Святотатство

Робертс Джон Мэддокс

Римский сенатор Деций Луцилий Метелл Младший обладает двумя талантами: притягивать к себе разные неприятности — и с блеском распутывать любые тайны и преступления. Долгое время он успешно совмещал любовь к истине и тягу к приключениям. Но в этот раз капризная богиня Фортуна, видимо, решила отвернуться от него. Расследуя загадочные убийства, жертвами которых становятся как патриции, так и плебеи, Деций сталкивается с тайной такого масштаба, что перед ним воочию встает выбор между жизнью и смертью. Ведь тайна эта связана с фигурой самого Гая Юлия Цезаря…

 

1

Порой я сомневаюсь, что мы способны составить хоть сколько-нибудь достоверное представление о том, что происходило в прошлом. Мертвые молчат, следовательно, историю пишут те, кому удалось выжить. Из этих выживших лишь некоторые являлись непосредственными участниками событий, другие же лишь слышали их рассказы. И каждый, кто берется поведать о каком-либо происшествии, заботится не об исторической точности, а о том, чтобы представить самого себя или же своих предков в наиболее выгодном свете…

Одну из своих многочисленных ссылок мне довелось отбывать на весьма красивом, но чрезвычайно скучном острове Родос. Делать там было абсолютно нечего, кроме как посещать лекции в многочисленных родосских учебных заведениях. Я решил прослушать курс лекций по истории, ибо ничего другого, достойного внимания, в этом сезоне не предлагалось — за исключением философии, к которой я, подобно многим здравомыслящим людям, питаю стойкую неприязнь.

Лекции по истории читал ученый муж по имени Антигон, в ту пору стяжавший весьма громкую репутацию, а ныне почти полностью забытый. Первую свою лекцию он полностью посвятил разговору о том, сколь изменчивой и шаткой опорой являются для историка факты. В качестве примера он привел эпизод, связанный с двумя тираноубийцами, Гармодием и Аристогитоном, жившими в Афинах пять столетий назад. В то время в Афинах правили Гиппий и Гиппарх, сыновья тирана Писистрата. Согласно бытующему ныне взгляду Гармодий и Аристогитон подняли восстание против Писистратидов, но им удалось убить лишь одного из братьев, забыл, какого именно. Уцелевший брат, пылая жаждой мести, приговорил обоих мятежников к смертной казни. Антиправительственная партия, провозгласив казненных мучениками и, что называется, сделав их своим знаменем, вновь подняла восстание, в результате чего тиран был свергнут, и власть в Афинах перешла к просвещенному правителю, не то к Клейсбенесу, не то к кому другому. Вскоре во всей Греции и ее колониях появились статуи, изображающие погибших тираноборцев. Я прекрасно помню, что в саду загородной виллы моего отца стояла великолепная скульптурная композиция работы Аксия, которую один из наших предков привез в качестве военного трофея из разграбленного Коринфа.

Однако же факты, согласно объяснениям Антигона, представляли совсем иную картину событий. Гармодий и Аристогитон отнюдь не являлись молодыми идеалистами, в сердцах которых горела любовь к демократии и ненависть к тирании. Факты подтверждают то, что они были любовниками. Тот Писистратид, что впоследствии был убит, Гиппарх, воспылал страстью к более миловидному из этой парочки. Однако у юнца не было ни малейшего желания покидать своего возлюбленного ради уродливого старого педераста. Убийственный заговор он затеял исключительно для того, чтобы избавиться от домогательств тирана. Лишь после смерти обоих любовников представители антиправительственной партии соорудили легенду о юных тираноборцах и взяли ее на вооружение.

Самое удивительное заключается в том, что в свое время эти обстоятельства были известны всем и каждому. Однако впоследствии во имя пропагандистских целей большинство людей согласились считать достоверной красивую легенду. И постепенно она стала тем, что Антигон называл «политической истиной». По моему разумению, хотя подобная история могла произойти и не только в Греции, только греки способны были изобрести столь двусмысленный термин.

Ознакомив нас с этим примером, Антигон заметил, что лишь непосредственным очевидцам исторических событий известно, что происходило в действительности; от всех прочих историческая реальность скрыта густой пеленой тумана, и, пытаясь воссоздать ее, мы оказываемся в положении слепца, который судит о статуе, ощупывая ее кончиками пальцев. По словам Антигона, некоторые колдуны, подобно Протею в поэме об Улиссе, обладают способностью вызывать тени умерших и заставлять их разговаривать. Только так мы можем составить истинное представление о прошлом.

В ту пору подобная точка зрения представлялась мне весьма убедительной, но со временем я подвергнул ее сомнению. С течением лет, когда знания мои о человеческой натуре обогатились и углубились, предо мной встал вопрос: прекращает ли человек существовать после смерти? Я убежден, что нет. Люди, преисполненные честолюбивых амбиций, чрезвычайно заботятся о том, какую память они оставят о себе; полагаю, едва только оказавшись на берегах Стикса, они, в ожидании лодки, которой предстоит перевезти их через реку, начинают болтать без умолку, воздавая себе хвалу.

Для того чтобы понять, в сколь извращенном свете предстают перед нами истории тираноубийц, нет никакой необходимости забираться в непроходимые дебри отношений афинских педерастов. Возьмем убийство Гая Юлия Цезаря. Существует официальная версия этого события, санкционированная нашим нынешним принцепсом, которого мы величаем «Первым гражданином». Эту версию Антигон мог бы с полным правом назвать «политической истиной». Но мне известна и совсем иная история, которую наш Первый гражданин явно не одобрил бы. Несомненно, существует еще множество и других версий, каждая из которых представляет в самом выгодном свете самого рассказчика либо его предков. Окажись среди нас один из колдунов-некромантов, способных вызвать тень божественного Цезаря, а заодно Кассия, Брута, Каска и, скажем, еще пяти участников тех событий (девять — это число, особо любимое богами), полагаю, мы услышали бы девять мало в чем схожих рассказов о произошедшем в те судьбоносные мартовские иды. Туман, которым окутывает историю человеческое самолюбие, ничуть не менее плотен, чем тот, что создает время.

Признаюсь, что собираюсь когда-нибудь написать о смерти Цезаря, если только возраст, здоровье и Первый гражданин позволят мне это сделать. Пока что я расскажу о событиях, случившихся несколько ранее, если быть точным, за семнадцать лет до знаменитого убийства. Бесспорно, эти события не относятся к разряду громких, тем не менее в свое время они имели немалое значение и заслуживают того, чтобы хранить о них память.

Вы можете всецело доверять моим словам, ибо я собственными глазами видел все, о чем повествую. К тому же я живу на этой земле уже слишком долго и видел предостаточно, чтобы беспокоиться о том, что подумают обо мне другие. Еще меньше меня тревожит, какую память я оставлю после своей кончины.

Я надеялся, что год будет счастливым. Каждый новый год я встречал с оптимизмом, в безосновательности которого впоследствии неизменно убеждался. Но в преддверии Нового года мои надежды оживали вновь. Так было и на этот раз. Я был молод, еще не отпраздновал свой двадцать девятый день рождения, и естественное воодушевление, свойственное юности, било во мне ключом. Впрочем, судьба уже приготовила отменный запас невзгод, способных не оставить от моего оптимизма камня на камне.

Все вокруг казалось мне прекрасным, когда я скакал верхом по дороге, ведущей в Рим. Увидев за городскими стенами огромный военный лагерь, где солдаты находились вместе со своими пленниками и награбленной добычей, я еще сильнее воспрянул духом. То был лагерь Помпея, который недавно вернулся из Азии и привез с собой трофеи столь богатые, что навесы и шатры, в которых они хранились, занимали несколько акров земли. Сейчас Помпей ожидал разрешения на триумфальные почести, которое мог предоставить ему только сенат. Не получив этого разрешения, Помпей не имел права войти в город, и именно это обстоятельство служило для меня источником радости. Сенатская фракция, состоявшая к Помпею в оппозиции, делала все, чтобы как можно дольше протомить его за городскими стенами. Если бы это зависело от меня, Помпей ждал бы своего триумфа до тех пор, пока боги не призвали бы его к себе. Впрочем, я понимал, что рассчитывать на подобное развитие событий не приходится.

Я знал, что наступающий год потребует от меня значительного напряжения сил. Отец мой был избран на должность цензора, связанную с огромным количеством обязанностей. Нетрудно было предположить, что весьма скучную и утомительную работу, связанную с переписью населения, он поручит мне, а все свои силы бросит на дела куда более важные: такие, как чистка сената от недостойных членов и заключение публичных контрактов. Первое из этих дел было весьма благотворно для самолюбия, а второе — для его кошелька.

Предстоящие трудовые будни ничуть меня не тревожили. Наконец я вернулся в Рим! Последний год я провел в Галлии, где климат суров, а жители не имеют привычки мыться. Питаются они отвратительно, и даже тысяча лет, проведенных под владычеством Империи, не научила галлов делать приличное вино. Гладиаторы там выступали более чем посредственные, и единственным преимуществом этой дыры были отменные колесницы и скаковые лошади. Цирки, по сравнению с римскими, имели жалкий и убогий вид, но скачки представляли собой захватывающее зрелище. К тому же мои обязанности были связаны главным образом с армией. Признаюсь, с юных лет я питал отнюдь не свойственное римлянину отвращение к военной жизни, которая в мирное время становится не только скучной, но и крайне невыгодной. Обязанности мои сводились к должности казначея, которую я находил для себя унизительной. Солдаты вечно ухмыляются, когда видят, как высший чин, облаченный в парадные доспехи, отсчитывает им жалованье и заставляет их расписываться в конторской книге.

Но теперь этот тоскливый период жизни остался в прошлом. Сердце мое радостно сжалось, когда я подъехал к Остийским воротам. Я мог добраться до города по реке, наняв в порту лодку, но мне казалось, если я въеду в ворота верхом, мое возращение будет более торжественным. Поэтому я нанял лошадь у остийского квестора, до блеска отполировал доспехи и даже разорился на новый плюмаж для шлема. То был великий день, и, въезжая в ворота и отвечая на приветствие часового, я не сомневался, что представляю собой великолепное зрелище.

Теперь город шагнул далеко за священные границы, так называемый померий, и я мог проехать по окраинным кварталам во всем своем воинственном блеске, упиваясь тем восхищением, с которым встречали меня граждане. В ту пору популярность армии была чрезвычайно велика, так как римские войска только что одержали ряд блистательных побед и завоевали богатые трофеи. У старых городских стен, построенных еще Ромулом, я остановился и спешился. Войти в пределы, которые ограничивал померий, не сняв оружия и доспехов, означало обречь себя на смерть.

Я с нарочитой неспешностью снял красный военный плащ, сложил его и привязал к седлу. Шлем тоже привязал к седлу за кожаные ленты, стараясь при этом не повредить новый плюмаж. Прохожие помогли мне снять кирасу, мускульному рельефу которой мог бы позавидовать Геркулес. Что до собственного моего тела, этот мощный рельеф ему ни в малой степени не соответствовал. Я снял перевязь с мечом, спрятал в седельную сумку и остался в военной тунике с золотой каймой и красных кожаных калигах. Подобное одеяние разрешалось носить в старом городе. Взяв лошадь под уздцы, я пересек померий.

Как только я оказался за старыми городскими стенами, с плеч моих словно свалился груз, куда более тяжелый, чем доспехи. Я вновь стал обитателем цивилизованного мира! Мне хотелось петь во весь голос, и лишь мысль о том, что подобное поведение до крайности не подобает моему положению, удерживала меня от этого. Мне казалось, я не иду, а лечу. По крайней мере, подошвы моих калиг, соприкасаясь с мостовой, почти не производили шума.

Мне хотелось как можно скорее оказаться дома, переодеться, отправиться прямиком на Форум и познакомиться с последними городскими новостями. Душа моя жаждала этих новостей так же сильно, как желудок голодного вожделеет пищи. Но долг требовал первым делом нанести визит отцу. Потому я двинулся к его дому, по пути упиваясь не только видом и шумом улиц, но даже и не слишком приятными городскими запахами. Мне казалось, даже сточные канавы в Риме воняют не так отвратительно, как в захолустных городишках.

Я постучал в дверь: и привратник позвал Нарцисса, дворецкого отца. Увидев меня, старый толстяк просиял и ласково погладил мое плечо.

— Добро пожаловать домой, господин Деций! Как хорошо, что ты вернулся.

Он звонко прищелкнул пальцами. На зов прибежал молодой раб.

— Доставь лошадь и вещи господина Деция к нему домой, — распорядился дворецкий. — Он живет в Субуре.

Последнее слово Нарцисс произнес не без некоторого презрения.

Молодой раб побледнел.

— Да ведь там, в этой Субуре, меня прикончат и съедят! — пробормотал он.

— Просто объяви, что сопровождаешь имущество Деция Цецилия Метелла Младшего, — бросил я, — и никто тебя даже пальцем не тронет.

После того как я вернул домой голову Октябрьской лошади, жители Субуры души во мне не чаяли. На лице молодого раба мелькнула тень сомнения, однако он взял лошадь под уздцы и двинулся прочь.

— Входи, господин, — сказал Нарцисс. — Цензор сейчас в перистиле. Уверен, он очень обрадуется, увидев тебя.

— Радость будет взаимной, — со вздохом изрек я.

Выйдя во внутренний двор, мы увидели отца, который сидел за столом, заваленным пергаментными свитками. Блики зимнего солнца играли на его лысой голове, делая особенно заметным огромный горизонтальный шрам, разделивший его лицо почти надвое. Он носил имя Деций Цецилий Метелл Старший, но все звали его Безносый. Завидев меня, отец поднял голову.

— Ну что, вернулся? — спросил он так, словно речь шла о возращении с короткой утренней прогулки.

— Да, но не знаю, надолго ли, — ответил я. — Счастлив видеть тебя в добром здравии, отец.

— А почему ты решил, что я в добром здравии? — нахмурился отец. — Только потому, что кровь не хлещет из меня ручьями? Да будет тебе известно, существует множество способов умирать незаметно для окружающих.

Подобное заявление не могло меня не встревожить.

— Ты болен? — спросил я.

— Здоров, как Трациан, — буркнул отец. — Садись.

Он указал узловатым пальцем на скамью напротив себя. Я послушно сел.

— Давай лучше подумаем о том, какое занятие тебе подобрать, — изрек отец. — Надо найти такое, что убережет тебя от неприятностей, в которые ты так умело впутываешься.

— Уверен, будучи цензором, ты с легкостью найдешь для меня работу, — заметил я.

— Нет, помощников у меня более чем достаточно. У большинства моих коллег имеются сыновья, которым необходим опыт публичной деятельности. Правда, даже самое ерундовое поручение оказывается за пределами их более чем скромных способностей.

— Рад, что ты понимаешь — я достоин большего, — проронил я.

— Случилось так, что твои услуги уже востребованы. Целер намерен в следующем году баллотироваться на должность консула. Он хочет, чтобы ты помог ему в подготовке к выборам. Вряд ли я смогу ему отказать.

Сердце мое радостно сжалось. Передо мной открывалось поле деятельности куда более захватывающее, чем рутинные обязанности цензора. Квинт Цецилий Метелл Целер приходился нам родственником, а в Галлии я служил под его началом. Он вернулся в Рим раньше меня, чтобы начать подготовку к выборам, а мирную провинцию оставил на попечение своего легата.

— Буду счастлив, если смогу принести Целеру пользу, — заявил я. — Что касается того, чтобы уберечься от неприятностей, не думаю, что они угрожают мне теперь, когда мой заклятый враг Клодий покинул Рим.

— Публий Клодий по-прежнему здесь, — возразил отец.

— Неужели? — не веря своим ушам, переспросил я. — Несколько месяцев назад до меня дошел слух, что он избран квестором и получил назначение в Сицилию. Почему же он до сих пор здесь?

По сравнению с ненавистью, которую мы с Клодием испытывали друг к другу, взаимную неприязнь Помпея и Красса можно было считать братской любовью.

— Причины, по которым он откладывает свой отъезд, мне неизвестны, — по-прежнему хмуря лоб, ответил отец. Он был большой мастер хмуриться, и делал это постоянно. — Но каковы бы они ни были, тебе стоит держаться от него подальше. Здесь, в Риме, он обладает реальной властью. Что, бесспорно, говорит о том, что времена настали скверные.

Сетование по поводу скверности нынешних времен было излюбленным занятием отца. Что касается меня, я полагал, что они не так уж и плохи. Предлагать мне составить ему компанию за обедом отец явно не собирался, поэтому я встал.

— С твоего разрешения я пойду. Загляну домой, переоденусь, а потом отправлюсь к Целеру.

— Погоди минуту, — остановил меня отец. — Помнится, я хотел что-то отдать тебе. Вот только что?.. Ах, да.

Он сделал знак, и на зов незамедлительно явился раб.

— В том шкафу, что стоит в атрии, в ящике под посмертными масками ты найдешь пакет, — повернулся к нему отец. — Принеси его.

Раб бегом бросился исполнять поручение и через несколько минут возвратился с пакетом в руках.

— Возьми это, — распорядился отец.

Чрезвычайно заинтригованный, я принял пакет из рук раба и, сняв обертку из тонкой бумаги, увидел какую-то свернутую одежду. То была белоснежная туника, очень простая и скромная. Единственным ее украшением служила широкая пурпурная полоса, идущая от горловины к подолу. Подобные туники носили все римские граждане, однако украшать их пурпурными полосами дозволялось только сенаторам.

— Когда-то я подарил тебе первый в жизни меч, — тожественно изрек отец. — Теперь пришло время для другого подарка. В прошлом месяце мы с Горталом записали тебя в сенаторы. Сочли, что нет никаких причин, по которым нам стоило бы воздержаться от подобного шага.

К собственному ужасу, я почувствовал, как глаза мои наполняются слезами. Отец пришел ко мне на помощь и в своей особой манере спас меня от позора.

— Только, прошу, не воображай о себе слишком много, — проворчал он. — Сенатором может быть любой недоумок. Вскоре ты выяснишь, что многие твои товарищи-сенаторы — или дураки, или негодяи, или и то и другое вместе. А теперь слушай меня внимательно, — отец наставительно поднял палец. — В сенате ты будешь скромно сидеть где-нибудь в задних рядах. До тех пор пока не достигнешь определенного положения, не вздумай произносить речей. Голосовать будешь всегда заодно с остальными членами нашей семьи. Открывать рот тебе надлежит с одной только целью — выразить поддержку мнению, высказанному членом семьи или одним из наших сторонников. А главное, вне зависимости от того, есть в Риме Клодий или нет, не ввязывайся ни в какие опасные переделки. Теперь можешь идти.

И словно забыв о моем существовании, он снова уткнулся взглядом в свои свитки.

Я повернулся и вышел прочь. Отец неизменно добавлял ложку дегтя в любую бочку меда, такой уж у него был обычай. Тем не менее, стоило мне взглянуть на новую тунику, сердце мое счастливо сжималось. В предвкушении своего скорого сенаторства я уже заказал несколько туник с пурпурной полосой, но получить такой подарок от отца дорогого стоило. Что касается его суровых наставлений, я ожидал услышать что-то в этом роде. Только варвары считают римских сенаторов земными богами, нам же хорошо известно истинное положение вещей. В тунике с пурпурной полосой или без нее, я прежде всего оставался сыном своего отца. Двигаясь в полуденной толчее римских улиц, я вскоре оказался перед дверью своего дома. Прежде чем я успел постучать, дверь распахнулась. На пороге стояли мой старый раб, Катон, и его жена, такая же старая Кассандра.

— Добро пожаловать домой, сенатор! — закричал Катон так громко, что все прохожие повернули к нам головы.

Кассандра всхлипывала, словно только что получила известие о моей смерти. Но не наказывать же рабыню за излишнюю чувствительность. До меня дошло, что ко мне впервые обратились, употребив мой новый титул. Должен признать, мне нравилось, как он звучит.

Я обнял Кассандру, и ее всхлипывания плавно перешли в бурные рыдания.

— Мне так стыдно, хозяин! — пробормотала она. — Мальчишка с твоими вещами и лошадью явился менее часа назад, и я не успела привести дом в порядок. Мне нет оправдания.

— Уверен, все в полном порядке, — возразил я, поскольку знал, что Катон и Кассандра всегда поддерживают в доме безукоризненную чистоту. Для всех иных занятий они оба были слишком стары. — Лошадь, кстати, не моя. Где она?

— Я велел мальчику отвести ее в конюшню в дальнем конце улицы, ту, что содержит вольноотпущенник, — ответил Катон.

— Отлично, — кивнул я.

В этой конюшне можно было оставить на какое-то время лошадь или мула, а также нанять носилки с рабами-носильщиками. Позже я намеревался заглянуть туда и распорядиться, чтобы лошадь отправили в Остию.

— Вскоре прибудет вся прочая моя поклажа, — сказал я. — Я отправил ее по воде.

Тут взгляд мой упал на кого-то в тени, тревожно переминавшегося с ноги на ногу в глубине атрия.

— Кто это? — спросил я.

— Твой отец прислал этого парня несколько дней назад, — ответил Катон. — Он решил, теперь, когда ты стал сенатором, потребуется особый раб, который будет всюду тебя сопровождать. Прежде мальчишка принадлежал твоему дядюшке Луцию.

Мне оставалось лишь вздохнуть. В нашей семье не принято покупать рабов на рынке. Это считается недопустимо вульгарным. Зато у нас происходит постоянный внутрисемейный обмен рабами. Может быть, это обычай очень хорошего тона, но он связан с немалыми неудобствами. Вместо того чтобы попросту выбрать на рынке раба, обладающего всеми необходимыми тебе умениями и навыками, ты получаешь то, что подсовывают тебе твои родственники. Я не сомневался, что в самом скором времени я волей-неволей выясню, по какой причине дядя Луций пожелал сбыть с рук этого юнца.

— Подойди-ка сюда, парень, дай на тебя посмотреть, — распорядился я.

Юноша повиновался. На вид ему было лет семнадцать, роста он был среднего, при этом тонок, как ивовый прут. В вытянутом его лице было что-то лисье — нос длинный, тонкий, небольшие глаза посажены намного ближе, чем следует. Их ярко-зеленый оттенок показался мне настораживающим. Густые кудрявые волосы шапкой нависали надо лбом. Взгляд у него был до крайности хитрый, к тому же с примесью угрюмой надменности. Внезапно я ощутил к нему симпатию.

— Как твое имя?

— Гермес, господин.

Я не имею понятия, почему у нас принято давать рабам имена богов, королей и героев. По моему мнению, тому, кто достиг истинного величия, не слишком приятно знать, что имя его будут носить тысячи рабов.

— Ну что ж, Гермес, я — твой новый хозяин, и, полагаю, вскоре ты поймешь, что с хозяином тебе повезло. По крайней мере, я никогда не использую плеть, если на то нет веских оснований. А уж если такие основания имеются, я плети не жалею. Согласись, это разумный подход?

— Весьма разумный, господин! — заверил он на удивление искренним тоном.

— Вот и славно. Первое поручение, которое ты должен выполнить у меня на службе, — проводить меня в бани. Собери все необходимое, возьми пару сандалий и одну из моих лучших тог. Сегодня я должен встретиться с одним чрезвычайно влиятельным человеком.

Мальчишка бросился выполнять поручение, но я остановил его:

— Погоди. Пожалуй, тогу я выберу сам.

В сопровождении рабов я направился в спальню, намереваясь осмотреть свой гардероб. Кассандра проветрила комнату и поставила в вазы свежие цветы. Подобная забота меня тронула. Для того чтобы достать цветы в это время года, да еще так быстро — ведь о моем приезде дома узнали совсем недавно, — Кассандре и ее мужу наверняка пришлось подкупить рабов моего соседа, у которого была оранжерея.

Я лично выбрал тогу — не самую лучшую, но лишь немного ей уступавшую — и пару сандалий. Зима стояла мягкая, так что я решил обойтись без обмоток. Они любому способны придать удручающе плебейский вид; в холодном галльском климате я вынужден был носить их волей-неволей, а в Риме с удовольствием от них отказался.

— Вернусь поздно, — сообщил я рабам. — Если кто-нибудь пожелает меня увидеть, скажите, что сначала я отправлюсь в бани, потом на Форум, затем в дом Метелла Целера. Впрочем, не думаю, что ко мне пожалуют гости, ведь никто в Риме еще не знает, что я вернулся в город.

Говоря это, я расхаживал по комнате, а старые мои рабы следовали за мной по пятам, ловя каждое мое слово и едва не сдувая с меня пылинки.

— К твоему приходу все будет готово, господин, — заверил Като.

— Я приготовлю обед — на случай, если никто из твоих друзей не пригласит тебя, — заявила Кассандра.

Я знал, что рвения их хватит ненадолго. Через несколько дней пожилые супруги, по своему обыкновению, примутся брюзжать и проводить время во взаимных препирательствах.

Я вышел на улицу в сопровождении Гермеса, который нес мою тогу, полотенца, бутыли с благовонными маслами и бронзовый стригил — скребок изысканной кампанианской работы, подарок друга, полученный мной в дни легкомысленной юности. Ручка скребка была украшена непристойными изображениями, которые молодой раб так и пожирал глазами.

— Ты хорошо знаком с городом? — спросил я его.

— Я никогда не покидал Рима, — ответил Гермес.

— Тем лучше. Возможно, я буду использовать тебя не только как сопровождающего, но и как посланника.

Рим — на редкость хаотичный город, и отыскать здесь что-нибудь, за исключением Капитолия, Форума, главных храмов и цирка, способен только тот, кто прожил в городе достаточно долго.

— Дядя Луций часто посылал тебя с поручениями? — осведомился я.

— Нет, но я часто убегал и потому хорошо изучил город.

Я остановился и принялся разглядывать лоб юнца. Он был чист и гладок — ни малейших следов не только выжженной буквы «Б», но даже подростковых прыщей.

— Почему тогда тебе не выжгли клеймо беглого? — спросил я.

Гермес придал своему лицу выражение лицемерного смущения:

— Ну, я был тогда еще мальчишкой. К тому же каждый раз я возвращался сам.

— Повернись, — приказал я, оттянул тунику у него на шее и осмотрел спину. Клейма не было. Отпустив раба, я продолжил путь.

— Я не так снисходителен, как дядя Луций. Попробуй только убежать от меня, и спина твоя станет полосатой, как одеяние авгура, — пообещал я. — Убежишь во второй раз — надену на тебя ошейник. Если рискнешь убежать в третий раз, между твоими хитрыми косыми глазенками будет красоваться большая буква «Б». Ты все понял?

— О да, господин. Но судя по тому, что я о тебе слышал, ты не любишь сидеть дома. Если позволишь мне сопровождать тебя, я вдоволь нагуляюсь по городу, и у меня не будет никакой надобности убегать, — выпалил Гермес.

— Посмотрим, — буркнул я.

Мы подошли к старым баням, расположенным поблизости от храма Сатурна, чуть в стороне от Форума. В уличном павильоне я воспользовался услугами брадобрея, который побрил меня и выстриг мне тонзуру, и вошел внутрь. В те дни термы были куда скромнее, чем нынче, но то были самые большие общественные бани в Риме, и внутреннее их убранство отличалось богатством и изысканностью.

Я разделся и, оставив Гермеса в вестибюле сторожить вещи, вошел в холодный бассейн. Обхватил себя за плечи, сжал зубы и окунулся в ледяную воду. Существует множество теорий о том, что холодная вода чрезвычайно полезна для здоровья, и я знаю, что некоторые последователи стоицизма пользуются только холодными бассейнами. По моему разумению, все эти теории — полная чушь. Причина, по которой мы неизменно начинаем посещение бань с холодного омовения, заключается в том, что среди римлян весьма распространено предубеждение против любых удовольствий. Мы уверены, все, что приятно, свидетельствует об изнеженности и развращенности. И только намерзшись в холодном бассейне, мы чувствуем, что заслужили право понежиться в теплой воде.

Сделав уступку римской добродетели, я, содрогаясь всем телом, вылез из бассейна и поспешил в калдарий, предаться блаженным объятиям тепла. Там я встретил множество старых знакомых и наговорил множество небылиц о своей трудной и опасной службе в Галлии. Изрядно наскучив своим слушателям, я позвал Гермеса и приказал ему натереть мое тело благовонным маслом. После этого вышел во двор, предназначенный для физических упражнений, и валялся в борцовской яме до тех пор, пока тело мое не покрылось коркой песка. Тогда Гермес взял в руки стригил и принялся соскребать с меня песок, масло, а заодно и кожу. Эта утомительная, но необходимая процедура — еще одна пытка, которая, наряду с холодным бассейном, позволяет нам с чистой совестью предаться телесным удовольствиям.

Когда Гермес завершил свою работу, я вернулся в парные. Несколько бородатых стоиков плескались в холодном бассейне и при этом пытались вести беседу, непринужденности которой изрядно мешали их выбивающие дробь зубы. Впрочем, это еще не самое худшее из издевательств над собственной плотью. Марк Порций Катон, без устали пытавшийся стяжать звание самого добродетельного человека в Риме, круглый год купался в Тибре, утверждая при этом, что следует традициям наших предков. Мысль о том, что в эпоху отцов-основателей Тибр не был загрязнен сточными водами, по всей видимости, просто не приходила ему в голову.

Выйдя из бань, я буквально ощутил себя новым человеком. Одежду солдата я заменил на тогу римского гражданина и тунику сенатора. Ноги мои, привыкшие к тяжелым калигам, не ощущали веса легких сандалий. Отослав Гермеса домой, отнести грязную одежду и обувь, я направился на Форум.

В Риме несколько форумов, но лишь один из них, так называемый Римский Форум, был, есть и будет главным средоточием городской жизни. Наша жизнь так тесно с ним связана, что, говоря о нем, мы обычно опускаем слово Римский — за исключением тех случаев, когда необходимо подчеркнуть, что речь идет не о Бычьем форуме или же каком-то другом. Для нас это просто Форум, который мы считаем почти центром мироздания.

Дабы доказать всем и каждому, что это именно так, посреди Форума (точнее, не совсем посреди, но это не имеет значения) установлен золотой дорожный столб, от которого ведется отсчет расстояний во все стороны света. Ни в каком варварском государстве вы не встретите ничего подобного — как правило, в одном и том же месте там вершат суд, казнят преступников и торгуют рабами, а заодно — овощами и фруктами. А здесь и в самом деле ощущаешь себя в центре мироздания.

По неровной булыжной мостовой я приблизился к впечатляющему скоплению монументов, которые в большинстве своем были посвящены давным-давно позабытым героям и событиям. Форум окружало множество прилавков, и к великой собственной досаде, я заметил, что за некоторыми из них восседают гадальщики. Цензоры и эдилы периодически высылают этих мерзких колдунов из города, но они неизменно ухитряются вернуться назад. То, что их нелепые предсказания оказывают влияние на политику, само по себе достаточно скверно, но эти пройдохи приносят еще больший вред, исподтишка торгуя ядами и помогая женщинам вытравить плод. По всей видимости, отец мой сейчас был слишком занят борьбой со своими врагами в сенате и потому оставил этих проходимцев без внимания. Но я не сомневался, что в самом скором времени он доберется и до этих продувных бестий.

На Форуме яблоку было негде упасть, причем среди римских граждан во множестве встречались чужестранцы, изумленно глазевшие на величественные храмы и общественные сооружения вокруг. Погода выдалась прекрасная, поэтому судебные заседания проводились на открытом воздухе. Надо сказать, судебные разбирательства являются для римских граждан излюбленным развлечением, и каждый подметальщик улиц в мечтах наверняка воображает себя непревзойденным знатоком законов. Выступление, которое нравится слушателям, сопровождается одобрительными возгласами, а в косноязычного оратора летит град гнилых овощей.

Так же как в банях, я встретил здесь множество знакомых. Поздравления с новым статусом, которые я принимал с непроницаемым лицом, сыпались на меня со всех сторон. Я получил огромное количество приглашений на обед, из которых принял лишь некоторые, ободрил одного из своих молодых родственников, который был практически одновременно избран квестором и обвинен в государственной измене. Иными словами, вел себя как человек, достигший достаточно высокого положения. Меня печалило лишь то, что сегодня не предполагалось собрания сената, в котором я мог бы принять участие в качестве полноправного члена, с важным видом расхаживая среди своих собратьев.

Пресытившись наконец встречами и разговорами на Форуме, я отправился в дом Метелла Целера. В ту пору он был одним из самых выдающихся граждан Рима. Надо сказать, старшие члены нашей семьи были уверены, что по рождению имеют непоколебимое право занимать должность консула, на которую ныне претендовал Целер. Предвыборная борьба, в которую ему предстояло вступить, была заранее обречена на успех, поэтому я не представлял, какого рода содействия он от меня ожидает. Провинция, которой он управлял, обычно предназначалась бывшим консулам, но престиж Метелла Целера был столь высок, что его направили в эту провинцию, едва истек срок его полномочий в должности претора. Кстати, уезжая в Галлию, он любезно предложил мне присоединиться к нему и на время оставить Рим, где я, по обыкновению, оказался втянутым в крупные неприятности.

Дойдя до ворот его городского дома, я назвал свое имя открывшему мне рабу, и тот провел меня в атрий, где собралось множество посетителей, в том числе и весьма почтенных сенаторов. Среди них я заметил человека, которого никак не ожидал здесь увидеть: Гая Юлия Цезаря. В минувшем году он исполнял должность претора, после чего был направлен в одну из отдаленных испанских провинций. «Почему же он до сих пор в Риме?» — спрашивал я себя. Цезарь был плотно опутан паутиной долгов, размеры которых поражали даже привыкший ко всему Рим; ему оставался один лишь выход — уехать в Испанию и поживиться там щедрыми военными трофеями. Поймав мой взгляд, он направился ко мне с распростертыми объятиями:

— Как я рад вновь видеть тебя в Риме, Деций Цецилий! Я вижу, ты вступил в ряды сенаторов. Прими мои поздравления.

По пятам за Цезарем следовала целая толпа его сторонников, которые при этих словах засияли улыбками, словно сенаторами стали они, а не я.

— Благодарю тебя, Гай Юлий, — ответил я. — Не скрою, я удивлен, увидев тебя здесь. Я был уверен, что ты давно в Испании.

Цезарь махнул рукой, словно речь шла о каких-то не стоящих внимания пустяках:

— О, кое-какие дела, в основном религиозные, задерживают меня здесь.

Самым беззастенчивым образом используя взятки и собственные связи, Цезарь несколько лет назад добился избрания на должность верховного понтифика, и, таким образом, в его обязанность теперь входило совершение всех принятых в государстве религиозных обрядов.

— В Испании, насколько я понимаю, сейчас идет война? — спросил я.

— Даже когда там мир, война может вспыхнуть в любую минуту, — ответил Цезарь. — К стыду своему, я обладаю весьма скромным опытом военачальника. Но полагаю, сумею справиться с возложенной на меня задачей.

— В этом не может быть никаких сомнений, — заверил я. — Но скажи мне, разве возможно примирить суровую военную действительность с теми требованиями, что предъявляются к верховному понтифику?

Напомню, что верховный понтифик никогда и ни при каких обстоятельствах не должен видеть человеческой крови.

— Я изучил множество священных книг, — важно изрек Цезарь. — И выяснил, что все требования, связанные с моей должностью, строго обязательны лишь в переделах Рима. Оказавшись за городскими стенами, я имею полное право не соблюдать их столь строго.

«Да, этот хитрец истолковал священные тексты весьма удобным для себя способом», — подумал я. Наши религиозные книги написаны таким архаичным языком, что поддаются самым разным толкованиям.

— Что ж, если ты свободен в своих действиях, тем лучше для тебя, — заметил я. — Уверен, ты вернешься из Испании во всем блеске военной славы.

«А также во всем блеске награбленного золота», — добавил я про себя.

— Благодарю за добрые пожелания, — улыбнулся мой собеседник.

Вполне возможно, он говорил вполне искренне. Понять, что творится на уме у Гая Юлия Цезаря, не представлялось мне возможным.

В этот момент в атрий, поочередно приветствуя всех своих посетителей, вошел Целер. Начал он, конечно, с наиболее именитых, но быстро приблизился ко мне:

— Рад, что ты вернулся, Деций. Путь домой был не слишком утомительным?

— Путь был безопасным, но достаточно тяжелым, — ответил я. — Я по несколько раз на дню приносил жертвы Нептуну.

Подобным изысканным выражением среди сухопутных жителей принято обозначать морскую болезнь.

— Да, море — это стихия греков, а не римлян, — произнес Целер.

Он был невысок ростом и приземист, выпученные глаза и большой рот придавали его лицу что-то лягушачье, однако никто не счел бы его наружность забавной. Он обладал богатым опытом государственной деятельности и был одним из самых состоятельных людей в Риме. При этом богатство ему досталось вполне законными способами: несколько раз он получил изрядное наследство и завоевал богатые военные трофеи.

— Твое новое одеяние весьма тебе к лицу, — заметил Целер. — Подожди здесь, пока я буду беседовать с гостями. Мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз.

Я повиновался и довольно долго прохаживался по атрию взад-вперед, перебрасываясь словами с другими посетителями. Наконец атрий опустел, и мы с Целером вышли в сад. Сейчас, зимой, деревья стояли голые, и это делало даже более заметной изысканную планировку сада.

— Ты уже принес Юпитеру благодарственную жертву за благополучное возвращение? — осведомился Целер, пока мы с ним шли по садовой дорожке.

— Нет, но в храме Остии я принес настоящую жертву Нептуну, — ответил я.

— Непременно принеси жертву Юпитеру, — посоветовал Целер. — Тому, кто собирается поступить на государственную службу, неплохо лишний раз продемонстрировать свою набожность. Римлянам нравится, когда их государственные деятели проявляют религиозное рвение.

— Я последую твоему совету. Отец сказал, ты хочешь, чтобы я помог тебе в борьбе за должность консула. Полагаю, нет нужды говорить о том, что я счастлив быть тебе полезным.

— Превосходно. Я рассчитываю на победу, но желаю избежать любых неприятных неожиданностей. Ты знаешь не хуже моего, что быть избранным на высокую должность — это далеко еще не все. Дело не пойдет, если рядом не окажется коллеги, с которым ты сможешь сотрудничать.

— Да, конечно. Ты уже решил, кого хочешь видеть рядом с собой?

— Пока нет. Кандидатур в этом году больше чем достаточно. Некоторые из тех, кто собирает голоса в Собрании центурий, уже пытались подкупить меня. Ни у кого не вызывает сомнений, что в следующем году я буду одним из консулов, и многие думают, что моим коллегой станет тот, кому я окажу поддержку. Но, повторяю: я еще ничего не решил. Когда я наконец приму решение, ты будешь работать не только на меня, но и на моего коллегу.

— Понятно, — кивнул я. — А как вы с ним разделите обязанности, ты уже знаешь?

В нашей консульской системе, кстати сказать, безнадежно устаревшей, существует несколько способов разделения власти, которые необходимо согласовать, прежде чем консулы займут свою должность. Помпей и Красс, которые терпеть не могли друг друга и не желали уступать друг другу ни на йоту, избрали наиболее архаичный и неуклюжий способ, чередуя дни своего правления. Бывает так, что старший из двух коллег получает большую власть. Иногда в ведении одного консула находятся внутренние дела Рима, а в ведении другого — внешние.

— Размышлять о разделении обязанностей я смогу лишь после того, как узнаю, кто будет моим коллегой, — ответил Целер. — Скажу откровенно, по-моему, все это не так уж важно. Времена, когда римские консулы обладали реальной властью, остались в прошлом.

Это утверждение соответствовало истине. На протяжении веков преторы постепенно узурпировали у консулов судебную власть. Что касается военного командования, нашей разросшейся империи с каждым годом требовалось все больше военачальников, и постепенно армией стали руководить люди, которые, подобно Помпею, посвятили военной службе всю свою жизнь. Последний раз консулы командовали войсками во время восстания Спартака и доказали свою несостоятельность.

— Отец уже объяснил тебе, какие обязанности ты будешь исполнять в сенате? — спросил Целер.

— Он достаточно жестко указал мне мое место, — ответил я.

— В течение многих лет ты прилагал все усилия, чтобы попасть в сенат. И теперь, когда твое желание наконец осуществилось, тебе придется вновь начинать восхождение с нижней ступени. Тут ничего нельзя изменить. Власть приходит с годами.

— Какие дела обсуждаются теперь в сенате? — поинтересовался я.

— Прежде всего и главным образом все заняты Помпеем. Партия оптиматов ненавидит и боится его, делая все возможное, чтобы он не получил разрешения на триумфальные почести. Что самое худшее, они пытаются оспорить право легионеров Помпея на получение земель.

— Прости мою непонятливость, но я всегда полагал, что мы тоже принадлежим к оптиматам, — вставил я.

— Тебе известно, что наша семья всегда избегает крайностей. Оптиматы пребывают у власти со времен Суллы, но постепенно они утратили представления о политической реальности.

Я слушал, затаив дыхание. То был взгляд человека, которому современный расклад политических сил был известен досконально.

— Ты можешь относиться к Помпею как угодно, но он заслужил свой триумф, и это не подлежит сомнению, — продолжал Целер. — Чиня ему препятствия, мы проявляем себя неблагодарными глупцами. А если мы откажем его солдатам в землях, которые были им обещаны и за которые они сражались, не жалея себя, Италию наводнят банды профессиональных убийц, хорошо организованных, вооруженных и ненавидящих знать. Мне вовсе не хочется повторения последней гражданской войны. Не хочется стать свидетелем того, как солдаты враждующих армий сражаются прямо на улицах Рима.

— Насколько я могу судить по твоим словам, ты склоняешься к тому, что нам следует поддержать сторонников Помпея?

— Да, но лишь по двум вопросам. Если мы откажем римским солдатам в награде, которую они честно заслужили, никто не назовет это справедливостью. Нашей семье удалось наладить отношения с Крассом, но это не означает, что нам нужен такой могущественный враг, как Помпей. В сенате Помпея защищает Цезарь, человек, который в самом скором времени будет иметь в Риме большую власть.

— Цезарь? — удивленно переспросил я. — Но он даже армией никогда не командовал.

— Цицерон тоже не стяжал военных лавров, но посмотри, как высоко он поднялся, — заметил Целер.

— Тебе лучше знать, — кивнул я. — Но признаюсь, я уже успел изрядно испортить отношения с Помпеем.

— Ты не столь значительная фигура, чтобы стычка с тобой могла его встревожить, — возразил Целер. Это было чистой правдой. — К тому же люди, подобные Помпею и Крассу, прощают былые обиды, когда это совпадает с их политическими целями. Тому, кто наделен здравым смыслом, не следует быть злопамятным.

— А какие еще важные вопросы решает сенат? — спросил я.

— Есть один вопрос, который вряд ли можно счесть важным, однако он напрямую касается нашей семьи. Мой зять до сих пор не оставил своих попыток превратиться в плебея, а мы не оставили попыток помешать ему.

— А, Публий Клодий, — кивнул я. — Вот человек, который не умеет ни забывать, ни прощать, сколь бы политически целесообразно это ни было.

Клодий, представитель старинного патрицианского рода, хотел стать народным трибуном, то есть занять должность, предназначенную исключительно для плебеев. Исполнить свое намерение он мог лишь в том случае, если бы какая-то плебейская семья согласилась его усыновить: однако устроить это при упорном сопротивлении сената было не так-то просто.

— В прошлом году, когда Катон был трибуном, он помешал этому усыновлению, просто-напросто наложив на него вето. В этом году против нашего новоиспеченного плебея яростно восстал Цицерон. Клодий и так опасен, а став трибуном, превратится в настоящее бедствие.

В ту пору в Риме именно должность трибуна во многих отношениях давала самую значительную власть. Трибуны сумели вернуть себе большинство полномочий, в свое время отнятых у них Суллой. Они имели право вводить законопроекты и накладывать вето на все решения сената. При мысли, что Клодий обретет подобное могущество, я невольно содрогнулся.

— Для того чтобы расстроить планы Клодия, я готов из кожи вон лезть, — заверил я.

— Сейчас тебе лучше не стоять у него на пути, — предостерег Целер. — Не знаю, из каких соображений он остается в Риме, в то время как долг службы призывает его в Сицилию. Но я уверен, на уме у него какая-то новая гнусность.

Да уж, в гнусных намерениях Клодия можно не сомневаться.

Как это ни печально для всех нас. Так вот, мы, старшие члены семьи, недавно обсуждали, как нам следует поступить, когда Клодий все-таки начнет борьбу за должность трибуна. А он это сделает, если только ему не помешает внезапная смерть.

— И что же вы решили?

— Решили, что в этом году борьбу за должность трибуна начнешь и ты.

Я ощутил себя жертвенным быком, которому помощник верховного жреца наносит сокрушительный удар по голове.

— Я? Но в нашей семье есть люди куда более опытные и искушенные в политических делах.

— Ерунда. Лучшей кандидатуры, чем ты, нам не найти. Твоя родословная безупречна. Отец недавно избран цензором. К тому же ты обладаешь способностями, достаточными для исполнения любой государственной должности. Впрочем, это не так важно, ибо трибуном может быть избран любой гражданин, который не является патрицием, а ты таковым не являешься. Конечно, ты — плебейский аристократ, но простонародье тебе симпатизирует после твоей славной битвы с октябрьским конем.

При этих словах он ухмыльнулся, а я недовольно поморщился.

— Итак, — продолжал Целер, — я предполагаю, что Цицерон готовит для роли трибуна твоего закадычного друга Тита Анния Милона. Хотя мне отвратительна мысль о том, что предводитель банды головорезов, подобный Милону, станет трибуном, приходится признать — даже такой поворот событий нас устраивает больше, чем избрание Клодия.

— По-моему, Милон — отличный выбор, — кивнул я. — Что до меня, я никогда и думать не думал о должности трибуна. Хотя, конечно, мне лестно, что старшие члены семьи сочли меня достойным такой ответственности.

— Не слишком обольщайся на свой счет, — покачал головой Целер. — Главная причина, по которой мы хотим видеть трибуном именно тебя, — ненависть, которую питает к тебе Клодий. Узнав, что его соперником являешься ты, он придет в ярость, которая изрядно притупит его изобретательность.

— Понятно, — кивнул я.

Мысли бродили в моей голове, как молодое вино.

— Если мы с Милоном станем трибунами одновременно, то сможем объединить усилия и обезвредить Клодия.

— Ты все схватываешь на лету, — улыбнулся Целер. — Уверен, в политике тебя ожидает большое будущее. Впрочем, вполне возможно, пройдет несколько лет до того, как ты станешь трибуном. Тем не менее тебе надлежит обдумать такую возможность.

— Можешь не сомневаться, ни о чем другом я и думать не смогу, — заверил я.

Я почувствовал, что попал в серьезную переделку. Несмотря на то что я не имел никакого политического веса, Клодий ненавидел меня и считал первейшим врагом. Если я стану его соперником, он пойдет на все, чтобы со мной разделаться. Согласно закону личность трибуна неприкосновенна, и покушение на его жизнь расценивается как величайшее злодеяние. Проблема состояла в том, что Клодий имел богатейший опыт по части всякого рода нарушений закона и злодеяний.

— Какой же политический заговор вы двое здесь замышляете?

Голос, раздавшийся со стороны колоннады, заставил нас с Целером одновременно обернуться. Разумеется, я мгновенно узнал, кому принадлежит этот голос.

Клодия по-прежнему оставалась одной из первых красавиц Рима, но в последние годы она пользовалась дурной славой. Если раньше она была известна как женщина редкого ума и обаяния, покровительница художников и поэтов, то ныне даже ее имя вызывало у многих страх. По слухам, Клодия была замешана в нескольких убийствах, и я точно знал, что до определенной степени эти слухи соответствуют истине. Тем не менее она являлась супругой Целера, и в отношениях с ней нужно было соблюдать вежливость.

— Сегодня ты еще прекраснее, чем всегда, Клодия, — нашелся я. — Такой проницательной женщине, как ты, наверняка известно, что ни я, ни твой супруг не имеем способностей к заговорам.

— Очень жаль, — бросила она и величественным жестом протянула мне руку.

Я склонился над холодными узкими пальцами и, словно по ошибке, поцеловал собственную ладонь. Предосторожность, скорее всего, была излишней, но поговаривали, что Клодия иногда помещает яд под свои позолоченные ногти.

— Когда мы виделись с тобой в последний раз, Деций? — спросила Клодия. — Не в ту ли пору, когда наш дорогой Квинт затеял борьбу с Катилиной? Вскоре после этого ты покинул Рим вместе с моим супругом, верно?

Излишне говорить, что Клодия не сопровождала мужа в такую глухомань, как Гаддия, — к моему великому облегчению, и уверен, не к меньшему облегчению Целера. Их никак нельзя было назвать любящей парой, но в то время представители видных семей, как правило, заключали браки исключительно из политических соображений. Когда они обручились, Клодия была маленькой девочкой, а ее брат, Клодий — просто скверным мальчишкой.

— Я слишком долго был вдали от Рима и от тебя, Клодия, — заметил я.

Надо признать, в прошлом между мной и Клодией существовала любовная связь, о которой я ныне не мог вспомнить без жгучего смущения. Что касается этой женщины, то ее ничто не могло смутить.

— В последнее время меня одолевает невыносимая скука, — пожаловалась она. — Возможно, теперь, вернувшись в Рим, ты внесешь в мою жизнь некоторое оживление.

Последняя фраза прозвучала до крайности зловеще.

— Дорогая, молодой Деций будет помогать мне в борьбе за должность консула, — произнес Целер.

На лице его мелькнуло страдальческое выражение, свойственное всем мужчинам, обреченным терпеть подобных жен.

— О какой борьбе ты говоришь? — усмехнулась Клодия. — Ты станешь консулом, даже если другие партии в качестве твоих соперников выдвинут богов и героев. Впрочем, я рада, что ты обратился к помощи молодого Деция — ведь это означает, что он станет частым гостем в нашем доме.

В этот момент в сад вошел раб и доложил госпоже о приходе посетительницы. Клодия поспешно удалилась.

— Что ж, хорошо, что вы ладите с Клодией, — промолвил Целер. — И это несмотря на то, что ее брат спит и видит, как перерезать тебе глотку.

— Я чрезвычайно высокого мнения о Клодии, — заверил я.

— С завтрашнего дня мы с тобой приступаем к работе. Вместо утреннего визита к отцу ты должен будешь явиться сюда.

Я кивнул, и мы с Целером направились к дверям.

— Мне привести с собой своих клиентов? — спросил я.

— Они понадобятся лишь тогда, когда я буду произносить важную речь. До той поры тебе лучше избавляться от них, направляясь сюда.

— Нет требования, которое я выполню с большей радостью.

Мне никогда не нравился обычай, согласно которому знатного римлянина постоянно должна окружать толпа клиентов. Даже чрезмерная преданность и верность может раздражать.

В атрии мы нашли Клодию и ее гостью, которая приходилась родственницей и мне. Все называли ее уменьшительным именем Фелиция, но на самом деле ее звали Цецилия Метелла, и она состояла в браке с молодым Марком Крассом, сыном великого Красса. Меня она приветствовала со своим обычным дружелюбием.

— И какие же интриги плетете вы с Клодией сейчас? — шутливо спросил я и тут же спохватился, что вопрос прозвучал слишком грубо.

— Да вот, замышляем устроить грандиозный скандал и покрыть позором своих мужей, — как ни в чем не бывало ответила Фелиция.

— Но ведь ты же теперь почтенная матрона? — вскинул бровь я. — Уверен, дома тебя ожидает целый выводок маленьких Крассов.

— Ой, какой ты скучный, — протянула Фелиция. — Плодиться и размножаться — удел рабов и скотины. А ты сам, насколько я знаю, не спешишь окружить себя выводком наследников.

— Ни одной женщине не удалось надолго пришить Деция к своему подолу, — с многозначительной улыбкой заметила Клодия. — Он имеет привычку досаждать сильным мира сего и покидать Рим, спасаясь от их гнева.

— Благородные матроны, простите, но я должен похитить у вас Деция, — заявил Целер. — Его ждут неотложные дела.

Целер проводил меня до дверей.

— Любой мужчина, если у него сохранилась хоть капля разума, должен держаться подальше от этих двух штучек, — пробормотал он себе под нос.

К своему удивлению, я обнаружил, что Гермес поджидает меня на улице. Следуя правилам этикета, я не обратил на него ни малейшего внимания, простился со своим именитым родственником и пообещал завтрашним утром засвидетельствовать ему свое почтение.

После этого я направился к Форуму. Гермес следовал за мной по пятам.

— Значит, это и есть тот самый Метелл Целер? — подал он наконец голос. — Ростом он не слишком-то вышел.

— Что отнюдь не умаляет его достоинства, — отрезал я. — А я, напротив, пока что являюсь одним из самых ничтожных Метеллов. Однако по сравнению с тобой меня можно счесть весьма значительной особой. А это означает, что в моем обществе ты должен придержать свой дерзкий язык.

— Как скажешь, господин.

День, когда я вернулся домой, был на редкость богат событиями. И в то же время его с полным правом можно назвать одним из самых безмятежных дней моей жизни.

