Время таяния снегов

Рытхеу Юрий Сергеевич

Интересна судьба чукотского юноши Ринтына. Суровое детство в дымной яранге при свете жирника. Знакомство по книгам с большим миром рождает мечту об университете. Нелегок путь к осуществлению заветной цели "чукотского Ломоносова", как шутя назвал Ринтына капитан одного судна. Но он неутомимо стремится к ней. Преодолевая всякие трудности и испытания, Ринтын оказывается в городе Ленина, "к которому издалека, за десять с лишним тысяч километров, тянулось сердце чукотского юноши".

В книге "Время таяния снегов" показана судьба целого поколения чукотского народа в те времена, когда ломался веками сложившийся первобытный уклад жизни чукотских охотников и оленеводов, приобщавшихся к общей культуре советского народа.

Книга в значительной мере автобиографична. Автор ее Юрий Сергеевич Рытхэу родился в поселке Уэлен на берегу Берингова пролива, в 1930 г. Свои первые стихи и рассказы он опубликовал, еще будучи студентом Ленинградского университета. На русском языке вышли сборники рассказов Ю. С. Рытхэу "Друзья-товарищи", "Люди нашего берега", "Судьба человека", "Имя человека" и "Чукотская сага".

Книги Ю. С. Рытхэу переводились на языки народов СССР и выходили за рубежом.

 

КНИГА ПЕРВАЯ

 

1

Вдоль неширокой галечной косы, отделяющей большую лагуну от Чукотского моря, протянулись два ряда яранг; светлыми пятнами выделялись среди них деревянные домики магазина, сельского Совета и правления артели; самый большой дом — школа. Немного дальше к западу отколовшимся стадом сбились в кучу несколько домиков полярной метеорологической станции.

В густой, как остывшая черная кровь, темноте ярче кажутся отблески догорающих костров и одинокие освещенные окна деревянных домов.

Вот уже несколько дней тяжелые осенние облака плотно закрывают небо. В воздухе тысячами капель висит дождь; он еще больше сгущает темноту.

Из раскрытых дверей яранг тянет дымком. Там, где уже потухли костры, дрожит пламя горящего мха в светильниках.

У дяди Кмоля кончают вечернюю еду. На низеньком столике, приставленном вплотную к изголовью полога, стоят выцветшие от времени чайные чашки. На одной из них едва можно различить рисунок, изображающий не то диковинный цветок, не то расколотый на куски лунный диск.

Дядя Кмоль пьет из самой большой чашки, принадлежавшей, по семейному преданию, еще деду Кымыну. Чашка вся изборождена трещинами и держится лишь благодаря оплетке из медных проволочек и полосок жести.

Высокий и широкоплечий дядя Кмоль сидит спиной ко входу в ярангу, закрывая собой свет костра. На его гладко выбритой, похожей по цвету на моржовый клык макушке пляшут багровые отблески пламени. Он молча пьет чай и не обращает внимания на разговор, который давно ведут между собой тетя Рытлина и бабушка Гивынэ.

Уже несколько дней женщины горячо обсуждают предстоящий приезд Гэвынто, второго сына бабушки Гивынэ, родного брата дяди Кмоля.

— Пусть живут где хотят, а в свою ярангу я их не пущу! — визгливым голосом сердито говорит тетя Рытлина.

— Яранга не твоя, а общая, — спокойно, с достоинством возражает бабушка. — Ее выстроил мой муж для своих детей. Поэтому мой сын будет жить в яранге своего отца.

Второй сын, Гэвынто, был ее гордостью. Никто еще из жителей стойбища Улак не достигал такого высокого положения. Он даже ездил в Ленинград, в Институт народов Севера. Правда, по болезни ему пришлось через полгода возвратиться домой, но даже это короткое пребывание в далеком городе и рассказы самого Гэвынто о Ленинграде и разных диковинных и необычных вещах сильно подняли его в глазах земляков. Никто поэтому не удивился, когда в стойбище Улак он получил самую почетную должность — стал заведовать Магазином. "Так и надо, — сказали охотники. — Он единственный из нас, кто обладает необходимыми для такого сложного и ответственного дела знаниями". Став заведующим магазином, Гэвынто женился на самой красивой девушке Улака — длиннокосой Арэнау. Его не могло остановить то, что Арэнау была предназначена в жены другому — пастуху из стойбища Выенто — и ждала от него ребенка. Да и Арэнау сама давно заглядывалась на важного, казавшегося особенно красивым за прилавком молодого человека.

Это были годы, когда только создавался Чукотский национальный округ. Каждый грамотный человек был на особом счету: для новых учреждений нужны были люди, знающие местные порядки и обычаи.

Гэвынто вызвали в Анадырь, и он, надутый от важности, уехал с женой, оставив на попечение дяди Кмоля своего трехлетнего пасынка. Изредка до Улака доходили слухи, что Тэвынто стал оленным начальником — приказывает оленеводам кочевать только в указанных им местах, распределяет по своему усмотрению пастбища и даже советует, как нужно лечить оленей. Охотники рисовали его по-своему: сидящим за большим столом с чернильницей и счетами и прикидывающим на костяшках, сколько нужно в этом году убить моржей, лахтаков, нерп и другого зверя; он распоряжался и тем, как и какую приманку для песцов нужно вывозить в тундру. Ходили и такие слухи, будто Гэвынто торгует в большом анадырском магазине. Писем домой он не писал — в семье не было грамотного человека, — ограничивался устными посланиями о своем благополучии. Переходя из уст в уста, эти слухи искажались до неузнаваемости.

Гэвынто действительно занимался и вопросами оленеводства и морского зверобойного промысла и служил продавцом в магазине. Ни на одной должности он долго не удерживался, очень скоро обнаруживая свою непригодность. Дольше всего он пробыл продавцом — некоторый опыт в торговле у него все-таки был. Но настало время, что и с этой работы Гэвынто пришлось уходить. Пора было возвращаться домой, в родной Улак…

— А с меня довольно и его Ринтына, которого я кормлю целых пять лет, говорит тетя Рытлина, указывая пальцем с черным ногтем на мальчика, сидящего на китовом позвонке.

Воспользовавшись тем, что тетя и бабушка заняты разговором, мальчик берет большой кусок сахару и кладет за щеку.

Тетя Рытлина подозрительно смотрит на него и отодвигает сахар.

— А вдруг они не захотят его взять? Ведь он ему не родной сын, говорит она вполголоса.

Ринтын часто слышал эти слова — неродной сын. Но какая разница между родным и неродным сыном — он этого не знал. Он только чувствовал, что приезд родителей коренным образом изменит его жизнь, его мучило любопытство и желание поскорее увидеть их — ведь с тех пор как Ринтын стал себя помнить, он только и слышал разговоры об Арэнау и Гэвынто.

Улегшись на свою постель — оленью шкуру с круглой плешью посредине, мальчик долго не мог уснуть. Тревожное ожидание большой перемены в своей жизни волновало его, будило неясные мысли…

 

2

Ринтын проснулся раньше всех. К этому его приучил дядя Кмоль. В пологе до сих пор висит на видном месте пучок оленьих жил, при помощи которого дядя будил Ринтына, если он просыпал или нежился в постели и недостаточно проворно выскакивал на улицу голым, чтобы "посмотреть погоду".

Ринтын высунул голову в чоттагын. Слева от него спал дядя Кмоль. Он по обыкновению сильно храпел, точно тащил по камням пересохшую моржовую кожу. Интересно, похож ли отчим на дядю? Такой ли он отважный и смелый охотник?

Дядя Кмоль, несмотря на огромную силу, был человеком очень застенчивым. Своих детей у него не было. Тетя Рытлина рожала чуть не каждый год, но дети ее, прожив несколько месяцев и не успев даже привыкнуть к имени, умирали. Дядя Кмоль любил Ринтына и хотел сделать из него настоящего охотника. Заметив, что постель, на которой спал Ринтын, бывает по утрам сырой, дядя заставлял мальчика носить оленью шкуру вокруг яранги, пока она не высыхала. Походив несколько дней с такой позорной ношей, Ринтын навсегда отучился от слабости и выбегал на улицу в любое время года и в любую погоду.

Пушистый щенок, позевывая, подошел к спящему дяде Кмолю и лизнул его несколько раз в лицо. Дядя Кмоль зашевелился и закашлялся. Ринтын выскользнул из полога, быстро оделся и отправился за водой.

— Сегодня мы с тобой пойдем за корнями, — сказала бабушка, успевшая проснуться, пока Ринтын ходил за водой. — Отыщи мотыжку.

Ринтын обрадовался. Ему нравилось ходить с бабушкой, хотя она была вздорной старухой и любила побраниться с соседями. Она обшивала всю семью и за шитьем часто бормотала себе под нос. Однажды, прислушавшись, Ринтын узнал, что бабушка бранится с воображаемым противником. Когда Ринтын принес домой первую утку, пойманную им эплыкытэтом, бабушка надела ему на шею ожерелье из тюленьих зубов с маленькой, потемневшей от времени деревянной собачкой. Она же внушила мальчику множество запретов, касавшихся, к удивлению и огорчению Ринтына, в основном еды. Нельзя есть мясо на ластовых костях тюленя: можно сломать руку. Когда ешь из общего блюда, бери только те куски, которые ближе к тебе, а если будешь выбирать, то гарпун, брошенный твоей рукой, полетит дальше цели. Обгладывай начисто кости, а то зверь, оскорбленный твоим пренебрежением, уйдет от тебя и не будет на охоте тебе удачи. Но эти наставления Ринтын пропускал мимо ушей: мало ли что бабка наговорит!

Дядя Кмоль ушел чинить вельбот, а Ринтын с бабушкой отправился в горы.

— В последний раз идем в горы, — говорила бабушка. — Скоро выпадет снег.

Маленькой мотыжкой она прощупывала каждую кочку, отыскивая под ними мышиные кладовые, наполненные сладкими корнями.

Найдя один такой клад, бабушка осторожно раскопала его.

Ямка была доверху заполнена белыми корешками. Переложив корешки в мешочек из тюленьей кожи, она достала из-за щеки обсосанную до светло-желтого цвета табачную жвачку, отщипнула кусочек и положила его в опустошенную мышиную кладовую.

— Бабушка, а что они зимой будут есть? — спросил Ринтын, возмущенный таким грабежом. — Они же подохнут с голоду!

— Ничего, — успокоила она внука. — На табак они обменяют у других мышей много еды.

Ринтын попытался представить себе, как это мыши занимаются меной. И кто согласится обменять вкусные корешки на горький табак? Ринтын недоверчиво посмотрел на бабушку.

Перекладывая в свой мешок сладкие корешки, бабушка уговаривала невидимых мышей беречь табак и не тратить его попусту.

Ринтын бродил между камнями, отыскивая мышиные и горностаевые норы.

Гоняясь за пестрой, с разрисованной спинкой букашкой, Ринтын зацепил носком торбаза паутину и разорвал ее.

— Бабушка! Я порвал паучью сеть! — крикнул Ринтын.

— Кэкэ! Что ты наделал? Чем теперь паук будет добывать еду себе и своим детям?

Ринтын страшно перепугался и робко предложил:

— Может быть, ему тоже положить табак?

— Что ты? Паук не любит табака. Вот положи лучше это, — бабушка дала кусочек сушеного мяса. — И пообещай ему завтра же принести новую, крепкую сеть…

Возвратившись под вечер домой, они увидели растянутую костяными палочками прямо на земле сырую моржовую шкуру.

— Откуда моржовая шкура? — спросила бабушка, входя в ярангу.

— Приз это. Кмоль получил, — ответила тетя Рытлина.

— Сегодня состязания были?

— Нет. Это премия лучшему охотнику. Придется сегодня Ринтыну ночью ее покараулить. Не то собаки объедят. Высохнет, к зиме новую покрышку на ярангу настелем. Ринтын, покараулишь ночью, а днем поспишь, — ласково сказала тетя Рытлина.

— А как же сеть для паука? — спросил Ринтын бабушку.

— Э! — махнула рукой бабушка. — Паук давно забыл о твоем обещании и сделал себе новую.

 

3

Сложив вокруг себя кучки из камней и побелевших от бремени моржовых ребер — все, чем можно было отпугнуть подбиравшихся к растянутой моржовой коже голодных собак, Ринтын уселся у стены яранги.

Ветер начал стихать. Небо очистилось от облаков, и коегде заблестели тусклые осенние звезды. Было холодно: с каждым днем уходило летнее тепло, чувствовалось дыхание подходивших льдов. Днем при чистом свете осеннего солнца на вершинах гор блестел свежий снег. Большинство птиц улетело на юг, в теплые края. И только изредка запоздалая журавлиная стая пролетала высоко в небе, наполняя пространство между небом и землей жалобным курлыканьем.

На моржовом лежбище возле Инчовинского мыса закончился забой. Вельботы и байдары перевозили в Улак кожи, бивни, кымгыты — рулеты моржового мяса. Охотники разбрасывали по тундре приманку для зимнего песцового промысла.

Недавно улакцы ездили к кочующим оленеводам. Вельботы, тяжело нагруженные пузырями с топленым жиром, лахтачьими ремнями, моржовыми кожами, купленными в магазине котлами, чаем, сахаром; топорами и другими нужными в хозяйстве вещами, поплыли по лагуне к распадку, где издавна происходили встречи между оленными и приморскими жителями Чукотки. Конечно, все эти вещи кочевники могли купить и сами, но уж исстари так повелось.

Осенние встречи были большим праздником для зверобоев и оленеводов, и никому не хотелось отказываться от такого приятного обычая. Когда улакцы вернулись с оленьими тушами, шкурами для одежды и постелей, несколько дней воздух в стойбище был напоен ароматом вареного оленьего мяса. Ребятишки дрались за право обгладывать оленьи ноги, чтобы затем вынуть из них розоватый, тающий во рту, нежный костный мозг.

Улак готовился к зиме. Поднимали и прочно закрепляли на высоких стойках байдары и вельботы. На крышах яранг меняли устаревшие, подгнившие моржовые кожи. В ярангах было светло и празднично — дневной свет проходил сквозь прозрачные, не успевшие потемнеть покрышки. В холодные зимние дни тепло ценится особенно дорого, поэтому зимние пологи обкладывались со всех сторон сухой травой. Чинились зимнее охотничье снаряжение, нарты, собачья упряжь.

Такие хлопоты перед наступлением зимы повторялись из года в год. Но вот уже несколько лет к этим хлопотам прибавлялось еще ожидание парохода. Каждый год приходил в Улак пароход с новыми товарами для магазина, с лесом для строительства домов, с новыми ружьями для охотников, патронами, капканами. Уходил пароход, и обязательно что-нибудь менялось в облике стойбища. Годы стали отмечать большими стройками, и в разговорах то и дело слышалось: "Это было в тот год, когда построили полярную станцию", "Мой сын родился в год, когда построили школу", "Мы поженились летом, когда строилась пекарня"…

Но, пожалуй, как никогда, жители Улака ждали парохода в эту осень. Он должен был привезти электричество! Привезти новый свет, который еще никогда не горел в ярангах чукчей. Каждый день на полярную станцию приходили вести о приближении парохода к Улаку. Около магазина, где вечерами собирались охотники посидеть на завалинке, можно было узнать все новости о пароходе, вплоть до подробного рассказа о ветродвигателе.

Ринтын никак не мог представить себе, как это будет гореть электрический свет. Да и бабушка говорила, что этот диковинный свет, может быть, и хорош для деревянных домов, но вряд ли подойдет для яранги.

Ночь подходила к концу. На востоке еще не было проблеска зари, но по тому, как похолодал воздух, чувствовалось приближение утра. Ринтын стоял у стены яранги в позе, исключающей полностью, по его мнению, возможность уснуть: вытянувшись, как палка, он прислонился к яранге. Но стоило ему немного задремать, как ноги подкашивались и он оказывался на земле. Чтобы не уснуть, Ринтын старался все время о чем-нибудь думать.

Он помнит, как строили в стойбище школу. Раньше ученики собирались в круглом, похожем на ярангу домике. Теперь там размещается колхозный клуб. Новая школа куда больше старой. В ней четыре большие классные комнаты, квартира для директора, кухня и еще одна маленькая комната с окнами на север — учительская. Во время больших праздников стена двух смежных классов раздвигалась, и получалось что-то вроде зала.

Однажды Ринтын был в школе на встрече Нового года. Посреди зала стояла елка. Длинные полоски папиросной бумаги, выкрашенные в зеленый цвет, изображали хвою. Елка была украшена разными игрушками, а на концах ветвей горели свечи. Ринтыну она показалась настоящей лесной красавицей, чудом, выросшим здесь, в комнате. Во всех углах стояли ведра с водой — на случай пожара. Ученики старших классов в масках, изображающих животных, которых они сами-то никогда не видели, взявшись за руки, кружились вокруг елки. На сцене играл струнный оркестр работников фактории. Ринтына заинтересовал один человек, пальцы которого, как спугнутые мышки, бегали по грифу мандолины. Худое, длинное лицо его выражало невозмутимую серьезность, неподвижные глаза смотрели прямо перед собой. Когда играли "Марш буденновцев", человек громко цокал языком, изображая стук копыт, а его огромный кадык, похожий на застрявшую кость, прыгал в горле вверх и вниз.

Появился дед-мороз с большой белой бородой и красным носом. Малыши запищали, но Ринтын не чувствовал ничего, кроме любопытства и желания поскорее получить подарок. Все столпились вокруг деда-мороза, и в этот момент кто-то нечаянно толкнул одну из свечей. Елка вспыхнула. Дед-мороз завизжал, сорвал бороду и бросился вон из зала. Ринтын успел с удивлением заметить, что это вовсе никакой не старик, а учительница Зоя Герасимовна. Старшие ребята не растерялись, повалили на пол горящую елку и залили ее водой из заранее приготовленных ведер. Все сильно перепугались, некоторые убежали, позабыв о подарках. Вернувшаяся в зал уже без бороды и красного носа Зоя Герасимовна закончила раздачу подарков.

Ринтын с удовольствием вспоминает маленький кулечек, наполненный конфетами и сладким печеньем. Он долго их обсасывал, все время борясь с желанием вонзить зубы в сладкую мякоть.

…Ринтын и не заметил, как к дальнему углу моржовой кожи подкралась собака. Только тогда, когда подошла вторая, которая, вместо того чтобы потихоньку полакомиться, затеяла с первой драку, он очнулся и бросился к ним.

Удачно брошенные два моржовых ребра попали в цель, и собаки, жалобно повизгивая, убежали в темноту. Мальчик скова стал думать о школе. Он давно завидовал счастливцам, которые уже учились и важно ходили по стойбищу с сумками, набитыми книгами. Конечно, не всему, что они говорили, можно было верить, но все представляло интерес. Даже взрослые хитро улыбались, слушая рассказы о том, что Земля круглая, как нерпичья голова! Старик Рычып, услышав эту потрясающую новость, воскликнул: "Надо скорее запасти воды, а то она, чего доброго, вся стечет!"

К рассказам о далеких городах, о странах, жители которых не знают, что такое снег, Ринтын относился так же, как к волшебным сказкам слепого Йока: и верилось и в то же время не верилось. А все-таки где-то были же эти сказочные города с домами в несколько этажей! С грохочущими, диковинными машинами, с толпами людей, разговаривающих на чудном языке!

В душе мальчика росло желание понять, увидеть своими глазами неведомый, далекий мир. Ринтын пристально вглядывался во все новое, что было вокруг него. Рядом находилась полярная станция, в фактории работали русские люди, русские учителя преподавали в школе. Приходили пароходы. Матросы, закончив разгрузку, ходили по улице Улака, и собаки, подавленные видом незнакомых людей, поджав хвосты, забивались в чоттагынах, не смея высунуть носа на улицу. И все эти люди жили какой-то непонятной мальчику жизнью, казались существами совсем другого мира.

Почувствовав голод, Ринтын оторвался от стены, вошел в чоттагын и, сунув руку в котел, вытащил горсть холодного, мелко нарезанного моржового мяса. Вкусный сок потек между пальцами. Ринтын облизал пальцы, съел мясо и снова стал в прежнюю позу. Собаки больше не беспокоили его. Но ноги все чаще подкашивались, и, падая на землю, Ринтын уже не вскакивал так стремительно, как раньше. Хотелось как можно дольше полежать на земле. На северо-востоке, у мыса, мгла скрывала горизонт, и невозможно было отличить темное небо от темной поверхности моря.

Мелькнул огонек, будто глаз неведомого сказочного зверя. Ринтын сел на холодный влажный камень и незаметно для себя уснул.

— Проспишь кожу!

Ринтын вскочил и спросонья схватил лежащее рядом моржовое ребро. Перед ним стоял старик Рычып и тихонько смеялся. Было уже совсем светло.

— Долго мне пришлось за тебя отгонять собак, — сказал старик, указывая на уменьшившуюся кучу камней и костей.

— Я, дедушка, совсем недавно заснул. Глаза сами закрылись.

Ринтыну и вправду казалось, что он спал одно мгновение.

— Когда я был молодым, тоже любил много спать. На охоте, бывало, прямо не знаешь, что делать с глазами. Сами закрывались, хоть подпирай веки палочками. — Старик поправил висевший на груди бинокль.

— Рычып, дай разок взглянуть! — попросил Ринтын, заметив бинокль.

— Да ты что, глаза во сне оставил? — засмеялся старик. — Разве так не видишь?

Только теперь Ринтын увидел пароход. Он близко подошел к берегу, и без бинокля можно было разглядеть даже людей, которые суетливо бегали по палубе, словно мухи по куску вяленого моржового мяса.

— Вот и дождались парохода, — произнес Рычып.

Сон прошел. Разве можно спать, когда в Улак пришел пароход! Даже взрослые в эти дни не смыкают глаз. Все помогают выгружать на берег товары; теперь они все равно что их собственные, стоит только за них заплатить деньги.

Целая толпа собралась на берегу. Любопытные стояли у самой воды. Набегающие волны лизали торбаза. Разнесся слух, что на этом пароходе приехал Гэвынто, отчим Ринтына. До последней минуты никто ничего не знал. Говорили, что едут новый пекарь, директор школы, учителя, работники на полярную станцию, а о Гэвынто ничего не было известно, кроме того, что он вот теперь возвращается в Улак.

Тетя Рытлина стояла впереди всех. Ждали кунгаса с пассажирами.

Ринтын пошел к ребятам, стоявшим в стороне от взрослых. К нему сразу же подошел Калькерхин. На поясе из лахтачьего ремня у Калькерхина болтался настоящий охотничий нож. Рослый и сильный среди сверстников, Калькерхин был признанным заводилой, и ему одному принадлежало право придумывать игры. Любимой игрой Калькерхина была "собачья упряжка". Он садился на сани с полозьями из моржовых клыков и заставлял ребят возить себя.

Калькерхин улыбнулся, показав потемневшие от табака зубы.

— Верно, что едет твой отец?

Голос сегодня у Калькерхина был сладенький, точно горло ему намазали салом. Обычно он разговаривал с Ринтыном свысока и звал его не иначе, как ейвэлом — сиротой.

— Отец, наверное, везет тебе много подарков, — продолжал заискивающе Калькерхин.

Аккай, мальчик щупленький на вид, но упрямый, угрюмо сказал:

— Не показывай ему, отнимет.

— Молчи! — крикнул Калькерхин, хватаясь за нож.

Мальчики уже привыкли к этому жесту, и никто не испугался.

— Он взял у меня посмотреть, а сам отобрал мой новый свинцовый эплыкытэт и кусочек кожи для пращи, — пожаловался Аккай, будто он один страдал от Калькерхина.

— Теперь мы с тобой будем дружить. Верно, Ринтын?

Ринтын не успел ответить Калькерхину. Стоявшие на берегу с биноклями громко закричали:

— Гэвынто! Мы видим Гэвынто!

Кунгас еще был далеко, и прошло много времени, прежде чем можно было разглядеть простым глазом стоявшего на носу чукчу в ярко-желтом кожаном пальто. Рядом с ним стояла женщина в черном коротком одеянии.

"Наверное, он и есть мой отчим, а та — моя мать!" — подумал с волнением Ринтын и шагнул в набежавшую волну. Вода окатила его низкие торбаза, просочилась внутрь, но мальчик ничего не замечал. Не отрываясь, он всматривался в черты лица незнакомой женщины, которая была его матерью. Лицо женщины было красиво, большие черные глаза улыбались и смотрели куда-то мимо Ринтына, в толпу.

С кунгаса бросили конец. Ринтына оттолкнули, десятки рук схватились за веревку и подтянули кунгас к берегу.

Калькерхин подталкивал в спину Ринтына, но толпа, хлынувшая к кунгасу, оттеснила мальчиков. Ринтын ничего не мог увидеть за чужими спинами. Он только слышал визгливый голос тети Рытлины.

Наконец толпа расступилась, и на берег вышел отчим в негнущемся кожаном пальто, а рядом с ним мать. Сбоку, семеня, путаясь ногами в полах нарядной кухлянки, шла тетя Рытлина. Лицо ее сияло радушием и счастьем. Ринтына это удивило: ведь только вчера она грозилась, что не пустит Гэвынто к себе в ярангу, а теперь похоже, что сама их тащит к себе домой. Эти взрослые хуже маленьких детишек! Сзади всех, нагруженный чемоданами, шел дядя Кмоль.

Калькерхин смелее толкнул в бок Ринтына и, показывая на чемоданы, сказал:

— Видишь? Иди домой.

— Подожди, — отмахнулся от него Ринтын. Он загляделся на других приезжих.

По широкой доске, переброшенной с кунгаса на берег, шел высокий красивый мужчина. Он поддерживал толстую старушку, закутанную в теплый платок. Старушка осторожно ступала по доске, опираясь на палку.

Вслед за ними по доске сбежал белоголовый великан. В одной руке он нес большой узел, а другой держал за руку мальчика, такого же белоголового, как он сам.

— Смотрите, он совсем седой, как старуха Пээп, — сказал Ринтын.

— Он не седой. У него такие волосы, русский, — авторитетно сказал Калькерхин. Не соглашаться с ним было опасно: мог прибить.

Тем временем белоголовый мальчуган, оглядев кучку чукотских ребят, двинулся к ним, сковыривая носком ботинка мелкую прибрежную гальку. Ребята замолчали, уставившись на него. Калькерхин выпрямился и выступил вперед.

— Траста! — поздоровался он с мальчиком и потряс ему руку.

Русский мальчик улыбнулся и тихо сказал:

— А меня зовут Петя.

— Макасин, купи писец, карпун, чай пить, лахтак, — разом выложил Калькерхин свой запас русских слов, бросая торжествующие взгляды в сторону товарищей.

Все молча ждали ответа.

Петя засмеялся и дотронулся рукой до ножа, висевшего у Калькерхина на поясе.

— Это настоящий?

Калькерхин, не переставая говорить «по-русски», отцепил ножны и прикрепил их к пуговице на куртке ошеломленного Пети. Русскому мальчику, должно быть, понравился нож. Он вытащил его из ножен и залюбовался блестящим острым лезвием. Не желая отставать от Калькерхина, и Аккай пошарил за пазухой и достал пращу. Ринтын преподнес русскому мальчику фигурку белого медведя, срезанную с яранги старухи Пээп, где медведь провел много лет, отгоняя злых духов. Петя был рад подаркам. Он даже покраснел.

Внимание ребят целиком переключилось на белоголового мальчика. Он был куда интереснее работников полярной станции, сошедших с кунгаса большой гурьбой. Аккай жестами объяснял, как нужно пользоваться пращой, но Петя то и дело вынимал нож, разглядывал рукоятку из моржового клыка в виде медвежьей головы.

— Откуда у тебя нож? — раздался вдруг крик.

Ребята обернулись на голос и увидели мчащуюся на них незнакомую женщину. Это была Петина мать. Увидев нож в руках сына, она, должно быть, подумала, что он хочет кого-то зарезать. Иначе она бы так не кричала.

Ребята отбежали в сторону и остановились поодаль. Подбежавшая женщина выхватила из рук Пети нож и, размахнувшись, бросила его далеко в море… Было видно, как лезвие блеснуло на солнце.

 

4

Возле яранги дяди Кмоля царило большое оживление. Так многолюдно у яранг бывает лишь в дни, когда кто-нибудь рождается или умирает.

— Я тебя подожду, — прошептал Ринтыну прямо в ухо Калькерхин. — Смотри не забудь обещанное. Слышишь?

— Хорошо, — ответил Ринтын и, припоминая, что же он обещал Калькерхину, вошел в чоттагын.

От дыма множества папирос и трубок под потолком образовалось облако. Ринтыну показалось, что каждый в яранге разговаривает с самим собой; в гуле голосов ничего нельзя было разобрать. Ринтын протиснулся вперед и очутился у полога. Отчим сидел на бревне-изголовье, покрытом белоснежной оленьей шкурой, привезенной недавно дядей Кмолем от кочевников. Потное лицо отчима лоснилось и светилось весельем. Рядом присел председатель сельсовета Кэлы.

Перед ними стоял коротконогий столик, уставленный открытыми консервными банками, посреди тускло поблескивала большая бутылка со спиртом. Вокруг столика сидело еще много людей, лица которых было трудно разглядеть в плотном табачном дыму.

— Значит, согласен быть председателем артели? — спросил Кэлы и хлопнул Гэвынто по плечу.

— Конечно, согласен. Что же еще делать в Улаке? — ответил Гэвынто. Звали меня в Петропавловск, но я соскучился по родному стойбищу…

Бывший оленевод Евъенто, щупавший висевшее на стене кожаное пальто, спрашивал, из какого зверя оно сшито.

— Не то свинья, не то конь. Что-то в этом роде, — важно ответил Гэвынто и, обращаясь к тете Рытлине, сказал: — Надо бы чаю.

Тетя Рытлина, сидевшая тут же за столом и поддакивавшая каждому слову Гэвынто, заметила Ринтына и сунула ему в руки ведро:

— Сбегай за водой. Отец твой хочет чаю.

Ринтын выскочил на улицу и побежал к речке. Не успел он пробежать нескольких шагов, как его нагнал Калькерхин.

— Давай! — Калькерхин протянул руку.

— Нету у меня ничего, — сказал Ринтын.

— Врешь!

— Честное слово! Вот попьют чай, тогда, может быть, что-нибудь дадут.

— Верно, — согласился Калькерхин. — Давай помогу принести воды.

Когда ребята с ведром вернулись в ярангу, веселье было в полном разгаре. Отчим громко разговаривал с бывшим оленеводом Евъенто, который сидел на корточках у столика и с жадностью глядел на бутылку.

Ринтын поставил ведро около костра и хотел незаметно выйти, но тут пьяные, блуждающие глаза отчима остановились на нем, и он громко спросил:

— Чей такой хороший мальчик?

Тетя Рытлина подтолкнула Ринтына.

— Это Ринтын.

— Какой Ринтын? — Отчим недоуменно заморгал и вдруг, словно вспомнив что-то, закричал: — А-а! Сыно-ок!

Он схватил Ринтына и стал целовать его, тыча в лицо мокрыми, пахнувшими табаком и спиртом тюленьими усами. Ринтыну было противно. Бабушка целовала его совсем по-другому — она осторожно нюхала его нос, рот и глаза, а отчим будто присасывался холодными губами. Почувствовав, что пасынок пытается освободиться от объятий, Гэвынто крикнул в полог:

— Арэнау! Жена! На сына посмотри!

Тетя Рытлина втащила Ринтына в полог. У среднего жирника на разостланной светлой клеенке пили чай дядя Кмоль, бабушка и Арэнау.

Ринтын остановился у входа. Мать, улыбаясь, приблизилась к нему.

— Какой ты большой, — тихо сказала она, — на руки тебя уже не возьмешь.

Голос у нее был красивый, исходящий из груди, ясные черные глаза, полуприкрытые густыми ресницами, грустно улыбались и смотрели прямо в глаза Ринтыну.

Она приблизила лицо к сыну, и вдруг из ее глаз покатились крупные, как дождевые капли, слезы. Она прижала Ринтына к груди и стала качать, как маленького.

От матери шел густой незнакомый, но приятный запах. Ринтын не знал, что это запах духов. Мать целовала его так же, как и отчим, — присасывалась губами к его губам, к щекам, и Ринтыну вдруг захотелось плакать.

— Как ты живешь? Что делаешь? — спросила мать, подняв лицо и вытерев рукавом нарядного шелкового платья глаза.

— Играю, — ответил Ринтын. — А ночью караулил моржовую кожу.

— Ну, а еще что?

— С бабушкой ходил в горы. Корешки сладкие собирали. Я пауку сеть оборвал…

— Милый ты мой, как я соскучилась по тебе! — сказала мать и снова заплакала.

Ринтыну стало неловко. Он давно ждал встречи с матерью, часто думал о ней и даже видел ее во сне. Но во сне она была другая, совсем не похожая на эту плачущую красивую женщину в нарядном платье.

— Что ты хочешь, сынок? — спросила сквозь слезы мать.

— На улицу, — ответил Ринтын.

Мать с удивлением посмотрела на сына, смахнула слезу и, тяжело вздохнув, сказала:

— Ладно, иди.

Ринтын проворно выскользнул из полога.

— Совсем большой стал, — сказала Арэнау. — И совсем чужой. Ты видел, как он смотрел на меня? — обратилась она к дяде Кмолю. — Наверное, он и не ждал меня. Потеряла я сына.

И снова заплакала.

— Мальчик ведь не помнит тебя, — мягко сказал дядя Кмоль. — Он не виноват. Он еще маленький, и от тебя зависит, чтобы Ринтын стал для тебя настоящим сыном. Он хороший, и мне жаль будет расстаться с ним, когда вы перейдете жить в свою ярангу.

— Когда еще выстроим ярангу! — вздохнула Арэнау.

— Я вам помогу, — сказал дядя Кмоль.

Калькерхин не уходил от яранги, все ждал Ринтына.

— Ну как? — спросил он с надеждой.

— Нету еще ничего, — ответил Ринтын.

Мальчики уселись на камень около яранги. Наступал вечер. Пароход сиял огнями и грохотал лебедками. На берегу около штабелей желтых ящиков, отгруженных с парохода, зажгли костер. Кунгас за кунгасом отходил от парохода, росли горы мешков с мукой, сахаром, горы угля. Большие связки бревен прямо сбрасывали с парохода, вельботы их буксировали на берег.

— Кальхей! Кальхей! — раздался женский голос.

— Меня зовут, — сказал, поднимаясь с камня, Калькерхин. — Смотри не забудь обещанное.

Когда в чоттагыне все стихло, Ринтын вошел в ярангу. Едкий дым от костра стлался по земляному полу. Сквозь дым виднелся столик с пустой бутылкой. Уронив голову на колени, храпел и стонал отчим. В висевшем над костром большом котле что-то кипело и клокотало. К горящим дровам был прислонен закопченный чайник, из его носика со свистом вырывался пар. Тетя Рытлина подкладывала в костер дрова.

— Покушай и ложись спать, — шепнула она, протягивая миску.

Ринтын попробовал. Да это же настоящий компот! Ринтыну только доводилось слышать об этом русском лакомстве. Из всех ребят Улака одному только Калькерхину удалось однажды попробовать компот на полярной станции, и он подробно описывал его необычайный вкус своим товарищам столько раз, что каждый из них, казалось, мог отличить это кушанье он множества других. Миска была налита до краев, но Ринтын справился с компотом в одну минуту. Тетя Рытлина вторично наполнила миску. Ринтын удивился: она никогда не была так щедра!

Наевшись, Ринтын разделся в чоттагыне и влез в полог. В углу, у догорающего жирника, сидела мать. Увидев сына, она бросилась к нему. У мальчика дрогнуло сердце, и он приник к ее теплой и мягкой груди.

 

5

Пароход ушел. На берегу остались большие кучи угля, штабеля ящиков, бочки, бревна, брусья, сложенные треугольником доски. Здесь же, как скелет гигантского кита, лежал ветродвигатель. Старый склад, собранный из гофрированного железа, не мог вместить и десятой доли всех привезенных товаров, и поэтому спешно строили новый.

В лабиринте ящиков и досок расхаживал старик Рычып. Он с удовольствием исполнял свою должность сторожа и даже готов был уговорить кого-нибудь соблазниться сахаром, выглядывавшим из разорванного мешка, чтобы доказать свое рвение.

Полки магазина ломились под тяжестью новых товаров. Люди стояли у прилавков и прикидывали в уме, что надо купить в первую очередь. Многие, глядя на такое обилие вещей, терялись, покупали не то, что нужно, и, обнаружив дома ошибку, возвращались в магазин обменять купленную вещь.

Евъенто с вожделением рассматривал ровные ряды винных бутылок с разноцветными этикетками. С видом знатока он советовал всем купить бутылку «Зубровки», содержимое которой, по его словам, было так же сильно, "как мощь широкогрудого рогатого зверя на картинке".

На разные голоса заливались два патефона. Они были довольно дороги, и на них пока не было покупателей. Патефон в хозяйстве не так нужен, как ружье или котел, и, кроме того, музыку можно было слушать тут же, в магазине, бесплатно.

Заведующий магазином Наум Соломонович, прозванный улакцами Наумом Рырамавъечгыном за то, что никогда не выпускал трубки изо рта, едва успевал крутить ручки патефонов, так как попутно показывал охотникам новые сорта табака и чая.

Но все это не могло отвлечь жителей Улака от того, что творилось на улице под косым холодным дождем со снегом. Дул свирепый северный ветер, обрушивая на берег громадные волны. Кромка льда показалась у Инчовинского мыса. Только что приехавшая с пароходом радистка полярной станции русская девушка Лена собрала комсомольцев Улака, и они, несмотря на ветер и снег, рыли длинную траншею, работали с утра до позднего вечера. Песня вплеталась в вой ветра. Мало кто понимал слова, но от песни работалось лучше, словно она принесла с собой тепло далекого юга.

Дан приказ: ему — на запад, Ей — в другую сторону. Уходили комсомольцы На гражданскую войну.

Каждый по-своему выговаривал незнакомые слова, но мотив был один и бодрил работающих. Среди множества голосов чистотой и звонкостью первого речного льда выделялся голос радистки Лены.

Ринтын мерз, коченел от холодного ветра, но не уходил. Целыми часами он смотрел, как в канаву, протянувшуюся от одного конца стойбища до другого, укладывали толстый, похожий на моржовую кишку электрический кабель. Высокие, еще пахнущие смолой столбы придали новый, непривычный облик единственной улице Улака.

Иногда по вечерам Ринтын уходил на полярную станцию, смотрел на ярко горящие электрические лампочки, пока у него в глазах не начинали прыгать разноцветные пятна…

 

6

Накануне 1 сентября Ринтын долго не мог заснуть. Проснулся он от испуга: опоздал! Все в пологе спали. Ринтын высунул голову в чоттагын и посмотрел на ходики, висевшие на стене. Часы деловито тикали. Неутомимый маятник ходил взад-вперед, и все же Ринтын не знал, рано ему идти в школу или он уже опоздал.

Мальчик наскоро оделся, натянул сшитую матерью новую рубашку и вышел на улицу. Ноздри защекотал свежий морозный воздух, который бывает в раннее утро осенью, когда кончились дожди, вода в лагуне дымится морозным паром и со дня на день ожидается первый снег.

Судя по положению солнца, было еще рано. На улице ни души. Пробив ковшиком ледяную корку в ведре, Ринтын налил в тазик воды. Отныне Ринтыну предстояло каждое утро мыться. Он намылил руки, размазал пену по лицу, а затем сполоснулся. Умываться «по-настоящему» Ринтына научил отчим. Сам Гэвынто, кроме мытья лица, чистил щеткой с белым порошком зубы. Однако над этим смеялся даже молчаливый дядя Кмоль и советовал брату заодно мыть язык с мылом и вешать его на веревочку для просушки.

После умывания Ринтын занялся своей сумкой. Сумка была сшита бабушкой из нерпичьей кожи, украшена вышивками из разноцветного бисера и белого оленьего волоса. Ринтын еще раз проверил, все ли было там на месте: тетради, карандаши, резинка. Маловато! Вот у его двоюродного брата Тэркынто, ходившего в седьмой класс, сумка прямо лопалась от книг.

Время тянулось медленно, хотя проснувшиеся птички уже звонко щебетали над ручьем. Кто-то звякнул ведром на краю стойбища, а на другом конце закашлялся старик. Громким лаем отозвались на кашель собаки. Ринтын сел на камень лицом к солнцу и прислонился к яранге. Лучи били прямо в лицо, и Ринтын зажмурился.

Ринтыну показалось, будто его изнутри толкнули. Он вскочил на ноги. Солнце уже высоко стояло в небе. Над крышами яранг и трубами домов стлался дым. По улице бегали собаки. В яранге, за стенкой, слышался глуховатый голос дяди Кмоля. Ринтын вбежал в ярангу и схватился за сумку.

— Ты куда так рано? — остановил его дядя Кмоль. — Не спеши, попьешь чаю, ну тогда и пойдешь.

Ринтын все еще нерешительно топтался у входа.

Он взглянул на ходики, и хотя это не дало ему точного представления о времени, все же немного успокоило.

Из полога выглянула бабушка, а вслед за ней показались лохматая голова отчима и разрумянившееся от сна лицо матери. Началась утреннее чаепитие.

Обычно Ринтын долго тянул из блюдца чай, чтобы съесть побольше сахара. Но на этот раз он одним духом опорожнил блюдце и заторопился. Напрасно дядя Кмоль, отчим и мать доказывали, что до начала занятий по крайней мере еще часа полтора, — Ринтын спешил.

На занятия он не опоздал, но многие пришли раньше его. На завалинке дремал Аккай, рядом сидел сын пекаря Петя. С матерчатой сумкой через плечо стоял Коля — единственный среди улакских ребят носивший русское имя. Отца его звали Авай, и при соединении его имени с именем сына получалось смешное слово «авай-коля», то есть дырявая постель. Так его и дразнили ребята. Черноглазая девочка по имени Ёо, что означало «ветер», "буря", от нетерпения кидала камни в ржавую консервную банку. Характер этой девочки вполне соответствовал ее имени. Ёо была сильная, быстрая, неутомимая и пользовалась уважением среди мальчиков. Высокая Ватваль от смущения сосала палец. Здесь были и ребята, ходившие в школу не первый год, но соскучившиеся по ней за лето. Они с важностью рассказывали новичкам о школе, об учителях.

Когда Ринтын подошел, дремавший на завалинке Аккай открыл глаза и сказал:

— Я пришел первым.

Он это говорил каждому.

Авай-Коля хвастался своим новеньким вельветовым костюмом и предлагал всем послушать, как попискивают при ходьбе его брюки: зик-зик-зик. Авай-Коля уже вспотел, а желающих послушать "скрипучие штаны" было много, и бедняга, не останавливаясь, все ходил вокруг школы.

Подошли старшеклассники в пионерских красных галстуках, а у Тэркынто, двоюродного брата Ринтына, поблескивал на груди алый значок КИМ.

Несколько раз мимо ребят прошел школьный истопник Тэюттын, неся ведра с углем. Новички провожали его взглядами, полными уважения: они уже знали, что дядя имел право входить в школу в любое время, никого не спрашивая об этом. Сам Тэюттын считал свою работу куда выше охоты на зверя, а относительная близость к просвещению давала ему основание думать, что его ум намного выше ума простого охотника. Такое высокомерное отношение к другим заставляло охотников презрительно называть его соленой собакой.

Пришли и брат с сестрой — близнецы Меленберги. Их отец, по национальности немец, работал водовозом на полярной станции, а жена его, чукчанка Мину, — в пошивочной мастерской колхоза. Мелленберг плохо говорил по-русски, жена с ним разговаривала по-чукотски, и поэтому дети знали только один язык — чукотский, хотя носили русские имена. У Нади в волосах алел красный бант, а у Володи из кармана торчал кончик белого носового платка.

Явился Калькерхин с громадным, невесть откуда взявшимся у него кожаным портфелем с никелированными замками. Он был в новых торбазах и новых калошах.

Наконец Тэюттын пригласил ребят войти в школу. В длинной светлой комнате их построили в несколько рядов. Вошли учителя и встали перед рядами.

Среди учителей был и новый — недавно сошедший с парохода красивый молодой человек. Позади него стояла толстая старушка в черном платье.

Зоя Герасимовна сделала шаг вперед и сказала, что сейчас будет говорить новый директор — Василий Львович Беляев.

Василий Львович Беляев улыбнулся и вдруг заговорил по-чукотски. Это так поразило ребят, что сначала они не вдумывались в смысл того, о чем говорил директор. Ринтын с удивлением смотрел ему прямо в рот, откуда легко катились чукотские слова. Это было так непривычно, как если бы сам Ринтын заговорил по-русски.

— Мои маленькие друзья, — сказал Василий Львович, обращаясь к первогодкам, — сегодня впервые вы пришли в школу. Пройдет много лет, но в памяти каждого из вас останется сегодняшний день как день великой перемены в вашей жизни. Я надеюсь, что среди вас нет лентяев. Ведь каждый из вас мечтает стать настоящим охотником. Но чтобы стать им, вы это знаете, нужны терпение и упорство. Вез этого невозможна и охота за знаниями, которые очень нужны народу. Чукчи — народ талантливый. Загляните каждый в свою ярангу — и вы найдете там творения умелых рук. Посмотрите на сумку того мальчика, — он показал рукой на Ринтына. — Эту вещь мог сделать только настоящий художник. Долгое время таланты чукотского народа лежали под толстым слоем невежества, темноты и суеверия. Теперь для вашего народа и для вас наступила в жизни великая весна — время таяния снегов. Сойдет холодный, тяжелый снег, и свободно, как цветы в тундре, расцветут таланты вашего народа, еще краше, счастливее, полнее, как река, забурлит ваша жизнь для настоящего человеческого счастья!

Ринтын плохо слушал речь директора. Он смотрел на золотой зуб говорившего и был занят мучительным решением вопроса: каким образом вырос золотой зуб во рту директора? До его сознания дошли лишь последние слова о времени таяния снегов, о цветах в тундре и бурлящей реке. И еще он запомнил, что его бабушка — "настоящий художник"…

Затем Василий Львович кивнул головой Тэюттыну, и тот, готовый лопнуть от сознания важности порученного ему дела, поднял высоко над головой колокольчик и зазвонил изо всех сил. Бегом, толкая друг друга, разбежались ребята по классам, и лишь первоклассники, не знавшие, куда идти, остались на месте.

Василий Львович подвел молодого чукчу и сказал:

— Вот ваш учитель — Иван Иванович Татро.

Парами, держась за руки, ребята пошли вслед за Татро в светлый, просторный класс, выходивший окнами на лагуну. Расселись по партам. Ринтын оказался рядом с Петей.

Ринтын, не отрывая глаз, оглядывал с ног до головы учителя. Иван Иванович был не улакский. Но дело совсем не в этом. Раньше Ринтын думал, что учителем может быть только русский человек. А тут настоящий чукча. Выходит, что когда-нибудь и сам Ринтын сможет стать учителем!

Тем временем молодой учитель прокашлялся, переложил табачную жвачку из-за одной щеки за другую и вынул из кармана расческу и маленькое, меньше ладони, зеркальце. Послюнив расческу и поглядывая в зеркальце, он тщательно причесался и только после этого приступил к раздаче букварей.

На перемене первоклассники одни робко жались по углам, другие вовсе не выходили из класса, но к концу дня освоились и успели облазить всю школу. Целый день ребят не покидало чувство торжественности и приподнятости. Они улыбались только тогда, когда улыбался Татро, руки их неподвижно лежали на парте так, как показал им Татро. В классе царила такая тишина, что голос учителя из соседнего класса был ясно слышен. Вдруг в классе раздался плач. Это плакала Ватваль. Она уткнулась лицом в парту, и над ее ушами смешно торчали худые, костлявые плечи.

— Почему ты плачешь? Что с тобой? — спросил растерявшийся учитель.

Ватваль не отвечала, но плечи ее еще больше затряслись. Весь класс повернулся к ней лицом. Только теперь все заметили, что сидевшего рядом с ней Аккая нет.

— Аккая нет! — крикнул Петя.

— Если хочешь что-нибудь сказать, подними руку, — строго сказал Татро и подошел к плачущей.

Вдруг учитель засмеялся. Он сунул руку за парту, и оттуда показалось заспанное лицо Аккая. Должно быть, он не успел совсем проснуться и сонным голосом сказал:

— Я пришел первым.

Класс окончательно развеселился. До самого звонка ребята смеялись над Аккаем, который то и дело ронял со стуком свою голову на парту.

 

7

Проснувшись, жители Улака увидели, что лед подошел к берегу. Свежий ветер не унимался, и ледяная каша колыхалась — море дышало. Перестал работать стоявший на горе маяк, потух светлый луч, бродивший ночами по морю и показывавший дорогу проходящим судам.

От столба к столбу бегал с мотком проволоки монтер Тэнмав. Нацепив на ноги железные когти, он ловко взбирался на самую вершину столба. За ним гурьбой ходили добровольные помощники — ребята, и они были несказанно рады, когда монтер давал им подержать моток проволоки или круг липкой изоляционной ленты. Заканчивались последние приготовления, оставалось только сделать проводку в ярангах.

Почти всюду Тэнмава встречали приветливо, охотно позволяли сверлить стену, прибивать к внутренним перекладинам полога выключатели. Но приходилось иногда и уговаривать хозяев.

Особенно трудно пришлось Тэнмаву в яранге старухи Пээп. Дряхлая шаманка наотрез отказалась впустить монтера. Но упрямый Тэнмав не уходил. Он стоял в чоттагыне и громко, чтобы его слова прошли сквозь меховой полог, за которым сидела шаманка, говорил:

— Пээп, ты видела, как горит новый свет в домах полярной станции?

— Еще бы не видела! — отвечала из-за меховой занавески Пээп. — Хоть все и говорят, что Пээп слепая, но я еще хорошо вижу. Достаточно хорошо, чтобы отличить обман от правды.

— Почему же ты не хочешь, чтобы такой же свет был у тебя в яранге?

— Я тебя раньше считала понятливым человеком. Но меня ты не проведешь. У меня яранга, а не деревянный дом. И где это видано, чтобы ветер зажигал свет?

— А на полярной станции? — возразил Тэнмав.

— Вот уж кто слеп-то! Да разве ты не видел, что лампа там горит от машины? А она горячая. И не морочь ты голову старому человеку. Ищи других глупцов, их много теперь развелось!

— Дура старая! — выругался по-русски Тэнмав. — Ну смотри, будешь потом просить, ни за что тебе не проведу свет, хоть зови на помощь всех своих духов!

Дед Аккая, Мутчин, встретил монтера приветливо. Вот уже несколько лет старик не показывался на улицу, после того как он провалился в ледяную воду, а потом с трудом добирался в пургу до стойбища: у него отнялись ноги. Тэнмаву было приятно после разговора со старухой Пээп почувствовать такое теплое отношение. Он весело болтал со стариком, навешивая провод, прибивая изоляторы. Но когда Тэнмав стал ввертывать в патрон лампочку, старик вдруг нахмурился и спросил:

— Разве у тебя нет побольше?

— Больше нет. Ты не беспокойся, эта лампочка будет гореть, как тысяча жирников!

— Правда? — спросил старик. — Как тысяча?

— Правда, Мутчин, как тысяча жирников! — повторил Тэнмав.

Старик задумался.

— Послушай, Тэнмав, — обратился он к монтеру. — Если в пологе зажечь тысячу жирников, что будет?

— Светло будет! — ответил Тэнмав.

Мутчин захохотал.

— Пожар будет!

Тэнмав терпеливо рассказал Мутчину, что от электрического пузырька пожара опасаться не следует.

— На русской земле тоже раньше не было электрического света, — говорил понаторевший в агитации за электричество монтер. — Когда народ взял управление в свои руки, Ленин сказал, что для того чтобы скорее построить коммунизм — счастливую жизнь для бедных и угнетенных, — нужно, чтобы везде был электрический свет. С таким светом, говорил Ленин, люди скорее и яснее увидят свои недостатки и постараются избавиться от них, потому что в коммунизм надо вступать с чистым и ясным разумом. Ведь не войдешь ты, Мутчин, в чистый полог в грязных торбазах, верно? С тех пор этот маленький стеклянный пузырек стали называть лампочкой Ильича.

Возле магазина, школы и правления колхоза под железными колпачками качались лампочки. Пожалуй, никогда жители Улака не ждали с таким нетерпением наступления темноты, как в этот день, когда должен был вспыхнуть электрический свет.

Сгустились сумерки, и на улице никого не осталось, кроме собак. Все сидели по своим ярангам и ждали, когда включат ток.

Отчим пристроился у задней стенки полога и громко разъяснял, как из ветра получается электричество. Больше половины того, что он говорил, было мало кому понятно, но все внимательно слушали и напряженно всматривались в висевшую посередине потолка электрическую лампочку. Чтобы ее хорошо было видно, тетя Рытлина то и дело поправляла пламя в жирнике.

— Сила ветра через вращение крыльев ветродвигателя уходит вниз, в машину, а из машины по канаве в стойбище. Понятно? — говорил Гэвынто, гордо поглядывая на всех.

Он сидел голый, набросив на колени кусок цветной ткани. В таком виде Гэвынто выглядел совсем как дядя Кмоль и не внушал такой почтительной робости, как в кожаном пальто или белых штанах с тесемками и белыми пуговицами.

— Канаву-то засыпали обратно, — тихо сказал Ринтын.

Отчим сердито посмотрел на него и продолжал:

— Сила пойдет по кабелю, по той длинной кишке…

— Да! Да! — закивала головой бабушка. — Все равно что еда в животе.

— А эта кишка набита проводом, — снова заметил Ринтын.

Гэвынто бросил на него недобрый взгляд, прокашлялся и сказал:

— Давайте чай пить, а то горло пересохло.

Чаепитие было внеочередным, и Ринтыну ввиду близости ночи пить не полагалось. Он отвернулся и стал смотреть на лампочку.

Вдруг лампочка вспыхнула так ярко и неожиданно, что отчим вскрикнул и выронил блюдце с горячим чаем. Но лампочка так же быстро и потухла. В пологе стало совсем темно, хотя жирники горели по-прежнему.

— Проволочка внутри пузырька перегорела, надо будет новую лампочку ввернуть, — сказал отчим.

И будто ему в ответ лампочка снова загорелась. Чай был забыт. Все не отрываясь смотрели на раскаленную нить. Она то становилась ярко-белой, то тускнела до красноватого цвета.

Свет жирников стал желтым и неприятным для глаз. Арэнау потушила их. Бабушка взяла утиное крылышко и чисто вымела моржовую кожу, служившую в яранге полом.

— Всю грязь стало видно, — ворчала она.

Ринтын натянул на себя кухлянку и вышел. Ему хотелось посмотреть, как светят лампочки на улице. Шел колючий снег. Из окон деревянных домов бил, разгоняя тьму, яркий свет. Под каждым светлым пятном, отбрасываемым на землю горящей лампочкой, стояли собаки. Они выли и лаяли на невиданный свет.

 

8

Яранга отчима Гэвынто строилась по соседству с ярангой дяди Кмоля. С тех пор как Гэвынто выбрали председателем колхоза, строительство заметно подвинулось вперед. Новый председатель, не жалея колхозных досок, строил свое жилище с размахом. Были возведены четыре стены под прямым углом друг к другу. На крутой двускатной крыше настлали новые; еще просвечивающие моржовые кожи. По плану Гэвынто его жилище должно было походить на русский деревянный дом. Внутри не было полога, три стены — задняя и две боковые — делались засыпные, а вместо двери во всю ширину и высоту передней стены предполагалось навесить меховую занавесь, как в настоящем пологе. В жилище, выстроенном Гэвынто, причудливо смешалось старое и новое.

Снег уже выпал, но настоящих холодов еще не было. Гэвынто торопился поскорее переехать в новое жилище.

Помогал ему и маленький Ринтын: выпрямлял на железной наковальне ржавые гвозди. Он располагался с наковальней прямо на улице, у дома. Однажды к нему подошел Петя, сын пекаря.

— Давай помогу, — предложил он.

Ринтын принес второй молоток, и работа пошла веселее.

Петя уже знал несколько чукотских слов, а ребята понемногу учились у Пети русскому языку.

Семья пекаря пришлась по душе жителям Улака. Дядя Павел, Петин отец, был неутомимым работником. В любое время суток его можно было застать в пекарне. Оказалось, что он, кроме того, и заядлый охотник и приехал-то в Улак как раз, когда через косу начали летать стаи молодых уток. В сенях пекарни прислоненный к стене стоял дробовик, вымазанный в муке: дядя Павел месил тесто и одновременно поглядывал в окно, не летят ли утки.

Ребята часто заходили к нему в пекарню и долго стояли, наблюдая за его работой. Все так и горело в руках пекаря. Формы с поднявшимся тестом перелетали с лавки в огромную железную печную пасть.

Пока пеклась одна партия хлеба, дядя Павел месил тесто для другой. В его сильных и ловких руках тесто попискивало и потрескивало. За работой дядя Павел пел одну и ту же песню, состоявшую всего из нескольких слов. Пел он подолгу, иногда по целому часу:

Ой да ты, кали-и-и-на!

Помолчав немного, пекарь снова начинал:

Ой да ты, кали-и-и-на!

И так продолжалось бесконечно долго.

Когда гвозди были выпрямлены и пальцы основательно побиты, Петя отложил молоток и таинственно шепнул Ринтыну:

— Я видел слепого.

Ринтын не понял.

Петя зажмурил глаза и замотал головой из стороны в сторону. Ринтын сразу догадался, что Петя говорит о слепом сказочнике и певце Йоке.

В хорошую погоду Йок выходил из яранги своего брата Таната, у которого жил, и ждал, когда кто-нибудь заговорит с ним. Ринтын часто бегал к нему и слушал его сказки. Слушая старика, Ринтын всматривался в худощавое с пустыми глазницами лицо и удивлялся его изменчивости. Каждое сказанное слепцом слово оставляло мимолетную тень на его лице, как малейшее дуновение ветра изменяет поверхность моря.

Всех жителей стойбища Йок узнавал по походке. И теперь, когда Ринтын с Петей подошли к нему, он повернул голову и спросил:

— Это ты, Ринтын?

— Я, Йок.

— Кто с тобой?

— Русский мальчик Петя. Сын того пекаря, что недавно приехал.

— Пусть подойдет ко мне.

Ринтын подвел Петю к слепому, Йок вытянул руки, нащупал голову мальчика и быстро провел пальцами по его лицу.

— Ему столько же лет, Ринтын, сколько тебе?

— Да. Мы с ним вместе в школу ходим.

— Я люблю сказки, Йок, — сказал Петя.

— О! Ты говоришь по-чукотски?

— Немножко, — улыбнулся Петя.

— Хорошо. Садись на камни. И я сяду. — Йок уселся и задумался. — Хотите, я вам расскажу о старой жизни в нашем стойбище? — спросил он ребят.

— Хотим, — ответил за себя и за друга Ринтын.

— Хорошо. Тогда слушайте. Улак — не чукотское слово, а эскимосское. По-чукотски оно означает пэкуль — женский нож. Коса, на которой мы живем, это рукоятка, а лагуна будет лезвие. Понятно? А теперь о самом главном. Очень давно жил здесь страшный силач и разбойник. Звали его Кэпэр. Яранга Кэпэра стояла на возвышении, там, где теперь школа. Место хорошее — оттуда Кэпэр мог видеть все, что делалось в стойбище, да и дорога, по которой улакцы ходили на охоту, пролегала возле его яранги. Слава о необыкновенной силе Кэпэра была так велика, что никому не приходило в голову померяться с ним. И как это бывает у сильных людей, вокруг него собрались добрые молодцы, любители угождать и кормиться объедками с чужого кэмэны, но не самим добывать зверя. А еды у Кэпэра было — всего не съесть: он отбирал большую часть добычи у охотников, и никто не смел отказать ему в этом. Горе было тому охотнику, который не останавливался около его яранги и сам не относил причитающейся с него доли.

Был тяжелый год. Сильный мороз сковал все разводья. В стойбище наступил голод, жирники потухли. Умирали дети, старики.

Много раз возвращался охотник Энмын с пустыми руками. Ему было тяжело смотреть, как в темном пологе дрожат от холода его дети и жена. Едва красная полоска зари появлялась на небе, Энмын снова уходил на промысел.

Однажды пришел Энмын с охоты веселый, хотя по-прежнему без добычи. Дождавшись ночи, Энмын с женой вышли из яранги. Ночь была светлая, лунная. Полыхало сияние. Крадучись, Энмын с женой отправились в торосы. Оттуда они вернулись с нерпой, добытой Энмыном еще днем и спрятанной во льдах. Разожгли в пологе жирник, сварили полный котел мяса и только успели накормить детей, как в чоттагыне послышались шаги. "Кто там"? — "Я. Где нерпа?" — "Кэпэр! — в страхе прошептал Энмын. — Жена, давай отдадим ему то, что осталось. Не то худо будет". — "Не получит он даже ластов!" — сказала жена Энмына и, схватив выквэпойгын, вышла в чоттагын. Увидя женщину, в ярости размахивающую палкой, Кэпэр испугался и бросился к выходу. Ведь никто еще на него не замахивался! Поскользнувшись на льдинке собачьей мочи, он упал и сломал себе обе руки. Втащили Энмын с женой Кэпэра в полог, и там он пролежал несколько дней. Молодчики Кэпэра пустили слух, что Энмын уступил по обычаю свою жену Кэпэру. Когда дошла эта новость до жены Энмына, она рассердилась и всем рассказала о том, как силач сломал себе руки. Тут и увидели все, каков силач Кэпэр! Собрались жители Улака и изгнали своего мучителя вместе со всеми его слугами. Жены охотников долго смеялись потом над своими мужьями и говорили им: "Столько лет терпели этого Кэпэра и, как пугливые куропатки, таскали ему добычу, оставляя своих детей голодными".

Йок умолк. Ринтын спросил Петю:

— Хорошая сказка?

— Хорошая, — ответил Петя, хотя мало что понял из рассказа слепого.

— Спой нам новую песню, Йок, — попросил Ринтын.

— Новую? — Слепой лукаво улыбнулся. — Подождите, поищу.

Йок на побережье считался лучшим певцом. Были у Йока песни и со словами и без слов. Ринтын слушал и те и другие. Все они много говорили сердцу. В песнях слепого певца оживала природа, краски заменялись звуками, перед глазами возникало пустынное море, играющие волны, ветер бежал по сухой осенней тундре; угадывались за облаками солнце, блеск голубого неба. В песнях слышалось журчание весеннего ручья, глухое рокотание морского прибоя и свист зимней морозной пурги.

— А такую песню вы слышали? — Йок набрал в грудь воздуха и голосом пекаря запел:

Ой да ты, кали-и-и-на!

— Слышали! Слышали! — засмеялись ребята.

— А такую?

Калинка, калинка моя, В саду ягода-малинка моя!

Сейчас голос Йока в точности походил на голос патефона из магазина.

— А есть еще одна песня про ту же калину:

В роще калина, Темно, не видно. Соловушка не поет!

— Мы эти песни знаем, — сказал Ринтын, — мы хотим, чтобы ты спел нам совсем новую песню.

— Про электричество, что ли, спеть вам? — задумчиво сказал Йок. Хорошо, спою вам про электричество.

Йок запел. Он иногда двигал руками, как бы сопровождая танцем слова. И верно, это была скорее не песня, а песня с танцем вместе — о людях, покоривших ветер и заставивших его служить себе. В песне-танце рассказывалось о том, как далеко в Москве добрые люди решили дать жившим испокон веков при тусклом свете жирника чукчам самый лучший, какой только есть в мире, свет.

— Хорошая песня? — спросил Ринтын Петю, когда Йок умолк.

— Наверное, хорошая, — вежливо ответил Петя. — Я не все понял и еще не привык к вашим песням. Скоро привыкну, — поспешил он пообещать, увидев огорченное лицо Ринтына.

Слепой сидел молча, повернувшись к мальчикам, и по его лицу пробегали тени мыслей.

— Как ты выдумываешь свои песни, Йок? — спросил Ринтын.

Старик улыбнулся, его лица коснулся теплый ветерок.

— Я их не выдумываю.

Мальчики недоуменно переглянулись.

— Я не выдумываю песни, — повторил Йок. — Быть может, вы сейчас не поймете всего того, что я вам скажу, но все же постарайтесь не забыть мои слова. Придет время, вы станете взрослыми, тогда в вашей груди зазвенит песня… Ты говоришь, Ринтын, выдумывать песни… Зачем это делать, когда кругом столько песен! Поет ветер — пожалуй, у него больше всего песен, потому что он бродит по всей земле и приносит диковинные напевы из дальних стран. Поет морской прибой, поют падающие снежинки, зеленая трава тоже поет. Напевает что-то свое и ведро, которое несут к ручью, чтобы наполнить водой. Надо только уметь слушать.

— И собаки поют? — спросил Ринтын.

— И собаки, — серьезно ответил Йок.

— А кто же лучше всех поет?

— Лучше всех поет русская девушка с полярной станции, — ответил Йок. — Я никогда не слышал такого красивого голоса.

Помолчав, он добавил:

— Такой голос может быть только у девушки доброй и красивой.

…После этого Ринтын стал прислушиваться ко всему, даже к шуму своих шагов. Иногда он уходил к морю и, напрягая слух, старался уловить песню морского прибоя. На вершине сопки он снимал шапку, закрывал глаза и, подражая Йоку, вертел головой, подставив уши ветру. Он подкрадывался к воющим собакам, но они, удивленно взглянув на мальчика, умолкали, зевали и, с треском захлопнув пасть, уходили от него подальше.

 

9

С переездом в новую ярангу отчима Гэвынто жизнь Ринтына резко изменилась. В первый же день отчим сказал:

— Чтобы у нас всегда был снег и лед для воды! Чтобы собаки были накормлены!

Ринтын никогда не отказывался от работы, но здесь ему приходилось делать то, что и подростку было тяжело.

Особенно трудно было кормить собак. Ринтын рубил топором мерзлое моржовое мясо в яме, захватив с собой свечку.

Разгибая затекшую спину, он мечтал о том, как хорошо было бы провести сюда электричество. Вот и столб рядом.

Приходил Петя и, свесив ноги в яму, болтал с Ринтыном.

Нарубить корм было полдела. Надо было еще раздать его собакам, да так, чтобы каждой досталась ее доля. Собаки были всегда голодные и злые. Однажды они набросились на Ринтына, когда он нес таз с нарубленным мясом, опрокинули таз на землю и сожрали все. С тех пор Ринтын стал кормить собак с крыши, взбираясь туда по лестнице. Петя в это время стоял внизу и отгонял собак.

Покончив с работой, за которую Ринтын принимался сразу же после уроков, он забирался в полог уже затемно. До прихода отчима надо было сделать уроки.

Гэвынто возвращался обычно навеселе и не один. Всегдашним его собутыльником был Евъенто.

Евъенто когда-то владел большим стадом, кочевавшим недалеко от Улака. Его стадо охраняли двенадцать пастухов. Сам Евъенто ничего не делал и время от времени наезжал в Улак, чтобы запастись спиртом, чаем, сахаром и толстыми американскими галетами.

Когда пришла Советская власть в Улак, стадо Евъенто было разделено между его пастухами. Самому хозяину была выделена причитающаяся ему доля. Прошло совсем немного времени. Из оленей, оставшихся в распоряжении Евъенто, ни один не уцелел. И тут все узнали, что «хозяин» тысячи оленей не умел пасти: часть оленей была задрана волками, а большинство просто пропало без вести. Пришлось Евъенто переселиться в Улак и стать презренным анкалином.

Ринтын примащивался у самого света и торопливо делал уроки. Учение ему давалось легко. Иногда отчим заставал его за уроками, и это ему не нравилось, он делался злым. В яранге начиналась картежная игра с выпивкой. Подававшая закуску Арэнау тоже бывала навеселе.

С тех пор как Ринтын переселился к отчиму, никто — ни мать, ни тем более отчим — ни разу не приласкал его. Но все же свое жилище было лучше чужого: в нем жили родители. Пускай трудно, пусть тяжело рубить окаменевшее от холода моржовое мясо, тяжело тащить нагруженную речным льдом нарту, зато ты живешь, как и все другие дети, у своих родителей, в своей яранге.

Порой Ринтын заканчивал домашнее задание в чоттагыне при свете коптилки — кусочка мха, плававшего в растопленном тюленьем жире. Одной рукой он отогревал чернильницу, зажав ее в кулаке, а другой старательно выводил по косым линиям буквы. В сильный мороз чернила быстро замерзали, отваливаясь черными льдинками.

Закончив уроки, Ринтын бежал к Пете или на лагуну, где играли ребята.

Он старался как можно дольше оттянуть возвращение домой. Дома его ожидали валявшиеся в темном пологе отчим с матерью, прокисший хмельной запах и холод.

Гэвынто давно уже забросил свои «культурные» привычки. Он мог неделями не умываться, не то что чистить зубы. Его дорогое кожаное пальто изгрызли собаки, когда он пьяный валялся на улице. В обычной одежде, которую носили все его земляки, он оказался маленького роста. На лице у него росло несколько десятков толстых и жестких волосков, показавшихся ранее Ринтыну усами и бородой. Зло блестели маленькие кругленькие глазки, настороженно ощупывавшие взглядом каждый предмет. Но Арэнау была по-прежнему красива, и рядом с ней отчим казался просто жалким.

Ринтын втайне гордился своей матерью, с удовольствием слушал разговоры о ее красоте и о том, что он на нее очень похож. Арэнау жила все время в каком-то полусне, часто забывала даже сварить еду Гэвынто.

Казалось, она чего-то ждет.

Однажды Ринтын показал ей свою рубашку.

— Смотри, мама. Она грязная.

— Да? Хорошо, выстираю, — ответила мать, но забыла. Ринтын не стал ей об этом напоминать.

Пришел день, когда Татро не пустил Ринтына на урок и послал его домой переодеться в чистое. "Как будто у меня есть еще рубашка!" — думал со слезами на глазах Ринтын, шагая по пустынному Улаку. Он прошел ярангу, где жил Йок, но слепого на улице не было. Вокруг большого камня темнела на снегу тропинка, протоптанная Йоком.

Домой Ринтыну идти не хотелось. Он поднялся на гору и сел у крутого обрыва. Прямо перед ним расстилалось замерзшее море, и от него тянуло холодом. Где-то далеко, на горизонте, дымились паром разводья и полыньи.

Налево, вдоль длинной косы, протянулись два ряда яранг, казавшихся отсюда, с сопки, двумя рядами собак, впряженных в нарту. Хорошо бы уехать из Улака!.. Куда? Может быть, в жаркие страны, где люди ходят совсем голые, никаких рубашек не носят. Воображение легко переносило Ринтына в любую страну, хоть на край земли. Достаточно было ему взглянуть на красочную этикетку выброшенной консервной банки, как он уже представлял себе далекую землю, где сделали и наполнили вкусной едой банку.

Когда в руки Ринтыну попали первые книги с картинками, в нем зажглось горячее желание узнать, как живут нарисованные на картинках люди. Бумажные страницы с ровными рядами печатных букв таили разгадку другой, скрытой в туманной дали жизни.

Читать Ринтын научился легко. Он прочитал букварь от корки до корки. Затем принялся за арифметику.

Люди в учебнике арифметики оказались очень деятельными: они ходили на охоту и обязательно возвращались с добычей; занимались они и сбором грибов, но чаще всего торговали. К концу книги добыча их возрастала почти до невероятных размеров, увеличивались и покупки. Арифметику Ринтын прочитал с большим интересом.

Мальчик замерз. В окнах деревянных домов Улака и на полярной станции зажегся свет. "Нужно нагреть воды в чайнике и самому выстирать рубашку",решил Ринтын и спустился вниз, на косу.

Около пекарни его остановил Петя. В руках русский мальчик держал игрушечный автомобиль. Когда его тянули за веревку, он оставлял на снегу две ровные колеи, не похожие на следы от полозьев нарты. В глазах Ринтына игрушка росла, превращалась в настоящий большой автомобиль и мчалась по тундре, переваливаясь через снежные сугробы. В кабине сидел Ринтын и вертел послушную в его руках баранку.

Намерзшись, ребята зашли погреться в пекарню. В больших топках, где можно было сжечь целого моржа, бушевало пламя горящего угля. Петина мать, тетя Дуся, сидела на полу и счищала ножом с мешков налипшие куски теста. Ринтын поздоровался с ней и приблизился к пылающей жаром печи.

— Ринтына сегодня не пустили на урок, — сказал Петя.

— Натворил что-нибудь? — спросила тетя Дуся.

— Нет. У него грязная рубашка.

Тетя Дуся подошла к Ринтыну.

— А ну, снимай рубашку, — сказала она, взяв его за рукав.

— Снимай, снимай, — подбадривал Петя. — Мама выстирает рубашку.

С трудом подбирая русские слова, Ринтын пробормотал:

— Я… я… сам. Дома воды нагрею.

— Не дури, — спокойно сказала тетя Дуся и ловким движением стащила с него кухлянку.

Когда Ринтын снял рубашку, он вспомнил, что на шее у него висит амулет — маленькая деревянная собачка на шнурке из оленьих жил. Но было уже поздно: Петя заметил неловко прикрываемый рукой амулет. Он с интересом спросил:

— Что это? Шаманская штучка?

Тетя Дуся ударила сына по рукам.

— Не тронь! — строго сказала она, а сама с любопытством посмотрела на амулет. — Это обычай.

Петя распахнул дверь в другую комнату, где месил тесто дядя Павел.

— Папа! Посмотри, какой интересный обычай висит на шее у Ринтына!

Дядя Павел осторожно потрогал выпачканными в тесте пальцами амулет и с серьезным видом сказал:

— У всякого своя религия. Одним словом, опиум народа.

Дядя Павел ушел, вместе с ним вышла тетя Дуся.

Ребята уселись на широкой доске. Петя по-прежнему не сводил глаз с амулета и, когда они остались одни, тихонько попросил:

— Можно потрогать?

Пока Петя разглядывал деревянную собачку, Ринтын играл автомобилем.

— За ножик отдам, — вдруг заявил Ринтын.

Петя вытащил из кармана маленький складной перочинный ножик — предмет зависти всех улакских мальчиков.

Крепкая оленья жила долго не поддавалась. Когда, наконец, она была перерезана, на шее у Ринтына осталась красная полоса.

— Дома не будут ругать? — шепотом спросил Петя.

— Нет, — грустно ответил Ринтын.

Ему стало жалко деревянную собачку. Дома, конечно, ругать не станут: никто не заметит. Вот если бы это было в яранге дяди Кмоля! Что бы сказала бабушка! А что, если с ним действительно что-нибудь случится? Ведь у него теперь нет охранителя! У Аккая тоже когда-то висела на шее фигурка ворона. Однажды ночью он спал, высунувшись в чоттагын из душного полога, подбежали собаки, перегрызли оленью жилу и утащили ворона-охранителя.

Правда, с Аккаем ничего не случилось, как ничего не случилось и со старухой Пээп, когда Ринтын срезал с ее яранги деревянного медведя. А что, если вдруг?..

— Петя, давай бросим амулет в печку, — с замиранием сердца предложил Ринтын.

— Что ты! — ужаснулся Петя. — Попадет тебе!

— Нет, не попадет, — сказал Ринтын и, отобрав у Пети деревянную собачку, бросил ее в бушующую топку. Амулет исчез в пламени.

Петя со страхом смотрел на Ринтына. Он чувствовал: его друг сжег не простую игрушку, а что-то большее.

Вошел дядя Павел.

— Папа, Ринтын бросил в топку свой обычай, — тихо сказал Петя.

— Ну?! — удивился пекарь и, не найдя на шее Ринтына амулета, спросил: — Зачем ты это сделал?

Правда: зачем он это сделал? Так просто, из озорства? Быть может, он действительно поверил в разговоры, что никаких духов — кэле — не существует. Положим, днем он еще мог этому поверить. А ночью, когда за стенами яранги кто-то тяжело дышит и бормочет непонятные слова? Кто это может быть, кроме кэле? Нет, Ринтын бросил в огонь не простую деревянную собачку, а частицу веры в то, что на свете есть духи, которые помогают человеку. И от этого ему было грустно.

— Не знаю, зачем я это сделал, — с горечью сказал Ринтын.

— Ну, ничего, — стал утешать его пекарь. — Ты теперь вроде как бы неверующий. Словом, настоящий большевик.

Уходя, он покачал головой и словно бы одному себе сказал:

— Чудеса! Сожжение богов!

 

10

Тетя Рытлина ночью постучалась в ярангу Гэвынто.

— Кмоля до сих пор нет, — сказала она. — Как ушел рано утром, так и не вернулся.

Гэвынто высунул из-под одеяла помятое лицо и равнодушно сказал:

— Ничего с ним не сделается. Вернется.

Ринтын, обеспокоенный, быстро оделся и вышел вслед за тетей Рытлиной. В чоттагыне яранги дяди Кмоля свистели носами спящие собаки.

Бабушка одетая сидела на бревне-изголовье и шептала заклинания.

— Я пойду к нему навстречу, — сказал Ринтын и вышел из яранги.

На небе светила полная луна. От яранг, домов и деревянных столбов на снег легли голубые тени. По берегам и на дне Песчаной Реки блестели, переливаясь, звезды.

Ринтын вошел под тень высоких скал. Сухой снег, шурша, катился по крутой каменной стене.

Ринтын миновал древнейшее чукотское стойбище, в котором, по преданию, жили предки чукотского народа. У берега торчали вкопанные в землю большие китовые кости, похожие издали на беседующих между собой людей.

Непривычно громко скрипели по снегу торбаза. Ринтын кашлянул несколько раз, и тотчас ему ответило эхо. Стало жутко. Мальчик вспомнил, что у него теперь нет амулета и некому его защитить от злых сил. Он остановился и прислушался. Если задержать дыхание, можно было услышать тихое шуршание снега и удары собственного сердца.

Вдруг раздался скрип снега. Кто-то шел под скалами.

— Дядя Кмо-о-оль! — закричал Ринтын.

— Мо-оль! О-оль! Оль! — повторило многократно эхо.

— Эгэ-эй! — ответил голос.

Ринтын со всех ног бросился навстречу дяде.

Дядя Кмоль шел, согнувшись под тяжестью ноши.

— Что ты тащишь?

— Умку, - ответил дядя.

— С удачей тебя!

— Спасибо, Ринтын!

Мальчик зашагал рядом с дядей и завел разговор, как равный с равным.

— Зверь-то хорош?

— Хорош зверь. Один топленый жир у него в желудке.

Не выдержав, Ринтын взмолился:

— Расскажи, как ты убил его!

— Вначале убил я к вечеру трех нерп, — начал дядя рассказ. — Связал их и тащу. Думаю, долго придется идти. Прошел немного и слышу: кто-то за мной шагает, сопит. Оглянулся: медведь! Как увидел зверь, что я оглянулся, и давай бежать. Посмеялся я над ним, обрадовался: хорошо, что убежал, всего-то у меня один патрон. Иду дальше. Слышу, опять идет. Оглянулся, а он снова удирать. Так несколько раз. Ну и решил застрелить.

— Одним патроном? — удивился Ринтын.

— А что же делать? — развел руками дядя Кмоль.

— Тетя Рытлина беспокоится, — сказал Ринтын.

— Ну, пока я разделывал медведя, пока закапывал в снег нерпичьи туши да медвежье мясо, вот и время прошло.

Подойдя к яранге, дядя Кмоль сбросил ношу. Ринтын присел на корточки и стал разглядывать черный кончик медвежьего носа. Тетя Рытлина вынесла полный ковш воды, вылила немного на морду медведя и подала Кмолю. Долго пил дядя. О край жестяного ковшика звенела льдинка, видно было, как по горлу глотками движется вода. Остаток дядя Кмоль выплеснул в сторону моря.

В полог внесли медвежью шкуру. В нее были завернуты самые лакомые куски мяса. В ожидании, пока оттают шкура и мясо, над двумя жирниками повесили большие котлы.

Дядя поел и сразу же уснул. Ринтын не уходил. Не каждый день в Улаке убивают белого медведя.

Долго тянулась ночь. Голова Ринтына то и дело стукалась о колени, но о том, чтобы лечь, он и не думал.

Не спала и тетя Рытлина. Она развернула оттаявшую медвежью шкуру, вынула мясо и наполнила котлы. Мелко нарезанным салом и мясом она начинила чисто вымытые кишки и поставила варить.

Едва забрезжил рассвет, проснулся дядя Кмоль. Ринтын отправился созывать гостей.

— Позови и учителя Татро, — сказал дядя Кмоль.

Ринтын не удивился. С тех пор как открыли ликбез и взрослые улакцы начали учиться грамоте, Татро стал таким же уважаемым человеком, как какой-нибудь старый, опытный охотник.

В каждой яранге Ринтын топтался в чоттагыне, чтобы его услышали в пологе, и громко говорил:

— Удача посетила дядю Кмоля! Приходите и воздайте должное хозяину ледяных просторов — умке!

Так Ринтын добрался до учительского дома.

Дом был выстроен недавно, и Ринтыну никогда не приходилось в нем бывать. Мальчик несколько раз обошел дом. Только в одном окне горел свет, но кто сидит в комнате, невозможно было узнать: морозный узор разрисовал стекло. Ринтын все же прижался лбом к холодному стеклу, чтобы разглядеть, как вдруг услышал сзади скрип снега. Ринтын оглянулся. Перед ним стоял Татро.

— Ты что здесь бродишь? — с удивлением спросил Татро.

Ринтын растерялся и тихо сказал:

— Удача посетила ярангу дяди Кмоля! Приходите и воздайте должное хозяину ледяных просторов — умке.

— Спасибо. — Татро понял, о какой удаче говорил мальчик. — Приду. Когда можно приходить?

— Сейчас, — ответил Ринтын, убегая.

В пологе у дяди Кмоля уже собрались старики. На широком блюде — кэмэны — лежало душистое, исходящее паром медвежье мясо. Старик Рычып разглядывал мех и щелкал языком:

— Хорошая шкура!

Старого Мутчина привез на санках его внук Аккай. Старик кряхтел.

— Пээп, — обратился он к старухе, — помоги мне. Пусть ноги не ходят, но лишь бы не болели.

— Больше ничего не могу сделать, — ответила Пээп. — Сходи на полярную станцию. Тамошний доктор дал мне капли для глаз, так они почти перестали слезиться. Может быть, и от ног у него что-нибудь есть.

Дядя Кмоль рассказал, как он убил медведя, и все принялись за еду.

Ринтын с Аккаем пристроились в уголке. Им тетя Рытлина подала мясо в большой эмалированной миске.

— Какое вкусное мясо! — восхищался Татро, облизывая пальцы.

— Неужели ты никогда не ел мясо белого медведя? — спросил Рычып.

— В первый раз пробую, — ответил Татро. — У нас в Майна-Пилгыне белый медведь — редкий гость.

— Попробуй, попробуй! — угощал учителя Рычып. — Хорошая еда белый медведь. Чистый зверь, не то что эти грязные свиньи. Ты видел их на полярной станции? Уж лучше бы русские ели нерпу или моржа, чем этих свиней! Все же они чище и в море постоянно моются.

— Я ел свинину, — сказал Татро. — Вкусное мясо.

— Не может быть! — воскликнул Рычып.

— Мне понравилось. — Татро пожал плечами.

Разговор коснулся занятий в ликбезе. Учитель посетовал на то, что старики не хотят учиться.

— Куда нам грамота? — отвечал за всех Рычып. — Скоро помрем. Вон Мутчин: что он, безногий, будет делать с твоей грамотностью?

— Книги будет читать, с ними все же веселее, — сказал Татро. — Работал я в стойбище Кукун. Открыли школу, и через два года в этом стойбище не стало ни одного неграмотного, кроме маленьких детишек. За это райисполком выдал колхозу премию — новый рульмотор.

— Правда? — зашумели старики.

— Правда, — ответил Татро. — Семнадцатисильный мотор.

— Что ж, — степенно сказал Рычып. — Ради такой премии стоит постараться. Как вы думаете?

— Можно, конечно, — сказала Пээп. — Только мне все равно нельзя: глаза плохо видят.

— Тебя и не будут считать, — махнул на нее рукой Рычып. — Ты помнишь, как тебя назвал начальник, который отбирал бубны? Классовый враг. Вот! Для нас ты вроде как не существуешь.

— Как это не существую? — обиделась Пээп.

— Я посмотрел у вас в колхозе, как вы распределяете продукцию, перевел разговор учитель. — И думаю, что так не годится. Десять процентов вы отделяете в колхозную кладовую, а остальную добычу делите поровну между собой. А что говорит закон социализма? От каждого по способности, каждому по его труду. Особенно во время охоты на вельботе.

— А чем плохо делить добычу поровну? — спросил Мутчин.

— Плохого, может быть, и нет, но не все же одинаково работают, ответил Татро.

— Как не одинаково?

— Ну, один больше, другой меньше. Сила у людей неодинаковая и старание тоже неодинаковое.

— Но желудок у всех одинаковый, — перебил учителя Рычып. — После трудного промысла все одинаково хотят есть.

— А может быть, кто-нибудь меньше устал? Ленился и надеялся, что все равно и без него убьют зверя и ему достанется равная со всеми доля. — Татро уставился на Рычыпа в ожидании ответа.

Рычып спокойно ответил:

— Если мы перестанем доверять друг другу, тогда что получится? Никто не будет работать, и все подохнут с голоду. Жить надо так, как требует природа.

— Так распределять добычу, как вы это делаете, возможно только при коммунизме, — не сдавался Татро.

Старик Рычып широко улыбнулся:

— Вот и хорошо! Я слышал: коммунизм — это то, что всего лучше. А сейчас давайте есть добычу Кмоля. Для этого мы и пришли.

— Послушай, Татро, — обратился к учителю Мутчин. — Слушал я сейчас твои разговоры и думал: почему не быть тебе председателем колхоза?

Рычып сильно толкнул Мутчина в бок. Но слова, сказанные стариком, услышали все, хотя никто и не показал виду. В пологе воцарилось неловкое молчание.

Тетя Рытлина украдкой подозвала Ринтына и спросила:

— Разве ты не звал Гэвынто?

— Нет, — шепотом ответил Ринтын. — Я совсем забыл…

Ему и в голову не пришло, что отчима надо было позвать.

 

11

Как-то, возвратившись из школы домой, Ринтын увидел около яранги привязанных собак. Это была чужая упряжка. Ринтын хорошо знал всех собак стойбища. "Должно быть, гость приехал", — подумал он.

Мать высунула голову из полога:

— Ринтын, накорми собак гостя.

Упряжка состояла из отборных, но усталых собак: наверно, путь был не близкий. Но кто же гость? Не тот ли самый Таап, о котором часто упоминали и Гэвынто и мать? По их словам, Таап был их близкий друг и лучший каюр на всем побережье от Улака до Въэна. А быть может, и не он. С тех пор как отчим Гэвынто стал председателем колхоза, к нему часто наезжали незнакомые люди, имевшие с ним какие-то дела.

Ринтын накормил собак и вполз в полог. Под меховым потолком плавал густой табачный дым. В нос ударил спертый запах спирта.

Когда глаза привыкли к тусклому свету, Ринтын разглядел незнакомца. Он был в одной набедренной повязке, и его рука лежала на спине сидящей рядом матери. Напротив мотал головой пьяный отчим. Когда отчиму удавалось приподнять от груди голову, он кричал и лез целоваться к гостю:

— Ты мой лучший друг! Таап! Как хорошо, что ты приехал!

Таап слегка отворачивал лицо и тихо говорил:

— Ну, ну… Выпей лучше…

— Ты добрый и хороший друг… — продолжал бормотать Гэвынто, — ты единственный оставшийся у меня друг…

Гость заметил Ринтына.

— Твой сын? — спросил он у Арэнау.

Мать едва кивнула головой: она была тоже пьяна.

Таап пододвинулся к Ринтыну, приподнял ему подбородок и со сладенькой улыбкой спросил:

— Хочешь, чтобы я был твоим отцом?

Ринтыну от этих слов стало так гадко и противно, что он не выдержал, бросился вон из яранги.

В ту ночь он остался у дяди Кмоля. И так каждый раз, когда приезжал Таап, Ринтын уходил. Он не мог без отвращения вспоминать слова гостя: "Хочешь, чтобы я был твоим отцом?" В них было что-то липкое, неприятное, которое трудно стряхнуть с себя.

 

12

Ринтына давно тянуло поближе посмотреть на этот маленький круглый домик, чем-то похожий на ярангу. Он стоял в двух километрах от полярной станции. Крыша домика была покрыта позеленевшими медными листами, из стен торчали такие же медные шляпки гвоздей. Ринтын вынул нож и поскреб зеленый налет.

— Что ты делаешь, мальчик?

Ринтын выронил от испуга нож.

Над ним склонилась Лена — радистка полярной станции. Как она сюда попала?

Лена нагнулась и подняла нож. Повертев его в руках, она вздохнула:

— Ну что за люди! Разве можно давать таким малышам ножи? Пойдем-ка со мной.

Девушка взяла Ринтына за руку и повела за собой. Ринтын еще не успел опомниться от испуга и покорно последовал за ней.

— Ты знаешь, что этот дом нельзя трогать железными вещами?

Ринтын помотал головой.

— Потому его далеко и выстроили, чтобы поблизости никакого железа не было. Называется дом — магнитная обсерватория. Запомни это, мальчик, раз и навсегда.

Ринтын молча кивнул.

Они шли вдоль замерзшей лагуны, мимо вылезших на берег, занесенных снегом льдин. Можно было удрать по льду, но Лена крепко держала за плечо Ринтына.

— Хорошо, что не увидел тебя Анатолий Федорович… Он бы задал тебе! — не то шутя, не то серьезно сказала девушка.

На полярной станции Лена провела Ринтына в свою комнату.

Мальчик остановился на пороге, пораженный необыкновенной, никогда не виданной им чистотой. Вдоль одной из стен стояла узкая железная кровать — вся белая, а у противоположной стены стоял деревянный, покрытый белым чехлом диван. На него и усадила Ринтына Лена.

"Когда я встану, на белом, наверное, останется грязное пятно", — думал Ринтын, разглядывая висевшую на стене фотографию толстощекой девочки.

— Это я маленькая, — с улыбкой сказала Лена, перехватив взгляд мальчика. — Похожа?

— Да, — ответил Ринтын, не находя никакого сходства между фотографией и самой Леной.

Девушка взяла стоявшее на столике зеркало и начала расчесывать свои мягкие и тонкие светлые волосы. Она видела в зеркале Ринтына и улыбалась ему. Вдруг она нахмурилась, подошла к мальчику и, дотронувшись белым пальцем до его щеки, спросила:

— Ты сегодня умывался?

— Нет, — ответил Ринтын.

— А почему?

— Теперь каникулы, — удивился непонятливости девушки Ринтын. — В школу не ходим.

Лена задумалась. Видно, она не ожидала такого ответа.

— В таком случае раздевайся, и пойдем мыться, — сказала она.

Ринтын похолодел от ужаса. Как же это — раздеваться?

— Ну что? Снимай кухлянку, — сказала девушка, держа в одной руке полотенце и мыло.

— Я лучше пойду домой, — тихо сказал Ринтын.

— Нет. Пока я тебя не помою и пока ты мне не пообещаешь умываться каждый день, не отпущу, — решительно объявила Лена и стала около двери.

— Я раздеться не могу… У меня рубашки нет, — еле слышно пролепетал Ринтын. У него даже слезы навернулись на глаза.

Лена присела перед ним на корточки.

— У тебя нет рубашки? А кто у тебя отец? Не Гэвынто ли? — спросила Лена, и ее лицо помрачнело.

Ринтын уже давно замечал: стоило когда-нибудь в разговоре упомянуть отчима, как на него оглядывались, и в этих взглядах Ринтын ясно видел жалость. Он слышал, что в колхозе по вине отчима плохо идут дела. Приезжали районные начальники в кожаных пальто и подолгу сердито говорили с Гэвынто. В стойбище среди членов артели чувствовалось какое-то напряжение, все чего-то ждали…

Лена принесла большой зеленый таз с водой.

— Теперь снимай, брат, кухлянку. Не стесняйся.

После мытья Лена вытащила из чемодана белую блузку с широкими рукавами и стеклянными пуговицами. Девушка обрядила Ринтына в блузку и подвела к зеркалу. Из зеркала на него смотрел незнакомый мальчик в нарядной белой рубашке с пузырчатыми, как у уккэнчина, рукавами. Ринтыну раньше никогда не приходилось носить что-либо подобное. Материал, из которого была сшита блузка, был какой-то особенный, гладкий, как будто по телу мальчика потекли прохладные, приятные струи.

Девушка ножницами подправила Ринтыну волосы и, полюбовавшись на него издали, сказала:

— А теперь можно пойти покушать.

В большой столовой, которую полярники называли кают-компанией, за длинным обеденным столом сидели несколько человек. У окна, в конце стола, загораживая широкой спиной свет, сидела очень полная женщина с напудренным лицом и накрашенными губами. Ринтын ее узнал: она несколько раз приходила в стойбище, и все называли ее женой начальника полярной станции. "Точно кровь пила, — подумал Ринтын, взглянув на ее губы. — А лицо как у пекаря дяди Павла".

— Леночка, опять опаздываешь, — сказала толстая женщина. — Анатолий Федорович где?

— Анатолий задержался в обсерватории. Обещал скоро прийти, — ответила Лена. — А это мой маленький друг. Как тебя зовут, мальчик? — обратилась она к Ринтыну.

— Ринтын…

— Какой хорошенький! — всплеснула руками жена начальника. — Вот уж не думала, что чукчи могут быть такими симпатичными!

Лена посадила Ринтына рядом с собой. На столе было много вкусных вещей. Глаза у мальчика разбежались: всего, что здесь было наставлено, он не только никогда не ел, но и никогда не видел.

Вошел Анатолий Федорович.

— Смотри, Толик, какой у Леночки гость, — сразу же обратилась к нему жена начальника полярной станции.

Лена, искоса поглядывая на замиравшего от страха Ринтына, рассказала, как она его застала с ножом у домика магнитной обсерватории.

Когда отяжелевший от непривычной еды Ринтын слез с высокого стула, к нему подошел Анатолий Федорович и, подавая руку, серьезно сказал:

— Будем друзьями, Ринтын.

Ринтын почти каждый день стал бывать на полярной станции. Если Лены не было дома, в ее чистенькой маленькой комнате, мальчик знал, куда идти: в радиорубку. В комнате, наполненной писком и таинственным миганием зеленых огоньков, Ринтын чувствовал себя в другом мире, на перекрестке невидимых путей, где навстречу друг другу со всех концов земли мчались новости на непонятном, птичьем языке. Ринтын любил слушать Москву. Почему именно Москву, он и сам не мог бы сказать. Просто однажды Лена включила приемник, и, когда комната радиорубки наполнилась звоном кремлевских курантов, она сказала:

— Говорит Москва!

Отзвенели куранты, и голос из радиоприемника в точности повторил слова Лены:

— Говорит Москва!

Ринтын мало понимал из того, что говорила диктор, но отдельные слова прочно застревали в мозгу, волновали воображение. Он даже во сне видел эти слова, которые сам вслух не мог бы произнести.

Через Ринтына Анатолий Федорович и Лена познакомились с остальными ребятами стойбища, и в хорошую погоду все вместе катались с горы на нартах.

После уроков и часов, проведенных на полярной станции, Ринтын с тяжелым сердцем возвращался в постылый дом, пропахший спиртом и загаженный собутыльниками отчима Гэвынто. Он чувствовал себя дома совсем одиноким.

 

13

Ранней весной, когда солнце стало высоко подниматься над горизонтом, Ринтын заболел желтухой. Он лежал в пологе и в маленькое окошечко, проделанное отчимом в стене, видел, как небо с каждым днем все больше голубело. Запахи весны проникали в полог, вытесняя прокисший, затхлый воздух.

Ринтына навещали ребята. Чаще других приходил Петя. Он неумело вползал в полог, устраивался рядом с больным и развертывал бумажный сверток со сладкими булочками. Он жаловался на Калькерхина, насильно выменявшего у него резиновый мячик на курительную трубку. Петя с любопытством разглядывал бледное, похудевшее лицо Ринтына и говорил:

— Ты совсем изменился. Лицо у тебя стало как у старика.

Однажды Петя увидел принесенный бабушкой Гивынэ амулет. Это был маленький игрушечный лук с колчаном и несколькими стрелами. Он висел над головой Ринтына, чтобы помочь ему быстро выздороветь.

— Давай меняться, — сразу же предложил Петя, успевший за зиму променять все свои городские игрушки на эплыкытэт, пращи, тюленьи кости и морские ракушки.

— Я не могу менять, — покачал головой Ринтын. — Это не игрушка, это амулет. Его сделал мой дед, когда меня еще на свете не было, он охраняет меня от злых духов.

— А какой хороший лук! — продолжал восхищаться почерневшим от времени и копоти амулетом Петя. — Давай посмотрим. Ты же бросил в огонь свой обычай.

— Нельзя! — Ринтыну вдруг пришло в голову, что он оттого и заболел, что сжег свою собачку. — Еще хуже будет, и я могу умереть.

— А ты духов этих видел? — вдруг спросил Петя.

— А как же! — ответил Ринтын и рассказал сон, виденный им незадолго до болезни.

Духи во сне оказались большими каменными людьми. Они перешагивали через яранги, словно через кочки, ловили руками китов и тут же откусывали им головы. Спали они на Кэнискунской горе, отломив от нее вершину, которую подкладывали под голову вместо подушки.

Слушая страшный рассказ Ринтына о злых духах, Петя по-прежнему не отводил глаз от лука.

— Слушай, Ринтын, — таинственно зашептал он, — а нельзя ли убить злого духа?

Не получив ответа, Петя еще немного посидел и ушел, взглянув еще раз перед уходом на амулет-лук.

После ухода друга Ринтын долго ворочался с боку на бок. Теперь ему было ясно, почему болезнь так долго держится в его теле. Во-первых, он разгневал духов тем, что сжег амулет, а во-вторых, разве может справиться с каменными злыми духами маленький, почти игрушечный лук, которым можно убить разве только мышь!

Ринтын приподнялся на локтях, встал на колени. Голова у него закружилась. Все же он дотянулся до стены и снял лук. От изнеможения у Ринтына задрожали пальцы, и он выронил лук на постель.

Лук был сделан из обыкновенного дерева, а тетива свита из оленьих жил. Кожаный колчан был разукрашен вышивкой из мелкого, как речной песок, бисера. Бисер сильно потемнел от грязи, его можно было разглядеть только вблизи. Тугие перья на концах стрел отливали жирным блеском. Ринтын вытащил одну стрелу. Трехгранный наконечник из моржового клыка пожелтел, но на каждой грани еще можно было разобрать рисунки, раскрашенные охрой. На одной стороне была изображена стрела, на другой — маленький ребенок, на третьей — женщина. От колчана шел запах истлевающей кожи, словно дух времени, дух древности.

Ринтын приладил стрелу, натянул тетиву и поискал, куда бы прицелиться. Над меховой занавесью светлым кружком виднелась отдушина. Ринтын навел на нее стрелу. Но в это время занавесь заколыхалась и показалась голова отчима. Ринтын от неожиданности отпустил тетиву, и стрела упорхнула через отдушину в чоттагын.

От ужаса Ринтын застыл на месте, держа лук в вытянутой руке. Надо было спрятаться под одеяло, а мальчик даже пошевелиться не мог. Но отчим, вошедший с солнечной стороны, ничего, кроме окошечка, не видел. Он прополз мимо Ринтына, вытащил из-за пазухи бутылку, отхлебнул от нее и принялся разворачивать и разглядывать какие-то бумажки, откладывая одни в одну сторону, другие — в другую. Ринтын, немного придя в себя, спрятал лук и колчан со стрелами под одеяло.

Когда отчим ушел, Ринтын прикрепил к стене лук и, улегшись, уснул, утомленный и взволнованный.

Мальчика разбудил шум. В пологе было битком набито народу. Посреди полога сидела старая Пээп. Она держала в вытянутой руке стрелу от амулета и быстро шептала заклинания. Ее рот, усыпанный большими неровными зубами, судорожно подергивался. Грязная от табачной жвачки пена обильно выступала на губах и падала на большой шаманский бубен, лежавший у нее на коленях.

Старики, сидевшие у ярко горевшего жирника, тихо разговаривали. Ринтын прислушался. Он понял, что причиной сборища была стрела, чудом вылетевшая из полога. Талисман сам выстрелил! Стрела, не сделав даже маленькой дырочки в меховой занавеске полога, прошла в чоттагын!

Рядом с Ринтыном сидела, опустив вниз побледневшее лицо, Арэнау. Заметив, что сын открыл глаза, она нагнулась к нему и зашептала:

— Это к счастью, что стрела вылетела! Теперь ты скоро поправишься…

Тем временем Пээп перестала шептать, осторожно положила рядом с собой стрелу и взялась за бубен. Натянутая кожа глухо зарокотала, будто потревоженный бубен был чем-то недоволен.

— Потушите свет! — хриплым голосом вскрикнула Пээп и закрыла глаза.

Отчим послушно дунул на жирник. Желтое пламя подпрыгнуло и погасло. Тело Пээп мелко задрожало, конвульсивно подергиваясь. Она выкрикивала бессмысленные и бессвязные слова:

— Отто-той! Кика-гика-гика-гай! Та-та-та-та-та-тай!

Сидевшие в пологе расступились, освобождая место шаманке. Ринтын с ужасом смотрел на лицо старухи, ставшее непроницаемым, словно окаменевшим.

— Ты стрела! — вскрикивала в экстазе Пээп. — Кусок дерева, отделанный великим Вороном и заостренный застывшей моржовой соплей! Стремительная и быстрая, летящая и поражающая!.. Ты подобна морскому зверю косатке-иныпчик! Воздух для тебя словно вода для нее!.. О кэле, злые духи, страшитесь!

Голос Пээп дрожал, как натянутая на ветру нерпичья кожа. На веках закрытых глаз старухи выступили мелкие капельки пота, желтая пена изо рта падала хлопьями на пол. Вдруг точно ветер ворвался в полог и закружил шаманку. Быстро перебирая ногами, она то подступала прямо к лицу Ринтына, то уходила от него к противоположной стене.

Больной мальчик видел, как у самого его лица топтались толстые ноги шаманки, и слышал над головой рокотание бубна. Недалеко от постели лежала стрела, и Ринтын с беспокойством следил за ногами Пээп, которые грозили растоптать тонкую палочку. Но волшебная сила амулета, оперенного великим Вороном, пока спасала стрелу от быстрых и тяжелых ног разошедшейся шаманки.

Никто не слышал, как слабо хрустнуло сухое дерево под ногами Пээп, никто не видел, как переломилась волшебная стрела и разлетелась в разные углы полога. Лишь один Ринтын видел все это расширенными от страха глазами, и ему показалось, что это его переломили надвое и его топчут эти грязные, одетые в раскисшие торбаза ноги шаманки Пээп.

Движения шаманки становились медленнее, рокот бубна утихал, и, наконец, старуха рухнула всей тяжестью тела на пол, раскинула в стороны руки. Обод бубна больно задел Ринтына за плечо.

Сидевшие тотчас бросились поднимать шаманку, но сделать это было невозможно: она лежала, как убитый морж, лишь мелкая дрожь выдавала в ней жизнь.

Прошло много времени, прежде чем Пээп пришла в себя. Она села на пол и, как всякая женщина, очнувшаяся от сна, поправила волосы.

— Подайте мне стрелу, — попросила она слабым голосом.

Отчим бросился шарить по полу и не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть, когда в нескольких местах нашел одни обломки.

— Око-ко-кой! — закричала Пээп. — Кыкэ вынэ вай! Стрела оказалась слишком слабой против духа болезни… Смерть суждена мальчику! Кыкэ вынэ вай!

— Неужели больше ничего-ничего нельзя сделать? — прошептала сквозь слезы Арэнау. — Бедный мой мальчик!

— Разве попробовать еще одно средство? — спросила окружающих Пээп.

— Делай что нужно, — ответил за всех старик Рычып.

Пээп вытерла меховой оторочкой рукава пену со рта и пододвинулась к больному. Обнажив ему спину, шаманка плюнула, растерла плевок на спине больного и сказала:

— Вот слюна всеисцеляющая…

Быстрым движением руки она сдернула с Ринтына одеяло и впилась мокрыми, холодными губами в бок. Мальчика охватил такой гнев и отвращение, что он, собрав последние силы, перевернулся на спину и вонзил отросшие за время болезни ногти в мягкое, рыхлое лицо шаманки. Дикий крик заполнил полог.

— И-и-и! Больно! — кричала Пээп.

Сидевшие в пологе кинулись к выходу, едва не сорвав меховую занавесь. Вслед за ними бросилась и Пээп. Она долго не могла выбраться в чоттагын, тыкаясь головой в стенку полога. Когда она, наконец, вывалилась наружу, все увидели, как у нее по лицу, смешиваясь со слезами, текут струйки крови. Поднявшись на ноги, пошатываясь, она подошла к Гэвынто и, плюнув ему в лицо, яростно выкрикнула:

— Твой пасынок исцарапал мне лицо! Так пусть он подыхает! Чтобы это случилось скорее, я нашлю на него свой самый сильный уйвэл!

Ринтын слышал ее слова и плакал от жалости к себе, от сознания своей беспомощности. В полог вошла мать. Она приблизилась к больному мальчику и яростно зашептала:

— Ты что натворил, негодный мальчишка! Хочешь умереть? Да? Хочешь умереть? — Она наотмашь ударила сына по щеке. — Вот тебе! Вот еще! Плачешь? Плачь! Помрешь, никто по тебе не заплачет! Никто!

Щеки Ринтына горели жарким огнем, удары отдавались в сердце мучительной болью. Что-то рвалось у него в груди, и каждый удар материнской руки вызывал горячие слезы.

Когда Ринтын очнулся, в полог вместе с потоком яркого света вливался волнами мягкий, пахнущий талым снегом весенний воздух.

Около постели сидела Лена в белом халате. Заметив, что больной открыл глаза, она наклонила голову и спросила:

— Лучше тебе?

Вместо ответа Ринтын спросил:

— Ты доктор, Лена?

— Нет, — засмеялась девушка, — я не доктор.

Скосив глаза, Ринтын увидел второго человека в белом халате. Он стоял в чоттагыне перед отчимом и сердито выговаривал ему:

— Не ожидал от тебя, товарищ Гэвынто, такой дикости. Чуть не погубили мальчишку. Позвал шамана! Нет, у меня это в голове не укладывается!

Загородив собой свет, вошла Арэнау. Виновато улыбаясь, она проговорила:

— Вот и хорошо, что ты очнулся, сынок. Теперь тебя доктор быстро вылечит.

Ринтын отвернулся. Лена успела заметить, как у него на глаза навернулись слезы.

— Что ты, Ринтын! Это же твоя мать!

Арэнау медленно вышла из полога.

К вечеру пришел дядя Кмоль и, закутав Ринтына в шкуры, унес к себе в ярангу.

 

14

А весна надвигалась быстро. С каждым днем солнце поднималось все выше и выше. Кое-где на крышах повисли первые сосульки, на мусорных кучах щебетали первые пуночки.

Колхозники готовились к весеннему промыслу: красили вельботы, чинили гарпуны, рульмоторы. Из районного центра приехали начальники в кожаных пальто. Они проверили готовность колхоза к весенней охоте.

Состоялось общее колхозное собрание. Ринтын не знал, что там произошло. Дядя Кмоль пришел домой хмурый. Он яростно сосал пустую трубку, громко сморкался и сопел. Лишь один раз он зло сказал:

— Так ему и надо!

Из разговоров Ринтын узнал, что отчима отстранили от руководства колхозом и собираются отдать под суд.

Как-то мальчик зашел в ярангу Гэвынто, чтобы забрать свои торбаза из нерпичьей кожи: в меховых было уже жарко. В чоттагыне никого не было. Ринтын заглянул в кладовую. В ней шумел примус. На нем стояло что-то обтянутое оленьей шкурой. От этого странного сооружения шел ствол старого винчестера. У конца ствола, подставив под него жестяную кружку, сидел отчим Гэвынто и судорожно глотал слюну. Лицо у него было опухшее, глаза красные. Ринтын быстро схватил торбаза и выскочил из яранги.

С того дня Ринтын стал обходить стороной ярангу отчима Гэвынто. Но однажды возле нее он увидел упряжку Таапа. Каюр возвращался из Ванкарема, куда отвозил землеустроительную экспедицию, и на обратном пути завернул в Улак.

Закончились школьные занятия. Ринтын приналег и успел нагнать пропущенные уроки. На последнем уроке в класс пришел Василий Львович. Он поздравил учеников с окончанием первого учебного года и выдал похвальные грамоты Аккаю, Ринтыну, Пете и Ёо.

— Они хорошо учились в этом году, — сказал на прощание директор. — Как лучшие ученики, получившие похвальные грамоты, они по решению педагогического совета награждаются месячной поездкой в пионерский лагерь в Кытрын.

Радостный и взволнованный, Ринтын как на крыльях летел домой. Он едва не налетел на Йока, по обыкновению расхаживавшего по тропке возле своей яранги.

— Йок! — крикнул Ринтын. — Я получил награду!

— Это ты, Ринтын? — улыбнулся Йок. — А я думал, самолет летит.

— Даже две награды! Вот эту бумагу и поездку в пионерский лагерь!

Слепой взял в руки похвальный лист и долго ощупывал его. Возвращая Ринтыну, он сказал:

— Красивый! Как облигация!

Дома Ринтын долго не знал, куда девать лист, пока бабушка Гивынэ не дала ему старую берестяную шкатулку изпод табака. Он с нетерпением ждал, когда придет дядя Кмоль, чтобы показать ему похвальный лист.

— Выходит, ты многих обогнал, — сказал дядя.

— Не я один, — ответил Ринтын. — Петя, Аккай и еще Ёо.

— Молодец Ёо! — похвалил девочку дядя Кмоль. — Значит, кончился у вас год. Теперь, наверное, перестанешь мне читать.

По заведенному дома порядку Ринтын прочитывал дяде несколько страниц из книг, которые брал в библиотеке колхозного клуба. Книги были на чукотском языке, но описывалась в них совсем другая, иногда неправдоподобная жизнь. Старый да малый уже одолели повесть о необыкновенном выдумщике, врале бароне Мюнхгаузене, а теперь читали книгу Неверова "Маруся большевикнаускат".

— Нет, читать буду, — сказал Ринтын. — А то вдруг забуду буквы.

После вечернего чаепития, когда тетя Рытлина и бабушка легли спать, Ринтын с дядей устроились поближе к свету. Дядя Кмоль взялся за починку наконечника гарпуна, а мальчик — за книгу. В тишине громко тикали часы-ходики и звенел голос Ринтына. Когда уже глаза мальчика стали слипаться, раздался сильный стук в дверь чоттагына.

Дядя Кмоль поспешно натянул торбаза и вышел в чоттагын. Разбуженные стуком бабушка и тетя Рытлина высунули из полога головы.

— Кто там? — спросил дядя, не открывая дверь.

— Это я, Гэвынто.

— Что тебя привело сюда? Я же сказал тебе, чтобы ты пьяный не приходил.

— Я не пьяный. — Голос отчима был дрожащий и жалкий. — Арэнау сбежала от меня вместе с Таапом. Дай мне твою упряжку. Я их догоню и покажу Таапу, как красть чужих жен!

Дядя Кмоль в нерешительности постоял у дверей. Кажется, он был готов открыть дверь, но затем твердым и ясным голосом сказал:

— Ты сам виноват. Догоняй на своих собаках. Мне упряжка нужна. Скоро вельбот вывозим к открытой воде. Уходи!

Отчим взвыл и отошел от двери.

Ринтын долго не мог уснуть. Он слышал, как, громко ругаясь, на улице бегал за собаками отчим, как он плакал и в бессильной злобе колотил собак.

Гэвынто вернулся на следующий день утром. Он шёл по улице, опустив голову. За ним тощие, едва стоявшие на ногах собаки тащили нарту. Отчим вошел в ярангу и захлопнул за собой дверь.

Два дня он не выходил из яранги. Проходя мимо, Ринтын слышал глухие стоны и крики.

На третий день отчим уехал. На этот раз он пополнил упряжку сильными собаками, купленными у соседей. Возвратился он через неделю совершенно неузнаваемый: все лицо его было в кровоподтеках, вокруг глаз блестели большие синяки. Следом за ним в Улак прибыл милиционер с предписанием арестовать Гэвынто и отвезти в районный центр.

Яранга отчима Гэвынто опустела.

 

15

Спустившийся с горы старый Рычып принес новость: открытая вода подошла к скале Ченлюквин. Пора было отправляться на весенний промысел. Ринтын взялся сопровождать упряжку дяди Кмоля.

На улице на четырех составленных нартах стоял свежеокрашенный вельбот. Впереди нарт на снегу лежали припряженные к длинному потягу сорок восемь собак.

Все суетились, бегали взад-вперед по улице стойбища, то к ярангам, то к вельботам, то с плетью к дерущимся собакам.

Еще четыре вельбота, снаряженных на весеннюю охоту, покоились на нартах.

Между охотниками ходил с деревянным блюдом Рычып в сопровождении старой Пээп и раздавал куски освященного оленьего мяса. Остатки Пээп вытряхнула в сторону моря и зашептала заклинания.

— Где компас? — громко спрашивал всех рослый охотник, шаря внутри вельбота.

И только он успел сказать, как вдруг что-то загрохотало внутри вельбота. Охотник выругался. Моторист накинулся на него:

— Эй ты! Смахнул магнето, морж!

— Тише, товарищ! — поднял руку дядя Кмоль.

Подошла Пээп. Макая палец в эмалированную кружку, она мазнула каждого охотника по лбу. Ринтын не забыл, как он расцарапал шаманке лицо. Но Пээп тем же привычным, равнодушным жестом нанесла и на его лоб полоску жертвенной крови и отправилась дальше, к другим вельботам.

Дядя Кмоль, сидевший на кончике нарты, выбил пепел, постучав трубкой о носок высоких охотничьих торбазов, и тихо сказал:

— Поехали.

Собаки с трудом сдвинули примерзшие к насту под тяжестью вельбота нарты, и собачий караван направился к скале Ченлюквин. Блестящий снег, отражая солнечные лучи, слепил глаза. Многие надели защитные очки. Под скалами стало легче. Голубая мягкая тень, отбрасываемая высокими отвесными каменными стенами, укрывала дорогу.

Ринтын шагал за старым Рычыпом, держась за полу его камлейки. Сам старик положил руку на борт вельбота. Очень трудно было поспевать за стариком, но Ринтын прилагал все усилия, чтобы от него не отставать.

У мыса Ченлюквин припай тянулся от берега километра на полтора. Подъехали к открытой воде. Собаки остановились, и Ринтын увидел море, ожившее уже, но еще немного хмурое после долгого зимнего сна под ледяным одеялом. У излома припая вода то поднималась, то опускалась, точно море сонно дышало. На плавающих льдинах сидели птицы, а далеко на горизонте синели берега американской земли.

Вельбот спустили с нарт на лед и закрепили подпорками, чтобы не валился на бок. Собак запрягли в две длиннейшие упряжки, по двадцать четыре в каждой. Другие вельботы расположились дальше, ближе к Нуукэну.

— Помогай тете Рытлине, — сказал дядя Кмоль, усаживая мальчика на нарту. — Ты теперь единственный у нас мужчина.

— Не вывались из нарты, мужчина! — засмеялся старик Рычып. — Привяжи лучше остол к руке, а то потеряешь. Будешь ехать сзади меня.

На обратном пути Ринтын мог вволю наглядеться на скалы: на пути к Ченлюквину высокий борт вельбота закрывал от него берег. Вот стоит Вечноскорбящая. На первый взгляд это обыкновенная скала, возвышающаяся на каменистом крутом обрыве. Жестокие ветры и колючий, как песок, снег, веками обдувая, придали ей причудливые очертания. Если попристальнее вглядеться, можно увидеть каменное изваяние женщины с ребенком на спине. По преданию, в этих местах в давние времена находилось древнее поселение морских охотников. Однажды ветром унесло на льдине одного из жителей. Убитая горем жена дни и ночи стояла с ребенком на высоком берегу, ожидая мужа. Никакие просьбы не могли ее заставить возвратиться в стойбище. Муж так и не вернулся, а жена с ребенком превратилась в камень…

Рычып остановил упряжку и знаком велел Ринтыну затормозить нарту. Старик встал с нарты и подошел к мальчику. В руках он нес кусок замороженного мяса. У Ринтына потекли слюни: с утра, кроме выпитого в спешке блюдечка чаю, во рту у него ничего не было.

Рычып сел рядом с мальчиком, вытащил нож, захватив мясо зубами, отрезал кусок и протянул его Ринтыну:

— Ешь. — Оставшийся кусок он мелко искрошил и собрал в горсть. — А это мы отдадим той, которая вернет его нам во много раз больше.

Старик встал на лед и, обратившись лицом к Вечноскорбящей, произнес несколько заклинаний. Собаки, почуявшие мясо, настороженно подняв уши, как бы прислушивались к шепоту старого каюра. Пошептав, Рычып закопал в снег куски мяса, притоптав снег для крепости торбазами.

Едва упряжка Рычыпа отъехала, собаки Ринтына, не спускавшие глаз с того места, где было закопано мясо, рванули. От сильного и неожиданного рывка Ринтын, как брошенная рукавица, вылетел из нарты и крепко ударился сначала задом, потом затылком об лед. В одно мгновение собаки сбились в одну кучу, разрывая лапами снег. Перевернутая вверх полозьями нарта волочилась за этим живым клубком.

Рычып оглянулся на шум, остановил упряжку и кинулся в середину копошащейся собачьей кучи, размахивая остолом и выкрикивая ругательства по адресу Ринтына:

— Ах ты сопливый мальчишка! Не умеющий ездить на собаках маленький, слабый человечек! Неужели не могли за год научить вас хотя бы управлять собачьей упряжкой? На самолетах вам летать, а не каюрить!

Ринтын молча помогал распутывать собак. Ему было обидно, что старик отчитывает его ни за что. Перед тем как сесть на нарту, он сказал Рычыпу:

— Это все из-за закопанного мяса.

— Как ты сказал? — старик дернулся от ярости. — Закопанное мясо! Разве так можно называть священную жертву? А еще в школе учишься!..

— В школе этому не учат, — ответил Ринтын. — Наоборот, Татро говорит, что никаких кэле не существует. Все равно ведь мясо съели собаки.

— Не смей так говорить! — закричал Рычып. — Или ты хочешь, чтобы нашим охотникам не было удачи? Да ты знаешь, что скажет Кожемякин, если наш колхоз не выполнит план?

Имя Кожемякина часто упоминалось в разговорах охотников. "Моржовый начальник" — так шутя называли его улакцы. Ринтын никогда Кожемякина не видел и почему-то ставил его в один ряд с добрыми и злыми духами, имеющими отношение к морскому промыслу.

Ринтын крикнул на собак, поравнялся с Рычыпом и виновато сказал:

— Надо бы еще закопать мясо. Я могу это сделать.

Рычып ласково улыбнулся:

— Не надо. Тот, кому была предназначена жертва, получил ее.

Мальчик удивился. Ведь он сам, своими собственными глазами видел, как собаки сожрали перемешанные со снегом кусочки мяса. Когда же успел получить тот, кому была предназначена жертва? Ринтын оглянулся: над ледяным припаем, слегка склонившись, обратив взор в морскую даль, стояла Вечноскорбящая.

 

16

Во многих местах подтаявший лед лагуны напоминал оленью шкуру, пораженную личинками овода. Южный ветер разломал ледяной панцирь, нагромоздил в хаотическом беспорядке льдины на песчаном берегу. В оконцах чистой воды, в трещинах ребята ловили канаельгынов. Глупая костлявая рыбка брала на простой красный лоскуток. В прозрачной воде было видно, как большеголовый канаельгын, широко разинув рот, медленно подходил к прыгающему над самым дном крючку.

— Эгей, да ты принюхайся и попробуй! — подзадоривал рыбу Ринтын, склонившись над водой. — Такой красивой тряпочки нет нигде, ни на дне озерном, ни речном, ни морском. Смелей, канаельгын, шире разевай рот!

Рыба, как бы поддаваясь уговорам, бросалась на красный лоскуток и вмиг оказывалась на льдине рядом с другими рыбками, доверившимися сладким речам Ринтына.

— Смотри, — сказал Ринтын своему другу Пете, вытащив очередного канаельгына. — Слушаются меня.

— Тогда учи, — решительно сказал Петя, вытаскивая из воды пустой крючок.

— Повторяй за мной: "Эгей, да ты принюхайся и попробуй! Такой красивой тряпочки нет нигде, ни на дне озерном, ни речном, ни морском. Смелей, канаельгын, шире разевай рот!"

Петя несколько раз с закрытыми глазами, чтобы получше запомнилось, повторил приманивающие слова и опустил в воду крючок.

— Сорвалась! — крикнул он, чуть не свалившись в воду.

Ринтын подбежал к нему и, низко нагнувшись над водой, быстро приказал:

— Повторяй за мной: "Ага, попробовал и ушел! Теперь уж ты не забудешь нежный вкус насадки и расскажешь об этом всем своим соседям. Сообщи жене своей, детям, отцу и матери, братьям и сестрам, как сладок и приятен красный лоскуток, что прыгает над дном у края льдины. Пусть густая слюна заполнит их рот, и пусть они сами пожелают испробовать вкуснейший лоскуток красной материи".

Петя слово в слово повторил все, что говорил Ринтын.

— Теперь здесь, наверное, ничего не наловишь, — грустно сказал он. Распугал я рыбу.

— Что ты! — горячо возразил Ринтын. — Теперь рыба к тебе сама повалит, только успевай вытаскивать!

Петя недоверчиво взглянул на Ринтына.

— Не веришь? А ты знаешь, какие хвастливые люди эти канаельгыны? Вон тот, который сорвался, конечно, ругает тебя, но, встретив приятеля, не станет рассказывать, как едва не попал на крючок. Наоборот, он начнет бахвалиться, как чуть не всю насадку сожрал, в животе уже не помещалось. И так пойдет все расписывать… Глупый они народ, доверчивый!.. Опускай крючок в воду, — сказал Ринтын.

Сомнение Пети в том, что это не поможет, было сразу же развеяно: едва он дернул крючок, как затрепыхалась рыбка. За короткое время на льдине выросла кучка рыбешек, так легкомысленно поверивших рассказу своего хвастливого сородича.

— Смотри, — удивленно сказал Петя, оглядывая свой улов, — и вправду помогло.

Жители Улака не ели канаельгынов, и ловля их была просто ребячьей забавой. Что касается собак, то они равнодушно отворачивались от них: в стойбище было достаточно свежего моржового мяса; все были сыты — и люди и собаки. Петя не знал, куда деться со своим уловом, он бродил по улице стойбища, показывал пойманных рыб и рассказывал, как он их наловил.

Возле школы их задержала учительница английского языка Прасковья Кузьминична, приходившаяся матерью директору школы. Она была со своей неизменной палкой, в теплом мохнатом платке.

— Покажите-ка, что вы поймали, — сказала она, надевая очки.

Петя с готовностью показал рыб.

— Они съедобные? — спросила старуха.

— Их можно есть, — подтвердил Ринтын. — Иногда эту рыбу даже собаки едят — когда голодные.

— Васенька, Вася! — позвала Прасковья Кузьминична.

В дверях показался сам директор Василий Львович. Он рассмотрел рыб и сказал:

— Они похожи на черноморских бычков. Вполне съедобные.

— Сколько вы хотите за них? — спросила Прасковья Кузьминична.

Ребята вначале не поняли, о чем идет речь, но потом Петя догадался.

— Так возьмите, — обрадованно сказал он. — Все равно их никто не берет.

Василий Львович засмеялся и пригласил ребят войти в школу.

Мальчики не представляли себе, какая тишина может быть в школе в каникулярное время. Пахло краской и свежераспиленным деревом. Ребята в нерешительности остановились на пороге комнаты, где жил директор.

— Заходите, заходите! Смелее! — подбодрил директор. — Попьем чаю и поговорим. Садитесь и подождите меня.

Ребята уселись за стол, притихшие и немного ошеломленные. Ринтын даже слегка задерживал дыхание. Он завидовал Пете, которому было не в диковинку чаевать со своими родичами. Ринтын вспомнил, как отчим наставлял его правильно, «по-культурному» пить чай. А если он что-нибудь да не так сделает? Может быть, лучше отказаться от угощения?..

Вошел Василий Львович и поставил на стол четыре чистенькие, ослепительно белые фарфоровые чашки. В каждой торчала маленькая ложечка. Прасковья Кузьминична внесла белый хлеб, масло, сахар и тоже уселась за стол.

Директор налил чай сначала из маленького чайника, потом из большого и сказал:

— Ну, угощайтесь, ребята.

Ринтын сполз со стула и тихо сказал:

— Я не хочу.

— Нехорошо отказываться, — по-чукотски сказал Василий Львович и снова посадил Ринтына за стол.

За чаем Василий Львович рассказал, как он впервые несколько лет назад приехал на Чукотку и учил детей в кочевой школе.

— Вы, ребята, — говорил он, — учитесь в другое время. У вас настоящая, хорошая школа. Есть учитель-чукча. А когда я приехал к оленеводам, то не знал ни одного слова по-чукотски, и они, понятно, не говорили по-русски. Первое время руками объяснялись. Был у меня враг — шаман. Что он только не делал, чтобы помешать работе школы: насылал уйвэл — порчу, стрелял в меня из винчестера, а однажды даже спалил ярангу, в которой я занимался с учениками. Иногда по его наущению хозяин стойбища — тогда ведь не было колхозов — не давал нам жира, и в пологе становилось так темно, что бросали заниматься…

Василий Львович помолчал.

Ринтын внимательно слушал его и не забывал посматривать на Петю, как он прихлебывает чай.

— Всего несколько лет прошло, а жизнь так изменилась, — заключил свой рассказ Василий Львович. — Даже электричество проникло на Чукотку.

— Готовитесь ехать в пионерский лагерь? — спросила Прасковья Кузьминична.

— Готовимся, — ответил Петя.

— А я не знаю, как готовиться, — сказал Ринтын.

— Хочешь ехать в лагерь? — спросил Василий Львович.

— Очень хочу, — ответил Ринтын. — День и ночь об этом думаю.

— Ну, значит, ты уже готов, — сказал Василий Львович.

Ринтын победно посмотрел на Петю.

На улице, когда за ними закрылась дверь школы, Ринтын сказал:

— Я боялся, а оказывается, Василий Львович простой человек и старуха совсем не страшная.

Ринтын и Петя, гордые и важные, расхаживали по стойбищу и часами пропадали на лагуне, ловя канаельгынов, чтобы отнести их Прасковье Кузьминичне, пока старуха однажды не сказала, что рыба ей ужасно надоела.

— Давайте лучше займемся огородом, — предложила она ребятам.

 

17

Для огорода отвели место у южной стены школьного здания. На тонкий, толщиной в ладонь, дерн насыпали четыре длинные грядки рыхлой навозной земли, собранной около помойных ям.

— Это будет лук, — говорила Прасковья Кузьминична, сажая семена, — это салат, а это редиска.

Чтобы любопытные улакские собаки не разрыли грядки, их огородили негодной уже для ловли сетью, натянув ее на врытые в землю колья.

Каждое утро Ринтын бегал на огород взглянуть, не проросли ли семена. Но земля по-прежнему была черна, на грядках было пусто.

Прошло несколько дней. Ринтын уже сомневался в том, что из этой затеи выйдет что-нибудь. К тому же среди русских пошли разговоры, что в таком холодном месте, как Улак, ничто посаженное человеческими руками не может расти. Один лишь дядя Павел твердо говорил:

— Наука все может.

Ринтын не знал подлинного смысла этого слова. Сначала он думал, что это прозвище Прасковьи Кузьминичны, но никто ее так не звал. Тогда Ринтын стал представлять себе науку в виде женщины, живущей недалеко от Улака в эскимосском селении Нуукэн, которое русские назвали Наукам.

Однажды, взглянув за ограду, Ринтын не поверил своим глазам: из черной земли торчало несколько светло-зеленых нежных росточков. Затаив дыхание мальчик смотрел на эту только что родившуюся жизнь, совсем еще слабую: ростки были не толще обыкновенной иголки. Ринтын осторожно, словно боясь спугнуть их, перебрался через ограду и опустился на колени перед грядкой. От его дыхания зеленый росток дрожал, но твердо и прямо держался.

Перемахнув через сеть, Ринтын бегом бросился к Пете. Он забарабанил в окно и громко крикнул:

— Петя! Иди скорее! Наука помогла!

— Что ты орешь? Какая наука? — испугался Петя.

Ринтын сбивчиво объяснил, что, наконец, появились первые ростки.

Прасковья Кузьминична была рада не меньше ребят. Если бы не солидный возраст, она, наверное, тоже пустилась бы вприпрыжку вокруг грядок.

С каждым днем ростки увеличивались, наливались зеленым цветом, и в сердце Ринтына росло неизведанное прежде чувство. Невозможно было объяснить, что это такое. Оно возникло после того, как мальчик увидел первый росток. Недавно еще он таскал на себе рыхлую жирную землю, ровнял грядки и даже по примеру Прасковьи Кузьминичны посадил в лунку семечко, маленькое, беспомощное — его можно было легко сдуть с ладони. И вдруг из этого семечка и земли, обработанной руками, взошел росток новой жизни, созданной человеком. Ринтын мог еще объяснить себе, что это пережитое им чувство было чувством маленькой победы над природой.

Скоро крошечный школьный огород стал центром внимания стойбища. Сюда приходили старики выкурить трубку в свободное от работы время, заглядывали и сотрудники полярной станции, а ребята проводили здесь долгие летние дни. Они мечтали, глядя на зеленые грядки, о том, как было бы здорово посадить вокруг Улака густой, дремучий лес, а на холмах за лагуной развести большие огороды.

— Картошку бы посадили! — говорил Петя. — Очень много картошки!

— Лучше бы какие-нибудь вкусные вещи, — вздыхал Аккай. — Эх, живого бы яблочка попробовать! А то только и видишь их в жестяных банках.

Как-то Йок остановил проходившего мимо Ринтына и спросил про огород.

— Я покажу тебе его, Йок, — сказал Ринтын и, взяв слепого за руку, повел за собой.

— Вон там лук, — говорил с гордостью Ринтын, — там редиска, а вот это листочки салата. Все они очень боятся холода. Когда солнце заходит, мы их укрываем мешковиной, как людей одеялами.

— Ринтын, ты забыл, что я ничего не вижу, — грустно сказал Йок.

Мальчик растерялся. Нет, он не забыл, что Йок слепой, ведь вел же он его сюда за руку. Просто нельзя было не видеть огорода, который в Улаке все называли чудом.

Ринтын взял руку слепого и осторожно стал водить его по грядкам.

— И все это выросло из семян? — спросил Йок.

— Да, — ответил Ринтын. — Сначала я думал, что ничего не выйдет: семена такие маленькие, как крошки табака.

— Сильные, значит, — сказал Йок. — Все, что расти хочет, силу должно иметь.

Слепой замолчал. Казалось, он вслушивался в рост тоненьких зеленых травинок, тянущихся к солнцу.

— Как бы мне хотелось на них посмотреть! — вздохнул Йок. — Такая сила!

 

18

Ринтын не уходил с палубы и стоял рядом с капитаном Пиура, несмотря на дождь и брызги от волн. На мальчике был непромокаемый плащ из моржовых кишок, с капюшоном, хорошо защищавший его от сырости. Маленькая шхуна «Нерпа» проходила проливом Ирвытгыр.

Вся пропахшая моржатиной (она возила большей частью моржовую кожу, жир и мясо), «Нерпа» благодаря капитану пользовалась любовью пассажиров. Высокого роста, с длинным лицом, закрытым наполовину широкими полями брезентовой шляпы, капитан Пиура стоял на открытом мостике, где, кроме старого компаса, не было никаких навигационных приборов. Это не мешало Пиуре водить свою «Нерпу» точно по курсу в любой шторм, в любой туман. Рассказывали, что он был хорошо знаком с Амундсеном. В зубах Пиуры неизменно торчала трубка с обглоданным мундштуком — подарок капитана шхуны «Карлук» Бартлетта, которую он вел в апреле 1914 года от мыса Якан до бухты Провидения.

Пиура так хорошо знал побережье Чукотки, что его лоцманскими советами не раз пользовались опытные полярные капитаны.

За проливом Ирвытгыр ветер был тише. Пиура передал штурвал матросу и сказал Ринтыну:

— Пошли чай пить. Продрог ты, наверное.

Как и все эскимосы побережья, Пиура хорошо говорил по-чукотски.

По крутой деревянной лесенке Пиура и Ринтын спустились в машинное отделение, где за небольшой перегородкой было устроено помещение для команды.

Ринтына поразила машина. Ее никак нельзя было сравнить с рульмотором, который взрослый человек мог легко нести на плечах. А эта выглядела куда больше крупного моржа! Вокруг нее ходил человек в матерчатом комбинезоне и прикладывал то к одному, то к другому месту машины маленький чайничек с длинным, носиком. "Тоже пьет чай", — подумал Ринтын, проходя вслед за капитаном в помещение для команды, где на железной печке весело пыхтел черный от копоти чайник, похожий на маленького человека в надвинутом набекрень кожаном картузике с пуговкой.

Вошел механик, поивший машину из чайника, и начал разливать по кружкам крепкий чай. Пиура достал из-под койки ящик, высыпал на стол галеты и большие желтоватые куски сахару. Чай был очень горячий. От него, от сахара и галет попахивало машинным маслом, но Ринтыну казалось, что он никогда не пил такого вкусного чая.

— А теперь иди поспи, — сказал Ринтыну после чаепития Пиура. — Нам еще долго идти по морю.

В пассажирской каюте воздух был легче и словно переливался в такт качке. На широких нарах с позеленевшими лицами лежали пассажиры. Некоторые из них тихонько стонали. Аккай, Петя и Ёо сбились в кучку, как щенки в чоттагыне, и сладко посапывали во сне. Ринтын втиснулся между Петей и Аккаем и закрыл глаза. За тонкой перегородкой тяжело стучала машина, корпус шхуны содрогался от ударов волн и гудел. Мальчик уснул.

Тишина разбудила Ринтына. Он открыл глаза и прислушался: вокруг сонное дыхание, мотор молчит, за бортом шхуны тихо плещется вода.

Ринтын вышел на палубу. Ярко светило солнце, пронизывая толщу морской воды. У штурвала никого не было. «Нерпа» стояла на якоре. Хотя Пиура и поставил шхуну на таком расстоянии от берега, на котором обычно становились на якорь большие океанские пароходы, дома поселка Кытрын были отлично видны. Да, здесь не было ни одной яранги: весь поселок от начала до конца состоял из деревянных домов!

 

19

Первое, что Ринтыну бросилось в глаза, когда он сошел на берег, была железная дорога. Почти от самой воды через весь поселок протянулись рельсы до крайнего дома, где и помещался пионерский лагерь.

Ребят встретил начальник лагеря. Это был молодой еще человек с большой копной волос на голове. На плохом чукотском языке он крикнул:

— Здравствуйте, ребята! Меня зовут Андрей Иванович. А вас как?

Каждый назвал себя.

Андрей Иванович погрузил на вагонетку вещи ребят и посадил на них Ринтына, Петю и Ёо. Старшеклассники пошли пешком и помогали Андрею Ивановичу толкать вагонетку. Железные колеса громко стучали на стыках рельсов. Навстречу бежали вытянутые в одну линию деревянные дома.

После короткого отдыха ребят повели в столовую.

Каждому дали большую кружку сладкого чая и булочку с маслом.

