка Москва. Письма были аккуратно разложены по времени получения.

Петр-Амая расположил их так, чтобы было удобно брать, разделся и улегся в кровать, включив настольную лампу.

Да, это был другой мир и другое время, но как оно близко по чувствам, по настроениям, по мыслям и мечтам!

Удивительно: хорошо ли это или плохо, но человек в сути своей оставался неизменным и был всегда современником ныне живущим, независимо от того, умер ли он сто лет назад или жил еще в прошлом году. Менялись приметные признаки быта, иногда очень заметно — жилища, облик городов, государства, флаги, гимны, даже научные системы, не говоря уж об идеологиях, а сам человек был одним и тем же! И более всего о его всевременности говорили, как ни странно, письма. Об этом Петр-Амая задумался еще в молодости, когда читал переписку Толстого, Чехова, Чайковского, Бетховена…

Да, в письмах было то, на что надеялся Петр-Амая. И советский писатель, и американский профессор мечтали об одном и том же: о прекрасном будущем для людей.

 

Глава шестая

В зеленоватой пучине, в свете ярких прожекторов трудились промышленные глубоководные роботы, взбаламучивая воду, поднимая пылевидную муть, которая медленно оседала обратно на дно, покрывая красновато-желтоватым налетом донную часть будущей опоры. Вся эта деятельность, с заранее заданным ритмом, движениями механизмов, доставкой материалов, приспособлений, змеиными извивами гибких трубопроводов, толстых кабелей, мерцающих трубчатых светопроводов, происходила в удивительной тишине. И, глядя на экран, Метелица каждый раз не мог отделаться от чувства, что просто-напросто выключили звук или аппарат неисправен. «Вот уж воистину безмолвие. Зеленовато-голубое безмолвие», — подумал он, меняя масштаб обозрения дна, где шел монтаж очередной опоры. Эти сооружения пока не выводились на поверхность, однако на воде, против каждой опоры качался большой ярко-оранжевый буй, видимый издали. Таких буев насчитывалось в проливе уже около десятка, и они уже наглядно отмечали линию будущего моста от мыса Дежнева к острову Ратманова, к Малому Диомиду, скале Фаруэй и дальше к Аляскинскому берегу, чернеющему вдали мысом Принца Уэльского.

Предполагалось первую опору, ту, что ближе к азиатскому берегу, вывести на поверхность к осеннему ледоставу и испытать под напором ледовых полей в течение всей последующей зимы. Остальные опоры планировалось поднять над водой в одно и то же время летом следующего года. Таких темпов строительства Метелица не знал за всю свою долгую жизнь. Это и радовало, и тревожило. Одно дело ледоход на реке, пусть шириной пять километров, другое — напор льда в проливе шириной восемьдесят пять километров. Правда, сами опоры сидели не очень глубоко: в среднем водная толща Берингова пролива не превышала двадцати метров, но все же… Суммарный ледовитый напор пролива составлял внушительную силу и по своей разрушительной мощи мог сравниться с хорошим землетрясением. Кроме того, ледовая обстановка не была равномерной и сильно колебалась по годам. Так же было и с самим течением. Оно не отличалось постоянством.

Известность строительства Интерконтинентального моста достигла, казалось, своей вершины. И на советском, и на американском берегу крупнейшие информационные агентства открыли корреспондентские пункты. К ним каждый день прибавлялись все новые полчища журналистов, телеоператоров, фотографов. Уезжали одни, на их место прибывали другие. Пришлось создать группу, которая только и занималась тем, что принимала журналистов, возила по объектам, знакомила с условиями работы и жизни строителей. Большинство журналистов не ограничивалось строительством Интерконтинентального моста. Им хотелось побывать в чукотских и эскимосских селениях, в оленеводческих стойбищах.

На сегодняшний день была назначена встреча со специальными корреспондентами газеты «Тихоокеанский вестник».

Приближалось назначенное время. Метелица, бросив последний взгляд на многочисленные экраны, медленно поднялся с кресла и натянул опушенную росомашьим мехом нерпичью куртку.

Он сам повел низко над водой одноместный вертостат, пролетев над всеми буями. У самого берега вечный прибой полировал чуть выступающие из воды огромные валуны, удивительно схожие со спинами играющих в студеной воде моржей.

Резко взяв высоту. Метелица заставил подпрыгнуть вертостат на верхний гребень, где стояли служебные здания Администрации строительства Интерконтинентального моста.

Выбравшись из машины, он медленно зашагал к зданию администрации, любуясь открывшимся видом.

В приемной комнате вместе с представителем отдела информации сидели двое. Один из них — незнакомый Метелице человек неопределенной национальности.

Метелица; с удивлением узнал во втором посетителе Перси Мылрока-младшего.

— Перси?

— Позвольте вам представиться: специальный корреспондент газеты, художник Перси Мылрок, а я — специальный корреспондент той же газеты «Тихоокеанский вестник» Роберт Люсин.

— Не знал, что вы стали художником, — несколько растерянно сказал Метелица Перси.

— До недавнего времени мы тоже не предполагали в нем этого таланта, — сказал Роберт Люсин. — Смею вас уверить: Перси настоящий художник, большой талант.

Сняв с себя нерпичью куртку и устроившись в кресле. Метелица спросил:

— Чем могу служить?

— Журналисты прежде всего хотели бы познакомиться лично с вами, — вступил в разговор представитель отдела информации.

— Мы бы просили разрешения зарисовать вас, — снова встрял в разговор Роберт Люсин. — Наша газета, в отличие от других, хочет создать как бы изобразительную летопись строительства моста глазами аборигена здешних мест. Согласитесь, что это необычно и крайне интересно.

— Согласен, — ответил Метелица. — Вот только для позирования у меня нет времени. До самого последнего дня строительства.

Он вежливо улыбнулся Люсину и пытливо посмотрел на странно молчащего Перси Мылрока.

— Этого и не нужно! — воскликнул Роберт Люсин. — Никакой нарочитости, только живая жизнь! Перси лишь просит разрешения несколько дней побыть с вами, сопровождать вас — только и всего. Он постарается не только не мешать вам, но даже не очень попадаться на глаза.

— А что же вы сами ничего не говорите? — Метелица обратился к Перси.

— Извините, — смущенно отозвался Перси. — Мне и вправду хочется порисовать вас. Если, конечно, не помешаю…

Внешне Перси Мылрок выглядел вполне импозантно и даже солидно. Но если пристально вглядеться, можно было в нем заметить что-то пришибленное, затаенно-горестное. Метелица, знавший историю его неудачной женитьбы, почувствовал жалость к молодому человеку.

— Наша газета наделила Перси Мылрока всеми правами полномочного представителя и оплачивает все расходы, как бы велики они ни были.

— Ну что же, — сказал Метелица, — для вас, Перси, так и быть, послужу искусству. Но, правду говоря, я и не знал, что за вами водятся такие таланты.

— Я и сам не подозревал об этом, — простодушно признался Перси.

— Вот как? — удивился Метелица.

— Но это и хорошо! — воскликнул снова Роберт Люсин. — Перси не испорчен рутинной школой. У него собственное видение. Вот поглядите на его рисунки!

Роберт Люсин торопливо выложил перед Метелицей репродукции рисунков. Они были превосходны, и даже самому Перси показались лучше, чем он о них думал.

— И впрямь интересно, — проговорил Метелица, разглядывая рисунки. — И вполне профессионально, как ни странно.

— Перси — прирожденный талант, и честь открытия его принадлежит газете «Тихоокеанский вестник», — торжественно и несколько официально произнес Роберт Люсин.

— Ну что же, — медленно проговорил Метелица. — Связь будем держать через отдел информации, к работе можете приступать в удобное для вас время, хоть с завтрашнего дня.

— Весьма благодарен, — с заметным облегчением проговорил Роберт Люсин, словно он не ожидал такого ответа.

— Со своей стороны я бы посоветовал вам встретиться с художником Яковом Цирценсом, автором художественного очертания Интерконтинентального моста. Ну и наши чукотские художники-косторезы, думаю, вам будут интересны, — так закончил беседу Метелица.

 

Глава седьмая

Этот летний шторм был на редкость яростным, и несколько яранг старого Уэлена оказались в угрожающем состоянии, в том числе и яранга Ивана Теина.

Волны окончательно разрушили бетонную стенку, точнее ее остатки, возведенные лет сто назад для защиты зданий Уэленской косторезной мастерской. Вода залила низину, примыкающую к Маячной сопке, несколько волн перекатилось в лагуну.

Осмотрев поврежденное жилище, Иван Теин спустился к морю и пошел на запад, по направлению к Инчоунскому мысу. Он сначала и не собирался пускаться в это путешествие, но что-то вдруг властно позвало, какой-то внутренний порыв потянул вдоль уреза воды, вдоль утихомирившегося прибоя, лениво закручивающего зеленовато-синюю воду Ледовитого океана. Галька была усеяна выброшенными на берег яркими осколками крабовых панцирей, оборванными клешнями, засыхающими на солнце мелкими рыбешками, склизкими моллюсками, обрывками водорослей всех сортов и видов. По привычке Иван Теин то и дело нагибался, брал морскую траву и жевал, наслаждаясь свежим йодистым вкусом.

Небо совершенно очистилось от облаков, и всем своим существом Иван Теин чувствовал приближение пика короткого арктического лета, той прекрасной поры, когда спокойная и ясная погода стоит недели и природа наслаждается собственной красотой и величием. Человек как бы вбирал в себя ее чистоту и мощь, и в самом деле казалось, что во все уголки тела вливается что-то новое, свежее, сильное. Так бывало после каждой бури — будь это летом или в зимние, сумеречные морозные дни.

Яркое солнце светило на южной стороне, над невидимыми отсюда, с морского берега, дальними хребтами, откуда на остров летели грузовые дирижабли, бесшумно пересекая небо над древним Уэленом.

Иногда между ними мелькали, проносясь низко над землей, юркие вертостаты.

Но Иван Теин не оглядывался назад. Его взор был устремлен вперед, на мыс Инчоун, под скалами которого по осени собиралось моржовое стадо.

Погруженный в размышления, он не заметил, как далеко ушел от старого Уэлена.

Вдали на гальке показалось темное пятно; похоже, что морж вылез на берег. Подойдя ближе, Иван Теин убедился в правильности своей догадки — это был первый из разведчиков, выбирающих место для будущего осеннего лежбища. Чтобы не спугнуть отдыхающего зверя, Иван Теин свернул с берега и поднялся на тундровый пригорок, поросший густой жесткой и острой травой, яркими пятнами голубых незабудок и раскиданными далеко друг от друга цветами радиолы розовой, которую в просторечии называли золотым корнем, а чукчи — юнэв. Недели через три начнется сбор и заготовка на зиму этого удивительного растения. Добавка квашеной зелени юнэва к моржовому или нерпичьему мясу давала арктическому жителю в суровые зимние дни необходимый запас микроэлементов и витаминов.

Морж медленно и лениво поднял голову и снова уронил ее меж своих передних ластов. Впечатление было такое, что зверь смертельно устал и ему нет никакого дела до человека, идущего тундровым верхом по направлению к Инчоунскому мысу. На самом деле чуткий зверь отлично слышал и видел, но пока оснований для беспокойства у него не было — человек был далеко и даже, похоже, уже замедлил шаг и намеревался повернуть обратно.

Но прежде чем пуститься в обратный путь, Иван Теин пересек косу, чтобы не беспокоить моржа-разведчика, и пошел берегом лагуны. Через водную спокойную гладь на южном берегу виднелись дома нового Уэлена. Различались дом-мастерская Сейвутегина, здание сельского Совета и его собственный дом. Они стояли у самого берега, у воды, где покачивались ярко окрашенные лодки. Отсюда хорошо просматривался и мост-макет через старый уэленский ручей. Даже на таком расстоянии он производил внушительное впечатление и впрямь украшал привычный облик Уэлена, внося в него что-то новое, однако отнюдь не противоречащее природному окружению. И Иван Теин мысленно похвалил художника Якова Цирценса.

Иван Теин не спешил. Правда, по времени ему уже пора выходить на связь с конторой Совета, и рука привычно тянулась к выключателю на небольшой черной коробочке, висящей на поясе, рядом с охотничьим ножом, но желание продлить одиночество на берегу лагуны, на этом тундровом просторе было велико. Редко выпадают такие дни, часы, когда можно побыть наедине с самим собой, стараясь отъединиться от мыслей, связывающих тебя с тысячами мелких и больших дел, почувствовать себя частью этой галечной косы, поросшей редкими, но выносливыми растениями, слиться со светом неба, воды, услышать тишину арктической тундры.

Иван Теин увидел небольшой круглый валун с гладкой, словно отполированной поверхностью. Он хорошо нагрелся на солнце, и сидеть на нем было приятно и покойно. Глаза Теина были по-прежнему обращены в сторону Уэлена, над которым, как остов радуги, возвышался мост-макет. На таком расстоянии яранги почти терялись из виду, сливаясь со склоном Маячной сопки.

Сначала показалось, что это игра нагревшегося над косой воздуха, менявшего очертания дальних предметов: пролеты моста-макета как-то странно изогнулись, оторвались от земли вместе с облаком пыли и медленно упали на землю. Только когда до слуха донесся глуховатый рокот и плотная упругая волна спрессованного воздуха ударила в грудь, Иван Теин понял, что случилось несчастье.

Первым в наушниках послышался взволнованный голос Веры Айнау, дежурившей в диспетчерской совхоза:

— Мост взорвался! Взлетел в воздух!

— Слушай меня, Вера! Слушай, Вера! — закричал в микрофон Иван Теин. — Срочно свяжись с Александром Вулькыном и Метелицей!

— А где вы?

— Я на косе, на лагунной стороне… Пусть срочно пришлют вертостат или что-нибудь другое, что окажется под рукой!

Не выключая аппарата связи, Иван Теин побежал, постепенно перейдя на гребень косы, где была твердая почва. Бедная черная коробка связи, казалось, готова была разорваться от хлынувших в ее хрупкое нутро взволнованных голосов.

— Я вылетаю! — услышал Иван Теин голос Метелицы.

Когда вертостат Метелицы показался над морем, Иван Теин успел пробежать не менее двух километров. Он пытался вглядеться в дальний конец косы, но ничего не мог увидеть: словно и не было там никогда моста-макета, и никакие иные искусственные сооружения, кроме древних яранг, не нарушали исконного, природой созданного пейзажа на стыке Уэленской косы и Маячной сопки.

Вертостат, похоже, шел на предельной скорости. Он приземлился метрах в пятидесяти впереди, чтобы не задеть лопастями и уберечь от поднятой пыли и гальки.

Ввалившись внутрь кабины, Иван Теин спросил:

— Что же это может быть?

— Прилетим на место — увидим, — коротко ответил Метелица.

Уже с высоты двухсот метров хорошо было видно, что мост-макет полностью разрушен. Чуть поодаль на земле лежало несколько тел. При их виде у Ивана Теина сжалось сердце.

Выпрыгнув из машины, он побежал вперед. От молчаливой толпы отделился Александр Вулькын.

— Кого убило?

— Жертв нет, — ответил Вулькын. — Несколько роботов повредило.

Только теперь Иван Теин разглядел, что на земле валялись не люди, а промышленные роботы, иные разъединенные мощным взрывом на части.

Из бухты Провидения сообщили: вылетает комиссия для расследования. Просили пока ничего не трогать.

Семен Аникай и Михаил Туккай уже ставили ограждение из тонкой веревки, отмечая границу, за которую не разрешалось приближаться.

Бросив беглый взгляд, Метелица тихо сказал, обращаясь только к Ивану Теину:

— Очень похоже на дело рук человеческих.

— Да что же это такое? Ну кому мешал этот мост-макет?

Если бы мог, Иван Теин закричал бы во весь голос, но он произнес эти слова так тихо, что только Метелица мог услышать. В них было столько горечи, боли и недоумения, что Метелица положил ему руку на плечо и тихо произнес:

— Успокойся.

У разрушенного моста-макета остались лишь двое инженеров-чукчей. Они с грустью смотрели на руины и распростертых на зеленой тундровой траве промышленных роботов. Удивительно, что вот такими, с оторванными рычагами и другими частями, они еще более походили на людей, но людей мертвых.

Отказавшись от машины. Метелица и Теин медленно двинулись вдоль лагуны, огибая ее по западному берегу.

Долго молча шли у самой воды, по разноцветной гальке, ковром уходящей под прозрачную воду. Чуть позади следовали все остальные.

Небольшой мостик через поток с болью напомнил взорванный макет-мост.

— Надо как-то подумать об усилении охраны всего строительства. Вроде и немного народу работает, а придешь на площадку — кто только не толкается там! Какие-то операторы, журналисты, фотографы. Иной раз их даже больше, чем непосредственно занятых на стройке, — сердито заметил Метелица.

— А разве у вас нет охраны? — с удивлением спросил Теин.

— В принципе есть, — ответил Метелица. — Но, честно говоря, я мало этим интересовался. Как-то бог меня миловал: на всех стройках, где мне пришлось работать, почти не было случаев саботажа или попыток взорвать сооружение. Правда, африканцы в этом отношении народ опытный и свои стройки охраняли как следует.