 

2

На следующее утро я проснулся очень рано и первым делом поприветствовал своих клиентов, ожидавших моего пробуждения. Я по-прежнему обходился минимальным количеством клиентов, хотя и понимал, что они являются необходимым условием общественной и политической жизни. Теперь у меня насчитывалось двенадцать клиентов. В большинстве своем то были отставные солдаты, когда-то служившие под моим началом, или же отпрыски семей, долгое время связанных с нашей. Их обязанности сводились к тому, что они приветствовали меня в общественных местах и защищали в минуту опасности. Я, со своей стороны, оказывал им всякого рода помощь, как финансовую, так и юридическую. Можно было не сомневаться, что теперь, когда я стал сенатором, клиенты потребуют от своего патрона более существенной поддержки.

Поблагодарив клиентов и раздав им небольшие презенты, я заявил, что сегодня не нуждаюсь в их услугах, и в одиночестве направился к дому Целера. В атрии слонялась целая толпа. Количество клиентов Целера в одном только Риме исчисляется сотнями, что касается всей Италии и провинций, тут счет идет на тысячи. Разумеется, даже римские клиенты Целера не могут виться вокруг своего патрона одновременно. Думаю, у них существует некая система рабочих и выходных дней.

Я прохаживался по атрию, узнавая старых знакомых и заводя новых. Разговоры по большей части вертелись вокруг Помпея и его грядущего триумфа. Согласно всеобщему мнению это триумфальное шествие станет грандиозным зрелищем, которое поразит даже привыкший ко всему Рим. Никто не сомневался в том, что ослиного упрямства сената хватит ненадолго, и разрешение на триумф будет получено в самом скором времени. Среди посетителей я вновь увидал Цезаря.

— Ты здесь уже второй день подряд, Гай Юлий! — воскликнул я. — До сих пор никто из рода Юлиев не избирал себе поприще клиента Метеллов. Неужели ты стал первым?

Цезарь улыбнулся своей ослепительной улыбкой:

— Нет, я пришел сюда не как клиент, но как бездомный проситель. Если твой родственник не снизойдет к моей просьбе и не предоставит мне кров, сегодня ночью мне негде будет преклонить голову.

— А что, крышу в доме верховного понтифика так и не починили? — усмехнулся я. — Когда я покидал Рим, работы были в полном разгаре.

— Нет, крыша давно отремонтирована, но сегодня ночью в моем доме состоится ритуал в честь Доброй Богини, при котором мужчины не должны присутствовать, ответил Цезарь.

— О, а я и совсем забыл, — кивнул я. — Впрочем, холостяку это простительно.

Ритуал в честь Доброй Богини ежегодно проводится в доме верховного понтифика под наблюдением его супруги. Все знатные матроны Рима в обязательном порядке участвуют в этом ритуале, и ни один мужчина не может взглянуть на церемонию даже краешком глаза. Женщинам под страхом смертной казни запрещено рассказывать, что происходит во время священного обряда.

— Значит, даже верховный понтифик не может оставаться в своем доме, когда там проходит ритуал? — уточнил я.

— Это так. Будучи понтификом, я постоянно провожу всякого рода сакральные церемонии, но о том, что творится во время этого ритуала, я не имею даже отдаленного понятия. И жена, как и положено, хранит об этом молчание.

— Но тогда…

Слова застряли у меня в глотке, когда человек, стоявший рядом с Цезарем, но спиной ко мне, неожиданно обернулся. Его угрюмое смуглое лицо, полыхающее злобным румянцем, было мне слишком хорошо знакомо. Странно, как это я сразу не узнал эту квадратную приземистую фигуру, начисто лишенную шеи. Усилием воли я сдержал инстинктивный порыв потянуться к оружию. Порыв тем более бессмысленный, что оружие я оставил дома.

— О, Публий, счастлив вновь тебя видеть! — произнес я.

Я ничуть не кривил душой. Сердце мое всегда радуется при виде шрамов, оставленных моим клинком на отвратительной роже врага.

— Сестра сказала мне, что ты вернулся.

Казалось, каждое слово, которое произносит Клодий, становится у него поперек горла. Можно было подумать, что он вот-вот задохнется. Красные, налитые кровью глаза его едва не метали молнии. Цезарь предостерегающе положил руку ему на плечо.

— Не будем выходить из границ благопристойности, — с улыбкой сказал он. — Не забывайте, мы в доме Метелла.

Его прикосновение, слова и улыбка возымели свое действие. Злобные огни, полыхавшие в глазах Клодия, погасли, румянец сошел с его щек. Не произнося ни слова, он кивнул. Все это было в высшей степени удивительно. Я даже предположил бы, что Клодий боится Цезаря, не будь сама мысль об этом абсурдна. Мне оставалось лишь теряться в догадках, однако этот незначительный случай укрепил меня во мнении, которое я пронес через много лет. Я понял, что не желаю видеть улыбку Юлия Цезаря, обращенную ко мне.

Мой родственник Метелл Кретик, стоявший поблизости, стал свидетелем неприятной сцены. Пытаясь разрядить обстановку, он затеял разговор.

— Неудивительно, что Деций забыл о дате проведения ритуала, — заметил он. — Думаю, в подобном положении оказался не только он. Наш календарь полон ошибок и неточностей. А ведь следить за календарем — твоя обязанность, Гай Юлий. Почему бы тебе не привести его в порядок?

В Риме мы живем по лунному календарю, а так как количество дней в году не соответствует лунным циклам, в календаре возникают искажения. Чтобы исправить их, каждые несколько лет верховный понтифик вынужден добавлять к календарному году дополнительный месяц. Со времен своего избрания Цезарь ни разу не уделил внимания этой проблеме. Скорее всего, причиной тому была самая заурядная лень.

— Этот нелепый устаревший календарь не стоит хлопот, — заявил Цезарь. — Я намерен провести радикальную календарную реформу, после которой не будет надобности возиться с добавочным месяцем.

Отличное решение для лентяя, отметил я про себя, а вслух спросил:

— И каким же образом ты намерен провести эту реформу?

— Соберу лучших астрономов и математиков и поручу им составить толковый календарь, в котором количество месяцев будет всегда оставаться постоянным. Я думаю, это вполне возможно, если исходить из убеждения, что не все месяцы имеют одинаковое количество дней, и количество этих дней не имеет отношения к лунным циклам.

— Мне подобный подход представляется чересчур смелым, — заявил Кретик.

Признаюсь, тогда я счел, что Цезарь просто-напросто набивает себе цену грандиозными планами. Но несколько лет спустя он осуществил свое намерение, и у нас действительно появился удобный календарь. Даже человек, подобный Цезарю, способен иногда совершить нечто разумное и полезное.

К этому времени прихвостни Клодия увели его прочь. Скорее всего, кто-то, возможно его заботливая сестра, пустил слух, что нас с Клодием не следует оставлять в обществе друг друга. Что ж, с подобным лишением я вполне готов был смириться. Ожидая появления Целера, я убедился в одном обстоятельстве, которое заметил еще вчера на Форуме. Моя популярность среди так называемых публиканов, или откупщиков, чрезвычайно возросла. В большинстве своем откупщики, вившиеся вокруг меня роем, принадлежали к классу всадников и сколотили себе капитал на строительных подрядах и прочих выгодных контрактах. Все они горели желанием завязать со мной знакомство и назойливо осведомлялись о здоровье отца. Учитывая, что заключение контрактов на общественные работы находится именно в ведении цензора, в усиленном внимании этих господ к моей персоне не было ничего удивительного. Намеки на то, что, замолвив словечко перед отцом за того или иного откупщика, я обеспечу себе щедрые подарки к Сатурналиям, сыпались на меня со всех сторон. Судя по всему, скоро вынужденная бедность, вошедшая у меня в привычку, останется в прошлом, усмехнулся я про себя.

Уверяю вас, все эти разговоры отнюдь не служили проявлением коррупции, хотя наш нынешний принцепс, доведись ему их услышать, выдвинул бы именно такое обвинение. Всем известно, Первый гражданин любит сотрясать воздух заявлениями о том, что римская государственная система прогнила насквозь и что его «реформы» положат конец коррупции. По своему обыкновению, он занимается самообманом. Все его так называемые «реформы» имеют одну только цель — создать условия, при которых ничто не помешает нашему поборнику справедливости захапать себе жирный кусок с каждой взятки.

Размышляя обо всем этом и краем уха прислушиваясь к пылким заверениям в преданности, в которых рассыпался передо мной некий владелец каменоломни, я обнаружил, что ноги сами несут меня к тесному кружку, центром которого был Клодий. Слух у меня острый, и я никогда не упускаю возможности подслушать какой-нибудь важный разговор, особенно если предполагаю, что собеседники обсуждают подробности моего грядущего убийства. На этот раз, впрочем, речь шла отнюдь не о моей драгоценной персоне.

— Все-таки любопытно, чем женщины занимаются во время этой церемонии?

Судя по скабрезному тону Клодия, он строил на сей счет самые непристойные предположения. Должен признать, что и сам я нередко задавался подобным вопросом.

— Всякий знатный супруг в Риме желал бы это знать, — изрек один из друзей Клодия.

Судя по его тревожному взгляду, мысль о таинственном обряде, который его жена собирается справлять ближайшей ночью, не давала ему покоя.

— Но ведь они не могут слишком далеко зайти, верно? — подал голос какой-то незнакомый мне юноша. — Я хочу сказать, там соберутся только женщины, и значит…

Бедняга осекся, заметив, что все остальные взирают на него с презрительными ухмылками, явно не одобряя подобной неискушенности.

— Бьюсь об заклад, на то, что там происходит, стоит посмотреть! — заявил Клодий.

Я с трудом подавил желание огреть его по голове вазой или чем-нибудь в этом роде. Даже звук его голоса был мне противен. То, о чем он говорил, не имело значения. Я мог прийти в ярость, даже слыша, как Клодий рассуждает о погоде.

— Стоит посмотреть? — переспросил самый старший и, вероятно, наиболее мудрый из собеседников. — Не уверен, что мужчине стоит платить за подобное зрелище собственной жизнью. А цена именно такова.

Появление Целера, громко приветствовавшего гостей, положило конец разговору. Подойдя ко мне, он положил руку на мое плечо, тем самым давая понять, что хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Все прочие посетители благовоспитанно отошли в сторону.

— Деций, я хочу, чтобы сегодня ты посетил Мамерция Капитона и выяснил, каковы его намерения. Его политическое значение ничтожно, но в точности то же самое можно сказать и про девятерых из десяти консулов. К тому же он человек, с которым всегда можно договориться, иными словами, он легко поддается влиянию. Будучи представителем рода Эмилиев, он относится к числу римских граждан, которые по знатности происхождения уступают лишь богам. Полагаю, мне не найти более подходящего коллеги. О том, что он собирается бороться за должность консула, я слышал не раз. Узнай, согласен ли он заключить со мной союз. Но при этом отчетливо дай понять — союз этот возможен лишь при условии, что я буду старшим коллегой.

— Я отправлюсь к нему незамедлительно, — кивнул я.

Дела такого рода всегда были мне по душе. Я знал, что переговоры один на один являются самым действенным способом решения политических вопросов. Личные связи обладают в политике не меньшей важностью, чем отношения партий и фракций. Жаркие дебаты в сенате зачастую оказываются пустым сотрясением воздуха, а судьбоносные решения принимаются за обедом, в банях и даже на трибунах цирка.

Я поспешно вышел прочь, надеясь застать Капитона дома. Прежде Эмилии относились к числу наиболее прославленных римских семей, но ныне род их пришел в упадок, и в живых осталось лишь несколько его представителей. У современного поколения Эмилиев не было никаких поводов для гордости, кроме славного имени. Благодаря знатности Капитон поднялся по карьерной лестнице достаточно высоко, не имея при этом ни политических, ни военных достижений. Впрочем, то же самое можно было сказать и про две сотни его товарищей по сенату. Все они поступили на государственную службу, едва достигнув соответствующего возраста, беспрестанно козыряя прошлой семейной славой, достигли высоких должностей, а оказавшись у кормила власти, предались безделью, прилагая усилия к достижению одной лишь цели — личной наживе.

Иными словами, Капитон был идеальным союзником для столь энергичного политического деятеля, как Целер. Можно было не сомневаться, в бурную деятельность своего коллеги-консула Капитон вмешиваться не будет, а ничего другого от него и не требовалось. К тому же в качестве старшего Целер выберет себе лучшую провинцию, куда сможет удалиться по истечении срока своих полномочий. Должность консула тем и хороша, что дает возможность завладеть богатой провинцией для проконсульского правления, и именно это обстоятельство, замечу кстати, побуждает римских политиков добиваться консульства всеми правдами и неправдами. Разумеется, провинции распределяются по жребию, но всякому известно, что жребий этот — чистой воды формальность. Политический деятель, заручившийся поддержкой сената, что называется, снимает сливки, а тот, кто нажил себе лишь влиятельных врагов, отправляется в глухомань, населенную злобными варварами, у которых абсолютно нечем поживиться.

Нередко сенату приходится сталкиваться с раздутыми амбициями консулов, считающих свои заслуги перед Римом непревзойденными. Например, в свое время Помпей, избавивший Республику от пиратских набегов, потребовал в качестве вотчины все Средиземноморье и получил желаемое. Позднее, во время консульства Цезаря, сенат проявил не только враждебность, но и чувство юмора. По истечении срока полномочий Цезарю, ожидавшему назначения в процветающую провинцию, было вменено в обязанность надзирать за всеми римскими дорогами и тропами для скота. Впрочем, позднее он заставил сенат горько пожалеть об этом издевательском решении.

Бесспорно, должность консула дает преимущества, за которые стоит бороться, но не вызывает также сомнений, что консульство связано с определенным риском. Не скрою, в ту пору я тоже надеялся когда-нибудь стать консулом. Сказать, что я был одержим честолюбивыми амбициями, означало погрешить против истины. Просто имя налагает на человека определенные обязательства, и когда тебя зовут Цецилий Метелл, не стремиться к консульству невозможно. При этом я твердо знал — никто и никогда не скажет, что я сделал карьеру лишь благодаря громкому имени. Будь я политическим ничтожеством, то не нажил бы себе такое количество врагов, которые неоднократно пытались меня убить. Человек, относящийся к своим обязанностям серьезно, неизменно вызывает ненависть, которая не останавливается ни перед чем.

Я добрался до дома Капитона как раз в то время, когда утренние посетители его покинули. Сам он собирался в храм, принести ежегодную жертву в память о некоей славной победе, некогда одержанной представителями рода Эмилиев. Мы с Капитоном были едва знакомы, тем не менее он приветствовал меня со всем возможным радушием. Я намекнул, что хотел бы обсудить с ним кой-какие политические вопросы, и он тут же пригласил меня сегодня вечером отобедать в его доме.

Все складывалось наилучшим образом. Время, оставшееся до обеда, я мог посвятить собственным делам. Дом Капитона находился поблизости от Форума, куда я и направился. На Форуме я вдоволь погрелся как в лучах зимнего солнца, так и в лучах внимания откупщиков. В большинстве своем осаждавшие меня публиканы занимались строительством, и лишь один сообщил, что хотел бы поставлять в армию щиты оригинальной формы, изобретенной им самим.

— Мои щиты куда лучше прежнего скутума, — с пылом заявил он. — По прочности и надежности им нет равных. К тому же они прямоугольные, а не овальные, и это намного удобнее.

— Солдаты с недоверием относятся ко всякого рода новинкам, — заметил я. — И потом, я не понимаю, в чем преимущество прямоугольных щитов?

— Мы снабдили нашими щитами многих гладиаторов, принимавших участие в последних играх, и все они твердят в один голос — прямоугольные щиты легче овальных, к тому же во время боя меньше закрывают обзор.

— Настоящий бой и гладиаторские сражения — это совсем не одно и то же, — с сомнением заметил я. — В отличие от гладиатора, солдат на поле брани может оказаться под дождем стрел и дротиков.

— Ты ошибаешься, благородный господин, — возразил мой собеседник. — На войне или в гладиаторском бою воин всегда держит щит чуть ниже уровня глаз. При этом мой щит закрывает большую часть его тела, чем прежний.

— Но у прямоугольного щита есть один явный недостаток, — не унимался я. — Воин, стоящий в карауле, может поставить его на землю, опереться на него и уснуть. С овальным так поступить не получится.

Откупщик испустил тяжкий вздох, всем своим видом показывая, что удивлен моей непонятливостью:

— Для того чтобы наказывать нерадивых часовых, у центурионов имеются плети. Раз в году, для устрашения всех прочих, можно отсечь такому бездельнику голову, и это надолго отобьет у других солдат охоту спать на посту. Если ты замолвишь за меня словечко перед твоим отцом, цензором, я готов поставлять свои щиты по весьма умеренным ценам. Каждый год я обязуюсь обеспечить щитами целый легион, а наемникам могу предоставить более дешевую модель.

— Я поговорю с отцом, — обещал я. — Но не уверен, что его заинтересует твое предложение. Он до сих пор твердо убежден, что реформы Мария были для армии бедствием. Кстати, какова твоя цена?

— Пятьдесят пять динариев за щит для легионера, тридцать — для наемника.

— Подобная цена не представляется мне умеренной, — заявил я.

— Учти, господин, дешевыми материалами мы не пользуемся. Для наших щитов мы используем только первосортную фанеру, сделанную из выдержанной липовой древесины при помощи египетского клея. Каждый щит подбит отличным войлоком, сверху обшит сыромятной кожей, а поверх нее — дубленой бычьей кожей. Кожа эта выбелена, так что ее можно покрасить в цвета любого легиона. Что касается всех железных деталей, шишек, заклепок и ручек, можешь не сомневаться, господин, они отличной работы. И в довершение ко всему каждый щит снабжен бронзовым ободом. А теперь скажи, неужели все это не стоит пятидесяти пяти динариев?

— Назначать цену — это дело продавца, — пожал плечами я. — А чем отличается модель для наемника?

— Различий почти нет, за исключением того, что щит для наемника обит простой коровьей кожей коричневого цвета, а вместо медного обода у него обод из сыромятной кожи. Защищает он ничуть не хуже, чем щит для легионера. Но мы же с тобой знаем, легионеры поднимут бунт, стоит им увидеть, что наемники получили такие же красивые доспехи, что и они.

— Справедливо сказано, — кивнул я.

— Я готов сбавить цену на целых двадцать динариев, если взамен мне предоставят старые щиты, — заявил откупщик. — Их я продам египтянам. Но при этом я оставляю за собой право отказываться от щитов с глубокими зарубками и вмятинами.

Я пообещал откупщику сделать все, что от меня зависит. В ответ он дал понять, что будет не только благодарен, но и щедр. Забегая вперед, скажу, что легионы опробовали новые щиты и нашли их весьма удобными. Однако заключать договор на поставки они не стали, ибо нашли более дешевый выход, просто-напросто обрезав старые щиты и превратив их из овальных в прямоугольные. Военачальники, занимавшиеся вооружением армии, всегда отличались сообразительностью.

Расставшись с откупщиком, я подошел к одному из прилавков, так как почувствовал, что настало время позавтракать. Купив тонкую пресную лепешку, в которую был завернут кусок мяса, жареный лук и рубленые оливки, приправленные чесночным соусом, я утолил голод и запил еду разбавленным вином. Смакуя вино, я увидел поверх края кубка нечто любопытное.

На некотором расстоянии от меня находился шатер какого-то вещуна, из которого как раз выходил молодой человек. То был совсем зеленый юнец — наверняка с тех пор, как он впервые побрился и надел тогу без полосы, прошло не более нескольких месяцев. Наружность его показалась мне смутно знакомой, хотя я не помнил, когда и при каких обстоятельствах мы встречались. Юноша беспокойно озирался по сторонам, словно человек, только что совершивший недозволенный поступок. Я заметил, что на нем красные кожаные сандалии, украшенные полумесяцами из слоновой кости — носить такие дозволялось только патрициям. Именно эти сандалии заставили меня наконец вспомнить, где я видел молодого человека. Сегодня утром он был среди тех, кто окружал Клодия. Разговор как раз шел о ритуале Доброй Богини, и мальчишка выдал собственную неопытность, заявив, что женщины, оставшись без мужчин, не могут заниматься чем-либо непристойным. Решив, что не стоит пренебрегать подвернувшейся возможностью завязать новое знакомство, я направился к нему, стараясь при этом, чтобы он меня не заметил.

— Приветствую тебя! — громко произнес я, оказавшись у юнца за спиной.

От неожиданности тот едва не выпрыгнул из своей тоги. Лицо его, когда он повернулся ко мне, было белым как мел. Он невольно бросил взгляд в сторону шатра вещуна, явно опасаясь, что я могу его изобличить. Я похлопал его по плечу, показывая тем самым, что не питаю враждебных намерений.

— Сегодня утром мы с тобой виделись в доме Целера, но не были друг другу представлены, — напомнил я.

Юноша с трудом сдержал вздох облегчения.

— Я — Аппий Клавдий Нерон, — произнес он. — И я знаю, кто ты такой, сенатор Метелл.

Мы пожали друг другу руки.

— Рад поприветствовать новоиспеченного гражданина, — заметил я. — Полагаю, ты впервые надел тогу римского мужа, когда я был в Галлии. Ты сын того Аппия Клавдия, который был легатом Лукулла в Азии?

— Нет, я его двоюродный племянник. Его отец и мой дед были братьями.

Значит, Клодию и Клодии этот щенок приходится троюродным братом, прикинул я про себя. Прежде Клодия звали Клавдием, он сменил имя, решив стать плебеем, а любящая сестра последовала его примеру.

— Приятно убедиться, что старинные патрицианские семьи порождают сильных и крепких отпрысков, — сияя улыбкой, сказал я.

По-моему, род Клавдиев был способен производить на свет лишь крыс, но, возможно, стоявший передо мной юнец представлял собой приятное исключение. Раз в столетие в роде Клавдиев появляется достойный муж. К числу таковых относился и старший Аппий. Впрочем, то обстоятельство, что молодой Аппий увивался вокруг Клодия, отнюдь не делало ему чести.

— Благодарю, — выдавил из себя юнец. — Не хочу быть неучтивым, господин, но я вынужден тебя покинуть. У меня назначена встреча и я должен спешить.

— Не смею тебя задерживать, — кивнул я. — Надеюсь в самом скором времени видеть тебя среди гостей в своем доме. Мы должны познакомиться поближе.

Я обеими руками сжал его руку и заметил, что она дрожит. А потом я заметил нечто весьма странное — на указательном пальце он носил массивный перстень, из тех, где хранят яд.

«Зачем этому мальчишке понадобился перстень с отравой?» — спрашивал я себя, глядя в его напряженную от страха спину. Я догадывался, что найти ответ на этот вопрос для меня очень важно. Подобные вещи были давно известны в Риме, но бытующее среди варваров убеждение, согласно которому римляне использовали кольца с отравой, дабы отправлять на тот свет своих врагов, не вполне соответствовало истине. Несведущие люди воображают, что перстни снабжены крохотной крышечкой, которая, отскакивая благодаря нажатию миниатюрной пружины, позволяет высыпать яд в еду или питье врага. На самом деле перстни с отравой являются средством мгновенного самоубийства. Как правило, такой перстень представляет собой золотой ободок, в который хитроумно впаяна капсула, наполненная ядом. Существует единственный способ вскрыть эту капсулу — раскусить ее зубами. В тревожные времена гражданских конфликтов, когда ошибка в выборе партийной фракции может означать смерть, перстни с отравой становятся излюбленным украшением римлян. В спокойные же времена они — большая редкость. Время, о котором идет здесь речь, можно было назвать относительно спокойным.

Я и сам иногда вынужден носить подобную убийственную безделушку. Когда знаешь, что в любую минуту дверь твоего дома может быть взломана бандой гнусных подонков, или ждешь, что враги набросятся на тебя в темном переулке, сознание того, что ты можешь ускользнуть из их рук, позволяет почувствовать себя увереннее. Надо только прокусить тонкую золотую оболочку, и ты избежишь пыток и позорной мучительной смерти. Никому уже не удастся сбросить тебя с Тарпейской скалы или, поддев на железный крюк, через весь город протащить к Тибру и утопить в его водах.

Но у такого зеленого юнца, как Аппий Клавдий, не могло быть серьезных врагов. Возможно, он просто пытается внести в свою жизнь остроту, решил я. Мальчишки, едва начавшие бриться, любят заигрывать со смертью: носят перстни с отравой, прячут под тогой отравленные клинки или сочиняют стихи о тщете всего земного. Тем не менее все, что имело хотя бы отдаленное отношение к Публию Клодию, никак нельзя было счесть не стоящим внимания пустяком.

Я направился к шатру гадальщика, из которого вышел Аппий Клавдий. Подобно всем прочим палаткам такого рода, она представляла собой весьма ненадежное сооружение из обтянутых дешевой толстой тканью шестов. В тех, где располагаются торговцы, перед входом обычно стоит прилавок с товарами, а здесь он отсутствовал. Зато спереди грубая ткань была расшита магическими символами: изображениями полумесяцев, змей, сов и тому подобного. Я раздвинул занавески и, пригнувшись, вошел внутрь. Тесное пространство было сплошь заставлено корзинами, где хранились сушеные травы, сосудами, наполненными благовонным маслом, и какими-то диковинными предметами, о предназначении которых мог догадаться лишь человек, сведущий в магии. В одной из корзин я с содроганием увидал целый клубок извивающихся черных змей.

— Чем могу служить тебе, господин? — донесся до меня женский голос.

Вещун оказался вещуньей. Хозяйка шатра производила впечатление обычной сельской жительницы, заурядная наружность которой до смешного не соответствовала таинственной обстановке. Торговать репой на базаре ей подошло бы куда больше, чем заниматься колдовством и предсказывать будущее.

— Я — сенатор Деций Цецилий Метелл Младший, — важно представился я. — И я хочу знать, что понадобилось от тебя благородному юноше, который только что покинул твою палатку.

Ведьма окинула меня пристальным взглядом.

— Но почему я должна говорить с тобой о делах своего посетителя? — спросила она без всякого видимого трепета.

— Тебе прекрасно известно, что твой промысел относится к числу запрещенных, — процедил я.

— Я вижу пурпурную полосу лишь на твоей тунике, но не на твоей тоге, — заметила она.

Этим она хотела сказать, что лишь человек, облаченный в украшенную пурпурной полосой тогу-претексту, обладает в Риме юридической властью.

— Я не ношу претексту, это верно. Но мой отец — цензор Метелл.

— Вот как? — ухмыльнулась она. — Признаюсь, я не слишком интересуюсь политикой. Но если цензор — твой отец, а не ты сам, то говорить я буду с твоим отцом. Почему ты не привел его с собой? Может, с ним бы мне и понравилось поболтать.

— Женщина, ты испытываешь мое терпение. Ты что, не знаешь, что к сенатору следует относиться уважительно?

В устремленном на меня взгляде колдуньи мелькнуло нечто вроде сожаления.

— Эх, господин, сенатор такой же человек из плоти и крови, как и мы все, и если бы не полоса на тунике, его нипочем не отличишь от простых смертных. Знал бы ты, сколько сенаторов побывало в этом шатре. Одни хотели купить яду, чтобы избавиться от опостылевших жен, другие просили вытравить плод у молодой рабыни. В таких скверных делах я ничем не могла им помочь — я ведь честная женщина, скромная предсказательница судьбы и травница. Жены сенаторов тоже здесь не редкие гостьи. Почти у всех одна беда — муж уже год в отъезде, а жена собирается родить и при этом боится, что ребеночек будет похож на молодого галльского конюха, что служит у них в доме. Да, господин мой, порасскажи я тебе, на что способны твои благородные собратья, то у тебя волосы дыбом встанут от ужаса.

К несчастью, все, что рассказала прорицательница, не только не привело меня в ужас, но даже ни в малой степени не удивило.

— А ты, значит, не торгуешь ядами и не помогаешь женщинам избавиться от нежеланных детей? — осведомился я.

— В жизни не занималась подобными пакостями и надеюсь не заниматься ими впредь!

Она сделала жест, предохраняющий от сглаза и всякого рода несчастий.

— Я способна увидеть знаки, скрытые от остальных, и дать человеку добрый совет. Если ты схватишь простуду или будешь мучиться головной болью с похмелья, милости прошу ко мне. Я смешаю из трав снадобье, которое мигом тебя исцелит. Но подбить меня на незаконные дела еще никому не удалось и не удастся!

Скорее всего, ведьма не грешит против истины, подумал я. Всякого, кто продавал яды, используемые для иной цели, чем самоубийство, в Риме ожидала мучительная смерть, а эта женщина не походила на любительницу рисковать.

— Но предсказывать судьбу тоже незаконно, — напомнил я.

— Нарушения закона бывают разными, — возразила она. — За одни тебя изгоняют из города, за другие — распинают на кресте. Мои маленькие проступки не заслуживают тяжелой кары.

— Ладно, твои взгляды на закон меня не касаются, — отрезал я. — Но предупреждаю, я не уйду отсюда, пока ты не расскажешь, зачем к тебе приходил тот юноша. И всем твоим посетителям придется уйти ни с чем.

Женщина в отчаянии всплеснула руками:

— О благородный господин, неужели ты никогда не был молодым, как этот мальчик? Неужели ты не бегал к гадалкам всякий раз, когда улыбка пухленькой соседской дочки заставляла твое сердце сладко сжиматься? Пока мальчишки не перестанут влюбляться, мы без работы не останемся.

— Хорошо, на этот раз я приму твои слова на веру, — бросил я. — Но я еще вернусь, так и знай. Кстати, как твое имя?

— Пурпурия, мой господин. Ты найдешь меня здесь почти каждый день.

Я вышел прочь, кипя от возмущения и досады. Иногда я завидую азиатским вельможам, перед которыми простолюдины стелются в пыли и лижут им пятки. Пурпурия! Когда женщинам разрешили носить имена, отличные от мужских, они напридумывали самых что ни на есть диких. Все попытки колдуньи изобразить из себя невинность не произвели на меня ни малейшего впечатления. За свою жизнь я успел столкнуться с сотнями преступников, причем наиболее опасные из них вели себя так, что новорожденные младенцы казались в сравнении с ними закоренелыми злодеями. Одно было ясно как день: Аппий Клавдий явно не желал, чтобы его видели выходящим из палатки прорицательницы.

Если в разгаре дня вам требуется отыскать какого-либо видного римского гражданина, идти к нему домой — пустая трата времени. Лучше всего отправиться на Форум и слоняться там, пока не столкнешься с тем, кто тебе нужен. Именно так я нашел Милона. Он стоял возле храма Кастора и Поллукса, в окружении каких-то людей разбойничьего вида, одетых в темные туники. Лишь один Милон дал себе труд облачиться в тогу. Заметив меня, он широко улыбнулся, обнажив ровные белоснежные зубы.

Мы дружим уже несколько лет, хотя почти все знатные римские граждане убеждены, что подобная дружба не делает мне чести. Милон — главарь самой могущественной банды в Риме, и только Клодий может с ним соперничать. Друг мой еще молод, высок ростом и на редкость красив. В юности он был гребцом на галерах и до сих пор не уступит в силе профессиональному борцу или гладиатору. По обыкновению, мы обнялись, и Милон пригласил меня в свой дом, где мы могли поговорить вдали от посторонних ушей.

Маленькая крепость, которую Милон называл домом, занимала целый квартал в районе трущоб. Слугами у Милона были опытные бойцы, в большинстве своем отставные легионеры или бывшие гладиаторы. Мы уселись за стол в невероятных размеров триклинии, и один из слуг принес чаши с разбавленным водой вином. Милон не любил околичностей, поэтому я сразу задал вопрос, давно не дававший мне покоя:

— Милон, почему Клодий до сих пор не покинул Рим?

— Признаюсь, меня это обстоятельство тоже беспокоит, — откликнулся Милон. — Как и то, что Цезарь проявляет необъяснимую привязанность к нашему городу и не спешит в Испанию, откуда сможет привезти горы всякого добра.

— Гай Юлий не имеет большого политического веса, — заметил я.

— Пока нет. Тем не менее с ним нужно держаться настороже. И Клодий является его союзником.

Я вспомнил странную сцену, свидетелем которой стал нынешним утром.

— Ты полагаешь, они действуют заодно?

— Я точно знаю, что Клодий и шагу не сделает без разрешения Цезаря.

Я замер, не донеся до губ кубок с вином.

— Для меня это совершенная новость. Я вижу, в мое отсутствие правила игры существенно изменились.

— О принципиальных изменениях говорить не приходится, однако количество участников заметно сократилось. Прежде на улицах Рима орудовало несколько банд. Теперь осталось только две: моя и Клодия. Прежде великое множество военных и законников, искушенных в политике, соперничали за власть в Риме и его провинциях. Ныне большинство из них оставило политическую арену — добровольно либо вынужденно. И Лукулл, и Гортал, и прочие сейчас предпочитают оставаться в стороне от схватки.

— Гортал, как и мой отец, служит цензором, — вставил я.

— Должность почетная, но не слишком важная. Так что, Деций Цецилий, сейчас на арене всего три бойца — Помпей, Красс и Цицерон. Полагаю, в самом скором времени к ним присоединится Цезарь. Посмотрим, что он будет собой представлять, вернувшись из Испании.

— Я всецело доверяю твоей интуиции, — заметил я. — Значит, ныне Клодий стал союзником Цезаря и находится у него в подчинении. Целер сообщил мне, что ты теперь тесно связан с Цицероном.

— Нас не назовешь друзьями, но я нужен Цицерону. Государственные мужи, желающие руководить жизнью всей империи, вынуждены часто покидать Рим. Им не обойтись без помощников, способных в их отсутствие держать город в руках, а наша государственная система не предполагает подобной должности.

Я всегда восхищался осведомленностью Милона. Подобно тому, как заботливый земледелец следит за каждым побегом на виноградной лозе, мой друг не упускал из виду ни единого вновь возникшего политического ответвления. Он знал, какой побег способен принести щедрые плоды, а какой необходимо обрезать. Государственные традиции и конституционные прецеденты, определяющие политические взгляды большинства ортодоксальных римлян, не ограничивали его мышления.

— Значит, Цицерон пользуется теперь серьезным влиянием и в сенате, и среди народа? — спросил я.

— Я бы назвал его положение довольно шатким, — покачал головой Милон. — Разумеется, у него есть приверженцы. Однако, казнив участников заговора Катилины без предварительного судебного процесса, он поступил опрометчиво, и теперь у него есть уязвимое место, по которому его враги в любой момент могут нанести удар. К тому же он незнатного происхождения, и это многих заставляет относиться к нему настороженно. Благородные римляне никак не могут смириться с мыслью о том, что человек из низов способен достигнуть политических вершин. Есть и такие, кому мозолит глаза новый дом Цицерона на Палатине. Завистники пустили по городу слух, будто этот дом построен на государственные деньги.

— И как, по-твоему, будут развиваться события? — поинтересовался я.

— Волны, поднятые заговором Катилины, очень скоро улягутся. Ничто не устаревает быстрее, чем вчерашний скандал. К тому же Катилина никогда не пользовался серьезной поддержкой среди влиятельных людей в Риме. Теперь, когда вернулся Помпей, всеобщее внимание будет привлечено именно к нему. Цицерон поступил разумно, решив оказать ему поддержку.

— Цицерон? — удивленно переспросил я. — Но он всегда принадлежал к партии противников Помпея.

— Цицерон достаточно умен, чтобы смириться с неизбежным. Воины Помпея должны получить заслуженную награду. Представляешь, когда Помпей добьется наконец разрешения на триумфальные почести и въедет в город, он, Красс и Цезарь впервые соберутся в Риме одновременно.

— По-твоему, это не случайно?

Я знал, Милон не из тех, кто позволяет себе пустые замечания.

— По городу ходит любопытный слух. Вероятно, это всего лишь сплетня, тем не менее она заслуживает внимания. Так вот, поговаривают, покинуть город Цезарю не позволяют огромные долги. Некоторые из его кредиторов занимают весьма высокое положение.

— Но какой смысл удерживать его в Риме? — пожал плечами я. — Отправившись в Испанию, он сможет награбить немало добра и расплатиться с долгами.

— Да, если его не убьют. Цезарь известен своим безрассудством. Помнишь пиратов?

То была громкая история. Будучи квестором, Цезарь был захвачен в плен пиратами, которые требовали за него выкуп. При этом он вел себя до крайности надменно и требовал, чтобы размер выкупа соответствовал его высокому положению. Захвативших его пиратов он осыпал упреками и бранью, обещая, что после освобождения вернется во главе флотилии и повесит их всех на мачтах. Ярость пленника, по всей видимости, сильно забавляла пиратов, тем не менее они обращались с ним более или менее почтительно. После того как выкуп был получен, Цезаря отправили в ближайший римский порт. Он незамедлительно собрал флотилию, вернулся и распял всех пиратов на мачтах, то есть в точности выполнил свое обещание. Подобного рода истории очень по душе римлянам, и некоторое время Цезарь был настоящей знаменитостью.

— Значит, кредиторы Цезаря хотят твердых гарантий? — уточнил я. — Но что он может сделать? Он выбросил на ветер столько денег, что теперь даже тога, которую он носит, вряд ли принадлежит ему. Конечно, должность верховного понтифика, которую он занимает, весьма почетна, но она не из тех, где можно сорвать куш.

— По городу ходит еще одна сплетня, — сообщил Милон. — Поговаривают, нашелся человек, готовый поручиться за Цезаря перед кредиторами. Или предоставить огромный заем, который позволит ему расплатиться с прежними долгами.

Ситуация начала проясняться.

— И этого человека зовут Красс, — проронил я.

— Не трудно догадаться, — усмехнулся Милон. — У кого еще в Риме есть такие деньги?

— Красс не из тех, кто любит заниматься благотворительностью. Цена, которую он потребует, будет очень высокой. Но чем Гай Юлий Цезарь может быть полезен Марку Лицинию Крассу?

— Я отдал бы многое, чтобы узнать это, — заявил Милон.

 

3

Дом Мамерция Эмилия Капитона располагался в престижном квартале на холме Авентин, откуда открывался восхитительный вид на Большой цирк. Когда я поднимался на холм, в нос мне ударил запах ладана, долетевший из находившегося неподалеку храма Цереры. Глянув вниз, в долину, я невольно остановил взгляд на великолепном новом доме Лукулла. В прошлый раз, когда я поднимался на Авентин, дом еще стоял в лесах, но в городе уже никто не сомневался, что он станет одним из самых прекрасных и величественных зданий Рима. Построить столь грандиозный дом Лукуллу позволила щедрая военная добыча, захваченная в Понте и Азии. Он не был так богат, как Красс, но в отличие от последнего, стремившегося использовать деньги для приумножения своего состояния, Лукулл потакал своей страсти к роскоши.

Гости уже собрались в триклинии, и, войдя, я сразу возлег на трапезное ложе. Гермес снял с меня сандалии и, готовый к услугам, замер около моего ложа. Я приказал ему не раскрывать рта и внимательно наблюдать за тем, что происходит вокруг. Как ни странно, он повиновался.

Согласно обычаю Капитон пригласил на обед весьма разношерстное общество. Впрочем, количество выдающихся граждан было несколько чрезмерным, и это давало основания предположить, что в следующем году он намерен осуществить свои политические амбиции. Самое почетное место занимал Марк Пупий Пизон Фруги Калпурниан, избранный в этом году одним из консулов. Как и его коллега Мессала Нигер, он был всего лишь политическим временщиком, не имеющим особого влияния. Подобно многим напыщенным ничтожествам, он требовал, чтобы его величали всеми полученными при рождении именами, не удовлетворяясь каким-нибудь одним из них. Люди, уверенные в собственном величии, предпочитают, чтобы их называли одним-единственным именем, так как не сомневаются, что спутать их с кем-либо невозможно. Так, у нас есть Александр, Марий, Сулла, Помпей, Красс, и, не будем забывать, Цезарь. Остерегайтесь людей, которые носят одно имя.

На хозяйском ложе возлежал также понтифик Квинт Лутатий Катул. Катул по праву считался одним из величайших граждан современности, но звезда его, подобно звездам Гортала и Лукулла, начала клониться к закату, ибо ныне власть прибирали к рукам честолюбивые военачальники. Между Катулом и Пизоном возлежал сам хозяин, Капитон.

Напротив меня расположился Луций Афраний, которого, как и Капитона, можно было отнести к разряду людей, которые, несмотря на знатное происхождение, остаются в политике незначительными игроками. Несколько лет назад, впрочем, он занимал должность претора. Кем были соседи Афрания справа и слева, ныне ускользнуло из моей памяти, следовательно, они не представляли для меня интереса. Моими соседями по трапезному ложу, напротив, оказались весьма любопытные личности. Справа от меня, рядом с головным ложем, возлежал поэт Катулл, который, в отличие от великого Катула, писал свое имя с двумя «л». Последние несколько лет он шатался по домам состоятельных римлян, напрашиваясь на званые обеды, а в свободное время писал стихи. Знатоки литературы уверяли, что стихи эти вовсе не дурны. В большинстве своем сочинения Катулла были посвящены некоей загадочной и чрезвычайно жестокосердной особе по имени Лесбия. Согласно общему мнению под этим именем скрывалась Клодия, известная не только своей жестокостью, но и любовью к поэзии. Катулл жил в доме Целера, но я отнюдь не был уверен, что между ним и Клодией существовала любовная связь. Будь это так, он бы вряд ли остался в живых.

Моим соседом слева, к немалому моему удивлению, оказался не кто иной, как юный Аппий Клавдий Нерон.

— Сегодня мы встретились с тобой уже дважды, молодой Нерон, — заметил я. — Если верить во всю эту восточную астрологическую чепуху, можно предположить, что наши звезды приблизились друг к другу.

— Звезды тут совершенно ни при чем, Деций, — ответил Капитон. — Я пригласил Клодия, но он, узнав, что на обеде будешь ты, прислал вместо себя юного Аппия Клавдия.

Все собравшиеся громко расхохотались, а лицо Нерона стало таким же багровым, как лицо Суллы. В Риме считается весьма остроумным потешаться над робкими юнцами, слабоумными и увечными. В сердце моем шевельнулась жалость к молодому человеку.

— Никто не хотел оскорбить тебя, Нерон, — изрек я. — Все мы не властны сами выбирать себе родственников. Среди моих немало таких, с кем я предпочел бы не иметь ничего общего.

— Ты имеешь в виду Непоса? — вставил Афраний.

Мой двоюродный брат Метелл Непос, в отличие от прочих представителей нашего семейства, был ярым сторонником Помпея. В позапрошлом году Непос был избран трибуном, но стяжал на этом поприще лишь печальную славу. При поддержке Цезаря он пытался вернуть Помпея из Азии, дабы тот вступил в борьбу с Катилиной, и даже настаивал на заочном избрании Помпея консулом. Сенат решительно воспротивился подобному намерению, и в результате Непос лишился своей должности. Он бежал из Рима к Помпею, преследуемый целой когортой патрициев. Что касается Цезаря, который в любых обстоятельствах умел выходить сухим из воды, он помирился с сенатом и сохранил за собой должность претора.

Обведя глазами возлежавших за столом, я отметил про себя, что среди них, как это ни удивительно, нет друзей Цезаря, который славился умением находить себе друзей и сторонников повсюду. Катул ненавидел его, так как Цезарь в свое время попытался отнять у него государственные субсидии на восстановление храма Юпитера Капитолийского и передать эти деньги Помпею. Катулл-поэт наверняка подозревал, что Цезарь был одним из любовников Клодии. Среди знатных римлянок почти не осталось таких, кого Цезарь не удостоил бы своим «особым» вниманием. Афраний принадлежал к партии аристократов, следовательно, являлся политическим противником Цезаря. То же самое можно было сказать и про Пизона. Да, весьма странно оказаться на обеде, где нет ни единого сторонника Цезаря, вертелось у меня в голове. Но скорее всего, так вышло без всякого умысла со стороны хозяина.

После того как подали первую перемену, разговор обратился к вопросу, который в ту пору занимал в Риме все умы: грядущему триумфу Помпея. На следующий день этот вопрос вновь должен был обсуждаться на собрании сената.

— Это первое собрание сената, в котором ты примешь участие, верно, Деций? — спросил Капитон.

— Верно, — кивнул я.

— Какую же тему ты избрал для своей первой речи? — осведомился понтифик Катул.

Согласно обычаю новоиспеченный сенатор, прежде чем занять свое место в курии, должен был произнести речь. Некоторым удавалось произвести настоящий фурор, хотя в большинстве своем подобные речи звучали как жалкий лепет.

— Мне категорически приказано воздержаться от речей до тех пор, пока я не сумею завоевать почет и уважение в должности сенатора, — ответил я. — Боюсь только, если я буду хранить молчание, этого не произойдет никогда.

— И все же тот, кто хранит молчание, всегда останется в выигрыше, — усмехнулся Капитон. — Когда я произнес свою первую речь, консулами были Декула и Доллабелла. Помню как сейчас, я возносил хвалы реформам Суллы, который отнял суды у всадников и вернул их сенату. Казалось бы, тема самая что ни на есть безопасная, Сулла ведь был в это время диктатором. Но когда я вышел из курии, меня окружила целая шайка разгневанных всадников. Я бежал от них по улицам Рима, как заяц от своры собак, до тех пор, пока не ворвался в свой дом и не запер ворота на все запоры. Да только это мне не помогло, потому что мерзавцы подпалили мой дом. Я перелез через заднюю стену, удрал в Капую и отсиживался там до тех пор, пока буря не улеглась.

Трудно было представить, что Капитон рассказывает о себе. Впрочем, эти события происходили задолго до того, как он превратился в бочонок с салом.

— Да, в те времена жить было куда интереснее, чем сейчас, — ностальгически протянул великий Катул.

За этой фразой последовало несколько рассказов о политических убийствах, изгнаниях и опалах давно минувших дней. Вино лилось рекой и развязывало языки.

— Скажи, консул, какая участь ожидает Антония Гибриду? — вопросил Афраний.

Гибрида был проконсулом в Македонии, где претерпел несколько сокрушительных поражений.

— После того как он вернется в Рим, я буду настаивать на возбуждении судебного дела, — ответил Калпурниан.

— Как ни странно, дрессированные трибуны Помпея не заявляют во всеуслышанье, что войска Гибриды необходимо передать их патрону, — заметил Катул.

— Просто момент для этого неподходящий, — вставил я. — Помпей предпочитает принимать войска в тот момент, когда все решающие битвы выиграны и исход войны очевиден. Только тогда он потребует, чтобы командование было передано ему. Именно так он поступил в Испании, Азии и Африке. В ситуации, когда армия Рима терпит поражение за поражением, он предпочитает держаться в стороне.

— А я считаю Помпея великим человеком! — заявил Катулл-поэт.

— Поэты всегда попадают под обаяние авантюристов, изображающих из себя богов, — процедил Афраний. — При этом даже самые прославленные полководцы остаются всего лишь людьми. Что касается Помпея, я знал и куда более достойных римских мужей, чем он.

— Думаю, Муция придерживается иного мнения, — бросил Капитон.

Теперь настал черед Катулла залиться багровым румянцем. То был весьма откровенный намек на его увлечение Клодией. Все в городе знали, что Помпей развелся со своей женой Муцией из-за того, что она была любовницей Цезаря. Впрочем, это обстоятельство не помешало Помпею и Цезарю оставаться союзниками. Такие мелочи, как супружеская измена, представляются ничтожными, когда речь идет о большой политике.

— Полагаю, все вы просто завидуете славе Помпея, — не без язвительности изрек поэт.

— Заслужена слава Помпея или нет, его триумф наверняка станет зрелищем, которого Рим еще не видел, — произнес Калпурниан. — Мне довелось посетить его лагерь, и я видел там около сотни громадных слонов, на удивление смирных и послушных. Представьте, погонщики заставляют их проделывать самые удивительные трюки. Можно не сомневаться, подобная процессия вызовет в городе изумление. Что до военных трофеев, то их столько, что охраняет их целый легион.

Последняя фраза привлекла мое внимание.

— Я думал, вернувшись в Италию, Помпей распустил свое войско, — заметил я.

— Помпей ходатайствовал оставить ему войско до триумфа, — пояснил Калпурниан. — Если сенат даст разрешение, солдаты Помпея в течение нескольких дней будут праздновать триумф своего военачальника.

— Я слышал, сразу три триумфа будут праздноваться одновременно, — подал голос юный Нерон. — Разгром пиратов, победоносное завершение войны в Африке и победа в Азии.

Вошедший в зал раб прошептал что-то на ухо Капитону, и наш хозяин встал со своего ложа.

— Я должен выйти в атрий и поговорить с посетителем, — обратился он к нам. — Прошу вас, продолжайте без меня. Через несколько минут я вернусь.

Он вышел, а рабы подали нам блюда со сладким печеньем.

— Понтифик, — уважительно произнес юный Нерон, — сегодня все только и говорят о ритуале в честь Доброй Богини, который будет справляться нынешней ночью. Признаюсь откровенно, я немного сбит с толку. Прежде всего, кто такая Добрая Богиня?

«Неужели все действительно только и говорят об этом несчастном обряде?» — подумал я. Наверняка под «всеми» мальчишка имел в виду Клодия.

Все повернулись к Катулу, дабы услышать его ответ.

— Ты задал нелегкий вопрос, — вздохнул тот. — Предполагается, что мы, понтифики, должны знать все о римских религиозных обрядах, но Добрая Богиня остается загадкой даже для нас. Некоторые отождествляют ее с древней богиней Церерой, которую греки называли Деметрой. Другие считают, культ этой богини пришел к нам из Азии.

— Но мы, римляне, никогда не поддерживаем чужеземных культов, — возразил Афраний.

— Я же сказал, вопрос нелегкий, — продолжал Катул. — Коллегия понтификов всегда относилась к этому ритуалу с предубеждением. Но так как мужчинам запрещено о нем расспрашивать, а женщины обязаны хранить молчание, мы не знаем даже, пришел ли он из других стран или зародился здесь в древние времена.

В разгаре этой ученой беседы Гермес наклонился, чтобы наполнить мой кубок. При этом он успел прошептать мне на ухо:

— Не ешь печенье.

Я имел немалый опыт по части конспирации, поэтому, получив предостережение, даже бровью не повел.

— А где в этом году состоится ритуал? — спросил один из гостей, возлежавших рядом с Афранием.

— В доме Цезаря, — ответил я. — Нынешним утром он сам сообщил мне об этом.

Тут мне на ум пришло одно соображение:

— Мне всегда казалось, этот ритуал должна совершать супруга консула или супруга верховного претора. Разве это не так?

— Тут все очень запутанно, — пожал плечами Калпурниан. — Дело в том, что я вдовец, а мой коллега Мессала Нигер только что развелся со своей супругой. В прошлом году Цезарь был претором, а ныне, будучи верховным понтификом, добровольно предложил для совершения ритуала свою резиденцию. Все это связано с изрядными неудобствами, ведь из дома необходимо удалить всех, кто мужского пола, включая рабов и животных.

— Приходится убирать даже картины, статуи и мозаики, изображающие особей мужского пола, — добавил Катул-понтифик.

— Кстати, а на ком сейчас женат Цезарь? — поинтересовался я. — Если мне не изменяет память, Корнелия умерла несколько лет назад.

— Сейчас его супруга — Помпея, — ответил Афраний. — По слухам, он с ней не очень счастлив.

— Скорее она не очень счастлива с ним, — усмехнулся Катулл-поэт.

— Помпея? — переспросил я. — Насколько я понимаю, она приходится Помпею дочерью?

Из дальних комнат до нас долетели голоса, возбужденно о чем-то спорившие. В больших домах подобное случается нередко.

Калпурниан покачал головой:

— Нет, она приходится дочерью Квинту Помпею Руфу, чей отец был консулом при Сулле в тот самый год, когда Сулла привел свою армию в Рим и отправил в ссылку всю семью Мариев. Ее мать — дайте припомнить — да, ее мать тоже звали Корнелия, и она была дочерью Суллы.

Приходится только удивляться, что, несмотря на бесконечную череду заключаемых по политическим соображениям браков и разводов и архаичный, унаследованный от наших незамысловатых предков обычай давать имена, мы, римляне, до сих пор ухитряемся следить за родословными не только собственной семьи, но и всех прочих знатных семейств. Старые занудные педанты вроде Калпурниана считают осведомленность в подобных вещах предметом своей особой гордости. Кстати, и они нередко ошибаются, но всегда говорят с таким уверенным видом, словно являются непревзойденными знатоками по части генеалогии.

Пронзительный крик, долетевший из передней части дома, привлек всеобщее внимание. Мы оставили свои ложа и повскакивали на ноги. Ясно было, что это не обычная домашняя перепалка. Все бросились на крик, а я, чуть отстав, схватил Гермеса за плечо.

— Что там не так с печеньем? — шепотом спросил я.

— Оно отравлено, — так же шепотом ответил Гермес.

— Глупости. У Мамерция Капитона нет никаких причин меня убивать.

— Он тут ни при чем, — ответил Гермес. — Убить тебя хотел тот маленький патрицианский паршивец, что лежал рядом с тобой. Он стал расспрашивать старого понтифика про всю эту канитель, связанную с Доброй Богиней, а когда ты повернулся к старику, быстренько побрызгал ядом на печенье, лежавшее перед тобой.

Гермес наклонился, схватил печенье с тарелки Нерона и отправил его себе в рот.

— Гермес!

— Свою-то жратву он не брызгал ядом. А я проголодался, стоя здесь и любуясь, как ты и твои друзья набиваете животы.