Перед обедом пришел вельбот из Мэчигменской губы, привез еще четырех человек: трех девочек и одного мальчика. Мальчик был старше Ринтына. Макушка у него была чисто выбрита, как у настоящего оленевода. Он подошел к Ринтыну и без всяких предисловий сказал:

— Меня звать Кымчек. Я первый раз в русском селении. Боюсь потеряться. Можно, я буду с вами?

— Можно, — обрадовался Ринтын: несмотря на то, что с ним были его товарищи, он чувствовал себя как-то одиноко.

Андрей Иванович повел прибывших ребят в баню. Он разделся вместе с ними в предбаннике, и ребята раскрыли от удивления рты. У Андрея Ивановича на груди росли волосы! Он похлопал себя по волосатой груди, потом раскрыл большой чемодан и выдал каждому по паре штанов — одни белые, другие черные; по майке и белой верхней рубашке. А Кымчеку дал красный галстук с красивой металлической застежкой.

Все уже давно кончили мыться, а Кымчек все мылился и обливался водой. Ему, должно быть, понравилось это занятие.

— Скорее, Кымчек, — сказал Андрей Иванович.

— Идите, догоню, — ответил тот из облака пара.

Андрей Иванович показал ребятам их кровати, научил, как их надо убирать.

Ринтын с Петей вышли на улицу. Им не терпелось поскорее осмотреть невиданное стойбище без единой яранги. На крыльце гурьбой стояли незнакомые ребята и громко смеялись. Тут же находился Андрей Иванович и тоже смеялся.

Вдоль рельсов, шагая по шпалам и не обращая внимания на крики и хохот, шел Кымчек в чистых белых штанах.

— Смотри, Петя, — толкнул Ринтын товарища в бок. — Он, кажется, наверх надел нижние штаны!

— Кымчек, — сказал Андрей Иванович, когда мальчик подошел, — если всегда носить одни белые штаны, сколько их тебе понадобится!

— Но так красивее! — возразил Кымчек. — Я видел около бани человека в длинной белой рубахе, она спускалась ниже колен.

— Это доктор, — засмеялся Андрей Иванович. — Ему можно так одеваться. А ты иди в комнату и переоденься.

Вечером состоялось торжественное открытие пионерского лагеря. Вокруг площадки, посредине которой стояла высокая мачта, выстроились рядами ребята. Ринтын, Петя, Аккай и Ёо попали в группу самых маленьких, и их поставили впереди. Заиграла труба, загрохотал барабан, и к небу взвился красный флаг.

За холмом на берегу озера был сложен огромный костер. Недалеко от него была устроена площадка, на которой выступали танцоры, певцы и чтецы.

Ринтын совсем растерялся от непривычного шума. Такое же чувство испытывали и остальные его товарищи, они жались друг к другу и, переговариваясь шепотом, обсуждали праздник.

— Сколько дров зря горит! — качала головой Ёо. — Нам бы на целое лето хватило!

— На таком огне можно целого моржа сварить, — сказал Аккай.

— Или много чаю, — добавил Кымчек.

Долго не могли уснуть в тот вечер ребята. Кымчек рассказывал о своей школе, открытой только в прошлом году:

— Мне десять лет было. Я очень хотел учиться, а дед не пускал. Украдкой стал посещать школу. Учитель тогда сказал мне: "Ты, Кымчек, как настоящий пионер".

В комнату вошел Андрей Иванович.

— Вы что не спите, ребята?

— Непривычно на подставке, — ответил Кымчек. — Боимся свалиться.

 

20

— Подъем! — громкий крик разбудил Ринтына. По всему дому раздавался вой трубы и грохот барабана.

— Быстро, быстро одевайтесь! — кричал Андрей Иванович.

Испуганный Ринтын начал торопливо натягивать штаны. "Что-нибудь случилось! — лихорадочно думал он. — Может быть, дом загорелся?" Но дыма не было.

Кое-как одетых ребят вывели на улицу и выстроили на той же площадке, где накануне поднимали флаг. Ринтын ежился от утреннего холода и с беспокойством ожидал, что дальше будет.

Перед строем встали обнаженный по пояс Андрей Иванович и баянист. Под музыку Андрей Иванович показывал упражнения, а ребята повторяли. Вся утренняя суматоха, оказывается, была затеяна для этого.

Потянулись дни, похожие один на другой: подъем в восемь часов, зарядка, завтрак, линейка и какой-нибудь поход, когда с боков колонны шли пионервожатые, не дававшие разбегаться ребятам. Кымчек называл пионервожатых «пастухами». Стоило кому-нибудь выйти из колонны, как вожатые бросались к нарушителю и загоняли его обратно в ряд, словно отбившегося от стада оленя.

Чаще всех выходил из рядов Кымчек. Он то и дело нагибался за каким-нибудь цветком, съедобным корнем или ягодой. Его узенькие черные глазки обшаривали каждую кочку, каждый кустик. Он показывал Ринтыну разные травы, на первый взгляд очень схожие, называл их. Он хорошо знал, что едят олени, какие грибы ядовитые и какие съедобные. В тундре он чувствовал себя как дома и, словно радушный и гостеприимный хозяин, готов был часами рассказывать о ней.

— Вот этот гриб называется вапак, — говорил он, показывая ребятам красивый гриб с пятнистой шляпкой. — Он волшебный. Но если его съесть много, можно умереть. Если хочешь побывать у верхних людей и вернуться обратно невредимым, попробуй вапака. Для этого надо высушить его, истолочь и выкурить в трубке или настоять и выпить.

— А ты пробовал? — спросил Петя.

— Нет, не пробовал, — ответил Кымчек. — Но когда вырасту, обязательно попробую и побываю у верхних людей. Мой брат умер в прошлом году, хочу его навестить.

Кымчек помолчал и добавил:

— Те, кто возвращается из путешествия к верхним людям, рассказывают о тамошней жизни. Но рассказывают всякий на свой лад. Лишь одно все враз утверждают, что там мало воды. Как очнутся, так по целому чайнику воды выпивают и еще просят.

Андрей Иванович учил пионеров ориентироваться на местности при помощи компаса и по приметам. Кымчек скептически относился к походам.

— Какая польза так ходить, ничего не делая? Только обувь снашиваем, говорил он, умеющий определять направление без компаса.

— Это называется поход, — поправлял его Петя. — Во время похода надо соблюдать дисциплину.

Самыми радостными были дни, когда по Кытрынской железной дороге из пионерского лагеря в клуб везли на вагонетке скамейки. Это означало, что будет показан кинофильм «Чапаев» или "Кастусь Калиновский". Ошибки не могло быть: других кинокартин в Кытрыне не было. Ринтын был наслышан о чудесных движущихся картинах и не особенно поразился, когда увидел их. Его удивило другое: посмотрев картину, ребята тотчас же начинали «сражаться», ожесточенно оспаривая друг у друга честь быть Чапаевым, Кастусем Калиновским или, на худой конец, Анкой-пулеметчицей. У них, в Улаке, ребята куда меньше дрались.

Обычно перед сном в комнату малышей заходил Андрей Иванович. Он присаживался к кому-нибудь на кровать и рассказывал о далекой русской земле, о своих родных псковских местах. Андрей Иванович говорил тихо, голос у него звучал совсем не так, как на линейке у мачты с флагом, и каждое его слово будто несло аромат полей, цветущих лугов. В комнату входил ласковый летний вечер, и в ушах маленьких чукчей звучала неведомая, сказочно-мелодичная утренняя песня петуха. Ринтыну трудно было представить себе во всей полноте картину далекого русского селения, и тогда на память ему приходило родное стойбище: кровь убитого моржа на прибрежной гальке, запах вечернего костра, обмелевшая лагуна с желтой высыхающей пеной по берегам…

Кымчека больше всего заинтересовала птица петух.

— Она совсем не улетает на зиму? — спрашивал он Андрея Ивановича.

— Нет, она и зимой живет с людьми, как собака.

— Как ворона, — уточнил Кымчек.

Но когда он узнал, что поющая птица петух не умеет летать, с разочарованием сказал:

— Ну какая же это птица!

Днем Ринтын уходил на берег и подолгу глядел на широкий морской горизонт: где-то там, у стыка неба и воды, находился родной Улак. Ему опротивел дым каменного угля, и даже вагонетка, бегающая по рельсам, не вызывала у него прежнего интереса. Как-то Петя показал ему лаз на чердак, откуда через окно можно было попасть на крышу. Здесь, за большой кирпичной трубой, Ринтын проводил "мертвый час", наблюдая сверху жизнь деревянного поселка. Возле больницы расхаживали люди в белых халатах ниже колен; из пекарни на вагонетке везли в магазин свежий хлеб. Пробежала, истошно взвизгивая, собака: голова ее застряла в большой жестяной банке из-под сгущенного молока…

Когда ребятам удавалось вырваться из-под опеки пастухов-вожатых, они уходили в низовье речки и принимались за игру, изобретенную Ринтыном. Из кусков жести они смастерили две лодки, в них накладывали выловленных в речке титинныт — маленьких рыбок, которых ловили при помощи старой рукавицы или консервной банки. Рыбки изображали моржей, а связанные пучки сухой травы — оленей. Оленеводами были Кымчек и Петя. Они вели торговлю с морским охотником, анкалыном Ринтыном. Здорово отличался Кымчек: всегда старался нахватать побольше «товару», выменивая одного «оленя» на пять «моржей». Не отставал от него и Петя.

Ринтыну приходилось туго. Пока его товарищи спокойно мастерили из травы «оленей», он в поисках титинныт бродил по колено в холодной воде, мерз до костей. Выйдя погреться на берег, он садился возле большого, покрытого мхом камня. Недалеко высилась ограда из дерна, оплетенная колючей проволокой. За оградой виднелась крыша дома.

Однажды из-за ограды вышел человек. На плечах у него лежала изогнутая наподобие лука перекладина. На концах перекладины болтались ведра. Человек набрал воды в речке и потащил в дом. Когда человек вышел второй раз, мальчик подошел ближе и остановился: это был отчим Гэвынто!

Он был коротко острижен, как первоклассник. Зато растительность на лице выросла, волосы на подбородке торчали в разные стороны. Он был одет в потертый ватник и такие же штаны, на ногах были разношенные летние торбаза. Гэвынто не выглядел жалким, в лице его даже появилось выражение сосредоточенности, углубленности в свои мысли.

Ринтын не мог двинуться с места. В голове одна за другой проносились мысли: "А что делать, если он узнает меня?"

Гэвынто зачерпнул воды, вскинул на плечо перекладину и, окинув равнодушным взглядом Ринтына, зашагал к дому.

"Не узнал!" — чуть не закричал вслух Ринтын. Позабыв о лодках и «моржах», он кинулся к товарищам.

— Я видел его! — крикнул он еще издали.

— Что ты видел? — вместе спросили Кымчек и Петя.

— Отчима Гэвынто! В тюрьме он!

Ребята вместе подошли к дому, огороженному дерном и колючей проволокой. Выбрав удобное место за большим обомшелым камнем, они принялись наблюдать за воскыраном. Но до самого вечера оттуда уже больше никто не выходил. Подойти поближе и получше разглядеть дом ребята не решались. Воскыран — тюрьма — внушал им почтительный страх и острое любопытство; у них было такое ощущение, какое бывает перед сильным и страшным зверем: чувствуешь невольный страх и в то же время очень хочется дотронуться рукой.

Уже в темноте притихшие и взволнованные ребята возвращались в лагерь.

 

21

Ринтыну казалось, что не будет конца его жизни в пионерском лагере, как вдруг стало известно, что до отъезда домой осталось всего несколько дней. Готовился большой прощальный концерт: вожатые с утра до вечера репетировали, предоставив ребятам, не занятым в концерте, полную свободу.

Начали уже прибывать вельботы за ребятами. Кытрынский берег покрылся белыми палатками. Пришел вельбот и с Улака. Его привел Кукы. Когда он узнал, что ребят отпустят только после прощального костра, он выругался и пошел разыскивать начальника лагеря Андрея Ивановича.

— Почему надо обязательно костер? — сердито спросил Кукы начальника лагеря. — Разве нельзя обойтись без этого баловства? Вельботов для охоты не хватает.

Договорились, что ребята уедут в тот же вечер, когда окончится концерт. Услышав об этом, Ринтын, Аккай и Петя быстро собрали свои вещички, скинули с себя лагерную одежду и переселились в палатку. Позже явилась и Ёо.

— Чай пить будете? — спросил старый Рычып, приехавший вместе с Кукы на вельботе. — Пейте. Наверное, соскучились по настоящей чукотской еде?

Он выложил перед ребятами куски сушеного моржового мяса, холодные тюленьи ласты и другие лакомства. Пока ребята ели, он рассказывал улакские новости.

— Выбрали мы колхозным председателем вашего учителя Татро. Хоть он и не был оленеводом, но хозяин, по всему видать, хороший. Объявил, что мы неправильно живем. Устав, говорит, у вас негодный, отжил свое время. Надо переходить на новую, более высокую ступень, чем устав товарищества. Рассматриваем это дело на правлении.

Видя, что ребят не интересуют тонкости колхозного устава, старик начал рассказывать другие новости.

— Школу отремонтировали, пристроили еще два класса. Теперь вам будет где побегать и пошалить.

Ринтыну не терпелось услышать что-нибудь об огороде, но перебивать старика он не смел. А Рычып, словно испытывая терпение мальчика, продолжал, обращаясь теперь к Пете:

— А твой отец убил моржа. Слушайте, ребята, как это случилось. Накануне был шторм. Павел вышел рано утром поискать выброшенный волнами плавник. Он взял топор и, конечно, прихватил ружье. Идет это он по направлению к Ченлюквину, заметил уже несколько бревен и вдруг видит: на берегу лежит морж! Павел сразу сообразил и стал подползать. А морж даже голову не поднимает: спит, должно быть. Вот уже несколько шагов осталось до него. Тогда Павел поднимается, стреляет в моржа, подбегает к нему и для верности еще несколько раз топором по голове хакает. А вы знаете, какая сила у нашего пекаря! Морж наповал был убит! Обрадовался, значит, охотник, бежит в стойбище и кричит: "Рырка убил! Рырка убил!" Взяли мы кожаный мешок, ножи, пошли разделывать добычу. Большой был морж! Только разрезали брюхо, а от него нехороший дух пошел. Что ты тут скажешь!

Пекарь удивляется: и часа не прошло, как убил моржа, а он, смотри, уж подгнил. Пришлось нам растолковать пекарю, что морж-то был дохлый и его волной выкинуло на берег.

Ребята засмеялись. Один Петя, видимо обидевшись за отца, хмурился.

Старый Рычып немного помолчал.

— Зато уток, — сказал он, обращаясь к Пете, — твой отец за лето набил больше других. Устроил коптилку, дымом их обкуривает, чтобы не портились.

— А как огород? — не вытерпел Ринтын.

— Выросли там какие-то корешки, — махнул рукой старик. — Директорская старуха дала мне попробовать. Большие листья — так это просто трава, а маленькие корешки — редиской называются — горькие, будто табаком начинили. Только один лук как лук и вырос. А все остальное — дрянь, в рот не идет. Однако старуха говорит, что эти овощи такие, какими им полагается быть. Важен, говорит, витамин! И Лена-радистка и другие русские с полярной станции так говорят!

— Ох, забыл! — Старик хлопнул себя ладонью по лбу. — Старуха Прасковья велела передать, что сохранила для вас большую часть урожая. В общем приедете в Улак, сами попробуете.

После концерта и прощального костра состоялась торжественная линейка и спуск флага. Когда под сухой барабанный треск с мачты стал сползать красный флаг, Ринтыну сделалось немного грустно, и в то же время сердце наполнилось горячей радостью от мысли, что через несколько часов он увидит милые сердцу улакские яранги и глаз отдохнет от ровного, как строй пионерского отряда, вытянувшегося по берегу ряда одинаковых деревянных домов Кытрына.

 

22

По углам класса белеет иней, и незаметные раньше гвозди блестят заиндевевшими шляпками. Все сидят одетые, в шапках, зажав в кулаке чернильницы. За стеной бушует зимняя пурга, унося тепло пылающей печки, в которую Тэюттын то и дело подбрасывает большими лопатами уголь.

Зоя Герасимовна в меховой шапке сидит за своим столом и рассказывает о том, как на ее родине — Украине — готовятся к весеннему севу. За окном воет холодный ветер, а учительница говорит о широких, как море, степях, покрытых высокой травой, о звездных теплых ночах и душистых цветах. Ринтын слушает учительницу и старается представить себе, как это "сеют хлеб". Перед ним возникает образ дяди Павла. Пекарь идет по бескрайнему полю и крошит большой ломоть хлеба. За ним, чирикая, прыгают птички и поедают крошки. Ринтын поднимает руку.

— Как это — сеют хлеб? — спрашивает он учительницу.

Зоя Герасимовна объясняет, что сеять — это значит семена разбрасывать по разрыхленной земле. Из этих семян потом вырастает хлеб.

— Это как наш огород, — шепчет Ринтыну на ухо Петя.

— Хлеб или мука? — спрашивает Ринтын, не слушая соседа.

— Хлеб, — отвечает Зоя Герасимовна.

В классе возникает оживление.

Поднимается сразу несколько рук.

— Почему к нам возят не тот хлеб, который сразу вырастает, а муку? — обиженным голосом спрашивает Калькерхин.

Зоя Герасимовна долго рассказывает, как из зерна мелют муку, которую потом привозят в Улак.

И так бывало часто. Многое, чего не было в школьных учебниках, ребята узнавали от своей учительницы.

Зима на редкость была суровой. Северный ветер сорвал провода, и во всем Улаке погасло электричество. Зверя же в море было много, и охотники возвращались с богатой добычей. Осенние штормы выкинули на берег много падали и наваги. Тундровый песец, привлеченный запахом гниющего мяса и рыбы, в огромном количестве перебрался к побережью.

В каждой яранге было вдоволь чаю, сахару, муки, не говоря уже о мясе, без чего нельзя жить. Собаки были жирны и ленивы. Их держали на цепи, и по ночам они дико и неистово выли.

Между ярангами на высоких подставках, где содержались прочно закрепленные на зиму байдары, хлопали на ветру медвежьи шкуры. Около пушного склада висели гирлянды песцовых шкурок, а в хорошую погоду высились груды оленьих пыжиков, вынесенных наружу для проветривания.

— Добрая зима! — говорили старики.

В яранге дяди Кмоля ждали ребенка. Тетя Рытлина с большим животом неуклюже поворачивалась в пологе, и дядя каждый раз спешил к ней, чтобы помочь и не дать ей поднять что-нибудь тяжелое.

Когда выпадали тихие часы после рабочего дня, в стойбище с полярной станции приходили Анатолий Федорович в Лена. С гурьбой ребят они шли на гору и при свете звезд и луны спускались вниз на санках.

Анатолий Федорович часто рассказывал о чудесном городе на Неве, об университете, в котором он учился. Ребятам трудно было представить себе этот далекий город, где много красивых мостов, на которых стоят бронзовые кони; ребята, видевшие лишь низкие яранги и одноэтажные деревянные дома, не могли поверить, что по коридору главного здания университета можно промчаться на собачьей упряжке — такой он длинный.

Ринтын расспрашивал Анатолия Федоровича об университете.

— Университет, — задумчиво объяснил Анатолий, подыскивая понятные слова, — это самая-самая высшая школа.

— На горе, значит, стоит? — высказывал догадку Ринтын.

— Не на горе, а на самом берегу широкой и красивой реки Невы.

Такие, объяснения давали Ринтыну большой простор для фантазии. Закрыв глаза, он рисовал в своем воображении университет в виде длинного, составленного из таких же больших домов, как Улакская школа, здания. По длинному коридору мчались упряжки, из-под собачьих лап летел на стены снег. Мимо университета текла красивая река с водой необыкновенной окраски, как цвета северного сияния.

 

23

Наступили зимние каникулы. Затихли пурги. В ясном небе дрожали рассыпанные по берегам Песчаной Реки звезды, полыхало полярное сияние. Ослепительно белая луна заливала матовым светом покрытую снегом тундру. В полдень на южной стороне показывалась тонкая полоска зари, окрашивая в алый цвет вершины далеких гор.

Охотники возвращались с богатой добычей, и редкие снегопады не могли занести окрашенный кровью убитой нерпы след, ведущий в каждую ярангу.

Ребята не покидали лагуну и, не переставая, гоняли мяч по ровной снежной стрелке.

На этот раз игру начали с середины лагуны, и борьба за мяч шла у Пильгына, небольшого пролива, соединяющего лагуну с морем. Это длинноногий Калькерхин угнал сюда мяч. В нескольких шагах от него бежал Ринтын. Остальные ребята отстали и едва виднелись черными точками на снегу.

Все ближе и ближе становилась спина Калькерхина, его ноги то едва волочились, цепляясь друг за друга, то вновь начинали быстро мелькать. Ринтын знал, что это верный признак усталости: Калькерхин выдыхался, а у Ринтына как будто еще больше прибавлялось сил. Он откинул капюшон кухлянки, выставив голову на морозный воздух. Сразу же прихватило уши, но мальчик не обращал на это внимания и лишь изредка потирал их рукавицами. Скоро уши почти перестали ныть: привыкли к холоду. Левое ухо совсем не болело, а правое Ринтын продолжал время от времени потирать.

Спина Калькерхина была так близко, что Ринтын мог дотронуться до нее рукой. Услышав дыхание Ринтына, Калькерхин оглянулся и тут же, споткнувшись о мяч, растянулся на снегу. Один миг — и Ринтын уже быстро гнал мяч обратно к стойбищу.

Напротив ветродвигателя Ринтына с радостными криками встретили ребята и погнали мяч к восточному краю лагуны, к горе Линлиннэй.

— Ринтын, ты отморозил ухо! — крикнул на бегу Аккай.

Ринтын схватился за правое ухо — оно было горячее и немного болело; потом он потрогал левое и тут же отдернул руку: ему показалось, что он схватился за кусок холодного стекла. Он крикнул Аккаю:

— Стой! Посмотри, что с моим ухом.

— Ухо совсем белое, как осколок чайной чашки, — проговорил Аккай, обходя кругом Ринтына. — А это красное, как огонь.

Аккай протянул руку, чтобы потрогать обмороженное ухо.

— Не трогай! — отпрыгнул в сторону Ринтын. — Сломаешь!

Закрыв растопыренными пальцами ухо, чтобы как-нибудь невзначай не обломить его, Ринтын побежал к берегу. Ближе всего были домики полярной станции. Войдя в дом, он направился в кают-компанию. Там никого не было. Ринтын присел около топившейся печки и начал отогревать замерзшее ухо. Минут через пять ухо стало болеть и в то же время расти, пухнуть. Скоро его так разнесло, что, качая головой, Ринтын чувствовал, как оно моталось из стороны в сторону.

В кают-компанию вошла повариха. Она знала Ринтына и нисколько не удивилась тому, что он здесь.

— Ты, наверное, пришел к Леночке? — спросила она.

Ринтын кивнул головой, отчего и ухо качнулось вперед и, казалось, чуть не оторвалось.

— Леночка теперь живет в другой комнате. Вон она, дверь, третья отсюда, — повариха показала рукой.

Значит, правда, что Лена вышла замуж за Анатолия Федоровича! Ринтын и раньше слышал об этом разговоры, но у него как-то в голове не укладывалось, что Лена и Анатолий могут быть мужем и женой.

Повариха подошла к двери комнаты Анатолия Федоровича и постучала:

— Леночка, к тебе знакомец пришел.

Лена вышла из комнаты и, взглянув на сидевшего возле печки на корточках Ринтына, улыбнулась:

— Ты что прячешься?

Ринтын встал.

— Я совсем не прячусь. Я только отогревал уши.

Вышел и Анатолий Федорович.

— Ринтын! — удивился он. — Пришел в гости?

— Не в гости, — ответил мальчик. — Я отморозил ухо и пришел отогреть. До дома далеко.

Ринтын повернулся к ним боком так, чтобы они видели набухшее ухо.

— О господи! — всплеснула руками повариха.

— Ничего страшного, — сказал Анатолий Федорович. — Надо выпустить жидкость, и все.

В комнате Анатолий Федорович покалил на спиртовке булавку и царапнул ею ухо Ринтына. За шиворот потекла противная прохладная жидкость, и ухо стало быстро уменьшаться, как мяч, из которого выпустили воздух.

 

24

Тихим зимним вечером Ринтын зашел погреться в школу. В эти часы занималась вторая смена — старшие классы. Ринтын обошел все классы, заглядывая в каждую замочную скважину.

В пятом классе вел урок Максим Григорьевич, учитель математики. Небольшого роста, коренастый, он говорил тихо, но в его словах чувствовалась сила и точность. Максим Григорьевич был самый молодой учитель в Улаке, зато борода у него росла необыкновенно густая. Ни один, даже самый древний улакский старик, не мог похвастать такой необыкновенной бородой. Редкие седые волосы, растущие на подбородке старого Рычыпа, казались по сравнению с ней жалкими и напоминали облезлый собачий хвост. Максима Григорьевича улакцы называли "Доброго здоровья", потому что в отличие от других русских он говорил вместо «здравствуйте» — "доброго здоровья".

В шестой класс можно было и не заглядывать. Уже подходя к двери, Ринтын услышал, как ученики хором повторяли какие-то непонятные слова. Шел урок английского языка. Его вела Прасковья Кузьминична.

Через полуотворенную дверь седьмого класса Ринтын услышал голос Василия Львовича. Директор читал какой-то рассказ. В классе стояла неправдоподобная тишина. Можно было подумать, что Василий Львович один в пустом классе упражняется в чтении вслух.

Ринтын на цыпочках подошел к двери и заглянул в нее. Ученики так внимательно и с интересом слушали Василия Львовича, будто перед ними говорил по крайней мере Йок! Ринтын был твердо уверен в том, что никто не может сравниться с Йоком по части рассказывания занимательных историй и сказок. Раньше чем от учительницы Зои Герасимовны Ринтын услышал от слепого сказку о злом Оленеводе, закупорившем в бочке свою жену. Правда, у Зои Герасимовны вместо злого Оленевода действовал царь, но события в основном были те же, что и в сказке Йока. Никто, кроме Йока, не мог с такими захватывающими внимание подробностями рассказывать о волшебном посохе, из которого выскакивали великаны помощники, о вороне, вздумавшем устроить праздник кита в тесном пологе. В сказках Йока шумели леса, мчались кони, чукчи разводили и доили коров.

Не рассказывает ли Василий Львович что-нибудь интересное о Земле-шаре? Об этом стоит послушать.

Василий Львович не рассказывал, а читал по книге. Речь шла о русском человеке по имени Герасим. Шел он на речку топить собаку. Ринтыну не раз приходилось самому выбрасывать на снег новорожденных щенят: те, которые приползали обратно к матери, выживали, а замерзшие все равно бы не выжили, или из них получились бы слабые, бесполезные в упряжке собаки.

Ринтын слушал, не отходя от двери. Незаметно эта простая история о глухонемом работнике захватила его. В ней не было никаких чудесных превращений, кровавых битв и волшебных посохов. Речь шла о простом человеке, о его судьбе.

Ринтын сел возле двери и просидел так до конца урока. Он не успел встать, и Василий Львович, толкнув дверь, ударил Ринтына в плечо.

— Ринтын? Почему ты здесь? Спал под дверью?

— Не спал. Слушал ваш рассказ о Герасиме, — ответил Ринтын.

Увидев, что старшеклассники собираются посмеяться над ним, Ринтын выбрался из круга и вышел на улицу.

На следующий день Ринтын долго караулил, когда начнется в седьмом классе урок литературного чтения, стараясь не попадаться на глаза Василию Львовичу. Но напрасно он беспокоился: такого урока в тот день не было. Потом Ринтын догадался посмотреть расписание и стал являться в школу в часы, когда занятия вел Василий Львович. Мальчик удобно устраивался под дверью и, стараясь не выдать себя, затаив дыхание слушал. Подвел его Гоголь. Когда подслушивающие Добчинский и Бобчинский упали в раскрытую дверь, Ринтын так звонко рассмеялся, что из класса выглянул удивленный Василий Львович.

— Ты опять здесь!

Ринтын сознался, что приходит сюда каждый раз, когда идет урок литературы.

— Что мне с тобой делать? — задумался Василий Львович и спросил: — А уроки ты все делаешь?

— Все, — ответил Ринтын. — На «хорошо» и "отлично".

— Молодец, — сказал Василий Львович. — Только в следующий раз, если захочешь послушать наш урок, прямо иди в класс, а не стой под дверью.

Когда об этом узнали во втором классе, всем вдруг захотелось присутствовать на уроках седьмого класса.

— Какой ловкий! — сказал Калькерхин. — Ему можно, а нам нельзя! Мы тоже хотим слушать сказки.

— Почему Зоя Герасимовна не читает нам такие книги, как Василий Львович? — возмущался Аккай.

Зоя Герасимовна не знала, что делать. Она позвала Василия Львовича. Директор вошел в класс, и все замерли в ожидании того, что он скажет.

— Ребята, — сказал Василий Львович. — Я очень рад узнать, что всем вам хочется слушать уроки литературного чтения. Это хорошо. Я помню время, когда ваши отцы и старшие братья не то что учиться, близко к школе не подходили. Чтобы учиться в то время, надо было иметь не только большое желание, но и смелость. Много времени мы тратили на то, чтобы уговорить родителей, уговорить ребят. Мы радовались, когда ученик в течение месяца не убегал от нас или не приезжали родители и не увозили его. Вот как было. А теперь вы сами хотите скорее узнать то, что проходят в седьмом классе. Но чтобы это сделать, вам всем надо пройти программу, которую положено пройти. Не все в ней интересно и занимательно, но это нужно для каждого, кто хочет быть по-настоящему грамотным человеком. Времени на это дано нам немного. Вот посмотрите в свои учебники. Видите, как еще много надо перевернуть страниц, чтобы добраться до корки.

— Пусть дают еще время! — крикнул с места Калькерхин.

— А скажи, солнце можно остановить? — спросила Калькерхина Зоя Герасимовна.

Мальчик немного подумал и сказал:

— Наверное, нельзя. Разве только ночью, когда оно спит.

— Так и время, его не остановишь, — сказала учительница. — Вот ты сегодня не выучил урок, а время тебя ждать не будет, надо догонять.

— Давайте договоримся так, — предложил Василий Львович. — Вы нажмите на учение, чтобы среди вас не было отстающих. Тогда, я думаю, останется и время на чтение книг. Верно, Зоя Герасимовна? — обратился директор к учительнице.

— Да, Василий Львович, — сказала Зоя Герасимовна. — Вот если бы такие, как ты, Калькерхин, не спотыкались на каждой букве, может быть, у нас оставалось бы время и я читала бы вам интересные книги.

— А лучше всего, если вы научитесь читать сами и будете брать в библиотеке такие книги, какие вы захотите, — сказал на прощание директор.

На перемене Ринтын подошел к Калькерхину и громко сказал:

— Бывает так в упряжке: все хорошо тянут, а одна лениво идет, пятится да еще пачкает дорогу…

 

25

Колхоз выдавал премии лучшим охотникам на песца. Для этого случая в школе между двумя классами была убрана перегородка, и получилась одна длинная комната.

Выдавал премии председатель колхоза Татро. Он сидел за столом, покрытым красной материей, и казалось, что он никогда не был учителем. Охотникам было известно, кто должен получать премии, но никто не знал, какими вещами будут награждаться самые лучшие из них.

В зале было тесно и шумно. Здесь собралось почти все население Улака, а некоторые женщины пришли даже с грудными детьми.

Татро по бумажке читал фамилию охотника, называя количество убитых им песцов, и выдавал какую-нибудь вещь. Все премии были солидные, и прежде чем перейти к следующему охотнику, присутствующие долго и горячо обсуждали полученную награду.

— "Охотник Кмоль, добывший шестнадцать песцов, премируется патефоном и набором пластинок", — прочитал Татро.

— Кмоль! Кмоля сюда! — закричали кругом.

Но дяди Кмоля в зале не оказалось.

— Должно быть, дома. У них гостя ждут, — сказали в зале.

— Пусть премию возьмет Ринтын!

Ринтын поднялся на возвышение и принял из рук Татро патефон и пачку пластинок.

— Слушайте, товарищи! — поднял руку Татро, водворяя в зале тишину. Правление решило дать премию всей семье Омрырольтына. Вы знаете, что хозяин семьи без одной ноги.

Но с помощью своей жены Пыткыванны и дочери Тынавааль он удачно охотился и добыл одиннадцать песцов! Семья Омрырольтына премируется швейной машиной.

Гром рукоплесканий покрыл слова Татро. Еще бы! Какая из улакских хозяек не мечтала иметь чудесную машину, которая так быстро шьет и делает строчку, как сказочная мастерица!

После раздачи премий поставили к стенам скамейки и начались танцы. Охотники под удары бубна и ритмичное пение исполняли старинные танцы, воскрешая жестами недавние дни удачной охоты.

Слепой Йок под смех присутствующих спел сочиненную тут же на мотив "Эй, комроты" песню о семье Омрырольтына:

Эй, Омрырольтын! Даешь Пыткыванна, Даешь Тынавааль, Чтоб была ванэнан! [11]

Подбегая к яранге с патефоном, Ринтын заметил, что люди то и дело входят в нее. Что-то случилось! У самого порога его остановил старик Рычып.

— Тише, — шепнул старик. — В яранге гость.

— Кто?

А вдруг приехала мать? Или вернулся из тюрьмы отчим Гэвынто?

Рычып приложил палец к губам, призывая Ринтына к молчанию.

— Тот гость приехал, которого в этой яранге давно уже ждут, — сказал Рычып.

— Откуда приехал?

— Оттуда, откуда мы все, — хитро и загадочно улыбнулся Рычып, пропуская мальчика в чоттагын.

В яранге было столько народу, что собак пришлось выгнать на улицу.

Дядя Кмоль, радостный и веселый, сидел у полога и курил трубку. Ринтын обвел взглядом всех собравшихся. Все лица знакомые: старая Пээп, Кукы, Чейвытэгин, Ыттырультын.

Ринтын тихо спросил:

— Дядя, а где гость?

— Спит в пологе, — улыбнулся дядя Кмоль. — А недавно кричал.

— Почему кричал? — встревожился Ринтын. — Он больной?

Сидевшие в чоттагыне засмеялись.

— Доктор говорит, здоровый!

Ну кто же он такой? Ринтын обвел взглядом всех собравшихся. Они были явно рады гостю, а больше всех дядя Кмоль. Обычно немногословный и хмурый, он оживленно переговаривался со всеми, и сияющая улыбка не сходила с его лица.

В чоттагын вошла великанша Рытыр, мать девочки Ватваль. Показав хозяину мизинец, она сказала:

— С прибытием долгожданного гостя!

— Спасибо, тетушка Рытыр! — ответил Кмоль.

— Должно быть, гость много подарков привез?

— Хватит на всех, — засмеялся дядя Кмоль. — Последнюю жердину с яранги сниму, но оделю всех.

Только сейчас Ринтын догадался, о каком госте шла речь. Он подошел поближе к дяде Кмолю и тоже показал мизинец.

До вечера приходили люди и поздравляли хозяина с рождением сына. Каждый обязательно уносил с собой какой-нибудь подарок. Гость должен быть богатым, чтобы всю жизнь ему сопутствовала удача, чтобы в сердце каждого, кто получил подарок, осталось о нем доброе воспоминание.

До вечера, пока в Улаке не зажглось электричество, в яранге дяди Кмоля звучал патефон и приятный женский голос выводил слова новой песни. Ринтын перевел слова песни, и каково было удивление его, когда оказалось, что песня будто специально сочинена об их родном Улаке:

Вдоль деревни, От избы до избы, Зашагали торопливые столбы. Эх, загудели, заиграли провода — Мы такого не видали никогда!

 

26

Когда южным ветром унесло припай и море очистилось ото льда, дядя Кмоль после долгих просьб согласился все-таки взять с собой на охоту Петю и Ринтына.

Ринтын тщательно вычистил оставшийся от отчима дробовик, смазал топленым тюленьим жиром кэмыгэт — высокие, до колен, непромокаемые охотничьи торбаза, расправил слежавшийся плащ из моржовых кишок и остро наточил нож. Подумав немного, он сунул в охотничий мешок книжку.

Петя приволок к вельботу полный рюкзак.

Кукы спросил его:

— Что у тебя там в мешке?

Петя замялся.

— Ага! — поднял вверх палец Кукы. — Охотничье снаряжение.

Петя кивнул головой с таким видом, будто в горле у него застряла кость.

— Ну-ка, покажи, что ты взял с собой? — Кукы положил на рюкзак свою большую, как лопата, ладонь.

Петя неловко развязал рюкзак.

Кукы захохотал:

— Как же это ты? Или ты не надеешься на добычу? Разве ты не знаешь, что только голодный охотник по-настоящему упорен и настойчив?

— Оставь его, — старый Рычып остановил Кукы. — Он в первый раз идет на охоту. Всех законов не знает. Вон, смотрите, идет товарищ Кожемякин.

К вельботу спускался Кожемякин — уполномоченный райсельхозотдела. Два раза в год — ранней весной, когда начинался первый ход моржей, и поздней осенью, в пору лежбища, — Кожемякин прибывал в Улак и отсюда объезжал окрестные стойбища. Охотники уважали его за то, что он не лез к ним со своими советами, как и где ловить морского зверя.

— Его зовут у нас "моржовый начальник", — объяснил Ринтын Пете странное прозвище Кожемякина, — потому что он хлопочет о плане заготовки моржей. Если добудут больше — хорошо, но меньше — никак нельзя. Дядя Кмоль говорит, что моржовый начальник сам не ездит на охоту: на воде ему делается дурно, хотя он в наших краях не новичок и язык наш знает.

— Здравствуйте, товарищ Кожемякин, — поздоровался Кукы. — С нами на охоту?

— Некогда, — ответил начальник, пожимая руки охотникам. — Надо ехать в райисполком.

Кожемякин поставил на борт вельбота маленький чемоданчик, обитый моржовой кожей, и поправил на кожаном пальто широкий ремень.

— Как-нибудь в следующий раз, — сказал он. — Получена телеграмма, что, по данным авиаразведки, в районе Ирвытгыра появились киты.

— Спасибо за новости, — улыбнулся Кукы, — мы и без этого позаботились о гарпуне.

Большой китовый гарпун, длиной в два с половиной метра и толщиной в руку, — с остро отточенным наконечником, надетым на металлический стержень, производил внушительное впечатление.

По случаю того, что на вельботе ехало начальство, его сопровождал председатель колхоза Татро.

— На промысел? — спросил ребят Татро.

— Да, Иван Иванович, — ответил Ринтын.

— Вы уж, ребята, не зовите меня больше Иваном Ивановичем. Просто Татро. Это Василий Львович назвал меня Иваном Ивановичем, чтобы научить учащихся обращаться к учителю по имени и отчеству.

Татро совсем потерял "учительский вид". Волосы, бывшие ранее предметом особых забот, росли теперь свободно и густой черной прядью падали на лоб.

Ребята пристроились на корме, около мотора. Невдалеке от них поместился Кожемякин, он угощал охотников папиросами из прозрачного, как речной лед, портсигара.

— Надо же такую красивую вещь смастерить! — восхищался Кукы. — Из чего же сделана?

Кукы взял портсигар и начал сжимать, пробуя его прочность.

— Это пластмасса, — сказал Кожемякин, отбирая портсигар.

Миновали большой, выдававшийся далеко в море каменистый мыс и вышли на морской простор. Крутая волна катилась навстречу, чуть слева по носу вельбота. Ударяясь о борт, она окатывала сидящих солеными брызгами. По левому борту подняли брезентовый фальшборт.

Кожемякин сидел, втянув голову в плечи и полузакрыв глаза. Он засунул руки в рукава и положил под ноги чемоданчик. Его лицо приняло зеленоватый оттенок, точь-в-точь какой был у пассажиров «Нерпы» во время поездки Ринтына в пионерский лагерь.

Кукы вытащил со дна вельбота большой чайник, налил в эмалированную кружку воды.

— На, попей, легче станет, — сказал он, протягивая "моржовому начальнику" кружку.

Не открывая глаз, Кожемякин отрицательно покачал головой.

Кукы пожал плечами и сам выпил воду.

За Ченлюквином, где прибрежные сопки понижались, вечно дул ветер. Но это место славилось тем, что по нему пролетали большие стаи уток.

Ребята пробрались на нос вельбота. Утиные стаи проносились низко над водой, наперерез курсу вельбота. Они были так низко, что, кажется, протяни руку — схватишь на лету птицу.

Вместе с ребятами стрелял Кукы. Он ловко подбирал убитых уток на полном ходу вельбота.

— Метко стреляешь! — похвалил он Петю, протягивая ему двух уток. — А еще едой запасался…

Петя не знал, что говорить от удовольствия, и все дул в ствол дробовика.

Ринтын был рад за своего друга и терялся в догадках, как Кукы мог заметить, что именно дробинки Петиного ружья попали в уток: ведь стреляли они вместе!

Когда вельбот миновал полосу ветра и волнение улеглось, Кожемякин открыл глаза. Слабым голосом он попросил пить.

Подавая ему кружку с водой, Кукы сказал:

— Скоро будем пить чай: сейчас примус заведу.

Ребята взялись за насос. На их обязанности лежало следить за тем, чтобы в вельбот не набралось забортной воды.

Каждый на вельботе теперь был занят делом. Кукы разжигал примус, Опэ надувал пых-пыхи. Он единственный из коренных жителей Улака носил очки. Очки были старые — один из заушников заменен простой черной ниткой, они чудом держались на его плоском носу. Старый Рычып то и дело подносил к глазам бинокль, оглядывая горизонт и пустынную поверхность моря.

Справа между скал показалась могила. В ней была погребена дочь моря. По преданию, она являлась прародительницей всего прибрежного населения. Когда-то в далекие времена в этих местах жила красавица — дочь белого ледяного моря. В светлые летние ночи, когда солнце ненадолго погружалось в море, к берегу подходил кит и едва касался прибрежной гальки, как обращался в красивого юношу.

При первых лучах восходящего солнца юноша спешил от своей возлюбленной в море, и как только его роскошные торбаза, расшитые беломорской красавицей, омывала волна, он снова принимал вид кита. Беломорская женщина родила от мужа-кита несколько китенков и сыновей в человечьем обличье. Сыновья охотились в море и, помня строгий наказ матери, никогда не трогали китов. Шло время. Кит-муж погиб, выбросившись на берег у стойбища, где жила его жена — дочь моря. Беломорская женщина состарилась, сыновья ее взяли себе жен из племен, находившихся далеко на юге. Однажды, когда в море было мало моржа и тюленя, сыновья беломорской женщины загарпунили кита: они не понимали, почему их мать запрещает убивать китов, в каждом из которых целая гора мяса, способная прокормить жителей стойбища в течение продолжительного времени. Узнав о поступке своих детей, беломорская женщина от горя лишилась рассудка и в бреду рассказала тайну происхождения прибрежного народа. Сыновья похоронили мать с почестями и на могилу положили голову ее мужа-кита, обструганную и отполированную жестокими ветрами…

— Смотри! — Кукы тронул Кожемякина за плечо. — Здесь лежит наша общая мамаша, наша праматерь.

— Да, я слышал о ней, — лениво ответил начальник, не совсем еще оправившийся от приступа морской болезни. — Это вроде нашей Евы.

— Это не Ева, — возразил Кукы. — Она беломорская женщина, дочь моря.

— Я так, для сравнения сказал, — пояснил Кожемякин. — А в общем все это мифология, сказки, суеверие, одним словом, — махнул рукой Кожемякин.

— А кто был ее муж? — спросил Кукы.

— Адам, — коротко ответил Кожемякин.

— Адам, Адам, — повторил несколько раз вслух Кукы, как бы вслушиваясь в каждый звук этого имени. — А кто он такой? Морж, тюлень, медведь или, может быть, тоже кит?

— Не кит он, а обыкновенный человек, — ответил Кожемякин.

— Я слышал от русских учителей, будто весь людской род произошел от волосатой обезьяны, — вмешался в разговор Опэ.

— Это по-научному, — сказал Кожемякин. — А Ева и Адам — это религия, шаманские рассказы.

— Не мешай! — отмахнулся от Опэ Кукы. — Все-таки непонятно, как это простые люди, ваши Адам и Ева, могли создать весь человеческий род?

Вскипевший чайник прервал разговор. Кукы потушил примус и накрошил в чайник плиточного чаю. Петя развязал свой мешок и вывалил на опрокинутый ящик, служивший столом, все, что там было. Крендели, баранки, сладкие булочки быстро исчезали во рту охотников и перемалывались крепкими, как волчьи клыки, зубами.

— А теперь рассказывай дальше, — обратился Кукы после чаепития к начальнику.

— Ну что там рассказывать? Я все это знаю понаслышке…

— Тогда расскажи о русских шаманах — попах, — не унимался Кукы. — Ты знаешь хоть одно русское заклинание?

— "Отче наш" знаю немного…

— Это о чем?

— Ну, в этой молитве восхваляется бог, — туманно пояснил Кожемякин, — и просят хлеба у него.

— Зачем хлеб? Просить так уж просить сразу моржа или тюленя!

Помолчав немного, Кукы спросил:

— А как ты заклинание получил? Купил у какого-нибудь попа?

— Зачем! Все молитвы записаны в книгах. Выучивай и молись себе на здоровье.

— Вот это хорошо придумано! — с восхищением сказал Кукы. — Купил книгу и получай заклинания на всю жизнь. Мой дед, чтобы хоть немного научиться шаманить, за каждое заклинание песцовую шкурку платил. Ты, товарищ Кожемякин, на меня не обижайся, что я много тебя расспрашиваю. Раньше мы не думали о жизни: забота о еде и теплом жилище — вот о чем были наши думы. Сейчас вся наша жизнь меняется, как земля весной, во время таяния снегов. Многое нам еще неясно, но мы хотим все понять и научиться сами разбираться, как и что в жизни.

— Кит! — крикнул с носа вельбота Рычып.

Все, кто только что прислушивался к разговору Кукы и Кожемякина, обернулись на крик. Дядя Кмоль достал свои бинокль. Прямо по курсу вельбота показался фонтан. Кита заметили и на других вельботах.

Кукы пробрался на нос и приготовил гарпун. К ремню, идущему от наконечника, он привязал три пых-пыха.

— Прибавь ходу! — крикнул Кмоль, не отрывая бинокль от глаз.

Вельбот рванулся и понесся к киту.

Началась погоня. Кукы держал наготове гарпун; Опэ, стоявший рядом, заметно нервничал и без нужды то и дело поправлял лахтачий ремень. Кит часто менял направление, но дядя Кмоль каждый раз угадывал, где он покажется.

Кит уже был так близко, что сквозь зеленоватую толщу воды просвечивало его длинное гладкое тело.

Выбрав момент, Кукы размахнулся, изо всех сил бросил гарпун. Рукоятка отскочила от кита, и пых-пыхи, словно ожившие, перекинулись за борт, увлекаемые вонзившимся в китовое тело наконечником.

Кит нырнул, утащив в глубину пых-пыхи. Кмоль повернул вельбот от кита, уступая место другим бригадам. Для того чтобы удержать кита на поверхности, недостаточно подъемной силы трех пых-пыхов. Для верности необходимо было всадить в него по крайней мере еще один гарпун.

Вельбот бригады Чейвына приблизился к киту, и через минуту за морским великаном тянулось уже шесть пых-пыхов. Их оказалось довольно, чтобы держать кита близко на поверхности, кроме того, пых-пыхи отмечали направление, по которому кит пытался уйти от вельботов.

С близкого расстояния охотники расстреливали кита в упор. Из головы его хлестала кровь, но кит не сбавлял скорости, и моторы, работавшие на пределе, едва успевали за ним. Окрашенная кровью вода кипела от пуль, вельботы неслись как на крыльях, от грохота выстрелов гудело в ушах. Когда утихли ружья и моторы были выключены — над морем нависла неправдоподобная тишина. И казалось, что это только на один миг, на одну секунду… Прошла секунда, минута, а на море по-прежнему было тихо. Лишь за бортом журчала волна. Вельбот двигался по инерции к кровавому пятну на воде, посреди которого плавали шесть пых-пыхов, поддерживавших на плаву убитого кита.

Первым нарушил тишину Кукы. Подмигнув Кожемякину, он шутливо произнес:

— Предки услышали, что мы о них вспоминаем, и послали нам богатую добычу.

До Нуукэна добрались лишь к вечеру, когда солнце уже низко висело над морем. Нуукэнцы и охотники окрестных стойбищ, приехавшие сюда на время промысла и раскинувшие у моря свои палатки, вышли на берег.

Ремни, которыми был привязан к вельботам кит, отвязали и бросили стоявшим на берегу людям. К ремням привязали канаты с блоками.

Пока причаливали и вытаскивали вельботы на берег, кит уже был вытащен на сушу. Со всех сторон его облепили люди. Широкими ножами на длинных рукоятках они отрезали большие куски кожи с жиром и оттаскивали в сторону.

Ринтын и Петя, уже точившие свои ножи о плоские камни и намеревавшиеся принять участие в разделке кита, были сильно огорчены, когда Рычып поручил им отгонять от мяса и жира собак. Их гордость добытчиков кита была уязвлена, и, чтобы выместить досаду на прожорливых собаках, они вооружились камнями потяжелее.

Когда закончили разделку кита, солнце уже наполовину зашло в воду, чтобы снова подняться и начать новый день. На берегу выросла целая гора мяса и жира.

Несмотря на бдительность Ринтына и Пети, собаки успели объесться и лениво грызли огромные, похожие на жердины китовые ребра.

 

27

Ринтын стоял, широко расставив ноги и опершись на лопату. Он не мог оторвать взгляда от чудесной картины, раскрывшейся перед его взором.

Прямо из-под его ног вниз, к морю, уходил ледник, точно огромная снежная река. Крупные кристаллы сверкали на солнце, горя всеми цветами северного сияния. Ледник полого уходил в воду, а дальше простиралась светло-зеленая морская гладь с неподвижно застывшими на ней белыми с голубизной понизу льдинами.

Справа синели, словно отлитые из стекла и впаянные в неподвижную воду, два острова — Ратманова и Крузенштерна. Первый из них — советский, второй — американский.

Оттуда, откуда смотрел Ринтын, невозможно было различить, где кончается один остров и начинается второй. Оба острова сливались в одно целое, сплошь синее.

Налево от острова море незаметно для глаза меняло цвет, скрадывая линию горизонта. От этого плавающие льдины смешивались с облаками. И небо, и снег вокруг Ринтына, и все кругом было одного цвета, и лишь в некоторых местах снег был гуще, темнее, обозначая границы предметов, а местами настолько светлым, что как бы пропадал из глаз.

— Рапота! Рапота! — раздался вдруг крик. Ринтын от неожиданности вздрогнул и оглянулся. Раскрыв в улыбке беззубый рот, на него смотрел старик эскимос Аляпан. Он каждый промысловый сезон присматривал за многочисленными ямами в леднике. Так как в Нуукэне собирались охотничьи бригады с северного и южного побережий, Аляпан не жаловался на недостаток работы. Платили ему натурой: мясом, жиром, кожей. Старый эскимос зарабатывал побольше охотника в удачливой бригаде и со своей старухой ни в чем не нуждался.

Меньше всего ямы охранялись от людей, да и собаки в это время были сыты и больше дремали на солнце, чем рыскали в поисках пищи. Главная забота заключалась в том, чтобы держать мясо, жир и кожи надежно укрытыми от солнца и время от времени подсыпать в ямы снег.

Снизу непрерывной вереницей охотники тащили, зацепив крючьями, куски китового жира и мяса, оставляя за собой широкие следы.

Дядя Кмоль торопил членов своей бригады: нельзя было упускать благоприятную для охоты погоду, да и мясо, пролежав долго на солнце, могло испортиться.

Обрадованные удачей, охотники работали изо всех сил, не нуждаясь в понукании, и с веселыми криками почти бегом таскали тяжелые куски наверх, к снежным ямам.

К вечеру все было уложено и закрыто толстым слоем крепкого, утрамбованного снега.

Ринтын с Петей сошли с ледника и уселись передохнуть на большой, гладко отполированный ветрами и снегом камень. К ним присел старый Рычып и задымил трубкой. Ринтын так утомился, что разговаривать не хотел, но все же спросил товарища:

— Ты, Петя, не устал?

— Нет, что ты! — еле ворочая языком, но бодро ответил Петя.

Старик тихонько засмеялся:

— Смотри, какие силачи! Целый день работали не разгибая спины и совсем не устали.

Рычып хитро прищурил глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— А может, работали так, что устать не могли?..

— Что вы! — обиделся Петя. — У меня под конец лопата сама из рук валилась.

— Немножко устали, — сознался Ринтын, чувствуя, как у него, будто сдавленная железным обручем, ноет поясница.

Ринтын, полулежа на валуне, повернулся к морю. Острова почти сливались с водой. Отчетливее стали видны льдины на море, между ними сновали, гоняясь за моржами, вельботы.

— Пошли, ребята, — поднимаясь, сказал Рычып. — А то, гляди, и поесть нам ничего не оставят.

При упоминании о еде ребята мигом вскочили и побежали к вельботу, перепрыгивая через валуны, рискуя споткнуться об острые камни, попадавшиеся под ноги.

Около палатки собирались люди. В огромном эмалированном тазу дымилась гора вареного мяса. Пахучий пар щекотал ноздри и вызывал обильную слюну. Ребята готовы были сразу наброситься на еду, но все ждали Рычыпа: без старшего не полагалось приступать к еде.

Наконец подошел Рычып.

— Бросили старика, — шутливо ворчал он, — неутомимые работники.

Ели молча, пока не опорожнили таз. На примусе уже кипело ведро с заваренным чаем. Чай пили долго, каждый из своей кружки. Потом влезли в палатку и целый час лежали молча, изредка шумно вздыхая. Было совсем светло. Ринтын украдкой достал книгу и начал читать.

— Что ты читаешь? — спросил Кукы.

— Русскую сказку о рыбаке и рыбке, сочинение Пушкина.

— А ну-ка, почитай нам, — попросил Кмоль.

— На русском языке? — удивился Ринтын.

— А ты разве не можешь перевести на настоящий разговор? Переводи как можешь, — сказал Кукы, ложась на свернутый вдвое пых-пых и приготовляясь слушать.

Солнце уже высоко поднялось над морем, когда Ринтын закончил чтение сказки о рыбаке и рыбке.

В палатке никто, кроме Пети, не спал. Охотники так тихо и внимательно слушали, что Ринтын несколько раз поглядывал на них, отрываясь от книги: проверял, не уснули ли. Но мальчик напрасно беспокоился: когда он замедлял чтение, подыскивая подходящее слово для перевода, он слушал, как недовольно покашливал дядя Кмоль, а Кукы начинал ворочаться, громко шурша галькой.

— Какая старуха! — произнес Опэ, когда Ринтын захлопнул книгу.

— Захотела стать владычицей морскою — не вышло, — сказал моторист Кэлен.

— Жалко старика, — вздохнул Кмоль.

— Сам виноват, — возразил ему Кукы. — Нельзя так потворствовать женщине. Я бы на месте этого старика как следует стукнул старуху деревянной лоханью.

— Все дело в море, — рассудительно заметил Рычып. — Рыбка — это только посланец морского кэле. Против духа моря нельзя идти, иначе будет худо. Вот послушайте, что произошло в давние времена на этих берегах.

Старик устроился поудобнее, закурил и начал:

— Раньше этих двух островов в Ирвытгыре не было. Был один остров с двумя высокими горами, которые разделялись ущельем. Вдоль него протекал маленький ручеек. Он был настолько мал и неглубок, что люди переходили его, ступая по китовым позвонкам, брошенным прямо в воду. Но рыбы и зверя там водилось великое множество, и тамошние жители не знали, что такое голод, нужда и болезни. А все потому, что не нарушали законов моря и чтили богов.

Жил там с женой-красавицей и молодой охотник по имени Тэпкэн. Отважный и смелый был человек. И по силе не было ему равного. Когда человек смел — это хорошо, но если смелость становится дерзостью — жди беды.

Тэпкэну везло. Ни один охотник не был так удачлив, как он. Все его мясные ямы были заполнены доверху, вокруг яранг на высоких шестах висели медвежьи и тюленьи шкуры. В его чоттагыне было всегда светло, каждый год Тэпкэн менял моржовую покрышку яранги на новую, прозрачную.

И Тэпкэн решил, что может прожить один, без помощи других. Он перестал приносить жертвы богам и только гордо усмехался, если кто-нибудь напоминал ему об этом. Люди с ужасом видели, как засохшая кровь вместе с жиром пластами отваливается от священных изображений, доставшихся Тэпкэну от предков. Охотник не замечал, как на обнаженных от жира и высушенных ветром ликах идолов появилось выражение страшного гнева. И когда Тэпкэну указывали на это, он громко хохотал, показывая на свои обе руки. Он дошел до того, что объявил: человек сам себе бог. И пришла кара.

Однажды Тэпкэн допоздна задержался на охоте и плыл в темноте, сверяясь по звездам, к берегу. К его каяку были привязаны три нерпы.

Когда стали видны редкие огоньки стойбища, вода вокруг каяка вдруг вспенилась, забурлила, и на спину охотника прыгнул какой-то зверь. Вцепившись в кухлянку Тэпкэна, он начал ее рвать когтями. Тэпкэн достал нож, хотел ударить им неведомого зверя, но острые зубы, вонзившиеся в руку, разжали пальцы, и нож упал в воду. Тэпкэн понял: спастись можно, только добравшись до берега. Он с трудом отвязал буксируемых нерп и изо всех сил стал грести к берегу.

А неведомый зверь уже разорвал на спине кухлянку, добрался до тела и рвал мясо когтями. Закричал от дикой боли Тэпкэн, но не выпустил весла из рук.

Услышали на берегу его крик жители стойбища и сбежались к морю. Люди застыли в ужасе, когда из темноты на свет факелов к ним вышел Тэпкэн в окровавленной и изорванной одежде.

Как только нос каяка уткнулся в береговой песок, Тэпкэн стремительно выпрыгнул из каяка и стал кататься на спине, пока от него не отвалился загадочный, неведомый зверь. Тэпкэн схватил факел — кусок облитого жиром плавника — и поднес ближе. Зверь был величиной с нерпу, но больше похож на молодого лахтака. Однако и лахтаком этого зверя нельзя было назвать: кожа на нем была покрыта короткой ярко-красной щетиной, а глаза, как горящие угли, сверкали злобным огнем.

С гневным криком Тэпкэн выхватил у одного из охотников нож, налетел на зверя и, зажав его голову между ног, содрал с живого шкуру. Бросив далеко в море ободранного зверя, Тэпкэн, чтобы прикрыть раны, накинул на себя его кожу.

Среди ночи поднялась страшная буря. Ветер был такой сильный, что яранги, надуваясь воздухом, лопались, как пузыри. Спящие на улице собаки, нарты, каяки, развешанные для сушки шкурки — все было сметено одним порывом ветра в море. Густую мглу пронизывали яркие молнии. При их зловещем свете люди, побросав свои жилища, бежали в высокие горы, спасаясь от огромных волн, перекатывавшихся вдоль ущелья.

Немногим удалось уцелеть в эту ночь, хотя буря продолжалась совсем недолго.

Настало утро. Взошло солнце. Спасшиеся на горах люди не поверили своим глазам: под ними плескалось спокойное море, не было их родного стойбища… Из воды торчали два острова, бывшие когда-то горами, а между островами на спокойной воде плавала ярко-красная шкура неведомого сказочного зверя, так жестоко отомстившего людям…

Старик умолк. Он наполнил трубку табаком, прикурил и наставительно сказал:

— Вот как отомстило море!

 

28

Утром ребята проснулись от шума. Никто уже в палатке не спал. Посреди на коленях стоял Кожемякин и, потрясая бумажкой, кричал:

— Я немедленно доложу райисполкому о вашем самоуправстве! Виданное ли дело, чтобы в такую погоду не выходить на охоту! Полюбуйтесь-ка! — Кожемякин пополз к выходу из палатки и откинул брезент. — Ни один вельбот не вышел! Это знаете чем пахнет? Теперь ясно, к чему велись разговоры на религиозную тему.

Кожемякин перевел дух и исподлобья взглянул на Кукы. В палатке воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием разъяренного начальника.

— А ты почему молчишь, товарищ председатель? — обратился к Татро Кожемякин. — Или ты считаешь правильным не выходить на охоту и поставить под угрозу выполнение плана? За это дело тебя по голове не погладят.

— Я думаю, что в этом ничего страшного нет, — спокойно ответил Татро. Мы план в этом году не только выполним, но и перевыполним. Напрасно ты беспокоишься, товарищ Кожемякин.

— Выходит, что и сам председатель тянется на поводу религиозных предрассудков, — процедил сквозь зубы Кожемякин. — Ну, хорошо! Я снимаю с себя всякую ответственность.

— Подожди, товарищ начальник, — загородил ему дорогу старый Рычып. Почему кричишь? Что плохого в том, что мы сегодня отпразднуем древний праздник по поводу убоя кита? Или ты думаешь, что мы тебя принесем в жертву? Не бойся и не сердись. Мы уважаем тебя. Ты хороший человек. Помнишь, десять лет назад к нам приезжал товарищ Громов? Какой был человек! Как с шаманами воевал! Ездил по стойбищам, и, где только увидит бубен, собственноручно разбивал его в щепки. Постановление сделал: срыть и сжечь всех идолов… Прислал инструктора, чтобы научить нескольких человек из нашей молодежи танцам. А этот танец, когда юноша в обнимку с девушкой перебирает ногами, чем лучше нашего? Недовольны мы были тогда, и я хорошо помню, как ты, товарищ начальник, тоже был против и называл это перегибами. Верно? — Старик взглянул в глаза Кожемякину и сам себе ответил: — Верно!

— Да, я был против негодных методов борьбы с пережитками, — ответил Кожемякин. — А за пережитки, вредящие делу социалистического строительства, я никогда не голосовал. Да! Никогда!

Кожемякин гордо поднял голову и двинулся к выходу из палатки, бормоча себе под нос:

— Ну и люди! Ну и люди!

Татро вслед покачал головой.

— Они, наверное, хотят устроить мынэгыргын, — прошептал Пете в ухо Ринтын. — Это наш китовый праздник!

Лицо Рычыпа приняло озабоченный вид. Он сказал:

— Надо быстрее приготовить все необходимое. Праздник будем проводить в школе. Пусть Татро договорится с директором. А ты, Кукы, пойдешь со мной на место жертвоприношения.

— Не могу я, — ответил Кукы, — собираюсь в партию вступать.

— А-а, — понимающе кивнул головой старик. — Тогда пусть Кэлен поможет мне. Хотя и ему нельзя: комсомолец. Ладно уж, обойдусь один.

Весь день шли приготовления к китовому празднику. Несмотря на прекрасную погоду, ни один вельбот не вышел на" промысел, в море не было слышно ни выстрелов, ни шума моторов.

Директор школы согласился предоставить помещение для праздника. К вечеру все было готово: в один из самых больших классов втащили мастерски сделанное чучело кита, весла, ремни и рукоятки гарпунов.

Все желающие не могли разместиться внутри помещения и наблюдали за совершением обряда в раскрытые окна и двери. Старый Рычып произнес скороговоркой подобающие случаю заклинания и перешел к танцам.

Тут произошло замешательство.

— Бубна нет! — крикнули в толпе.

— Неужели во всем Нуукэне не уцелело ни одного бубна? — спросил Рычып.

— Ни одного, — ответил пожилой эскимос. — Пожгли как пережиток.

Рычып в растерянности остановился. Праздник, с таким трудом организованный, грозил расстроиться.

— Нашел! — вдруг раздался голос Опэ. Он пробивался сквозь толпу зрителей. В руках у него был пионерский барабан.

Рычып постучал пальцем по натянутой коже. Звук был чужой и слабый.

— Что же делать, — развел руками Рычып, — придется довольствоваться этим.

Под звук пионерского барабана начались обрядовые охотничьи танцы. После них был исполнен пользующийся известностью на всем побережье "челюскинский танец". На середину круга вышли Кэлен и Кукы. Скупыми, но выразительными жестами они рассказывали о походе «Челюскина», его гибели. Раскинув руки в стороны, изображая самолет, Кэлен летит в ледовый лагерь. Он вывозит женщин и детей. Злится на людей суровая северная природа, жестокие пурги заметают аэродромы, грозятся унести в море самолеты. Лед наступает на лагерь смельчаков, но люди оказываются сильнее злых сил природы. Вот уже собачьи упряжки мчатся в Уэлен. Они везут спасенных челюскинцев. Льдину покидают радист и оставшиеся с ним несколько товарищей. Самолет делает прощальный круг над ледовым лагерем. Кукы, выхватив из-за пазухи маленький красный флажок и подняв его высоко над головой, застыл неподвижно, как ледяная глыба.

— Товарищи!

Все оглянулись. В дверях стояли начальник нуукэнского маяка, начальник полярной станции Гуковский и Кожемякин.

— Товарищи! — повторил Кожемякин. — Только что получено сообщение, что немецкие войска вероломно напали на нашу Родину.

С минуту стояла такая тишина, что было слышно, как у потолка звенел одинокий комар.

— Пока других сообщений не получено, — выступил вперед Гуковский. — В эфире очень сильные помехи…

— Я думаю, — тихо сказал Кукы, — не нужно ждать, пока наладят рацию. Предлагаю всем бригадам выйти в море на промысел. В такое время разговоры ни к чему.

Он двинулся к выходу. За ним потянулись другие охотники. Рычып в нерешительности постоял, осторожно положил на пол пионерский барабан и вышел вслед за другими.

 

29

Война как бы еще больше приблизила к жителям Улака далекую русскую землю. Названия оставленных Красной Армией городов, сел и деревень с болью отдавались в сердцах улакцев. Пылали дома, по дорогам брели тысячи беженцев, Ленинград был зажат в кольцо блокады, враг подходил к Москве — все это как будто происходило совсем близко…

Радиостанция стала центром Улака. Вокруг нее всегда толпились охотники, сюда приходили учителя, работники торговой базы.

На стене радиодомика каждый день вывешивалась сводка Советского Информбюро. В колхозном клубе висела карта, утыканная маленькими флажками, обозначавшими линию фронта. Охотники подолгу простаивали перед картой, разглядывая извилистую, как трещинка на льдине, линию, где шла великая битва. Все, что человек изобрел для уничтожения человека, все, что было выдумано, чтобы разрушить жилища, — все было пущено в ход, чтобы поработить страну, где человек впервые освободился от эксплуатации.

Жизнь охотников только начала налаживаться. Охотник начал забывать о своем вечном страхе перед природой, которая давала ему все: жилище, пищу, одежду, жир для поддержания огня. Исчез страх перед тяжелыми болезнями: русские врачи смело вступали в единоборство с ними и во многих случаях выходили победителями. За последние пять лет не умерло ни одного человека в Улаке — небывалый случай на побережье.

Вера в шаманов постепенно пропадала. Предсказатель погоды, искусный лекарь, шаман оказался не в силах тягаться с метеорологами и медиками. Не шаман принес в Улак чудесный свет, разгоняющий любой мрак, не шаман поставил на вельботы моторы. Ушел страх перед морем.

У охотника появились новые мысли, кроме извечных мыслей о еде. Словно приоткрылась завеса в мир, окружающий его, в мир, полный красоты, жизни, радости. Для охотника жизнь стала полна радости!

И вдруг кому-то это не понравилось. Один человек сказал целой нации, что они лучше, выше всех других людей… И люди, даже не поразмыслив как следует, бросились в бой, стали убивать, жечь, насиловать, разрушать…

— Я не хочу, чтобы новая жизнь, которую все мы с помощью русских построили сообща в Улаке, была разрушена фашистами, — сказал Кукы. — Я буду отдавать значительную часть добычи в фонд обороны, пока враг не будет уничтожен.

И так думали все охотники Улака.

В стойбище начались занятия по военной подготовке. Руководил ими Андрей Иванович, бывший начальник Кытрынского пионерского лагеря. На военные занятия каждый приходил со своим оружием: кто с винчестером, кто с карабином. Все шло хорошо, кроме строевой подготовки. Нельзя было без улыбки смотреть на усердно марширующую нестройную толпу по улице Улака. Охотники, впервые столкнувшиеся с военными командами, путали их: вместо того чтобы поворачиваться налево, поворачивались направо или начинали шагать прямо. Правду сказать, улакские охотники мало чем походили на ополченцев, изображенных на большом плакате, висевшем в колхозном клубе.

Продукты в магазине стали отпускаться по спискам.

Осенью с последним пароходом на фронт уехал Анатолий Федорович. Лена осталась в Улаке.

 

30

С начала марта в Улаке началась эпидемия вирусного гриппа. В школах прекратились занятия. Охотники не выходили в море. Запасы мяса кончились. Некормленые собаки уныло бродили по стойбищу и грызли моржовые кожи на крышах яранг.

Из районного центра на самолете прибыл доктор. Вместе с фельдшером Семеном Ивановичем с полярной станции они готовили лекарства и разносили их по ярангам. Ринтын и Петя, одними из первых перенесшие болезнь, помогали им. Они толкли в ступке порошок и насыпали в бумажные пакетики. Больные с неохотой брали лекарства и в один голос просили хоть немного табаку.

— Если бы я разок-другой затянулся, — говорил, кашляя сухим кашлем, старый Рычып, — сразу бы ожил.

Старуха Пээп тяжело переносила болезнь. Каждый раз, когда к ней с лекарствами приходили ребята, она со слезами умоляла их принести хотя бы щепотку табаку. Однажды она в ярости швырнула в лицо мальчикам порошки.

— Что вы мне все носите этот горький нетающий снег! Дайте табаку хотя на полжвачки!

Но с табаком в Улаке было трудно. Продавец Наум Соломонович курил какую-то смесь, и трубка у него так трещала, как будто в нее насыпали пороху. Несмотря на болезнь, Наум Соломонович каждый день открывал магазин и сидел в нем все положенные часы, дожидаясь редких покупателей.

В конце марта кончилось мясо. Некому было ходить на охоту. По решению окрисполкома магазин стал отпускать продовольственные товары в счет будущих поставок. В ярангах сразу стало веселее. Запылали костры. Котлы, наполненные едой, помогали выздоровлению лучше всяких лекарств.

— Ни разу не пробовал такой длинной еды, — шутил старый Рычып, уплетая макароны. — Что только не выдумает русский человек!

Смертельных случаев от гриппа было немного: умерли двое совсем дряхлых стариков и грудной ребенок на полярной станции.

Дядя Кмоль, едва оправившись от болезни, пошел на охоту. За ним увязались ребята. Стояли тихие предвесенние дни. Дядя Кмоль был еще слаб и шел медленно. Со скал, сверкая на солнце, сыпалась снежная пыль. Щуря глаза от блеска снежной равнины, дядя негромким голосом говорил:

— Трудное время пережили. Если бы не помощь государства, много народу умерло бы. Вот не так давно, когда я еще был малышом, слышал от отца, как кочевавшие по реке Омолону чукчи впали в страшную нужду. Помощи ниоткуда не было. Ясно всем стало: впереди голодная смерть. Собрались они и порешили, что каждый глава семьи вначале убьет всех своих домочадцев, а потом покончит с собой. На следующее утро все было сделано так, как порешили: на холме лежали мертвыми, тесно прижавшись один к другому, те, кто вчера еще был живым… Без Советской власти о помощи нечего было и думать. На разводьях против мыса Ченлюквин убили двух нерп.

Каждый житель Улака получил маленький кусочек свежего нерпичьего мяса.

— Большое спасибо! — воскликнул по-русски Рычып, когда ребята принесли его долю. — А эти макароны совсем опутали мои кишки.

— То-то, — сказала старуха Пээп, — мясо нерпы все лучше, чем нетающий снег. Табачку бы немножко…

С каждым днем число выздоравливающих росло, но на улице Улака было по-прежнему пустынно: все уходили на Охоту.

Наступил день праздника — Первое мая. С утра Ринтын с Петей вывесили на ярангах и домах все флаги, которые только нашлись в стойбище. Украсив стойбище, друзья взобрались на теплую от солнечных лучей толевую крышу колхозного клуба.

На улице не было ни души. Яркое солнце освещало снег и черные яранги.

Ринтын лежал на спине и смотрел в голубую бесконечность чистого неба.

— Петя! — окликнул он товарища.

Петя приподнялся на локте и уставился на Ринтына голубыми, цвета неба, глазами.

— Знаешь, — продолжал Ринтын, — куда я поеду после окончания школы?

— Куда? — спросил Петя.

— В Ленинград, — сказал Ринтын. — Поступлю в высшую школу. Анатолий Федорович много рассказывал мне о Ленинграде. Он так называется потому, что там жил Ленин.

— А там сейчас люди голодают, — задумчиво произнес Петя.

— Да, Лена мне рассказывала, — вздохнул Ринтын. — Вот бы сейчас туда нашего Наума Соломоновича с его магазином.

— Верно. Мы носили бы голодным людям макароны и сами варили…

— Нам одним не управиться, — с сомнением покачал головой Ринтын. Анатолий Федорович говорил, что Ленинград даже на самой хорошей собачьей упряжке не объехать за день.

На улице показался небольшого роста человек. Он был одет в длинную теплую кухлянку, в меховые штаны и подбитые шкурой белого медведя торбаза. Голова была обвязана теплым шерстяным платком, закрывавшим наполовину его лицо.

— Кто это? — спросил Ринтын, стараясь узнать, кто же так закутался в теплую погоду.

— Наверное, Прасковья Кузьминична, — предположил Петя.

— Нет, — ответил Ринтын. — Этот человек идет без палки.

— Э! — воскликнул Петя. — Да это Эрик!

Ребята знали, что в стойбище недавно появился новый заведующий торговой базой, Журин. Он приехал с маленькой, как девочка, женой и двумя сыновьями. Старшего звали Эрик, а младшего — Вовка.

— Ты что так закутался, как Прасковья Кузьминична? — крикнул Эрику Петя.

— Я еще не совсем здоров, — тонким голосом ответил Эрик и кашлянул.

— А мы и не знали, что ты болен, — сказал Петя, — не зашли к тебе. Твоя мать боится все, что мы занесем в ваш дом заразу.

Еще тогда, когда Ринтын и Петя разносили лекарства, они постучали как-то в квартиру Журина. Им долго не открывали. Петя крикнул:

— Открывайте, мы принесли вам лекарства!

Кто-то подошел к двери. Приоткрыв ее, на улицу выглянула жена Журина.

— Что вы здесь бродите, заразу разносите? Если нужно, мы сами сходим в амбулаторию. Идите отсюда и не смейте больше приходить!

Ринтын и Петя удивленно переглянулись: никто из жителей Улака, кроме старой Пээп, не отказывался от лекарств, и все были благодарны мальчикам за помощь.

Журины с первых же дней приезда в Улак не понравились жителям стойбища.

Возле домика, где они поселились, находилась мясная яма колхоза. Глава семьи, Эрнест Никодимович, сказал председателю Татро, что яму нужно перенести от его жилища подальше.

— Запах гнилого мяса отравляет атмосферу, — заявил он. — Мои дети не могут дышать таким вредным воздухом.

Напрасно Татро пытался втолковать Эрнесту Никодимовичу, что в яме лежит свежее мясо и от него не бывает вредного запаха. Пришлось колхозникам перетаскать мясо в другую яму.

— А мы, видишь, все стойбище украсили флагами, — похвастался Петя, показывая рукой на яранги и дома.

Эрик ничего не сказал. Он рыл снег носком торбаза и тяжело дышал сквозь шерстяной платок.

Ринтын потрогал за плечо Петю:

— Пошли, мы же обещали помочь Науму Соломоновичу.

— Верно! Пошли скорее! А ты, Эрик, не пойдешь с нами?

Эрик перестал рыть снег и глухо сказал:

— Я не могу, я больной.

 

31

Почти все больные в Улаке поправились, а вот бабушка Гивынэ вдруг умерла. Она как уснула вечером, так больше и не проснулась.

Накрытая одеялом, она лежала в пологе, и рядом с ней, закрыв лицо руками, сидел дядя Кмоль.

В чоттагыне шепотом разговаривали старики. Одиноко, тихо подвывала старуха Пээп.

Тетя Рытлина втаскивала в полог особо сшитую одежду для путешествия в далекую страну предков. Эту одежду сшила сама бабушка Гивынэ из лучших, отборных оленьих шкур. Извлекли на свет ни разу не надеванную камлейку из красной, как флаг, материи.

Ринтын сидел в чоттагыне, уткнув лицо в книгу. Но читать он не мог, а прислушивался к тихому, как подледное журчание ручья, разговору стариков. Ему казалось странным, что в разговоре совсем не упоминается бабушка Гивынэ. Говорили о совершенно посторонних вещах. Если бы не старуха Пээп, плач которой напоминал тихий визг замерзающей собаки, можно было бы подумать, что старики собрались просто так, потолковать между собой и говорят негромко, чтобы не разбудить спящую.

Входили еще какие-то люди, усаживались, стараясь не шуметь, и включались в тихую беседу. Ринтыну стало обидно за бабушку, и он вышел на улицу.

Весеннее солнце стояло высоко в небе. Над крышами яранг дрожал теплый воздух. Собаки лениво бродили по стойбищу. Выбрав место, они укладывались с южной стороны яранг и, закрыв один глаз, равнодушным молчанием провожали редких прохожих.

Ринтын еще издали увидел Йока. Он стоял на своем обычном месте, возле яранги. Услышав шаги Ринтына, он повернулся в его сторону и замер.

— Это ты, Ринтын?

— Я, — вздохнул мальчик и сел на теплый от солнца черный камень.

— Умерла бабушка?

— Умерла.

— Жалко ее тебе?

— Не знаю, — признался Ринтын. И действительно, кроме жгучего любопытства, смешанного со страхом, он ничего не чувствовал к холодному, накрытому одеялом телу. — Наверное, ее никому не жалко, — сказал Ринтын.

— Почему ты так думаешь? — мягко спросил Йок.

— Пришло столько людей. В чоттагын набились, а никто так и не спросил о бабушке. — Ринтын вспомнил, как с утра стала подвывать старая Пээп, и добавил: — Только неправда, что можно так долго плакать.

— Не надо так говорить, Ринтын, — тихо сказал Йок. — Всякого человека жалко, когда он умирает. Только люди не любят показывать свое горе, поэтому и говорят о другом. А на сердце у них тяжело, очень тяжело. Твою бабушку люди хорошо знали и помнят добро, которое она им сделала.

Йок сел рядом с Ринтыном.

— Давно это было, — начал он рассказ. — Твоя бабка тогда была еще очень молодой девушкой. Много парней в стойбище хотели на ней жениться, но она все откладывала, потому что еще была очень молода. Ее отец был замечательный человек и славился умом и справедливостью. Ездили к нему за советом издалека, и все находили у него доброе слово и помощь. Кымын — так звали твоего прадеда — не был богатым. Всю свою добычу он делил между земляками: так велели предки — делиться всем, что у тебя есть. Отважный охотник, он промышлял много зверя. Большим уважением пользовался Кымын. Но нашлись такие люди, которые возненавидели Кымына как раз за его добрые дела. Шаманы и богатые владельцы байдар невзлюбили его за то, что он всегда напоминал о законе предков: добыча принадлежит всем. Сильно злобились они, а поделать ничего не могли: за Кымына стоял народ. Но вот пришла страшная беда наших мест — красная болезнь. Не проходило дня, чтобы кого-нибудь не хоронили в Улаке: ведь тогда не было Советской власти, не было и докторов. В то время наш народ был хуже сироты, вроде одинокого путника в тундре в глухую полярную ночь. Случалось, что несколько похоронных нарт в один день отправлялись на гору Линлиннэй. Все от мала до велика лежали в своих пологах. Никто не ходил на охоту, и многие умирали не только от болезни, но и от голода. Одичалые собаки глодали похороненные трупы. Не миновала беда и ярангу Кымына. Умерла его любимая жена, мать Гивынэ, длинноволосая Илкэй. Погоревав с дочерью, увез Кымын свою жену на место захоронения. А через три дня, выйдя из яранги, Кымын увидел на снегу знакомые волосы любимой жены. Это голодные собаки отгрызли у трупа голову и приволокли ее к яранге Кымына. Бережно взял в руки Кымын голову красавицы Илкэй, завернул в пыжик и снова отнес ее на место захоронения.

Прослышали про это шаманы и владельцы байдар. Они объявили, что голова Илкэй была прислана духом болезни за Кымыном. Шаманы ходили по ярангам и говорили всем, что избавление от болезни придет только тогда, когда в жертву будет принесен Кымын. А люди всё умирали. Тогда пошел Кымын сам по ярангам, прощаясь со своими односельчанами. По древнему обычаю, удар священным копьем должен был нанести сын, но сыновей у Кымына не было. Тогда шаманы решили, что Гивынэ умертвит своего отца.

На морском льду это было. Гивынэ не могла держать копье. Кымын сам приставил его себе к груди и попросил дочь лишь поддержать копье за конец. "Дочка, — сказал он, — никогда не жалей ничего для людей, даже жизни родного отца. Это закон предков". Произнес эти слова Кымын и сам вонзил копье себе в грудь.

Труп лежал на морском льду, пока его не расклевали вороны и не растащили по косточкам песцы и собаки. Никто из людей, ради которых пожертвовал жизнью Кымын, не уронил ни слезинки. Их сердца словно окаменели, и страшное горе высушило слезы.

Йок помолчал и, поморгав, добавил:

— Помни, Ринтын, истинное горе не знает слез. Слезы — всегда признак слабости. Иди домой и достойно проводи бабушку в ее последний путь.

Ринтын встал с камня и медленно побрел домой.

Там уже все было готово к похоронам. Бабушку Гивынэ, одетую в красную камлейку, в расшитые бисером торбаза, вынесли в чоттагын и уложили на белые оленьи шкуры у полога.

Рычып подсунул под ее голову охотничий посох и стал вопрошать бабушку, что желает она взять с собой в страну предков.

Гивынэ «пожелала» увезти фарфоровую чашку, из которой пила чай, нож для кройки, берестяную табакерку и несколько иголок.

Ринтын помог дяде снять с крыши нарту и подвез ее к двери. Дядя Кмоль, Рычып, Кукы и председатель Татро взяли на руки бабушку, вынесли за порог и бережно положили на нарту. Рычып закрепил покойницу веревками, словно это был простой груз.

Дядя Кмоль впрягся в нарту и потащил ее к морю. Сзади пошли Ринтын, Рычып, Кукы и председатель Татро. Сначала спускались к морю. Некоторое время молча постояли на морском льду.

— Здесь был похоронен Кымын, ее отец, — шепнул на ухо председателю Рычып.

А солнце сияло так ярко, и все кругом блестело. Следы людей четко отпечатывались на подтаявшем снегу, и полозья нарт не скрипели, а мягко шуршали.

Пересекли лагуну наискосок и подошли к горе Линлиннэй. Ринтын сзади подталкивал нарту. Прошли мимо старых захоронений. Из-под неглубокого снега торчали обломки нарт, оленьи рога, ржавые ружья. На самой вершине горы дядя Кмоль остановился, вытер малахаем выступивший на лбу пот и коротко сказал:

— Здесь.

Рычып, Кукы и Татро собрали камни и обложили ими положенную на снег бабушку. Дядя Кмоль поставил в головах фарфоровую чашку, нож для кройки, берестяную табакерку и иголки. Затем вытащил нож, разрезал одежду бабушки на части, сложил в кучу и придавил большим камнем. Ринтыну было жутко смотреть на обнаженный труп, он отворачивался, но Рычып взял его за плечо, подвел к могиле и начал встряхивать его, произнося слова обряда:

— Чтобы все дурное, все плохое унесла с собой бабушка, чтобы унесла она с собой все твои болезни.

После Ринтына Рычып сам стряхнул с себя будущие болезни и все плохое, что у него было и будет. За ним последовали Кукы и дядя Кмоль.

Один Татро стоял в стороне и молча курил папиросу.

Бабушка Гивынэ лежала на спине, и ее окаменевшее лицо походило на лицо идола. Плоский ее нос заострился, подбородок вытянулся. Три синие черточки, вытатуированные на лбу, исчезли, слились с общей синевой лица. Ринтын смотрел и не мог оторвать глаз от умершей. Только теперь он отчетливо представил себе, что бабушка никогда больше не встанет, не заговорит. От нее ушло все, что ее делало живой, живущей. Осталась одна ее оболочка, и та брошена на землю, как снятая одежда. Да, она ушла и больше никогда не вернется, больше не вздохнет и не заговорит. Теперь от живых ее отделяла темная, страшная и загадочная стена, название которой — смерть.

Сердце у Ринтына, казалось, остановилось.

— Пойдем, — тронул его за руку Рычып.

Ринтын с трудом отвел глаза и посмотрел на старика. Рычып подал ему веревку, и они, таща вдвоем нарту, двинулись в обратный путь. За нартой шли Кукы и Татро.

Спускаясь с горы, Ринтын оглянулся: дядя Кмоль все еще стоял у могилы. Он догнал их уже у крайних яранг стойбища.

У входа в ярангу Рычып отщепил кусочек дерева от нарты, настругал стружек и зажег маленький костер. Все, проходя, отряхнулись над костром. Последним прошел Рычып и забросал остатки костра снегом.

В чоттагыне дядя Кмоль вытащил чудом сохранившийся кусочек оленьего окорока и отрезал каждому по ломтику. Закусив олениной, принялись за чай.

— Хорошая погода, — сказал дядя Кмоль.

— Очень хорошая, — откликнулась, как эхо, старая Пээп.

— А помните, какая была пурга, когда Лонлы застрелил Кылкана, воровавшего песцов из чужого капкана? — сказал Кукы.

— Когда у покойного нет зла на живых, какая может быть погода, кроме хорошей, — вздохнул Рычып.

Поздно ночью разошлись люди.

В яранге дяди Кмоля было тихо и печально. Никто не разговаривал. Даже маленький Етылъын притих. Ринтын пробовал читать, но едва он начинал всматриваться в буквы, как перед ним вставала картина: на ослепительно белом снегу, в окружении четырех камней лежит то, что раньше было бабушкой Гивынэ.

 

32

Летом сорок второго года, когда в Улаке не стало ни чаю, ни сахару, пришел пароход. Он пробился сквозь льды и, исцарапанный до красной краски, будто окровавленный, со следами жестокой борьбы со льдами, стал на якорь в восемнадцати километрах от Улака.

Все мужчины и даже бездетные женщины отправились в Кэнискун на разгрузку парохода. Люди таскали на плечах мешки с сахаром и мукой, ящики, каменный уголь. Ученики возили товары на собаках по мокрой тундре в Улак.

Работали, не отдыхая ни днем ни ночью. В холодной ночи ярко горели костры из каменного угля, от жирной сажи еще больше темнело небо.

Маленькое стойбище Кэнискун на время превратилось в большой поселок. На берегу раскинулись палатки, в воздухе не умолкали голоса людей и стрекот моторных вельботов, перевозящих грузы. В пролив Ирвытгыр уже вошли льды, и капитан торопился скорее уйти.

Ринтын кормил собак, когда к стоявшему недалеко от него Татро подошел Журин, неся в руке несколько книг.

— Вот полюбуйтесь, — сказал Журин, сунув в лицо Татро книги. — Семьдесят ящиков!

— Что это такое? — спросил Татро.

— Не видите? Книги! — Журин швырнул их себе под ноги. — Идет воина, а какой-то умник шлет нам вместо продовольствия книги!

Татро поднял книги, смахнул с них грязь и задумчиво произнес, разглядывая переплеты:

— Интересно. "Квентин Дорвард", Вальтер Скотт.

— Куда мне девать этот груз? — все больше раздражался Журин.

— Я думаю, что колхозный клуб возьмет. Да и школа не откажется, сказал Татро.

Журин махнул рукой и зашагал к воде: к берегу подходил кунгас.

Давно ли Ринтын прочитал первое слово, а любовь к книге у него уже была большая. Буква за буквой, слово за словом он прочитал все книги на чукотском языке, какие были в школьной библиотеке. Их было немного: "Приключения барона Мюнхгаузена", «Марья-большевичка» Неверова, сборник для чтения. Потом стал читать по-русски. Впервые Ринтын услышал стихи в чтении Прасковьи Кузьминичны… Он стал брать в библиотеке только книги, написанные короткими строчками. А затем он услышал чтение Василия Львовича.

Весной, когда Ринтын окончил на «отлично» второй класс, Василий Львович подарил ему книгу в простом бумажном переплете. Она называлась "Муму".

Эту книгу Ринтын читал, сидя в пустом, старом вельботе на берегу моря. На воде кричали чайки, шумел ветер; над головой синело чистое небо, полное воздуха, как надутый парус. Но Ринтын ничего не слышал и не видел. По его щекам текли слезы, и сквозь их радужную пелену мальчику представлялась плывущая по реке лодка с сидящим в ней Герасимом… За лодкой плывут брошенные весла… Ринтын запомнил имя писателя — Тургенев.

"Записки охотника" произвели на Ринтына еще большее впечатление. Каждая страница открывала ему новый мир, перед ним являлись новые, интересные люди и делились с ним, чукотским мальчиком, своими мыслями. Многое оставалось непонятным для Ринтына, и все же прочитанные книги были маленькими лучами, освещавшими по капле скрытый от Ринтына мир.

 

33

Прошло несколько месяцев, и вновь наступила зима, а ящики с книгами, о которых в Улаке никто не вспоминал, не выходили из головы мальчика. Ринтын спросил про ящики у Татро.

— Узнай об этом лучше у самого Журина, — сказал Татро, — он хозяин всех товаров.

К Журину Ринтын не пошел и решил узнать о судьбе книг через Эрика. Он искал случая поговорить с новым мальчиком. Этот случай скоро представился.

Обычно в свободное от занятий время Ринтын возил лед из речки Тэювээм. Русские жители Улака охотно пользовались услугами Ринтына. Эта работа давала ему немного денег.

Жена Журина попросила Ринтына привезти и к ним лед. Эрик вызвался ехать с Ринтыном. Как только собаки взяли, Эрик развалился на нарте и начал ни к селу ни к городу выкрикивать:

— Так-так! Поть! Поть!

Собаки удивленно оглядывались, но, увидев спокойное лицо своего постоянного каюра, отворачивались, как бы пряча насмешку: "Вот сел пустой жестяной бак!"

Когда нарта поравнялась с пекарней, их окликнул Петя:

— Куда?

— За льдом, — ответил Ринтын.

— И я с вами! — закричал Петя в открытую форточку, откуда валил густой, пахнувший теплой мукой пар.

Еще осенью Петя, наконец, добился своего: отец ему купил шесть собак, а Рычып смастерил такую нарту, какую имел не каждый улакский охотник. Петя выкатил нарту, быстро запряг собак и поехал вслед за Ринтыном.

Поехали прямо по лагуне, к устью реки Тэювээм. Эта небольшая речка начинала свой путь высоко в горах и текла вниз, перепрыгивая через камни. Достигнув низины, она умеряла свой стремительный бег и уже спокойно, вбирая в себя все окрестные ручейки, вливалась в широкую лагуну. Ранней весной она вольготно разливалась по тундре, летом пересыхала до того, что, бывало, в широкой долине от нее оставалось лишь несколько длинных прозрачных лужиц. Зимой Тэювээм промерзала до самого дна и служила улакцам кладовой прозрачного и звонкого льда для питьевой воды. Считалось даже, что вода, натаянная из льда речки Тэювээм, особенно вкусна.

Нагрузив нарты крупными кусками льда и прочно обвязав груз ремнями, ребята отправились в обратный путь. Несмотря на сильный ветер и крепкий мороз, они сосали льдинки и весело болтали. Эрик рассказывал о Московском метро, пытаясь взгромоздиться на нарты, но сидеть на острых льдинах было не очень удобно. Петя перевел разговор на излюбленную тему: что было бы, если бы вдруг на Чукотке стало жарко, выросли леса, зацвели сады.

— Эх! — воскликнул Ринтын. — Если бы на месте лагуны был лес! Густой и зеленый, как крыша на маяке. А на тундровых холмах росла пшеница, из которой делают муку, а потом хлеб!

— Лучше будет так, — поправил его Петя, — на лагуне, на ровном месте было бы поле, а на тундровых холмах — лес.

Проехали собачье кладбище. Это была большая яма, залитая хлорной известью, куда сбрасывали околевших псов. Даже в лютые морозы, когда воздух словно густел и был неподвижен, запах хлорной извести разносился далеко от собачьего кладбища.

— Хорошо, если бы на этом поле пахло сеном! — мечтательно проговорил Ринтын и вздохнул. — Никогда не нюхал сена. Зоя Герасимовна говорит, что сено пахнет лучше самого дорогого одеколона…

— Сено вовсе и не пахнет, — оборвал Ринтына Эрик. — Это просто сухая трава, корм для лошадей — и больше ничего.

— А я читал: "Пахнет сеном над лугами", — сказал Ринтын и вспомнил о семидесяти ящиках книг. — Петя! Ты знаешь, сколько книг в наше стойбище привезли?

Эрик ответил Ринтыну вместо Пети:

— Я знаю про эти книги. Они лежат около большого склада под брезентом.

Едва Ринтын развез по домам лед и распряг и покормил собак, как его позвали на полярную станцию.

— Лена тебя просила прийти, — сказал дядя Кмоль. — Что-то важное.

Лена была на радиостанции. По ее радостному и взволнованному лицу Ринтын догадался о том, что она получила письмо от Анатолия Федоровича. Лена вынула листочек бумаги и протянула Ринтыну:

— Читай. Это тебе письмо.

"Дорогой Ринтын, — писал Анатолий Федорович. — Прости, что не писал тебе. Все думал, что, ты такой же маленький. А ведь за это время ты, наверное, вырос. Если ты не забыл о чудесном городе с красивой рекой, то знай, я как раз там нахожусь. Люди в нем замечательные! Держатся, несмотря ни на что. Передавай привет улакцам. Помогай Лене. С фронтовым приветом Анатолий".

Ринтын повертел в руках письмо. Это был листочек обыкновенной бумаги. В отличие от бумаги, на которой писал Ринтын, листочек был нелинованный, от этого слова в конце строчки загибались книзу, как бы скатываясь с горки. Этот лист бумаги побывал в тех местах, где шла война, где советские люди бились за Родину, где дым не вещал о мирной жизни, а указывал на сожженные жилища… Ринтын еще раз перечитал письмо, вслушиваясь в каждое слово. Именно вслушиваясь, потому что слова принадлежали Анатолию Федоровичу, это он их писал, это он разговаривал при помощи письма с Ринтыном. Голос Анатолия Федоровича был так явственно слышен, что мальчик посмотрел на Лену: может быть, и она слышит?

— Что с тобой, Ринтын? — встревоженно спросила Лена, заметив на лице мальчика необычное выражение.

— Я слышал голос Анатолия Федоровича, — произнес Ринтын. — Отсюда, из письма…

Лена засмеялась:

— Глупенький, это тебе показалось.

Простившись с Леной, Ринтын пошел домой. На улице было тихо. В морозном воздухе медленно кружились прозрачные снежинки. В ушах Ринтына по-прежнему звучал голос Анатолия Федоровича: "Передай привет улакцам. Помогай Лене". И Ринтын понял теперь, почему он услышал голос. Все, что до сих пор читал, было написано людьми, которых Ринтын никогда не видел и тем более не слышал. Он мог лишь рисовать в своем воображении их внешность, голос. А Анатолия Федоровича он хорошо знал и помнит до сих пор, какой он, как он разговаривает. Значит, в письме были не только его слова, обращенные к Ринтыну, но и его голос.

 

34

Через несколько дней, выбрав время, когда никто не мог его увидеть, Ринтын побежал к складу, к куче ящиков, покрытых брезентом. Приподняв осторожно край брезента, он вздрогнул от неожиданности: к его ногам с глухим стуком свалилась тяжелая, богато изданная книга. Ринтын поднял ее, осторожно смахнул снег и прочитал на обложке: "Фрай. Жизнь насекомых". Для того чтобы положить книгу обратно, Ринтыну пришлось повыше приподнять брезент, и тут к его ногам хлынул целый книжный поток. Каких тут только не было! Многие страницы были помяты, и между листами набился снег. Ринтын принялся их очищать от снега и складывать под брезент, где книги лежали кучей. Он едва успевал прочитывать заглавия: «Спартак», "Жизнь животных", «Детство», "Война и мир", "Детство, отрочество и юность". Попадались и такие названия, которые, как высокие горы, с разгона не одолеть, и приходилось карабкаться по буквам, чтобы прочесть: "Тартарен из Тараскона", "Записки Пикквикского клуба", "Энциклопедический словарь".

Сложив книги и запахнув брезент, Ринтын отправился к морю. На припае, против замерзшего водопада, было несколько обломков айсбергов с ледяными пещерами, гротами и причудливыми колоннами, выточенными теплыми волнами. Одну такую пещеру облюбовали для своих игр ребята. При зажженной свече, воткнутой прямо в стену, при сказочном свете, отраженном в синем льду, ребята играли, читали вслух или рассказывали сказки и интересные истории, услышанные от взрослых. В пещере даже находился старый примус, горевший маленькими язычками пламени. Больше всего любили ребята забираться в ледяную пещеру во время пурги. Кругом за толстыми ледяными стенами выл ветер, а в пещере даже не колебалось пламя свечи и пар от дыхания оседал на опушках капюшонов.

В пещере, на разостланных мешках из-под угля, сидели Аккай, Петя и Калькерхин.

Мельком взглянув на вошедшего Ринтына, Петя дунул на обрез книги, чтобы перевернуть страницу, и продолжал:

И улетела пеночка С своим родимым птенчиком, А мужики гуськом К дороге потянулися Искать столба тридцатого. Нашли! — Молчком идут Прямехонько, вернехонько По лесу по дремучему, Считают каждый шаг, И как версту отмерили…

— Откуда вы взяли эту книгу? — спросил шепотом Ринтын у Аккая.

— Калькерхин нашел, — ответил Аккай.

— Она валялась в снегу около склада, — сказал Калькерхин. — Должно быть, вывалилась из-под брезента. Там этих книжек целая куча, больше, наверное, чем во всей нашей школе.

— Эти книги, — сказал Аккай, — раньше лежали в ящиках. Журин позвал Тэюттына и велел ему опорожнить ящики, и из дощечек пристроил к своему дому тамбур, а книги сложили в кучу и закрыли брезентом.

— Они же могут попортиться! — воскликнул Ринтын.

— Не мясо, не протухнут! — сказал Калькерхин.

В ту ночь Ринтыну снились книги. Они проходили строем перед ним, ветер шелестел их страницами, переворачивал тугие листы.

 

35

Три дня бушевала пурга. Когда Ринтын высовывал голову в чоттагын, то видел, как через невидимые для глаза щелочки в моржовой покрышке яранги сыпался на земляной пол, на свернувшихся клубком собак мелкий, как порошок, снег.

Дядя Кмоль то и дело выходил на улицу, привязывал камни к яранге, чтобы ее не унесло ветром, затыкал плоскими выструганными дощечками дыры.

— Таната оглушило свалившейся жердью, — сообщал дядя, отряхивая с себя снег, — жена с перепугу втащила в чоттагын не его, а жердь!

Ринтыну было душно в тесном пологе, и он часто выходил в чоттагын подышать воздухом, пахнувшим прелой травой, которой был обложен полог.

Сразу же, как только стихло, на улице появились люди. Они выходили через дымовые отверстия или проделывали узкий лаз в сугробе, закрывавшем вход в ярангу, и начинали откапывать занесенные снегом жилища.

Школа совсем утонула в снегу. Торчала только крыша с дымящими трубами. Издали казалось, что это плывет по снежному морю пароход. Ветер сорвал и спутал электрические провода, изуродовал лопасти и стабилизатор ветродвигателя. Правда, это случалось почти в каждую пургу, но это мало утешало Тэнмава, который с мотками проволоки через плечо уже ходил от столба к столбу, проклиная пургу.

Ни одна пурга не бывает похожа на другую. У каждой, как и у людей, свой характер. Особенно это заметно по тем разрушениям, которые она производит. На этот раз сорвало вельбот с подставок, утащило на припай и там разбило в щепы о торосы. На полярной станции повалило ветром и занесло снегом несколько метеорологических будок и, как всегда; были оборваны и перепутаны все антенны радиостанции.

Откопав свою ярангу, Ринтын отправился на полярную станцию помогать Лене налаживать разрушенное бурей радиохозяйство.

Он застал у Лены Эрмэтэгина.

Эрмэтэгин появился в Улаке осенью и поселился в колхозном клубе. Он был послан райисполкомом заведовать клубом. Ринтын мало с ним встречался. По отзывам дяди Кмоля, Эрмэтэгин был умным человеком, постигшим многие науки, но у него была одна слабость: любил выпить. Эрмэтэгин даже зимой носил черный кожаный шлем, кожаные перчатки и брюки галифе с красным кантом. Это была такая необычная для стойбища одежда, что даже собаки, завидев Эрмэтэгина, принимались лаять на него.

— Ну, что ты смотришь! — крикнула Лена и, схватив за рукав, втащила Ринтына в комнату.

Она была возбуждена чем-то, с ее лица не сходило выражение счастья.

Неужели Эрмэтэгин явился причиной такой странной перемены настроения Лены? Ринтын вспомнил Анатолия Федоровича, и ему стало так неловко, что он даже покраснел.

— Ты знаешь, что случилось на свете, пока мы здесь пережидали пургу? — спросила Лена звонким, срывающимся голосом и, притянув Ринтына, громко поцеловала его в губы. — Наши войска прорвали блокаду Ленинграда! Вот что случилось, дорогой друг!

Пока чинили антенны, Лена не переставала шутить, смеяться, и от нее веяло таким счастьем и искренней радостью, что всем, глядя на нее, становилось легко и весело.

В стойбище Эрмэтэгин и Ринтын возвращались вместе. Уже было темно, и на небе сверкали крупные, как бы выросшие за время пурги звезды.

Около изувеченного ветродвигателя Эрмэтэгин остановился и, закинув голову, с чувством продекламировал:

О, край небес, — звезда Омега,

Весь в искрах, Сириус цветной…

Взглянув на Ринтына, он многозначительно добавил:

— Блок.

Было так тихо, что далеко слышался скрип снега под подошвами редкого прохожего. Эрмэтэгин продолжал неподвижно стоять, оглядывая небо.

— Самое красивое небо у нас на Севере, — сказал он вдруг и достал из кармана самодельный портсигар из дюраля.

Эрмэтэгин скрутил папиросу, затянулся и закашлялся.

— Мировая история не знала такой адской смеси.

Ринтын догадался по запаху, что парень курит махорку пополам со спитым чаем.

— Между прочим, Блок — петербургский поэт, — сказал Эрмэтэгин, отставив трещавшую и сыпавшую искрами папиросу, — то же самое, что ленинградский.

Выкурив папиросу, Эрмэтэгин затоптал ее в снег и зашагал дальше. Ринтын последовал за ним. Он был поражен: никогда в жизни ему не приходилось слышать из уст соплеменника столько мудреных слов. Эрмэтэгин говорил только по-русски, притом так свободно и легко, как будто он владел языком с малолетства.

Возле колхозного клуба Эрмэтэгин остановился и, протягивая на прощание Ринтыну руку, спросил:

— Ты любишь читать книги?

— Очень, — ответил Ринтын. — Только хороших мало. Что было в школьной библиотеке, все прочитал.

— Ну уж и все? — улыбнулся Эрмэтэгин. — Подожди, разберутся в грузах. Кажется, и нам привезли хорошие книги.

— Я знаю, где они лежат! — крикнул Ринтын. — Под брезентом возле склада. Из ящиков, в которых книги лежали, Журин сделал себе тамбур к дому.

— Что ты говоришь! — Эрмэтэгин встряхнул за плечи Ринтына. — А ну, покажи, где они лежат!

Увидев, в каком состоянии содержатся книги, Эрмэтэгин так вскипел, что Ринтыну стало страшно. Какими только словами не обзывал он Журина: варвар, дикарь, олух, невежда! Эрмэтэгин так громко ругался, что разбудил сторожа, караулившего склад. Старый Культын, приставленный Журиным сторожить склад и магазин, недовольно проворчал:

— Что ты орешь? Не наговорился в своем клубе?

— Я ему покажу, этой торговой крысе, как надо обращаться с культурными ценностями! — грозил кулаками в сторону журинского дома Эрмэтэгин.

 

36

Какой разговор произошел между Журиным и Эрмэтэгином, Ринтын не знал. Но что он был, об этом свидетельствовали новые книги, появившиеся в колхозном клубе и в школьной библиотеке.

Ринтын стал захаживать в маленькую комнату, заполненную книгами, сломанными музыкальными инструментами, пожелтевшими плакатами. В ней жил Эрмэтэгин. Он научил Ринтына играть в шахматы и бренчать на балалайке. В долгие зимние вечера Эрмэтэгин рассказывал Ринтыну о своих странствиях. Мальчик узнал, что Эрмэтэгин учился в педагогическом училище, но не закончил его: потянуло в море. Проплавав два года матросом, он попал на курсы судоводителей. С курсов, не сдав положенных экзаменов, Эрмэтэгин ушел проводником в геологическую экспедицию. В Анадыре заведовал баней, оттуда перешел на курсы культпросветработников.

— Носило меня по Чукотскому побережью, как сухой лист по тундре. Все из-за любопытства, — рассказывал Эрмэтэгин, изредка отворачиваясь, чтобы отхлебнуть из бутылки, к наклеенному на стене плакату, изображавшему проткнутого штыком Гитлера. — Если бы не книги, я бы умер от невозможности удовлетворить любознательность! В свое время я не сумел отыскать точку в жизни и теперь ношусь со своим ненасытным любопытством, как Архимед со своим рычагом. Так сказать, отдался течению жизни. Каких я только людей не перевидел! Всяких! Жалею, что не побывал на материке, война помешала.

Эрмэтэгин курил все ту же невозможную смесь спитого чая и махорки. Ринтыну было жалко смотреть, как морщится человек от едкого дыма.

…В стойбище было известно, что радистка Лена раздавала свой табачный паек заядлым курильщикам. Знал это и Ринтын, и он подумал: может быть, на долю Эрмэтэгина у нее сохранилась хоть одна пачка? Решившись, Ринтын смущенно попросил Лену:

— Вы мне не дадите немного табаку?

— Никак ты уже курить начал? — удивилась она.

— Нет еще, — ответил Ринтын, вспоминая свои неудачные попытки привыкнуть к курению. — Табак нужен для одного моего знакомого. Вы его знаете: это заведующий клубом Эрмэтэгин. Он курит чай.

— Бедняга! — сказала Лена и, подавая Ринтыну пачку махорки, погрозила пальцем: — Смотри не вздумай сам курить.

Велика была радость Эрмэтэгина, когда он увидел махорку.

— Что это такое! — вскричал моряк. — Не верю своим глазам — настоящая канская махорка! Где ты ее взял?

— У Лены, — ответил Ринтын.

— У радистки?

— Да, у нее.

— Вот добрый человек!

Закурив папиросу из настоящего табака, Эрмэтэгин закашлялся и вытер рукавом выступившие на глазах слезы.

— Спасибо тебе, Ринтын!

Однажды, взяв карандаш, Эрмэтэгин усадил Ринтына поближе к окну и начал его рисовать. Ринтын долго сидел неподвижно, как замерзшая ворона, хотя у него сразу заныла шея.

— Хочешь, я тебе прочту стихи собственного сочинения? — спросил Эрмэтэгин, разглядывая отставленный на вытянутую руку рисунок.

Не дожидаясь согласия, Эрмэтэгин положил на стол бумагу и карандаш и устремил в окно задумчивый взгляд.

Север суровый, север далекий, Тундра обширна — там пурги и тучи Белым снежком заметают простор, Белят и гребни задумчивых гор. Жгучий мороз свой рисует узор, И с ветром ведет он такой разговор: Север суров, но люди упорны… Они изменили наши просторы. Стала культурной и радостной жизнь Для всех, кто строит социализм!

— Ну, как?

— Очень хорошие стихи! — горячо проговорил Ринтын. — Совсем как настоящие.

— Нет, Ринтын, — вздохнул Эрмэтэгин, берясь за карандаш и бумагу. — Это даже нельзя назвать стихами.

Он долго, сосредоточенно рисовал и, казалось, целиком отдался этому занятию.

— А что ты читал, Ринтын? Какие книги?

Ринтын назвал прочитанные им книги.

— Тогда тебе, пожалуй, можно будет дать эту книгу. — Эрмэтэгин поискал и протянул Ринтыну книжку в картонном переплете.

Ринтын взял в руки книгу и прочитал на обложке: "М. Горький. Детство". Ринтын слышал о Горьком, но не читал ни одной его книги, да и фамилия автора не обещала ничего интересного.

Лишь через несколько дней Ринтын вспомнил о книге. Захватив ее с собой, он отправился в ледяную пещеру, зажег там свечу, расстелил мешки из-под угля и устроился поудобнее.

Перед тем как открыть книгу, он снова стал рассматривать серый переплет и простые два слова, напечатанные на нем: "М. Горький. Детство". Ринтын вспомнил, что в стойбище Рентыгыргын одного оленевода тоже зовут Горький — Чымийыльын, но тот парень совсем молодой — не курит и не жует табака. Ринтын открыл книгу.

Он так увлекся описанием жизни мальчика Алеши, что не заметил, сколько прошло времени. Лишь когда свеча потухла и синева ледяных стен померкла, Ринтын с сожалением закрыл книгу.

Он вернулся, когда в чоттагыне еще горел свет и желтая полоса от колеблющегося пламени моталась на снегу. Это значило, что дядя Кмоль все еще на охоте. В яранге Ринтын продолжал читать книгу до тех пор, пока не послышались знакомые шаги.

— Ты еще не спишь? — удивился дядя Кмоль.

В пологе, отхлебывая из потемневшего от крепкого чая, когда-то белого фарфорового блюдца, дядя Кмоль спросил:

— Что же это за книга, что ты ее даже в холодном чоттагыне читаешь? Опять, наверное, про какого-нибудь конника без головы?

— Нет, дядя, — ответил Ринтын, — здесь описана жизнь Горького.

— Горького? — переспросил дядя.

— Да, Горького. Так зовут человека, написавшего эту книгу. Жизнь его была горькая и трудная, и, должно быть, поэтому его прозвали так.

 

37

Дядя Кмоль мастерил для своей берданки патроны. На пули шел весь свинец из старых аккумуляторов. Тэнмав переплавлял его на полярной станции и раздавал охотникам.

Однажды, набив холщовую сумочку самодельными патронами, Кмоль отправился на охоту. Вернулся он домой неузнаваемый: все лицо было зачернено порохом, на скуле синел огромный кровоподтек. Выяснилось, что патрон по каким-то неизвестным причинам выстрелил в обратную сторону и вылетевшим затвором дяде ранило скулу. Но это не заставило Кмоля отказаться от охоты с таким коварным оружием, и, кроме того, он знал много и других способов охоты. Умел добывать тюленей с помощью белых медведей. Он уходил далеко в море, где медведи подкарауливали нерп. Едва только терпеливый умка ловким ударом лапы выбрасывал на лед нерпу, Кмоль с дикими воплями бросался на него. Испуганный медведь убегал, а дядя забирал его добычу.

Если крик не помогал, он стрелял в медведя холостыми патронами из дробовика, который брал с собой специально для этого случая.

Теперь дядя Кмоль узнал у Тэнмава новый рецепт изготовления патронов. Они неторопливо разговаривали. Ринтын, как обычно, рассказывал о прочитанном, о школьных делах.

— Кончишь школу, Ринтын, — сказал ему дядя Кмоль, — пошлю тебя на курсы продавцов. Я слышал, такие курсы открылись в районном центре. Пойду я когда-нибудь в магазин, а ты стоишь за прилавком рядом с Наумом Соломоновичем. Скажу: "Ну, Ринтын, дай-ка мне пачку хороших патронов". И ты мне ответишь: "Дядя Кмоль, привезли новые хорошие ружья. Берите уж заодно новое ружье". Куплю новое ружье и пойду на охоту. С убитой нерпы оба глаза отдам тебе.

— Я не хочу быть продавцом, — ответил Ринтын. — После окончания школы, наверное, поеду учиться дальше. — Ринтын задумался. — Хочу в университет.

— Что это такое? Курсы, что ли, какие? — спросил дядя Кмоль.

— Это высшая школа, — объяснил Ринтын.

— Выше ее, значит, больше нет?

— Наверное, нет, — ответил Ринтын. — Только для тога чтобы попасть в университет, нужно кончить не семь классов, как в нашей школе, а десять.

— В высшей школе сколько надо учиться?

— Пять лет.

Дядя Кмоль отложил в сторону кусок свинца и принялся считать.

— Каково! Выходит, тебе учиться еще больше десяти лет! Где же найдется столько наук, чтобы изучать их еще десять лет? И голове все это не вместить. Кем же ты будешь, когда окончишь высшую школу?

— Не знаю.

В чоттагын вбежал Кукы и прервал разговор о высшей школе. Отдышавшись, он громко крикнул:

— Новость! Фашистов крепко побили! Собирайтесь скорее на митинг в клуб!

Когда Ринтын с дядей пришли в клуб, он уже был битком набит. За столом, покрытым красной скатертью, стоял Татро и звонил в колокольчик, пытаясь водворить тишину. Каждый хотел пробиться к большой карте, висевшей на стене, чтобы взглянуть на маленький кружок, обозначающий легендарный город Сталинград.

— Вот он, Сталинград! — кричал Кукы, водя пальцем по карте. — Длинная черная полоса — река Волга!

— А Москва где? — спрашивала старая Пээп, пытаясь протиснуться сквозь стоящих впереди.

— Вот Москва, — показал ей Кукы на красную звездочку.

— Какая маленькая! Я думала, Москва больше, — разочарованно протянула Пээп.

— Это же географическая карта, — объяснил ей Кукы.

— А-а, — понимающе кивнула Пээп.

Пришли сотрудники полярной станции, пришли школьники, работники торговой базы, и в клубе стало так тесно, что Татро предложил провести митинг на улице.

Кто-то принес флаг и укрепил на верхней площадке вышки ветродвигателя, служившей постоянной трибуной.

Ринтын стоял рядом с Леной и слушал рассказ Татро о разгроме немцев под Сталинградом.

— Слышишь, — обратился к дяде Павлу Рычып, — имя этого немецкого генерала смахивает на твое.

— Что ты, Рычып! — замахал на старика пекарь. — Немца зовут Паулюс, а меня Павел.

— Сталинград больше Ленинграда? — спрашивал Ринтын Лену.

— Это неважно, Ринтын, больше или меньше Сталинград, — ответила Лена. Важно то, что разгром немцев под Сталинградом приближает нашу победу. А с победой вернется к нам и Анатолий Федорович.

После Татро слово взял дядя Кмоль. Никто не ожидал его появления на трибуне: дядя Кмоль не любил говорить на многолюдных собраниях.

— Вы знаете, что я не умею говорить речи, — начал он, — поэтому скажу просто: немцев побили, они отступают. Теперь их надо так гнать, чтобы они не успевали оглядываться. Мы снова должны помочь фронту нашим трудом. Вы знаете, как трудно добывать песца, но нашим бойцам на фронте приходится труднее. Предлагаю всех добытых песцов сдать в фонд обороны без всякого денежного вознаграждения.

— Согласны! Согласны! — закричали собравшиеся.

Дядя Кмоль был доволен: это была самая длинная речь в его жизни, и она достигла цели.

К весне сорок третьего года улакские охотники оказались первыми на Чукотке по добыче песцов. Все сто тридцать две шкурки были сданы в фонд обороны: хорошо просушенные и запакованные в матерчатые мешки.

Вести с фронта теперь приносили радость.

 

38

В класс вбежал Тэюттын. Толстые губы школьного истопника дрожали, в руках он держал дырявое ведро из-под угля.

— Что случилось? — спросила Зоя Герасимовна. — Звонка еще не было?

— У-у-у-мка по улице бежит! — выговорил, наконец, Тэюттын. — Б-большой умка!

Ребята повыскакивали из-за парт, и не успела Зоя Герасимовна и рта раскрыть, как класс опустел.

С улакской косы недалеко от ветродвигателя на лагуну спускался большой белый медведь. Он с беспокойством оглядывался на незнакомого железного великана, машущего крыльями, но шагу не прибавлял.

В стойбище медведя, должно быть, только что заметили: охотники с ружьями выбегали из яранг и устремлялись к нему. Высыпала на улицу и вся школа. Собаки, осмелевшие при виде людей, бросились на медведя. Медведь пустился рысцой. Он вышел на открытый простор лагуны и поскакал к противоположному берегу. За ним бросились собаки, за собаками бежали ребята, а за ребятами — охотники, которые не решались стрелять, боясь попасть в ребят. Погоня растянулась по всей лагуне. Лаяли собаки, визжали ребята, охотники кричали им, чтобы отошли в сторону. Иногда медведь замедлял шаг и оглядывался. Тогда бегущие впереди устремлялись обратно.

Медведь вдруг резко свернул влево. И тут все увидели бегущего прямо на него человека. Это был пекарь. Он несся прямо на медведя, держа наперевес дробовое ружье.

— Назад! — закричали охотники.

Но пекарь ничего не слышал. Подбежав почти вплотную к медведю, он выстрелил в упор. Медведь невольно оглянулся. Совсем близко от него стоял человек, причинивший ему сильную боль. Медведь нагнул голову и, зарычав, набросился на пекаря.

Некоторое время пекаря не было видно. Потом в воздухе замелькали то рука его, то нога. Медведь подкидывал его вверх, валял в снегу.

Охотники остановились. Молча они наблюдали за тем, как медведь расправляется с пекарем. Никто не решался выстрелить в зверя, боясь попасть в его жертву.

— Отойдите в сторону! — крикнул Кмоль и вышел вперед.

Толпа затаила дыхание. Кмоль сел на снег и долго целился. Раздался выстрел. Но медведь только оглянулся и с новой яростью принялся трепать пекаря. Грянул второй выстрел, третий, и только после четвертого, рявкнув, медведь сел на задние лапы и замотал головой, разбрызгивая по снегу кровь.

В это время раздалось еще два-три выстрела, и медведь распластался по льду.

— Папа-а! — закричал Петя и бросился к отцу, неподвижно лежавшему рядом с медведем.

Охотники окружили пекаря. Ринтын протолкался вперед. Пекарь лежал на животе. Он открыл глаза и застонал.

— Живой ты? — спросил дядя Кмоль.

— Вроде бы жив, — прохрипел пекарь и сел на снег. — Сильный зверюга!

Охотники бережно взяли на руки пекаря и понесли в стойбище.

С полярной станции пришел Семен Иванович. Народ не расходился: всем хотелось узнать, что скажет фельдшер. О белом медведе не вспоминали, пока Рычып не сказал:

— Зверя все-таки надо разделать. Замерзнет — топором не разрубишь.

Ринтын с Аккаем сели под окном.

— Он не умрет? — шепотом спросил Аккай.

— Наверное, нет. Он сильный, — ответил Ринтын.

— Ринтын! — позвал дядя Кмоль. — Иди помоги перетащить зверя.

Когда Ринтын возвратился к домику дядя Павла, кроме Аккая, там уже никого не было.

— О! — поднялся навстречу Аккай. — Семен Иванович сказал, что дядю Павла надо отвезти в Кытрын, в больницу. Завтра туда поедет на нарте Кукы. И тетя Дуся с ними.

— А Петя? — спросил Ринтын.

— Не знаю. Может быть, тоже поедет.

Скрипнула дверь, и на улицу вышел Петя.

— Ты тоже уезжаешь?

— Нет, — вздохнул в ответ Петя.

В дверях показалась тетя Дуся.

— Проходите, — пригласила она ребят, — только не шумите.

Дядя Павел лежал на широкой кровати. Голова у него была забинтована. Мальчики остановились у самой двери, не решаясь пройти дальше.

— Что стали, Ринтын, Аккай? — весело спросил дядя Павел. — Идите сюда. Садитесь на диван. Ну, каков медведь? Так и не пришлось мне его как следует рассмотреть.

— Большой, — ответил Ринтын. — Мы с дядей Кмолем еле дотащили шкуру до яранги. Завтра будем вымачивать.

Вошел Журин и сразу вступил в разговор:

— Что же получается, Павел Николаевич? Кто теперь будет обеспечивать стойбище хлебом? Нехорошо! Весьма легкомысленный поступок с вашей стороны.

— Да, — мрачно ответил дядя Павел, — виноват, что и говорить. А помните, просил я вас разрешить мне иметь ученика из местных? Как бы теперь это пригодилось! Глядишь, сейчас Ринтын или Аккай месили бы тесто, ставили опару… Верно я говорю, ребята?

— Представляю, какой хлеб они испекли бы, — проговорил сквозь зубы Журин и спросил: — Сына тоже берешь с собой в Кытрын?

— Нет, зачем? В учении еще отстанет, да и нарту надо специально брать.

— Позвольте, — встрепенулся Журин, — а у кого вы его оставите? Или, может быть, он будет один хозяйничать в доме? За дом я отвечаю.

— Найдется, у кого оставить, — сказал дядя Павел. — Небось весь Улак — его знакомцы. Ринтын, может, примешь в свою ярангу на недельку моего Петю?

— Как! — ужаснулся Журин. — Вы хотите собственного сына в яранге поселить?

— А что в этом особенного? — усмехнулся пекарь.

— Позвольте, — Журин от волнения даже сел на стул, — но ведь в яранге грязь, возможно, что насекомые. И потом — ужасный воздух!

— Вы-то сами бывали в яранге? — с раздражением спросил дядя Павел. Жилище как жилище — люди в нем живут. А Пете там будет лучше, чем где-нибудь в другом месте. — Дяде Павлу было трудно говорить. Он был еще очень слаб. Бинт на краях взмок от пота.

— Дикость какая-то, — пробурчал Журин, направляясь к двери, — никакой цивилизованности. — Он остановился, доставая из кармана градусник. — Совсем было забыл, — сказал он. — Берите и измеряйте температуру…

Дверь за Журиным захлопнулась. В комнате наступила тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием дяди Павла.

— Ну, что, братцы, приуныли? — приподняв голову от подушки, сказал пекарь. — Ринтын, берешь к себе Петюшку?

— Беру, — ответил Ринтын.

— Ну вот и отлично, — сказал дядя Павел. — А теперь отправляйтесь домой уроки готовить и спать.

 

39

Дядя Павел с тетей Дусей рано утром уехали в Кытрын. Их повез Кукы, пристегнув к своей упряжке еще Петиных собак. Ринтын с Петей притащили в ярангу полосатый матрац, две простыни, подушку и ватное одеяло.

В яранге дядя Кмоль отозвал Ринтына в сторону и тихо сказал:

— Может быть, соорудить Пете кровать? Вон ту старую нарту можно приспособить. Спроси его.

— Хорошо, — ответил Ринтын, — в школе узнаю у него.

Вернувшись из школы домой, Ринтын не узнал ярангу. Собаки были изгнаны из чоттагына и, привязанные к наружной стене, жалобно скулили на холоде. Земляной пол тщательно выметен. Еще больше поразился Ринтын, когда вошел в полог. Лучшие оленьи шкуры были разостланы на полу, жирники горели ровным пламенем. Между деревянными планками, подпирающими стенки полога, был укреплен плакат, изображающий воздушный бой. У задней стенки стояла старая нарта, на которой были аккуратно разложены Петины вещи.

Возле чайного столика в ослепительно белых кальсонах, надетых вместо обычных домашних замшевых штанов, сидел дядя Кмоль и держал на руках маленького Етылъына. Рытлина в цветастом новом платье выкладывала в миску румяные лепешки, испеченные на нерпичьем жиру.

— Садитесь, ребята, пейте чай, — сказал дядя Кмоль. — Ты, Петя, располагайся поближе к свету.

Дядя Кмоль и тетя Рытлина то и дело поглядывали на Петю, стараясь по выражению его лица узнать, доволен ли он. Кажется, все было в порядке. Петя с таким аппетитом уплетал лепешки, что скоро его щеки залоснились от жира.

После чаепития тетя Рытлина подала тазик с теплой водой для рук и чистое полотенце. Дядя Кмоль завел патефон.

— Храбрый твой отец! — сказал дядя Кмоль, меняя пластинку.

— А мама говорит: дурень, — сказал Петя. — Она грозилась разбить об камень папино ружье. А еще сказала: "Мало тебе дохлого моржа, так ты еще на белого медведя полез".

— Что слушать женщину! — возразил дядя Кмоль. — Они, женщины, в жизни мало понимают.

В чоттагыне раздались шаги.

— Мэй! Кто там? — спросила тетя Рытлина.

— Я, — ответил голос, и в полог просунулась голова старого Рычыпа. Иду, слышу, музыка играет. Дай, думаю, загляну ненадолго, послушаю русские песни.

Старик говорил, а сам внимательно, оценивающе осматривал полог. Скользнув взглядом по застланной нарте, он удовлетворенно крякнул и обратился к Пете:

— Ну, как чувствуешь себя в пологе? Не скучаешь по своей деревянной комнате?

— Мне здесь нравится, — ответил Петя. — Только немного жарко.

— А ты совсем разденься. Вот как твой друг, — посоветовал Рычып, указывая на Ринтына, который был в одной длинной, до колен, нижней рубашке.

В чоттагыне кто-то закашлял.

— Мэй! Кто пришел?

— Это я. — Меховая занавесь заколебалась, и все увидели Тэюттына. Он пристроился рядом с Рычыпом и объявил: — Захотелось послушать патефон.

Почти сразу же вслед за ним пришли старая Пээп, потом Татро. Между старым Рычыпом и Татро протиснулся Аккай. А люди все приходили.

В этот вечер вдруг многие жители Улака захотели послушать патефон. Каждый старался не показать виду, что пришел единственно для того, чтобы посмотреть, как чувствует себя в чукотском жилище русский мальчик. Разговор шел о самых посторонних вещах. Рычып с жаром доказывал, что человек, выдумавший такой чудесный напиток, как чай, заслуживает увековечения. Старая Пээп не сводила подслеповатых глаз с Пети и все порывалась рассказать о чукотском мальчике, похищенном американской шхуной.

И лишь перед самым уходом Рычып торжественным голосом сказал:

— Ну, Петя, теперь ты настоящий чукча. И язык наш знаешь и пищей нашей не брезгуешь, а теперь даже в пологе поспишь. Вот еще тебе без подставки научиться спать, тогда будет совсем хорошо.

 

40

Пекарь с женой возвратились раньше, чем их ожидали.

Зоя Герасимовна отпустила Петю с уроков.

Вечером Ринтын отнес Петины вещи к нему домой.

— Починили меня, Ринтын, — сказал дядя Павел, крепко пожимая ему руку, спасибо за заботу о Пете.

Ринтын сел на диван и вдруг заметил странного пушистого зверька, бегающего под ногами. От удивления он вскочил и закричал:

— Ой, какой-то зверек здесь бегает!

Дядя Павел расхохотался.

— Это кот.

— Какой ловкий! — все больше удивлялся Ринтын, наблюдая, как кот прыгает то на диван, то на стул.

В комнату вошел дядя Кмоль, таща за собой свернутую медвежью шкуру.

— Это тебе, Павел, — сказал он. — Я ее хорошо обезжирил и выделал.

— Спасибо, Кмоль, — с чувством сказал пекарь. — Ты настоящий друг. Большое спасибо за сына, за подарок, за все спасибо.

Он крепко обнял дядю Кмоля и трижды по-русски поцеловал его.

— Смотри, дядя, какой интересный и ловкий зверек! — Ринтын за рукав потряс Кмоля.

— Чудеса! — воскликнул дядя. — Никогда такого не видел. Что это за штука?

— Кот называется, — ответил пекарь. — В книжках пишут, что от тигров происходит. Как, Ринтын, понравился он тебе?

— Еще бы! Какой хорошенький! — с восхищением ответил Ринтын.

— Ну так возьми его себе. Что, отдадим Ринтыну кота? — обратился к жене пекарь.

— Пусть берет, — сказала тетя Дуся.

Так появился у Ринтына кот. После некоторого раздумья он решил назвать его Тигром.

Прослышав о необыкновенном зверьке, который может, подобно мухе, ходить по вертикальной стене, в ярангу дяди Кмоля повалили любопытные. Тигр прыгал по шкурам, забирался на подпиравшие полог столбики и оттуда поглядывал на всех зелеными глазами.

Каждый оценивал кота по-своему.

— Сколько же надо таких собачек в упряжку?

— Ласковый зверь!

— Ловкий щеночек!

— Он ест мясо, — заявил гордо Ринтын.

— Ого! Такой маленький, а знает, что сытно.

Тигр внес оживление в ярангу дяди Кмоля. Тетя Рытлина безропотно убирала за ним, пока Лена не посоветовала поставить в пологе ящичек с песком. Кот играл с маленьким Етыльыном, носился по тесному пологу или, свернувшись клубочком, спал возле жирника.

— Что это он все время хрипит? — спросила как-то Ринтына тетя.

— Это он мурлыкает от радости, — успокоил мальчик тетю Рытлину.

Весной Ринтын начал выводить Тигра на улицу. С каждым днем кот становился храбрее и отваживался уже один выходить из яранги. Собаки, почуяв Тигра, бросались за ним вдогонку. Коту как будто нравилось дразнить собак. Он взбирался на столбы, на крыши яранг и оттуда бесстрашно посматривал на лающую свору.

Отлучки Тигра становились все продолжительнее.

Дядя Кмоль говорил Ринтыну:

— Дичает твой зверь, скоро совсем уйдет в тундру.

Но кот не ушел в тундру. Его растерзали собаки у самой яранги на глазах Ринтына. Он с трудом разогнал разъяренную свору и поднял с земли окровавленного кота. Прижав его к груди, со слезами на глазах Ринтын внес его в ярангу. Тигр был мертв.

Всю ночь Ринтын не смыкал глаз, горюя над котом. В пологе было тихо, и казалось, умер не кот, а близкий человек.

Наутро, выпросив у тети Рытлины кусок материи, Ринтын зашил в нее кота и отправился хоронить на речку Тэювээм.

Он шел на лыжах по подтаявшему, мягкому снегу. На склонах холмов лыжи, сделанные дядей Павлом из оструганных дощечек, разъезжались в стороны.

На высоком берегу речки, откуда открывался вид на далекие горы, Ринтын вырыл в снегу ямку и закопал в нее Тигра. Он долго сидел на лыжах, вслушиваясь в небо. Высоко-высоко над редкими полупрозрачными облаками летели на запад самолеты. Последние дни гудение их моторов не умолкало над Улаком.

 

41

Все лето в Улаке главным предметом разговоров была шхуна «Касатка». Улакский колхоз еще весной получил письмо от начальника Провиденских судоремонтных мастерских, в котором говорилось о том, что коллектив рабочих в неурочное время привел в порядок и отремонтировал старую шхуну «Касатка». По постановлению общего собрания рабочих решено было ее передать тому зверобойному колхозу, который окажется победителем в социалистическом соревновании. Письмо было полной неожиданностью для улакских охотников, и они решили не отказываться от даровой шхуны. Тут вспомнили об Эрмэтэгине. По последнему нартовому пути он отправился в бухту Провидения принимать командование судном.

Потянулись дни ожидания. Ушел припай, море совершенно очистилось ото льда, и ничто, казалось, не могло помешать приходу шхуны, а ее все не было. Вместо шхуны председатель Татро получил от Эрмэтэгина письмо, содержание которого сразу же стало известно всему Улаку. Капитан писал, что требуется некоторое время, чтобы устранить в шхуне кое-какие недоделки.

"Вот была бы сейчас шхуна…" — эти слова теперь часто можно было услышать в Улаке.

Все уже знали историю судна. Незадолго до войны ее нашел, выкинутую на берег, охотник-эскимос с мыса Чаплина. На ней не было ни одного человека, но по этикеткам на консервных банках и по другим признакам удалось установить, что шхуна американская. Однако американские власти отказались признать ее своей, и шхуна была отбуксирована в бухту Провидения, где и стояла на приколе, пока начальнику мастерских не пришла в голову мысль отремонтировать ее.

Наконец шхуна прибыла в Улак. Она была меньше «Нерпы», но больше обычного буксирного катера; имела одну мачту. От берега до шхуны из досок, положенных на связанные между собой железные бочки, были сооружены мостки.

Спустившись к морю, Ринтын прочитал на спасательных кругах и на носу шхуны название «Касатка». Осторожно, боясь свалиться в воду с шатких мостков, Ринтын пробрался на судно. На шхуне, казалось, никого не было. Красный флаг на корме едва колыхался от слабого утреннего ветерка.

Шхуна имела вид большой закрытой лодки, без палубных надстроек. К корме верхняя палуба была немного скошена, и там виднелись штурвал и несколько деревянных бочонков для пресной воды. Рядом со штурвалом находился люк в виде небольшой дверцы, ведущей внутрь судна.

Из люка показалась взлохмаченная голова, плечи и, наконец, туловище человека. На человеке была настоящая моряцкая тельняшка. Это был Эрмэтэгин.

— Здравствуй, капитан! — крикнул Ринтын.

Эрмэтэгин медленно повернул голову и улыбнулся, узнав Ринтына:

— Здорово, шкипер!

Ринтын перелез через нижний фальшборт и оказался рядом со штурвалом. Тут же его внимание привлек наполовину открытый ящичек с двумя отделениями. В одном лежал большой компас и часы с двадцатью четырьмя делениями.

"Это, должно быть, специальные морские часы", — догадался Ринтын и перенес свое внимание на черный дубовый штурвал.

— Пойдем в кубрик, — потянул его за рукав Эрмэтэгин, — покажу тебе наше хозяйство.

В кубрике капитан рассказал Ринтыну, как он добивался в бухте Провидения, чтобы шхуну отремонтировали.

— Кроме того, просил сменить название судна. «Касатка» — неподходящее название для корабля.

— А кто же дал такое имя шхуне? — спросил Ринтын.

— Тут какое-то недоразумение, — махнул рукой Эрмэтэгин. — Старик эскимос, нашедший шхуну, вообразил, что этот дар ему преподнес морской дух-покровитель — Касатка. Выдумал целую историю. Его выслушали, объяснили старику, что все это сказки, религиозный бред, но все же решили назвать шхуну "Касаткой".

— А почему потом не переименовали? — спросил Ринтын.

— Оказывается, поздно. Шхуна внесена в книги под именем «Касатка», и нет никакой возможности изменить его. Бюрократизм!

Ринтына восхищала в Эрмэтэгине его способность обращаться свободно с любым словом. Ученые выражения, стихи делали его речь немного непонятной, но волновали мальчика, как полустертые этикетки на консервных банках, выбрасываемых морем. Возможно, что капитан «Касатки» не знал столько, сколько знал, допустим, школьный учитель… Но важно было другое: Эрмэтэгин достиг высот образованности, каких еще не достигал никто из чукчей, во всяком случае, никто из жителей Улака.

— Теперь мне понадобится моторист, — сказал Эрмэтэгин. — Двигатель у шхуны сильный — от трактора. Нужен будет мне и матрос. Был бы ты повзрослее, можно было бы взять тебя. Парень ты смышленый.

Слова Эрмэтэгина глубоко запали в душу Ринтына. Но Татро решительно отказал ему в просьбе зачислить в команду "Касатки".

— "Касатка", — сказал он важно, — не игрушка, а корабль.

Все лето шхуна ходила за охотившимися в открытом море вельботами, перевозя на берег моржовые туши. Иногда она отправлялась в бухту Провидения. Каждый раз, возвращаясь оттуда, капитан Эрмэтэгин добавлял к своей одежде что-нибудь новое. К осени, когда «Касатку» ввели на зимовку в лагуну, Эрмэтэгин был уже одет в полную форму полярного капитана. Лишь приняв снова дела заведующего колхозным клубом, он переоделся в обычную свою одежду, да и в фуражке ходить было уже холодновато.