Сухая тундровая почва мягко пружинила под ногат ми, и Метелица с удовольствием ступал по жесткой короткой траве, которая тут же поднималась, не оставляя следа. Теплый ветерок ласкал, словно прикосновение мягкой детской ладони. Сглаженные очертания холмов уходили вдаль, к тихоокеанскому берегу Уэленского перешейка. Все окружающее дышало миром, спокойствием, величием жизни, и трудно было даже вообразить, что всего лишь чуть больше часу назад какая-то злая воля нанесла безжалостный удар в самое сердце доброты, дружбы и созидания. Кому-то не по нутру пришлось это светлое небо, тундровая робкая зелень, спокойствие озер и морей. Что же за душа должна быть у этих людей, если они решились на это?

Теин невольно горестно вздохнул и снова ощутил на своем плече руку Метелицы:

— Не переживать надо, а исправлять.

— Нет, и переживать тоже надо! — неожиданно для себя резко возразил Теин. — Искать, найти и наказать тех, кто устроил взрыв! Разве не ясно, что нас предостерегают? Предостерегают и намекают на то, что такое может случиться с самим Интерконтинентальным мостом!

Они уже шли по улице нового Уэлена, точнее по набережной, естественному дерновому тундровому берегу, мягко спускающемуся к воде, на которой покачивались разноцветные лодки и среди них немало новых, просвечивающих желтизной байдарок, обтянутых свежей моржовой кожей.

Теин и Метелица поднялись в рабочую комнату. Ума принесла чай, сдержанно поздоровавшись с гостем. Она уже знала о случившемся: видела из окна, как взлетел на воздух мост-макет. Сам звук взрыва был не очень сильный; стекла во всех домах Уэлена остались целыми. Но, как она уже знала, от моста остались лишь обломки.

— А опоры уже поднимаются из воды, — после продолжительного молчания произнес Метелица. — Приглашаю вас посмотреть. Представляете, когда я однажды утром глянул с высоты своего дома на мысе Дежнева и увидел поднимающиеся одновременно несколько опор из воды, я вспомнил старую эскимосскую легенду о происхождении Берингова пролива. Помните, там говорится, что между островами Имаклик и Иналик бежал неглубокий поток, который легко можно было перейти по брошенным на воду китовым позвонкам. Так вот, эти возникшие из воды бетонные опоры почему-то напомнили мне китовые позвонки из старой эскимосской легенды.

— Когда и эти позвонки взлетят на воздух, это будет уже другая легенда, — задумчиво сказал Теин, продолжая смотреть в окно на другой берег лагуны.

Ведь и недолго простоял мост-макет, соединяя берега старого уэленского ручья, но вот не стало его — и уже остро его не хватает, словно от самой природы отняли что-то значительное. Яков Цирценс волновался, просил инженеров-монтажников так развернуть сооружение, чтобы мост-макет встал как часть природы, естественное продолжение рисунка берегов ручья.

— Ну что вы, совсем загоревали! — сказал Метелица.

— Знаете, мне уже не хватает этого моста, — грустно признался Иван Теин.

— Будет вам новый мост-макет, — немного помедлив, сказал Метелица. — У нас есть еще несколько макетов для разного рода испытаний — динамических, метеорологических, даже эстетических. А возьмем, пожалуй, анадырский макет. И поставим его там же.

Ивану Теину стало как-то легче, когда он представил, как мост-макет встанет на предназначенном ему месте, снова соединив берега старого уэленского ручья.

Пришел Александр Вулькын, удрученный случившимся. Его большое круглое лицо напоминало полную луну за облаком.

— Вот Сергей Иванович говорит, что можно поставить новый мост, — поспешил его утешить Иван Теин.

— Но такого-то больше не будет! — сокрушенно заметил Вулькын.

— Точно такой же, — заверил Метелица.

Туча сошла с лица Александра Вулькына:

— Комиссия прилетела, и вас ждут в сельском Совете.

Комиссию по расследованию возглавлял Владимир Иванович Тихненко, небольшого роста, коренастый, с пытливыми большими глазами, чукча. Его прадедом был промышленник, осевший на Чукотке перед революцией, в Рыркайпии, на мысе Северном. Николай Тихненко женился на чукчанке и зажил обыкновенным чукотским охотником, положив начало разветвленной и распространившейся по всей Чукотке династии чукчей с сильной примесью украинской крови. Специальность свою Владимир Иванович унаследовал от деда, прославившегося распутыванием загадочных преступлений во второй половине прошлого века.

Тихненко уже побывал на месте, и перед ним на чайном столике приемной председателя сельского Совета лежал смятый тюбик желтой краски для рисования.

У окна несколько человек о чем-то приглушенно спорили.

Тихненко тепло поздоровался с Метелицей и Теином и с ходу приступил к делу;

— Пока осмотр ничего существенного не дал. Вот разве этот тюбик. На вид только краска. Вон там техники пока о своем спорят, а я бы хотел сказать вам, что взрыв произведен методом аннигиляции вещества. Суть его заключается в том, что взрывается целиком все сооружение. Материал, из которого состоит объект, сам превращается во взрывчатое вещество. Скажем, металлическая арматура или, наоборот, бетонные наполнители… Зависит от выбора…

— Выходит, во взрывчатое вещество можно превратить любой материал? — нахмурившись, спросил Иван Теин.

— Теоретически, да, — уныло кивнул Тихненко. — Таким образом даже можно взорвать весь земной шар. Вам придется изучить наши предложения по усилению охраны строящихся объектов, — Тихненко обратился к Метелице.

— Готов выслушать ваши пожелания.

Метелица понимал, что ужесточение контроля, введение системы специальных проверок может усложнить работы, но придется идти на это. Он с тревогой думал о будущем нелегком разговоре с Хью Дугласом. На американской стороне строительства толклось столько народу, что порой толпы туристов создавали самые настоящие помехи работам. Старейшая аляскинская авиакомпания «Раян-Эрлайнз» широко рекламировала посещение строящихся объектов Интерконтинентального моста на пассажирских дирижаблях, вертостатах, а в эти летние дни морские пассажирские лайнеры пересекали во всех направлениях Берингов пролив, часто мешая проходу грузовых судов.

— Что же касается конкретных виновников, то пока ничего определенного не могу сказать. — Тихненко еще раз посмотрел на помятый тюбик с краской.

— Вы его подозреваете? — встревоженно спросил Иван Теин.

— Вы имеете в виду Перси Мылрока? — улыбнулся Тихненко. — В той же степени, как и любого из промышленных роботов.

Непонятно было, шутит он или говорит всерьез.

— Какой-нибудь из промышленных роботов мог иметь программу на производство взрыва, — пояснил Тихненко.

— Это черт знает что! — не выдержал Иван Теин.

Неужели так будет всегда? Неужели нельзя никому доверять до конца, и потому всегда будет существовать подозрительность, необходимость осторожности, недосказанность и проистекающие от всего этого чувства неуверенности в отношениях между людьми?

— Организовать и устроить этот взрыв технически нетрудно, — продолжал Тихненко. — Главное иметь несложную на вид штучку размером со спичечный коробок или вот такой тюбик с красками, положить на тот или иной материал, который должен взорваться. И человек, и механизм, доставившие детонатор на место, могут и не подозревать о своем соучастии в преступлении. Импульс на взрыв может быть подан из любой части земного шара, с любого спутника и даже с соседней планеты.

— Ну, а раскрыть, разоблачить того, кто это сделал, возможно? — спросил Теин.

Тихненко застенчиво улыбнулся:

— Мы будем работать. С товарищами. А вам, товарищ Метелица, я к вечеру предоставлю перечень необходимых мер безопасности.

— Такие же меры должны быть приняты и на другом берегу? — спросил Метелица.

— Вообще-то это их дело, — пожал плечами Тихненко. — Насколько мне известно, они пока отказались сотрудничать с нами в обеспечении безопасности строительства.

— Я поговорю об этом с Хью Дугласом, — пообещал Метелица.

Тихненко вместе со своей командой снова отправились к поверженному мосту. Перед отлетом в бухту Провидения он зашел в сельский Совет и сказал что можно убирать обломки.

— Значит, можно ставить новый мост-макет? — спросил Метелица.

— Можно.

— А если он опять, того… — у Ивана Теина язык не поворачивался назвать это слово вслух.

— Надеюсь, такого больше не случится, — с серьезным видом сказал Тихненко.

Он застегнул маленький черный чемоданчик:

— До свидания!

Поздним вечером, когда солнце, проделав огромный путь по большому северному летнему небу, спускалось над Инчоунским мысом, Иван Теин провожал друга. Вертостат начальника, находился на посадочной площадке, в старом Уэлене, и Метелица, вместо того чтобы вызвать машину на этот берег, решил пройтись.

Сначала шли молча, следуя на этот раз пешеходной тропкой, петляющей чуть выше главной дороги. На склоне горы кое-где виднелись яркие пятна женских камлеек: зеленые листья-чипъэт набрали силу, и было как раз время их сбора на зиму. За чипъэт пойдут горьковатые, терпкие листья кукунэт, а затем — юнэв, золотой корень. Чуть позже наступит пора ягод: морошки, черной шикши и голубики. Немного видов северных растений произрастало на перешейке Чукотского полуострова и своим скромным видом они не шли ни в какое сравнение с тропическими фруктами, в изобилии привозимыми на Чукотку, — их выращивали в теплицах хозяйства Опэ. Но в зимний зенит, когда от мороза с пушечным треском разламывался лед на лагуне, в полдневные сумерки полярной ночи так хорошо положить на язык мерзлые ягоды морошки или зелени, глянцевые от тюленьего жира чипъэт, разогнать сонливость от терпкого, чуть сладковатого вкуса радиолы розовой — юнэв.

— Самое горькое открытие в том, что очевидная, хорошая, нужная всем вещь вдруг кому-то не нравится, — с гневом произнес Метелица.

— В молодые годы, — задумчиво отозвался Иван Теин, — когда мои первые книги неожиданно для меня вдруг получили признание и критики и читатели стали их расхваливать, я с недоумением услышал несколько единичных кислых отзывов. — И вот что интересно: я с особым вниманием и тщанием изучал именно эти отзывы, и потом, когда писал следующие книги, каким-то подспудным, глубоким сознанием ловил себя на том, что приноравливаюсь к этим брюзгам, литературным мизантропам. Умом-то понимал, что это глупо, а все же думал о них: а что-то они скажут?

— Ну, наши-то разбойники, положим, пострашнее литературных критиков, — усмехнулся Метелица. — И, конечно, глупо предполагать, что в мире не найдется влиятельных и могущественных сил, которые бы не попытались помешать строительству или хотя бы навредить нам… Да уж ладно, будем надеяться, что служба товарища Тихненко разберется и оградит нас от будущих несчастий.

Вертостат был накрепко причален автоматической скобой к причальному кольцу. Он развернулся по ветру, и большие его прозрачные крылья трепетали, как крылья гигантского насекомого.

Метелица легко подтянулся на сильных руках и мягко уселся в пилотское кресло.

Услышав низкий, вибрирующий предостерегающий сигнал, Иван Теин отошел в сторону. Прозрачные лопасти слились в сверкающий диск, на несколько мгновений мелькнула радуга, расцепились захваты причала, и вертостат, плавно оторвавшись от земли, развернулся почти на месте по курсу и полетел сначала вдоль старой Уэленской косы, круто набрал высоту над Маячной сопкой и скрылся за вершиной.

Иван Теин еще некоторое время стоял возле посадочной площадки, рядом с причальной мачтой для дирижаблей.

За стихнувшим шумом улетевшего вертостата сразу же стал слышен размеренный рокот морского прибоя, и ноздри уловили запах соленого ветра, соленой воды.

Семен Аникай с возвышения управлял двумя механизмами, расчищающими площадку от обломков. Выше завала уже успело образоваться небольшое озерко. Получившая свободу вода старого уэленского ручья шумно сбегала в лагуну.

— К завтрашнему дню здесь ничего не останется, — бодро сообщил Аникай. — Чисто будет.

— Слышал, что здесь будет возведен другой мост-макет? — спросил Теин.

— Слышал, — ответил Аникай. — Раз решено, так надо довести дело до конца.

Метелица тем временем пролетал над старым Науканом, ведя свой вертостат низко над землей, над скалами, покрытыми разноцветным лишайником. Он торопился добраться до своей служебной квартиры над проливом. На этот раз, изменяя своей привычке любоваться с высоты панорамой стыка двух великих материков, слияния вод двух великих океанов, он круто развернул вертостат в южном направлении и через несколько минут посадил машину на площадку. Скобы-захваты намертво закрепили вертостат, о чем свидетельствовали сигнальные огоньки на приборной панели под панорамным обзорным стеклом кабины. Подождав, когда винты остановятся. Метелица вышел из машины и, ступая по тропинке, выложенной каменными плитами с бухты Секлюк, направился к себе.

Только теперь, усевшись в глубокое, покойное, несколько старомодное кресло и развернув его так, чтобы видеть привычную панораму двух островов. Метелица почувствовал физическую боль в груди. Сердце ныло по-настоящему, ощутимой телесной болью, и эту боль вызывало недоумение: как можно вот так злобно и жестоко надругаться над человеческими чувствами, над трудом людей, их стремлениями? Кому мешал этот мост-макет? Ну хорошо, сам Интерконтинентальный мост — это еще одно утверждение неизбежности мирного сосуществования, символ неуклонного стремления человечества к миру, и данное обстоятельство кое-кому не нравится… Не нравится тем, кто в свое время наживался на гонке вооружений, извлекал прибыли из самого безнравственного применения человеческого труда — изготовления смертоносного оружия в таких гигантских количествах, что использование даже малой части его могло уничтожить все человечество без следа. Среди противников моста есть и закоренелые антикоммунисты, мыслящие категориями прошлого века, так и не понявшие до конца, что коммунизм — это самое естественное состояние человеческого общества. Неужто свойство человеческой злобы таково, что она не может так скоро исчезнуть, перерасти если не в добро, то хоть в понимание других людей, тех, кого на земле подавляющее большинство?

За долгую свою жизнь Метелице иной раз приходилось сталкиваться с этим, и каждый такой удар в сердце рождал растерянность: как можно считаться человеком, будучи таким злым? Не так уж трудно понять, что мост-то все равно будет построен, и человечество уже не может отказаться от него, равно как нет другого выбора, кроме выбора жить в мире на этой планете.

И сейчас, сидя перед панорамным окном своего дома, Метелица понимал, что настоящая забота и работа только начинается. И что бы ни было, что бы ни случилось, какие бы силы не встали на его пути, — он обязан завершить строительство Интерконтинентального моста!

Включившись в систему связи, он вызвал своего заместителя.

— Нет, заходить ко мне не надо, — сказал он, удивляясь спокойствию своего голоса. — Пусть завтра же начнут переброску метеорологического макета-моста в Уэлен. Если будут возражения, найдите убедительные слова о том, что макет должен испытываться в естественных метеорологических условиях, а не в искусственно создаваемых. Разыщите художника Якова Цирценса и попросите его подумать о том, чтобы мост-макет максимально внешне походил на Интерконтинентальный. Пусть не стесняется в расходах, даже если потребуется заново насыпать макеты двух островов.

Переключив канал, отдал другое распоряжение:

— Пусть служба безопасности и охраны объектов рассмотрит и представит к завтрашнему вечеру новую систему допуска на строительные объекты. С применением последних достижений электроники. Пусть не стесняются и спросят у американцев, что у них есть нового.

Наконец, Метелица вызвал отдел внешних сношений, занимающийся и устройством экскурсий.

— Вы знаете, как американцы эксплуатируют строительство моста? Они зарабатывают на этом огромные деньги! Куда смотрят наши туристские организации? Передайте, что мы можем принять неограниченное число туристов со всего мира, Европы и, особенно, наших, советских. На новых буклетах пусть напечатают о взрыве моста-макета, и пусть особенно подчеркнут, что мост в любом случае все равно будет построен, сколько бы ни пытались его взорвать. И еще… Приблизительно недели через две в Уэлене состоится торжественный чукотско-эскимосский фестиваль искусств. Хорошо бы отправить туда наших рабочих с острова Ратманова. Можно даже приостановить работы — потом наверстаем.

Отдавая распоряжения, связываясь с людьми, со своими помощниками, многих из которых он лично подбирал, а некоторые работали с ним долгие годы. Метелица понемногу успокаивался, и даже боль в сердце утихала.

Откинувшись в кресле, он вдруг с удивлением понял, что день, во всяком случае рабочий день давно кончился и время приближается к полуночи.

Выключив всю связь, Метелица вышел из дома.

Спокойствие и величие царили в Беринговом проливе. Северо-восточнее мыса Пээк к морю спускался нетающий ледник, и от него исходило слабое свечение, добавляя свет полярной полуночи.

Ставшие привычными в небе большие грузовые дирижабли, гигантские вертостаты, грузовые корабли уже не привлекали внимания.

Что по-настоящему притягивало взор — так это едва различимые с высоты белые паруса байдар и вельботов: в проливе продолжалась летняя моржовая охота. Жизнь шла своим чередом, с такой же непреклонностью, с какой она началась тысячелетия назад.