Я взял салфетку, осторожно, стараясь не прикасаться к печенью голыми руками, завернул его в салфетку и спрятал сверток под тунику.

— Идем, — повернулся я к Гермесу. — Посмотрим, что там произошло.

Все мои сотрапезники, вместе с перепуганными рабами, уже собрались в атрии. На полу, выложенном разноцветными плитками, лежало грузное тело. То был Мамерций Эмилий Капитон, мертвый, как Гектор. Аппий Клавдий Нерон замер над трупом, лицо его было белым словно мел, а глаза едва не выскакивали из орбит. Все прочие, видевшие убитого патриция далеко не первый раз в жизни, казались куда более спокойными. Мысленно я умилился чувствительности юного Нерона, особенно трогательной, если учесть, что несколько минут назад он пытался убить меня.

— Что случилось? — спросил я, хотя в этом не было никакой необходимости.

— Как ты, наверное, уже догадался, наш хозяин не сможет составить нам компанию за послеобеденной чашей вина, — процедил Катул. — Разговор с посетителем, оторвавшим его от обеда, оказался последним в его жизни.

— У него были враги? — спросил один из гостей, тот, что возлежал за столом Афрания.

— По крайней мере один был точно, — пожал плечами Катул. — Что за праздный вопрос! Какой влиятельный римлянин испытывает недостаток во врагах?

— Как все это скучно, — вздохнул Катулл-поэт. — В поэмах и драмах убийства всегда изображаются такими ужасными, что кровь стынет в жилах. А здесь все произошло так безвкусно.

Калпурниан повернулся к дворецкому Капитона:

— Позови моих рабов.

— Сейчас позову, консул.

Дворецкий поспешно вышел. Я огляделся по сторонам в поисках того раба, который вызвал Капитона из-за стола. В просторном атрии собралось множество народа, однако я нашел его взглядом и сделал ему знак подойти.

— Что за посетитель пожелал увидеть твоего господина? — спросил я.

— Я знаю лишь, что на нем был темный плащ. Голову он прикрывал полой плаща, так что я не разглядел его лица. Говорил он приглушенным голосом.

— Все это не показалось тебе странным?

— Не мое дело судить о тех, кто приходит к хозяину. Он сказал, что хозяин его ждет.

— В последнее время к господину часто приходили подобные посетители?

— Не знаю. Я и этого-то увидел случайно, потому что нынешним вечером работал в атрии. Привратник знает о посетителях больше моего.

В атрий вошла свита консула. Согласно обычаю все гости должны были отсылать своих рабов, за исключением личного слуги, в дальние помещения дома. Калпурниана сопровождало не менее дюжины рабов, и все они старательно делали вид, что в ожидании своего господина не брали в рот ни капли вина. Калпурниан подозвал к себе мальчика, на котором был костюм посыльного — особая шляпа, туника и пояс, к которому тонкими цепями были прикреплены стиль и табличка для письма. Мальчик держал табличку перед консулом, пока тот писал что-то на ее вощеной поверхности.

— Отнеси это в дом городского претора Вокония Назона, — распорядился Калпурниан, закончив писать. — Сейчас он вряд ли дома. Но ты непременно дождись его и убедись, что он прочел мое послание. Ждать ответа не нужно. Я поговорю с ним завтра в курии.

Посыльный убежал прочь, а консул обратился к нам:

— Полагаю, городской претор назначит особого уполномоченного для проведения расследования.

Я вновь обратился к стоявшему рядом рабу Капитона:

— Ты или кто другой присутствовал при разговоре хозяина с этим человеком?

— Хозяин приказал мне выйти вон. Приказал, чтобы никто не входил в атрий, так как ему нужно поговорить с этим человеком наедине.

В этот момент в атрий ворвался посыльный.

— Привратник мертв, — выдохнул он и тут же умчался выполнять поручение.

— Значит, свидетелей практически не осталось, — пробормотал я.

— Госпожа сейчас в Писенуме, в загородном доме, — сообщил дворецкий. — Я пошлю гонца, чтобы известить ее о случившемся, и начну приготовления к похоронам.

Со всех концов дома уже доносились рыдания и горестные стоны. В подобных случаях рабы выражают свое горе с явной чрезмерностью.

— Есть у него сыновья? — осведомился Катул.

— Нет. Только две дочери, обе замужем. К ним я тоже пошлю гонцов.

— Нам больше здесь нечего делать, — изрек Калпурниан. — Желаю вам всем спокойного вечера.

Мои недавние сотрапезники послали за своими рабами. Подобное поведение может показаться легкомысленным, но вспомните, что в те времена в Риме не было еще должностных лиц, в обязанности которых входило бы расследование преступлений. Порой для расследования убийства назначался особый уполномоченный, порой какой-нибудь честолюбивый молодой политик брал на себя труд вникнуть в обстоятельства преступления и предъявить обвинение убийце. Но, как правило, убийцы занимали высокое общественное положение, и, преследуя их, легко было навлечь на себя серьезные неприятности.

Я наблюдал, как Нерон собирает своих рабов. Он привел с собой четверых. Клавдии были одной из самых богатых семей в Риме. Я был значительно старше Нерона годами и выше его по положению, однако я мог позволить себе одного-единственного сопровождающего, Гермеса, да и тот был жалким сопляком. Подозвав к себе упомянутого юнца, я шепнул:

— Следуй за этим маленьким негодяем и узнай, куда он сейчас пойдет. Завтра сообщишь мне.

— Это все? — спросил он, приняв возмущенный вид.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я только что спас тебе жизнь. Неужели подобный поступок не заслуживает награды?

— Это ты утверждаешь, что спас меня. А я пока склоняюсь к мысли, что ты оговорил ни в чем не повинного молодого человека. Иди за ним и не трать время зря. Если выяснится, что ты действительно меня спас, у тебя не будет причин укорять меня в неблагодарности.

По правде говоря, у меня не было ни малейших сомнений в том, что Гермес сказал правду. Нерон был связан с Клодием, а значит, виновен. Но мне не хотелось, чтобы Гермес слишком много о себе воображал. Если такому наглому рабу слишком много позволить, он моментально сядет тебе на голову.

Лужа крови, в которой лежал труп, быстро расползалась, но только с одной стороны. Подойдя с той стороны, где крови было меньше, я нагнулся, чтобы лучше рассмотреть рану. Убийца перерезал Капитону горло, но, насколько я мог разглядеть, рана была на удивление мала и напоминала укол кинжалом. Приглядевшись лучше, я заметил меж бровей убитого темную отметину, словно он получил удар дубиной. Большинство опытных убийц ограничивается одним смертельным ударом, а этот, как видно, был не слишком уверен в своем мастерстве. Когда я отошел от трупа, подошвы моих сандалий, касаясь каменных плит пола, издавали отвратительный хлюпающий звук. Все-таки мне не удалось уберечь подошвы от крови.

— Да, кто никогда не будет коллегой Целера, так это он, — пробормотал я себе под нос.

— О чем ты? — спросил Афраний.

Все прочие уже разошлись, а он задержался, так как распекал своего факельщика, который так напился, что не мог зажечь факел.

— О политике, о чем же еще. Мой родственник Метелл Целер намерен в следующем году стать консулом. А я должен был выяснить, согласен ли Капитон заключить с ним союз, — ответил я, так как не видел больше причин держать все эти обстоятельства в тайне.

Афраний вскинул бровь:

— Союз? Что ж, Капитон вышел из игры. Знаешь, я полагаю, что в триклинии все еще стоит чаша, наполненная вином. Почему бы нам не пройти туда и побеседовать спокойно, пока мой мальчишка не протрезвеет?

Не обращая внимания на горестные вопли и стоны, заполнявшие дом, мы вернулись в триклиний.

 

4

— Значит, Луций Афраний? — переспросил Целер.

Мы стояли на ступенях курии в тусклом свете раннего зимнего утра.

— Возможно, это неплохой выбор. По крайней мере, я могу быть уверен, что он не встанет у меня поперек дороги и не будет вмешиваться в мои дела. Честно тебе скажу, он был одним из тех, чьи намерения я хотел узнать с твоей помощью, Деций. Ты опередил мою просьбу. Хорошая работа.

— Всегда рад служить, — улыбнулся я.

— Мне жаль Капитона. Его привратник, говоришь, тоже убит?

— Да, прямо у ворот, к которым он был прикован цепью. Такими же двумя ударами, какие получил Капитон.

— Убийца, скорее всего, бывший гладиатор. В городских бандах их полным-полно. Удар кинжалом в горло — трюк, который они часто проделывают на арене.

Мне тоже приходило в голову подобное предположение. Я знавал многих гладиаторов, и мне было известно, что в их среде считается делом чести быстро и с достоинством прикончить поверженного противника. Предпочтение отдается короткому кинжальному удару в яремную вену. Бытует мнение, что такая смерть почти безболезненна, но так как никто из получивших подобный удар еще не ожил, чтобы подтвердить или опровергнуть, трудно говорить это с уверенностью. Как бы то ни было, кровь из такой раны хлещет потоками, а зрителей это неизменно приводит в восторг.

— Возможно, убийцу нанял какой-нибудь ревнивый муж, с чьей женой Капитон завел шашни, — предположил Целер. — В последнее время убийства из ревности случаются куда чаще, чем политические.

— И все же я совсем не уверен, что причина смерти Капитона кроется в его любовных похождениях, — возразил я. — Не исключено, у него возникли разногласия с кем-то из деловых партнеров.

— Он же патриций, а патрициям не положено заниматься коммерцией, — пожал плечами Целер. — Хотя, конечно, многие предпочитают забыть об этом запрете.

Пока мы беседовали, в курии собирались сенаторы. Почтенные магистраты, в сопровождении своих ликторов, поднимались по ступенькам, зевая, как простые смертные. Катон, согласно требованиям добродетели ходивший зимой и летом босиком, был уже здесь. Сторонники Помпея держались угрюмой стаей. Судя по решительному выражению их лиц, они были настроены во что бы то ни стало добиться для него разрешения на триумфальные почести. Вокруг нас, по обыкновению, собирались все прочие Метеллы. Я заметил Кретика и Пия-понтифика, раньше принадлежавшего к семейству Скопионов, но потом усыновленного Метеллами. Из всех видных Метеллов с нами не было только Непоса, примкнувшего к фракции Помпея. Как это ни странно, но в этом году ни один из Метеллов не был направлен в провинцию.

— Я обращаюсь ко всем, — громко произнес Целер. — Полагаю, вам известно, как проходит голосование.

Ответом ему был гул согласия. В толпе Метеллов, помимо выдающихся государственных деятелей, насчитывалось не менее трех десятков новоиспеченных сенаторов, правда, занимавших не слишком значительные должности.

— Тогда займем свои места, — распорядился Целер.

Послушные, как легион хорошо обученных солдат, мы вошли в курию.

В сенате царил приглушенный свет, к тому же в воздухе стоял кислый запах влажной шерсти; утром прошел сильный дождь, а даже самая роскошная тога, намокнув, отнюдь не испускает благоухания. Как известно, для отбеливания шерсти суконщики используют человеческую мочу.

Первое собрание сената, в котором я участвовал, было не таким судьбоносным, как мне того хотелось бы. Но, по крайней мере, утешал я себя, то был день важного голосования. Только сенат имел право дать разрешение на триумфальные почести, оказываемые полководцу-победителю. Это была одна из немногочисленных привилегий, отличавших сенат от народных собраний.

Первая часть собрания была посвящена дискуссии. Приверженцы Помпея огласили впечатляющий список его заслуг: бесчисленные победы над врагами, которых он уничтожил или подчинил римскому владычеству, обширные территории, присоединенные к Римской империи, военные трофеи, пополнившие римскую казну.

Затем настал черед партии аристократов, которая постаралась доказать, что заслуги этого выскочки вовсе не так бесспорны. Несмотря на то что Помпей якобы разгромил пиратов, морские путешествия по-прежнему сопряжены со значительными опасностями, утверждали они. (Это не соответствовало истине, но оптиматы были вынуждены хвататься за любую соломинку.) Под конец они не придумали ничего лучше, как обвинить Помпея в оскорблении богов.

Потом председательствующий консул, Нигер, объявил голосование. Принципалы встали. На этот раз принципалом сената был Квинт Гортензий Гортал, который отдал свой голос за триумф Помпея, пояснив свое решение в коротком (для Гортала) и весьма красноречивом выступлении. Несмотря на свой преклонный возраст, Гортал обладал на редкость красивым и звучным голосом. Цицерон, поднявшись, также проголосовал за Помпея. Заявление его было встречено молчанием, даже оптиматы воздержались от неодобрительных возгласов. Всем было хорошо известно, что между Помпеем и Цицероном существует давняя вражда. Главной причиной распрей стала казнь Катилины, после которой противники лишь выжидали подходящего случая, чтобы поквитаться друг с другом.

Настал черед Метелла Целера. Он встал и сказал просто:

— Я отказываюсь от своего прежнего мнения. Пусть Помпей получит свой триумф, а римские солдаты — награду, которую они заслужили.

Когда он опустился на место, казалось, все собравшиеся одновременно испустили вздох. Каждому стало ясно, что исход голосования решен. Клан Цецилиев Метеллов оказал поддержку Помпею.

Происходившее после этого можно было назвать простой формальностью. Подавляющим большинством голосов Помпей получил разрешение на триумфальные почести. Даже злейшие его враги отказались от бессмысленного сопротивления и проголосовали за триумф. К тому же, упомянув о римских солдатах и заслуженной ими награде, Целер предложил оппозиционерам удобную лазейку: теперь они голосовали за триумф войска, а не военачальника. Эта маленькое различие было чревато серьезными последствиями, которых в тот день еще никто не предвидел.

Курию сенаторы покидали, охваченные самыми противоречивыми чувствами. Некоторые ликовали, другие имели подавленный вид. Но всех объединяло сознание того, что сегодня был сделан чрезвычайно серьезный, бесповоротный шаг и что римское государство, где в течение многих лет сохранялось относительное спокойствие, оказалось на грани новых волнений. Если лидер аристократической партии вынужден был уступить Помпею, это означало, что наступило время больших перемен.

На ступенях курии я едва не столкнулся с Луцием Лицинием Лукуллом, прославленным завоевателем и врагом Помпея. Судя по всему, результат голосования ничуть его не расстроил.

— Что же, Деций, значит, так тому и быть! — заявил он, хлопнув меня по плечу. — Конечно, я предпочел бы не видеть, как эта паршивая свинья катится в триумфальной колеснице по виа Сакра. Но признаю, сегодня мы приняли мудрое решение.

— Вне всякого сомнения. Долго томить за городскими воротами военачальника, возглавляющего вооруженную армию, крайне неразумно.

— Ты прав. Никакие другие вопросы, достойные внимания, сегодня обсуждаться не будут, а от всех этих словопрений я изрядно проголодался. Идем со мной, позавтракаем в моем доме. Посмотрим, кто еще достоин составить нам компанию.

Спустившись по ступенькам, мы увидели Цицерона и Милона, беседовавших друг с другом. Милон был облачен в роскошную белоснежную тогу — очевидный признак того, что он намерен вступить в большую политическую игру.

— Цицерон, приглашаю тебя позавтракать со мной, — произнес Лукулл. — И тебя тоже, Тит Анний. О, я вижу унылое лицо Катона. Катон, ты явно нуждаешься в подкреплении сил. Идем с нами.

Милон расплылся в улыбке:

— Твое приглашение — большая честь для меня, Луций Лукулл.

Полагаю, Милон впервые в жизни получил подобное приглашение. Это было несомненным признаком того, что он на верном пути. Цицерон и Катон, напротив, выглядели несколько раздосадованными.

— Луций, надеюсь, под приглашением на завтрак не кроется желание закатить роскошную пирушку? — вопросил Цицерон.

Лукулл принял вид оскорбленной невинности.

— Я не мог бы закатить пир при всем желании, — пожал он плечами. — Мои слуги не получали соответствующих распоряжений. Я всего лишь предлагаю вам разделить со мной скромную трапезу, которую они готовят для меня каждый день.

Подобных приглашений в ту пору домогались многие. Сама идея завтрака была для Рима достаточно новой. Прежде мы имели обыкновение весь день морить себя голодом. Обед являлся не только важнейшим событием в общественной жизни римлянина, но и практически единственной трапезой.

Пока мы беседовали, на Ростре был установлен альбом, сообщающий о решении сената. Его появление было встречено восторженными возгласами простонародья. Триумфальные въезды героев являлись излюбленным развлечением римской черни, а этот триумф она поджидала уже давно. В лагерь Помпея были направлены глашатаи сообщить, что долгожданное разрешение наконец получено. Впрочем, в этом не было необходимости, так как приспешники Помпея наверняка уже мчались за городские ворота на самых быстрых лошадях.

За то время, пока мы дошли до границ Форума, Лукулл успел пригласить на свой скромный импровизированный завтрак Целера, моего отца, обоих консулов и целую толпу других выдающихся граждан.

— Готовься к потрясению, — сказал мне Катон, когда мы направлялись к Палатину. — В последнее время пристрастие нашего хозяина к вульгарной роскоши возросло неимоверно. Полагаю, даже разбогатевший вольноотпущенник проявил бы больше вкуса, чем он.

— Я умираю от желания увидеть всю эту вульгарную роскошь собственными глазами, — заявил я.

— С другой стороны, несправедливо было бы сказать, что Лукулл расточает свое богатство впустую, — продолжал Катон. — Он построил публичную библиотеку, которая является точной копией Александрийской. Он первым в Италии стал разводить вишневые деревья, разбил в окрестностях Неаполиса вишневый сад, где все желающие могу приобрести отростки и саженцы.

— Хорошая новость, — заметил я. — Я имею в виду вишневые деревья.

При всех своих завоевательских амбициях, мы, римляне, не равнодушны и к сельскохозяйственным достижениям. Тот, кто вывел в Италии новый сорт дынь, может стяжать не меньшую славу, чем полководец, присоединивший к империи новую провинцию.

— А его рыбные пруды — это нечто, достойное восхищения, — заявил Катон.

Перспектива обильного завтрака, несомненно, пробудила в душе добродетельного стоика чувство вины, которое он заглушал пустой болтовней. «Для таких людей необходимо придумать особую религию, — подумал я. — Простого стоицизма для них явно недостаточно».

К нам приблизился Милон, и Катон отошел, чтобы поговорить с Цицероном. Его аристократическая натура не принимала политических авантюристов, подобных Милону. Моего друга, насколько я мог судить, это ничуть не беспокоило.

— Расскажи мне о том, что случилось вчера вечером, — попросил Милон.

С первыми лучами рассвета слухи о вчерашнем убийстве облетели город. Я в подробностях рассказал Милону о смерти Капитона, добавив, что и меня самого, возможно, пытались отравить.

— Впрочем, я не исключаю, что все это — лишь плод воображения моего раба, — заключил я свой рассказ. — Или заведомая ложь, при помощи которой он рассчитывал снискать мое расположение.

— Когда речь идет о Клодии, надо быть готовым ко всему, — заметил Милон. — Конечно, тебе решать, верить своему рабу или нет. Я, со своей стороны, постараюсь узнать что-нибудь об убийце Капитона. До сих пор я не слыхал о наемниках, которые расправляются с жертвой двумя ударами. Подобным способом убивают жертвенных животных: наносят удар в лоб и перерезают глотку.

— Я тоже думал об этом. Возможно, работали двое.

— Как ты любишь совать нос в подобные дела! — усмехнулся Милон. — Обратись к кому-нибудь из преторов с просьбой назначить тебя уполномоченным по расследованиям.

— Мое имя не стоит в списке кандидатов на эту должность, — возразил я. — Я для нее слишком молод, и останусь таковым в течение ближайших лет.

— Очень жаль. Так или иначе, если Клодий пытался тебя отравить, этим не стоит пренебрегать.

Городской дом Лукулла занимал участок, на котором могли бы разместиться несколько загородных вилл, что было весьма удивительно в столь плотно застроенном городе, как Рим. По слухам, у Лукулла насчитывалось несколько сотен рабов и вольноотпущенников. Для загородного поместья в этом не было ничего чрезмерного, но городские дома обычно обслуживались более скромным количеством рабов. Увидав бесчисленные скульптуры, огромные пруды и фонтаны, изумительные сады, где росли редкие породы деревьев, я, подобно всякому, попадавшему сюда впервые, испустил восхищенный вздох.

Как правило, в триклиниумах римских домов могут с удобствами разместиться девять сотрапезников, а в смежной комнате — еще несколько человек. В триклиниуме Лукулла без труда разместился бы весь сенат. Как мне сказали, то был лишь один из нескольких обеденных залов, находившихся в доме, даже не самый просторный. Мы возлегли на ложа, обитые великолепным шелком, и устроились на подушках, набитых пухом и благоуханными травами. Передо мной поставили огромное серебряное блюдо толщиной с мой большой палец.

В качестве первого блюда нам подали яйца. В этом не было бы ровным счетом ничего необычного, не будь каждое яйцо завернуто в тончайшую фольгу из чистого золота. Мы взирали на эту красоту в замешательстве, не зная, что с ней делать — есть или любоваться. Катон первым развернул свое яйцо и отбросил золотую оболочку прочь. Вторым блюдом оказались молочные поросята. Вместо глаз у них были вставлены рубины.

— Ты каждый день завтракаешь столь скромно, Луций? — осведомился Цицерон.

— Да, если только это обычный день, на который не приходится какое-либо выдающееся событие, — ответил Лукулл.

Он сделал знак, музыканты заиграли, а несколько стройных греческих мальчиков стали танцевать.

— Не надо его раззадоривать, — предупредил Гортал, так же, как и мой отец, исполняющий должность цензора. — Когда он хочет щегольнуть своим богатством, он приказывает подать золотые тарелки и кубки, еще более массивные, чем эти.

— Так вот, значит, куда девалась огромная золотая статуя Митридата, которую ты захватил, Луций, — усмехнулся Целер.

— Все эти излишества просто нелепы! — возмутился Катон. — Были времена, когда во всем Риме имелся один приличный сервиз, и члены сената передавали его друг другу, и то, когда им требовалось принять чужеземных посланников.

Слушая Катона, можно было подумать, что он не знает ничего выше, чем участь бедного маленького государства. Однако на земле их существует превеликое множество, и я не замечал, чтобы Катона туда особенно тянуло.

— А я полагаю, перелить золотую статую на столовую посуду — это вполне в римском духе, — заявил Лукулл. — Вожди некоторых диких племен пьют вино из черепов своих врагов. Почему бы и нам не последовать их примеру и не есть с тарелок, отлитых из статуи врага Рима?

— Пустая софистика, — пробурчал Катон.

Разговор обратился к иным темам; Катон был слишком удобной мишенью для насмешек.

Через какое-то время в триклиний вошла стайка женщин, которые в изящных позах уселись вокруг стола. «Хорошо еще, они не стали ложиться на ложа рядом с нами, — подумал я, — иначе беднягу Катона непременно хватил бы апоплексический удар». Одна из женщин, примерно моего возраста, в платье персикового цвета, была на редкость хороша собой. Волосы у нее были белокурые, как у уроженки Германии, но тонкие благородные черты выдавали в ней римлянку, причем представительницу высшего класса. Милон, лежавший справа от меня, спросил шепотом:

— Кто эта белокурая богиня?

В голосе его не слышалось ни малейшего сарказма. Судя по его потрясенному взгляду, блондинка пронзила ему сердце. Слева от меня возлежал старый сенатор, который был в доме Лукулла завсегдатаем. Я спросил его о блондинке.

— Это благородная Фауста, — ответил он.

— Тебе не повезло, — сообщил я, повернувшись к Милону. — Это Фауста, дочь Суллы.

— Ну, и что с того? — пожал плечами Милон. — Представь меня ей, окажи милость.

Глаза его отсвечивали безумным блеском.

— Во-первых, мы с ней не знакомы, — отрезал я. — Во-вторых, она принадлежит к семейству Корнелиев, а даже боги не рискнут без разрешения заговорить с членами этой семьи.

Милон так крепко впился мне в плечо, что я чуть не вскрикнул. Пальцы у него были способны ломать кости. Чуть ослабив хватку, он нагнулся к моему уху:

— Представь меня, — процедил он. — Ты — Метелл, и даже представительница семейства Корнелиев не отвернется, если с ней заговорит тот, кто носит имя Цецилий Метелл.

— Хорошо, хорошо, представлю, — только и оставалось сказать мне.

К моему великому облегчению, железные пальцы Милона отпустили мое плечо. Я устремил на блондинку изучающий взгляд. Эта женщина оставалась загадкой для римлян, имя ее было окружено слухами, но на публике она появлялась редко. Она и ее брат, Фауст, были близнецами, что само по себе являлось достаточно зловещим обстоятельством, не говоря уже о том, что они были детьми богоподобного Суллы. Перед смертью тот доверил сына и дочь заботам своего друга Лукулла. Фауст присоединился к армии Помпея в Азии, где не раз отличился во время сражений. Фауста осталась в семье Лукулла и по каким-то причинам ни разу не вышла замуж. Столь необычные имена детям дал отец, в напоминание о той невероятной благосклонности, которую проявила к нему судьба. Впрочем, в конце жизни ему пришлось дорогой ценой заплатить за эту благосклонность. Неизлечимая болезнь обрекла его на долгую и мучительную агонию. В последний год своей жизни он наверняка горько сожалел о предшествующих пятидесяти девяти годах.

После того как трапеза закончилась, гости разбрелись по саду, восхищаясь бархатными лужайками, на которых впору было носиться нимфам, преследуемым сатирами. Если бы сатиры и нимфы водились в современном мире, Лукулл, вне всякого сомнения, приобрел бы сразу несколько штук.

В оранжерее мы отыскали Фаусту, которая срезала зимние розы. Она ловко орудовала садовыми ножницами, а девочка-рабыня, обмотав руку подолом платья, поднимала розы с земли. Приблизившись, я склонился в почтительном поклоне:

— Благородная Фауста, не имею чести быть знакомым с тобой. Меня зовут Деций Цецилий Метелл Младший, я недавно вернулся в Рим из Галлии, где служил долгое время.

Она равнодушно скользнула по мне взглядом и устремила взгляд на Милона:

— Рада знакомству. А твой друг, кто он?

Я ощутил легкий укол досады. Бесспорно, Милон обладал впечатляющим телосложением и был красив, как бог, но не мог соперничать со мной по части благородного происхождения.

— Позволь мне представить тебе Тита Анния Милона Папиана. Он… — чем ты сейчас занимаешься, Милон?

Не мог же я сказать ей, что мой друг Милон возглавляет банду уличных головорезов, хотя это было бы чистой правдой.

Милон осторожно взял своей ручищей руку красавицы:

— Я собираюсь править Римом так, как делал твой отец, госпожа.

Фауста лучезарно улыбнулась:

— Превосходно. Люди, лишенные больших амбиций, как правило, невыносимо скучны.

— Полагаю, мы с тобой состоим в родстве, — заметил я. — Твою мать звали Цецилия Метелла, не так ли?

— Давно ты в Риме, Тит Анний? — спросила она, не удостаивая меня ни малейшего внимания.

Разговор о наших родственных связях пришлось оставить. Впрочем, я бы все равно в них запутался. Дочерей в нашем семействе рождалось даже больше, чем сыновей.

— Около восьми лет, госпожа, — промямлил Милон.

После недавней надменной тирады им вдруг овладела такая робость, что он едва ворочал языком. Вот уж не думал, что когда-нибудь стану свидетелем подобного чуда.

— Ты сказал, тебя зовут Милон? Мне кажется, я слышала это имя. Не доводилось ли твоим сторонникам затевать уличные бои с людьми Клодия Пульхра?

— В последнее время ничего подобного не случалось, — буркнул красный как рак Милон.

— Все это так увлекательно. Ты должен рассказать мне об этом.

— Что ж, не буду мешать вашей беседе, — процедил я.

Никто из них даже не взглянул в мою сторону. Мне оставалось лишь незаметно удалиться, утешаясь тем, что я отлично выполнил миссию Эрота.

Охваченный приятным чувством сытости и не менее приятным предвкушением удачного дня, я решил нанести еще один визит, целью которого была отнюдь не только дружеская беседа. Я спустился к реке, потому как мне нужно было попасть на Палатин. Прежде всего я собирался заглянуть в храм Эскулапа.

Я впервые прошел по великолепному каменному мосту, соединяющему остров с берегом. Мост этот был возведен в прошлом году трибуном Фабрицием. В храме я расспросил о врачевателе по имени Асклепиод и узнал, что он постоянно проживает при школе гладиаторов Статилия, стоявшей прежде на том месте, где Помпей возвел огромный театр. Новое здание школы располагалось по ту сторону Тибра. Подробно расспросив о том, в каком направлении мне следует двигаться, я перешел мост и оказался в новом городском квартале, который свободно раскинулся на не скованном стенами просторе, вдали от душного и тесного Старого города.

Новая школа находилась в красивом и удобном доме и, в отличие от многих учреждений подобного типа, ничуть не походила на тюрьму. Вдоль мощенной булыжником дорожки, ведущей к дверям школы, стояли статуи чемпионов прошлых лет. Войдя в здание, я миновал сквозной коридор и оказался в просторном внутреннем дворе. Воздух звенел от лязганья металла, ибо множество людей упражнялись здесь в искусстве владения оружием. Несколько мгновений я любовался открывшимся мне зрелищем и мысленно прикидывал, на кого из гладиаторов стоит поставить во время следующих игр. Новички сражались тренировочным оружием, а в руках у опытных бойцов были остро отточенные клинки. Некоторые из них наносили удары с таким изяществом, что любо-дорого было смотреть. Даже самый опытный воин не мог бы с ними сравниться, поскольку большую часть времени солдаты посвящают хождению строем и всякого рода тяжелым работам, рытью канав и строительству. Что касается гладиаторов, совершенствование в боевых искусствах является их единственным занятием.

В большинстве своем бойцы были вооружены большими щитами и прямыми гладиями или же маленькими щитами и изогнутыми сиками. Некоторые предпочитали копья, но то были гладиаторы нового поколения, из тех, что появились после того, как гладиаторские бои оказались в ведении Цезаря, бывшего тогда эдилом.

Цезарь по уши влез в долги, пытаясь придать гладиаторским боям невиданное прежде великолепие; исчерпав перечень собственных почивших предков мужского пола, он дошел до того, что устроил мунеру в память об умершей родственнице. Он приобрел такое количество гладиаторов, что его враги в сенате запаниковали, решив, что тот задумал создать собственную армию. Противники Цезаря быстро нашли выход из положения, приняв закон, ограничивающий число гладиаторов, которых один римский гражданин может выставить на протяжении игр. Лишившись возможности взять количеством, Цезарь принялся поражать зрителей всякого рода новшествами: гладиаторы у него сражались не только верхом на лошадях и колесницах, но даже на слонах. Однако удивительнее всего были так называемые гладиаторы-сетеносцы.

Когда они впервые появились на арене, зрители разразились недоуменными возгласами. Гладиаторы, тащившие за собой сети, больше походили на рыбаков с берегов Стикса. Никто не предполагал, что они станут сражаться, так как у них не было никакого оружия, кроме гарпунов-трезубцев. Мы даже решили, что эти люди намерены развлечь нас каким-нибудь новым танцем. Но вслед за ними на арене появились вооруженные гладиаторы. Каждый из них встал напротив какого-нибудь странного рыбака. Зрители застыли в предвкушении бойни, во время которой вооруженный боец изрубит на куски безоружного. Но вопреки этим ожиданиям, сетеносцы метались по арене, бросали свои сети, пытаясь поймать противника, отбегали прочь, если бросок оказывался неудачным, и, проворно подтянув сеть, начинали все сначала. Поначалу это зрелище было встречено хохотом и улюлюканьем, но постепенно зрители вошли во вкус необычного представления и начали громко подбадривать бойцов. К немалому удивлению собравшихся, сетеносцы в большинстве случаев одерживали верх над своими вооруженными соперниками. Все это было настолько непривычно, что зрители не могли решить, кто сражался лучше. Толпа, впрочем, проявила единодушие, дружно подняв большие пальцы вверх и тем самым запретив добивать побежденных, многие из которых вскоре умерли от полученных ран.

Цезарь рассчитывал использовать это новшество лишь однажды, однако бои с сетями пришлись зрителям по душе, и они постоянно требовали повторения полюбившегося зрелища. Насколько мне было известно, ныне Статилий Таурас ввел бои с сетями в разряд постоянных состязаний. Разумеется, сторонники традиций, подобные моему отцу, недовольно пожимали плечами, а суровые поборники добродетели вроде Катона утверждали, что подобные фокусы унижают самую идею смертельной гладиаторской битвы.

Раб провел меня в покои, где проживал школьный врачеватель, мой друг Асклепиод, непревзойденный знаток по части смертельных ран. Первые несколько минут мы обменивались приветствиями, к которым Асклепиод, подобно всем грекам, питал особое пристрастие. Потом мы со всей возможной краткостью пересказали друг другу, чем занимались на протяжении последнего года; наконец я перешел к нынешним делам, поведав Асклепиоду об убийстве, случившемся накануне.

— Ох, Деций, как это на тебя похоже! — воскликнул Асклепиод, выслушав мой рассказ. — Всего три дня, как ты вернулся в Рим, и уже оказался впутанным в убийство.

— В два, — поправил я. — Одно совершено, другое, на мою удачу, осталось лишь попыткой.

Я вручил ему сверток со злополучным печеньем.

— Ты можешь узнать, отравлено оно или нет, не скармливая его рабу?

— Помимо рабов, существуют животные, — заметил Асклепиод. — Конечно, собаку сладкое печенье вряд ли соблазнит, а вот свинья сожрет его за милую душу. Но, предупреждаю тебя, на подобные проверки не следует полностью полагаться. Существуют вещества, безвредные для животных, но смертельно опасные для человека.

— Если выяснится, что печенье отравлено, существует какой-нибудь способ узнать, что это за яд? — спросил я.

— Это чрезвычайно трудно, если только в твоем распоряжении нет отравленного этим ядом человека, который описывает свои ощущения. Как ты понимаешь, опыты такого рода находятся под запретом.

— У меня и мысли не было просить о чем-нибудь подобном. Как ты думаешь, тебе разрешат осмотреть тело Капитона? К сожалению, сейчас я не занимаю никакой государственной должности и не могу выдать подобное разрешение сам.

— Думаю, с этим не будет трудностей, ведь все владельцы моргов — мои хорошие знакомые. К тому же, судя по тому, что ты рассказал, в особо тщательном осмотре нет необходимости. Достаточно беглого взгляда. Думаю, я займусь этим уже сегодня вечером.

— Буду тебе очень признателен, — кивнул я.

— Друг мой, Деций, как только ты появляешься в Риме, жизнь сразу становится намного интереснее. Прошу, без стеснения обращайся ко мне всякий раз, когда у тебя есть надобность в моих услугах.

— Я загляну завтра, — пообещал я.

— Если будешь жив, — уточнил Асклепиод.

У моего друга несколько странное чувство юмора, но у греков, как известно, множество причуд.

Я вновь пересек мост и направился к себе домой, в Субуру. Мысль о том, что сегодня не следовало выходить из дома безоружным, приходила мне на ум все чаще. Утром я был настолько поглощен перспективой первого в моей жизни заседания сената, что совершенно позабыл об осторожности. Разумеется, носить оружие в пределах, ограниченных померием, строжайше запрещено, а в курии и подавно, но я не испытываю особого благоговения перед подобными запретами. После очередного покушения на мою жизнь наши римские традиции и обычаи неизменно теряют свою значимость в моих глазах.

Я безоружным шел по узким улицам, где меня могли поджидать приспешники Клодия. Вслед за этой мыслью в голову мне пришла еще одна: действовать посредством яда — явно не в привычках моего врага. Каким бы подонком ни был Клодий, он имеет обыкновение убивать своих противников собственной рукой, предпочитая делать это на глазах у публики.

Но кто еще мог желать моей смерти? В последнее время я никого не оскорбил, никому не причинил вреда. Только безумцы вроде Клодия годами лелеют ненависть, выжидая шанса нанести смертельный удар. Я же, напротив, помирился с большинством своих прежних недоброжелателей, а прочие, судя по всему, благополучно обо мне забыли. Кто же тогда пытался меня отравить?

Добравшись до дома без всяких приключений, я послал за Гермесом. Мой престарелый раб Катон, услыхав это имя, сердито закряхтел:

— Ох, господин, зря ты взял в дом этого паршивого щенка. Помяни мое слово, ничего хорошего из этого не выйдет. Он кончит свои дни приколоченным к кресту, как это бывает с закоренелыми преступниками.

— Вполне вероятно, — согласился я. — Но пока этот печальный день не настал, заставим его приносить хоть какую-то пользу. Позови его.

Гермес явился, сияя самодовольной улыбкой. Мальчишка явно воображал себя героем, достойным наград и восхвалений. Я сильно подозревал, что на самом деле все его подвиги яйца выеденного не стоят. Но рабы воспринимают происходящее совсем не так, как мы, свободные люди. Иногда их самолюбие следует потешить.

— Ну, что ты можешь мне сообщить? — спросил я.

— Как ты и приказал, хозяин, я шел за твоим приятелем от ворот того дома, где вы обедали. По пути ему пришлось пару раз остановиться, чтобы пометать харчи.

— Странно, что Нерона рвало, — удивился я. — Обед был не слишком обильный, и мы повскакали из-за стола прежде, чем успели приступить к вину. Наверное, все дело в том, что юнец впервые в жизни пытался кого-то убить. Пережитое потрясение вызвало у него несварение желудка.

— Ха! — радостно возопил Гермес. — Значит, ты признаешь, что он пытался тебя отравить и ты спасся только благодаря мне?

— Пока что ничего такого я не признаю. Печенье я отдал врачевателю, который проверит, отравлено оно или нет. Говори, что было дальше.

— Он прошел мимо Цирка и направился на Палатин, к большому дому, в котором…

— Все понятно! — нетерпеливо перебил я. — Он отправился к Клодию, сообщить, что попытка убийства оказалась неудачной. Хотел бы я видеть гнусную рожу Клодия, когда тот услышал эту новость.

Гермес самодовольно усмехнулся, в точности так, как делают рабы всякий раз, когда им известно нечто, не известное их хозяевам.

— Нет, господин, он пошел вовсе не к Клодию.

— Так к кому же? Говори, не тяни! — взревел я.

— Он вошел в дом твоего родственника, Метелла Целера.

 

5

То, что меня хотел убить Целер, представлялось совершенно неправдоподобным. Мы с ним были в добрых отношениях, с моим отцом его связывала давняя дружба. Конечно, нельзя было сбрасывать со счетов его жену. Но с тех пор как Клодия в последний раз пыталась отправить меня в царство мертвых, прошло несколько лет, и я льстил себя надеждой, что у нее нет никаких причин предпринимать новые попытки. Хотя нельзя было исключать, что она решила расправиться с врагом своего брата, к которому питала отнюдь не только сестринскую привязанность.

Ломая себе голову над этой загадкой, я готовился к новому дню. На этот раз я не забыл об оружии, спрятав в складках туники кинжал и цестус. Теперь никакой враг не застал бы меня врасплох. В сопровождении Гермеса я вышел из дома и направился к Целеру. Разумеется, я не собирался устраивать ему допрос, выясняя, действовал ли Нерон по его указке. Пока что я не был уверен, что попытка отравления вообще имела место. Выжидать и наблюдать — таков был мой план действий.

Я завернул к цирюльнику, чтобы побриться, и продолжил свой путь на Палатин. У самого подножия холма я увидал процессию хорошо одетых людей, направлявшихся в сторону Форума. Возглавлял процессию Целер, на лице которого застыло угрюмое выражение. Он не удостоил меня даже взглядом, а я счел за благо не привлекать его внимание. Выражение его лица было слишком хорошо знакомо мне по Галлии и не предвещало ничего хорошего. Я смешался с толпой клиентов. Среди участников процессии я заметил и Цезаря, который шествовал со столь же мрачным видом, что и Целер. Увидав в толпе понтифика Сципиона Назику, который стал моим родственником, поскольку был усыновлен представителями нашего семейства, я протолкался к нему.

— Что случилось? — спросил я вполголоса.

— Не имею понятия, — так же тихо ответил он.

Все вокруг выглядели настолько встревоженными, словно произошло нечто ужасное.

— Мне известно лишь, что во время утренних визитов в дом Целера прибыл гонец, — продолжал Назика. — Он отозвал в сторону Целера и Цезаря и что-то им сообщил. И тот и другой сразу изменились в лице. Целер заявил, что необходимо созвать внеочередное собрание сената. Больше он ничего не сказал.

По спине у меня пробежал холодок. Скорее всего, гонец принес известие о сокрушительном разгроме римской армии. Но где оно могло произойти, спрашивал я себя. Антоний Гибрида уже проиграл несколько сражений в Македонии, и весть о его очередном поражении никого не могла удивить. Возможно, германцы вновь угрожают римским владениям? Мысль эта заставила меня вздрогнуть. В последний раз, когда германцы вторглись в пределы Италии, лишь Гай Марий сумел дать им отпор. Помпей мог сколько угодно воображать себя великим полководцем, но не шел с ним ни в какое сравнение.

На Форуме, как всегда, когда в воздухе носится тревожная новость, царило оживление. Люди, вместо того чтобы чинно прогуливаться туда-сюда, собирались группами и делились слухами, догадками и предположениями. До меня долетали обрывки разговоров о военном поражении, гражданской войне, вторжении чужеземных войск, эпидемии чумы, голоде, землетрясении и даже приходе на землю божественных обитателей Олимпа.

Сенаторы поспешно поднимались по ступенькам курии. Всем не терпелось узнать, что же произошло. Судебные ликторы пребывали в таком же неведении, что и прочие, и всем, кто осаждал их вопросами, не могли сообщить ничего, кроме домыслов. Гай Юлий, дойдя до ступенек, отошел в сторону, чтобы поговорить с почтенной матроной столь мрачного вида, что Цезарь и Целер казались в сравнении с ней весельчаками. Я поинтересовался у окружающих, что это за женщина. Никто не знал точно, но некоторые предположили, что это мать Цезаря. Все это было до крайности странно. Римские женщины, даже самые знатные, не принимают участия в политических делах.

Курия внутри гудела, как взбудораженный улей. Собравшиеся буквально изнемогали под гнетом тревожных предчувствий. В нижних рядах, предназначенных для самых выдающихся граждан, стояли консулы, верховные судьи, понтифики и сам принцепс. Выражение их лиц, как мне показалось, не соответствовало ситуации. Некоторые, в особенности консулы, выглядели так, словно узнали нечто забавное. Вне всякого сомнения, над этой группой витала атмосфера с трудом скрываемого веселья. Но стоило Цезарю присоединиться к ней, все лица словно окаменели. Консулы заняли свои курульные кресла, прочие расселись на скамьях. Когда шум затих, Гортал встал и обратился к сенату.

— Отцы государства, я вынужден повергнуть вас в глубокую скорбь, — произнес он.

Звучный его голос был так же приятен для слуха, как мед для языка.

— Минувшей ночью здесь, в священном городе Квирина, было совершено святотатство, не знающее себе равных по низости!

Для пущего эффекта Гортал сделал долгую паузу. Сенаторы затаили дыхание. Подобного известия никто не ожидал. Кощунственные деяния совершались в Риме редко и, как правило, были связаны с покушением на девственность той или иной пригожей весталки. Про себя я отметил, что Гортал употребил редкое слово «святотатство». Покушение на весталку, как правило, называлось инцестом.

— Минувшей ночью, во время древнего, священного и торжественного ритуала в честь Доброй Богини, некий злоумышленник мужского пола пренебрег строжайшим запретом и проник в дом, где совершался ритуал. Этим злоумышленником оказался квестор Публий Клодий Пульхр, который проник в дом верховного понтифика обманным путем, переодетый женщиной!

Курия разразилась оглушительным гулом. Одни требовали для преступника суда, другие — немедленной смерти. В большинстве своем сенаторы просто галдели и улюлюкали, и я внес в эту какофонию свою лепту. Не в силах усидеть на месте, я скакал от радости, точно расшалившийся мальчишка, и хлопал в ладоши.

— Наконец-то мы избавимся от мерзавца! — заявил я во всеуслышание. — Теперь ему не избежать какой-нибудь жуткой ритуальной смерти вроде погребения заживо. Может, его даже разорвут на части раскаленными щипцами!

Один из моих соседей несколько остудил мой восторженный пыл:

— Прежде всего его должны допросить. Будь добр, сядь и не мельтеши перед глазами. Посмотрим, что скажут жрецы и законники.

Я послушно сел. Радость моя несколько померкла. Цицерон навлек на себя множество неприятностей, добившись, чтобы сенат без суда и следствия приговорил к смерти Катилину и его сообщников. Памятуя об этом, сенаторы будут предельно осторожны.

Консул Калпурниан встал и вскинул руку, призывая собравшихся к молчанию, которое установилось спустя несколько мгновений.

— Отцы государства, прежде чем мы будем обсуждать преступное деяние, нам необходимо уяснить, о чем именно мы говорим. Почтенный принцепс Квинт Гортензий Гортал, говоря о произошедшем прискорбном событии, употребил слово «святотатство». Я прошу другого выдающегося знатока законов, Марка Тулия Цицерона, растолковать нам, что означает это слово.

Цицерон поднялся:

— В древние времена слово «святотатство» означало похищение даров, поднесенных богам, и других предметов, находящихся в священных местах. В последнее время слово это стало употребляться и в более широком смысле: ныне мы называем так любое оскорбление или же урон, причиненные богам и священным местам. Если отцы государства выразят такое желание, я буду счастлив подготовить краткий обзор судебных процессов, на которых выдвигалось обвинение в святотатстве.

— Гай Юлий Цезарь, — воззвал Калпурниан. — Будучи верховным понтификом, ты согласен с тем, что совершенное злодеяние заслуживает названия «святотатство»?

Глядя на представшего перед сенатом Цезаря, можно было подумать, что он хоронит собственно отца. Мрачный и напыщенный, как трагический актер, он закрыл голову полой тоги.

— Да, я полагаю, что свершившееся преступление нельзя назвать иначе, — провозгласил он. — То, что это отвратительное деяние свершилось в моем доме, навлекло на Цезаря несмываемый позор.

Я впервые слышал, как Цезарь говорит о себе в третьем лице. Вскоре всем нам прошлось слишком хорошо познакомиться с этой его глупейшей привычкой.

— Тогда, с согласия сената, я прошу претора Аула Габиния и его ликторов отправиться в дом Клодия и взять его под арест, — изрек Калпурниан.

— Прошу, погодите! — крикнул сенатор по имени Фуфий, всем известный пособник Клодия. — Публий Клодий занимает в Риме государственный пост, а это значит, что он не может быть арестован или обвинен в каком-либо преступлении!

— Прошу тебя, сядь и избавь нас от подобных бессмысленных заявлений, — с досадой процедил Цицерон. — Клодий всего лишь квестор, а этот пост не предполагает неприкосновенности. К тому же он еще не успел вступить в должность, и совершенное им злодеяние не имеет ни малейшего отношения к его государственным обязанностям.

— Не будем забывать, — раздался исполненный вкрадчивой язвительности голос Метелла Непоса, — что после раскрытия заговора Катилины были арестованы многие государственные деятели, включая претора. Разве обвинение в святотатстве менее серьезно, чем обвинение в государственной измене?

Эта тирада, разумеется, не имела никакого отношения к Клодию. Непос пустил отравленную стрелу в Цицерона, который отдавал приказы об аресте.

Должен отметить, что во время этих бурных словопрений большинство сенаторов пребывало в весьма легкомысленном настроении. Оказалось, что переполох, взбудораживший весь город, был поднят вокруг курьезной ситуации, достойной комедии Аристофана. Для полноты эффекта не хватало лишь, чтобы участники нацепили комические маски с хохочущими ртами.

— Благородные сенаторы, прежде чем мы перейдем к вопросам, связанным с арестом и судом, я хочу привлечь ваше внимание к одному важному обстоятельству, — произнес Гортал. — Если Публий Клодий предстанет перед судом, будет проведено публичное расследование. В ходе этого расследования нам, мужчинам, неизбежно придется говорить о ритуале, посвященном Доброй Богине.

В курии воцарилась тишина.

— Это невозможно! — прогрохотал Катон. — Священный обряд не должен стать предметом грязных сплетен, гуляющих среди черни.

— Выйди на улицу и послушай прохожих, Катон, — раздался в ответ чей-то голос. — Ставлю сотню сестерциев, все только и говорят, что об этом священном обряде!

— Разве возможно провести судебный процесс таким образом, чтобы женщины, ставшие свидетельницами святотатства, умолчали о том, что происходило во время ритуала, а мужчины об этом не услышали? — вопросил претор Назон.

Курия вновь загудела. Кто-то требовал устроить судебный процесс во что бы то ни стало, кто-то громогласно возражал. Я уже отчаялся дождаться хоть одного разумного решения. А еще мне пришло в голову, что пока мы тут разглагольствуем, Клодий, возможно, мчится на быстром скакуне в Мессину. Там он сядет на корабль и отправится в Сицилию, где сможет затаиться до того времени, пока не стихнет шум, поднятый его нелепой выходкой.

Около полудня произошло нечто знаменательное. Полагаю, каждый из тех, кто читает эти строки, слыхал ту или иную версию события, о котором сейчас пойдет речь. Однако в бесчисленных рассказах случай этот, как правило, предстает искаженным до неузнаваемости, ибо рассказчики либо не были его свидетелями и судят с чужих слов, либо с течением лет стали слишком осторожны и опасаются говорить правду. Вероятно, из всех, кому довелось дожить до наших дней, лишь я один являюсь очевидцем того памятного заседания сената. К тому же я полон желания воспроизвести произошедшее в точности, не изменяя истине и не повторяя известной римской легенды.

— Гай Юлий, — вопросил консул Мессала Нигер, — можешь ли ты, не переступая границ дозволенного, ответить на следующий вопрос? Как ты полагаешь, среди женщин, собравшихся минувшей ночью в твоем доме для совершения ритуала, есть те, кому известны цели, преследуемые Клодием?

Собравшиеся, затаив дыхание, ждали, что скажет Цезарь.

— Моя мать, благородная Аурелия, сообщила мне, что в большинстве своем женщины уверены — Клодий обманом проник в мой дом, дабы встретиться с моей супругой Помпеей, с которой он состоит в любовной связи.

Произнося эту тираду, Цезарь стоял так прямо и гордо, что казалось, будто на ногах у него актерские котурны.

— Я уже принял решение незамедлительно расторгнуть свой брак с Помпеей.

Услышав это, Целер поднялся со своего места:

— Не спеши, Гай Юлий. Скорее всего, никакой связи между твоей супругой и Клодием не существует, и им двигало всего лишь любопытство. В течение нескольких дней этот болван только и говорил, что о таинственном ритуале.

Тут Цезарь произнес слова, вошедшие в историю. Оглядевшись вокруг с видом горного орла, восседающего на вершине, он провозгласил:

— Возможно, она невиновна, но это ничего не меняет. Жена Цезаря должна быть выше подозрений.

В курии стало так тихо, что, пролети муха, все бы это услышали. Если бы перед сенаторами предстал сейчас Юпитер собственной персоной, и то не произвело бы на них более сильного впечатления.

Одним из проклятий всей моей жизни является смех, резкий, пронзительный и громкий. Признаюсь, мне не раз доводилось слышать, как мой смех сравнивают с воплями дикого осла. К великому моему сожалению, порой сдержать этот злополучный смех бывает невозможно. Я прилагал отчаянные усилия, едва не перегибаясь пополам, но упорный смех вырвался-таки на свободу. Поначалу я лишь приглушенно фыркал, раздувая крылья своего аристократического носа. Но звук неумолимо нарастал и несколько мгновений спустя уже напоминал ржание целого табуна лошадей, требующих овса.

И тут сенат словно прорвало. Угрюмые государственные мужи, давно забывшие, что такое смех, сотрясались от хохота так, что их толстые шеи побагровели. Слезы текли по морщинистым щекам старых понтификов. Сенаторы буквально катались по лавкам со смеху. Знай они, что на смех, как на проявление чувств, свойственное лишь плебеям, наложено вето, они вряд ли смогли остановиться. Клянусь, даже Катон позволил себе улыбнуться.

Сейчас Гай Юлий Цезарь признан чуть ли не богом, и многие полагают, что он с юности внушал людям благоговение. Однако это весьма далеко от истины. В те времена, о которых я рассказываю, Цезарю исполнилось сорок лет, и он был самым что ни на есть заурядным политиком и полководцем. Почетом он был окружен только в народных собраниях, так как вечно заискивал перед чернью. В сенате его считали пустым местом. Должность верховного понтифика он получил путем взяток и подкупов. Если в то время Цезарь и был чем-нибудь знаменит, то лишь своей неуемной расточительностью и распутством. Слава его основывалась на двух столпах. Во-первых, он не знал себе равных по количеству долгов. Во-вторых, Никомед, царь Вифании, искусил его в мужеложестве.

Неудивительно, что столь напыщенная фраза, произнесенная человеком с сомнительной репутацией, повергла сенат в смеховые конвульсии. Посреди безудержного разгула веселья Цезарь стоял неподвижно, словно собственное каменное изваяние. На лице его застыло непроницаемое выражение. Позднее я провел немало ночей без сна, думая о том, помнит ли он, что именно я в тот день засмеялся первым.