 

42

В эту осень северные ветры обрушивали на берег огромные волны ледяной зеленой воды. Соленая водяная пыль оседала на крышах яранг и домов, на электрических проводах. Прямо посреди стойбища валялись большие ледяные глыбы. На берег выбрасывало много плавника. Каждое утро, встав пораньше, улакцы отправлялись подбирать выброшенные волнами обломки дерева, целые бревна.

Лагуна уже замерзла, выпал глубокий снег, а на море за прибойной чертой еще колыхалась белая ледяная масса.

Ринтын проснулся рано. Поеживаясь в остывшем пологе, он тихонько, чтобы никого не разбудить, оделся и вышел в чоттагын. Натыкаясь на собак, он подошел к двери и высунул голову. На улице было тихо: исчез непрерывный глухой рокот моря.

Ринтын торопливо вышел из яранги. Море молчало. И сколько мог увидеть глаз при свете звезд, все было бело. Море, наконец, сдалось, стихло, и кругом наступила такая тишина, что Ринтын отчетливо слышал биение собственного сердца.

Натянув камлейку, он отправился собирать плавник. Вот уже несколько дней Ринтын рано встает и уходит к морю за плавником. Возле яранги лежит порядочная куча бревен, досок, обломков брусьев. Вместе с досками, оставшимися от разбитой яранги отчима Гэвынто, всякого дерева у дяди Кмоля теперь больше, чем у кого-либо в Улаке, если не считать Журина.

Дядя Кмоль собирается перестраивать свою ярангу, сделать жилище просторнее и даже поговаривал о том, чтобы соорудить окно. Это началось с тех пор, как в яранге пожил Петя.

Ринтыну нравилась затея дяди, и он в мыслях уже видел себя живущим в домике-яранге с окном. Но чтобы выстроить хотя бы однокомнатный домик, того запаса дерева, который имелся у дяди Кмоля, было недостаточно.

Возле магазина намело большой сугроб, и Ринтын, перебираясь через него, едва не наступил на старого Культына, вырывшего себе в снегу берлогу.

— Постой! Кто лезет? — крикнул спросонок сторож.

Культын выбрался из снега, отряхнулся и, узнав Ринтына, попросил его:

— Помоги найти ружье. Оно где-то тут, в снегу.

Ринтын помог старику отыскать ружье, очистил его от снега.

— Шел бы ты, дед, домой спать, — сказал он, — что зря мерзнуть на снегу!

— Нельзя, — ответил Культын. — Сторожу. Зарплату за это получаю. А ты поторапливайся, часа два назад проходил Рычып.

Ринтын пошел вдоль ледяного припая к скале Ченлюквин. По дороге попалось несколько больших бревен. На всех лежали камни в знак того, что бревна уже имели хозяина. Ринтын подобрал несколько сучьев, обломков досок и сложил все в кучу.

Небо светлело, гасли одна за другой звезды, и ярко-красная заря захватила уже значительную часть восточного небосклона.

Ринтын решил еще немного пройти вперед и вернуться домой: там, где прошел Рычып, другому уже не на что надеяться, разве что попадется жалкий деревянный обломок, годный на растопку.

Вдруг до слуха Ринтына донесся скрип шагов по сухому снегу. Взобравшись на торос, Ринтын узнал Рычыпа. Старик бежал мелкой рысцой и, видимо, утомился. Заметив Ринтына, он что-то прокричал и помахал руками по направлению к Ченлюквину. "Уж не гонится ли за ним умка?" — с ужасом подумал Ринтын.

— Рьэв! Рьэв! — разобрал, наконец, он слова Рычыпа.

"Старик сошел с ума! — пронеслось в мозгу Ринтына. — Вообразил, что за ним гонится кит!"

— Там кит! — выкрикнул Рычып, подбегая к мальчику. — Прямо вмерз в лед! Скорее надо сообщить в стойбище!

Старый Рычып, не замедляя бега, сделал знак рукой Ринтыну, чтобы тот следовал за ним.

Заметив дремавшего возле магазина Культына, Рычып громко закричал:

— А ну, вставай сейчас же! Беги скорее и скажи всем, что Рычып нашел такое большое счастье, какое тебе и не снилось! Я нашел вмерзшего в лед кита!

Пока запрягали в стойбище собак, готовили нарты, приводили в готовность убранные на зиму специальные ножи для разделки китовой туши, рассвело и взошло солнце.

Василий Львович, посовещавшись с учителями, отменил занятия в старших классах, начиная с пятого.

Ринтыну вместе со своими товарищами-пятиклассниками пришлось добираться до кита пешком. С ними отправились и свободные от уроков учителя.

— Вот теперь старый Рычып разбогатеет! — сказал Калькерхин, когда вдали среди торосов показались копошащиеся возле кита люди.

— Почему только он? — спросил учитель математики Максим Григорьевич. Всему колхозу прибыль.

— Нет, — разъяснил Ринтын, — по нашему закону выброшенное морем принадлежит тому, кто первый его обнаружил.

Кита еще не начали разделывать. Рычып, важный и довольный, ходил между нарт и громко распоряжался, чтобы собак отвели подальше. Когда упряжки были привязаны и охотники готовились приступить к разделке, Рычып поднял руку, как на собрании, и, когда толпа затихла, сказал:

— Слушайте меня! Прежде чем начать разделывать кита, я должен был принести жертву Вечноскорбящей. Но случилось так, что я позабыл об этом. Да не обидятся на меня охотники. За всю свою долгую жизнь мне впервые выпала такая удача, и я немножко растерялся. Вы все знаете, что счастье принадлежит тому, к кому оно пришло. Но теперь у нас жизнь идет по другим, новым законам. Вот этот большой кит, по древнему закону, принадлежит мне, но я возьму от него не все, а только то, что мне нужно.

Старый Рычып замолчал и усиленно заморгал. Высморкавшись и прокашлявшись, он сказал:

— Неопытный я говорун. Татро, ты бы хоть мне помог! Запутался я в словах, как рыба в сети. Сделаем так. Кит этот велик. Я старый человек, мало охотился и мало давал в фонд обороны. Пусть половина всего вытопленного жира от этого кита пойдет в фонд обороны. Вы только послушайте… — Старик скинул малахай и поднял лицо к небу, прислушиваясь.

Едва различимые в голубой вышине, шли самолеты на запад.

— Слышите? — Рычып повернулся к слушателям. — Эти самолеты куплены нашим правительством у американских капиталистов. Пусть у нашей армии будет больше самолетов, пусть деньги, вырученные от продажи китового жира, пойдут на производство наших самолетов, и пусть небо над фашистами так загудит от самолетов, что враги не будут знать покоя ни днем, ни ночью. Пусть будет так!

— Верно! — закричали охотники. — Пусть будет так!

— А теперь, — едва сдерживая волнение, вызванное собственной речью, сказал Рычып, — начинайте разделку.

Рычып отошел в сторону и сосредоточенно принялся набивать трубку.

— Какой мудрый старик! — с восхищением заметил Максим Григорьевич.

— Я тоже немножко коммунист, — сказал Рычып, от которого не ускользнуло замечание учителя.

— Ты, наверное, хотел сказать — беспартийный коммунист, — поправил его Василий Львович.

— Нет, я немножко партийный коммунист, — сказал Рычып.

До позднего вечера продолжалась разделка кита. От стойбища до кита и от кита до стойбища сновали собачьи упряжки с предельно загруженными нартами. До наступления темноты все, до чего могли дотянуться разделочные ножи, было срезано с кита. Над льдом возвышались оголенные огромные ребра, напоминающие издали недостроенную ярангу великана.

Ринтын уходил последним. Вместе с товарищами он медленно шел за едва тащившейся, тяжело нагруженной нартой. Под скалами в сгущающихся сумерках они заметили человека, в молчании стоявшего лицом к Вечноскорбящей. Подъезжая ближе, они узнали старого Рычыпа.

— Пошли с нами, Рычып! — крикнул Ринтын.

— Поезжайте, поезжайте, — смущенно сказал старик, — я вас догоню.

Мясные ямы Улака не вместили даже половины всего китового жира. Нужно было копать новые ямы, но люди устали, и Татро разрешил отложить работу до следующего дня, распорядившись выставить караульщиков для охраны китового добра от собак.

Когда взошла луна, то в одной, то в другой яранге послышались песни.

В магазин было не протолкаться. По случаю удачного дня Журин распорядился открыть продажу спирта.

Наум Соломонович, стоя за прилавком, мерил мензуркой спирт, едва успевая разливать его в протягиваемые со всех сторон бутылки.

Изрядно захмелевший Евъенто с резиновым шлангом в руках пристроился возле большой бочки со спиртом. На его обязанности лежало пополнять жестяной бак, цедя спирт с помощью шланга.

Посреди улицы стоял Кукы и останавливал прохожих, прося их послушать русскую песню, выученную им:

Умру — в чужой земле зароют, Заплачет мамонька моя! Жена найдет себе другого, А мать сыночка — никогда!

Жена уговаривала его пойти домой, а Кукы смеялся, обнимал жену и снова пел:

Умру — в чужой земле зароют… Веселье продолжалось до утра.

Дядя Кмоль не выпил ни капли. Он чинил разбитые нарты и, прислушиваясь к пьяным голосам на улице, ворчал себе под нос:

— Как дети маленькие! И что хорошего в этом спирте? И Журин тоже хорош! Нашел время продавать зелье свое!

 

43

Рано утром Татро пришел в ярангу дяди Кмоля. Он был злой и мрачный.

— Что случилось? — спросил дядя Кмоль.

— Этого Журина судить надо! — сердито сказал Татро и вынул изо рта табачную жвачку. — Всех караульщиков подпоил, и собаки пожрали китовый жир.

— Много съели? — с беспокойством спросил дядя Кмоль.

— Не так уж много, но дело не в этом. А что было бы, если бы собаки были голодные? Сегодня же надо собрать общее колхозное собрание и вызвать Журина.

Собрание состоялось в колхозном клубе. Первым взял слово Татро. Сначала он говорил спокойно, рассказывая об успехах Советской Армии на фронте.

— А что мы делали этой ночью? — Голос Татро задрожал. — Пьянствовали! Может, где-нибудь в окопе в это время умирал наш раненый боец, а мы веселились и орали песни! Дали собакам пожрать жир, который должен пойти в фонд обороны! Стыдитесь! Товарищ Журин, идите сюда к столу и расскажите людям, почему вы вчера продавали спирт. Идите, идите!

Журин, ни на кого не глядя, прошел к столу и повернулся лицом к собравшимся.

— Товарищи! — начал он. — Прежде чем приступить к объяснению своих действий, разрешите мне вам напомнить, что моя деятельность может подвергаться проверке лишь со стороны вышестоящих организаций. Продажа спирта населению не является преступлением и не карается законом. Вы сами знаете, что спирт я никому не навязывал. Продажа производилась исключительно по принципу добровольности: кто хотел, тот и брал. Люди вы все взрослые, не дети.

— А вы знаете, что окрисполком рекомендует ограничение продажи алкоголя? — спросил с места начальник полярной станции Гуковский.

— У меня нет на этот счет письменных указаний, — холодно ответил Журин. — Я повторяю, мои действия подконтрольны лишь вышестоящим организациям.

— И народу! — снова крикнул с места Гуковский.

Журин скривился в усмешке и процедил сквозь зубы:

— Если вы понимаете под этим словом население стойбища Улак, то…

— Договаривайте! — крикнул Гуковский.

— Нет, зачем же. Я думаю, что и так понятно, — сказал Журин и с гордо поднятой головой направился к выходу.

После собрания Татро подошел к начальнику полярной станции.

— Спасибо вам большое, — сказал он, пожимая руку начальнику полярной станции. — Но не все хорошо получилось. При всех поссорились. Вы знаете, товарищ Гуковский, как на вас смотрят чукчи. Вы для них лучший пример. Я всегда говорю колхозникам: "Смотрите, вот они бросили свои дома, свою теплую землю, приехали на Чукотку помогать нам строить новую жизнь. Берите всегда с них пример, подражайте им". А теперь что они скажут? Что Гуковский с Журиным ссорятся.

— Эх, Татро, Татро! — Гуковский похлопал по плечу председателя. Всякие есть люди. Есть дурные люди и среди русских. Как говорится, в семье не без урода.

— А как бы сделать так, чтобы этого не было? — спросил Татро.

— Вот и я об этом думаю, — ответил Гуковский.

 

44

Самолет, на котором должен был прилететь Анатолий Федорович, долго не мог вылететь с аэродрома из-за плохой погоды.

Каждый день после уроков Ринтын отправлялся на полярную станцию и сидел у Лены — в радиорубке или же у нее в комнате. В который раз Лена принималась рассказывать содержание последнего письма, которое пришло в Улак одновременно с телеграммой о предстоящем приезде Анатолия Федоровича.

Письмо было длинное, на четырех тетрадочных страницах. Анатолий Федорович, вскользь упомянув о ранении в ногу, описывал свое житье в госпитале. Почти через каждые две-три строчки он заверял Лену, что рана неопасная и он еще надеется потанцевать с ней.

— Анатолий Федорович не узнает тебя, — говорила Лена, оглядывая Ринтына, — ты вырос, возмужал. Сколько тебе лет?

— Тринадцать, наверное, — смущаясь, отвечал Ринтын.

— Почему наверное? Разве ты точно не знаешь, сколько тебе лет?

— Мы как-то с дядей посчитали. Вышло, что я родился в тысяча девятьсот тридцать первом году. А день рождения дядя хорошо помнит. В тот день в Улаке впервые праздновали Женский день. Поэтому все ждали, что вместо меня родится девочка… А родился я.

Ринтын был на уроке, когда на улице послышался характерный звук летящего самолета.

Ринтын выскочил из-за парты, пробежал мимо удивленного Максима Григорьевича, вышел на улицу и, не разбирая дороги, помчался к лагуне.

Никогда еще Ринтыну не приходилось так быстро бегать. Самолет уже разворачивался, и Ринтын, не спуская с него глаз, мчался к месту посадки. В мозгу стучала одна мысль: только бы добежать, только бы добежать. Удивленные собаки с лаем гнались за ним.

На занесенной снегом лагуне собрались встречающие, Ринтын добежал до них в тот самый момент, когда самолет лыжами коснулся снега и, вздымая за собой вихрь, медленно двинулся к домикам полярной станции.

Отыскав в толпе встречающих Лену, Ринтын пробрался к ней и встал рядом. Она взяла его за руку.

Остановившись в некотором отдалении, самолет взревел моторами, словно собираясь снова улететь, и затих. На секунду наступила такая тишина, что был слышен далекий треск ломающихся на море льдин. Это продолжалось совсем недолго. Встречающие бросились к самолету, увлекая за собою Ринтына и Лену.

Отворилась дверца в самолете, и вышел летчик в меховых унтах. Он повернулся и помог выйти человеку с палочкой в руке. Это был Анатолий Федорович.

Лена крепко сжала руку Ринтына.

Вперед вышел начальник полярной станции Гуковский. Он обнял и поцеловал Анатолия Федоровича.

Все бросились к самолету, оставив Лену и Ринтына позади. Ринтыну почему-то пришла на память сцена первого приезда отчима. Тогда Ринтына тоже оттеснили в сторону, забыли про него…

Наконец, вырвавшись из объятий, Анатолий Федорович подошел к ним. Лена все крепче и крепче сжимала руку Ринтына.

— Лена, — тихо позвал Анатолий Федорович.

Опираясь на палку и прихрамывая, он сделал несколько шагов. Рука Лены дрожала, и когда Ринтын случайно взглянул ей в лицо, то с удивлением увидел, что она плачет: две большие прозрачные слезинки наперегонки катились по ее щекам.

— Лена! Леночка! Ну что ты! — растерянно проговорил Анатолий Федорович и протянул к ней обе руки.

— Это я так, — глотая слезы, тихо сказала Лена и, рванувшись вперед, спрятала лицо на его груди.

Подхватив под руки Лену и Ринтына, Анатолий Федорович зашагал к домам полярной станции.

Ринтын не захотел входить в дом. Он понимал, что Анатолию и Лене сейчас не до него.

— Я пойду, — улучив минуту, шепнул он Лене.

— Правильно, — сказала Лена. — Приходи вечером, у нас никого не будет.

В назначенное время Ринтын был у них.

— Садись сюда, — позвал его Анатолий Федорович и усадил рядом с собой.

Ринтын с благоговением разглядывал прикрепленный к выцветшей гимнастерке орден Красной Звезды.

Анатолий Федорович сцепил руки, разнял их и сказал:

— Вот что, Ринтын. Мне очень жаль, что наша встреча будет короткой. Завтра утром с этим же самолетом мы, я и Лена, улетаем в Гуврэль. Я назначен начальником Гуврэльской полярной станции.

У Ринтына от этих слов больно сжалось сердце. Он так привык к Лене и Анатолию Федоровичу, После дяди Кмоля они были самыми близкими людьми.

— Ну что повесил голову? Выше нос! — Анатолий Федорович взлохматил Ринтыну волосы. — Ты человек почти взрослый. В каком ты классе теперь учишься? В пятом? Ну вот, пройдет всего два года — и ты поедешь дальше учиться. По дороге погостишь у нас. А может быть, ты раздумал учиться в университете?

Ринтын отрицательно покачал головой.

— Вот и хорошо! Выше голову! В жизни тебе еще придется увидеть многое: и радость, и горе, и большие трудности. Еще неизвестно, кем ты станешь. Еще не решил? Одно помни, Ринтын: в пути не останавливайся! Иди все время вперед.

Подошла Лена. На глазах у нее блестели слезы. У Ринтына вдруг защипало в носу, к горлу подкатил комок.

— Мы решили подарить тебе вот это на память, — Лена показала на книги, разложенные на диванчике.

— А это тебе от меня лично. — Анатолий Федорович протянул Ринтыну новую полевую сумку — предмет тайных желаний каждого улакского мальчика — и в придачу еще одноствольное дробовое ружье.

До позднего вечера просидел Ринтын у Лены и Анатолия Федоровича. На прощание Лена взяла его голову в руки, поцеловала в губы.

Домой Ринтын пробирался вдоль берега моря, чтобы никто не видел слез на его щеках.

В эту ночь он мало спал. Когда стрелки ходиков показали ровно пять часов, он быстро оделся и тихо вышел на улицу.

В воздухе пахло свежим утренним дымком, и было очень холодно. Хорошо бы пойти на полярную станцию и в последний раз взглянуть на Лену и Анатолия Федоровича. Но они просили не приходить провожать. Обидная просьба! Неужели они думают, что Ринтыну трудно встать на рассвете?

Ринтын пошел к лагуне. Под его ногами снежной пылью взметывалась в воздух выпавшая за ночь изморозь. Колючий холод проникал через меховую кухлянку.

С берегов Ринтыну хорошо были видны самолет и люди, копошившиеся около него. Он напрягал зрение, пытаясь различить среди них Анатолия и Лену, но неверный голубой утренний полумрак делал людей возле самолета одинаковыми.

Незаметно для себя, шаг за шагом, Ринтын медленно приближался к самолету. В голове его, как предвечерние стайки комаров, роились мысли. Среди этих мыслей была одна, которая выступала отчетливо: когда-то еще ему придется увидеть Лену и Анатолия Федоровича! Ведь Гуврэль не Кэнискун и не Кытрын! До нее очень далеко!

Погруженный в размышления, Ринтын не заметил, как близко подошел к самолету. Рев запущенных моторов заставил его вздрогнуть. Ринтын остановился. Самолет развернулся и побежал по лагуне, скрывшись за снежным облаком, поднятым винтами. Ринтын слышал, как удаляется самолет. Все дальше становился гул его моторов. Наконец он показался над лагуной и, поднимаясь все выше и выше, растворился в голубом сумраке.

 

45

Приближалась весна. Снег еще не таял, но с каждым днем то здесь, то там на нем появлялись темные пятна: это на свет показывались занесенные зимней пургой камни, железные бочки, выброшенные пустые консервные банки. В прозрачном воздухе, на ослепительно белой снежной поверхности они принимали причудливые очертания, и какой-нибудь жалкий клочок собачьей шерсти казался издалека порослью густого кустарника.

В море появились широкие разводья, и наступил день, когда полетели первые стаи уток.

Каждый по-своему готовился к этому долгожданному дню. Ни в магазине, ни на колхозном складе давно не было ни одной дробины. Свинец в Улаке стал дороже табака. Но мало было иметь свинец: из него еще надо было приготовить дробь. Некоторые поступали просто: выковывали из кусочка свинца длинные полосы и резали их на маленькие кусочки. У одних изготовление дроби на этом заканчивалось, а другие, желая придать свинцовым кусочкам хотя бы немного закругленную форму, трясли их в бутылках с водой.

Лучше всех дробь получалась у пекаря дяди Павла. Он раньше всех захватил на полярной станции свинцовые решетки от старых аккумуляторов и переплавил их в слитки. Кроме того, громадная печь пекарни более, чем любое другое место в Улаке, была приспособлена для плавки свинца.

Когда весть о первых стаях уток достигла пекарни, дядя Павел горячо принялся за производство дроби и начал заряжать патроны.

Вечером ему помогали Ринтын и Петя. Расплавленный свинец выливался в бумажные трубки. Застывшие стержни разрезались на специальном станке, сконструированном и изготовленном дядей Павлом. Самое трудное, однако, было впереди: кусочки свинца надо было раскатать, придав им круглую форму. Делалось это на дне железной бочки при помощи сковороды.

От свинцовой пыли почернели руки, и ни горячая вода, ни мыло не могли смыть серого налета на ладонях. Зато Ринтын зарядил двадцать четыре патрона самодельной круглой дробью.

Ранним весенним утром улакцы отправились на утиную охоту. Ринтын повез на своей нарте учителя математики Максима Григорьевича. Впереди них ехали дядя Павел и Петя.

Упряжки растянулись по дороге вдоль моря. Каждый выбирал себе место по душе на освободившихся от снега проплешинах галечной косы.

Максим Григорьевич, впервые выехавший на охоту, волновался и все спрашивал Ринтына:

— Как ты думаешь, удастся нам подстрелить хотя бы одну утку?

— Если не подстрелим сами, в море подберем.

— Что значит "подберем"?

— Когда стреляет много людей, — объяснил Ринтын, — в море падают раненые утки. Если терпеливо за ними гнаться, можно добыть несколько штук.

— Чужих?

— Они не будут чужие, когда сам поймаешь.

Многие улакцы выехали на охоту с эплыкытэтами — не смогли достать дробь или приготовить ее.

С восходом солнца начался лет. Первые стаи пролетали далеко, дальше пролива Пильхына, куда никто из охотников не поехал.

Рядом с Максимом Григорьевичем и Ринтыном расположились пекарь с сыном Петей. Немного дальше — Кукы и Журин. Журин щедро угощал Кукы папиросами и подробно расспрашивал, как нужно стрелять в летящую стаю.

Ринтын лежал на сухой, но холодной гальке и смотрел на противоположный берег лагуны. Там, над холмами, иногда показывались стаи уток, но все они почему-то упорно летели в сторону Пильхына.

Максим Григорьевич пристроился рядом. Иногда Ринтын искоса поглядывал на него. Учитель математики обладал необыкновенно быстро растущей бородой. Утром, на уроки, он приходил чисто выбритый, а к вечеру уже вырастала на щеках и подбородке заметная щетина.

Охотники, находившиеся ближе к Пильхыну, начали уже стрелять. Отсюда было видно, как над головами людей показывались дымки выстрелов, падали сбитые утки, и только через некоторое время доносились звуки выстрелов.

— Видишь, Ринтын, — поучал Максим Григорьевич, — смотри и запоминай. Здесь наглядно видна разница между скоростью света и звука. Это пригодится в дальнейшем, при изучении физики.

— Послушайте, — сказал Журин, поднимаясь на ноги, — не перейти ли нам лучше туда, где стреляют. Ведь так мы ничего не убьем и возвратимся домой с пустыми руками.

— Ай-ай-ай! Какой нетерпеливый охотник! — покачал головой Кукы. — Ждать надо.

И вот, наконец, стая уток, хорошо заметная над снежной поверхностью лагуны, взяла направление и на то место, где расположились Ринтын и другие охотники.

Утки стремительно приближались. Когда они очутились над головами охотников, дружно загремели выстрелы. Кинутые ловкими руками, со свистом врывались в стаю эплыкытэты.

Несколько уток, убитых наповал, упали недалеко от ледового припая.

Остальные, израненные, спланировали на лед, в море. Но там их уже поджидали ребята. Эти утки принадлежали им.

Подобрали добычу и подсчитали. Оказалось восемь жирных селезней и шесть самок.

— Ну, а где же мои? — суетливо спрашивал Журин у Кукы. — Здесь, наверное, не одна убита мной.

— Послушайте, товарищ Журин, — рассердился, наконец, Кукы. — Если вам сейчас же хочется получить свою долю, выбирайте сами. Посмотрите и сами отберите, какие утки ваши.

Журин, приняв всерьез его слова, начал ворошить уток, пытаясь по каким-то неизвестным и ему самому признакам узнать «своих» уток.

Кукы насмешливо наблюдал за Журиным и, когда тот отошел, смущенно разводя руками, швырнул ему несколько уток:

— Вот, бери и не приставай!

Журин поправил патронташ, висевший на поясе, и отошел в сторону.

— Тише! Еще одна стая летит! — громким шепотом сказал Ринтын.

Охотники притаились. Стая летела прямо на них, и так низко, что утки, казалось, задевали концами крыльев снег на лагуне.

Свист крыльев! Выстрелы!

Ринтын успел выстрелить два раза. Он не видел, сколько уток упало на снег. Когда добычу собрали, оказалось восемнадцать штук!

К полудню лет уток уменьшился. Охотники засобирались домой.

 

46

В разгар подготовки к весенней охоте дядя Кмоль готовился вступить в партию. Получилось так, что в это же время готовился в комсомол и Ринтын.

Вечерами Кмоль и Ринтын садились друг перед другом у ярко горящего жирника и изучали уставы.

— А что это — демократический централизм? — спросил как-то дядя Кмоль.

Ринтын, как умел, подробно и старательно объяснил.

— Вот это верно! — обрадованно сказал дядя Кмоль. — Правильный закон.

Но чаще дядя Кмоль принимался рассказывать Ринтыну о первых улакских комсомольцах.

— О, наш комсомол был боевой, — говорил он. — Помню, приехали к нам совсем молодые русские парни. Оба учителя. Тогда впервые мы и услышали это слово. А коммунист и большевик — это мы и раньше слышали. Эти молодые люди первым делом стали учиться говорить на нашем языке. Люди над ними смеялись, а они не поддавались. В те времена мы выбрали первый свой сельский Совет. Туда вошли Гэматтьын — владелец пяти вельботов и склада-лавки — и Понты. Вот был великий шаман! Не то что наша старая, дряхлая Пээп! Понты лечил очень редко — больше предсказывал погоду, вызывал к берегу зверя да распоряжался на разных праздниках. Когда к нему приходили за помощью, никогда не отказывал: продавал какое-нибудь заклинание за два-три пыжика и песцовые шкурки. Чисто жил, культурно. Пришла власть — острошапочник с красной звездой и маленьким ружьецом на поясе. Созвал собрание, говорил много, а потом велел выбрать Совет. А мы-то его не понимали. Гэматтьын да Понты переводили все, что он говорил. По их словам выходило так: новая пришла власть. Она защитит чукотский народ от американских и русских купцов, она не позволит, чтобы обижали чукчей. Для этого нужно избрать своих людей, понимающих в жизни, в Совет и с их помощью строить новую жизнь. Так и сделали. Кто у нас в Улаке знал русский язык и понимал в торговых делах? Конечно, Гэматтьын и Понты. Так было до тех пор, пока не появились комсомольцы.

Они приехали поздней осенью, а на следующий год ранней весной к Улаку пришел пароход и привез первый деревянный дом. Это была школа. Пошли ребята в школу, и молодежь потянулась туда. Вот тогда и показали свое лицо Гэматтьын и Понты. Убили они комсомольца Панрата, который выступил против них. На его похоронах один из русских сказал: "Панрат был настоящим комсомольцем и погиб как комсомолец". Тогда была организована улакская комсомольская организация, она повела решительную борьбу против Понты и Гэматтьына. Трудно было. Считай, что с доброй половиной Улака они находились в родстве, а другая была у них в долгах. Я тоже тогда вступил в комсомол. Правда, билет мне не дали — годами не вышел, но все же числился комсомольцем. Одолели мы Понты и Гэматтьына. Шаман повесился, а Гэматтьын хотел убежать на другой берег и утонул.

Четыре года прожили у нас двое комсомольцев. Они разговаривали на нашем языке, как мы с тобой. Уезжая, обещали прислать книги, написанные на нашем языке. Ты знаешь, кто они. Их имена найдешь на обложке учебника чукотского языка.

Дядя Кмоль выбивал потухшую трубку и говорил:

— Я тебе рассказываю все это для того, чтобы ты знал, какой комсомол был у нас в Улаке. Я хочу, чтобы ты был таким же, как Панрат. Он ведь тоже очень хотел учиться. Любопытный был. Даже искусству шаманить учился у Понты!

Дядя Кмоль повесил в пологе портрет Ленина и заставлял тетю Рытлину особенно следить за ним.

— Нехорошо, когда в пологе Ленин, а кругом грязь, — говорил он. — К тому же я в скором времени буду коммунист, а Ринтын — комсомолец.

Он купил таз для умывания и ванночку, чтобы мыть маленького Етылъына.

Однажды дядя Кмоль пришел вечером и объявил:

— Вот теперь я кандидат в члены партии. Рассказал коммунистам про свою жизнь, несколько вопросов задали. Василий Львович сказал: "Я думаю, что Кмоля нужно принять в кандидаты. Он человек сознательный и передовой".Дядя Кмоль прищурился и спросил Ринтына: — Как ты думаешь, правильно он сказал?

— Думаю, что правильно, — ответил Ринтын.

— Раз так, надо завтра же закончить ремонт вельбота, — сказал дядя Кмоль. — Теперь пусть попробуют за мной угнаться!

Спустя два дня принимали в комсомол Ринтына.

Когда вечером все собрались в пологе, Ринтын был очень удивлен: у задней стенки полога стояли высокий стол и табуретка.

— Это тебе подарок, — сказал дядя Кмоль. — Чтобы было удобнее готовить уроки.

По поводу вступления Ринтына в комсомол дядя Кмоль устроил целый праздник. Тетя Рытлина наварила полный котел оленьего мяса, натолкла мороженой нерпичьей печенки.

Ринтын не знал, как благодарить дядю. По существу, кто он ему? Если разобраться, чужой человек. Ведь Ринтын для Гэвынто, брата дяди Кмоля, неродной сын. Но никогда ни словом, ни делом дядя Кмоль не дал почувствовать это Ринтыну. Он жил, как в родной семье, и лишь недавно ему пришло в голову разобраться в своих родственных отношениях с дядей Кмолем. Каким надо обладать большим и добрым сердцем, чтобы любить и воспитывать чужого!

— Столик, может быть, и не такой, какой нужно, — сказал за едой дядя Кмоль, — но все лучше, чем ничего.

— Спасибо, дядя Кмоль, — тихо ответил Ринтын. — Большое спасибо за все доброе, за все хорошее, что вы сделали для меня!

 

47

За зиму шхуну заново покрасили, и теперь, сияя свежестью, она только ждала, когда растает на лагуне лед, чтобы выйти в открытое море. Эрмэтэгин передал ключи от колхозного клуба чернокосой девушке по имени Номнаун, присланной из райисполкома, и переселился на "Касатку".

Ринтын часто приходил на шхуну, помогал Эрмэтэгину разбирать и чистить двигатель, вникал постоянно в его устройство, слушал рассказы капитана о похождениях в чукотских стойбищах и разные истории, вычитанные им из книг.

Однажды Ринтын застал Эрмэтэгина мрачным и рассерженным. Капитан «Касатки» лежал поверх одеяла на койке и молча курил. На палубе валялись окурки, в кубрике было не прибрано, неуютно и накурено.

— Что-нибудь случилось? — осведомился Ринтын..

Эрмэтэгин длинно выругался, но на вопрос не ответил.

Ринтын присел на корточки перед железной печуркой, разжег ее и, когда в кубрике стало немного теплее, взялся за книгу, которую давно уже рекомендовал прочесть Эрмэтэгин. Это были «Отверженные» Виктора Гюго.

— Подожди, Ринтын, читать, — неожиданно остановил его Эрмэтэгин.

Ринтын приготовился слушать.

— Как ты думаешь, какое значение в экономике колхоза имеет шхуна "Касатка"? — спросил капитан.

Ринтын в ответ молча пожал плечами. Он уже привык к тому, что Эрмэтэгин, собираясь произнести речь, обязательно задавал с подходцем какой-нибудь вопрос.

— Тогда слушай, — продолжал Эрмэтэгин. — Колхоз в этом году израсходовал много денег на ремонт и окраску «Касатки». Эти расходы «Касатка» должна покрыть и еще принести прибыль колхозу. Иначе и не стоило бы заводить шхуну.

Эрмэтэгин сел на кровать и пригладил ладонью разлохмаченные волосы.

— А для того чтобы получить прибыль, нужно думать и искать, где бы заработать. Вот я был сегодня на правлении. Татро предлагает мне, как и в прошлом году, заняться перевозкой добытых моржей. Уж не говоря о том, что этим мы загрязним шхуну и сделаем ее непригодной для перевозки пассажиров, мы выполним работу, с которой может справиться обыкновенный вельбот. Это, так сказать, первое противоречие между мной и Татро. Второе состоит в том, что он хочет сам назначить мне команду. И кого сует! Тэюттына и Лонлы! Дескать, на вельботе они только мешать будут, пусть идут на шхуну! Вот мыслитель!

Капитан «Касатки» бросил в раскрытую дверцу печки потухшую папиросу и скрутил новую.

— А ведь заработать для колхоза кучу денег ничего не стоит нашей «Касатке». В Кытрыне лежат тонны грузов, которые нужно развезти по прибрежным стойбищам; в районных организациях найдутся десятки ретивых чиновников, желающих отправиться в командировку в чистой и уютной каюте «Касатки» без риска промочить даже ноги.

Выслушав взволнованную речь Эрмэтэгина, Ринтын подивился тому, что Татро не внял таким убедительным доводам.

— Я хотел бы попроситься на лето в команду "Касатки", — робко сказал Ринтын.

Эрмэтэгин сначала безразлично уставился на мальчика, но, когда смысл слов дошел до него, он хлопнул себя по замасленным коленкам суконных брюк и сказал:

— А ведь это идея, Ринтын!

Эрмэтэгин вскочил с койки и зашагал по тесному кубрику. Время от времени он потирал лоб, приводя свои мысли в порядок.

— Таким образом я избавлюсь от необходимости иметь на борту великовозрастных лентяев и бездельников, — рассуждал он вслух. — У меня будут толковые и грамотные помощники. Надо немедленно об этом довести до сведения Татро. Пошли, Ринтын!

Татро вопреки ожиданиям Ринтына и Эрмэтэгина одобрил мысль укомплектовать команду «Касатки» из старшеклассников Улакской школы.

Через несколько дней после сдачи переводных испытаний Ринтын, Аккай и Петя взошли на борт «Касатки» полноправными членами экипажа.

Эрмэтэгин их встретил на верхней палубе. На его голове красовалась капитанская фуражка, не по росту маленький бушлат плотно обтягивал грудь. Зато брюки внизу были такой непомерной ширины, что под ними совершенно исчезали тюленьи торбаза.

— Проходите, проходите! Не робейте! — покрикивал он добрым голосом. Будьте как дома.

В кубрике он распределил койки, аккуратно застланные серыми одеялами, вырванными с боем у Татро из колхозного склада.

— Отныне, — торжественно объявил Эрмэтэгин, — вы не просто улакские школьники, а моряки. «Касатка» хоть и малое суденышко, но и на нее распространяются неписаные морские законы.

— А какие эти законы? — спросил Петя.

— Со временем узнаете, — пообещал Эрмэтэгин. — А пока принимайтесь за уборку. Постарайтесь, чтобы «Касатка» выглядела не хуже военно-морского корабля!

Пока ждали, когда разойдется лед на лагуне, Эрмэтэгин не давал сидеть ребятам. Каждый вечер он читал лекции по кораблевождению, по замасленным тетрадям объяснял устройство мотора или просто рассказывал морские приключения, якобы случившиеся с ним. Полочка, прибитая в кубрике над койками, заполнилась книгами Станюковича, Новикова-Прибоя.

Наконец наступил день, когда можно было проплыть по лагуне, не рискуя пропороть днище шхуны. Татро дал приказ следовать в бухту Лаврентия и привезти оттуда бочки с бензином. Кроме того, нужно было отвезти в районный центр мешки с пушниной.

— Черт знает что! — с такими словами капитан взошел на палубу. Провоняем корабль бензином! Не могут послать за ним просто вельбот!.. Да перестань ты читать!

Ринтын в это время лежал на нагретой солнцем палубе и читал "Человека-невидимку".

— Иди заводи мотор! Грузиться будем с морского берега.

Аккай и Петя с помощью ручной лебедки подняли якорь, и «Касатка», развернувшись, тихим ходом пошла к проливу Пильхыну, соединяющему улакскую лагуну с морем.

Отрегулировав мотор, Ринтын вышел на палубу и встал рядом с Эрмэтэгином. Капитан одной рукой лениво вертел рулевое колесо. Ринтын смотрел на берег, на яранги и дома стойбища. Внизу мерно стучал мотор, и весь корпус шхуны мелко дрожал.

— Смотри, Ринтын, — говорил Эрмэтэгин, — присматривайся. Самое трудное — это вести «Касатку» по улакской лагуне. Того и гляди наскочишь на мель. А особенно наблюдай, когда будем проходить Пильхын: это самое опасное место.

Пролив-горловину прошли на самом малом ходу. Здесь было множество подводных камней, и даже мелкосидящие байдары часто распарывали покрышки. Когда вышли из пролива в море, Эрмэтэгин передал рулевое колесо Ринтыну:

— Курс на пушной склад.

Во время погрузки на берег спустилась заведующая колхозным клубом Номнаут. В руках она несла маленький чемодан.

— А вы куда? — недружелюбно спросил ее Эрмэтэгин.

— В Кытрын, — ответила не сразу девушка. — Мать у меня там заболела. Надо навестить.

Эрмэтэгин покосился на ребят и, кашлянув, протянул ей руку:

— Раз такое дело, полезайте на корабль.

Ребята знали понаслышке о попытках Эрмэтэгина поухаживать за новой заведующей клубом. Каких успехов достиг в этом деле капитан, никому не было известно.

— Ну что уставились? — крикнул Эрмэтэгин на своих матросов. — Пора отчаливать!

"Касатка" вышла в открытое море и взяла курс на Кытрын. Навстречу дул свежий ветер, и поднятые им легкие волны не мешали ходу шхуны. Вахту первым нес Ринтын. Вертеть рулевое колесо оказалось не таким уж легким делом, как это представлялось ему раньше. Приходилось все время быть начеку, чтобы не сбиваться с курса.

В проливе Ирвытгыр началась такая качка, что Ринтын едва удерживался на ногах. На палубу полетели брызги, и Аккай с Петей спустились вниз, в кубрик, оставив Ринтына одного.

Вышел Эрмэтэгин, принес Ринтыну брезентовый плащ.

— Через час сменят тебя, — сказал он. — Держи курс.

За проливом Ирвытгыр уже пошли воды Тихого океана. Ринтын втайне надеялся увидеть границу, разделяющую воды Ледовитого и Тихого океанов, но кругом была, насколько мог охватить взор, одинаковая светло-зеленая вода.

Позади остался Ирвытгыр, растаяли в синей дымке видневшиеся по левому борту берега Аляски. На палубу сменить Ринтына поднялся Аккай. Вместе с ним вышел Эрмэтэгин.

— Держи курс по этой линии, — показал он Аккаю черту на компасе, юго-юго-запад. А проще всего — вон на тот мыс.

Ринтын передал Аккаю плащ и вместе с Эрмэтэгином спустился в кубрик.

Он чувствовал себя очень усталым, хотя провел за штурвалом всего два с половиной часа. Постоянная напряженность, опасение сбиться с заданного курса сильно утомили. Со вздохом облегчения он опустился на койку рядом с дремавшим Петей. Эрмэтэгин занял место около Номнаут и принялся рассказывать ей смешные истории, изредка выходя посмотреть за работой двигателя.

Приткнувшись плечом к Пете, Ринтын задремал. Сквозь сон он слышал, как капитан читал Номнаут стихи:

Океан дремал зеркальный, Злые бури отошли. В час закатный, в час хрустальный Показались корабли. А уж там — за той косою, Неожиданно светла, С затуманенной красою Их красавица ждала…

Ночью Ринтын проснулся от тишины. Мотор не работал, «Касатка» покачивалась на волнах.

На верхней палубе сидел Эрмэтэгин и курил.

— Почему стоим? — спросил Ринтын.

— Туман. Тут где-то близко государственная граница проходит. Союзники союзниками, а туда все-таки попадать неохота.

Плотный туман окутал все вокруг. Даже нос «Касатки» и то едва был виден.

— А те стихи, которые вы читали девушке, ваши? — спросил Ринтын.

— Нет. — Эрмэтэгин помолчал. — Что стихи! Они у меня все равно получаются плохие, намного хуже, чем у других поэтов. А потом это дело нестоящей. Писание стихов плохо действует на человека, расслабляет его волю. Правда, бывают такие дни, что руки сами тянутся к бумаге и карандашу, звучные строки заполняют голову. И нужно иметь большую силу воли, чтобы не поддаться искушению. У меня это все равно что тяга к спиртному… Ты иди поспи.

Утром Эрмэтэгин разбудил ребят громким криком:

— Все наверх! Чистить и драить палубу! Скоро прибываем в Кытрын!

От ночного тумана не осталось и следа. Впереди хорошо был виден Кытрынский мыс. Ветра не было, и море сверкало солнечными бликами.

Вымытая и чистенькая, с трепещущим красным флагом на корме, «Касатка» вошла в Кытрынский залив.

На рейде стоял небольшой белый пароход. Огибая его, ребята прочитали на борту название: «Чукотка». К берегу, к маленькому причалу, куда направил «Касатку» Эрмэтэгин, ошвартовались две большие баржи, груженные лесом, и большой паровой буксир «Водопьянов». Поравнявшись с ним, ребята поняли, какой, в сущности, малой посудиной является их «Касатка», громко именуемая шхуной.

Рядом с «Водопьяновым» она казалась нерпой по сравнению с моржом.

Ошвартовались рядом с баржами и перебросили на причал широкую доску, заменявшую на «Касатке» парадный трап. Попрощавшись с ребятами, Номнаут сошла на берег.

— Хорошая девушка! — не удержался от восхищения Эрмэтэгин и продекламировал ей вслед:

Она сошла на землю не впервые, Но вкруг ее толпятся в первый раз Богатыри не те и витязи иные…

 

48

Бочки с бензином давно были погружены на «Касатку» и крепко принайтованы к палубе, а капитан все не давал команды сниматься с якоря. Каждый день с утра он уходил в райисполком и возвращался оттуда на корабль возбужденный и злой.

Ребята изнывали от безделья. Ринтын бродил по поселку, вспоминая дни, проведенные здесь в пионерском лагере. В первый же день он зашел в райком комсомола и получил членский билет. Билет был как билет — ничего на первый взгляд особенного в нем не было. Но для Ринтына он был особенным. Во-первых, это был его билет, а во-вторых, маленькая темно-серая книжечка с дорогим силуэтом на обложке являлась свидетельством того, что для Ринтына наступила новая пора в жизни: кончилось детство, и приближалось время, когда он должен окончательно решить свою судьбу.

На четвертый день Эрмэтэгин собрал команду в кубрике и серьезным голосом сказал:

— Вот какое дело, ребята. Райисполком предлагает нам взять одну баржу с лесом и отбуксировать ее в Улак. Я пробовал доказывать, что это невозможно. Мы не имеем опыта подобных перевозок. Председатель райисполкома дал телеграмму Татро. И вот какой ответ прислал. — Эрмэтэгин вынул из кармана листок бумаги, пощелкал по нему пальцами и прочитал: — "Предлагаю вам доставить лес в Улак". Вот что он написал: "Предлагаю…" А что мне делать? Дисциплина требует, чтобы я подчинился. Но, с другой стороны, мне просто страшно браться за такое дело, имея неполноценный в смысле несовершеннолетия экипаж. Что вы скажете? Как быть?

Ребята молчали, смущенные своей «неполноценностью». Кроме того, к ним впервые обращались с таким серьезным предложением. Сидевший ближе к капитану Петя, поерзав немного, спросил:

— А как вы сами думаете, товарищ капитан?

Эрмэтэгин посмотрел на него, покачал головой и со вздохом сказал:

— Эх, если бы я сам был волен решать! Одним словом, есть приказ готовиться к выходу. С нами едет секретарь райкома.

Когда «Касатка» уже была готова к выходу в море, баржа с лесом забуксирована и оставалось только дождаться секретаря райкома, на берег пришла Номнаут в сопровождении молоденького русского пограничника. Эрмэтэгин, неодобрительно косясь на пограничника, обрадованно крикнул ей по-чукотски:

— Иди скорей сюда! Вот хорошо, что ты с нами едешь!

Номнаут повернулась лицом к капитану, приветливо улыбнулась и снова занялась разговором с пограничником.

Когда девушка взошла на «Касатку», Эрмэтэгин ни словом не обмолвился с ней и даже не взглянул.

— Капитан наш влюбился, — шепнул Аккай Ринтыну. — Это плохо.

— Почему плохо? — удивился Ринтын.

— Такая примета, — таинственно сообщил Аккай.

— Послушай, — в свою очередь, сказал Пете Ринтын, — Эрмэтэгин влюбился в Номнаут и страдает.

Капитан «Касатки» действительно страдал. Во всяком случае, всем своим видом он старался показать это.

Пришел секретарь райкома. Это был полный круглолицый человек в высоких резиновых сапогах. Когда он поднимался по доске на борт «Касатки», Эрмэтэгин громко проворчал:

— Каждый, будь он маленький или большой начальник, всегда норовит опоздать.

Наконец «Касатка» отчалила и взяла курс на Улак. Был небольшой ветерок, ярко светило солнце, и никому не хотелось сидеть в тесном, душном кубрике. На маленькой площадке, заменявшей на «Касатке» капитанский мостик, собралась вся команда и пассажиры. Стоявший у руля Аккай задевал локтями находившихся рядом — так было тесно.

— Молодцы ребята! — восхищался вслух секретарь райкома. — Всех после окончания школы в мореходное училище направлю. Хотите, ребята? Город повидаете. Петропавловск-на-Камчатке! Вот ты, рулевой, кем хочешь быть?

— Кос! — воскликнул Аккай. — Наверное, летчиком.

— Ну, а ты? — обратился секретарь к Ринтыну.

— Я еще не знаю, — тихо ответил Ринтын. — После окончания школы поеду в Ленинград, в высшую школу — университет.

— Ого! — сказал секретарь райкома. — Ну, а ты?

Петя посмотрел на Аккая, потом на Ринтына, словно ища у них поддержки, и сказал:

— А я туда, куда Ринтын. Мы с ним друзья!

За мысом навстречу пошла крупная волна. Эрмэтэгин сам встал за рулевое колесо и сурово приказал:

— Посторонних прошу спуститься в кубрик.

Номнаут, бросив на капитана сердитый взгляд, направилась к люку.

— Вас это тоже касается, — обратился Эрмэтэгин к секретарю райкома.

Секретарь заторопился и втиснулся в узкий для его тучной фигуры люк.

Тяжелая баржа неохотно следовала за «Касаткой». Каждая встречная волна заставляла так дергаться буксир, что шхуна вся трещала, от кончика мачты до киля.

Ринтын только успел отвернуться от брызг, как был сбит с ног лопнувшим буксиром. Больно ударившись головой о бочонок с пресной водой, Ринтын сразу вскочил. «Касатка», как сорвавшаяся с цепи собака, помчалась вперед, зарываясь носом в волны.

Аккай по приказанию Эрмэтэгина спустился к двигателю и сбавил обороты. «Касатка» развернулась и медленно подошла к барже. Ринтын прыгнул на нее, за ним Петя. Вдвоем они выбрали тяжелый мокрый буксирный канат. Долго провозились, прежде чем удалось снова забросить этот канат на "Касатку".

— Вы оставайтесь на барже на всякий случай! — прокричал им со шхуны Эрмэтэгин. — Я поверну «Касатку» к берегу, в бухту Куй-мэн!

Не прошло и часа, как «Касатка», буксируя за собой баржу с лесом, вошла в тихую бухту, окаймленную высокими сопками.

Бросили якорь, сошли на берег. Здесь когда-то находилось старинное чукотское стойбище. Побелевшие от времени большие китовые ребра, воткнутые в землю, крупные камни, очерчивающие круг, на котором когда-то стояли яранги, свидетельствовали о том, что здесь в далекие времена кипела жизнь. В бухту впадала небольшая речушка. По берегам ее рос высокий кустарник.

Решили заночевать на берегу. Перенесли сюда несколько досок, матрацы и одеяла с «Касатки». После ужина все легли спать. У догорающего костра сидели Эрмэтэгин и Номнаут и о чем-то тихо переговаривались.

Ринтын лежал на спине и смотрел в низкое черное небо. Наверху шумел ветер и доносил тяжелый грохот разбивающихся о скалы бушующих волн. Спавший рядом секретарь райкома повернулся на бок, что-то пробормотав во сне.

— Ты с ума сошла! — услышал Ринтын голос Эрмэтэгина. — Разве мало среди чукчей достойных женихов?

— Но я его люблю, — ответила Номнаут.

— Брось ты! Ты любишь не его — тебе нравится в нем то, что он белокур и красив. По крайней мере хоть он-то любит тебя?

— Он первый мне в этом признался.

— Увезет куда-нибудь далеко от родной земли и оставит. Что тогда ты будешь делать?

— Не оставит. Я верю в него…

Дальше Ринтын ничего не слышал. Он закрыл глаза, и невольно перед ним возникли образы Лены и Анатолия Федоровича. Где-то они?

Рано утром Эрмэтэгин разбудил всех и велел Аккаю завести на шхуне мотор. Было тихо, над бухтой раскинулось чистое небо, и где-то за сопками уже всходило солнце.

Эрмэтэгин встал за рулевое колесо. Мотор пыхтел, но не заводился. Капитан перегнулся через край люка и крикнул:

— Что ты там копаешься? Заводи скорее!

— Не выходит. — Аккай высунул наружу измазанное в мазуте лицо. — Что-то случилось с мотором.

— Молокосос! — выругался Эрмэтэгин и полез в люк.

Через несколько минут показалась его голова, и он велел Ринтыну бросить якорь.

Секретарь райкома снял свое кожаное пальто и нырнул в люк следом за Эрмэтэгином.

Прошло еще полчаса. Наконец на палубу вышел Аккай и шепотом, как великую тайну, сообщил:

— Секретарь чинит мотор.

Через час мотор был в порядке. Аккай снова вернулся к двигателю. «Касатка» двинулась к выходу из бухты.

Секретарь, перегнувшись через борт, вымыл руки и вытер их носовым платком. Когда «Касатка» вышла в открытое море, Эрмэтэгин передал штурвал Ринтыну и сел на бочонок рядом с секретарем райкома.

Закурив предложенную папиросу, он спросил:

— Где вы этому научились?

— Я одно время работал механиком в гараже, — ответил секретарь, сдувая столбик пепла.

— А-а… — протянул Эрмэтэгин, оглядывая тучную фигуру секретаря.

— Что вы меня так разглядываете? — засмеялся секретарь райкома.

— Да, уж глядя на вас, теперь трудно поверить, что вы когда-то работали механиком.

— Сердце больное у меня — вот и толстею, — вздохнул секретарь.

— А в Улак к нам зачем едете? — спросил Эрмэтэгин.

— Посмотреть. Ведь я на Чукотке человек новый. Затем надо будет вручить члену вашего колхоза Кмолю партийный билет.

— А вот его племянник, — кивнул головой в сторону Ринтына Эрмэтэгин. Тоже недавно получил билет. Комсомольский.

— Поздравляю, — сказал секретарь, — будущий студент. Этот лес, который мы везем, пойдет на продажу местному населению. Посмотрим, что из этого выйдет. Словом, стоит вопрос о переселении местных жителей из яранг в дома. Как вы думаете?

Эрмэтэгин долго не отвечал на вопрос. Он зажег потухшую папиросу и сказал, выпуская дым изо рта:

— Трудно будет.

 

49

Вторую баржу с лесом приволок в Улак буксирный пароход «Водопьянов». Каждое бревно с этой баржи имело номер. Это был большой дом в разобранном виде — будущий улакский интернат. Колхозники, мигом раскупив лес с первой баржи, потребовали привезти еще. Таким образом, «Касатка» только и занималась тем, что буксировала баржи с лесом из Кытрына в Улак.

Понемногу команда «Касатки» приняла морской облик. Каждый обзавелся высокими резиновыми сапогами, широкими суконными брюками. На первые же заработанные деньги Ринтын купил у матроса с парохода «Водопьянов» старый, замасленный бушлат и застиранную тельняшку. А свою кепку превратил в некоторое подобие бескозырки, отодрав от нее козырек.

Уже пять барж приволокла «Касатка» в Улак, а леса все не хватало. Почти все улакцы вдруг захотели перестроить свои яранги. Дядя Кмоль загорелся желанием построить настоящий дом и возвел уже четыре двойные дощатые стены. Каждое утро он обходил дома, где были печки, и собирал золу для засыпки стен.

В конце июля председатель колхоза Татро премировал команду «Касатки». Каждый получил по четыреста рублей, а фотография Эрмэтэгина была помещена на колхозной Доске почета.

Улакские ребята завидовали Ринтыну, Аккаю и Пете, просили Эрмэтэгина зачислить их в команду, но капитан «Касатки» решительно отказал, ссылаясь на штатное расписание.

Короткое лето подходило к концу. Все чаще бушующее море заставляло «Касатку» стоять без дела в улакской лагуне или же в Кытрынском заливе.

Однажды жестокий шторм застиг «Касатку» на подходе к Кытрыну. Шхуна успела проскочить в залив, а шедший за ней буксирный пароход «Водопьянов» едва не выбросило на камни Нунямского мыса.

Шесть дней провела «Касатка» у кытрынского причала, и все это время Эрмэтэгин переругивался с капитаном «Водопьянова» из-за места у причала.

Однажды утром, когда «Водопьянов» ушел за пресной водой, Эрмэтэгин поставил «Касатку» на место его стоянки. Довольный, он подмигнул Ринтыну и послал его в магазин за продуктами.

В тесном магазине, занимавшем половину большого дома, как всегда, было много народу. Ринтын пристроился в хвост очереди и начал медленно продвигаться к продавцу. Когда перед ним было человека четыре, в магазин вошла нарядная женщина, ведя за руку маленькую девочку лет трех-четырех. Ринтын взглянул на лицо женщины и вздрогнул. Это была его мать, Арэнау!

Она была по-прежнему красива, Ринтыну даже показалось, что мать еще больше похорошела. Арэнау прошла прямо к продавцу и, как мать, имеющая ребенка, без очереди получила две банки сгущенного молока. Расплатившись, она повернулась и встретилась взглядом с Ринтыном.

У Ринтына бешено заколотилось сердце, кровь бросилась в голову. Он не отрываясь смотрел в эти большие глаза, с удивлением уставившиеся на него.

— Ты кто? — тихо спросила Арэнау.

— Ринтын…

— Выйдем отсюда, — сказала Арэнау, видя, что стоявшие в очереди повернулись к ним.

На улице девочка спросила Арэнау:

— Кто этот дяденька?

— Это твой брат, — ответила мать, с любопытством разглядывая Ринтына. Какой большой вырос. Красивый… Ты что здесь делаешь?

— Работаю на шхуне "Касатка", — ответил Ринтын.

В это время он заметил направляющегося в их сторону мужчину. Ринтын узнал в нем Таапа. Ему не хотелось с ним встречаться.

— Мне нужно на шхуну, — сказал он и пошел прочь.

Ему очень хотелось оглянуться. Он чувствовал, что мать смотрит вслед своими большими черными глазами. Немного задержав шаг, Ринтын услышал, как Таап спросил у Арэнау:

— Кто этот юноша?

— Да это сынок Гэвынто, — ответила мать.

Услышав "сынок Гэвынто", Ринтын бросился бегом на берег. Горячие слезы текли по его щекам. Лишь у самого причала он остановился, вытер глаза и пошел медленным шагом человека, погруженного в тяжелые думы.

— Ты ничего не принес? — удивился Эрмэтэгин, скользнув взглядом по пустым рукам Ринтына.

Ринтын молча положил деньги на компасный ящик, вошел в кубрик и бросился ничком на койку.

— Что с тобой? — вошел за ним следом Эрмэтэгин. — Не заболел ли?

Ринтын молчал.

 

50

Осенней ночью, когда море немного успокоилось, «Касатка» ушла в Кытрын в последний рейс. Пассажиром была Номнаут. Ринтын помог ей втащить на борт большой тюк с постелью.

— Ты совсем уезжаешь из Улака? — с удивлением спросил ее Эрмэтэгин.

— Да, капитан, — ответила девушка. — Совсем. Замуж выхожу.

Эрмэтэгин выпустил из рук бинокль. Он с немым удивлением смотрел на девушку и часто моргал глазами.

— Это правда?

Голос капитана походил на шипение воздуха, выходящего из пых-пыха.

— Правда! — Номнаут посмотрела прямо в глаза Эрмэтэгину и улыбнулась. Белые зубы ее сверкнули на одно мгновение, как шаровая молния.

— Ты с ума сошла! — выкрикнул Эрмэтэгин. — Ты ведь знаешь, как часто кончаются браки с приезжими. Это безрассудство. Выйти замуж за человека, не знающего нашего языка! Да еще такой культурной девушке! Вспомни нунямскую Гэматвааль! Да этот человек рано или поздно бросит тебя.

Вместо ответа раздался звук, как будто крупная рыба изо всех сил ударила хвостом по мокрой палубе. Номнаут быстро спустилась в кубрик.

Ринтын оглянулся. Эрмэтэгин стоял на месте и пальнем ощупывал покрасневшую щеку. Поймав взгляд Ринтына, он злобно пробормотал:

— Пусть ее постигнет участь нунямской Гэматвааль!

Кто не знал печальной судьбы Гэматвааль из стойбища Нунямо! Она умерла лет двадцать назад, но народная память в мельчайших подробностях сохранила ее историю. Это случилось в те времена, когда моря Чукотки посещались всевозможными кораблями китобойцев из разных стран. Дочь известного охотника из стойбища Нунямо влюбилась в матроса шхуны «Сейвал». Капитан шхуны отказался взять на борт девушку, согласившуюся следовать за своим возлюбленным. Тогда сам матрос решил остаться в Нунямо. Казалось, счастье никогда не уйдет из яранги Гэматвааль и ее мужа. Шли годы, уже четверо сыновей с волосами, похожими на витую медную проволоку, бегали по ярангам стойбища, лакомились тюленьими глазами и кислыми, очищенными от шерсти ластами, когда вдруг на горизонте показалась шхуна. Это был «Сейвал». На нем приехали родители мужа Гэматвааль за своим сыном. Долго колебался муж Гэматвааль, но уговоры отца и старой матери, желание увидеть родную землю взяли свое. Вся семья решилась ехать в далекую, неведомую Данию. Перед самым отходом шхуны Гэматвааль сошла на берег попрощаться с родными, в последний раз пройтись по земле отцов. Но возвратиться на корабль ей не было суждено. Распустив паруса, стуча двигателем, «Сейвал» умчался в открытое море. И ни одна байдара, будь она с самыми лучшими гребцами, не могла бы догнать шхуну. С той поры Гэматвааль потеряла рассудок и до самой смерти, едва завидев на горизонте корабль, мчалась на берег моря и лезла в воду, пытаясь вплавь добраться до судна. Так она и умерла, утонув в море…

В Кытрыне Номнаут, прежде чем сойти на берег, сказала Эрмэтэгину:

— Приглашаю на свадьбу всю команду «Касатки». Будет настоящая русская свадьба.

— Хорошо, придем, — ответил капитан.

Свадьба состоялась на второй день в большой столовой пограничной заставы. Было много гостей. Ринтын, Петя и Аккай побаивались, как бы их не прогнали, как вон тех ребятишек, которые прильнули к окнам. На пороге их встретила сама Номнаут и рассадила за столом. Кругом стоял шум, как на птичьем базаре. В углу кто-то пробовал гармошку, высокий краснолицый пограничник настраивал гитару, патефон наигрывал свадебный марш.

Наконец соединенными усилиями пограничников, жениха и невесты удалось установить относительную тишину.

Произносились тосты, русские, к удивлению чукотских гостей, зачем-то кричали: "Горько!", призывая молодых целоваться. Номнаут, в белом, как у доктора, платье, сидела раскрасневшаяся, счастливая. Эрмэтэгин пил стопку за стопкой и мутными глазами разглядывал сидящих за столом. Схватив непослушными руками бутылку, он встал из-за стола и направился к выходу.

Поддерживаемый под руки своими ребятами, капитан взошел на борт «Касатки», приказал запускать мотор и ушел в каюту.

Под утро, когда показался улакский маяк, Эрмэтэгин вышел на палубу по-прежнему пьяный. Ринтын, стоявший у штурвала, посадил его рядом с собой, чтобы тот не свалился за борт.

— Все пропало! — орал навстречу ветру Эрмэтэгин. — Все пропало!

Уставившись пьяными глазами на Ринтына, он, плача, повторял:

— Бедная Номнаут! Бедная Номнаут!

Перед входом в пролив Эрмэтэгин оттолкнул Ринтына и вцепился в рулевое колесо. «Касатка» вильнула в сторону и несколько раз вздрогнула, ударившись днищем о камни.

Мотор взревел. Ринтыну на минуту показалось, что шхуна разваливается. С двух сторон на корабль мчались высокие, с ободранным дерном берега. Отпихнув в сторону Эрмэтэгина, Ринтын взялся за рулевое колесо.

С берега заметили, что шхуна движется что-то очень медленно. Около места, куда обычно приставала «Касатка», собралась толпа.

Ринтын подвел шхуну к самому берегу.

— Бросай якорь! — крикнул он Эрмэтэгину.

Эрмэтэгин встал одной ногой на бухту каната, а другой столкнул в воду якорь. Канат, стремительно разворачиваясь, захлестнул ноги Эрмэтэгина, и он полетел в воду вслед за якорем.

В толпе закричали.

Эрмэтэгин не показывался на поверхности. Расталкивая людей, снимая на ходу ватник, бросился в воду Максим Григорьевич. Он несколько раз нырнул там, где виднелись пузырьки. Затаив дыхание все ждали, но каждый раз Максим Григорьевич показывался на поверхности один. На помощь к нему поплыл Наум Соломонович, только что спустившийся к берегу.

Вдвоем им, наконец, удалось вытащить на берег Эрмэтэгина. Голова у капитана была залита кровью: должно быть, при падении он ударился о якорную лапу.

Пришел Семен Иванович и с помощью Максима Григорьевича и Наума Соломоновича начал делать пострадавшему искусственное дыхание.

Ринтын, стоявший впереди, смотрел на безжизненно мотавшуюся голову капитана, и ему было почему-то очень обидно.

Наконец, после долгих усилий Семена Ивановича Эрмэтэгин застонал и открыл глаза. Он посмотрел на Ринтына и взглядом позвал его.

— Ты молодец, — отчетливо прохрипел он, — мои книги возьмешь себе… — и снова впал в забытье.

Эрмэтэгин умер вечером, не приходя больше в сознание. Его похоронили на склоне горы Линлиннэй, на пустом месте — он не имел родственников среди умерших.

Ребята, притихшие, вернулись на шхуну, приспустили флаг на корме и долго молча сидели в кубрике.

— Давайте на могилу ему наш запасной якорь вместо памятника поставим, предложил грустно Ринтын.

Ребята согласились и рано утром следующего дня снесли якорь на могилу капитана. Отсюда, с высоты, «Касатка», маленькая в обширной лагуне, показалась осиротевшей — даже жалко ее стало, словно живую.

Ринтын прожил на «Касатке» еще несколько дней, пока правление не продало шхуну Люрэнскому колхозу. Узнав об этом, он собрал свои нехитрые пожитки, книги Эрмэтэгина и большой старинный бинокль с помутневшими, как стариковские глаза, стеклами. Когда Ринтын последний раз сходил по доске, переброшенной на берег, у него сжалось сердце, и едва слышно, одними губами, он прошептал:

— Прощай, "Касатка".

 

51

Строительная бригада, прибывшая из бухты Провидения, возводила здание интерната для Улакской школы у подножия маяка. Когда выпал снег и начались осенние пурги с мокрым, мгновенно замерзающим на земле снегом, строители уехали. Лишь один участок в Улаке не прекращал работы — то было строительство нового дома для семьи дяди Кмоля.

Уже были возведены четыре стены и межстеновое пространство засыпано шлаком и гарью, собранными со всех улакских печек. За неимением кровельного железа крышу покрыли старым брезентом, а поверх него моржовой кожей. Для того чтобы вид нового дома не портили камни, обычно наваливаемые на кровлю на случай сильных ветров, дядя Кмоль аккуратно прибил моржовую кожу деревянными планками. Издали дом дяди Кмоля выглядел как настоящий: два небольших окна — одно на южной стене, другое на восточной — придавали ему вид европейского строения.

Ринтын с нетерпением ждал того дня, когда, наконец, они переселятся в новый дом. До сильных морозов он даже ухитрился готовить уроки на большом дощатом верстаке под окном нового здания.

По всей видимости, до новоселья оставалось немного времени: дядя Кмоль уже сколачивал стол, табуретки и чинил подаренную Наумом Соломоновичем большую двуспальную железную кровать. Каждый житель Улака в свободное от работы время считал своим долгом непременно зайти в новый дом осведомиться, как двигается дело. На стройке дома всегда было много народу. Разговор в основном шел о том, как заживет дядя Кмоль, не трудно ли ему будет привыкать.

Старого Рычыпа больше всего беспокоило отсутствие меховой занавеси.

— Вдруг тебе ночью захотелось глотнуть свежего воздуха, — рассуждал старик, — что будешь делать? Высунешь голову в форточку или в дверную щель? В форточку твоя голова не пролезет, а откроешь дверь — в комнату холода напустишь. Нет уж, в этом смысле наш чукотский полог куда лучше. Захотел освежиться — высунул голову в чоттагын, а вокруг шеи меховую занавесь наподобие воротника обмотал, чтобы в полог студеный воздух не проникал. Лежишь и наслаждаешься — все тело в тепле, а голова на холодке. И глазам нескучно — в чоттагыне собаки. Глядишь, какой-нибудь щенок-шалун лизнет тебя в нос теплым шершавым языком — и душа радуется.

— Комната — это не полог, — возражал старику дядя Кмоль. — В ней всегда будет свежий воздух. Жирников не будет, значит и воздух будет чистый. Главное в доме — чистота! На полу в комнате уже не будем спать, а только ходить ногами по нему будем. Хочешь сидеть — садись на табурет, спать — пожалуйста на кровать. И ешь высоко от пола — на столе. Нет уж, настоящий дом — это не яранга!

— Все же на подставке спать страшновато, — замечал старый Рычып. Нехорошие сны будут сниться. Так и будет казаться, что лежишь на краю обрыва.

— Ничего, привыкнем, — храбро отвечал дядя Кмоль.

Печь для нового дома сложил учитель Максим Григорьевич, который славился в Улаке и как мастер печного дела.

Переселяться решили в праздничный день — седьмого ноября.

Накануне дядя Кмоль купил несколько одеял, простыни, настриженным оленьим волосом набил подушки, повесил занавески. Он был уверен, что все это он сделает лучше жены. Сотрудники полярной станции подарили платяной шкаф, учителя — книжную полку и висячую керосиновую лампу с новым, совсем целым стеклом.

Последний подарок был особенно ценным, потому что на улакскую электростанцию — особенно зимой, с ее непрерывной пургой, надолго выводившей из строя ветродвигатель, — мог надеяться только самый беспечный человек.

Рано утром седьмого ноября, еще до начала праздничной демонстрации, семья Кмоля переселилась в новый дом. Как всегда бывает при переезде на новое место, в старой маленькой яранге оказалось столько хлама, что не могло быть и речи о том, чтобы все эти вещи тащить в новое жилище. Ярангу решили до следующего лета не разрушать, сняв с нее лишь меховой полог.

— А то собакам негде будет жить, — сказал дядя Кмоль. — Может случиться еще, что приедет гость, непривычный к жизни в деревянном доме.

Почерневшую фигурку домашнего бога — деревянного белого медведя — дядя Кмоль тайком перенес в новый дом и замаскировал его за портретом Ленина.

В полдень демонстранты поравнялись с домом Кмоля. Каждому хотелось взглянуть на новое жилище, пришлось впускать посетителей небольшими группами. В дверях стоял Кукы и останавливал особенно напористых:

— Куда лезете? Не видели деревянного дома? Отойдите и не напирайте. По десять человек входите.

В комнате дядя Кмоль с гордостью показывал нехитрую мебель и объяснял назначение вещей, хотя каждому ясно было, для чего, например, предназначена широкая, выкрашенная зеленой краской кровать.

— Еще не пробовали на ней спать? — спросила старая Пээп и, заглянув под кровать, заметила: — Снизу будет дуть.

— Правильно, что повесили материю на окна, — одобрил Тэюттын, — не все же время на улицу смотреть. Да и каждый прохожий будет заглядывать.

В сенях визгливым голосом ругалась великанша Рытыр:

— Вы только посмотрите! Всю спину загваздала. Ведь только сегодня утром новую камлейку надела! Ни за что бы не стала жить в доме с такой белой печкой.

Возле дома Василий Львович произнес небольшую речь:

— Мы сегодня, в день двадцать седьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, присутствуем при знаменательном событии. Наш колхозник, товарищ Кмоль, переехал из старой дедовской яранги в новый дом. Вдумайтесь, товарищи, в значение этого события, и вы откроете в нем великий смысл. Покидая ярангу, товарищ Кмоль смело шагнул навстречу новой жизни, оставил позади темноту вековых предрассудков. Представьте себе, товарищи, пройдет еще немного времени, и в Улаке не останется ни одной яранги, от подножия маяка до ветродвигателя протянутся ряды деревянных домов. Честь и хвала коммунисту товарищу Кмолю, что он первый положил начало этому делу!

Вечером в новый дом дяди Кмоля начали собираться гости. И хотя комната была в несколько раз больше полога, скоро в ней стало тесно. За столом поместились далеко не все приглашенные, и скрепя сердце дядя Кмоль разрешил остальным гостям расположиться прямо на полу.

— Ничего, — подбодрил дядю старый Рычып, — доски еще чистые, не успели истоптать.

Выпили за новый дом, за здоровье хозяев.

Как ни старался дядя Кмоль придать праздничному вечеру хоть какой-нибудь порядок, захмелевшие гости не повиновались. Каждый говорил что хотел, не заботясь о том, слушают ли его. Кукы с раскрасневшимся от выпитого вина лицом пытался что-то сыграть на гармошке, извлекая из нее невероятно громкие и резкие звуки. Старый Рычып беседовал с Прасковьей Кузьминичной по-английски, не сразу убедив ее ради удобства сесть рядом с ним на пол.

Старуха Пээп слезно умоляла Гуковского раскрыть ей тайну предсказания погоды. Жена Журина порывалась петь и едва начинала выводить первую ноту, как муж закрывал ей ладонью рот и сердито шептал:

— Заткнись, моя красавица. Не помнишь, где находишься?

Дядя Кмоль от шума совсем растерялся. Он смущенно разводил руками, то и дело откашливаясь. Видя его растерянность, дядя Павел отобрал у Кукы гармошку и передал ее Тэнмаву.

— А ну, сыграй-ка нам нашу, русскую! — крикнул он и очистил небольшое пространство на полу.

Тэнмав заиграл. Пекарь несколько раз топнул ногой так, что дом задрожал. Гости сразу же притихли: их внимание переключилось на танцы. Когда запыхавшийся от танца пекарь остановился, дядя Кмоль отвел его в сторону и с улыбкой сказал:

— Если все так будут плясать, от моего нового дома ничего не останется!

Пекарь расхохотался, хлопнул дядю Кмоля по спине и сказал:

— Наоборот, крепче будет дом!

После танцев гости пожелали послушать Йока.

— Давай ярар, — попросил Рычып у Кмоля.

Дядя Кмоль смущенно развел руками.

— Что? Бубна нет? — удивился старик. — Куда же ты его девал? Проткнул небось и выкинул? Нехорошо сделал. Хоть ты и переселился в деревянный дом, но чукчей остался. Ринтын, сбегай в ярангу Пээп — она ближе живет — и принеси ярар.

Ринтын принес ярар и подал его Йоку.

Дядя Кмоль шепотом спросил Василия Львовича:

— Удобно ли будет? Ярар-то шаманский. Может, другой принести?

— Ничего, — успокоил хозяина Василий Львович. — Смотри, шаманка ваша уже учится метеорологии.

Гуковский, с трудом подбирая чукотские слова, излагал старой Пээп основы научного природоведения.

— Воздух давит? — хихикала старуха. — Как толстое меховое одеяло? Здорово!

Йок попробовал ярар, нащупал руками на столе стакан и вылил из него содержимое на натянутую кожу, чтобы она лучше звенела.

— Что ты сделал? — сокрушенно сказал Кукы. — Чистый спирт на ярар вылил.

— Пусть, — сказал Йок, — песня будет звонче.

Йок некоторое время напевал вполголоса, подбирая слова. По напряженному его лицу, как тени, пробегали судороги. Никто никогда не слышал того, что сейчас пел слепой Йок. Песня рождалась на глазах у всех в новом доме охотника Кмоля. В ней было непривычно много слов.

Певец рисовал картину недалекого будущего, когда в Улаке каждый будет иметь просторный деревянный дом, в котором легче петь, чем в душном пологе.

Яркие, освещенные окна будут рассеивать мрак холодной зимней ночи. Пусть Йок слеп, пел певец, но множество окон, смотрящих на мир, будут его глазами…

Гости разошлись далеко за полночь. Каждый перед уходом желал хозяевам спокойно провести ночь на новом месте, а старый Рычып, не удержавшись от шутки, посоветовал:

— Ты, Кмоль, все же привяжись веревочкой к подставке. Свалишься.

Когда гости ушли, Ринтын вышел на улицу. Ярко светились окна нового жилища дяди Кмоля. Среди темных яранг дом дяди Кмоля выделялся ярким пятном.

 

52

Первая ночь в новом доме прошла благополучно, если не считать того, что среди ночи Рытлина обнаружила исчезновение маленького Етылъына. Оказалось, что, сонный, он свалился на пол, заполз под кровать и там снова уснул. Пошлепав его по заду, тетя Рытлина положила его между собой и дядей Кмолем.

Ринтыну снилось, что он спит на улице, прямо на снегу. Проснувшись, он сначала не мог разобраться, где находится. Вокруг был синеватый утренний полумрак. Лишь когда ему на глаза попался оконный переплет, Ринтын вспомнил все, что произошло.

Скрипнув дверью, в комнату вошел дядя Кмоль. Как всегда, он встал раньше всех и уже растопил печку.

Ринтын удивился, что дядя не разбудил тетю Рытлину. Обычно в пологе жирник разжигала тетя, и это занятие искони считалось женским делом.

Ринтын встал, умылся и помог дяде собрать на стол чайные чашки.

— Тетю будем будить? — шепотом спросил он.

— Не надо. Пусть поспит, — тихо ответил дядя Кмоль. — Она вчера сильно устала.

Ринтын удивленно посмотрел на дядю.

Поймав его взгляд, дядя Кмоль наставительно сказал:

— Женщину надо уважать.

Переселение в новый дом резко изменило уклад жизни в семье дяди Кмоля. Это объяснялось не только строгим соблюдением принципа, по которому в семье уважали женщину, но и тем, что тетя Рытлина просто не имела представления о том, как вести хозяйство в новых, непривычных условиях. В вопросах устройства быта в новом доме первый голос принадлежал Ринтыну, как единственному члену семьи, чаще других бывавшему в домах русских. Он помогал тете Рытлине застилать кровать, тщетно стараясь соорудить из плоских, набитых свалявшимся оленьим волосом подушек такую же пышную горку, какую он видел в доме пекаря.

Часто в этом ему помогал Петя. Он садился на стул и оттуда наблюдал за работой Ринтына. Если что-нибудь было неправильно, он говорил:

— А мама не так делает.

Понемногу жизнь в новом доме налаживалась. Тетя Рытлина научилась растапливать печку, поддерживать в ней огонь так, чтобы дым не шел обратно в комнату.

Тем временем райисполком решил отметить дядю Кмоля. Приехали фотограф и редактор газеты. Целый день они снимали семью Кмоля в разных позах. Раз десять они заставляли всех садиться за стол, пить чай, снимали Ринтына за приготовлением уроков, а дядю Кмоля все сажали под портретом Ленина, за которым был спрятан домашний кэле, и так фотографировали его.

Дело все кончилось тем, что дядю Кмоля выбрали председателем сельского Совета, несмотря на его протесты.

В Улаке все уже привыкли к новому дому, привыкли и его жильцы. Дом по самую крышу занесло снегом, и в нем было так же тепло, как в яранге.

Ринтын учился в шестом классе. Едва справившись с работами по дому, он садился за стол и занимался.

В школе кончился запас тетрадей. Писали между строками старых тетрадей, на оберточной бумаге, вместо мела употребляли белую глину.

В середине января с углем стало хуже. Школа сожгла все свои запасы, а Журин отпускал уголь с торговой базы неохотно: его там было немного. Полярная станция, как могла, помогала топливом, но и там запасы были рассчитаны до прихода первого парохода.

Ребята занимались одетые, в шапках и даже в рукавицах. В углах классов белел иней, и пар от дыхания стоял над партами. Но занятия не прекращались. Привычные к холоду чукотские ребята не очень страдали от стужи, но зато на учителей было жалко смотреть.

Как-то Ринтыну пришлось по делу зайти к Максиму Григорьевичу. В комнате был мороз, как на улице. На полочке стоял стакан с водой с вмерзшей в лед зубной щеткой. На кровати лежал спальный мешок из собачьего меха.

— Вы живете в таком холоде? — удивился Ринтын.

— Привыкаю, — ответил Максим Григорьевич и мрачно добавил: — Хоть Амундсен и говорил, что к холоду привыкнуть невозможно.

Ринтын рассказал о Максиме Григорьевиче своим товарищам, и ребята как бы новыми глазами посмотрели на своих учителей. При всех испытываемых ими лишениях они являлись на уроки всегда бодрыми, аккуратно одетыми. Щеки Максима Григорьевича, изрезанные тупой бритвой, свидетельствовали о том, каких трудов ему стоило держать себя в надлежащем виде.

Когда однажды утром тетя Рытлина, желая зачерпнуть воды из ведра, ткнулась ковшом о корку льда, она не сдержалась и осыпала дядю Кмоля упреками:

— Видишь, до чего дожили? Скоро сами превратимся в лед в этом проклятом деревянном доме!

Дядя Кмоль сидел на стуле и ничего не говорил. Да и что ему было отвечать жене, когда он даже жирники и те расколотил на радостях, когда переселялся в новый дом!

В комнате маленький Етылъын ходил в меховой камлейке и лизал толстый лед на оконных стеклах.

— Разве плохо было в теплом пологе? — продолжала ворчать тетя Рытлина, выскребая совком из ведра остатки угля. — Жили, как все люди живут, не мерзли. И вдруг захотелось человеку переселиться в деревянный дом. Глупая затея! Я знала с самого начала, что так будет. Эх ты, коммунист! Вон Кукы ведь тоже коммунистом стал, а ярангу не сломал!

Дядя Кмоль в ответ только вздыхал.

В тот день начали жечь деревянные стойки старой яранги. Распиливая ножовкой длинные сухие жерди, Ринтын обдумывал одно предприятие, мысль о котором у него зародилась давно.

Несколько вечеров он провел в сенях, кромсая ножницами куски жести. Он уже порезал пальцы на руках, но дела не бросал. Наконец первый опытный образец жировой лампы был готов. Это было простое сооружение в виде небольшой жестяной плошки с низкими краями. К одному из бортиков при помощи жестяной же планки был прижат фитиль из толстой фланели. Когда налитый в плошку растопленный нерпичий жир смочил фитиль, Ринтын зажег его. Пламя разгоралось медленно, но зато, когда огонь охватил весь край фитиля, светильник загорелся ровным, некоптящим пламенем. Ринтын иголкой поправил фитиль и внес его в комнату.

— Смотри-ка, что он соорудил! — воскликнула удивленная тетя Рытлина. Где ты раздобыл керосин?

— Это не керосин, а обыкновенный нерпичий жир! — с гордостью ответил Ринтын и водрузил свое изделие на стол.

— Выходит, не напрасно я думал, что твоя голова устроена намного лучше, чем у других, — сказал дядя. — Ты настоящий выдумщик!

В тот же вечер Ринтын изготовил с помощью дяди Кмоля еще три такие жировые лампы, и уже через полчаса, когда их зажгли, в комнате стало заметно теплее. Лед стал таять, и на пол начала стекать вода.

На следующий день о смекалке Ринтына говорил весь Улак. В дом дяди Кмоля приходили люди и разглядывали подолгу "лампу Ринтына", как теперь ее называли.

Через несколько дней усовершенствованная Максимом Григорьевичем "лампа Ринтына" уже горела в учительском доме и обогревала комнаты преподавателей.

Максим Григорьевич назвал Ринтына "чукотским. Кулибиным". Имя известного русского механика-самоучки не было знакомо жителям Улака — они называли его по-своему, прибавляя к имени Ринтына чукотское слово «пылвынтаак» — "железный жирник".

Однако изобретение Ринтына не оберегло новый дом дяди Кмоля от жестокой чукотской пурги. Во время одной из бурь ветром содрало с крыши моржовую кожу и навалило полный потолок снега. Потом подул стремительный южный ветер, мокрый снег проник сквозь щели в межстеновое пространство. Засыпка вдруг стала оседать, и под потолком образовались такие щели, что даже в небольшую метель в комнату проникал снег. Дядя Кмоль изо всех сил боролся против ополчившихся на него сил природы, но все же ему пришлось сдаться: от постоянных сквозняков Етылъын жестоко простудился и слег. Скрепя сердце дяде Кмолю пришлось натянуть меховой полог в комнате.

— Ничего, — успокаивал он себя. — Летом как следует отремонтирую дом.

 

53

Вернувшись домой из школы, Ринтын застал гостя. Это был Кожемякин — "моржовый начальник". Ринтын поздоровался и собрался было сесть подальше, но дядя Кмоль пригласил его к чайному столу:

— Садись, Ринтын. Послушай, что мне предлагает моржовый начальник.

— Товарищ Кмоль, я же говорил, что теперь работаю заместителем председателя райисполкома, — поправил дядю гость и обратился к Ринтыну: — Вот предлагаю твоему дяде переехать в Кытрын и работать в райисполкоме инструктором. Мы должны растить и выдвигать кадры из числа передовой части коренного населения. Национальная политика нашего государства требует, чтобы в органах местного управления решающую роль играли национальные кадры. Поскольку товарищ Кмоль проявил себя как передовой и сознательный коммунист, смело меняющий вековые нормы быта на более передовые, первый сменивший темную ярангу на светлый, просторный дом с окнами, то он, по мнению руководящих органов, должен работать в райисполкоме, нести передовую социалистическую культуру в массы.

Все эти слова бывший "моржовый начальник" произнес на одном дыхании, словно читал по бумаге.

— Как вы думаете, молодой человек?

— Коо, — ответил Ринтын. — Пусть дядя Кмоль решает.

— Правильно, — кивнул головой Кожемякин. — Пусть товарищ Кмоль сам решает.

Дядя налил гостю чаю, положил на ладонь большой кусок сахару, расколол его ножом, бросил крошки в рот и несколько раз кашлянул.

— Ты ведь меня знаешь, товарищ Кожемякин, — начал дядя Кмоль. — Может быть, я и неплохой охотник, но думаю, что в руководящих делах я запутаюсь. Если человек переселился в деревянный дом, значит ли это, что он все может? Знаешь, когда хозяин выбирает вожака упряжки, то он прежде всего думает: действительно ли он может вести за собой остальных собак?

— Ну что вы, товарищ Кмоль! Разве можно людей сравнивать с собаками?

— А почему нет? Небось, если бы я для сравнения назвал оленей, ты ничего бы не сказал. Говорят, собака — друг человека. Это верно, друг, хороший друг, помощник. А что олень? Ума нет у него. Пасется, жиреет единственно для того, чтобы быть съеденным людьми. Глупое, скажу тебе, животное.

— Товарищ Кмоль, мы отклонились от главной темы разговора. Я должен сообщить районному исполнительному комитету ваше решение.

— Разве ты не видишь — я отказываюсь? — удивился дядя.

— Но я должен тебя уговорить, — твердо сказал Кожемякин. — Такова цель моей командировки. Чего же отказываться? Районный центр не какой-нибудь Улак. Снабжение там отличное, культурное обслуживание, казенная квартира. Кроме того, опыт организаторской работы у тебя уже есть. Ты председатель Улакского сельского Совета. Я бы на твоем месте не стал раздумывать.

— Видно, мы с тобой разные люди, — задумчиво сказал дядя Кмоль. — Ты уговариваешь меня уйти от привычной жизни в Кытрын. Допустим, я соглашусь. Пройдет немного времени, и выяснится, что я не могу работать в исполкоме, малограмотный, дела не знаю. И придется мне возвращаться обратно в Улак. Какими глазами я посмотрю на людей? И какими глазами люди посмотрят на меня?

— Райисполком считает, что вам надо работать инструктором, — сказал Кожемякин.

— А я считаю — для пользы дела мне лучше оставаться в Улаке! — раздраженно ответил дядя Кмоль и добавил: — А известно ли тебе, что случилось с моим братом Гэвынто? С молодых лет с ним носились, внушали, что он особенный, призванный только распоряжаться и учить остальных. Он поверил этому, не хотел прислушиваться к мнению других людей. А что получилось с Гэвынто? Остался ни с чем, очутился где-то между своим народом и той жизнью, которую построил в своих мечтах… А ведь учился в Институте народов Севера, откуда вышло много по-настоящему грамотных людей, таких, как Откэ.

Кожемякин отодвинул чашку и тяжело поднялся.

— Хорошо, — сказал он на прощанье. — Я передам наш разговор райисполкому и райкому партии. До свидания.

— Счастливого пути, — тихо сказал дядя Кмоль, не поднимая опущенной головы.

Через две недели после этого разговора приехал сам секретарь райкома. Ринтын не знал, о чем он разговаривал с дядей Кмолем.

— Придется летом ехать в Кытрын, — объявил дядя за вечерним чаем. Нужно будет немного на курсах поучиться, а потом буду работать в райисполкоме.

У тети Рытлины на глазах показались слезы.

— И все это из-за деревянного дома, чтобы он сгорел! — запричитала она. — Жили в яранге — никто не трогал нас.

— Надо быть сознательной, — ответил ей дядя. — Кто же, как не мы сами, должен думать о дальнейшей жизни нашего народа?

— С каких пор ты стал считать себя таким умным, что собираешься думать за других? — ехидно спросила тетя Рытлина, вытирая слезы.

— А ты знаешь, что такое Советская власть? — сердито спросил Кмоль и, не дожидаясь ответа, сказал: — Нет, не знаешь. Поэтому лучше молчи!

Тетя Рытлина прикусила губу: давно не поднимал на нее голоса дядя Кмоль.

Дядя Кмоль твердо решил переехать на работу в Кытрын.

Татро уже договорился с ним, что дом временно будет занят под колхозную пошивочную мастерскую.

Ринтына беспокоила неопределенность его собственной судьбы. Ему очень не хотелось уезжать из Улакской школы: учиться в ней оставалось всего лишь полтора года. Дядя ничего не говорил ему, а первым спрашивать Ринтын не осмеливался.

С одной стороны, он чувствовал себя уже достаточно взрослым человеком, чтобы начинать самостоятельную жизнь, а с другой — ему было совестно, что дядя иногда отказывает в покупке родному сыну игрушки и справляет Ринтыну новую рубашку или камлейку.

Выждав подходящий момент, Ринтын все это сказал дяде Кмолю.

— Ты немного подожди, — вздохнул дядя Кмоль. — До лета еще далеко, время покажет, что нужно делать. А остальные глупые мысли выбрось из головы: ведь ты мне все равно что настоящий сын.

Ринтын последовал совету дяди, старался не думать о своем будущем устройстве в жизни и все внимание обратил на ученье.

 

54

Шли бои за Берлин. Улакцы с нетерпением ждали победы. Каждый вечер несколько десятков человек окружали в колхозном клубе черный репродуктор и ловили каждое слово диктора. И когда он умолкал, люди еще долго вслушивались, словно старались уловить из глубины черного диска отголоски далеких боев.

Встречаясь, охотники первым делом спрашивали друг друга: какие новости с фронта? А уж потом шли вопросы о припае, о направлении ветра, есть ли следы песца в тундре.

В светлые ночи Ринтын ездил на собаках в Кэнискун охотиться на нерп. Обычно с ним вместе отправлялся Наум Соломонович. Вместе с ружьем он брал с собой шахматы и часами сам с собой играл в торосах. Все его внимание было обращено на шахматную доску, и нерпы без опаски подплывали прямо к кромке припая. Когда Наум Соломонович хватался за ружье, на воде, кроме широко расходящихся кругов, уже ничего не было.

— Наум Соломонович, — учил его Ринтын, — нужно все время смотреть на воду и ждать.

— Глаза устают, — отвечал Наум Соломонович, щурясь на низкое солнце, заливавшее ослепительным светом морской лед.

— Настоящий охотник, — говорил ему Ринтын, — должен часами неподвижно сидеть на льдах и караулить нерпу.

— Хорошо, — отвечал Наум Соломонович и откладывал в сторону шахматную доску.

Однажды ему все-таки удалось убить нерпу. Ринтын в это время сидел в двухстах метрах от него, за большим торосом. Раздался выстрел и вслед за ним такой вопль, что Ринтын в испуге вскочил. "Прострелил себе что-нибудь", — думал он, перепрыгивая через ропаки.

Наум Соломонович стоял, приплясывая, у края припая и то и дело вскидывал в руке винтовку.

— Что случилось? — крикнул ему Ринтын.

— Нерпу убил! Вон она плавает. — Наум Соломонович указал дулом на воду. — С одного выстрела убил!

— Что же вы стоите? Надо скорее ее вытаскивать, пока не утонула! Где ваш акын?

— На нарте лежит… Здорово же я ее саданул!

Ринтын размотал акын, зацепил нерпу и вытащил ее на лед.

— Ну, какова добыча? — с гордостью спросил Наум Соломонович, как будто он застрелил по меньшей мере моржа.

— Ничего, — ответил Ринтын, — обыкновенный старый самец. Мясо у него невкусное.

Наум Соломонович тут же потерял всякий интерес к дальнейшей охоте и стал торопить Ринтына ехать домой.

— Еще рано, — доказывал ему Ринтын. — Поохотимся еще немного.

Но Наум Соломонович был неумолим. Он оттащил к нарте нерпу и собрал рассыпанные по льду шахматные фигуры.

Всю обратную дорогу он рассуждал вслух о своей добыче:

— Печенка, пожалуй, съедобная, поскольку она богата витаминами. А из шкуры можно сшить куртку.

— Шкура-то плохая, желтая. Волос редкий. Лучше шить куртку из шкуры молодого нерпенка.

— Нет уж, Ринтын. Как-то приятно носить на себе добытое собственными руками… Ты попроси, пусть тетя Рытлина разделает нерпу.

Обычно Наум Соломонович отправлялся домой, как только нарты достигали берега улакской косы. На этот раз он изменил своей привычке и доехал вместе с Ринтыном до самого дома дяди Кмоля.

Ринтын выпряг собак, а туши нерп оставил перед порогом, зайдя в дом за водой. Он облил головы трех убитых им нерп.

— Что ты делаешь? — с удивлением спросил Наум Соломонович.

— Такой обычай, — ответил Ринтын. — Нерпы — водяные жители, пока везли, жажда их измучила. Теперь даю им попить, а то, если я им не дам воды, дух морских зверей рассердится на меня и больше не будет удачи.

— Тогда, пожалуй, и я полью мою нерпу!

Наум Соломонович отобрал у Ринтына ковш и вылил всю воду на голову своей нерпы.

С того дня Наум Соломонович перестал брать с собой на охоту шахматы. Теперь Ринтыну приходилось уговаривать ехать домой увлеченного охотничьим азартом заведующего улакским магазином.

— Послушай, Ринтын, — сказал как-то Наум Соломонович, — не поговорить ли мне с твоим дядей как с представителем власти? Слух такой есть, что у нашего Журина руки не совсем чистые.

Ринтын понял слова Наума Соломоновича буквально и даже представил себе такую картину: заведующий торговой базой погружает в белоснежную муку свои испачканные грязью руки…

Прошло несколько дней, и действительно, приехавшая из Кытрына комиссия обнаружила под полом и на чердаке домика заведующего торговой базой целый склад. Чего тут только не было! Ящики со сгущенным молоком, мешки с сахаром, с мукой, оленьи туши, связка стеариновых свечей, несколько мешков, набитых первосортными песцовыми и черно-бурыми шкурками. Восемь чемоданов были заполнены шерстяными отрезами, шелком и новенькой, неношеной обувью.

Ринтын, заглянувший в дом, был поражен обилием всевозможных вещей, в беспорядке нагроможденных друг на друга.

— Вот жадный! — с удивлением сказал Кукы, оглядывая все это богатство.

Ринтыну стало противно. Раскиданные по полу вещи представились ему пищей, исторгнутой обратно из желудка жадного, ненасытного зверя.

Наума Соломоновича назначили временно исполняющим обязанности заведующего торговой базой.

Но даже это высокое назначение не отбило у него охотничьей страсти. Едва только он закончил принимать склады, как уже просил Ринтына заехать за ним вечером.

— Говорят, в Кэнискуне утки появились, — сказал Наум Соломонович и показал Ринтыну мешочек. — Вот немного дроби я нашел в складе.

Весенняя охотничья пора почти не оставляла времени для сна. На уроках, чтобы не заснуть, Ринтын ставил на две крайние ножки скамейку, на которой он сидел за партой, и так, раскачиваясь, потихоньку дремал. Стоило ему уснуть покрепче, как скамейка с глухим стуком вставала на все четыре ножки и будила его.

Последние дни все в Улаке жили в ожидании победы, и тем не менее сообщение о капитуляции фашистской Германии ошеломило всех.

Все стойбище мгновенно украсилось красными флагами. С моря вернулись охотники: их вызвал лучом маяка монтер Тэнмав.

Деловито оглядев кумачовые полотнища, развевающиеся на весеннем ветру, старый Рычып сказал:

— Правильно сделали победу. Вовремя. Флаги от Первомая не успели далеко убрать.

Из школы вынесли на улицу несколько столов и устроили трибуну. Никто не делал доклада, каждый, кто хотел, взбирался на стол и говорил.

— Товарищи! — сказал старый Рычып. — Наконец-то мы дождались победы. Известно, что каждому хотелось быть на фронте и самому воевать. Но всякому воину нужна была опора в тылу. Вот мы и были такой опорой. Все вы помните того огромного кита, которого я внес в фонд обороны! Думаю, что на эти деньги был построен не один танк, дошедший до Берлина. — Старик снял малахай и, размахивая им, продолжал: — Война помешала нам строить нашу жизнь. Зато победа открывает нам широкую дорогу, чтобы идти дальше и дальше, и мы пойдем вперед, не останавливаясь и не оглядываясь назад…

Чем дальше говорил старик, тем речь его становилась все более плавной, фразы закругленнее и благозвучней.

— Довольно! — остановил его Кукы. — В такой день не ты один хочешь говорить!

Старик сконфуженно надел малахай и, слезая со стола, виновато сказал:

— Прости. Я вообразил себя на — колхозном собрании.

Кукы влез на стол и встал, широко раздвинув ноги. Он редко выступал перед народом, и поэтому все притихли, ожидая, что Кукы скажет что-нибудь особенно значительное.

— Товарищи! — выкрикнул Кукы и замолчал, как бы собираясь с мыслями. Он поглядел на ясное небо, на толпу людей перед собой, взглянул зачем-то себе под ноги, и, как только на глаза ему попался красный флаг, он вдруг вобрал в себя воздух и во всю силу крикнул: — Да здравствует наша героическая армия!

Оказалось, что он больше ничего не собирался сказать. Он сошел с трибуны вспотевший, хотя стоял на ней всего лишь несколько минут.

В школе все классы были открыты. Колхозный клуб не мог вместить всех желающих. В большом зале танцевали, в классах пели песни.

Наум Соломонович, яростный противник продажи спиртных напитков, на этот раз изменил своему правилу.

От вина веселье еще больше разыгралось. Смех и песни продолжались до полуночи. Самые отъявленные забияки, готовые лезть в драку после первой же рюмки, были на редкость добродушны и целовались друг с другом.

Поздно вечером с полярной станции принесли телеграмму. Она была от Анатолия Федоровича и Лены с поздравлениями по поводу победы.

Ринтын несколько раз перечитал телеграмму и долго не мог заснуть.

 

55

В то лето, казалось, весь Улак готов был тронуться с места. Уезжали многие учителя, приехавшие по контракту на трехлетний срок, а проведшие здесь по шесть и больше лет. Пекарь дядя Павел со всей семьей перебирался на новое местожительство в бухту Гуврэль. Уезжал дядя Кмоль с женой Рытлиной работать в райисполкоме.

Все отъезжающие ожидали прихода буксирного парохода «Водопьянов», который должен был привезти в Улак бригаду строителей на достройку здания интерната и захватить с собой пассажиров.

Ринтын решил остаться в Улаке. Сначала дядя Кмоль попытался его отговорить.

— Я не хочу уходить из нашей школы, — возражал на дядины доводы Ринтын. — Ведь остался всего лишь один год. А на новом месте и без меня у вас будет много хлопот.

— Тогда договоримся вот как, — предложил дядя Кмоль. — Сейчас ты пока остаешься в Улаке. Через месяц начнут строить аэродром недалеко от Кытрына. Там поработаешь до начала школьных занятий. Заработок весь будет твой. Если справишься, тогда можешь возвращаться в Улак и жить самостоятельно. Но в Улаке ты обязательно должен жить в интернате. Интернат — это настоящий дом, не то что наш. Ты в нем будешь не один, получишь навыки, которые пригодятся в дальнейшей жизни.

Ринтын помогал укладываться дяде Кмолю. Снимая со стены портрет Ленина, он уронил на пол спрятанного под портретом домашнего духа.

— А что с этим делать? — спросил Ринтын.

— Я совсем про него забыл, — сказал дядя Кмоль, беря в руки изображение домашнего бога.

Он долго разглядывал его, как будто впервые видел. Кто знает, сколько поколений предков Кмоля бережно сохраняли его, приносили ему жертвы и держали в самом теплом и уютном углу! Дяде Кмолю и в голову не приходило, что бога можно выкинуть. Ведь это просто мирный домашний бог. Но и брать с собой в Кытрын не было никакого смысла: даже в родном Улаке его пришлось прятать, а каково будет в Кытрыне?

Дядя Кмоль повертел бога в руках и тихо сказал Ринтыну:

— Пусть остается дома. Спрячем его под полом: там мягкий мох и тепло.

Отвернув половицу, дядя Кмоль закопал домашнего бога в прелый, остро пахнущий мох.

— Пройдет много лет… — раздумчиво сказал дядя, не отпуская Ринтына. Ты окончишь высшую школу, приедешь в родной Улак. Здесь будет уже совсем иная жизнь. Может быть, в Улаке не будет ни одной яранги и люди не будут знать, что такое домашний бог, которого мы призывали на помощь в трудные времена, когда пурга грозила унести в море наши жилища. Тогда ты вытащишь его из-под пола и он напомнит тебе о прежней жизни…

Тетя Рытлина, прощаясь с улакцами, плакала, дядя Кмоль был суров и сдержан. Пекарю, его жене и Пете тоже было грустно расставаться со стойбищем, с его жителями, с которыми они подружились.

— Как только приедешь на место, обязательно напиши письмо, напутствовал Петю Ринтын. — Не забудь.

— Напишу, — отвечал Петя. — Если удастся уговорить отца, обратно приеду.

Петя сначала было наотрез отказался уезжать из Улака и заявил родителям, что останется. Но слезы матери сломили его упорство, и он, понуря голову, роздал улакским ребятам свое имущество: гильзы для дробового ружья, пращи, несколько эплыкытэтов, прочные санки, сделанные старым Рычыпом.

— Как же ты будешь жить без утиной охоты? — с жалостью в голосе говорил пекарю Рычып. — Скучно станет, приезжай обратно.

— Верно говорит старик, — сказал Кукы. — Если тебе там не понравится, возвращайся в Улак, мы всегда тебе будем рады.

— Спасибо, друзья, — растроганно отвечал пекарь. — Я никогда не забуду вас.

Он обошел всех и поцеловался с каждым.

Дядя Кмоль подошел к Ринтыну и обнял его.

— Будь настоящим человеком, — сурово сказал он. — Ты остаешься один.

— Кмоль, — остановил его Кукы, — Ринтын будет вместе с нами. Улакцы никогда никого не оставляли в беде, в нашем стойбище никогда не было и не будет сирот. Можешь быть спокойным за него, Кмоль.

Вельбот отошел от берега и направился к «Водопьянову». Громко зарыдала тетя Рытлина. Женщины, стоявшие в толпе провожающих, тоже заплакали.

Вельбот обогнул пароход, высадил пассажиров и вернулся на берег.

"Водопьянов" выбрал якорь и, басовито загудев, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее стал удаляться в сторону Ирвытгыра. Скоро он скрылся за мысом Ченлюквин, и лишь когда в небе растаял дымок от пароходной трубы, Ринтын покинул берег моря.

 

КНИГА ВТОРАЯ

 

1

Прошел почти год с тех пор, как уехали в Кытрын дядя Кмоль, а в бухту Гуврэль — Павел Николаевич, тетя Дуся, Петька и Анатолий Федорович с Леной. Вновь наступило в Улаке время таяния снегов. Лучи жаркого солнца все дальше на север отгоняли зиму. Солнцу помогали первые стаи птиц, будившие криком безмолвие зимы. Воздух был прозрачен и необыкновенно чист — он стал способным далеко разносить звуки…

Прошедшую зиму Ринтын прожил в новом улакском интернате, в небольшой комнате, рассчитанной на троих. В эту весну Ринтын ни разу не был на утиной охоте и все весенние длинные дни просиживал над учебниками, готовясь к экзаменам.

За окном стучали большие капли, падающие с длинных блестящих сосулек, но Ринтын, увлеченный учебником алгебры, сидел с заткнутыми ушами и ничего не слышал. Под окном бродили собаки, невольно притягивавшие взор Ринтына. Собаки с удивлением разглядывали человека со склоненной головой, сидящего за стеклами. Старый пес, принадлежащий охотнику Ыттырультыну и давно не ходивший в упряжке, особенно досаждал Ринтыну. Пес терся о стекло кончиком носа, оставляя на нем влажный след. Выведенный из терпения нахальством собаки, Ринтын со свирепым криком выбегал на улицу и кидал в пса куски отвалившихся сосулек. Но едва он входил в комнату и усаживался за стол, как за стеклом снова возникала морда старой собаки.

Вот и теперь, как только Ринтын вошел в комнату и, взявшись за учебник, углубился в сложные математические вычисления, кто-то постучал по стеклу. Ринтын сердито передернул плечами, но не поднял головы.

Стук настойчиво повторился, и когда Ринтын с досадой поднял голову, то вместо ожидаемой собачьей морды увидел охотника Кукы. Он знаками просил юношу выйти на улицу.

После отъезда дяди Кмоля Кукы добровольно взял на себя все заботы о Ринтыне. Пожилой охотник интересовался жизнью юноши в интернате и с глубокомысленным видом даже заглядывал в его тетради.

Ринтын вышел на улицу, залитую ослепительным весенним светом. Кукы накинулся на него с напускной строгостью:

— Ты, должно быть, совсем оглох от усердного учения! Я стучу, стучу, а ты даже головы не поднимешь! Идем скорее со мной.

Не ожидая согласия Ринтына, Кукы широко зашагал по улице. Юноша едва поспевал за ним. Поравнявшись с охотником, он спросил:

— Куда ты меня ведешь, Кукы?

— Молчи и иди за мной, — сердито сказал Кукы и прибавил шагу.

Ринтын терялся в догадках: зачем понадобилось Кукы вытаскивать его из интерната?

— Мы идем на заседание правления артели, — полуобернувшись, наконец, сообщил Кукы. — Там разбирается вопрос.

— Какой вопрос? — с тревогой спросил Ринтын.

— Тот самый, который я поставил, — коротко отрезал Кукы и до самого правления не произнес больше ни слова.

В большой комнате было тесно и накурено. Сидели кто где мог: на стульях, столах и на полу. Многие стояли.

— Вот я его привел! — громко объявил Кукы и, подталкивая впереди себя растерявшегося юношу, двинулся к столу, за которым сидел председатель Татро.

Все зашумели и обернулись к Ринтыну, как будто видели его впервые

Татро вынул изо рта табачную жвачку, осторожно положил ее на край стола. В комнате стало тише.

— Товарищи! — начал Татро, придерживая пальцем табачную жвачку. Разбирается вопрос, поставленный членом правления нашей артели товарищем Кукы, об оказании помощи Ринтыну в его поездке в высшую школу. Какие есть вопросы и предложения?

Сидевший на полу Ыттырультын поднялся с места и громко спросил:

— Далеко ехать в эту высшую школу?

— В Ленинград, — ответил за Ринтына Кукы.

— Я не спрашиваю, куда ехать, — проворчал Ыттырультын, — я спрашиваю: далеко ли ехать?

— Это важный вопрос, — сказал Татро и взял в руки табачную жвачку.

Но вместо того чтобы желтый комочек табаку положить в рот, Татро стал пристально его разглядывать. Все затихли: председатель задумался. После минутного размышления Татро нерешительно сказал:

— На собаках года полтора нужно ехать, если не больше.

— Корму не напасешься, — вздохнул Ыттырультын.

Среди сидевших прошел шепот, все задвигались. В это время раздался голос старого Рычыпа:

— Не на собаках же он будет добираться до Ленинграда! Можно поехать по железным полосам!

— Верно, дед, пусть едет по железным полосам, — поддержал Ыттырультын. Я видел в кино — эта машина хоть и сильно дымит, но быстро едет, только полосы железные мелькают.

— Быстрее ему на самолете лететь, — подала голос великанша Рытыр.

— Будто он самолета не видел! — возразил ей Кукы. — Пусть первым из нашего Улака попробует езду по железным полосам.

— Правильно! — раздались голоса. — Пусть по железным полосам едет!

— А все же на самолете лучше, — пробубнила себе под нос Рытыр.

— Пусть Ринтын сам расскажет, как он думает добираться до высшей школы, — предложил Рычып.

Сколько раз, глядя на карту, Ринтын мысленно проделывал путь от Улака до Ленинграда. На карте дорога стала казаться знакомой до мелочей. Названия городов и поселков, лежащих на пути, прочно засели в мозгу. Но сейчас, взволнованный горячей заинтересованностью земляков в своей судьбе, Ринтын все забыл и, запинаясь, взволнованно ответил:

— По морю пароходом до Владивостока, а оттуда поездом по железной дороге до Москвы, а из Москвы уже в Ленинград.

— Хорошо, в Москву надо завернуть, — одобрительно кивнул головой старый Рычып. — И не забудь в каменное хоронилище сходить, посмотри на Ленина, запомни его лицо. Приедешь — нам расскажешь. А что, Ленинград лучше Москвы?

Татро, склонив голову над столом, что-то быстро писал, а Ринтын, все больше увлекаясь, рассказывал о далеком Ленинграде. Изредка слушатели бросали одобрительные реплики, а иногда недоверчиво качали головами. Улакцам очень понравилось, что в Ленинграде, как и в Улаке, летом долго не заходит солнце и по ночам бывает так же светло, как и днем.

— Хороший город, — одобрительно сказал Рычып. — Все, что полагается для настоящей земли, есть: и зима и лето, осень и весна, даже светлые летние ночи. Не то что в далеких жарких странах, где всю жизнь одно лето. И это так же надоедает, как всю жизнь есть одно мясо.

Макнув ручку в чернильницу, Татро поставил точку, будто пронзил бумагу копьем. Он поднялся с места и, сделав знак рукой, чтобы все замолчали, прочитал бумажку:

— "Предлагается за счет нашей артели одеть Ринтына, как едущего в высшую школу, во все матерчатое и сверх всего выдать ему пятьсот рублей". Как вы думаете? — спросил Татро, оторвавшись от бумаги.

— Мы думаем так же, как и ты, — ответил за всех Рычып.

…Перед последним экзаменом вдруг пошел дождь и растопил остатки нерастаявшего снега. В селении не осталось ни одного сугроба, но на море далеко до самого горизонта все еще тянулся припай. Он крепко цеплялся за берег и не собирался уходить. Охотники выгружали свою добычу в Кэнискуне и оттуда на собаках привозили ее в Улак.

Ринтын еще зимой узнал, что при восточном факультете Ленинградского университета открылись подготовительные курсы, на которые принимались лица, окончившие семилетнюю школу. Это известие еще больше укрепило Ринтына в его решении.

Однажды, проходя мимо пекарни, Ринтын увидел нуукэнских охотников. Они пришли за хлебом на байдаре и причалили против стойбища, на припае. Ринтын подошел к пожилому эскимосу, увязывавшему мешки со свежим хлебом, и робко попросил его:

— Вы не возьмете меня с собой?

— А куда тебе ехать?

— В Ленинград…

Эскимос поднял голову, оглядел Ринтына сверху донизу, усмехнулся и сказал:

— Наша байдара до Ленинграда не дойдет.

— Мне бы пока до Нуукэна доехать, — сказал Ринтын, — а там видно будет. Я заплачу за проезд.

Эскимос попробовал на вес мешок, еще раз взглянул на Ринтына и кивнул головой:

— Можем взять до Нуукэна. Только вместо платы ты отнесешь мешок с хлебом до байдары.

— Согласен! — закричал Ринтын и, не чувствуя под собой ног, помчался в интернат собрать свои нехитрые пожитки.

Как ни уговаривали учителя и друзья Ринтына подождать, пока придет официальный вызов, юноша был непреклонен.

Ему казалось: только стоит начать путь, как уже никакие препятствия не остановят его.

…Уже позади скала Ченлюквин. Растаял в светлом воздухе силуэт Вечноскорбящей, и только теперь Ринтын посмотрел вперед. На глазах у него были слезы. Чтобы их никто не заметил, он низко склонился над бортом, и лицо его забрызгали волны. Сердце щемило так, будто его сильно сжимали мягкими рукавицами. Рядом с сердцем лежал комсомольский билет, свидетельство об окончании Улакской неполной средней школы, справка из сельского Совета, деньги, выданные из колхозной кассы, и еще пачка денег, заработанных на строительстве Кытрынского аэродрома.

 

2

Когда дядя Кмоль уехал работать в Кытрынский райисполком, Ринтын завербовался на строительство аэродрома. Тогда он плыл по морю мимо Нуукэна на настоящем океанском пароходе и ему довелось стоять рядом с капитаном на мостике…

Едва спрыгнув на берег в Кытрыне, Ринтын увидел на прибрежной гальке множество незнакомых следов. Вот кто-то оставил на мокром песке аккуратные четырехугольники. Две глубокие колеи, идущие вверх к домикам, совершенно озадачили Ринтына. Он пошел по этим диковинным следам, перевалил через галечную гряду, намытую волнами, прошел мимо низких строений собачьего питомника и подошел к складу. Обогнув его, Ринтын остановился, не поверив своим глазам: перед ним стояли настоящие автомобили! Всего автомашин было двенадцать, Ринтын быстро сосчитал их глазами.

Он осторожно провел рукой по крылу одной машины, словно желая убедиться, что это не сон, а явь, заглянул в кабину, потрогал пальцами черные, выпуклые кубики покрышек и отошел в сторону, чтобы взглядом охватить весь автомобиль.

Ринтыну очень хотелось осмотреть машину спереди, но его удерживал невольный страх, хотя он прекрасно знал, что машина без человека не поедет. Может быть, страх объяснялся схожестью машины с живым существом: вот фары — глаза, голова — мотор, ноги — колеса.

Потом Ринтыну доводилось много раз ездить на машине, но он никогда не забывал тот первый день, когда колеса автомобиля покатились по глубокой колее. Дно кузова подпрыгивало и подбрасывало Ринтына. Из белесоватого утреннего тумана навстречу бежали маленькие озерца, чахлые кустики и моховые кочки. На лицо Ринтына холодной влагой оседал туман. Ринтын тогда старался понять: с чем можно сравнить ощущение езды на машине? Это было совсем не то, что езда на собаках, вельботе, байдаре. Ему казалось, что он скачет верхом на живом существе. Должно быть, так чувствует себя всадник на коне.

Проработав два месяца на строительстве аэродрома, Ринтын к началу учебного года возвратился в Улак. Перед отъездом он навестил дядю Кмоля.

Дядя Кмоль работал инструктором райисполкома. Он был очень рад встрече с Ринтыном, очень хотел оставить его у себя. Но Ринтын отказался. По случаю прихода дорогого гостя пили чай не за столом, а на разостланной на полу клеенке.

— Значит, не хочешь оставаться? Поживи в интернате, привыкай к житью в деревянной комнате. Это тебе пригодится, когда будешь жить в настоящем городе. А то видишь, — дядя в смущении развел руками, — потихоньку чай на полу пьем… Счастливо ехать, Ринтын. Заработанные деньги береги. Они тебе пригодятся на пути в высшую школу.

Последний год в Улаке Ринтын жил в новом интернате. Огромный дом с гулкими коридорами, большой столовой, где, как под скалами, можно было вызывать эхо, поначалу пугали Ринтына, но со временем он и другие ребята привыкли. Вспоминая рассказы Анатолия Федоровича о Ленинградском университете, Ринтын представлял себе знаменитый университетский коридор таким же, как длинный, проходивший через все здание, коридор улакского интерната.

Теперь мечта близка к осуществлению. Байдара, зарываясь носом в волны, плывет, правда, а Нуукэн, но уже по направлению к Ленинграду. Пожилой эскимос, который разрешил Ринтыну сесть в байдару, подзывает его к себе, и Ринтын ползет по хлебным мешкам, рискуя свалиться в воду.

— В Нуукэне тебе придется долго ждать вельбота до Кытрына, — говорит он. — Пока весенний промысел не закончим, ни один вельбот не уйдет из нашего селения. Так распорядился Кожемякин. Даже за хлебом не разрешил на вельботе: говорит, обойдетесь байдарой. Чудной человек! Сам за всю жизнь не съел ни кусочка моржового мяса, а все требует: давайте больше моржа!

— А что, в Нуукэне пекарни нет? — спросил Ринтын.

— Есть пекарня, только еще не достроена. У нас и пекарь свой есть — Симиквак. Всю зиму в Гуврэле учился у знаменитого Павла Николаевича. Говорит, хорошо научился печь. Пока он у нас в бригаде гарпунером.

— И сейчас он с вами? — спросил Ринтын. Ему не терпелось узнать новости о Пете и Павле Николаевиче.

— Нет, остался в Нуукэне. Наблюдает за кладкой печи… А вот и наш Нуукэн. — Старик пальцем с обломанным ногтем показал на горизонт. Как ни напрягал зрение Ринтын, кроме зубчатой, похожей на пилу скалы, ничего не заметил.

Когда байдара подошла к кромке небольшого припая, Ринтын увидел темные яранги, расположенные входом в сторону моря. На берегу белели палатки охотников, приехавших в Нуукэн на промысел из других селений и стойбищ.

Ринтын сошел на берег. Он никого не знал в Нуукэне и был в затруднении: куда идти? На берегу столпилось много народу, все радовались привезенному хлебу, удачному путешествию на утлой байдаре по ледовитому морю.

Пожилой эскимос показал Ринтыну на охотника в белой камлейке:

— Вот он, наш пекарь Симиквак.

Потоптавшись еще немного среди незнакомых людей, Ринтын приблизился к Симикваку и, тронув его за рукав, спросил:

— Вы знаете Павла Николаевича?

— Пекаря?

— Да.

— Как же не знать! Воо-како! Это мой учитель. А ты откуда о нем слышал?

— Я знаю не только его, но и Петю и тетю Дусю. Они долго жили в Улаке.

— В Улаке? — Симиквак наморщил лоб. — Тогда ты должен знать тамошнего сироту, которого зовут Ринтын. Он друг Пети.

— Это я, — тихо сказал Ринтын.

Симиквак уставился на Ринтына и неожиданно сказал по-русски:

— Вот так химия! — и добавил по-чукотски: — Я не думал, что ты такой большой. Ты, наверное, направляешься в высшую школу? Говорил мне Петя, что ты давно думаешь об этом.

— Вот начал путь, — ответил Ринтын.

— Ты где остановился? — спросил Симиквак. И, услышав, что Ринтын никого здесь не знает, предложил:

— Мы же с тобой хорошие знакомые. Павел Николаевич столько рассказывал о тебе. Пошли ко мне.

 

3

Ринтын поселился у Симиквака. Яранга была наполовину выдолблена в скале и издали походила на груду беспорядочно сложенных камней. Она стояла на краю стойбища у самого подножия высокой горы, круто уходящей к небу. Вход в ярангу был скорее похож на звериный лаз, нежели на вход в человеческое жилище. Ринтын ожидал увидеть внутри тесный чоттагын и маленький полог, но яранга оказалась очень просторной. Чоттагын, правда, был меньше, чем в улакских ярангах, но зато полог был достаточно вместителен. Он даже разделялся на две части небольшой ситцевой занавеской.

Симиквак кивнул головой в сторону занавески:

— Здесь жила моя дочь — учительница. Теперь она перебралась в настоящую квартиру и даже русское имя себе взяла — Валентина.

В его голосе чувствовалась гордость за дочь, но в то же время старику было грустно и одиноко. Чтобы как-нибудь утешить его, Ринтын сказал:

— У нас в первом классе был учитель Иван Иванович Татро. Когда он стал председателем колхоза, его снова стали звать просто Татро.

— Кто знает, как правильнее. Вот и сын пекаря Петя все доказывал нам, что в хлебопечении главную роль играет химия. Знаки чертил, похожие вроде на буквы, но непонятные. Однажды из-за этой химии мы чуть не испортили тесто. С тех пор Павел Николаевич говорит: вот так химия! А ты, наверное, знаешь, что такое химия?

— Немного знаю, — ответил Ринтын, — только один год ее проходили.

— О, целый год — это много! Я хлебопечению всего полгода учился, а Павел Николаевич говорит, что теперь я не хуже его пеку, — с гордостью сказал Симиквак.

Весь вечер эскимос рассказывал о своем пребывании в Гуврэле, о семье пекаря. Ринтын узнал, что Симиквак вдов и единственная его радость и надежда — дочь. Она закончила Анадырское педагогическое училище и уже год работала в Нуукэнской неполной средней школе учительницей младших классов.

— Ее хвалили в газете, — с довольной улыбкой говорил Симиквак.

— Жалко, что она ушла в учительский дом, — сказал Ринтын, — за занавесью в пологе — настоящая комната.

— Учительница все же. Другие школьные преподаватели в настоящих комнатах живут, а она в яранге. Неловко. — Симиквак увлек Ринтына за занавеску и показал на моржовой коже, покрывающей земляной пол, четыре глубокие вмятины.

— Это следы от четырех ножек кровати… Кровать она с собой взяла.

В ожидании попутного вельбота Ринтын помогал Симикваку по хозяйству, встречал на берегу вельботы, возвращающиеся с добычей. Он охотно перетаскивал мясо к месту хранения, помогал вытаскивать вельботы на берег. К нуукэнскому припаю часто причаливали улакские охотники. Они звали Ринтына обратно домой, говорили, что он слишком поторопился уехать из Улака и только напрасно теряет время в Нуукэне.

Иногда Ринтын был готов возвратиться, и тогда на ум ему приходили слова Анатолия Федоровича: "Одно помни, Ринтын: в пути не останавливайся! Иди все время вперед!"

 

4

В пологе было темно. Ринтын давно проснулся и лежал на оленьих шкурах, раздумывая, чем бы заняться сегодня. Все приготовления к открытию пекарни были закончены, печь задута, и Симиквак замесил первую партию теста. Лежа в темноте, Ринтын жмурил глаза, потом внезапно открывал их и любовался радугой, возникающей на кончиках ресниц.

Вдруг в пологе стало светло: кто-то приподнял меховую занавесь. Ринтын вскочил с постели и увидел перед собой девушку. Она с любопытством разглядывала Ринтына.

— Я вам помешала, извините, — по-русски сказала девушка и улыбнулась.

Ринтын чувствовал, как покраснел, он никак не мог заставить себя поднять глаза. Понимая, что ведет себя глупо, ничего не мог с собой поделать.

— Вы всегда такой? — с усмешкой спросила девушка.

— Не всегда, — неожиданно сказал Ринтын и еще больше смутился.

Он догадывался, что перед ним дочь Симиквака; он уже несколько раз видел ее издали и не думал, что так оробеет при встрече.

— Вы, наверное, просто не выспались, Ринтын, — сказала девушка и, вынимая подпорку, поддерживающую меховую занавесь, добавила: — Не будьте таким стеснительным. Приходите вечером на танцы в школу.

Девушка ушла. Ринтын остался один в темноте. Он снова подпер полог, тщательно умылся и вышел на улицу. По-прежнему ослепительно светило солнце, было тепло, мягкий воздух стекал с высоких гор в море.

Ринтын пошел на маяк, который находился недалеко от стойбища, за высоким деревянным крестом, поставленным, как гласила прибитая к кресту медная доска, "командой сторожевого судна «Шилка» в присутствии генерал-губернатора Камчатского края Унтербергена памяти Семена Дежнева".

Нуукэнский маяк не был похож на улакский. Тут прожектор не вертелся, а был неподвижно направлен в море. Но главное отличие было в другом: в сильные туманы на маяке включали мощную сирену. Здесь работал родственник Симиквака Шипыкляк — молодой парнишка, в прошлом году закончивший семилетку.

Юноша, увидев в окно Ринтына, постучал в стекло пальцем, приглашая его войти. Шипыкляк работал в механической мастерской и носил форму полярника: голубой китель, широкие суконные брюки, шинель и форменную фуражку с голубым флажком, на котором маленькими буквами было написано ГУСМП — Главное Управление Северного Морского пути.

Шипыкляк подставил Ринтыну локоть, так как руки у него были вымазаны.

— Как дела, студент? — покровительственно спросил он Ринтына.

— Все по-прежнему, — вздохнул Ринтын, — неизвестно, когда вельботы пойдут в Кытрын.

Ринтын рассказал о приходе Валентины Симиквак, о ее приглашении на танцы в школу.

— Можно, конечно, пойти, если ты умеешь танцевать. А так просто смотреть — только время убивать.

…Когда солнце село в воду и Симиквак уже уснул, за Ринтыном зашел Шипыкляк. Он был в форме, плотно облегающей его фигуру и делающей еще круглее его полное тело. Он критически осмотрел матерчатую одежду Ринтына и остался доволен.

В самом большом классе школы было тесно. Играл патефон. Около него отдыхал гармонист. Возле окна сидела Валентина Симиквак, а рядом, пригнувшись, стоял молодой человек в красивом костюме. Заметив, куда смотрит Ринтын, Шипыкляк сказал:

— Это учитель математики Валерий Игнатьевич. Смотри, как он ухаживает за Валентиной!

Валентина, увидев ребят, подошла к ним.

— Выспался? — спросила она, обращаясь к Ринтыну.

Поправив форменную фуражку, Шипыкляк ответил:

— Мы уже не дети. Нам еще рано ложиться спать.

Пластинка кончилась. Гармонист снял иголку, остановил диск и заиграл танго.

— Умеешь танцевать? — спросила Валентина Ринтына.

— Нет, не умею. Я пришел только посмотреть.

— Что ж, смотрите…

Навстречу Валентине с таким сияющим лицом, как будто он получил премию за удачную охоту, двигался Валерий Игнатьевич. Он подхватил Валентину и осторожно, как сосуд с водой, повел ее среди танцующих. Ринтын с удивлением заметил, что у Валентины закрыты глаза! Она танцевала зажмурившись! Вокруг кружились и другие пары, но они, должно быть, еще не достигли такого совершенства, чтобы танцевать вслепую.

Шипыкляк пристально оглядел Ринтына и с нескрываемой завистью сказал:

— Ты очень неплохо выглядишь. Тебе можно дать не шестнадцать, а все восемнадцать лет!

Они вышли на улицу. Было тихо. Слышалось журчанье ручья, протекавшего на краю стойбища. Таяли снега, и ручей был полон голубой, весело пенящейся воды.

 

5

Дни летели за днями. Моржи уходили дальше на север. Все чаще ветер с моря поднимал огромную волну, катившуюся вдоль берега по проливу Ирвытгыр.

Ринтын сидел в пекарне у Симиквака и наблюдал, как эскимос месил тесто. Следя за его движениями, юноша узнавал в нем дядю Павла. Симиквак во всем старался подражать Павлу Николаевичу и даже мурлыкал нечто похожее на "Ой да ты, калина…".

Нуукэнцы гордились своим пекарем и относились к нему с почтением.

Каждое утро из пекарни в магазин на носилках уносили пахучий свежий хлеб, где его уже ждали с нетерпением.

Ринтына подмывало спросить Симиквака о его дочери. Бывало, что при Ринтыне в пекарню заходил Валерий Игнатьевич. Учитель математики преувеличенно громко хвалил хлеб Симиквака и хлопал своей узкой ладонью по широкой спине пекаря. Ринтын в это время старался уйти из пекарни: не нравился ему Валерий Игнатьевич.

Он садился на камни и подолгу смотрел на расстилавшееся перед ним море. Оно было такое синее и зовущее. Ринтына охватывала ноющая тоска. За ярангой Симиквака возвышалась гора. Несколько таких гор отделяли Улак от Нуукэна…

— Послушай, — сказал как-то Ринтыну Симиквак, — для тебя есть дело. Старшеклассники нашей школы отремонтировали старый вельбот и собираются на охоту. Может быть, ты к ним присоединишься?

Ринтын обрадовался этому предложению и, разузнав у Симиквака, где можно найти бригадира, отправился в правление колхоза.

В комнате перед столом председателя стоял юноша и просительным голосом говорил:

— Дайте хоть исправное магнето. Все остальное мы сделали своими руками. Помогите хоть в этом.

Председатель, сидевший за столом, был одет в тонкую летнюю кухлянку. Он насмешливо смотрел на юношу и вертел в руках крышку от чернильницы.

— Сам же ты говорил, — с укором сказал председатель, — дайте нам вельбот, а все остальное мы сделаем своими руками. Где твое обещание? Каждый день ты ходишь в правление и клянчишь то одно, то другое. Я бы на твоем месте от стыда заболел. Но лицо твое будто шерстью обросшее — стыда на нем не видать. Говорю тебе русским языком — нету у меня лишнего магнето.

Эскимос действительно перешел на русский язык:

— Вы, изучавшие в школе всякую физику, неужели не можете сами починить магнето?

Юноша что-то пробормотал и направился к выходу. Ринтын пошел за ним: этот парень если не бригадир, то, во всяком случае, не меньше, чем моторист школьного вельбота.

Ринтын догнал его:

— Симиквак говорил мне, что вы организовали школьную зверобойную бригаду. Я хотел бы с вами охотиться, пока нет вельбота в Кытрын.

— Ты, наверное, тот самый улакец, который едет в Ленинград? — спросил юноша.

Ринтын кивнул головой.

— Конечно, можно. Только мотор никак не починим. А у председателя у самого лицо, обросшее шерстью. Я точно знаю, что на складе — двадцать новеньких магнето. На ремонт, на перемотку катушек уйдет еще дня два, а моржа с каждым днем становится все меньше.

— Может быть, я смогу чем-нибудь помочь? — предложил Ринтын.

— Надо заново покрасить вельбот. Вчера вымолил у председателя полбанки белил.

Так Ринтын познакомился и подружился с Тагроем, выпускником Нуукэнской школы. Однажды Ринтын спросил у него, почему он не едет учиться дальше.

— Честно скажу, — признался Тагрой, — хочется учиться, но не могу уехать из родного селения: родители мои уже стары, отец еле волочит ноги, они у него отморожены, а мать больна глазами, очень плохо видит… А тебя родители охотно отпустили?

Ринтын нехотя ответил:

— Нету у меня родителей…

Через несколько дней школьный вельбот вышел на охоту. Почти каждый школьник уже имел на своем охотничьем счету не одну нерпу или лахтака, но еще никому не приходилось бросать гарпун в моржа.

Тихо. Ни дуновения ветерка. Вода как стекло. От носа вельбота расходятся в стороны две гладкие волны. На корме сидит Тагрой и крепко сжимает рукой румпель.

Он направляет вельбот за полосу плавающих льдов.

Лишь изредка раздается громкий всплеск: это упал в воду оттаявший кусок льдины. Ребята на вельботе затихли.

— Так, значит, ты едешь учиться в Ленинград? — неестественно бодро спрашивает Тагрой.

— Да, еду, — отвечает Ринтын.

Вопрос задан явно для того, чтобы нарушить молчание. Все хорошо знают, что Ринтын едет в Ленинградский университет.

— Это хорошо, — значительно произносит Тагрой и на этом снова умолкает.

На носу вельбота два наблюдателя все время смотрят в бинокль. Иногда на поверхности воды показывается круглая голова нерпы, но стрелять бесполезно — далеко.

Вдруг почти у самого борта показалась нерпичья голова. Ринтын, едва прицелившись, нажал на спусковой крючок. Нерпа забарахталась, нырнула, на воде появилось кровавое пятно. Когда нерпа всплыла, ее зацепили багром и вытащили на борт.

— Теперь нам будет не стыдно возвращаться домой, — сказал обрадованный Тагрой.

Меткий выстрел Ринтына разрядил обстановку. Ребята наперебой стали вспоминать удачи из своей охотничьей жизни.

Солнце уже перешло на западную половину неба, а в вельботе по-прежнему, кроме убитой Ринтыном нерпы, ничего не было. Разговоры понемногу стихли, вновь наступила унылая тишина.

— Смотрите, прямо по носу вельбота три моржа! — крикнул парень, сидевший с биноклем.

Моторист быстро намотал на диск маховика шнур, дернул его, но мотор даже не чихнул. Второй раз, третий, четвертый — и все безрезультатно.

Солнце стало спускаться к горизонту. Часть вельботов направилась к берегу, а мотор школьного вельбота по-прежнему хранил молчание.

Прошло больше часа. Моторист установил магнето на место и стал медленно наматывать шнур на маховик. Замотав шнур, моторист, чтобы оттянуть время, еще долго копошился, поворачивал какие-то рычажки, качал пальцем помпу карбюратора. Наконец он шумно вздохнул и, зажмурившись, с силой дернул за шнур. Мотор завелся. Тотчас все лица расцвели улыбками.

Вельбот был уже далеко в море, как вновь раздалось:

— Смотрите, морж!

— Тише ход! — быстро скомандовал Тагрой.

Вельбот пошел тише. Ринтын приподнялся и увидел моржа, плывущего по направлению к Ченлюквину. Судя по голове, морж был огромный. Вел он себя необычно: часто прятал голову под воду, показывая спину. Иногда морж высовывался из воды, и тогда даже невооруженным глазом можно было увидеть большие клыки.

— Стрелять по моей команде, — громким шепотом сказал Тагрой. — Ни в коем случае не бить наповал. Гарпунить после второго залпа.

Мотор выключили. Теперь вельбот шел по инерции, с легким всплеском рассекая воду. Совсем близко вынырнул морж. Раздались выстрелы. Вода закипела и окрасилась кровью.

— Приготовить гарпуны! — крикнул Тагрой и повел вельбот к кровавому пятну. Прошла минута, вторая напряженного ожидания. Морж не показывался. Вдруг раздался громкий треск. Ринтын увидел мелькнувшие под носовой площадкой два длинных желтоватых, сильно избитых моржовых клыка.

Клыки исчезли, и в вельбот хлынула вода.

— Тонем! — И два парня, сидевшие на носу, рванулись к пых-пыхам.

Ринтын с ужасом вспомнил, что не умеет плавать. Он бросился вперед. Надо было чем-то заткнуть дыру — маленькое окошко в бездонную пропасть. Он попытался пристроить к отверстию перо весла, но из этого ничего не вышло. Тогда Ринтын сел прямо в ледяную воду и крикнул Тагрою:

— Заводите мотор и быстрее на льдину!

Мотор заревел, и наполненный наполовину водой вельбот медленно пошел к ближайшей льдине. Юные охотники быстро попрыгали на лед. Последним покинул вельбот Тагрой. Хлюпая наполненными водой торбазами, он подошел к Ринтыну и уныло спросил:

— Что теперь будем делать?

— Первым делом вытащим мотор, — ответил Ринтын.

Мотор сняли с вельбота и вынесли на льдину. Воды еще больше прибавилось, и вельбот стоял боком к льдине.

Первый испуг прошел. Ребята стали обсуждать различные способы спасения. Наиболее предприимчивые предлагали выломать из вельбота сухие доски и разложить на льдине большой костер.

— Дураки, — коротко оценил это предложение Тагрой, — вельбот мы любыми силами должны привести обратно в колхоз.

После недолгого совещания решили заделать отверстие куском сырой нерпичьей кожи: гвозди и молоток в вельботе были.

— Придется всю работу делать в воде, — сказал Тагрой, — нам не вытащить вельбот на льдину. — И Тагрой с охотничьим ножом полез обратно в вельбот. Он выволок на кормовую площадку нерпичью тушу, отрезал почти половину кожи с тонким слоем сала и вдвоем с Ринтыном пробовал заделать пробоину. Ринтын придерживал края кожи и прижимал их к днищу вельбота. Каждый раз, ударяя молотком: по невидимому в мутной воде гвоздю, Тагрой поднимал фонтан брызг, и скоро они оба вымокли до макушек.

Заделав пробоину, ребята вылезли на льдину. Воду вычерпали. Вставили мотор в колодец, завели его и благополучно отчалили от спасительной льдины. За поворотом возле мыса встретили вельбот Нутетеина. Когда оба вельбота поравнялись и моторы были выключены, Нутетеин перебрался к ребятам. Заметив ободранную нерпу, он сердито засопел и сказал:

— Сколько беспокойства натворили своей охотой. Уж лучше убили бы эту нерпу с берега, чем гонять за ней вельбот!

Тагрой молчал.

— У нас небольшое несчастье случилось, — вставил слово Ринтын, — морж пробил нам вельбот.

Только теперь Нутетеин заметил заделанную дыру и схватился за голову.

— Ну и дураков посадили на вельбот! Неужели вы не могли отличить кэглючина от мирного моржа? Вам только и охотиться на кэглючинов! Сопляки.

Тагрой сидел на кормовой площадке и, понурив голову, молчал до самого Нуукэна.

Еще издали была видна толпа встречающих. Яркими пятнами выделялись среди серых летних кухлянок мужчин цветастые женские камлейки.

Юные охотники, односложно отвечая на вопросы любопытных, вытащили вельбот на берег и разошлись по домам.