 

Глава восьмая

Иван Теин любил летать на вертостате. Не без труда, но все же получил права на вождение этого аппарата. В распоряжение сельского Совета была предоставлена новая машина.

Вчера поздним вечером с мыса Дежнева позвонил Метелица и пригласил в поездку по всему маршруту будущей трассы Интерконтинентального моста.

— Заодно посмотришь, как американцы выколачивают деньги у туристов, — сказал он.

Служебный вертостат Уэленского сельского Совета с большим красочным гербом Советского Союза по правому и левому борту мягко оторвался от земли.

Прежде чем лечь на курс, Иван Теин проверил герметичность подъемных газовых баллонов, пристально оглядел все приборы, смешно шевеля губами при этом, и только после всех этих манипуляций, которые неизменно повторялись в строгой последовательности, тронул рычаг, и вертостат на небольшой высоте плавно двинулся от посадочной площадки к морю.

Иван Теин любил дорогу над морем: сначала вдоль старой Уэленской косы, мимо яранг, а затем под высоким берегом мимо Маячной сопки, над скалой Ченлюквин, огибая мыс за мысом. Говорят, что в древности именно этим путем шли байдары из Уэлена в Наукан, а зимой — собачьи упряжки.

Уже за мысом, примыкающим к скале Ченлюквин и носящим название Ченлюн, открылся Берингов пролив, слившиеся на горизонте острова Большой и Малый Диомид. На всем пространстве от мыса Дежнева до мыса Принца Уэльского виднелись корабли, плавучие платформы, с высоко вознесенными над водой вышками, катамараны и тримараны, тоже по существу представляющие собой производственные платформы. К югу от островов, за невидимой границей вод Ледовитого и Тихого океанов, стояли на якорях пассажирские туристские суда. Чуть в стороне от основного пути грузовых дирижаблей, несущих конструкции от Главного завода, расположенного в бухте Провидения, завис знакомый силуэт старого пассажирского дирижабля «Джой Галлахер». Иван Теин приметил, что на дирижабле сооружена открытая обзорная площадка.

Вертостат поровнялся со старым Науканом, набрал высоту, оставляя внизу мемориал-памятник Семену Дежневу, белую пенную строчку вечного прибоя, уже еле различимые издали развалины древних эскимосских жилищ — нынлю, и как бы вскарабкался на плато, где возвышались здания Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Метелица стоял возле большого вертостата в окружении своих помощников. Взяв у одного из них блестящую, продолговатую пластинку, он поздоровался и сказал:

— Вот вам пропуск на все объекты строительства моста. На него нанесен ваш личный код.

На вид пластинка была совершенно гладкой и пустой. Очевидно, код был нанесен магнитным способом.

— Отныне все, кто намеревается посетить объекты стройки, — добавил Метелица, — должны иметь такой пропуск: постоянный или временный.

— А у меня какой? — улыбаясь, спросил Иван Теин.

— Постоянный, — ответил один из помощников Метелицы.

— Прошу в мою машину, — Метелица сделал приглашающий жест.

Это была парадная машина начальника Советской администрации строительства Интерконтинентального моста. В принципе тот же вертостат, но в несколько раз больше и мощнее того, которым управлял Иван Теин.

В салоне, отделанном нерпичьим мехом, — ряды широких, мягких кресел. Они располагались вокруг трех столиков, с каждого из них открывался отличный обзор в панорамный иллюминатор. На столиках — напитки, термосы с кофе и чаем.

Метелица усадил Ивана Теина рядом.

— Хью Дуглас просил о встрече, — сказал он. — Возможно, придется изменить маршрут.

Пассажиры заняли свои места, и вертостат, влекомый ввысь подъемной силой легкого газа, заключенного в баллоны-оболочки, слегка приподнялся над землей, освободившись от автоматических причальных захватов. Он поднимался строго вертикально, открывая взору вершины гор, долины, сбегающие к перешейку, соединяющему земной твердью тихоокеанский берег с берегом Ледовитого океана.

Вскоре можно было даже увидеть Уэлен — и новый, и старый, железнодорожную станцию Дежневе. Взглядом охватывалась живая панорама всей стройки: от теряющейся вдали, в Нунямских горах железнодорожной линии до новой эстакады, которая выросла среди долин и склонов тундровых гор, пересекла горный массив северо-восточной оконечности Азии и с южной стороны подходила вплотную к Берингову проливу. А на самой воде пролива уже поднимались будущие опоры, еще ощеренные металлической арматурой, но уже высотой своей превосходящие даже старый, замшелый Ченлюн. Теперь уже не надо особо напрягать воображение, чтобы мысленно увидеть протянувшийся на десятки километров Интерконтинентальный мост, берущий начало на советском берегу и стремительно бегущий высоко над водами, льдами пролива над островами Большой и Малый Диомид, мимо скалы Фаруэй к мысу Принца Уэльского.

Иван Теин с волнением обозревал с высоты Чукотский полуостров и Берингов пролив… Найти бы тех, что устроили взрыв на мосте-макете, и вот так бы поднять на эту высоту и дать им увидеть удивительное зрелище, свидетельство силы человеческой…

Метелица искоса наблюдал за выражением лица своего друга. Сам он немного привык к этому: несколько раз на дню поднимался он на высоту, чтобы оглядеть всю ширь стройки… И все же удивительно! В жизни Сергея Ивановича Метелицы еще не было стройки такой силы, такого размаха. Отсюда, из поднебесья Чукотки, сам человек, возводящий эту махину, едва ли был виден. Пожалуй, лишь в сильный лазерный бинокль можно заметить фигурки людей на огромных платформах, на грузовых площадках мощных вертостатов. Но чаще, при пристальном рассмотрении, эти фигурки оказывались механизмами, промышленными роботами, многие из которых до сих пор изготовлялись внешне похожими на людей и даже имели схожие с человеческими органы вроде рук-захватов, фар-глаз, а опорные платформы непременно делались в виде ног.

Да, это сооружение почище египетских пирамид, и человек будущего еще долго будет удивляться и восхищаться мостом!

— Ну как? — тихо спросил Метелица.

— Красиво! — ответил Иван Теин.

Трудно было подобрать другое слово: стройка поражала прежде всего именно красотой, силой человеческого гения, его труда, его умения.

Пилот немного снизил аппарат и повел его на пролив, скользя над казавшимися медлительными судами и низко идущими грузовыми дирижаблями.

Послышался вызов связи, и в кабине раздался чуть измененный электроникой голос Хью Дугласа.

— Мистер Метелица! Я нахожусь на борту лайнера «Рокуэлл Кент» и буду рад, если вы разделите со мной ленч. Приглашение, разумеется, относится ко всем, кто вас сопровождает.

Высоко вознесенная над палубой посадочная площадка на «Рокуэлле Кенте» располагалась на корме. Пока вертостат примеривался и снижался на расчерченную белыми линиями и кругами палубу, в широкий иллюминатор можно было разглядеть встречающих.

Рядом с Хью Дугласом Иван Теин увидел Френсис Омиак. Это была совсем не та девчонка, которую он видел два года назад, вернувшуюся на Малый Диомид после окончания средней школы в Номе… Теперь это была привлекательная молодая женщина, тоненькая, словно светящаяся изнутри. На мгновение Иван Теин с неожиданным сожалением подумал, что уже больше не влюбляться ему в молоденьких девушек и его время навсегда отошло в прошлое.

Поздоровавшись, Хью Дуглас произнес, больше обращаясь к Метелице:

— Я искренне огорчен случившимся в Уэлене.

— Мы уже начали монтаж нового моста-макета.

— Да, я слышал, — кивнул Хью Дуглас и, повернувшись к Ивану Теину, спросил:

— Надеюсь, никто из людей не пострадал?

— На этот раз обошлось.

Хью Дуглас нахмурился и твердо сказал:

— Думаю, что это больше не повторится.

— Кто знает, — медленно протянул Теин. — Если бы мы могли предсказывать все намерения наших врагов, жизнь была бы проще.

Хью Дуглас повел гостей к вместительному лифту. Обитая толстой моржовой кожей с едва видимым тиснением кабина приглушенно освещалась желтоватым, теплым светом.

Корабль был далеко не новый, оснащенный еще древними газовыми турбинами. Каюты обставлены мебелью, которая, согласно рекламным проспектам, в точности повторяла мебель роскошных океанских лайнеров прошлого века. Однако он был так велик, что гости ни разу не встретились с туристами. Все прошли в просторную капитанскую каюту с большими иллюминаторами, выходящими на оба борта. Корабль стоял так, что хорошо виделись оба острова и вправо и влево уходящая вдаль от них цепочка опор, ярко освещенных сигнальными огнями.

Несколько стюардов в белых кителях с золотыми нашивками ожидали у накрытого стола.

Хью Дуглас представил гостям капитана, очень пожилого мужчину с редкими рыжими волосами на голове, с веснушками, обильно покрывающими все открытые части его тела.

Начальник Американской администрации строительства посадил по левую руку от себя Метелицу, а по правую — Ивана Теина. Френсис уселась напротив.

Стюарды подали красочно оформленные карточки с перечнем предлагаемых блюд. Судовой ресторан принадлежал большой компании заведений, специализирующихся на морских блюдах, «Горфункель энд Сиифортс», главная контора которой и главный ресторан находились в аляскинском городе Анкоридже.

Френсис вертела в руках карточку, уже несколько раз прочитав сверху донизу мудреные названия разных экзотических блюд из десятков сортов морской рыбы, лангустов, лобстеров, знаменитых аляскинских королевских крабов. Она не смела поднять глаза, чтобы не встретить казавшиеся ей строгими и холодными глаза Ивана Теина. Как сын похож на своего отца! И, наверное, когда Петр-Амая достигнет того возраста, в котором сейчас отец, он будет в точности таким.

— Мисс, вы выбрали себе кушанье?

Френсис вздрогнула и назвала что-то совершенно ей неизвестное, утешаясь мыслью, что все равно это будет съедобно.

Она уже привыкла к своему положению помощника начальника Администрации строительства Интерконтинентального моста. Время от времени Хью Дуглас вызывал ее, интересовался, как идет работа над книгой, брал ее с собой в представительские поездки. Так, Френсис удалось побывать вместе с начальником в Париже, в Лондоне и в Москве. Несколько раз ездила в Вашингтон и раз даже была представлена президенту.

Остальное время она обычно проводила на Кинг-Айленде, или же на Малом Диомиде, в родном Иналике, куда заезжали охотники, стараясь задержаться подольше, объясняя это тем, что здесь зверь идет гуще.

Френсис прислушивалась к разговору, к голосам, которые как бы перемещались по большому столу, перемежаясь со стуком вилок, звоном хрустальных бокалов.

Перси так и не дал согласия на развод. Он передал через адвоката, чтобы Френсис и не мечтала о том, что ей доведется когда-нибудь соединиться с Петром-Амаей в законном браке. Петр-Амая и Френсис всерьез раздумывали над тем, не пренебречь ли всеми законами и соединиться по старинному эскимосскому обряду, когда не требуется никаких бумаг и ничьего признания, кроме взаимного согласия.

Разговор между Метелицей и Хью Дугласом шел оживленно.

А Френсис скромно сидела, как бы отделившись от хозяев и гостей. Но время от времени она ловила на себе взгляд Ивана Теина и не знала: смотреть ли ему в глаза или стыдливо опускать взор, как полагалось по старинным эскимосским обычаям.

Своим видом она напоминала маленькую морскую уточку, случайно оказавшуюся в стае громогласных чаек. Жалость шевельнулась в душе Теина, и он повернулся к ней.

— Как ты живешь, Френсис?

— Хорошо.

— Как дома?

— Хорошо…

— Приедешь в Уэлен на фестиваль?

— Собираюсь…

Иван Теин замолчал. Он не знал, как дальше вести разговор. Надо бы, наверное, спросить, как они собираются поступить с Петром-Амаей. Но как спросить? Его ли это дело? И он не нашел ничего другого, как произнести уныло, отеческим тоном:

— Ты хорошая девушка, Френсис…

Френсис удивленно посмотрела ему в лицо. От Петра-Амаи она знала, как Иван Теин относится ко всему случившемуся. А тут вдруг: «Ты хорошая девушка, Френсис…» И, хотя и тон, и сказанные слова показались ей неуместными, Френсис все же почувствовала в них скрытую теплоту. Лучик надежды засветился в ее душе, и она уже смелее смотрела вокруг и слабо улыбалась Ивану Теину, когда их взгляды встречались.

Хью Дуглас предложил на его вертостате подняться над той частью пролива, которая примыкала к Аляскинскому берегу.

Здесь была почти такая же картина, как и на советской стороне. Хорошо просматривалась эстакада для железнодорожных путей и автомобильного полотна, которая вплотную подошла к мысу Принца Уэльского.

Метелица оценивающе смотрел на сооружения американцев и не мог не отметить про себя, что они нисколько не отстают от советской стороны. Да, было время, когда приходилось тянуться за ними, а порой и перенимать их опыт промышленного строительства, организации производства. Теперь им приходилось тянуться за нами. Немало выиграл капитализм от отказа от гонки вооружений. Можно сказать даже, что этим самым он продлил себе жизнь, позволив пустить огромные средства на решение социальных проблем, чреватых большими неприятностями: безработицы, проблем больших городов, повышения пенсионного обеспечения для малоимущих, пособий на медицинское обслуживание и образование… Метелица хорошо помнил, сколько было статей по поводу того, что якобы Советский Союз и вообще коммунисты решили отказаться от идеи универсальности социалистического строя для всех народов земли, ибо, проповедуя мирное сосуществование и разоружение, они дают капитализму шанс на выживание. Особенно любил это подчеркивать недавно скончавшийся американский политический историк Кристофер Ноблес.

— Единственное, что нас беспокоит, — это то, что жители Малого Диомида нелегально приезжают и подолгу живут здесь. А пребывание на острове становится все более опасным. Даже достопочтенному Адаму Майне время от времени приходится покидать Иналик, — продолжал Хью Дуглас.

Вертостат начальника Американской администрации строительства Интерконтинентального моста взял курс на Ном.

Макет-мост, перекинутый через знаменитую речку, у устья которой почти два столетия назад разразилась золотая лихорадка, совершенно переменил облик старого городка. Все остальное, даже внушительные здания федеральной почты и полиции, нового отеля, принадлежащего местному жителю Саймону Галягыргыну, по сравнению с великолепным инженерным сооружением, выглядело старомодным.

Иван Теин почувствовал в сердце укол зависти. Еще совсем недавно такой же мост, казавшийся даже лучшим, чем этот, потому что стоял в родном Уэлене, украшал галечную косу, соединяя берега старого ручья.

— Как вы думаете, успеем до фестиваля восстановить мост-макет в Уэлене? — улучив минуту, тихо спросил Теин Метелицу.

— Должны успеть!

С высоты полета все же было заметно, что Ном внешне изменился. То и дело в поле зрения попадали новые здания. На окраине, за жилым массивом, носящим название «Айс вью», выросли поблескивающие на солнце огромные здания теплиц. В Арктике при избытке дешевой и обильной энергии считалось наиболее разумным и выгодным производить в автоматических теплицах все виды овощей и фруктов от самых обычных до тропических.

За последними домами, к югу от центра города высилась старая, ржавая драга.

— Мы хотели ее убрать, — сказал Хью Дуглас, — но местные жители воспротивились; туристы из южных штатов любят фотографироваться на ее фоне.

Старый салун «Моржовый бивень» гостеприимно распахнул двери. Гости вошли внутрь, физически преодолевая напор громкой резкой музыки.

В полутемном зале было еще пустовато. За дальним столиком сидели Перси Мылрок и советский художник Яков Цирценс, о чем-то оживленно беседуя. Прервав разговор, они оба с нескрываемым удивлением уставились на вошедших: уж никак не ожидалось, что сюда могут заглянуть председатель уэленского сельского Совета и начальник Советской администрации строительства Интерконтинентального моста.

Взглянув на Перси, Иван Теин вдруг вспомнил помятый тюбик желтой краски, найденный на месте взорванного макета-моста в Уэлене… Конечно, это могло быть и чистой случайностью. Там вполне могла оказаться, скажем, расческа самого Теина; он не мог их напастись и терял повсюду.

— Вы даже представить не можете, какой это интересный и самобытный художник! — восторженно воскликнул Яков Цирценс, представляя Перси.

— А мы с ним давно знакомы, — сказал Иван Теин.

Но Перси не смотрел на него. Взгляд его был обращен на Френсис, которая вошла вместе со всеми в салун и уже уселась за соседний столик, куда расторопный бармен ставил чашки с кофе и высокие стаканы с «Китовым тоником». Перси был хорошо одет, выглядел преуспевающим, и в выражении его глаз больше не было отрешенности и дикости, как во время его работы на плато острова Малый Диомид.

— Здравствуй, Френсис, — хрипло сказал он, подсаживаясь за столик.

— Здравствуй, Перси, — ответила Френсис.

— Как живешь?

— Хорошо.

— Дома давно была?