Сенат разошелся, так и не приняв решения. В короткое время слухи о злополучном изречении Цезаря облетели весь город. Несколько месяцев подряд крылатая его фраза звучала чуть ли не во всех представляемых в городе комедиях, а любители выводить каракули на стенах постоянно украшали ею городские дома. Всякий раз, когда дружеский разговор иссякал или гости на пиру начинали зевать со скуки, какой-нибудь шутник непременно становился в гордую позу, провозглашал «Но жена Цезаря должна быть выше подозрений», и все начинали завывать от смеха, точно гиены.

Я спустился по ступенькам курии, смахивая выступившие от смеха слезы полой тоги. Кто бы мог подумать, что сегодняшнее заседание сената окажется таким забавным. Гермес вприпрыжку подбежал ко мне, и конечно, я должен был рассказать ему о случившемся. Толпа вокруг обменивалась слухами так громко, что можно было оглохнуть. Вслед за Клодием Цезарь стал настоящим героем дня.

Я отправился в бани, где люди, не бывшие в тот день на Форуме, окружили меня плотной стеной, требуя рассказать о случившемся. Я в подробностях поведал все, чему был очевидцем, с особым удовольствием остановившись на том, как сенат требовал немедленного ареста Публия Клодия и суда над ним. Все складывалось для меня на редкость удачно. Порой я сам не верил, что заклятый мой враг погубил себя без моего участия.

— Надеюсь, суд состоится, — изрек один из сенаторов. — Любопытно будет послушать показания свидетельниц. Меня давно интересует, чем моя жена и прочие женщины занимаются во время этого ритуала.

Многие высокопоставленные мужья разделяли его любопытство. Люди, занимающие более скромное положение, опасались вызвать гнев богов.

— Тут не обошлось без этой скверной бабы, Клодии, — заметил богатый ростовщик. — Наверняка она была пособницей своего ненаглядного братца. Всем известно, она способна на любую мерзость.

Я всецело разделял его уверенность.

Из бань я направился в школу гладиаторов, где мне вновь пришлось повторить свой рассказ, на этот раз для Асклепиода. Цезаря он почти не знал, потому не мог в полной мере оценить комизм ситуации. Подобно всем грекам, он испытывал благоговение перед всякого рода таинственными культами, и поступок Клодия привел его в ужас.

— Ваши римские боги слишком уж снисходительны, раз оставляют безнаказанными подобные кощунства, — заявил он, и добавил не без гордости: — Наши греческие боги мигом наслали бы на него гарпий.

Представив себе, как эти крылатые, покрытые змеиной кожей создания с кроваво-красными глазами преследуют Клодия, который тщетно пытается спастись от их острых смертоносных когтей, я невольно улыбнулся.

— Да, жаль, что в подчинении у наших богов нет гарпий, — кивнул я. — В отличие от нас, вы, греки, наделяете своих богов различными качествами характера, даете им слуг и фаворитов. А мы, римляне, даже и не представляем, как выглядят некоторые наши боги.

— Это говорит о том, насколько бедна и убога ваша религия, — заметил Асклепиод. — Должность жреца у вас ничем не отличается от прочих государственных должностей, своих жрецов вы выбираете и назначаете. А уж то, что вы назначаете авгуров и выдаете им книги, при помощи которых они должны толковать приметы и предзнаменования, кажется мне полной нелепицей. Никому из вас и в голову не приходит, что даром предвидеть будущее наделяют человека боги!

— Это происходит потому, что мы — разумный народ, наделенный чувством собственного достоинства, — заступился я за римлян. — Нам представляется диким решать государственные вопросы, исходя из горячечного бреда каких-то вдохновенных безумцев. Порой, в тяжелые времена, мы обращаемся за помощью к сивиллам, но я не припомню, чтобы из их пророчеств вышел хоть какой-то толк.

— Просто вы, римляне, не способны вступить в общение с богами, — надменно отрезал Асклепиод.

— Что-то я не слыхал, чтобы вам, грекам, такое общение пошло сильно на пользу, — не сдавался я. — Может, вашим пророкам и открыто будущее, но вы неверно толкуете их предсказания, и зачастую это приводит к неисчислимым бедствиям!

Асклепиод попытался взглянуть на меня сверху вниз, что оказалось не так-то легко, учитывая, что он был ниже меня ростом.

— По злой иронии именно судьбы тех, кто не сумел должным образом истолковать предсказание, становятся легендами. Но всякий, кто приходит к оракулу, исполнившись божественного трепета, может полагаться на его слова.

— Хорошо, я готов тебе поверить на слово, что греческие гадальщики лучше римских, — прекратил я затянувшийся спор.

— Да, нам пора перейти к менее возвышенным вопросам, — кивнул Асклепиод. — Боюсь, тебе придется отплатить мне стоимость свиньи. Точнее, маленького поросенка, предназначавшегося на обед гладиаторам.

Сердце мое томительно сжалось:

— Значит, печенье и в самом деле было отравлено?

— Совершенно здоровый поросенок, которому я скормил твое печенье, околел через час. Если не предполагать, что его поразил гнев богов, значит, причина — яд.

— Ты говоришь, поросенок умирал целый час? Так долго? Судя по всему, это очень слабый яд.

— Не обязательно. Все эти слухи о ядах, которые действуют мгновенно, не имеют ничего общего с реальностью. Я никогда еще не сталкивался с ядом, который убивал бы взрослого мужчину меньше чем за час. А в большинстве своем они действуют гораздо дольше, вызывая нестерпимую боль и конвульсии. Вынужден сказать тебе, друг мой, что кто-то желает твоей смерти.

— У тебя есть предположения относительно того, какой это яд? — спросил я.

— Я уже говорил тебе, что определить это чрезвычайно трудно. Околевшего поросенка я вскрыл, но не нашел никаких признаков внутреннего кровоизлияния. Конвульсий тоже не наблюдалось. Возможно, отравитель использовал вытяжку из ядовитых грибов. Не исключено также, мы имеем дело с ядом египетской кобры, к которому было добавлено некое неизвестное нам вещество, превратившее его в порошок.

— Яд египетской кобры? Очень экзотично. Кстати, я своими глазами видел, как зеленый юнец, подсыпавший в печенье отраву, выходил из шатра знахарки-травницы. Как ты думаешь, можно там купить нечто подобное?

— Деревенские знахари отлично разбираются в ядовитых грибах. Быть может, на вид эта женщина и показалась тебе простоватой, Деций, но это не говорит о ее невежестве. Лекций ученых врачевателей она, разумеется, не посещала, но в свойствах местных трав и растений разбирается отменно. Мне доводилось слышать, что в окрестностях Рима произрастает некая трава, из корня которой делают яд, причем значительно более сильный, чем те, что известны ученикам Гиппократа.

— В любом случае, добыть яд в Риме не слишком трудно, — заметил я.

— Разумеется, твой враг мог купить отраву где угодно. Но если ты задашься целью, то сумеешь это выяснить. Проницательности тебе не занимать. Ты не из тех, кто довольствуется только лишь очевидным ответом на вопрос.

— Благодаря этому мне порой удается добиться успеха, — согласился я. — Моя интуиция отказывается верить в то, что лежит на поверхности. Если объяснение представляется слишком простым и ясным, это возбуждает мое подозрение. Или, если меня слишком настойчиво пытаются в чем-то убедить, я начинаю искать, какова причина подобной настойчивости.

— Да, в разумных пределах подозрительность способна принести немалую пользу. Но беда, когда она начинает болезненно разрастаться. Сильные мира сего особенно подвержены этому недугу. Они везде видят интриги и заговоры и испытывают наслаждение, обрекая на смерть своих подлинных и мнимых врагов.

— И все-таки я думаю, тому, кто служит сенату и народу Рима, не следует быть слишком доверчивым, — возразил я. — Особенно в случае, когда наличие злодейского замысла не вызывает сомнений, и смерть злополучного поросенка является тому веским подтверждением. Кстати, сколько я тебе за него должен?

— Двенадцать сестерциев.

— Двенадцать? Немалая цена за несостоявшееся жаркое. А ты уверен, что мясо не годится в пищу? Наверняка яд поразил только жизненно важные органы, а в мясо не проник.

— Когда речь идет о пище для гладиаторов, я предпочитаю не рисковать. Не забывай, Деций, именно на мне лежит ответственность за их здоровье. Так что все-таки тебе придется заплатить двенадцать сестерциев.

Я нехотя извлек из складок туники кошелек и принялся отсчитывать монеты.

— Полагаю, гадалка не солгала, когда сказала, что мальчишка не покупал у нее яд, а всего лишь просил предсказать будущее, — размышлял я вслух. — Пожав его руку, я заметил, что он носит перстень с отравой. Мой раб Гермес проследил за ним и сообщил, что по пути домой юнца два раза вырвало. Все это говорит, что он не имеет никакого опыта по части заговоров и еще не приобрел привычку убивать. Что ж, ему придется пожалеть, что для первой попытки он выбрал именно меня.

— И все же, зачем он направился к предсказательнице? — уточнил Асклепиод.

— Вероятно, хотел узнать что-нибудь о благоприятных знаках и тому подобной ерунде. Не думаю, что он стал открывать ей, какого рода дело ему предстоит. Очевидно, мальчишка сильно волновался, иначе не стал бы носить с собой перстень с отравой. А у гадалки он наверняка хотел узнать, в какой день боги благоволят к опасным авантюрам. А может, надеялся получить подтверждение того, что впереди у него еще много лет жизни.

— До того дня вы с ним не были знакомы. Ты догадываешься, по чьей указке он действовал?

— Список подозреваемых пока не слишком длинен, но в ближайшее время он может вырасти. Разумеется, возглавляет его Клодий. Правда, думаю, он предпочел бы разделаться со мной лично.

— С возрастом даже Публий Клодий мог стать осмотрительнее и благоразумнее, — заметил Асклепиод. — Я своими ушами слышал, о нем говорили, как о человеке, способном оказать на жизнь города немалое влияние.

— О, не сомневаюсь, многие его таковым и считают. Но это означает лишь, что он состоит во главе одной из самых сильных городских банд.

— О твоем лучшем друге Тите Аннии Милоне говорят в точности то же самое, — усмехнулся Асклепиод.

— Ну да, они же с Клодием соперники. Но Милон — мой друг, а Клодий — мой злейший враг!

Иногда эти греки не понимают самых элементарных вещей.

— Ты просил меня осмотреть труп Эмилия Капитона, — напомнил Асклепиод.

— Да, конечно. Я совсем забыл. Когда выясняется, что ты едва не стал жертвой убийства, забываешь о тех, кому повезло меньше. Что тебе удалось выяснить?

— Довольно странную вещь.

— Вот как? — насторожился я. — А мне казалось, это самое обычное убийство. За исключением того, что преступник нанес жертве два удара.

— В этом-то и заключается странность. Я сумел добиться, чтобы работники морга позволили мне тщательно осмотреть раны. Кстати, это стоило мне десять сестерциев, которые я рассчитываю получить с тебя.

— Десять сестерциев за то, чтобы посмотреть на труп! — возмутился я. — Некрофилы, которые вечно рыщут вокруг амфитеатров, платят всего пять.

— При чем тут некрофилы! — с оскорбленным видом процедил Асклепиод. — К твоему сведению, я не просто посмотрел на труп. Я исследовал его. И уж конечно, всякому ясно, что с сенатора в таких обстоятельствах возьмут цену выше, чем с какого-то бедолаги и извращенца.

— Надеюсь, то, что ты сумел выяснить, того стоит, — проворчал я, отсчитывая еще десять монет.

— В этом можешь не сомневаться. Во-первых, разрез, а точнее, прокол на шее убитого нанесен умелой и опытной рукой. Клинок обоюдоострый, при этом очень узкий. Вне всякого сомнения, это не сика и не пугио. Все, что я могу сказать об оружии — у него плоская рукоять и короткое острие. — Асклепиод жестом указал на клинки, висевшие на стенах комнаты. — В моей коллекции ничего подобного нет. Полагаю, больше всего это оружие походит на ножи, которыми работают забойщики животных.

— Да, все это странно, — согласился я. — Никогда не слышал, чтобы римские наемные убийцы действовали подобным образом. Наверное, он ударил беднягу Мамерция по голове для того, чтобы тот упал. Столь виртуозный смертельный удар проще нанести, когда жертва лежит.

— А теперь я перейду к наиболее странному обстоятельству, — молвил Асклепиод, не без удовольствия наблюдавший, как я изнываю от любопытства, и сделал паузу.

— Ну, не томи, — взмолился я.

— Определить оружие, которым убийца ударил свою жертву по голове, не составило труда. Это был молоток, плоский молоток шириной примерно с мой мизинец. Круглая рана, которую он нанес, расположена прямо над переносицей. В нижней своей части она примерно в два раза глубже, чем в верхней.

— Не понимаю, почему это обстоятельство показалось тебе странным? — вставил я.

— Сейчас поймешь. Все это означает, что удар молотком был вовсе не первым. Если бы убийца нанес его, когда жертва еще стояла на ногах, рана была бы глубже в верхней части. Но убийца ударил Капитона по голове, когда тот уже был повержен. При этом он стоял сзади, примерно в шаге от головы жертвы, и бил сверху вниз, под довольно острым углом.

— Значит, сначала он перерезал Капитону горло, а потом огрел молотком по лбу, — задумчиво повторил я. — Но зачем ему понадобилось наносить второй удар? Ведь Капитон был уже мертв?

— Вне всякого сомнения. Человек, у которого перерезана сонная артерия, умирает в течение нескольких секунд. У него нет ни малейшего шанса выжить. Удар молотком был нанесен не для того, чтобы добить Капитона, а с какой-то иной целью.

С этими словами он подошел к окну и принялся смотреть во двор, где тренировались гладиаторы.

— Знаешь, мне кажется, что в прошлом я уже сталкивался с чем-то подобным, — произнес он, не оборачиваясь. — Но когда и где это произошло, никак не могу вспомнить. Увы, я не обладаю твоей способностью держать в памяти все факты и складывать из них стройную картину.

Я подавил тяжкий вздох. Приходилось мириться с особенностями памяти моего друга, ухитрившегося позабыть нечто столь важное и значительное. Впрочем, неудавшееся покушение на мою жизнь занимало меня сейчас гораздо сильнее, чем смерть несчастного Капитона.

— Если вспомнишь что-нибудь, немедленно сообщи мне, — попросил я.

— Разумеется. А если произойдет новое убийство, можешь без всякого стеснения обращаться ко мне за консультацией. — Асклепиод похлопал меня по плечу и добавил: — Зная твою способность ввязываться в опасные передряги, предполагаю, что очередное убийство не заставит себя ждать.

 

6

На следующее утро, прохаживаясь по атрию дома Целера, я внимательно разглядывал посетителей. Разумеется, Клодия среди них не оказалось, равно как и Нерона. Цезарь тоже не удостоил Целера визитом, но у него, несомненно, хватало хлопот, связанных с предстоящим разводом. Заметив своего родственника Кретика, я решил засвидетельствовать ему свое почтение. В отличие от прочих старших членов нашего семейства, он не достиг выдающегося положения. Но в свое время Кретик имел смелость открыто выступить против Помпея, чем снискал мое уважение.

— Рад видеть тебя, Деций! — воскликнул он. — Ну и диковина произошла прошлой ночью, верно? Все в Риме только об этом и говорят!

— А что тебе рассказала твоя дочь, Фелиция? — осведомился я.

— Девчонка напустила на себя такую важность, что смотреть тошно. Твердит, что должна хранить молчание, и при этом всем своим видом показывает — ей известно нечто такое, что мужской ум не в состоянии вообразить. А что говорит твоя жена?

— Я не женат, дядя, — напомнил я.

Кретик не был братом моего отца, но я всю жизнь называл его дядей. На самом деле он приходился мне не то двоюродным, не то троюродным братом.

— Тебе крупно повезло. Бьюсь об заклад, без Клодии здесь не обошлось, а Фелиция и Клодия — ближайшие подруги, если только между женщинами может существовать дружба. Но из моей дочери, как я уже сказал, слова не вытянешь. Я давно говорил ее мужу, что этой дружбе надо положить конец. Но мальчишка без ума от Фелиции и вечно пляшет под ее дудку.

Мальчишкой, о котором тесть отзывался столь пренебрежительно, был молодой Красс, и в самом деле обожавший жену до безумия. Любовь его к Фелиции стала одной из римских легенд. Брак их, подобно всем прочим, был заключен по политическим соображениям, но выяснилось, что они созданы друг для друга. После смерти Фелиции Красс поставил ей надгробный памятник, поразивший даже привыкший к великолепию Рим.

— Если в дело замешана Клодия, разумнее знать как можно меньше, — заметил я.

— Твоими устами вещает мудрость Юпитера, — сказал Кретик.

Разговор наш прервался, ибо Целер, войдя в атрий, сделал мне знак подойти к нему. Я повиновался, и Целер, извинившись перед окружившими его магистратами и чужеземными посланниками, не просто отвел меня в укромный уголок атрия, а вышел в перистиль. Здесь, во внутреннем дворе, нас не могли подслушать даже рабы.

— Деций, тебе придется на время забыть обо всех политических делах, — произнес Целер, удостоверившись, что мы одни. — Мне необходимо провести расследование, и я знаю, что ты можешь оказать здесь неоценимую помощь. Отец твой по праву гордится твоими способностями. Вчера на семейном совете я поделился своими затруднениями, и твой отец посоветовал мне обратиться к твоим услугам.

— Весьма польщен, — буркнул я.

О том, что вчера состоялся семейный совет, никто не поставил меня в известность. В те времена я был слишком мелкой птицей.

— Итак, перед тобой стоит следующая задача. Тебе, как и всем в городе, разумеется, известно, что этот негодяй, мой шурин, осквернил своим присутствием священный ритуал в честь Доброй Богини. Сегодня коллегия жрецов соберется, чтобы официально обвинить его в святотатстве. Но это ничего не значит. Все, что они могут — передать дело в суд. Если процесс состоится, это будет настоящим кошмаром. И я бы дорого отдал, чтоб на нем не присутствовать. Конечно, на Клодия мне наплевать. Пусть этот подонок умрет приколоченным к кресту. Но имя моей жены не должно всплыть в связи с этим делом. Ты понял?

Я понял лишь одно — Целер требует от меня невыполнимого.

— Боюсь, мне не удастся… — промямлил я.

Целер крепко сжал мою руку повыше локтя:

— Деций, выясни, что там произошло: кто виноват и кто за этим стоит. Опрашивай очевидцев и собирай факты. Но, умоляю, докажи, что Клодия тут ни при чем. Ты понял?

— Понял, — буркнул я.

То был отнюдь не первый раз, когда меня просили скрыть очевидное. Но впервые такая просьба исходила от члена моей семьи. Это было удивительно, поскольку я полагал, родственникам хорошо известно, что я — далеко не лучший исполнитель для подобных поручений. И дело вовсе не в том, что я отличаюсь кристальной честностью или не желаю быть полезным своей семье. Но внутри меня сидит какой-то зловредный дух, который настойчиво требует, чтобы я докопался до истины и сделал ее достоянием всех. Именно этот дух наделил меня чутьем, о котором мы говорили с Асклепиодом. Но в одном я мог быть совершенно уверен. Отец не питал никаких иллюзий на мой счет. Советуя Целеру обратиться ко мне, он прекрасно сознавал, к каким последствиям это может привести.

Правда, особенности этого дела позволяли надеяться, что я не буду метаться и мучиться, разрываясь надвое. Осквернение мужчиной ритуала в честь Доброй Богини меня скорее позабавило, чем привело в негодование. И что бы там ни говорили жрецы, выходка Клодия представлялась мне скандальной, а не преступной. К тому же Добрая Богиня не относилась к числу государственных римских божеств. На фоне попытки моего убийства, пусть даже неудавшейся, дурацкое развлечение, которое устроил себе Клодий, казалось сущим пустяком.

— У меня будут какие-нибудь официальные полномочия? — осведомился я.

— Достаточно сказать, что ты действуешь от имени будущего консула, то есть от моего.

— Но это невозможно! Не сомневаюсь, ты победишь на выборах. Но если ты будешь пользоваться своей властью преждевременно, римским гражданам это вряд ли понравится. Они проголосуют против тебя, исключительно для того, чтобы проучить зарвавшегося выскочку.

— Я же не посылаю тебя произносить речи в Собрании центурий, — раздраженно произнес Целер. — Тебе предстоит всего лишь спокойно, не поднимая шума, поговорить с людьми, которые имеют к этому делу отношение. Впрочем, не мне тебя учить.

— Когда я должен начать?

— Решай сам, — пожал плечами Целер. — Непревзойденный знаток по части расследований — ты, а не я.

— Тогда мне необходимо поговорить с Клодией, — заявил я, набрав в легкие побольше воздуха.

Целер сердито сверкнул глазами из-под насупленных бровей.

— Делай все, что считаешь нужным, — процедил он. — Только не забывай о моей просьбе.

— Пока у меня не было поводов жаловаться на память, — бросил я.

Перспектива встречи с Клодией ничуть меня не вдохновляла, но упускать возможность насолить ее обожаемому брату тоже не хотелось.

Тем не менее, поразмыслив, я решил отложить беседу с Клодией и, покинув дом Целера, направился на Форум. Гермес тащился за мной по пятам. День выдался ненастный, и потому суды заседали в помещении. Цицерона я отыскал в базилике Порции, самом древнем из наших постоянных судов. Он слушал речь в защиту обвиняемого, произносимую одним из его учеников, однако, завидев меня, с готовностью отошел в один из боковых нефов. Я вкратце передал ему суть своего разговора с Целером и осведомился, каково его мнение на этот счет. Прежде чем начать расследование, я хотел убедиться, что не вступаю в конфликт с законом.

— Так как никакого официального следствия не проводится, ты, будучи полноправным римским гражданином, волен делать то, что считаешь нужным. Целер, разумеется, пока не обладает законной властью. Подозреваю, что, поручив тебе это расследование, он руководствовался исключительно личными интересами.

— Имеешь в виду, желанием доказать невиновность Клодии? — уточнил я.

— Замешана она в это дело или нет, не имеет особого значения, — возразил Цицерон. — Если тут не обошлось без ее участия, жрец сделает ей внушение, и не более того. Святотатство в любом случае совершено Клодием, мужчиной, который пренебрег строжайшим запретом и проник на священный ритуал, не предназначенный для мужских глаз. И если официальное обвинение будет предъявлено, то лишь ему одному.

— Твои слова меня несколько успокоили, — признался я.

— А Целер уже определил, кого хочет видеть своим коллегой? — осведомился Цицерон, резко сменив тему разговора.

Он был политиком до мозга костей, и борьба за власть интересовала его несравненно больше, чем священные обряды.

— Несколько дней назад он просил меня узнать, какого мнения на этот счет придерживается Мамерций Капитон, — сообщил я.

— Теперь необходимость в этом отпала.

— Вне всякого сомнения. Судя по всему, теперь наиболее предпочтительным кандидатом для Целера является Луций Афраний. Мне послышалось или это известие действительно исторгло стон из твоей груди? — добавил я с усмешкой.

— Да, я застонал, ибо я не философ, а лишь философ способен удержать стон при упоминании Луция Афрания, — сказал Цицерон. — Этот человек — полное ничтожество.

— Полагаю, Целера именно это в нем и привлекает.

— Нынешние времена требуют, чтобы консулы правили уверенно и жестко. Если Афраний займет столь ответственный пост, это может привести к самым печальным последствиям.

— При подобном повороте событий бразды правления окажутся в руках одного человека — Целера, — заметил я. — И этот человек сумеет их удержать. Ты должен признать, что он поступил мудро, наступив на горло собственной песне и отказавшись от противодействия Помпею.

— Признаю, признаю, — кивнул Цицерон. — Я и не думал ставить под сомнение государственный ум твоего родственника. Но он — слишком ярый приверженец аристократической партии. Противиться триумфу Помпея дальше не имело смысла, это ясно как день. Но поселения для ветеранов его армии — это совсем другой вопрос. Для поселений требуется земля, которая станет собственностью людей низкого происхождения. Для крайних аристократов непереносима сама мысль об этом. К тому же создание таких поселений упрочит популярность Помпея, которого они ненавидят. Попомни мои слова, ровно через год Квинт Цецилий Метелл Целер примкнет к самому крайнему крылу партии аристократов.

От меня не ускользнуло, что Цицерон так подчеркнуто упомянул о неких «крайних» аристократах. Он и сам был их сторонником, невзирая на то, что некоторые лидеры партии относились к нему с откровенным пренебрежением. У Цицерона был свой идеал республики, возглавляемой «лучшими» людьми, выходцами из обеспеченного и процветающего класса свободных граждан. Согласно его концепции эти люди должны быть прекрасно образованны, исполнены патриотизма и желания содействовать благу государства. Бесспорно, то был прекрасный идеал, но в свое время Платон уже пытался провести подобные воззрения в жизнь и претерпел сокрушительную неудачу, ибо его соотечественники, греки, оказались неспособными воспринять столь идеалистические принципы.

Я никогда не дерзну сравнивать себя с Цицероном по части интеллекта, потому как за всю свою длинную жизнь не встречал ума более блистательного, чем у него. Тем не менее надлежит отметить, что взглядам его была свойственна определенная узость. Исповедуемую Цицероном веру в то, что аристократическое происхождение гарантирует выдающиеся способности, нельзя назвать иначе как наивной.

Я принадлежу к аристократии по рождению и не питаю никаких иллюзий относительно своего класса. Согласно моему твердому убеждению аристократы — это люди, вся сила которых заключается в том, что они из поколения в поколение передают право на владение землей. При этом они непоколебимо верят, что на любом государственном посту самый развращенный нобиль предпочтительнее даже самого добродетельного простолюдина. Помпея они ненавидели отнюдь не за то, что, будучи победоносным завоевателем образца Александра Македонского, он мог свергнуть Республику, а лишь потому, что он не являлся аристократом и, подобно Марию, сколотил под своим началом армию бедняков и голодранцев.

В те времена, о которых здесь идет речь, аристократия проявляла поистине самоубийственную политическую недальновидность. Некоторые представители моего класса находились в яростной оппозиции к самым выдающимся политическим деятелям лишь потому, что те происходили из низов. Другие, подобно Клодию и Цезарю, всячески заискивали перед отбросами римского общества. В большинстве своем патриции лелеяли в уме некий совершенный образ римской республики, какой она якобы была в далеком прошлом, и мечтали о ее возрождении. В этих мечтах, весьма далеких от действительности, жители древней республики представали воплощением всех возможных добродетелей, а жизнь их — полной идиллией. В этой утраченной обители блаженных мудрые землевладельцы по-отечески управляли работящими крестьянами, чья преданность и покорность не знали границ. Увы, в результате всех этих ностальгических грез мы получили то, что имеем сейчас — монархию, грубо замаскированную под «очищенную» республику.

Пророчество Цицерона относительно Целера оказалось совершенно справедливым. В течение следующего года тот примкнул к самым что ни на есть крайним аристократам, выступавшим против устройства поселений для отставных солдат армии Помпея.

— Неудивительно, что мысль о легионах преданных Помпею солдат, поселившихся в окрестностях Рима, вызывает у аристократов тревогу, — заметил я. — Говоря откровенно, я и сам далеко не в восторге от подобной перспективы.

— Стоит ли терзаться безосновательными страхами? — возразил Цицерон. — Азия более не представляет угрозы, и никаких судьбоносных сражений в ближайшем будущем не предвидится. А мелкие битвы вроде тех, что Гибрида постоянно проигрывает в Македонии, Помпея вряд ли заинтересуют.

— И что из этого следует?

— Из этого следует то, что Помпею придется привыкать к мирной жизни. Можно не сомневаться, от скуки он займется политикой. И это будет весьма забавно, ведь человека, проявляющего в политических вопросах большую тупость, чем Помпей, трудно себе представить. Он принял командование войсками, не занимая перед этим никаких государственных должностей, а это, между прочим, является нарушением конституционного требования. Свое так называемое «консульство» он буквально взял силой. Ни по части административного управления, ни по части политических дебатов в сенате у него нет абсолютно никакого опыта. Он даже квестором никогда не служил. Скажу тебе честно, Деций, хотя ты носишь тогу сенатора меньше недели, в сенате от тебя больше пользы, чем от Помпея.

То был довольно сомнительный комплимент, если только подобное утверждение вообще можно считать комплиментом. Но разговор с Цицероном несколько успокоил меня. По крайней мере, теперь я был уверен, что меня не привлекут к суду за незаконное расследование.

Убедившись в собственном праве совать свой нос во все щели, я решил начать с того самого места, где свершилось пресловутое святотатство, то есть с жилища Гая Юлия Цезаря. Огромный дом верховного понтифика относился к числу немногих особняков, располагавшихся на Форуме, и примыкал к Дворцу весталок.

Привратник впустил меня в дом и провел через атрий, где суетливо сновали многочисленные рабы. Судя по их встревоженным лицам, все они испытывали неуверенность перед будущим. Кому-то из них предстояло остаться с господином, а кому-то последовать за госпожой, которая, увы, не сумела быть выше подозрений и потому лишилась своего высокого положения супруги Цезаря. Я обратил внимание, что статуи, изображающие мужчин, по-прежнему скрыты чехлами. Солнечные лучи начали пробиваться сквозь плотную завесу туч, и слуга провел меня в маленький перистиль, защищенный от солнца навесом. В углу я заметил миниатюрную статую Приапа, накрытую алой тканью, которая свисала с громадного фаллоса бога, словно флаг.

— Приветствую тебя, благородный господин.

Я резко обернулся. Женщину, неслышно вошедшую в сад, я видел впервые в жизни, но ее золотистые волосы, огромные серые глаза и нежный звук ее голоса показались мне пленительными.

— Я — Деций Цецилий Метелл Младший, и мне необходимо поговорить с верховным понтификом.

— Его сейчас нет дома, — ответила женщина. — Быть может, я сумею тебе чем-то помочь?

Произношение ее было безупречно, поза исполнена изящества, манера держаться — приветлива, но отнюдь не фамильярна. Иными словами, передо мной стояла патрицианка до мозга костей.

— Я занимаюсь расследованием недавнего… мм… неприятного события, произошедшего в этом доме во время ритуала, посвященного Доброй Богине.

Это сообщение явно не доставило моей собеседнице радости.

— Ты хочешь сказать, что обладаешь властью допрашивать верховного понтифика? — осведомилась она.

Подивившись про себя проницательности, с которой она сразу нащупала мое слабое место, я торопливо заверил:

— Благородная госпожа, я вовсе не собираюсь никого допрашивать. Некоторые влиятельные сенаторы попросили меня провести неофициальное расследование. Не для того, чтобы кого-либо обвинить, уверяю тебя, но лишь для того…

— Тебя послал Метелл Целер, — проронила она.

— Что? Да, в твоих словах есть доля истины, но на самом деле… — забормотал я, окончательно растерявшись.

Как правило, меня не легко привести в замешательство, но моя собеседница сделала это без всякого труда.

— Я забыл, как твое имя? — выдохнул я.

— Ты не мог этого забыть, потому что я его не назвала. Мое имя — Юлия.

Из этого следовало, что она принадлежит к многочисленной женской родне Цезаря.

— Я знал, что у Гая Юлия есть дочь, но никогда не думал… — Я снова замялся, но все же завершил свою тираду: — Мне казалось, что она, скажем так, несколько моложе…

Юлия даже бровью не повела, но я не сомневался — про себя от души она забавляется моим смущением.

— Гай Юлий — мой дядя, — сообщила она. — Я — Юлия Младшая, вторая дочь Луция Юлия Цезаря.

— Понятно, — кивнул я. — Значит, ты одна из этих Юлий… То есть я хотел сказать… Как ты догадалась, что меня прислал Целер?

— Ты сам сказал, что тебя зовут Цецилий Метелл. Всем в городе известно, что Целер — муж Клодии Пульхр.

— Как вижу, ты из тех, кто умеет делать логические умозаключения.

— Спасибо за похвалу. Из твоих уст она кажется особенно лестной, ведь ты знаменит своей способностью к логике.

— Правда? — спросил я, пытаясь догадаться, шутит она или же говорит серьезно.

— Правда. Дядя часто упоминает о тебе. По его словам, тебе нет равных, когда надо выведать какие-нибудь скрытые обстоятельства и сделать логические выводы. А еще он утверждает, что у тебя философский склад ума.

Глядя на нее, я не мог понять: она льстит или же поднимает меня на смех? Мне казалось, я никогда прежде не видал такого искреннего и открытого лица. Впрочем, я неизменно попадаю под обаяние красивых женщин и знаю за собой эту слабость.

— Признаюсь, философия всегда нагоняла на меня скуку, — сказал я. — Но если такой признанный знаток человеческой породы, как твой дядя, нашел у меня философский склад ума, я не дерзну с ним спорить.

Она наконец позволила себе улыбнуться:

— Похвальное смирение. Мне очень жаль, что Гай Юлий отсутствует и не может с тобой поговорить. Но я рада знакомству с тобой.

Юлия повернулась, собираясь уйти, но мне вовсе не хотелось ее отпускать.

— Останься, прошу тебя, — взмолился я.

— Но зачем?

Мое смущение, казалось, передалось ей.

— Мне… я… — Слова буквально застревали у меня в горле. — Я подумал, наверное, ты могла бы мне помочь. Ведь в ту ночь ты была здесь?

— На ритуале в честь Доброй Богини присутствуют только замужние женщины, — покачала головой Юлия. — А я не замужем.

— Вот как, — буркнул я, пытаясь скрыть радость, которую мне доставило это известие. — Замечательно. То есть, я хотел сказать, жаль, что тебя здесь не было.

Язык у меня снова начал заплетаться.

— Я не сказала, что меня здесь не было, — возразила Юлия. — Я всего лишь сказала, что не присутствовала при ритуале.

— Да, да, конечно. Дом-то ведь большой.

— Я совсем не про то. Боюсь, что слухи о твоем уме сильно преувеличены, — усмехнулась она.

— Я не в состоянии тебя понять, — пришлось признаться мне.

— Ходить по домам и задавать людям вопросы в лоб — это пустая трата времени, — заявила Юлия. — Так ты вряд ли узнаешь правду.

Слова ее задели меня за живое. В конце концов, кто из нас успешно раскрыл несколько запутанных преступлений? Но мысленно я не мог не признать ее правоты.

— Разумеется, расследовать такое дело — это совсем не то, что расследовать ножевое убийство в Субуре. Ты можешь посоветовать мне, как надо действовать?

— Позволь мне тебе помочь.

— Но ты же сама сказала, что не присутствовала при ритуале, а значит…

— Я хочу помочь тебе в расследовании, — перебила Юлия. — Я могу проникнуть туда, куда тебе вход заказан.

От изумления у меня глаза на лоб полезли:

— Но зачем тебе все это?

— Видишь ли, я умна, образованна, хороша собой и при этом изнываю от скуки, которая, того и гляди, доведет меня до безумия, — пояснила Юлия. — В течение нескольких лет я прислушиваюсь к разговорам о раскрытых тобою преступлениях, которые ведут между собой мужчины во время трапезы или женщины в банях. И поняла, что меня тоже привлекает подобная деятельность. Повторяю, я могу проникнуть туда, куда тебе вход заказан. Если я стану твоей помощницей, тебе не придется об этом жалеть.

Как и положено истинной патрицианке, она скорее требовала, чем просила. И все же я различил в ее голосе умоляющие нотки.

— Никак не ожидал подобного предложения, — протянул я.

Не надо было долго ломать себе голову, чтобы понять — этот альянс сулит мне множество преимуществ. К тому же при таком повороте событий я получал возможность чаще видеться с Юлией.

— Надо все как следует обдумать и обсудить.

Юлия опустилась на каменную скамью и указала на место рядом с собой:

— Садись.

— Кроме нас, здесь никого нет, — заметил я, окинув взглядом внутренний двор. — Боюсь, твои родственники сочтут, что мы нарушаем приличия.

Согласно неписаной римской морали представители лучших семейств мужского пола могут вести себя как последние козлы, но женщины обязаны воплощать в себе все мыслимые добродетели или, по крайней мере, казаться добродетельными. Жена Цезаря и так далее.

— Взгляни через мое левое плечо, — сказала Юлия. — Видишь, между колонн мелькает какая-то тень?

— Вижу, — кивнул я.

— Это моя бабушка, благородная Аурелия. Можешь не сомневаться, если ты позволишь себе перейти границы дозволенного, она сумеет защитить меня от низких посягательств. Взгляд у нее острый, как у орлицы, а когти еще острее.

— Тем лучше. Значит, мы можем беседовать, не опасаясь за свою нравственность. Скажи, как ты намерена действовать в качестве моей помощницы?

— Я предпочла бы слово «коллега».

— Как тебе будет угодно, — с готовностью уступил я.

— Почти все благородные римлянки той ночью были здесь. В ближайшее время я могу встретиться с каждой из них и навести разговор на интересующий нас предмет.

— Но разве любые разговоры о ритуале с тем, кто в нем не участвовал, не находятся под строжайшим запретом?

— Это так. Но среди женщин, участвовавших в ритуале, есть такие, чью болтливость не могут сдержать никакие запреты. Помимо Клодии, здесь были Фульвия и Сефрония, а также женская часть семейства Лукулла: его жена, Клавдия, и дочь Суллы Фауста, которая находится под его опекой. Твоя родственница Цецилия, супруга Марка Красса, тоже не слишком сдержанна на язык. Если я не сумею выведать все, что им известно, я приму обет целомудрия и стану весталкой.

— Эти сведения могут оказаться для нас бесценными, — сказал я. — Но если твоя бабушка узнает, что ты проводишь время в компании женщин, имеющих столь дурную репутацию, она вскроет себе вены.

— Когда того требуют обстоятельства, я умею быть хитрой, — заверила Юлия. — Не сомневаюсь, мне удастся подстроить все так, что со стороны наша встреча покажется случайной. Например, мы можем столкнуться в банях.

В те времена в Риме было несколько бань, предназначенных исключительно для женщин. Стоило мне представить, как Юлия плещется в калдарии, перед внутренним моим взором замелькали соблазнительные образы, весьма далекие от расследования.

— Насчет встречи в банях придумано неплохо, — согласился я. — Но умоляю тебя, держись подальше от Клодии. Если те женщины, о которых ты упоминала, самые обычные распутницы, Клодия действительно опасна. Целер дал мне разрешение поговорить с ней, но я не жду многого от этого разговора. Да, а как мы с тобой будем поддерживать связь?

— У тебя есть раб, которому ты доверяешь?

— У меня есть шустрый мальчишка по имени Гермес, но это настоящая продувная бестия.

— Тогда, если я сумею узнать что-нибудь интересное, то пошлю к тебе посыльного.

— Я бы хотел узнать еще кое-что. Почему ты решила этим заняться? Не сомневаюсь, помимо скуки, существуют и другие причины.

— Если бы тебе самому довелось страдать от скуки, то понял бы, что более веской причины не существует. Кроме того, я, подобно большинству достойных римских женщин, питаю неприязнь к Клодии.

— Какое любопытное совпадение. Большинство римских мужчин питает неприязнь к ее брату. Но повторяю, ты должна держаться от нее подальше.

— Нет надобности просить меня об этом. Клодия внушает мне страх.

— Иначе и быть не может. Говоря откровенно, я тоже ее боюсь. Ум у нее куда более изощренный, чем у брата.

Мне отчаянно хотелось рассказать Юлии о том, что меня пытались отравить, но я сумел преодолеть искушение. Решив, что я и так открыл своей собеседнице слишком много, я поднялся со скамьи.

— С твоего позволения, я покину тебя, благородная Юлия. Надеюсь вскоре получить от тебя весточку.

Как это предписывала учтивость, она проводила меня до дверей. Вне всякого сомнения, ее драконоподобная бабка следила, чтобы внучка не нарушила требований этикета.

Я шел по улице, охваченный противоречивыми чувствами. Мне самому казалось странным, что я нашел помощника в недрах семейства Цезаря. И произошло это по одной-единственной причине — мне приятно было заключить альянс с такой красивой женщиной, как Юлия. Опасная склонность смешивать веления сердца с соображениями разума не раз доводила меня до беды, но сейчас у меня не было желания вспоминать прошлые ошибки. Моя интуиция, на которую я привык полагаться, мне подсказывала, что Юлия заслуживает доверия.

Впрочем, времени предаваться сомнениям у меня не было, так как путь мой лежал в дом Марка Лициния Красса, а я имел веские основания опасаться этого человека. Пути наши не раз пересекались, и хотя в настоящий момент мы сохраняли дружеские отношения, я сознавал, что это всего лишь видимость.

Марк Лициний Красс Див считался одним из самых богатых людей в мире, и, увидев его дом, всякий убедился бы в том, что это правда. Дом Красса располагался неподалеку от дома Целера, на огромном участке земли, прежде принадлежавшем нескольким врагам Суллы. Красс разоблачил их перед диктатором и добился того, что имена их были внесены в проскрипционные списки, а затем в награду получил эти владения. Стоявшие здесь особняки он снес и на их месте возвел громадный дворец, окруженный обширными садами, которые были устроены по указаниям лучших греческих архитекторов и украшены бесчисленным множеством великолепных скульптур. Большую часть своей коллекции Красс приобрел на свои средства, что по римским понятиям было весьма удивительно. Тем не менее Марк Красс, не получивший в наследство произведений искусства и не захвативший впечатляющих военных трофеев, счел возможным потратить на картины и статуи собственные деньги. Для Рима, повторю, это было непривычно, ибо в ту пору считалось, что предметы роскоши скупают исключительно разбогатевшие всадники и вольноотпущенники, но никак не патриции.

Однако Красс умел не только тратить, но и делать деньги, и это занятие стало для него настоящей страстью, граничащей с безумием. Многие его современники, отчаянно сражаясь за власть, были убеждены, что богатство придет к ним в руки само собой, как естественное следствие власти. Красс, пожалуй, был первым римлянином, который понял, что богатство — это и есть власть. В то время как другие прилагали все силы, пытаясь добиться высоких военных постов, дающих возможность отправиться в дальние страны и стяжать там громкую славу и богатые трофеи, Красс тешил себя осознанием того, что он в любой момент может купить целую армию.

Я подозревал, что дело, которое мне довелось расследовать, не обошлось без участия Красса. Не иметь подозрений на его счет было невозможно, так как Красс был замешан в огромном количестве политических интриг. Правда, в большинстве случаев им двигали финансовые соображения, но игра, которую он вел, была настолько сложна, что проследить все ее ходы и последствия не представлялось возможным. Всем было известно, что какие-то тайные дела связывают его с Птолемеем Флейтистом, мнимым египетским царем. Птолемей вечно нуждался в деньгах и потому был вынужден обхаживать Красса. Красс был одним из тех, кто выступал в сенате за войну с Парфией. У Рима и Парфии не было никаких поводов для военного конфликта, но эта богатая страна, расположенная поблизости от наших границ, разжигала аппетит Красса. Помпей, жаждущий военной славы, и Красс, охваченный жаждой наживы, вполне дополняли друг друга. Взаимная ненависть, соединявшая этих двоих, не мешала им при случае действовать заодно.

Я решил нанести Крассу визит, хотя к моему расследованию этот человек не имел прямого отношения. Обычно я старался избегать встреч с ним, но теперь, вернувшись в Рим после долгого отсутствия, я хотел узнать, не изменились ли за это время политические взгляды Красса. К тому же я не имел понятия, как он относится к Клодию, а этот вопрос занимал меня чрезвычайно. Мой полуофициальный статус давал мне возможность удовлетворить свое любопытство.

Красса я нашел в атрии, в окружении толпы прихлебателей. Стоило мне войти, как они уставились на своего патрона, дабы понять по его поведению, как ко мне следует относиться. Красс улыбнулся, двинулся мне навстречу с распростертыми объятиями, и на всех лицах тоже заиграли улыбки. Когда ему это выгодно, Красс способен быть таким же приветливым и гостеприимным, как Лукулл, но его показное дружелюбие легко оборачивается полной противоположностью. Мы обменялись приветствиями, потом Красс осведомился о здоровье моего отца. Окинув атрий взглядом, я заметил, что здесь нет сына хозяина, молодого Марка Красса.

Я в нескольких словах рассказал о порученном мне деле, и Красс кивнул головой, давая понять, что оценил сложность стоящей передо мной задачи.

— Хлопотливая тебе досталась работа, — заметил он. — Разумеется, Целер не хочет, чтобы имя Клодии всплыло в связи с этим скандалом. Подобная женщина способна принести мужчине одни неприятности.

Я счел за благо не напоминать Крассу о его собственных сомнительных интригах с Клодией. Между мною и Крассом существовало нечто вроде неписаного соглашения, согласно которому мы умалчивали о подобных вещах до тех пор, пока новый всплеск вражды не развязывал нам языки.

— Я рад, что ты все понимаешь, — сказал я. — Я не могу напрямую расспрашивать Фелицию о том, что произошло в ту ночь. — О соглашении, заключенном с Юлией, я, естественно, упоминать не стал. — Полагаю, Марк Младший, подступись я к нему с подобными разговорами, почувствует себя оскорбленным. Но надеюсь, что ты в качестве отца семейства пойдешь мне навстречу.

Я не ожидал от Красса никакой помощи и сказал все это, лишь чтобы соблюсти формальности.

— Буду рад оказаться тебе полезным, — не моргнув глазом, солгал он.

— Как ты думаешь, зачем Клодий устроил весь этот переполох? — спросил я.

— Он всегда был мастером на дурацкие выходки, — пожал плечами Красс. — Уверяю тебя, им двигало исключительно желание поразвлечься. Всем известно, что мозги у него куриные, и его представления о забавном отличаются не меньшей дикостью, чем его политические идеи.

— Впервые слышу, что у Клодия есть политические идеи, — удивился я. — Да и вообще, мне казалось, что иметь какие бы то ни было идеи — за пределами его умственных способностей.

— Ты отстал от жизни. Это неудивительно, если учесть, как долго тебя не было в Риме.

— Прошу, просвети мое невежество, — сказал я. — Мне известно, что Клодий собрался стать трибуном и ради этого готов перейти в плебеи. Но я полагал, им движет лишь одна цель — доставлять как можно больше неприятностей своим родственникам.

— Да, громоздить гору проблем — это занятие, к которому он питает особое пристрастие. Теперь он решил завоевать популярность у простого народа. Обещает, что раздачи зернового пособия для свободных граждан будут производиться в Риме регулярно.

— Вижу, на посулы он не скупится, — кивнул я, мысленно прикидывая, произведет ли подобное обещание должный эффект.

С древних времен раздача зернового пособия являлась крайней мерой, с помощью которой правители пытались завоевать расположение народа. Впервые римские граждане получили хлеб бесплатно в военную годину, когда окрестные крестьяне, спасаясь от врагов, укрылись за стенами города. Впоследствии власти прибегали к этой спасительной мере в периоды голода и прочих тяжких бедствий, а также во время празднеств, дабы подчеркнуть важность события. Право на свой хлебный пай имел каждый свободный гражданин. Кстати, само старинное выражение «получатель хлеба» означает гражданин и применяется даже к самым богатым римлянам, никогда не нуждавшимся в милостыне.

— Это еще не самая худшая из придумок Клодия, — продолжал Красс. — Он нашел себе немало сторонников в народном собрании, пообещав, что после того, как его сделают трибуном, проведет новые, выгодные для плебеев законы.

У меня глаза на лоб полезли. Подобное новшество вопиющим образом нарушало традиции борьбы за власть, сложившиеся в ту пору в Риме. Согласно этим традициям человек, стремившийся занять какой-нибудь государственный пост, без конца твердил о своих прошлых заслугах и напоминал о славных деяниях своих предков. Обещать избирателям, что они получат вожделенные блага после выборов, еще никому не приходило в голову. До этого не доходил даже Цезарь. Голос Красса отвлек меня от размышлений о том, насколько эффективным может оказаться подобный метод.

— В вопросе о поселениях для ветеранов он стал союзником Помпея.

— Этого и следовало ожидать, — заметил я. — Человек, который из кожи вон лезет, чтобы завоевать симпатии черни, должен заискивать и перед воинами.

— Согласен с тобой. Не удивлюсь, если Клодий попросит Помпея выделить ему десяток легионеров для охраны. Человеку, который воображает себя столь важной персоной, необходим почетный эскорт.

— А может, ему потребуется целая армия? Впрочем, у Клодия и без солдат Помпея достаточно телохранителей. Его окружает целая банда бывших гладиаторов и уличных забияк.

— Да, но одно дело — весь этот сброд, а другое — ветераны, снискавшие славу в боях, — возразил Красс. — Если Клодия будут сопровождать легионеры, это сразу придаст ему вес. К тому же всем станет ясно, что между ним и Помпеем существует крепкий союз.

Слова Красса звучали убедительно, но я подозревал, что с его стороны это обычная хитрость. Он хотел настроить меня против своего давнего соперника. Судя по всему, забыл, что меня не нужно настраивать против Помпея.

— Представь себе, мне стало известно, что Помпей одолжил Клодию нескольких прорицателей-этрусков, — продолжал Красс. — Дрессированные прорицатели — хорошее подспорье для человека с большими политическими амбициями.

— Вот уж не знал, что Помпей так полагается на пророчества, сокрытые в кишках убитых баранов.

Почти все гаруспики, то есть оракулы, предсказывающие будущее по внутренностям убитых жертвенных животных, в ту пору были выходцами из Этрурии.

— Он и шагу не ступит, не посоветовавшись с этими гадальщиками, — заверил Красс. — Ты же знаешь, недалекие люди благоговейно относятся к их предсказаниям. К тому же то, что он пользуется поддержкой в Тускии, обеспечивает ему, скажем так, определенные военно-политические преимущества.

Красс употребил латинское слово, которым римляне часто обозначали народ этрусков. Учитывая, что для того, чтобы оказаться в Тускии, достаточно было пересечь Тибр, можно было не сомневаться в реальности преимуществ, о которых говорил Красс. Район, называемый Заречьем, располагался на землях этрусков. Туския уже долгое время находилась под властью Рима, но народ ее сохранял независимость и относился к римлянам без особого уважения.

В жилах Клавдиев текла этрусская кровь, хотя они всегда называли себя потомками сабинянок. В последние годы Рим охватило повальное увлечение всем этрусским. Люди, чьи предки всего два поколения назад прибыли в Италию в качестве рабов, называли себя потомками этрусков. Любители изящных искусств выкладывали бешеные деньги за этрусские вазы и статуи, которые некоторые мошенники научились весьма ловко подделывать, получая неслыханные барыши. Теперь, когда их народ оказался на грани полного вымирания, римляне находили в них неотразимое обаяние, которого не замечали прежде, когда толпы этрусков угрожали их благоденствию. Разумеется, все жители Рима помнили, что когда-то этруски повелевали нами, как цари, и не испытывали к ним большой симпатии. Тем не менее слава этрусков, как предсказателей и первейших знатоков магии, считалась неоспоримой. Что до меня, я всегда считал, что магия — отличный выход для тех, кто хочет зарабатывать себе на жизнь, не слишком при этом напрягаясь.

У меня оставалось еще множество вопросов, но задать их я не успел, ибо с визитом к Крассу прибыл не кто иной, как Гай Юлий Цезарь в сопровождении своей свиты.

— Прошу меня извинить, Деций, но я вынужден тебя покинуть, — сказал Красс. — Нам с верховным понтификом надо кое-что обсудить. — Он понизил голос, словно намеревался сообщить мне великую тайну. — Я попробую убедить его, что мне необходимо получить первую вакансию для плебеев, которая откроется в коллегии понтификов.

— Не сомневаюсь, что ты сумеешь добиться желаемого, и заранее приношу тебе свои поздравления, — улыбнулся я.

В том, что Красс говорит правду, я не сомневался. Но не сомневался также и в том, что им с Цезарем предстоит обсудить вопросы куда более серьезные, чем грядущие перестановки в коллегии понтификов. Цезарь по уши погряз в долгах. У Красса были деньги. Между двумя этими обстоятельствами существовала несомненная связь, и для того, чтобы ее увидеть, не надо было обладать умом Аристотеля.

Размышляя о том, к каким последствиям может привести союз Цезаря и Красса, я вышел на улицу. Мне необходим был неисчерпаемый источник сплетен, слухов и домыслов, и я знал, где их искать.

 

7

На первый взгляд может показаться, что чужеземное посольство — не самое подходящее место для того, кто хочет разжиться сведениями, пусть даже и не слишком достоверными, о внутренних делах Рима. Но я знал, что не потрачу там время зря. Послы — непревзойденные мастера по части слухов и сплетен. К тому же они свободно обсуждают то, что римляне обходят молчанием. Они всегда в курсе событий и готовы оказать услугу римскому гражданину, если тот обладает хоть каким-то влиянием и связями.

В ту пору египетским послом в Риме был жирный старый развратник по имени Лизас. Он провел в Риме почти всю свою жизнь и знал здесь всех и каждого. Я уже упоминал о связи, существующей между Крассом и Птолемеем, обстоятельстве, которое делало болтовню египетского посла особенно ценной. К тому же я изрядно проголодался, а Лизас славился хлебосольством.

Египетское посольство представляло собой несколько зданий, расположенных за городскими стенами, на склоне холма Яникулум. Архитектура посольства служила ярким образчиком смешения египетского и греческого стилей, определившего облик Александрии. Пока мы шли к главным воротам, Гермес изумленно таращился по сторонам.