Ринтын поднялся к яранге Симиквака. Пекарь сидел на пороге и курил трубку:

— Слышал, что вы кэглючина хотели добыть?

— Кто его знал, что это кэглючин, — ответил Ринтын, — мы думали, что это старый морж.

— Эх, молодежь, — покачал головой Симиквак, — вы еще легко отделались. Могло быть и хуже. Вот ты послушай, что это за зверь — кэглючин. Охотники убили моржиху, а моржонок со страха свалился со льдины. Выныривая из воды, он видел, как незнакомые двуногие существа разделали его мать на мелкие куски, погрузили на странное сооружение и увезли. На снегу остались следы крови. Моржонок несколько раз подплывал к льдине, но вид крови отпугивал его, и он снова уходил. Наконец льдину далеко отнесло течением, и моржонок остался один. Примкнуть к другим моржам он не мог: у всех были свои дети. Сирота вынужден был расти в одиночестве, сам добывать пищу. Ты знаешь, что настоящий морж питается моллюсками и водорослями. Но этот сирота не знал, что съедобно, поэтому он стал есть медуз и маленьких рыбок. А когда подрос и сил у него прибавилось, моржонок стал подкарауливать нерпушек. Иногда кэглючин набрасывается на больших моржей и побеждает их. Никого и ничего не боится кэглючин. Это страшный и опасный хищник. Вы хорошо сделали, что убили его. Только нечего его было гарпунить: мясо его жесткое, невкусное и даже собаки не стали бы его есть.

Подходил к концу весенний моржовый промысел. Один за другим уходили из Нуукэна вельботы, нагруженные моржовым мясом и кожами.

После памятного случая с кэглючином у ребят отобрали вельбот, и для Ринтына снова наступили дни безделья. Он чем мог помогал Симикваку и все время проводил в пекарне.

Через несколько дней с вельботом аканийцев Ринтын уехал в Кытрын, продолжая прерванное в Нуукэне путешествие к берегам Невы.

 

6

Ринтын поселился в Кытрыне у Теркинто — двоюродного брата. Дядя Кмоль в это время уже уехал на северное побережье Чукотки. Там только что организовывались колхозы.

Теркинто был преисполнен важности от сознания положения, которое он занимал в районном центре. Он жил с молодой женой в большой комнате с окнами на сопку. Жена Теркинто — Вааль работала медсестрой в больнице. Налево от двери стояла плита, справа от плиты — кровать для гостей. Супруги Теркинто спали за ситцевой занавеской. Каждый вечер Теркинто клал себе под подушку пистолет.

Узнав, что Ринтын едет в Ленинград, Теркинто заявил:

— Пустая затея. Это очень далеко. Поживи у меня, подберем работу, станешь человеком.

Дальше Кытрына вельботы не ходили. До следующего пункта Ринтыну надо было добираться на пароходе, который ожидался не раньше чем через месяц.

В день приезда Ринтын пошел на строительную площадку аэродрома. От озер до домика радиостанции протянулась прямая и ровная, как оструганная доска, посадочная полоса. На краю ее сидел маленький двукрылый самолет. Ринтын прошел от начала до конца весь аэродром, припоминая, где ему приходилось работать.

…Наступил день, когда Ринтын впервые притронулся к заветной пачке денег. Капитал его таял, как снег на весеннем солнце. И Ринтын решил, что нужно как-то пополнить убывающие запасы.

Маленькая речка, откуда кытрынцы брали воду, протекала возле самых домов, но хозяйки предпочитали заплатить за каждое ведро по рублю, чем самим носить воду. Ринтын был очень рад этому обстоятельству. Он рано вставал, и к тому времени, когда просыпался Кытрын, во многих сенях уже стояли полные ведра холодной воды. Хозяйкам это очень нравилось, и они наперебой старались зазвать Ринтына в дом и угостить. Но юноша мог покупать в магазине все, что хотел, и даже имел возможность откладывать на будущее.

Однажды Ринтын встал, как обычно, едва только забрезжил рассвет. За окном шуршал дождь. В такую погоду в речке прибывала вода, и она мутнела. Ринтын оделся и быстро наполнил все ведра в доме. Когда задымили первые трубы, он принес последнее ведро во второй дом. В третьем доме было только две квартиры. В одной жил председатель райисполкома, в другой — секретарь райкома. По словам Теркинто, они были самыми большими начальниками в районе, и Ринтын особенно к ним приглядывался, когда ему удавалось их встретить.

Секретарь райкома был небольшого роста. Можно сказать, даже маленького. Он ходил быстро, бросая на Ринтына колючие, стремительные взгляды. Председатель райисполкома был прямой противоположностью секретаря райкома. Этому, чтобы пройти от дома до работы; требовалось столько времени, сколько тратил Ринтын на то, чтобы спокойно пройти это расстояние три раза. В остальном они были как обыкновенные люди.

Ринтын взял ведра в райкомовском доме и направился к ручью. От дождя тропинка раскисла, ослизла. Наполнив ведра, юноша постоял немного. Отдыхая, он подсчитал, что перетаскал в дома уже двадцать шесть ведер.

— Наконец-то я тебя поймал!

Ринтын, вздрогнув от неожиданности, быстро оглянулся. Рядом с полными ведрами стоял широкоплечий парень в рваных резиновых сапогах и жевал самокрутку. Его черные мелко вьющиеся волосы выбивались из-под шапки. К толстым губам прилипли крошки табака. На вид это был настоящий негр, и Ринтын был готов поклясться, что ему только померещилось, что парень говорит по-чукотски.

— Вон ты какой, — между тем продолжал парень, — если бы не твой двоюродный брат, я бы показал, как отбивать кусок хлеба у трудящегося человека. Что уставился на меня? Не понимаешь? Я один снабжаю весь Кытрын водой. Это моя монополия. Не знаешь такого слова?

Ринтын догадался, кто перед ним. Это был Кикиру. Хозяйки не раз вспоминали его имя, подчеркивая аккуратность Ринтына. Кикиру действительно снабжал кытрынцев водой. Обычно он носил воду до тех пор, пока в его кармане не набиралась сумма, достаточная для покупки ста или двухсот граммов спирта.

Кикиру происходил из стойбища Одинокая Гора. Жители этого стойбища отличались высоким ростом, вьющимися волосами и совсем темной кожей. Говорили, что с полвека назад к стойбищу Одинокая Гора подошел американский китобоец и выгрузил несколько десятков негров. Они построили себе домики из тонких досок, врыли в землю огромные котлы и стали вытапливать жир из китовых туш, которые привозили на буксире американские китобои. Вскоре многие жировары женились на чукотских девушках, да и среди замужних женщин стали рождаться кудрявые толстогубые ребята… Одним из потомков этих жироваров и был Кикиру.

— Пожалуйста, я могу не носить воду, — сказал Ринтын, — но вы часто оставляете людей без воды.

Кикиру слушал Ринтына со снисходительной улыбкой.

— Какой вежливый, — сказал он с деланным восхищением, — словно настоящий русский мальчик. А зачем тебе понадобилось зарабатывать деньги? Разве ты сирота?

Ринтын объяснил, что ему нужны деньги на билет. Как всегда, при этом Ринтын выложил все, что знал о Ленинграде, не преминув прибавить немного от себя, чтобы никогда не виденный город выглядел как можно привлекательнее. Кикиру внимательно слушал юношу, и понемногу его большой рот расплывался в улыбке, обнажая ослепительно белый ряд зубов.

— На воде много денег не заработаешь, — задумчиво сказал Кикиру, — тут нужно придумать что-то другое.

Кикиру снял шапку и запустил пятерню в спутанные космы. Он так яростно чесал голову, будто таким способом можно было добыть умную мысль.

— Небывалое дело ты задумал, — продолжал Кикиру. — Ха! Чукча едет по своей воле в далекий неведомый город учиться в высшей школе. Забавно. Гм. Надо тебе помочь. — Кикиру нахлобучил шапку и стукнул Ринтына пониже спины.

— Хочешь, я тебя устрою в редакцию районной газеты? Хорошая работа! Кучу денег сразу получишь. Сам хотел взять эту работу, но так и быть, уступлю тебе, раз ты едешь в такую даль. Ну как, согласен?

Ринтын нерешительно проговорил:

— Но я никогда не работал в газете…

— Чепуха! Для того чтобы работать в газете, большого ума не надо. Я ведь соглашался, хотя ни разу такой работы не делал. И ты, конечно, справишься.

— Нет, — отрицательно покачал головой Ринтын, — я так не могу.

— Напрасно отказываешься, — горячо сказал Кикиру. — Все дело в том, чтобы не закапать окна. В два дня справишься. Четыре стены, но все они продырявлены окнами.

Ринтын понял, что речь идет не о том, чтобы принимать непосредственное участие в выпуске газеты.

— А что там надо делать?

— Пустое, — махнул рукой потомок жироваров, — выбелить снаружи дом редакции газеты. Кисть есть, известь есть. Погода установится, покажется солнце, пойдем к редактору. Ты где живешь?

Ринтын ответил.

Кикиру нахмурился.

— Меньше всего мне бы хотелось встретиться с твоим родственником, тихо, как бы про себя, сказал он.

— Нет, он очень добрый, — поспешно проговорил Ринтын.

— К тебе он, может быть, и добрый, — ворчливо сказал Кикиру и добавил: — Я скажу редактору, а в первый солнечный день ты сам пойдешь к нему. Хорошо?

За завтраком Ринтын рассказал Теркинто о встрече с Кикиру и о его совете.

— Нашел друга, — проворчал Теркинто. — Это такой жулик! Не водись с ним. Он тебя может испортить.

Ринтына обидели слова брата.

— Я не маленький, — тихо и твердо ответил он, — и не какая-то вещь, которую можно испортить.

— Чем ходить по домам, словно батрак, лучше устраивайся на работу, сердито сказал Теркинто. — Смотри, со своим университетом скоро станешь таким, как Кикиру.

— Он добрый, — упрямо повторил Ринтын.

— Этот добряк в прошлую зиму выгнал из дому продавца с женой и в стужу гонял вокруг магазина, пока не добился своего — не получил спирта. Теркинто вскипел и от ярости так поставил стакан, что расплескал себе на колени крепкий чай. — Бездельник и лодырь, пьянчуга твой добряк!

Дождь продолжался несколько дней. Ринтын с нетерпением ждал улучшения погоды, чтобы отправиться в редакцию газеты. Он часто подходил к этому зданию и даже шагами мерил длину стен, которые ему предстояло белить. Через окна, забрызганные потоками дождя, Ринтын заглядывал в типографию, где совершалась сказочная, таинственная работа по превращению простого слова в печатное.

 

7

Почти каждый вечер Ринтын вместе с Теркинто и его женой ходили в кино. Картины демонстрировались все там же, где некогда Ринтын, будучи в пионерском лагере, смотрел «Чапаева» и "Кастуся Калиновского". Здание это — небольшой зал, едва вмещающий сотню зрителей, и будка, в которой помещался киномеханик, — громко именовалось Домом культуры.

Теркинто, возвращаясь из кино, каждый раз допытывался у Ринтына, похожа ли его Вааль на ту или иную киноактрису. Для сравнения Теркинто обычно выбирал на экране самых красивых женщин.

— Верно, моя Вааль похожа на Василису Прекрасную? — спрашивал Теркинто за вечерним чаем.

И если Ринтын затруднялся ответить, Теркинто старался облегчить задачу:

— Ты не сравнивай полностью: косы у Василисы почти такие же, как у Вааль. И высока ростом, как моя жена.

И только после просмотра фильма "Запорожец за Дунаем" Теркинто не задал привычного вопроса. Милиционера поразила форма кинопроизведения. Он без конца прищелкивал языком, восхищался выдумкой людей.

— Вот как здорово устроили! Простой разговор весь в песни поместили!

— Это же опера, — пробовал объяснить Ринтын.

Но Теркинто только махнул на него рукой и продолжал:

— Додуматься до этого надо было! Вааль, вот мы бы с тобой тоже всю жизнь песнями разговаривали. Утром я бы стал тебя будить: "Вставай, Вааль, потухла печь", или так: "Выстирай мои галифе и заштопай колени!"

Несколько дней после этого Теркинто был в шутливом настроении. Однажды утром он сказал Ринтыну:

— Ты до-о-лго бу-у-дешь ва-а-лять ду-у-рака? Я те-е-бе нашел ра-а-боту! — И объяснил: — Я договорился с директором собачьего питомника. Будешь у него помощником, и звание тебе будет — лаборант. Жалованье очень приличное, немного меньше моего. В халате щеголять будешь, научишься собакам уколы делать. Директор сказал, что со временем при старании и способностях можно получить звание ветеринара — собачьего и оленьего доктора. Ну, что ты молчишь?

— Нет, я поеду в университет, — твердо ответил Ринтын.

— Дурак! Если бы не воинский долг, я бы не задумываясь стал ветеринаром. Такая работа! Все время среди собак! А какие там псы! Настоящие аристократы. Живут как римские императоры — дерутся, жрут и делают щенят. Племенными называются!

— Я решил учиться в университете, — тихо ответил Ринтын. — Это цель моей жизни.

— Эх ты, опера! Цель жизни! Если хочешь знать, то настоящей жизни ты еще не видел. Я тебе даю советы и ищу работу не во вред, а для твоей же пользы. Конечно, приятно быть безответственным мальчишкой, но не все же время. Ты вспомни своего друга Эрмэтэгина. Хороший был человек. Русские говорили, что талантливый. Метался от одного к другому и так ни к чему не пристал, пока не погиб.

— Я не собираюсь метаться, поеду в Ленинград, — настаивал на своем Ринтын.

Такие разговоры повторялись все чаще. А дождь все лил, и пароходов в сторону Гуврэля не было.

Наконец настал яркий солнечный день. С волнением Ринтын переступил порог редакции газеты и спросил, как найти редактора. Человек с вымазанными руками указал на толстяка, сидевшего в глубине комнаты. На голове редактора росли редкие пучки рыжих волос, зато на лоб ему падал роскошный огненно-красный завиток. Редактор читал длинные полосы бумаги и сердито чертил на них карандашом.

В комнату снова вошел человек с грязными руками, неся новую порцию бумажных полос.

— Шапка не влезает, — сказал он, протягивая редактору газетную страницу.

— Без шапки нельзя, — сказал строго редактор и посмотрел в окно.

Ринтын взглянул вслед за редактором и подумал, что сегодня вполне можно ходить без шапки.

Когда редактор остался один, Ринтын кашлянул.

— Вы ко мне? — спросил редактор, поднимая голову.

— К вам, — ответил Ринтын, — мне сказал Кикиру, что вашему дому требуется побелка.

— Верно, но вот Кикиру все водит за нос, обещая сделать работу за один день.

— Я хочу сделать побелку, — храбро предложил Ринтын.

Редактор с сомнением оглядел юношу.

— Если вам не понравится моя работа, можете мне ничего не платить, Ринтын подошел к столу.

— А кто ты такой?

— Ринтын с Улака.

— Паспорт есть?

— Паспорта нет, но есть бумажка из Улакского сельского Совета.

Редактор взял бумажку и быстро прочитал ее.

— Попробуй, — сказал он. — Кисть и белила возьмешь у завхоза.

После обеда Ринтын переоделся в старую камлейку Теркинто и приступил к работе. Не прошло и получаса, как он вспотел. Руки не могли долго держать на весу насаженную на длинную палку кисть. Он сел на землю передохнуть. Откуда-то появился Кикиру, присел рядом с Ринтыном.

— Хорошо работаешь, — похвалил он Ринтына, — только белила капают на стекла. Будешь потом с ними возиться. Чтобы не делать лишнюю работу, прикрепи над каждым окном деревянный козырек. И все.

Кикиру встал и обошел вокруг дома.

— О плате договаривался?

— Нет, — ответил Ринтын, — я же еще не сделал работу.

— Чудак ты, — сказал Кикиру. — Ладно, пока не поздно, я тебя научу, как это сделать. Во-первых, выбелишь одну стену, иди к редактору и скажи, что работа оказалась намного труднее, чем ты ожидал. Проси прибавку. Первую прибавку обычно дают легко. Трудно будет со второй и третьей. Для второй ты скажешь, что тебе требуется помощник, одному не справиться. А чтобы добиться третьей прибавки, я обычно напивался и не появлялся несколько дней, предварительно получив аванс. Тогда наниматель тебя разыскивает и сам назначает прибавку. Но тебе хватит и двух прибавок. Ладно, работай! — И Кикиру снисходительно похлопал Ринтына по плечу.

Три дня потребовалось Ринтыну, чтобы выбелить здание редакции районной газеты. Редактор иногда выходил на улицу и наблюдал, как Ринтын старательно водил кистью.

— Молодец, парень, — подбадривал он Ринтына, — из тебя может знатный маляр выйти.

Однажды редактор поинтересовался, сколько классов окончил Ринтын и где собирается продолжать образование.

— Допустим, в университет тебе, конечно, еще рано, но в какой-нибудь техникум ты вполне можешь подать заявление.

Ринтын на это ничего не ответил.

Когда он закончил побелку и пришел за расчетом, ему заплатили щедро. Он попросил редактора:

— Можно мне немного посмотреть, как делается газета?

— Пожалуйста, — ответил редактор и потрогал двумя пальцами рыжую прядь на лбу. — Алим, покажи парню свое хозяйство.

В типографии Ринтын смотрел, как Алим набирал аккуратные и ровные строчки. Его удивила способность Алима из множества ящичков находить не глядя нужную букву. На обитом жестью столе вскоре появилась готовая страница. Алим положил на нее лист бумаги, провел по нему валиком и протянул Ринтыну отпечатанную газетную страницу. Она остро пахла краской и пачкалась. Ринтын осторожно взял ее в руки и прочитал: "Успехи улакских зверобоев". В заметке рассказывалось, что улакцы после успешной весенней охоты начали промысел кита и уже добыли двух. Ринтыну на миг представился улакский берег, заполненный народом и собаками. В кучах дымится свежее китовое мясо и блестят большие пласты белого жира. Ему даже померещился громкий крик Кукы, распоряжающегося разделкой китовой туши.

— Нравится, как делается газета? — спросил Алим.

— Очень интересно, — ответил Ринтын.

— Оставайся у нас, — предложил Алим, — выучим на наборщика.

— Нет, — покачал головой Ринтын.

— Напрасно отказываешься. Мы не всякого приглашаем в газету.

 

8

Большая сумма заработанных денег позволила Ринтыну увереннее чувствовать себя. Каждый день он ходил в магазин и приносил большие свертки покупок. Теркинто ругал его, грозил отобрать деньги.

Однажды Ринтын встретил возле магазина Кикиру. Потомок жироваров был навеселе и нетвердо держался на ногах.

— Здорово, маляр, — радушно приветствовал он Ринтына. — Много заработал денег?

Когда Ринтын назвал сумму, Кикиру вытаращил глаза и с восхищением сказал:

— Молодец! Значит, мои советы не пропали даром. Сколько раз просил прибавку?

— Ни разу, — ответил Ринтын, — сами так заплатили.

— Какомэй! — не сдержал возгласа удивления Кикиру. — Не могут они без просьбы столько заплатить. Я их знаю. Такие скупые люди, даром что им доверили газету делать.

Кикиру постоял в нерешительности, снял шапку и крепко почесал голову.

Ринтын ждал: этот жест означал, что Кикиру хочет еще что-то сказать.

— Значит, заработал денег, — продолжал Кикиру, — это хорошо. Человек с деньгами чувствует в себе силу, а без денег он вроде как бы больной и слабый. Всякий его может обидеть. А ты, значит, заработал денег…

— Я могу и вам дать, — догадался, наконец, Ринтын.

Кикиру строго посмотрел на него и наставительно произнес:

— Заработанное не следует раздавать направо и налево. Но если чувствуешь ко мне благодарность за то, что я подсказал, где можно заработать, так и быть, одолжи мне малость… На сто граммов.

Ринтын дал Кикиру гораздо больше, чем тот просил. Не считая, Кикиру сунул деньги в карман и вошел в магазин.

Большой заработок сбил с толку Ринтына. Он теперь думал, что деньги заработать ничего не стоит, и, скоро все растратив, стал снова снабжать кытрынцев водой. Работу он делил с Кикиру и получал гораздо меньше, чем раньше. Бывали дни, когда на заработанные деньги он мог купить только немного хлеба…

— Мы с тобой завтра пойдем к заведующему районным отделом народного образования, — сказал однажды вечером

Теркинто.

Заведующий оказался высоким худощавым человеком. Он сидел за простым деревянным столом, заваленным бумагами, и неистово курил большую самокрутку.

Он внимательно просмотрел свидетельство Ринтына об окончании Улакской семилетней школы и прищелкнул языком:

— Вот как раз нам тебя и не хватает. Пришла разнарядка — отправить в Въэнское педагогическое училище восемь человек. Семеро уже уехали, а одного мы найти не могли. Отметки у тебя все отличные, так что тебя примут без вступительных экзаменов. Деньги на проезд можешь получить завтра.

— Я не поеду в Въэн, — твердо проговорил Ринтын, — я еду в Ленинград, в университет. И никуда больше.

— Чудак ты, — спокойно ответил заведующий отделом народного образования, — до Ленинграда далеко, а до Въэна рукой подать. К тому же в Ленинград ты при всем желании в этом году не попадешь. Времени уже мало осталось. — И заведующий обратился к Теркинто: — Попробуйте его уговорить.

— Бесполезно, — махнул рукой милиционер.

Они молча шли домой. Теркинто впереди, а Ринтын немного позади.

В последние дни Ринтын чувствовал себя совсем неловко. Он, правда, хорошо понимал, что брат и в мыслях не имеет ничего против него. Доведись Ринтыну жить с ними так целый год, Теркинто ничего не скажет. Но ему самому было неприятно сидеть у брата на шее. Ринтын днями рыскал по поселку в поисках работы и старался возвращаться домой уже после того, как Теркинто с женой поели. Но для него всегда был оставлен обед, и на его заверения, что сыт, Теркинто ворчал:

— Кого захотел обмануть! Милиционера!

Несколько раз Ринтыну в голову приходила мысль, что он напрасно отказался от работы в типографии и так необдуманно отверг предложение поехать в педагогическое училище. Но гордость не позволяла исправить ошибку.

Из бухты Гуврэль пришла маленькая шхуна «Чукотка». Она привезла груз и отправилась на север, в Колючинскую губу.

— Когда шхуна пойдет обратно в Гуврэль, быть может, я тебя посажу на нее, — пообещал Теркинто.

Шхуна привезла груз для районного отделения милиции, и несколько дней Ринтын был занят переноской тюков и мешков в маленький склад. После работы Ринтын приходил домой и, пока в комнате никого не было, принимался за чтение. Книги он брал в районной библиотеке на абонемент Теркинто.

На этот раз он читал книгу Шейнина "Военная тайна". Он был захвачен хитроумными делами советских разведчиков и не заметил, как кто-то вошел в комнату. Стукнула дверь, и только тогда Ринтын обернулся. Перед ним стоял человек в темно-зеленом мундире, сверкающем двумя рядами блестящих пуговиц. На плечах красовались малиновые погоны. Широкий кожаный ремень с медной пряжкой перетягивал живот. Красный кант обрисовывал линию галифе. На голове лихо сидела фуражка с блестящим лакированным козырьком. Но ярче всех пуговиц и погон сияло лицо вошедшего. Это был Теркинто. Ринтын узнал его не сразу: так изменила брата новая форма.

— Ну как? — спросил Теркинто, пытаясь рассмотреть в осколке зеркала свое отражение. Но зеркальце было слишком мало.

— Придется покупать большое зеркало, — весело сказал он.

Ринтын не мог оторвать взгляда от Теркинто. Он на миг представил себя в такой форме и почувствовал острую зависть.

Как будто прочитав мысли Ринтына, Теркинто спросил:

— Хотелось бы тебе быть милиционером и носить такую форму?

Ринтын покраснел.

— Вижу — хочешь, — сказал Теркинто, — милицию не подведешь?

Он снял с погона невидимую пушинку и строго произнес:

— Поговорю с моим начальником. Нам нужны национальные кадры. Служба в органах милиции дело трудное и почетное. Не всякого могут взять. Но я за тебя похлопочу.

Ринтын поблагодарил брата.

…В доме районного отделения милиции было тихо, как в больнице. Вдоль длинного коридора все двери были обиты черным дерматином. Теркинто постучал в одну из дверей и, услышав ответ, втолкнул Ринтына в комнату.

Начальник милиции сидел в глубине комнаты и смотрел в окно. Оно выходило на море, и отсюда хорошо были видны волны, бегущие по заливу. Дул сильный ветер.

Теркинто подвел Ринтына к столу. Начальник, оторвав взгляд от окна, повернулся к Ринтыну. Лицо его оказалось совсем не таким суровым, как, по мнению Ринтына, должен был выглядеть начальник милиции.

— Придется объявлять аврал, — сказал он Теркинто. — Уголь может смыть… Присаживайтесь, молодой человек, — показал он на большой кожаный черный диван.

Ринтын присел на краешек.

— Значит, твердо решил вступить в ряды советской милиции? — спросил начальник.

Ринтын кивнул головой. Он очень волновался и боялся заговорить: как бы не задрожал голос.

— Хорошо, — продолжал начальник милиции, — это доброе намерение. Но должен предупредить — работа ответственная и нелегкая. Справитесь?

Ринтын молча кивнул головой.

Начальник взял со стола большой лист бумаги и протянул Ринтыну.

— Заполните анкету.

Ринтын схватил бумагу и рванулся к двери.

— Можете заполнять здесь, — остановил его голос начальника, — вон за тот столик садитесь.

Ринтын просидел больше получаса, отвечая на каверзные анкетные вопросы, касающиеся не столько самого Ринтына, сколько деятельности его родственников. Легче было написать в школе диктант, чем заполнить этот лист.

Начальник милиции взял бумагу и стал внимательно ее читать. Вдруг лицо его омрачилось. У Ринтына похолодело в груди. Начальник положил анкету на стол и посмотрел на Ринтына.

— Да, брат, ты еще молод для милицейской службы, — сказал он, — а на вид этого не скажешь. Очень жаль. Подождем два года, и тогда обязательно примем в милицию.

Ринтын почти не слушал его. Сердце билось часто-часто: значит, можно будет продолжать путь в Ленинград.

Непогода продолжалась три дня. Затем установились тихие, теплые дни. Ринтын, как обычно, бродил по поселку. От луж шел пар. Курились паром и стены домов, напитавшиеся влагой. Возле редакции газеты Ринтын остановился в изумлении. От его побелки на стенах остались лишь редкие бледные потеки. В некоторых местах даже обвалилась штукатурка.

На крыльцо вышел редактор. Он подозвал Ринтына.

— Видишь, что наделал дождь?

— Если хотите, я могу снова выбелить стены, — предложил Ринтын.

— Но у нас нет больше денег, — вздохнул редактор.

— Так я бесплатно побелю.

— Бесплатно? — редактор оживился. — Только надо подождать, когда подсохнет штукатурка.

Но Ринтыну так и не пришлось снова выбелить дом редакции. Пришла шхуна «Чукотка». На крыльце райисполкома висело объявление: желающие могут приобрести билеты до порта Гуврэль.

У Ринтына не набралось денег и на четверть стоимости билета. А назавтра в полдень шхуна снимается с якоря. Ринтын договорился с доктором райбольницы перенести тонну угля с берега. Двадцать пять мешков!

Он взял мешок, лопату и отправился на берег. После недавней бури уголь еще не успел высохнуть, и даже наполовину наполненный мешок тащить было тяжело.

Когда Ринтын наполнил пятый мешок и попытался взвалить его на спину, он поскользнулся и упал.

Ринтын лежал на земле и лихорадочно прикидывал в уме: если за час он перетащил пять мешков, значит работы ему еще на четыре часа. Сейчас около десяти часов вечера — можно немного сбавить темп. При всех обстоятельствах можно успеть до утра перенести всю тонну.

Ринтын отпихнул ногой упавший мешок и сел на землю. В море, вдали от берега, светились огни "Чукотки".

На память пришло воспоминание далекого детства. Пароход привез в Улак Лену, радистку полярной станции, и Анатолия Федоровича — замечательных русских людей, от которых Ринтын впервые узнал о Ленинграде и университете. Теперь они живут в Гуврэле. Лена говорила, что они увидятся там, когда Ринтын поедет в университет…

Передохнув, юноша взвалил мешок на спину и зашагал в темень — к больнице. Теперь он старался не торопиться: после каждого мешка отдыхал. Пять мешков — и более продолжительный отдых.

Поздно ночью Ринтын постучал в окно доктору.

— Кто там? — раздался сонный голос.

— Это я, — ответил Ринтын, — уголь весь в сарае. Заплатите, пожалуйста, деньги.

— Приходите завтра, — сказал доктор.

— Я хочу немедленно получить деньги, — требовал Ринтын, — мне некогда ждать до утра.

— Вы с ума сошли! Кто платит деньги среди ночи.

— Я не сошел с ума. Мне срочно нужны деньги на билет. — Ринтын постучал пальцем в окно.

— О черт! — выругался доктор и зажег свет.

Ринтын нащупал в коридоре дверь и вошел в ярко освещенную комнату. Доктор, в накинутом на белье белом халате, рылся в ящике стола. Подняв голову, он вдруг сделал напуганное лицо и крикнул:

— Стойте там, около двери!

Ринтын положил в карман деньги и, весело насвистывая, пошел домой. Он тихонько открыл дверь и на цыпочках вошел в комнату. Заскрипела кровать.

— Это ты, Ринтын? — спросил Теркинто.

— Я, — шепотом ответил Ринтын.

Теркинто встал с кровати и зажег свет.

— Ты что улыбаешься? Посмотри лучше на себя в зеркало, на кого ты похож! Настоящий Кикиру.

Теркинто взял за локоть Ринтына и подвел к большому зеркалу, купленному для обозрения милицейской формы. Оттуда на Ринтына глядело грязное, все в угольной пыли, но веселое лицо. Матерчатая одежда, приобретенная на деньги улакского колхоза, превратилась в грязные отрепья.

— Где ты пропадал? — сердито спросил Теркинто. — Я весь вечер искал тебя. Ты что, пьяный валялся в угольной куче?

Вместо ответа Ринтын выложил на стол пачку денег.

— Вот. Здесь даже больше, чем на билет.

— Дурак, — выругался Теркинто и полез под подушку.

Он протянул под нос Ринтыну бумажку с бледно-голубым флажком.

— Вот билет.

…"Чукотка" медленно выходила из Кытрынского залива. Из-за холма виднелась вышка метеостанции. Ринтын, облаченный в старую, но чистую гимнастерку Теркинто, в широкие его галифе, стоял на палубе и смотрел на берег.

 

9

Шхуна «Чукотка» вошла в бухту Гуврэль рано утром. Бухту укрывал низкий плотный туман. Шхуна шла медленно и через равные промежутки времени подавала протяжные гудки. Наконец «Чукотка» остановилась посреди бухты и бросила якорь. Слева от борта темнел большой океанский пароход. То и дело пронзительно ревели сирены проходящих катеров.

Ринтын стоял на палубе и наблюдал, как постепенно рассеивался туман. За множеством пароходов показались железные скелеты портальных кранов, а за ними разбросанные по склону высокой сопки каменные дома, поднимались трубы электростанции. Немного правее, ближе к углу бухты, стояли большие палатки. Гуврэль строился. Ринтын об этом слышал и знал, что Гуврэль должен стать самым большим портом на Чукотке. На противоположном низком берегу виднелись высокие мачты радиостанции, а под ними — знакомые будки для метеорологических приборов. Где-то там работают Анатолий Федорович и Лена.

К полудню «Чукотка» встала к причальной стенке, и Ринтын сошел на берег. Невообразимый грохот ошеломил юношу. Над головой с лязгом проносились крепко зажатые челюсти ковша угольного крана, под ним сновали автомобили и тракторы. От причала к высокой угольной куче по самодвижущейся ленте тянулся поток угля.

Ринтын вышел на улицу. Повсюду были видны следы большой стройки. Высились недостроенные здания, по бокам улицы лепились временные бараки и ветхие, сколоченные на скорую руку домишки.

Невдалеке от большого каменного здания с вывеской «Столовая» стоял старый катер. Из его выхлопной трубы вился дымок. Ринтын остановился перед катером, стараясь разгадать его назначение. Может быть, это какое-нибудь историческое судно, совершившее знаменитое плавание? Название катера было старательно соскоблено и вместо него написано черной краской: "Улица Дежнева, дом 14". Пока Ринтын читал эту загадочную надпись, открылась дверь капитанской рубки и оттуда вышла женщина. Она вела за руку маленькую девочку.

— Гуляй только на палубе! Не смей спускаться на землю! — строго сказала женщина.

Оказывается, катер был просто жильем! Такое можно было встретить только в Гуврэле!

Ринтын прошел через весь поселок. Здесь на склоне сопки пасся табун лошадей. Ринтын остановился. Вот они какие, эти самые кони, которых он видел только в кино!

Лошади мирно щипали чахлую северную травку и громко чавкали. Ринтын не решался подойти ближе и наблюдал за диковинными животными издали. Да, лошади, видно, очень сильны. Один даже самый маленький конь запросто может тащить нагруженную нарту и по заснеженной и по мокрой тундре и сколько хочешь времени.

Из стоящего поодаль домика вышел маленький кривоногий человек и подошел к лошади. Огромный зверь не обратил никакого внимания на человека. Человек спокойно взял лошадь за веревку, висевшую под подбородком, и повел за собой. Ринтын невольно двинулся следом.

За домиком он увидел некое сооружение, которое должно было изображать телегу. На раму, укрепленную на четырех колесах, были настланы доски. На досках разбросана охапка сена.

Ринтын приблизился к телеге. Маленький человек запрягал лошадь, кряхтел и ругался вполголоса. Судя по акценту, с лошадью возился земляк Ринтына.

— Откуда ты здесь появился? — спросил маленький человек, увидев Ринтына.

— Приехал сегодня, — ответил Ринтын. — Из Улака я, племянник дяди Кмоля.

— О, Кмоля я знаю! А куда путь держишь? Или грузчиком в порт завербовался?

— Нет, — ответил Ринтын. — Я еду учиться в Ленинград.

— Куда? — недоуменно переспросил человек с лошадью.

— В Ленинград.

— Но это ведь очень далеко!

Ринтын догадался, что его новый знакомый даже не может себе представить, где находится Ленинград.

— Ну, садись на телегу, до порта довезу.

Ринтыну впервые приходилось ездить на телеге, которую тащила настоящая живая лошадь. Копыта громко стучали по камням. На память пришла картина далекого детства. Новогодний вечер в Улакской школе. Он, маленький мальчик, еще дошкольник, сидит в первом ряду и слушает, как во время исполнения "Марша буденновцев" балалаечник-бухгалтер изображает цоканьем языка стук конских копыт…

По дороге новый знакомый Ринтына сказал, что его зовут Василием Корнеевичем.

— А как ваше настоящее имя? — спросил Ринтын.

— Что значит — настоящее имя? — сердито переспросил Василий Корнеевич. — Вот, посмотри паспорт.

Он расстегнул ватник и из нашитого на подкладку кармана извлек новенький паспорт. С фотографии на Ринтына глядело напряженное лицо с неестественно выпученными глазами. Рядом было написано: "Нутэринтын Василий Корнеевич, 1917 года рождения, место рождения — Сешан".

Василий Корнеевич постучал ногтем по фотографии.

— Похож? Только глаза великоваты вышли. И все фотограф виноват. Наверное, бывший командир или тальман: поверни голову туда, поверни сюда, нагнись, обратно выпрямись. Замучил совсем. То залезет под кусок черной материи, то вылезет и так завернет шею, что из глаз искры летят. Но я терпел. Застыл без движения. Влез он снова под черное одеяло и вдруг кричит: "Ты что глаза закрыл? Немедленно открой глаза!" Я сижу с открытыми глазами и не думал их закрывать. Раскрыл я шире веки. А он опять: "Не щурься!" Рассердился я и вылупил глаза, как только мог. А фотограф удовлетворенно говорит: "Теперь другое дело!" Вот и пучеглазый получился, со вздохом сказал Василий Корнеевич и спрятал за пазуху самодельный бумажник. — Наши узкие глаза для фотографии мало приспособлены.

Лошадь бойко бежала по улице и не пугалась встречных грохочущих автомашин и тракторов. Ринтын смотрел на нее во все глаза.

— Вот, — обведя рукой вокруг, сказал Василий Корнеевич, — строится форпост арктического флота на Чукотке. — И с гордостью рассказал обо всем, что построено здесь за последние годы. Свою речь он пересыпал мудреными русскими словами, коверкая иногда их так, что Ринтын еле сдерживал улыбку.

— А где вы работаете? — улучив минуту, спросил Ринтын.

Василий Корнеевич с явной неохотой ответил:

— В охране социалистической собственности, а днем по совместительству развожу продукты по магазинам.

— Вон там я живу, — показал Василий Корнеевич на маленькую сторожевую будочку возле приземистых складов, прилепившихся к склону крутой голой сопки. Возле будочки высились остроконечные горы кристаллической каменной соли, штабеля кирпича, рулоны толя…

— Все это я охраняю, — с гордостью сказал Василий Корнеевич и тихо добавил: — Конечно, не один.

Телега прогромыхала по мостику, проложенному над мутным потоком, от которого поднимался пахнувший мылом туман.

— Там баня, — сказал Василий Корнеевич. — Я тебя отвезу к младшему брату. Он работает сезонным грузчиком. Живет в общежитии. Там можно для тебя найти место.

 

10

Прошла неделя. Ринтын уже освоился с жизнью в Гуврэле. Целыми днями он один бродил по строительным площадкам или через дыру в заборе пробирался в порт и часами смотрел, как грузятся углем океанские пароходы. Огромный кран, как чудовищное животное, вгрызался в угольную кучу. Ковш с зажатыми зубами повисал над пароходным трюмом, раскрывался, и уголь поглощала ненасытная океанская громадина.

На многих кораблях с самого утра по радио транслировали пластинки. Разноголосая музыка гремела над бухтой, переплетаясь с грохотом лебедок, лязгом цепей и криками: "Полундра!", "Майна!", "Вира!"

Жизнь порта казалась необыкновенно загадочной, и не верилось, что здесь работают такие же, как и он, чукчи.

Люди приходили с работы усталые, грязные, в угольной пыли. Они долго мылись прямо на улице, отвернув кран уличного водопровода, затем отправлялись в столовую. Пока у Ринтына были деньги, он ходил вместе с ними, ел вкусный флотский борщ из больших жестяных мисок и гречневую кашу с тушенкой. Грузчиков кормили хорошо, и за несколько дней Ринтын поправился.

Он устроился вместе с Гришей Кавраем, юношей безнадежно влюбленным в нормировщицу Пэлянны, которая жила в том же бараке в женской половине. К Пэлянны ходил крановщик Борис Борисович, великан с большими красными руками. Рассказывали, что, когда к Пэлянны начал захаживать Борис Борисович, Гриша Каврай вдруг вынес на рассмотрение собрания жильцов предложение — не пускать по вечерам посторонних в барак. Большинство жильцов поддержало это предложение. На двери были навешены особо прочные запоры. Но каково было удивление Гриши Каврая, когда на следующее утро мимо него как ни в чем не бывало прошагали Борис Борисович и Пэлянны. Оказалось, что предприимчивая в любви Пэлянны распорола парусиновую стенку палатки возле своей кровати и наутро аккуратно ее зашила. Надо заметить, что палатка изобиловала таким количеством заплат и зашитых прорех, что еще одна дыра была мало заметна.

Гриша Каврай спал на нижней — кровати, а Ринтын на верхней. Металлические кровати были сварены прочно и, когда по ночам ворочался Каврай, Ринтын рисковал слететь на пол и свернуть себе шею.

…Пароходов на юг все еще не было. Они шли на север, везли лес, продукты, оборудование для полярных станций. На одном пароходе была даже целая животноводческая ферма. Два дня над бухтой слышалось грустное, протяжное мычание коров, заглушавшее музыку.

Скромные сбережения Ринтына таяли с каждым днем.

Вскоре ему пришлось отказаться от сытных обедов в портовой столовой и перейти на питание дома. Он брал банку свиной тушенки, полбуханки хлеба, и этого ему хватало на весь день. В кипятке недостатка не было: в бараке с утра до вечера на железной плите стоял бак с водой.

— Почему бы тебе временно до парохода не поступить на работу? — предложил как-то Каврай. — И талоны на еду дадут и на дорогу заработаешь.

Каврай сам сводил Ринтына в портовую кондору.

Начальник отдела кадров внимательно выслушал Ринтына.

— Мы тебе поможем, молодой человек, — сказал он, упираясь большими пальцами в зеленое сукно стола, и позвал: — Валя!

В комнату вошла тоненькая девушка.

— Возьмите у молодого человека паспорт и оформите временно тальманом.

Ринтын даже вспотел.

— У меня нет паспорта, — выдавил он из себя. — Есть только справка Улакского сельского Совета. — Он протянул начальнику отдела кадров сложенную бумажку.

— Вам пора получать паспорт, — сказал начальник. — Сегодня же сходите в паспортный стол к Папазяну. Фотография есть?

— Есть, — ответил Ринтын. У него оставалось несколько фотографических карточек еще с того времени, когда получал комсомольский билет.

У кабинета Папазяна долго ждать не пришлось. За столом сидел черный мужчина с выбритыми до синевы щеками и маленькими черными усиками.

— Садысь, — сказал он Ринтыну и улыбнулся. — Паспорт выдадим. Дело за небольшим: необходимы имя и отчество.

Ринтын, ободренный улыбкой милиционера, ответил:

— Но ведь у чукчей нет имени и отчества. Вот меня зовут Ринтын, и все. Скажем, как в древности называли Гомера, Аристотеля и других. Есть и еще один исторический пример: все короли носили имя с номером.

— Ай-ай-ай! Зачем комсомольцу брать пример с королей? Зачем в эпоху социализма мерить жизнь по древним образцам? Раз в паспортном бланке есть соответствующие графы, следовательно, они должны быть заполнены. Если затрудняетесь, могу вам подсказать. Хотите, как Пушкин, быть Александром Сергеевичем? Нет? Не нравится? Думайте, думайте, молодой человек. Рано или поздно вам придется обзаводиться именем и отчеством.

Ринтын лихорадочно перебирал в уме знакомые имена.

— Можно Анатолием Федоровичем?

— Можно, — ответил Папазян. — Так и запишем.

Он обмакнул перо в бутылочку с тушью.

— Подождите! Подождите! — остановил его Ринтын. — Я ведь должен его спросить. Я сегодня же съезжу на другой берег. Он там работает начальником полярной станции.

— Анатолий Федорович! Я его знаю. Сомневаюсь, чтобы он разрешил воспользоваться его именем и отчеством, — улыбнулся Папазян. — Как-никак человек занимает ответственный пост.

— Попробую все-таки, — тихо сказал Ринтын, в душе радуясь предлогу навестить Анатолия Федоровича и Лену.

— Попробуйте, попробуйте. — И Папазян снова улыбнулся.

 

11

Бухту Ринтын переехал на портовом катере. В отличие от противоположного берега, где крутые сопки начинались у самой воды, здесь берег был низкий и лишь на горизонте виднелись горы. Построек было немного. Высокие радиомачты и метеоплощадка, на которой стояли флюгер и будки, сразу же выдавали полярную станцию.

На крыльце самого большого дома сидела женщина с книгой в одной руке, другой она качала детскую коляску. Ринтын направился к ней, намереваясь спросить, где можно найти Анатолия Федоровича и Лену. Женщина подняла голову, и Ринтын застыл на месте: перед ним сидела Лена!

Некоторое время она пристально смотрела на Ринтына, потом тихо ахнула:

— Ринтын?

Она медленно положила книгу на ступеньки крыльца, встала и подошла к юноше.

— Это ты, Ринтын?

— Я, — пробормотал Ринтын и зачем-то прибавил: — Еду в Ленинград.

— Милый ты мой Ринтын, — ласково сказала Лена, так же, как при прощании, взяла двумя руками его лицо и крепко поцеловала в губы.

Она побежала к детской коляске, откинула покрывало и поманила Ринтына пальцем.

В коляске лежал розовощекий ребенок и сладко спал. Он изредка причмокивал губами, и в это время его редкие белесые ресницы дрожали.

— Это наш сын, — с гордостью сказала Лена, — Володенька!

— Значит, он будет Владимиром Анатольевичем, — грустно улыбнулся Ринтын, вспомнив, для чего он сюда приехал.

— Ну что мы стоим? Зайдем в дом, — засуетилась Лена. Она опустила покрывало на лицо сына и, подхватив под руку Ринтына, ввела его в дом.

Анатолий Федорович сидел в своем кабинете за столом, заваленным бумагами, письмами и телеграммами.

Он долго тряс руку Ринтына, хлопал его по плечу, по спине.

— Смотри, Лена, как вырос! Настоящий студент!

Лена сидела на диване и радостными глазами смотрела на Ринтына.

Вечером за ужином Ринтын рассказал о последних улакских новостях. Лена и Анатолий Федорович наперебой задавали вопросы, интересовались каждой мелочью.

В детской кроватке лежал маленький Владимир и шумно сосал пустышку. Лена часто подходила к нему и каждый раз целовала то его пухлую ножку, то щечку, то ручку.

Лена сильно изменилась. Похудела и вместе с тем как-то раздалась вширь, поступь ее стала степеннее, медлительнее. Анатолий Федорович изменился мало. Только на висках у него прибавилось седины и на переносье залегла глубокая морщина.

Ринтын ел, отвечал на вопросы и все обдумывал, как заговорить о своей просьбе.

На улице уже стемнело. Ринтын стал собираться в порт. Лена пыталась его удержать.

— Нет, я не могу, — сказал он, — мне завтра надо на работу выходить.

— А ты разве работаешь? — удивился Анатолий Федорович.

— Временно, до прихода парохода. — Ринтын замялся и пояснил: — Собственно, я еще не работаю, только устраиваюсь.

Анатолий Федорович решительно поднялся с места и сказал:

— А ну пойдем в кабинет, поговорим по-мужски.

Едва Ринтын уселся на стул, как Анатолий Федорович вплотную придвинулся к нему и спросил:

— А деньги у тебя на дорогу есть?

— Заработаю! — бодро ответил Ринтын и рассказал о том, как он красил здание редакции районной газеты в Кытрыне.

Анатолий Федорович вынул пачку «Беломора», щелчком выбил папиросу и закурил.

— Скажи, Ринтын, чем я могу тебе помочь? Ведь воспользоваться помощью друга — в этом ничего плохого нет!

— Если хотите мне помочь, — сказал Ринтын, — разрешите мне взять ваше имя и отчество.

— Как это? — удивился Анатолий Федорович.

Ринтын рассказал о своем разговоре с начальником паспортного стола. Анатолий Федорович расхохотался:

— Вот так Папазян! Ничего! Я напишу ему записочку…

 

12

Через несколько дней Ринтын встал раньше всех в бараке и вышел умыться на улицу. В этот день ему предстояло выйти на работу — тальманом Гуврэльского порта.

Наступала осень. Вершины сопок побелели. Со стороны второй бухты тянуло ледяным сырым ветром. Где-то за сопкой сияло солнце, и часть его лучей падала на бухту у створа. Вокруг стояли подведенные под крышу недостроенные дома. Между ними уже обозначились улицы, переулки. Улицы шли одна над другой, уступами, а соединяющее их переулки круто карабкались в гору.

Ринтын поежился, отвернул кран и стал умываться ледяной водой.

— Привет!

Ринтын обернулся и увидел улыбающегося Василия Корнеевича.

— Почему в гости не заходишь?

— На работу устраивался, паспорт получал. — Ринтын похвастался новеньким паспортом.

Василий Корнеевич осторожно взял в руки паспорт и медленно прочитал:

— Анатолий Федорович… Неплохо звучит. Папазян придумал? Или ты сам предложил?

— У меня знакомый есть, — ответил Ринтын, — начальник полярной станции.

— Что ты говоришь?! — воскликнул Василий Корнеевич. — Повезло тебе. А вот мое имя-отчество на ходу придумали. Как раз в момент, когда я получал паспорт, в милицию доставили пьяного боцмана — Василия Корнеевича. Где-то теперь плавает мой тезка! — вздохнул Василий Корнеевич и поплелся в сторожевую будку.

Гриша уступил Ринтыну старую позеленевшую брезентовую куртку, такую жесткую, словно она была сшита из невыделанной моржовой кожи. Еще накануне Ринтыну выдали на складе рукавицы и сапоги.

Работа оказалась несложной. Ринтын сидел на борту судна рядом с лебедчиком и отмечал в блокноте количество заполненных грузом сетей.

Теперь он стал получать в конторе талоны в столовую и в обеденный перерыв как равный садился за стол рядом с Гришей.

Ринтын уже не экономил оставшиеся деньги и по вечерам ходил в портовый клуб смотреть кинофильмы.

Работа изменила Ринтына. Он уже не краснел, слыша крепкое ругательство, и даже иногда переругивался с пароходным тальманом, когда у них не сходились цифры.

Бывало, что моряки приглашали его обедать к себе на корабль. Моряки были на редкость гостеприимными и отзывчивыми людьми. Стоило кому-нибудь из них узнать, что Ринтын собирается ехать в Ленинград, как непременно находились советчики, которые рекомендовали наиболее выгодный и кратчайший путь. С легкой руки Гриши Каврая Ринтына стали звать студентом.

В воскресенье Ринтын еще раз съездил на противоположный берег бухты в гости к Лене и Анатолию Федоровичу.

Лена была на вахте, и Ринтын вместе с Анатолием Федоровичем пришли в радиорубку. Лена с наушниками сидела за столом. Комната была полна знакомых звуков.

— Разрешите представить вам Анатолия Федоровича Ринтына, — торжественно объявил Анатолий Федорович, подталкивая Ринтына вперед.

— Получил паспорт? — обрадованно спросила Лена.

— Получил, — ответил Ринтын. — Уже работаю в порту.

Лена взяла в руки паспорт Ринтына и прочитала вслух: "Ринтын, Анатолий Федорович, год рождения тысяча девятьсот тридцатый, место рождения село Улак Чукотского национального округа".

— Вот и кончилось твое детство, — грустно сказала Лена. — Ты стал взрослым человеком.

— Что ж, надо вспрыснуть твое совершеннолетие, — улыбнулся Анатолий Федорович. — Верно, Лена?

— Только, чур, подождите меня, — шутливо погрозила она пальцем.

За столом Ринтын охмелел от двух рюмок красного вина. Когда Анатолий Федорович третий раз наполнил его рюмку, Ринтын решительно отказался и попросил чаю.

— Знаешь, Ринтын, — доверительно сказал Анатолий Федорович, когда Лена ушла мыть посуду, — надо реально смотреть на вещи. В этом году ты уже не сможешь попасть в университет. До начала учебного года остались считанные дни, а ты все еще на Чукотке. Я тебе предлагаю поработать на станции, а следующей весной с первым же пароходом отправишься на материк.

Ринтын отрицательно покачал головой.

— Не упрямься, Ринтын, — поддержала вошедшая Лена, — прием в университет уже закончен.

— Да, но ведь приехать в Ленинград можно в любое время. А если я буду там, то можно считать, что я уже в университете, — упрямо твердил Ринтын. — И в следующем году до поздней осени пароходы будут идти только на север, и снова придется столько же ждать.

Ночью Ринтын попрощался с Леной и Анатолием Федоровичем и на попутном катере переправился в порт.

 

13

Непросыхающая лужа возле водопроводного крана, где по утрам умывался Ринтын, замерзла. Даже в полдень, когда Ринтын подходил мыть руки, она не оттаивала до конца: по ее краям сверкала на солнце ледяная кромка. Ушли уже два парохода во Владивосток, но Ринтыну так и не удалось попасть на них. В порту с каждым днем все меньше становилось сезонных рабочих: почти все чукчи разъехались по домам. Пэлянны переселилась к крановщику Борису Борисовичу, который получил новую комнату. Те грузчики, которые захотели остаться на зиму, получили комнаты или места в новом доме, выстроенном недалеко от порта. Настал день, когда Ринтын остался один в брезентовом бараке.

Начальник порта уговорил Ринтына поработать еще немного и обещал его отправить на пароходе "Жан Жорес", ожидавшемся со дня на день.

Дня за три до прихода парохода Ринтын уволился с работы и получил при расчете значительную сумму, вполне достаточную, как уверил начальник порта, чтобы скромно доехать до Ленинграда.

Стояли ясные осенние дни. Иногда по утрам шел редкий снег, который тут же смешивали с грязью автомашины. По вечерам, когда в портовом клубе не было кино, Ринтын шел в сторожку Василия Корнеевича и болтал с ним до полуночи.

Василий Корнеевич говорил с Ринтыном только на русском языке и не обращал внимания на бесконечные поправки Ринтына.

Однажды, когда Ринтын коротал вечер у Василия Корнеевича и ждал, пока вскипит чайник на маленькой печурке, верный страж социалистической собственности с гордостью показал Ринтыну пачку денег и отпускное удостоверение.

— Начальник порта премировал за отличную работу, завтра еду в родное стойбище.

 

14

На следующее утро Ринтыну не удалось подняться с постели. Только когда в ведре-жестянке из-под сухого картофеля не осталось ни капли воды, он с трудом оделся и вышел на улицу. Яркий солнечный свет так слепил глаза, что глядеть было нестерпимо больно. В воздухе стоял холодный металлический запах: Ринтына затошнило. Ему казалось, что все — тракторы, автомашины, портовые краны, большие черно-красные пароходы, стоящие на рейде и у причалов, и жестяная банка — все издает тошнотворный металлический запах.

Ринтын поспешил вернуться в палатку и лег на койку. Раздеться сил у него уже не хватило. Так он лежал, то впадая в забытье, то приходя в сознание. По положению светлых солнечных зайчиков от множества дырок в брезенте он определял время. Но долго смотреть на свет не мог: в глаза как будто насыпали толченого стекла.

Ринтын сознавал, что серьезно заболел, но был уверен, что быстро поправится: надо только отлежаться. Есть ему не хотелось, а воды у него было достаточно.

Лежа на спине, Ринтын вспоминал родной Улак. Но на ум приходили невеселые события. Припомнилась картина смерти дочери дяди Кмоля. Длинная, худая девочка лежала в углу полога, накрытая тонким одеялом, которое она то и дело сбрасывала с себя. Рядом сидел дядя Кмоль, суровый, молчаливый и очень несчастный.

Девочка металась в бреду, ей все казалось, что ее собираются растерзать большие красные злые собаки.

— Вот они! — кричала она. — Отгоните их! Почему вы меня бросили?

Или отчетливо рисовалась картина похорон бабушки Гивынэ.

Ринтын не знал, куда деться от этих мрачных мыслей. Чтобы отогнать их, он вспоминал отрывки из прочитанных произведений, читал про себя давно забытые стихи и старался побольше спать.

Дождь громко барабанил по брезенту. Ринтын проснулся, хотелось пить. Воды в жестянке оставалось на самом донышке. Перегнувшись, он пил прямо из банки. В воде увидел свое отражение — незнакомое распухшее лицо, покрытое красной сыпью. Ринтын невольно взглянул на руку: от самой кисти и насколько он мог отвернуть рукав — все покрыто мелкой красноватой сыпью. Это не на шутку перепугало его. Надо было идти в больницу. Но хватит ли у него сил? Идти надо немного в гору по вырубленной в скале улице. Можно держаться за каменную стену.

Ринтын полежал на койке с закрытыми глазами и поднялся. Шатаясь, он добрался до двери и вышел на улицу. Чтобы не упасть, шел медленно, осторожно переставляя ноги. Сделав несколько шагов, он останавливался и собирался с силами. Возле водопроводного крана переговаривались две женщины. Увидев шатающегося человека, одна укоризненно покачала головой и громко сказала:

— Ай-ай-ай! Такой молодой, а напился, как скотина…

Ринтын хотел улыбнуться ей, но только успел повернуть голову, как очутился на земле, больно ударившись о камень коленом.

Обе женщины подошли к Ринтыну, помогли подняться на ноги.

— Иди домой и проспись, — сердито сказала старшая.

— Я не пьяный… я больной, — прошептал пересохшими губами Ринтын. — Иду в больницу… — И потерял сознание.

 

15

Он очнулся и попробовал открыть глаза. Спокойный синий свет лился откуда-то сбоку, рядом слышалось сонное дыхание. Ринтын лежал на чистой постели. В комнате было тепло, и назойливый дождь не стучал по брезенту. Он приподнялся на локте. В палате, кроме него, лежали еще три человека. Кровать его стояла в углу так, чтобы свет от окна не падал на лицо. Видимо, кто-то позаботился об этом. Ринтын пошевелил пальцами ног, руками и с удовольствием отметил, что конечности у него в порядке. Он чувствовал слабость, и хотелось пить. Возле кровати на тумбочке Ринтын увидел графин и стакан. Дрожащими от слабости руками он налил воды, напился и с удовольствием вытянулся на кровати.

— Ожил, парень? — спросил сосед по кровати, разбуженный звоном стакана.

Ринтын вгляделся в соседа. Лицо худое, обтянутое тонкой кожей. Синий свет придавал ему мертвое выражение, живыми были только глаза — большие, блестящие.

Утром Ринтына разбудил шум в палате. Больные поднимались, ходили умываться в туалет, шаркали по полу огромными стоптанными шлепанцами. Смотреть на свет все еще было больно, и Ринтын лежал с закрытыми глазами. Соседи по палате, думая, что он спит, разговаривали вполголоса. Больной, лежащий рядом с Ринтыном, часто кашлял, закрывая рот куском марли.

Принесли завтрак. Ринтын отвернулся от света и выпил кружку сладкого чая. Кашу он поковырял ложкой и оставил. Аппетита не было.

Когда унесли посуду, в палату в сопровождении медсестры вошел толстый мужчина в белом халате. В руках он вместо докторской трубочки держал обыкновенную курительную трубку. Он направился прямо к кровати Ринтына:

— Ну, как самочувствие, Анатолий Федорович?

Ринтын в первую минуту не сообразил, что это обращаются к нему. Впервые с того момента, как он получил новое имя и отчество, его так называли.

— Хорошо, — ответил Ринтын, догадавшись, что перед ним доктор.

Он выслушал Ринтына, осмотрел покрытое сыпью тело и покачал головой:

— Как тебя угораздило в таком почтенном возрасте детской болезнью заболеть? Нехорошо, Анатолий Федорович! Надо быстрее поправляться…

Соседа он осматривал долго, выслушивал, выстукивал его впалую с выпирающими ребрами грудь и тяжело вздыхал.

— Продолжать то же самое, — не оборачиваясь, сказал доктор медсестре, мягко положил больного на подушку, накрыл одеялом и перешел к другой кровати.

Там лежал здоровенный мужчина, обросший бородой до самых глаз.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично, — улыбнулся больной в ответ доктору.

— Перевязку сделаете в процедурной и заодно побреетесь. Нельзя же так, в самом деле. Это же не в поле.

На четвертой кровати лежал мальчик лет двенадцати. Доктор потрепал его по щеке.

— Месяц еще осталось потерпеть. Совсем немного.

— Я считаю каждый день, — ответил больной.

Ринтын приподнялся на кровати: судя по произношению, это был чукча.

— Вот твоего земляка вчера привели, — сказал доктор и показал рукой в сторону Ринтына. — Поправится, станет тебе веселее.

— А что у него сломано? — спросил мальчик.

— Ерунда, все у него цело: корь и левостороннее воспаление легких. Через три дня встанет на ноги.

Доктор вышел. Некоторое время в палате стояла тишина: каждый обдумывал слова доктора. Вдруг Ринтын услышал всхлипывания. Плакал больной на соседней кровати. Он лежал, накрывшись с головой одеялом. Его худые острые плечи вздрагивали. Ринтын с беспокойством посмотрел вокруг. Каждый занимался своим делом, все делали вид, будто ничего особенного не происходит.

— Не обращай внимания, — услышал Ринтын слова на чукотском языке: это говорил мальчик, — он плачет каждый раз после врачебного обхода…

 

16

На третий день, как и предсказывал доктор Мухин, Ринтын встал на ноги. К этому времени он уже успел не только со всеми познакомиться, но и узнал истории их болезней.

Сосед Ринтына, бухгалтер районной торговой конторы, был безнадежно болен — рак желудка. Все знали, что его дни сочтены, и сам больной хорошо это знал. Он часами лежал неподвижно, устремив свой взгляд в потолок. Раза два приходила к нему жена, приносила передачи. Она с нескрываемой брезгливостью садилась у кровати больного мужа, отсиживала положенные десять минут и торопливо уходила. Супруги почти не разговаривали, обменивались всего лишь несколькими словами. Жена скороговоркой сообщала новости о сослуживцах, о том, что Танечка здорова, кушает все, приехала теща Комарова, Фира Львовна купила котиковую шубу…

Во время ее посещений в палате было тихо, но как только она уходила, все облегченно вздыхали.

Петр Петрович, геолог, был жизнерадостным человеком с большим юмором. У него было огнестрельное ранение в плечо.

Самой интересной была история болезни чукотского мальчика, которого звали Амтын. Он был сыном бедного оленевода из глубинного тундрового стойбища. Родителей мальчик потерял еще в раннем детстве и воспитывался у дальнего родственника, богатого оленевода Вэльпонты, кочевавшего в районе Амгуэмской тундры.

Однажды в далекое стойбище, казалось совершенно оторванное от внешнего мира, прибыли посланцы Советской власти. Недружелюбно встретил старый Вэльпонты приезд непрошеных гостей. Но законы тундры для всех одинаковы.

Для него не было неожиданностью собрание, которое провели среди бедных пастухов приезжие, и решение — поделить стадо между пастухами, организовать товарищество по совместному выпасу оленей. Вэльпонты предложили вступить в товарищество на равных правах вместе с другими. Не знали посланцы новой власти, что в свое время Вэльпонты откочевал в эти места, убегая в глубь материка от колхозов, от Советской власти. Приезжие отправились дальше, в другие стойбища, но не суждено им было туда добраться. По дороге их всех до одного перестреляли и утопили в проруби озера Элелылы.

Через три месяца приехала комиссия для расследования убийства. Амтын рассказал все. Он не мог забыть белокурого русского парня, который говорил с Амтыном через переводчика о школах, о больших городах, где может побывать даже чукотский пастух, потому что наступила счастливая жизнь для бедных людей, ставших хозяевами земли.

С облегчением вздохнули пастухи, когда за холмом скрылись нарты, увозившие навсегда ненавистного Вэльпонты и его приспешников. Однако в стойбище оставались еще люди, которые надеялись на возвращение Вэльпонты. Среди них был пастух по имени Тыркын. Он не скрывал своей ненависти к Амтыну. Однажды им довелось вместе идти в стадо. Амтын шел впереди, а Тыркын далеко позади. Путь проходил между высоких скал, на которых нависли тяжелые снежные козырьки, готовые при малейшем сотрясении воздуха низвергнуться вниз. Вдруг Амтын услышал выстрел и за ним в наступившей тишине зловещее шуршание. Словно ручейки потекли потоки снежной пыли, и вслед за ними огромные глыбы снега покатились вниз. Амтын бросился в сторону. Но снежная лавина настигла его, подмяла под себя. Он потерял сознание. Пастухи откопали Амтына. У него были сломаны обе ноги и два ребра.

Три дня и три ночи гнали лучших оленей, чтобы доставить Амтына в ближайший поселок. Здесь ему оказали первую помощь, а затем самолетом отправили в бухту Гуврэль.

— Доктор Мухин в первый же день обещал починить меня так, что буду бегать быстрее, чем бегал раньше, — улыбнувшись, закончил свой рассказ Амтын.

Ринтына поразила история Амтына. Он вспомнил давно прочитанную книгу о русском мальчике Павлике Морозове. Поступок Амтына чем-то напоминал Павлика Морозова. Ринтын сказал ему об этом. Мальчик улыбнулся. Улыбка у него была необыкновенно приятная, теплая, с оттенком застенчивости.

— Да, мне об этом говорил доктор Мухин. Только вот книгу никак не может разыскать.

— Мне очень запомнилась эта книга. Я расскажу тебе о Павлике Морозове все подробности, — пообещал Ринтын.

 

17

Жизнь в больнице текла размеренно и спокойно. Ринтын лежал здесь уже больше недели, и за это время никаких происшествий не произошло.

Теперь юноша чувствовал себя совершенно здоровым, ел в больничной столовой и выполнял нехитрые поручения своих соседей по палате.

Большая часть времени больных уходила на чтение и сон, спать можно было сколько угодно и когда угодно, только не во время врачебного обхода. Петр Петрович, узнав, что Ринтын едет в университет, много говорил о студенческой жизни. Амтын иногда по просьбе Петра Петровича рассказывал сказки, различные случаи из жизни оленеводов. В это время Ринтын неизменно выступал в качестве переводчика. Сам Ринтын вспоминал родной Улак, рисовал вслух картины охоты на моржа, школьную жизнь.

Как-то Ринтын увлекся рассказом о белых ночах в Улаке, когда солнце наполовину окунается в воду и снова поднимается над горизонтом, начиная свой безостановочный путь. Иван Петрович, так звали больного, лежащего рядом с ним, перебил его:

— Да что ты хвалишь эту безрадостную землю! Могила для человека твоя Чукотка! Картофель консервированный, компот консервированный, мясо консервированное. Да разве можно так нормально жить? — Иван Петрович закашлялся и упал на подушку.

Впервые Ринтын услышал такие слова о своем родном крае. Возмущенный, он смотрел на тонкое заостренное лицо Ивана Петровича, по которому текли мутные слезы.

— Не обращайте на него внимания, — раздался спокойный голос Петра Петровича. — Болезнь его говорит…

После этой вспышки в палате дня два было тихо. Иван Петрович часами лежал на спине и смотрел в потолок. Когда приходила жена, он молча отворачивался к стене и так лежал до тех пор, пока она не уходила. По вечерам заходил доктор Мухин. Он иногда засиживался допоздна. Больные любили такие вечера: доктор был начинен различными рассказами из своей многолетней практики.

При утренних обходах доктор Мухин не задерживался возле Ринтына, так как Ринтын уже был совершенно здоров и ждал выписки со дня на день.

Ринтын догадывался, что его держат в больнице вопреки всяким правилам, просил, чтобы его выписали, но каждый раз в ответ доктор сердито говорил:

— Позвольте мне самому судить, когда выписывать больного.

Теперь каждый день превратился для Ринтына в настоящую пытку. Он с неохотой просыпался, долго валялся в постели, стараясь снова уснуть. Сквозь ресницы прищуренных глаз он наблюдал за остальными. Вот Петр Петрович берет с тумбочки часы, смотрит на них и начинает заводить. Пока он заводит часы, просыпается Амтын и шепотом спрашивает, который час. Затем приходила нянечка. Она приносила «утку» Амтыну и каждому по градуснику. К этому времени поднимался с постели Петр Петрович, уходил умываться Иван Петрович. Ринтын отворачивался к стенке и закрывал глаза. Иногда он слышал гудки пароходов. Они звали Ринтына в дорогу. Сердце его сжималось от тоски.

От доктора не ускользнуло подавленное настроение Ринтына. Однажды после обеда он вызвал его к себе в кабинет. Ринтын уселся на холодную скользкую клеенку кушетки.

Доктор Мухин медленно набил трубку, раскурил ее.

— Хандришь, молодой человек?

— Да, — согласился Ринтын. — Ведь и так опоздал на занятия.

— Давай поговорим серьезно, — сказал доктор Мухин и пододвинул свой стул к клеенчатой кушетке. — Начал ты свой путь в науку весьма легкомысленно. А у твоего народа еще немного людей, которые имеют такое образование, как у тебя.

— Почему я начал легкомысленно свой путь? — обиделся Ринтын.

— Ты меня не перебивай, — сердито сказал доктор и со свистом втянул в себя из трубки табачный дым. — Я не первый год на Чукотке и знаю, что говорю. Кроме того, пойми, что я, как говорят, материковский и знаю лучше тебя, что это за штука. Для того чтобы проделать путь до Ленинграда, кроме денег, требуется еще знание реальных трудностей, которые тебе могут встретиться. Насколько я знаю, ты не так богат, чтобы оплатить билет даже на пароход до Владивостока: твой бумажник у меня, извини, что я ознакомился с его содержимым. Сейчас поздняя осень. Занятия во всех учебных заведениях давно начались, и мало найдется охотников собирать заново приемную комиссию. Я хочу посоветовать тебе. Завтра приходит пароход «Анадырь». Он идет в Въэн, где есть педагогическое училище. Закончив это училище, ты сможешь спокойненько ехать в университет. Я тебе, Анатолий, советую подумать над этим. А из больницы я тебя не выписывал, во-первых, потому, что не было пароходов, а во-вторых, чтобы ты сгоряча не совершил какой-нибудь глупости… — Доктор хитро прищурил глаза.

Ринтын вернулся в палату и лег на кровать. Он понимал, что доктор дал ему самый правильный совет, но трудно было отказаться от мысли попасть в Ленинград именно в этом году. И теперь стало ясно, что учеба в педагогическом училище не была отступлением от намеченного пути.

— Я решил последовать вашему совету, — сказал Ринтын доктору, когда тот снова вызвал его.

— Вот и отлично. Я навел справки. Пароход уходит завтра во второй половине дня. Переночуешь здесь, а с завтрашнего дня ты свободный и здоровый человек!

— А нельзя ли с сегодняшнего? — спросил Ринтын. — Надо купить билет и взять из палатки чемоданчик.

— Все твои вещи давно здесь. Я договорился с капитаном, он тебя бесплатно довезет до Въэна. Но если хочешь погулять, можешь взять одежду и выйти на улицу, только приходи ужинать и ночевать.

— Спасибо, — сказал Ринтын и выбежал из кабинета доктора.

 

18

Стоял яркий солнечный день, но было очень холодно. Ринтын в сопровождении доктора спускался к причалу. Тускло блестела ледяная вода, порт был непривычно тихим. У первого причала высилась громада парохода «Анадырь» — черный корпус и белые надпалубные постройки.

Возле ворот порта Ринтын попрощался с доктором.

— Скажешь вахтенному, что от доктора Мухина, — еще раз напомнил Ринтыну доктор. — Напиши, как приедешь в Въэн. Ну, прощай! — Мухин крепко пожал Ринтыну руку.

— Большое спасибо за все, доктор, — взволнованно сказал юноша. — Я никогда не забуду вас.

У трапа толпились пассажиры. Тяжелые тюки лежали на сетке возле носовой стрелы. На палубе стоял человек в морской форме и проверял у пассажиров билеты.

Ринтын положил чемодан на землю и присел на него. Около часа длилась посадка. В этом году, как и в прошлом, было много отъезжающих на Большую землю, или, как они говорили, на материк. Многие из них всю войну проработали на Чукотке, стосковались по теплой, родной земле, по большим деревьям.

— Эй, парень! — Ринтыну с палубы парохода махал человек в морской форме.

Ринтын поднял чемоданчик и направился к трапу.

— Я от доктора Мухина, — храбро объявил он, ступив на палубу.

— Пройдите в капитанский салон.

Ринтын почесал затылок: он не знал, что это такое.

Моряк окликнул проходящего мимо матроса и велел отвести Ринтына.

Они пошли по узкому коридору со множеством дверей. Медная ручка каждой двери ослепительно блестела. Во всем чувствовалась настоящая моряцкая аккуратность.

Капитанский салон представлял собой обширную каюту с мягкими диванами и большим овальным столом посередине. Круглые иллюминаторы отражали солнечные блики на белом потолке каюты. В шкафу из темного дерева за стеклом виднелись корешки книг.

— Подождите здесь, — сказал матрос, — я доложу капитану.

В ожидании капитана Ринтын подошел к книжному шкафу. Среди книг на русском языке виднелись корешки томов на иностранных языках.

— Здравствуйте, чукотский Ломоносов, — раздался голос сзади Ринтына. Толстый ковер заглушал шаги капитана, и он неслышно вошел в салон.

Ринтын поздоровался.

— Идем на мостик, — пригласил капитан, — скоро будем отшвартовываться.

Капитан встал у окна, открыл его, рядом с рупором встал его помощник. Раздались слова команды. Причем капитан молчал. Командовал помощник.

Ринтын стоял сбоку и разочарованно наблюдал за капитаном. Чтобы не мешать, он незаметно вышел на палубу. Отсюда с высоты было очень интересно наблюдать за отходом корабля. Пароход медленно, словно нехотя, оторвался от причала и задом попятился в сторону. Затем замедлил ход, остановился и еле-еле двинулся вперед, одновременно поворачиваясь носом к выходу из бухты. Совсем рядом прошло гидрографическое судно «Темп», несколько барж и буксирных катеров. «Анадырь» не спеша, на малом ходу выходил из бухты. Прошел мимо «мигалки» — маяка — у левого берега; поворот — и пароход обогнул мыс. Ринтын оглянулся назад. Ни одного домика Гуврэля не было видно, а впереди расстилался океан.

Прилипшие к бортам пассажиры молча прощались с Чукоткой. По железным ступенькам трапа Ринтын спустился на нижнюю палубу и пробрался на нос. Перегнувшись через фальшборт, он долго, пока не закружилась голова, смотрел, как все быстрее и быстрее резал воду нос корабля. За кормой запенилась проложенная пароходом дорога.

Ринтын ходил по кораблю, наблюдал, как укрепляли счетчик лага, похожий на будильник, опускали на подставки грузовые стрелы.

Берега Чукотки покрылись уже синей дымкой, когда Ринтына разыскал матрос и сказал, что капитан зовет его к себе.

В капитанском салоне был накрыт стол. За ним уже сидели несколько человек и капитан, без кителя, в белой рубашке.

— Садись, будем обедать, — пригласил капитан.

За едой капитан расспрашивал Ринтына о его жизни.

— Доктор говорил, что вы собираетесь в Ленинград?

— После окончания педагогического училища обязательно поступлю в университет, — ответил Ринтын.

— А кем вы хотите стать? — спросил помощник капитана.

— Я еще не решил, — покраснев, ответил Ринтын.

— Как же так? — удивился капитан. — Пора выбрать дорогу в жизнь. Почему бы тебе не стать моряком? Ведь чукчи прирожденные моряки. Между прочим, в Ленинграде есть учебное заведение, которое готовит специалистов арктического флота. Наш старший механик, Василий Степанович, — выпускник Арктического мореходного училища. А теперь вот здесь работает.

— Я уже был моряком, — ответил Ринтын и тут же поправился: — Правда, на маленькой шхуне.

— Тем более, — убежденно сказал капитан, — и опыт, значит, есть.

Ринтыну очень не хотелось огорчать этих людей, поэтому он ответил:

— Я подумаю…

— Надо обязательно над этим поразмыслить, — продолжал капитан. — С каждым годом увеличиваются перевозки для Чукотки. Работа здесь для непривычного человека трудная. — Капитан пододвинул Ринтыну второй стакан с компотом и, лукаво подмигнув, сказал:

— А ведь было бы здорово: подходит к Улаку белоснежный быстроходный турбоэлектроход и встает на рейде. С берега опускают вельбот, подходят к кораблю… Смотрят улакские охотники и никак не могут понять, кто же это стоит на капитанском мостике. Да никак это наш земляк! Вот здорово! Какомэй! — как у вас говорят.

Ринтын от смущения не отрывал глаз от стакана с компотом.

— Ну как, Ломоносов? — весело спросил помощник.

— Я все же сначала закончу университет, — смущенно пробормотал Ринтын.

Капитан разочарованно развел руками.

— Ну, брат, отказаться от такой сцены…

— Будут еще ведь другие ребята, — оправдывался Ринтын. — Многие из них с удовольствием станут капитанами. А университет в Ленинграде — это моя мечта.

Ринтын спал в капитанском салоне. Ему снился Ленинград, он ехал по Неве на белоснежном пароходе… Рядом стояли капитан парохода «Анадырь» и доктор Мухин.

 

19

Первые дни в педагогическом училище Ринтыну все учащиеся казались на одно лицо. Впрочем, это было уже с ним один раз, когда он попал на строительство аэродрома в Кытрыне: долгое время он не мог отличить одного грузчика от другого.

Несмотря на месячное опоздание, он быстро догнал своих товарищей по первому курсу. В этом год Въэнское педагогическое училище увеличило набор в два раза. Учебное Помещение и общежитие находились в одном здании, и теперь здесь было так тесно, что заниматься пришлось в три смены.

Поселок Въэн был одним из крупнейших административных поселков Чукотки. Он стоял в устье широкой реки, разлившейся при впадении в Берингово море в широкий лиман. За небольшой речкой Афонкой, протекающей по низине, тянулись невысокие сопки, на одной из них высились две семидесятиметровые радиомачты, поставленные американцами. Недалеко от этих мачт виднелись два длинных приземистых барака казарменного типа. В одном из этих домов должно было разместиться общежитие педучилища.

В бараках давным-давно никто не жил. Дожди и ветры сделали свое дело: привели их в ветхость. Бараки круглый год хранили набившийся за зиму снег и служили рыбохранилищем для всех желающих. Теперь возле будущего общежития с утра до позднего вечера свободные от занятий ребята готовили дранку, месили глину, просеивали песок, строгали доски.

Вместе с ними работали преподаватели и служащие учреждений Въэна. Зима была на носу, со дня на день должны были ударить морозы, и ремонт шел полным ходом.

Во всем Въэне не было ни грамма извести, а надо было побелить хотя бы внутренние стены будущего общежития. За Афонкой, впадающей в лиман, в излучине небольшой бухточки, называемой Собачьей, были залежи белой глины, которая заменяла въэнцам известь. На подвозку этой глины были назначены Ринтын, Кайон и русский юноша Саша Гольцев — тщедушный и белотелый. Саша сам вызвался присоединиться к ним, но Ринтын не ожидал от него большой пользы. Он хорошо знал, какое это трудное дело возиться с глиной. Еще в Улаке во время ремонта интерната он не раз ездил за глиной на противоположный берег лагуны.

Завхоз сперва наотрез отказался выдать мешки.

— Зачем вам мешки? Вы же не муку и даже не песок будете возить, а глину. Натаскаете на носилках в лодку и привезете.

Целый час убеждал Ринтын завхоза, что в мешках гораздо удобнее возить глину: она не расползается по лодке, не размокает. И времени на перегрузку уходит значительно меньше.

Поддавшись уговорам, завхоз выдал четыре дырявых мешка из-под угля. Ребята выстирали мешки, высушили на солнце, починили и отправились на лодке в Собачью бухту.

Шел прилив. Он нес легкую лодку, и Саша с Кайоном, сидевшие на веслах, больше болтали, чем гребли. Ринтын по праву старшего сидел на корме. Он должен был править рулевым веслом, но пришлось почти все время вычерпывать воду.

Кайон иронически поглядывал на Ринтына, пряча усмешку. Лодка неслась на приливной волне, и гребцы состязались в силе, заставляя лодку вертеться во все стороны. Иногда она поворачивалась носом в противоположную сторону, и тогда Ринтын спешно бросал черпак — ржавую консервную банку — и хватался за рулевое весло, выравнивал лодку.

— Я, конечно, не силен, — оправдывался Саша Гольцев, — но зато достал такую книжку, что, если тренироваться, как там написано, за три месяца силачом можно стать.

— А ты знаешь, как меня тренировал отец? — хвалился перед русским товарищем Кайон. — Он привязывал меня к большому камню в нескольких километрах от дома, и я должен был этот камень тащить по гальке до дому. А потом еще давал в руки железный лом, и с ним я должен был взбегать на холм. А когда мы охотились в море, он зорко следил за мной, чтобы я не взял в рот снега. Бывало, к дому подходишь с добычей, во рту будто костер горит. Мать вынесет железный ковшик с ледяной водой, обольешь нерпичью морду, и только тогда можешь сам напиться. Да и то надо оставить на донышке и выплеснуть в сторону моря.

Увлекшись разговором, ребята вовсе перестали грести, и лодка встала поперек волны. Кайон закатал рукав и демонстрировал Саше свои мускулы. Саша с уважением разглядывал шары под смуглой кожей и почтительно трогал их указательным пальцем.

— Бросьте болтать и гребите, — возмущенно сказал Ринтын.

Нарочито медленно Кайон раскатал рукав и нехотя взялся за весло.

Ринтын хорошо понимал, что демонстрация мускулов делалась не столько для Саши, сколько для него. Самолюбие Кайона было уязвлено тем, что старшим по глине назначили не его, а этого юношу, который всего лишь несколько дней как приехал в училище.

В Собачьей бухте было тихо, и сквозь толщу прозрачной воды виднелись разноцветные камешки.

— Говорят, что в этой бухте даже в самый сильный шторм вода спокойна, как в блюдце, — сказал Саша.

Яма, откуда брали белую глину, находилась на крутом склоне, на который можно было вскарабкаться только на четвереньках. Крутизна склона обрадовала Ринтына: значит, мешки с глиной не нужно будет тащить на себе, их можно скатывать прямо вниз.

Ребята взялись за работу. Саша держал мешок, а Кайон с Ринтыном наваливали туда глину. Кайон старался подцепить на лопату побольше глины — в общем работал на совесть, и Ринтын удовлетворенно прикинул: если ничего не помешает, до вечера можно будет сделать еще два рейса.

Мешки, как и предполагал Ринтын, пущенные с высоты, докатились до самой лодки. Обратно шли еще по приливу. Грести против течения было невозможно. Ребята закинули на лодку веревку, оставили Сашу рулить и потащили волоком. Саша сидел на корме и пел пронзительным голосом:

Э-э-эй, Ухнем! Э-э-эй, ухнем!

Ринтын с Кайоном шли молча. Вода уже закрыла галечную полосу, идти приходилось по осклизлым валунам, гладко отполированным волнами. Надо было глядеть в оба, чтобы не оступиться и не свернуть шею.

Когда дошли до устья Афонки и течение подхватило лодку, ребята, подтянув ее к берегу, увидели, что лодка почти наполовину заполнена мутной водой.

— Ты что же не вычерпывал воду? — заорал Кайон на Сашу. — Чем петь дурацкую песню, занимался бы делом!

— Это не дурацкая песня, а бурлацкая, — обиженным голосом сказал Саша, пели ее еще в древней Руси: это помогало тянуть баржи.

Вычерпав воду, ребята уселись в лодку и теперь уже по течению быстро добрались до места.

После обеда пошли во второй рейс. Начался отлив, и Афонка, бурля, устремилась в лиман. Но тут снова пришлось впрягаться в лямку и тянуть так до Собачьей бухты.

Возвращались уже под вечер. Ринтын с беспокойством думал о том, как трудно будет войти в Афонку. Во время отлива она превращалась в мелкую бурливую речку с перекатами и мелями. У входа в устье ребята пристали к берегу.

— Я, пожалуй, сяду за руль, — предложил Кайону Ринтын, — а Саша пусть поможет тебе.

— Правильно, — согласился Кайон, — посмотрим, как ему поможет песня, которую пели в древней Руси.

С большим трудом удалось войти в речку. Мощное течение вертело лодку, и никакими усилиями ее бы не удержать, если бы не Кайон, который напрягался, как хороший пес. Прошли бурное место у самого устья речки. Но дальше был коварный мысок, о который ударялась вода и, пенясь, неслась дальше. Кайон словно врос в землю, Саша почему-то не пел свою магическую песню и согнулся в вопросительный знак. Оба они не могли сделать ни шагу: так силен был напор воды. Веревка натянулась и лопнула. Лодка повернулась боком к течению и понеслась. У поворота она задержалась на мели. Воспользовавшись этим, Ринтын прыгнул в воду и всем телом навалился на борт, не давая лодке соскользнуть с мели. К нему на помощь уже спешил Кайон. Саша с оторвавшимся концом веревки бегал по берегу и что-то кричал.

Вдвоем лодку удалось снять с мели и подвести к берегу. Кайон нарастил веревку и, выбрав большой камень, привязал к нему лодку.

— Придется дожидаться прилива, — сказал Ринтын. — Так нам ее не вытянуть.

— Может быть, позвать на помощь? — подал мысль Саша.

— Не стоит, — ответил ему Кайон, — отлив скоро кончится, и мы справимся сами.

И Ринтын и Кайон насквозь промокли. Разгоряченные работой, они сначала не замечали холода, а теперь у них зуб на зуб не попадал. Они уселись на большой береговой валун, повернувшись спиной к пронизывающему холодному ветру. Рядом с ними пристроился Саша. Он виновато посматривал на ребят.

— Давайте я прикрою вас своим пальто, — вдруг предложил он.

Ринтын и Кайон с готовностью подставили свои плечи. Ободренный тем, что хоть как-то оказался полезным своим товарищам, Саша засуетился:

— Послушайте, так можно получить воспаление легких. Вода же ледяная.

— Не болтай, — спокойно ответил ему Кайон. — Лучше спой песню.

— Ну как же можно теперь петь? — развел руками Саша. — Настроение не такое, чтобы петь.

— Видал, — усмехнулся Кайон. — Настроение у него испортилось.

Ринтына коробило от такого обращения Кайона с Сашей. Кайон как только мог насмехался над Сашей, всячески подчеркивал свое физическое превосходство, ставил своего товарища в смешное положение. Между тем Саша по всему был искренне рад дружбе с таким видным парнем, как Кайон, который не только сильнее многих, но и начитаннее, не говоря уже о том, что он был старше даже выпускников училища.

Все тише становилось течение Афонки. Отлив заканчивался. Теперь речку можно было перепрыгнуть. Лодка с глиной оказалась на песке. Прошло еще полчаса. Течение Афонки переменилось. Вода стала прибывать и потекла в обратную сторону. Волны колыхались вокруг лодки.

Уже было совсем темно, когда управились с глиной. Грязные продрогшие ребята отправились в интернат. Там же находилась столовая, точнее большая комната с окошком в кухню. Ринтын занял место в конце длинного стола. Рядом с ним оказалась его однокурсница Тамара Вогулова.

С первого же дня Ринтын обратил внимание на эту бойкую девушку. Она была небольшого роста, очень подвижная, неугомонная. С ее круглого лица не сходила улыбка, и рот ее редко был закрыт — так она была разговорчива.

— Здравствуйте, Толя, — поздоровалась она, когда Ринтын сел рядом с ней. — Вы хорошо сегодня поработали.

Тамара бесцеремонно заглянула в миску.

— У-у, как тебе мало положили!

Схватив миску Ринтына, она подбежала к окошечку:

— Тетя Поля, ведь они больше всех работали! Добавьте, пожалуйста!

— Спасибо, — поблагодарил Ринтын Тамару.

— Не за что, — улыбнулась она. — Надо соблюдать принцип: каждому по труду.

Ребята молча наблюдали за ними. Тамара нравилась почти всем, но никто еще не мог похвастаться таким вниманием с ее стороны.

 

20

Ремонт общежития был закончен. Длинный барак разделили на две большие комнаты. В одной должны были жить ребята, в другой — девушки. В середине каждой комнаты стояла печка — половина железной бочки. Накануне новоселья девчата вымыли полы.

Ринтын занял место у стены, в углу. Рядом с ним поставил койку Виктор Келеуги из Чаунского района. В противоположном углу поместились Кайон и Саша Гольцев.

Саша Гольцев вместе с чемоданом притащил и спрятал под кровать связку старого железа, назначение которого Ринтын узнал на следующее утро. Это железо служило Саше вместо гимнастических гирь. Чего там только не было: куски печных колосников, колесо ручной тачки, развесные гири, огромные болты.

Саша, проснувшись, сделал несколько глубоких вздохов и упруго спрыгнул на пол. Стараясь не греметь своим спортинвентарем, он выволок связку железа на улицу. Ринтын оделся и тоже вышел.

Саша выжал несколько раз гирю и принялся за утреннюю зарядку. После зарядки он побежал вниз, возле Афонки повернул обратно. Мылся он до пояса. Когда Саша разделся, Ринтын подивился его худобе. Терзать такое истощенное тело было непростительной жестокостью.

— Послушай, Саша, — сказал ему Ринтын, — для того чтобы растить мускулы, надо прежде вырастить мясо.

— Я и так стараюсь много есть, — ответил Саша, натирая свое тело полотенцем.

Вместо того чтобы раскраснеться, кожа становилась бледной до синевы.

— Нужно много времени, чтобы набрать потерянное во время блокады, продолжал Саша. — Все дети, которые оставались во время войны в Ленинграде, так истощены.

— Ты ленинградец! — воскликнул Ринтын.

Саша с удивлением посмотрел на Ринтына.

— Да. А что?

— Ты мне расскажешь о Ленинграде! — Сердце Ринтына забилось от радости, словно он встретил земляка. — Я много слышал об этом чудесном городе, о его дворцах, набережных, мостах… Все ленинградцы утверждают, что нет на свете города лучше Ленинграда и нет реки красивее, чем Нева. Раньше я даже думал, что вода в этой реке какой-нибудь необыкновенной яркой окраски.

Саша положил на землю связку железа.

— Да, Ленинград — самый прекрасный город. Даже во время блокады, занесенный снегом, он был красив.

— А сильно разрушен Ленинград? — с тревогой спросил Ринтын.

— Не очень сильно, — ответил Саша и тут же поспешно добавил: — Не знаю точно, ведь город большой, везде не побываешь.

— Университет цел? — с нескрываемой тревогой спросил Ринтын.

— А где он находится? — пожал плечами Саша.

— На набережной, на берегу реки Невы…

— Не знаю, — неуверенно ответил Саша. — На набережных, кажется, нет сильно разрушенных домов.

Саша Гольцев был рад, что Ринтын так интересуется Ленинградом, и очень хотел рассказать все самое хорошее об этом городе. Но чаще на память приходили картины ленинградской блокады.

Кайон с неодобрением относился к дружбе Ринтына с Сашей Гольцевым. Он несколько раз попытался отозваться о Саше плохо, но Ринтын горячо встал на его защиту:

— Да ты знаешь, что он вынес? Он был в Ленинграде во время блокады — вот почему он такой худой и слабый.

— Слабый — это верно, — сказал Кайон.

 

21

С переходом учащихся в новое отремонтированное общежитие учебная жизнь вошла в нормальное русло. Потянулись дни напряженной учебы.

Приближались Октябрьские праздники. Почти все девушки и ребята после занятий оставались в училище на репетицию художественной самодеятельности. Регулярному занятию кружков предшествовало довольно бурное заседание комсомольского комитета. На общем собрании было принято решение: всем комсомольцам участвовать в праздничном концерте. Большинство ребят записались в хоровой кружок. Учитель музыки Федор Иосифович удовлетворенно потирал руки. Сам он не умел петь и сипел на уроках, но этот его недостаток покрывался исключительным умением играть на пианино. Ламут Дулган, большой любитель музыки, за глаза уважительно называл его Бетховеном.

В драматический кружок, руководить которым взялся преподаватель рисования Филипп Филиппыч Коршунов, записались только двое: Тамара Вогулова и чуванец из Марково — Кеша Куркутский. Тогда снова собрался комсомольский комитет. Ринтыну, Саше Гольцеву и Кайону предложили идти в драмкружок.

Кайон сокрушенно разводил руками:

— А я-то думал остаться в хоре. Там ведь не видно, поешь ты или так просто рот разеваешь. Ну, что будем делать, артисты?

— Что-нибудь сыграем, — бодрился Саша. — А может быть, в нас действительно заложен артистический талант?

— Может быть, — угрюмо согласился с ним Кайон.

Тамара Вогулова критически оглядела новых членов драмкружка.

Кайон сердито заметил:

— Ну что ты нас разглядываешь, словно каюр, покупающий собак?

— А как ты думаешь? На сцене не так просто выступать. Нужен особый талант.

— А у тебя он есть? — ехидно спросил Кайон.

Тамара густо покраснела и промолчала.

Филипп Филиппыч тоже внимательно оглядел ребят, хотя мог это сделать значительно раньше на уроках рисования. Он был маленького роста, и у него была привычка резко запрокидывать голову, отбрасывая назад жидкие, едва закрывающие лысину длинные волосы.

— Ну что ж, — заключил он осмотр, — попробуем свои силы на подмостках, как говорится.

Выбор пьесы занял еще несколько дней. Затем на очередном собрании кружковцев Филипп Филиппыч объявил, что будут репетировать «Юбилей» — шутку в одном действии Антона Павловича Чехова, и тут же распределил роли. Роль Хирина дали Ринтыну. Кайон должен был представлять директора банка взаимного кредита Шипучина.

— Я не знаю, что такое банк взаимного кредита, — заявил Кайон, надеясь таким образом отделаться от роли.

— Это не обязательно, — успокоил его Филипп Филиппыч.

Татьяну Алексеевну играла Тамара Вогулова. На роль Мерчуткиной с большим трудом уговорили Аню Тэгрынэ из Туманской.

Несколько вечеров провели за чтением пьесы, потом каждый выписал в свою тетрадку роль и стал учить ее.

Содержание пьесы заинтересовало всех участников кружка. Кайон перестал сомневаться в своих сценических способностях и все время подавал реплики.

Саше роли не досталось, и он вынужден был скрепя сердце стать суфлером.

Пронзительные морозы сменялись ураганами, выдувавшими остатки тепла из новых общежитии.

Непросохшая как следует штукатурка растрескалась и валилась на головы. Иногда среди ночи раздавался глухой стук, за которым следовали стон и сильное ругательство.

Угол Ринтына в этом отношении был более безопасным. Штукатурка здесь держалась прочно, и во вьюжные дни его не заносило снегом, как Виктора Келеуги, койка которого находилась против окна. Виктор любил поспать, и любимым развлечением ребят было будить его. К утру Виктор так съеживался от холода, что добрая половина кровати оставалась пустой. А в пуржистые ночи в ногах образовывался сугробчик.

— Виктор, вытяни ноги! — кричали над ухом Келеуги.

Бедняга, напуганный, спросонья вытягивал голые ноги прямо на снег. Сон с него снимало как рукой, и он, ругаясь, поднимался с кровати.

 

22

Был банный день. С утра кастелянша училища выдала чистое белье. И день выдался на славу: низкое солнце заливало ослепительным светом лиман, окрестные горы, дома. Покрытые изморозью огромные железные мачты казались волшебными.

Ринтыну было тепло в новом зимнем пальто, в валенках. За несколько дней до седьмого ноября всем в интернате выдали новую одежду.

Баня находилась в конце поселка. Это был небольшой домик, разделенный перегородкой на два отделения — предбанник и мыльню, которая одновременно могла быть и парной.

Ребята разделись, обулись в калоши или старые ботинки и направились в мыльню. Ноги скользили по льду. Это застыла не успевшая стечь с прошлой бани вода.

В жарком тумане среди смуглых тел выделялся своей белизной Саша Гольцев. Каждому хотелось шлепнуть его по тощей спине. Он забрался под самый потолок и оттуда вздыхал:

— Эх! Жаль, веника нет…

— Ты что, захотел лед подмести? — весело крикнул ему Кайон.

— Похлестать себя с паром — веник нужен, — пояснил Саша.

— Это зачем? — с подозрением спросил Кайон.

— Для поднятия настроения, — невозмутимо ответил Саша, — на Руси издавна так водится.

— Брось выдумывать, — отмахнулся от него Кайон, — слезай лучше вниз и мойся.

— Нет, это правда, — подтвердил Ринтын. — Я видел на полярной станции в Улаке, как парились. Сядут вот на такой полке и пучком ветвей с сухими листьями обрабатывают себя. После этого они обливались холодной водой. А пекарь, дядя Павел, снегом обтирался. Прямо на улицу из бани выбегал.

— Но зачем себя так истязать? — удивлялся Кайон.

— Для улучшения кровообращения, — ответил Саша. — Конечно, непривычному человеку становится дурно, а вот когда человек начинает париться с удовольствием — это значит, что он вроде получил высшее банное образование.

— Ну, мне до этого образования еще далеко, — заметил Кайон. — Я впервые вымылся в бане, когда приехал в интернат, — десяти лет. А ты, наверное, с самого рождения моешься?

— Разумеется, — ответил Саша.

— Привезли нас в Певек, — пустился в воспоминания Кайон, — пять человек, прямо из стойбищ. Жмемся друг к другу как несмышленые телята. А ведь уже по четыре класса кончили. Повели в интернат. Смотрим кругом — народ во все матерчатое одет. В интернате тоже все в рубашках щеголяют, а у старших даже пиджаки были. Пиджак в нашем стойбище носил только учитель. Не успели мы раздеться, как повели к доктору. Ну, этого мы не боялись: у нас в стадах часто бывала фельдшер Наташа. Осмотрели нас и тут же начали стричь. У меня, как у потомственного оленевода, был венчик из волос вокруг головы — состригли наголо. Потом в баню повели. Особенно поразила нас жара. Некоторые даже подались к двери. Но сопровождавший нас старшеклассник преградил дорогу и крикнул: "Не бойтесь! Сейчас привыкнете!" Действительно, прошло немного времени, и мы ожили. Столько горячей воды нам и во сне не снилось. Помылись как следует, намного белее стали. Оделись во все чистое и вышли на улицу легкие как пушинки. Хотелось прыгать и петь.

Кайон помолчал и в заключение своих банных воспоминаний сказал:

— Так началось мое банное образование.

Ребят в мыльне было много. Кроме Саши, все они стали мыться с приходом в школу. Посыпались воспоминания о первом банном дне. Келеуги сказал:

— В баню я пошел впервые с братом. Он работал механиком на полярной станции, а мы жили в соседнем селении. Меня почему-то очень интересовал вопрос: в Африке жарко, как в бане, или еще больше? Брат, конечно, не мог ответить на этот вопрос, потому что, как и я, никогда не бывал в Африке. Он рассердился и сказал, что, если я буду задавать глупые вопросы, больше в баню меня не возьмет.

Ребята гурьбой вышли из бани и направились в общежитие. Было время обеда. Снег весело хрустел под ногами, от слепящего снежного блеска болели глаза. Солнце висело над Золотым хребтом совсем низко.

Навстречу бежали девушки. Теперь настала их очередь. Тамара Вогулова подскочила к Ринтыну, поздоровалась и, весело блестя глазами, шепнула:

— Какой ты сегодня красивый…

От этого шепота сердце зашлось у Ринтына, стало жарко. Он посмотрел вслед Тамаре. Она была уже далеко и бежала, махая белой рукавичкой из оленьих камусов.

…Ринтын упорно гнал от себя мысли о Тамаре. На репетициях он ловил себя на том, что не сводит с нее глаз, и пропускал мимо ушей наставления Филиппа Филиппыча.

 

23

В праздничный день учащиеся педагогического училища собрались утром в учебном корпусе. Все были одеты нарядно. В руках плакаты и транспаранты.

Тамара разыскала в толпе Ринтына:

— Давай понесем плакат вдвоем.

Площадь, на которой должен был происходить праздничный митинг, находилась возле самого педучилища, поэтому колонна учащихся прошла сначала до общежития и уже на обратном пути присоединилась к другим колоннам, направляющимся к площади. Во время митинга самолет разбросал над демонстрантами листовки с праздничными призывами. Все аплодировали и кричали «ура». Ринтын, взглянув на стоящего рядом Сашу Гольцева, поразился его бледности.

— Что с тобой, Саша?

— Ничего, — ответил Саша дрогнувшим голосом. — Мне просто стало немного холодно.

До начала праздничного вечера было еще много времени, и ребята отправились в общежитие.

Филипп Филиппыч собрал артистов и произнес перед ними речь:

— Не пугайтесь волнения, которое вы будете испытывать при выходе на сцену. Даже великие артисты волнуются.

Мысль о предстоящем спектакле не выходила ни у кого из головы. Только один Саша был спокоен.

Кайон растянулся на кровати и бубнил себе под нос реплики:

— Замечательно подлая баба… Сударыня, я вам уже говорил… Это ужасно… Я несчастный человек… Не говори, что молодость сгубила, что ревностью истерзана моей…

Ринтын и Саша присоединились к ребятам, сгрудившимся возле раскаленной железной бочки. Участники струнного оркестра настраивали свои инструменты, то и дело отогревая над печкой пальцы.

— Я думал, что это давно у меня прошло, — вполголоса рассказывал Саша Ринтыну. — До сих пор не могу слышать звук летящего самолета. Так и кажется, что за этим послышится вой бомбы… Мы жили на Обводном канале напротив Первой ГЭС. Немцы старались попасть в нее, но все бомбы ложились в канал. Окна нашего дома залепило жидкой грязью, хотя мы жили на третьем этаже. Отец работал на Балтийском заводе и редко бывал дома. Ходить было далеко, да и работы много. Отца не пускали на фронт, и он работал днем и ночью. Потом мама слегла. Она так похудела, что я легко переносил ее с кровати на диван. Однажды пришел папа и сообщил, что дали комнату около завода. Соорудил он нам из листа фанеры волокушу, помог вынести маму, а сам побежал на завод. Я знал хорошо место, куда мы переселялись, поэтому отец не беспокоился. Впряглись мы с сестренкой в волокушу и потянули. Мама была легкая, кругом лежал снег, и волокуша хорошо тянулась. Прошли мы Измайловский проспект, свернули в переулок и услышали сигнал воздушной тревоги. Быстро втащили маму в ворота и притаились. И тут началось. Наверное, снова бомбили Первую ГЭС. Кругом стоял грохот и противный звук летящих самолетов… — Саша умолк и сделал движение, как будто проглотил что-то вязкое. — И в это время какой-то дяденька, пробегая мимо, увидел нас, схватил за руки и потащил в убежище. Я упирался, кричал, что на фанере лежит мама, и даже укусил его за руку. В это время раздался страшный грохот, на моих глазах обрушились стены дома. Я вырвался и побежал к тому месту, где осталась мама, но дяденька снова схватил меня и прижал к земле. Так мы и лежали среди обломков дома, пока не кончился налет. И потеряли маму: стена, возле которой мы ее оставили, превратилась в груду кирпичей и битого стекла…

Ринтын молча взял руку Саши и крепко пожал ее. После продолжительного молчания Саша тихо проговорил:

— А я, дурак, обрадовался, когда узнал, что началась война. Вот, думал, повоюем, а то было обидно, что все войны прошли, когда нас еще не было…

Ринтын, чтобы отвлечь Сашу от мрачных мыслей, попросил помочь ему вспомнить роль.

Саша взялся за тетрадку, и Ринтын сравнительно легко отбарабанил все реплики.

Кайон прислушался к ним и заявил:

— Так-то и я могу: без всякого выражения.

Филипп Филиппыч сам гримировал исполнителей. Из каких-то тайников он извлек театральный грим и даже парики.

На щеки Ринтына были налеплены всклокоченные бакенбарды, а на голове плотно сидел лысый парик.

Все парики были рыжие: у Кайона голова горела как огненная, зато на подбородке красовалась аккуратненькая черная острая бородка.

Спектакль начался.

Когда раздвинулся занавес, Ринтыну показалось, что он окунулся в морскую пучину. Вдруг он услышал собственный неестественно громкий, чужой голое.

Кайон — Шипучин вышел на сцену в точности так, как показывал ему Филипп Филиппыч, — слегка подпрыгивая. Зрители сидели тихо и внимательно смотрели спектакль.

И вот случилась беда. Кайон — Шипучин произнес: "Служащие поднесли сейчас альбом, а члены банка, как я слышал, хотят поднести мне и адрес и серебряный жбан".

После этого он стал играть моноклем, скрученным из медной проволоки: заполнял паузу. Саша, заметив затянувшееся молчание, стал громко подавать следующую реплику.

Кайон — Шипучин с недовольным видом повернулся к кулисам и громко произнес:

— Саша, не мешай играть. Я же хорошо знаю роль.

В зале послышался смех, и Кайон, чувствуя, что совершил недопустимую ошибку, повернулся к зрителям и крикнул:

— Хорошо, не будь я Шипучин!

Зал примолк, и пьеса дальше шла без помех, если не считать, что Ринтын вместо: "У вас на плечах голова или что" сказал: "У вас на головах плеча или что?" К счастью, зрители приняли это как должное и даже наградили исполнителя аплодисментами.

Успех был огромный. Маленький зал гремел. Когда, откланявшись, исполнители собрались за кулисами, Филипп Филиппыч прослезился и со всеми расцеловался.

— Молодцы… Молодцы, ребята… Порадовали старика!

 

24

Незадолго до новогодних праздников в педагогическом училище кончился уголь. Из сарая выгребли последние остатки горючей пыли — всего лишь два с половиной мешка.

В трудном положении оказался весь поселок: в угольных копях, расположенных на другом берегу лимана, сломался подъемник.

По утрам, когда Ринтын с товарищами шел на занятия, над трубами домов уже не стлался густой жирный угольный дым, а лишь виднелись тоненькие струйки еле видимого дымка. Трактор возил топливо только в детские ясли. Для того чтобы наполнить пятитонные сани, пятеро грузчиков на своих спинах тащили уголь по наклонному стволу шахты от самого забоя на поверхность земли.

В холодном общежитии стало совсем морозно. Вокруг остывшей железной печки уже никто не собирался. В комнатах было непривычно светло. На стенах и на потолке сверкал, отражая электрический свет, ледяной иней. В классах писали только карандашами. Саше Гольцеву пришлось прекратить утренние обтирания снегом.

— Ничего, — подбадривал Саша товарищей, — в блокаду было хуже. Теперь ерунда — всего на несколько дней. Еда есть, в небе тихо — радоваться надо.

— Эх, забраться бы сейчас в теплый меховой полог, — стуча зубами, мечтательно говорил Кайон. — Горит жирник, а над ним поет свою песню горячий чайник. Благодать!

— А все-таки крепко обидел бог чукчей, поселив их в таком холодном месте, — подавал свой голос из-под груды наваленной на одеяло одежды Ринтын.

— По-разному действует холод на людей, — ехидно замечал Кайон, — одни даже становятся религиозными.

Пар от дыхания поднимался над каждым говорящим.

— Попасть бы сейчас куда-нибудь в Африку и пожариться на солнце, продолжал Саша.

— А ведь самое интересное в том, что какой-нибудь изнывающий от жары африканец смотрит на карту и думает: неплохо было бы отдохнуть от зноя где-нибудь на Чукотке, скажем, в общежитии Въэнского педагогического училища, — говорит Ринтын, примериваясь, как встать с кровати, чтобы моментально натянуть на себя одежду.

После завтрака, на котором единственным горячим блюдом был чай, ребята расходились по классам. Сидели одетые — в шапках и рукавицах.

Во время перерывов в коридорах училища было так же шумно, как и в начальной школе. Ребята играли в чехарду, таскали на себе товарищей, устраивали борьбу. Трудно было девушкам. Они мерзли быстрее, и некоторые из них уже простудились. Заболевшие лежали в холодной комнате, и только пар от дыхания над их головами показывал, что под грудой одеял лежат живые существа.

Ринтын смастерил несколько жирников, но, к сожалению, в Въэне не было ни капли нерпичьего или моржового жира. Керосин же через несколько минут вспыхивал.

Слегла в постель и Тамара Вогулова. Она крепилась до последнего. Однажды утром не поднялся со своей постели Саша Гольцев. Не помогли ему ни снежные обтирания, ни ежедневная гимнастика.

— Если бы не блокада, — сказал он, обдавая горячим дыханием Ринтына, — я бы выдержал.

В этот день после уроков директор собрал в своем кабинете педагогов, комсомольский комитет и старшеклассников.

— Отдел народного образования разрешает прекратить нам занятия. Средняя школа и школа колхозных кадров с завтрашнего дня не занимаются. Больных мы соберем в одну комнату и будем обогревать ее примусом.

Сообщение директора встретили без особого энтузиазма. Все молчали. Ринтын поднял руку. Он не был любителем выступать на многолюдных сборищах, но сейчас молчать не мог.

Директор кивнул ему головой.

Ринтын встал. На него посмотрели с недоумением: что тут митинговать, когда положение такое трудное.

— Я слышал, — начал тихо Ринтын, — что вчера работники окружной конторы связи собрались в угольные копи и за день нагрузили трехтонные тракторные сани. Почему бы нам не последовать их примеру?

— Правильно, — одобрил его Кайон, — мы достаточно взрослые люди. Вот давайте считать: нас наберется человек тридцать здоровых, крепких ребят. И если каждый вынесет на поверхность хотя бы сорок килограммов угля, то один рейс — тонна угля.

Директор постучал карандашом по настольному стеклу.

— Я уже думал об этом, — сказал он, — но у нас нет трактора. Трактор выделяют только по личному распоряжению председателя окружного исполнительного комитета.

— Так надо попросить его, — сказал Ринтын.

— Вот в том то и дело, что он уже мне отказал, — с горечью сказал директор.

— Ну, тогда мы сами к нему пойдем, — твердо заявил Кайон, — как-нибудь с ним договоримся.

Было решено с завтрашнего дня занятия в педагогическом училище прекратить.

 

25

Ринтын и Кайон — оба были здесь впервые. В длинный коридор выходили одинаковые, обитые черной клеенкой двери. Под ногами расстилалась мягкая ковровая дорожка, заглушавшая шаги, как пушистый только что выпавший снег. На каждой двери за стеклом золотистыми буквами было написано название отдела. "Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся", — прочли ребята на одной из дверей и остановились.

— Здесь, — шепотом произнес Кайон.

Поспорили, кому первому входить. Договорились входить вместе. Кайон постучал.

— Войдите, — раздался женский голос.

Ребята удивленно переглянулись, и Кайон решительно толкнул дверь. В комнате, куда они вошли, за столом сидела молодая женщина в шубе и пуховой шали. Рядом — дверь, на которой тоже было написано: "Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся, депутат Верхового Совета СССР".

— Товарищи, сегодня приема нет. Может, вы по вызову? — спросила женщина.

Ринтын открыл было рот, но его опередил Кайон. Он вдруг заговорил по-чукотски.

— Мури ванэван гыныкы мынъет! — сказал он невозмутимо и направился к двери, за которой должен был находиться депутат.

Женщина растерянно сказала:

— Подождите минуточку, сейчас я доложу.

Когда она исчезла за желтой дверью, Ринтын вопросительно посмотрел на Кайона. Тот хитровато подмигнул. Женщина вернулась и пригласила их войти.

За столом сидел депутат Отке. Он тоже был в пальто и шапке и что-то писал карандашом. В кабинете царил такой же холод, как и в общежитии.

Ребята поздоровались. Отке усадил их на диван. Он их знал. Еще осенью, когда шел ремонт общежития, Отке приходил к ним, и тогда Ринтына и Кайона представили ему как лучших глиновозов.

— А я-то думаю, кто это там такие, не говорящие по-русски, — улыбнулся Отке.

Улыбка ободрила Кайона, и он признался:

— Я как увидел ее лицо, сразу понял: так просто она нас к вам ни за что не пропустит.

Отке расспрашивал ребят об учебе, откуда они родом. Ринтыну он сказал:

— А мы с тобой земляки, и всех твоих родных я знаю. Давно я не был в Улаке. Твоего дядю Кмоля хорошо знаю. Дельный человек — настоящий коммунист, отличный руководитель. Предлагали ему в отпуск съездить в Крым, а он отказывается, хочет провести отпуск в родном Улаке. Договорились летом вместе поехать в Улак. Родные места лучше всякого Крыма! Вот где мы отдохнем и поохотимся.

Добрых полчаса Ринтын рассказывал об улакских новостях. Кайон даже стал неодобрительно поглядывать на него: не за тем пришли.

Наконец Отке сам спросил:

— Наверное, все-таки за каким-то делом пришли?

Кайон изложил просьбу.

Отке задумался и ответил:

— Вот какое дело, ребята. Мы с вами все-таки с холодом и морозом давно сдружились, хотя тоже любим тепло. Нам легче переносить стужу, чем русским. Мы должны заботиться о них на нашей родной земле: это долг дружбы.

— Мы это понимаем, — закивал головой Кайон, — и не о себе думаем. Вместе с нами учатся и русские ребята. Один наш друг — Саши Гольцев — пережил ленинградскую блокаду, и теперь его истощенный организм не выдержал, он заболел. Болеют и другие русские юноши и девушки. Нам больно смотреть на них. К тому же и учителя у нас все русские…

Отке с улыбкой поглядел на Кайона и покачал головой:

— Ну и дипломат!

Депутат нажал кнопку, и в комнату вошла женщина в шубе.

— Позовите ко мне Ягубяна.

— Вот педагогическое училище просит на завтра трактор с санями, сказал Отке вошедшему Ягубяну.

— Невозможно, — твердо ответил Ягубян и потрогал рукой черный ус. — Лед будым возить.

— Он хуже нас говорит по-русски, — шепнул Кайон Ринтыну.

— Ничего, — спокойно ответил Отке и положил большую руку на стол. — Один день обойдутся снегом, а на завтра все же обеспечьте педучилищу трактор.

— Сдэлаем, — коротко ответил Ягубян, — пусть готовят мэшки и рабсилу.

— Большое спасибо, — поблагодарили ребята депутата.

— Что же вы так скоро? Посидите, расскажите, где думаете работать. Вот тебе, Кайон, уж наверняка дипломатом быть…

Но Кайон теперь сидел как на иголках. Ему не терпелось сообщить новость в педучилище.

— Нам нужно приготовить мешки, — сказал он запинаясь.

— Ну ладно. — И Отке встал. — Заходите, когда нужно.

В педучилище ребята летели как на крыльях. Они без стука ворвались в кабинет директора, и Кайон выпалил:

— Трактор завтра будет! Надо готовить мешки!

— Послушайте, ребята, — обратился к ним директор, — каким же путем вам все-таки удалось договориться насчет трактора?

— Дипломатическим, — ответил Кайон.

Директор расхохотался.

— Ди-пло-ма-ти-ческим, — говорил он сквозь смех, — ну и комик!

По дороге в общежитие Ринтын сказал Кайону:

— Ты сразу два звания сегодня получил: от Отке — дипломат, а от директора — комик.

— Ничего, — ответил Кайон, — может быть, я вправду буду дипломатом. Объезжу весь мир. У меня будет иммунитет и всякие прерогативы — исключительные права.

— А кто будет учить детишек?

— К примеру, ты. Кончишь университет, вернешься сюда и будешь преподавателем. Надеюсь, что в твоей квартире будет телефон. И вдруг вечером, когда ты будешь готовиться к урокам, раздается телефонный звонок. "Алло! Мельбурн вызывает? Кайон! Да, с углем у нас благополучно. Мой сарай полон доверху. Да что ты говоришь! В трусиках разгуливаешь? Вот так жара!"

Кайон увлекся. Даже когда ребята залезли под холодные одеяла, он долго рисовал картины своей будущей дипломатической службы преимущественно в странах с жарким климатом.

Убаюканный фантастическими рассказами Кайона, Ринтын крепко заснул.

 

26

Трактор стоял около пустого сарая педучилища. Сильные фары яркими лучами упирались в покрытые морозным инеем стены, и Ринтыну казалось, что, когда он стоит под светом фар, ему становится теплее.

На тракторные сани погрузили пустые мешки, лопаты и тронулись в путь. Дул небольшой ветерок, но мороз был настолько силен, что, даже лежа под защитой дощатых стенок саней, невозможно было укрыться от пронизывающего холода. Вместе с ребятами за углем ехали учителя и директор.

Трактор медленно тащился по лиману. Сани то взбирались на небольшие торосы, то проваливались вниз, угрожающе кренились.

— Ну что, ребята, застыли, — послышался голос Филиппа Филиппыча. Давайте споем песню. Какую вы хотите?

— "Эй, ухнем!" Древнерусская песня, — отозвался на приглашение Кайон. Эту песню поет Саша Гольцев, когда ему трудно.

— Ну что ж, давайте споем, — согласился Филипп Филиппыч и запел.

Тарахтел трактор, меся гусеницами сухой, как зубной порошок, снег, а из саней вместе с клубами пара над замерзшим Въэнским лиманом поднималась песня. Рожденная на берегах великой русской реки, она как бы доносила своим звучанием летнее тепло волжских берегов, запахи скошенных лугов. Закрыв глаза, Ринтын пел вместе со всеми и мысленно видел себя на берегу Невы. Последние дни он часто заходил к больному Саше Гольцеву и, слушая его бесконечные рассказы о Ленинграде, заметил, что каждый, кто бывал в этом городе, рисует его по-разному: Анатолий Федорович запомнил набережную Невы и университет, а Саша Гольцев — заколоченные витрины магазинов на Невском проспекте, трамваи, застывшие в снежных сугробах, и скользкий лед на спуске к Неве — к прорубям, откуда ленинградцы брали воду.

Теперь Ринтын уже трезво смотрел на свою мечту. Он вспоминал, с каким упрямством отказывался от предложений районного отдела народного образования ехать учиться в Въэнское педагогическое училище. Ринтын теперь знал, что псе зависит только от него. В Ленинградском университете был открыт северный факультет, где учились представители народностей Севера — дети полярных охотников и оленеводов. Только чтобы поступить туда, учиться надо было на «отлично». Но Ринтыну науки давались легко. Он по-прежнему много читал. Библиотекарь училища по болезни выехала на материк, и Ринтын временно взялся за библиотечное дело. Он просиживал дни в небольшой уютной комнате, где высились огромные фанерные ящики с книгами. В комнате стояли письменный стол и широкий кожаный диван. Здесь же Ринтын готовил уроки.

Светлело небо, мороз вскоре нарушил песню, сидевшие на тракторных санях уткнули носы в свои воротники. Пронзительно скрипел снег под окованными железом полозьями, иногда воздух разрывал треск ломающегося от мороза льда.

Уже засветло трактор прибыл в угольные копи. Поселок прилепился на склоне сопки и чем-то напоминал Гуврэль. Ярко светились окна аккуратных деревянных домов. За занавесками чувствовались тепло и уют, горячая шершавая стена кирпичной печки. Здесь не знали недостатка в топливе, воздух в жилых комнатах никогда не остывал.

Сани круто свернули вправо. Остались позади уютные светящиеся окна. Из предрассветной мглы вынырнули большие конусообразные холмы угольной породы. Приехали. Все побежали греться в кочегарку. В большом просторном помещении воздух был щедро наполнен сухой приятной теплотой. Возле большой паровой лебедки, откуда прямо в отверстие в стене шли толстые стальные тросы, копошились рабочие. Из отверстий, пробитых на улицу, в комнату валил морозный воздух, но тут же растворялся в тепле.

Ринтына и Кайона заинтересовала паровая лебедка. Она блестела большими металлическими частями, но была безжизненна. Механики молча возились вокруг нее, как доктора вокруг тяжелобольного. Ребята тоже постояли — молча, не проронив ни слова.

Отогревшись, спустились в шахту. Все впервые были под землей. Редкая цепь электрических лампочек тянулась далеко вниз, теряясь в недрах земли. Впереди шагал начальник смены, громко объяснял:

— Вам не повезло. Весь ближний уголь уже выбрали, так что вам придется тащить из дальних забоев. Зато уголек там мировой! От спички загорается.

По шахтному тоннелю тянулись рельсы на толстых шпалах. Ребята и учителя то и дело спотыкались о них.

— Ребятам это будет вроде экскурсии, — продолжал словоохотливый начальник смены. — Интересно вам будет узнать, что наша шахта эксплуатируется только зимой. Летом здесь начинается интенсивное оттаивание, а это может привести к обвалам.

Добравшись до дальнего забоя, сбросили с плеч мешки и принялись наполнять их углем. Наполнив мешок наполовину, Ринтын поплелся наверх по наклонному тоннелю. Ноша была нетяжелой. Он легко прошел половину пути. Уклон стал круче, и теперь с каждым шагом словно кто-то невидимый накладывал все новые и новые килограммы угля в мешок за спиной. А когда впереди замаячил голубоватый сумрак морозной воли, ноги, поминутно цепляясь за шпалы, уже едва плелись. Холодный пот тонкой струёй тек между лопаток, щекотал кожу, вызывая нестерпимый зуд. Волоча ноги, Ринтын выбрался на эстакаду и всей грудью, до боли в легких, вдохнул морозный воздух.

Более четырех часов с небольшими промежутками для отдыха ребята и учителя вытаскивали мешками уголь на-гора… Мешки наполнялись с каждым разом все меньше и меньше, и уставшие ребята тащили теперь не больше двадцати килограммов.

Медленно загружались тракторные сани. Уже кончался короткий зимний день, когда уровень угля сровнялся с бортами. Радость скорого избавления от изнурительной работы прибавила всем силы, и на сани насыпали еще небольшой холмик.

Разгоряченные работой ребята, забравшись в сани, сразу же закоченели. Филипп Филиппыч уткнулся в воротник и уже не предлагал запевать песни. Ринтын и Кайон соскакивали с саней и бежали, чтобы разогнать кровь. Несколько раз они предлагали последовать их примеру Филиппу Филиппычу и другим учителям, но они упорно отказывались:

— Приедем, примем вовнутрь покрепче, разотремся, и никакая простуда нас не возьмет.

 

27

Ринтын и Кайон набрали мешок с углем и прямо направились в комнату, где лежал Саша Гольцев. Вскоре в печке загудело пламя, и, хотя температура была по-прежнему намного ниже нуля, от гудения жаркого пламени стало как будто теплее.

Саша лежал под ворохом одеял и благодарными глазами смотрел на своих товарищей.

— Ну, теперь ты живешь, — говорил Ринтын, — а то у тебя и глаза похудели.

Когда печка окончательно разогрелась, ребята уселись на табуретки возле Сашиной кровати.

— Интересно, вот учился я до войны в Ленинграде, — сказал Саша, — была у нас хорошая школа, спортивный зал, отличные парты. Под каждым окном всю зиму грели батареи парового отопления. Никогда в нашей школе не было холодно, а почему-то многие отлынивали, радовались болезням, лишь бы не ходить на уроки. А здесь вот так хочется скорее поправиться и снова сидеть за партой.

— Ты лучше береги силы, не философствуй! — ласково перебил его Кайон.

— Я все больше начинаю думать знаете о чем, ребята? — горячо продолжал Саша. — Вот бы поехать всем нам после окончания училища в Ленинград!

— Там видно будет, — рассудительно заметил Кайон, — а пока выздоравливай.

 

28

Шел урок истории русской литературы. Вела его новая учительница Наталия Михайловна. Она только недавно приехала в Въэн и робела перед учащимися: некоторые из них были почти ее ровесниками.

За одной партой с Ринтыном сидел Харлампий Бычков — чуванец — и водил пальцем по раскрытой книге: учительница точь-в-точь говорила по написанному.

Наталия Михайловна заметила, что Харлампий следит по книге, и попыталась сделать сердитое лицо.

— Бычков, закрой книгу, — строго сказала она.

— Хорошо, — с готовностью согласился Харлампий и захлопнул книгу.

Во время перерыва Ринтын стал укорять Харлампия:

— Как тебе не стыдно! Это, наверное, ее первые уроки, она еще неопытная и смущается.

— Если неопытная, зачем пришла в училище? Поработала бы в простой школе.

К ребятам подошел Андрей Викторович Панкин — директор училища — и попросил Ринтына зайти к нему в кабинет.

— Натворил что-нибудь? — полюбопытствовал Харлампий.

Ринтын пожал плечами и направился к директору.

Андрей Викторович передал Ринтыну конверт и попросил отнести его в редакцию газеты и передать редактору.

Редакция газеты помещалась в том же доме, где находился детский сад. Ринтын толкнул входную дверь и очутился в больших сенях, заставленных рулонами бумаги. В комнате редакции сидел только один человек. Он резал длинными ножницами полосы бумаги с напечатанным текстом и наклеивал на лист.

Ринтын поздоровался и спросил редактора.

— Василий Гаврилович в типографии. Если хотите непременно его, бегите туда.

Редактора Ринтын нашел в печатном цехе. Эту маленькую комнату лишь с большой натяжкой можно было назвать цехом. В представлении Ринтына цех — это грандиозное сооружение из стали и стекла, в котором стоят хитроумные машины. В типографском же цехе стояла одна печатная машина, которую крутил ногой печатник, резальный станок и большой, обитый жестью стол, заляпанный типографской краской.

Печатная машина лязгала челюстями, и в короткие промежутки, пока ее пасть была открыта, печатник выхватывал оттуда лист готовой газеты и совал чистую бумагу.

Рядом с машиной стоял Василий Гаврилович, брал наугад лист уже отпечатанной газеты и качал головой.

Ринтын подошел к нему и протянул конверт.

— А, от Андрея Викторовича. Погоди, сейчас пойдем со мной в редакцию, я там почитаю. Любит человек наворачивать такие художественные детали, что только диву даешься… Ну, на этот раз он сносно написал, — с удовлетворением сказал редактор, прочитав заметку.

Оторвавшись от листка, он внимательно оглядел Ринтына и вдруг спросил:

— А ты откуда?

— Так я же принес статью.

— Да нет, я спрашиваю, откуда ты родом?

— Из Улака, — ответил Ринтын.

— Чукотский язык знаешь?

— Конечно, знаю.

Василий Гаврилович круто повернулся и сказал:

— Послушай, Арсентий Петрович! А почему бы нам не использовать учащихся педагогического училища для подготовки статей на чукотском языке? Ведь это же мысль! Как это мне раньше не пришло в голову? Народ там грамотный, знают и чукотский и русский языки.

— Как ты думаешь, согласились бы ваши ребята иногда помогать нам? — обратился он к Ринтыну.

— Я первый уже согласился, — сказал Ринтын.

— Отлично! — радостно воскликнул редактор.

— И еще мой товарищ Кайон, он тоже давно хотел работать в газете, неуклюже соврал Ринтын и густо покраснел.

Но редактор не заметил ни лжи, ни горящего лица Ринтына.

— Молодцы, ребята! Не вечно же русские вам будут редактировать газету. Надо когда-нибудь самим браться за это. Я поговорю об этом с вашим директором.

 

29

Так началось сотрудничество Ринтына и Кайона в редакции газеты. Очень скоро они стали своими людьми и в типографии, а в свободное время не жалели и ног, чтобы крутить печатную машину.

Перевод на чукотский язык русских статей оказался не таким уж легким делом. Самые обыкновенные слова ставили в тупик Ринтына и его товарища. Ну как, например, перевести на чукотский язык слово «петух»? В довоенном русско-чукотском словаре эта птица на чукотском языке писалась как: "к'легтанн'ыгатле". Если перевести снова на русский, получалось нечто невообразимое: самец-русский-птица.

Ринтын и Кайон первое время старались перевести на чукотский язык все русские слова в предложении и сохранить их порядок. Иногда в чукотском тексте получалось такое, что и не выговоришь. Понемногу Ринтын стал нарушать порядок слов. Стало лучше. А в конце концов так осмелел, что вводил целые предложения пояснительного характера. Статьи по размеру перестали соответствовать оригиналу, и Арсентий Петрович не раз ворчал, перекраивая газетную полосу из-за «припека», как он выражался.

Ринтыну нравилась редакционная обстановка, и он старался работать над переводами непосредственно в редакции. Наборщики делали много ошибок в чукотском тексте, и Ринтыну доставляло большое удовольствие править пахнувшие типографской краской гранки со своими переводами. Ринтын написал несколько собственных заметок и бережно хранил эти номера газет.

Когда наступили зимние каникулы, ребята стали бывать в редакции ежедневно.

Однажды Василий Гаврилович сказал Ринтыну:

— На другом берегу лимана собрались оленеводы из Амгуэмской тундры. Они только что вступили в колхоз. Среди них много интересных людей, есть бывшие кулаки и шаманы. Поезжай туда и напиши что-нибудь об их жизни. Кайон, думаю, пока один справится с переводами.

Гордый полученным поручением, Ринтын бережно спрятал в нагрудный карман удостоверение, где было написано, что "литсотрудник Анатолий Федорович Ринтын командируется в район мерзлотной станции".

Оленеводы расположились не в самом поселке, а за холмом. Там они раскинули свои яранги, а чуть поодаль паслись стада. Хозяева собачьих упряжек поселка вынуждены были посадить на цепь своих псов: было несколько случаев, когда пастухи стреляли в собак.

Ринтын поселился в пустом классе начальной школы и на следующий же день после приезда отправился к оленеводам. Было морозно и тихо. Взобравшись на высокий холм, Ринтын увидел в долине около десятка яранг. Над каждой ярангой стоял тонкий прозрачный столбик дыма. И хотя это кочевое стойбище значительно отличалось от прибрежных сел чукотских морских охотников, у Ринтына от волнения перехватило дыхание.

Юноша бегом спустился в долину. В стойбище было оживленно. Перед ярангой с красным флагом толпились люди. Они кого-то внимательно слушали.

— Зачем, для чего этот обман?! Все до одной испорченные! Если нам говорят, что мы на равных правах со всеми людьми, почему мы не можем пользоваться таким же светом, как в поселке?

Ринтын протолкался и увидел старого чаучу. Он стоял, широко расставив ноги. Малахай был закинут на спину. Обнаженные волосы заиндевели. Одной рукой он держал широкий подол, в котором было несколько электрических лампочек. Рядом со стариком стоял молодой человек в меховых торбазах и ватном костюме.

— Неразумный, я еще раз тебе говорю, что для горения этих лампочек нужно электричество.

Он заметал Ринтына и обрадованно крикнул:

— Вот пусть нам объяснит знающий человек! Иди сюда!

— Старик Овто только недавно в поселке увидел электрический свет. Это ему понравилось. Он заходил в дома и расспрашивал людей, потом в магазине увидел лампочки. Купил десяток и принес в стойбище. Несколько дней женщины в его яранге вили шнуры из белых ниток. Когда шнуры были готовы, Овто повесил у себя в пологе под потолок лампочку и позвал соседей. Он объявил, что как только на улице стемнеет, в яранге загорится яркий свет. Терпеливо ждали собравшиеся. Приближалась полночь, и кто-то высказал догадку, что лампочка испорченная. Ее заменили. Но новая тоже не хотела гореть. Так перепробовали все лампочки, и ни одна из них не загорелась. Вот теперь Овто пришел и ругается, что его обманули, подсунули испорченные лампочки. Мне, заведующему красной ярангой, не верит, что для этого нужно электричество.

Заведующий ярангой сплюнул в снег и по-русски добавил:

— Этот старик вредный и беспокойный. Все время что-нибудь выдумывает. Он шаман и к тому же чудак. Растолкуй им ты, если они мне не верят.

Ринтын повернулся к оленеводам и, признав все свои способности, начал лекцию об основах электричества. По лицам слушателей было видно, что все сказанное Ринтыном очень туманно. И только природная вежливость не позволяла им открыто выразить свое недоверие человеку, которого они впервые видели и который являлся в стойбище гостем. Но когда Ринтын стал рассказывать о том, как впервые зажглись электрические лампочки в его родном Улаке, лица слушателей оживились.

— Значит, мотор нужен? — переспросил Овто, когда Ринтын с грехом пополам закончил свое объяснение.

— Да.

— Если я сохраню эти лампочки до того, как наш колхоз купит электрический мотор, они не испортятся?

— Нет, — успокоил Ринтын старика, — их можно долго хранить.

Заведующий красной ярангой пригласил Ринтына попить чаю. Но старик тоном, не допускающим возражений, сказал:

— Он будет пить чай у меня.

Знакомый запах костра ударил в нос — Ринтын, согнувшись, вошел в ярангу. Когда глаза привыкли к полумраку, он разглядел возле костра девушку. Она помешивала горящие веточки полярной ивы, собирая их под закопченное дно огромного чайника.

— Это жена моего внука, — сказал старик. — Все мои сыновья и внуки с утра поехали в Въэн.

Овто оказался словоохотливым собеседником. Правда, словоохотливость его выразилась в том, что он без конца задавал вопросы и тут же комментировал ответы Ринтына.

Улучив минуту, Ринтын спросил старика, сколько ему лет.

Старик задумался. В голове Ринтына уже рождалось начало очерка "Последний шаман": "Седой как лунь старик повел помутневшими от времени глазами…"

Старик не отвечал на вопрос Ринтына. Его молчание было обдумыванием очередного вопроса.

— В Улаке — колхоз?

— Колхоз, — ответил Ринтын. — Уже давно колхоз, я даже не помню, когда его в нашем селе не было.

— Мы только вступили. Думали, совеем без оленей останемся. Ничего, часть оленей все же оставили, а остальные стали колхозными. Большое стадо получилось, трудно будет его пасти. И как дальше жизнь пойдет?

Ринтын пустился в объяснения. Он рассказал, что такое колхоз, как будет распределяться продукция среди его членов.

Старик слушал и молча кивал головой, изредка выпуская клубы табачного дыма.

— Коо, — с сомнением покачал он головой, — посмотрим, что будет. Откочевывать теперь некуда — там якутская земля, чужая.

На коленях у Ринтына, как у заправского журналиста, лежал блокнот, и он время от времени делал записи. Старик, видимо, знал, что это такое, и умолкал, как только Ринтын брался за карандаш.

Когда был допит чай, Овто потянулся за блокнотом, внимательно просмотрел записи. Ринтын испугался: а вдруг старик знает грамоту?

Овто вернул блокнот.

— Како, словно мышь наследила на снегу. Что же ты там написал?

— Наш разговор, — ответил Ринтын. — Потом по этим записям напишу рассказ о твоей жизни.

— Мал ты писать о моей жизни, — спокойно и уверенно сказал старик. Сначала поживи столько, сколько прожил я.

— А сколько тебе лет? — спросил Ринтын, надеясь на этот раз услышать ответ.

— Ладно, — сказал Овто, — так и быть, покажу, сколько мне лет.

Старик поднялся.

— Пошли со мной…

Ринтын едва поспевал за стариком. Овто шагал широко и легко, перепрыгивая через снежные заструги. Молчали всю дорогу, пока не поднялись на заснеженную сопку.

Красный солнечный шар сидел на вершинах далекого хребта.

— Смотри туда! — И старик показал рукой на далекие горы. — Эти горы видны хорошо из той тундры, где я родился. А когда я был вот такой маленький, — старик показал на метр от земли, — этих гор еще не было…

Ринтын вопросительно посмотрел на Овто, ожидая объяснений. Но лицо старика было непроницаемо спокойно. "Очерк не получится", — думал Ринтын, спускаясь с сопки вслед за стариком. Когда Ринтын повернул к красной яранге, Овто окликнул его:

— Подожди, зайдем ко мне в ярангу!

Дома старик распорядился, чтобы для Ринтына приготовили оленью тушу, и сам завернул в вытертую шкуру несколько пар очищенных от надкостницы оленьих ног.

— Полакомишься кымылом, — сказал он, — да и своих товарищей угостишь едой настоящих людей. Теперь можешь идти. Только советую тебе не заходить в красную ярангу. Этот человек хоть и корчит из себя грамотного, но глупее теленка и хвастлив, как ворон. Приходи в гости, когда прикочуем на следующий раз, тогда и скажу, сколько мне лет. Ты мне понравился.

 

30

— Ну, что привез интересного? — осведомился Василий Гаврилович, когда Ринтын возвратился из командировки.

— Оленью тушу и несколько пар оленьих ног, — мрачно ответил Ринтын.

Редактор вопросительно посмотрел на него. Нельзя сказать, чтобы Ринтын вообще ничего не привез. Весь блокнот был заполнен записями, но его огорчало, что старик мало рассказал о себе и весь план очерка рухнул. Правда, что такое очерк, Ринтын представлял весьма смутно, но понимал, что нерассказанная жизнь старика представляла большой интерес не только для него.

Василий Гаврилович посмотрел записи, выслушал Ринтына и сказал:

— Напрасно ты говоришь, что ничего не привез. Тут, — он похлопал по блокноту, — кое-что есть интересное. Забирай-ка свои записи и отправляйся домой писать. Особенно не мудри, пиши так, как только что рассказывал. Не упускай из виду приметы нового, вошедшего в быт оленеводов.