— Только вчера вылетела из Кинг-Айленда.

— Ты хорошо выглядишь, Френсис.

— Спасибо, Перси…

— Я рад тебя видеть такой.

— И ты хорошо выглядишь, Перси…

Иван Теин слушал этот диалог с замиранием сердца, чувствуя за каждым произнесенным словом огромную силу невысказанных чувств, затаенных страстей. Ему показалось, что еще чуть-чуть, и этот отрывистый разговор взорвется, разразится камнепадом взаимных обвинений, обид, упреков.

— Такого рода салуны двухсотлетней давности сохранились только в Номе и в городе-музее Даусоне на реке Юкон, — рассказывал Хью Дуглас. — А теперь прошу перейти в другой салун, современный, возведенный преуспевающим жителем Нома, эскимосским бизнесменом Саймоном Галягыргыном.

Теин заметил, как быстро и с каким облегчением Френсис поднялась со своего места и чуть ли не первой ринулась к выходу.

— Кстати, художественное оформление того салуна принадлежит художнику Перси Мылроку, — добавил Хью Дуглас и сделал знак Перси следовать за собой.

Новый салун примыкал к отелю и внешним видом напоминал эскимосский иглу, но только огромных размеров.

Внутри он был разделен на две части. Так же горел очаг-костер, обложенный камнями, но дым умело отводился особым колпаком-дымоходом, представляющим собой выкованный из листовой меди конус, украшенный чеканкой в стиле старых рисунков на моржовом бивне.

Вдоль стен салуна-иглу стояли деревянные кадки, вместилища, сплетенные из древесной коры, сшитые из толстой моржовой кожи. За костром-очагом, где в настоящем иглу помещались лежанки из окаменевшего снега, покрытые шкурами, стояли низкие столики, ножками утопающие в мягких коврах. Вместо сидений — старые китовые позвонки. Девушки-официантки были одеты в стилизованные цветастые камлейки.

Время как раз приближалось к позднему обеду, и поэтому на столиках лежали длинные деревянные блюда, наполненные мелко нарезанным вареным моржовым мясом.

Видно, Хью Дуглас решил поразить гостей в самый желудок: после дегустации моржового мяса были поданы лахтачьи ласты, застывшие в прозрачном желе, словно в прозрачном речном льду на первом морозе.

И на этот раз Перси оказался недалеко от Френсис. Однако она вдруг почувствовала, что и Иван Теин старается быть поблизости. Чувствуя его защиту, Френсис осмелела, и ей стало немного веселее. Перси заметил это, угадал поведение Ивана Теина и отошел далеко за костер, откуда слушал разглагольствования Саймона Галягыргына.

— Вся утварь создана по подлинным образцам, хранившимся в музеях Аляски и южных штатов. Но самое замечательное — это меню. Мы попросили ученых, специалистов по питанию северного человека, исследовать меню на калорийность и питательность. И вот что получилось: оказывается, вот этот обед, который вам сегодня предлагается, содержит все необходимое для человеческого организма…

— По-моему, — Метелица нагнулся к Теину, — все это я пробовал в вашем доме.

Теин молча кивнул.

— Витаминов столько, что практически не нужны никакие фрукты и овощи. Если бы не привычки приезжих, можно было бы полностью обходиться тем, что дает здешняя природа.

Подавалась также китовая кожа с полоской белого жира — мантак, сушеное до черноты мясо морского зверя, нежные, жареные на углях нерпичьи ребрышки. На десерт — прошлогодняя, истекающая соком, только что оттаявшая морошка.

После обеда неутомимый Хью Дуглас повез гостей на мыс Принца Уэльского. Пилоты вели большой вертостат над заливом Нортон, следуя береговой линии, чтобы видно было железную дорогу и полотно шоссе по обе стороны рельсового пути. Частично дорога возвышалась над тундрой на высоких опорах: считалось, что это лучшее инженерное решение в высоких широтах с преобладанием низких температур и вечной мерзлоты. Строительство, по всей видимости, велось очень интенсивно, и, несмотря на то, что давно уже научились оберегать природный ландшафт, кое-где заметно было, что строители повредили нежный моховой покров. И все же это, конечно, не шло ни в какое сравнение с тем варварским обращением с природой, которое существовало в прошлом веке.

В северной части залива Нортон дорога уходила от моря в глубь тундры, в долины невысоких гор полуострова Сьюард, чтобы потом выйти прямо на мыс Принца Уэльского, пересекая едва заметную нынче старую посадочную площадку для реактивных и винтовых самолетов.

Френсис и Иван Теин сидели рядом в креслах.

Девушка была благодарна ему, и так хотелось сказать об этом… Но как? Она лишь несколько раз ласково посмотрела на Теина. А сам Иван Теин в свою очередь чувствовал в душе беспокойство и удивлялся растущей нежности.

Может быть, он все-таки не прав, будучи таким суровым к чувству молодых? Кто может судить любовь, кроме тех, кто сам вовлечен в это чувство, кроме тех, кто любит? Да, нет ничего прекраснее любви, этого ослепительного утра, солнечного вечного утра жизни, кажущегося неповторимым, единственным. Это такое удивительное озарение, такая музыка души, которую вот уже тысячелетия сотни поэтов на сотнях языков и наречий пытаются выразить словом…

Когда вертостат опустился на как бы обрубленное полотно дороги и гости и хозяева вышли, то, прежде чем они подошли к краю незавершенной дороги, их остановила охрана. Пришлось помощникам начальника Американской администрации вмешаться и назвать поименно каждого, чтобы они получили доступ к той части дороги, которая как бы уже нависала над водами Берингова пролива. Видимо, Хью Дуглас привез сюда советских гостей специально для того, чтобы продемонстрировать, как здесь поставлена охрана строящихся объектов.

День клонился к концу, и поднявшийся вертостат взял курс прямо на пролив, на «Рокуэлл Кент».

— Я предлагаю вам отдохнуть на лайнере, — предложил Хью Дуглас. — Каждому из вас приготовлена первоклассная каюта. Сегодня вечером в музыкальном салоне будет, играть знаменитый японский скрипач. Желающие могут потанцевать, посмотреть кинофильмы прошлого века.

Метелица посоветовал своим помощникам принять предложение.

— А мы с Иваном Теином полетим в бухту Провидения.

Прежде чем взойти на вертостат, Иван Теин подошел к Френсис и тепло попрощался с ней.

— Я надеюсь увидеть вас на фестивале в Уэлене.

— Я обязательно приеду, — сказала Френсис.

На этот раз она не отвела взгляда, твердо и долго смотрела в глаза отцу Петра-Амаи.

Полет от «Рокуэлла Кента» до бухты Провидения занял около получаса.

Солнце стояло низко за горами, и вся видимая часть северного угла Тихого океана была в тени. Высокие берега фиордового выступа Чукотского полуострова нависали над спокойными в эту пору водами Берингова пролива. Медленно и плавно приближался мыс Столетия, обозначалась Пловерская коса, а левее, удлиненная собственной тенью далеко в море простиралась старая Унээнкская коса. Возле нее резвились моржовые стада, направляющиеся на лежбища острова Аракамчечен. На высоком мысу сиял огнями охотничий пост Янракыннот.

Показался Эстихетский перешеек, отделяющий пресноводное озеро от моря. На памяти Ивана Теина эту косу не раз укрепляли: она стала размываться морскими волнами, и соленые воды грозили прорваться в озеро.

Вертостат пролетел над озером и мягко опустился на площадку Провиденского аэропорта. Жилые дома города начинались сразу за зданием аэропорта и уходили в живописные распадки, в долины между сопок. Высокие горы с нетающими снежницами и ледниками живописно окаймляли город и бухту, вокруг которой шла главная улица. Она начиналась от парадных дверей аэропорта, точнее от площади, и шла мимо высоких домов, поднявшихся на набережной, сама превращалась в набережную, облицованную мрамором, добытым неподалеку, в бухте Секлюк.

Гостиница находилась в глубине бухты, где дома отступали от моря, как бы становясь под защиту окрестных гор.

Дальше, на северном берегу бухты располагалась портовая часть города. Там высоко над морем, в старом пятиэтажном доме в конце прошлого века жил Евгений Таю, занимая квартиру на третьем этаже.

День был трудный, насыщенный событиями. Чувствуя усталость, Иван Теин решил отложить на следующий день посещение порта. Спустившись в буфет выпить вечернюю чашку чаю, он встретил там Метелицу Начальник был один и стоял перед широким окном, любуясь видом бухты, где в строгом порядке стояли корабли — огромные грузовые ледокольные атомоходы, предназначенные для плавания в проливе Лонга и в Чаунской губе. Эти чудовищной мощи корабли обеспечивали круглогодичную навигацию по Северному морскому пути. От так называемых проводок караванов давно отказались; ледовые грузовые атомоходы сами несли грузы в своих вместительных трюмах и на контейнерных палубах.

Между большими кораблями, как белые чайки, сновали легкие парусные суда, принадлежащие местным жителям.

— Красиво здесь! — вздохнул Метелица. — Любуюсь, а из головы не выходит разговор с мистером Дугласом. Сам Хью Дуглас неплохой человек, прекрасный инженер и организатор большого масштаба… Но, когда на него начинают давить сверху, он начинает выискивать у нас недостатки. Если не находит их в делах сегодняшних, обращается к истории. Как-то Петр-Амая рассказывал мне о существовании в прошлом веке радиостанции «Голос Америки», которая как раз этим и занималась: разгребанием всяческой грязи и дерьма. Я понимаю патологию некоторых людей, которые любят такое занятие, но решительно отказываю в праве считать нормальными людьми тех, кто копается в дерьме с увеличительным стеклом… Мы начали сотрудничество ради будущего. То, что было в прошлом, то в прошлом и осталось. Не будем его вспоминать, если оно было худое, и давайте использовать то, что было хорошим.

Иван Теин отхлебнул остывшего чаю и сказал:

— Я иногда задумываюсь: почему люди избегают простого и очевидного, в частности простых решений? Вот возьмем алкоголизм, от которого страдали народы прошлого века и от которого чуть не погибли народы Севера. А ведь было простое и верное решение — не пить, не производить спиртные напитки. Но вокруг этого наворачивали черт знает что: вот, мол, были в истории попытки введения сухого закона, однако из этого ничего хорошего не вышло. При этом начисто забывали то обстоятельство, что попытки эти имели место в классовых обществах, в условиях капитализма. То же самое с курением. И, наконец, войны. Не воевать — и все! Казалось, чего проще. Чтобы не травить себя водкой, надо отказаться от производства спиртных напитков; чтобы не курить, — уничтожить производство табачных изделий; чтобы не воевать, не надо производить оружие, а то, что есть, — уничтожить. Кстати, именно американцы придумали лишенную всяческой человеческой логики доктрину: чем больше, мол, оружия и чем оно разрушительнее, тем сдержаннее будут те, от которых зависит решение начать войну. А к простой мысли — всеобщему и полному разоружению — шли не одно десятилетие со всякими отступлениями, оговорками…

Расстались поздно, пожелав друг другу спокойной ночи.

В эту ночь Иван Теин спал неожиданно хорошо. Может быть, оттого, что не надо утром садиться за рукопись, и это путешествие было отдыхом, отвлечением не только от работы над своей книгой, мучительными мыслями, но и кратким отрешением от сельсоветских дел.

С утра в гостиницу заехал Петр Анкатагин, председатель горсовета Провидения. Хотя ему уже было за сорок, однако Ивану Теину он показался юношей. Петр происходил из села Ново-Чаплино, расположенного в двадцати километрах от города, и предки его имели родичей среди жителей острова Святого Лаврентия.

За совместным завтраком Петр Анкатагин предложил целую программу, на выполнение которой потребовался бы не один день. Чего там только не было! И рыбалка в проливе Сенявина, купание там же в бассейне, питаемом горячими источниками, посещение новых корпусов Кожевенного комбината.

— Мы там так автоматизировали производство, что управляются всего двадцать пять человек! — с оттенком хвастовства сообщил Петр Анкатагин. — Единственное производство, где все еще преобладает ручной труд, — это шитье национальной одежды и обуви по специальным заказам… Потом можно будет поехать в порт, осмотреть новые механизмы, посетить атомный ледокол «Матлю», который только что вернулся из Мурманска… А вечером мы бы проехали в Ново-Чаплино. Как раз к тому времени охотники вернутся с моря, и мы сможем показать новые эскимосские танцы. Мы ведь тоже готовимся приехать на фестиваль в Уэлен.

— Пожалуй, концерт мы отложим до Уэлена, — сказал Иван Теин. — А вот Кожевенный комбинат и один дом в портовой части города мне бы хотелось посмотреть.

У Метелицы были свои дела, связанные с производством деталей для моста на Главном заводе, располагавшемся на берегу бухты Всадник. Он условился встретиться с Иваном Теином во второй половине дня, с тем чтобы вместе улететь в Уэлен.

Машина Петра Анкатагина представляла собой лимузин-вездеход с водородным двигателем и гербом города Провидения на дверцах. Внутри — обивка из тисненой, искусственно состаренной моржовой кожи.

Комбинат отнесли на довольно значительное расстояние от города, и, рассказывая об истории предприятия, Петр Анкатагин сообщил, что когда-то примитивные цеха помещались на главной улице города, закрывая прекрасный вид на бухту.

— Все рабочие завода — выходцы из Ново-Чаплина и окрестных сел, — рассказывал Анкатагин. — Рабочие получили образование здесь же, а инженеры в разных городах страны. Завод приносит большую прибыль и рабочим, и городу, и государству.

Закончив осмотр завода, Иван Теин и Петр Анкатагин снова уселись в лимузин и по набережной Семена Дежнева направились к порту.

— Лет двадцать назад мы закончили снос старых пятиэтажных домов, построенных здесь в семидесятых, восьмидесятых годах прошлого столетия и даже несколько позже, — рассказывал председатель горсовета. — Полностью очистили от старых зданий набережную и поставили вот эти двадцатиэтажные дома… Но вот там сохранилось еще несколько старых построек и дом, в котором жил Евгений Таю.

От небольшой площадки перед зданием Управления морского порта вверх, к улице Чукотской шла широкая мраморная лестница. По ней Петр Анкатагин и Иван Теин поднялись вверх. Мемориальная доска была собственно не доской, а специально обработанной кожей от байдары. Она была заключена между двумя прозрачными пластинами, за которыми блестела надпись: «Нутку 1972–1995 гивик ганымытвален ынкъам гэмигчирэтлин тэкэлиныльын Таю».

— Дом этот давно нежилой. Там помещается склад морского порта, хранятся разные точные приборы.

Спускаясь обратно на набережную, Иван Теин остановился и спросил Петра Анкатагина:

— А вы кто по специальности?

— Музыкант, — почему-то смущенно ответил Анкатагин. — Флейтист. Тут нас четверо музыкантов. Квартет. Элюч из Сиреников, Уви из Нунлиграна, я да начальник порта Сергей Умкатагин.

— И часто играете?

— Раз в неделю репетируем, а концерты раз или два в месяц. Хотелось бы почаще.

А когда вертостат поднимался над озером Эстихет, Иван Теин с удивлением подумал, что в советских учреждениях Чукотки многовато людей искусства.

 

Глава девятая

Приезжая с Иналика, Адам Майна только ночевал у себя, а все остальное время проводил в других домах, где его рассказы о жизни на острове Малый Диомид выслушивались с огромным интересом. Спрашивали обо всем, даже о том, что хорошо сами знали. Интересовались погодой, словно за это время климат в Беринговом проливе как-то существенно мог измениться. По-прежнему ли летнее солнце садится за остров Ратманова, гнездятся ли тупики и кайры на тех же местах, слышен ли грохот прибоя и шелест льдин?

Иногда Адам Майна выходил из себя:

— Солнце давно не заходит за остров Ратманова! Большевики передвинули закат в другую сторону и переименовали в восход! Тупики и кайры отказались гнездиться в скалах и предпочитают рожать живых птенцов, а прибой неслышен и тих, так что в ненастье до уха доносится лишь мышиный скреб в старой мясной яме Аяпана!.. Да вы что! Ваши мужья только вчера были на острове, свежевали моржа! Ничего там не изменилось. И все слышно! После того взрыва, когда меня засыпало, строители работают аккуратно.

Так и было на самом деле. А приезжал Адам Майна, стосковавшись по людям. Как ни хорошо было ему на родном острове, в своем старом доме, все же иной раз так хотелось услышать живой человеческий голос, детский смех да просто собачий лай, что он срывался с места и ехал на Кинг-Айленд.

Близким друзьям Адам Майна жаловался:

— Боюсь этих роботов. Иной раз в ночи мерещится: стоит он, проклятый, на пороге и поблескивает глазами-прожекторами. Такой ужас охватит тебя, даже речь отнимается… А может, впрямь они приходят? Иной раз встанешь поутру, выглянешь за порог, и будто кто-то убегает вдаль, так тяжело топочет, даже земля слегка содрогается. Призовешь духов — охранителей очага, а их-то нет. Они, видать, тоже перекочевали на Кинг-Айленд. Без них неуютно.

Но близкие старика знали, что он тайком перевез обратно на Иналик своих домашних духов-охранителей.