— Что, во время своих побегов ты сюда не забирался? — поинтересовался я.

— Нет, — покачал головой Гермес. — Я никогда еще не выходил за городские стены.

— И поступал весьма разумно. Если египтянам случается поймать беглого раба, они скармливают его крокодилам, которые водятся у них в прудах.

Из-за стены, окружающей посольство, донесся рев одного из этих мерзких созданий.

— Я слыхал об этом раньше, но не верил, — пробормотал побелевший от страха Гермес. — Неужели это правда?

— Истинная правда, — заявил я непререкаемым тоном.

Раб, встречавший гостей у ворот, увидав мою сенаторскую тогу, согнулся в поклоне так низко, что едва не достал носом до земли.

— Сенатор Деций Цецилий Метелл Младший желает увидеть посланника Лизаса, — торжественно изрек я.

Раб проводил меня в просторный атрий и поспешил на поиски своего господина. В центре атрия красовался сфинкс из белого мрамора, с лицом Александра Великого.

Через несколько минут Лизас, переваливаясь на своих коротких ножках, вкатился в атрий, обрушивая на меня шквал приветствий. Помимо невероятной толщины, Лизас был знаменит огромным черным париком и пристрастием к косметике, превращавшей его лицо в подобие маски. Подобно всем представителям правящего класса в Египте, он вел свой род из Македонии, но обожал атрибуты эпохи фараонов. Лизас был искушен во всякого рода распутствах, многие из которых не были известны за пределами Египта до тех пор, пока этот порочный толстяк не познакомил с ними Рим. Несмотря на все это, я ему симпатизировал, так как он обладал добрым нравом и живым умом.

— Счастлив вновь видеть тебя в Риме, Деций Цецилий, произнес Лизас, пожирая Гермеса похотливым взглядом.

Я не сомневался, что он ограничится только взглядами. Лизас был слишком хорошо воспитан, чтобы делать чужим рабам непристойные предложения.

— Но я вижу, ты буквально валишься с ног от голода, — продолжал египтянин. — Прошу, позволь мне излечить тебя от этого недуга.

Вслед за Лизасом я прошел в триклиний, где стоял стол, накрытый точно для небольшого пиршества. Время обеда еще не настало, но Лизас имел похвальное обыкновение постоянно держать наготове угощение для нежданных визитеров. Я наполнил тарелку копченой рыбой, маринованным языком и прочими деликатесами, которые надлежит есть холодными. Лизас последовал моему примеру, и мы, устроившись на тахте, приступили к разговору. Так как наша беседа не предназначалась для чужих ушей, Лизас отослал всех слуг прочь. Я поведал ему о том, что меня занимает, и жирный египтянин, отправляя в рот засахаренные финики, погрузился в задумчивость.

— Значит, Красс и Цезарь, — пробормотал он, пухлыми пальцами рисуя в воздухе какие-то затейливые фигуры. — Об этой парочке ходило много слухов.

— И какого рода эти слухи? — поинтересовался я.

— Ты помнишь тот год, когда Цезарь служил эдилом? — ответил Лизас вопросом на вопрос.

— Кто ж такое забудет? Он устроил самые пышные Публичные игры в истории Рима.

— Так вот, в то время ходила сплетня — повторяю, это была всего лишь сплетня, — что на уме у него были отнюдь не только гладиаторские сражения. Он замышлял устроить заговор, заключить союз с Крассом и совместными усилиями захватить власть. Ты помнишь, в тот год избранным консулам не позволили вступить в должность?

— Помню, — кивнул я.

В тот год консульские выборы выиграли Публий Атроний Пэт и Публий Сулла, племянник диктатора. Но прежде чем те вступили в должность, их обвинили в подкупе, и вместо них консулами сделали вторых претендентов.

— Так вот, по слухам, план Цезаря и Красса состоял в том, чтобы в новый год ворваться в сенат и убить всех своих врагов, собравшихся в одном месте, — продолжал Лизас. — Предполагалось, что Красс станет диктатором, а Цезаря сделает своим Повелителем лошади. Ну а Публий Сулла и Атроний станут наконец консулами.

— Скажу откровенно, эти слухи не представляются мне особо заслуживающими доверия, — заявил я. — Нет, я вовсе не считаю, что Цезарь и Красс не способны организовать заговор. Но планы их предстают слишком уж неправдоподобными. Ни у Цезаря, ни у Красса никогда не было многочисленных сторонников, а для того чтобы осуществить столь дерзкий замысел, требуется широкая поддержка. Конечно, Публий Сулла вполне мог стать их приспешником. Он достаточно глуп для того, чтобы ввязаться в любую авантюру. С тех пор как старый диктатор умер, все его потомки только и делают, что развлекаются участием в заговорах, обреченных на провал. Публий Сулла примкнул к заговору Катилины, и только заступничество Цицерона позволило ему выйти сухим из воды. Его брату повезло меньше — он был обвинен в государственной измене, хотя и сумел избежать казни.

— От казни его спасло лишь вмешательство Цезаря, верно? — вкрадчиво осведомился Лизас.

— Да, теперь, вспоминая события тех дней, я понимаю, что это было именно так. Вина Сервия Суллы была так велика, что казалось, сам Юпитер не сможет спасти его от возмездия. Но благодаря усилиям Цезаря смертная казнь для Сервия была заменена ссылкой.

«Да, это чрезвычайно подозрительно», — мысленно отметил я. И тут же напомнил себе, что не следует впадать в крайность и видеть заговоры повсюду.

— Нет, Цезарь и Красс мыслят слишком здраво, чтобы лелеять подобные безрассудные планы, — покачал я головой.

По губам Лизаса скользнула снисходительная улыбка человека, знающего жизнь куда лучше собеседника.

— В отличие от тебя, мой молодой друг, я в этом отнюдь не уверен, — протянул он. — Красс представляется мне человеком, одержимым честолюбивыми амбициями. Видеть, как слава и власть, которых он жаждал всеми фибрами души, достались Помпею, стало для него настоящей мукой. Что до Цезаря, он впустую провел лучшие годы своей жизни, не совершив ничего выдающегося. Все, что остается этим двоим, — напускать на себя величавый вид. Но их обоих такое положение ничуть не устраивает. На протяжении всей истории человечества подобные люди всегда свергали правительства и учреждали тиранию.

— Возможно, в греческих и азиатских государствах дела обстоят именно так, — возразил я. — Но не в Риме.

— Если ты думаешь, что Рим живет по иным законам, чем остальной мир, ты сильно ошибаешься, — усмехнулся египтянин. — Гай Марий и великий Сулла сделаны из того же теста, что и все прочие тираны. Да и Ромул мало чем от них отличался. Так вот, возвращаясь к Цезарю и Крассу, скажу тебе так — они могли строить самые безрассудные планы. А уж почему у них не хватило решимости их осуществить, нам знать не дано.

Лизас махнул рукой, словно утверждая, что вопросы власти находятся исключительно в ведении богов.

— Как говорится, дыма без огня не бывает, и слухи никогда не рождаются на пустом месте, — изрек он. — Просто в тот раз слухи остались слухами.

— А сейчас Цезарь так глубоко увяз в долгах, что у него остался один выход — отправиться в провинцию и ограбить ее дочиста, — вставил я.

— И этот выход не так уж плох, — заметил Лизас.

— Тогда почему он все еще в Риме? — спросил я.

Лизас пожал жирными плечами:

— Все, что я могу — угостить тебя очередной порцией слухов. И слухи эти утверждают, что кредиторы Цезаря не позволяют ему уехать, требуя гарантий, что все долги будут им выплачены.

— Такие гарантии им может обеспечить только Красс, — добавил я.

— Да, и вряд ли кто-нибудь другой захочет поручиться за Цезаря.

Поблагодарив Лизаса за вкусное угощение и содержательный разговор, я поднялся, чтобы уйти. Раб-египтянин привел в атрий Гермеса. Вид у мальчишки был ошарашенный.

— Мне показали крокодилов, — первым делом сообщил он. От него заметно попахивало египетским финиковым вином. — Один из этих страшилищ был размером чуть ли не с человека. Вот уж не думал, что на свете бывают такие громадные ящерицы.

— А ты видел, как их кормили?

— Нет, но на дне пруда я разглядел обглоданные кости. И кости эти здорово походили на человеческие.

— В следующий раз ты хорошенько подумаешь, прежде чем убегать, верно? — ухмыльнулся я.

Всех рабов, прибывающих в египетское посольство вместе со своими хозяевами, в воспитательных целях непременно водили к пруду с крокодилами. «Человеческие» кости на самом деле были сделаны из мрамора. Насколько мне известно, на самом деле крокодилы никаких костей не оставляют, перемалывая их своими жуткими челюстями.

У самых дверей меня догнал раб Лизаса с каким-то свертком в руках:

— Господин сказал, что вы забыли это, для ваших рабов.

За парадным обедом я, разумеется, завернул бы в салфетку какое-нибудь угощение для своих рабов, оставшихся дома. Но мне и в голову не пришло поступить подобным образом во время непринужденной трапезы в посольстве. Однако Лизас, как я имел немало случаев убедиться, был не только чрезвычайно радушен, но и наблюдателен. Я вручил сверток Гермесу:

— Отнесешь это домой, Катону и Кассандре. И не вздумай по дороге развернуть салфетку и сожрать угощение. Если ты доставишь сверток в целости и сохранности, Катон обязательно с тобой поделится.

— Зачем мне разворачивать этот сверток? — пожал плечами Гермес. — Меня здесь накормили до отвала. Куда лучше, чем в твоем доме.

— Не сомневаюсь. А теперь скажи, ты знаешь, где живет Милон?

— Все в Риме это знают.

— Тогда отнеси сверток домой и отправляйся к Милону. Я буду там. Подождешь меня в атрии. Только не вздумай заводить дружбу с его слугами. Такое знакомство не принесет тебе пользы.

Гермес просиял, словно предвкушая большое удовольствие.

— Будет сделано, господин! — выдохнул он.

То, что я сенатор и представитель славного семейства Метеллов, не имело для мальчишки никакого значения. А вот то, что я друг главаря городской банды Тита Милона, бесконечно возвышало меня в его глазах.

Я был рад возможности пройтись в одиночестве и обдумать все то, что мне удалось узнать. Часто, когда я чувствую, что в голове у меня теснятся какие-то смутные соображения и догадки, я позволяю ногам нести меня куда угодно, и вскоре мысли мои приходят в порядок, а иногда меня даже посещают счастливые озарения. Порой ноги сами приводят меня к месту, где разрешаются мучившие меня проблемы. Я не раз задавался вопросом, почему так происходит, и решил, что мне помогают мелкие божества, чьи святилища расположены на перекрестках дорог. Все эти божества являются покровителями Рима, и неудивительно, что они с таким сочувствием относятся к моей сыскной деятельности. Ведь неизменная цель всех моих усилий — покой и благоденствие нашего древнего города.

Сначала я размышлял о том, какими печальными последствиями чреваты политические игры таких авантюристов, как Цезарь, Красс и Помпей. Потом принялся вспоминать встречу с Юлией. Во время нашего разговора она сказала нечто такое, что показалось мне странным. Но, когда я находился рядом с ней, мой разум постоянно подводил меня, и теперь никак не мог вспомнить, что именно в ее словах так удивило меня. Утомившись от бесплодных усилий памяти, я вновь обратил свои помыслы к Крассу и Цезарю.

Красс был невероятно богат, но ни в малой степени не обладал талантом военачальника, необходимым для успешной политической карьеры. Бытует мнение, согласно которому успеха в политике способен добиться лишь тот, кто уже стяжал славу на полях сражений, захватив богатые трофеи. Красс ничем подобным похвастать не мог, ибо его военный опыт был весьма незначителен. Он принял участие в одной-единственной кампании — подавлении восстания рабов под предводительством Спартака.

Вполне возможно, что из всех врагов, когда-либо угрожавших Риму, именно Спартак был самым опасным. Но при всем своем уме и хитрости он был рабом, и все, кто пошел за ним, тоже были рабами. В армии рабов Рим отказывался видеть достойного противника. На свою беду, Красс, в распоряжении которого оказались безупречно вымуштрованные легионы, избрал благоразумную тактику неспешного маневра. В результате он одержал над врагом полную победу, понеся при этом весьма незначительные потери; но победа эта, лишенная внешних эффектов, не возбудила у публики особых восторгов. Помпей, по своему обыкновению, прибыл из Испании уже после того, как исход кампании был предрешен, разогнал последние отряды падших духом рабов и вошел в историю как победитель. Красс никогда не простил ему этого. Теперь он ожидал нового случая завоевать лавры полководца. Однако в том, что он сумеет воспользоваться таким случаем, у меня не было никакой уверенности.

Что до Цезаря, он представлял для меня неразрешимую загадку. То был человек с огромными возможностями, за всю свою жизнь не сделавший ровным счетом ничего. Аристократ, происходивший из одной из самых знатных патрицианских семей, он из кожи вон лез, заискивая перед чернью. При этом на протяжении целых двадцати лет, когда весь Рим пресмыкался перед Суллой, Цезарь оставался в стане Мариев. Мы, Метеллы, сочли возможным оказать поддержку Сулле, причем то же самое сделали Клавдии, Корнелии и множество других знатных семейств, включая Крассов. В числе сторонников Суллы оказались и некоторые представители рода Юлиев. Но Гай Юлий неизменно подчеркивал, что благодаря своей женитьбе породнился с семейством Гая Мария, не думая об опасностях, которые могло навлечь на него подобное родство. Возможно, он вел какую-то сложную игру, которая находилась за пределами моего понимания. Поддержав Зеленых во время скачек, он сделал очередной ход в этой игре.

Как видно, в тот день божества, оберегающие Рим, были слишком заняты, чтобы обратить на меня внимание и направить мои шаги в нужном направлении. Безо всякой цели я долго бродил около Большого цирка. Затем обошел вокруг Палатина и отправился на Форум, который в это время дня был почти пуст. Поднимаясь все выше по склону Капитолийского холма, я оказался перед храмом Юпитера и, сам не знаю почему, зашел внутрь. Стоя у колонны, я наблюдал, как жрецы входят в святилище, дабы справить вечерний ритуал. Про себя я отметил, что новая статуя Юпитера слишком подавляет пространство храма, хотя, бесспорно, и поражает своим величием. Статую эту установили по настоянию этрусских прорицателей, которые утверждали, что она необходима для защиты государства от всякого рода заговоров. Возможно, они были и правы, ведь как только колоссальный Юпитер занял свое место, в Риме был раскрыт заговор Катилины.

Я всегда считал, что священные обряды помогают обрести душевный покой и погрузиться в созерцание — разумеется, за исключением тех случаев, когда в жертву приносится животное, громко протестующее против подобной участи. Храм Юпитера Капитолийского был одним из старейших в Риме; возможно, только храм Весты превосходил его по древности. Храм много раз перестраивался, и бывали времена, когда в его святилище не имелось изображения бога, ибо традиция изображать богов в человеческом обличье укоренилась в Риме относительно недавно. Став рабами римлян, греки принялись украшать наш город на свой вкус и лад, приводя его в соответствие с собственными идеями и представлениями. Рассудок мой отказывается понять, по какой причине рабы возымели такую власть над господами; но, судя по всему, правило это действует повсеместно.

Ощущая запах ладана, пропитавший мои волосы, я вышел из храма и направился к дому Милона. Согласно римскому этикету наносить визиты в этот час не полагалось, но Милон отнюдь не относился к разряду обычных римских граждан. Создавалось впечатление, что он никогда не спит. Всякий, имевший к нему дело, мог заявиться к нему домой в любое время дня и ночи, поскольку Милон исходил из принципа, согласно которому политик должен быть доступен для всех и каждого. (Кстати, подобным принципом он руководствовался и в своей криминальной деятельности.) По части завоевания публичных симпатий мой друг был мастером, в сравнении с которым Цезарь казался жалким дилетантом. Правда, Милону не нужно было отвлекаться на командование войсками, управление провинциями и соперничество с другими политиками. Он не ставил перед собой цель — завоевать мир, ограничившись более скромным вариантом — держать под контролем город Рим. Для этого он окружил себя огромной армией клиентов, которые отнюдь не являлись уголовниками. Залогом власти и могущества Милона оставалась банда головорезов, которую он возглавлял, но в последнее время он сумел наладить прочные связи со многими представителями верхушки римского общества; приглашение на полуденную трапезу к Лукуллу служило тому веским подтверждением.

Столь впечатляющего восхождения от заурядного бандита до перспективного политика Милон добился не только благодаря своей неиссякаемой энергии и неотразимому обаянию, но и благодаря жестокости, поразительной даже по меркам того безжалостного времени. Они с Клодием преследовали сходные цели, но их пути имели между собой мало общего. Клодий с рождения пользовался всеми преимуществами, которые дает богатство и высокое положение в обществе, с юных лет вращался в избранных кругах. Милон начинал с нуля. Нельзя сказать, чтобы он обладал развитым чувством чести, но взятые на себя обязательства он выполнял неукоснительно, и всякий, заключивший с ним союз, мог быть уверен в его лояльности. Поэтому Милона окружали друзья, а Клодия — лишь прихлебатели.

Признаю, ненависть, которую я питал к Клодию, могла сделать мое мнение предвзятым. С другой стороны, я ненавидел его исключительно потому, что он и не заслуживал иного отношения. До сих пор ни у кого не было поводов упрекнуть меня в необъективности, и думаю, в данном случае мне тоже удалось сохранить определенную беспристрастность.

Увидев меня, Милон поспешил навстречу. На мою удачу, он был один, в том смысле, что никаких других визитеров, способных помешать нашей беседе, в атрии не наблюдалось. Что до головорезов Милона, то они, по обыкновению, слонялись по дому во множестве. Милон проводил меня в боковую комнату, где мы привольно раскинулись на кушетках.

— Ты выглядишь усталым, Деций, — заметил Милон. — Выпей вина.

Он наполнил вином два кубка и протянул мне один из них. То было отличное фалернское, разбавленное водой лишь настолько, чтобы избежать обвинений в подражании варварам. Я с удовольствием осушил кубок.

— На моем месте всякий выглядел бы усталым, — пожаловался я. — Мой день начался с визита к Целеру, затем я отправился на Форум, оттуда в дом Цезаря, от него к Крассу, и в довершение ко всему заглянул в египетское посольство. Поговорив с Лизасом, решил заглянуть в храм Юпитера, надеясь, что по милости нашего верховного божества на меня снизойдет озарение. Однако Юпитер отказал мне в этой малой любезности. Как видишь, теперь я притащился к тебе для очередного бесплодного разговора. Лучше бы я оставался в Галлии. Военная служба куда менее утомительна, чем подобные хлопоты.

— Тот, кто хочет достичь успеха, не должен бояться трудностей, — наставительно изрек Милон, без всякого сочувствия относившийся к слабакам, не обладавшим столь же неиссякаемым запасом энергии, как он сам. — Но из-за чего ты так хлопочешь? Из-за того несчастного святотатства?

— Да, — кивнул я. — К тому же в деле об убийстве Капитона открылись новые обстоятельства.

Я передал ему все, что Асклепиод рассказал мне об особенностях нанесенных убитому ран. Милон слушал меня как завороженный. Все, что касалось искусства убивать, всегда вызывало живейший интерес моего друга.

— Значит, этот парень был уже мертв, когда убийца огрел его молотком по лбу? — уточнил он.

Я молча кивнул.

— Все это гораздо больше похоже на ритуальное убийство, чем на обычное, — продолжал Милон. — Я уже расспрашивал своих людей, не знают ли они профессионала, использующего технику двух ударов. Прежде я не сомневался, убийца нанес жертве удар по башке, чтобы сбить с ног. Если все было иначе, это меняет дело. Убийство явно ритуальное, но в Риме подобные ритуалы не известны. Тебе стоит обратить внимание на чужеземцев.

— Прекрасный совет, ничего не скажешь! В Риме их полно, и большинство из них исповедуют самые диковинные религии. Не могу же я хватать за руку всякого азиата или африканца и спрашивать, не принято ли у его народа стучать мертвецам молотком по лбу?

— Ну, зачем же всякого, — усмехнулся Милон. — Круг подозреваемых вполне можно ограничить теми, кто имел общие дела с Капитоном. Уж конечно, арабских погонщиков верблюдов или нубийских кочевников ты можешь оставить в покое. Выясни, чем в последнее время занимался Капитон, и, скорее всего, узнаешь, у кого из чужеземцев имелась причина его убить.

— Эти слова не лишены смысла, — признал я. — Могу я рассчитывать на твою помощь?

— Разумеется, — кивнул он. — Но, как говорится, услуга за услугу.

— Готов выполнить любую твою просьбу, — кивнул я. — Но ты сам понимаешь, от такого политического ничтожества, как я, толку пока мало.

Я никогда не обманывал себя, полагая, что услуги, которые оказывал мне Милон, — следствие его бескорыстия и душевного ко мне расположения. Нет, я отдавал себе отчет, что в один прекрасный день он потребует с меня платы. Но я полагал, день этот настанет после того, как я сумею добиться высокого положения.

— На этот раз ты пустишь в ход не свой политический вес, а свое знатное происхождение. Я хочу, чтобы ты помог мне жениться на Фаусте.

Мне следовало предвидеть нечто подобное.

— Ты слишком высоко метишь, друг мой, — изрек я.

Едва слова эти слетели у меня с языка, я понял, что сказал глупость. Человек, собравшийся править Римом, не мог метить ниже.

— Уверен, сама Фауста вовсе не считает, что нас разделяет пропасть, — заметил Милон. — Она, конечно, носит имя Корнелиев, но отец ее принадлежал к беднейшей ветви этого семейства. Сулла — нищий патриций, которому удалось пробраться на вершину власти. И Фауста прекрасно это понимает. А также и то, что времена патрициев остались в прошлом, и будущее Рима принадлежит таким людям, как я.

Это хвастливое заявление всецело соответствовало истине. По части проницательности с Милоном не мог сравниться даже Цицерон, теории которого определялись во многом отжившими взглядами и предрассудками.

— Буду счастлив сделать все, что от меня зависит, — заверил я. — Но какого именно содействия ты ожидаешь?

— Я не могу запросто наносить визиты Лукуллу, а вот ты вполне можешь себе позволить время от времени заглядывать к нему в дом. Фауста, насколько я могу судить, пользуется в доме полной свободой. Тебе не составит труда найти случай переговорить с ней. Заведи разговор обо мне и посмотри, как она будет реагировать.

— Милон, друг мой, если ты намерен жениться, тебе стоит обсудить свои планы с отцом или опекуном своей избранницы. Этот обычай еще никто не отменял. Насколько мне известно, согласно воле Суллы, Лукулл является полноправным опекуном его дочери.

Милон досадливо махнул рукой, словно отметая прочь старые традиции и обычаи:

— Как я уже сказал, все эти ваши аристократические условности отжили свой век. Я плевать на них хотел. И уверен, женщина, которая меня интересует, относится к ним так же.

— В таком случае, я с удовольствием попрошу для тебя ее руки.

Я покинул дом, провожаемый целым потоком пылких благодарностей. Прежде мне и в голову не приходило, что неизменно сдержанный Милон способен к столь бурному проявлению чувств. По всей видимости, увлечение прекрасной Фаустой начало сказываться на его характере. Человек, сохранявший невозмутимость перед лицом смертельной опасности, стал суетливым и многословным, как только речь зашла об обладании красивой женщиной.

В это время года темнеет рано, и Милон приказал слугам дать Гермесу факел. Путь домой я проделал, слегка одурманенный винными парами и чрезвычайно смущенный новой миссией, которую мне предстояло выполнить для своего друга. Его идея жениться на Фаусте вовсе не представлялась мне удачной, но я был многим обязан Милону и не мог отказать ему в ответной услуге. Интуиция подсказывала мне, что, пытаясь добиться дочери Суллы, Милон навлечет на себя кучу проблем и разочарований. Будущее доказало мою правоту. Но тогда я не мог его предостеречь, так как чувствовал, что он руководствуется исключительно велением сердца, а не разума.

По моему твердому убеждению, от некоторых семей лучше держаться подальше. Таковы, к примеру, семейства Клавдиев и Антониев. Семья Суллы тоже относится к их числу. Можно не сомневаться в том, что ближайшие потомки тирана придерживаются чересчур высокого мнения о собственных персонах.

Размышляя обо всем этом, я вновь попытался извлечь из памяти одну странную фразу, брошенную утром Юлией, и вновь мои попытки окончились неудачей. Я чувствовал, между тем, что сказала Юлия, и моими нынешними раздумьями существует какая-то связь, но никак не мог уловить, в чем именно она состоит. Голова у меня буквально шла кругом — отчасти под действием вина, частично — под впечатлением от всех событий, обрушившихся на меня, едва я вернулся из Галлии. Я и думать не гадал, что судьба готовит мне новый поворот, которого я никак не мог ожидать.

— Темно, как в бочке Плутона, — пробурчал Гермес, когда мы подошли к воротам моего дома.

— Ночью всегда темно, — резонно заметил я. — Таков закон природы. Светло бывает днем.

— Сегодня как-то уж особенно темно, — не унимался Гермес. — По-моему, обычно в Риме бывает светлее даже в безлунные ночи. В такую темень от факела мало толку.

В следующее мгновение Гермес издал жалобный вопль и полетел на землю. Факел погас. Руки мои бессознательно нащупали под складками туники цестус и кинжал.

— Что случилось, придурок? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Я поскользнулся! Булыжники здесь ужасно скользкие!

Ругаясь себе под нос, Гермес поднялся на ноги.

— Наверное, кто-то вымыл здесь ночной горшок, — предположил я. — Долго ты собираешься стоять в потемках? Попробуй зажечь факел.

— Да нет, дерьмом не пахнет, — возразил Гермес. — Камни в чем-то липком.

Он поднял факел, повертел его над головой, и огонь вспыхнул вновь. В неровном свете факела я заметил темные пятна, покрывающие руки, ноги и тунику Гермеса.

— Вот негодник! Если ты испортил тунику, я прикажу тебя выпороть или…

— Это кровь! — взвизгнул Гермес, перебивая меня самым бесцеремонным образом.

Теперь оба мы заметили, что в нескольких шагах от нас на булыжной мостовой лежит что-то белое и бесформенное.

— Мертвец! — завопил Гермес так пронзительно, что у меня заложило уши.

— Эка невидаль, — усмехнулся я. — Тому, кто живет в Субуре, приходится привыкнуть к виду мертвецов. Хотя, конечно, было бы неплохо, если б бандиты делали свою работу подальше от моих дверей.

Мы приблизились к убитому, и Гермес осветил его факелом. Первое, что я сумел разглядеть, были красные кожаные сандалии, на щиколотках украшенные полумесяцами из слоновой кости. Руки мои сильнее сжали оружие.

— Ого! А покойник-то не из простых людей! Посмотрим, что за важная птица залетела в нашу глушь.

Я наклонился ниже, а Гермес опустил факел.

— Да это наш старый знакомый! — сообщил я. — Жаль, что не Клодий.

— Клянусь Поллуксом! — выдохнул мальчишка. — Это ведь тот самый патрицианский гаденыш, который пытался тебя отравить.

И в самом деле, на булыжной мостовой лежал юный Аппий Клавдий Нерон, с небольшой раной на горле и глубокой вмятиной между бровей.

 

8

Я оставил труп лежать на улице до утра. Убитый не был моим другом, и я не счел нужным поднимать шум только лишь для того, чтобы разбуженные соседи высыпали на улицу и поглазели на злополучного юнца. Обрекать себя на бессонную ночь у меня тоже не было ни малейшего желания. День выдался тяжелый, и я буквально валился с ног от усталости. Поэтому я ограничился тем, что высыпал на мертвеца пригоршню земли, и вошел в дом. Прежде чем отправиться спать, я приказал Гермесу замочить окровавленную тунику в ведре с водой. Будучи ограничен в средствах, я не мог позволить себе роскоши покупать рабу новую одежду.

Спал я так крепко, словно сам был трупом, а проснулся бодрым и отдохнувшим. Катон принес мне таз для умывания, кувшин и завтрак. Я побрызгал в лицо водой, и, жуя хлеб с сыром, стал припоминать события предыдущего дня. После того как мое затуманенное сном сознание окончательно прояснилось, я понял, что день был, мягко говоря, насыщенный. Пытаясь привести мысли в порядок, я принялся за вареные яйца и фрукты и завершил завтрак сухарями, размоченными в сладком вине. Я всегда завтракал в постели, хотя отец бранил меня за эту привычку, утверждая, что так поступают лишь изнеженные распутники. Кстати, негодование моего родителя вызывали не только завтраки в постели, но и завтраки вообще. Он считал, что утренняя трапеза — обычай, не свойственный римлянам, и распространение этого обычая свидетельствует о падении нравов. Возможно, он был прав, но я предпочитал начинать день, как следует подкрепив свои силы.

Едва я успел поесть, как в комнату вошел Катон.

— Господин, у нас неприятности, — сообщил он.

— В чем дело? — с самым невинным видом осведомился я. Про себя я решил, не стоит сообщать кому-либо, что минувшей ночью я обнаружил труп. — И где Гермес?

— Он болен. Говорит, у него болит живот. Утром я обнаружил в ведре с водой его тунику. Видно, шельмец испачкал ее прошлой ночью.

— Прикажи этому гнусному притворщику немедленно явиться ко мне, — распорядился я.

— Господин, он не притворяется, — возразил Катон. — Он заблевал всю комнату.

— Удивляюсь, до чего этот негодный мальчишка изобретателен по части способов досаждать мне, — проворчал я, поднимаясь с постели.

Стоило мне открыть дверь кубикула, где спал Гермес, в нос мне ударил кислый запах рвоты. Мальчишка, скорчившись на тюфяке, прижимал руки к животу. Я наклонился, потрогал его лоб и, убедившись, что жара нет, облегченно вздохнул. В довершение всех проблем не хватало еще, чтобы среди моих рабов вспыхнула чума.

— Когда это началось? — спросил я.

— Посреди ночи, — простонал Гермес. — Я проснулся от жутких резей в животе.

Лицо его, только что багровое, внезапно побелело. Он глубоко вздохнул и сел на тюфяке.

— Колики то утихают, то начинаются вновь. Сейчас мне не больно, но через несколько минут меня скрутит опять.

— Боли становятся сильнее?

— Нет, — покачал головой Гермес. — Несколько часов назад я думал, что вот-вот протяну ноги. А сейчас мне немного полегчало. И приступы становятся реже.

— Ты ел что-нибудь в доме Милона прошлым вечером?

— А как же. Его слуги отвели меня на кухню, и я наелся так, как никогда не наедаюсь в твоем доме.

— У людей Милона своеобразное чувство юмора, — заметил я. — Не удивлюсь, если они шутки ради подсыпали тебе в еду рвотное снадобье. Я же предупреждал, что от них следует держаться подальше. Милон — мой друг, но все его слуги — мошенники и убийцы.

— Ты был прав, господин, — вздохнул Гермес. — Жаль, что я тебя не послушался.

Последние слова прозвучали вполне искренне. Что ж, мальчишка получил неплохой урок.

— Послушай, Гермес. Я решил, не стоит болтать о том, что прошлой ночью мы обнаружили тело молодого Нерона. Так что держи язык за зубами.

— Хорошо, господин, — кивнул Гермес, слишком измученный для того, чтобы протестовать.

— Рад, что ты все понял. Сейчас я ухожу. Если тебя снова станет рвать, Катон поможет тебе добраться до общественной уборной. Здесь и так не продохнуть от вони.

— Да, господин.

Из кубикула я вышел успокоенным. Болезнь Гермеса, судя по всему, была не заразна и не представляла угрозы для его жизни. Несмотря на скверный характер мальчишки, я чувствовал к нему нечто вроде симпатии. Жизнь научила меня, что покорность раба часто бывает обманчива, и недавний смиренник способен строить самые отчаянные каверзы за спиной своего господина. Иметь рядом такого дерзкого щенка, как Гермес, было даже забавно.

Выйдя на улицу, я увидел, что вокруг трупа уже собралась толпа. Убитый лежал совершенно голым, вся его одежда кучей валялась в стороне. По всей видимости, какой-то ночной прохожий решил избавить мертвеца от всех ценных вещей. Одежда была слишком сильно перепачкана кровью, чтобы кто-то на нее позарился. В утреннем свете мертвое тело выглядело по-детски хрупким, и неожиданно для себя самого я ощутил приступ жалости. Конечно, этот юнец пытался меня отравить. Но он был всего лишь жалким несмышленышем, которого втянули в жестокие и опасные игры взрослых мужчин.

Соседи вопросительно смотрели на меня, ожидая распоряжений. Я был единственным сенатором, проживающим поблизости, и, естественно, люди видели во мне представителя власти. Взгляд мой выхватил из толпы дозорного, по всей видимости, только что сменившегося с поста. Каска висела у него на руке.

— Немедленно отправляйся к городскому претору, — приказал я. — Сообщи ему, что в Субуре убит патриций.

Красные патрицианские сандалии ночной вор не тронул. Даже последний глупец способен понять, что всякий, рискнувший продать подобную вещь, сразу навлечет на себя подозрения.

— Интересно, а что патриций делал в Субуре? — раздался в толпе чей-то голос.

Этот вопрос уже приходил мне в голову. Хотя в последнее время мои умственные способности самым прискорбным образом ослабели, у меня хватило ума догадаться — то, что Нерон был убит у самых моих дверей, вряд ли возможно приписать простому совпадению. По всей вероятности, его послали сюда завершить начатое, что он два дня назад провалил в доме Капитона. Но если это так, почему сам оказался жертвой, а не убийцей? Все обстоятельства указывали на то, что смерть Капитона и покушение на меня как-то связаны между собой.

— Разрез на шее сделан на редкость аккуратно, — заметил кто-то.

По соседству со мной проживает множество знатоков, которые превосходно разбираются в ножевых ранах.

Когда на улице собрались все мои клиенты, я пригласил их в дом. Мне предстояло исполнить обязанность, которой я никак не мог пренебречь. Один из клиентов привел с собой мальчика-раба, услугами которого я и воспользовался.

— Ты знаешь, где находится дом Клодия? — спросил я.

Мальчик утвердительно кивнул.

— Ступай и сообщи ему, что его мертвый родственник лежит на улице в Субуре.

— Я должен сам поговорить с Клодием? — пробормотал мальчик, и глаза его полезли на лоб от страха.

— Скорее всего, тебе придется разговаривать с его дворецким. Если Клодий захочет тебя о чем-то спросить, тебе нечего бояться. Он не настолько глуп, чтобы причинять вред чужой собственности. Давай, беги.

Мальчик выбежал вон, и через несколько минут в дом мой явился государственный чиновник в сопровождении одного-единственного ликтора. Я видел его первый раз в жизни.

— Я Луций Флавий, — представился он, — служитель суда городского претора. Это ты обнаружил тело, сенатор?

— Нет, его обнаружили мои соседи, — не моргнув глазом, солгал я. — Судя по всему, еще раньше его обнаружил уличный вор.

— Ты знал убитого?

— Да. Это Аппий Клавдий Нерон. Я познакомился с ним два дня назад, в доме Метелла Целера. Он — родственник Публия Клодия. Я уже послал к Клодию гонца, и, полагаю, вскоре он прибудет сюда и заберет тело.

— Этим он избавит меня от лишних хлопот. Насколько я понял, нынешняя жертва убита тем же способом, что и Мамерций Эмилий Капитон.

— В тот вечер, когда Капитон был убит, Нерон находился среди его гостей. Но я не знаю, есть ли связь между этими двумя смертями и в чем она состоит.

— Друзья Клодия часто умирают не своей смертью, — пожал плечами Флавий. — Но думаю, на сей раз обошлось без его участия. Прости мои слова, но здешние места пользуются дурной славой. Возможно, юноша просто искал непристойных развлечений, которыми изобилует эта часть города, и на свою беду встретил уличного убийцу. Богато одетым людям не стоит забредать в подобные кварталы, да еще в одиночестве.

— Твои слова более чем справедливы, — кивнул я.

Про себя я отметил, что Нерон не имел привычки разгуливать по городу в одиночестве. В дом Капитона он явился в сопровождении целой свиты рабов. Но если минувшей ночью он замышлял меня убить, лишние свидетели были ему совершенно ни к чему.

— Полагаю, мне стоит подождать, пока Клодий заберет тело, — заметил Флавий.

Я пригласил его в свою комнату и приказал Катону подать вина и фруктов. Флавий с радостью принял приглашение. Вскоре я выяснил, что в этой жизни существует многое, интересующее его куда больше, чем убийство Нерона.

— Мы с тобой прежде не были знакомы, сенатор, — заметил Флавий, опускаясь на кушетку. — Однако тот, кто умеет заводить новых друзей даже при неприятных обстоятельствах, поступает весьма разумно. В следующем году я намерен стать трибуном, и поддержка семейства Метеллов пришлась бы мне весьма кстати.

«Вряд ли у кого-то возникнут сомнения на этот счет», — мысленно усмехнулся я. Дело в том, что в то время Метеллы держали в подчинении значительную часть собрания триб.

— Было бы преувеличением сказать, что мой голос обладает большим весом на семейных советах, — молвил я. — Но утверждать, что ко мне вовсе не прислушиваются, означало бы погрешить против истины. Скажи, какую линию ты намерен проводить в отношении земельных владений для ветеранов армии Помпея?

— Я намерен добиться принятия нового земельного закона, согласно которому всякий, получивший в аренду государственные земли, должен выплачивать часть своего годового дохода. Проект закона я уже обсудил с Цицероном, и он нашел его весьма разумным.

— Неплохо. А как ты относишься к попыткам Клодия перейти в плебейское сословие?

— Став трибуном, я первым делом наложу вето на подобные изменения статуса. Такое вето необходимо, поскольку мне стало известно, что Клодий проталкивает трибуны Гая Хериния. Между ними существует соглашение — Клодий помогает Херинию стать трибуном, а тот, заняв должность, принимает указ, делающий Клодия плебеем.

— Я слышал, добиваясь расположения черни, Клодий идет на самые невероятные обещания, — заметил я.

— И это приносит ему успех, — кивнул Флавий. — Зайди в любую харчевню и послушай, о чем там болтают. Можно подумать, что Клодий — это новый Ромул.

Все это звучало до крайности настораживающе.

— Что ж, если твои взгляды действительно таковы, ты можешь рассчитывать на мою поддержку, — ответил я.

Пока что я еще не знал, в какой степени слова Флавия заслуживают доверия, но надеялся выяснить это в самом скором времени. Мы обсуждали различные политические вопросы до тех пор, пока один из моих клиентов не сообщил, что за телом наконец пришли. Я направился к воротам, клиенты следовали за мной. Опасаться открытого столкновения с Клодием у меня не было никаких причин. Он мог сколько угодно заигрывать с городскими низами. Но мой квартал по-прежнему находился в непререкаемой власти Милона.

Выйдя на улицу, я увидал, что люди Клодия привезли с собой похоронные носилки и теперь толпились около тела, ожидая, пока жрецы завершат священный обряд, после которого к телу можно прикасаться, не осквернив его. Жрец коснулся тела молотком, в знак того, что покойный предается на волю богини, и начал свою обычную канитель с какими-то жидкостями и порошками. Закончив, он кивнул Клодию, который стоял чуть поодаль, не глядя в мою сторону.

Настало время Клодию приступить к выполнению своих обязанностей. Тело положили на носилки, и он склонился над убитым юношей, едва не касаясь его лица губами, и изобразил, что ловит его последнее дыхание. Учитывая, что труп наверняка уже успел окоченеть, ритуал несколько запоздал, отметил я про себя. Но, так или иначе, проделать его было необходимо. Клодий выпрямился, три раза хлопнул в ладоши и провозгласил:

— Аппий Клавдий Нерон! Аппий Клавдий Нерон! Аппий Клавдий Нерон!

После того как он выкрикнул имя убитого в третий раз, толпа женщин и рабов разразилась обычными в таких случаях завываниями. Клодий положил под язык убитого монету, дабы тот мог расплатиться с лодочником, который перевезет его через реку Стикс. После того как рабы подняли носилки, Клодий перестал делать вид, что не замечает меня, и бросил на меня злобный взгляд. Однако до тех пор, пока носилки не скрылись из виду и погребальные стоны не стихли вдали, он хранил молчание.

— Метелл! — процедил Клодий, сочтя, что подходящий момент наконец настал. — Ты убил моего родственника, и я намерен возбудить против тебя судебное дело!

Вне всякого сомнения, он сам не верил в то, что говорил. Своих врагов Клодий предпочитал отправлять в царство мертвых без всякого судебного разбирательства.

— Вижу, нынешним утром твой рассудок помрачен сильнее, чем обычно, Клодий, — бросил я. — Если бы я хотел убить несчастного юношу, то не стал бы делать этого напротив собственных дверей. Всякий, кто наделен хоть каплей разума, поймет, что это дело рук того же убийцы, что лишил жизни и Мамерция Капитона. Когда Капитон был убит, я находился в его триклинии, и несколько самых почтенных мужей Рима могут подтвердить это.

О том, что в тот вечер Аппий сам пытался отравить меня, я счел за благо умолчать. Всякий, услышавший это, непременно решил бы, что у меня имелся веский повод расквитаться с юношей.

— Я не сказал, что ты убил его собственной рукой! — рявкнул Клодий. — Всем известно, ты скверно владеешь кинжалом. Тут работал наемник, которого ты подослал.

Головорезы, стоявшие за спиной Клодия, издали нечто вроде угрожающего рычания, но я и бровью не повел. На крышах всех ближайших домов стояли мои соседи, приготовившие столь обширный запас камней, что его хватило бы для строительства небольшого города. Я знал, что как только ситуация станет для меня угрожающей, эти камни полетят в головы моих врагов.

— Если ты хочешь возбудить против меня судебное преследование, тебе известно, как это делается, — усмехнулся я. — Но вряд ли человек, над которым тяготеет обвинение в святотатстве, способен выступить на суде в качестве обвинителя.

При этих словах мои клиенты разразились хохотом, а Клодий побагровел от гнева.

— Раз так, не будем беспокоить суд! — процедил он.

Я увидел, как в толпе его прихлебателей засверкали кинжалы, и спиной ощутил, как мои сторонники прочнее сжали камни, дубинки и мечи. Пальцы мои нащупали цестус, спрятанный в складках туники. Что ж, последние несколько дней выдались утомительными, а что бы там ни говорили философы, хорошая драка — неплохой способ снять напряжение. Я всегда считал, что для поддержания телесного и душевного здоровья человеку необходимо время от времени выпускать пар. Мы были готовы перейти к самым решительным действиям, когда произошло нечто неожиданное.

Толпа расступилась, словно по волшебству, освобождая путь глашатаю в белой тунике, с посохом из слоновой кости в руках.

— Дорогу! — кричал он. — Дорогу верховному понтифику!

В мгновение ока кинжалы и дубинки исчезли. Я спрятал цестус под тунику. Толпа погрузилась в молчание.

Между двумя враждебными группами важно прошествовал Гай Юлий Цезарь. На нем была великолепная тога, пола, обернутая вокруг головы, говорила о том, что верховный понтифик находится при исполнении своих священных обязанностей. Он медленно повернулся, и люди испуганно подались назад под его грозным орлиным взглядом. Я впервые наблюдал, как Цезарь управляет толпой, и признаюсь, его мастерство произвело на меня сильное впечатление. Теперь я понял, почему на огромных народных собраниях он обладает столь непререкаемым влиянием. В сенате его величественные манеры казались напыщенным позерством, а здесь, посреди толпы простолюдинов, он выглядел богом, спустившимся на землю. Мысленно я отметил, что он будет отлично смотреться, вдохновляя войска на бой пламенной речью.

— Граждане Рима! — провозгласил он, точно выбрав момент, когда напряженное ожидание достигло своего высшего накала. — На этой улице был злодейски убит благородный юноша, представитель одной из самых древних римских семей, патриций из рода Клавдиев. Неужели вам мало одной смерти? Неужели вы намерены возбудить гнев богов и навлечь на Рим бесчисленные бедствия, проливая кровь в присутствии верховного понтифика?

На булыжники, покрытые кровью Нерона, Цезарь не обращал внимания. Возможно, считалось, что запекшаяся кровь не оскорбляет взора понтифика. Люди, внимавшие ему, смущенно потупились, даже головорезы Клодия выглядели растерянными и пристыженными.

— Понтифик, мы никогда не дерзнем оскорбить твоего сана, — с пафосом произнес Клодий. — Но мой родственник убит, и я уверен, этот человек, — Клодий направил на меня указующий перст, — является виновником этой смерти.

— Рим — это государство, где действует власть законов, — заявил Цезарь. — Суд, а не одержимая яростью толпа, должен решать, кто виновен в убийстве. Я приказываю вам всем разойтись по домам. Когда страсти успокоятся и вы сможете вести себя так, как приличествует достойным гражданам, мы отыщем виновного и воздадим ему должную кару. А сейчас расходитесь!

Последние его слова прогремели над головами притихшей толпы, точно гром, ниспосланный Юпитером. Даже самые отчаянные из жителей Субуры поспешили выполнить приказ.

Клодий был так разъярен, что лишился дара речи. Лицо его побагровело, на лбу вздулись вены, а глаза налились кровью, словно он три дня подряд предавался винным возлияниям. Если бы он в довершение ко всему еще высунул язык, то стал бы точной копией тех горгон, что в прежние времена изображались на щитах греческих воинов. Зрелище было на редкость забавное, но продолжалось оно недолго. Под пронзительным взглядом Цезаря багровый румянец на щеках Клодия сменился бледностью. Обретя наконец способность двигаться, он устремился прочь, а его понурая свита побрела вслед за ним.

Через несколько мгновений на улице остались только я и Цезарь. Скажу откровенно, мне давно не приходилось наблюдать подобного чуда.

— Как это произошло, Деций Цецилий? — вопросил Цезарь, устремив на меня свой орлиный взор.

— Зайди в мой дом, Гай Юлий, и я расскажу тебе все без утайки, — ответил я.

Цезарь принял приглашение. Разумеется, я не сдержал своего обещания и рассказал отнюдь не все, а лишь то, что счел нужным. Я сообщил, что впервые встретился с Аппием Клавдием Нероном в доме Целера, потом случайно увидел, как он выходит из шатра травницы, а после мы оба оказались среди приглашенных на обед, который кончился для Капитона столь трагически. О неудачной попытке отравления, равно как и о том, что на труп я наткнулся еще минувшей ночью, я предпочел умолчать.

В завершение своего рассказа я признал, что пребываю в полном недоумении, и при этом ничуть не покривил душой.

— Да, дело на редкость запутанное, — молвил Цезарь.

— Не могу не согласиться с тобой.

— У нас есть веский повод для тревоги, — продолжал он. — Два убийства совершены одним и тем же способом, и оба убитых — патриции.

— Не считая привратника Капитона, — уточнил я. — Он не был патрицием.

— Скорее всего, он разглядел лицо убийцы, — предположил Цезарь. — И тот убрал лишнего свидетеля.

— Вне всякого сомнения, так и было, — кивнул я.

Потом я передал ему все, что Асклепиод сообщил мне относительно нанесенных убийцей ран. Вы спросите, по какой причине я пустился с Цезарем в такие откровенности? Во-первых, я считал его каким-то образом причастным к обоим преступлениям и рассчитывал, что он так или иначе себя выдаст. Во-вторых, в том взвинченном состоянии, в каком я находился после несостоявшейся схватки с Клодием, мне было не до осторожности. Пропавший зазря воинственный запал изрядно развязал мне язык.

— Все это чрезвычайно странно, — заметил Цезарь. — Насколько я понял, ты сейчас снова занят одним из тех частных расследований, в которых столь поднаторел?

— Это помогает мне скоротать время, — сказал я.

— Деций, друг мой, я знавал многих людей, которые затевали игры со смертью, надеясь стяжать славу, — многозначительно произнес Цезарь. — Знавал и таких, кто рисковал собой в расчете на богатство, власть или же стремясь отомстить врагам. Но ты — единственный человек, который играет со смертью лишь для того, чтобы поупражнять свой ум.

— Каждый развлекается в пределах своей фантазии, — пожал плечами я.

— Для меня ты настоящая загадка, Деций Цецилий, — признался Цезарь. — Хотел бы я, чтобы в Риме было побольше таких людей, как ты. А то от наших знатных мужей так и веет скукой. Кстати, племянница рассказала мне, что вчера ты посетил мой дом и произвел на нее весьма благоприятное впечатление.

Я постарался ничем не выдать своей радости и невозмутимо ответил:

— Благоприятное впечатление было взаимным.

— Рад слышать, — кивнул Цезарь. — Во время нашей будущей встречи мы непременно вернемся к этому предмету. А сейчас я должен тебя покинуть, поскольку меня ожидает множество дел. Желаю тебе удачного дня, Деций.

Слова его заставили меня насторожиться. «Неужели Цезарь задумал женить меня на своей племяннице?» — спрашивал я себя. Или же пытается отвлечь мое внимание? Если последнее предположение верно, его попытка не удалась, так как я все-таки решил задать ему вопрос, который вертелся у меня на языке, едва я увидел Цезаря на своей улице.

— Гай Юлий, — негромко окликнул я.

Цезарь, уже направлявшийся к дверям, резко повернулся:

— Слушаю тебя.

— Как тебе удалось так быстро узнать о случившемся и оказаться у моих ворот?

Цезарь улыбнулся:

— Вижу, твой пытливый ум никогда не дремлет. Сегодня утром я находился в храме Либитины, когда туда примчался один из рабов Клодия и стал созывать плакальщиков.

— Понятно, — кивнул я. — Обязанности верховного понтифика не дают тебе покоя с раннего утра.

— В храм Либитины я пришел, дабы выполнить некий семейный ритуал, — пояснил Цезарь. — Дело в том, что эта богиня в определенном смысле является нашей прародительницей.

В ту пору Цезарь только начал внедрять в умы идею о божественном происхождении рода Юлиев и не упускал ни одной возможности упомянуть о своих бессмертных предках. К счастью, на сей раз он не стал долго распространяться о столь любезном его сердцу предмете.

— Да, этот человек способен на многое, — признался после его ухода один из моих клиентов по имени Бурр. Пока мы с Цезарем беседовали в моем кабинете, он вместе с прочими ожидал в атрии. В прошлом Бурр был центурионом и служил в Испании, в том же легионе, что и я. Сейчас он достиг преклонных лет, волосы его густо посеребрила седина, а лицо покрыла сеть морщин.

— Почему ты так считаешь, Бурр? — спросил я.

Сам я был не слишком лестного мнения о Цезаре, но мне было любопытно, какое впечатление он производит на старых вояк вроде Бурра.

— Не знаю, что там у вас творится в судах и сенате, патрон, — проворчал Бурр. — Но одно могу сказать точно: если поставить этого человека во главе одного или двух легионов, он сотворит чудо.

Подобное утверждение изрядно меня удивило:

— Да с чего ты взял?

— Я слышал, как он говорит перед собранием плебеев. А вы разве не видели, с какой легкостью он разогнал этот сброд на улице? Поверьте, он знает, как обращаться с простым народом. Солдаты за таким человеком пойдут в огонь и воду.

Мне никогда и в голову не приходило, что от Цезаря можно ожидать впечатляющих свершений на военном поприще. Может, я его недооцениваю, спросил я себя и тут же отогнал эту мысль прочь. Произносить перед толпой эффектные речи — это одно, а терпеть все тяготы и лишения солдатской жизни — это совсем другое. Если я, человек довольно неприхотливый в быту, возненавидел армию всей душой, что уж говорить о Цезаре, который по всему Риму славился любовью к комфорту и роскоши? Нет, лавры полководца никогда не увенчают его голову, решил я.

Брошенные им вскользь слова о том, что в будущем мы непременно вернемся к разговору о Юлии, возбудили мое жгучее любопытство. Вполне может быть, Цезарь не прочь заключить с нашим домом союз. И брак является самым верным и испытанным средством для этого. Абсолютно все браки между представителями знатных семейств в Риме заключались по политическим соображениям, и два наших клана не были исключением. Но, в отличие от огромного клана Метеллов, крохотный клан Юлиев имел не более одной-двух девиц на выданье. И конечно, прежде чем предложить кому бы то ни было связать свою судьбу с одной из этих девиц, Цезарь должен был тщательно взвесить все «за» и «против». Хотя, возможно, ни о каком предложении и речи не было. Скорее всего, Цезарь рассчитывал таким хитроумным способом отвлечь мое внимание. А это означало, что он боится, что в ходе моего расследования всплывут некие обстоятельства, которые он предпочел бы держать в тайне.

От всех этих сомнений и вопросов у меня голова пошла кругом. Надо сосредоточиться, сказал я себе. Если я не хочу топтаться на месте, надо собрать волю в кулак и отправиться на встречу с той, кого я опасался сильнее, чем всех прочих жителей Рима, вместе взятых. Пока не поговорю с Клодией, мое расследование не сдвинется с мертвой точки.