В каникулярное время классы пустовали, и Ринтын примостился за последней партой, вооружившись чернильницей и ручкой с новым пером. Чтобы написанное выглядело солидно, он взял пачку бумаги, на которой обычно писал редактор. Бумага была нелинованная, гладкая, ослепительно белая. Ринтын просидел уже полчаса и не написал ни слова. В голове не было ни одной мысли, Которую можно было бы записать. Ринтын встал и пошел в кухню напиться. Вернувшись, он переписал план, составленный заранее. Но и это занятие не помогло. Первый лист будущего очерка по-прежнему был чист.

Ринтын стал припоминать известные ему литературные произведения, их начало. Почему-то пришло в голову: "Чуден Днепр при тихой погоде…" Вот! Надо начинать с описания погоды, тогда дело пойдет на лад.

Ринтын схватил ручку, обмакнул перо в чернила и нацелился на белый бумажный лист. Хорошо бы написать: шел снег. Но в этот день снега не было. А может быть, так: был яркий солнечный день. Нет, солнца тогда не было, его закрывали облака, был мороз.

Ринтын описал, как хрустел под подошвами валенок снег, как сияли горы, которые он видел на пути, шапку густого дыма, висящего над домами Въэна. Но тут его подстерегала другая беда. Привыкнув писать на разлинованной тетрадной бумаге, он никак не мог выдержать строчный строй, и у правого края листа буквы валились книзу, как путники после долгой и утомительной дороги.

"Муки творчества", — всплыли в памяти услышанные где-то слова. От сознания того, что он испытывает такие же затруднения, как и великие писатели, для которых "муки творчества" были привычным состоянием, Ринтын приободрился и стал бойко покрывать кривыми строками страницу за страницей. Только изредка он заглядывал в план, и гордая мысль о том, что и к нему пришло вдохновение, подхлестывала его.

Еще задолго до того, как стала мигать электрическая лампочка, Ринтын закончил свой труд и осторожно скатал в трубочку десяток исписанных страниц.

Он шел по темным улицам Въэна и в его воображении возникал очерк на газетной полосе за подписью "А.Ф. Ринтын".

На следующее утро он не мог дождаться начала рабочего дня. Время тянулось страшно медленно, стрелки часов тяжело поднимались по циферблату. Когда они показали девять часов, Ринтын выждал еще десять минут и направился в редакцию. У самых дверей его охватило сомнение: а что, если он переоценивает свое сочинение? Пока не поздно, можно повернуть обратно. Нет, уж лучше услышать насмешку Василия Гавриловича, чем без всяких оснований считать себя человеком, способным писать. Ринтын решительно вошел в редакцию. Он поздоровался с редактором и подал бумажный сверток.

Василий Гаврилович развернул его и, переворошив листы, сказал:

— Ого, сколько накатал!

"Знал бы он, с каким трудом это накатано", — подумал Ринтын, но изо всех сил старался казаться равнодушным.

— Ты что же не здороваешься? — укоризненно сказал Арсентий Петрович.

Ринтын вздрогнул. Действительно, как же это получилось, что он не обратил внимания на секретаря редакции, хотя тот сидел на расстоянии вытянутой руки от редактора?

— Простите, добрый день! — сказал Ринтын и покраснел.

А между тем редактор продолжал чтение. По его лицу никак нельзя было понять, нравится ему написанное или нет. Лишь изредка он брал карандаш и делал пометки на полях.

Арсентий Петрович расспрашивал Ринтына о поездке к оленеводам, но тот отвечал односложно и нехотя.

Василий Гаврилович дочитал последний лист, положил его вместе с остальными и обычным будничным голосом сказал:

— Материал пойдет, годится.

От облегчения Ринтын даже вспотел. Конечно, хотелось услышать более обстоятельную оценку, но сейчас было достаточно и этого.

 

31

В течение нескольких дней Ринтын первым бросался к газете, которая вывешивалась в столовой. Уже кончились каникулы, а его очерк так и не был напечатан. В редакции застенчивый автор не решался спрашивать о судьбе своего сочинения, а редактор молчал. Ринтын уже примирился с мыслью, что написал чушь и редактор просто не хотел его огорчать.

— Мы должны поздравить Ринтына, — так однажды начал учитель урок литературного чтения. — В сегодняшнем номере газеты напечатан его очерк: "Гости из далекой тундры".

Весь час Ринтын чувствовал на себе взгляды своих товарищей. Он уверенно встретил улыбающийся взгляд Тамары Вогуловой и сохранил на лице каменное выражение.

На перемене ему едва удалось отбиться от желающих посмотреть его заметку и уединиться в уборной. Здесь он внимательно прочитал от начала до конца свое творение. К тому, что заголовок будет изменен, он был готов заранее: Арсентий Петрович все заголовки перекраивал по-своему. Но и весь напечатанный материал показался ему чужим. Пришлось читать второй раз. За исключением нескольких фраз, он не нашел ничего, что напоминало бы ему плод собственных творческих мучений в пустом холодном классе. Весь его очерк написан заново. Тяжелее всего было сознавать, что от этого очерк не стал хуже. Наоборот, в таком виде он читался легко. Хотя все факты и события, описанные Ринтыном, были сохранены, но все же он не мог без жгучего чувства стыда смотреть на подпись: "А. Ринтын".

Юноша поклялся никогда не писать больше "произведений художественной прозы" и принял решение отказаться от работы в газете.

 

32

Участок, выделенный педагогическому училищу для рыбной ловли, находился километрах в трех от поселка. Дорога к нему шла морским берегом мимо торчащих прямо из земли вентиляционных труб ледника Чукотторга и кладбища.

Ученики организовали две рыболовецкие бригады. В рыбаки хотелось попасть каждому. Старшеклассники рассказывали волнующие истории о ночевках в палатке на берегу лимана, о необыкновенных уловах, когда за одну ночь двумя блоковыми ставными сетями удавалось поймать до двух сотен рыб.

Кайон и Ринтын попали в одну бригаду. Им повезло, потому что ребята они рослые и сильные. После долгих просьб к ним в бригаду назначили и Сашу Гольцева. Зимние обтирания снегом не только не прибавили ему здоровья, но и сильно истощили его. Саша беспрестанно болел и несколько раз за зиму лежал в больнице с воспалением легких. Но и это не отбило у него стремления закалить свой организм. Он все так же настойчиво каждое утро делал зарядку и грохотал связками своего гимнастического железа.

За овражком, по дну которого тек мутный ручей, торчали вешала для сушки юколы. Здесь и начинался участок педагогического училища. У самой горы белела палатка с торчащей сбоку железной печной трубой. Под навесом стояли бочки для засолки, мешки с крупной серой солью, большущее корыто для мойки рыбы, засольные чаны, грохот для икры и другая хозяйственная утварь. В море были поставлены три боковые сети.

Саша варил уху на костре, разложенном на гальке. Несмотря на густой дым, туча комаров не давала ему покоя. Саша отмахивался большой ложкой и ворчал сквозь зубы: рот открыть было нельзя, комары немедленно залетали туда.

Ринтын тяжело свалил мешок с продуктами возле костра и спросил Сашу:

— А где Кайон?

— Спасается от комаров в палатке, — ответил Саша.

На разложенных в палатке оленьих шкурах, заложив ногу на ногу, лежал Кайон и читал книгу.

— Ну, как там наш повар? — спросил он вошедшего Ринтына.

Вместо ответа Ринтын пожурил Кайона:

— Чем валяться на шкурах, помог бы Саше. Он, бедняга, задыхается в дыму, комары заедают. Ты должен помнить, что он слабый человек и ему нужно за лето окрепнуть.

— Да я сам хотел варить рыбу, — оправдывался Кайон, — но Саша хочет показать, как варится настоящая уха.

Бригадиром в эту бригаду был назначен учитель истории Игорь Михайлович Стремянкин — красивый молодой человек, влюбленный в свой предмет и московскую улицу, которая называлась Матросская Тишина. На этой улице он родился, а теперь там жили его родители. Игорь Михайлович работал в педучилище не первый год. Приехал еще во время войны, прямо из госпиталя. Видимо, он был серьезно болен, ходил, выворачивая ноги. На уроках он иногда гримасничал и заикался. Ребята относились к нему бережно и почтительно и в ненастную погоду старались поскорее выпроводить с рыбалки.

Кайон и Ринтын вышли из палатки на улицу. Саша по-прежнему плясал вокруг костра.

— Уха будет замечательная, — крикнул он ребятам, — тройная! С лавровым листом.

Лицо Саши было закрыто накомарником, и на фоне дыма и огня он был похож на шамана, исполняющего ритуальный танец.

— Посмотрим, попробуем твою стряпню, — сказал Кайон. — Если не одобрим, больше к костру подпускать не будем.

Но уха была замечательная. Долгое время слышался только стук ложек о жестяные миски.

— А вы заметили, что уха тройная? — торжественно спросил Саша.

— Конечно, — поспешил ответить Кайон. — Какая она еще может быть?

— Тройная уха делается так, — продолжал Саша. — Сначала варится как обыкновенная, простая уха. Затем рыба выбрасывается и кладется свежая, в тот же навар. И так до трех раз.

— А можно больше? — спросил Кайон, облизывая ложку.

— Можно, — ответил Саша.

— Интересно, какой степени будет уха со всего нашего улова? — сказал Кайон и вопросительно посмотрел на Сашу.

Тот растерянно взглянул на Ринтына и виновато спросил:

— Разве я плохо сделал?

— Все хорошо, не волнуйся, — успокоил его Ринтын, — просто как-то неловко выбрасывать варево на землю.

— Мне рассказывали, что настоящие рыбаки только так и делают, — развел руками Саша.

— Нашел кому верить! — воскликнул Кайон. — Во всех рассказах о русских рыбаках, которые ловят рыбу удочками, утверждается, что они самые большие выдумщики и врали.

— Ладно, — прервал спор Ринтын. — Не будем терять времени, надо вытащить первую сеть, уже пора ее проверять.

Саша побежал отвязывать веревку. Ринтын и Кайон впряглись и потянули тяжелую двадцатиметровую сеть. Чем тяжелее было тащить, тем радостнее было на душе: значит, много рыбы запуталось в ее ячейках.

— То-гок! То-о-гок! — помогали себе криками ребята.

Вот первые метры сети на берегу. Крупная кета, блестя на солнце чешуей, бьется, разбрызгивая воду. За ней тянется вторая, третья.

— Хороший улов! — радостно кричит Саша. — То-о-о-гок!

Днем на рыбалку приходили девчата, разделывали улов. А с самого утра являлся Игорь Михайлович.

— Существенной пользы он, конечно, не приносит, — говорил Кайон, — но его рассказы по истории очень интересны.

И действительно, Игорь Михайлович, пока варилась уха и в собственном соку шипели нанизанные на палочки кетовые брюшки, предавался воспоминаниям из русской истории. Но когда ребята обращались к нему с просьбой рассказать, что-нибудь из его военной жизни, Игорь Михайлович мрачнел, хмурился и говорил потускневшим голосом:

— Да ничего там интересного не было. Не дай бог вам воевать!

Услышав эти слова впервые, Кайон обиделся и сказал ребятам:

— Считает нас неспособными к военным делам. Подумаешь — сам повоевал, а другим нельзя!

Саша робко вступался за учителя:

— Нет, ребята, он прав. Война только издали кажется привлекательной. Вот в Ленинграде…

— Слышали, — перебивал его Кайон. — Я не говорю о блокаде, а о настоящем бое, когда идет рукопашная схватка или ждешь с замиранием сердца приближения вражеского танка, чтобы кинуть в него гранату.

— У тебя представление о войне только по кинокартинам, — отмахивался от него Саша, и глаза у него становились грустными.

Ребятам нравилось на рыбалке. В палатке понемногу копились книги, которые приносил Ринтын из библиотеки. Пришлось даже сделать небольшую полочку. День за работой проходил незаметно. Надо было перерабатывать весь улов, а рыба ловилась не только ночью, но и днем. Самое трудное заключалось в том, чтобы вытащить носилки с рыбой на крутой склон, где были вырыты ямы для собачьего корма. Сложенная в них рыба кисла, а такую собаки особенно охотно ели зимой.

 

33

К осени погода ухудшилась. Все чаще налетал ветер, и спокойная гладь Въэнского лимана покрывалась рябью волн. Ринтын с беспокойством наблюдал за пляшущими на волнах поплавками, опасаясь, что веревка запутается в блоке и тогда придется бежать за лодкой на промысловый участок колхоза.

В этот вечер поднялась настоящая буря. Низкие рваные тучи неслись над лиманом, роняя на землю редкие, но крупные капли. Никому не хотелось вылезать из теплой палатки, где гудел в печи огонь и дрожало пламя стеариновой свечки. Дежурили на улице по очереди. Ринтын с Сашей лежали на вытертых оленьих шкурах, и Саша по обыкновению рассказывал о Ленинграде.

— Перед войной мы жили на даче под Ленинградом, в деревне Ижоры, недалеко от станции Елизаветино. Когда идешь от станции, путь лежит по лесу. Волков там, правда, никто никогда не встречал, но все же боязно, особенно ночью, а еще хуже в грозу…

— Никогда не видел грозу, — перебил Ринтын, — а вот в книгах о ней много пишут, даже драма есть у Островского "Гроза".

— С непривычки, конечно, страшно. Кажется, что небо раскалывается на куски. Сначала яркий свет, а потом ужасный грохот. Что самое интересное — гремит гром и сверкают молнии, дождя нет, хотя все небо в низких темных тучах. А потом гроза начинает уходить: немного тишины — и начинается проливной дождь. — Саша помолчал и добавил: — Наверное, пора вытаскивать сеть.

Ринтын откинул вход в палатку, и ворвавшийся вихрь задул свечку. На улице выл ветер. На сушилах с глухим стуком билась о перекладину юкола, мелкий песок со склона больно бил в лицо.

— Кайон, где ты-ы-ы? — крикнул в темноту Ринтын.

— Ту-та! — отозвался из темноты Кайон.

Он сидел, скрючившись от холода, у самой воды в брезентовом плаще — единственном на всю бригаду.

— Не могли выбрать другого места для рыбалки, — ворчал он, как всегда. Надо же додуматься выбрать именно кладбище… Ну, потянем, что ли.

Ребята впряглись в мокрую скользкую веревку и уперлись ногами в податливую гальку. Сеть шла непривычно тяжело, удалось сделать лишь несколько шагов.

— Все, — отпуская веревку, сказал Кайон, — блок запутался. Придется шагать за лодкой.

От этих слов на душе у ребят сразу стало холодно. Кому охота плестись пять километров в бурю и дождь!

Ветер хлопал брезентом палатки, видимо, сорвалась прижатая камнем пола, и по-прежнему глухо постукивала юкола. Всем было ясно, что оставить так сеть нельзя. Ее может волнами закрутить и порвать.

— Что ж, Ринтын, — сказал Кайон, — потянем с тобой жребий, кому идти.

— А почему вы меня не считаете? — возмутился Саша. — Ведь я тоже член бригады.

— Ничего, в хорошую погоду разберемся, — отмахнулся от него Кайон, — ты сейчас лучше помалкивай.

— Нет, уж на этот раз я не позволю! — продолжал шуметь Саша. — Что это за дискриминация?

— Что это за слово ты загнул? — заинтересовался, как всегда, Кайон.

— А то слово, что вы меня, как русского, отстраняете от трудной работы не первый раз!

— Ты это брось, — сердито сказал Кайон, — знаешь такие длинные слова и не понимаешь, что мы бережем твое здоровье. Не забывай, что пережил блокаду. Тоже скажет — дискриминация.

— Но ведь пойти и сказать, чтобы пригнали лодку, совсем не так трудно, — настаивал Саша.

— Ты пойми, Саша, если в такую погоду никто не захочет сюда вести ее, придется самому, — попробовал убедить Сашу Ринтын.

— Не напугаешь, — отрезал Саша, — не хуже вас умею управляться с веслами.

— Ну ладно, — решил прекратить спор Кайон, — пошли в палатку и потянем жребий.

В душе он был почти уверен, что Саше идти не придется.

Но Кайон ошибся. Самую короткую спичку вытянул Саша. Он торжествующе посмотрел на притихших от неожиданности товарищей и бережно, как драгоценность, положил на ладонь обломанную спичку.

Ринтын и Кайон озадаченно посмотрели друг на друга.

— Скидывай плащ, — скомандовал Саша Кайону, — я не хочу мокнуть под дождем. Ну, что вы онемели?

В это время у Ринтына в голове возникла мысль:

— Пожалуй, нет необходимости идти в такую погоду за лодкой. У меня есть план, в который я сейчас вас посвящу.

— Торжественное начало, — заметил Кайон.

— Только быстрей, а то мне скоро идти, — бросил Саша.

— Какой длины наша сеть? Метров двадцать? Умели бы мы плавать, можно было добраться до блока и вплавь, держась за верхнюю веревку, на которой укрепляются поплавки. Но из нас никто не умеет плавать, и поэтому…

— Надо не болтать, а скорее идти за лодкой.

— Ну и что же ты предлагаешь? — махнув рукой на Сашу, с любопытством спросил Кайон.

— У нас есть большое деревянное корыто. Одного человека оно вполне выдержит. Перебирая руками вдоль сети, можно пробраться к блоку и распутать веревку…

— Но корыто очень неустойчиво на воде, — сказал Саша.

— На всякий случай вы меня обвяжете веревкой. Если перевернусь, вы меня быстро вытянете.

Предложение было принято. На этот раз жребий выпал Ринтыну.

Честно говоря, он очень боялся, что кому-нибудь из его товарищей придется плыть на необычном судне. Ему казалось, что он продумал все до мельчайших подробностей.

Под ветром и дождем Кайон и Саша обвязали Ринтына вокруг пояса веревкой и столкнули на воду корыто. Ринтын осторожно ступил на шаткое судно. Чтобы устойчивее себя чувствовать, он уселся и вытянул по днищу ноги. Поймав верхнюю веревку, Ринтын стал осторожно ее перебирать и медленно двинулся вдоль сети. Волны плескались вокруг корыта, переливаясь через борта. Руки от холодной воды быстро закоченели. Рукава ватной куртки намокли и задубели. Кайон то и дело окликал Ринтына.

— Все в порядке, — отвечал он товарищу.

— Кричи громче! — требовал с берега Кайон. — Тебя плохо слышно.

Но Ринтын не решался кричать во весь голос. Каждое лишнее движение грозило перевернуть корыто.

А вот и конец сети. Ринтын стал осторожно вытягивать блок, отодвигаясь к краю корыта, чтобы уравновесить груз. Затянувшаяся петля была несложна. Распутав ее, Ринтын бросил сетевую веревку и, облегченно вздохнув, громко крикнул:

— Все в порядке! Блок распутал. Тяните к берегу!

В ту же минуту веревка, обвязанная вокруг пояса, дернулась, и Ринтын оказался в холодной воде.

Вода с шумом ворвалась в уши, холодным свинцом затянула голову. Ринтын отчаянно забарахтался и закричал: он не чувствовал толчков веревки, которую изо всех сил товарищи тянули к берегу. Несколько раз глотнул соленой воды и каждый раз, погружаясь в воду, орал изо всех сил, выпуская весь запас воздуха, который ему удавалось набрать в короткие мгновения, когда его голова оказывалась на поверхности.

Сильный толчок — и его ноги, беспомощно болтающиеся в воде, нащупали каменистое дно. Он встал, но в это время резким рывком был снова сбит с ног: веревка протащила его, не давая встать.

Наконец он очутился на берегу. Над ним озабоченно склонились Саша и Кайон.

— Ну как, живой? — с беспокойством спросил Кайон.

— Живой, — пробормотал Ринтын, с трудом поднимаясь на ноги. Волна унесла его кепку, а со спутанных черных волос стекали струйки воды.

— Да ведь он весь мокрый! — сказал Саша.

— Еще бы, — проговорил Кайон, — в воде был. Давай-ка немедленно раздевайся и иди в палатку. Мы с Сашей разведем костер и посушим твою одежду.

Ринтын скинул все мокрое и вошел в палатку. Он зажег свечку и бросился ничком на оленьи шкуры. В ушах все еще шумела вода, она булькала в его животе, во рту был горький и неприятный привкус.

Он слышал, как ребята за брезентовой палаткой рубили сухие жерди, предназначенные для устройства дополнительного вешала, но протестовать не было сил: ныло в животе, и все тело мелко дрожало от холода.

Затрещали дрова, и Кайон позвал Ринтына:

— Иди погрейся у костра!

Ринтын с трудом поднялся и вышел к пылающему костру. Рядом висели распяленные на палках его штаны, белье и ватная куртка.

— Становись сюда, — Саша показал на разостланные на гальке дерюжные мешки.

От пылающих жердей Ринтыну стало сразу тепло и перестало мутить. Он поворачивался то одной, то другой стороной к огню и хлопал себя по голому телу. Отогревшись, он уселся на мешки, поджав под себя ноги.

Кайон и Саша пристроились рядом.

— Ох, как я испугался, когда ты плюхнулся в воду, — проговорил Саша, даже сначала не сообразил, что надо тянуть веревку.

— А все-таки неприятная вещь — тонуть, — сказал Ринтын, — в воде совсем другим человеком становишься, совершенно беспомощным. Завидую людям, которые умеют плавать. Обязательно научусь при первой возможности.

— Мы до войны ездили на Финский залив купаться. Какие там есть чудесные места! Бродишь по колено в воде, уйдешь далеко от берега, а воды все по колено.

— Какое же это море? — разочарованно заметил Ринтын. — Вот здесь глубина так глубина.

— А при желании и в тундре ведь можно научиться купаться, то есть плавать, — сказал Кайон. — В середине лета бывает так жарко, что олени еле дышат. В небольших озерах вода становится достаточно теплой. Но что можно научиться плавать, мы этого не знали.

Голое тело Ринтына стало пощипывать. Сначала он не догадывался, в чем дело, но когда зуд стал нестерпимым, вскочил на ноги.

Оказывается, Саша положил под него мешки из-под соли!

— Эх ты, голова, — накинулся на Сашу Кайон, — тебя бы намазать солью! — И он притащил из палатки оленьи шкуры.

Под утро высохла одежда Ринтына, и ребята повеселели. А когда вытащили полную сеть рыбы, настроение окончательно поднялось.

 

34

Днем пришел Игорь Михайлович, и ребята все ему рассказали. Чтобы отвлечь внимание бригадира от потери деревянной лохани, Кайон красочно описал происшествие, не забыв упомянуть о мешках из-под соли, на которых сидел голый Ринтын.

Игорь Михайлович отнесся удивительно спокойно к пропаже инвентаря, но путешествие Ринтына на плоскодонной деревянной лохани вызвало у него гнев.

— Вы что, с ума сошли! — кричал он. — Так и утонуть можно. А я бы отвечал за вас.

— Как-нибудь сами бы могли ответить, — как бы про себя сказал обиженный Ринтын, — не маленькие.

— Если бы вы были маленькими, я бы не стал ругать вас, а отодрал за уши — и все. — От волнения у историка задергалась голова.

Он замолчал и отвернулся к морю. Когда дрожь унялась, он повернулся к ребятам и совсем другим голосом сказал:

— А все-таки вы молодцы. Дельные люди из вас выйдут…

 

35

Незаметно прошли три года. Последняя весна в Въэне началась внезапно. Сначала на лимане появились большее снежницы. Неосторожные пешеходы проваливались по пояс в рыхлый снег, под которым была талая вода. Солнце подолгу бродило по небу, и по вечерам на неоттаявшую часть лимана ложились голубые тени торосов.

Свежего снега давно уже не было, старый заноздрел и по утрам покрывался звонкой коркой, по которой хорошо скользили полозья зимних нарт. Караваны гусей тянулись к северу. Предприимчивые охотники промышляли больших длиннокрылых птиц и продавали их, сторонясь милиционера: по закону охота на этих гусей была запрещена.

Оттаял и больше не замерзал умывальник в общежитии. Рано утром веселое солнце будило ребят. Саша Гольцев по-прежнему делал по утрам зарядку. Повиснув на железном ломике, укрепленном на двух врытых в землю столбиках, он жмурился на солнце и говорил:

— Как на даче.

Приближались выпускные экзамены. Ринтын не выходил из библиотеки и заново штудировал учебники, решал задачи, запоминал хронологические таблицы, писал под диктовку Кайона. Занятия шли своим чередом, но теперь каждый еще и готовился к экзаменам.

Из Ленинграда пришло официальное известие, что в 1948 учебном году при Ленинградском ордена Ленина университете имени Жданова — так было написано в бумаге — открывается северный факультет. При факультете предполагались отделения лингвистическое, литературоведческое, историческое и экономико-географическое.

Ринтын, порывшись в библиотеке, быстро уяснил, что же именно значит лингвистическое отделение, и уже в мыслях видел себя студентом университета, роющимся в пыльных залежах толстых книг, написанных на самых различных языках.

Кайон мечтал попасть на историческое отделение.

— Ты знаешь, какое это великое дело — быть историком! Всю жизнь человеческого общества будешь знать от самого начала. Обязательно займусь историей родной Чукотки от самых древнейших времен.

Саша Гольцев не принимал участия в этих разговорах, пока однажды Ринтын, озадаченный молчанием товарища, не спросил его, кем он все-таки хочет стать.

— Кем решил, тем и буду — учителем, — спокойно ответил Саша, — и буду учительствовать на Чукотке.

При этих словах Кайон развел руками.

— Выходит, Ринтын, мы с тобой уедем дальше учиться в Ленинград, а Саша будет учительствовать здесь…

Кайон где-то разузнал, что для того чтобы поехать из педучилища в высшее учебное заведение, надо попасть в какое-то пятипроцентное число отличников. Это известие еще больше подхлестнуло ребят и заставляло заниматься даже по ночам.

На высоком берегу в протаявшей ложбине Ринтын и Кайон лежали с развернутыми книгами и тетрадями. Был отлив. По лиману в открытое море неслись одинокие льдины, и взор Ринтына больше следил за ними, чем обращался к книге. Легкие облака висели высоко в небе, и, если подолгу смотреть на них, казалось, что сам плывешь между небом и землей и ветер несет тебя далеко, в неведомые края.

Ринтыну уже надоело повторять одно и то же, и он придумывал тысячу поводов, чтобы отдалить время, когда нужно было повторять давно знакомый материал. Он ложился на спину и гадал: вот когда это облачко уплывет из поля зрения, тогда он примется за книгу. Уходило облачко, на его место незаметно приплывало другое, и все начиналось сначала. Ринтын злился на себя, с решительным видом раскрывал книгу, но пока глаза рассеянно бродили по строчкам, мысли его блуждали далеко. Он завидовал Кайону, который с невозмутимым усердием листал страницу за страницей, и с лица его не сходило выражение мудрой сосредоточенности.

А какое веселое и хорошее время сейчас в Улаке! Ночи уже нет. Далеко в море гудят моторные вельботы, и на берегу собаки обгладывают моржовые кости. Горизонт далеко-далеко, даже глаза устают смотреть в бесконечную синь.

— Ринтын, ты помнишь точно дидактические принципы Ушинского?

Ринтын нехотя оторвался от грез и скучным голосом ответил на вопрос Кайона.

…В Нуукэне тает ледник, и полноводный ручей с крутого обрыва падает в море. Старый Симиквак печет хлеб. А в Улаке готовятся к празднику. Со всего побережья съедутся певцы и танцоры. Будут танцевать Кукы, Тэнмав… Ринтын вполголоса начал мурлыкать песню Йока.

— Назови-ка основные произведения Песталоцци…

Ринтын машинально ответил.

— Какомэй! — Кайон хлопнул его книгой по голове. — Мне бы такую память! Боюсь, что историка из меня не выйдет: сколько дат там надо помнить! До нашей эры, после нашей эры… Смотри, Саша идет.

С холма в ложбину спускался Саша Гольцев. На его носу красовались большестеклые светозащитные очки. Подойдя к ребятам, он закричал:

— Собирайте свои книжки! Опоздаете на комсомольское собрание.

— Какой умник еще придумал собрание, — проворчал Кайон, поднимаясь на ноги.

По дороге Саша рассказал, из-за чего созывается экстренное комсомольское собрание. В одном из маленьких стойбищ северного побережья тяжело заболела учительница. Ее пришлось срочно вывезти оттуда, и начальная школа осталась без учителя. Окружной отдел народного образования обратился к дирекции педучилища с просьбой направить туда кого-нибудь из выпускников, устроив ему в виде исключения досрочные государственные экзамены.

— Директор сказал, что будет направлен только отличник, который сможет сдать экзамен, — закончил свой рассказ Саша.

 

36

После бурного комсомольского собрания педагогический совет решил направить в школу Сашу Гольцева. Неделю он сдавал экзамены и получил по всем предметам, кроме чукотского языка, отличные отметки.

— Это вы виноваты, — сказал он Ринтыну и Кайону, показывая тройку в дипломе, — сколько раз просил говорить со мной только по-чукотски. Испортили диплом.

— Уж больно занятно у тебя получается, — ответил ему Ринтын, — сил нет сдерживать смех.

— Лингвист, — сердито сказал Саша, как будто это было ругательство.

Полученное назначение придало ему столько важности, что он стал покрикивать на своих товарищей. Кайон подшучивал над ним:

— Строгий будет учитель.

Накануне отъезда все трое не сомкнули глаз всю ночь. Они сидели в пустом классе, где вместе провели три года. Рассеянный свет весенней ночи лился в окна.

— Поедете в Ленинград, — наставлял своих друзей Саша, — обязательно сходите на Обводный канал, посмотрите дом, где я жил. А потом напишите мне.

— Поработаешь, приезжай, — говорил Кайон. — Мы должны встретиться в твоем родном городе.

— В Кытрыне зайди к моему дяде Кмолю. Он самый лучший человек. Он тебя хорошо встретит и поможет добраться до места. А обо мне скажи, что Ринтын продолжает путь и помнит его слова.

Вопрос о направлении Ринтына и Кайона в Ленинград, по существу, был решен. Все теперь зависело от результатов экзаменов. Правда, оба они на комсомольском собрании настаивали, чтобы именно их отправили в школу: они были готовы отложить поездку в Ленинград. Но и, кроме них, желающих было более чем достаточно.

Расставаться было очень грустно, и Ринтын не мог себе представить, как это вдруг Саши не будет с ними.

Кайон наставлял Сашу, как вести себя в чукотских стойбищах:

— Ты начитался в книгах, что чукчи, здороваясь, говорят «етти». Но ты послушай меня внимательно. Если захочешь завоевать доверие чукчей, не говори так. Слово «етти» заключает в себе вопрос: ты пришел? Ты должен дождаться его от чукчи и уже в ответ говорить «ии», что значит «да». Если ты зашел в ярангу и тебя не приглашают принять участие в еде, не обижайся. Если ты голоден — садись и ешь вместе со всеми, а если нет — твое дело. Самое главное — не лезь со своими советами, подожди, когда тебя спросят. Если ты сидишь в комнате и к тебе приходит посетитель, ты, как хозяин, должен его приветствовать, а не ждать, когда он поздоровается. Будь попроще, и тогда у тебя не будет недостатка в помощниках. Понял?

— Понял, — серьезно ответил Саша.

Под окном кто-то прошел. Саша вскочил на ноги и торопливо сказал:

— Ребята, мне пора идти.

— Куда тебе торопиться? — попытался удержать его Ринтын.

Но Саша уже нахлобучил на голову кепку.

— Вместе пойдем, — сказал Кайон, — надо же человеку отдохнуть перед дорогой.

Саша с виноватым видом остановился у двери и тихо произнес:

— Вы уж извините меня, ребята, я не домой…

Когда захлопнулась за ним дверь, Ринтын и Кайон недоумевающе поглядели друг на друга.

На востоке первые лучи солнца освещали край большого облака, висевшего над горизонтом. На улицах никого не было, и лишь в сторону лимана удалялись две фигурки — Саша Гольцев и девушка.

— Когда он успел? — как бы про себя сказал Кайон. — Такой тихий…

Ребята невольно последовали за Сашей и, когда обогнули поселковую столовую, остановились как вкопанные. То, что они увидели, заставило их поспешно повернуть обратно. Уже шагая по мосту через речку Афонку, Кайон значительно произнес:

— Целовались!

На душе у Ринтына стало как-то тревожно: он понял, что становится взрослым.

 

37

Провожать Сашу Гольцева собралось почти все педагогическое училище. Саша с большим фанерным чемоданом, сделанным в училищной столярной мастерской, держался с достоинством. С солидным видом подавал каждому руку и благодарил за добрые пожелания.

Филипп Филиппович обнял его и похлопал по спине, директор произнес небольшую напутственную речь.

Тамара Вогулова быстро чмокнула Сашу в щеку и покраснела. Ринтын и Кайон невольно искали глазами вчерашнюю девушку, но ее как будто здесь не было.

Когда Саша подошел попрощаться с друзьями, Ринтын шепотом спросил его:

— А где же вчерашняя?

— Разве ты с ней не попрощаешься? — с укоризной спросил Кайон.

— Я уже с ней попрощался, — ответил Саша.

— Ты бы все-таки назвал ее, — сказал Ринтын, — может, что-нибудь ей будет надо, так мы поможем.

— Не давайте никому в обиду Тамару Вогулову. Люблю я ее, и она меня любит. Так уж получилось, — как бы извиняясь, сказал Саша.

— Да, — коротко произнес Кайон, — так уж получилось…

Саша крепко пожал друзьям руки и прыгнул в лодку. Затарахтел мотор, лодка отчалила и, развернувшись, направилась к почтовому сейнеру «Лахтак», готовившемуся начать первый рейс в северные районы Чукотского полуострова. Саша стоял в лодке и махал кепкой. Ринтын увидел, как Тамара медленно стянула с головы синий берет и помахала вслед лодке, которая уже огибала сейнер.

Грустно расходились с берега провожающие. Близилось время, когда вот так, один за другим уедут все выпускники. Каждый пойдет по избранному пути, и распадется товарищество, скрепленное нелегкой борьбой за знания. Пройдут многие годы, и встретятся солидные дяди и тети, давно позабывшие юношеские имена, но все же главным в их воспоминаниях будут эти годы, проведенные в Въэнском педагогическом училище.

Наступили горячие экзаменационные дни. Саша Гольцев уже сообщил, что аттестовал учеников и теперь принимается за ремонт школьного здания. Письма были восторженные. Он описывал охоту на моржа, многотысячные птичьи базары, незаходящее солнце. Но это было лето, за которым неизбежно следовала пуржистая и морозная зима, новое дело — обучение грамоте детей охотников и оленеводов, в языке которых только что появились слова, обозначающие бумагу, карандаш, читать, писать.

Ринтын волновался за своего товарища. Он знал, что дух Саши Гольцева выдержит, но расшатанное жестокой блокадой здоровье могло подвести. И Ринтын написал Саше письмо, в которое постарался вложить всю свою любовь к другу.

"Ты, Саша, самое главное, следи за своим здоровьем. Не думай, что если человек живет на Севере, так он должен бегать голым по снегу. Мы, люди Севера, как никто, ценим и любим тепло. Ты внимательно присмотрись, сколько делается для того, чтобы сохранить драгоценное тепло в яранге, не дать морозу добраться до тела. Закажи себе меховую одежду. Зимой не бойся есть мороженое мясо, но после этого обязательно пей горячего чаю столько, сколько влезет в твой желудок. Не будь гордым и перенимай все полезное, что увидишь в стойбище. Еще раз прошу, береги свое здоровье. Не пренебрегай в торбазах мягкой стелькой из сухой травы, а на ночь выворачивай чижи на левую сторону.

Скоро сдаем последний экзамен, потом получим дипломы. Кайон и я пока не потеряли ни одного шанса, чтобы поехать в Ленинград. Посмотрим, что покажет последний экзамен. Видимо, придется некоторое время пожить в Въэне, так как еще не скоро будет пароход в сторону Владивостока. Василий Гаврилович предлагает поработать перед отъездом в редакции, поездить по рыбным участкам. По всей вероятности, соглашусь. Большой привет от Кайона и Т.В.".

 

38

Через несколько дней после выпускного вечера Ринтын зашел в редакцию.

— Здравствуйте, Анатолий Федорович, — с улыбкой обратился к нему Василий Гаврилович. — Сердечно поздравляю вас с успешным окончанием среднего учебного заведения и желаю не менее успешно завершить образование в высшем учебном заведении, именуемом Ленинградским университетом!

Ринтын поблагодарил Василия Гавриловича.

— А теперь к делу, — сказал редактор. — Хочешь съездить недельки на две на Морскую базу? Там большой рыбоприемный пункт, много молодежи, рыболовецкие суда. Словом, есть о чем писать. Согласен?

Немного помедлив, Ринтын ответил;

— Я согласен, только одно меня беспокоит…

— Знаю, знаю, — перебил его редактор, — что без тебя пароход уйдет во Владивосток. Но этого не случится, будь уверен. Пароходы в обратную сторону пойдут не раньше первой половины августа, так что в твоем распоряжении еще целый месяц. Чем без толку болтаться, лучше использовать это время с пользой для себя и для дела. Деньги, которые ты заработаешь, нисколько тебе не повредят. Студенту они очень нужны. На собственной шкуре это испытал. Ну так что? Выписывать командировку?

И Ринтына временно зачислили на должность разъездного корреспондента и выписали ему командировку сроком на двадцать дней на Морскую базу.

…Тупорылая самоходная баржа, ныряя в волнах, плыла на Морскую базу. На пассажиров летели крупные брызги. Единственное спасение — укрыться под большим брезентом, которым был накрыт груз.

Под брезентом было душно. Рядом с Ринтыном, почти вплотную к нему, на мешках с мукой полулежала молодая женщина.

Сквозь мокрый брезент пробивался тусклый зеленоватый свет, в складках перекатывались лужицы морской воды. Женщина прямо смотрела на Ринтына. Ее лицо была так близко, что Ринтын отчетливо видел пушок на ее верхней губе. От смущения от отвел в сторону глаза и тут же услышал ее голос:

— Вы работаете на Морской базе?

— Нет; — ответил Ринтын, — еду в командировку.

— А вы были там раньше? — не унималась женщина.

— Зимой ездил.

— Хорошее место?

— Лучше места для зимней охоты на нерпу нет.

— Вы меня извините, что я так настойчиво расспрашиваю вас, — сказала женщина и ближе пододвинулась к Ринтыну. — Я впервые еду так далеко. Мой муж работает на Морской базе капитаном сейнера. И вообще я первый раз на Чукотке. Боялась сюда ехать. Говорили, что здесь бродят белые медведи, холодище и чуть ли не круглый год полярная ночь… Простите меня, вы сами чукча?

— Да.

— Ой, как интересно! Впервые разговариваю с живым, настоящим чукчей! Не обижайтесь, пожалуйста.

— Что вы! Я совсем не обижаюсь, — смущенно проговорил Ринтын, — вполне понимаю вас.

Ринтын не кривил душой, говоря, что прощает молодой женщине ее слишком назойливое любопытство. Он сам не меньше бы изумился, встретив, ну, скажем, испанца…

Волны били в железные борта баржи. Через дырявый брезент проникала морская вода и капала на плечо молодой русской женщины. Она вплотную пододвинулась к Ринтыну. Что-то в этой женщине напоминало ему Лену.

…Волнение стало тише: баржа пошла под защитой прибрежных скал. Откинули брезент. Далеко впереди уже были видны домики Морской базы, раскиданные на невидимой косе. Они казались отсюда плывущими по воде.

Ринтын помог молодой женщине донести чемоданчик до управления базы. Здесь же он узнал, что будет жить в комнате для приезжих, в которой живет уполномоченный районного комитета партии Сеня Котов.

Ринтын знал Сеню Котова. Это был долговязый человек неопределенного возраста. Он жил в Въэне и славился среди газетчиков тем, что заваливал редакцию бесчисленным количеством своих произведений… Никто не знал его отчества, и Ринтын очень удивился, когда Котов, протягивая ему руку так, как будто впервые с ним встретился, многозначительно произнес:

— Семен Михайлович.

Это было явным намеком на то, что он не собирается фамильярничать с новым соседом: одно дело быть сотрудником редакции, к тому же внештатным, и совсем другое — уполномоченным.

В первый же вечер Ринтын понял, что с Семеном Михайловичем ужиться очень трудно. За время, пока Ринтын ходил за матрацем и постельным бельем на склад базы, Семен Михайлович успел написать и повесить на стену расписание дежурств по комнате. В расписании предписывалось не реже одного раза в декаду мыть пол. Сегодня начиналась очередь Ринтына.

Ринтыну не привыкать было убирать в комнате, тем более его новое жилье едва вмещало две кровати и маленький столик. Отгоняя назойливую мысль о том, что уборка затеяна с целью использовать его труд, он принялся за дело и быстро привел в порядок пол, который, по всей вероятности, не мыли больше месяца. Увлекшись уборкой, Ринтын опоздал на ужин в единственную столовую. Он бросился было в магазин, но и тот уже был закрыт. Смирившись с мыслью, что ему придется остаться без ужина, Ринтын медленно брел по улице поселка.

Глухо шумел океанский прибой. Ветер доносил острый запах водорослей, на губах оседала соленая водяная пыль. Ноги сами вынесли Ринтына на берег океана. Большие волны далеко по мокрому песку катили воду.

Ринтын обрадовался океану, как старому знакомому: такое же открытое море, как в Улаке, и волны, которые в бурю катились до самых яранг. На прибойной черте Ринтын подобрал несколько пучков свежих водорослей. Давно не пробовал Ринтын настоящих мыргот!

Он шел вдоль прибойной черты, уносясь воспоминаниями в родной Улак. Скоро ему придется прощаться с Чукоткой.

Он не заметил, как оказался далеко от поселка, и, повернув обратно, быстро зашагал. Возле рыбоприемного причала он встретил молодого человека в морском бушлате и капитанской фуражке и девушку. Когда он подошел к ним ближе, девушка приветливо махнула рукой.

— Смотри, Вася, вот мой знакомый! А ведь мы с вами так и не познакомились. Лена. — Девушка протянула Ринтыну руку.

Ринтын остановился от неожиданности.

— Лена?

— Да, Лена, — девушка улыбалась и протягивала руку.

— Меня зовут Анатолий… по-русски, а по-нашему — Ринтын.

— Ой, как интересно! — воскликнула девушка. — Какое красивое имя — Рин-тын! А что оно значит по-русски?

— Брошенный, покинутый…

— А меня зовут Вася, — подошел молодой человек. — Вот встретил жену, знакомлю с чукотской природой.

— Ну как, нравится?

У Лены помрачнело лицо, и она серьезно ответила:

— Вы знаете, Анатолий, трудно сразу говорить что-нибудь определенное. Уж больно унылая здесь природа. Зябко… и просторно.

— Но это же очень хорошо, что просторно! — перебил ее муж. — И зябко — тоже хорошо! Не закиснешь!

Но лицо девушки уже сияло, и, прощаясь с Ринтыном, она задорно сказала:

— Постараюсь привыкнуть! Приходите к нам в гости!

 

39

Весь следующий день Ринтын был на ногах. Рабочие, узнав, что он из газеты, толпой валили к нему, заставляли ходить по засольным и разделочным цехам. Везде царили грязь и запустение. Из-за недостатка тары рыбу солили прямо на земле и складывали в конусообразные кучи.

В конторе Ринтыну объяснили, что базу собираются скоро закрывать. Новость эту привез из управления начальник, и теперь все работают спустя рукава.

Ринтын знал смысл этого выражения "работать спустя рукава", но он тут же представил себе целую толпу на дощатом рыбоприемном причале в широченных камлейках с рукавами до колен. Самые длинные рукава были у начальника базы.

В тот день юноша так и не смог встретиться с начальником.

Подойдя к домику, Ринтын остановился покурить на улице, чтобы не раздражать табачным дымом уполномоченного. Окно было застеклено одной рамой, и Ринтын услышал голос Сени:

— Не знаю, как на это посмотрит мой сосед. Советую вам не раздражать корреспондента. Он хоть и чукча, но может навредить нам.

Ринтын сразу же догадался, что разговор идет о нем. Подслушивать было неловко, но и стоять ему под окном никто не запретил. Уполномоченный разговаривал заискивающе. Особенно удивительными были слова, которые говорились о Ринтыне.

— Знаете, лучше с ним не связываться. Попробуйте потом опровергнуть. Слава ведь какая об их народе идет — честные люди. Поэтому не советую вам трогать его. А то распишет так, что я вам не позавидую. Так что молодоженам придется как-нибудь потерпеть.

— Жаль мне Васю, — послышался второй голос. — Сколько он ждал этой встречи! В последние дни прямо извелся парень. Как придет с рейса, так сразу: "Леночка не приехала?" И вот уже второй день не могут вдвоем остаться. Может быть, все-таки с ним поговорить? Парень он, говорят, молодой. И Лена его знает, познакомились, когда ехали сюда, на барже.

Скрипнула кровать. Должно быть, Сенька встал.

— Прежде чем приглашать этому Васе жену, надо было подумать. У самого ни кола ни двора, а вздумал жену вызывать. И куда? На Чукотку!

Ринтын вздрогнул: недокуренная папироска догорела на ветру и обожгла ему пальцы. Он растоптал ее и вошел в домик.

На единственной табуретке сидел незнакомый Ринтыну человек. Он живо обернулся.

Сеня Котов торопливо сказал:

— Вот, Анатолий Федорович, начальник базы — товарищ Быков.

Быков долго молча разглядывал Ринтына, затем вопросительно взглянул на Сеньку Котова.

— Вы, может, хотите расположиться работать? Так мы вам не будем мешать. Пошли, товарищ Быков? — сказал Сенька.

Но директор базы уходить не собирался.

— Товарищ корреспондент, разрешите вас спросить об одном деле, обратился он к Ринтыну. — Тут вот какая ситуация.

Ринтыну было стыдно.

— Извините меня, — перебил он Быкова, — мне невольно пришлось услышать весь разговор. Скажите, куда мне перебираться? Я совсем не нуждаюсь в отдельной комнате.

— Как же так, Анатолий Федорович! — почти закричал Сенька. — Ведь вам надо писать. Вы, так сказать, творческий работник. В общежитии вам будет неудобно, там шумно и возможен мат! Я, как представитель района, думаю, что в интересах печати вам надо оставаться здесь. Впрочем, возможно, я вам чем-нибудь мешал, так вы скажите прямо.

— Ладно, — глядя прямо в хитрые глаза Сеньки Котова, заговорил Ринтын, вы действительно мне мешаете. Я не могу находиться с вами рядом. Коммуниста такого, как вы, я встречаю впервые. Вы, наверное, не настоящий коммунист. Я так думаю.

— Знаете, товарищ Котов, — громко сказал Быков, — чукча, пожалуй, прав. Вы и мне мешаете работать. Попрошу завтра на попутном катере отправиться отсюда обратно в район. А сегодня переспите в общежитии.

— Ах так! — стукнул кулаком по столу Сенька. Звук получился не очень громкий, зато лицо уполномоченного скорчилось от боли. — Вы еще пожалеете! Пошли на поводу у какого-то мальчишки! Мы еще поговорим с вами в надлежащем месте! Заискивали сначала передо мной, а теперь перед ним! Хо-ро-шо!

— Пойдемте, товарищ Ринтын, — сказал Быков. — Скоро придут хозяева комнаты.

Всю дорогу Быков сердито сопел и вполголоса ругался.

— Будете ночевать у меня, — объявил он вдруг. — Я не хочу, чтобы вы снова встречались с этим негодяем. Обвел ведь, собака, вокруг пальца, а я, дурак, поддался ему. Ну хороший ты мне урок преподнес, товарищ корреспондент. Век буду помнить.

…Через день после отъезда Сеньки Котова Ринтына отозвали из командировки.

— Какую ты там кашу заварил? — Редактор был сердит и мял в руках гибкую стальную линейку — строкомер.

— Никакой я каши не варил, — ответил Ринтын.

— Выжил уполномоченного райкома, стакнулся с директором базы. Что это такое? Кто тебе дал такие полномочия? Не ожидал от тебя, Ринтын, не ожидал. Да чего ты стоишь? Сел бы хоть, что ли?

Ринтын покорно сел. Он знал, что надо дать редактору выговориться и только после этого можно спокойно ему рассказать в чем дело.

— Прямо скажу, Анатолий, ты меня подвел под монастырь. Знаешь, что это такое?

Ринтын молча кивнул.

— Дали мне по шее за тебя крепко, а я на тебя надеялся. Ты парень с головой на плечах. Сам должен был понимать, что уполномоченный есть уполномоченный. А база отстающая, неполадки там всякие. Молчишь теперь?

— Я жду, когда вы закончите, — спокойно ответил Ринтын.

— Давай выкладывай, что ты там натворил.

Ринтын все обстоятельно рассказал.

Редактор слушал внимательно и ни разу его не перебил.

Когда Ринтын закончил свой рассказ, Василий Гаврилович протянул:

— Нда-а. Оба хороши, — и, взглянув на Ринтына, пояснил: — Быков и Сенька Котов. Иди отдыхай.

На улице друга поджидал Кайон.

— Сильно попало?

Ринтын махнул рукой и поплелся в общежитие. Кайон, шедший рядом, громко возмущался вероломством Сеньки Котова.

 

40

Ринтына вызвали в райком партии. Он рассказал все от начала до конца и удивлялся, как это столько взрослых людей не могут разобраться в такой истории. Уходя от секретаря райкома, он с замиранием сердца спросил его:

— Может, мне получить назначение в школу и отказаться от Ленинграда?

— Вот что, Ринтын, если и раньше я думал, что именно ты тот, которого нужно посылать в Ленинград, то теперь еще более укрепился в этом, — ответил секретарь райкома. — Котов уже не уполномоченный райкома… Готовься в путь. Дорога будет дальняя и трудная, но, когда тебе потребуется помощь, настоящие коммунисты тебе всегда помогут.

Кайон, как всегда, ожидал своего друга.

— Знаешь, Кайон, — бросился Ринтын к товарищу, — самые лучшие люди — коммунисты!

— Открыл Америку! — произнес Кайон, ожидавший от Ринтына более подробного рассказа.

 

41

За годы, проведенные в Въэне, Ринтын отвык от первого впечатления, когда он считал этот поселок таким большим, что всех его жителей знать никогда не будешь. Но не прошло и года, как все въэнцы были уже знакомы Ринтыну не только по лицам, но и по именам и фамилиям.

Вот уже несколько недель, как в поселке становилось все больше и больше новых, незнакомых людей. Одни из них прибыли в Въэн и ожидали, так же как Ринтын и Кайон, парохода на материк, другие, наоборот, только что ступили на чукотскую землю.

— Точно так же было в моем Улаке после войны, — рассказывал Кайону Ринтын. — Многие тогда наши уехали: пекарь дядя Павел, его сын Петя, дядя Кмоль, учителя. И так каждый год. Не скоро наступит такое время, когда русские будут жить на Чукотке постоянно, всю жизнь.

— Поэтому и посылают нас учиться, чтобы были у нас свои образованные люди. Тогда не будет такого ежегодного переселения народов, — рассудительно отвечал Кайон.

Пароходы приходили, выгружали людей и грузы и отправлялись дальше на север, чтобы потом уже, забрав пассажиров, идти на юг.

В окружном отделе народного образования ребятам сообщили, чтобы они явились в пошивочную мастерскую. Там с них сняли мерки.

Седоусый закройщик мог бы вполне сойти за учителя: на носу болтались очки, пальцы были в мелу, только на шее висел матерчатый метр. Он обмерил смущенных парней, которые впервые в жизни проходили такую процедуру, и заявил:

— Все сделаем в самом лучшем виде, не хуже, чем в ателье-люкс в Питере.

Ринтын не знал, что такое ателье-люкс, но понял — это вроде академии пошивочного дела.

Только Кайон остался недовольным.

— Не могу терпеть, когда мужчина занимается женским делом — варит, шьет.

Ринтын был согласен с Кайоном, но вместе с тем радовался, что за их одежду примется такой значительный на вид человек.

Ничего нет хуже ожидания. Ребята сотни раз перекладывали нехитрые пожитки в своих фанерных чемоданах, слонялись без дела по поселку и часами фантазировали вслух о будущей жизни в Ленинграде. Всем знакомым были посланы письма с радостным известием о поездке, а парохода на юг все не было. Желая утешить товарища, Ринтын рассказывал Кайону, как три года назад с таким же нетерпением ожидал парохода сначала в Кытрыне, а затем в бухте Гуврэль.

Каждый дымок на горизонте пробуждал надежду. Однажды они стояли на причале, ожидая кунгаса с пассажирами. Встречающих было мало. Ринтын рассматривал торчащий из воды скалистый островок Алюмку, казавшийся необыкновенным судном, вечно стоящим на якоре при входе в Въэнский лиман. Неподалеку от острова виднелся прибывший пароход, и от него к берегу медленно шел катер, таща за собой большой кунгас. Ринтыну нравилось наблюдать за прибытием парохода. Любопытно было смотреть на новые лица, рассматривать людей, которые недавно видели зеленый лес, волнующуюся ниву, теплое южное солнце. И поведение этих людей было интересным. Одни из них растерянно оглядывались, сойдя на землю, и не скрывали своего замешательства. Другие бодрились, но за напускной молодцеватостью нетрудно было разглядеть настороженность перед новой, совсем не похожей на другие землей. Третьи ступали на берег уверенно и деловито. Эти люди не впервые приезжали на Чукотку. Они радостно смотрели на встречающих, стараясь найти знакомых.

Кунгас причалил бортом к доскам, настланным на сваи, которые должен был унести осенний ледоход. Толпа пассажиров хлынула на берег. Вдруг Ринтын увидел удивительно знакомое лицо. И на миг показалось, что он стоит на берегу в Улаке. На память пришла давнишняя картина. Как и тогда, на берег сошел высокий красивый мужчина. Только виски у него припорошило и на лице обозначились морщины.

Прежде чем Ринтын бросился к нему, приезжий остановил взгляд на нем и стал пристально его разглядывать.

"Да это же Василий Львович!" — мелькнуло у Ринтына. И он сделал шаг навстречу.

— Смотрю и никак не могу догадаться, кто же ты, — проговорил Василий Львович. — Очень знакомое лицо…

— Это ведь я, Ринтын, улакский…

— Да, помню, помню. Дай-ка рассмотреть тебя как следует. Тогда ты был маленький, тихий. И прятался под дверью, чтобы подслушать урок литературного чтения… А этот, — он кивнул в сторону Кайона, — тоже улакский?

— Нет, он из чаунских, мой друг. Вместе с ним еду в Ленинград, ответил Ринтын.

— Вот как! — сказал Василий Львович. — Сбывается все-таки твоя мечта!

— А где вы хотите остановиться? — спросил Ринтын.

— Куда поместит ваше начальство. Окружной исполком на прежнем месте?

Ребята подхватили чемоданы Василия Львовича.

— Как теперь в Улаке, интересно посмотреть, — по дороге в окрисполком без умолку говорил Василий Львович. — Наверное, сильно изменился?

— Я сам там не был уже три года, — ответил Ринтын. — Очень хочется там побывать, да пора уже ехать.

— А вот я теперь поеду в Улак, — сказал Василий Львович. — Институт языка и мышления послал в командировку.

Отке не было. Его замещал длиннолицый секретарь, который посоветовал Василию Львовичу самому поискать место для ночлега.

— Можно устроиться у нас в общежитии! — обрадовался этому Ринтын. Сейчас народу пока мало, и можно найти даже отдельную комнату.

Быстро договорились с директором, и Василий Львович, отказавшись от отдельной комнаты, поселился вместе с Ринтыном и Кайоном.

 

42

Василий Львович прожил в Въэне три дня и попутным сейнером уехал на север.

В первый вечер Ринтын и Кайон долго не давали ему спать, буквально засыпали его вопросами.

Кайон был не на шутку огорчен, что в Институт языка и мышления учиться не принимают. Там можно было работать научным сотрудником или же поступить и аспирантуру после окончания высшего учебного заведения.

— Институт языка и мышления! Ты слышишь, Ринтын, — мыш-ле-ния! — говорил Кайон и мечтательно закрывал глаза. — Люди там только и делают, что мыслят, то есть рассуждают о сложных проблемах…

— Они ходят сонные, полузакрыв глаза. Размышления не оставляют им времени одеться и поесть — они просто закутаны в одеяла, худые, с грязными, босыми ногами, — дорисовывал картину Ринтын, которого обижала такая легкая измена университету со стороны Кайона.

— Но ты же видел Василия Львовича! — упрекал Кайон товарища. — Он совсем нормальный человек, бреется каждый день. Носит кирзовые сапоги, а ноги обматывает портянками. И ноги у него чистые.

— Вот в том-то и дело. Все, что рассказывал Василий Львович о работе института, ты пропустил мимо ушей. В голове у тебя осталось только название: "язык и мышление…"

— А все-таки после окончания университета я поступлю в этот институт!

— А в милицию не хочешь? — с ехидцей спросил его Ринтын, вспомнив, как сам однажды чуть не сменил мечту об университете на милицейскую форму.

Кайон не понял намека и озадаченно посмотрел на Ринтына.

Наконец костюмы и пальто были готовы и ребят вызвали в мастерскую. По такому торжественному случаю с ними отправился и Филипп Филиппыч.

В том, что человек надевает новую одежду, ничего особенного нет. В мастерской ли она сшита или то изделие так называемого массового пошива — это тоже не имеет значения. Но если тебе впервые в жизни сшили специально для тебя матерчатую одежду — это уже заметное событие, которое волнует, как предстоящий экзамен.

Когда ребята натянули на себя новенькие костюмы, Филипп Филиппыч начал вертеть их перед зеркалом, критически оглядывая каждую складку и шов.

— В плечах не тянет? — озадаченно допрашивал Филипп Филиппыч.

Но Ринтын и Кайон с нескрываемым удовольствием разглядывали себя в большие зеркала. Оттуда на них смотрели черноволосые нарядные парни.

— Элегантно, ничего не скажешь, — подал голос, наконец, закройщик.

От этого слова пахнуло на Ринтына чем-то чужим, очень далеким. Оно почему-то напомнило ему ярко раскрашенные жестяные банки, которые выбрасывало море на улакский берег.

— Элегантность тут ни при чем, — сердито сказал Филипп Филиппыч. Важно, чтобы костюм хорошо сидел.

Но как он ни придирался, видно было, что портной постарался на совесть.

Под присмотром Филиппа Филиппыча всю новую одежду сложили в чемодан. Теперь дорожные чемоданы Ринтына и Кайона приобрели солидный вес.

У ребят было новое занятие: чтоб скоротать время, они вслух повторяли адрес Василия Львовича.

— На троллейбусе номер пять нужно доехать до остановки Кирочная, выйти там и идти пешком до улицы Красной Конницы. Напротив входа в большой разрушенный дом. Подняться на третий этаж и нажать на звонок двери с цифрой "семь", — закрыв глаза, повторял Ринтын, а Кайон следил по бумажке.

 

43

Пароход назывался «Двина». Он пришел с севера, выгрузив по стойбищам и полярным станциям продовольствие. Высоко над водой виднелась красная черта — ватерлиния. Теперь на пароход грузили пушнину, бочки с жиром морского зверя. Основной груз — пассажиры расположились на берегу и ожидали команды, когда дадут разрешение на посадку.

Ринтын и Кайон с первой партией пассажиров взобрались на борт судна. Пароход был грузопассажирский. Немногие каюты предназначались пассажирам с маленькими детьми.

Ребята спустились в трюм, где были устроены деревянные нары. Здесь они облюбовали себе место и сложили чемоданы.

Позабыв о наставлениях Филиппа Филиппыча — смотреть в оба и ни в коем случае не оставлять чемоданы, — они поспешили на палубу. Им хотелось увидеть, как пароход будет отчаливать от родной земли.

Матросы гоняли ребят с одного борта к другому, но Кайон и Ринтын не уходили с палубы до самой ночи.

Утомленные сутолокой, они в полночь спустились в трюм, чемоданы были на месте. Ребята быстро уснули.

Среди ночи их разбудил непривычный шум. Наспех сколоченные деревянные стойки нар и холодные металлические стены дрожали.

— Плывем, — шепнул Ринтын Кайону и вскочил с нар.

Через минуту они уже были на мокрой холодной палубе.

Пароход шел в ночь. Кругом ничего не было видно, лишь за кормой тянулась вспененная винтами белая дорожка, теряющаяся в кромешной тьме. Справа должен быть берег. Тщетно друзья вглядывались, напрягая зрение. Им так и не удалось увидеть еще раз родные берега, которые они покидали так надолго.

Продрогшие ребята вернулись в трюм, и оба уснули тревожным, часто прерываемым сном.

Наутро началась пароходная сутолока. Ревизор с помощью нескольких матросов проверил у пассажиров билеты и «утешил» всех новостью, что команда сможет обеспечить горячей пищей только женщин и маленьких детей. Зато кипятку предлагалось сколько угодно: на корме из большого крана все время текла горячая вода, оставалось только заварить чай.

Ребята обзавелись большой жестяной банкой, которая прослужила им до самого Владивостока в качестве чайника. Когда они уселись на деревянных нарах, наполнив кружки чаем, к ним подошел сосед — молодой парень в выцветшем бушлате с ярко начищенными пуговицами.

— Откуда, ребята? — просто спросил он и присел рядом.

Друзья назвались.

— Выходит, впервые на материк? Вот что — держитесь меня. Главное, не робейте, и все будет в порядке. Будем знакомы — Миша Абрикосов, бывший старший механик гуврэльских мастерских, а теперь просто отпускник. Еду в Сучан, к родителям.

Миша произвел ревизию запасов Ринтына и Кайона и одобрительно сказал:

— Снарядили вас отлично. Продуктов не то что до Владивостока — на кругосветное путешествие хватит.

Пароход упорно резал тяжелую океанскую воду и с каждым днем уходил все дальше на юг. Прошли Берингово море. Однажды в низком морском тумане показались парящие в воздухе вершины гор, покрытые снегом. Началась гряда Курильских островов. Охотское море встретило пароход против обыкновения прекрасной погодой. Было тепло и даже жарко. Некоторые пассажиры предпочитали ночевать под открытым небом, прямо на палубе, спасаясь от трюмной духоты.

Ринтын и Кайон давно сбросили свои теплые демисезонные пальто: днем было жарко и в пиджаках. Бродя по пароходу, они нашли место на корме, надежно защищенное от солнечных лучей. Сюда к ним приходил Миша Абрикосов и наскоро проводил беседу, как нужно себя вести на материке.

— Главное, не теряться и держаться меня, — скороговоркой произносил он и убегал на носовую палубу, где вот уже несколько дней шла беспрерывная игра в карты.

Судовое радио передавало русские народные песни в исполнении Лидии Руслановой.

Поедем, кра-со-о-тка, ката-а-ться, неслось над Охотским морем.

Видимо, судовая коллекция пластинок была посвящена одной Руслановой. Но это нравилось и пассажирам и команде, соскучившейся по родной земле. Так по крайней мере предполагали Ринтын и Кайон, слушая исполненные надрывной веселости песни, и в тысячный раз гадали, как встретит их далекая русская земля, к которой они так долго стремились и которая все больше волновала и наполняла тревожным ожиданием сердца юношей.

Они мало разговаривали между собой, но их мысли были одинаково смутны и одинаково направлены к новой земле.

И лишь однажды Кайон, потягиваясь после неподвижного сидения в тени на корме, грустно сказал:

— Все же южное солнце слишком теплое…

В его тоне Ринтын услышал тоску по оставленной Чукотке, где не только вся окружающая природа, но каждый совершенно незнакомый человек был родным.

 

44

Морское путешествие подходило к концу. Пассажиры начали собираться. Круг картежников поредел. В отличие от остальных пассажиров Миша Абрикосов, наоборот, стал еще более общительным и вернулся к добровольным обязанностям по опеке Ринтына и Кайона. В результате нескольких вечеров, проведенных на носовой палубе в компании игроков, с него исчезло новое кожаное пальто. Но молодой человек не терял присутствия духа, по-прежнему был полон энергии и лишь иногда задумчиво говорил:

— Жизнь иногда может жестоко проучить…

Пароход вошел в бухту Золотой Рог вечером. Вещи Ринтына и Кайона были давно уложены и вынесены на палубу. Пароход медленно входил в бухту, и с каждым поворотом все более дивные картины открывались взору. Сгущенное до невероятности звездное небо было разостлано на берегу, поднято созвездиями на склон горы. Несмотря на невероятное количество огней, дома тонули в ночном мраке. По всей длине береговой черты виднелись пришвартовавшиеся корабли самых различных очертаний.

Ринтын ожидал от русских пассажиров ликующих возгласов. Но хотя все они облепили оба борта, как мухи кусок мяса, никто не проронил ни слова. В этой напряженной тишине отчетливо был слышен неразборчивый шум с берега, прерываемый негромкими командами капитана «Двины» и доносящимися из корабельного нутра звонками машинного телеграфа.

От светящегося города несло остывающим жаром, густым переплетением незнакомых запахов. Город создавал впечатление огромного загадочного существа, улегшегося на землю и согревшего море своим дыханием.

"Будто сам Пичвучин — добрый великан — расположился здесь", — подумал Ринтын, но тут же на память пришли недавно прочитанные стихи Верхарна о городах-спутниках:

Его огромный порт весь полон кораблей,

Дымящих в темноте незримо для людей…

Как встретит Владивосток посланцев далекой Чукотки? Как добрый великан Пичвучин или как бездушное чудовище из камня, стали и стекла? И словно в ожидании ответа, не отрываясь, Ринтын смотрел на зарево огней.

— Смотри, что это такое? — крикнул Кайон, указывая рукой на берег.

Вглядевшись, Ринтын увидел огненный глаз, несущийся над неподвижными огоньками. Даже отсюда можно было услышать его сердитое фырканье.

— Это поезд, — объяснил Миша Абрикосов. — Здесь совсем недалеко железнодорожный вокзал.

Вот он какой — поезд! Совсем не таким представлялась Ринтыну встреча с долгожданным паровозом.

Огненный глаз вскоре скрылся из поля зрения, словно вонзился в землю.

Пароход пришвартовался, и тут же по радио объявили, что пассажирам будет разрешено сойти на землю только утром.

Никому не хотелось оставаться на борту порядком надоевшего за время многодневного плавания корабля. Раздались возмущенные голоса. Но тут многократно усиленный по радио голос капитана объявил, что на борт придут продавцы, будет организована продажа продуктов питания, в том числе и пива. Упоминание о пиве вызвало бурю одобрительных возгласов.

 

45

Поздно улеглись в тот вечер пассажиры «Двины». Как обещал капитан, на палубу поднялись несколько буфетчиц с большими корзинами, наполненными бутербродами с колбасой, рыбой, икрой, сыром. Пассажиры, к великому удивлению Ринтына и его товарища, покупали по нескольку бутылок и тут же из горлышка пили. Лица их выражали настоящее блаженство. Миша Абрикосов прищелкивал языком и тянул без передыха пятую бутылку. Выкинув порожнюю за борт, он обратился к ребятам:

— Послушайте, попробуйте и вы. Это же замечательная вещь! Полезна, доктора рекомендуют.

— Мы вообще ничего не пьем, — ответил Ринтын.

— Этот напиток ничего общего с алкоголем не имеет, — авторитетно заявил Миша. — Разве я вам посоветую что-нибудь плохое? Вот чудаки.

Кайон вопросительно посмотрел на Ринтына. Сколько еще будет впереди вещей, к которым им придется привыкать? Не лучше ли начать с сегодняшнего вечера, тем более что это пресловутое пиво пили не только мужчины, но и женщины, а некоторые давали пригубить даже детям.

— Попробуем? — спросил Ринтын Кайона и направился к буфетчице, которая уже собиралась сходить на причал.

Одну бутылку неудобно было брать, и Ринтын купил пяток. Открыв одну себе, а другую Кайону, Ринтын взял губами горлышко и потянул. В рот ему полилась противная теплая жидкость. Едва сдерживая отвращение, он сделал глоток. На второй уже не хватило сил, и он незаметно выкинул злополучную бутылку за борт и с состраданием посмотрел на товарища.

— Ну, как?

— Мне показалось, что я напился прямо из ночного горшка, — морщась, ответил Кайон. — И как люди пьют такую гадость? Тьфу!

— Может, это у нас с непривычки? — предположил Ринтын. — К водке ведь тоже привыкают.

Солнечным утром ребята сошли на берег. Они робко двигались в толпе пассажиров, хлынувшей потоком в ворота, ведущие к выходу из порта. Где-то мелькнул бушлат Миши Абрикосова и затерялся за сотнями спин с мешками, чемоданами, рюкзаками.

На привокзальной площади ребята остановились, чтобы полюбоваться ярко раскрашенным трамваем. На тротуаре с тележками, украшенными стеклянными колбами, стояли девушки и продавали подкрашенное питье.

— Смотри, — сказал Кайон, — и здесь пивом торгуют.

— Не похоже на пиво, — пригляделся Ринтын.

— Все равно пробовать не будем, — заявил Кайон.

Вместе с толпой пассажиров Ринтын и Кайон протолкались к билетным кассам железнодорожного вокзала. Особый вокзальный запах ударил им в нос и не оставлял их до самого Ленинграда.

Кайон уселся на чемоданы посреди зала ожидания, а Ринтын пошел на разведку. Возле окошечек билетных касс творилось что-то невообразимое. Ринтын разыскивал глазами ехавших с ними на пароходе русских, чтобы разузнать, как приобрести билеты. Но все снующие в огромном зале удивительно походили друг на друга поношенной одеждой, надетой специально в дорогу, и утомленными лицами. Ринтын постоял, подталкиваемый со всех сторон людьми, и решил возвратиться к товарищу. Внезапно перед ним выросла фигура Миши Абрикосова.

— Что, земляк, растерялся?

— Честно скажу, растерялся, — сознался Ринтын. — Никогда не видел столько людей в одной комнате.

Расталкивая локтями пассажиров, на ходу огрызаясь, Миша сквозь людское море потащил за собой Ринтына обратно к Кайону.

— В Сучан билеты есть, — задумчиво сказал Миша, услышав, что ребята еще не достали билетов, — но боюсь, дальше с ними дело туго. Наплыв огромный. Договорники с сорок пятого года едут обратно — кто в отпуск, а кто и насовсем. Ладно, стойте здесь на месте, а я попытаюсь что-нибудь предпринять, пока есть время до отхода моего поезда. Только никуда не уходите! — И Миша нырнул в толпу.

И все же в этой на первый взгляд однообразной толпе попадались люди, которые сразу обращали на себя внимание. Вот окруженный свитой из морских офицеров совсем близко от ребят величественно прошел сияющий погонами живой адмирал. Он шел сквозь толпу с такой же легкостью, как большой пароход в бушующем море.

Некоторое время рядом с ребятами стояли две черноглазые девушки и разговаривали вроде по-русски, но, как ни прислушивался Ринтын, он понял лишь некоторые слова.

— Как ты думаешь, кто они? — спросил он товарища.

Кайон пожал плечами:

— Может быть, иностранки какие-нибудь?

Черноглазые «иностранки», в свою очередь, с любопытством разглядывали Ринтына и Кайона. Одна из них подошла к ним и на чистейшем русском языке спросила:

— Вы китайцы или японцы?

— Чукчи мы, — с достоинством ответил Кайон, — с Чукотки. А вы кто?

— Украинки, с Украины, — в тон ему ответила девушка.

Откуда-то появившийся Миша оттеснил девушку в сторону и принялся на весь зал доказывать человеку в помятом суконном костюме и форменной фуражке, что "этих талантливых ребят с далекой Чукотки надо немедленно отправить в Ленинград, куда они едут, чтобы овладеть знаниями, которые необходимы, как солнце, воздух и вода, их темному и ранее угнетенному народу…".

Грустный человек в форменной фуражке терпеливо выслушал его и негромко сказал:

— Пусть идут в первую кассу. Но билеты есть только на завтрашний вечерний поезд.

Миша, не теряя времени, повел ребят к кассе, прокладывая дорогу чемоданом Ринтына.

— Позвольте, пропустите, не мешайте… Гражданин, не выпирайте локоть… Тетенька, полегче кормой…

Железнодорожные билеты оказались самыми обыкновенными картонками. Плацкарты не было: предстояло ехать через всю Россию сидя.

Миша вначале пошумел возле кассы, требуя лежачие места, но ничего не добился.

— Что ж, ребята, придется довольствоваться этим. Заберетесь на багажные полки, там нисколько не хуже, чем на плацкартном месте.

Выбраться из очереди оказалось не менее трудным, чем пробраться к кассовому окошку. Но Миша каким-то чудом отыскал свободное от вещей и ног пространство.

— Занимайте место и никому его не отдавайте. Ну, а теперь мне пора. Скоро мой поезд.

— Подождите, — попробовал его остановить Ринтын, — мы так благодарны вам за все…

— Пустяки, — отмахнулся Миша. — Поезжайте, не робейте… Встретимся в Гуврэле.

Дежурный по вокзалу, узнав, что у ребят уже есть билеты, предложил им сдать вещи в камеру хранения. Они воспользовались его советом и сдали чемоданы в большое окно. Получив тонкие бумажки вместо сданных вещей, Кайон проронил:

— Такая маленькая бумажка за два чемодана…

К счастью, его не расслышал кладовщик — угрюмая личность в больших роговых очках.

Освобожденные от багажа ребята почувствовали себя вольнее и уже не беспокоились за сохранность своего места у стены.

Они вышли на улицу, расцвеченную вечерними огнями. С грохотом и громким звоном подкатил трамвай, и у Ринтына родилась идея прокатиться на нем.

— А вдруг завезет туда, откуда нам и не выбраться? — охладил его пыл Кайон. — Давай отложим это удовольствие до Ленинграда. Это и приятнее. Нерпичий глаз есть лучше всего тогда, когда дотащишь до стойбища добычу.

При упоминании о нерпичьем глазе ребята вспомнили, что с утра ничего не ели. И надо же случиться так, что мысль о еде им пришла только после того, как они сдали в камеру хранения свои вещи.

— Что будем делать? На трамвае прокатимся вместо ужина? — ехидно спросил Кайон.

— У нас же есть деньги, — сказал Ринтын. — Давай поищем где-нибудь поблизости магазин и купим себе поесть. Не истратим же все за один вечер.

— Как бы не получилось как с пивом, — проворчал Кайон, пришедший от голода в плохое настроение.

Был теплый душистый вечер. Мягкий воздух струился вдоль улиц. Каждый дом десятками окон щедро лил свет на улицу. Светились большие уличные лампы, заключенные с прозрачные колпаки цвета белых фарфоровых чайных чашек. Казалось, светился сам вечерний теплый воздух. Иногда мимо проезжал звонкий трамвай, большим фонарем освещающий блестящие рельсы.

За углом ребята увидели огромную витрину, заставленную самыми разнообразными товарами. За стеклом виднелись неправдоподобно большие пачки папирос, плитки шоколада, окорока.

Немного робея от такого обилия продуктов, ребята вошли в магазин и попали в настоящее царство еды. Магазин был большой и состоял из нескольких залов. Кругом сверкали зеркальные витрины и стеклянные прилавки. В одном из залов середина потолка была покрыта узкими полосками — зеркал, в которых отражались покупатели. Ринтын и Кайон постояли под удивительным потолком, на который было истрачено столько зеркал, сколько с избытком хватило бы для Улака на несколько лет.

Перешли в другой зал. Здесь пахло развороченной землей.

— Смотри, яблоки! — не удержался от восклицания Ринтын и потянул за собой товарища.

На прилавке, в небольшой вазе, горкой лежали самые настоящие румяные яблоки. Как и ожидал Ринтын, они выглядели совсем не так, как на этикетках консервных банок. В живых яблоках так и чувствовался горячий солнечный луч.

— Гляди!

Вот так фрукт! Разрисованный полосами, как камлейка чегитунца, он важно лежал, подавляя величием яблоки и груши. Это был кит среди плодов.

Продавщица давно следила за двумя смуглолицыми юношами, которые так внимательно разглядывали витрины. Заметив их раскрытые рты, она подошла к ним и вежливо осведомилась:

— Что желаете купить? Может быть, вам взвесить арбузик? Три рубля килограмм…

Ринтын тут же на глаз прикинул, что плод-гигант весит немногим более пяти килограммов.

— Да, пожалуйста, взвесьте один арбуз, — ответил он, заметив, какой испуганный взгляд метнул на него Кайон.

Одна гиря, вторая, третья… несколько маленьких гирек. Ринтын немного ошибся, но ничего…

Проплутав на обратном пути, ребята увидели палисадничек, засаженный кустами с большими цветами. Он был огорожен невысоким забором, который легко было перешагнуть.

— Давай-ка в этом саду попробуем арбуз, — предложил Кайон.

Ребята перелезли через забор, увидели врытую в землю скамейку, устроились на ней и вытащили ножи. Ринтын осторожно отрезал небольшой кусочек сверху и передал арбуз

Кайону.

Откусив хрустящий и холодный кусок, Ринтын пожевал его и почувствовал горечь.

— Что это такое? — послышался возмущенный голос Кайона. — Будто табаком начиненный!

— Ты попробуй ковырни его поглубже, — предложил Ринтын.

Кайон вонзил нож в арбуз и повернул его. Раздался хруст. По рукоятке потекла вода.

— Вода течет! — крикнул он.

— Может, нам дали испорченный? — предположил Ринтын.

— Ну его, этот арбуз! — сказал в сердцах Кайон и швырнул злополучный фрукт на землю.

Голодные и злые возвращались на вокзал друзья.

— Здесь можно подохнуть от голода, — ворчал Кайон. — Что ни возьми в рот, скулы воротит.

В переполненном зале ожидания они едва отыскали себе свободное местечко и сидя, плотно прижавшись друг к другу, заснули. Во сне они громко причмокивали губами: должно быть, каждому снилось большое деревянное блюдо, наполненное дымящимся пахучим оленьим мясом.

 

46

Задолго до того как подали на платформу поезд, ребята получили свои фанерные чемоданы и заняли первое место у выхода на перрон. То и дело большой репродуктор, укрепленный над их головами, громко объявлял о прибытии и отправлении поездов. В большие двустворчатые двери безостановочными потоками шел народ. Казалось, весь мир снялся с места и пустился в путь.

Ринтын и Кайон судорожно сжимали в руках проездные билеты. Стрелки больших часов медленно двигались к той черте, когда ребята должны будут сесть в поезд. За окном уже вспыхнули вечерние огни. То, что ехать предстоит ночью, особенно тревожило ребят.

Наконец из репродуктора послышался неестественно громкий голос:

— Производится посадка на поезд, следующий по маршруту Владивосток — Москва! Пассажиров просят пройти на перрон для посадки на поезд!

Сначала Ринтын не поверил тому, что услышал. Неужели это их подразумевают под "пассажирами"?

Когда диктор повторил объявление, Ринтын схватил чемодан и сказал Кайону:

— Это нам. Бежим скорее к поезду!

Но оказалось, что добежать до поезда не так-то просто. Сначала их остановил контролер при выходе из вокзала, затем их билеты были проверены у платформы, и, наконец, они очутились рядом с поездом. Одинаковые вагоны тянулись далеко-далеко. Ребята прошли весь состав и не обнаружили паровоза.

— Может быть, это не наш поезд? — взяло сомнение Ринтына.

— Так ведь женщина показала нам на него, — отозвался Кайон.

Все было правильно. Вот и вагон номер три, где должны ехать Кайон и Ринтын. Если заглянуть вниз, колеса стоят на железных полосах, но паровоза нет!

Пассажиры, не обращая внимания на двух растерявшихся приятелей, толпой валили на перрон, ругались с носильщиками и проводниками, обнимались, прощались и входили в вагоны поезда, у которого не было паровоза.

Ринтын, махнув рукой, позвал за собой Кайона, и они пошли к своему вагону. Проводник проверил билеты, и они вошли в тамбур. Их поразила теснота в вагоне, который казался снаружи таким внушительным. Может быть, такое впечатление создавалось множеством людей с большими узлами и чемоданами. Места ребятам понравились. Они расположились напротив друг друга у большого окна, в которое можно будет глядеть всю дорогу.

Чемоданы были водружены на багажные полки. Суматоха в вагоне понемногу улеглась.

— А все же меня интересует, почему у нашего поезда нет паровоза? — сказал Ринтын шепотом, чтобы его не услышали ничего не подозревавшие соседи.

— Очень возможно, что это какая-нибудь новая конструкция, — ответил Кайон. — Бывает, придумают такое, чего никогда не было. Не может быть, чтобы этот состав нагрузили, а потом попросили пассажиров выйти. Смотри, сколько их только в нашем вагоне, в ином стойбище столько народу не наберется.

 

47

Опасения ребят были напрасны. Вскоре вагон толкнуло с такой силой, что откуда-то сверху упал на пол плохо прилаженный чемодан. К счастью, никого не задело. Зато несколько голосов враз сказали:

— Вот и паровоз прицепили…

И снова ребята наблюдали чудесную способность русского человека уютно устраиваться в дороге. Немного возни, приглушенного ворчания, и глядишь — уголок купе уже преобразился, принял жилой вид.

Понемногу пассажиры стали знакомиться. По вагону прошли несколько человек: один искал компаньонов в лото, второй — в шахматы, а третий — в преферанс. На предложение последнего откликнулись сразу несколько голосов.

— А вы куда направляетесь, ребята? — обратился к ним пожилой майор.

Получив ответ, он с удовлетворением, как будто сам ехал на учебу, сказал:

— Хорошее это дело. Правильно делаете!

Интерес к ним сразу же повысился. Несколько человек из других купе специально пришли посмотреть на чукчей, решившихся пуститься в путешествие. Один бойкий маленький человечек тут же объявил, что некоторое время ему довелось жить, правда, не среди чукчей, но тоже дикарей, названия которых он, к сожалению, не помнит. А один из преферансистов поделился сведениями, почерпнутыми из каких-то книг, где чукчи изображались как кровожадное племя, с удовольствием расправлявшееся со своими дряхлыми родственниками. Он даже что-то хотел сообщить на ухо майору, но тот отмахнулся и повернулся к ребятам.

— Видите, сколько небылиц ходит по свету о вашем народе? Ну что же, выучитесь, будем ждать от вас самих правдивого рассказа о вашей жизни. Голос у майора был мягкий, дружелюбный и как-то по особенному теплый.

Паровоз дал гудок. Состав дернулся, и ребята в окне увидели, как потащилось назад здание вокзала, поплыли столбы и люди, стоящие на перроне. Явственно слышался шум паровоза и частый дробный стук колес.

Поехали! Все быстрее убегали назад сначала большие, а потом маленькие домики, и скоро поезд вошел в лед. Это было так неожиданно, что Ринтын сначала не понял, отчего это вдруг потемнело небо. Вот он, лес — лицо Большой земли!

До поздней ночи не отрывались от окна ребята. Глядя на темную землю с мелькающими огоньками, хотелось крикнуть в наступающую теплую ночь:

— Здравствуй, Большая земля!

 

48

Поезд несся на запад. Мелькали новые названия станций, городов. Многие из них звучали непривычно, но часто попадались большие города, знакомые по карте.

Они по-прежнему не отрывались от окна, стараясь не пропустить ни одной страницы чудесной живой книги, которая раскрывалась перед ними.

Ринтын на остановках любил выходить и смотреть в бесконечную даль рельсовой дороги, перепоясавшей огромные пространства страны.

Стараниями майора они устроились спать на багажных полках, но днем ребята занимали свои законные сидячие места. Майор, которого звали Федор Нефедович, часами рассказывал ребятам о своих путешествиях. Его географические лекции пользовались успехом у всего вагона, и лишь ярые преферансисты перекликались полными таинственного значения словами: вист, пас, в торбе — и что-то непонятное чертили на листе бумаги.

Федор Нефедович не раз проезжал по великому железнодорожному пути России и успел изучить его досконально. С его помощью Ринтын и Кайон впервые попробовали свежий помидор, совершенно непохожий на те зеленые помидоры, которые привозили пароходы на Чукотку. От разрезанного огурца пахло свежей морской капустой, только что выброшенной на берег. Когда Ринтын сказал об этом Федору Нефедовичу, тот удивленно ответил:

— Никогда об этом не думал, хотя живу около моря!

Жизнь в вагоне текла размеренно. Вставали поздно. Исключение делалось, когда поезд рано утром прибывал в большой город.

Усатая черная проводница, ловко поводя плечами и держа в руках полдюжины стаканов, разносила чай. Не все пользовались ее услугами. Многие завтракали в вагоне-ресторане и возвращались оттуда с красными лицами, свидетельствующими о более горячем напитке, чем чай.

Ринтын и Кайон чаевничали вместе с Федором Нефедовичем, уничтожая запасы сушек и прочих печений, которыми были набиты его чемоданы.

После завтрака наспех прибирали в купе, все торопились к своим ежедневным занятиям: играли в карты или шашки, забивали «козла». Больше всего было читающих. К ним относились и Ринтын с Кайоном, которые часто отрывались от книги, чтобы поглядеть в окно.

Ребята радовались быстрому продвижению на запад. На двенадцатые сутки они должны были прибыть в Москву.

 

49

Поезд подходил к Новосибирску. Задолго до того как показались окраины города, в вагоне началась суматоха: предполагалась остановка на несколько часов, санитарная уборка вагонов. Можно было выйти в город и осмотреть его.

Посыпались рассказы о великолепном новосибирском вокзале с подземными переходами и множеством платформ.

Действительность оказалась гораздо беднее. Вокзал, правда, был внушительный, с подземными переходами, но выглядел совсем не так, как рисовал себе Ринтын. Может быть, во всем был виноват Кайон, который потерялся сразу же, как только вышел из вагона. Пришлось все время стоянки — почти три часа — затратить на его поиски. Вместе с озадаченным Федором Нефедовичем, который никак не мог объяснить исчезновения Кайона, Ринтын заглядывал во все уголки привокзальной площади, но тщетно… Спрашивали всех милиционеров, благо на вокзале они встречались на каждом шагу, но никто из них не видел "молодого чукчу небольшого роста".

Пришлось обратиться к помощи радио. На обороте телеграфного бланка Ринтын написал приметы товарища, а Федор Нефедович передал бумажку в небольшое окно с надписью: "Справочное бюро".

Через несколько минут после того, как объявили несколько отправлений поездов, из всех репродукторов громкий голос сообщил, что Кайона ждут возле справочного бюро его товарищи. Прошло еще минуты две-три, и из толпы пассажиров появился Кайон, усталый и растерянный.

— Где ты пропадал? — накинулся он на Ринтына. — Все время ищу тебя, даже в город выходил!

Кайон говорил по-чукотски, поэтому Федор Нефедович, не поняв, спросил его:

— Куда же ты запропастился? Мы сбились с ног, разыскивая тебя.

— Я никуда не пропадал, — невозмутимо ответил Кайон. — Это он пропал, не успев выйти из вагона.

— Ну, вы пока выясняйте здесь отношения, а я схожу на разведку в буфет, — сказал Федор Нефедович и, уходя, погрозил пальцем. — Только стойте на месте и не теряйтесь.

— Ты же мог отстать от поезда, — продолжал журить Кайон друга. — Я все время смотрел на часы, сколько осталось до отхода.

— Так мы же тебя разыскивали, — втолковывал ему Ринтын, — вместе с майором.

— Не видел, — развел руками Кайон.

Тем временем из буфета вернулся майор и пригласил ребят с собой.

— Вот это буфет, — присвистнул Кайон, когда они вошли в большую светлую комнату, в глубине которой стоял огромный, затейливо украшенный шкаф со стеклянными дверцами. За стеклом поблескивали разноцветные рюмки и всевозможные бутылки. Расставлены они были так соблазнительно, что могли вывести из равновесия любого трезвенника.

Друзья уселись за мраморный столик, и к ним тотчас подошла нарядно одетая девушка со щитком из белой материи на голове. На ней был белый передник с большими карманами. Она вынула блокнот и записала названия еды, которые произносил майор, вычитывая их из лежащей на столе книжки. Когда Федор Нефедович произнес: с хреном, — Ринтын украдкой взглянул на девушку, но она невозмутимо и даже ласково повторила:

— Хорошо, с хреном…

Ей пришлось несколько раз уходить и приходить, чтобы принести всю заказанную майором еду. Тут было похожее на тонко нарезанный копальхен мясо, которое называлось ветчиной, по целых две котлеты лежало на каждой тарелке. Правда, котлеты были так малы, что не сравнились бы даже с полкотлеткой, которые готовила в педучилищной столовой повариха тетя Поля. В довершение девушка принесла целых три бутылки. Одна была наполнена цветной жидкостью, а две другие были хорошо знакомы Ринтыну и Кайону еще по Владивостоку. Это было пресловутое пиво! Она тут же откупорила бутылки, и, когда Федор Нефедович потянулся горлышком к стакану Ринтына, тот поспешно прикрыл его рукой.

— Так это же пиво! — сказал майор.

— Мы это не пьем, — сказал Кайон, закрывая, в свою очередь, свой стакан.

— Ну что ж, — произнес с разочарованием Федор Нефедович, — тогда налью вам лимонада.

Ринтын и Кайон с опаской смотрели, как в их стаканы широкой струёй лился из горлышка пенистый напиток. Но когда они его попробовали, оказалось, что это чудесная сладкая вода, которая приятно щипала язык.

— Это совсем не то, что пиво, — с довольным видом сказал Ринтын.

— Его можно пить всю жизнь, — заключил Кайон.

Во время еды Ринтын поглядывал вокруг себя, ожидая, когда девушка принесет хрен. Но она обслуживала другие столики и не собиралась подходить к ним. Тогда Ринтын осторожно спросил майора:

— Федор Нефедович, а где же хрен?

— А вот он у тебя на тарелке, — ответил майор и показал на кучку чего-то жеваного, лежащего на краю тарелки. — Чудесная штука, — продолжал он, накладывая его кончиком ножа на кусок ветчины.

Ринтын все же не решился его попробовать…

Через полчаса колеса снова стучали по рельсам, а навстречу бежала и летела русская земля.

 

50

За день до прибытия в Москву вагонная жизнь совершенно изменилась. Карты, домино и другие игры были оставлены. На последней перед Москвой большой остановке многие побрились в парикмахерской, а кто не успел, ловил свою намыленную физиономию в маленький прыгающий осколок зеркала. Храбрецы, рискнувшие бриться на ходу, потом ходили облепленные кусочками бумаги.

Приближалась Москва. Новые чувства рождались в душе юношей. Жизнь за стенами вагона была удивительна, но не до конца понятна. Удастся ли им когда-нибудь приобщиться к этой жизни настолько, чтобы быть как дома, по-настоящему, а не по приглашению радушных хозяев? Хватит ли сил и способностей до конца понять жизнь больших городов, землю, дарящую хлеб?

Спутники Ринтына и Кайона готовились к встрече с Москвой. Одни говорили просто: подъезжаем к Москве, но с теплотой в голосе; другие с торжественностью: к столице нашей Родины — Москве. Все чаще в том или другом купе между верхней и нижней полкой натягивалась простыня: переодевалась женщина.

Федор Нефедович вынул из чемодана свои ордена и медали. Он суконкой натер их до блеска и прикрепил к мундиру. Пассажиры были учтивы друг с другом и оживлены, как перед Первым мая.

— А может быть, наденем наши новые костюмы? — предложил Ринтын.

Кайон горячо одобрил идею и тут же нашел, как практически осуществить ее. Поздно вечером, когда схлынул вечерний наплыв в умывальник, друзья забрались туда с заранее приготовленными костюмами. Здесь они оделись во все новое, вплоть до обуви, а старую одежду сложили в чемоданы, Чтобы не измять нарядное платье, они решили просидеть до утра.

Ребята всю ночь проговорили, строили планы осмотра Москвы.

— Первым делом — на Красную площадь. Наверное, можно от вокзала проехать туда на метро. Мы и метро посмотрим и на Красной площади побываем. Потом в музей…

— Может быть, в музей не надо? — возражал Кайон. — В Въэне ведь есть музей. Давай лучше сходим вместе с майором в Сандуновские бани.

— Но в Въэне тоже есть баня…

— Но это совсем другое, — горячо убеждал Кайон. — Там есть даже такой душ, который бьет снизу, а еще бассейн с теплой водой. Мы с тобой никогда не плавали в теплой воде. Должно быть, это очень приятно. Можно даже на минутку нырнуть. Неглубоко, конечно.

— Уж лучше в Третьяковскую галерею сходить, чем нырять… — убежденно говорил Ринтын.

— Я где-то видел, — возражал Кайон, — такую фотографию: ничего не разобрать, одни спины, и внизу подпись: "Посетители Третьяковской галереи у картины Репина "Иван Грозный убивает своего сына". Или тебе нравится смотреть на убийство? — В голосе Кайона слышалось нескрываемое ехидство.

— Считается, что эта картина — одно из лучших произведений мирового искусства, — не обратил внимания на ехидный тон Кайона Ринтын.

Невдалеке от Москвы поезд остановился сменить паровоз на электровоз. На дощатом перроне стояли девушки и продавали огромные букеты цветов. Почти все пассажиры купили по букету. Ринтын и Кайон тоже взяли себе по охапке больших махровых красных цветов. Цветы стоили дорого. Это тоже было в диковинку: на Чукотке никто не решался продавать цветы — украшение земли. Это все равно, что продавать голубое небо.

Цветы были с сильным запахом, от которого кружилась голова.

Замелькали московские пригороды: маленькие белые домики, а рядом с ними многоэтажные дома, а затем снова пустыри с пасущимися коровами. Чем ближе к Москве, тем больше становилось опор высоковольтных линий. И вот уже замелькали подступившие вплотную к вагону большие дома. Все время хрипевшее радио вдруг удивительно ясно и громко заиграло марш "Москва майская". Множество рельсовых путей расходилось перед поездом.

Ринтын и Кайон не отрывались от окна. Поезд шел все медленнее и медленнее, вот показался перрон и на нем встречающие с букетами в руках. Они махали, некоторые что-то кричали и бежали к поезду.

Марш умолк, и репродуктор объявил: "Граждане пассажиры, наш поезд прибыл в столицу Союза Советских Социалистических Республик — Москву!"

 

51

Много городов встретилось на пути Ринтына и Кайона от Чукотки до столицы, но Москва — это был единственный город, который вызвал у них чувство неподдельного изумления. Это был город, непохожий ни на один из других городов.

Ринтын и Кайон прямо с поезда отправились на Красную площадь, которая оказалась намного меньше, чем они предполагали. Мавзолей был закрыт, и двери охраняли двое часовых. Друзья постояли молча. Вдруг над их головами заиграли куранты — точь-в-точь как по радио. Ринтыну пришла на память полярная станция на берегу Чукотского моря, радиорубка, наполненная голосами далеких городов и мелодичным перезвоном кремлевских курантов.

По настоянию Кайона и по приглашению майора Федора Нефедовича они все же отправились в бани. Здесь было действительно все великолепно — от величественно восседающих на стульях перед мозольным оператором закутанных в белые простыни людей, похожих на древних римских патрициев, до маленького теплого моря — бассейна.

Плескаясь в голубой воде, Кайон блаженно говорил:

— Я согласен стать моржом или, на худой конец, нерпой, если бы наше море было такое теплое.

С завистью смотрел он, как люди прямо с мраморного берега бросались в воду.

После купания Кайон вдруг вообразил, что они могут опоздать на поезд. Ринтын догадывался, что тот просто устал и не хочет идти в Третьяковскую галерею. Оставлять же Кайона одного было опасно: он мог потеряться, как в Новосибирске. Ребята попрощались с Федором Нефедовичем, который оставался в Москве на несколько дней, чтобы потом продолжать путь дальше, на запад.

— Ну, дорогие мои чукотские друзья, надеюсь, вы не обижались на меня в пути, когда я командовал вами? Извините, если чем обидел. Совет вам мой — не сворачивать с пути, который вы себе избрали. Может быть, я говорю слишком высокопарно, тоже извините. А теперь давайте поцелуемся на прощание по-русски.

Он снял свою военную фуражку и расцеловался сначала с Ринтыном, затем с Кайоном.

Прохожие останавливались возле метро "Охотный ряд" и с удивлением смотрели, как пожилой военный лобызался с двумя черноволосыми черноглазыми парнями.

Обменялись адресами. И Федор Нефедович подтолкнул ребят к входу в метро:

— Идите, идите, друзья.

— До свидания! — крикнули ребята и пошли навстречу упругому теплому подземному воздуху метро.

Небольшая заминка произошла на привокзальной площади. Бесконечный поток машин разделил Ринтына и Кайона. Когда Ринтын перебрался на другую сторону, товарища и след простыл.

Ринтын довольно громко выругался по-чукотски:

— Мэркычгыргын!

К нему подошел милиционер и, приложив руку к козырьку, вежливо спросил, что ему нужно.

Ринтын смутился, но, сообразив, что милиционер скорее всего не понимает по-чукотски, объяснил, что потерял друга, и нарисовал его внешность.

— Пойдемте со мной, — пригласил милиционер и повел Ринтына в помещение вокзала.

Кайон стоял возле окошка справочного бюро и уже собирался подать бумажку с объявлением о потере Ринтына.

— Кто тебя этому научил? — возмущенно спросил Ринтын. — Человека ищут, а он собирается шутить.

— Его собираются спасать, а он… — Кайон махнул рукой и отошел от окошка.

Милиционер осведомился:

— Он?

Ринтын молча кивнул головой.

— Значит, все в порядке. — Он снова приложил руку к козырьку и повернулся на каблуках.

Друзья сидели в буфете в ожидании посадки и ели мороженое. Ринтын дулся на друга, а тот невозмутимо разглагольствовал:

— Живем в холоде, а не додумались изготовлять такую вкусовщину.

Ринтын не поправил Кайона и продолжал грустно глотать действительно вкусную, тающую на языке сладкую холодную массу.

Когда пришло время садиться в поезд, друзья едва поднялись со стульев — так они устали за день. Возможно, сказывалась усталость и за дни месячного путешествия через всю страну. И если бы цель не была близка, они бы так и уснули, уткнувшись в мокрые от растаявшего мороженого мраморные столики.

 

52

Поезд шел вне расписания. Он часто останавливался, пропуская вперед составы, идущие по графику. За окнами расстилалась земля, на которой совсем недавно гремела война. Странно выглядели черные обгорелые деревья. Поезд остановился на большой станции. Здание вокзала еще не было восстановлено, и четко вырисовывался скелет дома с обвалившимися стенами.

Как страшна, видимо, война, если даже каменные дома не выдерживали! Покореженное железо, уже поржавевшее, валялось рядом со шпалами.

Где-то невдалеке отсюда воевал и Анатолий Федорович, чье имя носит теперь Ринтын. Будет ли он достоин его? Вот проехали одинокую печку, торчащую посреди черной земли. Но рядом была уже выстроена хибара, из тонкой железной трубы поднимался к небу веселый кудрявый дымок…

Поезд догонял время, но время шло быстрее поезда, и когда проехали Колпино, солнце село за синеющий вдали лес. А впереди уже угадывался город. Огромная туча висела над ним, закрывая весь горизонт, как пар над полыньей в морозный день. Ринтын прильнув к окну. Кайон тем временем завел разговор с пожилой женщиной и расспрашивал ее о том, как можно доехать от вокзала до улицы Красной Конницы. До Ринтына долетели обрывки разговора:

— На трамвае, Кирочная… Суворовский проспект.

Ринтын ждал, когда покажется город, и думал о том, что за время путешествия Кайон уже освоился с жизнью на Большой земле, жалел, что костюмы имели несвежий вид: надо было их беречь до приезда в Ленинград.

Быстро темнело. По оконному стеклу побежали дрожащие струйки дождевых капель. Поезд уже замедлял ход. И снова навстречу поезду тянулась путаница рельсов, вырастали дома, среди которых было немало разрушенных зданий. Но того, что ожидал Ринтын, не было — ни Невы, ни шпиля Петропавловской крепости. Проскочили по мосту узкую речку с застоявшейся водой, и вот уже несется навстречу знакомый по многим вокзалам перрон.

— Приехали, — просто, по-будничному сказала собеседница Кайона.

Ринтын некоторое время сидел неподвижно. Вот и все. Мечта, которой от роду десять лет, сбылась: он в Ленинграде. Но почему нет радости? Ощущалась лишь усталость и беспокойная грусть. Сегодня он в Ленинграде, завтра тоже будет, и послезавтра, и много лет. Можно не торопиться.

Ринтын и Кайон последними вышли из вагона. Они прошли под гулкими сводами, на которых огненными буквами было написано: «Ленинград», и вышли на улицу. Теперь им надо было разыскать автобус, на котором им нужно было ехать к Василию Львовичу. Из нескольких улиц вливались на площадь потоки машин. Почти у всех горели фары, и они казались юркими живыми существами, подкарауливающими зазевавшегося пешехода. В воздухе тысячами капель висел дождь, и от этого все кругом казалось пронизанным необыкновенным воздушным светом.

Мимо друзей катились сотни машин. Основной их поток двигался по прямой как стрела улице. Мокрый асфальт блестел, и в нем тоже горели огни.

— Видишь, Кайон, это настоящий Ленинград! — Ринтын тряхнул своего друга.

— Проснулся, — проворчал Кайон.

— А вот — Невский проспект. Если ехать все время по этой улице, можно попасть на Неву, на берегу которой стоит университет. Скорее туда, Кайон!

— Что ты, Ринтын, куда ехать, теперь ночь? Да и дождь идет. Давай лучше поедем к Василию Львовичу, а завтра на реку. — Кайон говорил мягко и вкрадчиво, как с малым упрямым ребенком.

— Нет, — отрезал Ринтын, — я очень долго ждал. Если хочешь, я поеду один.

Они разыскали милиционера и спросили, как проехать к университету. Сели на четвертый номер трамвая, окна которого были загорожены широкими спинами. Кондуктор громко объявляла остановки: Литейный, Садовая, Казанский собор, Главный штаб, Академия наук, Университет!

 

КНИГА ТРЕТЬЯ

 

1

За толстым стеклом университетской двери стоял человек в красивой форме. На рукаве золотой лентой вился знак, как у полярного капитана.

Ринтын робко постучал.

Человек в красивой форме широко распахнул дверь и сиплым голосом спросил:

— Вы кто? Абитуриенты?

— Нет, мы чукчи, — объяснил Кайон.

Человек в красивой форме медленно закрыл дверь и остался по ту сторону толстого стекла.

Ребята понуро отошли.

Над Ленинградом спускалась ночь. Бежали звонкие трамваи, подмигивая разноцветными огоньками. От реки тянуло ночной сыростью и какими-то незнакомыми запахами.

Кайон и Ринтын шагали вдоль набережной. Справа темнели громады домов. Кое-где в окнах горел электрический свет — уютный, теплый. Навстречу попадались прохожие. Они шли мимо Ринтына и Кайона, прижимаясь к гранитному парапету.

Черная речная вода билась о каменные берега, отраженные в ней огни переливались и мерцали. Иногда проплывал маленький буксирный пароход и тонко посвистывал, приближаясь к мосту.

— Что будем делать? — спросил Кайон. — Есть хочется.

— Надо найти магазин и купить чего-нибудь, — ответил Ринтын. — Перейдем трамвайную линию. Там должны быть магазины.

Ребята долго ждали, пока между двумя мостами не будет трамвая. Они быстро перебежали линию.

— Ты смотри! — толкнул Ринтын друга. — Кто жил здесь!

На фасаде тесно лепились мемориальные доски: Павлов, Стеклов, Якоби, Карпинский, Ферсман, Чебышев, Остроградский.

— Вот это да! — проговорил Ринтын. — Столько знаменитостей!

Они медленно обошли фасад, читая каждую доску. Шепча про себя великие имена, они испытывали восхищение перед этими людьми, украсившими человечество своим талантом, своим умом. Ведь рядом университет. Так ли они начинали, как завтра начнут Ринтын и Кайон?.. Тоже приехали издалека… Голова кружится. Будто взобрался на высоту и смотришь оттуда на пенные следы волн, угоняемых ветром вдаль от берега.

Ребята нашли булочную и купили два батона. Они шли по улице и жевали булку, отламывая куски. Чемоданы оттягивали руки, усталость сокращала шаги, хотелось куда-нибудь приткнуться, сесть, лечь…

— А где будем спать? — спросил Кайон.

— Надо устроиться на берегу, — решил Ринтын. — Это приметное место. С утра пойдем прямо в университет.

Они снова пересекли трамвайную линию и остановились. Прямо на них смотрел каменный сфинкс. Ринтын повернулся и увидел второго. У этого был отбит подбородок, и он выглядел добродушнее.

Взгляды обоях каменных чудовищ были устремлены вдаль, поверх многоэтажных дворцов, золотых шпилей и куполов, поверх мостов и бегущих по ним трамваев. Сфинксы смотрели в свое прошлое, в покинутую родную пустыню.

— "Сфинкс из древних Фив в Египте перевезен в град Святого Петра в 1832 году", — громко прочитал надпись Кайон и сказал: — Земляк.

— Какой же он земляк? — удивился Ринтын. — Читай: "из древних Фив в Египте…"

— В том смысле земляк, что тоже издалека, — пояснил Кайон. — Хоть бы улыбнулся нам… А что-то у них в лицах есть… Да, Ринтын? Вроде улыбки?

Кайон смотрел на каменные чудовища, громко говорил, но чувствовалось, что он немножко растерян, ему еще не верится, что наконец-то кончилась долгая дорога, завтра им не нужно никуда ехать. Он сдвинул шапку на затылок, открыв выпуклый, выдающийся вперед, как у олененка, лоб; узкие, широко расставленные глаза блестели от возбуждения и любопытства.

Под сфинксами у самой воды стояла полукруглая каменная скамья.

— Здесь и устроимся, — сказал Ринтын. — Можно даже лечь.

Ребята спустились к воде, поставили чемоданы на каменную скамью, уселись и блаженно вытянули ноги.

— Устал, — вздохнул Кайон.

— Я тоже, — признался Ринтын. — Знаешь, а ведь прошли-то мы совсем немного. Больше ехали.

— Это потому что ходили по камню, — догадался Кайон. — Ведь тундра мягкая, а тут земля закрыта асфальтом и придавлена камнем.

У ног плескалась вода. На другом берегу реки тускло блестел огромный купол собора Исаакия. Ринтын узнал собор, который раньше видел на фотографиях.

— В этом соборе висит маятник Фуко. Он показывает вращение Земли, сообщил он Кайону.

— Знаю, — ответил Кайон, занося ноги на каменную скамью.

— Ты бы разулся…

— Да? — удивился Кайон, но опустил ногу и принялся развязывать шнурки.

Ринтыну не спалось, хотя было поздно. Прохожие больше не появлялись, огней становилось все меньше и меньше. Воздух был теплый, густой.

Только сейчас, когда Кайон заснул, Ринтын осознал, что он в Ленинграде, в городе, о котором мечтал много лет, видел во снах, грезил наяву, читал в книгах… Вот он, лежит вокруг: за рекой, за спиной, справа и слева — огромный, живой, еще непонятный… Сегодняшний день еще принадлежал тому Ринтыну, который мечтал о Ленинграде, а завтра начнется новая жизнь, и сам Ринтын станет другим, оставившим за чертой дня и ночи детство и отрочество.

Сгущалась темнота. Над рекой поднимался ночной туман. Ринтын привалился спиной к холодному камню и закрыл глаза. Он часто просыпался и каждый раз видел один и тот же сон: он спит на берегу моря, а в ногах шумит океанский прибой. Сон возвращал его на родину, на холодное ветровое побережье и, просыпаясь, он ожидал увидеть синие горы, дальние мысы, льдины, освещенные низким полуночным солнцем, услышать птичий гомон над горным ручьем… Но река плескалась тихо, сфинксы безмолвствовали, а океанский гул шел отовсюду, от всего города.

Сквозь туман пробился рассвет. Вместе с ним откуда-то справа донеслись пароходные гудки. Ринтыну невольно пришли на память дни, когда он работал грузчиком в бухте Гуврэль. Как много осталось позади! Если вспомнить день за днем, получится, что прожито не так уж мало… Ринтын усмехнулся про себя и посмотрел на проступивший сквозь туман мост. Что такое! Мост переломился пополам! Ринтын глянул налево. И этот мост задрал к небу две свои половинки.

Ринтын растолкал Кайона.

— Что случилось? — Кайон недовольно протер глаза.

— Гляди, мосты сломались!

— О! — воскликнул Кайон. — Будто распилили за ночь! Постой! Я где-то читал об этом. Это называется: разводить мосты… В книге о революции читал: когда «Аврора» входила в Неву, разводили мосты. Точно!

Теперь и Ринтын вспомнил об этом. По Неве шли корабли. Большие и малые. Вон проплыл буксир с плотами. На плотах стояли избы и сушилось белье. Из домика вышла женщина. Она была босиком, волосы спутались — видно, со сна. Она посмотрела на двух парней, стоящих с разинутыми ртами у самой воды, и улыбнулась.

Ринтыну захотелось махнуть рукой, но почему-то он постеснялся. Он лишь улыбнулся в ответ.

— Вот бы сесть на такой плот и поплыть, — мечтательно произнес Кайон. Всю Россию посмотрели бы.

Ринтын только вздохнул.

Утренние берега Невы были освещены далеким солнцем, встающим за каменными горами домов. Утренние берега… Они только поначалу кажутся чужими, но ведь именно с них начинались дальние дороги. Сколько было их у Ринтына и Кайона! Сначала вельбот причалил к галечной гряде, отполированной ледяными волнами студеного моря. Потом была низкая коса у Анадырского лимана, утренние зеленые берега России у Владивостока, красный каменный пояс Кремля над Москвой-рекой, и вот эти берега давней и далекой мечты — утренние берега Невы…

Сзади послышались тяжелые шаги. Ринтын обернулся и увидел милиционера. Он стоял, широко расставив ноги, и пытливо смотрел на ребят.

— Любуетесь? — спросил он, стараясь придать своему голосу дружелюбие.

— Да, — ответил Кайон. — Только что встали.

— Ночевали здесь?

— Да. Мы приехали вечером, и нам некуда было деться, — виновато пояснил Ринтын.

— В таком случае следуйте за мной, — приказал милиционер.

Ребята взвалили на плечи чемоданы и послушно зашагали за милиционером, который шел, то и дело оглядываясь: удостоверялся, идут ли за ним.

На улицах было еще пустынно. Тепло одетая женщина в белом фартуке поливала из шланга сырую от ночного тумана улицу. Редкие прохожие провожали удивленными взглядами Кайона и Ринтына и идущего впереди милиционера. Проносились полупустые трамваи, автобусы, одинокие легковые машины.

Ребята не чувствовали за собой никакой вины, но все же было неприятно идти по городу в сопровождении милиционера. В чем их могут обвинить? В том, что спали в неположенном месте, только и всего. Правда, все зависит от того, насколько тяжелым считается преступление — спать на берегу Невы в обществе сфинксов.

Еще издали ребята увидели в светящемся стеклянном четырехугольнике слово «Милиция». У подъезда стояли мотоцикл и синяя закрытая машина с красной полосой, как будто подпоясанная.

Милиционер толкнул дверь, и они очутились в просторной комнате, перегороженной высокой стойкой, за которой дремал, подперев щеку рукой, лейтенант. Он поднял голову, и в его глазах появилось любопытство: эти ребята совсем не походили на обычный "ночной улов".

— Здравствуйте, — почти одновременно сказали Ринтын и Кайон и поставили чемоданы на пол.

— Товарищ лейтенант! — приложив руку к козырьку, начал докладывать милиционер. — Данные лица обнаружены мной при пробуждении на берегу Невы, в районе исторических достопримечательностей.

— Каких таких достопримечательностей? — переспросил лейтенант, продолжая разглядывать ребят.

— Египетских сфинксов, товарищ лейтенант!

Лейтенант протянул руку:

— Ваши документы!

Ринтын и Кайон распаковали чемоданы и вынули паспорта, направления и дипломы об окончании Въэнского педагогического училища.

Лейтенант просмотрел документы. Он был еще совсем молодой, светловолосый и курносый. По возрасту начальником быть бы не ему, а тому милиционеру, который привел их с набережной.

— С Чукотки, значит? — сказал лейтенант.

— Да, оттуда, — ответил Ринтын.

— Учиться, значит, приехали?

— Учиться, значит, — кивнул Кайон и поинтересовался: — А что с нами будет?

— В данном случае наказание такое: во-первых, садитесь, а во-вторых… Товарищ Мушкин, — обратился он к милиционеру, — поставьте чайник и напоите задержанных!

— Каким это образом? — развел руками Мушкин.

— Вам никогда не приходилось ставить чайник на электрическую плитку?

— Приходилось, — ответил милиционер.

— Тогда выполняйте приказание!

Милиционер скрылся за дверью. Лейтенант подошел к ребятам.

— Будем знакомы: Василий Голев, тоже студент университета. Заочник юридического, — он протянул руку. — Издалека пришлось вам добираться, — сказал он. — Через всю страну! Долго ехали?

— Недели три, — ответил Кайон.

— На какой факультет поступаете?

— Нам сказали, что в университете открылся новый факультет — северный, — ответил Кайон. — Туда и будем поступать.

— Жаль, что никто из вас не идет на юридический. Вместе бы учились…

Открылась дверь в глубине комнаты, и, держа в одной руке чайник, а в другой нанизанные на пальцы алюминиевые кружки, появился милиционер Мушкин. Ринтыну показалось, что он оставил в той комнате строгое лицо. Мушкин улыбался во весь рот и был приветлив, как радушный и гостеприимный хозяин.

Он расстелил на столе газету, нарезал белый хлеб, откуда-то принес масло, сахар и разлил чай по кружкам.

— Давайте, ребята, чайку попьем, — пригласил Голев Ринтына и Кайона.

Милицейский чай был крепкий и вкусный. Ребята пили его с удовольствием, не отставал от них и Мушкин. Он снял фуражку, часто вытирал лысую голову большим платком и рассказывал:

— Иду я по вверенной мне территории, прихожу к мосту лейтенанта Шмидта, гляжу, на скамье под сфинксами лежат двое… Ну, думаю, опять Мирошка и Женька с Косо" линии. Нализались с получки. Подхожу ближе. Вроде со спины не похожи. Да и разговор не наш, другой. Ну, думаю, дело пахнет международными осложнениями… А оказалось, студенты!.. На вверенной мне территории студентов много. На Пятой линии общежитие да здесь на Университетской набережной, опять же художники — народ горячий и неорганизованный… Ничего люди, только любят на трамваях бесплатно ездить…

— Мы будем платить, — обещал Кайон.

— Да ладно, чего уж там, — махнул рукой Мушкин, — теперь свои люди, как-нибудь разберемся.

После чаепития Голев снова занял место за барьером. Некоторое время он что-то писал.

Пришел другой лейтенант. Видимо, сменить Голева. Он вопросительно посмотрел в сторону Ринтына и Кайона, но Голев его успокоил:

— Это мои знакомые. Поступать приехали в университет.

Сдав смену, Голев взялся проводить ребят.

Они пошли по знакомой набережной. Голев, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, рассказывал:

— Напротив нас купол Исаакиевского собора, чуть подальше Адмиралтейство… Налево в саду памятник "Румянцева победам". А вот этот дворец принадлежал Меншикову. Сейчас здесь юридический институт…

Ринтын не сводил глаз с Голева. Перед ним был первый университетский студент. Он оказался совсем не похожим на того, каким виделся Ринтыну его будущий коллега. Милиционер — и студент! Это было совершенно неожиданным.

— Вы здесь и учитесь? — спросил Кайон Голева.

— Нет, я учусь в университете.

— А какая разница между юридическим факультетом университета и институтом? — спросил Ринтын.

Голев попытался объяснить, но сам запутался и коротко закончил:

— Университет — это выше.

Прошли мимо трехэтажного зеленого здания.

— Здесь помещаются филологический и восточный факультеты, — сказал Голев.

— А куда мы идем? — спросил Ринтын.

— В главное здание. Спросим там, где ваш факультет.

Вчерашний красиво одетый старик предупредительно раскрыл дверь перед Голевым и взял под козырек. Ринтын и Кайон в удивлении приостановились.

— Здорово, Ефимыч! — Голев фамильярно поздоровался со стариком. Начальство здесь?

— Проректор Иванов-Томский пришли! — важно сообщил старик.

Голев прошел мимо секретарши в дверь с надписью на медной дощечке: "Проректор Иванов-Томский". Ринтын и Кайон остались в приемной. Через минуту дверь открылась, и Голев пальцем поманил ребят.

Проректор оказался еще совсем не старым человеком в полувоенной форме со следами погон на плечах.

Ребята почтительно поздоровались с ним.

— С Чукотки приехали?

— Так точно! — вместо них ответил Голев.

— По-русски понимаете?

— Понимают, — сказал Голев.

— Чего же они молчат? — удивился проректор.

— Не могу знать, — пожал плечами лейтенант и обратился к ребятам: — Давайте рассказывайте.

— Нам бы найти наш факультет, — сказал Ринтын.

— Видал! — Иванов-Томский улыбнулся Голеву. — Да они не хуже нас с тобой говорят по-русски. Ваш факультет в том же здании, где восточный и филологический. Это рядом. Проводи их, Голев.

— Есть, товарищ майор! — с готовностью сказал Голев и тут же поправился: — Простите, товарищ проректор.

По дороге на северный факультет Голев рассказал, что они с проректором служили в одной части и вместе дошли до Берлина.

— А кто этот важный старик у дверей? — спросил Ринтын.

— У каких дверей? — не понял Голев.

— Которого вы назвали Ефимычем, — напомнил Ринтын.

— Это швейцар. Старый моряк. Тоже воевал в ополчении.

По широкой лестнице в сопровождении Голева поднялись на второй этаж. На одной из дверей висела бумажка, написанная от руки: "Северный факультет. Деканат".

— Здесь я с вами распрощаюсь, — сказал Голев и добавил непонятное: — Ни пуха ни пера!..

 

2

Ребята сдали вступительные экзамены и поселились в общежитии на одной из линий Васильевского острова.

Комната находилась на последнем этаже большого старого здания. Жили вшестером: Ринтын с Кайоном, нанаец Черуль — студент третьего курса, чех Иржи Грдличка и два венгра — Михай Тот и Ласло Немети.

Когда Ринтын впервые появился во Въэнском педагогическом училище, поначалу все студенты казались ему на одно лицо. Потом такое было в общежитии грузчиков в Гуврэльском порту. Здесь же все жители студенческой комнаты были настолько разными, что при всем желании их невозможно было перепутать. Венгр Михай — низенький, толстый, в очках в тонкой металлической оправе. Он все делал медленно, с толком. Даже к такому, казалось бы, привычному делу, как ко сну, он готовился основательно: разглаживал ладонями простыни, взбивал набитую ватой подушку, долго пристраивался, подыскивая для головы единственно правильное и удобное положение. Высокий и худой Ласло, тонкие жилистые ноги которого не умещались под коротким одеялом, посмеивался над своим земляком и товарищем.

Черуля и Иржи, схожих по телосложению, широких в плечах, тоже не перепутаешь: один белолицый, а другой смуглый, с узкими, как прорез для монеты в телефоне-автомате, глазами.

Старостой комнаты избрали Черуля. Предлагали Иржи, но тот категорически отказался, заявив, что он и так всю войну был вроде старосты в партизанском отряде. Венгры же только начинали говорить по-русски и не годились для объяснений с комендантом.

Черуль был здоровый парень, воевал, имел орден Красной Звезды и несколько медалей.

Он сразу взялся за дело. Составил расписание дежурств по комнате и пригрозил, что будет наказывать внеочередной уборкой тех, кто недобросовестно отнесется к своим обязанностям.

До занятий оставалось еще несколько дней, и Ринтын бродил по широкому Большому проспекту Васильевского острова, смотрел на людей, на дворцы и дома.

На набережной у каменной стенки стоял подбитый немецкий крейсер, обреченный на слом. Пока на нем жили моряки По вечерам у борта садился баянист и играл. Тут же на пыльных камнях матросы танцевали с девушками.

Чуть подальше находилась грузовая пристань, где работал Черуль.

Стояли удивительно теплые сентябрьские дни.

— Бабье лето, — объяснил Черуль.

Как бы ни загадочно называлась эта пора, Ринтыну она была по душе, и он далеко уходил по набережной Невы. Однажды с высоты каменного берега он увидел обыкновенную песчаную отмель, кусок живой почвы. На душе стало радостно, и подумалось о том, что уж очень далеко забрался чукотский паренек, и пройдет много лет, прежде чем он снова увидит суровую красоту родной земли.

За огромными домами, как за горными хребтами, садилось солнце, и последние лучи еще долго играли на золотом куполе Исаакия, зажигали огнем паруса кораблика на Адмиралтейской игле, шпиль Петропавловской крепости. Первое время Ринтын не чувствовал и не понимал красоты города. Он видел отдельные здания, но полностью представить картину великолепия города не мог. Это пришло много позже. А пока он уставал от обилия камня, боялся углубляться в улицы и предпочитал невские берега, где свободно гулял ветер и небо было шире и просторнее.

В Ленинграде еще на каждом шагу попадались следы войны. Арки Гостиного двора были забиты досками, на стенах темнели полосы копоти. Во дворе общежития лежали развалины, и комендант объяснил, что здесь во время войны находился госпиталь, разрушенный прямым попаданием фашистской бомбы.

— Там и студенты жили, — сказал комендант. — Все они остались под рухнувшим кирпичом.

На Невском проспекте, недалеко от Казанского собора, поразившего Ринтына множеством колонн, подпиравших два полукруглых крыла, пленные немцы восстанавливали жилой дом. В простых русских ватниках, перемазанные известкой и раствором, они совершенно не походили на тех вояк, которых Ринтын знал по фотографиям и кинофильмам. Самое удивительное было то, что никто не глазел на пленных. Теперь это были просто рабочие парни, и, если бы кто-нибудь из них вдруг пошел по Невскому, никто не оглянулся бы.

Но Ринтын украдкой наблюдал за ними, и ему горько было от мысли, что вот эти обыкновенные парни рушили и жгли жилища людей, пытались стереть с лица земли целые народы! Это были первые живые немцы, которых видел Ринтын. До этого он представлял их такими, как они выглядели в газетных карикатурах или в старом немом фильме «Пышка», который шел в Улаке всю войну. Фильм привезли с последним пароходом осенью сорок первого года, и пять лет каждую субботу весь Улак наряжался и отправлялся на полярную станцию. Из месяца в месяц, из года в год. От фильма осталось меньше половины, но каждый зритель знал его так, что отсутствие некоторых кусков не портило впечатления. В фильме немцы выглядели настоящими злодеями, гримасничали и ходили так прямо, будто в них вставили железный стержень… И вот они — живые немцы. Как же так? Неужели человек может стать таким необузданным зверем? Это было горько и стыдно.

Иногда, гуляя по городу, Ринтын останавливался перед разрушенным домом. Кое-где на уцелевших внутренних стенах висели клочья обоев, свидетели ушедшей жизни. Людей, может быть, уже нет в живых, а обои, которые они клеили, остались.

Большинство прохожих носили шинели либо пальто, перешитые из серого шинельного сукна.

У рынка на Большом проспекте Васильевского острова женщины торговали каким-то тряпьем, старыми швейными машинами, семечками. Тут же бродили инвалиды войны — безрукие, безногие, на костылях, на маленьких колесных салазках, с грохотом катящихся по выщербленному асфальту.

В городских садах с деревьев облетали листья. Уходило тепло. Все чаще с Балтики задували порывистые холодные ветры. Вода в Неве рябилась волнами, над ней низко стлался сорванный ветром пароходный дым.

А Кайон загрустил. Он целыми днями не выходил из комнаты, лежал на кровати и читал. Он брал книги у венгров, которые изучали русский язык по произведениям русских классиков. На полках у них стояли "Анна Каренина", "Записки охотника", однотомники Пушкина, Блока.

Поздней осенью из Гавани, От заметенной снегом земли В предназначенное плаванье Идут тяжелые корабли…

Читал он мрачным голосом и смотрел в окно на красную кирпичную стену с щербинками от снарядных осколков.

— А у нас уже выпал снег, — говорил он с печалью в голосе. — Лед звенит, и ветер острый, как охотничий нож.

Ринтын звал его с собой гулять по городу, но Кайон мотал головой и говорил:

— Что интересного? Всюду одно и то же — каменные дома, улицы — ущелья, река, запертая в каменные берега. Живой земли не видно, неба нет… Вечером выходишь на улицу — звезд не разглядишь. А у нас уже светит полярное сияние.

— Это называется ностальгия, — пояснил чех Иржи, сочувственно посматривая на Кайона. — Тоска по родине. Ничего, пройдет.

Чех был большой и красивый. Он носил роскошное кожаное пальто. Черуль пощупал кожу и тоном знатока заметил:

— Немецкое, офицерское.

— Верно, — сказал чех, — трофей.

— Будет туго зимой с деньгами, есть что закладывать в ломбард, — сказал практичный Черуль.

У Ринтына уже был на руках студенческий билет с фотокарточкой, но он еще не чувствовал себя настоящим студентом. Вот когда начнутся занятия, тогда другое дело.

Накануне начала занятий в общежитии появился Василий Львович Беляев, научный сотрудник института языка и мышления, бывший учитель Ринтына в родном его селении Улаке.

— Что же вы, ребята, не заходите ко мне? — сказал Василий Львович с упреком. — Мы с женой ждем, ждем вас. Я уже стал беспокоиться: может быть, вы не приехали? Зашел в деканат, а вы, оказывается, давно в Ленинграде. Адрес, что ли, забыли?

— Нет, помним, — смущенно ответил Ринтын. — Даже наизусть: на троллейбусе номер пять доехать до остановки Кирочная, выйти и идти до улицы Красной Конницы. Подняться на третий этаж и нажать кнопку на двери с цифрой семь.

— Все верно, — с улыбкой сказал Василий Львович. — Ждем вас сегодня в гости. Чаю попьем, вспомним Чукотку. Приезжайте!

Впервые Ринтын и Кайон отправлялись в такое далекое путешествие по Ленинграду.

Они сели в трамвай на углу Восьмой линии и Большого проспекта Васильевского острова. Вагон сначала шел по набережной, потом свернул на мост. Справа и слева открылась широкая гладь Невы.

— А здесь ничего, — тихо сказал Кайон, толкнув в бок Ринтына.

В открывшейся из трамвайного окна панораме было действительно что-то волнующее. И Ринтыну пришла удивительная и вместе с тем простая мысль: все это ведь создано человеческими руками. Всю эту красоту каменных берегов, дворцы, многоэтажные дома, кружевные мосты и золотые лучи шпилей сделал человек… По-своему хороши пустыни, тундры, горы, тайга… Человек — часть природы, он воспринимает ее как часть себя. Только городской житель, оторванный от земли, по-новому видит и лес, и поле, и горы. И так же тот, кто пришел оттуда, где нет таких каменных сооружений, спорящих величием с созданиями природы, не может остаться равнодушным при виде того, что сделал человек!

Трамвай свернул с моста и покатил по Невскому проспекту. Перед глазами замелькали витрины магазинов, огромные зеркальные окна и множество пешеходов на тротуарах.

— А людей-то! — удивлялся Кайон, много дней не выходивший на улицу. Как комаров в тундре!

— И магазинов много, — также удивленно заметил Ринтын. — У нас в каждом селении всего-то по одному магазинчику, а тут — на каждом углу. И все большие.

По Суворовскому проспекту они шли пешком и искали улицу Красной Конницы.

Немного было досадно оттого, что на этой улице не оказалось даже намека на всадников. Обычная улица, довольно тихая, уходящая вдаль, прорезала скопища каменных домов. Вместо цокота подкованных сапог по асфальту шуршали шины автомобилей.

— Вот, по приметам, этот дом, — сказал Кайон, показывая на большое полуразрушенное здание с пустыми глазницами-окнами.

Ребята поднялись на третий этаж стоящего напротив жилого дома, нашли квартиру и позвонили. Широко распахнув дверь, Василий Львович сказал:

— Раздевайтесь и проходите в комнату.

Ринтыну любопытно было попасть в жилище коренного ленинградца. Гуляя по городу, он заглядывал в окна, видел кусочки чужой жизни, обстановку, большие оранжевые матерчатые абажуры над обеденным столом, господствовавшие почти в каждой квартире. Один и тот же человек совсем другой на улице, в учреждении, в магазине, дома. Входя в собственное жилище, он вместе с одеждой сбрасывает то, что делало его прохожим, служащим, покупателем… Дома человек такой, каков он есть на самом деле. Так полагал Ринтын.

Он оглядел комнату. Одна стена от пола до потолка была заставлена книгами. Художественной литературы было сравнительно немного, преобладали книги по лингвистике, по русской грамматике и по грамматикам других языков. У окна стоял письменный стол с большим чернильным прибором, изображающим приготовившегося к полету орла.

Пока хозяева хлопотали, готовя угощение, Кайон ходил по комнате, рассматривал на стенах фотографии, постоял у книжных полок и, наконец, сел на стул. Вдруг он вскочил, отогнул холстину, которой было покрыто сиденье.

— Ринтын! — позвал он громким шепотом. — Гляди, на что я сел!

Под холстом лежал большой пирог с вареньем. Пирог смялся, варенье размазалось, прилипло к холсту.

— Что ты натворил! — возмутился Ринтын.

— Откуда я знал, что лежит под материей? — оправдывался Кайон. — Зачем прятать еду?

— Не прятали, а покрыли, чтобы не остыл, — пояснил Ринтын, пытаясь пальцем соскоблить варенье с холста. Кое-как ему удалось собрать начинку. То, что не поместилось на пироге, он, недолго думая, съел.

— Как будто ничего, — сказал Кайон, критически оглядев работу товарища.

— Болван! — выругался Ринтын. — Встань посреди комнаты и там стой.

Вошел Василий Львович, держа в руках бутылки. Он посмотрел на Кайона.

— Что же ты стоишь? Садись. Вот сюда, на диван.

Кайон осторожно сел на диван. Василий Львович поставил бутылки и… уселся на тот же самый стул, с пирогом.

— Черт возьми! Что такое? — испуганно проговорил Василий Львович, вскакивая. — На пирог сел!

— Я только что тоже там сидел, — признался Кайон.

— Его надо съесть, — предложил Ринтын.

— Это мысль! — обрадовался Василий Львович и водрузил на стол изуродованный пирог. Он разрезал его ножом и подал каждому по огромному куску.

Вошла жена Василия Львовича с блюдом и ужаснулась:

— Что вы делаете?

— Ириночка, мы же проголодались, — подмигнув ребятам, сказал Василий Львович. — Ах, какой вкусный пирог! Познакомься: Ринтын, мой улакский ученик… Кайон. Он, правда, у меня не учился, но будет.

Ирина Дмитриевна с любопытством всматривалась в лица ребят и приветливо улыбалась. Она была большая, наверно, очень сильная женщина. С широкой спиной, на которой хорошо и удобно носить кожаный мешок с моржовым жиром.

Василий Львович разлил по стаканам вино, поднялся и торжественно сказал:

— Дорогие мои друзья! Насколько мне известно, именно вы — первые чукчи, которые поступают в университет. Помнишь, Ринтын, мое напутственное слово, когда ты пришел в первый класс?

— Я помню, — ответил Ринтын. — Вы тогда сказали: "Мои маленькие друзья, сегодня вы впервые пришли в школу. Я надеюсь, что среди вас нет лентяев. Ведь каждый из вас мечтает стать настоящим охотником. Но чтобы стать им, нужны терпение и упорство. Без этого невозможна и охота за знаниями. Чукчи — народ талантливый. Загляните каждый в свою ярангу — и вы найдете там творения умелых рук. Посмотрите на сумку того мальчика…" — Ринтын сделал паузу и улыбнулся: — Василий Львович, вы тогда показали на мою сумку… "Эту вещь мог сделать только настоящий художник…" Когда я вернулся домой и рассказывал о первом школьном дне, бабушка Гивынэ радовалась, что вы назвали ее художником.

Василий Львович взволнованно слушал. Он подошел к Ринтыну и обнял его.

— Спасибо, Ринтын, не забыл мои слова.

Ужин проходил весело, непринужденно. Вспоминали чукотскую жизнь, старых знакомых, разные случаи из школьной жизни.

Кайон рассказывал Ирине Дмитриевне, которая никогда не была на Чукотке, о своей школе:

— Наша школа помещалась в круглом домике. Это сооружение, внешне похожее на ярангу, внутри было разделено на три комнаты — в одной жил учитель, в других находились классы — первый и третий, второй и четвертый. На все четыре класса был один учитель. Ничего, учились. Считали, что так и должно быть, и этот маленький круглый домик, похожий на ярангу, действительно самое красивое здание, какое только можно придумать для Чукотки,

Ринтын не сводил глаз с книжной полки.

Василий Львович это заметил и сказал:

— Чукчи — народ известный в литературе.

Он достал с полки несколько небольших томиков.

— О вашем народе писал Тан-Богораз. Вот эту книгу написал польский писатель, который бывал в ваших краях, Вацлав Серошевский… А нынче вышла отличная книга моего знакомого, бывшего учителя Лаврентьевской культбазы, Семена Зернова — "Человек уходит в море"… Ну, а следующие книги о вашем народе уже надо ждать от вас, Ринтын и Кайон.

Василий Львович и Ирина Дмитриевна провожали ребят до трамвайной остановки. Вечерний город переливался разноцветными огнями. В вышине сияли окна домов, ветер нес запахи перегара бензина.

На прощание Василий Львович сказал:

— Вы теперь знаете дорогу в наш дом. Приходите в любое время, когда вам нужно, с делом и без дела. Наш дом — это ваш дом.

В переполненном трамвае Кайон задумчиво сказал Ринтыну:

— Хороший был у тебя учитель. Вот сейчас посидели у него, как будто съездили на Чукотку.

Поздно вечером Ринтын сел писать письмо в родной Улак, дяде Кмолю. Он описал все долгое путешествие от Въэна до Москвы, стараясь не пропустить никаких подробностей. Он знал, что письмо будут читать многие, и хотел, чтобы каждый читатель мог найти интересные для себя сведения.

"…наконец-то я добрался до той высшей школы, — писал Ринтын, — куда вы меня всем колхозом снаряжали. Плыли мы на пароходе, потом ехали по железной дороге. Кукы может быть спокоен: дорога действительно железная, и никакого обмана нет. Поезд — это множество вагонов-домиков на колесах. Тащит их паровоз, очень сильная машина. Много леса. Деревьев тут столько, как травы в тундре. Может быть, даже и больше. В Москве мы, как наказывали земляки, первым делом пошли на Красную площадь. Там очень красиво. В Ленинград приехали поздно вечером, ночевали на берегу реки, обложенной каменными берегами. Тепло было. Хорошо. Мне здесь нравится, хотя тоскливо оттого, что еще пять лет я не смогу приехать на Чукотку. Если увидите маму, пусть она мне напишет…"

 

3

Ринтын долго не мог уснуть. Завтра первый день его студенческой жизни. Он уже привыкал к новому дому, который станет ему родным на долгие пять лет, познакомился со своими однокурсниками.

По сравнению с некоторыми народностями Севера чукчей можно было бы по численности отнести к великим нациям. Ломи Торотин, стройный и очень спокойный паренек, представлял в университете нганасан — народность, насчитывающую всего лишь несколько сот человек на полуострове Таймыр. Ринтын и раньше слышал об эвенках, ненцах, нанайцах, саамах, нивхах, юкагирах… Кучерявый, веселый фронтовик Михаил Маликов по национальности оказался селькупом. Этот маленький народ жил на Енисее, по соседству с кетами, и родословную свою тянул из далеких глубин веков, с Междуречья, из колыбели человеческой истории.

Кайон и Ринтын раздобыли у соседей утюг и весь вечер разглаживали и чистили костюмы. Кайон записался на историческое отделение северного факультета, а Ринтын на филологическое. В первый день у Ринтына должны были быть лекции — история освоения Советской Арктики, вводная лекция по советской литературе, введение в общее языкознание.

— Предметы-то какие! — уважительно сказал Кайон, ознакомившись со своим расписанием, которое включало курсы археографии, источниковедения, археологии.