Побывав на Кинг-Айленде, утолив жажду общения, Адам Майна начинал собираться обратно на Иналик, объясняя скорое возвращение необходимостью быть на своем месте Главного хранителя. Он напускал на себя важность, чтобы не вызывать излишней зависти земляков, тоскующих по своей родине, по исхлестанному суровыми ветрами, окутанному туманами куску серой скалы в бурных водах на стыке двух океанов.

И еще одна причина гнала старика с чужого ему острова — видимое изменение в обычаях и поведении земляков и родичей. С утерей родного острова они словно утратили и нечто другое. Исконное занятие иналикцев — морской зверобойный промысел — потеряло для них жизненно важное значение. Они больше не зависели от того, сколько моржей им удастся добыть, сколько заготовить на зиму. Денежная компенсация за отчуждение Иналика позволяла им жить безбедно, не выходя за порог своих теплых домов.

Порой создавалось впечатление, что охотники уплывали в море не в поисках пищи, а чтобы вернуться к себе, в свои воспоминания, ощутить былую уверенность, когда жизнь твоя зависела от твердости твоей руки.

И еще одно: каждый охотничий вельбот, байдара непременно заворачивали в Иналик якобы для отдыха, починки снаряжения или будто из-за нехватки горючего.

Охотники радостно высаживались на берег, словно они и впрямь вернулись к себе домой. Они разбредались по своим покинутым хижинам, и над Иналиком повисала тягостная мрачная тишина тайных сдержанных рыданий, скупых мужских слез, мысленных обращений к полузабытым богам полузабытыми словами древних заклинаний.

Почему-то земляки, когда ночевали в своих остывших, осиротевших домах, не зажигали электрического света, хотя Иналик был снова подключен к источнику энергии. Мерцали свечи, а некоторые находили древние каменные жирники и зажигали их, возвращаясь к видениям прошлого, в свою молодость вместе с вдыхаемым острым запахом тюленьего и моржового жира.

Сидя на берегу пролива в одиночестве и глядя на темную громаду острова Ратманова, Адам Майна размышлял о времени, о тех следах, которые оно оставило в его долгой жизни. События, пережитые события — вот что дает ощущение времени, что метит проходящие мгновения в памяти. Впервые движение времени Адам Майна почувствовал, когда от него ушла Линн Чамберс. Да, где-то было записано время его рождения, ведь Адам Майна появился на свет, когда маленький Иналик переживал великое приобщение к достижениям цивилизации, техники, когда считалось, что каждый эскимос должен быть грамотным и закончить по меньшей мере начальную школу. Но время рождения затерялось в прошлом, даже детство отдалилось в прекрасную пору сновидений, когда видишь себя снова ребенком, прильнувшим к материнской груди. А потом время как бы прервалось, остановилось, потому что пришла молодость, время ощущения силы, вечности и непрерывности бытия. Даже и не думалось о том, что это когда-нибудь кончится, и пожилой возраст и старость брезжили где-то очень далеко, почти за пределом мыслимого. Казалось само собой разумеющимся быть всегда молодым. После отъезда Линн Чамберс Адам Майна понял, что молодость уже позади, и даже далеко позади…

А теперь события покатились с такой стремительностью, что иные из них осмысливались уже задним числом — мозг не поспевал за ними, и даже переживания и ощущения запаздывали. Груз событий начинал ощутимо давить на плечи, и Адам Майна физически чувствовал это, особенно к вечеру, когда солнце уходило за остров Ратманова и долгая тень протягивалась по проливу к Иналику, словно пытаясь дотянуться до острова-брата.

Люди старели на глазах.

Давно ли мальчишкой был Перси — круглолицый, с ярким блеском желтоватых любопытных глаз, а теперь — зрелый, много переживший мужчина. Лицо его заострилось, словно его с обеих сторон сточили грубыми камнями, в еще более сузившихся глазах появилось какое-то волчье выражение. Переменилась и Френсис, вчерашняя школьница, а сегодня — женщина! Женщина с трагической судьбой: вместившая в своем израненном переживаниями сердце почти детскую любовь и привязанность к Перси и горячую, страстную любовь к Петру-Амае.

Еще год назад Джеймс Мылрок казался Адаму Майне молодым человеком, а сегодня он выглядит почти сверстником.

И каждый раз, возвращаясь на Кинг-Айленд, Адам Майна видел перемены в людях.

Однако в этот раз было по-иному.

Словно вернулось старое время. И это потому, что иналикцы готовились к уэленскому фестивалю.

Еще загодя из добытых моржей вырезались обширные желудки, тщательно вычищались, с их стенок каменным скребком, чтобы ненароком не прорезать кожу, снималось все лишнее. Очищенный таким способом, тщательно промытый, потом выдержанный несколько дней в едкой человечьей моче, моржовый желудок надувался и подвешивался на просушку в тени. Так, примерно с месяц, будущий резонатор древнего бубна впитывал в себя морской ветер, шум прибоя, птичьи крики, рев моржового стада, тяжелое, приглушенное дыхание китов. К тому времени от старой кожи освобождался деревянный обод бубна, старый, упругий, желтый от времени и жира морских зверей. А новую снова замачивали в специально приготовленной жидкости, основную часть которой опять составляла человечья моча.

А потом наступало время натягивания нового бубна.

Это происходило на рассвете яркого солнечного дня, чтобы незамутненным солнечным лучом мерить равномерность натяжки кожи на обод, по ее цвету определить будущий голос и тональность. Ибо только неискушенному грубому глазу эскимосский сягуяк и чукотский ярар кажутся одинаковыми, на самом деле они как разные люди, и голоса у них различаются не в меньшей степени.

После натяжки бубен еще несколько дней должен сушиться вдали от солнца, но уже в спокойном, недоступном для резких колебаний температуры и движения воздуха месте. Не было для этого лучшего места, чем кладовая старого нынлю, но в Кинг-Айленде Мылрок подвесил три новых бубна на чердак своего нового дома так, чтобы ненароком заглянувший в слуховое окно солнечный луч не коснулся туго натянутой кожи.

Оставив сушиться сягуяки, Джеймс Мылрок поднялся на самую возвышенную часть острова, туда, где, обращенный своим ликом к морскому простору, стоял бронзовый Иисус Христос, воздвигнутый здесь в 1937 году. Полустертая надпись гласила, что статуя поставлена в знак мира и согласия между Сибирью и Аляской. Это было святилище старых кингайлендцев, которые много раз намеревались увезти статую в Ном и поставить ее на берегу залива Нортон, в своем квартале. Но это намерение вот уже почти два столетия оставалось только благим намерением. Лишенные привычных своих святилищ, иналикцы постепенно привыкали к новым, и в поисках уединения, места для углубленных размышлений, облюбовали эту высокую точку острова. Само собой сложилось так, что и молитвы свои они стали обращать к этой застывшей бронзовой фигуре. Задумчивое выражение лика, зелень в складках одежды и чертах лица — эти материальные знаки древности внушали уважение, и, во всяком случае, можно было быть полностью уверенным в том, что сказанное здесь, излитое в искреннем порыве, здесь и останется, будучи поглощенным спокойствием и тишиной.

Джеймс Мылрок приходил сюда отнюдь не для молитв. Здесь он пробовал свой голос, пробовал свои новые напевы, громко произносил слова будущих песнопений, которые он собирался пополнить на Уэленском фестивале арктического искусства.

Присутствие божественной статуи нисколько не смущало певца. Наоборот, ему иногда казалось, что он видит скрытое одобрение в выражении священного лика.

Джеймс Мылрок искал пути возвращения к дружбе с Иваном Теином, к состоянию уверенности в том, что песня-танец найдет отклик в родственной душе. Иначе смысла не было ехать на Уэленский фестиваль… Нет, не зажила обида за сына, не затянулась рубцом. Стоило ему подумать о нем, как начинало ныть, исходить внутренним кровотечением все наболевшее, пережитое за последнее время… Вроде бы судьба повернулась лицом к Перси, и даже некоторые из земляков завидовали: он на хорошей работе, у него столько денег, сколько не снилось ни одному жителю Иналика, он может путешествовать, жить в прекрасных отелях. Но из редких своих встреч с сыном Джеймс Мылрок вынес впечатление, что у него неладно на душе. На все попытки его разговорить сын отвечал односложно, не раскрывался, как раньше. Похоже было, что разговор с отцом доставлял ему мучение, и он пересиливал себя, общаясь с родными. Иногда всматриваясь в него, стараясь найти в нем прежнее, дорогое, Мылрок с чувством ужаса ничего не находил. Порой думалось: хорошо вот, что Перси не живет на Кинг-Айленде, в воспоминаниях отца он оставался прежним, любящим, послушным сыном, а не пугающим незнакомцем, каким он представал перед отцом в последние свидания в Номе, когда Перси неожиданно заявился к отцу в гостинице Саймона Галягыргына. Тогда отец едва узнал его — с лихорадочно блестевшими глазами, бессвязной речью и дьявольской улыбкой на лице. Не было никакого сомнения в том, что Перси снова принимал какие-то психогенные таблетки.

В то время как Перси внешне отдалялся от своего облика, расцветала и хорошела Френсис Омиак-Мылрок, как она официально должна была прозываться… Но она, похоже, не считала себя женой Перси ни перед богом, ни перед законом…

Внешне отношения между семьями не изменились, а в последнее время даже как-то наладились. Во всяком случае и Ник Омиак, и Джеймс Мылрок и на людях, и между собой сохраняли ровный и дружественный тон, принятый между людьми Иналика. Труднее всего было с Френсис. Каждый раз, видя ее, Джеймс Мылрок испытывал чувство глубокой обиды за сына и с недоумением про себя вопрошал: ну почему так случилось, что Френсис предпочла молодому, близкому, хорошо знакомому с детства Перси этого советского, почти чужого, причем намного старше по возрасту и к тому же наверняка большевика? Вот, говорят, что пути господни неисповедимы, но еще более неисповедимы пути человеческой любви, точнее говоря, женской любви. И стоило больших душевных усилий усмирять внутренний гнев и не показывать его Френсис.

Недавно Джеймс Мылрок был на родном Иналике. Стояли последние дни летней моржовой охоты. За ней последует короткий перерыв. В сердце уже само собой, повинуясь внутренним, неподвластным разуму силам, возникали обрывки мелодий, слова складывались в строки. Видение поднимающихся из водной пучины опор будущего Интерконтинентального моста вызывало удивительное настроение, чувство восхищения силой человека. Не надо было особенно и напрягать воображение, чтобы представить себе очертания будущего грандиозного сооружения, тем более что изображение моста отныне попадалось всюду. Силуэт его был изображен на салфетках фирменного ресторана Саймона Галягыргына, отпечатан на календарях, открытках, выгравирован на почтовых марках, просвечивал на водяных знаках бумаг, исходящих от Американской администрации строительства Интерконтинентального моста…

И высоко над будущими пролетами моста Джеймс Мылрок внутренним взором видел невидимые крепчайшие нити, связывающие его со своими братьями на Чукотке.

Сегодня здесь, на Кинг-Айленде, который все чаще иналикцы называли древним именем Укивок, Джеймс Мылрок особенно остро и явственно почувствовал, что новая песня-танец удается. Не так уж часто за последнее время его посещало такое вдохновение, ощущение необычайной приподнятости, уверенности в верно избранном пути творения. Это был тот сладостный и редкий миг, когда творец совершенно уверен в своем создании.

Мылрок медленно напевал мелодию, помещал полные глубокого смысла слова так, чтобы они созвучно ложились в песню, и все его тело от кончиков пальцев на руках до ступней ног, словно трепещущий лист на осеннем ветру, было готово ринуться в стремительный водопад танца. Пока певец не оттачивал каждое движение, не сочинял каждый жест, который будет сопровождать песню-танец. Он только мысленно расставлял акценты будущего исполнения. Древнеберингоморский танец-песня рождается непосредственно при звуке песни и в основном является импровизацией. Каждое его исполнение не совсем совпадает с предыдущим. Эту песню надо закончить к сегодняшнему вечеру и пропеть перед будущими исполнителями в спортивном зале школы. Жаль, что новые сягуяки еще как следует не просохли, но скоро они будут в таком состоянии, что даже малейшее прикосновение к их тугой поверхности будет вызывать долгий, тянущийся, улетающий вдаль звук.

Но разве эта песня-танец будет примирением? Они ведь не ссорились, между ними не было сказано ни одного худого или сердитого слова. Правда, долго не виделись, не разговаривали друг с другом. Да, жизнь всячески испытывает дружбу, и все надо выдержать, вытерпеть, перенести ради нее…

Здесь, у подножия бронзового Христа, легко и свободно дышится. Порой кажется, что стоишь на плато родного острова и смотришь вдаль, и взгляд твой на уровне полета кайры. Морское течение создает иллюзию стремительного полета, полета свободного, устойчивого, ибо под ногами земная твердь родины… Но как трудно привыкать к чужой земле! Иногда проснешься среди ночи, и вдруг приходит мысль, которая приводит в отчаяние: ведь никогда, никогда этот остров никому из них не будет родным! Сколько бы поколений ни последовало вослед за теми, кто покинул Иналик, — всегда найдется тот, кто напомнит: а мы происходим с Малого Диомида, из той священной земли-скалы, что ныне служит опорой Интерконтинентального моста. Да и сам мост уже станет привычной деталью Берингова пролива, а все же люди на Кинг-Айленде, или Укивоке, иногда будут просыпаться среди ночи от непонятной, непривычной тоски, и глаза их будут блуждать по пустынному горизонту.

Однако прочь грустные мысли!

Джеймс Мылрок легко и упруго зашагал вниз, к рядам аккуратных, еще не успевших потемнеть новеньких домиков. Каждый раз, когда в его груди рождалась новая песня, он чувствовал себя помолодевшим, и это ощущение было сродни нетерпеливому ожиданию свидания с женщиной. Он знал, что это свидание произойдет у древних Священных камней Уэлена, пролежавших в забвении несколько десятков лет в основании старой пекарни. Он будет очень утомлен и сразу постареет на несколько лет, но ради новой песни-танца можно отдать и несколько лет жизни.

Земляки уже собрались в спортивном зале школы.

Уже в поздний час, когда летнее солнце садилось в спокойную воду, мирно расходились бывшие иналикцы, нынче жители Кинг-Айленда, по своим домам, взволнованные новой песней-танцем.

Некоторое время Ник Омиак и Джеймс Мылрок шли рядом.

— Как же мы будем называть себя? — вдруг спросил Ник Омиак.

Джеймс Мылрок остановился и с недоумением глянул на мэра.

— Раньше мы приплывали в Уэлен как иналикцы, — пояснил тихим голосом Ник Омиак. — А теперь кто мы? С одной стороны, мы по происхождению иналикцы, а живем на Кинг-Айленде… Я слышал, что община Кинг-Айленда в Номе тоже собирается поехать на фестиваль.

Да, это был серьезный вопрос. Как же быть? Бывшие жители Кинг-Айленда, которые нынче жили в Номе, называли себя по давнему эскимосскому имени острова — укивокцами, ибо остров имел свое исконное имя — Укивок. Так они себя и именовали, когда принимали участие в Арктическом фестивале. Назвать себя кинг-айлендцами? Но ведь ни с какой стороны это не верно.

— Мы были и остались навсегда иналикцами, — твердо произнес Джеймс Мылрок.

Ник Омиак некоторое время смотрел ему вслед.

— Он прав, — тихо произнесла Френсис, дотронувшись до отцовской руки.

— Может быть, — нерешительно ответил Ник Омиак.

Он был человеком педантичным, любил порядок в делах и знал толк в бюрократии. Это обстоятельство было одним из решающих, когда его выбирали мэром.

Его внимание привлекла увеличивающаяся точка на горизонте. Похоже, что кто-то летел из Нома на остров. Видимо, сообщили в мэрию, а его не было на месте.

— Кто же это к нам в такой поздний час? — задумчиво проговорил Ник Омиак.

Это был наемный вертостат, принадлежащий компании «Раян-Эрлайнз».

Он летел высоко, и винт его сверкал в лучах уходящего в море солнца. Он снижался круто, издали нацеливаясь на небольшую посадочную площадку на берегу моря. Любопытно было посмотреть, кто прилетел, и Ник Омиак с дочерью спустились на берег, благо до посадочной площадки было недалеко.

Прилетел всего один человек — Перси Мылрок.

Он выпрыгнул из распахнутой двери пассажирского вертостата с легким вещевым мешком, из которого торчала папка для рисования, и в удивлении уставился на встречающих:

— Вот так сюрприз! — криво усмехнулся Перси. — Не ожидал, что вы меня встретите!

Как ни хотелось сказать Нику Омиаку, что все это вышло случайно и они не собирались его встречать, но сдержался и лишь с достоинством заметил:

— Я — мэр села и обязан знать тех, кто приезжает к нам.

— Ну, на этот раз прилетел я, — продолжал усмехаться Перси. — И очень рад, что меня встречает жена.

Но Френсис уже повернулась и быстрыми шагами удалялась от берега. Она бы и побежала, но не хотелось оставлять отца наедине с Перси.