Клиентов я решил отпустить. Было уже довольно поздно, и идти всей толпой на утренний прием в дом Целера не имело смысла. Объявляя клиентам, что они могут идти по домам, я старался держаться как можно любезнее. Эти люди стеной стояли за меня перед лицом моего заклятого врага, хотя многие из них были слишком стары для уличной драки. Но они знали, что защищать своего патрона — первейший долг клиента, точно так же, как первейший долг патрона — защищать своих клиентов. В моем случае взаимные обязательства выполнялись неукоснительно, и хотя на протяжении почти всей жизни мне сопутствует репутация человека далеко не безупречных манер, никто не может упрекнуть меня в неблагодарности по отношению к моим клиентам.

Передо мной стояла нелегкая задача, но начало дня привело меня в боевое расположение духа. Едва успев встать с постели, я лицом к лицу столкнулся с полыхающим злобой Клодием, а после выдержал длительную беседу с богоподобным Цезарем. В свете всех этих событий предстоящий разговор с Клодией казался не таким уж пугающим.

К тому времени, когда я прибыл в дом Целера, хозяин давно уже отправился в курию по каким-то государственным делам. В доме царила тишина, многочисленные рабы были погружены в хозяйственные хлопоты. Я приказал дворецкому, чтобы тот сообщил госпоже о моем приходе и о том, что я прошу разрешения с ней побеседовать. Он провел меня в небольшую приемную, расположенную поблизости от атрия. Там я ждал в течение нескольких минут, пока не появилась босоногая девушка-рабыня.

— Прошу тебя, господин, следуй за мной, — сказала она. — Моя госпожа ожидает тебя.

Я направился за ней. Несмотря на хрупкость, девушка была хороша собой, желтовато-белокурые волосы выдавали в ней уроженку Галлии. Клодия питала пристрастие к красивым вещам — рабам, животным и неодушевленным предметам.

Девушка привела меня в покои, расположенные в отдаленной части дома. Они были пристроены к особняку недавно, и на всем здесь лежал явственный отпечаток изысканного вкуса хозяйки. Стены покрывали восхитительные росписи, в большинстве своем изображавшие виды природы или мифологические сюжеты, пол был выложен искусной мозаикой. Вся обстановка, вплоть до малейших деталей, поражала изяществом. Не сомневаюсь, что великолепные вазы и статуи, которых здесь было великое множество, стоили не меньше, чем средних размеров город.

— Ты хочешь побеседовать со мной наедине, Деций? Смелый поступок.

Я резко повернулся, оторвав взгляд от чудной бронзовой лампы кампаньской работы, которой только что любовался. Клодия была не менее хороша, чем произведения искусства, наполнявшие ее покои, и знала это. Она замерла в дверном проеме, за которым начинался сад. Я был слишком хорошо знаком с этим ее излюбленным трюком. Когда она стояла в дверях, солнечный свет насквозь пронизывал ее прозрачные одежды. Но на этот раз Клодия превзошла саму себя. На ней было платье, сшитое из знаменитой, точнее сказать, печально знаменитой коанской ткани. Каждая новая пара цензоров запрещала ношение одежды из этой воздушной ткани, однако римлянки, не рискуя нарушать этот запрет публично, постоянно пренебрегали им дома. В довершение ко всему наряд Клодии был эффектного фиолетового цвета, и казалось, что ее окружает легчайшее облако необычайного оттенка.

— Мой поступок никак не назовешь смелым, Клодия, поскольку я выполняю поручение, данное твоим супругом, — ответил я. — Это он разрешил мне поговорить с тобой.

— О, не сомневаюсь, ты выполнишь поручение наилучшим образом, — усмехнулась она. — Ты всегда трепетно относился к своим обязанностям.

— Неукоснительная верность долгу сделала Рим великим, — парировал я.

Клодия улыбнулась:

— Знаешь, Деций, ты удивительный человек. Всякий раз, когда я считаю, что ты вышел из игры, ты появляешься вновь в окружении новых друзей. Положение твое становится чуть выше, а влияния ты приобретаешь чуть больше, но я никак не назвала бы твое восхождение стремительным.

— Мне некуда спешить, — пожал плечами я. — Тот, кто поднимается слишком быстро, рискует так же быстро упасть.

— А ты, значит, предпочитаешь осторожность.

— Да, тому, кто ценит собственную жизнь, осторожность необходима, — заметил я. — По крайней мере, я всегда был противником рискованных авантюр. Тем не менее недавно какой-то тайный недоброжелатель по непонятным причинам пытался меня убить. Надеюсь, это была не ты?

— Что дало тебе повод к подобным подозрениям? — вопросом на вопрос ответила Клодия. — Неужели только лишь то обстоятельство, что прежде я уже пыталась тебя убить?

В голосе ее звучала неподдельная обида.

— Тогда ты стоял у меня на пути. Сейчас — нет. Я не настолько легкомысленна, чтобы убивать людей ради развлечения. Почему ты решил, что я причастна к покушению на тебя?

— Отравить меня пытался твой юный родственник, Аппий Клавдий Нерон. После неудачной попытки он направился сюда, в этот дом. Здесь проживает всего два человека, имеющих влияние в обществе, — ты и Целер, твой супруг. Это существенно сужает круг подозреваемых.

— Боюсь, у тебя просто разыгралось воображение. У маленького Нерона нет никаких причин тебя убивать, а сюда он пришел, потому что поссорился с моим братом и не хотел оставаться у него в доме. Кстати, они, наверное, помирились, потому что мальчишку я не видела со вчерашнего утра.

— Ты больше никогда его не увидишь, — сообщил я. — Прошлой ночью Аппий Клавдий Нерон был убит прямо у моих дверей.

Клодия замерла, не успев растянуть губы в улыбке.

— Убит? — переспросила она.

По обыкновению, она ничем не выдала своих чувств, но я видел, эта новость ее удивила.

— Да. Причем в точности тем же способом, каким за несколько дней до него был убит Капитон.

Клодия отвернулась, чтобы я не видел выражения ее лица.

— Понятно. Бедный Нерон! Я мало знала его, но он — мой родственник. К тому же он был почти ребенком.

— Этот ребенок пытался меня отравить, — напомнил я.

— Все это очень печально, но ведь ты пришел сюда не для того, чтобы говорить о злополучном Нероне и неудачном покушении на твою бесценную жизнь?

Клодия повернулась, и я убедился, что лицо ее вновь закрывает обычная насмешливая маска.

— Нет, не для того, — кивнул я. — Я пришел поговорить о подвигах твоего брата. Проникнув на ритуал в честь Доброй Богини, он наделал шуму на весь город. Чего он хотел добиться, решаясь на столь дикую выходку?

— О, ты же знаешь Клодия. Он обожает потешаться над всякого рода священными обрядами. Несмотря на свои годы, он остается проказливым мальчишкой, для которого первейшее удовольствие — позлить взрослых.

Странно было слышать подобные слова из уст Клодии, потому что они всецело соответствовали истине. О ее слепой привязанности к брату ходили легенды. Когда он поменял имя на плебейское, она последовала его примеру. Разумеется, они постоянно ссорились, но я и представить не мог, что Клодия способна так уничижительно отзываться о своем возлюбленном братце перед лицом его заклятого врага. Я всегда был подозрителен, и подозрительность моя удваивалась, когда я имел дело с Клодией. Сейчас я тщетно пытался понять, что она замышляет. Быть может, очередная ссора между братом и сестрой оказалась серьезнее прежних? Нежный голос, раздавшийся из соседней комнаты, прервал мои размышления:

— Клодия? Кто там пришел?

— У тебя гости? — удивился я.

— Да, но твой визит кстати. Идем, Деций, я познакомлю тебя с Фульвией.

— Фульвией? Она что, вернулась в Рим?

Я знал всего лишь одну женщину, носившую такое имя, и ей пришлось бежать из Рима после того, как заговор Катилины потерпел поражение.

— Нет, эта Фульвия — родственница той, о ком ты говоришь. Она только что приехала в Рим из Байи.

Мы вошли в спальню, комнату, в убранстве которой особенно ярко проявилось пристрастие Клодии к эротике. Подобный интерьер уместнее смотрелся бы в борделе, чем в покоях знатной римской матроны. Впрочем, вряд ли какой-либо бордель мог похвастать столь роскошной обстановкой. На кровати, заваленной розовыми шелковыми подушками, сидела молодая девушка. Я поклонился, тщательно следя за тем, чтобы лицо мое сохраняло непроницаемое выражение. В том, что Клодия в очередной раз пытается пробить броню моего самообладания, можно было не сомневаться.

Девушка, сидевшая передо мной, отличалась редкой красотой. Волосы, белокурые, как у уроженки Германии, волнистыми локонами спадали на точеные плечи. Хрупкая и миниатюрная, на первый взгляд она казалась почти Ребенком, но платье из той же прозрачной коанской ткани, что и платье Клодии, выдавало ее соблазнительные формы. Огромные глаза и полные чувственные губы дополняли картину. На вид ей было лет шестнадцать, не больше, но на дышавшем юностью и свежестью личике лежала невидимая, но отчетливая печать порока.

— Дорогая, позволь представить тебе Деция Цецилия Метелла Младшего, сына цензора, — произнесла Клодия.

— О, для меня огромная честь познакомиться с человеком столь выдающихся достоинств, — пропела Фульвия.

Сирены, пытавшиеся соблазнить хитроумного Улисса своим дивным пением, могли бы позавидовать медоточивому голосу Фульвии. В отличие от Улисса, я не имел возможности ни заткнуть уши воском, ни привязать себя к мачте. Поэтому мне приходилось делать титанические усилия, чтобы не прыгнуть к Фульвии в постель.

— Полагаю, все римляне будут счастливы, что ты удостоила город своим посещением, — ответил я любезностью на любезность. — Можем ли мы надеяться, что ты останешься здесь надолго?

— Фульвия обручена с Клодием, — сообщила Клодия.

Я не мог отказать себе в маленьком удовольствии и осведомился, сардонически выгнув бровь:

— Ты не ревнуешь?

Клодия и бровью не повела.

— О Деций, ты и представить себе не можешь, с какой легкостью мы с братом способны приспособиться к любым обстоятельствам, — изрекла она.

Клодия явно недооценивала мое воображение, но я счел за благо не спорить с ней.

— Юная Фульвия тоже находилась в доме Цезаря в ту ночь, когда там совершался злосчастный ритуал? — осведомился я, возвращаясь к предмету своего расследования.

— Ритуал предназначен только для замужних женщин, Деций, — напомнила Клодия. — Фульвия сопровождала меня в дом Цезаря, но принимать участие в ритуале она не могла.

— А как же туда проник Клодий? — вопросил я. — Предположим, ему удалось выдать себя за почтенную матрону, хотя мне трудно в это поверить. Но чьей супругой он назвался?

— Понятия не имею, — пожала плечами Клодия. — Он мне ровным счетом ничего об этом не рассказывал.

— Ясно, — кивнул я. — Скажи, а как обман был раскрыт?

— О, все обнаружилось, как только мы… — Клодия осеклась. — Думаю, я не должна рассказывать тебе об этом.

— Ты меня поражаешь, Клодия, — усмехнулся я. — С каких это пор ты стала соблюдать запреты, пусть даже религиозные? Скажу откровенно, маска притворного благочестия тебе совершенно не идет.

— При чем тут благочестие? — возмутилась она. — Ты подстрекаешь меня нарушить закон. Разве ты не приносил клятву неукоснительно соблюдать законы сената и народа Рима?

— Знаешь, в зависимости от обстоятельств законы подвергаются разному истолкованию, — пробормотал я и добавил, охваченный внезапным озарением: — Кстати, совсем недавно я был свидетелем того, как высокопоставленные государственные мужи обсуждали, имеет ли культ Доброй Богини римское происхождение. И вполне возможно, с разрешения закона суд потребует исчерпывающих показаний от всех участниц этого ритуала.

Нашему праздному застольному разговору я придал статус сенатского обсуждения, но об этом Клодия догадаться не могла. На ее красивое лицо набежала тень, более всего напоминающая тень страха.

— Но если суд признает этот ритуал чужеземным, Клодию вряд ли угрожает обвинение в тяжком святотатстве, — подала голос Фульвия.

Я повернулся к ней.

— Вижу, ты столь же умна, сколь и красива, — сказал я вслух, призывая про себя на ее хорошенькую головку тысячи проклятий. Самому мне не удалось додуматься, что при подобном повороте событий мой враг может ускользнуть от наказания. Однако, повернувшись к Клодии, я заметил, что она по-прежнему расстроена; впрочем, быстро взяла себя в руки.

— Надеюсь, моя милая Фульвия права, — произнесла она. — Цензоры, конечно, не одобряют оскорбления чужеземных богов, но суд вряд ли подвергнет тяжкому наказанию того, кто не проявил к ним должного почтения. В святотатстве возможно обвинить лишь того, кто посягнул на культ, имеющий государственный статус. Я непременно проконсультируюсь по этому вопросу с Цицероном.

— Не думаю, что Цицерон дружески расположен к Клодию, — заметил я.

— О, зато он дружески расположен ко мне. Мы с Цицероном очень сблизились в последнее время, — сообщила Клодия, и на губах ее вновь заиграла многозначительная улыбка.

Это была плохая новость. Поначалу я даже решил, что Клодия меня обманывает, но потом вспомнил, с какой решительностью Цицерон настаивал на ее непричастности к скандалу. Вряд ли он стал бы защищать эту женщину, не окажись, подобно многим другим, пленником ее чар. Вот никогда бы не подумал, что Цицерона тоже не минует подобная участь. Но при всем своем разочаровании я понимал, что не имею права его судить. Разве сам я в недавнем прошлом не попал в сети Клодии?

— Быть может, ты все же скажешь мне, кто обнаружил твоего брата? — обратился я к Клодии.

— Рабыня, принадлежащая к дому Лукулла. Думаю, что могу сообщить об этом, не рискуя навлечь на себя гнев богов.

— Рабыням разрешено присутствовать при ритуале? — удивился я.

— Музыкантшам разрешено. По-моему, та, что предала Клодия, играла на арфе.

Про себя я отметил, что слово «предала» не совсем уместно в данной ситуации.

— Как бы хотелось поглядеть на Клодия в женской одежде, — вступила в разговор Фульвия.

Покрывало, покрывавшее ее до пояса, сползло, обнажив стройные ноги, просвечивающие сквозь прозрачную ткань платья.

— Насколько я помню, Ахилл тоже переодевался женщиной, — продолжала она. — А Геркулес, оказавшись в рабстве у Омфалы, вынужден был носить женское платье. А сама Омфала в это время расхаживала в его плаще из львиной шкуры, с дубинкой в руках. Когда я представляю подобную картину, это действует на меня возбуждающе.

— Девице столь юного возраста не пристало иметь столь изощренные вкусы, — наставительно изрек я.

— Некоторые девушки рано взрослеют, — возразила Фульвия.

Что верно, то верно, мысленно согласился я. Мелодичный голос Фульвии возбуждал меня ничуть не меньше, чем ее — образ Геркулеса в женской одежде. Клодия опустилась на кровать рядом с девушкой и взяла ее за руку.

— Твое любопытство удовлетворено, Деций? Нам с Фульвией нужно многое обсудить наедине.

— Не смею мешать. Сейчас я покину вас, предоставив вам вернуться… к вашим прерванным занятиям. Сожалею о постигшей тебя утрате, Клодия.

— Спасибо, Деций. Бедный Нерон… Увы, многим из нас суждено умереть безвременно.

Напутствуемый этой загадочной и зловещей фразой, я удалился.

Еще не успел я отойти от дома Целера, как навстречу мне попалась женщина, закутанная в покрывало. Очертания ее фигуры показались мне смутно знакомыми, однако я не стал оборачиваться сразу и оглянулся лишь несколько мгновений спустя, успев заметить, что она входит в двери дома, из которого я только что вышел.

Пройдя по улице еще немного, я обнаружил винную лавку с зазывно распахнутыми дверями. Лавочник налил мне кубок вина из одного из громадных кувшинов, стоявших на прилавке, и я уселся за стол у дверей. Отсюда я мог следить за дверями Клодии и обдумать то, что мне удалось от нее узнать.

Я знал, когда дело касается Клодии, не следует увлекаться скороспелыми выводами. И все-таки из разговора с ней я вынес несколько любопытных заключений.

Во-первых, Клодия не знала о смерти Нерона и, следовательно, вряд ли выступала заказчицей убийства. Во-вторых, стоило мне предположить, что у участниц ритуала могут потребовать свидетельских показаний на законном основании, как она встревожилась. Причем столь сильно, что, вопреки своему обыкновению, не сумела скрыть обуревавших ее чувств. Фульвия нарушила мои планы, предположив, что в этом случае Клодий вряд ли будет обвинен в тяжком святотатстве. Ее вмешательство раздосадовало меня, но теперь я сознавал, что маленькая потаскушка, сама того не желая, снабдила меня пищей для дальнейших размышлений.

Мысль о том, что ее драгоценному брату больше не угрожает обвинение в святотатстве, ничуть не утешила Клодию, которая по-прежнему пребывала в расстроенных чувствах. Это обстоятельство представлялось мне чрезвычайно важным. Значит, знает, помимо осквернения ритуала, ее братец натворил что-то еще. Но что именно? Флиртовал с женой Цезаря, которая, как известно, должна быть выше подозрений? Нет, подобное предположение просто смешно. По нормам римской морали, связь с замужней женщиной считается проступком чуть более серьезным, чем появление на играх без тоги.

Да, перед пытливым моим умом раскрывались поистине необозримые перспективы. Доказав, что Клодий совершил действительно тяжкое преступление, я исполнил бы собственное заветное желание. Но расследование, которым я занимался в данный момент, имело иную цель — доказать, что супруга Целера не имеет никакого отношения к художествам своего брата. Однако теперь я начал понимать, что две этих задачи вполне можно совместить. И если подтвердится моя догадка относительно женщины, недавно вошедшей в дом Клодии, преступления всех последних дней — святотатство, два убийства и покушение на меня окажутся взаимосвязаны.

Женщина появилась на улице как раз в тот момент, когда я допил последнюю каплю вина. Порадовавшись, что так удачно рассчитал время, я выждал, пока она пройдет мимо дверей лавки, поднялся и двинулся за ней вслед. Преследовать кого-либо на улицах Рима в разгар дня — несложно. На узких тротуарах снует множество прохожих, что не позволяет преследуемому развить слишком большую скорость и не дает возможности заметить слежку.

Немного не дойдя до Бычьего форума, женщина свернула в маленький общественный садик. Между деревьями виднелась обычная в римских садах фигура Приапа и один из тех причудливой формы камней, что устанавливаются в местах, где в землю ударила молния. Женщина опустилась на скамью, в спинку которой была вделана табличка, на которой были написаны имена двух состоятельных римских граждан, один из которых подарил городу этот сад, а другой выделил средства на его содержание. Не так давно мне довелось вновь побывать в этом саду. Прежнюю табличку сменила другая, с именем и родословной Первого гражданина. Пожалуй, вскоре наш принцепс объявит себя основателем Рима. Если только будет уверен, что это сойдет ему с рук.

Женщина вздрогнула, когда я, опустившись на скамью рядом с ней, произнес:

— Вот мы и встретились снова, Пурпурия!

Она быстро оправилась от испуга и сказала с ухмылкой:

— Бьюсь об заклад, это произошло не случайно.

— Конечно, нет. Я увидел, как ты входишь в дом Метелла Целера, который является так же домом его возлюбленной жены, Клодии Пульхр. Естественно, мне захотелось узнать, что ты там делала.

— И ты решил проследить за мной? — возмущенно спросила она.

— Ты совершенно права. А сейчас, если не хочешь крупных неприятностей, удовлетвори мое любопытство и расскажи, зачем ты ходила к Клодии.

— Я всего лишь простая знахарка, которая честно лечит людей травами. Не понимаю, почему ты ко мне пристал!

На коленях она держала корзинку, в которой что-то шуршало.

— Честно ты лечишь людей или морочишь им головы, меня ни в малой степени не интересует, — заявил я. — Но в этом городе совершено несколько убийств, и я едва не стал жертвой одного из них. Подозреваю, здесь не обошлось без твоего участия. Ты можешь отвести от себя подозрения одним-единственным способом — обвинив кого-то другого. Так что молчание не в твоих интересах.

— Убийство! — возмутилась она. — Я подобными делами не занимаюсь. Госпожа Клодия просила меня принести ей кой-какие травы. А еще она хотела, чтобы я предсказала ей судьбу. Ей и маленькой Фульвии. Лакомый кусочек эта девчонка, ничего не скажешь!

— Что верно, то верно, — кивнул я. — Не сомневаюсь, в самом ближайшем времени маленькая Фульвия еще натворит в Риме много бед… Но вернемся к Клодии. Как я догадываюсь, то, что шуршит у тебя в корзине, имеет прямое отношение к предсказаниям судьбы?

— Ты на редкость догадлив.

Знахарка вытащила из корзины толстую черную змею длиной примерно с человеческую руку.

— Ни одна змея в Риме не сравнится со стариной Дисом по части предсказаний судьбы, — похвасталась она. — В это время года он особенно прозорлив.

— А травы? — спросил я, отводя взгляд от змеи.

— Я принесла госпоже Клодии те же травы, что и всегда.

— Откуда мне знать, что ты приносишь ей всегда?

— Сам понимаешь, ей нужны травы, возбуждающие желание. Если хочешь, могу и для тебя сварить снадобье, от которого твой член будет стоять, как у Приапа.

— Я не страдаю от полового бессилия, — сердито отрезал я.

— Все мужчины так говорят. Только древние старики признаются, что уже не могут доставить женщине удовольствие. Я так полагаю, супругу госпожи Клодии время от времени возбуждающее снадобье необходимо до зарезу.

— Ты уверена, что принесла ей только травы, нужные для этого самого… любовного снадобья? — спросил я, буравя знахарку взглядом. — Никаких ядов она у тебя не просила?

— Я уже говорила тебе, благородный господин, что не торгую ядами, — пробурчала она. — Неужели ты думаешь, в угоду тебе я возведу на себя напраслину?

— Нет, этого я не думаю, — ответил я, поднимаясь.

Вдруг, подчинившись внезапному наитию, я, что называется, пустил стрелу наугад. Сам не знаю, из каких соображений я задал ей этот вопрос — наверное, лишь потому, что ее древнее ремесло было связано с многими тайными ритуалами:

— В этом городе кто-то убивает людей особым способом, Пурпурия. Пронзает им горло кинжалом, а когда те падут замертво наземь, бьет их по лбу молотком. Ты не знаешь, кто может действовать таким образом?

К моему изумлению, знахарка изменилась в лице.

— Значит, они в городе, — прошептала она одними губами.

— Кто? — дрожащим от нетерпения голосом переспросил я. — О ком ты говоришь?

— О тех, с кем не имею ни малейшего желания связываться, — процедила Пурпурия, сжимая ручку корзинки. — Послушай моего совета, благородный господин, и постарайся держаться от них подальше. Желаю тебе удачного дня.

С этими словами она вскочила со скамьи и устремилась к выходу из сада.

— Подожди! — закричал я ей в спину. — Скажи мне только…

Она и не подумала обернуться, напротив, припустила бегом. Я бросился за ней следом, но вскоре оставил надежду ее догнать. Тога — не слишком удобный наряд для состязаний в беге, а сбросить ее я не решался, опасаясь, что ее присвоит кто-нибудь из прохожих.

Нет никакой нужды гоняться за старой ведьмой по улицам, решил я, ведь ее всегда можно застать в шатре на форуме. Утешившись этой мыслью, я вернулся домой, где меня ожидали два послания.

Одно было от отца. В нем сообщалось, что завтрашним утром сенат отправится в лагерь Помпея, дабы официально предоставить ему разрешение на триумф. Мне следовало одеться надлежащим образом.

Второе послание было от Юлии.

«Мне удалось добыть важные сведения, — говорилось в нем. — Встретимся завтра, в час заката, на портике храма Кастора».

 

9

Утро выдалось солнечное и ясное. Сенаторы, облаченные в свои лучшие тоги, собрались на Форуме. Никакого государственного праздника в этот день не отмечалось, но в воздухе витала атмосфера радостного оживления. По моим наблюдениям, так происходит всегда, когда привычный порядок вещей нарушается каким-то из ряда вон выходящим событием. Гортал взобрался на Ростру и во всеуслышание объявил, сколь почетную миссию нам предстоит выполнить. Толпа встретила его слова восторженными криками, прославляющими мудрость сената.

Разумеется, Помпей еще несколько дней назад узнал о решении сената. Но его прихлебатели настояли на том, чтобы сенат, возродив к жизни старинный обычай, в полном составе отправился в лагерь триумфатора и сообщил ему благую весть. Так как в истории насчитывалось изрядное количество подобных прецедентов, на которые ссылались сторонники совместного похода, всем остальным пришлось смириться.

Мы вышли на виа Сакра и направились к городским воротам. На всех без исключения лицах застыло непроницаемое выражение, приличествующее государственным мужам, однако тут и там раздавался недовольный ропот, в который и я внес свою лепту.

— Видно, Помпей задумал затмить всех прежних триумфаторов, — проворчал кто-то неподалеку от меня. — На моей памяти никто еще не требовал от сенаторов подобного променада.

— Как все это похоже на Помпея, — подхватил другой голос. — Мало ему триумфальных почестей, так еще надо, чтобы все сенаторы притащились к нему в лагерь, целовать его прославленную задницу.

По моему разумению, подобное недовольство было вполне оправданно. В те времена, о которых я пишу, сенат еще сохранял свое достоинство и действительно представлял собой собрание равных. Всякий, кто чрезмерно выпячивал собственную персону и поднимал вокруг себя излишний шум, возбуждал всеобщее неодобрение. Триумфатор в течение дня получал почести, сравнимые с теми, что воздавались богам. Требовать большего не мог ни один человек, сколь ни велики были совершенные им подвиги.

Сторонники Помпея обратились в сенат с просьбой предоставить ему право надевать триумфальные регалии всякий раз, когда он появляется на публике. Подобное низкопоклонство не могло не привести в недоумение всех здравомыслящих римлян, но, к сожалению, уже в то время здравомыслящие римляне сделались большой редкостью.

Лагерь Помпея отличался от обычного военного лагеря лишь тем, что был абсолютно лишен укреплений. По моему мнению, это обстоятельство можно было счесть откровенным вызовом. Поведение солдат красноречиво доказывало, что между кампаниями Помпей не требовал от своей армии соблюдения жесткой военной дисциплины. Лишь немногие из встретившихся нам воинов были облачены в доспехи, почти никто не имел при себе щитов. Те, кто был назначен охранять военные трофеи, отстегнув мечи и отставив в сторону пики, развлекались игрой в кости и бабки. По пути в преторий Помпея нам встретилось несколько человек, чьи лица побагровели под воздействием винных паров. То обстоятельство, что Помпей не счел нужным устроить сенату торжественную встречу, сопровождаемую парадным смотром войск, многие мои спутники сочли до крайности оскорбительным.

Помпей восседал в претории на курульном кресле, водруженном на высокий помост. Мы прошли между рядами воинов, составлявших личную охрану триумфатора. В отличие от солдат, бродивших по лагерю, все они были при полном вооружении. Их начищенные до блеска кольчуги были смазаны маслом, солнце играло на сверкающих бронзовых касках, украшенных хвостами из конского волоса, новехонькие плащи поражали разнообразием красок. Но тягостное впечатление, произведенное на сенат разгильдяями-караульными, охранявшими награбленные сокровища, было уже не исправить. На ум мне пришло, что Цицерон, говоря о Помпее, справедливо называет его политически слабоумным. Вне всякого сомнения, человек, не давший себе труда проявить элементарное уважение по отношению к самым влиятельным людям Рима, не имел будущего в политике.

— Судя по всему, вскоре он потребует, чтобы его называли царем царей, — заметил я, обращаясь к Крассу, который стоял со мной рядом. — Посмотри только на него. Для того чтобы сразить нас своим величием, ему потребовался помост высотой в два человеческих роста, а то и больше. Что до курульного кресла, которому он доверил свою драгоценную задницу, оно, если мне не изменяет зрение, сделано из слоновой кости.

И действительно, Помпей, в своих позолоченных доспехах и алом плаще, больше походил на царя, чем на военачальника. Кресло его покрывали леопардовые шкуры, а ноги покоились на скамейке, отлитой из корон побежденных им правителей.

— Он явно получает удовольствие, попирая ногами чужие короны, — заметил я.

За спиной Помпея стояли лучшие воины его легиона, их головы и плечи покрывали львиные шкуры, наброшенные поверх чешуйчатых кирас старого образца, а чуть в стороне — несколько стариков, чьи длинные остроконечные бороды напоминали формой высокие шляпы, венчавшие их головы. Все они были закутаны в длинные коричневые плащи. Я спросил Красса, кто это такие.

— Гаруспики, этрусские жрецы, которые предсказывают будущее по внутренностям убитых жертвенных животных, — пояснил он. — Я говорил тебе о них. Помпей считает, что они принесли ему удачу.

Неподвижные лица жрецов были исполнены фанатичной суровости. «Это и понятно, — подумал я. — Вряд ли возможно утверждать, что люди, которые ежедневно вспарывают животы жертвенным животным и разглядывают их потроха в поисках тайных знамений, выбрали для себя самое приятное на свете занятие».

Дойдя до помоста, мы остановились. Надеюсь, что мы имели вид более благородный, чем Помпей, который пыжился изо всех сил, стараясь выглядеть величественно. Гортал выступил вперед и звучно провозгласил:

— Гней Помпей Магнус, мы, сенат Рима, пользуясь своими древними полномочиями, даруем тебе право на триумфальные почести!

Торжественность момента была несколько подпорчена долетевшим из лагеря ревом слона.

Помпей поднялся.

— Досточтимые отцы города! — начал он, но оглушительный рев, вырвавшийся из глоток сразу нескольких слонов, не дал ему договорить. Выждав, когда вновь настанет тишина, Помпей продолжал: — Я с благодарностью принимаю эту великую честь, которая послужит немеркнущей славе богов Рима и моих предков.

— Какие предки? — довольно громко осведомился какой-то шутник. — Те самые, что четыре поколения назад промышляли игрой на флейте?

Этот вопрос вызвал несколько сдавленных смешков. Подобно множеству других, род Помпея достиг влиятельного положения при Сулле. До того его семейство пребывало в полном ничтожестве.

— Io triumphe! — рявкнул глашатай, заглушив все прочие голоса, отпускавшие на счет Помпея язвительные замечания.

Я разобрал, как Красс вполголоса произнес:

— Какой удобный случай.

Его тон заставил меня насторожиться.

— Что ты имеешь в виду? — так же тихо спросил я.

— То, что здесь собрался весь сенат. Помпей восседает перед нами, в окружении вооруженной армии. Пожелай он только, и может приказать своим воинам всех нас перерезать; и никто не уйдет живым.

— Да, такая резня принесла бы ему больше славы, чем все предшествующие сражения, — усмехнулся я, стараясь говорить как можно беззаботнее.

Тем не менее на лбу у меня выступили предательские капли пота. Разумеется, у Помпея не хватит смелости Устроить подобную бойню, успокаивал я себя. Но я знал, что почувствую себя в полной безопасности, лишь вновь оказавшись за стенами Рима. Слова Красса не только встревожили меня, но и заставили понять, что сам он не упустил бы столь удобный случай, только подвернись ему такой. Если когда-нибудь обстоятельства сложатся так, что Красс в своем лагере будет ожидать разрешения на триумф, и сенат в полном составе отправится к нему с благой вестью, мне стоит сказаться больным, решил я.

— Авгуры истолкуют знамения, ниспосланные свыше, и согласно воле богов мы изберем день, наиболее благоприятный для триумфа, — продолжал Гортал.

— В этом нет необходимости, — перебил его Помпей и сделал жест в сторону этрусских жрецов. — Воля богов уже открыта моим прорицателям. Триумф должен состояться через три дня.

Я догадывался, что Гортала это заявление привело в ярость. Но, будучи опытным политиком, он сознавал, что в подобной ситуации ему лучше не вступать в спор, тем более по вопросам, связанным со жреческими предсказаниями. Помпей, несомненно, продумал все детали своего будущего торжества. Сохранять достойный вид, пытаясь противоречить этому раздувшемуся от гордости индюку, было невозможно, а быть смешным Гортал не хотел. Поэтому он счел за благо уступить.

— Так и будет объявлено на Форуме, — заявил он.

Помпей вновь поднялся со своего кресла.

— В моем лагере вы можете чувствовать себя как дома, благородные сенаторы, — произнес он. — Я приглашаю вас всех принять участие в моей трапезе.

Итак, все закончилось приглашением перекусить. Под огромным тентом уже были расставлены столы. Здесь же находились и наиболее уязвимые из захваченных сокровищ, которым предстояло украсить его триумф полководца: картины и прочие произведения искусства, изящная мебель, золотая и серебряная парча и даже миниатюрные модели захваченных Помпеем городов, выполненные из слоновой кости и морских раковин.

Угощение тоже оказалось недурным. Я осушил несколько кубков вина, так как не видел ни малейших причин отказывать себе в этом удовольствии. С набитым животом поднялся из-за стола и принялся любоваться сокровищами, восхищаясь тем неизменным талантом, с которым мы, римляне, овладеваем собственностью других народов. Помпей захватил не только горы ценных вещей, но и множество пленников, тоже представлявших собой немалую ценность. В одном из шатров находились чужеземные вельможи и отпрыски царских домов, с большим изяществом закованные в золотые цепи. В другом, весьма просторном шатре содержались женщины поразительной красоты.

— Все это отвратительно, — раздался у меня за плечом чей-то брюзгливый голос. Обернувшись, я увидел Катона. — Наш триумфатор превратил свой лагерь в бордель.

— Не вижу ничего плохого в том, что он привез с собой красивых пленниц, — пожал я плечами. — Кому хочется окружать себя уродливыми рабынями?

— Со временем ты поймешь, что здесь плохого, — возразил Катон. — Через десять лет половина этих красоток получит свободу и наплодит детей. Забота об их отродье тяжким бременем ляжет на Рим.

Я не мог отрицать правоты этих слов и неохотно направился к выходу из шатра. Несколько сенаторов следовали за мной.

— Пойдем посмотрим на слонов, — предложил я.

Катон, беспрестанно ворча себе под нос, составил мне компанию. Я терпеть не мог Катона, но иногда этот зануда меня забавлял. Как и все люди, начисто лишенные чувства юмора, он позволял откровенно насмехаться над собой, поскольку попросту не замечал, что его поднимают на смех.

В поле поблизости от лагеря мы увидали несколько десятков животных, поражающих своими размерами. Каждого слона сопровождал погонщик, управлявший неповоротливой громадиной при помощи обыкновенной палки. Некоторым слонам во время торжественного шествия предстояло нести военные трофеи. У других на спинах возвышались паланкины со статуями богов, а также моделями городов и крепостей. Этими слонами управляли рабы, одетые так, как было принято у побежденных Помпеем вражеских народов.

В стороне мы увидели еще один шатер, окруженный множеством караульных. Там находились пленные воины, слишком опасные, чтобы оставить их в побежденных странах, и чересчур самолюбивые, чтобы использовать их как обычных рабов. В большинстве своем они предназначались для гладиаторских состязаний, во время которых у каждого был шанс добиться свободы. Для этого требовалось лишь одержать победу и завоевать расположение зрителей. Шатер с пленниками окружали расположенные на равных расстояниях друг от друга деревянные вышки, на которых стояли искусные кретанские лучники с луками наготове.

— По крайней мере, тем своим солдатам, что стоят здесь в карауле, Помпей не позволяет распускаться, — заметил Катон. — Впрочем, все эти меткие стрелки — не римляне, а наемники.

— У Помпея не было другого выхода, — возразил я. — Римляне не знают себе равных во владении копьем и мечом, но из лука стреляют скверно.

— А ты видел весь этот сброд, что шатается по лагерю? — прошипел Катон. — Поверить не могу, что это римские воины. Мне доводилось слышать, что в легионах Помпея царит разгильдяйство, но действительность превзошла все мои ожидания.

— Еще один веский повод для того, чтобы больше не доверять Помпею командование римскими войсками, — заметил я.

— Ты прав, — кивнул Катон. — Я сделаю все от меня зависящее, чтобы во время будущих военных кампаний Помпея и близко не подпустили к армии. — Он помолчал, о чем-то размышляя. — А эти чужеземные предсказатели! Доверившись им, Помпей нанес оскорбление богам наших предков! Впрочем, от человека, чей отец был убит ударом молнии, нельзя ожидать ничего другого.

Последний аргумент показался мне не слишком убедительным, однако я не счел нужным спорить.

Проходя мимо претория на обратном пути в лагерь, я услышал голоса, говорившие на каком-то странном языке. Я решил, что это разговаривают между собой рабы из Азии, и собирался уже пройти мимо, как вдруг некоторые созвучия в доносившемся до меня непонятном наречье показались мне знакомыми. Охваченный любопытством, я подошел ближе к шатру. Заглянув внутрь, я увидел нескольких этрусских жрецов, сбившихся в кучу. Это их голоса привлекли мое внимание. Полагаю, раньше мне доводилось слышать этрусский язык, скорее всего, в форме молитв и песнопений. То был умирающий язык, на котором ныне говорили лишь в отдаленных частях Этрурии. Один из жрецов поднял голову и встретился со мной взглядом. Потом он что-то сказал своим товарищам. Они моментально смолкли и уставились на меня.

Не представляю, почему они решили, что я подслушивал их разговор. Вне всякого сомнения, им было известно, что на всей земле никто, кроме самих этрусков, не способен понять их невразумительное бормотание. Тем не менее глаза их полыхали враждебностью. Про себя я отметил, что они явно не блещут хорошим воспитанием, как, впрочем, и Помпей, взявший их под свое покровительство.

В обществе еще нескольких сенаторов я вернулся в город. Спутники мои не относились к числу сторонников Помпея, так что у меня не было необходимости держать язык за зубами. Все были согласны со мной, что надменность и высокомерие Помпея становятся невыносимыми. Никто, однако, не мог предложить каких-либо действенных мер для того, чтобы сбить с него спесь. Выслушав несколько абсолютно неосуществимых идей, я решил, что разумнее всего согласиться с мнением Цицерона. Он полагал, что отсутствие значительных войн и политическая неискушенность Помпея рано или поздно приведут его к краху, и я надеялся, что на этот раз ему не изменила проницательность.

Правда, имелось одно обстоятельство, делавшее подобную перспективу не столь уж радужной. Я опасался, что падение Помпея произойдет под натиском людей, еще более неразборчивых в средствах, чем он сам.

На Форуме я оказался в самом разгаре дня. До заката, времени, когда я должен был встретиться с Юлией у храма Кастора, оставалось еще несколько часов. Конечно, мне было любопытно, какие сведения ей удалось раздобыть, но любопытство это меркло перед радостным волнением, в которое приводила меня мысль о скорой встрече с моей прекрасной помощницей. В последнее время я сталкивался со многими женщинами — Клодией, Фульвией, даже Пурпурией. По сравнению с этими хитрыми и опасными интриганками Юлия казалась мне воплощением чистоты и порядочности, несмотря даже на то, что она приходилась племянницей Цезарю.

Форум — прекрасное место для того, чтобы шататься без дела, и я предался именно этому занятию. Прохаживаясь туда-сюда, я перебрасывался словами с друзьями и знакомыми, а едва ли не каждый встречный откупщик считал своим долгом выразить мне свое почтение. Прежде я как-то не задумывался, что так много римских граждан занимается откупами. В большинстве своем все они добивались заключения государственных контрактов где-нибудь в провинции, из опасения, что в течение ближайших двух лет все рабочие Рима будут заняты на строительстве нового грандиозного театра, возводимого на средства Помпея. Сам театр замышлялся не столь уж огромным, но предполагалось, что он станет центром нового форума на Марсовом поле. Согласно плану театр должны были окружать сады и галереи, а также дворцы, предназначенные для народных собраний и собраний сената. Создавалось впечатление, что между Помпеем и Лукуллом существует своеобразное соперничество, и оба из кожи вон лезут, пытаясь превзойти друг друга размерами и роскошью возводимых для города зданий. Город, впрочем, был от этого только в выигрыше. Не знаю, как по части строительства, а по части званых обедов Лукулл точно одержал верх над своим соперником.

Прогуливаясь по Форуму, я натолкнулся на толпу зевак, которая неизменно собирается при всяком уличном происшествии. С замиранием сердца я принялся пробираться вперед, чтобы узнать, что произошло. Люди толпились перед шатром, украшенным загадочными символами, которые обычно используют предсказатели судьбы. Растолкав зевак плечами, я вошел в шатер. Внутри человек, облаченный в тогу с пурпурной каймой, что-то диктовал двум секретарям, вооруженным восковыми табличками и палочками для письма.

Все трое не сводили глаз с распростертого на полу тела Пурпурии. Едва взглянув на него, я заметил столь хорошо знакомые мне раны — маленький разрез на горле и вмятину меж бровей. Лицо ее было так искажено ужасом, что напоминало маску, которую носят на сцене трагические актеры. В отличие от предыдущих жертв, в свой смертный час она понимала, что происходит.

— Добрый день, сенатор, — произнес человек, облаченный в тогу-претексту.

На вид ему было лет сорок, единственной примечательной особенностью его внешности были рыжеватые волосы. Лицо его хранило до крайности серьезное выражение.

— Я — Луций Домиций Агенобарб, курульный эдил, — представился он. — Эта женщина была убита нынешним утром. Ты знал ее, или же тебя привело сюда любопытство?

Я назвал свое имя и вкратце ознакомил его со своей родословной, дабы тот понял, кто перед ним. После этого я сообщил, что недавно беседовал с убитой в связи с расследованием, которым сейчас занят.

— Кто поручил тебе проводить расследование? — первым делом спросил он.

— Метелл Целер, — ответил я.

— Он не имеет необходимых полномочий для этого. Но мы оба знаем, что на следующий год он станет консулом, в то время как срок моего пребывания в должности истечет. Потому я не буду оспаривать его право поручать тебе расследование.

— Как был обнаружен труп? — спросил я.

— Этим утром в шатер заходили несколько человек, но все они ушли, решив, что хозяйка отсутствует. Потом торговец жареной колбасой, лавка которого расположена поблизости, заглянул к ней, рассчитывая купить чесноку. Он-то и заметил, что из-за груды корзин торчит нога. Убийца по непонятным причинам решил спрятать тело.

— У тебя есть какие-нибудь сведения об убитой?

— Почти никаких, — покачал головой эдил. — Мне известно только ее имя и род занятий.

— Разумеется, никакого разрешения на торговлю у нее не было?

— И быть не могло, — усмехнулся Агенобарб. — Ее деятельность относится к числу незаконных. — Поймав мой укоряющий взгляд, он добавил: — Мне прекрасно известно, что наша обязанность — прогонять подобный сброд с Форума и базаров. Но должность эдила была учреждена, когда город Рим был в десять раз меньше нынешнего. И теперь забот у нас столько, что углядеть за всем нет никакой возможности. Знаешь сам, мы обязаны проверять правильность мер и весов, которыми пользуются торговцы, бороться с мошенничеством и ростовщичеством, следить за порядком на Публичных играх, надзирать за проведением общественных работ, за чистотой улиц…

Он в отчаянии махнул руками.

— Если целый год, забросив все другие дела, я буду проверять, все ли в порядке в винных лавках и городских борделях, то не успею обойти и половины подобных заведений.

— Да, бремя государственных обязанностей не бывает легким, — согласился я. — Тебе не известно, была ли убитая свободнорожденной или вольноотпущенной? В таком случае ее бывший господин может потребовать тело для похорон.

— Я постараюсь выяснить это в самое ближайшее время, — кивнул Агенобарб. — Один из моих секретарей прямо отсюда отправится в архив.

— Когда ты что-нибудь выяснишь, не мог бы ты сообщить мне об этом? Я хотел поговорить с этой женщиной еще раз, потому что у меня осталось множество вопросов. Если ты исполнишь мою просьбу, я буду тебе бесконечно признателен.

Лицо эдила, выражавшее усталость и уныние, на мгновение просветлело. Слова мои означали, что он может попросить меня об ответной услуге, а подобный неписаный договор имел немалое значение, в особенности когда речь шла о столь влиятельных семьях, как Метеллы и Домиции.

— Я с радостью выполню твою просьбу, сенатор, — ответил он.

— Благодарю. Мой дом находится в Субуре. Твой посланник может спросить первого встречного, и тот укажет ему, где меня искать.

Выйдя из палатки, я первым делом убедился, на месте ли мой кинжал и цестус. Судя по тому, как развивались события, человек, вооруженный ножом и молотком, должен был в самом скором времени снова возникнуть на моем пути.

На мой взгляд, в Риме нет храма красивее, чем храм Кастора. Он был построен четыре столетия назад, в благодарность за победу, ниспосланную римлянам у озера Регилл. В действительности он посвящен Кастору и Поллуксу, но, упоминая о храме, никто не дает себе труда произносить имя бедняги Поллукса, которого, подобно Рему, постигла та же участь полузабытого второго близнеца.

На ступеньках портика, меж двух стройных колонн, я увидел Юлию. На ней было перехваченное поясом платье бледно-шафранового цвета и палла — длинное покрывало более темного оттенка. Единственным ее украшением служило ожерелье из золотых и янтарных бусин. «Трудно представить женщину, менее похожую на Клодию», — мысленно отметил я. Для меня это было величайшей похвалой. Заметив меня, Юлия улыбнулась, сверкнув превосходными зубами.

— Ты пришел раньше времени, — сказала она. — Солнце еще не село.

— Мне не терпелось вновь увидеть тебя, — признался я и обвел глазами портик, где, кроме нас, не было ни души. — На этот раз твоя бабка не прячется за колоннами?

— Об этом можешь не волноваться, — откликнулась Юлия. — Дома считают, что я отправилась навестить тетку, живущую во Дворце весталок.

— Одна из моих теток тоже живет там, — сообщил я, хотя в этом не было ни малейшей надобности.

— Я действительно там побывала, так что лгать не придется, — продолжала Юлия. — Вот только не стала задерживаться у тетки слишком долго.

— Уверен, эта маленькая хитрость не вызовет гнева богов, — заявил я. — Если позволишь, я, чтобы не забыть, сразу задам тебе вопрос. Когда ты сказала, что в ночь ритуала в доме Цезаря побывала Фульвия, ты имела в виду младшую, ту, что обручена с Клодием?

— А какую же еще? — пожала плечами Юлия. — Старшая Фульвия в прошлом году с позором выслана из города. Той ночью, прежде чем незамужние женщины удалились, я видела Фульвию-младшую. Она очень красива. Я не верю скверным слухам, которые о ней распускают. Столь юное создание не может быть таким порочным.

— Боюсь, на этот счет ты ошибаешься, — усмехнулся я. — Некоторые люди порочны с самого рождения. С течением лет они лишь набирают опыт и приучаются скрывать свою сущность. Вчера я познакомился с Фульвией и сразу понял, что лучшую пару Клодию подобрать невозможно. Надеюсь, в самом скором времени любящие супруги прикончат друг друга. Но горе всему Риму, если эта чета оставит после себя потомство.

Юлия беззаботно расхохоталась.

— Меня ужасно забавляет твоя склонность к преувеличению, Деций, — сказала она.

Бедная простодушная девочка, вздохнул я про себя. Знала бы она, как далек я от преувеличений.

— Скажи, а чем в ту ночь занимались незамужние женщины? Или это тоже запретная тема?

— Нет, почему же. Ритуалу предшествует особая церемония, во время которой мы призываем богиню. После того как начинается само таинство, незамужние женщины удаляются. Обычно мы сидим в дальних комнатах и развлекаемся болтовней. Так было и на этот раз — до тех пор, пока всех не переполошило известие о вторжении Клодия.

— Понятно, — кивнул я.

— Разве тебе не интересно, что мне удалось узнать? — нетерпеливо спросила Юлия.

— С чего ты взяла? Я просто умираю от любопытства!

— Тогда почему ты ведешь себя как мужчина?

В устах Юлии это прозвучало тяжким обвинением.

— Я веду себя как мужчина, потому что таковым и являюсь, — усмехнулся я. — Но скажи мне наконец, что ты выяснила?

— Выяснила, каким образом Клодий проник в дом.

— Замечательно. Но мы уже знаем, что он переоделся женщиной.

— Да. Но прибыл он не с остальными. Это произошло позднее, когда таинство уже было в самом разгаре. Он вошел в дом вместе с торговкой, которая принесла листья лавра.

— Листья лавра? Ты имеешь в виду лавровые венки?

— Нет, именно листья. Их вымачивают в различных жидкостях согласно древним рецептам. А потом, когда ритуал входит в завершающую стадию, женщины жуют эти листья. И тогда, насколько мне известно, они… скажем так, становятся свободнее.

— Представляю, что там происходит, — буркнул я. — Почтенные римские матроны резвятся, точно толпа менад.

Тут меня озарила внезапная догадка:

— Эта женщина, с которой вошел Клодий — та, что привезла листья, — ты случайно не знаешь ее имени?

— Откуда мне знать имя простой травницы? — пожала плечами Юлия. — Это так важно?

Я прислонился к колонне и потер глаза. В висках у меня начала пульсировать боль.

— Юлия, не согласилась бы ты взглянуть на труп одной женщины? — предложил я. — Это здесь, на Форуме. Может, ты узнаешь травницу, с которой Клодий вошел в дом.

Глаза Юлии расширились от ужаса. Жизнь, которую она вела, была слишком далека от тревог и опасностей.

— Эту женщину убили? — выдохнула она.

— Да, — кивнул я. — В Риме идет настоящая резня. Убиты уже четверо — два патриция, раб и крестьянка. Интересно, кто будет следующим? Может, евнух?

— Значит, сведения, которые я сообщила, не принесли тебе никакой пользы? — дрогнувшим голосом спросила Юлия.

Вид у нее был настолько разочарованный, что я поспешил убедить ее в обратном:

— Нет, что ты, я очень тебе благодарен. Все, что ты рассказала, чрезвычайно важно. Не сомневаюсь, между убийствами и святотатством, совершенным Клодием, существует самая тесная связь.

— Конечно, Клодий устроил большой скандал, — недоуменно протянула Юлия. — Но я не понимаю, как можно замять его, убивая людей направо и налево.

— Нет, связь здесь иная, — возразил я. — По-моему, никакого особого скандала не случилось. Римляне сегодня отнюдь не так благочестивы, как прежде, и эскапада Клодия всех только насмешила. Но в ту ночь в доме Цезаря у него была какая-то другая цель. И ради того, чтобы она оставалась тайной, он готов на все.

— Ты полагаешь, все эти убийства — дело рук Клодия?

Я покачал головой:

— Бесспорно, Клодий имеет к ним отношение. Но мне трудно представить, что в его пустой голове зародился столь хитроумный замысел. Его стиль — действовать напролом. Теперь нам необходимо выяснить, были ли у него сообщники.

— Сообщники? Ты полагаешь, Клодий — не единственный мужчина, осквернивший таинство?

— Возможно, на ритуале его сообщники не присутствовали, но тем не менее находились в доме Цезаря. По моему разумению, если в течение одной ночи мужчинам строго заказан вход в некий дом, этой ночью не существует более удобного места для тайной встречи.

— Ты говоришь о заговоре? — воскликнула Юлия. — О, дело приобретает все более интересный оборот!

Судя по всему, она, как и я сам, питала особое пристрастие к разоблачению антиправительственных заговоров.

— Я предполагаю, сначала Клодий побывал на встрече со своими сообщниками. А потом благодаря своей глупости он едва не провалил все дело, потому что не мог не поддаться искушению поглазеть на тайный обряд. Кстати, его сообщники, судя по всему, тоже не слишком благоразумны. Всякий, кто доверяется Клодию, ставит себя под удар и заслуживает самой худшей участи.

Я бросил взгляд в сторону храма, где жрецы разводили огонь перед статуей Близнецов. В тот момент, когда я мысленно произнес слово «близнецы», забытый вопрос, который давно меня мучил, всплыл наконец из недр моей памяти.

— Юлия, ты говорила, что в ту ночь Фауста находилась в доме Цезаря. Но она не замужем. Значит, находилась в дальних комнатах вместе с вами, незамужними девушками?

— Нет, ее с нами не было, — слегка нахмурившись, ответила Юлия. — Она приехала вместе с Клавдией, женой Лукулла. На ней было покрывало, но такое прозрачное, что я сразу ее узнала. Когда мы удалились в дальние покои, она осталась в зале. Может быть, она вдова?

— Нет, она никогда не была замужем. Почему же ей разрешили остаться? Той ночью произошло много несообразностей. На первый взгляд кажется, что все это мелочи. Но вскоре ты поймешь, когда речь идет о бесчестных делах бесчестных людей, любая мелочь имеет значение.

— Я в этом и не сомневалась, — довольно прохладно заметила Юлия.

Я понял, что оказался в нелепом положении умника, с важным видом изрекающего очевидные истины.

— Думаю, настало время вплотную заняться Фаустой, — поспешно заявил я. — И здесь я очень рассчитываю на тебя, Юлия. Уверен, ты без труда сумеешь навести своих знакомых на разговор об этой особе, тем более о ней ходит множество сплетен. Попытайся выяснить, не заметил ли ее кто-нибудь той ночью за неким подозрительным занятием.

— Попытаюсь, — кивнула Юлия, и лицо ее вновь осветилось улыбкой.

— Только прошу тебя, будь осторожна. Кто-то убивает людей, невзирая на их пол и положение в обществе. Меньше всего на свете мне хочется, чтобы следующей жертвой стала ты.