Одно звучание этих слов доставляло Кайону большое удовольствие. Он сказал Ринтыну:

— Теперь я понимаю, почему ты так рвался именно в Ленинградский университет. Действительно храм науки.

Ринтын проснулся на рассвете и больше не мог уснуть. Товарищи по комнате еще спали. Ринтын прислушался. Звенели первые трамваи, далеко-далеко трубил пароход. Ринтын осторожно спустил ноги на пол и босиком подошел к тумбочке Иржи, на которой лежали часы со светящимися стрелками. Было начало седьмого. Поворочавшись еще немного в постели, Ринтын встал, оделся и пошел умываться. Вернувшись, он застал Кайона сидящим на кровати.

— Еще рано, — сказал он другу. — Можешь спать.

— А ты чего? — шепотом спросил Кайон.

— А я больше не могу спать.

— И я.

Ринтын подсел к Кайону. Тот задумчиво сказал:

— Вот мы и добрались до самой высшей школы. Иногда не верится. Кажется, проснешься — и ничего такого нет.

Ринтыну вспомнился первый школьный день в родном Улаке. Как он умывался, пробив ковшиком замерзшую в ведре воду, как собирал сумку, сшитую бабушкой Гивынэ из нерпичьей кожи, украшенной вышивкой из разноцветного бисера и белого оленьего волоса. Холодное осеннее солнце ослепительно било в глаза, отражалось в замерзших лужах, блестело на опушенных инеем моржовых покрышках яранг. Вспоминал первых учителей — Ивана Ивановича Татро, Василия Львовича, Зою Герасимовну… Анатолия Федоровича и его жену радистку Лену, работников полярной станции. Анатолий Федорович даже породнился с ним, отдав ему свое имя, и Ринтын теперь не просто Ринтын, а Анатолий Федорович Ринтын, как об этом написано в новеньком студенческом билете.

Ринтын и Кайон то и дело вставали и подходили смотреть время на часах Иржи. Проснулся Черуль. Он потер кулаками глаза и спросил:

— Вы что, и спать не ложились?

Ребята напились чаю и собрались в университет. Ринтын и Кайон хотели поехать на трамвае, но Черуль их остановил:

— Вы что, миллионеры? Есть кратчайший путь по Тучковой набережной. Пошли со мной.

Так как ни Иржи, ни венгры тоже не были миллионерами, то с Черулем пошли все.

Тучкова набережная отличалась от набережных Большой Невы. Длинные деревянные сооружения, похожие на склады в Гуврэльском морском порту, огромные штабеля дров тянулись вдоль реки от конца Малого проспекта до Пушкинского дома.

Широкая двухмаршевая лестница филфака гудела, как пристань во Владивостокском порту. Все молодые люди — юноши и девушки — казались красивыми, симпатичными. Много было демобилизованных. Они выделялись сдержанностью, одинаковой одеждой, орденами и медалями. Бывшие солдаты и офицеры снисходительно посматривали на вчерашних школьников и школьниц.

Ринтын добрался до своей аудитории. Она оказалась почти обычной классной комнатой, только больших размеров. Стояли столы, стулья, на стене висела черная доска и карта Арктического сектора СССР.

Ринтын сел на свободное место. Из окна открывался вид на Неву, на Адмиралтейство и памятник Петру Первому.

Рядом уселся парень с очень белым лицом, но раскосыми глазами. Он протянул руку Ринтыну и представился:

— Алачев, хант по национальности. Самый старый студент университета.

Ринтын пожал ему руку, назвал себя и хотел было расспросить, почему его новый знакомый считает себя самым старым студентом университета, но тут прозвенел обыкновенный звонок, и в аудиторию хлынул народ.

Через несколько минут в дверях показался беловолосый старик, поддерживаемый под руку деканом.

— Курс по истории освоения Советской Арктики будет читать профессор Визе! — объявил декан и бережно усадил старика на стул.

Профессор Визе оглядел ряды студентов, вынул из кармана футляр с очками и положил на стол.

Так вот он, легендарный человек, сподвижник Седова, участник почти всех знаменитых полярных экспедиций конца и начала века, человек, предсказавший в своем кабинете остров в Ледовитом океане, впоследствии названный его именем. Ринтын с волнением вглядывался в лицо, изборожденное морщинами, как многолетний лед трещинами. На полярной станции в Улаке о Визе говорили с благоговением, и Ринтын хорошо знал, что для географов и полярников имя Визе так же священно, как имена Пржевальского, Потанина…

— Дорогие друзья, — послышался глухой, едва слышный голос лектора. — Мне особенно приятно читать курс вам, — продолжал профессор, — чья жизнь проходит в самых суровых краях нашей планеты. И я должен со всей ответственностью полярного исследователя заявить, что, не будь опыта и помощи ваших народов, ваших отцов и дедов, многие полярные экспедиции не смогли бы быть успешными. Все те сведения, которые я собираюсь преподнести вам в своем курсе, названном "История исследования Советской Арктики", добыты с помощью ваших отцов и дедов… Позвольте выразить вам глубочайшее чувство благодарности и восхищения…

После краткого вступления, взволновавшего студентов, профессор Визе начал неторопливо рассказывать о легендарной ледяной стране Туле — Арктике, о первых сведениях о ней, полученных древним путешественником Пифеем.

Профессор говорил о далеких, пустынных, покрытых льдами берегах с такой любовью, словно они были его родиной. А Ринтыну виделся с высоты мыса Берингов пролив, конец одного материка планеты Земля — Азии и начало другой половины земного шара — Америки. И здесь, в аудитории Ленинградского университета, он с удивительной отчетливостью еще раз осознал истину, что родился и жил он в замечательнейшем месте Земли, там, куда стремились великие путешественники Европы и Азии, Если убрать с глобуса или карты мира Берингов пролив, мыс Дежнева, мыс принца Уэльского, лицо планеты изменит свои очертания, станет другим. Пусть Чукотка не носит наряд из роскошных лесов и берега ее омывают студеные волны, без нее немыслим лик Земли — родины всех людей…

Следующей была лекция по общему языкознанию. Читал ее профессор восточного факультета, специалист японского языка Иоахим Золотович. Это был маленький кругленький человек в очках толстого стекла. За целый год Ринтыну так и не удалось рассмотреть, какого цвета его глаза. Золотович взял мел, подошел к доске и написал: "Глокая куздря штеко будланула курдёнка"..

По рядам прошел легкий шумок. Профессор положил мел в желобок на доске и вытер руки белоснежным носовым платком. Он молча показал пальцем на Алачева и спросил:

— Что вы узнали из этой фразы?

Алачев пожал плечами.

— Вы ничего не поняли?

— Я никогда не слыхал о рогатой куздре, — пробормотал Алачев.

— Ага! — профессор обрадованно потер руки. — Откуда вы взяли, что куздря рогатая?

— Потому что она будланула курденка, — нерешительно ответил Алачев.

Профессор величественным взмахом руки посадил на место Алачева и, вскинув голову, без остановки прочитал лекцию о важности изучения грамматических форм языков. Он поминутно цитировал труды великих ученых и некоторых из них даже называл своими учителями.

Ринтын приготовился было записывать, но его постигла такая же неудача, как на лекции Визе. Он был так захвачен тем, что слушал, так ловил каждое слово, что и не притронулся к тетради.

Прозвенел звонок. Золотович собрал листки на столе, сложил их в портфель и важно удалился.

Первым и непосредственным результатом лекции по общему языкознанию было то, что Алачеву на все пять лет учебы было присвоено прозвище Рогатый Куздря, которое потом сократилось до одного слова — Рогатый.

Ринтын с нетерпением ждал следующей лекции. Литература для него всегда была любимым предметом. Русские писатели открыли ему окно в другой мир, рассказывали ему и о Ленинграде. Где-то недалеко Калинкин мост, сыроватые, мрачные дворы Новой Голландии, горбатые мостики через каналы, через городские реки Фонтанку, Мойку, Невку… Стоит сделать несколько шагов — и вот оно,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит…

Капитан Эрмэтэгин, у которого Ринтын плавал матросом на шхуне «Касатка», любил читать стихи Пушкина, Блока, и многие строки в них были о Петербурге.

В перерыве Ринтын смотрел в окно на Неву. Рыбаки ставили у Дворцового моста ловушку, сколачивали из досок вышку и черпали со дна реки рыбу. Орудие лова имело древний вид, лодки были черны, и Ринтыну подумалось, что и во времена Пушкина точно так же ловили рыбу… Может быть, это то самое место,

Где прежде финский рыболов, Печальный пасынок природы, Один у низких берегов Бросал в неведомые воды Свой ветхий невод…

Профессора, который будет читать курс литературы, зовут Николай Матвеевич Рыбаков.

Еще не старый человек, он, однако, был совершенно лыс. На большом остром носу крепко сидели очки.

— Успехи советской литературы огромны, — заявил Рыбаков еще на подходе к кафедре. — Мы живем в то замечательное время, когда наши писатели заново переоценивают и обогащают метод социалистического реализма. Об этом свидетельствует неуклонный рост качества произведений.

Профессор лично знал многих ленинградских и московских писателей, приводил их неопубликованные высказывания, и это очень оживляло лекцию. То, что профессор запросто общался с писателями, высоко подняло его в глазах Ринтына. Великие люди, способные создавать художественные произведения, удостаивали его разговора и делились своими творческими планами.

С самого утра Ринтын был в особом настроении, как в большой праздничный день. Да и разве этот день не начало большого и долгого праздника, которого он так ждал? Теперь у Ринтына была одна забота: не пропустить чего-нибудь важного, запомнить каждое слово, сказанное с кафедры. Ведь говорит перед ним не просто преподаватель, а человек, достигший вершин науки.

Ринтын вздрогнул, когда услышал звонок. Ощущение было такое же, как будто видишь удивительно приятный сон и вдруг на самом интересном месте кто-то будит тебя.

Лекцией по литературе закончился первый учебный студенческий день Ринтына. Переполненный впечатлениями, он пошел разыскивать Кайона, чтобы поделиться с ним новыми мыслями.

Друг, видимо, тоже был потрясен. Он был как-то необычно тих и задумчив.

— Ты знаешь, кто у нас читал лекции? — восторженно сказал ему Ринтын и перечислил всех.

— Визе и у нас читал, — ответил Кайон. — Потом академик Струве, академик Орбели… Величины!

— Да, — согласился Ринтын, потом вспомнил: — И у нас тоже есть академик. Спецкурс будет вести Мещанинов Иван Иванович.

Обратно в общежитие шли по пути, показанному Черулем.

В разрывах плотных осенних облаков вдруг показалось солнце. Заблестела, заиграла бликами свинцовая вода в Малой Невке, вспыхнул шпиль Петропавловской крепости. Где-то в глубине дровяных штабелей визжала механическая пила, и ветер доносил запах свежераспиленной древесины.

— Знаешь, Ринтын, — задумчиво сказал Кайон, — вот только сейчас мне подумалось: сколько нам придется потрудиться, чтобы укрепить в себе знания, к которым мы только прикоснулись сегодня.

— Ты прав, Кайон, — ответил Ринтын. — Сколько надо понять! Знаешь, нам сегодня профессор сказал: героями литературы сейчас уже не люди становятся, а производственные процессы и нефтепроводы.

— Что ты говоришь! — удивился Кайон. — Первый раз такое слышу. У нас таких открытий еще не было. Да и откуда? История, она такая — как было, так и есть, уже не подправишь и не исправишь.

— Найдут что-нибудь, — утешил друга Ринтын. — Наука могущественна.

С Балтики дул ветер. Он бил в лицо, но ребята, не сбавляя шагу, шли вперед по древней Тучковой набережной.

 

4

Каждое утро Ринтын и Кайон на рассвете уходили в университет. Они вставали рано, чтобы идти пешком от общежития до факультета. Им полюбилась эта дорога по пустынной набережной, где местами можно увидеть кусок берега, не придавленного камнями. Здесь был совсем иной воздух и господствовал горький запах свежих древесных опилок.

Под арками главного здания ребята расставались и каждый шел к себе: Ринтын на филфак, а Кайон на исторический, в большое двухэтажное здание, похожее на Гостиный двор.

Ринтын познакомился с долговязым украинцем Петром Кравченко, приехавшим с Печоры. Он был старше Ринтына, воевал в морской авиации стрелком-радистом и носил кожаный шлем с наушниками. Петр писал стихи и в перерывах между лекциями читал их шепотом Ринтыну. Почему Кравченко выбрал именно его — непонятно, потому что на курсе было достаточно ребят, возрастом более годившихся Петру в приятели, чем Ринтын. Кроме представителей народностей Севера от нанайцев до саамов, на северном факультете учились марийцы, якуты и русские. Русские в большинстве своем были родом с Севера, из Архангельской области и Красноярского края. Архангельские говорили, певуче растягивая слова, а красноярцы, наоборот, глотали окончания слов: быват, болтат…

В конце первой недели, в пятницу, Василий Львович Беляев начинал курс чукотского языка. Кроме Ринтына и Кайона, чукотским языком должны были заниматься Петр Кравченко и Наташа Божко, ленинградка, почему-то избравшая своей специальностью чукотский язык.

Для такой малочисленной группы отвели самую крошечную аудиторию, в одно окошко, выходящее во двор.

Ринтын с интересом ждал занятий. Несколько лет назад он с удивлением узнал, что и его родной чукотский язык, оказывается, тоже имеет свою грамматику. Раньше Ринтын был убежден, что грамматики могут быть лишь у чужих языков, у родного — к чему? Ведь это то, что знаешь с детства, чуть ли не с самого рождения.

С русским языком Ринтын познакомился задолго до школы. Поначалу он "играл в русских" со своими сверстниками, «разговаривал», повторяя звуки, которые слышались ему в речи работников полярной станции, торговой базы, школьных учителей. Он очень хорошо помнил время, когда знал всего-навсего десяток русских слов, но назвать мгновение, когда русский язык стал для него таким же родным, как и чукотский, не мог. Это вошло в его жизнь так же естественно, как в жизнь его родичей — рульмоторы, настоящий хлеб из муки, умение решать государственные дела.

Василий Львович первое занятие начал с рассказа о том дне, когда Ринтын пошел в школу, сказал о том, что Кайон и Ринтын — сверстники чукотской письменности, которая создавалась при ближайшем и непосредственном участии знаменитого языковеда, этнографа и писателя Владимира Германовича Тана-Богораза.

Изучением чукотского языка занимались в России издавна. Первые чукотские слова были записаны миссионерами, потом участниками экспедиции Норденшельда, а в 1898 году переводческой комиссией миссионерского общества в Казани был издан первый русско-чукотский словарь.

Василий Львович написал на доске слово "тымэйнылевтыпыгтыркын".

— В этом слове, — объяснил он, — заключены почти все особенности структуры чукотского языка. Одно это слово переводится на русский язык целым предложением: "У меня очень сильно болит голова". А между тем в чукотском языке эта целая фраза заключена в одном слове. Вот почему чукотский язык относится к инкорпорирующим языкам, то есть к языкам, включающим…

В перерыве Василий Львович поинтересовался, как живут Ринтын и Кайон.

— Деньги-то у вас есть? — спросил он.

— Есть еще, — ответил Ринтын. — До стипендии хватит.

— Если что — не стесняйтесь, обращайтесь ко мне. Я узнавал в деканате: скоро вас переведут на полное государственное обеспечение. Но есть еще одна возможность заработать — переводы. В Учпедгизе имеется чукотская редакция. Вы там можете выбрать себе из списка книгу и перевести на родной язык.

— А сумеем ли мы? — усомнился Ринтын.

— Ты же работал в газете, переводил статьи на чукотский язык, напомнил Василий Львович.

— То газета, а тут художественная литература…

— Попробуйте, — сказал Василий Львович. — Если что — помогу.

Через несколько дней Ринтын и Кайон отправились в издательство. Издательство находилось в большом здании напротив Казанского собора. На крыше блестел хрустальный глобус. До революции в этом здании помещалась всемирно известная фирма «Зингер», чьи швейные машины доходили даже до Чукотки. Об этом им рассказал Василий Львович.

Ринтына и Кайона встретили приветливо. Ринтын остановился на книге Чарушина о животных, а Кайон взял повесть Гайдара "Чук и Гек". Ребята подписали договоры, и приветливая женщина сказала, что через две недели они могут прийти в кассу издательства и получить аванс.

Вернувшись в общежитие, они тут же засели за работу. Ринтын увлекся и довольно быстро покрывал аккуратным и четким почерком страницу за страницей. Ему было приятно, когда чужие слова под его пером становились как бы собственными, и в ушах звучала родная, так долго не слышанная речь.

У Кайона, видимо, перевод шел туго. Он пыхтел, что-то бормотал, потирал лоб кулаком и искоса поглядывал на Ринтына.

Ринтын отложил свою работу.

— Что у тебя не ладится?

— Вот тут есть слово "чудак человек", — ответил Кайон, — не могу перевести.

Ринтын задумался: действительно, как это сказать по-чукотски — чудак человек? Немного сумасшедший человек? Необыкновенный человек? Слегка отличный от других человек? Интересный человек?

Ринтын произносил вслух эти слова, а Кайон отмахивался:

— Все это не то, я их пробовал.

Кое-как общими усилиями перевели это слово так, что объяснение чудака человека заняло целый абзац.

— Ты знаешь, Ринтын, — заметил Кайон, — у меня получается больше, чем на русском языке.

Ринтын подсчитал у себя и обнаружил то же самое.

— В пекарском деле это называется припек, — сказал он другу.

— Это хорошо или плохо? — озабоченно спросил Кайон.

— Не знаю, — пожал плечами Ринтын.

Ребята получили аванс и растерялись перед такой кучей денег.

— Какие мы богачи! — сказал Кайон. — Пальто можно купить!

Пошли покупать пальто, но по дороге завернули в галантерейный магазин. Обзавелись запасом пуговиц на несколько лет вперед, носовыми платками и купили по полевой сумке. Потом Кайону понравился саквояж, а Ринтыну красивый чемодан из черного дерматина с блестящими никелированными замками. На пальто денег уже не хватило. А тут на глаза попалась витрина с музыкальными инструментами.

— Знаешь, Ринтын, — проникновенным голосом произнес Кайон, — я всю жизнь мечтал иметь балалайку. Когда еще представится возможность купить? А?

— Зайдем, — решительно сказал Ринтын.

Купили балалайку.

На улице Ринтын спросил Кайона:

— Играть умеешь?

— Научусь, — храбро ответил Кайон.

К вечеру, обойдя почти все магазины на Невском проспекте, увешанные покупками Ринтын и Кайон сели; на трамвай где-то у Московского вокзала и отправились домой. Через плечо у Ринтына болтались длинные резиновые сапоги. Когда он плавал матросом на шхуне «Касатка», такие сапоги были только у капитана Эрмэтэгина. Кайон нес в одной руке балалайку, в другой — саквояж, заполненный разными вещами, среди которых было два бритвенных прибора: сначала он купил металлический, потом ему понравился пластмассовый.

Ринтын попытался удержать друга от покупки второго бритвенного прибора, доказывая, что для его скудной растительности вполне достаточно одного, но Кайон уже загорелся и, чтобы отделаться от первого, объявил, что дарит его Ринтыну.

Медленно поднимались они по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Соседи по комнате были дома. Они с интересом разглядывали покупки, только нанаец Черуль заметил:

— Сколько ненужного барахла! Ринтын, что ты будешь делать с резиновыми сапогами в Ленинграде? Может быть, ты рассчитываешь, что в этом году будет наводнение? А ты, Кайон? Приличной рубашки нет у человека, а он купил балалайку!

Он перебирал вещи и с презрением отбрасывал одну за другой.

Что-то внутри Ринтына протестовало против такого отношения Черуля, но с каждой минутой становилось яснее, что покупки не удались, нужные вещи остались в магазине.

Кайон молча собрал все, сложил в саквояж и задвинул его под кровать. А балалайку демонстративно повесил над кроватью.

Все, кто узнавал о покупках, ужасались, жалели зря потраченные деньги и осуждали расточительство Кайона и Ринтына. Ринтын хмурился и чувствовал себя так, будто потратил чужие деньги.

Алачев, сосед Ринтына по аудитории, спросил его, правда ли, что они истратили гонорар на безделушки.

— Болтают, — коротко ответил Ринтын.

— Если ты такой богатый, то одолжи мне немного.

Ринтын с радостью поделился с ним оставшимися деньгами.

Приближалась Октябрьская годовщина. После нескольких холодных пасмурных дней снова появилось солнце, и, хотя настоящее тепло не вернулось, было светло, свежо и празднично. Город украшался флагами, гирляндами электрических лампочек, огромными полотняными портретами, которые надувались на балтийском ветру, как паруса, и громко хлопали.

В Неву вошли военные корабли. Река с крейсерами, миноносцами, подводными лодками и сторожевыми катерами приобрела неожиданно новый облик, и даже показалось, что стала уже. Между военными кораблями сновали маленькие катера, как дети в толпе взрослых.

После лекций Ринтын бежал на набережную и проводил здесь почти все время, любуясь кораблями, праздничными огнями, толкаясь среди моряков, которые гуляли вдоль Невы и заговаривали со студентками.

Готовился к празднику и университет. Назначались ответственные колонн, правофланговые. Кайон был назначен правофланговым ряда. Он даже немного загордился и накануне демонстрации строго сказал Ринтыну:

— Смотри не проспи.

Это была первая в жизни Ринтына большая демонстрация, и он, конечно, не мог проспать. Он встал еще затемно, почистил одежду и долго и томительно ожидал, когда проснутся остальные.

Откуда-то издалека слышался тяжелый шум оркестров. Звуки неслись отовсюду — от набережной Малой Невки, от Большой Невы, от Малого, Среднего и Большого проспектов Васильевского острова. Толпы нарядных и веселых людей спешили на свои сборные пункты. Многие были явно навеселе, как нанаец Черуль и чех Иржи, которые перед выходом из общежития "раздавили малыша", как выразился Черуль; то есть выпили маленькую бутылку водки. Ради такого события венгры тоже пригубили. Попробовали водку и Ринтын с Кайоном, но поперхнулись и долго отплевывались.

— Люблю праздники! — весело сказал Черуль. — Когда мы освободили Прагу, вот повеселились! В немецких городах было по-иному, чем в Чехословакии. А в Праге совсем другое дело! Кругом друзья, почти родственники, славяне тоже! Худо-бедно мы все-таки понимали друг друга, могли объясниться без переводчика.

Разумеется, если строго подойти к делу, то нанаец Черуль, родившийся на берегах Амура и принадлежащий к тунгусо-маньчжурской этнической группе, имел весьма отдаленное отношение к славянам, но сейчас он говорил искренне, и Ринтын, проживший с ним некоторое время, мог с полным знанием утверждать, что чеха Иржи и нанайца Черуля связывает нечто гораздо более прочное и важное, чем внешняя несхожесть и происхождение.

Сборный пункт университета находился на Менделеевской линии. У каждого факультета было свое место, обозначенное большим плакатом, нарисованным на крашеной фанере. За университетской колонной строилась колонна Академии наук. Ринтын разыскал Василия Львовича среди научных сотрудников и поздравил его с праздником.

— Вечером приходите к нам! — напомнил Василий Львович.

В сорок восьмом году в Ленинграде жилось еще нелегко, но каждый, кто явился на демонстрацию, принарядился.

В кругу под аккордеон танцевали пары. Ринтын присоединился к зрителям. Он почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Ринтын оглянулся и увидел Наташу Божко. Она весело взмахнула рукой и подошла.

— Поздравляю с праздником! — сказала она.

— Спасибо, — ответил Ринтын. — Я впервые на такой большой демонстрации.

С этой минуты Наташа не отходила от Ринтына, и ему было немного совестно, когда он ловил укоризненный взгляд Кайона, который шел рядом правофланговым.

До свиданья, мама,

Не горюй, не грусти,

Пожелай нам доброго пути! — пели в колоннах.

Ринтыну было весело и легко, и он подпевал, песни были знакомые, военных лет.

Рядом шагала красивая девушка, ленинградка.

— Я очень давно интересуюсь Чукоткой, — говорила Наташа. — Еще в школе мне нравилось на карте смотреть на далекий полуостров. Мне снилась пурга, яранги и белые медведи. Недавно я прочитала роман Семена Зернова "Человек уходит в море" и прямо заболела вашим краем. А тут узнала, что в университете открылся новый факультет…

Ринтын не знал, как ему разговаривать с девушкой. Он молчал. Колонны шли по набережной, потом завернули на Первую линию, оттуда на Большой проспект.

— Почему мы идем кривой дорогой? — озабоченно спросил он Наташу.

— Потому что по Дворцовому мосту идут Выборгский и Петроградский районы, а наш путь через мост лейтенанта Шмидта, — объяснила Наташа и взяла Ринтына под руку.

Ничего особенного ведь не случилось, многие шли так — взявшись за руки, под руку. Но Ринтын никогда не ходил с девушкой под руку. Ему стало жарко, даже ладони вспотели.

Колонна остановилась. Снова образовался круг, и появился аккордеонист.

— Я приглашаю тебя после демонстрации к себе в Пушкин, — сказала Наташа.

Она жила в городе Пушкине, совсем близко от лицея, где учился великий поэт.

— Но я иду к Василию Львовичу, — растерялся Ринтын. — Как же быть?

— Смотри сам, Ринтын, — Наташа высвободила руку.

— Я сейчас, — торопливо сказал Ринтын и побежал к Кайону.

Кайон внимательно выслушал друга и важно ответил:

— Я не могу давать советы в таких деликатных делах.

— Как же быть? — с отчаянием произнес Ринтын.

— Подойди к Василию Львовичу и скажи. Он, думаю, поймет тебя.

— Ну, а ты понимаешь меня?

— Я-то понимаю, — с иронией отозвался Кайон.

Ринтын пошел вдоль колонны. Университет занимал весь широкий проспект от Восьмой линии до Первой. Кругом гремела музыка, мелькали разноцветные воздушные шары. Научные работники пели задорную песню. Это так удивило Ринтына, что он забыл, зачем пришел. Он остановился поодаль. Василий Львович вел себя отнюдь не так, как должен вести себя научный сотрудник в понимании Ринтына. Как же объяснить ему? Язык не повернется сказать, что Ринтыну очень хочется провести сегодняшний вечер с девушкой. Ведь такого у него никогда не было.

Ринтын медленно побрел обратно. Он не заметил, как колонны двинулись, и ему пришлось побежать, догоняя своих.

Броня крепка, и танки наши быстры, И наши люди мужества полны, В строю стоят советские танкисты, Своей великой Родины сыны!

— пели в колонне филологического факультета.

Ринтын догнал своих у сфинксов. В толпе, сгрудившейся на тротуаре, он увидел старого знакомого, Мушкина. Милиционер стоял прямо, торжественно, только маленькая его голова медленно поворачивалась в разные стороны.

Ринтын поздравил Мушкина с праздником. Тот поднес руку к козырьку и крепко пожал Ринтыну руку.

Университетское знамя, которое нес Герой Советского Союза Романютин, уже трепетало на мосту.

Вот и Кайон. Идет так, будто всю жизнь бывал правофланговым на таких больших демонстрациях. Следит, чтобы никто не пристраивался сбоку и не выходил из ряда. Он строго шепнул Ринтыну:

— Нарушаешь порядок.

Наташа шла позади. Ринтын немного отстал и пошел рядом с ней.

 

5

Ехали в переполненном вагоне, крепко прижатые друг к другу. Вокруг слышались веселые разговоры, обрывки песен. Над головами качались разноцветные шары, прыгали игрушечные «раскидайки» и оглушительно визжали "уйди-уйди".

За окнами проносилась оголенная, приготовившаяся к снегу земля. Посреди чистого поля вдруг возникала одинокая труба — след войны или груда красного кирпича, присыпанная пеплом штукатурки. Кое-где валялись противотанковые железобетонные пирамиды, искореженные железные конструкции и обрывки Колючей проволоки.

Лицо Наташи было так близко, что Ринтын не мог смотреть ей в глаза. От девушки исходил какой-то особый запах, похожий на первый свежий снег. Наташа без умолку болтала, рассказывала о своих родителях, и Ринтын был благодарен ей за то, что она избавляла его от необходимости вести беседу.

— Отец хлопочет, чтобы переехать в Ленинград.

— Разве в Пушкине плохо? — спросил Ринтын.

— Нет, почему же, — ответила Наташа. — Но мы до войны жили в городе. Ездить неудобно. Зато летом прелесть — парк, народу всегда много. Будешь к нам приезжать в гости?

— Буду, — едва сумел произнести Ринтын.

— Мама у меня работает бухгалтером в сельскохозяйственном институте, а в Пушкине у них главная база. В Ленинграде на Загородном проспекте наш дом разбомбило. Все пропало. И пианино. Когда я была маленькая, мама собиралась учить меня музыке. Перед самой войной купили пианино. Мы вернулись — ни пианино, ни дома. В развалинах отец откопал только кусок черного дерева и помятый шарик от кровати…

Ринтын удивлялся: никто из стоящих вокруг особенно и не прислушивался к тому, что говорила Наташа. Видимо, для них все это было привычно. Очень возможно, что многие пережили нечто более страшное, чем просто разрушенный дом.

Пока шли от вокзала, Ринтыну на глаза несколько раз попадались руины, обнесенные заборами. Трудно было не обращать на них внимания. Каждая рухнувшая стена, голый остов бывшего человеческого жилья, отгороженный пустырь возвращали его к тому, что было здесь совсем недавно.

В подъезде Наташа взяла Ринтына за руку, как малыша, и повела за собой по лестнице. На площадке третьего этажа она выпустила его руку и сказала:

— А теперь сам нажми рыбий глаз.

Ринтын растерянно огляделся.

— Да вот он на стене, глаз-то, — показала Наташа. — Кнопка. Ты забыл, что по-чукотски кнопка называется "рыбий глаз"?

— Забыл, — пробормотал Ринтын и нажал черный сосочек, торчащий в стене. Он недоумевал, на каком таком чукотском языке эта штука называется рыбьим глазом, но он был в гостях и не должен задавать вопросы.

Дверь открыла пожилая полная женщина.

— Мамочка! Папочка! — закричала Наташа. — Я его привела!

Она подтолкнула Ринтына в прихожую. Набежало откуда-то много народу. Ринтына окружили и разглядывали с откровенным любопытством.

— Ринтын по национальности чукча, — объявила Наташа. — Он приехал из самой-самой далекой земли и учится вместе со мной в университете.

— Студент, значит, — сказал пожилой человек в очках. — Будем знакомы: Петр Петрович, отец Наташи.

Ринтын пожал протянутую руку.

— Твоя понимай по-русски? — спросил Петр Петрович.

— Понимай, — невольно подлаживаясь под его тон, ответил Ринтын.

Петр Петрович обнял гостя за плечи и повел в комнату, где от стены до стены тянулся большой стол, уставленной закусками, напитками и цветами. Следом из прихожей двинулись гости. Они громко обсуждали внешность Ринтына.

— Симпатичный паренек, — сказал кто-то.

— Скромный, — похвалил другой.

— Опрятно одет, — заметил третий.

Петр Петрович посадил Ринтына на диван, сам пристроился рядом и сказал:

— Говоришь, твоя учится вместе с Наташа?

Ринтын кивнул.

— Вы знаете, какой это замечательный народ чукчи! — обратился к гостям Петр Петрович. — Я читал роман Семена Зернова "Человек уходит в море". Советую всем познакомиться с этим произведением. Необыкновенная честность, выносливость, правдивость отличают этих людей. Одним словом, экзотика!

Петр Петрович засмеялся и нагнулся к уху Ринтына:

— Твоя слушай-слушай — моя говори.

В дверях показалась Наташа.

— Папочка! Что ты как-то странно разговариваешь с моим гостем?

— Как странно? Чтобы ему легче было понимать, — заявил Петр Петрович. Твоя-моя, и все ясно как на ладони.

— Да Ринтын лучше тебя знает русский язык, — сказала Наташа.

— Неужели? — смутился Петр Петрович. — А я-то с ним чуть ли не по-китайски говорю!

Гости оживились.

Наташа села рядом с Ринтыном, оттеснив отца. Она ласково смотрела на парня. Такого с ним никогда не случалось: на душе смятение, и в то же время он был по-настоящему счастлив оттого, что такая девушка обращается с ним как со своим близким, явно предпочитает его всем другим.

В комнату вошла хозяйка и пригласила гостей к столу.

Ринтына посадили на почетном месте — между Петром Петровичем и Наташей.

— Дорогие друзья! — торжественно сказал Петр Петрович, высоко подняв рюмку. — Позвольте мне вас поздравить с праздником Октябрьской годовщины и пожелать вам всего хорошего.

— Ура! — крикнул хорошо одетый мужчина, сидевший напротив, и опрокинул в рот содержимое рюмки.

Ринтын сразу же обратил на него внимание. Человек этот был не только лучше всех одет, но и отличался высоким ростом и полным, пышущим здоровьем, румяным лицом.

Все выпили, и некоторое время в комнате слышался только звон вилок.

— Товарищи! — теперь рюмку поднял хорошо одетый мужчина. — Я предлагаю тост за нашего гостя, представителя Ледовитого океана. Как вас зовут? — обратился он к Ринтыну.

— Меня зовут Анатолий, по отчеству Федорович.

— Позвольте! — вмешался Петр Петрович. — Почему Анатолий Федорович? Я читал, что настоящие чукчи не имеют имен и отчеств. У них одно имя, как у римских императоров и прочих королей. Правда?

— Но меня все же зовут Анатолий Федорович, а фамилия моя Ринтын.

Хорошо одетый мужчина вежливо ждал, пока выскажется хозяин. Тот перегнулся через стол и виновато произнес:

— Ты уж, брат, извини нас. Мы мало знаем ваш народ, ваши обычаи и ненароком можем ляпнуть такое, что тебе будет не очень приятно. Заранее, таким образом, извиняемся. И все-таки мне хочется выпить за тебя, будь ты просто Ринтын, и будь ты трижды Анатолий Федорович!

Все выпили. Петр Петрович задумчиво пробормотал:

— Но все же как это так? Я же своими глазами читал про имена…

— И так тоже правильно, — успокоил его Ринтын. — Когда я появился на свет, мне было дано имя Ринтын. И я с этим именем прожил до шестнадцати лег, пока не пришел срок получать паспорт. Я работал тогда в порту Гуврэль. Начальник Гуврэльского отделения милиции товарищ Папазян сказал мне, что это непорядок: иметь паспорт без имени и отчества. "Как хочешь, — сказал он, — но без имени и отчества за паспортом не приходи". На мое счастье, в тот год начальником Гуврэльской полярной станции был мой давний знакомый, которого звали Анатолий Федорович. Он разрешил мне взять свое имя и отчество…

— Испортили человеку имя! — выслушав рассказ Ринтына, проворчал Петр Петрович. — Бюрократы!

— Как сказать! — возразил хорошо одетый мужчина. — Ведь таким образом Ринтын как бы породнился с русским народом, с нами. Поэтому я предлагаю выпить за это.

Петр Петрович, огорченный тем, что его книжные сведения о чукчах оказались не совсем точными, как бы нехотя выпил и долго ловил ускользающий от него кусок селедки.

Ринтын чуточку захмелел. Он стал громко разговаривать и много есть. Наташина мама все подкладывала ему закуску, просила попробовать то одно, то другое. Ринтын попробовал студень и сказал:

— Самый лучший холодец — из моржовых ластов.

Это услышали все, и кто-то попросил:

— Расскажите о своей Чукотке. Нам интересно.

Ринтын положил вилку и задумался.

— Сейчас у нас уже настоящая зима, — медленно начал он. — Снег выпал. Чистый, белый, скрипучий. Может быть, бушует пурга, заметает новый лед на море, на лагуне. Улакцы самыми первыми в стране закончили демонстрацию. Пели, били в бубен. Собаки бродят под стойками для байдар и вельботов. Одним словом, очень хорошо на Чукотке…

Ринтын рассказывал, и перед ним вставала зимняя Чукотка с пронзительным сильным ветром, зимняя луна в окружении полярного сияния, слышался глухой раскат ледового сжатия.

Столы отодвинули к стене, включили радиолу, и начались танцы. Наташа подбежала к Ринтыну, но парень горестно развел руками:

— Этого я не умею.

— Как жаль, — сказала Наташа.

— И мне жаль, — сказал Ринтын.

Он сидел на диване, смотрел на танцующих и корил себя за то, что не научился этому важному делу. Ведь вроде так просто — шаркай по полу подошвами, обнимай девушку… В педучилище девчата предлагали научить его, а он отказывался. Болван! Теперь сиди кусай локти, смотри, как Наташа улыбается другому, танцует с этим красивым мужчиной, который двигается так, будто танец для него самое естественное дело.

В общежитии педучилища тоже иногда танцевали. Холод был такой, что никто не раздевался. Танцевали в шапках, валенках и рукавицах. Возле раскаленной печки сидели музыканты и играли танец тустеп, завезенный на берега реки Анадырь еще в довоенные годы.

Петр Петрович подсел к Ринтыну. Он был настроен благодушно.

— Милый мой, — обратился он к Ринтыну. — Как хорошо, что ты пришел к нам в гости! Ты, можно сказать, украсил наш вечер.

— Кто этот человек? — спросил Ринтын, показав пальцем на Наташиного партнера.

— Этот? — переспросил Петр Петрович. — Валькин муж. Заведующий мясным отделом нашего «Гастронома». Видный мужик. В своем деле король! Ну кто, глядя на него, скажет, что Коля мясник? Никто. Посмотри, как он одет, как себя держит! Ну прямо хирург, а не мясник! Эрудирован! Не гляди, что он не читал романа Зернова "Человек уходит в море". Обязательно прочтет!.. А не выпить ли нам с тобой? А? Пока наши дамы танцуют?

— Не могу больше.

— Это хорошо! — обрадовался Петр Петрович. — Сказано прямо: не могу. Другой бы стал ломаться, изображать из себя черт знает что, а он — чистосердечно, откровенно. Вот что значит неиспорченность! Вот народ!

Ринтын подумал: предложили бы кому-нибудь в Улаке выпить, с руками бы оторвали.

— Когда Наташа сказала, что пригласит чукчу на наш праздник, все ожидали тебя с большим нетерпением. Думали: вот приедет дикарь. Какой-нибудь Гайавата с томагавком… Кстати, у вас томагавки есть?

— Нет.

— Я так и думал… А Колька спросил: может, принести сырого мяса? А я ему: не надо, студент все же. А ты им всем нос утер. Обыкновенный парень, культурный и, — Петр Петрович немного отодвинулся, — симпатичный.

— Замучили тебя? — спросила подошедшая Наташа. Она слегка запыхалась.

— Да нет, — вежливо ответил Ринтын. — Мне очень интересно.

Петр Петрович часто прикладывался к бутылке и скоро совершенно окосел. Он привалился к плечу Ринтына и продолжал бормотать о томагавках и вигвамах.

Гости понемногу расходились. К Ринтыну подошел Коля-мясник.

— Как настроение, Анатолий Федорович?

— Отличное.

— Хвалю, хвалю, — Коля снисходительно похлопал Ринтына по плечу. — Ты, парень, себе на уме. Не пропадешь в городе.

Коля ушел, и тут Ринтын обнаружил, что из гостей он остался один. Петр Петрович тоже каким-то образом исчез. Должно быть, перебрался в спальню.

Ринтын посмотрел на стенные часы. Начало двенадцатого! А ведь надо еще ехать на поезде, потом с вокзала добираться до общежития.

— Я тебя провожу, — сказала Наташа и оделась.

Открыв дверь на улицу, Ринтын вскрикнул от неожиданности — шел мягкий первый снег. Он нежно ложился на черную землю, и, как ни было тепло, на земле успел образоваться слой снега, на котором темнели наполненные талой водой многочисленные следы.

— Как хорошо! — не сдержавшись, сказал Ринтын. — Снег идет.

Наташа подставила ладонь, поймала несколько снежинок и протянула Ринтыну:

— Тебе в подарок.

Ринтын заглянул, но там уже ничего не было. Только крохотные капельки воды на узкой девичьей ладони.

Наташа засмеялась и поднесла руку к лицу Ринтына. Он, даже не думая о том, что делает, коснулся губами теплой, чуть шершавой кожи и ощутил прохладную капельку.

— Спасибо за подарок, — тихо сказал он.

Наташа прятала лицо от снега, а Ринтын шел, расправив грудь, вдыхая приятный прохладный воздух.

Вино еще шумело в голове, и Ринтыну было легко. Он подумал, что Колька-мясник в общем-то неплохой парень, особенно когда не прижимает во время танца Наташу. А Петр Петрович просто забавный старик. Одним словом, Ринтыну было хорошо. Может быть, влюбился? А почему и нет? Разве Наташа плохая девушка? Пусть не такая, какой он себе ее представлял.

До вокзала путь был неблизкий, к тому же дул встречный ветер. Наташа взяла Ринтына под руку. А он был готов вот так бесконечно до самого утра шагать вместе с ней.

И опечалился, когда они дошли до вокзала. На перроне собралось много народу. Высокий парень с волосами, запорошенными снегом, играл на гармошке, а вокруг него вился хоровод девушек и парней. Они вдруг расступились, заключили в круг Ринтына и Наташу. Гармонист громко сказал:

— Поцелуйтесь!

— Ребята, ну не надо, выпустите нас, — взмолился Ринтын.

— Вон уже поезд идет, — сказал гармонист, — если не поцелуетесь, останетесь здесь.

Ринтын двинулся на крепко взявшихся за руки ребят и девчат, но его отпихнули обратно в круг, туда, где стояла растерянная Наташа.

Приближался поезд. Огненный глаз паровоза уже пробивал толщу летящего снега. Послышался свист.

И в эту минуту Ринтын почувствовал на своих губах прохладные, как ягоды недозрелой морошки, губы Наташи.

Круг распался, молодежь кинулась в вагоны.

Ринтын смущенно, наспех попрощался с Наташей и вскочил в вагон. Он нашел место у окошка. Поезд тронулся, проплыл занесенный снегом циферблат вокзальных часов, а под ним тонкая фигурка девушки.

 

6

— Сколько мы живем в Ленинграде, а не были ни в театре, ни в музее, сказал как-то Кайон. — Может быть, для начала сходим в Эрмитаж?

О намерении ребят узнала Наташа и обрадованно сказала:

— Я пойду вместе с вами!

— И покажешь музей, — подхватил Ринтын.

— Я ведь в нем тоже не была, — смущенно призналась Наташа.

Кайон как-то странно моргнул и вопросительно посмотрел на Ринтына. Наташа объяснила:

— Музей был закрыт всю войну, а до этого я была маленькой.

На Дворцовом мосту Наташа принялась оживленно показывать во все стороны:

— Вот Петропавловка, а над ней шпиль, а на шпиле…

— Ангел, — сказал Кайон.

— Разве ангел, а не крест? — удивилась Наташа и замолчала, поджав губы.

На мосту дышалось легко, как в море. Вырвавшийся из каменных городских закоулков балтийский ветер терял запахи бензиновой гари, угольного дыма.

Ближе к Университетской набережной из воды торчали сваи рыболовного сооружения.

— То, что вы видите, — заговорил Кайон, показывая на них, — это древнейшее орудие рыбной ловли.

— Почему древнейшее? — с раздражением спросила Наташа, догадываясь, что Кайон ее передразнивает.

— Мы слушаем курс истории материальной, культуры, — ответил Кайон. Вчера профессор показывал в окно на эти сваи и говорил, что такой способ ловли был известен еще в эпоху неолита.

Кайон быстро освоился в городе. Сегодня, глядя, как он уверенно шагает по ленинградским улицам, трудно было предположить, что не так давно он страдал от жестокой ностальгии и проклинал этот каменный город, который даже по ночам шумит, как неспокойный осенний океан.

На перилах моста лежал свежий снег. Ринтын собирал его в ладонь и кидал в темную, закрученную водоворотом невскую воду.

Кайон плелся позади, что-то насвистывал и, видимо, был не совсем равнодушен к тому, что Ринтын шел под руку с девушкой.

— Мне придется Эрмитаж изучать досконально, — рассуждал он вслух. — А сегодня иду так, для первого знакомства. Историку необходимо знание истории искусства для понимания эпохи…

— Какой ты стал ученый, Кайон, — насмешливо сказала Наташа. — И скучный…

Кайон смутился и замолк. И не раскрывал рот, пока в одном из музейных залов не увидел бюро из моржовой кости.

— Ты гляди, Ринтын, — моржовая кость! — крикнул он, будто встретил земляка. — И Ломоносов здесь!

Над бюро висел портрет знаменитого ученого.

Ребята постояли перед портретом Ломоносова, внимательно рассмотрели бюро, отметив, что от времени оно все же попортилось: кое-где моржовая кость облупилась и выкрошилась.

Ринтын часто оглядывался: интересны были не только экспонаты, но и посетители музея. Многие были в солдатских гимнастерках, в сапогах. От картин исходил едва уловимый свет и отражался на лицах людей странными бликами.

Перед картиной, изображающей нагую женщину, возлежащую на роскошном, но неудобном ложе, стояла группа экскурсантов. Худая женщина в черном платье устало рассказывала:

— Перед вами шедевр, созданный великим художником Рембрандтом ван Рейном. Обратите внимание на выражение лица Данаи.

Вместе со всеми Ринтын внимательно слушал экскурсовода. Ему хотелось собственным разумом понять то, о чем рассказывала грустная и очень усталая женщина.

Нагая женщина для Ринтына не была открытием. В яранге дяди Кмоля от жирников была такая жара, что обитатели ее старались сбросить с себя все, что можно. Женщины оставляли на себе лишь плотно прилегающие к телу трусики.

Ринтына больше всего заинтересовало лицо старика на заднем плане картины. Из-под широкого берета светились похотливые глазки, заплывшие старческим жирком. Главным в картине, конечно, был именно старик, а та, что лежала, — его собственность, выставленная на всеобщее обозрение.

Ребята примкнули к экскурсии и вместе с ней переходили из зала в зал. Поражало обилие наготы. Вскоре Ринтыну уже казалось, что в высоких просторных залах тепло от тучных, откормленных телес.

В зале фламандской живописи пышные лошадиные зады странным образом смешивались с лицами людей.

"Как в бане", — подумалось ему. Но вслух он ничего не сказал: рядом была Наташа. На ее лице отражались такое неподдельное восхищение и радость, что Ринтыну даже стало немного обидно: она понимает все, а он — нет.

Навстречу открывались все новые залы, и от пола до высоченных потолков висели картины, картины, картины… Нельзя было не обратить внимания на мастерство, с каким они были написаны: человеческое тело было теплое, живое, лица выразительны, но… они не трогали сердце Ринтына. Инкрустированный паркет нравился ему больше, чем тщательно выписанная дверь в мусульманскую мечеть на картине Верещагина. "Может быть, для того, чтобы понимать такие картины, нужно долго жить в городе? — думал Ринтын. — Не станут же люди собирать в одно место такое, что им не нужно… Надо ходить и ходить сюда, как это собирается делать Кайон".

Очень много было богов. Точнее, изображений Христа. Бледный, тонколицый человек со страдальческим выражением лица висел на грубо сколоченном кресте. На других картинах Христос лежал на земле в одной набедренной повязке, а вокруг него толпились старцы, как охотники у убитого лахтака, только что ножей у них не было в руках…

Ребята покидали Эрмитаж слегка оглушенные. Ринтын глубоко вдохнул свежий, пахнущий мокрым снегом воздух.

— Как это прекрасно! — с восторгом произнесла Наташа и повернулась к Ринтыну: — Правда, Толя?

Ринтын молча кивнул.

Через несколько дней собрались в театр. Билеты брал Кайон.

— Видел? Театральные билеты, — гордо сказал он, показав билеты Ринтыну. — Самый лучший театр в Ленинграде. Так мне сказала кассирша. И пьеса классическая — "Дядя Ваня" Чехова.

До спектакля было далеко еще, и Ринтын, чтобы освежить в памяти текст пьесы, взял в библиотеке томик Чехова. Он читал книгу и вспоминал летний теплый день в Улаке. Он сидел на камне над морем и держал в руках точно такой же томик. Ветер морщил рябью зеленую воду океана. На волнах качались чайки и смотрели круглыми красными глазами на странного человека с бумагой в руках.

"В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли", — говорил доктор Астров, а Ринтын видел своих земляков, которые собирали вельбот на промысел. Каждый несет кожаный мешок, моторист тащит на плече двигатель… А потом ветер наполнит парус, и вельбот заскользит по воде, ломая солнечный луч… Может быть, с точки зрения человека, живущего в городе, у чукотских охотников была далеко не красивая одежда и лица их не сияли великолепием живописных эрмитажных портретов, но души и мысли их были прекрасны, потому что они делали дело, нужное для жизни человека. И вообще — что такое красота? Может ли быть так, что подлинно красивое иногда отталкивает человека, который еще не понимает это прекрасное? Может быть, красота — это только то, что приносит человеку радость?

Кайон пришил новые пуговицы на свое старое пальто и выгладил брюки. Ринтын последовал его примеру.

— Мы ведь с тобой старые театралы, — напомнил Кайон другу.

Несколько лет назад они играли в чеховской пьесе, которую поставил в педагогическом училище Филипп Филиппыч. Пьеса называлась «Юбилей». Кайон играл Шипучина, а Ринтын Хирина. Как они волновались перед выходом на сцену! А на репетициях жалели, что никогда не бывали в настоящем театре. Филипп Филиппыч тогда сказал, что все у них впереди, и настоящий театр в том числе.

Шел редкий мохнатый снег. Он оседал в каменных складках памятника Екатерине II. Лучи электрических фонарей ловили снежинки.

Перед большими тяжелыми дверями толпился народ. Люди были нарядно одеты, особенно женщины. Каждая, проходя, распространяла вокруг себя аромат духов. Многие несли на плечах пушнину — лисьи и песцовые шкурки с аккуратно выделанными звериными головками. Вместо живых глаз в меху тускло поблескивали вставленные стеклянные бусы.

Кайон, как истый тундровик, обращал внимание на каждую шкурку:

— Гляди, горностай! А это песец! Во лисица красная! Огневка. Ты смотри, сколько пушнины носят в Ленинграде! Интересно, есть ли у Наташи какая-нибудь шкура?

Это он сказал, чтобы поддразнить Ринтына, который уже волновался: скоро начало спектакля, а Наташи нет.

Ринтын попросил Кайона постоять у подъезда, пока он сам сбегает на Невский.

— Ты говоришь глупости. Она придет, никуда не денется. А вот ты можешь потеряться — ищи потом тебя. Все женщины одинаковы, — тоном знатока заметил Кайон. — Для них большое удовольствие, когда мужчина ждет.

Ринтын заметил издали белую шапочку Наташи и кинулся навстречу.

— А мы тебя так ждали! — сказал он, пожимая ее холодные ладони.

В театре публика была совсем не та, что в музее. Здесь она казалась наряднее, а лица значительнее, с выражением всепонимания.

Гардеробщик предложил бинокли — маломощные, почти игрушечные. Ринтын повертел один, приложил к глазам и вернул.

— Не надо. Без бинокля лучше видно.

Наташа была в черном платье с глубоким вырезом на груди. Девушка вынула из сумки туфли на высоких каблуках и надела их у зеркала, держась за плечо Ринтына.

"Хорошо бы укрыть ее шею шкурой какого-нибудь зверя", — подумалось Ринтыну. В груди стало жарко, и он глубоко вздохнул.

— Ты чего, Толя? — удивилась Наташа.

— Волнуется, — усмехнулся Кайон. — Он ведь бывший актер. Играл на анадырских подмостках.

— Правда? — воскликнула Наташа.

Незаметно для нее Ринтын ткнул в бок Кайона.

По лестнице они поднялись под самый потолок с облупившейся позолотой. Места находились сбоку. От раскинувшегося внизу огромного зрительного зала доносился людской говор. Сцену закрывал роскошный занавес. Под потолком, на уровне галерки, сияла огромная люстра. На нее было больно смотреть, как на весенний, облитый ярким солнцем снег.

— Нравится тебе? — почему-то шепотом спросила Наташа.

— Да, — ответил Ринтын. Он испытывал волнение перед первым свиданием с настоящим театральным искусством.

Медленно погасли огни. Пополз занавес, открывая загородную усадьбу. С потолка-неба свисала жиденькая зелень, блеклая, будто стираная. Все это выглядело убого и не вязалось с высоким академическим званием театра.

Актеры произнесли знакомые Ринтыну первые слова. Даже на таком далеком расстоянии были заметны грим и неживой, пепельный цвет париковых волос.

Ринтын понимал, что глупо обращать внимание на такие пустяки, что главное — это игра актеров, их мастерство. Но даже усилием воли он не мог заставить себя сосредоточиться на действии. Может быть, не следовало читать пьесу? Тогда не возникало бы внутреннего сопротивления игре актеров, у которых и доктор Астров, и Телегин, и Соня, и Войницкий были совсем другие, не те, которых узнал Ринтын, читая пьесу еще в Улаке, высоко над морем. Слова, которые имели большой скрытый смысл, звучали со сцены холодно. Пожалуй, один только Телегин был хорошо знакомым, и Ринтын всякий раз радовался, когда наступала его очередь произносить реплики.

Кончилось первое действие. Зал загремел аплодисментами. Ринтын некоторое время сидел неподвижно, но его подтолкнул Кайон, и он захлопал вместе со всеми. На сцену снова вышли исполнители и поклонились зрителям.

— Ну, что ты скажешь? — восторженно обратился к нему Кайон. — Здорово?

— Любопытно смотреть, — сдержанно отозвался Ринтын.

— Тебе бы так сыграть? Да? — подмигнул Кайон.

— Что ты ко мне пристал! — рассердился Ринтын. — Ведь сам играл в пьесе роль Шипучина. Целый месяц тренировался, бормотал даже во сне: "Замечательно подлая баба!.."

— Ладно, ладно! — замахал руками Кайон.

Ребята протолкались к буфету и купили по стаканчику мороженого.

— Мороженое должно быть национальным блюдом всех народов Севера, сказал Кайон. — Как это мы не додумались до такой вкусной штуки!

Ринтын был задумчив, и Наташа обратила на это внимание.

— Ты что такой тихий?

Ринтын замялся, но тут, как всегда, к нему на выручку заспешил Кайон:

— Он очень переживает. Все улакские чукчи прирожденные артисты, поэтому любое зрелище для них — это волнение.

Ринтын метнул на Кайона гневный взгляд, и друг осекся.

Постепенно Ринтын перестал обращать внимание на игру актеров. Он просто следил за действием, как будто заново перечитывал пьесу. Только иной раз, когда какой-нибудь актер вдруг старательно начинал «играть», ему становилось не по себе.

Так прошли второе, третье и четвертое действия. Пьеса кончилась, и народ повалил к выходу. Заспешили и ребята.

Снегопад прекратился, легкий мороз холодил лицо.

— Тебе понравился спектакль? — спросила Наташа.

Ринтын, не кривя душой, рассказал о своих ощущениях.

— И со мной было почти так, — заметил Кайон.

— Ребята, — Наташа даже приостановилась, — как вам еще много надо понять! Дорасти до вершин культуры! Придется часто ходить в театр, много читать, прислушиваться к мнению настоящих знатоков искусства. Я, со своей стороны, обещаю сделать все, чтобы вы проделали этот путь быстрее.

— Мне всегда казалось, что я давно сделал прыжок, из первобытности в социализм, — задумчиво сказал Кайон. — А оказывается — вон еще сколько шагать. Да еще с твоей помощью, — он повернулся к Наташе.

— Да, да! — не уловив иронии в словах Кайона, подхватила она. — Трудный путь.

На Невском проспекте Кайон попрощался и отправился домой. Проводив Наташу на поезд, Ринтын возвратился трамваем до угла Восьмой линии и Среднего проспекта, а дальше пошел пешком. Небо прояснилось, и в пролетах улицы виднелись далекие и редкие звезды.

И сердце Ринтына защемило от желания увидеть родное чукотское небо, такое богатое звездами! В эту пору уже полыхает полярное сияние, с которым ничто по красоте не может сравниться. Пусть это не волнует всех, а только одного человека, того, который родился и вырос в скалах, на пустынных берегах, под северным сиянием и холодными звездами. А когда стоишь на вершинах гор, откуда открываются просторы сразу двух океанов — Ледовитого и Тихого, — вот тогда ощущаешь подлинное величие природы.

 

7

В комнату заглянул комендант общежития и, ткнув пальцем в каждого, сказал:

— Тебе, тебе и тебе явиться в мой кабинет!

Кабинетом коменданта назывался закуток с нестругаными стеллажами из горбыля, на которых хранились кипы постельного белья.

В углу стоял обшарпанный письменный стол, аккуратно покрытый цветной бумагой. За столом восседал незнакомый человек в мохнатом демисезонном пальто и в ботинках на толстой каучуковой подошве. От подошв на пол натекла вода.

Перед незнакомцем лежали толстый блокнот и изящная авторучка.

— Мы же отобрали китайцев, — сказал он, бросив беглый взгляд на Черуля.

— Он не китаец, — поправил комендант, — он этот самый…

— Нанаец, — подсказал Черуль.

— О, нанайская борьба! — заулыбался незнакомец. — Как же, знаю! Хороший эстрадный номер для концерта. Но в цирке не годится. Разве только в клоунаде.

— Товарищи! — официальным тоном заговорил комендант. — Мы вас пригласили сюда, чтобы отобрать из вас участников…

— Позвольте мне! — вмешался незнакомец. — Разрешите прежде представиться: помощник режиссера Ленинградского государственного цирка Янковский… Так вот, друзья мои… К новогодней программе намечается большой пролог-парад, символизирующий нерушимую дружбу народов. Кто вы по национальности? — спросил Янковский Иржи.

— Чех.

— Чехословак?

— Чех, — повторил Иржи.

— Народный демократ?

— Коммунист.

— Годишься, — решительно сказал Янковский. — Так вот, позвольте мне закончить свою мысль. Наш цирк устраивает новогоднее представление, не имеющее равных по идейной насыщенности. В представлении примут участие самые яркие звезды циркового искусства. А вначале пройдут колонны, символизирующие дружбу народов, с флагами, транспарантами… Вы улавливаете мою мысль?

— Улавливаем, — ответил за всех комендант.

— Каждый участник должен проникнуться сознанием ответственности и представлять всю важность данного мероприятия, — важно закончил речь Янковский и кивнул Черулю: — Снимите рубашку.

— Зачем?

— Я должен посмотреть, подходите ли вы по телосложению.

Черуль с готовностью стянул через голову рубашку и предстал перед помощником режиссера во всем великолепии своих мускулов.

— Отлично! — воскликнул Янковский. — Можете одеваться. — И повернулся к Иржи: — А вы можете не раздеваться — я и так вижу, что вы подходите… А вы, — обратился он к Кайону, — извините, но должны раздеться.

Янковский поднялся со стула и потрогал пальцами небольшие, но плотные мышцы Кайона.

— В середину колонны годишься, — снисходительно произнес он.

Настала очередь Ринтына. Он сбросил рубашку и поежился: в закуточке было прохладно. Янковский кинул на него быстрый взгляд:

— Нет! Для дружбы народов вы слишком тощи! Простите меня за откровенность, но жидковаты для феерического парада. Еще раз прошу прощения.

Ринтыну стало обидно. Он почувствовал, как жаркая волна прилила к лицу, глаза быстро-быстро заморгали… Как-то не приходилось ему видеть себя со стороны, и он не думал, что выглядит так невыразительно, что не может олицетворять дружбу народов. Он стиснул зубы, овладел собой и, пока просовывал голову в вырез рубашки, почти смирился со своей участью.

Но, видимо, все заметили, как он огорчился. Янковский утешил его:

— Я вам обещаю контрамарку на первое представление. А вы, друзья, обратился он к остальным, — должны с завтрашнего дня являться на репетицию в здание цирка. Знаете, где находится цирк?

— Знаем, — снова за всех ответил комендант.

Накануне представления Янковский протянул Ринтыну бумажку:

— Пройдете по этой контрамарке и сядете в директорской ложе.

— А нельзя ли куда-нибудь в другое место? — испугавшись, попросил Ринтын. Слово «ложа» у него связывалась с тем миром, где состоятельные люди "имели собственную ложу" на весь театральный сезон, совершали в ней неблаговидные сделки; он вспомнил, как герои Бальзака в полумраке лож продолжали растленную буржуазную светскую жизнь.

— Чудак вы! — усмехнулся Янковский. — Оттуда лучше всего видно. А кроме того, другие места у нас платные и все билеты на них проданы.

— Хорошо, — покорно согласился Ринтын и взял бумажку.

Ринтын пришел на представление загодя. В цирке еще было пусто. Горели лишь боковые бра, тускло освещая яркий ковер на манеже. Над входом на арену висел красочный занавес с гербом СССР и изображением сплетенных рук, символизирующих нерушимую дружбу.

Ринтын сидел в одиночестве в ложе и в который раз осматривал внутреннее устройство цирка. По числу канатов, тросов и блоков он мог поспорить с большим парусным кораблем. Купол был удивительно будничен и прост. Железные конструкции, перекрытия, выкрашенные в темно-зеленую краску, совсем не вязались с праздничной обстановкой цирка.

Появились первые зрители. Эта была совсем не та публика, какую он видел в Академическом театре драмы, по пестроте своей она скорее походила на эрмитажную.

Скоро даже ряды, находящиеся чуть ли не под самым куполом, заполнились до отказа. Лишь Ринтын сидел в одиночестве в ложе и чувствовал себя неуютно. Хорошо бы сесть вон там, у самого манежа, или забраться под купол, рядом со стальными тросами и канатами.

В зале притушили свет. На минуту весь заполненный людьми цирк погрузился в темноту. Только где-то сбоку светились красные огоньки, как головешки в костре. Тревожно зарокотал барабан, все громче и громче звенела туго натянутая кожа, словно чудом забрался в цирк шаман и схватился за бубен, вызывая духов празднества и веселья. Духи отозвались нестерпимо ярким светом прожекторов, направивших разноцветные лучи на герб и сплетенные руки. Под знакомые звуки марша вышли колонны знаменосцев. Полотнища развевались на ветру, шелест шелковой материи доносился до ложи, а под отблесками праздничного света гордо шагали друзья Ринтына — чех Иржи Грдличка, нанаец Гори Черуль и чукча Вася Кайон. Они сделали круг по манежу, неся высоко над собой знамена, и остановились, образовав живописную группу. За ними вышли цирковые артисты. Они были разные — большие, маленькие, старые, молодые, полуголые и одетые… Группа, где был Кайон, выглядела куда внушительнее и торжественнее…

Ринтыну хотелось встать со своего места и громко крикнуть в темноту амфитеатра: "Товарищи! Это же мои друзья идут! Мои соседи по комнате". Может быть, он, а возможно, кто-нибудь другой первым захлопал в ладоши, и вскоре буря аплодисментов заполнила цирк и поднялась под самый верх, к мерцающим красным светом сигнальным огонькам. Знаменосцы оставались неподвижными, а артисты тоже зааплодировали. Женщина в блестках делала забавные движения, словно срывала что-то с губ своих и кидала зрителям. Ринтын догадался, что это и есть воздушные поцелуи.

Оркестр заиграл быстрее, участники парада снова зашагали и скрылись за занавесом.

Погасли прожекторы. Смолкла музыка. Здоровые молодцы в полинялой, но все еще нарядной форме принялись скатывать ковер. Прошло несколько минут поспешных, но хорошо организованных приготовлений. Высокий мужчина с гладко зачесанными назад волосами, во фраке и в белой манишке объявил первый номер:

— Выступает коллектив артистов Капетинских на подкидных досках!

На арену выбежали атлетического телосложения парни и принялись скакать и кувыркаться, сопровождая свои стремительные движения короткими выкриками.

Ринтын был в восторге. Но прыгуны на подкидных досках оказались еще не самыми интересными. После них выступали воздушные акробаты. Они качались на трапециях, взлетая на головокружительную высоту. Сердце замирало, когда женщина на какое-то мгновение оказывалась без всякой опоры, но ее тут же подхватывал партнер либо сама гимнастка успевала поймать качнувшуюся навстречу трапецию.

Под самый конец представления на опилки неуклюже выползли сивучи, объявленные человеком во фраке и белой манишке морскими львами. Сивучи исполнили несколько команд дрессировщика. Они ложились на бок и хлопали себя ластами по брюху, призывая зрителей аплодировать.

Ринтын вспомнил, как он впервые увидел сивуча. Зверь лежал на скале Ченлюквин и грелся в солнечных лучах. Его вспугнул шум моторного вельбота. Сивуч кинулся в воду с вершины скалы, и это было так красиво, что до сих пор без волнения нельзя вспоминать… А эти… Какие же они морские львы, если для потехи человека делают все, что велит лысый дрессировщик, похожий на улакского заведующего торговой базой Журина?

Даже участие Кайона, Иржи, Черуля в заключительном параде не улучшило настроения Ринтына, испорченного появлением сивучей на манеже.

Он подождал друзей на улице.

— Знаешь, нам еще будут и деньги платить, — обрадованно сообщил Кайон.

— А сивучи тоже получают деньги? — спросил Ринтын.

— Что с тобой? — удивился Кайон.

— Да ничего, — отмахнулся Ринтын. — Просто расстроился, когда увидел, как сивучи хлопают себя по брюху. Глупо, наверное, но мне это не понравилось.

— Это же цирк, Ринтын, — с укоризной напомнил Кайон.

— Да, я понимаю, — покорно согласился Ринтын.

Но все-таки он был недоволен собой. И почему это обязательно надо задумываться обо всем и видеть то, что не нужно замечать? В театре никто не обращал внимания на то, что деревянно скрипит «земля» на усадьбе, что зелень линялая. А в цирке никому не пришло в голову увидеть сивучей на воле, на скале Ченлюквин… Просто надо привыкнуть к другой жизни.

 

8

Как-то вечером Черуль принес полную сумку покупок. Он выложил на стол банки рыбных консервов, колбасу, пачку сахару, булку и бутылку водки.

— Получка, — объяснил он товарищам, — будем пировать.

Он вручил Ласло большой чайник и отправил на кухню за кипятком. Михая попросил нарезать хлеб, а Кайона послал мыть стаканы, наказав быть с ними поосторожнее. Стаканы берегли, потому что несколько дней назад, убирая комнату, Иржи смахнул сразу три стакана с тумбочки. Это послужило для Черуля поводом лишний раз отметить, что склонность европейцев к порядку и аккуратности сильно преувеличена.

Открывая рыбные консервы, Черуль вспомнил лакомства родного Амура.

— Ты знаешь, что такое тала? — причмокивая губами, спросил он Ринтына. — О! Значит, ты никогда не ел настоящей рыбы. Чтобы по-настоящему ощутить вкус, рыбу надо есть сырой…

— Сырой? — переспросил Михай и передернул плечами.

— Ты сначала послушай, потом фыркай, — бросив в сторону Михая взгляд, невозмутимо продолжал Черуль. — Тала готовится так: берется сазан, амур либо карась и мелко режется. Кости в сторону, чтобы не мешали глотать. Потом все эти куски рыбы надо перемешать с черемшой, диким таежным чесноком… Что там гуляш или кнедлики!

Михай примирительно сказал:

— У каждого народа есть свой хорошая еда.

— Правильно, — согласился с ним Черуль, — но тала вне всяких сравнений… А знаете, ребята, когда мне сказали, что в комнате со мной будут жить иностранцы, я не очень обрадовался. Думал: начнутся всякие международные осложнения — человек я несдержанный и иногда могу сказать неприятное, особенно если что касается справедливости. Но, оказалось, ребята вы свои и ничем особенно не отличаетесь, скажем, от чукчей. Вот Ринтын и Кайон. Они вон откуда приехали! Всякие там Камчатки, Сахалины, Амуры, Курилы — все ближе по сравнению с мысом Дежнева… Но если подумать и представить карту мира, то ведь Чукотский полуостров загибается в западное полушарие. Так что, строго говоря, Ринтын и Кайон приехали с запада, а не с востока…

Ласло заварил чай, разлил по стаканам. Он еще неважно говорил по-русски, поэтому запинался, подолгу искал нужное слово:

— Мы знали эту сторону… эту страну Арктика из географической карты. Она всегда возбуждала у нас… как это называется…

— Любопытство, — пришел на помощь Иржи.

— Наверное, так, — согласился Ласло и продолжал: — Лед, холод, собака, олень, жилище из шкура… Это очень интересно.

— И другие, непохожие на нас люди там жили, — добавил Михай.

— Теперь мы не так думаем, — заключил Ласло.

— Не так, — поддакнул Михай и дружелюбно улыбнулся Ринтыну и Кайону.

— Теперь слушайте меня! — торжественно сказал Иржи и поднял руку. Когда я ехал сюда учиться, я очень радовался. Для нас советские люди, мало сказать, братья. Это наше будущее. И я ехал в свое будущее, в будущее своей страны, в будущее, за которое я воевал… Когда я увидел вас, как мне сказали, представителей отсталых народов, я понял: сам отстал в представлении о вас… Вы хорошие, отличные ребята.

Кайон ерзал на стуле и хмурился, и Ринтыну было неловко от таких похвал. Он и сам бы мог признаться, что поначалу и ему в этой комнате было не совсем уютно. Умом он понимал, что разницы между европейцами и так называемыми азиатами нет никакой, но все же… И что теперь все это прошло.

— Как это плохо, когда людям трудно разговаривать, — сокрушался Михай. Почему так сделано, что все живущие на земле разговаривают каждый по-своему? Пусть будет один язык.

— Уже пробовали, — заметил Черуль. — Эсперанто. Лично я не согласен, чтобы у людей был один язык. Ну как я могу отказаться от своего родного нанайского языка? Это все равно, что отказаться от родной матери. Вот ты бы согласился, Михай, чтобы твои дети родились в каком-нибудь общечеловеческом инкубаторе ради того, чтобы у них был один язык?

Михай отрицательно замотал головой.

— Может быть, я говорю всем известное, — заметил Ласло, — но первая задача: пусть сначала люди будут равноправны в материальном отношении.

— Вторая, — добавил Черуль, — внушить людям, что все они одинаковы, независимо от цвета кожи и своего географического происхождения.

— Для этого пусть они живут в одной комнате общежития, как мы, закончил общую мысль Кайон.

Все засмеялись.

С того вечера Черуль завел по вечерам совместные чаепития. За столом Ринтын часто рассказывал о мысе Дежнева, о Беринговом проливе, о Ледовитом океане. Он увлекался, и ему казалось, что он воочию видит, как из прозрачной глубины океана на поверхность всплывает огромный кит, а его с поднятым гарпуном ждет человек. Он видел наполненные лунной тенью охотничьи следы на снеговых просторах Ледовитого океана. Отсюда, издалека, жизнь на родине казалась еще более привлекательной. Иностранцы перебивали Ринтына, задавали ему, на его взгляд, наивные и глупые вопросы: правда ли, что чукчи едят только замороженное сырое мясо? Почему они не строят такие ледяные хижины, как эскимосы, ведь это так красиво?..

Иногда Черуль начинал расписывать Амур как самое лучшее место на земле. Когда дело доходило до таких утверждений, все перебивали друг друга, потому что для каждого место, где он родился и вырос, было самым лучшим на земле.

 

9

Ринтыну полюбились прогулки по городу. Он пешком доходил до Главного штаба, чтобы еще раз посмотреть на арку, которой кончалась улица Герцена… Много лет назад в библиотеке Улакской семилетней школы ему попалась книга, на обложке которой была изображена эта арка. Под ней клубился пороховой дым, лучи прожекторов высвечивали Александровскую колонну, площадь, заполненную матросами-балтийцами, перепоясанными пулеметными лентами, красногвардейцев с винтовками наперевес. Внизу стояло название книги — "Штурм Зимнего".

Такое часто бывало с ним: когда долго смотришь на картину, в воображении неподвижные фигуры оживают и слышишь даже звуки или слова разговора. Картинка на обложке книги доносила до берега Берингова пролива далекое «ура» в честь Великой Октябрьской социалистической революции. Когда стоишь на мысе Дежнева, детский глобус обретает размеры и реальность земного шара: две его половины — Азиатский материк и Америка оказываются на расстоянии человеческого взгляда.

И теперь, когда Ринтын стоял под аркой Главного штаба, далекое прошлое становилось близкой реальностью, и ему казалось, что он слышит эхо революции, каким-то чудом сохранившееся в каменных складках архитектурных украшений…

Под аркой проходили люди. Они шли обычные, будничные, с заботами, наверное, совсем несоизмеримыми с теми, с которыми отсюда к Зимнему пошли осенней ночью рабочие, матросы и солдаты Петрограда.

Потом Ринтын садился на трамвай и ехал наугад до кольца. Трамвай громыхал по мостам, мимо глухих деревянных заборов, за которыми виднелись закопченные остатки разрушенных стен… Или вдруг в ровном ряду домов открывался пустырь…

Трамвай привозил Ринтына на окраину города. Здесь кончался асфальт, а дальше шла припорошенная серым снегом земля. Кое-где торчали редкие деревья, кусты, утопали в сугробах маленькие деревянные дома.

Ринтын выходил в открытое поле и шагал прочь от трамвайной линии, вдыхая пахнущий снежной сыростью воздух. Он представлял себе, что идет по тундре или по замерзшему морю мимо торосов. Иногда впереди мерещилось разводье с исходящим от воды паром…

Город был велик. Куда бы ни поехал Ринтын, каменные громады домов тянулись на десятки километров, всюду высились заводские корпуса с красными кирпичными трубами.

Длинные каменные или металлические заборы возбуждали любопытство и заставляли Ринтына подниматься на цыпочки, чтобы краем глаза увидеть заводской двор, попытаться разглядеть хоть что-нибудь за подслеповатыми, отсвечивающими радугой стеклами цехов. Слово «завод» Ринтын прочитал еще в букваре. Оно стояло под рисунком, изображающим длинный ряд станков. А тут заводы были совсем рядом, за невысокими заборами.

Скитаясь по городу, Ринтын побывал возле знаменитых промышленных гигантов Ленинграда — завода «Электросила», Кировского, Невского машиностроительного. Он знал их раньше: читал о них в книгах или в газетах.

Он видел рабочих, которые входили в проходную хозяйской походкой, и завидовал им, потому что чувствовал: нет большей гордости, чем гордость тем, что человек своими руками умеет делать полезные для людей вещи.

Возле завода «Севкабель» на Васильевском острове какой-то парень подошел к Ринтыну и осведомился:

— Что это вы тут разглядываете?

— Извините, — смутился Ринтын, — мне просто интересно. Я никогда не бывал на настоящем заводе.

— Откуда вы? — спросил парень.

Ринтын назвал себя, сказал, что учится в университете.

— А-а, — понимающе протянул парень, и вдруг в его глазах мелькнул озорной огонек. — Комсомолец? — быстро спросил он.

— Да, — ответил Ринтын.

— Билет с собой?

Ринтын полез в карман и вытащил комсомольский билет. Парень схватил его за руку и потащил за собой в проходную.

— В комитет комсомола идем! — крикнул он женщине в черной шинели, перепоясанной толстым армейским ремнем с кобурой.

Женщина глянула на Ринтына, на комсомольский билет и пропустила.

На заводском дворе высились штабеля слитков. Свинец, цинк, олово, бронза… Парень хозяйским жестом обвел заводской двор со всеми его богатствами и сказал:

— Все это материал для провода и оболочек кабелей. Вон там у нас хранится готовая продукция, — парень показал на огромные катушки с намотанным на них черным кабелем, похожим на толстую моржовую кишку.

— Послушайте! — Ринтын остановился и взволнованно, сбивчиво стал рассказывать о том, что много лет назад он видел точно такую же катушку в родном Улаке, когда в яранги проводили электрический свет. — Я даже очень хорошо помню эти большие буквы на деревянной катушке: "Севкабель"!

— Что вы говорите! — удивился парень. — Вот это здорово! Выходит, мы с тобой давние знакомцы. Меня зовут Иван, а по фамилии Яковлев. А тебя? Анатолий Ринтын? Отлично! Знаешь что, откровенно тебе скажу, ты меня просто тронул, — сказал парень. — К нам разный народ приезжает. Иностранные делегации. Мы ведь и за границу нашу продукцию отправляем. А вот в такую даль, на Чукотку, об этом я даже и не думал…

Яковлев провел Ринтына в один из цехов. Под высокими закопченными сводами стоял грохот. Яковлев подошел к старому рабочему, видно бригадиру, и что-то прокричал ему в ухо. Должно быть, о Ринтыне. Старик искоса посмотрел на гостя и кивнул.

Из прокатного стана, извиваясь, выползали огненные змеи. Рабочие подхватывали их длинными щипцами и отправляли обратно. Змеи становились все тоньше и тоньше, пока не превращались в длинные стержни цветного металла.

— Из таких заготовок потом получаем провод! — прокричал Яковлев в ухо Ринтыну. — Ну, а теперь извини, друг, мне самому пора на работу.

Ринтын и Яковлев вышли из цеха и направились через просторный заводской двор к проходной.

— Большое вам спасибо, — благодарил Ринтын парня. — Вы мне такое показали! Я давно мечтал побывать на настоящем заводе, познакомиться с настоящим рабочим.

— Да чего там! — смущенно бормотал Яковлев. — Вкалываем. По-нашему, значит, работаем. А вот то, что наш кабель есть в вашем селении, — вот это здорово! Подумать только, на самом краю нашей советской земли, где-то в Арктике. Здорово! Ну, будь!

Ринтын постоял немного и медленно пошел по Большому проспекту Васильевского острова в общежитие.

В прогулках по городу часто встречались дворники. В большинстве своем это были еще не старые женщины с печальными глазами. Они жили в подвальных квартирах, и вечерами их окна светили в ноги прохожим.

В метельные дни дворники выходили с большими лопатами сгребать сугробы. Снег в городе был серый, рассыпчатый, перемешанный с грязью ногами прохожих и колесами автомобилей. Обитые по краям жестью фанерные лопаты резко скрежетали по мерзлому асфальту. Гнулись спины женщин, гнулась фанера, а мимо торопливо шли прохожие, обходя кучи снега.

Более бесполезную работу, чем уборка снега, трудно выдумать. Так считал Ринтын. Потому и снег, что зима. Ведь никому не приходит в голову после летнего дождя сушить улицу, крыши домов, деревья, мокрую траву…

На Восьмой линии Васильевского острова Ринтын заприметил одну женщину. У нее были две маленькие девочки, которые каждое утро уходили в школу с кирзовыми сумочками вместо портфелей. Мать долго смотрела им вслед, опираясь на метлу либо на ручку лопаты, потом вздыхала и принималась долбить наросший на асфальт черный лед.

Как-то Ринтын предложил ей свою помощь. Из-под платка глянули испуганные глаза.

— Проходи, проходи, студент, не балуй, — тихо сказала она и посторонилась, давая дорогу.

Иногда думалось: почему бы не выйти всем жителям города и в один час не убрать снег? Зачем валить на хрупкие плечи женщин такую тяжелую работу? Женские руки созданы для ласки, а не для того, чтобы долбить ломом и держать черенок лопаты…

Ринтын здоровался с дворничихой, а она, отвечая ему, недоуменно смотрела вслед.

Однажды Ринтын шел по Восьмой линии вместе с Наташей. Он, как обычно, вежливо поздоровался с дворничихой.

— Она твоя знакомая? — удивленно спросила Наташа.

— Немножко, — ответил Ринтын. — Она убирает снег с улицы, по которой мы с тобой ходим.

Странная зима была в Ленинграде. В день новогоднего праздника шел мокрый снег, который к вечеру перешел в холодный дождь. У рынка в загоне, огороженном досками, продавали елки.

Блестели мокрые трамвайные рельсы, дуга срывала с проводов яркие голубые искры. Вагоны были полны нарядной веселой публики. На площадке парень в мохнатой кепке набекрень рвал мехи гармошки и две молоденькие девушки пели:

В целом мире нет, нет красивее

Ленинграда моего…

В общежитии гремела музыка. Она слышалась уже внизу, у будки вахтерши. Сверху сыпались мелкие цветные снежинки, через перила лестницы свешивались бумажные ленты.

— Где ты пропадал? — строго спросил Черуль. — Ты пропустил свой чукотский Новый год и даже нанайский.

Ринтын глянул на часы. Действительно, уже девять часов вечера. Значит, в Улаке семь часов утра нового, 1949 года.

Кайон выпил и сидел на кровати очень важный и прямой как палка. Его большой олений лоб блестел капельками пота, а глаза обозначились двумя черточками.

— Можешь немного попробовать вина, — снисходительно разрешил он Ринтыну. — Ничего, сегодня праздник. Тут тебя ждала Наташа.

— Она ушла? — огорчился Ринтын.

— Ушла танцевать с Ласло, — сообщил Кайон.

Ринтын поспешно переоделся и спустился на третий этаж. Посреди большой комнаты, где в обычные дни занимались студенты, готовясь к семинарам, стояла елка, украшенная гирляндами электрических лампочек. Высокая, пушистая — настоящая лесная красавица. Вокруг нее кружились танцующие. Ринтын отыскал глазами Наташу. Она была в том самом нарядном платье, что и в день седьмого ноября… Тогда он впервые ее поцеловал… Высокий Ласло низко склонялся к Наташе, что-то говорил ей, а она смеялась, запрокидывая голову, и такое счастье светилось в ее глазах, что Ринтын сразу погрустнел. Ласло был в новом костюме, в белой сорочке с красивым галстуком. А на Ринтыне куртка-москвичка и клетчатая рубашка. Так выглядела бы улакская елка, сделанная из плавника и бумажных ветвей, окрашенных в зеленую масляную краску, рядом с этой лесной красавицей.

Несколько минут Ринтын постоял в дверях и ушел к себе.

Кайон куда-то исчез, в комнате оставались только Черуль и Иржи. Они уже были изрядно пьяны и, перебивая друг друга, вспоминали военные годы.

Ринтын сел на кровать.

На вешалке висело пальто Наташи. То самое пальто, в котором она провожала его на вокзал в Пушкине. В этом пальто она ходила в театры, в музеи, в университет. Он так и не сказал тех слов, которые полагается говорить любимой девушке. Он все ждал. Он берег в сердце чувство, не давал ему воли, и оно для него было такое огромное, живое, настоящее, что ему пока довольно было только видеть около себя Наташу, слышать ее голос и быть уверенным, что и она как-то выделяет его из многих других… Долго Ринтын ожидал чувства, которое зовется любовью. Он верил, что встретит ту, которая так часто являлась ему в неясных мечтаниях… В древних греческих сказаниях красавицы рождались из пены морской. Волна в Ледовитом океане холодная, зеленая, а пена желтая. Значит, рожденная из той пены должна быть тоже темной… Почему-то до той самой минуты, пока Наташа сама не обратила внимания на Ринтына, он относился к ней, как ко многим другим девушкам на курсе. Но вот она посмотрела, улыбнулась, что-то сказала, и он увидел, что она совсем другая, близкая, нежная, слабая, как тундровый цветок. Его поначалу не разглядишь в однообразной холмистой равнине, среди других цветов, пока он не скажет: "Вот я! Посмотри, это кусочек неба отразился в моих лепестках".

В комнату вошли Ласло и Наташа. Она быстро глянула на Ринтына и отвернулась. Ласло подал ей пальто. Этого Ринтын никогда не делал: он не знал, что это долг вежливости мужчины.

Когда за ними захлопнулась дверь, Ринтын тоже оделся и вышел на улицу.

Он брел под мокрым снегом к Неве мимо ярко освещенных окон. Вокруг шумел праздничный город, а в Улаке в эту пору тихо-тихо, только полощется в небе полярное сияние.

По Восьмой линии катились пустые трамваи.

Ринтын столкнулся лицом к лицу с дворничихой. Он впервые видел ее так близко. Она была совсем молодая, раскрасневшаяся от мокрого снега. В глубине шерстяного платка светились синие глаза. От женщины слегка пахло вином.

— С наступающим, — сказал Ринтын.

— Спасибо, — ответила она. — Может, зайдете, студент?

Ринтын молча последовал за ней. Он спустился на несколько ступенек вниз и вошел в жарко натопленную комнатку. На широкой кровати, тесно прижавшись друг к другу, спали две девочки.

— Мои дочки, — сказала женщина, разматывая платок.

— Я их знаю, — сказал Ринтын. Он посмотрел в окно — мимо прошли заплетающиеся ноги прохожего.

Женщина задернула занавески и сказала:

— Раздевайся. Гостем будешь. Меня зовут Верой.

— Меня — Анатолием.

Вера поставила на стол начатую пол-литровую бутылку, соленые огурцы, вареную картошку и толсто нарезанную колбасу.

— Проводим сначала старый, — сказала она, наливая водку.

Ринтын, зажмурившись, выпил. Огненная жидкость обожгла внутренности. Открыв глаза, он увидел перед собой кусок хлеба с колбасой.

Рано утром первого дня 1949 года Ринтын вышел из дома на углу Восьмой линии Васильевского острова и Среднего проспекта. У него было такое чувство, будто он потерял чтото очень дорогое… На улицах никого не было, некого было стесняться, и Ринтын плакал и думал: как это, оказывается, грустно становиться настоящим мужчиной.

 

10

После очередной лекции Василий Львович задержал Ринтына и сказал:

— Не хочешь ли ты быть моим соавтором?

— Как это? — не понял Ринтын.

— Мы с тобой вместе напишем книгу.

— Книгу?

— Книгу для чтения в третьем классе чукотской начальной школы, пояснил Василий Львович. — Я подберу материал, ты переведешь, и я отредактирую. На обложке рядом будут стоять наши фамилии — Беляев и Ринтын.

Ринтын представил себе даже обложку будущей книги. Автор книги для него всегда был таким далеким, о котором и не задумываешься. Когда человек пьет из чистого горного источника, он не думает о леднике, питающем его. Его не интересует, кто и когда создал этот источник. Он просто существует, и все. И вдруг Ринтын будет автором! Где-то далеко отсюда, в Улаке, дядя Кмоль увидит книгу, увидит напечатанное на обложке имя и скажет: "Это мой племянник. Я всегда знал, что из него получится настоящий человек".

На северном побережье Чукотки в школе работает соученик по педучилищу Саша Гольцев. Он родом из Ленинграда, жил в блокадном городе, голодал, и от этого остался худым на всю жизнь. Однажды он получит учебники, возьмет книгу для чтения и увидит на обложке имя друга. Он покажет книгу ученикам и скажет: "Автор этого учебника учился вместе со мной, в Улакском педагогическом училище".

— Ну как, согласен? — прервал мечты Ринтына Василий Львович.

— Я-то согласен, но справлюсь ли? Одно дело — переводить книгу, а тут выступить соавтором. Боязно, и в то же время отказаться не могу.

— Вот и хорошо, — обрадовался Василий Львович, — значит, будем работать.

Через несколько дней Василий Львович принес первую часть материалов, предназначенных для перевода. К ужасу своему, Ринтын обнаружил, что книга начиналась стихотворением Лебедева-Кумача "Широка страна моя родная". Уж чего-чего, а стихов Ринтыну никогда не доводилось переводить. Он показал их Кайону.

— Что с ними делать?

— Ну и влип же ты, — с сочувствием заметил друг. — Придется изобретать тебе чукотское стихосложение.

Рифмованных стихов на чукотском языке не было. Даже песни пелись немногословные. Мысль следовала за мелодией, варьируясь и повторяясь. Она не представляла собой чеканных строк, как русские стихи. Правда, были пословицы, поговорки и скороговорки, которые подчинялись некоторому порядку, но стихами, разумеется, их нельзя было назвать. Поэзия Ринтыну всегда казалась волшебством, присущим любому другому языку, кроме родного. Ведь расположить самые лучшие слова в наилучшем порядке — с такими способностями надо родиться!

Когда товарищи по комнате узнали, что Ринтын стал соавтором книги для чтения, ему уступили стол у окна, а староста Черуль наказал всем, чтобы было тихо, когда работает Ринтын.

— Творчество! — говорил он и поднимал палец.

Но творческие дела Ринтына не были столь блестящими, чтобы заслужить от Черуля такое уважительное отношение. Помучившись несколько дней над стихотворением, Ринтын отложил его и принялся переводить рассказ Флаэрти о первом полете молодой чайки.

Сколько раз Ринтыну самому приходилось видеть, как пробуют крылья выросшие за лето птицы. Под скалами стоит звон от птичьего крика, на воду снежинками падают пух и перо, смачно шлепается птичий помет. Над головой вдруг пролетает чайка, и ухо отчетливо слышит свист воздуха, рассекаемого острым крылом. Понемногу Ринтын увлекся переводом. Иногда ему казалось, что он сам пишет, сам создает картину птичьего базара, который ему был так знаком и близок.

Однако стоило ему возвратиться к стихотворению Лебедева-Кумача, как настроение портилось. Слова получались длинные, неуклюжие, неблагозвучные. Ринтын менял их, подбирал другие… Отчаяние сменялось надеждами, и все же ничего толком не получалось. Но однажды Ринтын сделал открытие — надо петь! Ведь "Широка страна моя родная — это песня. Он попробовал и от радости подпрыгнул на стуле.

— Нашел! — закричал он и бросился к Кайону. — Я нашел, как переводить песню!

— Ну, ну, — холодно отозвался Кайон и попросил: — Закончишь, споешь мне, послушаю.

К мелодии сами собой приходили нужные слова. Не прошло и двух часов, как на столе лежала аккуратно переписанная песня Лебедева-Кумача "Широка страна моя родная" на чукотском языке. Ринтын подозвал Кайона и вполголоса пропел песню.

— Здорово! — на этот раз всерьез сказал Кайон. — А ну прочитай так, без мелодии.

Ринтын попробовал.

— Это настоящие стихи! — воскликнул Кайон. — Почему-то мне казалось, что стихи можно писать на любом другом языке, кроме нашего.

— И я тоже думал так, — задумчиво сказал Ринтын. — Сначала мне было непривычно, что и чукотский язык имеет грамматику, а вот теперь… Значит, и у нас появятся поэты!

Через несколько дней Ринтын отнес Василию Львовичу готовую часть рукописи вместе со стихотворением Лебедева-Кумача. Беляев прочитал и сказал:

— У тебя настоящий талант переводчика.

"Знали бы вы, каких мучений мне это стоило", — подумал Ринтын, но промолчал.

Дальше в рукописи будущей книги было несколько стихотворений Пушкина, отрывки из поэм. С волнением приступил Ринтын к переводу. Ему хотелось, чтобы великий поэт звучал по-чукотски так же естественно, как и по-русски, чтобы поэтическая мысль не тускнела от переложения на чужой язык.

Даже на лекциях Ринтын не мог отрешиться от работы. Он часто ловил себя на том, что вспоминает ту или иную строку, перебирает слова, как отполированную морскими волнами гальку.

Только одно омрачало настроение: теперь Наташа садилась далеко от него. Ринтыну становилось грустно, и он забывал стихи, вспоминал снежную ночь в Пушкине и пронзительный паровозный гудок из метели.

Каждый вечер Ласло уходил на свидание, и Ринтын знал, куда он идет, кто его ждет.

У себя на родине Ринтын любил сидеть у прибойной черты, глядя, как по горизонту мимо Улака проходят корабли. Редкий из них заворачивал в чукотское селение, и почему-то казалось, что самые прекрасные корабли — это те, которые проходят мимо. Наташа тоже проходила мимо, как далекий корабль, и сердце сжималось от обиды и горечи.

Переводя небольшие стихотворения Пушкина, Ринтын вдруг ощутил потребность заново перечитать его стихи. Он взял в библиотеке однотомник и часами читал стихи. Далекие образы и музыка пушкинской поэзии будили беспокойные мысли, неясные желания. Ринтын неожиданно начинал видеть то, мимо чего раньше проходил равнодушно, открывать новое в знакомом, а строки:

Кто знает кран, где небо блещет Неизъяснимой синевой, Где море теплою волной

Вокруг развалин тихо плещет… вызывали в его воображении картины сурового, холодного и такого любимого родного края.

Кончилась слякотная пора, и пришли тихие солнечные февральские дни. Посеребренные снегом золотые купола снова заблестели. Через Неву к Адмиралтейству протоптали тропинку. Ринтын очень любил ходить по ней, ощущать под ногами настоящий лед, покрытый скрипучим снегом. Воздух над Невой был звонкий и холодный, как над Анадырским лиманом. Город с реки показался другим. Он тянулся к синему небу дворцами, выросшими из глубин земли.

У Дворцового моста в промоинах крутилась черная вода, словно огромный живой глаз неведомого зверя. Ринтын подходил близко и думал, как было бы здорово, если бы вдруг из черной глубины вынырнула нерпа.

Милицейский свисток прерывал мечты, и Ринтын медленно брел обратно к бронзовым львам напротив Адмиралтейства. Южные звери лежали в снегу, как белые медведи. На высоких постаментах отдыхали большие якоря, а у самого неба навстречу облакам мчался недосягаемый золотой кораблик.

Все зимние каникулы Ринтын работал над книгой, а когда уставал, отправлялся гулять по городу, который уже становился для него ближе, понятнее. Он подходил к сфинксам, как к старым знакомым, и, если никого вокруг не было, тихо здоровался с ними.

Иногда дорога городских странствий приводила его к заводу «Севкабель», и он подолгу простаивал напротив проходной в надежде снова увидеть Ивана Яковлева — первого рабочего человека, с которым он познакомился в Ленинграде.

Зимний город был великолепен. Открывались такие уголки, где можно часами стоять, любуясь каменными громадами домов. Большой проспект Васильевского острова кончался на берегу Финского залива, а дальше убегала ледовая даль, которая ничем не отличалась от замерзшего Ледовитого океана, разве только торосы здесь были поменьше.

На углу Первой линии и набережной Невы находился небольшой Соловьевский сад с обелиском "Румянцева победа". Деревья стояли в белом наряде, под ними лежал нетронутый, неметеный снег. В саду было пусто, никто не мешал читать и предаваться размышлениям.

На Чукотке, думая о будущем, Ринтын верил, что с каждым годом мир будет ему ближе и понятнее. Но он взрослел, много читал, узнавал все больше и больше, и взору открывалась беспредельная необъятность. Но почему-то все расширяющиеся горизонты не гасили желания познавать мир, наоборот, разжигали любопытство.

Работа над книгой подходила к концу. Оставалось подобрать и перевести для каждого раздела по одному стихотворению. Книга делилась по временам года, и стихи должны были быть об осени, зиме, весне и лете.

— Надо, чтобы стихи соответствовали особенностям Чукотки, — сказал Василий Львович, — чтобы осень была не псковская или ленинградская, а именно такая, как на мысе Дежнева, в Анадыре…

Но поиски ни к чему не привели, и Василий Львович скрепя сердце решил включить в книгу стихи о русской зиме, о русской осени, русской весне…

Именно в Соловьевском садике Ринтыну пришла в голову мысль: а что, если самому сочинить стихи о временах года?

Вот осень. Устойчивый ветер дует с севера, гонит в улакскую лагуну морскую воду. По утрам, когда солнце встает из-за мыса, мерзлые лужи ярко блестят на солнце, а вершины дальних гор уже покрылись снегом. На каменных утесах не слышно птичьего гомона, остались только гнезда, и ветер выдувает старый пух и смешивает его со свежим снегом. Море глухо бьет волнами о скалы, и вся земля от горизонта до горизонта в затаенном ожидании — скоро ли наденет новую белоснежную камлейку? А кто не радуется новой одежде?

Зимний день. Ясная погода. Маленький мальчик идет по улице селения. Кругом снег, обледенелые камни, морозный воздух, пахнет морским соленым льдом. Мальчик идет на склон горы, где малыши катаются на санках. По замерзшей лагуне растянулись собачьи упряжки — везут приманку для песцовой охоты. В воздухе перестук — женщины выбивают снег из пологов.

Солнце победило полярную ночь. В низинах тает снег, а с крыш свесились блестящие сосульки. Утиные стаи летят через улакскую косу, ревут моржи в проливе. В тундре новорожденные олешки бегают по проталинам, цветы пробиваются из-под снега, солнце светит до полуночи… А там и реки вскрылись, потекли навстречу морям и озерам.

Писалось легко и радостно. Слова сами складывались в строки, в душе пела одна постоянная нота — полная радости. Правда, приходилось много марать. На смену, казалось бы, удачному и самому лучшему слову вдруг возникало другое, еще лучше. Находили порой мгновения, когда от волнения становилось трудно дышать, а кончики пальцев, державшие ручку, испытывали такой зуд, как будто в них впились невидимые комары.

Ринтын начисто переписал стихи и положил в стол. Несколько дней он не решался показать их даже Кайону. А тот изнывал от любопытства, потому что видел, как днями и долгими вечерами Ринтын что-то писал.

— Ну покажи, — пристал он однажды. — Чего таишься от друга? Скажи, сочинил что-нибудь?

Ринтын молча кивнул.

— Я так и знал! — торжествующе сказал Кайон. — Давай показывай. Каждый уважающий себя писатель должен иметь Друга, которому он первому читает свое творение.

Ринтын вытащил аккуратно переписанные листки и подал Кайону.

— Ты почитай, но только я уйду.

Ему почему-то не хотелось видеть, как написанное им будет читать чужой человек, пусть даже это Кайон.

— Дело твое, — пожал плечами Кайон. — Но настоящие поэты любят сами читать свои стихи.

— Я же не настоящий поэт, — усмехнулся Ринтын.

На чтение трех стихотворений нужно совсем немного времени, но Ринтын лишь к вечеру вернулся в общежитие. Он прошел набережную Невы от моста лейтенанта Шмидта до Дворцового, добрел до Литейного и уже оттуда по льду пошел обратно.

Ринтын помнил наизусть свои стихи и, много раз повторив их про себя, убедился: они не стоили того волнения, какое вызвали у него в душе. Ну в самом деле, если трезво взглянуть, что поэтичного в том, что женщины колотят подмерзшие шкуры или охотники везут приманку для песцовой охоты? Честно сказать, приманка вовсе даже и не поэтический предмет, потому что это тухлое мясо, которое должно крепко пахнуть, чтобы песцы могли почуять его на большом расстоянии. То, что дорого одному человеку, совсем не обязательно должно нравиться другим… Вот Петропавловская крепость. Она видна всем, и если о ней написать, то все узнают эту красивую, особенно если смотреть отсюда, со льда, крепость… Чем больше Ринтын думал, тем беспомощнее и незначительнее казались ему его стихи. И зачем он отдал читать их Кайону?..

Поднимаясь по лестнице на пятый этаж, Ринтын с трудом передвигал ноги.

Он чуть не повернул обратно, увидев рядом с Кайоном Василия Львовича. Беляев держал в руках листки со стихами и радостно улыбался.

— Поздравляю, Ринтын, — живо сказал Василий Львович. — Ты написал то, что нужно. Спасибо тебе.

— Правда, правда, Ринтын, — подтвердил Кайон. — Ты молодец. Если бы я не видел, как ты корпел над каждой строчкой, я никогда не поверил бы, что это ты написал. Прямо как настоящий поэт.

— Перестань, — махнул рукой Ринтын и устало опустился на стул.

— Уже зазнался, — сообщил Василию Львовичу Кайон.

Но Ринтыну было не до шуток. Как будто тяжелая ноша свалилась с плеч.

— Ринтын, — сказал Василий Львович, — я надеюсь, что ты не ограничишься этими тремя стихотворениями. Ты меня обрадовал. Когда мы с профессором Таном-Богоразом выпускали первый букварь, старик сказал: "Мы еще дождемся, когда из оленных и морских охотников родятся свои поэты и писатели". Прав был старик.

— Спасибо вам, Василий Львович. Ведь я у вас учился литературе, взволнованно ответил Ринтын, думая о том, как много сделал для него улакский учитель, и с грустью отмечая, что он постарел. В светлых волосах появилась седина.

Помнится, в первый школьный день Ринтына учительница Зоя Герасимовна вышла к построенным в ряды ученикам и сказала, что сейчас будет говорить новый директор Василий Львович Беляев. Новый директор заговорил по-чукотски. Это было так же непривычно, как если бы Ринтын сам заговорил по-русски. Но он плохо слушал директора. Больше донимал его золотой зуб директора: как мог вырасти такой красивый зуб во рту у человека, размышлял он. С той поры даже золото как будто потускнело.

 

11

Это была первая городская весна для Ринтына. Началась она с того, что милиционер остановил Ринтына, когда он по льду дошел до Адмиралтейской набережной, и велел вернуться обратно, на Университетскую.

— Опасно ходить по льду, — пояснил милиционер, — можно провалиться и утонуть.

Пришлось заново проделать весь путь по ноздреватому, покрытому мокрым снегом льду, размышляя о странной логике стража порядка.

В апреле в городе от снега уже не осталось следа. Слежавшиеся до ледяной твердости сугробы во дворах разбили на мелкие куски, а солнце довершило работу.

После майских праздников открыли сады. Где-то за городом опускалось солнце, но еще долго блестел купол Исаакия и горела Адмиралтейская игла. В парках пели соловьи. Маленькая серая птичка могла заглушить милицейский свисток. Как-то Ринтын привел с собой Кайона послушать соловья.

— Артист! — восхищенно сказал Кайон. — Вот почему он один из главных героев русской литературы. Ты должен написать стихи об этой птице. Все настоящие поэты писали о соловье.

Ребята сдали все экзамены, и оба получили путевки в университетский дом отдыха в Териоках на Карельском перешейке.

— Это очень красиво, когда есть лес, — задумчиво сказал Кайон, любуясь весенним нарядом земли из окна поезда.

Университетский дом отдыха располагался на самом берегу мелкого Финского залива. В первый же день ребята попробовали искупаться, но вода была ледяная, как в Анадырском лимане…

Вылезая на сушу, Кайон ругался:

— А мне говорили, что в России вода везде как чай. Бр-р! В тундровом озере куда теплее, чем в Финском заливе.

В отдельном корпусе отдыхали иностранные студенты. Среди них были соседи по общежитию — венгры. Чех Иржи уехал на каникулы к себе на родину.

Часто к Ласло приезжала Наташа. Она издалека кивала Ринтыну, но близко не подходила, не заговаривала.

Ринтын уже не ревновал ее. Он смирился с тем, что Наташа полюбила Ласло, но все же не мог забыть дни, когда Наташа была с ним, и особенно снежный вечер на вокзале в Пушкине и их один-единственный поцелуй…

Финский залив был гладок и спокоен. Он походил на важного человека, который за напускным достоинством скрывает свою мелкоту. Но все же это настоящее море, потому что на далеком горизонте виднелись дымки пароходов, проходящих в Ленинград. Иногда свой гордый силуэт показывал военный корабль и скрывался за туманной дымкой Кронштадта.

Ринтын часами ходил по берегу от мыса до мыса, от одного пляжа до другого. На песке валялись желающие обрести зачерненную солнцем кожу. Мужчины были в одних трусах, а женщины обнажали себя, как чукчанки в меховом пологе. Они старательно вбирали в себя солнечные лучи, но на кончик носа все же наклеивали бумажку.

По воскресеньям наезжали на отдых и горожане. Пили и ели прямо на песке и кидали пустые бутылки в море.

Непривычно было смотреть на людское лежбище, на то, как вместо морских зверей из воды на берег вылезали купающиеся. Когда вода стала теплее, Кайон и Ринтын начали учиться плавать на мелководье, где воды всего было по колено.

Взбираясь по крутому склону, держась за стволы деревьев, Ринтын уходил в лес. Над головой шелестели зеленые ветви, а на земле лежали прелые листья, опавшие хвойные иглы, сухие сучья, с громким треском ломающиеся под ногами. Иногда попадались большие муравьиные кучи, и Ринтын, присев на корточки, наблюдал за муравьиной суетой. Муравьи были озабоченны и торопливы, как жители большого города. Они тащили в свое жилище сухие стебельки, листья, которые, должно быть, использовались в муравьиной жизни.

Лес был сухой и не очень густой. Во всяком случае, Ринтыну не приходилось продираться сквозь чащобу. Прямые и высокие стволы сосен уходили к далекому синему небу. Но если долго приходилось идти по лесу, вдруг появлялось какое-то беспокойство, хотелось поскорее выйти на простор, увидеть небо не клочками, а во всей его широте и красоте. Возникали непонятный страх и мысль: а что, если не удастся выйти из лесу и так всю жизнь придется быть пленником деревянных великанов?

Ринтын искал поляну, и, когда выходил на нее, на душе становилось радостно и легко.

Скоро Ринтын понял, что лес вокруг Териок невелик. Ринтын то и дело натыкался то на домик, то на забор, а чаще выходил на железную дорогу, которой придерживался, как постоянного и надежного ориентира.

Плохо было то, что в лесу не водилось никакой живности. Лишь возле железнодорожной насыпи да у некоторых домов попадались коровы и козы. Ринтын никогда прежде не видел коров и издали с любопытством смотрел на огромных жующих животных с большими грустными глазами. Близко он боялся подходить: кто знает, как они еще посмотрят на непрошеного человека.

Ринтын доходил до Комарова, Репина, а потом шагал по Приморскому шоссе к своему дому отдыха. Иногда опаздывал на обед, на ужин, но не жалел об этом. Удовольствие, которое он получал от прогулок, было дороже. В лесу он вспоминал родную тундру, как он в детстве с бабушкой Гивынэ искал сладкие корни в мышиных кладовых. А однажды он испытал настоящий восторг, увидя покрытый мхом валун, точь-в-точь такой, как на склоне горы Линлиннэй.

Несколько раз Ринтын звал с собой друга, но Кайон отказывался.

— Тебе это нужнее, чем мне, — говорил он. — У тебя поэтическая натура, а у меня от лесного запаха болит голова.

Кайон целыми днями пропадал в бильярдной и не стеснялся выигрывать даже у маститых профессоров.

— Я стал играть, как Максим, — хвастался он.

— Какой такой Максим? — спросил Ринтын.

— В кино который, не помнишь?

Однажды Ринтын вышел на опушку. Немного поодаль стоял новенький, как на картинке, домик. Забор еще строился, кое-где ограду заменяла низко подвешенная колючая проволока, которую Ринтын легко перешагнул.

Внутри ограды росли голубоватые нежные цветы. Ринтын сорвал несколько цветков. Пройдя несколько шагов, он остановился в изумлении — прямо на земле росли огромные ягоды, отдаленно напоминающие большую морошку. Такого ему никогда не доводилось пробовать. Ягода была удивительно сладкая, наполненная солнечным теплом.

Положив на землю букет, Ринтын принялся рвать ягоды. Сначала он брал их подряд, потом стал выбирать поспелее, покрупнее.

Он так увлекся, что не слышал, как кто-то подошел сзади.

И только когда на ягоды упала плотная тень, закрыв солнечный свет, Ринтын обернулся и увидел перед собой человека. Он смотрел на Ринтына, и лицо его кривилось, будто от зубной боли.

— Что же вы это тут делаете? — спросил он.

И Ринтын вдруг с ужасом понял, что ест ягоды, которые посадил этот человек! Как же тут не догадаться? Вот его домик, ограда… Да и ягоды растут в определенном порядке, а земля разрыхлена… Ринтына охватил такой стыд, что ему трудно было произнести слово. Наконец он сказал с усилием:

— Извините… Я не знал, что эти ягоды ваши. Я очень сожалею…

— Он сожалеет, — насмешливо произнес хозяин. — Да в том разве дело — мои это ягоды или еще чьи-то?.. Вы знаете, как это называется? Ну хорошо, если уж вам очень захотелось клубники, попросили бы…

Человек говорил негромко, но с такой горечью в голосе, что это действовало сильнее самых сильных ругательств. По чукотским представлениям еда тайком считается одним из наиболее низких пороков.

— Честное слово, я не хотел этого! — почти закричал Ринтын. — У нас такого нет! Все, что растет на земле, — это общее, потому что никто ничего не сажает! Я не знал… Я заплачу за то, что съел.

С лица хозяина сошло выражение недовольства, в глазах зажглось любопытство.

— Вы откуда?

— Я студент университета…

— Кореец или китаец?

— Чукча, с Чукотки я, — уточнил Ринтын.

— Оттуда, где утонул "Челюскин"?.. Что же вы сразу не сказали? У вас же там Арктика. Никакой растительности! Льды и голый камень… Пурга, олени и собаки!.. Как же, слышал, читал. Вы уж меня простите, что я на вас накинулся.

Хозяин примирительно подал Ринтыну руку.

— Нынче на клубнику хороший урожай, — сказал он, взял с земли сорванные цветы, встряхнул и протянул Ринтыну. — И картофель хорошо цветет, дружно, добавил он.

— Я очень прошу извинить меня, — выдавил из себя Ринтын. — Вы мне скажите, чем я могу загладить свою вину?

— Ну зачем же так! Я же понимаю… Вот только скажите, пожалуйста, почему вы сорвали именно эти цветы?

Ринтын повертел букет. Действительно, почему он выбрал именно их? Вон там, возле дома, растут более красивые цветы — большие, красные, сочные…

— Эти немного похожи на наши, тундровые, — объяснил Ринтын. — Тут их у вас целые заросли, наверное, дикие…

— Не хочется мне вас огорчать, — сказал хозяин, — но букет, который вы держите, составлен из картофельной ботвы.

— Да? — переспросил Ринтын и поглядел еще раз на букет.

Все же цветы были хороши!

— Наверно, для девушки? — подмигнул хозяин. — Так я вам дам другие, настоящие цветы. Пойдемте в дом. Как вас зовут?

Ринтын назвал себя.

— А меня Семен Петрович.

Он провел Ринтына на застекленную веранду, усадил за стол и придвинул большую глубокую тарелку, наполненную доверху отборнейшими ягодами клубники.

— Угощайтесь, — радушно пригласил он.

Ринтын не посмел отказаться, хотя аппетит у него давно пропал и самая сладкая ягода не смогла бы уничтожить горечь и стыд от случившегося. Семен Петрович вышел и вернулся с букетом длинных, будто насаженных на зеленую палку, цветов.

— Эти цветы будут лучше, чем картофельные, — торжественно произнес он.

— Да мне ничего не нужно, — пытался отказаться Ринтын, — и никакой девушки у меня нет.

— Ну уж и нет, — недоверчиво и лукаво сказал Семен Петрович, суя Ринтыну в руки букет.

Он проводил Ринтына до опушки леса и сказал на прощание:

— Приходите. Всегда буду вам рад.

Ринтын разыскал Кайона в бильярдной, отозвал его в сторону и рассказал о случившемся.

— Я так и знал, что это твое хождение по лесам добром не кончится, наставительно сказал Кайон. — Как же это ты не мог сообразить? А еще начитанный человек! Ты же видел ограду, культурно обработанную землю. Хорошо, что попался тебе такой человек. А вдруг нарвался бы на кулака какого-нибудь? Ну, понимаю, на ягоды и я мог польститься, но на картофельные цветы! Где у тебя были глаза?

— Откуда я мог знать, что это картофельные цветы? — уныло возразил Ринтын. — Ты бы сам посмотрел, какие они!

— А что, красивые? — заинтересовался Кайон.

— В том-то и дело! — ответил Ринтын. — У них нежная голубизна, как на изломе весеннего льда. Ни за что не скажешь, что под ними лежит прозаический картофель…

Все же в душе Ринтына долго оставался горький осадок, и он перестал ходить в лес. Теперь он гулял по берегу моря, шагая по твердому мокрому песку, глядя на проходящие корабли.

Вскоре кончился срок пребывания в доме отдыха. Кайон уехал под Выборг в спортивный лагерь, а Ринтын вернулся в Ленинград.

 

12

Жизнь в летнем городе оказалась трудной. Теплом несло не только с белесоватого от зноя неба, но и от каменных стен зданий, от нагретого асфальта. В поисках прохлады Ринтын уходил в городские парки, сидел с книгой под тенью деревьев. Из большого сада возле Адмиралтейства был хорошо виден Исаакиевский собор.

Глядя на его блестящий купол, Ринтын невольно задумывался о первоначальном назначении этого огромного здания, в котором сегодня маятник Фуко доказывал вращение Земли. И вообще эти пышные церковные здания возбуждали у него любопытство, хотя во многих из них, как он знал, давно не проводились богослужения.

В Казанском соборе помещался музеи истории религий, директором которого до самой своей смерти был знаменитый этнограф и писатель, автор первого чукотского букваря Владимир Германович Тан-Богораз; во многих других церквах устроили какие-то склады, базы. В высокие двери въезжали автомобили.

Действующих церквей в Ленинграде совсем немного, и Ринтын долгое время не замечал их, пока не увидел толпу возле храма на Смоленском кладбище.

При приближении к церкви у людей даже лица менялись, головы вбирались в плечи. Некоторые еще издали начинали истово креститься.

Боги не занимали много места в жизни Ринтына, хотя он столкнулся с ними еще в детстве. Дядя Кмоль считал себя не чуждым способности общаться с невидимым миром могущественных помощников и врагов, которые вызывались во мраке полога в случае необходимости. Изображения некоторых добрых помощников находились в яранге. Они занимали место почетных членов семьи, и поэтому обращение с ними было соответственное: их кормили, когда в яранге была еда — в дни, когда дядя Кмоль приходил с моря отягощенный добычей: лахтаком, нерпой, белым медведем, а летом моржатиной или китовым мясом. В голодные месяцы и годы боги стойко переносили лишения вместе с людьми, и лишь тогда, когда охотник собирался в море, им отдавалось последнее. Чудом сохранившийся кусочек жира размазывали по деревянным губам бога, и детишки завидовали закопченному идолу и облизывались, глядя на его лоснящееся и сытое бесстрастное лицо. Дядя Кмоль, прежде чем уйти в море, подходил к тыльной стороне яранги и разговаривал с могущественным талисманом — изображением касатки из твердого заморского дерева. Он просил бога сделать так, чтобы в черной воде разводья показалась нерпичья голова. "Остальное я сделаю сам, — говорил дядя. — Пусть только она покажется". Все долгие часы, пока дядя Кмоль был в море, тетя Рытлина то и дело обращала взор к богу и просила его послать удачу.

Если охота была удачной, боги пировали. Их мазали кровью и жиром в таком изобилии, что за толстым слоем застывшего жертвенного угощения скрывались суровые черты божественного лика.

Но им приходилось худо, если охотник возвращался с пустыми руками. Укор, а иногда и проклятия обрушивались на бедных идолов. На них смотрели с презрением, обделяли пищей и сравнивали с самыми низкими и бесполезными членами человеческого общества. Беда, если хозяин богов оказывался горячим и скорым на руку, — он бил священные лики и топтал ногами.

Став коммунистом, дядя Кмоль пренебрегал помощью богов. Но окончательно расстаться с ними не мог. Переселяясь из яранги в деревянный дом, он тайком перетащил в новое жилище самого сильного домашнего бога — почерневшую фигурку белого медведя — и спрятал его за портретом Ленина. Туда же перекочевали закопченные, почти игрушечные лук и стрелы, обладающие чудодейственной силой.

Когда однажды Ринтын заболел, в ярангу пришла шаманка Пээп. Она бормотала бессмысленные и бессвязные слова, потом в исступлении стала выкрикивать: "Ты, стрела! Кусок дерева, отделанный великим Вороном и заостренный застывшей моржовой соплей!.. Стремительная и быстрая, летящая и поражающая… Ты подобна морскому зверю касатке-иныпчик! Воздух для тебя словно вода для нее!.. О кэле, злые духи, страшитесь!"

Голос Пээп дрожал, как натянутая на ветру нерпичья кожа. На веках закрытых глаз старухи выступили мелкие капельки пота, желтая пена изо рта падала хлопьями на пол…

Словом, боги в яранге дяди Кмоля должны были быть на равной ноге с людьми, почти членами семьи, иначе они теряли свое значение и не могли оказывать настоящую помощь людям.

Здесь же бог был возвышен до неба, и дом молитвы строился выше всех других зданий, где жили обыкновенные люди. Крыши этих домов были куполообразными, как яранги, увенчанными золотыми крестами, обращенными в сторону восхода солнца. Должно быть, люди рассуждали так: чем выше будет храм и крест, тем слово, обращенное к богу, дойдет быстрее. Это соображение не лишено простой житейской логики.

На Смоленском кладбище церковь была сравнительно небольшая, но вокруг нее всегда царило оживление. Ринтын никак не решался войти внутрь. Он уважал чувства тех, кто нес свои горести и заботы в полутемную широкую дверь. Среди старух и стариков встречались совсем еще молодые люди.

Долго он набирался храбрости, прежде чем вошел в церковь. Согбенная старушка у дверей, одетая во все черное, шепнула ему, чтобы он снял кепку.

Откуда-то сверху лился дневной свет, смешиваясь с мерцанием множества свечей и блеском электрических лампочек. Вдали стоял священник в торжественном облачении и размахивал дымящимся кадилом. Другой стоял спиной и читал книгу. Пахло жженой корой и горелым салом свечей. С полутемных тусклых икон смотрел слегка раскосый человек, напоминающий ратмановского эскимоса. Светлый нимб вокруг головы напоминал меховую опушку малахая. Это было изображение Христа, как догадался Ринтын. Он видел его на картинах Эрмитажа, в Русском музее. Он всегда был разный, непохожий сам на себя. В его облике не было ничего божественного, чех Иржи и нанаец Черуль имели куда более внушительное телосложение. Если бы цирковому режиссеру Янковскому предложили для парада дружбы народов Христа, он бы крепко задумался и если бы согласился, то поместил бы бога в середину колонны, как чукчу Кайона.

Хор пел торжественно и печально. В голосах поющих слышались обыкновенные человеческие чувства: печаль, радость, забота и горе. Священник часто перебивал поющих и читал по большой книге, укрепленной перед ним на деревянной подставке. Молящиеся повторяли вслед за ним слова, падали на колени и истово крестились.

Великолепие внутреннего убранства храма, торжественный хор, многозначительность заклинаний священника — все это свидетельствовало о могуществе бога. Никакого сравнения с домашними богами в яранге дяди Кмоля, где с ними разговаривали, как с обычными людьми. Правда, отдаленное сходство все же было: и там и тут беседа с богом велась на малопонятном языке.

Ринтын прислушался: кое-какой смысл ему удалось уловить, так как весь прошлый год он изучал древнерусский язык, на котором произносились молитвы. Его поразила незначительность и мелочность просьб. Люди просили хлеба, здоровья, каких-то мелких услуг и больше всего покоя и хорошего настроения умершим. Все это так не вязалось с пышностью, великолепием и могуществом бога.

И ему подумалось: будь он верующим, уж он постарался бы выпросить у бога чего-либо более существенного: бессмертия, какой-нибудь волшебный дар, счастья для всех людей, побольше тепла для холодных краев, прохлады там, где люди томятся от жары, вдоволь еды голодающим… Мало ли что есть такого, о чем мечтает большинство людей на свете!

Ринтын вышел на свежий воздух.

Сделал ли открытие Ринтын, но он с удивлением думал: к чему все боги, если желания людей так ничтожны и осуществимы при малом напряжении собственных сил? Зачем искать помощи на небесах, когда человек гораздо сильнее и способен на большие чудеса, чем боги?

 

13

У главного здания университета стояла машина. Женщины грузили узлы, чемоданы и громко переговаривались. Вокруг с хмурым видом ходил лаборант Зайцев.

Ринтын вежливо поздоровался с лаборантом и осведомился, куда они собрались.

— В деревню, на уборку, — сердито ответил Зайцев.

— Надолго? — поинтересовался Ринтын.

— На две недели, — бросил Зайцев.

Из ворот вышла девушка с чемоданом в руках.

— Наконец-то! — с облегчением произнес Зайцев.

— Возьмите меня! — неожиданно для самого себя попросился Ринтын. — Я никогда не был в настоящей деревне. Все равно мне сейчас нечего делать… Ну пожалуйста! — Он умоляюще посмотрел на Зайцева.

— Ты что, всерьез просишься? — удивился лаборант.

— Я не видел, как растет хлеб, только в книгах читал, — ответил Ринтын. — Я буду хорошо работать, обещаю вам.

Зайцев недоверчиво посмотрел на Ринтына и медленно произнес:

— Ладно. Посмотрим, на что ты годен.

Грузовик подъехал к общежитию. Ринтын кинул в чемодан смену белья, несколько книжек, блокнот и сбежал вниз.

Женщины подали ему руки и втащили в кузов. Зайцев как главный устроился в кабине.

Пока ехали до Варшавского вокзала, Ринтын познакомился со своими ближайшими соседками. Тамара Буренина, высокая молодая женщина, работала официанткой в столовой филфака, а молоденькую девушку, которая последней садилась в машину, звали Маша Гордиенко. Она служила лаборанткой на химическом факультете и там же заочно училась.

— Впервые вижу добровольца, который по собственному желанию едет в колхоз, — сказала Тамара Буренина, оглядев Ринтына с ног до головы. Скольких трудов мне стоило удрать из деревни!

— Мне действительно очень интересно поехать в деревню, — объяснил Ринтын.

— И-эх! И есть же на свете такие чудаки — в деревню мечтают попасть, насмешливо протянула пожилая женщина, уборщица с исторического факультета: — Чего увидишь в здешних селах!

На Варшавском вокзале, пока Зайцев ходил за билетами, женщины собрали деньги на продукты. В магазин пошла Тамара Буренина и позвала с собой Ринтына.

— Поможешь нести сумку.

Тамара делала такие закупки, как будто собиралась в голодные края. Колбасу и масло она брала килограммами. Затолкала в мешок несколько буханок хлеба и десяток белых батонов.

Вагон был пригородного сообщения. Люди сидели тесно. Каждый пассажир вез из города чуть ли не мешок продуктов.

Зайцева в полувоенной форме приняли, видимо, за героя-фронтовика и сразу уступили ему место у окна. Бригада его разместилась подальше от своего важного начальника, чтобы чувствовать себя посвободнее.

Ринтын вышел в тамбур и встал рядом с Машей.

— Я даже не спросил, куда мы едем, — сказал он.

— В Волосовский район, — сказала Маша. — В райцентре скажут, куда дальше ехать. — Она помолчала и задумчиво произнесла: — Давно я в деревне не была.

— А я вовсе никогда не бывал, — еще раз признался Ринтын. — Столько читал о русской деревне, а наяву не пришлось видеть, как растет хлеб, как сеют, жнут, косят. Вот читаю Тургенева, Толстого и все это отчетливо представляю. А как пахнет сено над лугами — не знаю. Думаю, что прекрасно.

В Волосово приехали поздно вечером. Долго искали районное начальство, чтобы определиться на ночь. Начальство нашлось и распорядилось отправить бригаду университета в колхоз. Подъехала крытая машина, погрузились в кузов, усадили захмелевшего Зайцева в кабину и окунулись в темноту проселочной дороги.

Некоторое время ехали по лесу. С мокрых ветвей на брезентовый верх грузовика потоками обрушивалась вода, просачивалась на головы и текла за ворот. Потом выкатились в поле. Машина сердито урчала на подъемах, колеса въезжали в рытвины и ямы, а люди валились друг на друга. Сидевшая рядом с Ринтыном Маша Гордиенко вся вымокла, замерзла и прижималась к парню, чтобы хоть немного согреться. Сначала Ринтыну было неловко, он даже пытался отодвинуться, а потом задремал и, просыпаясь, сам прижимался к Маше.

Ехали долго и медленно, нащупывая в темноте дорогу.

Проехали одну деревню, вторую. Ни одного огонька, только брехание собак и грустное, тягучее, сонное мычание коров.

Мелькнули электрические огни. Это была железнодорожная станция. Через несколько километров машина вползла на сельскую улицу и остановилась возле большого покосившегося дома.

Шофер хлопнул дверцей и крикнул в кузов:

— Вот сеновал!

— Бабоньки, пошли спать, — тонким голосом сказал протрезвевший Зайцев. Завтра утром разберемся…

Отворили огромные двери. Шофер подогнал машину и фарами осветил внутренность сеновала. Из темноты пахнуло прелой травой.

— Кто такие? — послышался оттуда голос.

— Подмога из Ленинграда, — ответил шофер.

— Ну пусть лезут, только не зажигать огня и не курить!

При свете автомобильных фар Ринтын нашел уголок и соорудил ложе в свежей, еще сыроватой траве. Женщины ругались, прогоняя Зайцева, который все хотел лечь поближе к ним.

— К Анатолию идите, — уговаривала его Тамара. — Вон парень хорошее место нашел и не жалуется, что замерзает.

— Так ведь он северный человек, — жалобно тянул Зайцев. — Снегом умывается. Ему сегодняшний холод как для меня африканская жара.

Но Ринтыну было холодно, и он долго ворочался, прежде чем уснул.

Ему снился родной Улак, холодная морская волна, набегающая на разноцветную гальку. Потом он очутился на собачьей нарте, мчащейся по проселочной дороге мимо телеграфных столбов, мимо ржаного желтого поля. Он удивлялся во сне, но ничего не мог поделать и покорно принимал это странное сочетание русского поля и собачьей упряжки. Собаки обогнали автомобиль, но крайняя попала под полоз и отчаянно завизжала. Ринтын затормозил нарту, чтобы вытащить собаку, но, когда нагнулся, обнаружил под нартой человека — Зайцева Семена Семеновича.

— Помогите! — кричал лаборант. — По-мо-ги-те!

Голос у него был протяжный, похожий на собачий вой.

Ринтын открыл глаза. В широкие щели гляделся синий рассвет. В дальнем углу храпели спящие.

— По-мо-ги-те! — снова послышался истошный, хрипловатый крик.

Ринтын вскочил на ноги и скатился к притворенной широкой двери. Большие ржавые петли скрипнули, когда он распахнул створки.

На навозной куче сидела красивая птица с красной короной на голове. Перья сзади загибались, как хвост у ездовой лайки. Птица с интересом посмотрела на человека, наклонила голову и хрипло прокричала:

— По-мо-ги-те!

"Петух! — догадался Ринтын. — Это он так поет". Ему стало смешно и стыдно. Он невольно оглянулся по сторонам.

Солнце еще не встало. Мокрая трава блестела. В свежем воздухе плыли незнакомые запахи. У сарая валялись разные сельскохозяйственные орудия. Об их назначении Ринтын мог только догадываться. У стены стояла настоящая телега с оглоблями, положенными на землю.

За огородами чернели избы. Они тянулись двумя рядами вниз к реке, откуда поднимался легкий утренний туман. Избы были низкие, приземистые и совсем не походили на нарядные дачные домики на Карельском перешейке под Ленинградом. Над трубами вился дымок, и запах его был не угольный, а дровяной, хорошо знакомый.

Мычали коровы. Они выходили из дворов, важно помахивая хвостами, и направлялись к реке. Ринтын пошел следом за коровами, но держась на значительном расстоянии. На почерневших от сырости бревнах сидел старик пастух, перепоясанный веревкой, и дудел в помятый пионерский горн. Он первым поздоровался с незнакомцем. "Как в Улаке", — с удовольствием отметил про себя Ринтын.

— Откуда прибыли? — осведомился пастух.

— Из Ленинграда.

— Какого учреждения?

— Из университета.

— Ученый народ, — отметил пастух и сделал вывод: — Пьянствовать, значит, не будете.

Тем временем стадо собиралось. Некоторые животные подходили совсем близко к Ринтыну. Становилось немного не по себе. Но невозмутимость старого пастуха действовала успокаивающе. Коровы жевали как-то по-старушечьи, чавкали и с презрением искоса посматривали на Ринтына.

Пастух встал, поднял с земли грубо оструганную палку с плетеной веревкой, закинул конец на плечо и зашагал на речной луг. За ним потянулись коровы. На мокрой траве от коровьего стада оставался широкий черный след росы.

Взошло солнце. Оно неожиданно выкатилось из-за дальнего синего леса и повисло над желтым полем. Заблестел приречный луг, и пестрое коровье стадо издали показалось даже красивым. Ожили окна домов, как глаза проснувшегося человека, и звуки стали громче, отчетливее. Ветра не было, с восходом сразу стало тепло и от земли пошел теплый пар.

Деревенский народ потянулся на работу. Люди шли мимо желтого поля, туда за лес, где виднелись высокие трубы и столб черного угольного дыма.

Ринтын спустился к воде. Река текла ровно, без всплесков. Она ярко блестела, словно выкованная из солнечных лучей. Берега были покрыты влажной от ночной росы травой… Вот она, русская деревня, колосящийся в поле хлеб, стадо, дальний лес и утренние берега полноводной русской реки. В душе Ринтына рождалось чувство, будто все это уже было когда-то, очень давно, в синеватой далекой дымке детских мечтаний.

Ринтын вернулся в сарай. Женщины уже поднялись и умывались во дворе, поливая друг другу из кружки.

На оглоблях телеги сидел Зайцев и задумчиво чесал редкие волосы с застрявшими в них соломинками. Лицо его было помято, он часто зевал.

На ржавом велосипеде прикатила председательша — высокая дородная женщина.

— Кто тут у вас главный? — громко спросила она.

Лаборант Зайцев спрыгнул с оглобли и принялся приводить себя в порядок.

— Что же ты одних баб привез? — насмешливо спросила у него председательша.

— Не мог же я профессоров мобилизовать, — ответил Зайцев. — Вы не смотрите, что это бабы. Они любого мужика за пояс заткнут. Главное, все они бывшие деревенские.

— Интересно, — произнесла председательша и прошлась вдоль рядком сидящих женщин, оценивающе оглядывая каждую. — В город, значит, подались? За белым хлебом и легкой работой? Ну, ну, поглядим, какие вы в поле…

Тамара не стерпела, вскочила.

— Ну, чего уставилась? Чего пристала? Назначай на работу — и нечего придираться! Каждый сам ищет для себя лучшую жизнь. Ты меня не задевай, я сама знаю, что мне лучше делать.

С каждым словом лицо Тамары краснело, а голос тончал и набирал высоту, пока не перешел в визг.

— Пойдете снопы вязать, — коротко сказала председательша. — И мужики ваши тоже пойдут. Вот так.

Она легко вскочила на велосипед и покатила прочь.

— Генерал баба! — восхищенно произнес ей вслед Зайцев.

После завтрака вышли в поле, где уже стрекотала конная жнейка. На земле полосами лежал скошенный хлеб. Несколько женщин брели следом и вязали снопы. Лица у них были обмотаны платками, из-под которых виднелись только глаза.

Маша показала Ринтыну, как нужно вязать сноп. Они шли рядом, то и дело нагибаясь к земле, слушая однообразный стрекот жнейки. На железном сиденье бочком восседал парень в лихо заломленной кепке с надорванным козырьком и ловко правил лошадьми. Большие железные резцы подрубали стебли, и хлеб валился стеной.

В полдень остановились передохнуть. Местные колхозницы ушли обедать домой, а приезжим доставили еду на старой походной кухне. Поели, полежали под снопами, прячась от жаркого солнца. Над головой качалось высокое теплое небо с редкими белыми облаками. Синева была так глубока и резка, что глазам становилось больно, хотелось зажмуриться и уснуть, погрузившись в тепло земли и неба.

К концу дня трудно было разогнуть спину, кожа на руках искололась об острую стерню.

Ринтын с надеждой посматривал на небо, но солнце очень медленно приближалось к лесу. Потом оно долго стояло над верхушками деревьев, как бы раздумывая: закатываться или еще повисеть над землей?

Потухли последние лучи, на поле опустились сумерки. Умолк стрекот жнейки.

К деревне шли кратчайшим путем — прямо через поле. От усталости ноги едва волочились. Хотелось пить, а тут еще какая-то птичка всю дорогу дразнилась:

— Пи-ить пора! Пи-ить пора!

 

14

В сарае было холодно, поэтому всю университетскую бригаду расселили по колхозным избам. Ринтын и Зайцев поместились на жительство к председательше.

Из собственных наблюдений и разговоров Ринтын узнал, что в деревне колхозников немного и большинство составляют люди преклонного возраста. Трудоспособных мужчин считалось всего семнадцать человек.

Прошедшая война повернулась здесь к Ринтыну другой стороной. Она отобрала у деревни молодых, здоровых мужчин, чьи могилы остались среди других полей, на близких и далеких окраинах городов, сел и деревень.

Ринтыну все было в диковинку, все интересно. Ему нравилось наблюдать за жизнью русских крестьян. Русская женщина бесстрашно подходила к огромному зверю — корове, бралась за сосцы, и тугая белая струя молока звонко ударялась о дно цинкового ведра. Деревенские жители расспрашивали Ринтына о том, как содержат скотину на Севере, и удивлялись, почему это оленей не доят и, самое поразительное, ничем не кормят…

Несколько дней Ринтын работал на поле — вязал снопы, скирдовал солому. Потом ему поручили возить снопы с поля на молотилку.

Обращению с лошадью учила его сама председательша. На первый взгляд ничего сложного в этом не было. Лошадь казалась старой, хотя была умна и везла осторожно. Ее звали Сильвой.

— Легкая жизнь у тебя наступила, — с оттенком зависти сказала Маша.

Ринтын тоже так думал до наступления вечера. Он добрался до конюшни затемно. Конюх уже ушел домой.

Ринтын обошел сарай, но никого не нашел. От мысли, что самому придется распрягать лошадь, ему стало не по себе. Одно дело — управлять Сильвой с высоты телеги, и совсем другое — подойти вплотную к ней и снять упряжь с морды, с широкой пасти, в которой виднелись огромные, похожие на моржовые, желтые зубы.

Ринтын несколько раз обошел лошадь. Он даже приближался к морде, но Сильва поднимала голову и недружелюбно посматривала на него.

— Что смотришь? — сердито спрашивал ее Ринтын. — Лучше бы сказала, как с тебя снимать эту штуку.

Если бы Ринтын происходил из тундровых чукчей, он бы сумел справиться с лошадью, хотя она далеко не олень.

Велика и сильна лошадь! Целую собачью упряжку заменяет. Но легче распрячь двенадцать злых, кусачих псов, чем Сильву. Там все ясно и просто. В случае чего можно ударить собаку. А тут при одном взгляде на подкованные железом копыта и большие желтые зубы хочется отойти подальше.

Уже совсем стемнело. В небе появились звезды, и над темным лесом поднялась огромная луна. В ее серебристом свете странно и дико блестели лошадиные глаза. Из конюшни слышались хрупанье и глухой перестук кованых копыт. Иногда животные тяжело, совсем по-человечьи вздыхали, и от этого мороз подирал по коже.

— Толя, ты здесь? — услышал он голос Маши.

— Здесь я, здесь, — обрадованно отозвался Ринтын.

— Тебя давно ждут ужинать, — с укором произнесла Маша, выступая из темноты. — Что ты тут копаешься?

Ринтын откровенно признался:

— Сильву не могу распрячь.

— Давай помогу, — предложила Маша и с завидным проворством распрягла лошадь.

Ринтын не знал, как благодарить девушку. Он чистосердечно рассказал, как ходил вокруг и около лошади, не решаясь подступиться к ней.

— Я собак боюсь, — призналась Маша. — А лошадь — животное безобидное. Я научилась обращаться с ними в Сибири, в детском доме для эвакуированных. Там приходилось делать все самим: и дрова рубить в лесу, и возить, и пилить, и колоть… Стирали тоже сами. Знаешь, каково полоскать белье на сибирском морозе? Бр-р!..

Из МТС пригнали две молотилки и поставили у большого сарая. Дня не хватало, и работали часть ночи. Защитив рот и нос от пыли марлевой повязкой, Ринтын совал снопы в ненасытную пасть молотилки. Внизу, под бункером, стояли мешки и медленно наполнялись тяжелым золотистым зерном.

В страдные ночи молотьбы он вспоминал весенние дни в Беринговом проливе, когда охотники не смыкают глаз и гонятся за зверем, за едой, за жизнью. Так и здесь: поток зерна — это поток жизни…

Здешняя земля считалась бедной и трудной. Это удивляло Ринтына. Ведь сколько всего росло на этой бедной и трудной земле: высоченные деревья, густые кустарники, ягоды, хлеб, овощи. В колхозных садах яблоки. Поглядеть бы им на чукотскую землю!