— Похоже, что она не рада мне, — пробормотал Перси, перекинул мешок на спину и пошел по тропке.

Омиак шел рядом. Чтобы как-то разрядить обстановку, он стал рассказывать о том, как они только что репетировали свое будущее выступление на Уэленском фестивале арктических народов.

— Я бы на вашем месте бойкотировал этот фестиваль, — вдруг бросил Перси.

Омиак от удивления даже остановился.

— Эти большевики всю выгоду взяли себе, а нам оставили одни неприятности. У них все хорошо: и веселы они, и жизнерадостны, и плавательные бассейны строят, и оленей разводят, и цель жизни у них есть, а у нас что? Полная неопределенность! А они: хотят — живут в яранге, надоест — возвращаются в дом. И главное — они на своей родине! А мы где? На каком-то вонючем Укивоке, о котором нам то и дело напоминают, что это не наш остров… Вот не поедем на фестиваль! Пусть веселятся и поют без нас!

Перси говорил с горечью, в его голосе слышались слезы, а взгляд был прикован к удаляющейся Френсис, которая уже была возле своего дома.

— Но ведь этот фестиваль нужен нам не меньше, чем уэленцам, — попытался возразить Омиак.

— А вот мы посмотрим! Мы-то как-нибудь переживем, а они?

— Нет, ты не прав, — задумчиво сказал Ник Омиак. — Как раз они-то обойдутся без нас, а вот мы без этого фестиваля вовсе останемся сиротами… И жизнь у них вовсе не безоблачная, как ты говоришь. Вон, мост-макет взорвали у них…

— Что из того, что мост-макет взорвали? — усмехнулся Перси. — Большой-то все равно строят.

— Но ведь строим и мы тоже…

— Кто — «мы»? Белые люди строят, а мы так, сбоку. Да еще оказались помехой.

— У тебя плохое настроение, Перси.

— У меня теперь всегда плохое настроение. И ты. Ник, прекрасно знаешь, почему.

Ник Омиак вздохнул и пожал плечами.

— Ты не отворачивайся, — громко сказал Перси. — Почему ты отворачиваешься? Почему вы все отворачиваетесь от меня?

— Никто от тебя не отворачивается…

Френсис не входила в дом. Она стояла у нижней ступеньки крыльца и наблюдала за отцом и Перси.

— И все-таки я уговорю наших не ехать на Уэленский фестиваль! — злобно произнес Перси и пошел к отцовскому дому.

Ник Омиак поглядел ему вслед и тоже медленно направился к своему жилищу.

— Он хочет уговорить нас бойкотировать Уэленский фестиваль! — ответил Ник Омиак, когда Френсис спросила, о чем они разговаривали. — Надо же придумать такое! Он, конечно, не в своем уме.

Ник Омиак знал, что на месте разрушенного моста-макета в Уэлене нашли тюбик из-под желтой краски, которым пользовался Перси Мылрок. Правда, как заявил следователь из бухты Провидения Владимир Тихненко в телеинтервью, это может быть простое совпадение, и у них нет оснований подозревать кого-нибудь. Но многим иналикцам связь Перси с газетой «Тихоокеанский вестник» казалась подозрительной, особенно из-за непомерно больших денег, которые получал новоявленный художник. Позиция этой газеты относительно строительства Интерконтинентального моста была всем хорошо известна.

Ночь для Френсис прошла тревожно. Боясь, что Перси попытается вломиться в дом, она долго лежала с открытыми глазами, пыталась читать, слушать музыку, а потом уже на рассвете встала и села к столу. Возле настольной лампы громоздились папки с материалами для книги. А песня Джеймса Мылрока все звучала, звала на вольный простор, далеко…

Тихонько одевшись, Френсис вышла из дома. На северо-восточной половине неба занималась заря, яркая, красная, обещающая ясный, теплый и тихий солнечный день.

Уже было достаточно светло, чтобы различать дорогу, и Френсис решила встретить восход на самой высокой точке острова, на том месте, где возвышалась бронзовая статуя Христа. Она медленно пошла по тропке, поднимаясь все выше и выше, оставляя внизу, на крутом берегу моря, селение.

На вершине острова рассеивался ночной туман, которым Кинг-Айленд окутывался каждую летнюю ночь. Френсис знала, что с первыми лучами солнца от тумана останется лишь легкий налет на обломках скал, на невысокой тугой траве.

Время от времени Френсис останавливалась и оглядывалась на море, где разгоралась заря. Она торопилась оказаться на вершине, чтобы поймать первый луч встающего солнца. Кругом уже было достаточно светло, лишь со статуи еще не сошел беловато-серый покров тумана…

Но что это?

Это было невероятно и страшно: статуя Христа сошла со своего пьедестала и сидела у собственного подножия, обратившись лицом к утренней заре. Френсис остановилась. Оцепенение было так сильно, что невозможно было отвести глаз от страшной картины, и идущий из глубины тела крик застрял комом в горле: Дунул легкий утренний ветерок, добежавший до вершины острова с моря. В нем явственно чувствовалась свежесть воды, запахи сохнущих на гальке водорослей и ночное сырое тепло. Этим порывом сдуло остатки тумана, и первый луч солнца отразился от стоящей в полной неприкосновенности бронзовой статуи Христа.

Но у подножия сидел человек. Он шевельнулся вместе с хлынувшим на него светом и поднял голову. Это Перси Мылрок рисовал в большом альбоме, разложенном на коленях.

Крик все же вырвался у нее и заставил вздрогнуть человека.

Перси уставился на Френсис. Изумление, смешанное с испугом, отразилось на его лице. Облачко тумана, сошедшее со статуи, на секунду коснулось фигурки Френсис, и он подумал, что ему мерещится. Но звук голоса вернул его в действительность, и Перси, вскочил на ноги, рассыпав краски по земле.

— Френсис!

В это солнечное утро он был совсем другим, словно вернулось время их детской дружбы. Лицо его сияло, в глазах светилась доброта, и легкая улыбка блуждала по его лицу. Он, видимо, еще был в том состоянии, когда сила творчества преображает человека, выявляя в нем лучшие его черты.

— Я… я хотела отсюда увидеть восход солнца, — пробормотала Френсис.

— Смотри, — сказал Перси. — Вон солнце взошло.

Да, солнце действительно взошло, и здесь, на вершине острова, в чистом, ничем не замутненном воздухе, его лучи оказались горячими и ослепляющими.

— Я очень рад, что вижу тебя утром, — сказал Перси и сделал несколько шагов навстречу.

Френсис улыбнулась в ответ.

— Милая Френсис, — продолжал Перси. — Над нами возвышается тот, кому поклоняется значительная часть человечества. Может быть, именно он и призвал нас сегодня друг к другу, потому что и его милосердие, его любвеобильное сердце устало, измучилось, глядя на наше несчастье…

Перси говорил тихо, но в этой утренней тишине его голос был отчетлив и ясен. Он больше не заслонял солнце, и Френсис видела его лицо, просветленное, даже одухотворенное, и вдруг ставшее похожим на то, что было у него в юности — округлое, с затаенным под природной смуглостью румянцем.

И вдруг с удивительной достоверностью вспомнилось их детство в Иналике, прогулки по узкому галечному пляжу после штормовой ночи в поисках неожиданных находок. Иногда это были загадочные вещи, обломки чужой жизни, может быть, даже остатки чьих-то трагедий, несчастий. Обычно они ходили, взявшись за руки, чтобы чувствовать друг друга, быть уверенными на скользких камнях и успеть убежать вместе от набегающей волны. Так было хорошо вдвоем, чувствовать себя вдвое сильнее, вдвое увереннее, вдвое зорче. И два молодых сердца бились вместе…

Перси взял ее за руку, и Френсис не отняла дрогнувшей руки.

— Мы оба настрадались… Иного пути для нас с тобой на этой земле нет. Это только так кажется, что мы переселились с Иналика на Укивок. А на самом деле мы остались там же, в нашем родном Иналике, и все, что приключилось и происходит с нами, — это дурной сон, от которого надо пробудиться. Разве не было такого с тобой, милая Френсис, разве не снилось тебе ужасное и ты не напрягалась, чтобы вырваться из холодных объятий страшного сна? И сейчас, стоит тебе чуть собрать твои внутренние силы, и снова вернется хороший ясный теплый день. Видишь, Френсис, солнце уже вернулось, теплые его лучи касаются тебя, и Христос с нами…

Над головой статуи сверкало сияние: солнечные лучи встающего светила дробились о позеленевшую бронзу.

Слова Перси обволакивали Френсис, и ей и впрямь казалось, что она во сне, в удивительном, странном сне…

Там, в Иналике, наигравшись у моря, они карабкались на вершину острова, воображая себя птицами. Какое это было прекрасное время! Даже воспоминание сладостно и волнующе. А может быть, это не воспоминание? Вот он Перси, он рядом.

Будущее в то время было ясно и просто: вырасти, закончить среднюю школу в Номе и вернуться обратно в свой родной Иналик. Снова увидеть своих близких и родных и зажить их вечной, казалось, никогда в веках не изменяющейся и не прекращающейся жизнью. Жизнь текла непрерывной рекой, постоянным потоком от древнейших времен, от едва различимых в сумерках памяти прадедов, дедов, к отцам, и дальше уже продолжалась в юном поколении, в народившихся детишках, уже начавших щебетать, как птенцы на весенних скалах. Жизнь продолжалась всюду — и в прошлом, и в будущем, и радостное ощущение вечности особенно остро чувствовалось на крохотном островке посреди Берингова пролива.

Это была настоящая жизнь! Может быть, Перси и прав: все, что произошло, — это дурной сон, который можно стряхнуть усилием воли, напряжением своего сознания. Ведь все окружающее так реально, зримо, просто — это высокое теплое небо, на котором только что взошло солнце, совсем легкие, еле заметные белесоватые полосы, словно Млечный Путь остался, не померк вместе с ночными звездами, дуновение легкого ветра со знакомыми морскими запахами, эти мшистые скалы, которые лишь издали кажутся жесткими, а на самом деле мох на них такой мягкий, ласковый, прогретый долгими летними солнечными днями. Он похож на шерсть неведомого животного, разлегшегося здесь, на вершине Укивока. А может быть, сам Укивок, как гласит легенда, — это гигантское морское животное, прародитель всего живого на земле, остановившееся здесь навеки, чтобы служить пристанищем для морских охотников? Где-то в глубине недр еще осталось живое тепло, которое греет эти камни и шелковистый ласковый мох, на котором так мягко и приятно лежать.

А потом снова и снова возвращаться в полеты в грезах и наяву, смотреть в бездонное небо, чувствовать себя невесомым ветром, упругим и сильным, как руки доброго человека.

Мягкие руки ветра гладят тело, ворошат одежду, забираются под складки легкой камлейки, касаются маленьких, еще девичьих грудей, бегут как теплый ручей дальше по телу вниз, чуть щекоча гладкую поверхность живота…

Френсис недвижно лежала с закрытыми глазами, и Перси несколько раз показалось, что от нее отлетело дыхание. Тогда он сдерживал собственное прерывистое жаркое дыхание и видел легкую улыбку на заалевших устах, трепетание ресниц. Блуждающие по телу руки ощущали тепло и даже жар, охвативший Френсис.

Перси дрожал от возбуждения, от ощущения нарастающего счастья, от неверия в то, что происходило.

Может быть, так именно и должно быть: у подножия бога белых людей, который давным-давно стал богом эскимосского народа, к которому на протяжении уже почти двух веков обращались с молитвами морские охотники, посвящая его в свои дела… Может быть, он-и впрямь услышал молитвы, которые возносил к нему Перси.

Как прекрасна Френсис! Воистину она цветок благоухающий, прекрасный, живой, трепещущий, совершенный во всех отношениях. Прикосновение к ней рождает ощущение неземного счастья, и желание слияния так сильно, что чувствуешь мучительную боль. Утоление боли — вот оказывается, что такое настоящее слияние с женщиной, с той единственной, которую тебе предназначил господь. А все, что было до этого, все, что перепробовал за свою недолгую бурную жизнь Перси Мылрок, все было совсем не то, жадные, мимолетные объятия, которые забывались тут же, стоило отвернуться.

А здесь… как хочется продлить это мучительное волнение, и в то же время нет больше сил сдерживаться, терпеть эту боль, от которой, кажется, можно умереть.

Вот оно, настоящее, мгновение счастья!

И тут Френсис открыла глаза. Сначала в них отразилось мирное освещенное небо, которое тут же заместилось выражением ужаса и страдания.

— Нет! Нет! — закричала она так, что ее крик, наверное, был слышен не только в пробуждающемся внизу селении, а далеко на птичьих скалах.

Перси не успел ничего сделать, не успел даже сообразить, как одним невыразимой силы движением Френсис вывернулась, вскочила на ноги и бросилась вниз, по узкой тропке.

Оглушенный и ошеломленный Перси так и остался лежать на мху, вдруг ставшем жестким и холодным. Он готов был завыть волком от горя и обиды, но не было ни голоса, ни сил.

 

Глава десятая

Иван Теин сидел в своем служебном кабинете и наблюдал на нескольких экранах, как к Уэлену плыли флотилии гостей. С Кинг-Айленда на парусах двигались три большие байдары. Он знал о намерении Джеймса Мылрока отчасти как бы воскресить древние способы общения в Беринговом проливе. На байдарах шли сивукакцы с острова Святого Лаврентия и жители Нома.

Номские эскимосы расположились на двух байдарах — представители общины, ведущие свое происхождение с острова Святого Лаврентия, и общины Кинг-Айленда. Маленькая группа жителей Уэльса наняла обыкновенный пассажирский катер.

А вообще гости начали съезжаться еще вчера — из Нуука прибыл гренландский ансамбль, делегация с мыса Барроу зафрахтовала пассажирский дирижабль компании «Раян-Эрлайнз».

По мере приближения к мысу Дежнева байдары сближались. На экране уже было хорошо заметно, что гости с острова Святого Лаврентия и Нома воссоединились с флотилией байдар Кинг-Айленда. К ним вплотную подошли суда из Нома, а пассажирский катер из Уэльса замедлил ход, видимо, чтобы быть вместе с остальными.

Все сведения о приближении гостевой флотилии передавались по местному радио и телевидению.

С утра дул северный ветер, и поначалу Иван Теин не на шутку опасался того, что поднимется волна и байдарам придется причаливать на южной стороне полуострова, а оттуда уже каналом плыть в уэленскую лагуну. Это было бы нарушением традиции: такого рода встречи испокон века начинались именно на старой Уэленской косе.

К полудню намечалось прибытие почетных гостей, среди которых, разумеется, первыми были Сергей Иванович Метелица и Хью Джонсон Дуглас. Даже официальные лица из Магадана, Анадыря и Нома, из столицы Аляски на этот раз не вызывали такого интереса, как эти два человека.

Почти все население Уэлена с утра находилось возле яранг на галечной косе. Чистились и проветривались жилища, заготавливалось топливо для костров, на которое непременно шли выброшенные морскими волнами обломки деревьев, куски древесной коры, дающие сильный жар и особый запах живого дыма. Так уж было заведено, что большинство гостей с острова Берингова пролива предпочитали селиться в ярангах, спать в меховых пологах, как бы этим возвращаясь в прошлое.

Солнце встало над южными тундровыми холмами. Часы показывали уже начало второго.

Хотя служебный вертостат Ивана Теина стоял наготове на берегу лагуны, в двух шагах от дома, он решил пройти до берега моря пешком.

Ума была в ситцевой камлейке с яркими рисунками тундровых цветов: такая ткань делалась по специальному заказу Чукотки на одной из ткацких фабрик Узбекистана. Сам же Теин был в белой камлейке, а на ногах — новые летние торбаза, перевязанные хорошо выбеленной кожей нерпы — мандаркой. На ногах Умы тоже были торбаза, но женские, высокие, с широкой белой полосой на голенище. Приблизительно так же, но с некоторыми вариациями были одеты все, кто в этот ясный день шел по широкой дороге от тундрового берега уэленской лагуны к галечной косе.

Теин с женой догнали неторопливо идущих впереди Хью Дугласа и Метелицу.

— Я впервые на таком празднестве, — признался Хью Дуглас.

В другое время Иван Теин не преминул бы воспользоваться моментом и долго бы рассказывал о возникновении этого доброго обычая, прерванного годами холодной войны и возобновленного уже в самом начале двадцать первого столетия, в результате улучшения отношений между Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом, но сейчас он только сказал:

— Вы увидите настоящее искусство народов Арктики!

Мост-макет, собранный и установленный на том же самом месте, где прежде стоял взорванный его аналог, ничем не напоминал о том, что здесь произошло. Не было даже намеков на строительный мусор: промышленные роботы, в отличие от людей, запрограммированные на чистоту и аккуратность, никогда не оставляли мусор на строительных площадках.

Люди любовались мостом, фотографировали друг друга старыми моментальными аппаратами, обменивались снимками.

Ума с мужем, Метелица и Хью Дуглас медленно прошли по мосту-макету.

— Вообразите себе, что вы идете по настоящему Интерконтинентальному мосту, — улыбаясь, сказал Хью Дуглас.