— Осмотрительности мне не занимать. А что будешь делать ты, пока я стану собирать сплетни о Фаусте?

— А я займусь всякими опасными безрассудствами, — со скромным достоинством ответил я. — Буду следить за несколькими жестокими и честолюбивыми людьми, а еще постараюсь выяснить, кто из профессиональных убийц отправляет свои жертвы к Харону посредством двух ударов. Иными словами, мне предстоят нелегкие дни.

Я так проникся сознанием собственного героизма, что готов был встать в позу памятника.

— Прошу, береги себя, — попросила Юлия. — Ты незаурядный человек. Если Республика тебя лишится, это будет для нее большой потерей.

С этим я был всецело согласен, однако предпочел скромно промолчать. Кивнув мне на прощание, Юлия начала спускаться по ступеням храма. Я ждал в тени портика, пока она не скрылась из виду. Только теперь я запоздало понял, что, находясь в моем обществе, Юлия подвергает себя риску. Я внимательно огляделся по сторонам в поисках слежки, но не увидел ничего подозрительного. В Риме столько закоулков, многонаселенных домов, окон, крыш и прочих укромных местечек, что опытному соглядатаю ничего не стоит остаться незамеченным.

Когда Юлия скрылась, я спустился по ступенькам и зашагал по городским улицам, на которых быстро сгущались сумерки. Руки я держал под туникой, делая вид, что грею их, а на самом деле сжимая оружие. По пути я размышлял, пытаясь выстроить в логическую цепочку факты, которые мне удалось узнать в последнее время.

Как я сказал Юлии, при расследовании важна любая мелочь. Порой они кажутся случайными и разрозненными, но самое главное — уловить, каким образом они между собой связаны. Проблема состояла в том, что, размышляя о Клодии, я не мог думать ни о чем другом. Надо сосредоточиться на обстоятельствах, на первый взгляд не имеющих к Клодию никакого отношения, решил я. Может, это впечатление окажется обманчивым.

Во всей этой истории весьма странную роль играла Фауста, дочь Суллы, покойного диктатора. Что еще я знал про нее? Она находилась под опекой Лукулла, которого Сулла назначил своим душеприказчиком. Ее брат-близнец, Фауст, был убежденным приверженцем Помпея. Стоило мне мысленно произнести имя Помпея, мысли мои вновь устремились в ином направлении. Сбить спесь с Помпея я желал почти так же сильно, как и отделаться от Клодия. Разница состояла в том, что последний был моим личным врагом, а в Помпее я видел человека, опасного для Республики, будущего тирана, стремящегося полновластно править Римом.

Итак, Фауста связана с Помпеем. Она живет в доме Лукулла, который самого Помпея ненавидит. Но, конечно, Фауста, скорее всего, разделяет симпатии своего обожаемого брата, чем опекуна. В ночь, когда справлялся оскверненный ритуал, она прибыла в дом Цезаря в обществе супруги Лукулла. Эта самая супруга носит имя Клавдия и приходится старшей сестрой Клодию и Клодии. Еще один их брат, Аппий, находился сейчас в лагере Помпея, но он меня занимал меньше всего. Насколько мне было известно, армейская жизнь приходилась ему по вкусу, и к политике он был совершенно равнодушен, предпочитая ей военную карьеру.

Положение, в которое я попал, оказалось довольно затруднительным. Мой друг Милон был влюблен в Фаусту, и я обещал оказывать ему всяческое содействие. Если в результате моего расследования Фаусту вышлют из города, Милон вряд ли будет мне благодарен. Итак, с одной стороны Целер, желающий во что бы то ни стало выгородить Клодию, с другой — по уши влюбленный Милон. И я вынужден маневрировать между ними, как между Сциллой и Харибдой. То, что женщины способны порождать великое множество проблем, я понял уже давно. Но на этот раз клубок проблем оказался особенно запутанным.

Что, помимо пресловутого ритуала, могло происходить той ночью в доме Цезаря? Какую цель преследовали тайные злоумышленники? Я знал лишь, что они прилагают колоссальные усилия, дабы держать свои дела в секрете. Ради этого они уже убили четырех человек. Из этого следовало одно — их намерения чрезвычайно опасны. Но каким образом с ними был связан Капитон?

До дома я добрался безо всяких приключений. Никаких нападений мне, к счастью, отражать не пришлось.

 

10

На следующее утро выяснилось, что Гермес почти полностью поправился. Мальчишка был на ногах, и лишь его непривычная бледность да появившаяся у него привычка потирать живот напоминали о недавней болезни.

— Не представляю, что за хвороба на меня навалилась, — заявил он.

Вид у него при этом был до крайности плутоватый, но так он выглядел всегда, поэтому я никак не мог решить, знает ли он за собой какую-нибудь каверзу.

— Наверное, мои враги навели на меня порчу, — предположил Гермес.

— У меня другая версия, — усмехнулся я. — Думаю, ты залез в мой погреб и выдул пару кувшинов с вином. Потом непременно проверю, прав я или нет.

Пока я приветствовал своих клиентов, прибыл посыльный с запиской. Я узнал в нем одного из рабов Асклепиода.

«Загляни ко мне при первой же возможности», — говорилось в записке. Внизу на восковой дощечке красовалась причудливая печать, которую использовал грек: меч и посох. Несмотря на краткость, послание показалось мне многообещающим. Возможно, Асклепиоду удалось узнать нечто важное.

В окружении клиентов я направился к дому Целера, где при первой же возможности отвел хозяина в сторону.

— Что тебе удалось выяснить? — спросил он.

— Пока что дело представляется весьма запутанным, — признался я. — Но я хотел кое-что у тебя уточнить. Несколько дней назад я беседовал с Цезарем. Он сказал, что в ту ночь, будучи изгнан из собственного дома, воспользовался твоим гостеприимством.

— Так оно и было.

— Он провел здесь всю ночь?

— Да нет. Около полуночи он ушел. Сказал, ему надо подняться на Квиринал, чтобы понаблюдать ниспосланные богами знамения. На нем была трабея, в руках — изогнутый посох понтифика. А почему ты спрашиваешь? Это как-то связано с тем, что случилось у него в доме?

— Все может быть, — пожал плечами я. — После этого он вернулся в твой дом?

— Да. Утром, вскоре после того, как я встал. Сказал, ночью было слишком облачно и никаких небесных знамений он не разглядел. И что из этого следует?

— Ровным счетом ничего, — бросил я, стараясь говорить как можно равнодушнее. — Я просто хочу знать, где в ту ночь был Цезарь. Как-никак, все произошло в его доме.

— Мой мальчик, ты поступишь разумно, если будешь заниматься Клодием. А Гая Юлия Цезаря тебе лучше оставить в покое.

— Спасибо за совет, — кивнул я.

Говорить о том, что у меня на подозрении люди и куда более могущественные, чем Гай Юлий Цезарь, я не счел нужным.

Покинув дом Целера, я отпустил клиентов, а Гермесу приказал следовать за мной. Мы пересекли Субуру и поднялись на Квиринал, к древним Коллинским воротам. Подобно прочим городским воротам, они видели множество сражений и являлись священным местом. Согласно преданию некогда Ганнибал, бросая вызов Риму, перебросил через эти ворота свое копье. Всего двадцать один год назад Сулла здесь, за воротами, наголову разбил сторонников Младшего Мария, а граждане Рима наблюдали за битвой, столпившись на стенах амфитеатра. Я был слишком мал, чтобы при этом присутствовать, но мне не раз доводилось слышать, что после длительного периода мирного затишья зрелище кровопролития порадовало взоры и души римлян.

Так как внутри городских стен не было ни армии, ни дозорных отрядов, охрана всех ворот была поручена различным сообществам, храмам и братствам. Коллинские ворота находились на попечении коллегии храма Квирина, расположенного поблизости. Каждый год, в октябре, салии, жрецы коллегии Квирина, танцевали перед самыми значимыми городскими святилищами. Разумеется, молодые патриции не давали себе труда всю ночь стоять в карауле, препоручая эту обязанность своим рабам.

Войдя в храм, я направился в помещение, где отдыхали караульные. Там я попросил показать мне восковые таблички с записями относительно той ночи, когда было совершено святотатство. Пока раб перебирал таблички, я осмотрел тесную клетушку. Сейчас в ней никого не было. Ворота охраняли только по ночам.

— Вот она, господин.

Раб протянул мне табличку. Я пробежал глазами строки, нацарапанные на вощеной поверхности. Интересующей меня ночью через ворота в город въехало несколько груженых повозок. Все они покинули Рим еще до рассвета. Никаких упоминаний о верховном понтифике, явившемся, дабы наблюдать ниспосланные богами знамения, мне не встретилось. Я спросил раба, не слышал ли он что-нибудь об этом.

— Авгуры всегда заглядывают в храм, прежде чем выйти за ворота, — сообщил он. — Понтифик Спинтер был здесь десять дней назад, в полосатом одеянии и с литуусом. После никто из понтификов здесь не появлялся.

Поблагодарив раба, я вышел прочь.

— И зачем было таскаться в такую даль? — проворчал Гермес, когда мы спускались с холма. — Это что, как-то связано с тем патрицианским негодником, что пытался тебя отравить, а в результате нарвался на убийцу?

— Не знаю, но думаю, что связь здесь есть, — пожал я плечами. — Тебе не кажется, что ты лезешь не в свое дело?

— Просто мне не хочется, чтобы тебя убили, — буркнул Гермес. — Случись такое, меня отдадут другому господину, который, бьюсь об заклад, меньше придется мне по душе.

— Тронут твоей заботой. Говоря начистоту, вокруг творится нечто странное. Меня пытались отравить, и тем же вечером был убит Капитон. Следующей ночью был осквернен ритуал в честь Доброй Богини, справлявшийся в Доме Цезаря. Цезарь заявил Целеру, что идет на Квиринал высматривать знамения богов, однако его там не было. Желторотый юнец, по чьей-то указке пытавшийся меня отравить, убит у ворот моего же дома. Знахарка, которая, как я подозреваю, продала ему яд, тоже убита. При этом убитый юнец жил в доме Клодия, моего злейшего врага. А женщина именно его и сопровождала, когда он в женской одежде проник в дом Цезаря. И после всего этого ты скажешь, что между этими событиями нет никакой связи?

— Свободные люди любят вытворять всякие безумства, — ухмыльнулся Гермес. — А уж знатные патриции и подавно.

— Поэтому тебе лучше до конца дней своих оставаться рабом, — заявил я. — Тогда проблем у тебя будет значительно меньше.

Мы снова пересекли город, по мосту перебрались на остров, а оттуда по другому мосту — в Заречье.

— А куда мы теперь идем? — полюбопытствовал Гермес.

— В школу Статилия Тауруса, навестить моего старого друга.

Гермес просиял:

— В школу гладиаторов? Да у тебя, я вижу, есть друзья повсюду!

Мое тесное знакомство с низшими слоями римского общества неизменно производило на мальчишку неизгладимое впечатление.

Придя в школу, я оставил Гермеса во дворе, где он, затаив дыхание, уставился на сетеносцев, упражнявшихся в своем искусстве. По каким-то не вполне понятным мне причинам из всех гладиаторов именно сетеносцы возбуждали наибольшие симпатии у рабов и плебеев. Возможно, копье и меч казались им слишком благородными орудиями, достойными лишь полноправных граждан. Что до Гермеса, он, подобно многим мальчишкам его возраста, наверняка мечтал о славе гладиатора. Он был еще слишком глуп, чтобы сознавать — всякий гладиатор приговорен к смерти, хотя исполнение этого приговора и отсрочено на некоторое время. На мое счастье, у Гермеса уже хватало ума понять, что плеть и крест, к которому приколачивают преступников, — чрезвычайно неприятные вещи.

После обычных приветствий Асклепиод настоял на том, чтобы, согласно законам гостеприимства, угостить меня вином и печеньем. Лишь после этого мы уселись у широкого окна и, глядя на упражнявшихся внизу гладиаторов, приступили к серьезному разговору.

— Со времени нашей последней встречи я без конца рылся в памяти, пытаясь вспомнить, где же я видел рану от молотка вроде той, что оставляет наш убийца, — начал Асклепиод. — Вчера я сидел на том же самом месте, что и сейчас, и наблюдал за гладиаторами. И тут я заметил, что к нам прибыли новые люди — те, кому предстоит участвовать в мунере, которую Помпей устроит после триумфального шествия. В большинстве своем это победители прошлых игр, которые давно уже не выходят на арену, но за огромное вознаграждение согласились тряхнуть стариной. Но среди них были и этрусские жрецы. Ты когда-нибудь видел, как сражаются в тех районах Этрурии, где сохранились древние традиции?

— Нет, — ответил я, чувствуя, как по спине у меня начинают бегать мурашки.

Асклепиод удовлетворенно усмехнулся:

— А моя память сразу прояснилась, стоило мне увидеть этих этрусков. Несколько лет назад я сопровождал группу гладиаторов на погребальные игры, которые должны были состояться неподалеку от Тарквины. И там я увидел нечто такое, чего никогда прежде не видел. Скажи-ка, что происходит на мунере, когда гладиатор получает смертельный удар? Я имею в виду, до того, как либинарии утащат тело прочь?

— Харон прикасается к телу своим молотком, в знак того, что отныне убитый принадлежит богине смерти, Либитине, — ответил я.

— Правильно. А ты никогда не интересовался, почему Харон так выглядит? Почему у него длинный нос и остроконечные уши, на ногах высокие сапоги, а в руках он держит этот самый молоток? Лодочник, который перевозит души умерших через реку Стикс, выглядит совсем по-другому.

Я в замешательстве наморщил лоб.

— Говорят, все эти атрибуты имеют этрусское происхождение. Точно так же, как и сами игры.

— Ты снова прав. Харон, которого мы видим на играх, изображает этрусского демона смерти, Харуна. Он отдает умерших во владение божеству подземного мира, тому, кого вы называете Плутоном, а мы, греки, — Аидом. Но в Этрурии он не просто прикасается к телу своим молотком. Он становится за головой убитого и со всей силы бьет его меж бровей.

— Ты говоришь, эти этруски прибыли из лагеря Помпея?

— У тебя весь лоб в испарине, — заметил Асклепиод. — В зимнее время это совершенно неестественно и свидетельствует о нездоровье.

— Если ты не видишь у меня на лбу отметины от молотка, значит, с моим здоровьем все в порядке, — отмахнулся я и одним глотком допил все вино, остававшееся на дне моего кубка.

Асклепиод наполнил его вновь. Я жадно отпил и продолжал:

— Дело принимает новый оборот. Оказывается, убийства совершаются на этрусский манер. И это в то время, когда по лагерю Помпея слоняются толпы этрусских жрецов. Кстати, если верить Крассу, часть из них Помпей одолжил Клодию.

— Вот как? Помпей снюхался с Клодием? Пренеприятная парочка. Любопытно, что они замышляют?

Я рассказал ему все, что мне было известно. Асклепиод слушал, глубокомысленно кивая головой. Он умел кивать с чрезвычайно глубокомысленным видом даже в том случае, когда не имел о предмете разговора и отдаленного понятия. Со временем, кстати, я перенял от него эту привычку. После того как я описал внезапное появление Цезаря на моей улице и нашу последующую беседу у меня дома, Асклепиод прервал мой рассказ:

— Погоди-ка. Значит, Цезарь сказал, что богиня Либитина является родоначальницей его семьи? Мне не раз доводилось слышать, как он выступает на публике. И честь быть своей прародительницей он неизменно приписывал Афродите.

— Венере, — поправил я. — Да, попытки вести свой род от богинь он предпринимает уже давно. Бедняга хочет доказать, что, хотя в течение столетий семейство Юлиев пребывало в полном ничтожестве, в те стародавние времена, когда боги разгуливали по земле, все было иначе. Тогда бессмертные считали Юлиев чуть ли не равными себе. Вы, греки, называете богиню любви Афродитой, а мы, римляне, — Венерой. Но у нашей Венеры больше обязанностей. Она соединяет в себе два противоположных начала, являясь не только богиней любви, чувственных наслаждений, а также плодородия и виноделия, но и богиней смерти и погребальных обрядов. Поэтому мы называем ее Венера Либитина. Так что Цезарь может называть своей прародительницей и ту и другую, не впадая в противоречие.

— Религия содержит в себе много вещей, непостижимых разумом, — задумчиво изрек Асклепиод.

Я завершил свой рассказ, стараясь подчеркнуть не столько собственную догадливость, сколько скрыть растерянность, в которую приводили меня некоторые факты. Когда я смолк, Асклепиод вновь наполнил наши кубки вином. Некоторое время мы оба хранили молчание.

— Итак, ты начал расследовать преступление, совершенное Клодием, и в результате выяснил, что в это дело замешаны Цезарь и Помпей? — нарушил тишину Асклепиод.

— А также Красс, — уточнил я. — Не забывай о нем. Уверен, он тоже как-то связан с произошедшим.

— Быть может, эта троица — Цезарь, Помпей и Клодий — вступила в заговор, цель которого — уничтожить Красса? — предположил Асклепиод.

— Думаю, расстановка сил здесь несколько иная, — возразил я.

— Что ж, придумай более убедительную версию.

Я выглянул в окно и поспешно поднялся:

— Извини, но я должен тебя покинуть. Мне необходимо кое с кем поговорить.

Асклепиод, проследив за направлением моего взгляда, увидел молодого человека, только что вошедшего во двор.

— Хорош, ничего не скажешь! — заметил он. — Удивительно, до чего светлые у него волосы. Прямо как у германца.

— Белокурые волосы — действительно большая редкость среди римлян, — кивнул я. — Они встречаются у представителей лишь одного патрицианского рода — семьи Корнелиев.

— Ну что ж, хотя ты и предпочел мое общество обществу этого юноши, я тебя прощаю, — сказал Асклепиод. — Будь я знаком с таким красавчиком, я бы тоже поспешил ему навстречу.

Грек всегда остается греком, мысленно усмехнулся я.

Заметив, что я приближаюсь к нему, молодой человек устремил на меня взгляд. Глаза у него были голубыми, как египетский лазурит.

— Думаю, мы с тобой не встречались с тех пор, как оба были детьми, — произнес я. — Но вчера я видел тебя в лагере Помпея. Я — Деций Цецилий Метелл Младший. А ты — Фауст Корнелий Сулла, верно?

— Верно, — с улыбкой ответил он. — Если мне не изменяет память, мы вместе скакали верхом во время Троянских игр, когда были мальчишками.

— Помню, — кивнул я. — Я еще тогда свалился с лошади.

Фауст отличался изящным, почти хрупким сложением, но я понимал, что эта хрупкость обманчива. Он стяжал почет и уважение благодаря армейской службе под началом Помпея и был удостоен награды за то, что первым взобрался на стены Иерусалима — города, вечно доставлявшего Риму уйму неприятностей.

— Ты прибыл сюда, чтобы подготовить все для будущей мунеры Помпея? — поинтересовался я.

— Да, и для того, чтобы начать приготовления к своим собственным играм, — ответил Фауст. — В своем завещании отец указал, что я должен непременно устроить мунеру в память о нем. Но с тех пор как я стал достаточно взрослым для этого, я почти не бываю в Риме. В этом году у меня впервые появилась возможность выполнить волю отца. И я полон решимости устроить игры прежде, чем вновь отправлюсь на очередную войну.

Фауст явно относился к числу людей, которые считают гражданские обязанности тягостными, мирную жизнь — унылой, а в шуме битвы видят единственное верное средство от скуки. Я придерживался прямо противоположных взглядов. Мой друг ошибочно принял Фауста за юношу благодаря его субтильности и тонким, почти женственным чертам, присущим всем Корнелиям. На самом деле он был не моложе меня.

— Насколько я понял, Помпей намерен добавить в свои игры этрусский элемент, — бросил я.

Фауст, наблюдавший за тренировкой гладиаторов, пристально взглянул на меня:

— Что ты имеешь в виду?

— Мой друг видел здесь этрусских жрецов.

— О, это всего лишь предсказатели будущего, — поспешно ответил Фауст. — Разумеется, они не будут выходить на арену. Сюда, в школу, они пришли, чтобы указать на гладиаторов, которых ожидает позор, и запретить им участие в играх.

— Однако кому-то из гладиаторов так или иначе придется попозориться, — возразил я. — В играх должны быть победители и побежденные, иначе они лишены смысла.

— Но сражение между сильными соперниками интереснее, чем сражение между сильным и слабым, — заметил Фауст.

Разговор наш был прерван появлением самого Статилия Таураса, который, узнав о прибытии важного гостя, вышел его приветствовать. Я попрощался и, собравшись уходить, подозвал Гермеса.

— Кто это? — спросил мальчишка, указав подбородком на Фауста.

— Фауст Корнелий Сулла, единственный сын бывшего диктатора, — отчеканил я.

— Только-то, — разочарованно протянул Гермес.

Сообщи я, что Фауст — один из воротил криминального мира, это произвело бы на него гораздо более сильное впечатление. Впрочем, прославленных бандитов в Риме было предостаточно. С одним из них я как раз намеревался встретиться.

Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы выяснить, где сейчас находится Милон. Наконец я отыскал его на огромном складе у самой реки. Охранник, стоявший у дверей, узнал меня и незамедлительно пропустил внутрь. Я принадлежал к числу пяти-шести избранных, которым в любое время дня и ночи был открыт доступ к персоне Тита Анния Милона.

Когда я вошел, взору моему предстала картина, мало чем отличавшаяся от той, что я видел в школе гладиаторов. Милон обучал своих людей приемам уличного боя. Сбросив вместе с тогой свою важность, он в одной тунике возвышался посреди головорезов, вооруженных кинжалами и дубинками. Гермес затаил дыхание, когда в голову Милона полетела дубинка. Вместо того чтобы увернуться, как это сделал бы любой другой, Милон отразил удар, выставив перед собой ладонь. Думаю, подобным образом он сумел бы отразить и удар меча. Годы, которые Милон провел гребцом на галерах, сделали его ладони твердыми, как бронзовый щит Ахилла, и это обстоятельство несколько раз спасало ему жизнь. Заметив, что кто-то приближается к нему с ножом, Милон сгреб за тунику бандита, стоявшего поблизости, поднял его в воздух и метнул в нападавшего. Мгновение спустя оба беспомощно барахтались на полу. Мой друг никогда не носил оружия, поскольку у него не было в этом необходимости.

— Неплохо, неплохо, — процедил он. — Ну, кто следующий?

— Все это здорово, патрон, — прошамкал какой-то беззубый галл, — да только нам от твоей науки нет никакого проку. Никому из нас ни в жизнь не поймать дубинку руками.

— Тогда я научу вас кой-чему полезному, — ухмыльнулся Милон. — Разбейтесь на две команды и встаньте двумя рядами друг против друга.

Громилы безропотно повиновались.

— Итак, пусть каждый зарубит себе на носу: сражаясь с противником, который стоит напротив, не выпускай из виду того, кто сражается с твоим товарищем справа или слева. От тебя они не ожидают удара, и ты должен этим воспользоваться, выбрав подходящий момент. Порази его, когда все его внимание будет поглощено твоим товарищем. Только помни, действовать надо стремительно. Если ты чуть-чуть замешкаешься, твой собственный противник может разгадать твои планы и нанести упреждающий удар. Скорость и решительность — вот твои союзники. А теперь, ребята, покажите, хорошо ли вы меня поняли.

Обе группы устремились в бой. Гермес наблюдал за ними, открыв рот, и громогласно приветствовал каждый удачный выбор. Бандиты, закаленные в уличных драках, получали явное удовольствие от подобной тренировки. Еще со времен Гракхов стычки уличных банд стали неотъемлемой частью политической жизни Рима. Милон всегда смотрел на вещи трезво и потому заставлял своих людей оттачивать приемы драки с таким же упорством, с каким Цезарь или Цицерон оттачивали свои публичные выступления. Вдоволь насладившись видом дерущихся, он подошел ко мне.

— Парни делают успехи, — бросил Милон.

— Все они свирепы, как львы, — заметил я.

— Для того чтобы одержать победу, одной свирепости мало, — покачал головой Милон. — Людей Клодия тоже не назовешь слюнтяями. Побеждают те, кто умеет действовать сообща. Гладиаторы привыкли сражаться в одиночку, а мои ребята считают, что самое главное — это крепкие кулаки. Но я намерен сделать из них настоящую уличную армию, и я своего добьюсь.

— Тебе следует быть осторожнее, Тит, — предостерег я. — Если твои недоброжелатели об этом узнают, тебя, чего доброго, обвинят в подготовке восстания.

— Ну, если так и произойдет, Цицерон и его помощники добьются моего оправдания, — усмехнулся Милон. — Спору нет, многие сенаторы хотели бы меня уничтожить. Но враги Клодия, а их ничуть не меньше, видят во мне спасителя Рима.

— Цицерон сейчас не обладает большим влиянием, — возразил я. — В отличие от Помпея, который с триумфом войдет в город через пару дней. Именно он будет самым могущественным человеком в Риме — разумеется, лишь до тех пор, пока его противники не заключат новый альянс.

— Спасибо за предупреждение, но ты напрасно беспокоишься, — процедил Милон. — Мне нечего бояться. Я не зря несколько лет из кожи вон лез, чтобы обеспечить себе надежную поддержку на все случаи жизни.

— Тем лучше для тебя, — пожал плечами я. — Я хотел поговорить с тобой совсем о другом. Скажи, Тит, в какую авантюру мог ввязаться Мамерций Капитон? Я…

— Я могу ответить тебе сразу, — не дослушав, перебил Милон. — Он не был замешан ни в одном противозаконном деле. Ответ на вопрос, который ты задал, я стал искать сразу после его убийства. И выяснил, что Капитон не имел никаких связей в криминальном мире Рима и, скажем так, предпочитал держаться подальше от моих коллег. Насколько мне удалось узнать, взятки он, конечно, брал, но в разумных пределах. Кой-какие торговые сделки он тоже проворачивал, но, так как патрициям запрещено заниматься подобного рода делами, пользовался при этом услугами посредников, по большей части собственных вольноотпущенников. Все они в один голос твердят, что среди деловых людей у Капитона врагов не было, тем более желавших его убрать. Скорее всего, его убили по политическим соображениям или по каким-то личным причинам. Тебе, как сенатору, проще выяснить, имелись ли у него политические противники.

— Благодаря тебе я сберег уйму времени, — сказал я.

— Полагаю, ты потратишь это время с пользой для меня, — заявил Милон. — Кстати, ты уже говорил с интересующей меня особой?

— Пока нет. Но прямо отсюда я отправлюсь в дом Лукулла. Если повезет, появлюсь там как раз во время полуденной трапезы.

— Надеюсь, набив желудок, ты не станешь менее красноречив, — проворчал Милон.

— Красноречие никогда мне не изменяет, и ради тебя я пущу в ход лучшие его перлы, — пообещал я. — Странное совпадение, но сегодня утром я встретил в школе гладиаторов брата твоей пассии. Сходство между братом и сестрой просто поражает. Говорят, они оба — точная копия покойного диктатора. Как это ни печально, Фауст — убежденный приверженец Помпея.

— Да, это совершенно некстати. Мне бы не хотелось иметь врага в лице будущего шурина. Но будь брат Фаусты хоть трижды приверженцем Помпея, это не помешает мне жениться на ней.

— Брак — это рискованное предприятие, — наставительно заметил я на прощание.

Мы с Гермесом двинулись к выходу со склада, переступая через корчившихся на полу бандитов, для которых учебный бой оказался не менее жестоким, чем настоящий. Зрелище, которому он стал свидетелем, до крайности взволновало моего слугу.

— Послушай, господин, а ты не хочешь продать меня Милону? — спросил он со своей обычной дерзостью. — Думаю, мне бы понравилось у него служить.

— Если когда-нибудь Милон нанесет мне тяжкую обиду, я отомщу, подарив ему тебя, — пообещал я.

В дом Лукулла я прибыл, когда полуденная трапеза уже близилась к концу и на стол подавали последнюю перемену. Впрочем, перемена эта была так обильна, что всех блюд я не смог бы съесть даже с помощью богов. Вином решил не увлекаться, ибо по завершении трапезы меня ожидали важные дела.

Не будучи приглашенным гостем, я все же решил по окончании завтрака засвидетельствовать свое почтение Лукуллу. Все прочие гости, едва встав из-за стола, потянулись к дверям. Полуденные трапезы только начинали входить в обычай, и римляне еще не привыкли видеть в них повод для общения.

Вскоре мы с Лукуллом сидели в саду, где наше уединение не нарушал никто, кроме рабов, готовивших к весне цветочные клумбы.

— Если ты хочешь узнать что-нибудь в связи с тем делом, что поручил тебе Целер, то я вряд ли сумею тебе помочь, — молвил Лукулл. — Знаешь сам, моя жена происходит из рода Клавдиев. И она скорее умрет, чем скажет хоть слово, которое могло бы повредить Клодию, ее обожаемому маленькому братику.

Слуга налил нам вина из золотого кувшина. Я пригубил свой кубок. То было отличное кекубанское, лишь слегка разбавленное розовой водой. Странно было пить столь прекрасное вино, достойное самых торжественных случаев, в столь заурядных обстоятельствах.

— Нет, — с улыбкой ответил я, — меня привело к тебе совсем другое дело. Для разнообразия я решил выступить как посланец любви.

Брови Лукулла изумленно поползли вверх:

— И кто же тот влюбленный, что тебя послал?

— Мой давний друг, Тит Анний Милон.

Лукулл задумчиво потер подбородок:

— Милон. Этот человек быстро продвигается наверх. Уверен, в самом ближайшем будущем он будет обладать в Риме огромным влиянием. Если только не окажется в могиле.

— Никто из нас не минует могилы, — философски заметил я.

— Что верно, то верно. Но ты не сказал, какая особа, принадлежащая к моему дому, является предметом брачных устремлений твоего друга?

— Благородная Фауста, которая находится под твоей опекой. Несколько дней назад Милон познакомился с нею в твоем доме и был мгновенно пронзен стрелой Купидона.

Я вновь отпил вина. Должность свата была для меня внове.

— Вот уж не ожидал, что Милон так уязвим для стрел подобного рода, — усмехнулся Лукулл. — Если говорить серьезно, его происхождение никак не назовешь знатным. А то, чем он занимается, зачастую противоречит законам.

— Что касается родословной Милона, его предки были римскими гражданами, а более высокого происхождения не существует.

— Отличный ответ, — хлопнул в ладоши Лукулл. — Будь мы с тобой на народном собрании, я вскочил бы с места и заорал в знак одобрения.

— Теперь о его занятиях. Может, их и не отнесешь к числу аристократических. Но ответь мне, почему проливать кровь в чужих странах считается благородным делом, а на улицах Рима — нет? Кроме того, когда Милон займет высокое положение, а это произойдет непременно, все его прошлые провинности, как водится, будут забыты. Вспомни Суллу. В молодости он был не в ладах с законом, но сумел добиться того, что лучшие люди Рима были счастливы поцеловать его задницу. Мой друг добьется не меньшего. Вскоре весь Рим будет лизать ноги Тита Анния Милона.

— Надо отдать ему должное, свата он выбрал на редкость удачно, — ответил Лукулл. — Я уже начинаю жалеть, что сам не могу выйти замуж за этого шельмеца.

— Значит, ты согласен на его брак с Фаустой и позволишь им встречаться?

— Тут есть маленькое, но существенное затруднение.

— Какое же?

— Я имею на Фаусту не больше влияния, чем лягушка, которая квакает в моем пруду, — проворчал Лукулл. — Хотя по закону я являюсь душеприказчиком ее отца, она уверена, что власть моя не распространяется на ее персону. Она — дочь Суллы и принадлежит к роду Корнелиев, а значит, отнюдь не намерена подчиняться простому Лицинию. Меня она едва замечает, и я стараюсь платить ей тем же. С Клавдией она ладит лучше, чем со мной, и это дурной знак. Но если твой друг Милон действительно считает, что брак с полубогиней из рода Корнелиев принесет ему счастье, я не стану чинить ему препятствий.

— Могу я поговорить с Фаустой? — спросил я.

— Я пошлю за ней, но не могу обещать, что она явится на мой зов.

Лукулл сделал рукой едва заметный жест, который можно было принять за непроизвольное движение. Но его рабы были достаточно хорошо вымуштрованы, чтобы угадывать малейшее желание своего господина. Один из них подбежал к нам и едва не распростерся ниц у ног Лукулла.

— Скажи благородной Фаусте, что в саду ее ожидает гость, — бросил Лукулл.

Раб бросился исполнять приказание так стремительно, словно на ногах у него выросли крылья.

— Желаю тебе удачи, Деций, — поднимаясь, произнес Лукулл. — Эта женщина на редкость своенравна, но при этом не лишена ума. Людей, которые пользуются моим расположением, она находит слишком скучными и не заслуживающими внимания. Если какой-то мужчина и сумеет вызвать ее интерес, то, скорее всего, он будет походить на твоего друга Милона.

Лукулл ушел, оставив меня в саду в обществе кувшина с вином. Я налил себе еще один кубок. Побаловать себя таким дорогим вином мне удавалось далеко не каждый день. В ожидании Фаусты я, откинувшись на спинку кресла, пытался представить, каково это — жить в подобном богатстве и роскоши. Даже не поворачивая головы, я видел не менее пятидесяти рабов, копошащихся в саду. То была, и я точно знал это, лишь малая часть слуг, работающих в доме Лукулла. Садовый стол был сделан из превосходного порфира, а стоявший на нем кувшин — из чистого золота. При этом он был таким массивным, что, вероятно, даже пустым весил больше обычного кувшина, полного до краев. Но для того чтобы убедиться в этом, требовалось его опустошить, к чему и я приступил не без удовольствия.

Любопытно все-таки, каково это — путешествуя, скажем, из Рима в Брундизий, заметить какое-нибудь красивое место, повернуться к управляющему и небрежно бросить: «Купи эту землю и построй мне виллу». А год спустя, оказавшись здесь, увидеть особняк размером с небольшой город, украшенный чудными статуями, привезенными из Греции и Азии, окруженный великолепным садом, готовый принять твою особу, если тебе заблагорассудится отдохнуть здесь с дороги. Да, наверное, жить так чрезвычайно приятно, решил я, потягивая вино. Проблема состояла в том, что для этого требовалось, подобно Лукуллу, победить нескольких чужеземных правителей и завладеть их сокровищами.

Когда в сад вышла Фауста, я уже начал ощущать, как окружающий мир заволакивается легчайшей теплой дымкой. Вино и в самом деле было превосходным.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось так долго ждать, Деций Цецилий, — произнесла Фауста, приблизившись.

Она показалась мне не менее красивой, чем в тот день, когда я увидел ее впервые. Сегодня на ней было платье из темно-желтого льна, поверх которого она накинула короткую паллу из тонкой белоснежной шерсти.

— Я имел дерзость прийти незваным, — ответил я, поднимаясь. — Но всякий, кому пришлось ждать в доме Лукулла, вряд ли станет сетовать на то, что ему выпала счастливая возможность вкусить жизни царей.

К нам приблизился раб с подносом. Я взял кубок, наполнил его и протянул Фаусте. Традиция, согласно которой женщинам запрещалось пить вино в обществе мужчин, уходила в прошлое, сохраняясь лишь в торжественных случаях. К тому же общепринятые законы и правила не распространялись на людей, подобных Фаусте.

— Благодарю, — кивнула она, но, приняв кубок из моих рук, не стала подносить его к губам. — По городу ходят слухи, что ты расследуешь происшествие, случившееся во время ритуала в честь Доброй Богини. Ты хочешь поговорить со мной в связи с этим?

— О, как прискорбно, что я успел стяжать себе репутацию человека, который вечно что-то вынюхивает, — воскликнул я. — На самом деле, в данный момент мысли мои предельно далеки от каких бы то ни было расследований.

Надо признать, это не вполне соответствовало истине.

— Представь себе, я явился сюда в качестве посланца Купидона, — завершил я свою тираду.

— Ты намерен сделать мне брачное предложение? — холодно изрекла Фауста. — Я слышала, ты не женат.

Судя по выражению ее лица, стать моей супругой ей хотелось столь же сильно, как заняться ловлей жаб.

— В таком случае мой отец прежде переговорил бы с твоим опекуном, — заметил я. — Нет, я пришел сюда по поручению своего друга, Тита Анния Милона Папия. Несколько дней назад он увидел тебя впервые и пополнил ряды несчастных, сраженных твоей красотой наповал.

Фауста оживилась на глазах.

— Милон! — воскликнула она. — Человек он незаурядный, это видно с первого взгляда. Признаюсь, я беседовала с ним не без удовольствия. Но о семье, из которой он происходит, мне ровным счетом ничего не известно. Он носит имя, данное назваными родителями. Как такое могло случиться?

— Его отец — Гай Папий Целс, землевладелец из южных провинций. Перебравшись в Рим, он сам был усыновлен своим дедом по материнской линии, Титом Аннием Луском. Как ты понимаешь, на этот шаг они решились исключительно из политических соображений, дабы обеспечить отцу Милона возможность постоянно проживать в городе и стать членом городской трибы.

По крайней мере, генеалогический экскурс оказался кратким. Будь Милон патрицием, мне пришлось бы пересказывать его родословную в течение часа.

— Но сельские трибы пользуются большим уважением, чем городские, — заметила она, выслушав мой рассказ. — Все знатные семьи принадлежат к сельским трибам.

— Так было прежде, благородная Фауста. А ныне власть в Риме принадлежит уличным бандам, одну из которых возглавляет Милон. Древние времена и длинные родословные сегодня значат не так уж много. Милон твердо намерен сделать свое имя самым громким в Риме, и можешь не сомневаться, он достигнет своей цели. Многие патриции, не имеющие за душой ничего, кроме знатного происхождения, влачат ныне полунищенское существование. Если ты свяжешь свою судьбу с одним из таких жалких патрициев, тебе придется прозябать в бедности. А если ты станешь супругой Милона, тебя ожидает участь, которой позавидуют многие.

— Все это звучит заманчиво, — усмехнулась Фауста. — Разумеется, у твоего друга в городе есть дом, отвечающий его притязаниям и амбициям?

— О да. И можешь мне поверить, лишь немногие дома в Риме могут соперничать с домом Милона размерами и количеством слуг.

О том, что жилище будущего супруга Фаусты представляет собой хорошо укрепленную крепость, а слуги его — отчаянные головорезы, получившие закалку в гладиаторских сражениях, я решил не распространяться. В конце концов, сюрпризы вносят в семейную жизнь приятное оживление.

— Многие знатные римляне просили моей руки, но все они нагоняли на меня скуку, — призналась Фауста. — А ведь мне уже двадцать семь лет. Я почти склонялась к тому, чтобы до конца своих дней оставаться незамужней и находиться под опекой Лукулла. Сегодня я впервые получила брачное предложение, которое меня заинтересовало. Ты можешь передать Милону мое согласие. Отныне он может навещать меня, когда ему будет угодно. Но, надеюсь, он понимает, что все вопросы, связанные с нашими дальнейшими планами, мы должны решать с глазу на глаз. Я скорее вскрою себе вены, чем смирюсь с браком, который за меня устроили другие.

— Восхищаюсь твоей решительностью, благородная Фауста. Не обладай ты столь независимым нравом, тебя наверняка выдали бы замуж за Катона. Уверен, новость, которую я принесу Милону, сделает его счастливейшим из смертных. Не желаешь ли выпить еще немного этого превосходного вина?

Фауста покачала головой. По-моему, она даже не отпила из своего кубка. Я налил вина себе.

— Возможно, после того как мы уладили столь важное дело, ты согласишься оказать мне небольшую любезность и удовлетворить мое любопытство относительно того скандального происшествия, о котором ныне говорит весь Рим? — вкрадчиво осведомился я.

— Увы, это невозможно, — бросила Фауста.

— Ах да. Подобно всем прочим женщинам, ты боишься нарушить ритуальный запрет?

— Запрет здесь ни при чем. Просто той ночью меня не было в доме Цезаря.

Я замер, не донеся до рта кубок с вином:

— Не было? Но тебя там видели!

— Тот, кто сказал тебе об этом, ошибается или лжет, — не моргнув глазом, отчеканила Фауста. — Как тебе наверняка известно, в ритуале могут принимать участие только замужние женщины. А тратить время на пустую болтовню с девчонками, большинство из которых моложе меня почти вдвое, у меня не было ни малейшего желания.

— Как видно, меня ввели в заблуждение, — пробормотал я. — Прошу, прости меня.

— За что? — пожала плечами Фауста. — Ты ничуть меня не обидел. Передай Милону, что я с нетерпением жду вестей от него.

С этими словами она встала и протянула мне руку, которой я почтительно коснулся.

— Желаю тебе удачного дня, Деций Цецилий, — бросила она на прощание.

Я проводил ее взглядом. Спору нет, эта женщина была хороша собой и держалась безупречно, но это отнюдь не означало, что она говорила правду. Кто-то из них двоих — она или Юлия — пытался меня обмануть. И я точно знал, кому предпочитаю доверять.

Гермес ждал меня, сидя на скамье в атрии. Когда я сделал ему знак следовать за мной, он скорчил недовольную гримасу.

— Ну и вид у тебя, господин! — проворчал он. — Можно подумать, ты только что вышел из таверны, где изрядно набрался. Ты что, рассчитываешь, что я потащу тебя домой на своих плечах?

— Не пори чушь, — отрезал я. — Вино такого качества, какое я только что пил, не ударяет в голову и не лишает ноги твердости.

Мы вышли из дома Лукулла и двинулись в сторону Форума.

— Мне и прежде доводилось бывать на пирах в доме не хуже этого, — сообщил Гермес. — Но я впервые вижу, чтобы после трапезы гости разбредались в столь непотребном виде.

— Заткни свою пасть, наглец! — грозно рявкнул я. — Как ты смеешь подобным образом говорить о своем господине?

— Слышал бы ты, как рабы честят вас, благородных господ, когда поблизости нет чужих ушей, — ухмыльнулся Гермес.

— Язык твой — враг твой, запомни это хорошенько. Иначе он доведет тебя до креста.

— А ты освежи свою память. А то ты, видно, забыл, что только благодаря мне… о… о, что это там такое? — внезапно осекся Гермес.

Глаза его полезли на лоб от ужаса, и, признаюсь, мои собственные глаза повели себя сходным образом. Впереди узкую улицу перегородила толпа самого угрожающего вида, которая двигалась прямо на нас. А в центре этой толпы я увидал того, кого хотел бы видеть меньше всего на свете, — Публия Клодия Пульхра.

— Да, не повезло, — процедил я. — Гермес, приготовься защищать мне спину.

— Защищать твою спину? — дрожащим голосом переспросил мальчишка. — Ты что, собираешься сражаться с целой бандой?

— Делай, что я сказал, и не распускай язык, — отрезал я, пытаясь занять подходящую оборонительную позицию.

Слева, между двумя домами, начинались ступени, ведущие на улицу, расположенную на более высоком уровне. Позади нас улица, резко уходящая наверх, была пуста. Мысленно я пожалел о том, что был столь невоздержан по части винных возлияний. Конечно, пьяным меня мог назвать лишь нахал, подобный Гермесу, но все же я находился не в лучшей форме.

— Метелл! — раздался гнусавый голос Клодия. — У меня такое чувство, будто ты меня избегаешь. Мне это больно и обидно!

На губах его играла издевательская ухмылка. По своему обыкновению, Клодий был без тоги, лишь в тунике и сандалиях — простых кожаных сандалиях, хотя он имел право носить красные сандалии на толстой подошве, украшенные на лодыжках полумесяцами из слоновой кости. Туника на нем была вроде тех, что носят ремесленники, греческого фасона, оставляющего обнаженным правое плечо и половину груди. В последнее время Клодий изображал из себя человека из простонародья.

— Ты знаешь, как я ценю твое общество, Публий, — откликнулся я. — Каждый день, во время утреннего приема, ты можешь нанести мне визит.

Клодий разразился надсадным деланым хохотом:

— Где это видано, чтобы представитель рода Клавдиев наносил утренний визит какому-то Метеллу?

— Запихни подальше свою патрицианскую гордость, Публий, — произнес я, наставив на него палец. — Иначе люди догадаются о твоем знатном происхождении, и все усилия, которые ты положил, заискивая перед плебеями, пропадут напрасно.

— Да он пьян, — заметил кто-то.

— Это не помеха для смерти, — отрезал Клодий. — Взять его.

— Погодите, — воскликнул я, выставив вперед ладонь. — Убить меня вы еще успеете. Дайте мне несколько мгновений.

Стараясь двигаться как можно медленнее и спокойнее, я снял тогу и сложил ее.

— Смотрите-ка, он хочет драться, — ухмыльнулся Клодий. — Вряд ли у тебя есть хоть малейший шанс, Деций. Хватит тянуть время. Твоя тога тебе больше не пригодится. Хотя нет. После мы завернем в нее твое тело, так, чтобы твои рабы могли отнести его домой, не пугая прохожих. Убив бедного Аппия Нерона, ты не оставил ему даже тоги.

— Я не убивал его, Публий, и ты знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Его убил ты или же твоя сестра Клодия.

На лбу Клодия вздулись жилы. Удивительно, как ловко он проделывал этот фокус.

— Довольно! — взревел он. — Хватайте его!

Как я уже говорил, тога — чрезвычайно неподходящая одежда для бегуна. Так как я успел от нее избавиться, ничто не мешало мне поскакать вверх по ступеням с резвостью молодого оленя. Оказавшись на верхней улице, я бросился направо, вниз по склону холма. Благодаря тому, что бегство мое стало для Клодия и его шайки полной неожиданностью, мне удалось выиграть несколько мгновений. Конечно, только безнадежный глупец мог ожидать, что я буду драться с целой сворой уличных громил. Но людская глупость поистине беспредельна, а Клодий по этой части не знал себе равных.

Тем не менее мои враги быстро оправились от изумления, и, проносясь по улице, я слышал, как они пыхтят у меня за спиной. Прохожие провожали меня испуганными взглядами. Человек, убегающий от преследователей — слишком привычное зрелище для римлян, и они знают, как вести себя в подобной ситуации. Мысленно я попросил Юпитера застить туманом глаза тех, кто попадался мне навстречу, а в награду за помощь пообещал принести в жертву козла. Больше всего я боялся, что какой-нибудь прохожий узнает Клодия и, пожелав оказать ему услугу, попытается меня остановить.

До кварталов, где заправлял Милон, было далеко, и я не имел понятия, насколько велико влияние Клодия в этом районе. Если бы мне удалось прорваться в Субуру, я был бы спасен, а вот Клодий и его люди вряд ли выбрались бы оттуда живыми. К несчастью, для того чтобы попасть в Субуру, я должен был обладать быстротой и выносливостью того грека, что принес в Афины весть о победе при Марафоне; его имя ускользнуло у меня из памяти.

Новые прекрасные города, отстроенные в колониях, могут похвастаться широкими улицами, ровными, как морская гладь, и прямыми, как копье. В Риме вы не встретите ничего подобного. Улица, по которой я бежал, изобиловала крутыми спусками и подъемами, к тому же петляла, как серпантин. Иногда она так сужалась, что я едва не касался домов плечами, а иногда, без всякой видимой причины, превращалась в лестничный пролет. Все это работало на меня, ибо я совсем недавно вернулся из армии, а Целер настаивал, чтобы все высшие чины занимались военной подготовкой наравне с простыми легионерами. Пробежки по пересеченной местности в полном вооружении были для нас самым привычным делом, и сейчас я, несмотря на легкое опьянение, пускал в ход полученные навыки.

На мою удачу, среди людей Клодия атлетов не оказалось. Будучи в прошлом гладиаторами, они хорошо владели оружием, но никогда не упражнялись в беге. Решив наконец оглянуться, я увидел, что сам Клодий буквально наступает мне на пятки, но все его приспешники, за исключением трех-четырех, отстали. Шансы мои возросли.

Я оказался в квартале, где во множестве теснились публичные дома и винные лавки. Улица превратилась в узкий переулок, по обеим сторонам которого тянулись низкие двери в кубикулы, обитатели которых готовы были предоставить всякому услуги определенного рода. В одну из таких дверей я отважился толкнуться. Напряжение, владевшее мною тогда, было так велико, что я до сих пор помню вывеску над этой дверью. Она гласила: «Фиби: умеет по-гречески, по-испански, по-ливийски и по-финикийски. (Как вы догадываетесь, к языкам все это не имело ни малейшего отношения.) Плата 3 сестерция, за финикийский способ — 2 динария».

В комнате стояла удушающая вонь, из дальнего угла доносилось пыхтенье, и глухие звуки, производимые ритмичными движениями двух потных тел. Едва я успел вытащить кинжал и цестус, как дверь распахнулась, и в кубикул, тяжело переводя дыхание, ввалился один из моих преследователей. В полутьме я успел рассмотреть, что его лицо заросло бородой. Как жаль, что это не Клодий, думал я, протыкая его кинжалом. Второй преследователь споткнулся о тело первого, и я, воспользовавшись этим, нанес ему сокрушительный удар в челюсть. Третий непрошеный гость тоже получил удар в челюсть, и я ощутил, как кости его хрустнули под бронзовыми выступами моей бойцовской перчатки. В то же мгновение я ощутил, как плеча моего коснулась холодная сталь. Чей-то короткий изогнутый меч вспорол мне кожу совсем близко от горла. Собравшись с силами, я оттолкнул своего противника, и он, полетев на пол, сшиб с ног Клодия.

Одним прыжком перескочив через клубок копошащихся на полу тел, я оказался на улице и понесся прочь. Зеваки, сидевшие около винной лавки, приветствовали меня свистом и одобрительными хлопками. Даже сейчас, много лет спустя, я иногда задаюсь вопросом: что за финикийский способ обещала своим посетителям неведомая Фиби. Наверное, это было нечто из ряда вон выходящее. Два динария — невероятно высокая цена для шлюхи, работающей в бедной части города.

Плечо у меня начинало гореть, и, что было намного хуже, легкие полыхали огнем. Но, увидев впереди маленькую площадь, на которой возвышался храм Вертумния, я обрел второе дыхание и из последних сил ринулся туда. Сандалии преследователей шлепали у меня за спиной. Отставшие бандиты Клодия сумели догнать своего предводителя. Я свернул вправо и побежал по узкой улице, разделяющей храм и инсулу, громадный густонаселенный дом. Тут мне волей-неволей пришлось замедлить бег и передвигаться с большей осторожностью. Тротуар перед инсулами всегда грязный и скользкий, так как жильцы обычно не дают себе труда доносить свои ночные горшки до ближайшего сточного отверстия и опорожняют их прямо под собственными окнами. Судя по долетевшим до меня выкрикам и ругательствам, мои преследователи были не так осмотрительны, как я, и многие поплатились за это падением.

Теперь у меня появилась надежда, что я выйду из переделки живым. В самом конце улицы возвышалось колоссальное здание базилики Эмилия, взгляд мой упирался в его тыльную часть, лишенную каких-либо украшений. Я знал: если только сумею добежать до базилики, то окажусь на Форуме, а там даже Публий Клодий вряд ли решится меня убить. Но силы мои были уже на исходе, раненое плечо сводило от боли, казалось, кровь вот-вот хлынет у меня горлом.

Но вот я поравнялся с базиликой, спустился по ее ступеням и оказался на деревянном судебном помосте, расположенном напротив. На мою удачу, здесь как раз проходило судебное заседание. Судя по всему, оно было в самом разгаре — народу на помосте собралось множество, и выступавший законник, дойдя до самого драматического момента своей речи, картинно воздел унизанные перстнями руки. Никогда не забуду выражение ужаса, исказившее его лицо в тот момент, когда я с разбегу врезался в него. Мы вместе полетели на доски помоста; белоснежная тога законника развевалась, точно парус, наполненный ветром.

Первым, кого я увидел, встав на ноги, был Клодий, несущийся прямо на меня. Его искаженное от ярости лицо цветом напоминало пурпурную тогу триумфатора. В руке он сжимал сику, короткий изогнутый меч, и я понял, что удар в плечо нанес мне именно он. Желание нанести врагу ответный, еще более жестокий удар овладело мною. В следующее мгновение меч Клодия со свистом рассек воздух, но я сумел отразить выпад при помощи цестуса. Взмахнув кинжалом, я нацелился в горло противника, но Клодий наклонился, метнулся вперед, ударил меня головой в живот и обхватил обеими руками вокруг пояса. Я не устоял на ногах, и оба мы повалились на злополучного судейского. При этом я прилагал все усилия, не давая Клодию освободить правую руку, сжимавшую меч. Лишившись возможности действовать руками, мерзавец пустил в ход зубы, кусая меня за нос. Лишь получив удар коленом в пах, он разжал челюсти, и мой несчастный нос оказался на свободе. Еще один славный удар пришелся в то же уязвимое место. Клодий завизжал, как поросенок, которого лишают мужского достоинства. Освободившись от хватки врага, я сбросил его с себя и двинул ему по шее. Удар получился совсем слабый, однако его оказалось достаточно, чтобы Клодий лишился сознания и замер, растянувшись на животе. Я уселся ему на спину, запустил руку в его густые курчавые волосы, немытые и вонючие, как козлиная шерсть, оттянул голову назад и приставил к шее лезвие кинжала. В следующий миг я распорол бы его от глотки до кишок. Но тут кто-то схватил меня за руки, едва не выворачивая суставы. Шеи моей коснулось что-то жесткое, и я понял, что это фасции, прутья ликтора. Хорошо известным ему приемом ликтор давил ладонью мне на затылок, другой рукой затягивая прутья вокруг моей шеи до тех пор, пока я не начал свистеть от удушья. Другие ликторы суетились вокруг Клодия, применяя к нему тот же способ лечения.