После работы Ринтын долго не мог уснуть. Перед закрытыми глазами плыла желтая солома, и в ее сплошном потоке на фоне далекого леса он видел лицо Маши, слышал ее голос, шептал про себя слова так, как она их произносила.

Когда усталость тяжелым грузом давила на плечи, когда трава, цепляющаяся за ноги, казалась цепями, стоило ему посмотреть на Машу, как на сердце становилось светло, усталость уходила куда-то вглубь и появлялись новые силы.

Ринтын понимал, что влюбился, и не пытался спорить с самим собой в определении этого чувства. Другое дело — сказать об этом Маше. Уж лучше хранить все это про себя. Кто знает, как относится к нему Маша?..

Порой Ринтын чувствовал себя в положении охотника, который подкрался к красивой птице и любуется ею, зная, что одно неосторожное движение может спугнуть ее.

Бывали дни, когда с поля возвращались еще до заката. Это случалось в праздники. Парни и девушки, принарядившись, шли к лугу, спускающемуся к реке, гармонист растягивал мехи инструмента от плеча до плеча. В избах гнали самогон.

Ринтын и Маша уходили на берег тихой речки и, сидя там, слушали вечерний деревенский праздничный гомон. Праздники были церковные, но никаких обрядов при этом не соблюдалось: люди попросту отдыхали после тяжелых и трудных дней. Никто не молился, да и церкви нигде поблизости не было.

К закату по всей деревне слышалось пение — тягучее, протяжное, грустное. В эти часы, когда темнота размывала очертания изб, поглощала дальний лес за полем, а пьяное бормотание скрадывало значение слов, Ринтыну казалось, что он у себя на родине, в Улаке, в день спиртной распродажи. И собаки лаяли и выли так же одинаково — хрипло и протяжно.

Тамара Буренина высоким печальным голосом выводила:

Темная ночь, только пули свистят по степи, Только ветер гудит в проводах, Тускло звезды мерцают…

Женщины подхватывали:

Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, И поэтому знаю, со мной ничего не случится!

Чаще всего пели песни военных лет, и Ринтыну не удалось ни разу послушать настоящую древнюю, лесную, деревенскую песню…

Иногда Ринтын с Машей, гуляя, доходили до станции Вруда, мимо которой проносились поезда, поднимая желтую пыль с полотна дороги. Рельсы напоминали дорогу Владивосток — Москва, незнакомые станции и далекие города.

Ринтын и Маша мало разговаривали. Как-то девушка спросила:

— Ты любил кого-нибудь, Анатолий?

— В каком смысле? — растерянно отозвался Ринтын.

Маша как-то странно посмотрела на него.

— Я хотела спросить: была ли у тебя любимая девушка?

— Была, — ответил, немного подумав, Ринтын. — Она и сейчас есть, но любит другого.

— Ты о ней думаешь?

— Иногда. Когда становится грустно или нехорошо, я вспоминаю всего только один день, и мне становится хорошо. Пусть наша любовь не стала большой, но был один день, который, как светлый фонарик, будет светить мне всю жизнь…

— Это ты верно говоришь, — задумчиво согласилась Маша. — Не надо забывать светлых дней и не надо отворачиваться от хорошего…

— Ну, а у тебя есть кто-нибудь? — поинтересовался Ринтын.

— Так же, как у тебя, — был. Женился теперь. Дочь родилась. Правда, расстались мы с ним нехорошо. Поругались. И вспоминать об этом горько, — с грустью призналась Маша.

Как-то Маша рассказала ему о своей жизни.

Родители ее работали на Балтийском заводе. Отец заведовал кислородной станцией завода, в первые дни войны он погиб. С Полтавщины приехала бабка и поселилась с дочкой и внучкой. Несколько раз пытались эвакуироваться, но кольцо блокады затягивалось все плотнее. Наступили голодные дни. Умерла мать. В холодной, нетопленой квартире остались бабка с внучкой. Товарищи отца с Балтийского завода разыскали Машу и устроили ее, почти умирающую, в столовую усиленного питания. Каждый день под бомбежкой, под артиллерийским обстрелом Маша ходила в столовую. На боку болтался противогаз. Бабка выковыряла из железной коробки химикалии и наказывала внучке:

— Без еды не возвращайся!

Девочка делилась скудным пайком с жадной, выжившей из ума старухой.

Весной сорок второго года Машу с бабкой эвакуировали. Ехали по уже подтаявшему Ладожскому озеру мимо черных полыней, потом через всю Сибирь в далекое Васюганье, где Маша прожила долгих три года, пока не вернулась в Ленинград. Бабка умерла в Новосибирске. Квартиру уже заняли другие. В дверь выглянул незнакомый человек и сердито сказал, что не знает никаких Гордиенко, и отказался пустить девушку в комнату. Из вещей от мамы осталась только ножная швейная машина «Зингер», которая кочевала вместе с Машей из одного общежития в другое.

Оттого, что у обоих была нелегкая судьба, Ринтын и Маша прониклись друг к другу еще большим доверием и каким-то родственным чувством. Иной раз у Ринтына было такое ощущение, что он знал Машу давно и что они вместе росли в одном селении.

— Ты будто из нашего народа, — как-то сказал Ринтын, и это прозвучало в его устах величайшей похвалой.

Маша это почувствовала и сказала:

— Спасибо.

Поле с убранным хлебом было похоже на стриженую голову великана, и это сходство усиливалось еще тем, что оно было слегка всхолмленное, приподнятое к лесу.

Ринтын стал заправским возчиком. Он уже больше не боялся Сильвы, научился ее запрягать, распрягать, задавать корм и даже по-особому причмокивать, Лошадь узнавала его издали и начинала как-то смешно топтаться, поднимая то одну, то другую ногу, будто радостно пританцовывая.

Уборка подходила к концу. Председательша подсчитала заработок университетской бригады, и на каждого вышло чуть ли не по пять мешков картофеля.

Приближалось время отъезда, время расставания с деревней, с полями, с лесами, с темными вечерами, когда кругом ничего не видно и тишина такая, что слышишь только дыхание любимой. Возможно, что и в городе можно будет встречаться с Машей, но не каждый день, как здесь. Она живет в другом общежитии, учится на другом факультете…

Последние дни Ринтын загрустил и помрачнел. Он стал еще более неразговорчивым, чем обычно. Маша сразу заметила перемену в его настроении и допытывалась:

— Что с тобой? Уж не заболел ли?

Это участие, ласка так волновали и расстраивали парня, что он предпочитал одиночество. Он уходил к реке, находил укромное место и садился на сырой берег.

И все же мысли его все чаще обращались к Маше.

Он почувствовал, что так дальше продолжаться не может, и решил тайком уехать.

Днем, когда все были в поле, Ринтын собрал свой чемодан, взвалил на плечи и пешком отправился на станцию Вруда. Уже на станции он обнаружил, что денег у него нет: едва-едва набралось на билет до районного центра Волосово.

 

15

Ринтын сошел на станции Волосово рано утром. На пустынном перроне стоял лишь дежурный в помятом железнодорожном мундире и в красной фуражке. Он держал в руках свернутый желтый флажок.

Ринтын обогнул здание вокзала и вышел на улицу. На высоком столбе громко говорило радио. У пивного ларька коза нюхала лужу. Чуть подальше, на покосившейся скамейке, сидели два парня и лузгали семечки, сплевывая себе под ноги.

Изредка мимо пылила грузовая автомашина, погромыхивала телега, нагруженная корзинами с овощами. Ринтын бесцельно шагал по пыльной улице. За заборами прятались дома — большие и маленькие, с белыми занавесками на окнах. За заборами текла своя жизнь.

На улице становилось все больше людей, они шли с кошелками в руках: где-то дальше находился рынок.

Ринтын шел и думал о том, что он поступил крайне опрометчиво, пустившись в дорогу без денег. Что же делать дальше? До Ленинграда еще порядочно ехать, где тут достанешь денег? Ему захотелось есть. Да так, что в животе тупо заныло. Это было совсем не то ощущение, которое наступало перед обеденным перерывом в деревне. У этого голода не было приятного ожидания предстоящего насыщения.

В колхозе кормили небогато, но сытно. На первое, как правило, были щи или борщ, и такие густые, что ложка в них стояла торчком. На второе обязательно кусок мяса и сколько хочешь картофеля. Обед либо запивали молоком, либо круто заваренным чаем с сахаром. На хорошо оструганном дощатом столе стояла корзинка с толсто нарезанными ломтями хлеба…

Ринтын добрел до базара. Рядами тянулись грубо сколоченные прилавки. Чуть поодаль, у коновязей, стояли телеги, рядом коровы, овцы, лошади, козы. В больших ящиках с редко набитыми планками хрюкали поросята и пытались просунуть наружу свои подвижные пятачки.

Торговали без большого шума, деловито. Покупатели подолгу присматривались к товару и, видимо, отлично знали цену, продавцы с ними не спорили.

Но стоило появиться между рядов Ринтыну, как на него сразу обратили внимание.

— Ряженки попробуйте! — кричала полная розовощекая женщина.

— А вот сметанка, сметанка, — шамкала беззубым ртом аккуратная старушка в теплом шерстяном платке.

— Купите мед! — густым басом требовал высокий мужчина в негнущемся брезентовом плаще. — Можете попробовать.

Он зачерпнул из ведра деревянной ложкой желтого янтарного меду.

Ринтын изо всех сил зажмурился и поспешил выбраться из этого ряда, полного всяческих соблазнительных вещей. Но впереди оказался ларек булочной. Из дверей вышла большая девочка в блестящих резиновых ботиках. Она отщипывала от батона кусочки и запихивала в рот. Булка, по всему видать, была свежая, мягкая.

Ринтын поспешил мимо хлебного ларька и в изнеможении опустился на лавку, врытую недалеко от забора. В горле было сухо. Хотелось пить. "Надо выбросить из головы мысли о еде", — решил Ринтын. Капитан Эрмэтэгин всегда советовал: если хочешь выбросить из головы что-то назойливое, надо вслух прочитать хорошие стихи. Но вместо стихов в памяти всплыла много лет назад прочитанная повесть Кнута Гамсуна «Голод». Ринтын тогда без особого желания взял в библиотеке книгу в серой обложке с тремя словами — «Голод», "Пан", «Виктория»… "Пан" и «Виктория» стерлись в памяти, а «Голод», он и поныне хорошо помнится… Может быть, продать пиджак? Вон в конце забора торгуют разным барахлом.

Ринтын увидел невдалеке будку холодного сапожника. На траве сидели мужики и, размотав портянки, ожидали, когда мастер прибьет отставшие подошвы. Сапожник в черном брезентовом фартуке вгонял гвоздь за гвоздем, вынимая их изо рта. Он еще и ухитрялся что-то напевать. Ринтын прислушался. Сапожник пел сквозь стиснутые зубы:

Стелются черные тучи, Молнии в небе снуют. В облаке пыли летучей Трубы тревогу поют…

Песня так не подходила к обстановке, что Ринтын улыбнулся про себя.

Сапожник низко склонился над своим инструментом, и Ринтын не мог видеть его лица. Но он уже знал, какое оно — немного продолговатое, мягкое: голос сапожника удивительно напоминал голос Анатолия Федоровича — начальника Гуврэльской полярной станции, а люди с одинаковым голосом, как приметил Ринтын, часто похожи друг на друга. И вдруг ему пришла в голову мысль, что помощь придет именно от этого человека.

Сапожник поднял голову, и Ринтын обрадованно улыбнулся: он в точности был таким, каким представлялся ему. Сапожник, заметив Ринтына, сначала нахмурился, потом усмехнулся.

Ринтын продолжал сидеть на скамейке. Ему не хотелось уходить с этого места, к тому же от голода он испытывал неприятную слабость.

Заказчиков у сапожника не убавлялось. Люди подходили, занимали очередь, разувались и терпеливо ждали. Мастер изредка кидал взгляды на Ринтына и стучал-стучал своим молотком.

Солнце пекло в затылок, нестерпимо хотелось пить.

— Больше в очередь не становиться! — громко объявил сапожник. Закрываюсь на обед!

Он запер свою будку и подошел к Ринтыну.

— Ну и что? — спросил он так, будто продолжал ненадолго прерванную беседу.

Ринтын сразу же все рассказал.

— Где бы мне быстро и хорошо заработать денег? — спросил он. — Вы мне не посоветуете?

Сапожник вынул пачку папирос, предложил Ринтыну и закурил сам.

— Я знаю только один способ быстро достать деньги…

Ринтын в надежде даже привстал.

— Украсть, — коротко и жестко закончил свою мысль сапожник. После паузы продолжал: — Все остальные способы, насколько я разбираюсь в жизни, требуют труда и терпения.

Заметив, что Ринтын приуныл, сапожник спросил:

— Обедал?

Ринтын отрицательно мотнул головой.

— Пошли со мной!

У Ринтына просто не было сил даже для приличия сделать попытку отказаться. Он поспешно встал и пошел следом за сапожником, который довольно ходко шагал впереди.

— Работать тут тебе нечего, — говорил по дороге сапожник. — Отправим тебя в Ленинград так, бесплатно.

Сапожник жил возле железнодорожного полотна в небольшом домике, выкрашенном в веселую зеленую краску.

— Жена у меня стрелочница, — объяснил сапожник, открывая калитку.

В небольшой комнате было пестро и весело от обилия вышитых подушечек, салфеточек. Сапожник сказал:

— А теперь пора и познакомиться, как водится среди добрых людей. Меня зовут Михаил Михайлович, а вот женушку кличут по-хохлацки Оксаной. Будем знакомы.

Михаил Михайлович вкратце рассказал жене, в какую беду попал Ринтын, и добавил:

— Так ты попроси своего начальника, пусть посодействует студенту.

Оксана ласково и жалостливо посмотрела на парня и сказала:

— Сделаем.

Никогда так вкусно не приходилось есть Ринтыну! Оксана подкладывала кусок за куском и дважды наполняла борщом большую тарелку.

— Бедный, не сытно-то студенту! — посочувствовала она.

Михаил Михайлович давно уже закончил трапезу, сидел рядом и помогал жене потчевать Ринтына.

— Набирайся, студент, — проговорил он. — Твой поезд будет только завтра утром. Не торопись.

Наконец Ринтын отвалился от стола.

— Спасибо, — растроганно сказал он. — Я не знаю, как вас и благодарить.

— Чего уж там! — махнул рукой Михаил Михайлович. — Как говорится у нас: чем богаты, тем и рады. Ну, нам на работу, а ты тут отдыхай.

Оксана сняла с пышной кровати большую подушку в яркой наволочке и положила в изголовье дивана.

— Да что вы! — совсем смутился Ринтын. — Я отдыхать не буду. Если разрешите, — обратился он к Михаилу Михайловичу, — пойду с вами.

— Добре, — ответил сапожник, — чего, в самом деле, такого здорового парня укладывать днем, как младенца.

Они пошли той же дорогой, какой Ринтын шел утром. Многие знали Михаила Михайловича, здоровались с ним и с любопытством оглядывали его спутника.

— Я ведь тоже ленинградец, — рассказывал Михаил Михайлович. — На Охте жил, на улице Стахановцев. После войны врачи посоветовали сменить климат — осколки у меня в легких. Столько железа, если случится пройти мимо сильного магнита — притянет.

Михаил Михайлович открыл будку, возле которой уже образовалась очередь.

После долгих споров Михаил Михайлович согласился, чтобы Ринтын помогал ему.

— Ладно, — хлопнул сапожник его по колену, — будешь готовить фронт работы.

Это значило, что Ринтыну следовало очистить от грязи подошву, отрезать негодную часть, вырезать заготовку для заплаты.

Глядя, как Ринтын ловко управляется с кожей, Михаил Михайлович с удивлением спросил:

— Сапожничал?

— Немного, — ответил Ринтын. — Когда жил в интернате, подшивал валенки, а в педучилище приходилось иногда чинить и кожаную обувь.

— Человек, который умеет что-то делать руками, в жизни не пропадет, убежденно произнес Михаил Михайлович.

Люди с интересом заглядывали в будку. Некоторые спрашивали сапожника:

— Что, помощничка себе нашел, Миша?

— Нашел, — коротко отвечал Михаил Михайлович сквозь стиснутые зубы, в которых держал маленькие гвоздики.

Понемногу рынок пустел. Одна за другой уезжали телеги, громыхая на неровностях дороги. Хозяева уводили непроданную скотину. Вечерний ветер шевелил обрывки бумаги, разносил запах сырой земли.

Очередь возле будки сапожника растаяла. Изредка кто-нибудь торопливо совал в дверь с ноги сапог или ботинок.

— В чайную спешат, — заметил Михаил и подмигнул Ринтыну. — Может быть, и мы с тобой пропустим по маленькой?

В просторном низком зале стоял неразборчивый гул голосов. Возле большой пивной бочки толпились мужики. Усталая женщина в белом переднике качала насос и подставляла под желтую струю кружки.

Ринтын и Михаил Михайлович присели за свободный столик. Выпили, закусили.

— На Севере пьют? — спросил Михаил Михайлович.

— Пьют, — ответил Ринтын.

— Где нынче не пьют, — вздохнул Михаил Михайлович. — А на ногах что носят?

— Торбаза, — ответил Ринтын. — Зимой — меховые, летом — легкие, из тонкой тюленьей кожи.

— Тормоза-то эти теплые? — с интересом спросил Михаил Михайлович.

— Торбаза, — поправил Ринтын. — Их шьют из оленьих лапок — камусов, а подошву делают из лахтачьей кожи. Если такие торбаза надеть на голые ноги, отморозить можно. Зимнюю обувь носят обязательно с чижами — оленьими чулками мехом внутрь. И еще настилают немного сухой травы. Летние сапоги из тюленьей кожи называются кэмыгэт. Их плотно прошивают оленьими жилами, чтобы не протекали.

Сапожник внимательно выслушал Ринтына и глубокомысленно заметил:

— После головы у человека на втором месте — ноги.

Домой шли темной улицей. Только на вокзале светились электрические огни и мерцал циферблат огромных вокзальных часов с прыгающей большой минутной стрелкой.

Прохладные чистые простыни пахли лесным ветром. За стенкой сдержанно переговаривались хозяева, над домиком гудели провода, и радио на столбе все продолжало говорить.

Ринтын быстро уснул, но спал недолго и проснулся от смутного беспокойства.

Сначала он ничего не мог понять. Перед открытыми глазами в темноте проходили видения. Вдруг вспоминались редкие в это осеннее время солнечные дни, подернутые светлой грустью желтых листьев, потемневшей хвоей деревьев… В лесной глухомани чернела вода. В ней отражается небо и облака, цепляющиеся за донные травинки. А вдали виден синий лес, будто кто-то мазнул краской по краю неба. Идешь через все поле, словно плывешь по хлебному морю, созданному человеческими руками. И ветер здесь, как морской, ровный, душистый. И снова шум леса, далекие шорохи вершин деревьев…

Так это музыка! Она лилась из репродуктора, укрепленного на столбе, недалеко от домика. Но почему он никогда не слышал такого?

Ринтын слушал эту музыку, как бы заново переживал те чувства, которые им владели, когда он впервые знакомился с русской землей не из окна вагона, а прикосновением собственных рук, когда он узнал, почему — иногда даже белый хлеб горек…

Затихающие звуки ушли в лес, умолкли среди высоких деревьев. После непродолжительной паузы диктор объявил:

— Вы слушали Первую симфонию композитора Калинникова.

Так вот что это такое — симфония!.. Ринтын связывал это слово с чем-то труднодоступным, непонятным. Люди, понимающие симфоническую музыку, казались ему подобными тем, кто знал и понимал незнакомый ему иностранный язык. А симфония оказалась самой жизнью, сложной, многообразной, полной смутных чувств и настроений…

Долго не спал взволнованный Ринтын. Он задремал только под утро, когда в окно пробивался бледный рассвет.

Разбудила его Оксана:

— Пора вставать, иначе опоздаете на поезд.

На столе уже стоял завтрак.

Михаил Михайлович умывался во дворе из прибитого к столбу жестяного рукомойника.

Утро было ясное, холодное. Солнце еще стояло за лесом. Роса бусинками блестела на проводах, на большом белом репродукторе.

К начальнику станции пошли втроем.

В дорогу Оксана приготовила для Ринтына большущий сверток с продуктами. Ринтын отказывался, убеждал, что ему вполне хватит и половины этого, но Оксана не слушала, совала в руки сверток и приговаривала:

— Ничего, ничего, пригодится.

Подошел поезд. Ринтын тепло попрощался со своими неожиданными друзьями и в сопровождении начальника вокзала поднялся в вагон. Начальник о чем-то переговорил с проводником, кивнул на прощание Ринтыну и спрыгнул на перрон.

Ринтын встал к окну. Поезд уже трогался. На перроне было пусто. Под большим вокзальным зеленым колоколом стояли только два человека — сапожник Михаил Михайлович с женой Оксаной.

 

16

Начался новый учебный год. Ребята шли на лекции уже как бывалые студенты, и Ринтын смотрел на первокурсников немного снисходительно. Однако тоска по родному Улаку осталась такой же острой, и все, что хоть немного напоминало о нем, вызывало особую симпатию у Ринтына и Кайона. К своему удивлению, они нередко при самых непредвиденных обстоятельствах встречались здесь со своими далекими берегами.

Английский язык студентам-северянам преподавала Софья Ильинична Уайт — женщина далеко не молодая, с длинным крючковатым, обильно запудренным носом.

— Настоящая дочь Альбиона, — определил Кайон, как только увидел ее.

Надо отдать должное Софье Ильиничне: она отлично знала язык. Она была очень требовательна, безжалостно ставила плохие отметки тем, кто проявлял недостаточное прилежание в изучении ее предмета. Особенно страдал от нее Кайон, вбивший себе в голову, что не имеет к языкам никаких способностей. Но с некоторых пор он пристрастился сдавать домашние задания на квартире преподавательницы. Кайон собирался к ней, словно на праздник, и Ринтын подозревал, что виной тому отнюдь не неожиданно вспыхнувшая любовь к английскому языку, а нечто другое. Однажды Ринтын настоял на том, чтобы пойти вместе с Кайоном к Софье Ильиничне.

Она жила на улице Герцена, и ребята отправились к ней пешком через Дворцовый мост.

У моста снова, как и прошлой осенью, было воздвигнуто рыболовное сооружение, имеющее, по словам профессора Бибикова, тысячелетнюю историю. Ленинградские рыбаки черпали из узкого кошеля серебристую рыбу.

В этом году осень в Ленинграде наступила рано. Быстро облетели листья на деревьях, и Соловьевский садик стоял голый, неуютный, какой-то зябкий. В ворохах сухих листьев копались воробьи и громко чирикали.

— Послушай, — неожиданно сказал Кайон. — Так и быть, я тебе открою секрет, почему хожу к Софье Ильиничне… Ты знаешь, как мне трудно дается язык. Да и она придирается. И вот однажды пришел я к ней домой на дополнительное занятие, звоню в дверь и слышу лай. Такой знакомый, будто это наш старый вожак Вилю лает. Открыла мне Софья Ильинична, и тут мне под ноги бросилась старая лохматая собака. Кинулась на грудь, стала ласкаться, ну прямо как Вилю. Софья Ильинична растрогалась. Мы почти не занимались в тот день. Она все рассказывала о собаке, какой это верный друг и как этого верного друга не любят соседи по квартире и всячески пакостят ему… Собака, конечно, дрянь, но жаль было старуху, и я уверил ее, что Джек настоящая лайка, родственник наших ездовых собак. Как она обрадовалась! Тут же пригласила соседку и заставила меня повторить эти слова при ней. Что же мне оставалось делать? А Софья Ильинична говорит: "Этот студент знает толк в собаках, потому что всю жизнь ездил на них…"

— А зачем же ходишь так часто?

— Да пес действительно привязался к мне и очень скучает по мне. Ну и Софье Ильиничне приятно. А что я могу поделать, раз у меня такой характер?

Дело, конечно, было не только в добром сердце Кайона, но и в том, что парень по-прежнему тосковал по родине и ухитрился в большом каменном городе найти то, что напомнило ему далекую Чукотку.

Кайон уверенно поднялся на второй этаж, среди множества разноцветных кнопок нашел нужную и нажал. Через некоторое время послышался хриплый старческий лай, и Кайон выразительно посмотрел на Ринтына.

— Джек разговаривает, — с оттенком нежности произнес он.

Пес прыгал и лизал лицо Кайона, вился юлой под ногами, визжал и стонал от восторга. На Ринтына он не обратил никакого внимания, и это было даже обидно.

Софья Ильинична чинно поздоровалась со студентами на английском языке и по-русски спросила Ринтына:

— Как вы находите моего Джека? Кайон утверждает, что он похож на лайку. Лайка в Ленинграде — это редкая порода. Ну, что вы скажете?

— Хорошая собака, — сдержанно сказал Ринтын и тут же получил ощутимый толчок в бок.

— Прекрасная собака! — громко повторил он. — Сразу видна порода.

Комната Софьи Ильиничны была довольно просторная и обставлена старинной мебелью. Вместо кровати стояла широкая тахта, покрытая ковром, на котором были разбросаны большие и маленькие вышитые подушки. На стенах висели окантованные фотографии бравых морских офицеров в форме царского флота. Заметив интерес Ринтына к ним, Софья Ильинична с гордостью сказала:

— Мои предки были видными деятелями русского флота еще со времен Петра Великого.

Кайон тем временем не переставал возиться с собакой, что доставляло ему видимое удовольствие. Софья Ильинична ласково смотрела на Кайона. И тут Ринтын понял, что у этой уже немолодой женщины давно нет близкого существа, кроме собаки, и то, что Кайон отнесся к псу с сочувствием и пониманием, прибавило Софье Ильиничне радости на земле.

— Довольно, довольно, — притворно строгим голосом сказала Софья Ильинична. — Начнем заниматься. Кайон, возьмите вашу книгу, будем работать.

Кайон с явной неохотой оторвался от Джека, подошел к столу и раскрыл книжку Вашингтона Ирвинга "Три легенды".

— Так на чем мы остановились в прошлый раз? — спросила Софья Ильинична.

— На сорок четвертой странице, — ответил Кайон.

— Читайте дальше, — кивнула Софья Ильинична.

— "Зе скульмастэ из дженералли э мэн оф сам импотенс эманг зэ вимин энд герлс оф э кантри плейс", — спотыкаясь, прочитал Кайон и перевел: — "Школьный учитель есть вообще мужчина в некоторой степени импотент среди женщин и девушек в селении страны…"

— О! — схватилась за голову Софья Ильинична. — Кайон, что вы говорите!

Кайон смущенно замолчал, сам чувствуя, что у него получилось, мягко говоря, не совсем то, что имел в виду Вашингтон Ирвинг.

— Импотенс по-английски значит — значение, важность, — продолжала Софья Ильинична. — Это предложение имеет совсем другой смысл.

С большим трудом Кайон перевел несколько страниц текста. После него Ринтын прочитал отрывки из книги Джека Лондона "Железная пята".

— Анатолий, — обратилась Софья Ильинична к Ринтыну, — вы бы помогли ему. Уж очень худо у него с языком. А ведь способный парень! Очень жаль, очень жаль! — покачала она головой.

Ринтын обещал.

Потом пили крепкий ароматный кофе из крохотных, чуть ли не с наперсток чашек.

— Саксонский фарфор, — похвасталась Софья Ильинична, вынимая чашки из стеклянной горки. — Этот сервиз переходит у нас из поколения в поколение. Осталось четыре прибора, — грустно заметила она и добавила: — Время не щадит даже вещи.

Ринтын боялся притронуться к кофейной чашечке — до того она казалась хрупкой, а самое главное, трудно было представить, как можно растянуть ее мизерное содержание хотя бы на три глотка. Зато Кайон пил кофе со знанием дела, отставив далеко в сторону мизинец правой руки. И содержимого ему хватило ровно настолько, чтобы не опередить Софью Ильиничну.

За кофе разговор шел о собаках.

Ринтын рассказал, как он впервые кормил собак. До этого он только готовил для них еду — рубил топором мерзлое моржовое мясо, копальхен, — да подносил таз дяде Кмолю. Собаки получали корм по справедливому принципу — по труду. Лучшие куски кидались вожаку, вторым пристяжным поменьше — и так далее до коренной, которой доставалось что поменьше и похуже. Обязанностью Ринтына во время кормления было отгонять чужих собак и следить, чтобы куски доставались тем, кому они предназначались. Беда, если кусок схватит не та собака. Разгневанный дядя совал в руки Ринтыну таз, кидался в гущу своры, хватал пса и разжимал ему челюсть. Добытый таким способом кусок отдавался той собаке, которой он и был назначен.

Настал день, когда Ринтыну одному надо было кормить упряжку. Все шло хорошо, пока не пришлось раздавать корм по справедливому принципу. Словно сговорившись, собаки кинулись на мальчика, сбили его с ног и в одно мгновение сожрали все, что было приготовлено. Хорошо еще, что Ринтын остался цел: ведь лежал он рядом с тазом, у которого возились голодные псы!

— С тех пор, — закончил рассказ Ринтын, — прежде чем кормить собак, я взбирался на крышу яранги и оттуда кидал куски копальхена в раскрытые пасти псов.

Софья Ильинична с интересом слушала. Кайон кивал головой, а Джек глядел на Ринтына понимающими глазами и широко зевал.

Затем Кайон описывал своих Вилю, Эвилюки, Ныранлылят — Уши, Безухий, Четырехглазый. Он знал все их повадки и привычки и даже подражал их голосам.

Софья Ильинична тоже рассказывала о собаках, которыми когда-то владели ее знакомые. Имен этих знакомых она порой не могла припомнить, зато прекрасно знала породу и родословную собак.

Наблюдая за Кайоном и Софьей Ильиничной, Ринтын думал, что эти два человека могли бы стать отличными друзьями, если бы между ними не стоял английский язык.

— Какая добрая собака! — со вздохом сказал Кайон, когда ребята вышли от гостеприимной преподавательницы и направились к общежитию.

— Уж очень она стара! — заметил Ринтын.

— Ну и что же! — возразил Кайон. — В нашей семье, например, одряхлевшую собаку никогда не убивали. Она доживала свой век в яранге, и за это соседи косились на моего отца и осуждали: мол, дети досыта не едят, а он собак кормит. И как это хорошо, что у ленинградцев есть собаки! Когда Софья Ильинична разговаривает с Джеком, мне кажется, что и она родилась в яранге, скоблила каменным скребком нерпичьи шкуры и поправляла пламя в жирнике.

— Вот видишь, — заметил Ринтын. — Оказывается, не так уж плохо жить в городе. Можно привыкнуть и даже найти что-то родное и знакомое…

Ринтын никак не решался пойти к Маше, хотя несколько раз подходил к ее общежитию. Адрес разузнал Кайон, встретив девушку на репетиции университетского хора, в котором он активно участвовал и которым очень увлекался.

Дом, в котором жила Маша, был восстановлен только наполовину. Со стороны Невы за деревянным забором виднелись заколоченные потемневшей фанерой окна, бреши в кирпичной стене, похожие на рваные края телесной — раны. Мимо дома грохотали трамваи, он слегка сотрясался, и с карнизов, рассеиваясь в воздухе, медленно оседала красная кирпичная пыль.

Кругом стояли живые здания, и половина этого дома тоже уже была заселена, но пустые окна другой половины смотрели как глазницы ослепшего человека.

Скоро для Ринтына стало привычкой после лекций прогуляться за мост Строителей, походить вокруг Машиного дома. Он все надеялся встретить ее. Наконец его упорство было вознаграждено: они столкнулись лицом к лицу.

— Здравствуй, Толя, — немного удивленно поздоровалась Маша. — А я уже не думала тебя когда-нибудь увидеть.

— Почему же? — смущенно и виновато улыбнулся Ринтын.

Маша не ответила, только засмеялась.

Здесь, в городе, она выглядела совсем не такой, как в деревне. Там она была проще, ближе, а здесь… Здесь не было широкого поля, зеленого леса — этих союзников и друзей Ринтына. Там они, когда надо, разговаривали вместо него. И Ринтын растерял все слова, в горле застрял какой-то комок.

— Как ты тогда добрался? — спросила Маша.

Ринтын судорожно глотнул и вдруг заговорил.

Он рассказал о своем путешествии, о встрече с сапожником Михаилом Михайловичем, его женой Оксаной, о том, как ехал без билета в Ленинград… О музыке, которую слушал ночью в маленьком домике на железной дороге, в последнюю минуту передумал рассказывать.

Они шли по деревянному мосту Строителей. Внизу шумела холодная черная осенняя вода… По вечерам в лесной речке вода чернела, будто ее подкрашивали, а на заре она была светлая, прозрачная и текла мимо освещенных солнцем зеленых берегов.

— О чем ты думаешь? — неожиданно спросила Маша.

Ринтын смутился и замешкался.

— А я знаю, о чем, — не дождавшись ответа, сказала Маша. — Ты вспомнил деревню? Да?

— Да, — ответил Ринтын.

— Видишь, я угадываю, о чем ты думаешь, — торжествующе сказала Маша.

Ринтын догадывался, что девушка хочет восстановить отношения, какие у них были в деревне, да и он сам тянулся к ней, но на него напала не то робость, не то что-то вроде боязни будущего. Вдруг опять все окажется не тем, чего бы хотелось? Увязнешь сам в чувстве, а другой и не заметит, отойдет так, будто ничего и не было…

Они дошли до дверей общежития, потом, не сговариваясь, повернули обратно, перешли Малую Невку, вышли к ростральным колоннам, опустились вниз, к плещущейся о гранит воде. Отсюда открывался вид на все знаменитые невские ансамбли — на Зимний дворец, Петропавловскую крепость, на Кировский и Литейный мосты.

— Еще только в прошлом году, — задумчиво сказал Ринтын, — мне казалось, что я никогда не пойму каменной красоты города, никогда не полюблю эти гранитные берега, скрывшие под собой живую землю. А теперь смотрю — и не могу оторваться. Это так прекрасно!

— А ведь есть люди, которые не видят и не замечают этой красоты, — тихо сказала Маша. — Для них красота в другом, а на человека, восхищающегося просто домом, цветком, необычным закатом, смотрят как на чудака… Ты, Толя, понял красоту города — значит, ты в душе поэт.

"Неужели Кайон проболтался?" — сердито подумал Ринтын.

— Ты помнишь стихи Блока о поэтах? — продолжала Маша и прочитала:

И плакали горько над малым цветком,

Над маленькой тучкой жемчужной…

— Я этих стихов не знаю, — признался Ринтын. — В детстве у меня был друг Эрмэтэгин, капитан корабля. Он потом погиб. Я часто его вспоминаю. Он и плавать-то стал, потому что не мог сидеть на месте. Он даже любил не так, как все наши парни. Любил издали. Смотрел и любовался девушкой, как проходящим красивым кораблем. Наверное, берег слова любви. Потому что чем их дольше держишь в себе, тем они дороже становятся… И все труднее их высказать вслух. Эрмэтэгин очень любил Блока, но почему-то этих стихов я от него не слышал.

— Хочешь, я их прочту тебе целиком?

Маша читала, а Ринтын смотрел на тучи, которые цеплялись за тонкий золотой шпиль Петропавловской крепости.

— Ты слушаешь меня, Толя? — спросила Маша.

Ринтын кивнул.

— Нет, ты о чем-то своем думаешь, — сказала Маша. — Верно? Скажи.

— Но ведь ты умеешь отгадывать мысли, — отшутился Ринтын, и Маша поняла, что не надо настаивать.

Так они ходили от моста до моста, пока не наступил вечер. С Балтики поднялся холодный ветер, погнал редкие сухие листья по мостам, проспектам и набережным.

— Скоро будет снег, — сказал Ринтын и задумчиво добавил: — А у нас сейчас вовсю пурги дуют…

— Мне хотелось бы побывать на твоей родине, — сказала Маша. — Только это очень далеко.

— Да, далеко, — вздохнул Ринтын. — Странно, но в прошлом году мне Чукотка казалась ближе, чем теперь. Время идет, и будто расстояние прибавляется. Как далеко мы будем от своей родины к окончанию университета!..

Ринтын и Маша расстались поздно вечером.

И хотя ничего определенного не было сказано, Ринтыну было легко и радостно. Он быстро поднялся к себе на пятый этаж, открыл дверь в комнату и остановился в удивлении: стоя на коленях перед своей кроватью, Ласло швырял в раскрытый чемодан пожитки и, никого не стесняясь, плакал. В комнате каждый занимался своим делом, но все это было так неестественно и напряженно, что Ринтын почуял неладное.

— Что случилось? — спросил он у Кайона.

— Им не разрешили пожениться, — шепнул Кайон.

— Кому?

— Соображать надо, — сердито ответил Кайон. — Ласло и Наташа. Разные подданные.

Ринтын не понял:

— Ну и что же?

— Да что ты? И вправду не понимаешь? В разных государствах они живут.

— А какое это имеет отношение к любви? — недоумевал Ринтын.

— Чудак ты! — решительно заявил Кайон. — Наивный человек!

Ласло в тот же день уехал из Ленинграда, вернулся к себе в Будапешт. А Наташа ушла с северного факультета и навсегда исчезла из поля зрения Ринтына. Со временем образ ее стерся в его памяти, но стоило представить себе далеко ушедший день, как в груди поднималась светлая грусть, сердце щемило, и это было удивительно, потому что ничего между ними не было, только один-единственный поцелуй.

 

17

Это была настоящая зима. В феврале морозы доходили до тридцати градусов. Иностранцы завидовали Ринтыну и Кайону:

— Вы северяне. Вам, наверное, эта стужа нипочем.

Друзья старались держать марку и гордо шагали по обледенелой набережной, стараясь не отворачиваться от острого, выжимающего слезу морозного ветра.

День начинался в голубой полумгле, как в ледяной пещере айсберга. Электрические огни потускнели, как луна перед ненастьем. Деревья заиндевели.

Обилие голого камня и полное отсутствие снега на черных тротуарах усиливали стужу. Так пронзительно холодно бывает только на горных вершинах, где ветер со скал начисто сметает снег.

Трамваи скрипели, звонили, звон их быстро угасал в студеном воздухе. На стекла нарос толстый слой льда, и только по глухим выкрикам кондукторши можно было узнать, где идет вагон. В трамвае было так же холодно, как и на улице. Пар от дыхания клубился в тесноте и оседал на потолках, а оттуда иней сыпался на меховые шапки, на суконные ушанки, на шерстяные женские платки.

Но стоило подняться на второй этаж филологического факультета, как становилось тепло. И это тепло шло не столько от печей, сколько от множества молодых, горячих людей, от их жаркого дыхания.

Ровно в девять часов раздавался звонок, и поток студентов растекался в разные двери, начинались лекции, семинары, практические занятия. В широком коридоре старинного здания становилось тихо. Лишь громко гудело жаркое пламя в голландских печах кладки петровских времен.

В перерывах разгорались споры, дискуссии. Ринтын не принимал в них участия, но любил наблюдать, как его друг Кайон кидался в самую гущу схватки. Общие курсы, такие, как история Сибири, основы марксизма-ленинизма, слушали все вместе в большой аудитории. Они-то и вызывали наибольшие споры, продиктованные желанием самим докопаться до истины, сделать маленькое открытие на полчаса раньше, чем о нем сообщит преподаватель.

Занятия по специальностям проводились по группам. Большинство преподавателей северных языков не умели говорить на тех наречиях, специалистами которых они являлись. "Мы не практики языка, а теоретики, объясняли они студентам. — Важно знать структуру языка, а не отдельные слова и простой разговор". Они не умели говорить, но это не мешало им с умным видом поддакивать студенту, который пытался втиснуть живой разговор в схему, придуманную "теоретиком".

Однажды Ринтын прямо сказал об этом Василию Львовичу.

— Специалист, скажем, английского языка не станет объявлять себя знатоком языка, не зная разговора, то есть главную функцию языка, того, ради чего и существует собственно язык, — горячо говорил Ринтын. — Мне кажется, такое отношение к народам Севера — неуважение к ним, и иные могут это болезненно воспринять. Да и сам я никогда не поверил бы, что вы могли бы составить грамматику чукотского языка, не чувствуя его живую плоть, его дыхание…

— Ринтын, ты делаешь выводы, не зная как следует существа дела, — мягко пожурил его Василий Львович.

— Может быть, действительно я не понимаю, но все же обидно, когда под дискриминацию пытаются к тому же подвести еще и теоретическую базу, незнание маскируют под науку…

— Ладно, Ринтын, — уже нетерпеливо сказал Василий Львович. И перевел разговор: — Ты мне лучше скажи, почему ничего не пишешь? Что случилось? Может быть, тебе помочь? Хотя в этом деле, насколько я понимаю, чужое вмешательство вряд ли нужно.

— Я не перестал писать, — смущенно ответил Ринтын. — Просто то, что я теперь пишу, для других неинтересно.

— Понятно, — кивнул Василий Львович. — Ты читал книгу Зернова "Человек уходит в море"? Я хорошо знаю автора, вместе с ним работал на Чукотке. И сейчас переписываюсь с ним. Я сообщил ему, что у меня уже есть такие студенты, которые пробуют свои силы в литературе… Судя по успеху его романа, людей очень интересует жизнь чукчей. Не правда ли?

— Это верно, — с улыбкой ответил Ринтын. — Успех романа такой, что, когда узнают, что я чукча, интерес ко мне вдвойне повышается, становишься вроде знаменитости. Спасибо за это Зернову. Мне хотелось бы сказать вот что: роман действительно интересный, правдивый, но он все-таки больше о том, что вот есть на свете народ, который не похож на другие народы, все у них не так, как у нормальных людей. Не удивительно, что случаются смешные истории. В одном доме хозяин, который знакомился с нашим народом по этому роману, так и представлял меня гостям: "Вот перед вами человек из народа чукчей. Честный, правдивый, отзывчивый. Одним словом, экзотика!"

Василий Львович засмеялся.

— И если когда-нибудь мне доведется писать о своем народе, я постараюсь сделать это так, чтобы русским, украинцам, белорусам, казахам, французам, если дойдет до них написанное, стало понятно: чукчи — такие же люди, как и все остальные жители Земли. Так же рождаются, растут, заботятся о пище, о жилище, любят, страдают, умирают и являются главным украшением той земли, где их поселила судьба. Они честны, правдивы, отзывчивы. Когда я начал читать в детстве, мне сначала было просто любопытно узнать, как живут люди вдали от Чукотки, какая там природа, что за звери там водятся, какие растения растут. Но чем дальше, тем больше я убеждался, что весь род людской одинаков и природа чувств у них едина. Поняв это, я как бы становился богаче, сильнее, мудрее, потому что обретал богатство чувств моих братьев людей. Для меня это стало главным достоинством любого литературного произведения… Может быть, я не так говорю, Василий Львович? — прервал себя Ринтын.

— Нет, ты говоришь именно так, как нужно, правда, немного сумбурно, ответил Василий Львович.

Часто занятия с Василием Львовичем кончались такими разговорами. Знания накапливались, кругозор Ринтына ширился, собственные мысли заполняли голову, вытесняя заученные, затверженные со школьных лет положения.

Ринтын по-прежнему любил бродить по набережным. И широкий водный поток невольно настраивал на неторопливые размышления.

Иногда встречался милиционер Мушкин. Он поступил в вечернюю школу и делился школьными впечатлениями со студентом.

— Туго мне дается алгебра, — жаловался он. — И надо же такое выдумать: вместо чисел — буквы! Чепуха какая-то! Представьте, товарищ Ринтын, выдадут тебе стипендию буквами… А плюс бе. Тут потихоньку от жены в пивную бы зарулить по пути, а в кармане — а плюс бе… Как ни верти, как ни крути, а в сумме ноль. В университете вам небось еще и высшую математику преподают?

— Нет, я математику не изучаю, — ответил Ринтын.

— А что?

— Историю литературы, основы марксизма-ленинизма… — начал перечислять Ринтын.

Милиционер со значительным видом кивал головой.

— Мне бы такие науки! — вздыхал он. — Я бы показал себя! Люблю литературу! Когда выпадает спокойное дежурство — можно целый роман прочитать. Особенно если про нашу работу, про милицию, про шпионов.

На углу Восьмой линии и Среднего проспекта Мушкин прощался.

— Приятно с образованным человеком пообщаться, — говорил милиционер, тряся Ринтыну руку.

Он величественно удалялся по Восьмой линии Васильевского острова, а Ринтын еще долго стоял на углу и смотрел вслед человеку, который испытывал такое уважение к знанию, какое не часто встретишь.

Ринтын учился хорошо. Прошла зимняя сессия. В его зачетной книжке были одни отличные отметки. Задумываясь над своими успехами, он приходил к выводу, что по сравнению с другими студентами, его однокурсниками, у него никаких особых способностей не было. Просто у него не угасла разгоревшаяся еще в школьные годы жажда к знанию, любопытство ко всему.

Это началось еще с первого школьного дня. Возвращаясь в ярангу после уроков, Ринтын явственно чувствовал себя выросшим, более богатым знаниями, чем утром, когда бежал навстречу школьному звонку. В дни болезней он заботился не о своем здоровье, а о том, как бы не отстать в учении, не пропустить мимо себя чего-нибудь важного, интересного.

Он аккуратно записывал лекции, читал литературу, рекомендованную преподавателями, и все ему было любопытно, даже древние формы спряжения русского глагола. Но самым замечательным было новое открытие сокровищ литературы. Правда, с наиболее выдающимися книгами Ринтын познакомился еще в Улаке и Въэне, но, слушая лекции, он обнаруживал у себя пробелы. Например, он не читал такой известной книги, как "Робинзон Крузо", мимо его детства прошли романы Дюма о знаменитых мушкетерах. На все времени не хватало, а тут Ринтын увлекся музыкой…

Глубоко в память запала ему ночь на железнодорожных путях станции Волосово и Первая симфония Калинникова. Наверно, у каждого человека есть мгновения в жизни, когда его дух поднимается на такие высоты, что потом, даже через много лет, он вспоминает об этих мгновениях с глубоким внутренним трепетом. Наверно, великие люди делали свои бессмертные открытия именно в такие минуты. Причем совсем не обязательно должно произойти что-то заметное со стороны. Ну кто из товарищей Ринтына помнит обыкновенный весенний день на мысе Дежнева, когда они копали в леднике яму для хранения мяса? Внизу в солнечном блеске переливались в проливе слившиеся воды Ледовитого и Тихого океанов, плавали льдины и сине-зеленые обломки айсбергов. Вдали, за островами Диомида, в туманной дымке синели американские берега. Ринтын просто посмотрел чуть повнимательнее и так поразился величием открывшейся перед ним картины, что опустил лопату. Он вдруг увидел под собой весь земной шар, обнял взглядом то, что в общем-то недоступно человеку. Ринтын на некоторое время оцепенел. "Рапота! Рапота!" — такими словами вернул его из мира грез на землю старый эскимос Аляпан.

Ринтын теперь прислушивался к музыке, звучавшей по радио, надеясь, что когда-нибудь снова передадут Первую симфонию Калинникова. Но музыка была другая — тоже интересная, иногда даже волнующая, однако Калинникова не было.

Как-то Софья Ильинична прихворнула и передала через Кайона билет для Ринтына в филармонию.

— Леди, — так за глаза называл Кайон Софью Ильиничну, — дарует вам билет в филармонию на симфонический концерт. В программе Петр Ильич Чайковский, сообщил Кайон, успевший изучить афишу.

Сам он к музыке был равнодушен, особенно к классической. В прошлом году Кайон оказался жертвой своего музыкального невежества. Однажды, гуляя по городу, он увидел афишу, на которой было написано: концерт камерной музыки. Кайон тут же решил, что в программе будут произведения тюремной музыки. С большим трудом он достал билет и долго наряжался перед зеркалом, одолжив у Ласло настоящий заграничный венгерский галстук. Но он даже не досидел до конца концерта. В первый же антракт поспешил в гардероб, оделся и выскочил на улицу.

— Четыре человека сидят друг против друга и тянут такое, что в животе становится холодно, — с возмущением рассказывал Кайон. — А я-то думал, что по крайней мере будут старинные революционные песни, какие пели в камерах Петропавловской крепости, песни ссыльных политкаторжан… Ведь много таких песен: "Замучен тяжелой неволей", "Бежал бродяга с Сахалина". Наконец, есть древние песни про Степана Разина, про казацкую вольницу…

Интересно, что будет в филармонии? Не придется ли бежать, как сбежал с камерного концерта Кайон?

С такими мыслями шел Ринтын в филармонию. Был тихий морозный вечер. Над городом навис туман. Возле подъезда Европейской гостиницы стояли автомобили, у ресторана толпились веселые люди. Ринтын завернул за угол улицы Бродского и сразу попал в густую толпу.

— Нет ли лишнего билетика?

Ринтын протиснулся к высоким распахнутым дверям и вошел в вестибюль. Раздевшись, он поднялся на хоры левой стороны, нашел свое место и огляделся.

Внизу, как морской прибой, возбужденно шумела нарядная, праздничная публика. На широкой сцене без занавеса стояли пюпитры с нотами, а в дальнем углу, прислоненные у стены, чем-то похожие на усталых людей, отдыхали огромные инструменты, отдаленно напоминавшие гигантские скрипки. Устремленные ввысь, блестели трубы органа. Ринтын узнал этот инструмент по описанию в книгах.

Из-за красных бархатных портьер в глубине сцены вышли музыканты и с легким шумом заняли свои места. Над сценой зажглись огромные люстры, залив все вокруг ослепительно ярким светом.

Из-за той же красной портьеры появился дирижер и быстрой походкой направился к пульту, поставленному на невысокую подставку. Зрители зааплодировали. Дирижер повернулся лицом к залу и поклонился. Он был худощав. Из-под белых манжет торчали длинные жилистые кисти. В правой руке он держал тонкую палочку, похожую на ту, которой в чукотском пологе поправляют пламя в жирнике. Дирижер поднял палочку, музыканты застыли в ожидании…

Сначала Ринтын не мог понять того, что играл оркестр. Его больше привлекали движения дирижера, его сухощавые сильные руки. Точно такие руки были у бабушки Гивынэ. Она мяла ими сушеные шкурки, толкла мерзлый жир в каменной ступе, сучила нитки из оленьих сухожилий и такими же длинными пальцами держала тонкую палочку, поправляла пламя в жирнике. Огонь был послушен ей, как послушна музыка палочке дирижера.

Может быть, это ветер, который шумит в парусах вельботов, уходящих вдаль от берегов? Вот он гладит могучую грудь океана, ерошит воду у берегов, а чуть поодаль уже гонит высокие волны, поднимая их к низко спустившимся над морем тучам… Подумалось о парусах, потому что белые колонны этого зала так напоминали свернутые паруса.

Он это уже когда-то видел! Много лет назад, еще совсем маленьким мальчиком. Тогда в Улак на пароходе приезжал симфонический оркестр Ленинградской филармонии. Люди еще дивились: к чему столько разных инструментов и столько музыкантов? В колхозном клубе обходились одной гармошкой и несколькими бубнами — и были довольны.

…В этой музыке что-то вызывало воспоминание о Первой симфонии Калинникова. Такое же широкое русское раздолье, необъятность полей и лесов. В голосах скрипок слышался перезвон полевых цветов, виделись блики угасающего на вершинах сосен вечернего солнца…

И за всем этим глубокая мысль о Человеке, живущем в этом песенном краю, о Человеке, который может в жизни многое.

Музыканты исполняли Первую симфонию Чайковского "Зимние грезы"… Покоряясь проникновенно звучащей музыке, Ринтын радостно думал, что это было то, чего ему не хватало, чтобы ощущать полноту жизни. Где-то в самых сокровенных глубинах у него зрели мысли и желания, которые и самому были еще неясны. Порой у него возникало ощущение, что он внимательно смотрит на себя со стороны и с неожиданным удивлением открывает в себе чувства и мысли, о которых раньше и не подозревал.

 

18

Возможно, что для постороннего взгляда все студенты северного факультета представлялись на одно лицо, но Ринтыну хорошо было заметно различие между белолицым хантом и смуглым нивхом, отличие эскимоса от чукчи… В свое время, когда Ринтын увидел множество русских на полярной станции, все они показались очень похожими и различать их было трудно.

На малочисленном, сравнительно с другими, факультете собралось такое множество языков, обычаев, лиц, что это, конечно, привлекало любопытных, да и ученые не теряли времени и занимались изучением языков, этнографии малых народов и народностей. Некоторые из них были представлены на факультете всего двумя, а то и вовсе одним человеком.

Ближайшими соседями чукчей в родственном отношении являются коряки. Один коряк учился на северном факультете. Но он настолько был поглощен спортивными занятиями, что не обращал внимания на усилия преподавателей сделать из него если не ученого, то хотя бы добросовестного помощника в языковых изысканиях.

При сравнительном изучении языков выяснилось, что в нивхском, к примеру, существует система числительных, зависящая от формы и положения предметов. Лежащий человек называется одним словом, но стоило ему принять вертикальное положение, как он, оставаясь в том же единственном числе, получал другое обозначение. Когда об этом узнали в общежитии, где жили в основном студенты-северяне, нивха Татами по утрам иначе не будили, как просьбой стать другим числительным.

Хантыйский и мансийский языки оказались в ближайшем родстве с венгерским, и Ринтын собственными глазами читал древнюю мансийскую сказку, в которой главными героями были два старика по имени Ракоши и Вакоши. Книгу мансийских сказок подарил Ринтыну Алачев, он же Рогатый Куздря. Правда, одно время Алачева пытались прозвать князем, так как его однофамильцами оказались древние обские князья, жившие в те времена, когда проводилась знаменитая сибирская реформа Сперанского, но этот высокий титул никак не подходил к добродушному, веселому толстяку. Алачев считался самым старым студентом факультета — еще до войны он учился в Институте народов Севера, первом высшем учебном заведении для народностей Сибири и Дальнего Востока. Институт открыли, когда еще большинство северных народностей не имело своей письменности. Люди учились грамоте и тут же включались в работу по созданию первых букварей и первых книг на своих языках. Происходило интереснейшее и редкое явление — первые грамотные люди были почти одновременно и первыми авторами книг на родных языках. Эти книги сохранились в факультетской библиотеке, и нельзя было без волнения держать их в руках. Уже пожелтевшие, на вид невзрачные книги как бы родоначальники литературы народностей Севера, в то же время стали до некоторой степени историей.

Еще в школе Ринтын увидел очень красочное издание «Чавчывалымнылтэ» — "Сказки Чаучу, собранные, записанные и обработанные Тынэтэгином". Книга была иллюстрирована талантливым художником, земляком Ринтына — Вукволом, погибшим под Ленинградом во время Великой Отечественной войны.

Большинство этих сказок Ринтын знал со слов бабушки Гивынэ, но совсем другое дело — читать их в книге. Должно быть, такое чувство возникает у человека, впервые увидевшего свое отражение в зеркале: вроде бы он и не совсем он. А Ринтын до этого никогда не читал чукотского слова, кроме как в букваре, где одни и те же люди играли в мяч, ходили на охоту, любили родителей, спали и ели.

Северный факультет Ленинградского университета не походил на своего предшественника — Институт народов Севера. Если там мог учиться отчим Гэвынто, малограмотный, в сущности, человек, то на северный факультет принимали с уже законченным средним образованием, а если такого не было, то определяли на подготовительные курсы. Много было русских студентов, проявивших интерес к языкам, к этнографии или истории народов Севера. Большинство из них сами происходили с Севера — из Сибири, с европейского Севера, потомки поморов, земляки Ломоносова.

На историческом отделении учился бывший сплавщик Гоша Горюхин. Он экстерном сдал за среднюю школу и приехал в Ленинград с солдатским сидором, в котором было все его богатство — сапоги и том Белинского. Многое ему давалось с трудом, но он брал упорством и усидчивостью. Через год он владел английским и свободно читал специальную литературу.

Когда Ринтын входил в читальный зал университетской фундаментальной библиотеки, первым, кого он видел, был Гоша Горюхин. Он сидел всегда на одном и том же месте, у окна, склонив над книгой большую, с густыми светлыми волосами голову.

Другим приятелем Ринтына был Петр Кравченко, морской летчик, прослуживший всю войну на Ледовитом океане. Петя писал стихи и читал их только Ринтыну. И еще Кравченко умел плясать вальс-чечетку и на каждом вечере с одинаковой серьезностью выступал с этим номером. Он носил широченные брюки клеш и солдатские ботинки, подбитые стальными подковками, которые дробно и громко стучали по деревянному полу.

Петя Кравченко умел внимательно слушать, а у Ринтына нередко появлялась потребность поговорить о Чукотке. Вдали от нее самые, казалось бы, пустяковые события приобретали важное значение и возникали в памяти в мельчайших подробностях. Правда, Петр выслушивал Ринтына не совсем бескорыстно: ему тоже требовался терпеливый слушатель:

— Тебе бы, Толя, обо всем этом написать в рассказе или в повести, говорил Петя. — Вот слушай, что я сочинил.

Петя усаживался поудобнее на своей аккуратно, по-солдатски заправленной кровати и принимался читать очередной рассказ. Сочинял Петя в основном о романтической морской любви. Девушки ожидали любимых на голых скалах, обрызганных пеной прибоя, а позади обязательно высились «пирамидальные» сопки. Моряки попадали в штормы, ураганы, циклоны, антициклоны, испытывали всякие лишения и морские ужасы. Петя пользовался густыми, неразведенными красками, и от этого его описания напоминали рыночные ковры с лебедями.

Ринтын изо всех сил старался, чтобы ему понравились рассказы друга, ловил каждое слово, и все же сочинения Петра Кравченко оставляли его равнодушным.

Кравченко это понимал, видел по выражению лица своего слушателя и, скрывая огорчение, произносил:

— Сыровато, конечно, но кое-что есть. Правда?

— Да, что-то есть, — с легким сердцем соглашался Ринтын, потому что там действительно было что-то.

Устные рассказы бывшего морского летчика были куда интереснее его писаний. На бумаге странным образом терялись живость, непосредственность, слова тихо умирали или едва дышали, несмотря на старания автора вдохнуть жизнь в рассказ громкостью и выразительностью чтения.

В вещах Кравченко отсутствовало нечто такое, что Ринтын не смог бы определить словами. Это неуловимое, но самое главное он почувствовал еще много лет назад, когда, научившись читать, жадно накинулся на книги, глотая все подряд.

Еще до того, как Ринтын пошел в школу, в его руки попали книги с картинками. Они и зажгли в душе жгучее желание узнать, как живут нарисованные на картинках люди. Ровные строчки букв, выстроившиеся аккуратными рядами на белом поле бумаги, таили разгадку скрытой в туманной дали жизни.

Первыми книгами для чтения служили учебники. Букварь не был таким содержательным, как учебник арифметики. Арифметические люди были деятельны: если они ходили на охоту, обязательно возвращались с добычей, занимались сбором грибов, ягод, рыболовством, но чаще торговали. При этом они отличались точностью и, главное, набирались сил к концу книги так, что их добыча и объем торговых операций вырастали до невероятных размеров. Это была интереснейшая книга!

Потом дядя Кмоль завел в яранге обычай: чтобы Ринтын, приходя из школы, демонстрировал перед домочадцами свое умение читать. Ринтын брал книги в колхозной библиотеке. Они были на чукотском языке, но описывалась в них совсем другая, иногда фантастическая жизнь. Так была прочитана книга о необыкновенном выдумщике, врале бароне Мюнхгаузене, книга Неверова "Маруся-большевикнаускат".

Когда Ринтын учился в начальной школе, зимним тихим вечером он зашел погреться в школу. В эти часы занималась вторая смена — старшеклассники. Ринтын обошел все классы, заглядывая в каждую замочную скважину. В седьмом классе шел урок литературы. Василий Львович читал какой-то рассказ, и в классе стояла неправдоподобная тишина. Ринтын на цыпочках вошел и уселся. Ученики так внимательно слушали, будто перед ними был по меньшей мере сказочник Йок. Именно из его сказок Ринтын впервые услышал о злом Оленеводе, закупорившем в бочке свою жену. Кроме Йока, никто не мог так захватить внимание людей рассказами о волшебном посохе, из которого выскакивали великаны-помощники, о Вороне, вздумавшем устроить праздник кита в тесном пологе. В сказках Йока шумели леса, мчались кони, чукчи разводили и доили коров.

Василий Львович не рассказывал, а читал рассказ о глухонемом человеке по имени Герасим. Шел он на речку топить собаку. Сколько раз самому Ринтыну приходилось выбрасывать на снег новорожденных щенят: те, которые приползали обратно к матери, выживали, а замерзшие все равно бы не выжили или из них получились бы слабые, беспомощные в упряжке собаки.

Ринтын слушал. Простая история о глухонемом работнике незаметно захватила его, хотя в ней не было никаких чудесных превращений, кровавых битв и волшебных посохов. Что же было такое в рассказе? Почему он так брал за душу, что слезы закипали в глазах от жалости и сочувствия? Может, было это оттого, что незаметно для себя слушатель как бы становился самим Герасимом? Ринтыну так понравился рассказ, что он подошел к Василию Львовичу и попросил дать ему книгу домой. Он побежал к себе в ярангу через снежную улицу, прижимая к груди небольшую книжку в сером переплете.

В чоттагыне дядиной яранги пламя светильника металось от порывов ветра, врывавшихся в приоткрытую дверь, и по стенам, по моржовой крыше качались длинные тени. Читать здесь Ринтын не мог, все мешало ему. Собаки крутились рядом и обнюхивали книгу, то и дело с каким-нибудь вопросом обращался дядя Кмоль, сновала взад-вперед тетя, а Ринтыну хотелось остаться с книжкой один на один.

На припае, против замерзшего водопада, торчали обломки айсбергов с ледяными пещерами, выточенными теплыми водами. Одну из таких пещер облюбовали для своих игр ребята. При зажженной свече, воткнутой в лед, при сказочном свете ребята рассказывали друг другу интересные истории, услышанные от взрослых или от сказочника Йока.

В этом ледяном гроте Ринтын впервые прочитал книгу Горького "Детство".

Он читал чуть ли не весь день, пока не сжег все припасенные огарки свеч. Тогда он вернулся в чоттагын и продолжил чтение при желтом свете колеблющегося пламени жирника. Пришел с охоты дядя Кмоль и удивился:

— Ты еще не спишь? Что же это за книга, раз ты ее даже в холодном чоттагыне читаешь? Опять, наверное, про какого-нибудь конника без головы?

— Нет, дядя, — ответил Ринтын, — здесь описана жизнь Горького.

— Горького? — переспросил дядя.

— Да, Горького, — ответил Ринтын. — Так зовут человека, написавшего эту книгу. Жизнь его была горькая и трудная, и, должно быть, поэтому его прозвали так.

Постепенно Ринтын научился отличать среди множества прочитанных книг те, которые открывали ему самого себя. Это было чудесно и неожиданно: находить себе братьев и сестер в самых далеких уголках всей огромной Земли. Какие бы разные ни были люди обличьем, какими бы делами они ни занимались и как бы ни отличались их языки, самая суть жизни была у них одна, то главное, что делало их людьми. А литература была именно той нитью, которая могла связать всех и дать понять людям Земли, как они близки между собой.

В педучилище Ринтын познакомился с немногочисленными книгами о северных народах. О них писали знаменитые путешественники Нансен, Амундсен, Врангель и другие. Попадались и художественные произведения из жизни чукчей. Ринтын читал рассказы Тана-Богораза, Вацлава Серошевского, а в последние годы — книги Семена Зернова. При всем доброжелательном отношении к описываемым народам эти авторы не скрывали удивления от того, что чукчи, эскимосы, ненцы оказались такими же людьми, как все другое население Земли.

Вот написать бы такое, чтобы читатель удивился не тому, чем отличается чукча от другого человека, а тому, сколько между ними сходства!

Иногда Ринтын был готов тут же сесть за стол. Но его удерживали робость, страх перед огромной ответственностью, которая ложится на человека, решившегося сказать людям что-то свое.

Чтобы подавить искушение, Ринтын выходил на улицу и шел к Маше. Ринтын жил в другом общежитии, его не пускали в комнату к Маше, а посылали кого-нибудь вызвать ее.

Ринтын садился на длинную скамью и ждал. Ждать приходилось порядочно — Маше надо было спуститься с самого верхнего этажа.

Зато Ринтын еще издали узнавал ее шаги, когда она торопливо сбегала по лестнице, стуча каблуками по каменным ступенькам.

Не успели постоять настоящие холода, как кончилась ленинградская зима и пришла весна. Солнце неистово пекло, раскаляя железные крыши, размягчая асфальт, глубоко прогревая остуженные долгой зимой камни набережных. У древней стены Петропавловской крепости вылегли на лежбище любители раннего загара. Город как бы сбросил с себя зимнюю хмурь, принарядился, засветился улыбкой, выставив на солнце все, что могло блестеть, радовать глаз человека, вызывать у него весеннее настроение.

Вскоре после майских праздников по Неве прошел ладожский лед, ослепительно белый, непохожий на серо-черный покров зимней Невы. Льдины ломались у каменных устоев невских мостов, шуршали о гранитные берега и темнели на глазах, пока шли с верховьев, от Смольного до моста лейтенанта Шмидта. Купол Исаакия вторым солнцем блестел в городе, и, не прижмурившись, больно было смотреть на него.

В прохладных комнатах общежития не сиделось, тянуло на улицу, на проспекты, полные весенней толпы, на набережные, где прогуливались влюбленные, командированные, экскурсанты, студенты, которым в эти дни полагалось в библиотеках и общежитиях готовиться к экзаменам.

И Ринтын, несмотря на строгий, установленный им для себя режим, не мог усидеть за книгами в такие дни. Кровь оленеводов и морских охотников, для которых долгое солнце — это длинная дорога, тянула Ринтына к морю, на открытые просторы, где можно видеть горизонт, далекие облака и встречать грудью весенний ветер. Он уезжал на Кировские острова или просто садился на трамвай, ехал до конечной остановки и шел к берегу Финского залива, который убегал в далекую туманную дымку от шумных и горячих улиц, от раскаленного металла, от блеска золотых куполов и шпилей.

Профессора жили на загородных дачах и приезжали принимать экзамены загорелые, посвежевшие и даже подобревшие.

Ринтын занимался по утрам. Он вставал около четырех, завтракал кипятком с сайкой и дешевыми конфетами, выходил из общежития и направлялся в Соловьевский садик, к обелиску "Румянцева победам".

В эти часы, когда город как бы замирал перед началом очередного дня и солнце поднималось за громадами домов, яснее думалось, и сухой текст научных трудов иногда казался даже привлекательным. Порой одолевал сон, тогда Ринтын спускался по гранитным ступеням у сфинксов к Неве и освежал лицо.

Наступили белые ночи. Солнце вставало рано, еще в ночи, если судить по часам. В тишине нарождающегося дня медленно сходились два полотна огромного моста. Вспоминалась первая ленинградская ночь, когда это зрелище удивило и испугало ребят: будто какой-то великан взял и сломал мост. Ринтын долго наблюдал за мостами, а потом с сожалением возвращался к своим учебникам и конспектам.

Милиционер Мушкин уже знал все излюбленные Ринтыном места и приходил поговорить на ученые темы. Но стоило ему заметить, что студент торопится в библиотеку или на консультацию, как он поспешно уходил и вслух бранил себя за назойливость.

В зачетной книжке Ринтына одна за другой становились отличные отметки, и это было приятно. Даже английский язык, который в общем-то давался ему нелегко, был сдан отлично. Ринтын и Кайон не беспокоились за этот экзамен, надеясь, что по дружбе Софья Ильинична Уайт не будет к ним слишком строга. Но дочь Альбиона вдруг заявила, что экзаменовать ребят будет совсем другой преподаватель.

— Я буду к вам снисходительна, — так объяснила она свое неожиданное решение.

Но оказалось, что Софья Ильинична так подготовила своих студентов, что экзаменаторы лишь одобрительно переглядывались, пока Кайон бойко читал Вашингтона Ирвинга.

Кончилась сессия — впереди было лето, долгое, теплое, ласковое, такое непохожее на длинные прохладные дни на берегу Ледовитого океана, когда уже через месяц-полтора ждешь снега и заморозков.

Ринтын продолжал видеться с Машей. Они гуляли по весеннему городу, просиживали на каменных скамьях невских набережных долгие светлые ночи, ходили слушать музыку на концерты в филармонию и оба чувствовали с каждым разом крепнущую близость. И все же бывало, что посреди интересного разговора Ринтын вдруг уходил в себя, и Маша, не понимая, в чем дело, обижалась. А Ринтын не решался сказать ей о своей любви, потому что боялся, а вдруг случится опять то, что было с Наташей…

 

19

Еще летом стало известно, что в Ленинградский университет с Чукотки приезжают новые студенты.

Василий Львович преподнес это известие как большой подарок ребятам, да и сам он был рад, что в Ленинграде становится все больше людей с Чукотки.

Много лет назад он приехал молодым учителем в Улак, и вот, наконец, семена, которые он вместе с товарищами посеял, начинают давать плоды.

Кайон сказал:

— Ну, теперь нам будет не так скучно! А кто приедет? Не знаете?

— Нет, Вася, к сожалению, не знаю. Окружной отдел народного образования сообщил только число — два человека. Один из них бывший учитель, а другой, кажется, выпускник педучилища.

— Совсем наш! — обрадованно произнес Кайон. — Жаль, что мы не знаем точной даты их приезда. Мы бы им устроили такую встречу!

Месяц спустя после этого Черуль как бы между прочим сказал Ринтыну:

— А вас из второго общежития спрашивали.

— Кто?

— Какие-то приезжие…

Второе общежитие находилось во дворе филологического факультета, и до него надо было добираться трамваем. Почему-то на этот раз трамвай шел особенно медленно. Хотелось выпрыгнуть и обогнать его.

Ребята влетели в общежитие, проскочили мимо испуганной вахтерши. На лестнице встретился Петя Кравченко.

— Земляков, должно быть, ищете? — догадался он.

— Где они?

— Девушка в пятой комнате, а парень внизу, в третьей.

В комнате № 3 на кровати сидел Саша Гольцев, возмужавший, повзрослевший. Он держал в руках какой-то учебник: уже готовился к вступительным экзаменам. Когда Ринтын и Кайон собирались в Ленинград, их соученик по Въэнскому педучилищу, ленинградец Саша Гольцев отправлялся в дальнее северное стойбище. Там тяжело заболела учительница, ее срочно вывезли, и школа осталась без учителя.

— Это вы? — удивленно произнес он, медленно поднимаясь с кровати.

— А кто мы, по-твоему, такие? — Кайон весело кинулся обнимать Сашу. Гляди, как потолстел! Много нерпы поел?

— И такая еда была, — с улыбкой ответил Саша. — Хорошо меня кормил родительский комитет!

Селение, в котором Саша работал, было так далеко от района, что зарплата туда приходила сразу за полгода. А в остальное время по постановлению родительского комитета каждую неделю ему приносили свежую нерпу без шкуры и головы, поскольку учитель не ел мозга и глаз.

— Последний раз я тоже получил зарплату за шесть месяцев, — сказал Саша. — Да еще отпускные. Так что я богач и приглашаю вас в честь нашей встречи в ресторан.

Ринтын и Кайон переглянулись: ни одному из них еще ни разу не довелось быть в ресторане. Они смущенно признались в этом Саше Гольцеву.

— Ну, братцы, должен вас похвалить: вы, наверно, самые примерные студенты! Да? Или вам не разрешается посещать рестораны? Есть такой пункт в правилах поведения студентов Ленинградского университета?

— Вроде нет такого правила, — ответил Ринтын.

— Тогда пошли! — решительно сказал Саша. — Заберем и нашу Аню!

Аня Тэгрынэ, эскимоска с мыса Чаплин, и была второй будущей студенткой. Когда Ринтын с Кайоном уезжали из педучилища, она только перешла на второй курс.

— Ой, как вы изменились! — радостно сказала Аня, разглядывая друзей. На улице встретила бы — не узнала.

— Собирайся, — сказал Саша. — Идем в ресторан.

— В ресторан? — переспросила она. — Пойдем! Никогда не была в ресторане!

— Эти горожане, — с оттенком шутливого презрения сказал Саша, кивая в сторону Ринтына и Кайона, — оказывается, тоже не посещали предприятия общественного питания высшего класса.

Пока шли по Университетской набережной, по Дворцовому мосту, Невскому проспекту, Саша молчал и потеплевшими глазами смотрел на открывающийся отсюда город. Саша покинул Ленинград в тяжелые дни блокады и вот только теперь вернулся…

Чем дольше молчал Саша, тем грустнее становилось Ринтыну: ведь Саша вернулся оттуда, где студеная волна ласкает ледяную гальку, над волнами летят птичьи стаи, и над всем огромное, ни шпилями, ни куполами, ни высокими домами — ничем не ограниченное небо. Наверное, нет ничего лучше, как возвращение на родину!

Первый ресторан на пути был «Кавказский», недалеко от Казанского собора. Несколько ступенек вели в подвальное помещение. Ребята постояли, не решаясь войти. Время от времени распахивалась дверь, и швейцар в таких же галунах, как и университетский, выпускал вместе с острым запахом восточных блюд очередного посетителя.

Саша Гольцев виновато сказал:

— Ребята, а ведь я тоже никогда не был в ресторане…

— Может быть, просто пойдем в нашу "академичку"? — малодушно предложил Ринтын. — Там тоже найдется выпить.

— Нет, — твердо заявил Саша, — привыкать так привыкать к цивилизации… Только этот ресторан мне почему-то не понравился. Пошли дальше.

За каналом Грибоедова ребята свернули на улицу Бродского и остановились перед вывеской ресторана "Восточный".

— Тут «Восточный», там «Кавказский», может, здесь и остановимся? — спросил друзей Саша.

Ребята довольно долго стояли перед стеклянными дверьми, не решаясь войти. Саша, так уверенно начавший поход в ресторан, вдруг оробел.

Из ресторана вышел упитанный мужчина. Ребята сразу узнали в нем известного киноактера. Его провожал однорукий швейцар с пышными усами.

— Именно сюда и пойдем, — заявил Саша. — Это и есть самый лучший ресторан.

Ринтын и Кайон были с ним согласны: такой знаменитый артист не будет ходить в плохой ресторан.

Однорукий швейцар дружелюбно распахнул перед ними дверь и сказал:

— Привет героической Корее!

Ринтын хотел было возразить, но Саша дернул его за рукав и скороговоркой ответил швейцару:

— Привет, привет!

За столами сидели, ели и пили. Ничего особенного. На маленькой эстраде музыканты настраивали инструменты. Между столов сновали официанты с подносами, уставленными закусками и бутылками.

Ребята заняли столик. Худощавый официант, которого завсегдатаи запросто окликали: «Сеня», подал меню в красочной обложке.

Саша с умным видом принялся его изучать. Он перелистал меню от первой страницы до последней, от последней до первой и растерянно произнес, подавая его Ринтыну:

— Что касается напитков, тут я еще кое-как разбираюсь, но еда… Кто знает, что кроется за этими мудреными названиями.

Совместными усилиями Ринтын и Кайон проштудировали обширное меню.

— Но тут есть простые, понятные блюда, — возразил Ринтын.

— Борщ, котлеты.

— Стоило тащиться в ресторан, чтобы есть котлеты и борщ! Такое мы в любой столовке поедим. Мы пришли в ресторан, чтобы отведать самые изысканные блюда, — сказал Гольцев.

— Может быть, ты хочешь цыпленка-табака? — ехидно спросил его Ринтын.

— Что ты сказал? — спросил Саша. — С табаком? Брось, там такого нет.

— Гляди, — Ринтын подал меню и показал: "цыплята табака".

— Нет, — закрутил головой Саша, — с табаком — это слишком мудрено, что-нибудь попроще.

— А вы посоветуйтесь с официантом, — подсказала Аня.

— Верно! — хлопнул себя по лбу Саша. — Что мы мудрим?

Неподалеку наготове стоял официант. Едва Саша повернулся в его сторону, как Сеня подскочил и склонился над столом, приготовив привязанный ниточкой к блокноту карандаш. Саша с ним долго совещался, отвергал одни блюда, заказывал другие.

— Водки выпьем? — обратился он к ребятам.

— Обязательно надо, — тоном, не допускающим возражения, сказал официант. — Итак, записываю, триста граммов «Столичной», две бутылки минеральной, даме…

При этом слове Аня покраснела.

— А даме — двести граммов красного вина! — Официант изящно взмахнул карандашом, захлопнул блокнот и упорхнул.

Саша посмотрел на товарищей, подавленных ресторанным великолепием, и бодро сказал:

— Что вы приуныли? Держите головы выше! Это ресторан не для буржуев, а для таких же трудящихся, как мы.

Кайон, несколько оправившись, спросил Сашу:

— А помнишь нашу столовку в педучилище? Жестяные тарелки, перловую кашу на нерпичьем жиру! А вместо Сени в черном костюме и при галстуке еду подавала через дырку в стене повариха тетя Поля, толстая и неряшливая. Помнишь?

— Помню, Вася, — со вздохом ответил Саша. — Да всего месяца полтора назад я ел прокисшие тюленьи ласты, хлебал вилмуллырилкырил… Ну и что из этого?

— Я бы с удовольствием сейчас попробовал его, — с причмокиванием произнес Кайон.

И ребята наперебой принялись вспоминать любимые кушанья. Аня Тэгрынэ рассказала, как в ее яранге готовили тюленьи ласты:

— Надо было несколько дней держать их в тепле, чтобы кожа снималась легко и целиком, как перчатка… Как это было вкусно!

— А свежая моржатина! — подхватил Ринтын. — Мелко нарезанная, как здешний бефстроганов. Бывало, набегаешься, заскочишь в чоттагын, засучишь рукав, сунешь руку по локоть в котел и схватишь горсть холодного мяса! Вот это еда!

— А олений костный мозг! — причмокнул языком Кайон. — Сам тает во рту и сладкий как сахар. Как жаль, что ничего этого мы не можем заказать здесь, с сокрушением заметил он, закрывая тисненую папку меню.

— Может быть, подозвать официанта и заказать? — по* дразнил Саша Кайона. — Ну что вы, на самом деле, ребята? Мы же пришли сюда веселиться!

— Ты обещал нам много рассказать, — напомнил Ринтын, переводя разговор на другое.

— Помню обещание, — ответил Саша Гольцев. — Слушайте! Значит, проводили вы меня, помахали издали ручками, а у меня в груди заныло. Страшно мне стало и, честно сказать, тревожно. Даже подумал: не повернуть ли обратно?

— Ты ведь плыл на сейнере, — напомнил Кайон, — как бы ты его повернул?

— Придумал бы что-нибудь, — ответил Саша. — Вот идем по морю, и страх понемногу проходит. Может быть, потому, что возле бухты Провидения мы попали в такой шторм, что другого такого мне испытывать никогда не доводилось. Сошел я на берег в стойбище, и никто не посмотрел на меня с сомнением, когда я объявил, что я и есть тот самый учитель, которого ждут. Вы, ребята, наверное, такой школы никогда не видели: маленький круглый домик. Стоит на берегу лагуны. Над ним покосившаяся железная труба Издали моя школа меньше всего напоминала Дом народного просвещения, а скорее какую-то хижину. Зато ребята оказались чудесные! Всякие были — и плохие ученики и отличники, а все они просто милые, хорошие ребятишки, с которыми было интересно работать… Не вам мне, конечно, рассказывать, как живут в маленьких стойбищах на побережье Ледовитого океана. Ведь оттого и малы эти селения, что там холодно и голодно, мало зверя в тундре и в море. Вел я там четыре класса: с утра — первый и третий, а вечером — второй и четвертый. Работы было столько, что ни минуты не приходилось скучать. Летом — ремонт, охота, заботы с углем.

Официант принес холодную закуску, расставил на столе тарелки, бутылки. Разлил по большим фужерам минеральную воду, а в рюмки — водку и вино.

Когда официант отошел, Кайон заметил:

— Это называется — сверхугодничество.

— Ты забыл чукотский закон! — строго сказал Саша Гольцев. — Никогда не суди об обычаях тех, у кого находишься в гостях!

— Простите меня, белый человек, — в шутку смиренно наклонил голову Кайон.

— Ну вас! — Ринтын пододвинул каждому его рюмку. — Так и быть, выпьем эту гадость за нашу радость.

— В рифму говоришь, — заметил Саша.

— Он у нас стихи пишет, — сказал Кайон.

— Что ты говоришь! — Саша даже отставил рюмку. — Мне, между прочим, всегда казалось…

— Так будем пить или нет? — грозно спросил Ринтын.

— Ну ладно, — Саша лихо опрокинул в рот содержимое рюмки и долго нюхал корочку хлеба.

Аня пригубила красное вино.

— Саша, лучше расскажи, как мы ехали, — сказала она Гольцеву, — а то говоришь про чукотскую жизнь так, как будто перед тобой действительно корейцы.

— Нет, уж насчет поездки — это ты рассказывай. Я не представлял, как может человек так удивляться! Переживала ты здорово.

— А ты? — лукаво напомнила Аня. — Помнишь, как только показались зеленые сопки, покрытые лесами, все отворачивался от меня?

— Было дело, было, — смущенно улыбаясь, признался Саша. — Но вы меня поймете: два года я летом видел из окошка своей школы ледяную воду и плавающие льдины, а тут целые горы зелени! Было от чего разволноваться!

— А для меня все было ново — и огромные дома во Владивостоке, трамвай, поезд и бесконечные рельсы. Не помню, на какой станции я сошла с поезда на остановке, подержалась за рельс, вернулась в вагон и сказала Саше, что поздоровалась с Москвой. Он никак не мог понять, как это я сделала, пока я не растолковала: ведь рельсы-то эти идут до самой Москвы! А потом ему самому хотелось выйти из вагона и подержаться за железный рельс, чтобы поздороваться со своим родным Ленинградом… Но самое интересное случилось в Хабаровске. Мы туда приехали ночью. Вышли на перрон — хоть глаз выколи, только кое-где горят фонари. Темнота густая, теплая, как одеяло. И вдруг слышу над головой странный шум, как будто ветер гонит тысячи сухих снежинок по покрышке яранги… Но ведь откуда летом в Хабаровске снег? А может быть, это летят птицы? Когда через Чаплинскую косу в темноте летят утки, почти такой же шум… Мы ночевали здесь же, на скамейках, и ночью я несколько раз просыпалась от этого странного шума. Перед рассветом крепко заснула, а когда проснулась, снова услышала этот шелест. Взглянула наверх — дерево над нами! Живое, большое, зеленое дерево! И всю-то ночь от малого ветра оно шуршало и шумело над нашими головами!

Черные глазки Ани разгорелись, заблестели, будто их мазнули нерпичьим жиром. Многое в ее рассказе было близким Ринтыну. Те же чувства испытал он, когда увидел настоящее живое дерево. Туда, где родились и выросли и Ринтын, и Кайон, и Аня, деревья приходят только мертвыми: их выбрасывает в сильный шторм. Из песка торчат голые, обломанные сучья, словно взывая к солнцу, взрастившему их. А по берегу ходят охотники и подбирают дары морские, сортируя бревна — эти на полозья для нарт, эти для подпорок яранги, эти для посохов, для лыж-снегоступов. В приморском охотничьем стойбище дерево дорого, его меняют на моржовый и нерпичий жир, на ремни, лахтачьи подошвы. Редко кому доводилось видеть его в настоящем живом виде…

И всегда, когда думалось и мечталось о Большой земле, воображение рисовало лес — сплошной, густой, зеленый. Перед глазами стояли деревья — великаны, подпирающие могучими стволами небесный свод.

Аня закончила свой рассказ о первом свидании с деревом, и в воспоминания пустился Саша. Только сейчас ребята узнали, что Саша женился и у него даже есть сын, которому они дали чукотское имя Армоль.

— Что же ты молчал до сих пор? — сердито спросил его Кайон.

— Боялся, — пошутил Саша. — Ведь вы все были влюблены в нее…

— Тамара Вогулова? — догадался Ринтын.

— Она, — кивнул Гольцев.

— Что же, — сказал Ринтын, — если она выбрала из нас троих тебя, значит ты чем-то лучше… Не правда ли, Кайон?

— В этой мысли что-то есть, — уклончиво ответил Кайон и предложил тост за маленького Армоля и Тамару.

— А где жена? — спросил Ринтын.

— Тамара осталась работать в той же школе, — ответил Саша. — Ну куда бы я повез ее с маленьким ребенком? Наказывала: учись хорошо, буду тебе помогать, а потом и моя очередь придет.

Заиграл оркестр. На сцену вышла певица и запела про тонкую рябину. Сидящие за столами смотрели на певицу и жевали. Хорошая грустная песня про рябину, но не здесь ей литься, а в другом месте. Вроде бы очень простая мелодия, а поднимает из глубин человеческих беспокойство, и хочется самому сделать такое, чтобы удивить людей. Разве жизнь Саши Гольцева и Ани Тэгрынэ не интересна для других? Разве неожиданное свидание с мечтой — это не прекрасно? Только как сделать, чтобы люди стремились к удивительному и ждали его и верили в то, что обязательно оно случится? Ринтын сидел в ресторане, слушал песню о тонкой рябине, а мыслями был на побережье Ледовитого океана, где на холодной гальке лежат выброшенные мертвые стволы деревьев…

 

20

Рассказ Ани Тэгрынэ не выходил из головы Ринтына. Он вспоминался несколько раз на дню, возникал от первого до последнего слова либо отрывками. Яснее всего Ринтын представлял сцену, когда Аня пробуждается и видит над собой шелестящую зеленую листву, пронизанную солнцем, и догадывается — вот оно, живое дерево!

Сколько раз такое бывало и у Ринтына! Леса и поля, описанные еще Тургеневым, вдруг возникали перед ним наяву. А Ленинград… Почему-то Ринтын видел город в мечтах на морском берегу. Оттого, наверное, что с моря приходило все новое и необычное. Волны выбрасывали пустые консервные банки с яркими этикетками, с моря приходили корабли, новые люди…

Может быть, об этом и должен быть первый рассказ? Волны бьют о скалистые берега, словно множество музыкантов колотят по звонкой, туго натянутой на деревянный обод моржовой коже. Ритм рассказа должен быть именно такой. Не отсюда ли родился ритм чукотских и эскимосских песен? А может, написать все повествование в стихах?.. Нет, не годится. Ринтын давно убедился, что поэтического призвания у него нет. Все, что он писал так называемыми стихами, можно было гораздо проще и яснее сказать прозой. Настоящая поэзия — это когда мысль иначе как стихами нельзя выразить.

Но вечером работать невозможно: в жилой комнате шумно, а в рабочей то и дело кто-нибудь подходит, заговаривает. Оставался один выход — пораньше лечь спать, встать на рассвете и без помех писать.

В пять часов Ринтын уже сидел над чистым листом бумаги. В окно пробивался рассвет, доносились ранние звонки первых трамваев. Рядом спали товарищи. Ринтын никогда не думал, что Кайон храпит. Да еще как! Мало того что мешает работать, так и других может разбудить. Ринтын потряс Кайона за плечо. Тот покряхтел, перевернулся на другой бок и пробормотал:

— Чего в такую рань поднялся?..

Ринтын вернулся к столу и посмотрел на чистый лист. Кто-то прошелся по коридору. Потянуло ко сну. Неплохо бы ополоснуться ледяной водой из-под крана. В коридоре пусто. Длинный ряд дверей выглядит непривычно, не так, как днем, когда здесь полно студентов. Ринтын сполоснул лицо и вернулся в комнату. На столе белел лист бумаги.

Внизу, в четырехугольнике двора, зеленела лужайка. Траву подсевали студенты-ботаники, и она до самого снега оставалась густой, сочной. Ветер ее колышет, приглаживает. Отсюда, с высоты пятого этажа, лужайка казалась совсем крохотной. А почему героине рассказа не лететь на самолете? Она сидит в кабине и смотрит, как ветер гладит своей широкой ладонью траву на аэродроме. Вот так и начать рассказ: "Чья это огромная невидимая ладонь гладит траву на аэродроме? Отпустит на секунду и снова прижмет к земле; пригладит, отпустит и снова пригладит… Это ветер. Но девушка не чувствует его. Она сидит в пассажирской кабине самолета, дверца уже заперта, порывы ветра не проникают в кабину…"

Ринтын оторвался от бумаги и посмотрел вниз. Дворник дядя Гриша поливал траву.

А самолет уже взлетал, земля падает вниз, уносится от машины. Девушка боится, что ей будет страшно, голова закружится. А вместо этого огромная радость охватывает ее! Как прекрасно лететь! Это сбывшийся наяву сон. Кто в детстве не летал во сне?!. С чем это можно сравнить?.. Качка на байдарке совсем иная. На качелях? Нет, непохоже… Это совсем новое — легкость, свобода, скорость и высота!

О, как не хватает слов! Вот когда Ринтын встретился с великой трудностью, с которой сталкивается всякий, кому приходит в голову что-то изобразить на бумаге. Слова, в разговоре кажущиеся значительными, прекрасными, на бумаге вянут, теряют упругость и красочность. Ринтын походил на человека, который хочет поймать отраженную в воде звезду. Вода уходит между пальцев, и вместе с ней убегает звезда. Чтобы получился хороший, интересный рассказ, сколько нужно поймать этих слов-звездочек, поставить тесно ряд в ряд, не оставляя между ними зияющих пустот и провалов.

На кроватях заворочались товарищи, а страница исписана наполовину. Как ни пытался Ринтын, больше ему не удалось выдавить из себя ни одного стоящего слова.

Целый день он раздумывал о своем первом опыте и все больше убеждался, что из него никогда не выйдет писателя. За все утро к нему так и не снизошло то самое вдохновение, которое приходит ко всем настоящим художникам. Был какой-то проблеск в самом начале, когда он увидел траву, поглаживаемую ветром. А дальше? Дальше были потуги и какие-то жалкие слова, которые умирали на белом листе бумаги…

На речном трамвае Ринтын поехал на Кировские острова. В парке было пустынно, по аллеям бродили одинокие гуляющие, а в морской синей дали таяли паруса.

Ринтын сел лицом к морю. Он старался не думать о сегодняшней неудаче, но мысль об исписанной полстраничке не уходила из головы. Может быть, так и должно быть? Ведь никто из пишущих не сказал, что это легкий и приятный труд. Но если это творчество, значит должно быть какое-то удовлетворение… Ветер принес музыку. «Грезы» Шумана. Вот это настоящее совершенство! Разве можно поверить, что такое произведение создавалось в муках, в многократных поправках, вычеркиваниях, переделках, в разочарованиях и новых надеждах? Оно просто вылилось из глубины сердца, из тех тайников души, где рождаются прекрасные мелодии, благородные порывы, гениальные мысли, великие произведения… Может быть, у Ринтына и нет этого тайника, того вместилища, где происходит превращение обыкновенных слов в материал художественного произведения?

Да и откуда оно может быть у него? Великие люди видели книгу с самого рождения, прекрасная музыка звучала у их колыбели, а поэзия входила в сознание, едва только они начинали понимать связную речь. А что видел и слышал Ринтын в яранге дяди Кмоля?

Музыка умолкла, и Ринтын побрел к выходу из парка. Проходя мимо библиотеки, он неожиданно для себя завернул туда и спросил несколько томов академического издания Полного собрания сочинений Пушкина. Давно Ринтын листал какой-то том и видел фотокопии исчирканных и переправленных рукописей.

— Вы мне точно скажите, какой том вам нужен, — сказала девушка-библиотекарь, с интересом оглядывая Ринтына.

— Я не знаю, — ответил Ринтын, — мне нужен такой том, где есть фотокопия подлинника пушкинского стихотворения.

Девушка долго рылась на полках.

— Это вам не подойдет? — спросила она и положила на деревянный барьер том, открытый на той странице, где была фотокопия начала "Кавказского пленника". На фоне черных гор характерным пушкинским, тонким с завитками почерком было выведено: "Кавказский пленник". Справа намечен мужской профиль, под ним женская головка с замысловатой прической. Ниже нарисована закутанная в плотное покрывало фигура с каким-то шлемом на голове. Стихотворение было написано чисто, и исправлено только одно слово:

Сыны Кавказа говорят

О бранных, гибельных тревогах…

Вместо слова «тревогах» первоначально стояло «набегах». Ринтын перелистал том и со вздохом вернул библиотекарше.

— Не то? — спросила девушка.

— Именно то, что мне нужно, — ответил Ринтын. — Просто мне надо было еще раз убедиться, что Пушкин гениальный поэт…

Может быть, пойти в Публичную библиотеку и поглядеть юбилейное издание Льва Толстого? Вот там много помарок! Где-то даже об этом написано: Лев Толстой не переставал исправлять даже в корректуре. Он вписывал новые страницы, не говоря об отдельных абзацах. Но, видно, делал это не оттого, что прежнее было плохо написано. Пока шло печатание, в гениальной голове возникали новые мысли, новые идеи, которые немедленно просились на простор к тем, к кому они были обращены… И как это написано! Кажется, что все переживаемое героями если и не было уже перечувствовано тобой, то сейчас происходит с тобой и все слова рождаются в твоей голове.

Чушь какая-то! Написано только полстраницы, а уже ищешь каких-то сравнений с великими…

От этой мысли стало еще горше.

А ведь есть выход! Простой, легкий! Надо все выкинуть из головы и заняться своим делом — учиться. Пойти сейчас же домой, порвать эту страничку, с великим трудом наполовину заполненную водянистыми, тощими, серыми словами.

Ринтын вскочил в трамвай и покатил на Пятую линию. Вагон петлял по кривым улицам Петроградской стороны, по мостам и набережным…

Скоро начнутся занятия. Вот уже и третий курс университета. Еще два года — и снова родная Чукотка, яркие, чет кие линии морских берегов и легкий, как гагачий пух, первый снег, ложащийся на застывшую до каменной твердости землю…

Ринтын вытащил из тумбочки наполовину исписанный лист бумаги, перечитал строчки и… сел за стол… Тэгрынэ смотрит в иллюминатор самолета и видит провожающих. Они машут руками, и среди них стоит отец. Он уже старый. Морские ветры проложили на его лице глубокие морщины. Девушка разглядывает своих спутников. Какой-то толстяк сидит в переднем кресле, смотрит на часы. Нет, не на часы. Рядом с часами у него еще и компас. Конечно, он географ! А может быть, археолог. Несколько лет назад в Улаке на древних могильниках работала экспедиция Академии наук СССР. Ученые искали следы переселения народов с Азиатского материка на Американский. Этот спутник девушки вполне мог быть членом экспедиции.

А что знает читатель о Тэгрынэ? Откуда и кто она? Надо и о ней рассказать поподробнее. Почему она летит на материк?

Ринтын отложил ручку. На столе лежали несколько новых, густо и торопливо исписанных страниц. Он уже видел девушку, худую, высокую. Она ходит по тундре и собирает цветы. Не в букет она их складывает, а в толстую книгу "Флора Севера". Когда девушка нагибается, кончики длинных кос касаются травы и нежных лепестков цветов… А кто ее родители? Кажется, ее провожал один только отец. Значит, матери нет. Она умерла, когда Тэгрынэ была совсем маленькой.

Но откуда у нее тоска по растущему на земле? Почему она так любит цветы, живую траву и мечтает увидеть большие деревья? Может быть, это учительница зародила у нее интерес к ботанике? Да, она тоже причастна к тому, что Тэгрынэ решила стать ботаником. Учительница была родом с Брянщины, из лесного края. Даже село, в котором она родилась, называлось Верхние Лесники. Это был островок в зеленом лесном океане, где еще вокруг каждого дома росли фруктовые деревья… Учительница вспоминала о родных краях, смотрела на разрисованное морозом окно и, может быть, в эту минуту видела леса, а в вое пурги ей слышался шум деревьев.

Когда Тэгрынэ приезжала на каникулы, она много рассказывала о своей учительнице, а однажды привезла в своем фанерном чемоданчике несколько проросших луковиц. Отец сколотил два ящика, насыпал в них землю и посадил луковицы. В солнечные дни отец выставлял «огород» на улицу, а в холодные, пасмурные убирал обратно в ярангу.

Возможно, что соседи осуждали охотника за любопытство к растениям, свойственное старухам. Они посмеивались над стариком, а некоторые даже высказывали предположение о том, что у него с луком ничего не получится.

Отец и дочь были настоящими большими друзьями. Старик любил слушать, когда дочка пересказывала ему содержание прочитанных книг, а потом он передавал своим друзьям рассказы о человеке трудной судьбы Челкаше, о безудержном врале и хвастуне Хлестакове и о многих других людях, о жизни которых писали великие писатели…

Перо валилось из рук. Усталость разлилась по всему телу; сковало плечо и кисть правой руки. На столе в беспорядке лежали исписанные листы. Надо бы немного передохнуть, выйти на свежий воздух, прогуляться. Но уходить из-за стола не хотелось. Писать бы и писать, пока мысли текут, пока сердце стучит в лад с написанными словами.

…Ринтын прошел пешком Средний проспект, Первую линию, мимо домов, мимо одиноких высоких деревьев, шелестевших пожелтевшей листвой на высоте третьих-пятых этажей… Рано утром Аня распахивает окно на четвертом этаже общежития, к ней заглядывают зеленые ветки и говорят: "Здравствуй, друг наш!"

Вот и Соловьевский садик. На скамейках сидели старики и старухи, матери с младенцами, юноши и девушки, готовившиеся к вступительным экзаменам в вузы. Надо было зайти к Саше Гольцеву, к Ане Тэгрынэ и узнать, как у них дела, может быть, им надо помочь. Ринтын вспомнил лицо эскимоски и вдруг обнаружил, что девушка в рассказе получается мало похожей на живую. Переделывать или оставить так? Пожалуй, лучше оставить. Пока. Когда рассказ будет закончен, можно и исправить.

Вместо того чтобы идти в общежитие, где поселились Саша Гольцев и Аня Тэгрынэ, Ринтын вернулся обратно на Пятую линию.

Пришел Кайон и спросил:

— Где ты пропадаешь? Я давно тебя ищу. Пошли.

— Никуда я не пойду.

— Гольцев и Аня ждут. Погуляем по городу, — настаивал Кайон.

— Не могу я, — упирался Ринтын. — Идите одни. Мне тут нужно кое-что срочно сделать.

— Заболел, что ли? У тебя какой-то странный вид, — Кайон заглянул ему в глаза. — Худо тебе?

— Все у меня в порядке! — резко ответил Ринтын. — Просто у меня есть свое дело. Срочное!

— Не иначе как Машу ждешь? — не отставал Кайон. — Так бы и сказал. А то корчит из себя черт знает кого! Секреты устраивает. Друг называется!

Кайон ушел, а Ринтын опять сел за стол, но не мог написать ни строчки. Стычка с Кайоном его расстроила, и прошло немало времени, прежде чем перо снова послушно побежало по бумаге.

Исписав еще несколько страниц, Ринтын обнаружил, что его несет в сторону от задуманного. Ведь девушка летит на самолете, а он рассказывает ее биографию, биографию ее отца, об отношениях старика со своими соседями, с другом Ани Тэгрынэ, мотористом охотничьего вельбота…

Ринтын вернулся к Ане, летящей в самолете. Пусть машина идет в Хабаровск. Ведь именно в этом городе Аня увидела настоящее дерево. А пока девушка сидит, смотрит в иллюминатор и гадает, кто же соседи по самолету. О толстом она уже определенного мнения — он географ. Остальные, видимо, сотрудники Главсевморпути, а один из них Герой Советского Союза, участник рекордных перелетов… Может быть, лучше почитать, чтобы скоротать время? Или поговорить с толстым пассажиром?.. А под самолетом проносятся леса, покрывшие горные склоны. Спуститься бы к ним, походить между деревьев, как в толпе людей, прикоснуться ладонью к живому, покрытому корой стволу.

Неожиданно девушка заговаривает с толстым пассажиром. Ничего особенного, она просто говорит, что с высоты полета кажется, будто под ними не земля, а географическая карта. Она признается, что впервые в жизни совершает воздушное путешествие.

Аня старается не пропустить ни одного мгновения этого необычного и первого в жизни полета. И все же получается так, что она упускает момент, когда самолет касается колесами бетонного покрытия аэродрома. Попутчики будят ее, и девушка долго не может сообразить, где она: вроде только что летела, но ни шума, ни покачивания больше нет, вокруг суетятся люди и торопят ее.

Машина подвезет ее к общежитию. Она звонит и долго ждет, пока сонная дежурная откроет дверь. Вот тут Аня и слышит незнакомый шелест, долго прислушивается и гадает, что это такое. Вроде птицы? Или сухой снег по моржовой покрышке яранги? Что-то странное и непонятное…

Ринтын успевает познакомить Аню с будущими подругами, прежде чем уложить ее спать.

Утром Аня просыпается оттого, что солнце, прорвавшись сквозь занавески, бьет ей прямо в лицо. Солнечные блики бегут по лицу, будто кто-то за окном разорвал облако и маленькими кусочками пускает его по ветру. И вдруг догадка осеняет ее. Это же дерево! То самое, которое вчера вечером шумело над головой! Девушка босиком, в одной рубашке подбегает к окну, широко распахивает створки и видит, как две высокие стройные березки протягивают к ней свои ветви… Здравствуйте, зеленые друзья!

Ринтын поставил точку и в изнеможении опустил занемевшую руку. Несколько минут он неподвижно сидел перед стопкой исписанных листков и чувствовал себя совершенно опустошенным.

Взяв себя в руки, Ринтын собрал листки, сложил в аккуратную стопку, хотел прочитать написанное и вдруг понял — это невозможно. По крайней мере в ближайшие дни немыслимо вернуться к написанному — ведь кто знает, что там получилось? Может быть, все это ничего не стоящий бред…

Ринтын спрятал стопку в самый нижний ящик тумбочки.

 

21

Такая пурга была редкостью для Ленинграда. Машины днем шли с зажженными фарами, прохожие кутались в шубы, в шерстяные шарфы и платки. Тарахтели снегоуборочные машины, дворники сгребали с тротуаров широкими фанерными лопатами снег. На Съездовскую линию Васильевского острова вышли курсанты Военно-политического училища. Они шеренгами стояли в метели и помогали ветру расшвыривать легкий снег. Курсанты пели военные песни, пурга рвала мелодию и слова и уносила их к Неве.

Но ни люди, ни машины ничего не могли поделать с пургой. На улицах росли сугробы, на крыши наметало высокие пушистые шапки.

После лекции Ринтын позвал Кайона:

— Пойдем в пургу!

Кайон с радостью согласился. На Дворцовом мосту ветер выл, как в скалах мыса Дежнева. На речном льду было нисколько не хуже, чем в Беринговом проливе. Летящий снег забивал дыхание, а ноги то и дело натыкались на обломки льда, торчащие из сугробов, как маленькие торосы.

Под опорами моста темнели промоины. Они курились паром, словно разводья в океане.

— Так и ждешь, что отсюда вынырнет нерпа, — сказал Ринтын.

— Говорят, в Ладожском озере есть нерпы, — отозвался Кайон.

— Поехать бы туда поохотиться.

— Взяли бы лыжи-снегоступы, винтовку…

— Убили бы нерпу и съели бы по холодному сырому глазу.

Порывы ветра сдували с полотна моста снег и кидали в черную крутящуюся воду. Гранитная набережная сквозь летящую пелену казалась высокой, как каменные берега Ледовитого океана.

— Хорошо здесь, как дома! — крикнул Кайон.

— Что я тебе говорил! — сказал Ринтын. — Если бы зимой не убирали снег в городе, какое это было бы замечательное место! Бывало, дома после хорошей пурги пойдем в школу — не идем, а перекатываемся с сугроба на сугроб. Смех, крик! Так весело, как будто с хорошей погодой пришел неожиданный новый праздник.

— Ну, ты тут уж понес не то, — возразил Кайон. — Снег не убирать — занесет улицы, трамваям и машинам ходу не будет. Вот если бы в Ленинграде городским транспортом были не трамваи, троллейбусы и автобусы, а наши собачьи и оленьи упряжки, тогда был бы смысл сохранять снег на улицах.

— Да, это верно, — согласился Ринтын. Помолчал и добавил: — Просто не верится, что придет такое время и для нашей Чукотки, что снег будут убирать. Смешно!

— Сначала будет смешно, а потом привыкнем, — ответил Кайон. — Сам же рассказывал, как твой дядя насмехался над людьми, которые чистят зубы, и советовал в придачу мыть мылом язык и вешать его для просушки.

— Да, было такое, — улыбнулся Ринтын.

— Как все же интересно жить на свете! — восторженно сказал Кайон, взбираясь по обледенелой лестнице к бронзовым львам напротив Адмиралтейства. — Ну кто бы мог предсказать такое — настоящую пургу на берегу Невы? Почему бы тебе не попробовать написать об этом?

— О пурге?

— И о пурге. О том, что чувствует человек… Только не очередную информацию о том, что чукчи охотятся на тюленей, иногда едят нерпичьи глаза, живут в ярангах, стругают на завтрак мороженую рыбу. Не о том. Хотя, наверное, без этого тоже не обойтись… Но главное…

Ринтын перебил его:

— Я написал рассказ. — И, испугавшись, посмотрел на Кайона.

— Я это знал, — спокойно ответил тот.

У Ринтына похолодело в груди: неужели он читал? Залез в тумбочку и извлек оттуда тщательно запрятанную рукопись?

— Что с тобой? — забеспокоился Кайон, заметив изменившееся лицо Ринтына.

— Ты… Ты читал?

— Как я мог прочитать? — пожал плечами Кайон. — Но когда ты писал, единственный человек, который думал, что этого никто не видит, был ты сам. Все ждут, когда покажешь написанное.

— А я как закончил, так с тех пор не смотрел и даже не знаю, что у меня получилось, — признался Ринтын.

— Конечно, пока не прочитаешь, знать не будешь. Дал бы мне, — попросил Кайон, — если сам не решаешься.

На Невском было тише. Здесь снег убирали скорее, чем на других улицах, и трудно было предположить, что в двух шагах на ледяной Неве существует другой мир, пуржистый, ветровой, как взморье Ледовитого океана. Ребята дошли до Казанского собора и по другой стороне улицы повернули обратно.

— Смотри, кто идет! — Кайон толкнул в бок Ринтына.

Навстречу, спрятав лицо в воротник, шла Маша. Она слегка горбилась, преодолевая встречный ветер; меховая шапочка, грудь были запорошены снегом.

Ринтын окликнул ее, девушка вздрогнула и остановилась. Радость зажглась в ее усталых глазах, она взяла руку Ринтына и долго не отпускала.

— Как хорошо, что я встретила тебя! Вот не думала — в таком огромном городе встретиться! Как же ты живешь? — И, не дожидаясь ответа, сообщила: — Я перевелась в пищевой институт и работаю на стройке. Комнатку дали.

— А я тебя искал, — задыхающимся от радости голосом произнес Ринтын. Несколько раз заходил, а тебя нет дома.

— Вы куда идете? — спросила Маша.

— Просто гуляем, — ответил Кайон и заторопился: — Мне пора. Надо забежать в читалку. Я ведь на сегодня выписал книгу. Ругаться будут, если не приду. Ну, пока!

Снег пошел гуще, большими тяжелыми хлопьями. Снежинки цеплялись за Машины ресницы, падали на ее щеки и таяли. Капельки медленно скатывались, и от этого казалось, что девушка плачет светлыми слезами, прозрачными, как вода снежного ручья. Ринтын с Машей долго стояли, так и держась за руки, пока девушка не спросила:

— Ну что скажешь?

— Ничего, — ответил Ринтын. — Можно, я ничего не буду говорить?

— Можно, — с улыбкой разрешила Маша.

Они пошли под руку навстречу ветру. На Дворцовой площади ветер бесновался, как в открытой тундре. Вокруг Александровской колонны змеились вихри снега, пурга вздымалась к ангелу и свистела в его крыльях. Временами захватывало дыхание, вместе с воздухом в горло попадал снег, вызывая кашель.

— Это наша погода! — крикнул Ринтын спутнице. — Наша пурга. Сегодня в Ленинграде как на Чукотке. Хорошо!

Маша с улыбкой кивнула.

— Однажды я в такую погоду вез тяжелые мешки с песком для полярной станции. Подрядился на эту работу, чтобы купить себе материи на новую рубашку, так как в старой уже было стыдно ходить в школу. На нарте почти не сидел, помогал собакам, впрягался вместе с ними в потяг. Уже почти у цели, на виду огней полярной станции, нарта провалилась в воду, потянула собак, и пришлось сбросить мешки в воду, чтобы спасти нарту и упряжку… Еще раз ехать не было уже сил. Так обидно было, что я заплакал. Слезы замерзали на щеках, и их приходилось отдирать от кожи пальцами… А пурга бесновалась, хватала ледяными лапами… Бессильный перед ветром и снегом, я проклинал вьюгу, плевался мокрым снегом и мечтал о далеких землях, где нет ни мороза, ни снега… А сейчас так и хочется, чтобы подольше и посильнее дула пурга, пела песни Севера у Александровской колонны…

На Дворцовом мосту они держались за перила — так сильны были порывы ветра.

— Удивительно, что такая пурга в Ленинграде, — сказала Маша. — Мне кажется, что эту пургу ты привез с собой, чтобы показать мне… Ну, скажи, Толя, что это так? Один-единственный раз.

— Ну почему один-единственный раз? — возразил Ринтын. — Можешь взять все пурги Чукотки…

— Это правда?

— Правда, Маша.

Маша остановилась и зябко поежилась. Она вся была в снегу. Не очень теплое, должно быть, пальтишко намокло, снегом покрылись брови и выбившиеся из-под шапочки волосы.

— Маша! — взволнованно сказал Ринтын. — Я заранее знаю, что ты мне возразишь. Я знаю, ты скажешь, что я легкомысленный и пустой человек, не подумал о будущем, что надо подождать хотя бы до окончания учебы, что у нас с тобой ни кола ни двора. Но считай, что я тебе на это очень убедительно ответил… Словом, я тебя прошу быть моей женой.

Маша удивленно уставилась на Ринтына. Она что-то хотела сказать, но он не дал:

— Ничего не говори мне! Не надо! Если ты согласна, то придешь на это место ровно через неделю. Но только если согласна… А теперь — до свидания!

Ринтын побежал по мосту, оставив ошеломленную девушку. Сердце гулко стучало в груди, волосы под шапкой взмокли, дыхание спирало от ветра и волнения. Закрывая лицо от летящего снега, преодолевая напор ветра, он чуть не попал под медленно идущий навстречу, облепленный снегом трамвай.

На повороте от моста к Университетской набережной он оглянулся — Маша стояла на месте и смотрела ему вслед. Может быть, она ждала, что Ринтын вернется обратно и скажет, что пошутил… Сколько он знал, слышал, читал — никто нигде таким образом не делал предложения. Может быть, действительно вернуться?.. Но Маши на мосту уже не было.

Тогда Ринтын испугался: а вдруг она не придет через неделю? Решит, что он вправду пошутил?

Зимние, казавшиеся такими короткими дни вдруг стали тянуться бесконечно. Через три дня Ринтын был готов идти к Маше, но он не знал, где она теперь живет. Пойти к ее подругам в старое общежитие и расспросить? Но если он явится к ней раньше срока, Маша может расценить это как отступление.

Ринтын просыпался среди ночи и подолгу лежал с открытыми глазами. Однажды он достал свой рассказ и прочитал его. У него было ощущение, что он читает написанное не им, а другим человеком. Даже интересно. Чувствуешь, как волнуется девушка перед полетом, и понимаешь, как она мечтает о живом дереве. Правда, надо дать Кайону почитать. Что он скажет?

Кайон прочитал рассказ, как и договорились, в отсутствие автора. Ринтын на это время вышел в коридор и ходил там из угла в угол, кляня себя за то, что решился отдать другу свое творение. Он вспоминал все слабые места рассказа, вялые, неожиданные, занедужившие и ослабевшие слова, и на душе становилось горько и муторно, будто напился морской соленой воды.

Кайон приоткрыл дверь из комнаты и поманил друга.

— Ты мне сразу скажи — дрянь? — с ходу спросил Ринтын.

— Да ты не горячись, — спокойно ответил Кайон, — постарайся взять себя в руки.

"Ну все, — с упавшим сердцем подумал Ринтын, — сейчас будет утешать, говорить какие-нибудь общие, дежурные слова…"

— Должен тебе сказать, — каким-то не своим голосом заговорил Кайон, что написанное тобой — это здорово!

— А? — встрепенулся Ринтын.

— Я говорю, что ты здорово написал! — повторил Кайон. — Читал и вспоминал свое. Особенно ты хорошо описал утренние морские берега. Эти волны, мыргот, ее вкус. Бывало, макнешь в нерпичий растопленный жир и жуешь, будто откусываешь от упругой морской волны…

— Но про мыргот у меня ничего нет, — возразил Ринтын.

— Не может быть! Я сам читал… Да вот тут, — Кайон принялся листать страницы, но так ничего и не нашел.

— Я точно помню, что про мыргот ничего не писал, — повторил Ринтын.

— Как же так? — пробормотал Кайон. — Вроде читал. Померещилось, что ли?.. Но ты не обижайся. Все равно ты здорово написал. Иной раз мне даже не верилось, что это ты. Молодец! Садись сегодня же и переведи рассказ на русский язык.

— Сейчас мне не до перевода, — сказал Ринтын.

— Что случилось?

— Наверное, я женюсь.

— Как ты сказал?

— Женюсь, — повторил Ринтын. — Я просил Машу стать моей женой. Ну что молчишь? Скажи хоть что-нибудь?

— А что я могу сказать? — растерялся Кайон. — Мне никогда не приходилось иметь дело с женихом. Это так неожиданно. Что будет дальше?

— Все равно придет время, когда надо будет жениться, — задумчиво сказал Ринтын.

— Безусловно, — поддакнул Кайон. — Надо когда-то решаться и на это. И все же это странно и удивительно. Семейный человек Анатолий Федорович Ринтын. Желаю тебе успеха!

— Счастья желают, а не успеха, когда человек женится, — раздраженно поправил Ринтын.

— Прости, — ответил Кайон, — я не знал.

За два дня до встречи с Машей Ринтын разузнал, где помещается загс Василеостровского района, постоял возле дверей, глядя на пары, которые с деловитым видом проходили в тесную комнатку и, проведя там некоторое время выходили оттуда как ни в чем не бывало. Это придало Ринтыну бодрости, и он решил, что в общем-то в женитьбе ничего такого особенного нет. Он был уверен, что Маша согласится, но иногда вдруг приходила мысль о том, что она может и отказаться, и тогда Ринтын чувствовал, что его охватывает какой-то странный жар. А тут еще Кайон говорил о женитьбе, как будто все уже решено.

— Мы с Сашей думаем, что надо как-то отметить вашу женитьбу. Нехорошо будет, если останемся в стороне.

— Подождите немного, — сказал Ринтын. — Вот если мы с Машей зарегистрируемся, то потом поедем к ней. Выпьем, что ли, там.

— Все, что нужно, — сказал Саша, положив руку на плечо Ринтыну, — мы купим, не беспокойся ни о чем. Счастливо!

Маша пришла в точно назначенное время. Она набросила на голову шерстяной платок, подкрасила губы и от этого казалась старше, чем на самом деле.

Она старалась быть веселой, но в глазах таилась тревога.

— Здравствуй, Маша, — сказал Ринтын и поцеловал ее в губы. — Пошли?

Маша молча кивнула.

Они долго поднимались по лестнице. Счета не было крутым ступенькам, сердце колотилось, и не было ни одного слова, которое вспоминалось к месту. Поэтому Ринтын сказал:

— После загса пойдем за ребятами. Пусть побудут вместе с нами. Выпьем что-нибудь, — уже веселее закончил он.

За столом, покрытым заляпанными чернильными кляксами сукном, в пальто сидела пожилая женщина с огромными металлическими серьгами в ушах. Они походили на маленькие дверные замочки. Она строго глянула на жениха и невесту и этим сразу настроила Ринтына против.

— Впервые? — спросила женщина.

— Впервые, — коротко, сдерживая себя, ответил Ринтын.

— Заполните бланки, подайте заявление.

В соседней комнате, похожей на зал ожидания вокзала на станции Вруда, стоял круглый фанерный стол, на нем черная пластмассовая чернильница и тонкая ручка с пером № 86. Ринтын и Маша сели друг против друга и аккуратно заполнили все графы заявления.

Женщина с серьгами бегло просмотрела их и сказала:

— Все. Можете идти.

— Как? — удивился Ринтын. — И все? Мы теперь муж и жена?

— Ишь какой прыткий! — женщина усмехнулась. — Вам дается неделя на размышления. Если за это время не передумаете — можете приходить и тогда получите свидетельство о браке.

Ринтын и Маша вышли из загса.

— Все равно мы теперь муж и жена. Правда, Маша?

— Правда, Толя, — ответила Маша и вдруг заплакала.

Ринтын обнял ее, и что-то у него дрогнуло в сердце.

— Не надо плакать. Все будет хорошо. Спасибо тебе большое, что ты мне доверилась. Пусть у нас ничего нет, но мы с тобой вместе на всю жизнь — это самое главное. На пустом месте легче строить. Что я говорю? Не легче, а в том смысле, что простора много и нам принадлежит все будущее. Завтра у нас будет только первый день. Разве плохо?

— Прекрасно, Толя, — ответила Маша.

— Пусть первый день от зари до зари будет тебе свадебным подарком, пышно и шутливо сказал Ринтын.

— Спасибо, — серьезно ответила Маша.

 

22

Комнатка Маши представляла собой закуток в огромном недостроенном доме, отгороженный неоструганными досками, оклеенными синей чертежной бумагой с выцветшими линиями каких-то проектов.

В углу стояла небольшая железная печка. К ней сразу же устремился Кайон и принялся разжигать.

Маша, растерянная и расстроенная, пыталась собрать кое-какую посуду на стол, побежала через двор к знакомым девушкам-штукатурам и принесла два стакана и три вилки с погнутыми зубцами.

Ребята старались развеселить жениха и невесту, громко разговаривали, вспоминали студенческие проказы давних, еще улакских лет, но за всем этим не могли скрыть некоторой озабоченности и удивления неожиданной женитьбой друга. Кайон временами устремлял на Ринтына выжидающий взгляд, будто надеялся, что тот вдруг встанет и скажет: "Друзья, вы меня простите, но я просто пошутил". И тогда вернется прежнее, и Ринтын снова станет просто товарищем, просто земляком, а не женатым человеком.

Чувствовалось, что в комнатке живет девушка. Кровать была аккуратно покрыта белым покрывалом, колченогий, грубо сколоченный стол замаскирован белой клеенкой. Даже стул, обляпанный краской, видно, хотели дочиста отмыть, потому что краска была поцарапана, так усердно ее терли.

Маша ходила по комнате, ставила на стол закуску и вздыхала. Кайон утешал ее:

— Все очень хорошо.

— Все же не так, как надо бы. Хотя бы чуточку подготовились…продолжала сокрушаться Маша.

— Может быть, именно так и должно быть, — возразил Кайон. — Два стакана, две тарелки — наверное, с этого и начинают все?

— Не огорчайтесь, — сказал Саша Гольцев. — Когда ко мне в стойбище приехала жена, у меня даже такой комнаты не было. Жил в классе. Спал на партах. Хорошо, что это были обычные столы, сколоченные из консервных ящиков. Ох и намучились мы! Не то что там тарелок, ложек не было! Пришлось мне самому вырезать из дерева. Кривые получились, но вместительные, суп из оленины отлично черпали.

Кайон подкладывал дрова в печку, железо раскалилось. После выпитого вина стало даже жарко. Ринтын смотрел на Машу, и в душе у него поднималась волна нежности. Она теперь всегда будет с ним, всю жизнь. Никто не знает, что их ждет завтра. Но надо ли обязательно так планировать свою жизнь, чтобы полностью исключить из нее неожиданности, открытия и удивления? По новой дороге идти всегда заманчивее, чем по той, которая тебе известна до последней кочки… Пусть он еще мало знает Машу. Может быть, это даже хорошо, что у нее есть тайны, которые Ринтыну еще надо открывать. Когда все ясно, понятно, верно — это даже неинтересно.

Глубокой ночью Ринтын проснулся от холода. Печка давно потухла, в комнату под покровом темноты вползла стужа, встала в углах мерцающими пятнами инея, растеклась по полу и холодным дыханием разбудила Ринтына. В комнате была такая же стужа, как в утреннем пологе, когда погаснет жирник и ночной ветер выдует все тепло, и все же… Какой бы плохой ни была комната, она все ж лучше самой прекрасной яранги! Семейная комната. Отдельная. Рядом лежит жена… Жена… Самый близкий теперь на свете человек… Ринтын осторожно, чтобы не разбудить Машу, слез с кровати и подошел к печке. Он долго сидел перед раскрытой дверцей, смотрел на холодный пепел и думал о том, что вот он сегодня с утра уже другой человек…

Ринтын с трудом разжег печку, и от раскаленной стенки потянуло теплом. Носки примерзли к полу в лужице, натекшей со стены. Ринтын еле отодрал их и посушил перед открытой дверкой печки.

Услышав скрип кровати, он оглянулся. Маша закрылась одеялом до подбородка. Она наблюдала за Ринтыном, и легкая улыбка играла на ее губах. Она была не совсем такая, как вчера вечером. Все как будто бы было прежнее, а она казалась иной. Может быть, оттого, что Ринтын никогда не видел ее в постели, или первая ночь что-то прибавила ей…

— Я хочу ее съесть, — сказал Ринтын, садясь на краешек жесткой кровати.

— Есть хочешь? — не поняла Маша.

— Я хочу съесть твою улыбку, — пробормотал Ринтын. Ну почему все нежные слова выглядят такими чужими и беспомощными? Сказать "любимая, дорогая" для Ринтына было все равно что декламировать чужие стихотворения и выдавать их за свои.

У Маши удивленно приподнялись брови, но Ринтын, не давая ей прийти в себя, поцеловал ее в уголки губ.

— А знаешь, Маша, я тебя очень люблю, — сказал Ринтын.

— Ну вот наконец-то! — засмеялась Маша. — Признался в любви после женитьбы!

— А мне почему-то казалось, что эти слова я тебе давно сказал, смущенно произнес Ринтын. — Ты меня прости. — Он направился к печке, чтобы подложить дров, и зацепил ногой стул.

— Тише, Толя, — Маша приложила палец к губам. — Тебе надо быть здесь осторожным.

— Тесновато, — оправдывался Ринтын и спросил: — Кто-нибудь живет по соседству?

— Нет, — Маша высвободила руку из-под одеяла. — Иди-ка сюда. Я тебя хочу предупредить… Эту комнату мне дали незаконно. Дом недостроенный. Когда я сюда переселялась, меня предупредили, чтобы сюда не ходили посторонние.

— Я же теперь не посторонний, — возразил Ринтын.

— Тем более, — сказала Маша. — Как только узнают, что у меня появился муж, тут же отберут комнату.

— Ну почему же? — удивился Ринтын.

— Я перевелась в пищевой институт, чтобы получить работу с большей оплатой. Мне ведь тяжело одной. Тебе это трудно представить, потому что вас, северян, и кормят и одевают. А когда мне эту комнату давали, поставили условие: никого сюда не приводить.

— Что же они, заподозрили, что будешь вести легкую жизнь? — пошутил Ринтын.

— Ну что ты! Просто это территория стройки, — объяснила Маша.

Ринтын был счастлив. После лекций он сразу же бежал и ждал Машу с работы. Он почти перестал ходить в библиотеку, его долг Софье Ильиничне Уайт возрос до угрожающего числа знаков.

В ожидании Маши Ринтын писал новый рассказ. В нем повествовалось об охотнике Гэмалькоте, который не хотел, чтобы его подросшие сыновья прорезали окно в яранге. Яранга на то и яранга, чтобы быть без окна. Ринтын писал с увлечением и вспоминал дядю Кмоля, черты которого придал Гэмалькоту.

Коченели пальцы, а в памяти возникали далекие картины детства, когда он готовил уроки в холодном чоттагыне, а собаки обнюхивали чернильницу, давно ли все это было, и вот он уже женат…

Маша молча целовала Ринтына и принималась разжигать печку. Ужинали глазированными сырками, кефиром и ложились в ледяную постель.

Ринтын вспоминал свое детство и вместе с этим воскрешал в памяти детали, которые переносил на страницы рассказа. Иногда он задумывался: не злоупотребляет ли он тем, что пишет только о хорошо знакомом? Даже люди у него обязательно должны были иметь живых прототипов, а о месте и говорить нечего: он попросту был не в состоянии выдумать целиком место действия для своих героев. Размышляя, Ринтын обнаруживал у себя полное отсутствие воображения, неспособность от начала до конца выдумать рассказ, не говоря уже о человеке. Оттого у него почти не было описаний внешности героев. Он видел их внутренним взглядом так отчетливо, слышал голоса, что не возникало надобности подробно описывать, как они выглядят.

Однажды он отважился и с листа перевел Маше рассказ о полете Тэгрынэ в Хабаровск.

— Как интересно! — горячо похвалила Маша. — И необычно! Тебе надо его по-настоящему перевести и показать знающим людям.

— Успею, — ответил Ринтын, слегка обескураженный тем, что Маша похвалила рассказ за необычность. Ему хотелось не этого. Наоборот, он стремился к тому, чтобы история, приключившаяся с Аней Тэгрынэ, переживалась читателем как своя собственная. Он так и сказал Маше.

— Да, да, — согласилась Маша, — это получилось, но вместе с тем есть и какая-то необычность, украшающая рассказ. Поверь мне, что это только к лучшему. Я имею в виду, что у тебя своя манера…

Ринтын опять был недоволен.

— Я еще ничего не сделал, а ты уже толкуешь о какой-то манере. Прошу тебя, скажи четко и прямо: как я написал?

— Я тебе говорю о том, что чувствую. Толя, — мягко ответила Маша. Отнеси куда-нибудь рассказ. Пусть даже поругают. Что ты теряешь?

Может быть, действительно послушаться Машу и отнести рассказ в какую-нибудь редакцию? А если скажут, что он никуда не годится? Тогда рука больше не поднимется писать. Но, с другой стороны, когда-нибудь все равно придется отдать эти страницы для беспристрастного и строгого судьи. Как же другие пишущие люди отдают свои произведения в редакции? Интересно, испытывают ли они такую же нерешительность, как Ринтын? Как будто нет. В книгах, описывающих жизнь писателей, авторы, наоборот, отличались напористостью и стремлением во что бы то ни стало напечататься… Напечататься и Ринтын не прочь…

Несколько дней Ринтын писал рассказ «Окно». Еще недели две переводил оба рассказа на русский язык, по нескольку раз переписывал их.

Из всех печатных органов он выбрал ленинградскую молодежную газету «Смена». Сначала он было решил отправить рукопись по почте, но как-то неловко пользоваться услугами учреждений связи, живя в том же городе.

Ринтын вошел в просторный вестибюль высокого дома неподалеку от набережной Фонтанки. Разделся и на лифте поднялся на нужный ему этаж. Отдел литературы и искусства он нашел сравнительно легко. В большой комнате с несколькими письменными столами возле окна сидел худощавый мужчина с седеющей густой шевелюрой и что-то внимательно читал. Он поднял голову на вошедшего, кивнул в ответ на приветствие и снова углубился в бумаги. Ринтын потоптался у двери.

— Вам, собственно, кого? — Человек смотрел дружелюбно.

Ринтын, запинаясь, объяснил цель своего прихода.

— Рогова нет, Быстров тоже куда-то вышел, — задумчиво сказал человек и пригласил, отодвинув свои бумаги: — Присаживайтесь. Прежде всего давайте познакомимся: меня зовут Георгий Самойлович Лось, а вас?

Ринтын назвал себя.

Человек перелистал рассказы, пробежал глазами несколько страничек.

— Договоримся так: вы эти рассказы оставите мне, и я с ними познакомлюсь поближе. Вот вам мой телефон и адрес. Позвоните мне в среду на следующей неделе.

Ринтын в некоторой растерянности вышел из редакции и пешком направился на Международный проспект. Лось… Много лет назад Ринтын прочитал повесть о сахалинском гиляке, который шел через лес искать источник музыки. Юноша мечтал увидеть красавицу, потому что голос был дивен и прекрасен, как журчание лесного ручья. Пение переливалось, словно солнечный луч в верхушках сосен, волновало душу лесного жителя разнообразием красок, звуки песни то поднимались к упругому голубому небосводу, то падали вниз и расстилались по земле, по лесным звериным и людским тропам. Это пела девушка. Красивая, добрая… Но вместо девушки гиляку показали зеленый ящик. Подняли крышку, под ней оказался вращающийся черный диск, схожий со срезом обгорелого пня, гладкая, похожая на птичью, металлическая шея и иголка, которая касалась черной пластинки и добывала женский голос. Это было настоящее чудо. Гиляк запустил руку внутрь патефона, но ничего в нем не нащупал. А девушка пела, и в ее голосе были такая тоска и зов, что гиляк, не задумываясь, пошел ее искать через море, пролив, через густую тайгу, железную дорогу, через большие города и малые селения, через реки, горы, долины, пока не пришел в чудесный город Ленинград. Здесь он поступил учиться и все мечтал увидеть красавицу, чей голос пел из ящика в сахалинской тайге. Однажды на концерте ему показали пожилую, густо набеленную женщину. Она пела ту же песню. Когда гиляку сказали, что это ее голос записан на пластинке, он не поверил и заявил, что все равно найдет ту самую, которая звала его за собой…

Когда Ринтын читал эту повесть, он испытывал такое же волнение, как при чтении "Оливера Твиста" Диккенса, «Детства», "В людях", "Моих университетов" Горького, стихов Пушкина, Блока и Некрасова… У этого гиляцкого парня была почти такая же мечта, как у Ринтына. Разве не думал он встретить в Ленинграде ту, что снилась?..

Маша встретила Ринтына вопросом:

— Ну, что сказали?

— Ничего. Взял один человек почитать. Георгий Самойлович Лось.

— Кто он? Работник газеты?

— Писатель. Давным-давно я читал его книгу. Услышал фамилию — и даже не поверил, что это он. Мне почему-то казалось, что Лось уже умер. Такой знаменитый писатель…

До назначенного срока было много времени. Ринтын притворялся, что ему безразлично, что скажет Лось.

— Если окажется, что мои рассказы никуда не годятся, тогда я брошу заниматься этим, — как-то сказал он Маше.

Она промолчала. Ринтын обиделся:

— Почему ты молчишь? Как будто тебя это совсем не интересует!..

— Не сердись, Толя, — ответила она, — но я волнуюсь, может быть, больше тебя. Ведь решается будущее.

— Не говори так, — отмахнулся Ринтын.

Кайон настаивал, чтобы Ринтын прочитал рассказы Василию Львовичу.

— Твой же учитель! Вот уж кто объективно отнесется, поможет. Зря ты отказываешься.

Ринтын и раньше задумывался: почему ему не хочется показывать свои работы старому учителю? Очень возможно, что он боялся слишком строгого судьи. Василий Львович не из тех, кто прощает даже мелкие промахи. У него острый язык: такое еще скажет, что навсегда отобьет охоту писать.

В назначенный день Ринтын позвонил Лосю. Тот назвал адрес, куда Ринтын должен прийти. По голосу писателя трудно было понять, понравились ему рассказы или нет, и, полный смутных догадок, Ринтын поехал на канал Грибоедова.

Это было недалеко от Казанского собора. Там протекал канал: узкий, несущий всякий мусор и радужные масляные пятна. От автобусной остановки у Казанского собора надо было еще идти по направлению к красивой церкви. Так объяснил по телефону Георгий Самойлович Лось.

По крутой лестнице Ринтын поднялся на четвертый этаж и очутился в длинном коридоре, напоминающем общежитие ев на Пятой линии Васильевского острова. В тишине где-то слышался переливчатый звон старинных часов. Ринтын несколько секунд постоял перед дверью, обитой черным дерматином, и нажал кнопку звонка. Почти тотчас открылась дверь, и появился Георгий Самойлович.

— Здравствуйте! — сказал он и пригласил: — Проходите в комнату! Очень рад вас видеть.

Ринтын, слегка обескураженный таким радушным приемом, сел на широкий продавленный диван и огляделся. Три из четырех стен были заставлены книжными полками от пола до потолка. Почти посреди комнаты стоял широкий письменный стол. Когда Лось сел за него, он оказался спиной к окну. На свободной от книг части стены висели две картины. Обе они изображали тайгу. На одной был нарисован чум у реки, на второй олень пил воду и вдали вставало огромное солнце. Краски были ясные, чистые, без дымки и полутонов. Это был север. Только там может быть такой чистый и прозрачный воздух. И такое мог написать только северянин.

Некоторое время Лось молчал, как бы давая возможность гостю осмотреться и освоиться с обстановкой. Ринтын посмотрел на Лося. Конечно, хотелось бы, чтобы человек, носящий такое имя, выглядел сильным, большим, под стать лесному зверю. Георгий Самойлович был невысок, худощав и носил очки в золотой оправе. Ринтын от такого несоответствия даже вздохнул, смутился и снова перевел взгляд на картины.

— Это произведения вашего земляка, — сказал Георгии Самойлович, бывшего студента Института народов Севера Панкова. У меня всего две картины. Большинство его произведений находится в Музее Арктики. Вы были там? Нет? Обязательно сходите, посмотрите. До войны Панков расписывал павильон Советского Союза на Всемирной выставке в Париже. Если бы не война… Панков погиб, и вместе с ним погибли сотни ненаписанных картин. Сейчас его мало кто знает, а жаль… Я читал ваши рассказы, и это для меня было как неожиданное свидание с прошлым, со своей молодостью. В юности я побывал на Сахалине, на Камчатке, объездил весь Европейский Север. Какие края! Какое раздолье для приложения умения и сил человека! Тогда же я написал первые свои книги…

— Одну я читал, — сказал Ринтын.

— Что вы говорите! — удивился Лось. — И какую именно?

Ринтын назвал.

— Это было так давно, — задумчиво и в то же время взволнованно сказал Лось. — Тиражи были не очень большие, и уж не думал я, что моя книга дойдет до Чукотки.

— У вас, наверно, не одна книга о Севере?

— Три, — ответил Лось. — Среди них я считаю самой удачной повесть о гиляке. Ту, которую вы читали.

— А сейчас о чем вы пишете? — поинтересовался Ринтын.

— Научно-фантастические повести, — ответил Лось. — Время сейчас такое, многим хочется заглянуть в будущее, и вот по мере своих сил хочу им помочь.

Жена писателя принесла чай.

Лось перекочевал со своего места за письменным столом на диван рядом с гостем.

— Мне ваши рассказы понравились, — заговорил он, отпив глоток крепкого чая. — В них нет того наивного восприятия жизни, которое было у ваших предшественников. Недавно в Хабаровске вышла книга удэгейца Джанси Кимонко "Там, где бежит Сукпай".

— Я знаю, — сказал Ринтын.

— И как она вам?

— Интересная, — ответил Ринтын. — Но я так бы не стал писать.

— Это понятно, — усмехнулся Лось. — Потому литература и называется художественной, чтобы каждый писал по-своему. А что вам неприемлемо в этой книге? — осторожно осведомился Лось.

— Я не верю, чтобы такой очень близкий к земле, к жизни человек был так прост и наивен в мыслях, — сказал Ринтын. — Такие люди, как герой книги Кимонко, обычно в подлинной жизни на все смотрят гораздо серьезнее.

— Интересно, интересно, — пробормотал Лось. — Но согласитесь, что книга эта своеобразная, несхожая со всем другим, что писалось раньше об удэгейцах?

— Может быть, — ответил Ринтын. — Но я уверен, что новые писатели уже не будут писать так, как писали Тэки Одулок или Джанси Кимонко.

— Почему?