— Только на пеший переход по настоящему мосту потребуются не одни сутки, — заметил Метелица.

— Ради интереса я бы разок прошел пешком по готовому мосту, — сказал Иван Теин.

За мостом-макетом, вынесенные на самую высокую Часть галечной косы, из зеленой травы торчали шесть темных, чуть глянцевитых, словно отполированных Священных камней. Простоявшие века под дождем и снегом, а потом несколько десятилетий пролежавшие в фундаменте старой уэленской пекарни, они оставались вечными в своих очертаниях и цвете.

— Возможно, что у них было некое, более значительное ритуальное назначение. На памяти моих родителей, эти камни служили местом, где сходились лучшие певцы Берингова пролива, — рассказывал Иван Теин.

— Похоже, что эти камни метеоритного происхождения, — внимательно всмотревшись, заметил Хью Дуглас.

— Вы что же, думаете, что здесь выпало шесть почти одинаковых метеоритов? — с сомнением спросил Метелица.

— Мог быть один метеорит, а потом его раскололи, — настаивал на своей версии Хью Дуглас.

На морском берегу, на уклоне, обращенном к воде, горели несколько костров.

Взглянув на них. Метелица вспомнил, как проносили над живым пламенем тело навеки уснувшего Глеба…

— А для чего костры? — полюбопытствовал американец.

— Каждый гость, высадившийся с байдары, должен пройти над углями, чтобы доказать, что он пришел с добрыми намерениями, — пояснил Иван Теин.

— Как, однако, красочна и многозначительна была прошлая жизнь! — то ли с одобрением, то ли с иронией заметил Хью Дуглас.

— Все эти обычаи, ритуалы сейчас уже, казалось бы, не имеющие смысла, были как бы психологической подготовкой к напряжению умственных и психических сил человека, — сказал Иван Теин.

По времени байдары должны были уже показаться из-за мыса. Большой информационный экран, установленный на специальной мачте, поднятой рядом с временным праздничным помостом, показывал, как флотилия оставляла позади скалу Ченлюквин. Впереди оставался мыс Безымянный, по-чукотски Еппын.

И вот одновременно с возгласами приветствий из-за темной громады мыса вынырнула первая байдара с белым косым парусом. Тут же следом за ней — вторая, третья. На верхушках мачт, несущих паруса, трепетали поднятые вместе флаги Советского Союза и Соединенных Штатов Америки.

Иван Теин, Александр Вулькын, официальные представители властей, прибывшие из Анадыря, Магадана, собрались у помоста, сооруженного почти у прибойной черты.

На первой байдаре, заполненной мужчинами и женщинами, детьми, одетыми в разноцветные камлейки, все легко узнали Джеймса Мылрока. Чуть позади него стоял Ник Омиак.

Упали паруса. Теперь на мачтах оставались лишь государственные флаги. В наступившей напряженной тишине громко журчала разрезаемая носами байдар светло-зеленая вода.

Вот нос первой байдары коснулся гальки, мягко зашуршал, и Джеймс Мылрок легко и упруго спрыгнул на галечный берег Уэлена. Выступив вперед, Иван Теин громко и приветливо сказал:

— Амын етти, Мылрок!

— Ии, мытьенмык! — ответил Мылрок и сделал шаг навстречу.

Они обнялись, и тут же на берег стали высаживаться остальные гости.

Полуобняв Мылрока, Теин повел его к пылающим углям костра и быстро провел над ними. Такой же обряд был совершен и с другими гостями.

Петр-Амая держал за руку Френсис, когда она проскользнула над углями, едва не запалив своей нарядной камлейки.

В первые часы приезда гостей предполагалась большая программа с речами, торжественным обедом и прогулкой на чукотских байдарах по уэленской лагуне, но Петр-Амая повел Френсис в старую отцовскую ярангу и ввел в полутемный чоттагин, чуть пахнущий дымом угасающего костра.

— Тут было сыровато, и я зажигал костер, чтобы просушить полог, — сказал Петр-Амая.

— Как хорошо, что я здесь! — вздохнула Френсис. — Такое ощущение, что я пришла к себе домой.

— Ты и пришла домой, — сказал Петр-Амая, подводя Френсис к поднятой и подпертой палкой меховой занавеси полога. — Никогда и никуда не уезжай отсюда…

— Если бы можно было, — вздохнула Френсис и присела на бревно-изголовье. — Я бы дала обет никогда не выходить из этого жилища, пользоваться только живым огнем очага, носить только камлейку и кэркэр, не произносить ни одного слова ни по-английски, ни по-русски, говорить только на эскимосском…

— Нет, — прервал ее Петр-Амая. — А как же ты будешь без естественного света? Так нельзя, захиреешь и отцветешь, как осенняя трава. Пусть было бы так, как ты сказала, но чтобы ты могла выходить из яранги…

— Ходить к ручью за водой, на берег моря за дровами для костра, — продолжала Френсис. — А когда наступит осень, и тундровые ягоды нальются соком, собирать морошку, шикшу и голубику, запасать на зиму юнэв — золотой корень, листья для приправ…

— А я покину свой институт, редакционную коллегию, буду ходить на охоту. На лето у меня есть одиночная байдарка с двухлопастным веслом, а зимой на вороньих лапках-снегоступах не пропаду на тонком льду…

— Вместе со звездами я бы возжигала в каменной вот этой плошке огонь и выставляла у порога, чтобы ты мог его издали видеть…

Петр-Амая привлек Френсис к себе, жарко и нежно целовал, говоря со смехом:

— Все это было бы прекрасно, если бы не световой маяк на причальной башне для дирижаблей: он будет затмевать твой слабый огонек в каменной плошке.

Френсис прижалась к Петру-Амае. Пережитое на вершине Кинг-Айленда все еще было живо в ее памяти, и, вспоминая случившееся, она внутренне содрогалась и мысленно упрекала себя за слабость. Эта тайна мучила ее, не давала по ночам спать, но в то же время она понимала, что рассказывать об этом Петру-Амае не стоит. Она никому не сказала о встрече у бронзовой статуи Христа на вершине Кинг-Айленда. Когда она прибежала к себе домой, отец с матерью еще спали, и она успела не только помыться и переодеться, но и немного успокоиться. Однако тревога и страх прошли лишь после того, как Перси улетел на вызванном им пассажирском вертостате. До его отъезда Френсис пришлось сказаться больной и не выходить из дома.

Перси почему-то больше не делал попыток увидеться с нею, и это удивило не только ее, но и всех жителей Кинг-Айленда, особенно тех, кто любил всякого рода происшествия, оживляющие монотонную жизнь.

Петр-Амая осторожно освободился из объятий, закрыл дверь в ярангу и опустил меховой полог.

Темнота окутала влюбленных, приглушив шум нарастающего праздника, музыку, гремевшую из стереогромкоговорителей, расположенных умело и невидимо среди яранг и стоек для байдар старого Уэлена.

В меховом пологе лежал ворох новых оленьих шкур, в которых было мягко и покойно. Петр-Амая и Френсис любили друг друга с той же постоянной и неизменяющейся силой чувств, как любили в этом древнем жилище арктических охотников тысячелетия назад, век назад и всего лишь несколько десятков лет назад…

Адам Майна прошел по всему селению от Священных камней до последней яранги, вернулся назад и, заметив возле торжественного помоста Ивана Теина, спросил:

— А не требуется ли вам Главный хранитель Уэлена?

Иван Теин по достоинству оценил шутку, но ответил серьезно:

— Место занято, дорогой Адам. Когда я окончательно уйду на пенсию, я займу эту должность и переселюсь в ярангу.

В первый день своего приезда гости разбредались по своим старым знакомым, и на этот раз, как было заведено, Иван Теин позвал Джеймса Мылрока с женой к себе. Переезд гостей в новый Уэлен через лагуну осуществлялся на байдарах.

Джеймс Мылрок был доволен. Он чуть тревожился перед поездкой, опасаясь встречи со старым другом. Но Иван Теин держал себя так, словно между ними ничего не случилось. Ну, что ж, думал про себя Джеймс Мылрок, в конце концов обижаться и сердиться должен он. Перси нигде не было видно, хотя отец знал, что он аккредитован на фестивале в составе многочисленных журналистов, съехавшихся со всех концов мира: Арктический фестиваль этого года привлек всеобщее внимание, благодаря строительству Интерконтинентального моста.

Молодежь отправилась веселиться на берег лагуны, на большой зеленый луг, начинающийся от порога большого сельского Дворца культуры, а люди постарше разбрелись по домам.

И все же даже за дружеским чаепитием натянутость между Иваном Теином и Джеймсом Мылроком не исчезла, и в красивых чашках никак не таял ледок отчуждения.

Разговоры шли обо всем. Об охоте нынешнего года, о моржовых лежбищах, которые вопреки опасениям, вызванным строительством моста, заполнялись животными отнюдь не в меньшем количестве, чем обычно. О многом другом.

Иван Теин облегченно вздохнул, когда позвонил Саша Вулькын и предложил перед поездкой в тундру на ужин показать гостям хозяйство.

Начали с берега, где чуть дальше яранг, за местом, которое когда-то занимала полярная станция, стоял комплексный цех по переработке морской добычи.

Александр Вулькын был в своей стихии. Он велел всем обуться в специально обработанные резиновые сапоги, накинуть стерильные халаты и повел в холодный цех первоначальной разделки.

— Разделка, — начал Вулькын, — у нас производится почти вручную, ибо никакая программа и механика не могут пока сравниться с умением человеческой руки и глазами. Ведь сюда попадают моржи разной величины и возраста, тюлени, лахтаки и нерпы. У нас есть опытные раздельщики, которые огромного моржа расчленяют за считанные минуты.

Вулькын провел гостей через сортировку, откуда мясо направлялось в одну сторону, внутренности — в другую, кожи — в третью.

— В последние годы моржовая кожа сильно поднялась в цене. В основном она идет на обивку самых дорогих сортов мебели. Недавно получили заказ из Мексики: просят обработанную кожу моржа для обивки президентского кресла. Часть мяса замораживается для потребления жителями Уэлена, часть вывозится в Анадырь, в Магадан. Часть консервируется, перерабатывается в колбасу, сосиски, полуфабрикаты. Спрос очень велик, но ограничения в промысле морского зверя ограничивают и нас. Практически у нас ничего не пропадает. Вон там цех по переработке костей. Костяная мука идет на удобрения в наши же теплицы.

В тепличный комплекс, расположенный поодаль, пришлось ехать на тундроходах, быстроходных машинах на воздушной подушке.

В огромных теплицах было тихо и душновато от влажного и теплого воздуха. Лишь где-то далеко журчала вода и иногда лязгал какой-то механизм. Людей не было видно.

— Здесь мы производим все фрукты и овощи, которые имеют наибольшую ценность для человека в свежем, натуральном виде, — продолжил свои объяснения Александр Вулькын.

В конце длинного приземистого здания, у выхода миловидная служительница вручила каждому гостю корзину только что собранных плодов.

На вместительном тундроходе переправились через лагуну на оленьи пастбища. Папанто пригнал свое стадо поближе и раскинул походную палатку.

— А где яранга? — несколько разочарованно спросил Джеймс Мылрок.

— Ярангу мы летом не трогаем, — ответил Папанто. — Она стоит в среднем течении реки Тэю-Вээм. Кроме яранги у нас есть еще так называемый бригадный дом. Отсюда до него пятнадцать минут полета на вертостате. Там нас ждет ужин.

Однако на вертостате никто не захотел лететь: всем нравился тундроход. Он летел над самой поверхностью сущи. Немного шумновато, но вполне можно разговаривать. Однако все небольшие неудобства путешествия на таком виде транспорта вознаграждались удивительным ощущением плавности полета. Тундроход словно бы плыл над кочками, небольшими неровностями, переваливался через невысокие холмы, проносился над мелкими озерцами и пересекал тундровые ручьи и довольно широкие реки.

Бригадный дом был по существу и семейным домом Папанто и выглядел довольно импозантно, напомнив Мылроку дома состоятельных аляскинцев, построившихся у подножия Университетского холма в Фербенксе.

Семья оленевода на этот раз в полном составе находилась здесь.

Гости внимательно осмотрели дом, который с удовольствием показывала хозяйка. Он состоял из двух квартир, каждая из которых включала три спальни, большую общую комнату и просторную кухню, равную по площади общей комнате. Кроме того, в доме находились две комнаты гостиничного типа с душевыми и туалетами на случай приезда гостей или помощников на трудное время отела и просчета оленей. К главному зданию примыкали службы: два теплых гаража — один для тундрохода, другой, по существу, представлял собой ангар для небольшого вертостата. В ангаре была отгорожена механическая мастерская. В комплексе еще было два склада — холодный и отапливаемый.

Хотя Александр Вулькын и давал подробные объяснения, Джеймс Мылрок все больше обращался к Ивану Теину, как бы подчеркивая особое к нему расположение. И от этого на душе у Теина становилось теплее. Ну почему, думал он, не сказать прямо: да, мы с тобой оказались в плену обстоятельств, поддались им и отбросили все хорошее, что нас объединяло, что поддерживало и придавало нам силы… Так уж получилось. Не в наших силах управлять чувствами наших детей и диктовать, кого они должны любить…

Ужинали в большой общей комнате, наслаждаясь простым тундровым блюдом — вареной олениной.

— А я все жалею, что не удалось нашему народу стать оленным наконец, — заговорил Мылрок, намекая на безуспешные попытки завести оленеводство в таком же размере, как на Чукотке, на островах Берингова пролива и на Аляске. Небольшое количество оленей долгое время пасли чужие люди — с Чукотки, а больше саамы, оленеводы далекой Скандинавии.

Теин знал, что и на Чукотке в свое время почти провалились попытки навязать оленеводство эскимосам. Отдельные из потомственных охотников шли в оленеводческие бригады больше водителями вездеходов, а что касается самой пастьбы оленей, к этому они относились с каким-то удивительным равнодушием, если не с отвращением.

Адам Майна, прислушавшись к разговору, заметил:

— Мы привыкли: если уж догнал зверя — надо его убить. Такова уж наша эскимосская психология. Ведь диких-то оленей на американском Севере было довольно, а вот не стали их приручать. Значит, сердце не лежало к этому.

— А жаль, — искренне посетовал Папанто. — С оленем жизнь прекрасна. В тундре просторно, чисто.

— Это правда, что к вам просятся на отдых из больших городов? — полюбопытствовал Мылрок.

— Отбоя нет! — воскликнул с улыбкой Папанто. — Но у нас не курорт, а производство. Тут нужны знающие люди, а не просто жаждущие тундрового спокойствия и тишины. Работа наша не такая уж легкая, как кажется на первый взгляд.

— Может быть, именно поэтому мои сородичи отказались от разведения оленей и пастушества, — заметил Адам Майна.

Джеймс Мылрок то встревал в разговор, то вдруг надолго замолкал, погруженный в свои мысли. То же самое происходило и с Иваном Теином. Но даже со стороны было заметно, что встреча двух старых друзей их взволновала.

На обратном пути в Уэлен, мчась над расцветшей тундрой, Иван Теин чувствовал, как в душе у него поет песня радости, радости от встречи с давним другом.

Еще издали, с высот холмов южной части полуострова показались пылающие на берегу костры — священный очистительный огонь теперь служил освещением для поющих, танцующих и веселящихся.

Тундроход остановился на зеленом берегу лагуны, в новом Уэлене.

Гости разошлись по комнатам, и Иван Теин поднялся к себе.

В большое окно хорошо было видно, как за лагуной в кострах плясало пламя праздника, глухо доносилась музыка.

Иван Теин подошел к столу, где рядом с машинкой-дисплеем белела стопка бумаги — перепечатанная рукопись. Давным-давно надо было бы прочитать, посмотреть, что получилось, но, честно говоря, Теин боялся этого. Кто знает, может быть, все это ерунда, ничего не стоящая, никому не интересное намерение вырваться из привычного, сойти с проторенной дорожки и попытаться самому пройти по неизведанному пути. В истории литературы было много попыток написания книг по горячим следам. Но то были строго документальные книги либо откровенно беллетристические сочинения с большой долей вымысла, но в которых за изменившимися именами героев и завуалированными названиями мест легко угадывалась послужившая материалом для сочинения действительность.

А что же здесь получилось? Соединился ли опыт романиста, человека, воссоздававшего мир силой своего воображения, с обыденной зоркостью охотника, человека, подмечающего и запоминающего мельчайшие детали окружающего и происходящего?

Теин шел от события к событию, от человека к человеку. Сегодня бы описать приезд гостей, попытаться, несмотря на свое неопределенное настроение, перенести на бумагу радость людей, встретившихся после разлуки, но почему-то душа не лежит… Может быть, возраст? Когда-то должны устать и отказать те участки мозга, которые обеспечивают творческий потенциал художника. Правда, в истории десятки примеров того, как гениальные художники, писатели до самых преклонных лет сохраняли способность творить. Но то гении… А ты кто?