— Потому, что они уже знают большую советскую литературу. Они как бы переймут ее опыт… — ответил Ринтын.

Он говорил медленно, с трудом подбирая слова, старался, а выходило как-то все не так: вялые, затасканные слова, выражения, а ведь его слушал настоящий писатель.

— Любопытно, — произнес Лось и спросил: — А вы хорошо знаете творчество Тэки Одулока?

— Мне попалась только одна книжка — "Жизнь Имтеургина старшего",ответил Ринтын. — По-моему, это лучшее, что написано о нашем народе. А ведь он был по национальности юкагир. Правда, колымские юкагиры живут точно так, как окружающие их чукчи, так что ничего нет удивительного, что он так хорошо знает и быт и разговор оленных чукчей.

— А теперь, — сказал Георгий Самойлович, — приготовьтесь к тому, чтобы услышать от меня неприятные, быть может, замечания. Это нисколько не отменяет ранее сказанного. В ваших рассказах есть все, чтобы получились настоящие, хорошие вещи. Короче говоря, есть материал, который вы еще не сумели должным образом организовать. В том деле, которому вы хотите себя посвятить, нет мелочей, точнее сказать, из мелочей складывается великое…

Георгий Самойлович принялся разбирать каждое слово, и Ринтыну это было и больно и стыдно. В иные минуты он был готов схватить листки со стола и бежать куда глаза глядят, только бы не слышать того, что говорил Лось.

— Разум и чувство всегда находятся в некотором противоречии, продолжал Георгий Самойлович. — На отдельных страницах вы достигаете редкого сплава и того и другого, и это доказывает, что вы, бесспорно, талантливый человек…

Талантливый человек… Как приятно услышать такое, но в то же время страшновато. Это все равно как если вдруг обнаружишь у себя какую-то необычность в организме. К примеру, третий глаз…

Георгий Самойлович поднял голову, заметил отсутствующий взгляд Ринтына и строго сказал:

— Вы должны внимательно слушать, если хотите достичь в литературе хотя бы самого малого. Если бы в ваших вещах ничего не было, я бы не стал тратить время…

Почти три часа Георгий Самойлович разбирал рассказы.

На прощание он вернул рукопись и сказал, что ждет Ринтына через две недели с новыми вариантами рассказов.

Через две недели Ринтын принес ему исправленные рассказы и снова получил их обратно с новыми замечаниями. На этот раз сроком на десять дней.

Десять дней корпел Ринтын, переписывал рассказы по нескольку раз, переводил на русский язык, снова на чукотский.

В конце зимы Георгий Самойлович сказал:

— Будем считать, что ваша работа на этом кончилась. Теперь, если не возражаете, я пройдусь легонько по вашим рассказам и отдам их машинистке.

Ринтын облегченно вздохнул.

Когда Георгий Самойлович через несколько дней прочитал вслух перепечатанные рассказы "Полет в Хабаровск" и "Новый дом", Ринтын мысленно еще раз представил весь путь, который они прошли, и ужаснулся: тяжело будет ему, если доведется стать пишущим человеком. Этот труд не может сравниться ни с чем. Утешала лишь мысль, что наступит все же время, когда придут опыт, мастерство, умение. Станет легче, проще писать. Поиски лучшего слова не будут занимать столько времени, как нынче. И главное, исчезнет чувство постоянного недовольства собой и неуверенности. Ринтын не предполагал, что в литературе такого не бывает никогда.

— Вы не против, что второму рассказу я дал название "Новый дом"? — спросил Лось. — Дело в том, что у Мопассана есть рассказ "Окно".

— Нет, не возражаю, — смущенно пробормотал Ринтын. — Я даже не знаю, как мне вас благодарить…

 

23

Лось посоветовал послать рассказы в один из ленинградских художественных журналов. Они вместе сходили на почту, вложили рукопись в большой конверт и отправили заказным письмом.

Второй экземпляр Ринтын показал Маше. Она читала долго и внимательно, часто возвращаясь к предыдущей странице, легонько подчеркивая карандашом отдельные фразы и слова. Ринтын в нетерпении спросил ее:

— Ну как?

— Очень хорошо, — ответила Маша, — только мне кажется…

Ринтын насторожился:

— Говори, говори!

— А ты не обидишься?

— Лучше обижусь, чем потом будет стыдно, — ответил Ринтын.

— Мне кажется, что из твоих рассказов что-то ушло, — медленно произнесла Маша. — Возможно, что я не права. Когда ты читал первые, корявые во многом строки, в них была своя сила, свое очарование. Сейчас там все гладко. Очевидно, с точки зрения литературной техники не к чему придраться, но все же что-то ушло…

Ринтын еще раз перечитал рассказы, но не заметил ничего такого, о чем говорила Маша. Может быть, ей кажется? Конечно, теперешний текст нельзя сравнить с тем, что было даже в самом последнем варианте. Корявость стиля, некоторая, если можно так сказать, торосистость языка исчезли. Текст читался легко, гладко. Что в этом плохого? Может быть, она жалеет, что из рассказов исчезли многочисленные описания местных обычаев, нравов, живописные этнографические подробности? Она считает, что эти черты привлекательны, украшают рассказы. С одной стороны, она права; меховая оторочка кухлянки красива. Снежный иглу эскимосов на фоне черных скал на бескрайних просторах Арктики выглядит гораздо лучше, чем деревянный или каменный дом. В том, что в яранге горит жирник, живой огонь, плавающий в нерпичьем жиру, и в этом есть свое очарование. Так говорят люди, которые никогда не мерзли в снежном иглу, не надевали на голое тело жесткую мездру оленьей шкуры. Им не приходилось разжигать застывший мох в жирнике и дышать днями, месяцами, годами, веками чадом тюленьего жира. Они восхищаются отвагой морских охотников, устремляющихся в погоню за китами, гарпунящих морского великана рукой, и не знают и не ведают — стоит киту задеть хвостовым плавником байдару, и она переломится, как сухая спичка, и не умеющие плавать охотники окажутся в ледяной воде. Находятся люди, которые откровенно высказываются в том смысле, что прогресс и техника лишают Арктику своеобразия, нарушают быт ее жителей, стирают самобытные черты в образе жизни северян, и вместо экзотических аборигенов получаются обыкновенные люди.

"Эх, покататься бы на собачьей упряжке! — размечтался как-то сосед по комнате чех Иржи. — Это, должно быть, очень приятное путешествие". Ринтын тогда рассказал, как ему приходилось ездить от Кэнискуна в Улак, пробираться по торосистому побережью под скалами в эскимосское селение Нуукэн, возить лед, уголь, ящики со сгущенным молоком и макаронами и часами бежать рядом с упряжкой, держаться одной рукой за баран. Долго на нарте не усидеть — можно замерзнуть. А сколько возни с собаками! Перед дорогой их надо запрячь, если у кого повреждены лапы, надеть кожаные чулочки. Вернувшись с пути, нарубить копальхена, покормить собак, осмотреть и починить нарту… Нет, на трамвае ездить куда приятнее, чем на нарте!

А почему бы об этом не написать? Оттолкнуться от того случая. Когда Ринтын впервые ехал в дом отдыха в Териоки, в вагоне перед ним сидела болтливая пожилая женщина. Она все время наклонялась к Ринтыну, мотая перед его лицом черной вуалеткой от шляпки, и расспрашивала о жизни на Чукотке, предварительно искусно выведав, откуда родом ее спутник.

Она ужаснулась, узнав, что тамошние жители ездят на собаках.

— Это жестоко! — с возмущением сказала она. — На собаках ездить!

Потом было еще много встреч с разными людьми, которые имели о Севере самое смутное и искаженное представление. Среди небылиц о Чукотке большое распространение получили рассказы капитанов, наблюдавших жизнь стойбищ в бинокль.

Пусть двое чукотских парней едут в поезде. И разговоры происходят в поезде, идущем через всю огромную страну. Пусть в рассказе будет много рассуждений, много того, что зовется публицистикой. Надо открыть читателю глаза на то, что издали кажется экзотикой, а на самом деле жестокая и трудная необходимость. Сказать во весь голос, что существует два вида буржуазного национализма. Один заключается в том, что человек открыто презирает другие народы, людей других рас. А другой, самый опасный, часто даже не осознается его носителями. Человек считает себя другом всех народов, а любуется не тем, чем сильны эти народы, а тем, чем они слабы, или даже тем, что о них выдумали…

Написать о любви. Против того мнения, что так называемые примитивные народы не способны любить. Иногда некоторые, узнав, что ты с Чукотки, доверительным шепотом спрашивают: "А правда ли, у вас есть такой обычай — приходит гость и ложится с женой хозяина?" И бывает, при этом любопытный в душе сладострастно облизывается и мечтает попасть туда, где мужья уступали бы ему своих жен…

Писать стало для Ринтына привычкой. Он вставал рано утром, часов в пять, и садился за стол перед замерзшим окном, разрисованным морозными узорами. Товарищи по комнате еще спали вместе со всем населением громадного пятиэтажного здания. Только далеко внизу дворник шаркал по льду железным скребком. Причудливые переплетения серебристых перьев, копий, снежные заросли на стекле даже помогали писать, думать. Порой в этом снежном переплетении возникало лицо Маши, и так хотелось ее увидеть, что невозможно было справиться с искушением. Разум говорил, что это безрассудство, но Ринтын вставал из-за стола и бежал на трамвай, чтобы хотя бы мельком увидеться с ней. Она по-прежнему жила в своей крохотной холодной комнатенке. Начальник уже предупредил ее, чтобы она подыскивала другое жилье. Видеться приходилось украдкой и урывками. У Ринтына появилась привычка заглядывать в освещенные окна домов, чтобы хоть краешком глаза увидеть кусочек жизни счастливых обладателей отдельных комнат и квартир. Прогуливаясь по заснеженным улицам, Ринтын и Маша мечтали о том времени, когда у них будет своя комната, где они могут делать все, что им заблагорассудится, не опасаясь никого. Они мысленно обставляли ее, переставляли по нескольку раз мебель, отбрасывали надоевшую, вносили новую. Иногда в комнате становилось так тесно, что повернуться негде было. Тогда находился простой выход — появлялась вторая комната. Если уж очень разыгрывалась фантазия, воображение дарило им отдельную квартиру из трех комнат. Правда, в таком просторном жилище было неуютно, неловко, и они тут же населяли ее гостями и знакомыми. Кто только не жил у Ринтына и Маши! Кайон и Саша Гольцев — они были непременными постояльцами. Гостили у них Василий Львович, дядя Кмоль, Машины знакомые по Сибири… Через некоторое время оказывалось, что вместо отдельной квартиры у Ринтына и Маши уже целое общежитие. Начиналось выселение, но даже после этого в жилище оставалось еще много народу, было тесно, но весело.

Ринтын, повидавшись с Машей, едва успевал к началу занятий. Факультет перевели на Десятую линию Васильевского острова в старинное здание, где находился и математико-механический факультет. До революции здесь помещались Бестужевские высшие женские курсы, и преподавательница современного русского языка Андреева-Георг часто вспоминала молодые годы, проведенные в этом женском высшем учебном заведении.

Происходящее в рассказе было очень далеко от того, что окружало в эти дни Ринтына. Но странно, именно несхожесть с повседневностью помогала ясно и отчетливо видеть обстановку и героев нового рассказа.

Через три дня рассказ лежал на столе переписанный начисто. Выждав для порядка еще один день, Ринтын позвонил Георгию Самойловичу.

Лось попросил принести рассказ.

Когда Ринтын прочитал его вслух, Георгий Самойлович задумчиво сказал:

— По идее рассказ хорош, а по исполнению — увы! — Он развел руками. Надо поискать новые ходы.

Ринтын обескураженно молчал. Честно говоря, рассказ ему казался наиболее удачным из всех написанных. И тут вдруг такое…

— А что вам кажется неудавшимся? — спросил он.

— Самая главная ошибка в том, что противниками молодых героев вы сделали наших советских людей, приписав им эти два вида буржуазного национализма. Можно ли распространять на советских людей эти обвинения?

— Пожалуй, нельзя, — покраснев, ответил Ринтын.

— Вот именно! — сказал Георгий Самойлович. — Поэтому вместо них очень хорошо было бы поместить в одном купе с героями рассказа, скажем, иностранцев. Да, да! Иностранцев! Тогда все акценты произведения встанут на свои места, и, образно говоря, ружье будет направлено на ту цель, какая вам нужна.

Георгий Самойлович увлекся и рассуждал уже так, как будто редактировал другой рассказ.

— Спутник друзей, чукотских студентов, едущих на каникулы к себе домой, — это бельгийский буржуазный профессор… Вы что-нибудь о Бельгии знаете?

— Мало, — вздохнул Ринтын. — Из писателей — Метерлинка, Верхарна. Где-то читал о том, что в Льеже есть университет…

— Отлично! — перебил Георгий Самойлович. — Спутником студентов будет профессор Льежского университета мосье Леерлинк. Он едет в туристское путешествие по нашей стране вместе с женой-художницей мадам Клодин Леерлинк. У вас там есть рассуждения об искусстве, значит, должен быть достойный собеседник.

Георгий Самойлович посмотрел на понурившегося Ринтына и строго произнес:

— Вас пугает объем будущих переделок? Ну что же… Я вас предупреждал, что литература не такой легкий труд, как кажется на первой взгляд.

Это Ринтын уже хорошо знал. Но переделывать рассказ… Точнее сказать, написать его заново, оставив в неприкосновенности самое идею… Как хорошо и приятно было рассказывать о девушке, летящей в Хабаровск! Аня Тэгрынэ дала волшебный ключик — шум невидимого дерева над головой, — и этот ключик открыл все двери повествования. А здесь надо будет заново найти мелодию рассказа, настрой чувств.

— Кстати, — напомнил Георгий Самойлович, — надо сходить в редакцию журнала. Интересно, что они решили с рассказами.

Ринтын спросил, где находится редакция журнала, и прямо от Лося направился туда. Ринтын отлично ориентировался в городе и знал, что от канала Грибоедова до редакции не очень далеко. Надо было дойти до Литейного проспекта, а оттуда уже рукой подать. В маленьком переулке, выходящем на набережную, стояло несколько автомашин.

В полутемном коридоре пахло табаком и бумагой. У стены стояло старинное зеркало, подернутое туманом древности и пылью.

Ринтын заглянул в какую-то комнату. Пожилая женщина с прямыми седыми волосами печатала на машинке. В дыму тлеющей в углу ее рта папиросы она скрывалась вся. Женщина объяснила Ринтыну, что ему надо найти Каюрова, который занимается «самотеком» рукописей, и показала, как пройти.

Каюров, мужчина в летах, с гладкой, будто полированной плешью, приветливо взглянул на Ринтына.

— Пожалуйста, садитесь. — Он встал из-за стола и крепко пожал руку Ринтыну. Лицо его излучало такую доброту, что сразу подумалось, что рассказы приняты. — Повторите вашу фамилию, если вас не затруднит, — попросил Каюров.

— Ринтын.

— Благодарю вас, — с проникновенной улыбкой сказал тот. — Мы получили ваши рассказы. Для нас появление нового автора такая же радость, как и для самого автора. А может быть, для нас эта радость даже больше, чем для самого пишущего. Ведь литература плодотворно развивается только тогда, когда она питается притоком новых сил. Все наше большое литературное хозяйство можно сравнить со своеобразным организмом, который нуждается в постоянном обновлении крови. И эта кровь — вы, молодые литераторы.

Ринтын смущенно потупил глаза: уж очень многообещающее начало.

— Но, — Каюров поднял палец, — ошибается тот, кто ищет на этом поприще легких путей. Надо много работать, учиться у классиков… Вы, вероятно, читали, сколько раз Лев Николаевич Толстой переписывал "Войну и мир"? Колоссальная книга! Десятки авторских листов вот так, собственноручно переписать! — Каюров взял с письменного прибора ручку и повертел в руках. Великий труд, великий труд! — пробормотал он. — Извините, я все забываю вашу фамилию. Как вы сказали? Очень интересно! Значит, вы по национальности чукча? Слышал, слышал… Читал.

Каюров стал рыться в столе, достал одну папку, другую, наконец, нашел рукопись и положил на стол перед собой. Еще с полчаса он рассуждал о тяжести литературного труда, об испытаниях, ожидающих авторов на этом поприще, и приводил бесконечные примеры из истории отечественной и зарубежных литератур.

— Итак, подытожим наш разговор: работать надо! Много и мучительно работать. Прежде всего читайте. Вы знаете, как это помогает писать? Вот ваша рукопись. Поработайте, воспитайте в себе строгое отношение к слову. Это очень важно. Кое-что у вас есть, я это чувствую. Вы, надеюсь, меня понимаете? Вот и чудесно! Это очко в вашу пользу. Понимаете, иногда приходит какой-нибудь начинающий, в рукописи ничего путного нет, а ты ему все разжуй, положи в рот да еще и помоги проглотить. Противно, верно?

Ринтын сделал усилие и кивнул: он не хотел походить на назойливого начинающего автора.

— Когда возникнет потребность общения, приходите! — радушно раскинув руки, пригласил Каюров и сладчайше улыбнулся.

Ринтын понял, что разговор окончен и пора уходить.

Он встал, пробормотал "до свидания" и двинулся было к двери, но Каюров догнал его и сунул свою мягкую ласковую руку:

— Желаю творческих успехов!

Ринтын выскочил на улицу, машинально прошел несколько шагов и остановился. В руках у него была помятая рукопись. Он оглянулся на особняк, и обида переполнила сердце.

Каюров даже не читал рассказов! Ринтыну было обидно и стыдно за человека, который так старался, изворачивался перед ним. Как же так?

Ноги сами привели Ринтына к Георгию Самойловичу. Он молча подал рукопись, и Лось все понял.

— С кем вы говорили?

— Каюров его фамилия, — ответил Ринтын.

— Черт возьми! — воскликнул Георгий Самойлович, хватаясь за голову. Угораздило же вас попасть!

Лось некоторое время помолчал, потом сказал:

— Не хотелось мне обращаться к моим друзьям писателям за помощью, но, видимо, без этого не обойтись. А как было бы хорошо, если бы рассказы извлекли из «самотека», чтобы вы вошли в литературу так, как входит большинство начинающих…

— Давайте пошлем в Москву, — предложил Ринтын. — Если и там отвергнут, то я даю слово — больше ни строчки не напишу.

— Ну что же, — согласился Георгий Самойлович, — пошлем в Москву. Разумеется, не принимая во внимание вашу необдуманную клятву.

В тот же день в Москву ушел объемистый пакет с двумя рассказами Ринтына.

К рукописи было приложено письмо Лося, в котором он уместил в одну страничку биографию Ринтына от его рождения в Улаке до поступления в Ленинградский университет.

 

24

В городе уже чувствовалась весна. В Соловьевском садике громче зачирикали воробьи. Ринтын и Маша шли по набережной Невы. Не по той ее части, по которой прохаживалась нарядная публика, а за Семнадцатой линией, где у каменной стенки набережной стояли старые парусники, обтрепанные суденышки, отдыхали от морских бурь усталые корабли. Бронзовый Крузенштерн смотрел на людей, слегка наклонив голову. Он был совсем не похож на парадные городские памятники. Прославленный мореплаватель, казалось, ненадолго отделился от толпы и остановился в глубокой задумчивости.

Напротив грохотал металлом судостроительный завод, в воду гляделись грустные портальные краны, блестела искрами электросварка и доносились протяжные крики корабельных команд.

Ринтын сказал Маше:

— Наверно, я все-таки счастлив…

— И я, — как эхо, отозвалась Маша. — Мне так хорошо с тобой. Порой бывает такое чувство, что все это сон, проснешься — и все пропадет.

— Это правда, — задумчиво ответил Ринтын. — Почему так? Когда человеку очень хорошо, он всегда боится, что счастье уйдет, что оно продлится совсем недолго.

— И ты боишься? — спросила Маша.

— Иногда боюсь, — признался Ринтын.

Город уже не был для Ринтына чужим, и в его облике было нечто такое, что крепко связывалось с образом Маши. Может быть, оттого, что он встретил свою любовь в городе и перенес теперь чувства и на каменные дома, широкие проспекты и набережную с кораблями. Гулять по городу было каждый раз радостью, в душе рождались какие-то неясные желания, хотелось что-то сделать достойное этого города.

На тротуаре стояла каменная тумба — древняя коновязь для извозчиков. Маша показала на нее и сказала:

— На этой тумбе я просидела целый день и полночи, когда узнала, что мама умерла. Ее увезли вот в эту больницу. У нее дистрофия была уже в такой стадии, когда ничто не могло помочь. Но все-таки я надеялась, хотя врач сразу меня предупредил, чтобы зря не ходила: мама все равно умрет. Тогда говорили прямо. И это не было жестокостью. Хуже было бы вселить в человека пустые надежды и заставлять ослабевших тащиться по городу проведывать своих обреченных родственников… А я все равно не поверила и через несколько дней пришла сюда. И сейчас здоровый человек без особой нужды не пройдет пешком от набережной Обводного канала до Невы… А тогда я шла голодная, слабая.

Голос у Маши дрогнул.

Ринтын положил ей на плечо руку.

— Не надо вспоминать.

— Легко сказать: не надо вспоминать. А если это сидит в сердце и уже никогда не забыть? — Маша смахнула навернувшуюся слезу и изменившимся голосом попросила: — Толя, расскажи мне о своей матери.

Прежде чем что-то сказать, Ринтын попытался воскресить в памяти немногие встречи с матерью. С тех пор как он начал помнить себя, он жил в семье дяди Кмоля и только из разговоров знал, что где-то далеко в Анадыре живет его мать. Как он ждал ее приезда в Улак! Все селение говорило, что на большом железном пароходе едет брат дяди Кмоля Гэвынто со своей женой красавицей Арэнау. Некоторые при этом вспоминали, что Ринтын сын этой женщины.

Холодными светлыми ночами Ринтын сидел на берегу океана и смотрел на горизонт в ожидании заветного дымка. Но все корабли шли мимо Улака, далекие, недоступные, красивые. В туманные дни ревел сиреной маяк, и из плотной серой завесы ему откликались пароходные гудки.

И все же корабль пришел. Ринтын стоял в толпе встречающих, пытался пробраться вперед, но его отталкивали в задние ряды: каждому хотелось посмотреть на человека, который учился в Ленинграде, работал в окружном центре на такой высокой должности, что название ее никак не выговорить с непривычки.

Гэвынто и Арэнау шли, окруженные толпой, в ярангу дяди Кмоля, а где-то сбоку семенил Ринтын и вместе со всеми смотрел на ту, которая дала ему жизнь. Ему не было обидно, что в суматохе встречи о нем позабыли. Наоборот, ему было приятно, что он любуется красотой матери со стороны, будто чужой.

Потом, когда о Ринтыне все-таки вспомнили, он испытал сладкую горечь от мысли, что ему никогда так и не придется привыкнуть к тому, что Арэнау его мать, самое родное существо на свете. Может быть, это происходило оттого, что Арэнау смотрела на неожиданно и незаметно для нее выросшего сына скорее с удивлением, чем с нежностью.

Гэвынто и Арэнау поселились в Улаке и выстроили собственную ярангу. Некоторое время Ринтын жил вместе с ними, но мать была занята собой и не обращала внимания на то, как помыкал маленьким пасынком отчим Гэвынто.

Иногда Ринтын замечал, что Арэнау немного стыдится своего слишком большого сына, порой хочет его приласкать, но удерживается. Когда отчима выбрали председателем колхоза и в яранге Гэвынто начался долгий пьяный праздник, Арэнау вообще забыла о существовании сына, и Ринтына обратно забрал жить к себе дядя Кмоль.

Морозной ночью Арэнау умчалась на быстрой нарте одного из друзей отчима Гэвынто — Таапа в другое селение и по дошедшим до Улака слухам вышла там за него замуж.

Долгое время после этого Арэнау и Ринтын не виделись. В последний раз Ринтын встретил ее в кытрынском магазине. Она испуганно посмотрела на сына и удивленно сказала: "Это ты такой большой?"

Ринтын рассказал обо всем этом Маше, и она тихо заметила:

— Теперь я понимаю, почему ты никогда не вспоминал свою мать…

Нельзя отнять у человека память. Все, что было, навеки сохраняется, и, может быть, именно этим человек и отличается от иных живых существ на Земле. Когда поэт сказал: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" — он звал память, чтобы она запечатлела красоту. Желание сохранить красоту вызвало появление живописи, поэзии и музыки. Но память запечатлевает не только прекрасное, но и горести и беды, выпавшие человеку в жизни. Если бы не было этого свойства человеческой памяти, не было бы и возможности оберегать будущие поколения от ошибок. Память ежеминутно предостерегает словами Фучика: "Люди, будьте бдительны!.."

Странно, но Маша очень редко вспоминала о блокаде. Иногда Ринтын просил ее рассказать об этом, а она ограничивалась односложными ответами или раздраженно говорила:

— Охота тебе слушать про это? Ведь ничего хорошего нет!

Да, Ринтын понимал, что ничего хорошего в голодной жизни нет.

Давно ли он сам, голодный, дрожащий от холода, выползал из яранги и смотрел в заснеженную даль океана, чтобы первому увидеть Кмоля. А когда дядя шел без добычи, разум долго не мог поверить тому, что видели глаза, и до самого последнего мгновения теплилась надежда: а вдруг все же есть добыча, хоть кусочек обглоданной белым медведем нерпы…

Весна в городе начиналась в садах и парках. На улицах ее было трудно уловить, потому что отовсюду счищали снег, и в зимние дни лишь стужа, сочившаяся из каменных улиц, говорила о суровом времени года. Но и в парках признаки весны надо было ловить вдали от расчищенных пешеходных дорожек, под деревьями, под голыми сиреневыми кустами.

Сугробы щетинились на солнце мельчайшими сосульками, снег покрывался матовой коркой, которую можно заметить, только приглядевшись. В тундре корка хорошо видна в низких лучах оживающего солнца. В городе низких солнечных лучей не бывает. Они разбиваются о высокие дома, церковные купола, ломаются о золотые шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства.

У каменных берегов обнажился синий лед. Он ломался и прогибался точно так же, как прибрежный лед на улакской лагуне. Хотелось сойти с камня на реку и походить по зернистому снегу, чтобы подошвы ботинок побелели, как белеют подошвы охотничьих торбазов на весеннем морском льду. Но на набережной стояли милиционеры и никого не пускали на реку.

Нева очищалась быстро, сказывалось быстрое течение. Зато какое удовольствие было наблюдать, когда шел ладожский лед. Он шуршал и звенел под каменными спинами мостов, вставал заторами у быков и устоев, рушился и шел дальше, навстречу морскому ветру.

На ладожском льду уже сидели чайки — белые, где-то отмывшие за зиму городскую копоть.

Через день-два Нева стояла чистая ото льда. Она рябилась под весенним ладожским ветром и ждала военные корабли Первомая.

Перед праздником Ринтын получил коротенькое письмо из Москвы, извещавшее его, что его рассказы приняты и будут напечатаны в ближайших номерах журнала.

Письмо было отпечатано на большом листе редакционного бланка, занимало всего несколько строк, а внизу стояла подпись. Кто же он, ответивший Ринтыну с такой деловитой краткостью, как будто писал человеку, искушенному в литературных делах? Сразу вспомнился Каюров и его полированная плешь. Но тот, доведись написать автору письмо с таким известием, не стал бы ограничиваться несколькими словами. Он уж использовал бы до конца эту глянцевую, внушительную плотную бумагу.

Ринтын тотчас помчался к Георгию Самойловичу на канал Грибоедова.

Лось не меньше Ринтына обрадовался письму из журнала.

— Вот видите, — сказал он, — вы становитесь на литературный путь. Одного только я боюсь, чтобы слава не вскружила вам голову, чтобы относительная легкость, с которой вы начали печататься, не снизила требовательности к собственной работе. Придет время, когда мы с вами расстанемся…

Ринтын сделал протестующий жест, но Лось продолжал:

— Мы с вами расстанемся, и вы сможете сами отлично переводить свои вещи на русский язык. Словом, прошу принять мои поздравления. Вооружимся терпением и будем ждать, когда выйдут в свет рассказы Ринтына, а пока надо работать дальше. Как двигается рассказ "Соседи на десять суток"?

— Никак, Георгий Самойлович, — признался Ринтын, который давно не садился писать.

— Вот это плохо. Надо работать каждый день, упорно. В этом отношении Каюров совершенно прав.

— Трудно переделывать уже написанное.

— Разумеется, — кивнул Лось. — Однако только тот, кто научился переделывать, переписывать, сокращать, кое-чего достигнет в литературе.

Ринтын слушал, но что-то внутри него протестовало против этих утверждений. Неужели так и придется всегда мучиться над каждым словом, больше сомневаться в написанном, чем радоваться удаче? Он мечтал, что придет время и он будет так же легко писать, как говорить, дышать, смотреть вокруг.

 

25

Долгие разговоры о том, что надо объединить северный факультет университета и северное отделение пединститута имени Герцена, закончились тем, что было принято решение создать один центр для подготовки кадров для Севера — в пединституте имени Герцена.

Последний год Ринтын и его друзья должны были учиться в институте и получить не университетские, а институтские дипломы. Ринтын понимал, что в общем-то не имеет значения, какой диплом у человека, важно, чтобы у неге были настоящие знания. Но одно дело учиться в университете и совсем другое — в институте.

Уже в Улакской неполной средней школе Ленинградский университет был для Ринтына мечтой. Впервые он услышал об университете от научного работника Улакской полярной станции Анатолия Федоровича.

— Университет, — объяснял Анатолий Федорович, подыскивая слова для юного слушателя, который не очень-то хорошо понимал по-русски, — это самая-самая высшая школа.

— Значит, на горе стоит, — догадывался Ринтын.

— Не на горе, а на самом берегу широкой и красивой реки Невы. По коридору университета можно промчаться на собачьей упряжке, такой он длинный.

Воображение уносило Ринтына на берега красивой реки с водой необыкновенной окраски, как цвета северного сияния, где университет стоял в виде длинного, составленного из таких же больших домов, как Улакская школа, здания.

Дяде Кмолю хотелось, чтобы Ринтын стал продавцом. В дядиных глазах это была высшая ступень общественного положения человека. Нет ничего приятнее, как распоряжаться огромным количеством самых разнообразных товаров… А как Ринтына провожали из Улака! Созвали целое собрание, обсуждали, как нужно снарядить своего земляка в высшую школу — университет. Это слово нынче хорошо знали в Улаке, потому что один человек из их селения уже учился в университете. Все годы, проведенные во Въэне, в бухте Гуврэль, Ринтын считал дорогой в университет. А теперь чьим-то решением его переводили из университета в институт, даже не спросив, хочет ли он этого.

Маша посоветовала:

— Перейди на другой факультет.

Ринтын ухватился за эту мысль. Пока он раздумывал, к кому обратиться с просьбой, пятый курс исторического отделения северного факультета и Кайон вместе с ним перешли на истфак университета.

Ринтын побежал на филологический факультет. Его принял сам декан, выслушал и сказал:

— Мы можем вас принять. Только надо получить разрешение ректора… А на какое отделение вам бы хотелось поступить?

— На отделение журналистики, — ответил Ринтын.

Отделение журналистики открылось совсем недавно. Видимо, желающих перейти на него было много, потому что декан недовольно протянул:

— Все хотят стать журналистами.

Ринтын совсем не хотел стать журналистом, но он по простоте своей думал, что на этом факультете будут учить тому, как хорошо писать.

Несколько дней потребовалось, чтобы попасть на прием к проректору.

Иванов-Томский, разумеется, не помнил чукотского студента, которого осенью сорок восьмого года привел дежурный Василеостровского отделения милиции Василий Голев. Он посмотрел на вошедшего и строго спросил:

— По какому вопросу?

— По вопросу перевода с северного на филологический факультет.

— Что же это все северяне вздумали остаться в университете? А вот ваши руководители, наоборот, утверждают, что вы только и ждете, как бы перейти в педагогический институт, — сказал Иванов-Томский, с интересом всматриваясь в лицо Ринтына.

— Не знаю, — пожал плечами Ринтын, — может быть, это они хотят перейти в институт, но среди студентов я не заметил такого желания.

— Я смотрю, что-то очень знакомое лицо! — воскликнул Иванов-Томский. Простите, это не вас приводил ко мне милиционер?

— Я и есть тот самый, которого привел к вам милиционер Голев.

— Да, выросли, возмужали, словом, настоящий студент. Действительно, к чему вас переводить? Напишите заявление, а я поддержу, — сказал в заключение Иванов-Томский.

Через несколько дней Ринтын вместе с заведующим кафедрой советской печати сверял учебные планы факультетов. Оказалось, что Ринтыну нужно садиться на третий курс отделения журналистики.

— Вы согласны? — с сомнением спросил завкафедрой.

— Согласен, — со вздохом ответил Ринтын.

Приближался Машин отпуск, и она задумалась, где провести лето.

— Было бы у нас много денег, — мечтательно говорил Ринтын, — поехали бы к теплому морю. Я до сих пор не могу поверить, что в море вода может быть такая теплая, что часами можно в ней сидеть, как в ванне. И еще я завидую всем, кто умеет плавать. Это все равно что быть немного тюленем. Хорошо бы еще человеку уметь немного летать, как птице. Пусть на небольшие расстояния… Увидели бы мы с тобой пальмы и разные фикусы, растущие прямо из земли. А то любуешься этими тропиками только в президиумах да на торжественных заседаниях.

— До теплого моря нам еще далеко, — отвечала Маша. — Научиться плавать можно и на реке. Вот как я. Папа меня научил перед войной. Может, поедем в Лугу? Мы там снимали дачу перед войной. В селе Толмачеве, я хорошо помню. По выходным дням к нам приезжал папа и привозил продукты. А какая там красота! То, что ты видел в деревне под Волосовом, не то. Поедем туда? Мне будет приятно вспомнить детство.

Но Лугу пришлось отставить из-за дальности расстояния. После долгих размышлений выбрали станцию Всеволожскую, где жил на даче писатель Лось.

— Писатели плохое место не будут выбирать, — веско заявил Ринтын. — Им ведь нужно вдохновение, тихая обстановка, леса, широкие поля и спокойное течение реки…

— Думаешь, все это вместе можно найти во Всеволожской? — с сомнением спросила Маша.

— Думаю, — решительно заявил Ринтын. — Если даже будет половина того, что я предполагаю, и то будет прекрасно. Представляешь, идешь, идешь среди деревьев, и нет им конца и краю. Только изредка, будто вдруг расступились деревья, выйдешь на поляну. Когда я впервые оказался в лесу, я немного боялся. Деревья казались мне одушевленными существами. Такое же чувство у меня было, когда я впервые увидел автомобиль. Сначала его след — две широкие глубокие колеи на прибрежной гальке. Они шли чуть ли не от самой воды к складу. Я пошел по следам, и сердце у меня билось так, будто я шел по тропе невиданного зверя. Долго не решался подходить к машине со стороны мотора. Для меня там была голова, фары — глаза, колеса — ноги. Мне было уже почти шестнадцать лет, я окончил семилетку, а вот так думал… А потом познакомился с лесом, с полем. Сейчас мне смешно, что нарвал букет из картофельных цветов, а тогда…

За последние дни Маша как-то изменилась, слегка осунулась, а в глазах появилось незнакомое выражение. Иногда она беспричинно раздражалась, на кого-то злилась и подолгу лежала на кровати, глядя в стену, украшенную линялыми старыми чертежами.

И среди других мыслей откуда-то у Ринтына иногда появлялась одна: а вдруг Маша разлюбила и жалеет, что вышла за него замуж? Что может быть у них впереди? Жизнь в чукотском стойбище, учительство в школе и долгие холодные пурги в полярную ночь? Вот она говорит, что комнатка, в которой они живут, плоха и холодна, но на родине Ринтына иные были бы рады и такому жилищу. Там еще много надо работать, чтобы сделать жизнь достойной звания человека. Все строить своими руками. Нигде так не тепло и уютно, говаривал часто дядя Кмоль, как в яранге, выстроенной собственными руками.

Ринтын и Маша ехали поездом через весенний лес на станцию Всеволожскую. За окнами проносилась земля, покрытая свежей зеленью. Между деревьями мелькали домики, зеркала озер, поляны, залитые солнцем. На речных лугах паслись стада коров, во дворах копались куры, а петухи сидели с превеликой важностью на каком-нибудь возвышении и провожали взглядом проносящийся поезд.

Свежая зелень, цветы у железнодорожной насыпи имели такой праздничный вид, что хотелось петь.

— Как хорошо! — не удержавшись, восхищенно сказал Ринтын. — Все-таки это прекрасно, когда на земле что-то растет! Маша, посмотри сюда!

Маша хмуро глянула в окно, хотела отвернуться и тут встретилась глазами с мужем. И вдруг она всхлипнула и заплакала.

— Что с тобой? — забеспокоился Ринтын. — Почему ты плачешь? Если не хочешь сказать, не говори, только не плачь.

Он не мог смотреть на плачущую жену, потому что видел ее такой впервые, и это было так неожиданно и страшно, как будто вдруг вместо Маши на вагонной скамье появилась чужая, незнакомая женщина.

— У меня будет ребенок, — еле слышно произнесла Маша. — Так уж получилось… Не сердись на меня, Толя.

Ринтын долго соображал и никак не мог взять в толк, что же случилось.

— И потом… Потом мне жалко его было — ведь это же наш с тобой первенец, — сквозь слезы продолжала Маша.

— Что ты сказала! Маша, да это такое дело! — Ринтын не находил слов от вспыхнувшей радости. — Милая, спасибо тебе большое. — Не обращая внимания на пассажиров, он поцеловал ее.

— Ты правда рад, Толя? — смахнув слезы, спросила Маша.

— Ну как ты можешь спрашивать? — даже рассердился Ринтын. — Долго живу я среди вас, людей, выросших в городе. Думал, все уже знаю и даже тайные ваши мысли, которые вы прячете, и все же случится иногда такое, что только руками разводишь и удивляешься. И теперь — почему ты говоришь о нашем ребенке, будто ты передо мной провинилась? Разве можно так говорить о радости?

— Толя, милый, — наконец-то Маша улыбнулась, — вот ты сказал о людях, выросших в городах, а они много-много раз подумают, прежде чем заводят ребенка. И жилье нужно, и расходы увеличиваются, и всякое другое…

— Все это ерунда! — заявил Ринтын. — Отказаться от детей — это все равно что отрицать жизнь. А потом, что это за выражение: заводить ребенка? Заводят мебель, скотину, на худой конец, собаку. А человек рождается — и все. Ну есть такие, которые по болезни не могут иметь ребенка, а нормальный бездетный человек — это потенциальный убийца!

— Ну это ты уж слишком, Толя, — сказала Маша, — по-моему, лучше не иметь ребенка, чем обрекать его на голодную и нищую жизнь.

— Если бы все так думали, человечество давно бы вымерло, — ответил Ринтын. — Что ты подразумеваешь под нищей и голодной жизнью? Вот у нас в яранге, у дяди Кмоля, всякое бывало: и сытно и голодно. Приходилось есть жижу из увэранов. Знаешь, что это такое? В этих ямах обычно хранится мясо. Годами сваливаются туда копальхен, туши нерп и лахтаков про запас. На дне образуется слой отнюдь не благовонной жижи, в которой попадаются и целые куски. Так вот мы, дети, и такое ели и были счастливы. А сейчас я думаю, что даже из семьи, живущей в подвале ленинградского дома, родители ни за что не согласятся отдать ребенка на воспитание в ярангу дяди Кмоля, потому что там отвратительные условия, нищета и часто голодают. А яранга дяди Кмоля, да будет тебе известно, считалась в Улаке зажиточной, теплой и сытной… Так что не беспокойся — своего сына мы вырастим, — убежденно закончил Ринтын.

— Ты уже уверен, что у нас будет обязательно сын? — усмехнулась Маша. А вдруг родится дочка? С раскосинкой в глазах, смуглая, как ты. Ты ее обязательно научишь чукотскому языку. С самых малых лет. Дети быстро усваивают язык — это доказано.

— А мальчику что же, не нужен чукотский язык? — возразил Ринтын. — И его научим.

Местность Ринтыну и Маше очень понравилась. За густым сосновым лесом почти не видны домики. Речка перегорожена плотиной.

— Здесь ты меня научишь плавать, — сказал Ринтын, показывая рукой на водоем.

— Я и сама-то неважно плаваю, — призналась Маша.

Георгий Самойлович занимал половину дома с поржавевшей железной дощечкой, на которой было написано: "Литературный фонд СССР. Ленинградское отделение".

— Это что такое Литературный фонд? — спросила Маша.

— Здесь живут писатели, которые не пишут, а в некотором роде находятся в запасе, — шутливо ответил Ринтын, но Маша шутку не поняла и решила, что это так и есть на самом деле.

К вечеру с помощью Георгия Самойловича нашли комнату на окраине поселка. Комната была на втором этаже, чистенькая, но очень маленькая. И все же это был не угол, а отдельная комната на целое лето!

— Вот уж поработаю! — сказал Ринтын.

Через несколько дней по настоянию Ринтына Маша съездила в город и уволилась с работы.

Она получила деньги, отпускные, а Ринтыну выдали летнюю стипендию. Скромно можно было прожить половину лета, а там видно будет…

Утром Ринтын садился за работу, и перед ним все яснее вырисовывалась книга: она должна состоять из отдельных рассказов и в то же время быть единой. Некоторые герои будут главными в одних рассказах, в других на первое место выйдут те, которые только упоминались ранее.

Несколько рассказов по совету Лося Ринтын отправил в один московский журнал. И однажды получил номер журнала, где был напечатан рассказ.

Это было так неожиданно, что он много раз повторил вслух свое имя, черневшее на белой бумаге журнальными буквами, чтобы поверить в действительность.

Рассказ претерпел третье превращение: он читался совсем по-другому, чем напечатанный на машинке. Он как бы уже окончательно отделился от автора и существовал независимо от него, жил своей жизнью. Порой при чтении возникало такое чувство, будто кто-то чужой следит из-за ровных строк за Ринтыном отчужденным, ревнивым взглядом. Буквы крепко стояли на белой бумаге, и, если бы потребовалось еще что-то изменить или переделать, у автора не хватило бы сил нарушить буквенный строй.

 

26

В лесу шумел дождь. Крупные капли бились о листья, густую сетку хвои, дробились и сыпались на землю мелкой водяной пылью. На земле было почти сухо. Вся влага оставалась на ветвях деревьев, и, когда Ринтын задевал хвоистую лапу, на него обрушивался ледяной душ.

Грибы прятались под деревьями, как люди от дождя. Они обычно стояли вместе, дружно, крепко вцепившись корешками в теплую, еще хранившую летнюю жару землю. Ринтын брал их подряд: уже потом, дома, Маша рассортирует — какие съедобные, какие поганые.

Небо серое уже несколько дней. На нем будто и нет вовсе солнца. Просто светлел весь небосвод, а к вечеру тускнел. По мокрому шоссе торопливо бежали машины. Из-под брезента торчали полосатые матрацы, стулья, тазы, блестели спинки никелированных кроватей. У борта сидели загорелые дачники и грустно смотрели на проносящийся мимо пожелтевший осенний лес.

Денег не было. Каждое утро Ринтын ходил в лес и приносил грибы. На первое был грибной суп, на второе — жареные грибы с картофелем.

Потом Ринтын садился работать и говорил погрустневшей жене:

— Бернард Шоу прожил девяносто шесть лет только потому, что не ел мяса. У него была своя система питания, которая сохранила его на многие годы.

По железной крыше дождь стучал совсем не так, как в лесу. Здесь он был раздраженный, злой и барабанил настойчиво и высокомерно. Он вбивал мысль о том, что Бернард Шоу не стал бы морить голодом свою беременную жену. Если бы он не мог заработать пером, пошел бы грузить дрова на Всеволожский лесоторговый склад. Или в крайнем случае не постеснялся пойти занять денег у Лося. Ринтын не раз, мысленно прорепетировав сцену займа, убеждался, что это невозможно. Он никогда не говорил с писателем о деньгах, и беседы их касались проблем творчества и литературы.

Рассказ не шел. Лодка воображения тащилась по сухому песку с великим трудом. След был глубокий, а движения не было. Рожденные в муках слова умирали на бумаге, едва прикоснувшись к белому полю. Стыдно было перечитывать написанное, до того оно было беспомощным, вялым, серым и никому не интересным.

В голову лезли совсем иные мысли… Много лет назад в яранге Ивтэка после голодной зимы родился ребенок-уродец с огромной головой. У взрослого отца не было такой головы, как у новорожденного.

Урод прожил недолго, месяца не протянул. Когда он умер, доктор сказал, что виной тому голод. Правда, шаманка дала этому несчастью другое, более веское объяснение, но Ринтын уже был большой, учился в школе и старался быть на стороне науки. Поэтому он поверил доктору, а не старой Пээп.

Ринтын аккуратно собрал листки, поднялся из-за стола и стал надевать плащ.

— Ты куда? — удивленно спросила Маша.

— Мне надо съездить в Ленинград, — ответил Ринтын, придавая своему голосу деловитость. — Я пока не могу тебе сказать. Приеду — все объясню.

Маша, казалось, хотела что-то возразить, но потом кивнула:

— Конечно, поезжай.

В общежитии Герценовского института было пусто.

— Они на обеде, — ответила строгая вахтерша на вопрос Ринтына, где находится Саша Гольцев.

Ринтын с раздражением подумал, что каждый раз, когда он приходит, оказывается, что Саша и его друзья то на обеде, то на ужине, то на завтраке. Создавалось впечатление, что они только и делают, что едят.

Пришлось порядочно прождать, пока появился Саша Гольцев. Он обрадовался другу и с ходу пригласил:

— Пойдем в кино!

— Не до кино мне, — ответил Ринтын, — я пришел к тебе по делу…

Он произнес эти слова и вдруг понял, что ему теперь ни за что не попросить денег.

А Саша уже приготовился и даже по своей педагогической привычке наклонил голову.

— Ты знаешь, у меня напечатали один рассказ, — сообщил Ринтын.

— Прости, — смущенно пробормотал Саша, — я и забыл тебя поздравить. Мы все читали. Молодец, Ринтын!.. — Саша помолчал и добавил с завистью: — Хорошо тебе!

"В самый раз попросить", — решил Ринтын, открыл было рот, но Саша продолжал:

— Там у тебя есть: подошвы торбазов, почерневшие от сока тундровых ягод. Когда я это прочитал, у меня даже вот тут, — Саша показал на сердце, что-то сжалось. Все это знакомо, все это было и со мной! Бывало, отойдешь от школы всего на несколько шагов за лагуну — ягод сколько! Не только подошвы торбазов у меня чернели, но и губы, руки. А сок едкий, долго не отмывается…

— Ты можешь мне дать денег взаймы? — собравшись с духом, выпалил Ринтын и отвернулся, потому что почувствовал, как лицо его покрыла краска, даже жарко стало.

— Что ты сказал? — переспросил Саша.

— Если тебе трудно, то не надо, — тихо произнес Ринтын. Ему стало легче, и он смог посмотреть в глаза Гольцеву.

— Тебе деньги нужны?

Ринтын молча кивнул.

— Что же ты раньше не сказал? — рассердился Гольцев. — Сколько тебе нужно?

— Немного, — ответил Ринтын, — наверное, скоро пришлют гонорар.

Саша сбегал наверх, принес деньги.

Вместе пошли по магазинам и накупили продуктов, и Саша проводил друга на Финляндский вокзал.

В дороге Ринтын представлял себе, как обрадуется Маша. Они сегодня будут сыты! Пусть Бернард Шоу жил до девяноста шести лет, не пробуя мяса, но лучше съесть добрый кусок чайной с чесноком колбасы и на несколько лет сократить свой век, чем питаться одними грибами.

Дома на столе лежала записка: "Дорогой мой! Если приедешь раньше меня — обед под столиком. Поешь и терпеливо жди меня. Поехала на старую работу к подругам. Может быть, удастся занять денег. Целую моего льдышку".

Маша называла его «льдышкой» за то, что он, по ее мнению, был чересчур сдержан во внешних проявлениях чувств. Это верно. Как ни старался Ринтын, у него ничего не выходило. Иной раз, глядя на Машу, он замирал от любви и восторга, но словами или каким-то жестом не мог это выразить и оттого часто мучился и казался еще более отчужденным и холодным.

Ринтын сел за стол. Зря он скрыл, зачем поехал в город. Маша сидела бы дома и ждала… Теперь ему придется ждать ее.

Часа три Ринтын сидел над бумагой и пытался писать. Потом бросил и пошел на вокзал.

Дождь стучал по листве и смачно бил каплями в разбитую колею дороги.

Пассажиры прятались от дождя в здании вокзала. К каждому поезду Ринтын выскакивал из душного зала ожидания и, всматриваясь в лица, пропускал мимо себя выходящих пассажиров.

Промчался поезд дальнего следования с нарядными, ярко освещенными вагонами. А Маши все не было. Ринтын стал беспокоиться.

Когда нетерпение Ринтына достигло предела и были пережиты в воображении все возможные несчастные случаи, Ч из второго вагона, осторожно щупая ногами железные ступеньки, сошла Маша. Она огляделась, как будто знала, что Ринтын ее встречает, и улыбнулась, заметив его. В руках у нее была сетка, набитая продуктами.

— Держи, — сказала она и тяжело вздохнула.

Они пошли по мокрой, раскисшей дороге. Ноги разъезжались в глине. Ринтын бережно поддерживал жену и повторял:

— Осторожнее, Маша.

Дождь щелкал по рваной клеенке на столах возле пивной будки.

— Давно приехал?

— Три часа назад.

— Где был?

— К Саше Гольцеву заходил. Занял у него деньги. А ты?

— На барахолку ездила.

— Куда?

— На барахолку, — повторила Маша.

— Что ты говоришь? — ужаснулся Ринтын. — У нас со всего факультета только Алачев отваживался туда ходить. Там, говорят, одни жулики торгуют.

— Кроме жуликов, много и таких, как я, которых нужда погнала, — сказала Маша. — Много женщин, да и мужики есть.

— А что ты продала? — поинтересовался Ринтын.

— Кофточку.

— Она ведь у тебя единственная! В чем ты будешь зимой ходить?.. Надо было со мной посоветоваться.

— Ты же не сказал, куда едешь, — с оттенком упрека сказала Маша.

Ринтын переложил в другую руку тяжелую сетку и признался:

— Я больше не мог смотреть, как ты мало ешь. Ну ладно, я один. Могу и потерпеть. А вас уже двое, значит вдвойне нужна еда.

— Я не работаю, — возразила Маша, — а ты целыми днями сидишь и пишешь. Я-то знаю, что это только с виду легкая работа, а на самом деле сколько сил уходит… Все думала, как бы раздобыть денег. Сходить к подругам? Но мне-то известно, как они живут. Тянут от получки до получки, едва сводят концы с концами. Совестно у них просить. Вот и решила поехать на барахолку. Я там уже один раз была. Ты на меня не сердись…

— Что же мне сердиться? — пожал плечами Ринтын. — Только зря ты думаешь, что я такой нежный, не могу потерпеть. Когда я жил в Улаке, мы частенько голодали. Ели один раз в день, и это считалось вполне достаточно зимой, когда зверя в море нет. Питались одним юнэвом. Такие листья квашеные в бочках. Конечно, грибы куда лучше. А работали на морозе. Есть у нас такой обычай: с семи лет мальчишке уже не разрешается входить в полог до темноты, если нет сильной пурги. Целый день на морозе… А тут сидишь в теплой комнате… Пишешь, не рубишь лед на замерзших водопадах. Тебе надо много есть. Я вспомнил одну историю, которая приключилась в нашем селении. Не хотел тебе говорить…

И Ринтын поведал жене о том, как в семье Ивтэка родился уродец.

— Но я, честное слово, не голодаю! — горячо возразила Маша. — Напрасно ты так беспокоишься.

Они поставили на стол все, что купили.

Маша уселась против Ринтына. Лицо у нее разрумянилось, непослушные волосы падали на лоб, и она часто встряхивала головой, откидывая их назад.

Ринтын любил разглядывать ее лицо. Каждый раз он делал для себя маленькие приятные открытия. Маша сначала терпеливо сидела и ела, аккуратно отставив в сторону мизинец, потом заерзала и недовольно сказала:

— Ну что ты на меня так уставился? Будто впервые видишь.

— Ты каждый день новая, — ответил Ринтын. — Я хочу тебя поцеловать.

— Что с тобой, льдыш?

— Влюбился в тебя еще раз, — вздохнул Ринтын.

— Ты какой-то странный, — задумчиво произнесла Маша. — Иногда я смотрю на тебя, сидящего за столом, и мне тоже кажется, что там совсем другой человек. И выражение лица другое, и весь ты иной. Кажется, ушел весь в бумагу, растворился в ней, а вместо тебя сидит чужой и гоняет тебя по белому полю…

— Я и сам порой чувствую какую-то раздвоенность. Будто очень долго смотрю в зеркало. Попробуй сама — даже страшно становится! — ответил Ринтын.

Маша убирала посуду, Ринтын помогал ей и думал о том, как сложилась бы его жизнь, если бы на пути ему не встретилась Маша. Неужели была бы другая женщина? Это невозможно! Конечно, есть мужчины, которым мало одной женщины. Но жена должна быть только одна и на всю жизнь, вот такая, разумеется, как Маша.

— Маша! Праздновать так праздновать! — вдруг решил Ринтын. — Пусть сегодняшний день будет нашим праздником. Не буду больше сегодня писать.

Перебивая друг друга, они стали мечтать, как поселятся в далеком маленьком селении на берегу Ледовитого океана, где синие льдины смотрят в окно; растили в мечтах сына и прикидывали, что купить на первый гонорар.

— Проигрыватель, — сказал Ринтын. — Больше мне ничего не надо. Мне кажется, что если буду много слушать музыку, то писать стану лучше. Законы построения художественного произведения и музыкального очень близки… Мне бы хотелось научиться так писать, чтобы между мной и читателем не было ничего, что помешало бы нашему общению. Чтобы на бумаге стояли самые нужные слова, чтобы их было ровно столько, сколько необходимо, ни одним больше, чтобы читатель не думал о том, кто и как написал это произведение, а только читал, впитывал в себя… Когда человека мучит жажда, ему неважно, из какого сосуда пить, была бы вода чиста, холодна… Жажду можно утолить по-настоящему не лимонадом, не газированной водой с сиропом, никакими соками, а только чистой ключевой водой. И конечно, совсем уж неважно, из чего пить. Поэтому когда в литературу начинают лить сироп, разные искусственные краски, изобретать замысловатые сосуды — это иногда даже забавно, но лежит где-то в стороне от настоящей жизни. Ты слушаешь меня, Маша?

— Слушаю, льдышка, — ответила Маша. — Только хочу спросить вот о чем; ты написал рассказ "Новый дом", а сам мне рассказывал, что такое случилось только в одной яранге вашего селения. Значит, еще не все чукчи так поступают?

— Да, конечно, — ответил Ринтын. — Но мне кажется — это и есть главное. Живописной гадости в нашей чукотской жизни и поныне столько, что лопатой ее можно кидать на страницы, не то что пером. Человек идет вперед, потому что надеется на лучшее, тянется к свету. На пути к свету дороги не гладкие. Задумаешься иной раз: сколько крови, страданий, катастроф пережили люди — а идут, идут вперед! Поэтому, Маша, я постараюсь писать только о том, что помогает человеку жить лучше, радостнее, чтобы люди читали и говорили: а я тоже могу так, а я ведь тоже такой…

По железной крыше по-прежнему стучал дождь: настойчивый, долгий и нудный. Комната погрузилась в темноту. Ринтын подошел и повернул выключатель. Вспыхнул свет, и шум дождя за окном стал тише.

В главном здании университета недалеко от входа на стене висело несколько ящиков, разделенных на ячейки. Чуть ли не каждый день Ринтын приезжал в город с единственной целью взглянуть в ячейку на букву «Р» и еще раз убедиться, что журнал еще не прислал гонорар. Деньги занятые у Саши Гольцева и вырученные Машей за кофту, подходили к концу. Впереди снова маячила перспектива сесть на грибную диету и вдохновляться примером воздержанного в еде долгожителя Бернарда Шоу.

Но сегодня в ящике лежало письмо на имя Ринтына. От кого бы оно? Ринтын взял в руки конверт. На нем стоял штамп Кытрынского почтового отделения, и Ринтын вдруг воочию увидел, как аккуратный и важный Ранау — бессменный начальник почтового отделения — ставил его. Письмо было толстое, в самодельном конверте, плотном, склеенном из контурной географической карты.

Ринтын вышел в скверик Менделеевской линии, уселся на скамейку и надорвал конверт. В нем оказалась обычная ученическая тетрадка, исписанная вперемежку чернилами и карандашом. Ринтын сразу узнал почерк дяди Кмоля. Сколько же ему понадобилось времени, чтобы заполнить все двенадцать страниц! Ведь грамоте-то дядя Кмоль учился у Ринтына и, надо прямо сказать, писать не очень умел. Первая строчка выглядела так:

"Здравствуй, тов. Ринтын".

Потом по-чукотски:

"Я лежу в Кытране в больнице со сломанной ногой и поцарапанной головой. Это случилось на охоте. В этот год зима в проливе морозная, разводий было мало, и течение ленилось: лед стоял на месте. Ровный, чистый лед. Если бы у кого была нужда — можно было пешком или на собаках переехать пролив и побывать в гостях на том берегу. Нерпы, было мало. В другое бы время голодали, но помогал колхоз. Государство деньги на помощь выдало. Ели консервы, хлеба было вдоволь. Но все же это не еда для настоящего охотника. К, тому же консервы, ты знаешь, сильно пересолены. Мы все же ели, и тетя Рытлина вспоминала тебя и жалела: в городе, наверное, кроме консервов, больше нечего и есть. Ходил я каждый день на лед. Против Ченлюквина с припая шагал прямо в море. Хоть бы где трещинка была. Все замерзло. Ходишь целый день, живой воды не увидишь. В месяц, когда мерзнет вымя оленьей важенки, я вышел на лед и увидел след умки. Обрадовался: вот горячее свежее мясо идет! Пустился по следу. Умка был недалеко. Он уходил от меня к селению. Вот дурак!"

Слово «дурак» было написано по-русски.

"Иду я за ним, не стреляю. Он оглядывается, сердится, что человек за ним идет. А мне торопиться некуда: мясо само идет туда, куда надо. Напротив мыса Поворотного я решил его застрелить. Подошел к нему поближе и выстрелил. Умка упал. Издали вижу — не добит, надо еще стрелять. Полез в сумку за патроном — нет. Эти остроконечные японские патроны прорвали кожу, и весь мой припас вывалился по дороге. Не оставлять же мясо? Я сделал копье. Привязал охотничий нож к посоху и осторожно стал подходить к зверю. Он лежит, а из шеи хлещет кровь, весь снег кругом красный. Когда я подошел к нему совсем близко, умка вдруг поднялся. Это было так неожиданно. Я шагнул назад, поскользнулся и упал. Вот тут он и навалился на меня. Мял, как кусок оленьей шкуры, и все пытался прокусить шею. Хорошо, что у меня был кожаный, подбитый мехом капюшон. Он спас меня. Копье-то, падая, я выронил. Ищу его, шарю руками по снегу. Нащупал. Всадил в сердце. Убил зверя. А сам идти не могу. Ногу он мне повредил. Пришлось ползти. Всю ночь полз. Под утро нашел меня Кукы. Приволок домой, а потом пошел за медведем. Туша совсем закоченела. Пришлось рубить топором. Шкуру жалко. Сейчас ведь цены подняли на умку, можно было много денег за нее получить. Посмотрел меня наш доктор и сказал, что надо везти в Кытрын. И вот здесь живу в больнице. Ногу мою в белый чехол спрятали. Гипс называется. И всю голову обрили. Раны зашили, будто порвавшуюся шапку".

Ринтын перевернул несколько страниц. Кмоль писал убористо, выводя каждую букву.

"Когда ты уезжал, я работал в райисполкоме инструктором. Теперь я снова охотник. Это лучше. Для меня и для нашей семьи. Грамоты у меня было маловато, чтобы быть начальником. Зверя добываем с каждым годом все больше. Новые вельботы получили. Хорошие, крепкие. Те, которые у нас были раньше, уже пришли в негодность. И моторы хорошие привозят. Шведские. Название им «Пента». К каждому мотору ящик запасных частей, комбинезон и кепка для моториста. Комбинезоном мы премировали Кукы за перевыполнение плана по пушнине, а кепку носит наш новый завмаг. Она ему очень нравится. Пусть носит. Правду если сказать, она не очень хороша — холодная, без подкладки. А я подумал: может быть, она в Ленинграде тебе будет как раз? Для молодого она подойдет. Напиши, если нужно. Пришлем. Начинают новые дома строить. Конечно, они не совсем такие, как тот, который я выстроил. Настоящие деревянные дома. Большие комнаты, большие окна, печка, труба на крыше. Хорошо бы тебе в этой высшей школе научиться на штукатура или на печника. Заработок будет большой, не беспокойся. Наши поехали в бухту Гуврэль учиться на плотников, будут ставить дома в Улаке. В прошлом году мы ездили в Лорино. Там в домах уже живут бывшие кочевники, ставшие оседлыми. Тоскуют по тундре. Старики ходят не к морю, а к речке и оттуда смотрят на дальние горы.

Я спрашивал у знающих людей, сколько тебе осталось учиться. Радуюсь, что скоро увидимся.

Большие дела тебя ждут здесь. Если даже ты не будешь штукатуром или печником, все равно без дела сидеть не будешь. Видел я твою маму здесь, в Кытрыне, приходила ко мне в больницу, спрашивала о тебе. Живет она хорошо, здорова. У тебя растет сестренка.

В больнице скука. Кормежка неважная. Много каши и мало мяса. Но лечат хорошо, доктора умелые. Я им рассказывал про тебя, про твою высшую школу. И врачом тебе будет неплохо.

Тут со мной лежат ребята из Инчоуна. На перевале пурговали четырнадцать дней. Поморозились. Они меня прозвали писателем за то, что я так долго пишу тебе письмо. Больше месяца.

Сегодня в наше окно смотрит солнце. Течение в Беринговом проливе повернуло на северо-запад. Вчера вечером слышал утиный крик в небе — весна идет на нашу землю. Если приедешь вместе с весной, это будет доброе предзнаменование.

Твой дядя Кмоль".

Ринтын долго сидел, глядя на твердую, годами устоявшуюся подпись дяди Кмоля. Она мало изменилась, только буквы как-то возмужали, стали прямее, увереннее. Твердые, сильные руки крепко сжимали карандаш, и дядя удивлялся, как это он не может овладеть таким маленьким инструментом. Этими руками он кидал гарпун в кита, поражал на большом расстоянии моржа, поднимал ружье на умку и не мог поставить крохотную букву на свое место в строке.

— Их трудно собрать в ряд, как собачьих блох! — сердился дядя и вытирал тыльной стороной жилистой руки выступивший на лбу пот.

И все же дядя научился читать и писать. И это умение помогло ему поговорить с племянником на таком большом расстоянии.

Дядя Кмоль… Строго говоря, Ринтын в общем-то ему никто. Гэвынто, брат Кмоля, приходился Ринтыну отчимом. И все же дядя стоял первым в длинном ряду людей, которые помогали Ринтыну на жизненном пути.

После дяди Кмоля шла радистка полярной станции Лена, ее муж Анатолий Федорович, ставший русским отцом Ринтыну и отдавший ему свое имя и отчество. Школьные учителя — Татро, Зоя Герасимовна, Василий Львович, майор, который всю дорогу от Владивостока до Москвы опекал Ринтына и Кайона.

И наконец, Георгий Самойлович Лось, которому никто не поручал возиться с малоопытным, начинающим литератором и править его рукописи.

Повезло на хороших людей Ринтыну или действительно мир устроен так, что, где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось, всегда найдется отзывчивое сердце? Вот как в Волосове, где, казалось бы, никому не было дела до какого-то студента, оказавшегося без денег в чужом поселке… Написать бы о таких людях, начиная от дяди Кмоля и до писателя Лося. Сделать книгу о великом добром человеке, о советском человеке.

При близком рассмотрении жизнь писателя оказалась ничем особенно не отличной от той, какую ведет обыкновенный человек. Правда, Лось не ходит на службу и распоряжается временем так, как ему удобно. Наверное, это и есть самое привлекательное в писательской жизни.

То, что Лось не был похож на тот образ писателя, который создал в своем воображении Ринтын, даже несколько радовало. Ведь если поразмыслить, значит с виду незначительный и невзрачный человек может создать такое произведение, что читатели будут представлять его сказочным богатырем. Значит, главное, не как живет и выглядит автор книги, а что он написал.

Интересно, что со временем дядя Кмоль в памяти Ринтына претерпел изменения. Ринтын почти не мог представить его в домашней обстановке. Чаще всего он виделся в минуту возвращения с моря: скинул с плеча упряжь, на которой тащил убитую нерпу, полил морду зверя пресной водой, «напоил» его, часть выпил сам, а последний остаточек выплеснул в сторону моря. Этот ритуал повторялся из года в гид и знаменовал собой удачу промыслового дня. Потом дядя отщипывал от усов наросшие льдинки и начинал рассказывать столпившимся вокруг охотникам о течениях в проливе, о состоянии льда, о цвете неба в восточной половине горизонта и о многих нужных для охотника вещах.

Тетя Рытлина втаскивала добычу в ярангу, а дядя долго отряхивался, выбивал снежинки из шерстинок нерпичьих штанов, колотил по торбазам, скалывая с подошвы морской соленый лед.

Пока пили чай, нерпа оттаивала. Ринтын подходил к ней и щупал. Когда она становилась совсем мягкой, тетя приступала к разделке. Ринтын сидел рядом и ждал вкусный нерпичий глаз.

Это было только начало к пиршеству. Над жирником уже висел котел в ожидании свежего мяса. В полог то и дело просовывались головы гостей. Тетя Рытлина оделяла каждого пришельца куском мяса — таков был древний и нерушимый обычай в яранге дяди Кмоля. Случалось, что хозяину и его домочадцам оставались лишь нерпичьи глаза и несколько ребрышек.

Дядя Кмоль не был разговорчивым человеком. Но все хорошее о мире Ринтын узнал от него. Дядя умел сказать слово вовремя и так, что оно весило больше долгой назидательной беседы.

…Ринтын аккуратно свернул тетрадку, вложил ее в конверт, склеенный из школьной контурной географической карты, и отправился на Финляндский вокзал.

 

27

Пришел долгожданный гонорар. Перевод на громадную для Ринтына сумму лежал в почтовом ящике в главном здании университета в ячейке на букву «Р». Столько денег Ринтын держал только раз в жизни, и то недолго: когда шел покупать билет на пароход от Въэна до Владивостока.

Пока он получал деньги на почте, перед мысленным взором его прошли вещи, которые ему хотелось купить: и новое пальто для Маши, и костюм для себя, книги…

И все же главной мечтой был проигрыватель. Поэтому Ринтын прямо с почты направился в Дом ленинградской торговли и, как бы боясь передумать, торопливо купил проигрыватель и несколько пластинок. После этого он немного успокоился, пересчитал деньги и пошел по отделам покупать подарки Маше. Он купил кофточку, ярко-красный теплый халат и большую продовольственную сумку.

Он ехал на Всеволожскую, нагруженный покупками. Поезда ходили уже полупустые: кончался дачный сезон.

У вокзала встретился Лось. В стареньких брюках и с палкой в руке, видно, возвращался из леса. Ринтын поспешил сообщить ему о своем первом гонораре.

— Я вас поздравляю, — торжественно произнес Лось. — Вы получили самые трудные деньги, какие только может заработать человек. Надеюсь, вы их разумно потратите?

Ринтын перечислил приобретенное. Лось слушал и кивал.

— А вот остальные деньги, — решительно заявил Георгий Самойлович, — вы должны использовать на то, чтобы устроиться с жилищем. Дачи Литфонда пустеют, и я надеюсь, что начальство разрешит вам пожить в одной из них.

Он заставил Ринтына написать заявление, приложил к нему номер журнала «Огонек» с напечатанным рассказом.

— Вам это обойдется дешевле, чем снимать комнату у частника.

Ринтын, проходя мимо ряда писательских дач, мысленно выбирал ту, в которой он будет жить.

Впрочем, он ее давно облюбовал. На участке торчали три дерева. На огороде стоял столб, а возле него жалобно блеяла запутавшаяся коза. Они с Машей часто мечтали, как бы устроились на этой даче. Правда, помещение летнее, но до холодов можно потерпеть… А что будет дальше, об этом Ринтын старался не думать.

Через несколько дней Лось и Ринтын поехали в Ленинград, в Литфонд, и Ринтын вернулся с договором на аренду.

Ринтын с Машей поселились на той самой даче, которую приглядели. В ней было две комнаты и веранда — непривычно для них просторно, и они несколько раз переселялись из одной комнаты в другую, пока не остановили выбор на меньшей.

По вечерам, когда темнота приходила из леса, Ринтын включал проигрыватель, и они часами слушали музыку.

Шаляпин пел о русской ночи. А Ринтыну вспоминались зимние ночи в Улаке, полные звездной колючей стужи; он слышал громкий скрип снега и видел мерцающие огоньки зажженного мха, плавающего в топленом нерпичьем жиру. В такие ночи люди ждут охотников, ушедших на припай еще на рассвете: день короток, и надо застать светлое время на ледяном берегу разводья, чтобы увидеть тюленя.

За окнами дачи, навалившись на стекло, стояла черная густая лесная ночь. Она была полна шороха дождевых капель, прелого желтого листа, сосновых, похожих на опилки иголок. Ухо ловило крик лесного зверя, но вместо него свистел и тяжело дышал паровоз. Между крышами и облаками шумели вершины деревьев, раскачиваемые ветром.

Маша смотрела на темное стекло. И хотя Ринтыну очень хотелось знать, о чем она думает, он не решался ее спрашивать, потому что знал, спроси она о том же его — все пропадет и далекие видения исчезнут.

На Всеволожском рынке Ринтын купил у какого-то старичка альбом пластинок военных времен. Эти песни он слышал еще в Улакской школе. И когда комнату наполнили торжественные и грозные слова:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой…

Ринтыну представились заснеженная улакская лагуна и шеренги охотников, выстроившихся на военные занятия. Каждый был вооружен своим оружием, предназначенным для зверя: старыми американскими винчестерами, русскими берданками, малокалиберными винтовками и дробовыми ружьями.

В эти годы с другого берега в Улак приезжали американские эскимосы. Они ходили по улицам селения, трогали пальцами вывешенную в клубе географическую карту с обозначениями фронтов, с удивлением слушали, как школьный хор исполнял на эскимосском языке "Священную войну", и приговаривали:

— Гитлер капут, Сталин энд Рузвельт — вэри гуд!

Радистка Лена пела песню о фронтовой землянке, и слезы катились по ее щекам. Что-то было в протяжности этой песни схожее с чукотскими напевами — посвист вьюги, змеящиеся по широкой белой целине струи снега, тоска больших и сильных людей по оставленным близким, тоска по родной земле, которую топтал вражеский сапог.

Кукы, охотник и китобоец, смотрел на поющую девушку, и глубокая складка прорезала его продубленный ветрами лоб. Его губы шевелились, как будто он подпевал девушке или шептал какие-то свои слова — слова проклятия тем, кто сделал выстрел вестью о смерти человека…

И однажды Маша сказала:

— Я больше не могу слушать эти пластинки. Не заводи их, пожалуйста.

— Хорошо, — покорно согласился Ринтын.

Приехал Кайон. Он ходил по дачному участку и с шутливой серьезностью предупреждал друга:

— Смотри, станешь плантатором, перестану с тобой здороваться.

Ринтын смотрел на друга и думал, что Кайон уже совсем зрелый, взрослый человек. Лишь иногда в каких-то едва уловимых жестах, произнесенных словах возникал прежний Кайон. И каждый раз он был разный: то студент Въэнского педагогического училища, то пассажир поезда дальнего следования "Владивосток — Москва", то первокурсник Ленинградского университета, который, не умея плавать, все же решился прыгнуть с вышки в бассейне. Вспомнив эту историю, Ринтын улыбнулся и попросил Кайона:

— Расскажи Маше, как мы сдавали зачет по плаванию.

Кайон живо откликнулся:

— На первом курсе? — и тоже заулыбался. — Мы влезли в воду у края бассейна и издали стали смотреть на пловцов. Нам было завидно, но что мы могли поделать? Попробовали мы хоть один метр проплыть — ничего не вышло. Как только ноги отрывались от дна, наши тела шли ко дну. Наглотались мы этой теплой водицы. Но прыгать с вышки все-таки решили. Рассудили, что ничего в этом нет хитрого — прыгнешь и вылезешь из воды. Первым шел на установление мирового рекорда среди чукчей по прыжкам в воду я. — И пояснил: — Дело в том, что прыгни я как следует, получилось бы, что из всех чукчей, живущих на свете, я был бы первым, кто сделал прыжок в воду совершенно добровольно, если не считать угрозы лишиться стипендии. Поднялся я на доску. Взглянул вниз с этой качающейся доски, и тут выяснилось, что до воды далековато. Я, как опытный ныряльщик — видел же, как делали другие, — поднял руки, закрыл глаза и ринулся в воду. Ох и ударился!.. Я и не предполагал, что вода может быть такой твердой. Как будто стукнулся о деревянную доску, а не о воду. Больно было, но сознания не потерял. Сразу же пошел на дно. Сижу и жду, когда начнут спасать. А воздуху уже не хватает, и чувствую, как начинаю самостоятельно всплывать. Только открыл рот вдохнуть, как снова пошел на дно. Лишь напоследок услышал, как Ринтын закричал: "Спасите, он не умеет плавать!"

— Я так испугался! — перебил Кайона Ринтын. — Покажется из воды, как будто улыбнется, а потом опять на дно. Я даже стал им гордиться, а потом сообразил, что это не улыбки, а он хочет дыхнуть и как раз в это время уходит под воду. Стал я кричать, чтобы его скорей спасали, кинулся к преподавателю, а он: "Да что вы! Он так красиво прыгнул". Когда все-таки вытащили, пришлось звать врача, делать искусственное дыхание. Преподаватель все хлопотал вокруг Кайона и ругался. Ничего, откачали. Задышал, перевернулся на бок, и тут из носа и ушей полилась вода. Много воды, наверное, целый чайник! Тут и преподаватель заулыбался, перестал ругаться. Оделся Кайон, вытащил из кармана свою зачетку, подошел к нему, чтобы тот поставил зачет. "Все ж я прыгнул", — сказал он. "Ладно", — махнул рукой преподаватель. Потом посмотрел на меня и спросил: "И вы не умеете плавать?" — "И я", — отвечаю. "Давайте вашу зачетку!" Он и мне поставил зачет.

— Выручил тебя Кайон! — рассмеялась Маша.

Кайон подошел к окну.

— Осень в лесу совсем другая, чем в городе, — сказал он. — Что-то наше есть. Дальним снегом пахнет. Тем, который еще далеко, но уже движется в нашу сторону. Дома, когда стужа входила в ноздри, я начинал спать с беспокойством: ждал снег. Утром продеру глаза и первым делом в чоттагын, не бело ли там от снега, залетевшего в дымовое отверстие.

Ринтын понимал его. Зима — пора тревог и забот, пора испытаний человека на его прочность и способность выжить. Тот, кто счастливо и благополучно перезимовал, словно сделал большой и значительный шаг в жизни.

Ринтын внимательно и пристально посмотрел на друга и вдруг с какой-то щемящей болью в груди почувствовал, что не только Кайон, но и он сам далеко уже не такой, каким был во Въэне, во время путешествия через страну, на первом курсе университета. Что-то ушло, неуловимое, дорогое, близкое, часть самого себя.

— Дай мне почитать что-нибудь новое, — попросил Кайон у Ринтына.

— Да ведь еще не окончено.

— Мне же не оценивать и не критиковать. Я только почитаю, и все.

И что-то было в голосе Кайона такое, что Ринтын не мог отказать ему.

Кайон ушел читать на веранду.

Маша сказала Ринтыну:

— Что-то с ним такое творится непонятное.

Ринтын подумал и ответил:

— Он тоскует по дому. С ним часто это бывает.

— А тебе тоже бывает так, как ему?

— Часто, — кивнул Ринтын. — Но у меня есть от тоски спасение. Я сажусь писать и возвращаюсь на родину. А вот он просто места не находит.

— Это хорошо, что ему нравится читать то, что ты написал, — задумчиво сказала Маша.

Но Ринтын чувствовал какое-то внутреннее беспокойство, пока Кайон сидел на веранде. Он несколько раз подходил к стеклянной двери и смотрел на склоненную голову друга, на черную прядь, свисавшую на его лоб. В профиль лицо Кайона напоминало скалистый мыс Ветреный недалеко от Нунямо.

Кайон дочитал рассказ и молча пожал руку Ринтыну.

После ужина Ринтын пошел проводить Кайона. Они шли к станции мимо заколоченных дач, наступая на пружинящие сосновые шишки, иглы и желтые, мокрые от дождя листья.

Шли не разговаривая, и у каждого в мыслях была предстоящая зима. Для Кайона это был последний университетский год, а для Ринтына — дни и ночи работы над книгой, учеба и новые заботы семейного человека.

 

28

Зима наступила ранняя, морозная, снежная. Пытались топить круглую печку в большой комнате, но ветры выдували тепло, наметали снег в щели и свободно гуляли по комнате.

Ночью накидывали поверх одеяла всю одежду и все равно зябли, особенно по утрам. Чтобы утешить Машу, Ринтын рассказывал ей, как жили в бараке Въэнского педучилища, когда пурги заметали на кроватях спящих ребят.

Морозы крепчали, чернила мерзли… По утрам Ринтын уезжал в Ленинград, в университет. Теплое пальто он давно продал и ходил в легком плаще. Студенты-иностранцы из группы восхищались им:

— Вот что значит человек Севера — в одном плаще ходит в мороз!

Ринтын в ответ грустно и молча улыбался.

Главным предметом на отделении журналистики считался курс теории и практики советской печати, который вел Аркадий Борисович Знаменский — высокий представительный мужчина с трубным голосом. Он требовал от студентов точного знания шрифтов, их названий, размеров. На практических занятиях студенты чертили макеты газетных полос, стараясь расположить материал по вкусу преподавателя. Горе было тому, кто пытался проявить самостоятельность, и изобретательность. Толстым красным карандашом Знаменский перечеркивал макет и внушительно произносил:

— Имейте всегда примером перед собой наш центральный орган «Правду». Смотрите, — он вынимал из своего объемистого кожаного портфеля газету и потрясал перед обескураженным студентом, — никаких фокусов — все просто и доходчиво…

— И скучно, — произносил кто-то негромким голосом из задних рядов.

У Ринтына этот предмет шел особенно плохо.

Пожалуй, самым интересным курсом был курс истории русской журналистики. История революционной большевистской печати открыла перед Ринтыном интереснейшую и увлекательную страницу истории родной страны. Это было время, когда слово стояло в одном ряду с красногвардейцами и революционными балтийскими матросами.

Темой своей курсовой работы Ринтын выбрал ленинскую «Искру», точнее, Сибирь в первой большевистской газете.

На вопрос преподавателя, почему он избрал именно эту тему, Ринтын ответил:

— "Искра" должна была печатать много сообщений из России, иначе она не могла быть русской революционной газетой. Большинство корреспондентов находились в сибирской ссылке и не могли не писать о том, что делалось на огромных пространствах Азиатской России.

— Ну что же, — задумчиво проронил преподаватель, — резонные соображения. Желаю вам успеха.

Ринтын работал в Публичной библиотеке. В зале, наполненном шелестом переворачиваемых страниц, в тепле, под ласковым светом зеленоватых настольных ламп вдруг вспоминалась закутанная фигурка Маши и пар от ее дыхания в студеной атмосфере литфондовской дачи. Ринтын торопливо сдавал подшивку и бежал на вокзал.

Надо было искать городское жилье. Ринтын с Машей начали ходить на Малков переулок. Но хозяйки, оглядев ее располневшую фигуру, наотрез отказывались сдать комнату или угол.

— Ну куда с дитем? — разводили они руками.

У хозяек был прямо-таки панический страх перед детьми, особенно неродившимися.

Помощь пришла с неожиданной стороны. Однажды на Невском Ринтын встретил Голева. Бывший начальник милиции был в штатском. Он расспросил Ринтына о житье, напомнил их первый день в городе, ночевку под сфинксами.

— Видно, снова придется воспользоваться их гостеприимством, — невесело пошутил Ринтын.

Голев завел его в закусочную, заказал по кружке пива и задумчиво сказал:

— У меня, кажется, есть подходящее для вас жилье.

Оказалось, что его друг надолго уехал на Север, в Воркуту. Следом отправляется жена. У них есть маленькая комната на проспекте Сталина.

Устроившись с квартирой, Ринтын взялся за курсовую работу. После лекций он шел в Публичную библиотеку и садился читать «Искру», погружаясь в далекое, горячее прошлое.

В этих высоких и светлых залах работал и молодой Ленин, будущий редактор «Искры» — маленькой газеты, похожей форматом и даже качеством бумаги на чукотскую районную газету. Ленинские статьи, которые Ринтын изучал на семинарах, выглядели здесь по-другому, они казались написанными совсем недавно, может быть, вчера. Ринтын не обманулся в своих предположениях — о Сибири в «Искре» действительно было много материалов, и он только успевал читать и выписывать на карточки названия статей, авторов. В минуты отдыха Ринтын профессиональным взглядом рассматривал шрифты, верстку и убеждался в том, что Аркадий Борисович не поставил бы и тройки за такое оформление газеты.

Несколько недель Ринтын не писал. Руки его уже тосковали по перу, а глаз искал на чистом листе перечеркнутые тесные строчки. Но он дал зарок сделать передышку — Георгий Самойлович был завален рассказами Ринтына и не успевал их редактировать. Получалась книга. Ринтын уже представлял ее всю от первой до последней страницы. Это было странно, потому что даже короткие рассказы он видел не дальше второй и третьей страниц. Ринтын обычно садился писать, имея только одну какую-нибудь живописную деталь и мелодию. Потом поиски, мучения… Надежды на то, что со временем, когда прибавится опыта и умения, писать станет легче, не оправдывались. Наоборот, глаз становился острее и лучше видел все огрехи и промахи, а критик, сидящий внутри Ринтына, был беспощаден, и с ним было трудно сладить. И, несмотря на все это, Ринтын убеждался, что не писать он попросту не может. Радости были мизерны по сравнению с теми муками, которые он переживал за листком бумаги… И все же радости были. Приятно было мечтать о будущей книге, где написанные рассказы имели точное и прочное место.

Каждый раз Ринтын выходил из Публичной библиотеки, переполненный мыслями. Он не садился на трамвай, а улицей зодчего Росси, мимо хореографического училища, минуя площадь Ломоносова, выходил на набережную Фонтанки и шел к проспекту Сталина пешком. Ему нравился этот путь — малолюдный, пахнущий талым снегом, который сгребали по всему городу и сбрасывали в теплые воды Фонтанки. На всем протяжении от Египетского моста до проспекта в речку выходили широкие горла труб, по ним вытекали мутные, исходящие паром струи. В морозные дни Фонтанка покрывалась льдом, но возле труб всегда клубился пар и тускло блестело зеркало теплой воды.

На Фонтанку с двух сторон смотрели высокие окна домов, здания возвышались над водой, как льдистые скалы у мыса Дежнева. За окнами жили люди, неведомые, незнакомые. Ринтын часто думал о них, и его тянуло посмотреть, что делалось за белыми и цветными занавесками. Краешек чужой жизни еще больше распалял воображение, и мысль дорисовывала то, чего не видели глаза.

Самое загадочное явление мира — люди обнаруживали массу сходных между собой черточек. Все человечество было связано неосязаемыми узами, которые надо было отыскивать и выявлять, возбуждая у читателя любопытство и интерес к написанному.

Кончался пятьдесят второй год. Весной Кайон должен уехать на родину, а Ринтыну еще предстояли два года учебы.

По ночам снилась Чукотка. Ринтын видел себя на мысу, в низкой тугой траве над океанским, полным ветра простором. Он пил из горных, рожденных вечными ледниками ручьев, бродил под гудящими от волн скалами и, просыпаясь в ночи, долго не мог отделить городской ночной шум от услышанного во сне океанского прибоя.

Тоска по родине поднимала его с постели, и он садился писать о кожаных байдарах, через днища которых просвечивает зеленая морская вода, о шелестящих над низкими косами утиных стаях, о криках птиц над волнами, о своих земляках, рано поутру подтаскивающих вельбот к пенной линии прибоя.

Просыпалась и Маша. Она тихо, чтобы не мешать мужу, вставала с постели и принималась готовить завтрак. На кухне начинали приглушенно переговариваться соседи, и созданный в воображении мир рушился от одного услышанного краем уха чужого слова.

 

29

Чайки кричат над утренним морским берегом. Прибой кипит на холодной отполированной гальке. Торбаза мнут и рушат нагроможденную ночной работой моря гряду, острый форштевень вельбота ныряет в зеленоватую воду, подымая тучи брызг. Улакцы собираются в море. Вот двое, сгибаясь под тяжестью, несут парусную мачту. Легкие дымки от костров поднялись к небу и тают, пронизанные яркими лучами встающего из моря солнца…

А за окном синел зимний ленинградский рассвет, разбавленный тусклым светом электрических фонарей. Позванивал первый трамвай, натужно ревел тяжело груженный самосвал, и стекла окон дрожали, роняя снежинки с морозного узора. Писалось необыкновенно легко, как будто кто-то другой водил пером по бумаге, вязал петли из бесконечной чернильной нити. На узкой кровати спала Маша, изредка она переворачивалась, и пружины громко скрипели, возвращая Ринтына с берега океана в ленинградский рассвет. Маша чтото сказала. Во сне или наяву? Ринтын подошел.

— Кажется, мне пора… — прошептала Маша.

— Чего — пора? — не понял Ринтын.

— Пора мне в больницу.

— А ты уверена? — растерялся Ринтын.

Маша не успела ответить. Она как-то странно изогнулась, закусила губы и зажмурила от боли глаза. Ринтын выскочил в коридор и забарабанил к соседям.

Когда он вернулся, схватка прошла, и Маша одевалась.

Ринтын накинул плащ и вынырнул в студеную сумеречь раннего утра. Он встал на проезжую часть проспекта и вскинул руки. Остановилась машина, морозно скрипнув тормозами.

— Куда?

— Сейчас жена выйдет, надо отвезти в родильный дом на Васильевский остров, — торопливо сказал Ринтын.

— Что в такую даль?

— Надо, — коротко ответил Ринтын.

Маша шла спокойно, будто ничего не случилось. Она даже ободряюще улыбалась. Но у самой машины вдруг пригнулась, словно наткнулась на невидимую преграду. С минуту стояла так, вцепившись руками в плечо Ринтына.

Шофер осторожно тронул машину. Ринтын обнял за плечи жену.

— Ничего, ничего, — говорила Маша, успокаивая взволнованного и растерявшегося мужа, — все будет хорошо.

Почему женщины рожают по утрам? Так рожала тетя Рытлина, жена дяди Кмоля. Это случалось как-то неожиданно, хотя вся семья спала в одном пологе и по ночам дыхание спящих смешивалось. И вдруг в этой тишине начиналась суета, старших детей уводили в другие яранги, а женщины начинали таинственно перешептываться, отстраняя от всех дел мужчин, которые уединялись где-нибудь в укромном месте и молча взволнованно курили. Потом какая-нибудь из старших женщин приносила весть: прибыл долгожданный гость. Все оживлялись и выражали желание увидеться с гостем, узнать новости из тех краев, откуда он прибыл. Отец одаривал поздравителей, поскольку гость приносит подарки, а не наоборот. Вокруг роженицы продолжали хлопотать женщины. Они крошили жженую кору, чтобы целительным пеплом присыпать пупок новорожденного, грели над жирником кусок моржовой кожи, похожей на старую стоптанную подошву, и прикладывали к грудям, чтобы вдоволь было молока…

Несколько дней отец новорожденного не мог ходить на охоту — обычай запрещал. Он растерянно толкался в яранге, мешая женщинам и гостям.

…Машина подъехала к подъезду родильного дома — длинного красного здания на Большом проспекте Васильевского острова.

Бережно поддерживая жену, Ринтын провел ее в приемный покой и усадил на белый, покрытый клеенкой диванчик.

Ожидание было томительным. Наконец вышла женщина со свертком Машиной одежды и протянула Ринтыну:

— Идите домой, — мягко сказала она, — это еще не скоро будет. Вечером позвоните. Вот телефон. — Она вырвала листок бумаги и записала.

Ринтын вышел на улицу. У тротуара стояло такси, на котором он привез в больницу Машу. Шофер предупредительно открыл дверцу.

— Порядок? — сочувственно спросил он.

— Нет еще, — мрачно ответил Ринтын, — до вечера, говорят, еще надо ждать. Бюрократы!

Рассветало. Один за другим гасли огни в окнах жилых домов. Зато вспыхивали высокие люстры учреждений, контор, институтов, учебных заведений. Навстречу шли переполненные трамваи, автобусы и троллейбусы.

Ринтын в этот день не пошел на лекции. Он побродил возле университета, потом не выдержал и позвонил в больницу. Запинаясь, объяснял, кто он, зачем звонит. На другом конце провода долго переспрашивали, потом раздраженный голос сказал, узнав, что Машу привезли только утром:

— Больно вы быстро хотите!

Это успокоило Ринтына, но все же он старался держаться ближе к больнице. На набережной лежал снег, спуски к Неве обледенели. Осторожно ступая по каменным плитам, Ринтын спустился ко льду и сел на каменную скамью, на которой они с Кайоном провели первую городскую ночь. Посреди реки дымилась полынья, ветер гнал по воде маленькие волны.

Четыре года прошло с того осеннего дня, когда они встречали первый свой ленинградский рассвет. Будущее было похоже на чистый лист бумаги, на котором каждый из них мог написать то, что хотел. Но жизнь как рассказ. Замысел один, а как начал писать, всплывают новые обстоятельства, из небытия рождаются новые герои, начинают говорить, толкаться, увлекают повествователя в другую сторону, и получается совсем не то, что было задумано. Разве предполагал в то утро Ринтын, здороваясь с Ленинградом, что через четыре года он повезет жену в родильный дом и придет на рассвете на это же место, чтобы ждать свое дитя?

— Кого я вижу!

Не поворачивая головы, Ринтын по голосу узнал милиционера Мушкина.

— Анатолий Федорович! — Милиционер раскинул руки, двинувшись вниз по обледенелым каменным ступеням, чтобы обнять Ринтына. — Какими судьбами? Смотрю, стоит. Знакомая фигура. В задумчивости. Как сказал поэт: "На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн…"

— А думы действительно у меня великие, — ответил Ринтын. — Жену сегодня проводил в родильный дом. Такие дела!

— Кто ж у тебя родился? — оживился Мушкин.

— Да не знаю еще… Утром отвез.

Милиционер отвернул рукав шинели и посмотрел на часы.

— Пора бы, — в задумчивости произнес он.

— Я звонил, — сказал Ринтын, — говорят, еще рано.

— Хотя как сказать. Такое дело… Регулированию не подлежит. — Мушкин наморщил лоб, потоптался на маленькой заледенелой площадке и пригласил: — Пойдемте в отделение. Оттуда позвоним. В какой она больнице? Вейдемана? Так это же нашего района больница! Что же вы раньше не сказали?

Ринтын пошел следом за Мушкиным. Милиционер выглядел таким же, как четыре года назад. Он шел четким шагом и зорко, хозяйским взглядом осматривал все вокруг. Дворники здоровались с ним еще издали, едва завидев его тощую длинную фигуру.

— Это друг Голева, — коротко сказал Мушкин дежурному офицеру, — его жена рожает в больнице Вейдемана. Требуется установить связь и выяснить обстановку.

— Пожалуйста, — лейтенант с любопытством взглянул на Ринтына, уступил место у стола с телефоном.

Мушкин снял шинель, аккуратно повесил ее на плечики и сел к столу. Он поискал в описке телефонов под стеклом номер больницы. Все эти движения он проделывал со значительностью, преисполненный важности.

— Алё! Больница? — кричал в трубку Мушкин. — Это говорят из Василеостровского отделения милиции. Мушкин говорит. Не Пушкин, а Мушкин. У вас в родильное отделение сегодня поступила утром Ринтына… — Мушкин закрыл ладонью трубку и спросил: — Как ее зовут?.. Маша?.. Мария Ринтына! Так точно! Выясните обстановку. Ничего, подожду у телефона…

Он снова прикрыл трубку ладонью и заговорщицки подмигнул, как будто его можно было увидеть по телефону.

Время тянулось томительно. Ринтын успел поиграть в домино с милиционерами, сбегал пообедать в университетскую столовую. Уже кончился рабочий день на заводах и в учреждениях, а известии из роддома все не было.

Ринтын хотел было сам пойти в больницу, как раздался звонок, Мушкин подскочил, схватил трубку.

— Алё? Да, интересовались… Так. Минуточку, возьму карандаш, запишу. Так… Три килограмма двести граммов. Благодарю вас. Все.

Мушкин положил трубку и важно поднялся из-за стола.

— Дорогой Анатолий Федорович! — торжественно начал он. — От имени и по поручению Василеостровского отделения милиции поздравляю вас с рождением сына! Вес… — он взял бумажку, — три килограмма и двести граммов. Роженица чувствует себя хорошо, и сын тоже.

Ринтын вышел из отделения, пошатываясь от облегчения и счастья. У него сын! Спасибо тебе, Маша! Как хорошо, что ты мне встретилась, как хорошо, что ты такая, а не другая! Пусть тебе будет хорошо!

Ринтын не заметил, как очутился возле больницы. Он зашел в справочное бюро и увидел в списке: Ринтына Мария — сын, три килограмма двести граммов. Немного было обидно, что у ребенка еще нет имени и его называют просто по весу. Ринтын поинтересовался, когда можно навестить Машу, и огорчился, узнав, что не увидит ее, пока не выпишут. Какой-то мужчина успокоил его.

— Вы узнайте, куда окна палаты выходят, — тоном знатока объяснил он.

Ринтын раздобыл бумагу и написал Маше. Он умолил дежурную сразу же отнести записку. Дежурная поворчала, потом все же смилостивилась. Через несколько минут она вернулась и сказала:

— Целует она вас. А завтра ждите письмо.

Только к полуночи он вернулся домой.

Соседки встретили его возгласами поздравления.

— Откуда вы знаете? — удивился Ринтын.

— Мы позвонили, — объяснили они. — А вот вам бандероль.

Ринтын машинально разорвал плотную бумагу и вытащил свежий, двенадцатый номер московского журнала. Вдруг стало жарко. Он медленно раскрыл первую страницу и увидел свое имя — Ринтын. А дальше заголовок — "Два рассказа".

 

30

Несколько дней Ринтын бегал в больницу, носил передачи, доставал в магазинах абрикосовый компот — любимое лакомство Маши.

Каждый раз он с замиранием сердца подходил к большому ящику, разделенному на ячейки по буквам алфавита. Маша писала часто и много. Однажды Ринтын узнал, что новорожденный имеет уже имя — Сережа.

"Как только увидела его, сразу назвала так, — писала Маша, — у него черные, как у тебя, волосики, носик твой, такие же толстые губешки — словом, маленький Ринтын. Он смешной, трогательный и ленивый — плохо сосет и любит во время еды поспать…" Ринтын с улыбкой читал эти строки и думал, что он-то уж не такой, чтобы спать во время еды.

В радости, доставленной рождением сына, Ринтын не смог по-настоящему пережить и прочувствовать другое важное событие, случившееся в его жизни, появление его первых рассказов в толстом солидном литературно-художественном журнале. Он даже не придал значения тому, что рассказы были помещены на открытие номера и не сопровождались обычной в таких случаях сентиментально-восторженной врезкой, где бы говорилось об угнетенных малых народностях, вырвавшихся из темноты и невежества, о гигантском прыжке от первобытности в социализм.

Рассказы стояли просто и скромно, как стоят солдаты в строю. По вечерам Ринтын листал страницы журнала, краем глаза читал знакомые, собственной рукой написанные слова и все же не мог отделаться от ощущения некоторой растерянности: вроде свое и в то же время чужое.

Настал день, когда выписали Машу. Ринтын заранее договорился с таксистом, и тот в назначенное время подъехал к дому. Накануне Ринтын попытался достать цветы. Он зашел в несколько магазинов, но цветы были в тяжелых грязно-серых горшках либо пыльные матерчатые. Со стен мрачно глядели выкрашенные жирной зеленой краской железные похоронные венки. В тишине пустого магазина жестяные лучи тонко и зловеще позванивали.

В больничной комнате ожидания толпились встречающие. Они оживленно и взволнованно переговаривались, обсуждали вес родившихся, имена… На каждого новорожденного приходилось, кроме отца, еще и несколько родственников. Только Ринтын был один. Дежурная сестра выносила закутанного в одеяло ребенка и выкрикивала фамилию. Счастливец отец бросался навстречу и бережно подхватывал чадо.

Тотчас над свертком склонялось несколько лиц и слышались радостные возгласы, подтверждающие несомненное сходство ребенка с родителями.

— Ринтын! — объявила дежурная сестра, появившись с очередным свертком.

Ринтын не сразу понял, что выкликают его. Сестра озиралась вокруг, ища отца.

— Есть такой — Ринтын? — с некоторым замешательством осведомилась она.

— Я! — очнулся от оцепенения Ринтын и выступил вперед.

— Вот он! — с легким укором произнесла медсестра и подала сверток.

Ринтын приготовился принять тяжесть, и вдруг на его руки легло почти невесомое одеяло! Он неуверенно отогнул уголок и увидел красное сморщенное личико новорожденного.

— А где Маша? — испуганно спросил он у сестры.

— Придет сейчас ваша Маша, — ворчливо-добродушно ответила медсестра. Не бойся, не оставим ее.

Маша вышла из дверей. Тоненькая и какая-то новая. Она никогда не была такой. От неожиданности Ринтын едва не выронил Сережку. Он неловко поцеловал жену в щеку, ища в ней прежние черты. Она как бы помолодела, но глаза ее стали старше.

Ринтын повел ее к машине.

Они уселись рядом на заднее сиденье. Машина медленно тронулась и влилась в уличный поток на Большом проспекте.

— Ну как? — с улыбкой спросила Маша. — Он тебе нравится.

— Нравится, — поспешно ответил Ринтын. — Только он какой-то странный…

— Какой?

— Сморщенный, как зимнее яблоко.

— Глупышка ты, — засмеялась Маша, — они все такие, новорожденные. Подожди, пройдет несколько дней, он станет таким красавцем — глаз не оторвешь!

Маша из писем Ринтына уже знала, что его рассказы появились в журнале. Положив ребенка на кровать, она открыла журнал, и лицо ее засветилось. Она поцеловала Ринтына.

— Молодец, льдышка!

— И ты молодец, Маша, — ответил ей Ринтын.

Понемногу Сережка обретал очертания нормального ребенка. Краснота исчезла, глаза приняли осмысленное выражение, но никакого сходства с собой Ринтын, как ни вглядывался, не мог обнаружить. Скорее Сережка был похож на Машу, но она не соглашалась — постоянно отыскивала в сыне отцовские черты.

— Но в целом он все же больше на тебя походит, — заключил спор Ринтын. Может быть, когда он немного подрастет, у него появятся мои черты.

О рождении сына узнали в группе. Каждый считал своим долгом поздравить Ринтына, а профсоюзный комитет даже выделил деньги.

Понемногу новизна отцовства проходила, Ринтын привыкал к тому, что его дома ждет уже не один человек, а двое.

Однажды явился Кайон и показал по старинному чукотскому обычаю мизинец. Ринтыну пришлось подарить другу авторучку.

— Видать, в той стране, откуда прибыл гость по имени Сергей, — заявил Кайон, — пишущие люди в большом почете.

Ринтын побежал в магазин, купил бутылку вина. Выпили за Машу, за Сережку, за отца, и Кайон многозначительно сказал:

— Раз ты первым вступил в брак, помни: наш народ маленький и нуждается в увеличении.

— А ты-то что, Вася? — упрекнула гостя Маша.

— Я в свое время, — уклончиво ответил Кайон.

В печати появились первые отклики на рассказы, опубликованные в журнале. В одном из них тепло и доброжелательно говорилось о том, что Ринтын заново открыл советскому читателю Чукотку. Появились заметки и в ленинградских газетах. Критики писали примерно одно и то же. Хвалили, выписывали удачные места, но за всем этим Ринтын с горечью замечал некое снисхождение, в лучшем случае приятное удивление: глядите, чукча, а написал вроде стоящее и даже читать интересно. От этих статей не было радости, только грусть. С тех дней и повелась у Ринтына привычка — не собирать и не копить критических откликов, статей и упоминаний о себе. Ринтын откровенно обо всем этом сказал Маше, но она не поняла его и с удивлением возразила:

— Другие и этому были бы рады.

Среди рецензий внимание Ринтына привлекла одна. Написал ее специалист по фольклору народов Севера. Высказав удовлетворение по поводу появления нового имени на горизонте северной литературы, автор статьи дальше развивал мысли, с которыми Ринтын при всем своем уважении к ученому имени автора статьи не мог согласиться. Суть этих рассуждений заключалась в том, что автор рассказов, то есть Ринтын, пренебрег классикой северных литератур — фольклором. Пренебрег вековым опытом устного художественного творчества чукотского народа. "Вот почему рассказы Ринтына при всей их достоверности и правдивости, не стали настоящим явлением литературы… Если бы автор в поисках своего голоса обратился к устному народному творчеству, его ждала бы настоящая удача. Преломленная через фольклорное мировоззрение народа наша нынешняя героическая действительность заиграла бы новыми красками, стала бы подлинным праздником возрожденной культуры народа…"

Ринтын показал статью Лосю. Георгий Самойлович внимательно ее прочитал и спросил:

— А что вы сами думаете по этому поводу?

— Мне кажется, что автор статьи, — сказал Ринтын, — упускает из виду важное обстоятельство: фольклор, о котором он говорит, — это творчество людей первобытнообщинного строя. Как же можно нынешний день мерить прошлым, смотреть на сегодня вчерашними глазами? Литература потому и искусство, что она верно отражает жизнь. Это все равно что сегодня прийти на Пулковскую обсерваторию, отобрать у ученых их сегодняшние инструменты, телескопы, дать им в руки Галилееву трубу и сказать: "Отныне вы будете пользоваться только ею, ибо это классический астрономический инструмент". Или возьмем более близкий пример: ведь никто сегодня всерьез не возьмется создавать былины о строительстве Волго-Донского канала. Для своего времени былина была вершиной художественного словесного творчества, а сегодня нужны новые формы. Если народы Севера обретают новую жизнь, то и творчество их должно выливаться в новые формы, которые уже есть, как есть уже большая советская литература.

Георгий Самойлович усмехнулся:

— Мне понятна ваша позиция. Должен, правда, вам сказать, что находятся современные былинники, сочиняющие так называемые «Новины» — и о каналах и о других великих стройках.

— Что вы говорите!

— Точно! Такие творения даже публикуют, а старушек сочинительниц принимают в Союз писателей.

— В это трудно поверить, — сказал Ринтын. — Разве такое сейчас возможно?

— И не такое бывает возможно, — вздохнул Георгий Самойлович.

Он шумно высморкался.

— Дорогой мой друг, — немного торжественно и взволнованно сказал Лось. Мне неприятно говорить вам об этом, но… Дело в том, что нашлись люди, которые усомнились в том, что существует на самом деле такой человек — Ринтын.

— Как же так?

— Вот так, — грустно произнес Лось, — в одном почтенном учреждении, имеющем отношение к литературе, подозревают, не занимаюсь ли я литературной мистификацией. Правда, утешители сказали, что сработано талантливо.

— Но это так легко опровергнуть! — воскликнул Ринтын. — Показать мои черновики. Если уж на то пошло, можно пригласить моего учителя Василия Львовича Беляева. Уж он-то знает чукотский язык и может засвидетельствовать, что все это написано моей собственной рукой!

— Не надо ничего делать, — возразил Лось, — я все-таки надеюсь, что эти «доброжелатели» дальше этих злых намеков не пойдут.

Но добрейший и наивный Лось ошибся. Однажды вечером к Ринтыну постучался хорошо одетый незнакомец в велюровой зеленой шляпе и представился корреспондентом Шевским.

— Шефский? — переспросил Ринтын, удивленный такой фамилией.

— Шевский, — с мягкой настойчивостью поправил корреспондент.

Ринтын пригласил корреспондента сесть на единственный приличный стул, а сам пристроился на краешке кровати.

— Ваша комната? — спросил Шевский, окинув помещение оценивающим взглядом.

— Снимаем, — ответил Ринтын.

— У меня к вам вот какое дело, — приступил к делу корреспондент, осторожно придерживая зеленую велюровую шляпу на коленях. — Читателей, естественно, заинтересовали ваши рассказы и ваш такой стремительный, удачный дебют в литературе. Возникает вопрос: каким образом вам это удается, как вы достигаете такой убедительности и красочности в ваших рассказах?

Шевский вынул блокнот и приготовил авторучку.

Ринтын смотрел на его приготовления и искал те простые слова, которые бы убедили любопытного в том, что об этом трудно, даже невозможно рассказать. Музыку не рассказывают, ее просто слушают. Но вместо простых слов из уст Ринтына полились какие-то фальшивые рассуждения о святости писательского труда. Он пробормотал несколько фраз и в нерешительности остановился.

Шевский что-то черкнул в блокноте и спросил:

— А как вы работаете с переводчиком?

— Я сам перевожу рассказы на русский язык.

— А какова же роль товарища Лося?

— Об этом трудно в двух словах сказать, — ответил Ринтын.

— Вы можете показать мне ваши рукописи? — спросил Шевский.

— Вы знаете чукотский язык? — удивился Ринтын.

— Разумеется, нет, — с улыбкой ответил Шевский, — но заглянуть хоть краем глаза, так сказать, в лабораторию творчества — это всегда интересно. А если вы не можете по каким-нибудь личным причинам, то я не буду настаивать.

И тут Ринтын сообразил, что, возможно, Шевский как раз из тех, кто пытался обвинить Лося в мистификации.

Сначала Ринтын действительно хотел показать рукописи, объяснить и убедить Шевского и его друзей, что они глубоко ошибаются, подозревая в литературной нечестности Лося, но в груди росло тяжелое чувство гнева и обиды за хорошего человека.

Ринтын порылся в своих бумагах и вынул тетрадь с записью чукотской легенды о мудром Вороне. Сказка была списана из редкого сборника, вышедшего еще до революции, и представляла чисто языковой интерес смесью чукотской и корякской лексики.

Шевский с многозначительным видом полистал тетрадку и вернул Ринтыну со словами:

— Творческий процесс — явление всегда настолько индивидуальное, что тут трудно делать какие-либо определенные, общие для всех выводы.

— Вы совершенно правы, — учтиво ответил Ринтын и вышел проводить корреспондента до лестницы.

Лось посоветовал Ринтыну пойти в издательство и сдать заявку на сборник рассказов. Издательство помещалось в том же здании, что и Учпедгиз, на Невском проспекте в бывшем доме компании "Зингер".

По широкой лестнице, украшенной фигурной ковкой, Ринтын и Лось поднялись на пятый этаж и уселись в приемной директора издательства. На стульях, расставленных у стены, ждали авторы с толстыми папками на коленях. Пожилая секретарша то и дело входила в кабинет директора, выходила и вызывала кого-нибудь из авторов.

Дошла очередь и до Ринтына с Лосем.

За большим письменным столом сидел директор — худой, еще не старый человек. На помятом пиджаке поблескивал значок альпиниста, но во всем остальном он так мало походил на директора, имеющего дело с важными писателями, что Ринтын ощутил легкое раздражение.

Лось представил Ринтына.

— А-а! — сказал директор. — Слышал и читал! Рад с вами познакомиться. Георгий Самойлович уже говорил мне о вас. Принесли заявку? Хорошо. Значит, теперь нам остается войти с вами, как говорится, в договорные отношения. Надеюсь, что вся книга в целом не будет хуже, чем рассказы, напечатанные в журнале?

Пока оформляли договор, Ринтын обнаружил, что его уже здесь знают, читали его рассказы. Ему было приятно и немного неловко, точнее, непривычно.

Он сказал об этом Лосю, тот его похлопал дружески по плечу и сказал:

— Все будет в норме.

 

31

Весной Ринтын зачастил в Петропавловскую крепость. Иногда он брал с собой Машу и Сережу.

Жизнь в Петропавловской крепости чем-то неуловимым отличалась от городской. Здесь не было оживленного уличного движения, широких проспектов, уходящих в дымовую городскую даль, люди толпились на небольшом «пятачке» у собора да у открытых для обозрения исторических достопримечательностей. Дорожки и аллеи крепости оканчивались у глухой каменной стены, проросшей на стыках зеленоватым лишайником. Здания в крепости в основном были невысоки, поэтому небо было широко распахнуто и подперто высоким тонким шпилем.

Ринтын смотрел на городские облака и обнаруживал в их очертаниях, цветах сходство с обычными облаками, которые можно увидеть над чистым полем, над лесной опушкой, тундровым простором и открытым морем. Облака над Петропавловской крепостью были высокие, снежно-белые, пушистые. Они медленно выплывали из-за каменной стены, приближались к ангелу и, будто испугавшись его, убыстряли свое плавание по небу и скатывались на другую половину небосвода.

Занятно было ходить по каменным лабиринтам и открывать для себя новые, неожиданные уголки. При этом не покидала мысль, что здесь томились люди, отдавшие себя святому делу освобождения человека. Они видели эти торопливые пушистые облака, зеленую траву между серых плит узких тротуаров, сырые камни равелинов. Ринтын стоял перед раскрытой тяжелой дверцей и осматривал внутренность камеры, где сидел Максим Горький. На железной кровати виднелись широкие железные полосы переплета. Прямо напротив двери — маленькое зарешеченное окно, а слева — откидной столик. Сразу подумалось о том, удобно ли было Горькому работать за этим маленьким и низеньким столиком.

После мрачной атмосферы казематов и равелинов неожиданным был солнечный речной берег, покрытый мелким желтым песком, на котором грелись, как моржи на лежбище, голые люди. Некоторых из них можно было видеть еще в апреле, когда лед покрывал берег и лишь узкая полоска у самой воды была свободна от снега. Люди стояли, прислонившись к каменной стене, и ловили голыми плечами тепло.

Ринтын садился на берегу, ставил рядом коляску с Сергеем и подолгу смотрел на противоположную сторону реки, где огромные зеркальные окна дворцов отражали невскую воду, по набережной бежали машины мимо длинной стены Зимнего дворца, мимо Эрмитажа, приподнимались на мостике через Зимнюю канавку, проносились мимо строгой и прекрасной ограды Летнего сада, взбегали на Горбатый мостик и сворачивали на Литейный мост или на проспект в глубину городских кварталов.

У мостов, как у скалистых берегов, кружились чайки, садились на воду и смотрели красными глазами на рыбаков, прислонившихся в своих брезентовых плащах к каменным парапетам.

На берегу Невы хорошо думалось, словно на высоком мысу над Ледовитым океаном.

 

32

Когда зазеленели деревья, Лось принес весть о том, что Литфонд предоставил Ринтыну дачу на станции Всеволожская.

Дом был тот же, он стоял на пустыре. На участке росли три дерева и торчал столб. Вокруг столба ходила коза и жалобно блеяла. На участке находился огород сторожихи. Каждое утро она придирчиво проверяла свои посадки, подозрительно поглядывая на окна дачи.

За забором шумел пионерский лагерь, и обитателей девяносто пятой дачи будили горн и барабанный бой.

Ринтын поставил дощатый стол на веранду и задолго до того, как трубил горнист в пионерском лагере, садился работать.

Книга была составлена и сдана в издательство. Там ее прочитали и вернули на доработку. Замечания были небольшие, их можно было устранить за несколько дней. Но Ринтын, прочитав весь сборник от начала до конца, испугался — до того он показался ему незначительным и мелким…

Когда он читал рукопись, его не покидало чувство, что за ее страницами осталось самое главное — то, что было бы близко и интересно любому человеку на Земле. Все, что хотелось сказать в ней, каким-то непостижимым образом Ринтын словно бы утаил. Он решил воспользоваться предоставленным ему месячным сроком и хорошенько поработать. Ему самому было любопытно заново узнавать написанное, делать маленькие открытия в собственном тексте и бороться с явным ощущением того, что это написано не им, а каким-то посторонним человеком.

Аккуратно отпечатанная на машинке рукопись, ровные и чистые строчки вызывали уважение к тексту, и вычеркнуть хотя бы слово казалось очень трудным. Даже явная ошибка сопротивлялась исправлению своим важным, внушительным печатным видом.

Большинство замечаний и пометок редактора на полях надо было расшифровать, так как они состояли из вопросительных и восклицательных знаков, подчеркиваний, словечек, вроде «гм», "да", «обр» и так далее. На полях рукописи попадались и целые фразы, одна из них развеселила Ринтына: "А есть ли у тюленей задние ласты?", и стоял большой вопросительный знак.

Чуть позже пионеров вставала Маша и начинала хлопотать на кухне. Когда она проходила мимо веранды с ведрами в руках, Ринтын оставлял рукопись и брал у нее ведра.

После завтрака всей семьей отправлялись на рынок покупать продукты на обед. Ринтын тащил Сергея на шее по чукотскому обычаю и часто не успевал вовремя снимать его оттуда: он узнавал о случившемся по струящемуся потоку по шее и спине.

Маша читала рукопись. Ринтын с нетерпением ждал, что она скажет, но предупредил ее, чтобы она говорила откровенно, правдиво, с самой строгой придирчивостью. Маша закончила чтение и отложила рукопись. Ринтын не торопил ее, думая, что ей трудно сразу собраться с мыслями. Но прошел день, второй, а Маша вела себя так, будто и не читала рукописи. Это обижало Ринтына. Наконец, решившись, он спросил ее с упреком:

— Неужели тебе так и нечего сказать о моей книге?

— А я ждала, пока ты спросишь.

— Я, кажется, ясно дал понять, что жду беспристрастного, пусть самого жестокого отзыва, — сказал Ринтын. — Мне легче будет это услышать от тебя, чем от кого-либо другого. А еще лучше услышать это сейчас и успеть исправить, чем потом получить дубинкой по голове и не иметь возможности ничего сделать.

— Тогда слушай и не обижайся, — сказала Маша без улыбки.

— Я давно готов.

— Твоя книга для меня новое открытие тебя самого, твоих мыслей… Я все время слышала твой голос, и каждое слово отзывалось у меня в душе твоей интонацией… Второе — многое из того, что ты написал, ты рассказывал мне раньше, и мне встречались знакомые люди, знакомые места, и даже облака на небе я уже видела вместе с тобой. И третье — самое главное препятствие — это то, что я тебя очень люблю, и то, что ты написал, мне не менее дорого, чем тебе…

— Значит, ты ничего не можешь сказать?

— Подожди, — терпеливо произнесла Маша, — и только любовью к тебе продиктовано то, что я тебе сейчас скажу…

Ринтын насторожился.

— Самый главный недостаток книги в том, что она по форме традиционна. Точнее, рассказы в ней построены так, как строит рассказ любой обыкновенный писатель…

Ринтын сердито перебил:

— Значит, я необыкновенный писатель? — и при этом криво, как он литературно подумал, «саркастически» улыбнулся.

Маша только отмахнулась и продолжала:

— То, что ты пишешь, что ты хочешь сказать читателю, настолько необыкновенно, что и требует необыкновенной формы. И не какой-то замысловатой, вычурной, а такой же простой и необходимой, как форма байдары, весла, паруса, гарпуна. Это первое, как ты требовал, беспристрастнее, честное и откровенное замечание. Второе: слишком счастлива и безмятежна жизнь чукчей в твоих рассказах. Ты мне рассказывал о своей жизни — она сурова, нелегка, но по-своему прекрасна, а в рассказах единственные трудности — это борьба с природой, со штормами и пургой. Я просто не верю, что Советская власть утверждалась на Чукотке так безмятежно, легко, с анекдотическими недоразумениями, без больших трагедий, больших чувств…

— Ты считаешь, что книга не удалась? — упавшим голосом спросил Ринтын.

— Я этого не сказала, — ответила Маша, недовольная тем, что ее прервали. — Там, где ты затрагиваешь настоящие жизненные вопросы, у тебя появляется все — и настоящее мастерство и даже блеск. Когда я читала твою книгу, я еще раз убеждалась, что настоящее произведение может получиться, только если писатель касается большой правды, которой болеют все люди.

Самое обидное было то, что Маша говорила о вещах, над которыми и Ринтын не раз задумывался. Но он угонял эти мысли куда-то в глубь себя, а порой и отмахивался от них, как от назойливых мух. А теперь слушал и пытался подавить нарастающее чувство раздражения и обиды.

— Дорогой мой, — продолжала Маша, — я все это говорю тебе на будущее и горжусь, что я твоя жена и могу сказать тебе то, что люди не всегда решаются говорить в глаза.

Ринтын не знал, обижаться ему на нее или благодарить. Маша первая подошла и поцеловала его.

— Обиделся, льдышка? — спросила она.

— Как сказать… — признался Ринтын.

— А ты не горюй, — подбодрила Маша. — Это твоя первая книга. Может быть, ее надо было написать именно так, а не иначе. И наверно, ее даже будут хвалить. А у тебя еще все впереди. Ты встал только у подножия — перед тобой еще далекий и трудный путь на вершину. Надеюсь, у тебя хватит сил при всех похвалах улыбнуться и сказать про себя: "Погодите, люди, ведь мне еще подниматься и подниматься…"

— Спасибо тебе, — тихо сказал Ринтын и поцеловал Машу в щеку.

Когда Ринтыну надо было о чем-то поразмыслить, его всегда тянуло к воде. В Улаке это был берег Ледовитого океана, в Въэне — Анадырский лиман, в Ленинграде — Нева, а здесь — пожарный водоем, на берегу которого лежал большой шершавый теплый валун. Ринтын сел на него и, глядя на зеленоватую от утонувшей травы воду, размышлял над тем, что сказала Маша.

Вечером приехал Вася Кайон. Он обещал приехать еще вчера, но что-то его задержало. Он выглядел каким-то виноватым, его новый темно-синий костюм помят, а поля зеленой велюровой шляпы печально опустились.

— Что с тобой, Кайон? — обеспокоенно спросил Ринтын.

— В милиции был, — признался Кайон.

— Как тебя угораздило?

— Поехали мы на Финляндский вокзал с Рогатым Алачевым, — принялся рассказывать Кайон. — Посмотрели на часы — еще рано, можно зайти в ресторан и обмыть диплом. Правда, обмывать начали еще раньше, в «академичке». Посидели в ресторане, сильно набрались, вышли к поезду, а он уже ушел. Следующий через два часа. Что делать? Единственный выход вернуться в ресторан. Посидели и пропустили еще один поезд. И так до позднего вечера. Потом я говорю Алачеву: "Хватит! Мне пора. Ждет меня Ринтын на даче…" Хотел он со мной поехать, но уж очень пьяный был, еще хуже, чем я. Посадил я его на такси, отправил в общежитие, а сам пошел на платформу. Все было на месте — и поезд и паровоз. Немного смутил меня проводник — уж очень чистый и приятный на вид, да, думаю, спьяну он мне таким кажется. Он даже вроде честь мне отдал. Помахал я ему в ответ и прошел в вагон. Что такое? Отдельные купе, ковровая дорожка на полу. Но раздумывать не стал — какие размышления у пьяного? Открыл одну дверь, ввалился и сразу на койку — белую, мягкую, чистую… Моментально заснул. Разбудили ночью. Вежливо постучали, вошли. Гляжу — пограничники. Зажгли свет в купе и потребовали паспорт. Я, еще когда проснулся от стука, сообразил, что попал куда-то не туда, но куда? Они паспорт спрашивают, а я все еще ни о чем не догадываюсь. Лейтенант поглядел на мой паспорт и требует: "Заграничный паспорт прошу"."Нету у меня никакого заграничного паспорта. Если хотите, — говорю, — могу диплом об окончании университета показать". Оказывается, я сел в поезд "Ленинград — Хельсинки"! А пограничники вошли в Выборге. Ну конечно, меня быстро выволокли на станцию. Позвонили старшему, приехал майор, посмотрел документы, расспросил и велел отпустить. Я уже обрадовался, что легко отделался, но железнодорожное начальство составило протокол и потребовало уплатить штраф за безбилетный проезд на поезде дальнего следования. Триста рублей! Пришлось отдать, что делать? — Кайон развел руками и виновато улыбнулся. — А начальник станции дал расписку в получении денег и стал утешать, что, мол, счастливо отделался, могли пришить дело за попытку перехода государственной границы.

Ринтын и Маша от души смеялись, слушая рассказ Кайона. Потом Вася вытащил из внутреннего карм на своего новенького костюма такой же новенький диплом и университетский значок в виде ромбика с государственным гербом.

— Обидел я его, — с грустью сказал Кайон, вертя в руках значок.

— Ничего, — утешил друга Ринтын, — это просто забавный случай. А значок ты честно заслужил и должен носить его с гордостью. Ведь ты, насколько я знаю историю нашего народа, первый чукча, который получил университетское образование.

— Я об этом не задумывался, — признался Кайон, — хотя так и есть на самом деле. Подумать только — первый человек с университетским образованием!

— Вася, а это обязывает, — заметила Маша.

— Я и то думаю, — ответил Кайон, — сначала я обрадовался, все-таки первый, а потом испугался ответственности.

Кайон взял на руки Сергея и сказал Ринтыну:

— Завидую я тебе.

— Это я тебе завидую, — возразил Ринтын, — что скоро будешь на нашей родной Чукотке, увидишь Ледовитый океан, дремлющие летние льдины на воде, тундру в цвету…

— Я не об этом, — отмахнулся Кайон, — я говорю, завидую, что ты женат, что у тебя семья и наследник даже есть. Семейный человек твердо стоит на земле, у него как бы вырастают корни и накрепко связывают его с почвой.

— Это у тебя еще впереди, — успокоил Ринтын.

— Завидно все-таки мне, — повторил Кайон.

Кайон получил направление в Чукотский национальный округ в распоряжение окружного комитета партии.

Накануне отъезда друга Ринтын приехал в город, чтобы проводить его. Позвали Сашу Гольцева, Аню Тэгрынэ, Василия Львовича и пошли в ресторан «Восточный». За столом произнесли много добрых слов, пожеланий, но сам Кайон был грустен, немногословен. Выйдя из ресторана, он взял Ринтына под руку и сказал:

— Давай-ка пройдем снова по тем местам, где мы шли в первый день.

Путь начался у Московского вокзала. Трамвайные линии по Невскому давно сняли, поэтому пришлось сесть в троллейбус.

— Машина с рогами, — Кайон толкнул Ринтына в бок.

Троллейбус мягко шел по асфальту Невского. За широкими окнами проплыли Литейный проспект, мост с конями, удерживаемыми голыми мускулистыми мужчинами, Аничков дворец, "Гастроном № 1", Малый зал филармонии имени Глинки.

— Помнишь, как ты сюда ходил на камерный концерт? — спросил Ринтын.

Кайон печально улыбнулся. Проехали Дом книги, Казанский собор, Адмиралтейство, Главный штаб, Дворцовую площадь и выехали на мост.

Возле университета ребята сошли. За стеклянными дверьми главного здания стоял тот же самый швейцар. Усы его поседели, облупилась позолота на околыше фуражки, рукава форменной шинели залоснились. Он дружелюбно, как старым знакомым, улыбнулся Ринтыну и Кайону и распахнул дверь.

— Привет, ребята! — поздоровался он.

Ринтын и Кайон поднялись на второй этаж и медленно прошлись по знаменитому университетскому коридору мимо заставленных книгами шкафов светлого дерева, мимо портретов ученых до входа в читальный зал.

Кайон молчал. И Ринтын, понимая состояние его души, не пытался веселить его разговорами.

Потом не спеша шли по набережной до моста лейтенанта Шмидта. Кайон поглаживал рукой шершавый камень парапета, не сводил глаз с панорамы противоположного берега, обозревая его от Зимнего дворца. Адмиралтейства и купола Исаакиевского собора до завода Марти.

— Плакать хочется, когда подумаешь, что послезавтра уже не увидишь этой красоты, — с трудом произнес Кайон. — Трудно уезжать из такого города.

Ринтын молча понимающе кивнул.

— Но я еще вернусь к тебе, Ленинград, — тихо сказал Кайон.

Они подошли к каменным сфинксам. «Земляки» из Египта по-прежнему невозмутимо смотрели друг на друга, и выражение их каменных лиц не изменилось за пять лет.

Кайон поглядел на них, переводя взгляд с одного на другого, потом повернулся к Ринтыну:

— А они все-таки улыбаются. Ты посмотри повнимательнее. Ты дождись, Ринтын, пока они не растянут свои лица в доброй улыбке. Дождешься? Обещай мне.

— Обещаю тебе, Кайон, если не дождусь, то заставлю их рассмеяться, шутливо ответил Ринтын.

— Спасибо, — с полной серьезностью ответил Кайон.

Через десять дней Ринтын получил телеграмму из Анадыря: "Долетел благополучно Чукотка шлет тебе привет пусть улыбаются сфинксы Кайон".

 

33

Ринтыну прислали гранки. Это были длинные полосы бумаги с набранным текстом. На широких полях виднелись пометки редактора и отпечатки чьих-то пальцев.

Ринтын не стал откладывать чтение и тут же уселся за свой дощатый, на козлах стол. Набранная настоящими типографскими буквами книга выглядела совсем иначе, чем рукопись на машинке. Каждый рассказ читался как новый, с интересом, а некоторые страницы даже рождали волнение. Нет, все-таки это была хорошая книга! Она вся пронизана солнцем, светом, весенним настроением. Многие места вызывали улыбку.

Герои уже жили своей собственной жизнью, независимой от автора. Вот старый Мэмыль. В его словах мудрость народа, созданная многовековым опытом хозяйская забота о колхозе, о людях, которые работали рядом с ним. Старик давался Ринтыну с трудом, своевольничал, говорил собственные слова. А Кэнири? Он был задуман как эпизодическое лицо — этакий добродушный лодырь, немного фантазер и мечтатель. Но стоило ему обозначиться в рукописи, как он повел себя странно, принялся расталкивать других героев и при каждом удобном случае выскакивать на первый план. Бывало, садясь за очередной рассказ, Ринтын решал обойтись без Кэнири. Пусть себе шумит и смешит народ на других страницах, а здесь его не будет. И все-таки он ухитрялся выскочить! Можно было подумать, что он пробирался на лист бумаги в те минуты и часы, когда автор отходил в сторону, откладывал рукопись. Ринтын пытался его убрать, но Кэнири уже шумел, требовал своего места в книге, и с ним никак нельзя было сладить. Вопреки желанию Ринтына он стал одним из самых заметных героев книги.

Аня Тэгрынэ!.. Ринтын давно собирался дать героине другое имя. Ведь в рассказе была не совсем та живая Аня, которая училась в Ленинграде. Ринтын читал ей рассказ, она загадочно улыбалась и не возражала, что другую зовут ее именем. Может быть, оставить так? Имя Тэгрынэ очень распространено на Чукотке.

Ринтын чувствовал себя так, как при прощании с Кайоном. А с Мэмылем, Тэгрынэ, Кэнири и другими людьми книги придется расставаться навсегда. Они выходят в самостоятельную жизнь, как корабли, которые сходят со стапелей Адмиралтейского завода.

Ринтын читал гранки, правил, а мысли его были далеко, там, где сейчас ходит Кайон чувствуя ногами мягкую, податливую тундру после многих лет ходьбы по твердому камню и асфальту. Скоро выйдет книга. Через два года будет окончен университет, и Ринтын вместе с семьей поедет к себе на родину. Где произойдет встреча друзей? В Анадыре либо в Гуврэле? В Улаке или в безыменном тундровом стойбище? Будущее вовсе не так легко предсказать, даже если оно полностью в твоих руках.

Подошла Маша и села рядом. Она взяла несколько гранок и углубилась в чтение. Странно читала Маша: глаза быстро бежали по строчкам, губы беззвучно шевелились, а на лице отражалось все, что было написано. Машино лицо как будто морская гладь, а содержание книги — облака, бегущие по небу: они отражались на ее лице, то набегая тенью, то открывая солнечный луч.

— Вот держу эти гранки, — сказал жене Ринтын, — и боюсь, что, пока выйдет книга, я свыкнусь с печатными страницами, с ровными строгими строчками, и радости и удивления уже не останется на тот день, когда у меня в руках будет настоящая, только что рожденная живая книга.

— А ты береги радость, — посоветовала Маша.

Путь от рукописи до готовой книги оказался долгим.

Проходило лето. Длинные прилавки Всеволожского колхозного рынка ломились от обилия даров земли. Эстонцы торговали чистенькими поросятами, грузины привезли с далекого Кавказа экзотические фрукты — гранаты, персики, черный виноград. По шоссе проезжали грузовики, полные ленинградских рабочих, служащих и студентов, — на уборку урожая в колхозы и совхозы.

А Ринтын ждал книгу. Облетели листья с деревьев, в лесу стало сыро, и пошли осенние нудные дожди. Они громко стучали по железной крыше веранды, сбивали с деревьев желтые листья. Одна за другой заколачивались дачи, тише стало во Всеволожской — только дождь и шум ветра в деревьях стал громче и слышнее.

Ночью Ринтын просыпался и слушал лесной шум. Сердце сжималось от тоски, потому что в эту минуту вспоминался шум осенних штормов в Улаке, удары волн о скалы мыса Дежнева и запах соленого льда… Хвойный запах почему-то напомнил Ринтыну запах лекарства и не нравился ему.

По старой привычке Ринтын и Маша ходили в лес за грибами, когда выпадали погожие дни. Иногда Ринтын ездил в город, заходил в издательство, но каждый раз получал один и тот же ответ: книга еще не вышла.

По лицу мужа Маша догадывалась, что новости неутешительные, и отвлекала его рассказами о том, каким словам научился Сергей и что нового он сказал сегодня.

Начались лекции в университете. Ринтын взял свободное расписание, чтобы побольше бывать дома.

Из английского издательства "Лоуренс энд Уишарт" пришло письмо с уведомлением, что фирма собирается издать сборник рассказов Ринтына и просит написать предисловие, обращенное к английским читателям.

…Много лет назад пароход выгрузил в Улаке библиотеку, предназначенную для окружного центра Анадыря. Книги были в больших прочных ящиках. Заведующий торговой базой Журин расколотил ящики, книги свалил под брезент, а из деревянных дощечек соорудил пристройку к своему дому. Книги мокли под снегом, их растаскивали по ярангам. Маленькому Ринтыну попалась книга "Оливер Твист" Чарльза Диккенса. Он читал эту грустную книгу в холодном чоттагыне, а отчим Гэвынто отбирал ее и швырял в собачью стаю…

Ринтын писал в предисловии о том, что нравственные муки маленького далекого англичанина потрясли его, потому что чукотский мальчик пережил то же самое…

Ринтын поехал в город и показал предисловие Лосю. Георгий Самойлович читал и морщился, как от зубной боли.

— Если уж об этом писать, то надо писать роман, а не куцее короткое предисловие да еще для иностранных читателей, — наставительно сказал Лось.

— А чем хуже иностранные читатели наших советских? — спросил Ринтын.

Лось строго посмотрел на него:

— Классовое чутье надо иметь, Анатолий Федорович.

Предисловие пришлось писать другое. Об успехах малых народностей Севера, о том, что дала им Советская власть, о гигантском прыжке от первобытности в социализм.

Ринтын запечатал письмо в толстый конверт и написал английскими буквами адрес издательства. Это был первый случай, когда язык, который Ринтын изучал уже много лет, практически ему понадобился.

С почты Ринтын завернул в издательство. Едва завидя его, секретарша сказала:

— Нет, Анатолий Федорович, книга ваша еще не вышла.

Ринтын вздохнул и направился к двери, но за спиной услышал:

— А не хотите ли посмотреть сигнал?

Ринтын из практики работы в Учпедгизе знал, что такое сигнальный экземпляр. Это же настоящая книга!

— Конечно, очень хочу посмотреть! — живо отозвался он.

Секретарша подошла к шкафу и вынула оттуда небольшую книжку в темно-зеленом переплете.

Книга выглядела не в точности такой, какой она представлялась в мечтах. Но у Ринтына не было чувства разочарования, а скорее слегка грустное удивление, примерно такое, какое он испытал, когда впервые увидел лицо новорожденного сына. Он погладил картонный переплет, холодноватую поверхность зеленой краски и неуверенно спросил:

— Можно мне ее взять?

— Что вы, Анатолий Федорович! — ответила секретарша. — Это абсолютно исключено!

— Это же первая книга!

— Ну и что же! — спокойно отозвалась секретарша и потянулась за книгой.

В эту минуту в комнату вошел директор издательства.

— А, наш молодой автор! — Он пожал Ринтыну руку. — Видели книгу? Ах, она уже у вас? По-моему, неплохо получилась? Да? И вы тоже так думаете?

— Не хочет отдавать сигнальный экземпляр, — пожаловалась секретарша.

Директор быстро взглянул на Ринтына, решительно сказал:

— На этот раз нарушим правило — пусть берет!

Ринтын выскочил из издательства, словно боясь, что директор передумает. По каменным стенам, по большим зеркальным витринам струился дождь. Ринтын держал книгу под плащом, чувствуя ее своим телом. Он заходил под арки, отгибал полу плаща и еще раз осматривал книгу со всех сторон, потом прижимал ее к себе и шел дальше.

Наполненные влагой тучи неслись с Балтики. На Дворцовом мосту трамвайные дуги рвали с проводов маленькие молнии. Рыбаки садились в черные, щедро просмоленные лодки у каменного спуска и даже не смотрели на человека, который нес радость вместе с собой. Как жаль, что нельзя подойти к первому встречному и громко сказать ему: "Глядите, у меня вышла книга!"

Не поймет никто, сочтут за хвастовство. Какое же хвастовство, когда человек делится радостью с другим человеком?.. Зайти в университет и показать товарищам по курсу? Неудобно. Жаль, Кайона нет. Он бы понял радость друга. Ведь все, что написано здесь, переживали и он и многие другие земляки Ринтына.

Впереди из-за частой сетки дождя возникли бесстрастные каменные лица сфинксов. Ринтын оглянулся — на всей мокрой набережной от Дворцового моста до моста лейтенанта Шмидта никого не было. Тогда он близко подошел к каменным изваяниям и крикнул, выхватив из-под мокрого плаща книгу:

— Земляки! Глядите, у меня вышла книга!

Сфинксы так же невозмутимо смотрели друг на друга. Только у одного из них, у того, который был обращен к университету, в каменной глубине лица таилась улыбка. Надо было быть очень счастливым и нести в сердце очень большую радость, чтобы увидеть в каменном лице сфинкса улыбку.

Ссылки

[1] Чоттагын — сени перед пологом.

[2] Эплыкытэт — приспособление для ловли птиц.

[3] Рырамавъечгын — кисет.

[4] Кэмэны — деревянное блюдо.

[5] Выквэпойгын — палка для обработки шкур.

[6] Анкалин — приморский житель; оленеводы считали анкалинов ниже себя.

[7] Песчаная Река — Млечный Путь.

[8] Умка — белый медведь.

[9] Уккэнчин — плащ из моржовых кишок.

[10] Уйвэл — порча.

[11] Ванэнан — швейная машина.

[12] Пых-пых — наполненный воздухом мешок из нерпичьей шкуры.

[13] Вилмуллырилкырил — похлебка из содержимого оленьего желудка и крови.

[14] Мыргот — морская капуста.