Спать совершенно не хотелось. Можно, конечно, пойти в спальню и включить стимулятор сна, но и этого почему-то не хотелось делать. Иван Теин никогда не обращался к этому аппарату, предпочитая жить в естественном ритме. Даже в молодости, когда ему приходилось много путешествовать и часто в течение суток переноситься за многие десятки часовых поясов, для восстановления нормального ритма сна он ничем искусственным не пользовался.

Стараясь не разбудить жену, Иван Теин осторожно выбрался из дому и окунулся в прохладу летней уэленской ночи.

Перейдя на набережную, он зашагал по мягкой траве к востоку, пересек мостик, переброшенный через тундровый поток. Он шел быстро, поднимаясь на сопку. Он догадался захватить лазерный фонарик, который время от времени включал, чтобы осветить дорогу. Она вела вверх, через каменные осыпи, сухие ложбины исчезнувших на лето ручьев. Иногда Иван Теин спотыкался, едва не падал, но обратно не поворачивал. Он знал, что наверху начнется мягкая тундра, и до самого старого Уэленского маяка пойдет ровная дорога.

Памятник мелькнул бронзовой надписью — АТЫК. Это была почти бесформенная глыба белого мрамора, привезенная из бухты Секлюк, где этого камня были целые горы. На памятнике больше ничего не было написано. И всем было понятно, что под этим камнем похоронен человек, который украсил своей жизнью историю народов Берингова пролива.

Иван Теин медленно подошел к памятнику и выключил фонарик. Белый камень чуть светился в темноте: то ли сам фосфоресцировал, то ли только казалось, что светится. До конца прошлого века на могиле великого певца не было никакого памятника, и возникли даже затруднения, когда надо было найти место его действительного захоронения. Непонятно было, что за люди тогда жили, то ли неинтересен им был их великий предок, то ли еще что-то. Чуть поодаль, под серым камнем, привезенным, из его родного Наукана, лежал прах другого великого певца Берингова пролива — Нутетеина.

А завтра, или уже сегодня, Ивану Теину надо будет выйти у Священных камней и исполнить песню-танец. По традиции Теин и его сверстники принимали участие в основном в старинных групповых танцах, таких, как «Встреча» или «Танец радости». Это были общие танцы, в которых участвовал каждый желающий. Но зачинателями их всегда выступали старики.

Джеймс Мылрок будет ждать от него другого танца. Того, что не сказано было словами и, быть может, не требовало словесного выражения.

Он вдруг вспомнил ощущение неуверенности при взгляде на свою рукопись, белой стопкой лежавшую на письменном столе, чувство неуверенности в том, что уже сделано, сомнения в правильности избранного способа выражения действительности, которая питает любое художественное творчество, будь это древняя песня-танец, рисунок первобытного художника на скалистых берегах чукотской речки Пегтимель или живописное полотно. Интересно, есть ли художники или писатели, коим неведомо чувство нерешительности и робости, кто абсолютно уверен в том, что делает?

Дорога к обрывистому берегу над Уэленом, где стоял давно ставший тоже памятником старый маяк, была долгой, потому что Иван Теин больше не зажигал фонаря и осторожно ступал по усохшей, упругой, покрытой травой и ягодами тундре. Земля ответно пружинила под ногами, словно живое существо, отзываясь на прикосновение.

Над обрывом чуть посветлело. Даже не посветлело, а вдруг издали стал виден сам обрыв на фоне едва заметно светлеющего неба.

А когда Иван Теин подошел к старому маяку и в усталости присел на серые доски чуть покосившейся завалинки, красная полоска над морем уже отчетливо обозначилась, пригасив утренние звезды.

Внизу дышало море. Северный ветер, еще вчера беспокоивший Теина, похоже, к утру совсем утих. Покорный ветру прибой нежно и осторожно лизал гальку Уэленской косы и с легким, убаюкивающим шуршанием уходил от берега за новой силой.

Если кое-где в новом Уэлене светились окна, то старый лежал в полной, густой тишине и темноте, накрытый звездным ночным небом.

Если спуститься отсюда прямо вниз по крутому каменистому спуску, можно оказаться как раз у Священных камней. Но спускаться еще рано: нет песни, нет слов и нет мелодии, звенящей в душе. Как сказать человеку о своих чувствах? А он ждет и будет ждать… Но не шли слова, не шла мелодия… Как же это? Может быть, и впрямь истощилась у него творческая сила, как истощается с возрастом мужская сила? Может быть, они и впрямь так тесно связаны, как об этом многократно говорилось в книгах о сущности творческого начала?

Светлело довольно быстро. Красная заря зажглась над морем. Такое впечатление, будто где-то за островами в проливе, чуть северо-восточнее мыса Принца Уэльского пылал огромный пожар или боги возжигали невиданного жара костер.

Вот уже можно различить и яранги Уэлена.

Они как бы расправлялись ото сна, поднимались над галечной косой. Но еще тихо, и лишь светились угли в догоревших кострах и плескалась вода мелкого прибоя.

Когда первый луч солнца ударил в старый маяк, Иван Теин быстро спустился по крутой тропе прямо вниз к Священным камням. Он уже решил, какой танец-песню он исполнит перед своим другом Джеймсом Мылроком.

Он прошел из конца в конец старый Уэлен, осторожно ступая по главной и единственной улице древнего селения: люди еще спали, он не хотел их будить — впереди предстоял долгий и трудный день.

Остановившись возле своей яранги, постоял и, круто повернувшись, поспешил в свой служебный кабинет на другом берегу лагуны.

Петр-Амая слышал; кто-то остановился за стеной яранги, и почувствовал, как в его объятиях сжалась Френсис.

— Чего ты испугалась?

Шаги стали удаляться.

— Ну вот, он уходит…

— Кто это мог быть? — прошептала Френсис.

— Дух-охранитель.

— А чего же он ходит? Он должен быть здесь, в пологе, за левым столбом, подпирающим верх мехового полога.

— Встань и посмотри, может это он ушел?

— Нет, посмотри ты.

Френсис крепче прижалась к Петру-Амае. Она-то знала, кого боится. Вчера среди толпы померещился Перси. Он должен быть здесь, среди журналистов, и вполне возможно, что это он и был. Кто может предсказать поведение этого безумца? После того, что произошло, Френсис вспомнила давние рассказы Адама Майны о шаманских традициях в семье Мылроков. Будто и талант певцов-импровизаторов был тесно связан с их сверхъестественными способностями… Может, у Перси есть шаманская сила?

— Петр-Амая, ты веришь в шаманов? — вдруг спросила Френсис.

— Я верю во все, — ответил Петр-Амая. — В доброго духа-охранителя нашего жилища, который всю ночь добросовестно простоял на ночном холоде и лишь под утро отправился отдыхать, верю в твое колдовство и очарование…

— Нет, я тебя всерьез спрашиваю… Говорят, что наши лучшие певцы были шаманами.

— Это так и было, — посерьезневшим голосом ответил Петр-Амая. — Ведь искусство древнеберингоморского танца — это искусство магии. Есть даже такое мнение, что все искусство родилось из магии. А некоторые современные толкователи утверждают, что любое настоящее искусство — это магия.

— Может быть, это и правда, — прошептала в задумчивости Френсис. — Например, поэзия…

— Сегодня мы увидим то, что ведет прямое происхождение от шаманизма, от тех далеких времен, когда религия, точнее желание объяснить необъяснимое, психическая тренировка, физические упражнения, неутоленная тоска по прекрасному, слово и музыка, песня и танец — все это было в одном, в танце-песне наших предков…

— Я тебе не хотела заранее об этом говорить, но я и сама буду петь и танцевать.

— Я буду громче всех аплодировать тебе.

— Ты же знаешь, аплодисменты не положены у Священных камней.

— Извини, забыл… Я выкрикну самый громкий возглас одобрения.

— А ты просто посмотри на меня, — попросила Френсис. — Чтобы мне было хорошо и спокойно.

— Значит, ты тоже в некотором роде шаманка?

— Нет, самые большие и сильные шаманы у нас Мылроки, — ответила Френсис. — Так говорит Адам Майна.

А на улице становилось все шумнее, оживленнее.

Часов в десять утра от подножия Маячной сопки, где были обозначены старт и финиш, с палками отправились в бег юноши. Путь их пролегал по морскому берегу до пролива Пильгын и обратно и по протяженности составлял километров двадцать. Дистанция не очень большая, но бег проходил по мягкой податливой гальке, по которой даже просто ходить и то нелегко. По старинному обычаю на досках, снятых со старых байдар и пропитавшихся до глянцевитости жиром и кровью морского зверя, лежали призы — связки пыжиков и расшитые летние торбаза.

Чуть ближе к середине Уэлена, там же, на морской стороне, на гальке был очерчен круг, где состязались тянущие по гальке кость китовой головы. Не всякий мог справиться с этим. Зрителей здесь было довольно. Другие смотрели прыгунов, стремящихся достать сомкнутыми носками ног, одетых в легкие летние спортивные торбаза, подвешенное высоко от земли утиное крылышко. Возле серединных яранг, на твердой земле, состязались прыгуны в длину.

Однако всего оживленнее было на морском берегу, на площади, образовавшейся от вытащенных на берег и поставленных набок кожаных байдар. Они как бы образовали естественные зрительские места, защищая людей от прохладного морского ветра и слепящего солнца.

На трех огромных моржовых шкурах прыгали молодые ребята. Шкуры были сырые, их специально держали в таком месте, где они не засыхали и не теряли своей упругости. Это была древняя эскимосская спортивная игра, которую позже переняли в цивилизованном обществе, после того, как изобрели резину.

Зрители переходили с места на место.

То тут, то там можно было видеть седую голову Сергея Ивановича Метелицы. Обычно с ним рядом был начальник Американской администрации Хью Дуглас.

— Это настоящее веселье! — восхищался Хью Дуглас. — Так искренне и от всей души могут радоваться лишь подлинные дети природы.

— Все мы, в том числе и вы, мистер Дуглас, дети природы, — заметил оказавшийся рядом Иван Теин. — Только не все это помнят.

— Полностью согласен с вами! — поднял обе руки благодушно настроенный Хью Дуглас.

Снова были возжжены костры на берегу. Но на этот раз над ними повесили огромные котлы: в них варилось моржовое и оленье мясо. Здесь, на чистой, омытой ночными волнами гальке были расставлены плоские продолговатые деревянные блюда.

К началу Священных песнопений солнце должно встать над Инчоунским мысом, чтобы его лучи насквозь пронизывали открытые настежь входы в яранги. И те, кто окончил трапезу на берегу моря, спешили к Священным камням, чтобы занять лучшие места. Не было никаких стульев, скамеек, сидений. Вся огромная толпа слушателей-зрителей располагалась на зеленой лужайке. Лишь для операторов кино и телевидения поодаль были сооружены временные помосты и отдан мост-макет, с высоты которого открывался прекрасный вид на Священные камни, зеленую лужайку перед ними и людское море.

Первыми начали кинг-айлендцы, проживающие в Номе. Они исполнили древний женский сидячий танец. Доска, на которой располагались обнаженные по пояс танцовщицы, была привезена на байдаре, и ее торжественно на головах несли с берега сами женщины. Очевидно, кто-то из устроителей празднества догадался спрятать чувствительные микрофоны в непосредственной близости от Священных камней, потому что было отлично слышно даже тем, кто сидел вдали и оттуда наблюдал и слушал исполнение.

Вперемежку со взрослыми выходили ребятишки. Танцевали учащиеся уэленской средней школы, ребята из Нома и с острова Святого Лаврентия. Уназикские юноши и девушки развеселили всех новой интерпретацией древних охотничьих танцев.

Желающих показать свое искусство было множество — ведь гости съехались со всей Арктики.

Рядом с Метелицей и Хью Дугласом находился Петр-Амая и исполнял роль переводчика-комментатора. Вскоре к ним присоединилась и Мэри Гопкинс, не скрывавшая своего возбуждения и искренней заинтересованности.

— Вот выступает группа с мыса Барроу, — рассказывал Петр-Амая. — Улавливаете сходство с тем, что вы слышали ранее? Чувствуете в мелодии знакомое? Это значит, что основа песни древняя, она восходит к тому времени, когда эти люди жили в одном каком-то определенном месте, откуда потом расселились по всей Арктике. Взгляните на орнамент танцевальных перчаток. Общие линии и общий принцип построения, несмотря на разность расцветок…

— Мистер Теин, — прервал его Хью Дуглас, — почему надо обязательно надевать перчатки для танца?

— Видимо, потому, что главное движение танца — это движение рук, — ответил Петр-Амая.

— Но почему в таком случае женщины обходятся без перчаток? — продолжал допытываться дотошный американец.

— Вы знаете, — вступила в беседу Мэри Гопкинс, — мне пришлось заниматься этим вопросом, но вразумительного ответа, исчерпывающего объяснения я пока не нашла. Одно только могу сказать, что если бы мужчина вышел танцевать без перчаток, это было бы то же самое, как если бы вы, мистер Дуглас, вышли на лед босиком.

Со стороны будто бы никакой системы не наблюдалось в чередовании групп, сменяющих одна другую перед Священными камнями, но все же чувствовалось приближение наиболее значительного, самого важного события, ради которого, быть может, и собрались люди.

И вот наконец место на Священных камнях заняли иналикцы. Внешне они почти ничем не отличались от всех тех, кто пел и танцевал до них. Они, в большинстве своем, носили ту же одежду: матерчатые камлейки и торбаза, которые отличались от других только орнаментом. Но все знали историю их переселения на Кинг-Айленд, наслышаны были о чудесном спасении Адама Майны, до слуха некоторых дошла даже история любви Петра-Амаи и Френсис.

Сама же Френсис с другими женщинами острова стояла позади певцов, усевшихся на теплые темные Священные камни. Она нашла глазами Петра-Амаю и улыбнулась ему одному издали, поверх голов.

Иналикцы все же выделялись особой музыкальностью и слаженностью в песенно-танцевальном искусстве и почти все без исключения обладали артистичностью. Поэтому их выступления ожидали с особым интересом.

Прекрасен был танец-песня «Прощание с Иналиком».

Ник Омиак и Френсис превзошли самих себя. Это было выражение тоски двух птиц, которые, возвращаясь на свои родные гнездовья после долгой зимы, не находят свой остров, свои родные скалы.

И кружат и кружат обессилевшие птицы над волнами, нарастает буря в море, все ниже крылья над пенистыми валами…

Глубоко в сердце проникала печаль птиц, отзывалась в сердцах людей… Может, и не погибли птицы, ищущие потерянную родину. Ведь танец Ника Омиака и Френсис оставил место для надежды, ибо человек до последнего мгновения своего надеется.

Танец Мылрока был строго выдержан в древних традициях берингоморского искусства. Никто этих правил не устанавливал, нигде они не были записаны и утверждены, и от этого только стали незыблемее и строже. И в мелодии почти не было слов. Она велась мужскими голосами, за которыми лишь как отдаленное эхо перекликались женские голоса.

Иван Теин, уже одетый для своего выступления, в расшитых Умой танцевальных перчатках, стоял в первом ряду зрителей и в волнении наблюдал за своим другом. Каждый скупой жест, точный и резкий, был понятен ему: друг шел к другу, одолевая торосистое море, жестокий встречный ветер, несущий снег и ледяной дождь. На пути человека раскалывался лед, вставали высокие горы, казалось, неодолимые реки несли своим быстрым течением мутные воды, а человек шел к своему другу…

Волнение поднималось в груди у Теина.

И как только смолкли бубны иналикцев, и усталый, опустошенный танцем Мылрок стал уходить с площадки перед Священными камнями, Иван Теин остановил его:

— Подожди, друг…

На Священных камнях теперь заняли места уэленцы.

Иван Теин сделал знак певцам, и они запели громко и слаженно, ударив в ярары.

Мало кто из слушателей помнил эту мелодию, но Джеймс Мылрок знал ее с детства, от деда, а Теину она передалась через прославленных певцов Уэлена, от Атыка.

Это была песня-танец о Великой победе, и впервые она исполнялась в августе тысяча девятьсот сорок пятого года вот здесь, у этих самых Священных камней Атыком и Мылроком-старшим, дедом Джеймса.

Джеймс Мылрок принял вызов.

Торопливо натянув снова танцевальные перчатки, он встал рядом с Иваном Теином.

Танец на то и танец, что другими средствами, а тем более просто словами его не пересказать, не передать тончайших оттенков жеста, выражения лиц исполнителей. Но те, кто смотрел в этот закатный час танец дружбы и братства людей Берингова пролива, сердцами своими ощущали величие мыслей и чувств Джеймса Мылрока и Ивана Теина.

Тогда, в сорок пятом году прошлого века, по дошедшим воспоминаниям, танец заканчивался тем, что над головами Атыка и Мылрока поднимались два флажка — советский и американский. На этот раз флажков не было, и вместо этого с последними ударами яраров Иван Теин и Джеймс Мылрок крепко обнялись, соединив руки, на которых были надеты древние танцевальные перчатки.

Гости разъезжались ранним утром.

Иван Теин стоял на Маячной сопке и смотрел, как скрывались за мысом паруса отъезжающих байдар.

А над ними все летели и летели вереницей грузовые дирижабли и вертостаты: строительство Интерконтинентального моста через Берингов пролив продолжалось.