Судьи и зрители свистели и топали ногами, радуясь неожиданному развлечению. Ликторы поволокли нас к претору, точно животных, предназначенных для жертвоприношения.

— Кто осмелился оскорбить величие римского суда столь дерзким способом? — прогремел над нами звучный голос.

На лице человека, восседавшего в курульном кресле, застыло выражение холодной ярости. То был выдающийся претор Гай Октавий, стяжавший славу военачальника и знатока законов, и, кстати, родной отец нашего бесценного Первого гражданина, который в тот год еще марал пеленки.

Мы с Клодием назвали свои имена, хотя прутья, впившиеся в горло, мешали говорить членораздельно. Наше мычание вызвало в публике взрыв смеха. Наверное, я и сам бы смеялся, окажись зрителем, а не действующим лицом подобной комедии.

— Как видно, некий знатный гражданин оставил сей мир, и в память о нем вы решили устроить погребальные игры прямо на Форуме? — осведомился Октавий.

— Клодий и его люди напали на меня, — заявил я. — Мне пришлось спасаться бегством. Неужели ты думаешь, я по доброй воле затеял драку с дюжиной вооруженных громил?

— Они напали на тебя, когда ты мирно шел по своим делам, верно? — процедил Октавий. — И при этом, как положено добропорядочному гражданину, на одну руку надел цестус, а в другой сжимал кинжал? Разве тебе не известно, что всякий, кто носит оружие в пределах, ограниченных померием, нарушает закон и подлежит наказанию?

— По крайней мере, это благородное оружие, — возразил я. — Мой противник имел при себе сику.

— Верно сказано! — не в силах сдержаться, выкрикнул один из законников.

Римский закон чрезвычайно строго проводит различие между благородным и неблагородным оружием. Тем не менее Октавий бросил на поддержавшего меня юриста испепеляющий взгляд.

— Что ты можешь сказать в свое оправдание, Публий Клодий? — осведомился он.

— Я занимаю государственную должность и не подлежу уголовным обвинениям! — торжествующе заявил Клодий.

Октавий махнул своим жезлом в сторону облаченной в белое одеяние фигуры, сидевшей неподалеку. То была одна из весталок.

— Сознаете ли вы, что в случае, если один из вас умертвил бы другого в присутствии жрицы богини Весты, выжившего ожидала бы весьма печальная участь? Если вы забыли об этом, напомню: его вывели бы за пределы городских стен и засекли до смерти прутьями. Лишь немногие государственные преступления ныне караются столь тяжким наказанием, и оскорбление весталки — одно из них.

— В таком случае, — произнес я, кивнув в сторону ликторов, — мне следует поблагодарить этих добрых граждан за то, что они помешали мне убить эту омерзительную гадюку.

— К счастью для тебя, ты нарушил ход заседания, где разбиралось дело о вымогательстве, — изрек Октавий. — Если бы ты ворвался на заседание о совершенном насилии, то немедленно оказался бы на месте обвиняемого и был осужден.

Это было откровенным преувеличением. Началу всякого судебного процесса неизменно предшествовала длительная волокита — принесение клятв, объявление о поручительстве и тому подобное.

— Вы оба уже не в первый раз замечены в нарушении общественного порядка, — продолжал претор. — Вы представляете угрозу спокойствию и безопасности всех римских граждан!

— Протестую! — завопил я. — Я всего лишь защищал собственную жизнь…

— Молчать! — рявкнул Октавий.

Он поднял голову и обвел взглядом Форум.

— Где цензор Метелл? — вопросил он, жестом приказывая одному из ликторов подойти. — О, вижу, он стоит у статуи Суллы. Приведи его.

Ликтор бросился исполнять приказание и вскоре вернулся с моим отцом. Судя по гневному взгляду, который отец бросил на меня, ликтор дал ему исчерпывающий отчет о моих подвигах.

— Что ты хочешь от меня, благородный претор? — спросил отец.

— Цензор Метелл, я намерен предъявить твоему сыну обвинение в нарушении общественного порядка и ношении оружия в пределах померия. Я намерен также свериться с книгами законов, дабы узнать, возможно ли предъявить ему обвинение в оскорблении суда. Подобные же обвинения я намерен предъявить и Публию Клодию, но прежде следует установить, обеспечивает ли должность квестора, которую он в настоящее время исполняет, неприкосновенность в подобных случаях. Ты готов взять на поруки Деция Младшего, если я отпущу его под твою ответственность?

— Готов, — ответил отец.

— Тогда забери его. Я пошлю в лагерь Помпея за старшим братом Клодия, Аппием. Следует во что бы то ни стало разлучить этих двоих, твоего сына и его недруга. Иначе, начав с оскорбления римского суда, они кончат тем, что сровняют город с землей.

Вне всякого сомнения, Октавий был наделен чувством юмора.

— Обещаю, что в назначенный день мой сын явится на заседание суда, — заявил отец. — Ни один римлянин не может быть выше закона.

— Кажется, эти двое думают иначе, — сухо заметил Октавий.

Ликторы выпустили меня, и я наклонился, чтобы поднять оружие. Теперь, когда обвинение было предъявлено, не имело значения, оставлю ли я при себе кинжал и цестус. Мы с Клодием злобно переглянулись на прощание, и я побрел прочь вслед за отцом.

— Ты всегда отличался прискорбным безрассудством, — процедил отец, когда мы пересекали Форум. — Но нынешняя твоя выходка превзошла все прежние. Надо было лишиться последнего разума, чтобы попытаться убить Клодия на заседании суда, под самым носом претора!

— Я боялся, другого шанса у меня не будет, — буркнул я.

— Тебе, кажется, было ясно сказано, что от Клодия следует держаться подальше, — бросил отец.

— Я так и делал, — предпринял я попытку оправдаться. — Клодий сам меня выследил. Приказал своим людям схватить меня. Их, кстати, было не меньше дюжины. Мне пришлось спасаться бегством. А когда Клодий меня настиг, драки было не избежать.

— Подозреваю, что запекшаяся кровь на твоем кинжале принадлежит не Клодию. Но чья эта кровь? Я счел за благо не задавать подобный вопрос в присутствии претора.

Позабыв о ране, я пожал плечами, и боль немедленно пронзила меня стрелой.

— Ну, может, на улицах, по которым мне довелось бежать, осталась парочка мертвых тел. Но все это — прихвостни Клодия, презренный сброд, участь которого никого не волнует.

— Рад слышать, что ты не дал им спуску. Мысль о том, что сын мой не только болван, но и трус, была бы для меня непереносима. Плечо болит?

— Как ты добр, что спрашиваешь… Болит невыносимо и к тому же кровоточит. Думаю, рану необходимо зашить. Сейчас я пойду в Заречье, к врачевателю Асклепиоду. Он уже помогал мне в подобных случаях.

— Вопрос состоит в том, могу ли я надеяться, что ты доберешься до своего Асклепиода, не ввязавшись в новую переделку, — проворчал отец.

Разумеется, мысль проводить меня даже не пришла ему в голову.

— Одного сражения в день достаточно для самой воинственной души, — усмехнулся я.

К этому времени мы с отцом уже вышли за пределы Форума, и прохожие бросали удивленные взгляды на мое окровавленное плечо и разорванную одежду.

— Полагаю, тебе следует на некоторое время оставить город, — заявил отец.

— Но я только что вернулся!

— Рим может выносить твое присутствие лишь в незначительных количествах. Уверен, если ты возьмешь на себя управление нашим поместьем в Бензентуме, это пойдет тебе только на пользу. Жизнь в деревне поможет тебе обрести благоразумие и душевное равновесие.

В Риме бытует мнение, согласно которому сельская жизнь, в отличие от городской, способствует телесной крепости и душевным добродетелям. Возможно, происходит это оттого, что в сознании большинства людей добродетель неотделима от скуки, а ничего более скучного, чем жизнь в сельской глуши, придумать невозможно. При этом не следует забывать, что речь идет о добродетелях землевладельца, а не землепашца. Каким образом человек, отдавая распоряжения надсмотрщику, надзирающему за полевыми работами, может ощутить благотворное воздействие земли, ускользает от моего понимания. Тем не менее многие мои сограждане искренне считают деревенскую жизнь панацеей от всех телесных и душевных недугов.

— Уезжать мне сейчас никак нельзя, отец, — возразил я. — Ты же знаешь, я занят важным расследованием. Конечно, наблюдать, как рабы удобряют навозом виноградники, — тоже важное дело. Но прежде чем за него приняться, я хочу завершить начатое.

— Твои желания никого не волнуют, — отрезал отец.

Отец семейства обладает неколебимой и неоспоримой властью над своими детьми, сколь бы зрелых лет они ни достигли, гласит Patria Potestas, основополагающий постулат, на котором основано римское право. Ты можешь дожить до седин, стяжать громкую воинскую славу, завоевав множество провинций, но если твой отец жив, в глазах закона ты прежде всего — его сын.

— От того, чем я занимаюсь, зависит безопасность государства, — заявил я.

Отец коротко невесело рассмеялся:

— Ты имеешь в виду всю эту шумиху, поднятую вокруг оскорбления ритуала в честь какой-то чужеземной богини?

— Оказалось, все намного сложнее, чем представляется на первый взгляд, — многозначительно ответил я.

— Выкладывай все по порядку, — приказал отец.

Несмотря на свои годы, он поспевал за мной безо всякого труда — сказывалась армейская привычка к длительным пешим переходам.

Я вкратце рассказал ему о том, что мне удалось выяснить за последние дни, а также поделился некоторыми своими соображениями и гипотезами. О Юлии я решил не упоминать. Вне всякого сомнения, упомяни я только, что эта девушка разделяет мою страсть к расследованиям, отец отнесся бы к ней с предубеждением.

— Значит, ты подозреваешь, что за всей этой чередой убийств стоит Помпей? — проворчал отец, когда я смолк.

Лицо его по-прежнему хранило недовольное выражение, но я готов был биться об заклад, что рассказ мой не оставил его равнодушным. Подобно всем прочим представителям аристократической партии, он ненавидел Помпея, справедливо опасаясь, что тот способен узурпировать власть в Риме.

— Все обстоятельства указывают на него. К тому же в его распоряжении — целая шайка этрусских жрецов.

— И он намерен поселить воинов своей армии в Этрурии на общественных землях, — задумчиво пробормотал отец.

— Вот как? — спросил я.

Для меня это явилось новостью.

— Да, именно таковы его намерения. Ты был бы осведомлен лучше, если б поменьше ползал в вонючих сточных канавах и побольше интересовался политикой.

— Но я совсем недавно стал сенатором.

— Это ничуть тебя не извиняет. Ответь лучше, ты сознаешь, что все твои предположения строятся на весьма шаткой основе?

— Сознаю, — кивнул я.

Внезапно меня пронзила догадка:

— Скажи, отец, а какого мнения придерживался Капитон относительно поселений для ветеранов армии Помпея?

Вопрос мой так удивил отца, что он остановился как вкопанный и уставился на меня, словно перед ним возникло чудное видение, ниспосланное богами. Я смахнул кровь с верхней губы тыльной стороной цестуса. Мой несчастный нос, прокушенный Клодием, до сих пор кровоточил.

— Надеюсь, головокружительные прыжки твоей мысли все же подчиняются определенной логике, — произнес отец. — Капитон решительно возражал против предоставления земли для поселений.

— Как и большая половина сената… Но может, в возражениях Капитона было нечто особенное?

За разговором мы дошли почти до дома отца. Должно быть, вместе мы представляли довольно дикое зрелище: почтенный цензор, облаченный в претексту, и какой-то окровавленный головорез, более всего напоминающий гладиатора, только что завершившего смертельный бой. Всякий, видевший нас, приходил в недоумение, а тот, кто услышал бы, что мы обсуждаем политические дела, наверняка не поверил бы своим ушам.

— Если мне не изменяет память, Капитон утверждал, что подобные поселения нарушат общественный порядок и обеспечат Помпею мощную военную поддержку, — сказал отец. — Впрочем, так говорили все. Думаю, реальная причина, заставлявшая Капитона протестовать против поселений для ветеранов, заключалась в следующем: семья его арендует огромный участок общественной земли в Этрурии. Если закон о военных поселениях будет принят, земля эта будет нарезана на куски и передана бывшим легионерам.

Я довольно усмехнулся и тут же сморщился от боли в разбитых губах.

— Итак, семья Капитона на протяжении нескольких поколений хозяйничала на государственных землях, выплачивая Республике смехотворно низкую арендную плату, установленную более ста лет назад?

— Почти двести лет назад, — уточнил отец.

— Вот они, возвышенные и патриотические соображения, которыми руководствуются наши благородные сенаторы, — изрек я.

— Вскоре ты узнаешь, что в сенате и не такое бывает, — буркнул отец. — Если, конечно, будешь еще жив.

Мы подошли к воротам его дома.

— Ты не мог бы послать ко мне домой раба? — попросил я. — Надеюсь, этот бездельник Гермес уже вернулся домой и принес мою тогу. Пусть раб передаст, что он должен встретиться со мной у Асклепиода и принести мне чистую тунику. Мальчишка знает, где живет Асклепиод.

Отец хлопнул в ладоши, и на зов незамедлительно явился раб, которому я дал соответствующие распоряжения. Раб отправился выполнять поручение, а мы вновь вернулись к излюбленной всеми римлянами теме разговора — политике.

— А как относится к вопросу о поселениях Цезарь? — спросил я.

— В качестве защитника интересов простонародья он, естественно, выступает за предоставление земель ветеранам. Надо сказать, сам он арендует земли в Кампании. От Рима не так близко, но более плодородной почвы не сыскать во всей Италии.

— Судя по всему, Помпей и Цезарь никак не связаны, верно? — размышлял вслух я. — И все же я почти уверен, эти двое заключили между собой какой-то сговор.

— Они оба утверждали, что поселения будут способствовать военной мощи государства, — ответил отец.

Тем временем я наблюдал, как кровь из моих ран капает на плиты атрия.

— Если верить Помпею и Цезарю, военные поселения станут чем-то вроде школы для взращивания будущих солдат, — продолжал отец. — По крайней мере, они говорили об этом в один голос.

Несмотря на свое плачевное состояние, я разразился саркастическим хохотом:

— Что за чушь! Мы все так любим порассуждать о старых добрых временах, о добродетелях, которые завещали нам отцы-основатели, о трудолюбии италийских крестьян, этой главной опоры государства… Неужели кто-то серьезно считает, что времена можно повернуть вспять? Неужели мы, римляне, уподобимся некромантам, которые оживляют мертвецов, дабы услышать их пророчества? Рассчитывать на то, что закаленные в боях воины ограничатся идиллической сельской жизнью — чистой воды безумие! Еще большее безумие — думать, что они будут растить сыновей для римской армии. Пройдет несколько лет, и все бывшие легионеры продадут землю, а сами пополнят ряды городских бандитов. Им не потребуется много времени, чтобы понять — вкалывая на своих виноградниках до седьмого пота, они останутся бедняками, тогда как уличный разбой дает возможность быстро разбогатеть.

— Ты сам говоришь, прежде чем они бросят землю, пройдет несколько лет, — возразил отец. — Это вполне достаточный срок для того, чтобы Помпей успел осуществить свои планы.

— Полностью с тобой согласен.

— А что сделал бы ты, дабы изменить существующий порядок вещей? — покраснев от волнения, вопросил отец.

— Прежде всего, отменил бы латифундии, — заявил я. — Запретил бы ввоз в Италию новых рабов и продажу ее жителей в рабство. Обложил бы крупные земельные владения таким высоким налогом, что хозяевам пришлось бы продать излишек земли.

— Обложить налогом римских граждан? — не веря своим ушам, переспросил отец. — Это невозможно!

— Другого выхода нет, — отрезал я.

Как правило, я не позволял себе говорить с отцом в столь резком тоне, но пережитое потрясение, усталость и кровопотеря сделали меня более прямолинейным.

— Всем землевладельцам я выплатил бы весьма умеренную компенсацию, а их рабов выдворил бы за пределы Италии, — продолжал я. — Избыток рабов — вот корень большинства наших проблем. Правда состоит в том, что мы, римляне, слишком обленились и отвыкли работать. Все, на что мы способны, — воевать и грабить. Прочее за нас делают рабы.

— Я слышу речь безумца, — вздохнул отец. — Клодий и Цезарь вдвоем не могли бы нагородить столько ерунды, сколько наговорил здесь ты.

Я вновь расхохотался, но на этот раз смех получился каким-то дребезжащим.

— Ты же знаешь, отец, я не сторонник крайних мер. Я никогда не выйду на улицу поднимать мятеж, поскольку уверен в его бессмысленности. Любые реформы приведут к новому кровопролитию, а крови мы видели более чем достаточно.

— Если ты понимаешь это, не распускай свой язык. Боюсь, когда-нибудь он тебя погубит.

— Возможно, ты будешь столь любезен, что одолжишь мне носилки и нескольких рабов? — спросил я, чувствуя, что продолжать разговор дальше у меня уже нет сил. — Своим ходом я вряд ли сумею добраться в Заречье.

— Да, конечно.

Отец позвал раба и велел ему приготовить носилки. Поднялась суета. Про себя я отметил, что к старости характер отца становится мягче. В былые времена в ответ на мою просьбу о носилках он поведал бы, как некогда, получив в бою раны намного тяжелее моих, проделал целодневный пеший переход в полном вооружении. Возможно, он ничуть не преувеличивал. Что ж, я никогда и не претендовал на то, чтобы соревноваться с людьми старой закалки по части выносливости.

Путь в школу гладиаторов я провел в полудреме. Мерно покачиваясь в носилках, грелся на солнышке, лучи которого проникали сквозь балдахин, и припоминал все испытания, выпавшие сегодня на мою долю. Про себя я поблагодарил Лукулла за славное вино. Если б не это доброе кекубанское, подкрепившее мои силы, я давным-давно лишился бы сознания. Когда забытье наконец овладело мною, боги послали мне удивительные видения.

Передо мной предстала богиня Диана в короткой тунике охотницы, в руках у нее был лук, за спиной — колчан со стрелами. Мгновение — и богиня превратилась в Клодию, которая смотрела на меня и издевательски хохотала. Клодия и прежде нередко находила поводы, чтобы посмеяться надо мной. Я уже собирался сказать ей, что она мерзкая шлюха, как вдруг увидел, что передо мной уже не Клодия, а Фауста. Она что-то произнесла, но я не сумел разобрать слов. Прежде чем я успел переспросить, Фауста превратилась в своего брата, Фауста. Учитывая существующее между близнецами сходство, превращение далось ей без труда. Фауст что-то протягивал мне. Я обратил внимание, что пальцы у него унизаны кольцами. Как странно, пронеслось у меня в голове, ведь он служит в армии, а в воинском деле кольца — большая помеха. Особенно кольцо с отравой, такое громоздкое и неуклюжее. Меж тем произошла очередная метаморфоза. Место Фауста занял Аппий Клавдий Нерон. Он что-то сжимал в руках, и я чувствовал, он отчаянно хочет, чтобы я забрал это у него. Бедняга пытался что-то сказать, несмотря на то что горло у него было перерезано, а на лбу темнела вмятина.

Внезапно за спиной Нерона выросла гигантская тень. То был чудовищный зверь на четырех лапах, одна из которых сгребла Нерона, прежде чем он успел передать мне то, что сжимал в руках. С содроганием взглянув в морду зверя, я понял, что это Цербер, неумолимый страж, охраняющий вход в царство мертвых. Этого монстра называют псом, но никогда прежде мне не доводилось видеть пса о трех головах, к тому же столь исполинских размеров. Приглядевшись получше, я заметил, что это вовсе не собачьи, а человеческие головы. Цербер превратился в подобие египетских божеств, соединяющих в себе людей и животных. Одна из его голов принадлежала Крассу, который не сводил с меня холодных голубых глаз. Вторая принадлежала Помпею, на губах его играла язвительная усмешка. Третья голова оставалась в тени, и я никак не мог разглядеть, чья она. Я догадывался лишь, что тот, кто находится посередине, повелевает двумя остальными. Иначе и быть не могло. Внезапно трехглавое чудовище заслонил чей-то стройный силуэт. То была Юлия. Она протянула руку и коснулась моего плеча:

— Деций?

…Асклепиод слегка потряс меня, взяв за здоровое плечо. Лицо его расплывалось у меня перед глазами и лишь через несколько мгновений обрело отчетливые очертания.

— Лучше бы на твоем месте была Юлия, — пробормотал я.

— Что?

Обрамленное изящной бородкой лицо Асклепиода выражало тревогу и озабоченность.

— Не ожидал, что ты вернешься так скоро, Деций, — со вздохом произнес он и, обернувшись, сделал кому-то знак подойти. На зов явились два гладиатора, которые подняли меня с носилок с такой легкостью, словно я был малым ребенком, и отнесли в комнату врача. Там слуги Асклепиода, привычные к подобной работе, проворно раздели меня и обмыли рану.

— Снова принялся за старое, да? — проворчал Асклепиод, осматривая мое плечо. — Ну, с этим понятно. А что это за отметины у тебя на лице? Неужели следы человеческих зубов?

— Точнее сказать, это зубы грызуна, не то крысы, не то хорька, принявшего человеческое обличье, — буркнул я.

Мой друг, сосредоточенно ковыряясь в ранах, заставлял меня кусать губы от боли. Ему самому этот процесс, казалось, доставлял удовольствие.

— Что ж, придется тебя заштопать, — заявил он, закончив осмотр. — Обещаю, ты будешь жить и даже с горем пополам сможешь двигаться. Боюсь только, женщины, увидев твой многострадальный нос, будут в ужасе разбегаться. Кстати о женщинах. Кто такая Юлия?

Безмолвные рабы приготовили все необходимое — изогнутые иглы самого зловещего вида, нити из конского волоса и бронзовые щипцы.

— По пути сюда я задремал и видел странные видения, — пробормотал я, отводя взгляд от этих орудий пытки. — Во сне ко мне явилась одна из моих знакомых, по имени Юлия.

— Видно, ты питаешь к ней особо нежные чувства, если предпочел бы ее общество моему даже сейчас, когда тебе необходима врачебная помощь, — усмехнулся Асклепиод. — Говоришь, видел странные видения? Я не большой мастер по части толкования снов, но могу направить тебя к настоящим знатокам.

— То, что я видел, нельзя назвать сном. Просто картины, сменяющие друг друга. Настолько отчетливые, что мне казалось — все это происходит наяву.

Я говорил все это главным образом для того, чтобы отвлечься и не наблюдать за действиями Асклепиода. Не имею привычки пересказывать собственные сны и отнюдь не отношусь к числу тех, кто считает, что все ниспосланные нам видения обладают тайным смыслом. Проснувшись, я, как правило, не помню, что видел во сне, а те обрывки, что сохраняются в моей памяти, скучны и однообразны. Однако при особых обстоятельствах — к их числу относятся раны, кровопотеря и прочие телесные немощи — боги порой посылают мне яркие и причудливые видения.

Я подробно пересказал свой сон Асклепиоду, который слушал, по обыкновению почесывая подбородок и понимающе кивая. Когда я кончил, он вновь взял в руки иглу и пытка продолжилась.

— В том, что во сне ты видел людей, с которыми встречался в последнее время, нет ничего необычного, задумчиво изрек Асклепиод. — Подобный сон никак нельзя счесть дурным предзнаменованием. А вот появление мифического животного — это куда более важно. Быть может, Цербер имеет для римлян какое-то особое значение, не известное нам, грекам?

— Откуда мне знать, — покачал головой я. Все, что я могу сказать о Цербере — он служит Плутону, повелителю подземного мира, который не позволяет душам умерших покидать свое царство, а живым входить туда.

— Да, вы называете этого бога Плутоном. Он чем-то отличается от нашего Аида?

— Главное отличие состоит в том, что Плутон не только бог мертвых, но и бог, дарующий богатство.

— У нас бог, дарующий богатство, тоже зовется Плутон. Его часто путают с Плутусом, сыном богини Деметры, который считается воплощением богатства. Дело в том, что оба этих имени происходят от греческого слова, означающего богатство и…

Асклепиод осекся, потому что я завизжал не хуже Клодия, получившего по яйцам. Увлекшись своей лекцией по мифологии, мой друг вонзил иголку слишком глубоко.

— Ох, прости, — буркнул он.

— Ничего, я готов потерпеть, если это доставляет тебе удовольствие, — съязвил я.

— Да, я всегда увлекался мифологией, — заявил Асклепиод, специально делая вид, будто не понял моей колкости. — Полагаю, смысл твоего видения можно истолковать следующим образом: главной движущей силой всех событий, которые ты расследуешь, является стремление к богатству.

— Стремление к наживе — первопричина почти всех заговоров и политических козней, — возразил я. — Мне более важным представляется то, что во сне моем Цербер имел три головы. Три головы на одном теле — тут явно есть тайное значение.

— Две головы принадлежали Помпею и Крассу, которые в прошлом были твоими врагами. А третью ты не сумел разглядеть?

— Нет. Я лишь понял, что она важнее двух остальных. И что она повелевает ими. Странно, не правда ли? Кто может повелевать Помпеем и Крассом?

— Я так понимаю, это был не Клодий? Хотя он наверняка преследует тебя даже во сне.

Если бы не страх причинить себе боль, я непременно расхохотался бы.

— Нет, этот трусливый подонок Клодий вряд ли годится на роль повелителя.

— Хорошо, пока оставим это. Меня заинтересовал еще этот несчастный юнец, Аппий Клавдий Нерон. Ты говоришь, он хотел что-то передать тебе, пока злобный треглавый зверь не сгреб его лапой?

— Хотелось бы мне знать, что это было, — проронил я.

 

11

Проснувшись, я тут же пожалел о том, что сделал это. Причиной моих страданий были не только раны. Минувшим вечером, надеясь заглушить боль и уснуть, я осушил здоровенный кувшин дешевого вина и теперь испытывал жесточайшие муки похмелья.

— Хороша награда за верную службу, — проворчал вошедший в комнату Гермес. — При первой же опасности ты бросил меня на произвол судьбы, оставив мне свою тогу, а сам бросился наутек, точно горный козел.

— Видел бы ты, как я бегаю по ровной дороге! — простонал я. — Ни одна скаковая лошадь за мной не угонится. А если и угонится, то лишь самая быстрая.

— Эти люди могли меня убить, — гнул свою линию Гермес.

Как видно, этот наглый раб считал свою жизнь великой ценностью.

— Да на что ты им сдался? — отрезал я. — Им нужен был я. Хорошо еще, никому из этих мерзавцев не пришло в голову отнять у тебя мою тогу. А тебе не пришло в голову ее продать.

— Высокого же ты обо мне мнения, — надулся Гермес.

— Возможно, я несправедлив. Но сейчас мне так паршиво, что хочется наплевать и на справедливость и человеколюбие. Дай мне только волю и я, пожалуй, вылил бы на какую-нибудь весталку свой ночной горшок.

После завтрака мое самочувствие и настроение несколько улучшились. Я принял своих клиентов и уже собирался отправиться с визитом к Целеру, когда мне сообщили, что какой-то человек желает передать мне послание. Посланником оказался беззубый галл, которого я видел на складе Милона.

— Мой господин хочет встретиться с тобой сегодня в банях, сенатор, — безо всяких предисловий сообщил он.

— В банях? В какое время?

— Прямо сейчас.

Пожалуй, если я хорошенько отмокну в горячей воде, это пойдет мне на пользу, решил я. Приказав Гермесу собрать необходимые вещи, я вслед за посыльным вышел на улицу. Утренним визитом к Целеру пришлось пожертвовать, но я наделся, что он просто-напросто не заметит моего отсутствия.

Бани, в которые привел меня галл, были построены совсем недавно. Они примыкали к дому Милона, также служившему и местом сбора банды.

Оставив Гермеса сторожить вещи, я вслед за беззубым галлом отправился в парную, где в окружении своих людей восседал Милон. Увидев меня, он расплылся в улыбке.

— Теперь я и сам вижу, что это правда! — воскликнул он. — Весь Рим судачит о том, что ты один держал оборону против Клодия и его шайки и завершил драку прямо на заседании суда, под носом у Октавия!

Милон разразился хохотом, таким заразительным, что я непременно присоединился бы к нему, если бы не ноющие швы.

— Что за ирония судьбы — вернуться с военной службы без единой царапины и заработать боевые шрамы на улицах Рима! — провозгласил Милон.

— Если верно служишь сенату и народу Рима, без шрамов не обойтись, — заметил я, осторожно опускаясь на каменную скамью.

Оглядевшись по сторонам, я понял, что мои скромные шрамы вряд ли могли служить поводом для гордости в подобном обществе. В прошлом люди Милона выдержали множество боев на арене, и тела их покрывала такая густая сеть шрамов, словно из их кожи нарезали полосы. Один из бывших гладиаторов наклонился, чтобы рассмотреть мое плечо.

— Аккуратные стежки, — заметил он. — Узнаю руку Асклепиода.

Я подтвердил, что его догадка верна.

— А я так считаю, настоящий мужчина никогда не будет заниматься штопкой, как этот грек, — проворчал другой ветеран гладиаторских боев. Он указал на широкую багровую полосу сморщенной кожи, которая тянулась от его правого плеча к левому бедру. — Прижигание каленым железом — вот самый надежный способ остановить кровь. Самнит по имени Атлас едва не разрубил меня на две половины. Кстати, он был левшой.

— Хуже нет, как сражаться с левшой, — подал голос еще один громила.

Милон повернулся ко мне, а все прочие, напротив, отвели взгляды. В присутствии этих вышколенных бандитов мы могли говорить без утайки, словно были наедине.

— Как прошла твоя встреча с Фаустой? — без обиняков спросил Милон.

— Превосходно, — заверил я. — Я передал ей твое предложение, и она отнеслась к нему весьма благосклонно. Насколько я понял, мужчины ее круга нагоняют на нее скуку, а ты сумел произвести на нее впечатление человека неординарного. Думаю, когда ты отправишься ее навестить, тебя ожидает теплый прием.

— Рад слышать, — кивнул Милон.

— А я был рад оказать тебе услугу, — откликнулся я.

— Можешь не сомневаться, я в долгу не останусь. Подонкам Клодия уже известно — всякого, кто поднимет на тебя руку, ожидает немедленная смерть. Мои люди будут охранять тебя на улицах. Разумеется, до тех пор, пока ты будешь оставаться на виду. Если же, по своей привычке, начнешь петлять по темным закоулкам, вынюхивая, где пахнет жареным, то я не гарантирую тебе безопасности.

— Я способен и сам о себе позаботиться, — слегка задетый, ответил я.

Милон придвинулся ближе.

— По-моему, на лице у тебя отметины зубов, — усмехнулся он. — Неужели у тебя завелись враги и среди обитателей бестиария?

— Я высоко ценю твою помощь, Тит, — изрек я, не отвечая на бессмысленный вопрос. — Но я не понимаю, что происходит вокруг, и на сегодняшний день в этом состоит моя главная проблема. Иногда мне кажется, что ключ к разгадке уже у меня в руках, но потом выясняется, что ключ этот не подходит к замку.

— Прежде всего, расскажи, что тебе удалось узнать за последнее время, — потребовал Милон.

Рассказывая, я не мог умолчать о Юлии, так как часть сведений получил именно от нее. Стоило мне упомянуть ее имя, Милон многозначительно ухмыльнулся и вскинул бровь. Усмешка сползла с его лица, когда я сообщил, что женщины окончательно сбили меня с толку, ибо показания их расходятся. Юлия утверждает, что в ночь ритуала Фауста находилась в доме Цезаря, в то время как последняя отрицает это.

— Надеюсь, Фауста не имеет к этому никакого отношения, — процедил он, всем своим видом показывая, что возражения не принимаются.

Если, кроме Клодии, мне придется выгораживать еще одну женщину, это вряд ли пойдет на пользу расследованию, отметил я про себя.

— Как это ни странно, мне кажется, они обе, и Юлия, и Фауста, говорят правду, — сказал я вслух. — Но пока я ничего не могу объяснить.

— А я припас еще один факт, над которым ты сможешь поломать голову, — сообщил Милон. — На следующий день после совершения святотатства Красс поручился, что все долги Цезаря будут выплачены. Теперь тот может покинуть Рим. Единственное, что удерживает его в городе, — грядущий триумф Помпея.

— Все это очень любопытно, — кивнул я. — Почему Цезарь так хочет присутствовать на триумфе Помпея, находится за пределами моего понимания. Спору нет, зрелище обещает быть грандиозным, но за свою жизнь Цезарь перевидал много подобных зрелищ. Мне казалось, единственный триумф, способный вызвать интерес Цезаря, — тот, на котором почести будут воздаваться ему самому. Правда, вероятность того, что он дождется подобного счастливого дня, весьма мала.

— Доживет ли Цезарь до своего триумфа — еще один вопрос, пока что не имеющий ответа, — важно изрек Милон.

— Если доживет, значит, мир сошел с ума. Что творится в Риме, Тит? — вопросил я, ощущая, что более не могу сдерживать своего негодования. — Впервые в истории человечества нам удалось создать жизнеспособную республику. Но ныне сами основы ее находятся под угрозой, и причина тому — подлые козни низких людей. А ведь до поры до времени наша государственная система работала безупречно. Народные собрания, собрание центурий, сенат и консулы решали абсолютно все проблемы, и мы прекрасно обходились и без царей. Время от времени, когда того требовали обстоятельства, у нас появлялись диктаторы. Но власть их была ограничена шестимесячным сроком, и когда тревожный период проходил, диктатор возвращал свои полномочия сенату и народу. А теперь делами в Риме заправляют военные авантюристы, подобные Помпею, плутократы, подобные Крассу, и демагоги, подобные Клодию. Как мы могли такое допустить?

Милон потянулся и склонил голову на сложенные руки.

— Времена меняются, Деций, и прошлого не вернуть, — неспешно произнес он. — Система управления, которую ты считаешь безупречной, идеально подходила для маленького государства, только что сбросившего власть чужеземных царей. Она продолжала работать и в могущественном городе-государстве, подчинившем себе почти всю Италию. Но нынешний Рим — уже не город-государство. Он превратился в огромную державу, которая простирается от Геркулесовых столпов до Азии. Испания, львиная доля Галлии, Греция, острова, южное Средиземноморье — Африка, Намибия, Мавритания. Все это владения Рима. И кто управляет всем этим? Сенат!

И Милон громко расхохотался.

— Человечество не знало более успешного органа управления, чем сенат, — изрек я с гордостью, вполне приставшей новоиспеченному сенатору.

— Чушь, — пренебрежительно отмахнулся Милон. — Ты знаешь не хуже меня, что в большинстве своем сенаторы — корыстолюбивые ничтожества, озабоченные лишь собственными интересами. Они стали сенаторами лишь на том основании, что их предки тоже были сенаторами. Подумай сам, Деций, разве эти люди достойны управлять колоссальным государством? Их единственная заслуга в том, что их прапрадеды были богатыми землевладельцами. По крайней мере, авантюристы, которых ты так презираешь, ставят перед собой хоть какие-то цели и из кожи вон лезут, чтобы их достичь. Да, они строят козни, но, по-моему, строить козни лучше, чем почивать на лаврах.

— Значит, ты согласен отдать власть в Риме Клодию? — саркастически осведомился я.

— Нет, не согласен. Но вовсе не потому, что это противоречит конституции. Я ненавижу Клодия и намерен в ближайшее время избавить мир от его присутствия. А ты, как ты собираешься от него обороняться? Помимо моей дружбы, есть у тебя хоть сколько-нибудь надежная защита?

— Далеко не все люди в Риме покупаются на демагогию Клодия, — заявил я. — Если его приспешники сунутся в мой дом в Субуре, мои соседи дадут им достойный отпор.

— Прости меня, Деций, твои соседи ценят твое бесстрашие и отвагу, а на твои республиканские убеждения им ровным счетом наплевать. Если Клодий достигнет желаемого, перейдет в плебейское сословие и получит должность трибуна, то вряд ли тебе стоит рассчитывать на лояльность живущих рядом простолюдинов. Всем гражданам Рима Клодий обещает бесплатное зерновое пособие. Вряд ли кто-то устоит против этого, друг мой.

— Не думаю, что свободные граждане падки на подобные обещания, — процедил я, сознавая, что говорю в точности, как мой отец.

— Свобода бедняков — всего лишь пустой звук, потому что бедность — одна из разновидностей рабства, — возразил Милон. — Времена, когда граждане Рима гордились своей свободой, остались в прошлом и не вернутся уже никогда. Ныне свободные граждане объединяются в банды и действуют соответствующим образом.

— А ты, будучи главарем одной из самых крупных банд, намерен управлять Римом.

Эту фразу я произнес скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Лучше я, чем Клодий.

— С этим я не спорю.

Аргументы были исчерпаны. Я оглядел бани, убранство которых, несмотря на свою аскетическую простоту, отличалось большим вкусом.

— Очень удобно, когда бани находятся под боком, — заметил я.

— Они принадлежат мне, — сообщил Милон. — Как, впрочем, и весь квартал.

— О, значит, речь идет не просто об удобстве, а о политической стратегии, — усмехнулся я.

— Я всегда смотрю вперед. Кстати, раз уж ты здесь, не хочешь ли опробовать на себе искусство моего массажиста? — Милон указал на низкую дверь. — После того как хорошенько разогреешься, он может тобой заняться.

— Меньше всего на свете мне хочется, чтобы кто-то мял мое многострадальное тело, — невольно поморщившись, пробурчал я.

— И все же попробуй, — не отставал Милон. — Мой массажист привык иметь дело с ранеными бойцами.

Отказать в чем-нибудь Милону не представлялось возможным, и я покорно отправился к массажисту. К моему удивлению, он не причинил мне ни малейшей боли. Этот здоровенный кретонец оказался в своем деле таким же мастером, как Асклепиод — в своем. Его огромные ручищи были сильными и грубыми, касаясь здоровой плоти, но, доходя до пораженных участков тела, моментально становились осторожными и мягкими. Когда он закончил массаж, я чувствовал себя почти здоровым. Мои мускулы и суставы вновь стали гибкими и подвижными, и раны беспокоили уже намного меньше. Пожалуй, я даже смог бы принять участие в новом сражении, хотя вряд ли проявил бы чудеса ловкости.

В голове моей упорно вертелся один неразрешенный вопрос. Я знал, что ответ на этот вопрос существует, и сейчас настало время отыскать его. По дороге из бань Милона на Авентин я с удовольствием ощущал, насколько легче двигаться моим оживленным массажем мышцам. Легкий свежий ветерок приятно овевал мое лицо, облегчая подъем на холм.

Вскоре я оказался у ступеней величественного храма Цереры. Отсюда открывался вид, на редкость красивый даже для Рима, где они сплошь и рядом. Помимо своего религиозного назначения, храм, посвященный могущественной богине земледелия, служил также местом, где находились приемные эдилов. Здесь находились не только плебейские эдилы, в ведении которых находился зерновой рынок, но и курульные эдилы, принадлежавшие к патрицианскому сословию.

На лестнице храма царило оживление, поскольку вскоре должен был начаться обряд, посвященный пахоте и севу. Так как храм был посвящен богине, вокруг меня сновали почти исключительно женщины, а также одетые в белоснежные туники дети, которым предстояло участвовать в церемонии. Они шествовали тихо и торжественно, явно сознавая важность порученной им миссии, и несмотря на то что меня тоже ожидало важное дело, я замедлил шаг, чтобы ими полюбоваться.

В глубине я сознавал, что циничные слова Милона соответствуют истине. Тем не менее сознание того, что я гражданин Рима, по-прежнему наполняло меня гордостью. Глядя на знатных римлянок и их невинных отпрысков, благоговейно готовящихся к священному ритуалу, я не мог поверить, что среди почтенных римских мужей есть низкие души, способные использовать в корыстных целях древний и священный институт сената.

В полуподвале я не без труда отыскал помещение, где располагались курульные эдилы. Тесная комната, освещенная тусклым светом свечей, была сплошь заставлена столами и завалена свитками папируса. Именно здесь я увидел того, кто был мне нужен — Лиция Домиция Агенобарба. Заметив меня, он поспешно отодвинул кипу документов, которые просматривал, встал и протянул мне руку.

— Не могу выразить, как я рад твоему приходу, Метелл, — произнес он. — Помимо удовольствия тебя видеть, твой визит позволяет мне отвлечься от этих скучных счетов и описей. К тому же мне есть что тебе сообщить. Я даже собирался послать к тебе раба. Мне удалось кое-что узнать об убитой женщине.

— Отлично! — воскликнул я. — И что же ты узнал?

— Она жила в поместье неподалеку от Рима. По рождению рабыня, но шесть лет назад получила свободу.

— И кому принадлежит поместье? — нетерпеливо вопросил я. — Кто дал ей свободу?

— Гай Юлий Цезарь, — последовал ответ.

Откровенно говоря, я был не слишком удивлен. Все нити в этом деле вели к Цезарю. Дом Цезаря, долги Цезаря, амбиции Цезаря… Теперь ко всему этому прибавилась вольноотпущенница Цезаря. Да, я совсем позабыл о несчастной жене Цезаря, которой не удалось быть выше подозрений. Как ни странно, до сих пор все это прекрасно удавалось ее супругу. Я был так увлечен Помпеем и Клодием, что не уделял Цезарю должного внимания. Впрочем, надо признаться откровенно — я не хотел считать его главным подозреваемым, поскольку он был связан родством с Юлией.

Сказать, что Юлия вскружила мне голову столь же сильно, как когда-то Клодия, было бы несправедливо. Но я ощущал в ней родственную душу, разделявшую мои увлечения и склонности. Я давно заметил, что порядочность и великодушие становятся редкостью среди римских женщин, по крайней мере среди представительниц высшего сословия. А теперь я встретил девушку, которую в своем воображении наделил этими добродетелями, получил от ее дяди брачное предложение, и розовая пелена лишила мой взор остроты. Нет, твердо сказал я себе, больше я не допущу, чтобы мои чувства одержали верх над разумом.

Тот, кто намерен верно служить сенату и народу Рима, должен обладать железной волей и держать свои желания в узде. Я не раз совершал досадные просчеты, оказываясь во власти женского очарования. Когда же я научусь делать выводы из собственных ошибок? Кстати, ведь Юлия упоминала, что ее дядя проявляет настойчивый интерес к моей персоне и моим занятиям. Но даже это не заставило меня насторожиться.

На обратном пути из храма Цереры я чувствовал, что голова у меня идет кругом. События и обстоятельства так причудливо переплелись и перепутались, что я не представлял, как в этой путанице разобраться. И хуже всего, я понимал, что мое расследование зашло в тупик. Я уже разговаривал со всеми, кто имел отношение к порученному мне делу. Исключение составлял лишь Помпей, но на то, что он снизойдет до беседы со мной, не стоило и рассчитывать.

Но помимо этой важной персоны я упустил еще одну, ничтожную, но все же имеющую прямое отношение к случившемуся, пронеслось у меня в голове. Надо немедленно исправить это упущение. Тем более разговор вряд ли будет долгим и утомительным. В моем нынешнем состоянии телесного и духовного упадка мне не вынести напряженного умственного противостояния. Размышляя подобным образом, я свернул к дому Лукулла.

В атрии меня встретил дворецкий:

— Чем я могу тебе служить, сенатор? Господина и госпожи нет дома.

— Не важно. Я занимаюсь расследованием прискорбного события, недавно произошедшего в доме великого понтифика.

— Да, сенатор, господин сообщил нам об этом и приказал оказывать тебе всяческое содействие, — кивнул дворецкий.

Очень любезно со стороны Лукулла, отметил я про себя.

— Тем лучше. Мне известно, что среди здешних рабов есть некая женщина, играющая на арфе. Именно она обнаружила злоумышленника, проникшего на ритуал. Я бы хотел задать ей несколько вопросов.

— Я немедленно приведу ее, сенатор.

Дворецкий проводил меня в маленькую приемную и поспешил прочь. Меня несколько удивило, что дворецкий огромного дома, позабыв о своем высоком положении, взял на себя труд лично выполнить подобное поручение, в то время как вокруг слонялось без дела множество рабов. Но когда он вернулся, я все понял. Его сопровождала не одна, как я ожидал, а две женщины — красивая юная гречанка в простом и скромном платье и почтенная матрона средних лет. Эта, напротив, была одета богато и пышно, а чертами лица напоминала Лукулла.

— Я — Лициния, старшая сестра Лукулла, — произнесла она. — Мой брат сказал, что все мы должны по мере возможностей помогать тебе. Ты можешь поговорить с этой девушкой. Но я буду присутствовать при разговоре, дабы удостовериться, что она не сказала ничего запретного.

— Я все понимаю, благородная Лициния, — молвил я.

Попробуй тут заниматься расследованием, когда вокруг одни запреты, вздохнул я про себя. Но изменить ситуацию было не в моей власти, и я опустился на стул. Женщины устроились на скамье напротив. Молодая гречанка выглядела несколько испуганной. Впрочем, рабы всегда выглядят испуганными, когда им случается разговаривать с человеком, облеченным властью.

— Тебе нечего бояться, милая, — обратился я к ней. — Я всего лишь хочу установить последовательность событий, произошедших той ночью. Никаких подозрений на твой счет у меня нет и быть не может. Прежде всего скажи, как твое имя?

— Филлис, господин, — ответила она с робкой улыбкой.

— И ты музыкантша?

— Да, господин, я играю на арфе.

— Именно в качестве арфистки ты присутствовала в ту ночь на ритуале в честь Доброй Богини? Возможно, этот вопрос кажется тебе пустым, — добавил я, заметив мелькнувшее в ее глазах удивление. — Но именно так тебя будут спрашивать, когда ты будешь давать показания в суде.

— Да, господин. Меня позвали, чтобы я играла на арфе.

— Отлично. И когда же ты обнаружила, что на ритуал проник мужчина?

— Как раз в тот момент…

Девушка осеклась и неуверенно посмотрела на свою госпожу, которая ответила ей предостерегающим взглядом.

— Как раз в тот момент мы не играли, — с запинкой продолжала гречанка. — Я увидела, что в вестибюль входит женщина-травница и с ней кто-то еще. Травница осталась в вестибюле, а ее спутница… спутник… он направился в атрий. Она догнала его и схватила за руку, словно хотела остановить. Но он стряхнул ее руку и вошел в атрий. Тут я его и узнала.

— Понятно. Но я слышал, лицо его скрывала густая вуаль. Как же тебе удалось разглядеть, что это мужчина? Ведь в атрии, скорее всего, царил полумрак.

— Лица я не разглядела, господин. О том, что это мужчина, я догадалась по походке. Господина Клодия я видела много раз, он часто приходит в этот дом, чтобы повидаться со своей сестрой, моей госпожой Клавдией. А еще я узнала кольцо, которое он носит на руке. Стоило мне увидеть это кольцо, я сразу поняла, кто это. Тогда я закричала, что на ритуал проник мужчина. Мать верховного понтифика подбежала к Клодию и сорвала вуаль.

— Представляю, какой шум поднялся. Насколько я понял, ты разоблачила Клодия сразу после того, как он явился в дом?

— Нет, господин, — покачала головой девушка. — Он и травница провели в доме много времени. Я видела, они пришли в самом начале вечера, когда благородные римлянки только начали собираться.

— Вот как? Ты уверена?

— Уверена, господин. Я ведь уже третий год подряд играю на арфе во время этого ритуала. Эту травницу я сразу узнала по пурпурному платью.

Мысленно я честил себя последними словами. Слишком доверившись свидетельствам тех, кто сам говорил с чужих слов, я совершил очередной просчет. Так бывает очень часто — один из свидетелей выскажет ошибочное утверждение, и оно, никем не опровергаемое, начинает восприниматься как неоспоримый факт. Если бы я дал себе труд расспросить арфистку раньше, у меня сложилась бы совсем иная картина событий, и, возможно, травница осталась бы жива. Кстати, звали ее Пурпурия, и, судя по всему, платье пурпурного цвета являлось отличительным знаком, свидетельствующим о ее ремесле. Тут мне в голову пришла еще одна мысль.

— Значит, ты узнала травницу по платью, а не по лицу? — спросил я девушку.

— Я не могла разглядеть ее лица, господин. На ней была вуаль.

— Похоже, в ту ночь вуали пользовались большим спросом. Под вуалью скрыл свое лицо не только Клодий, но и Пурпурия. Благородная Фауста, как я слышал, тоже явилась под вуалью.

— Тебя ввели в заблуждение, сенатор, — подала голос Лициния. — Благородная Фауста, — тут она слегка поморщилась, как это принято у добропорядочных матрон, упоминающих о знатных особах со скандальной репутацией, — в ту ночь оставалась здесь, в доме Лукулла.

— Понятно, — кивнул я. — А ты присутствовала на ритуале, благородная Лициния?

— Я была нездорова и тоже осталась дома. Что касается Фаусты, она совершенно равнодушна к религиозным обрядам и не проявила ни малейшего желания участвовать в предварительной церемонии, на которую допускаются незамужние женщины.

Итак, одно свидетельство подтверждает присутствие Фаусты на ритуале, два — отрицают. Но первое свидетельство исходило от Юлии, а мне по-прежнему не хотелось подвергать ее слова сомнению.

— Примите мою благодарность, — произнес я, поднимаясь. — Согласившись поговорить со мной, вы обе весьма способствовали успеху моего расследования.

— Рада слышать, — отозвалась Лициния. — Надеюсь, суд непременно состоится и злоумышленник получит по заслугам. До чего мы дойдем, если будем позволять безнаказанно осквернять священные ритуалы? Гнев богов падет на Рим.

— Мы не должны допустить этого, — с пафосом произнес я.

Осквернение ритуала меня больше не интересовало — даже в малой степени. В ту ночь в доме Цезаря произошло еще одно, куда более важное событие, и я был полон решимости разузнать о нем все. Уже направляясь к дверям, я обернулся.

— Филлис?

— Да, господин.

— Насколько я понял, Клодий и травница вышли в вестибюль из какого-то коридора. Тебе известно, куда он ведет?

— В заднюю часть дома, господин.

— То есть туда, куда удалились незамужние женщины после того, как предварительная церемония завершилась?

Девушка на несколько мгновений задумалась:

— Нет, покои, куда ушли те, кто не замужем, на другой стороне дома. А тот коридор, из которого они вышли, ведет в покои верховного понтифика. Иногда нас, рабов, отсылают туда, когда в наших услугах нет необходимости.

— Но в этом году вас туда не отсылали?

— Нет, господин.

Еще раз поблагодарив обеих женщин, я покинул дом Лукулла. Головоломка, над решением которой я бился, по-прежнему не хотела складываться в отчетливую картину. Но я чувствовал, что отыскал наконец самый важный фрагмент и теперь близок к решению. Оставалось лишь найти для этого фрагмента соответствующее место, и я смогу воспроизвести события той ночи, столь богатой загадками и тайнами. Ночи, когда и мужчины, и женщины прятали свои лица под вуалями.

Гермес ждал меня у ворот. Мальчишка не терял времени даром и, пока я беседовал с арфисткой, успел отнести домой банные принадлежности. Я сделал ему знак следовать за собой. Гермес повиновался, и случайно оглянувшись несколько минут спустя, я увидел, что он бредет, опустив голову и сцепив руки за спиной. Паршивец явно подражал мне.

— Ты что, решил надо мной позабавиться? — рявкнул я, останавливаясь.

— Кто, я? — с невинным видом воскликнул Гермес. — Знаешь, господин, я слышал, что со временем рабы всегда становятся похожими на своих хозяев. Наверное, со мной уже произошло что-то в этом роде.

— Ты ври, да не завирайся, — предупредил я. — Насмешек я не потерплю.

— Кто бы в этом сомневался, господин!

Мы продолжили путь.

— Я вот что хотел спросить, господин, — донесся до меня голос Гермеса. — Вот ты все ходишь по чужим домам, всех о чем-то расспрашиваешь, а кто-то даже пытался тебя убить. Зачем тебе все это?

— Как это зачем? — возмутился я. — Я намерен раскрыть преступление и вывести злоумышленников на чистую воду. Прежде мне уже удавалось совершить нечто подобное.

— А сейчас ты уже смекнул, где собака зарыта?

— Пока нет, но чувствую, ключ уже у меня в руках. Для того чтобы свести концы с концами, мне требуется лишь спокойно обо всем поразмыслить.

— Не знаю, как ты, господин, а я не люблю размышлять на пустой желудок, — многозначительно изрек Гермес.

— Сейчас, когда ты об этом упомянул, я понял, что тоже успел проголодаться. Немудрено, ведь завтракал я уже давно. Посмотрим, что нам может предложить этот квартал.

К счастью, лавки, торгующие съестным, в Риме можно найти везде. Зайдя в одну из них, мы купили хлеба, копченого мяса, маринованной рыбки, оливок, кувшин вина и удалились в ближайший общественный сад для подкрепления своих телесных и умственных сил. Сидя на скамье, мы уплетали за обе щеки и поглядывали на прохожих. В саду было на удивление многолюдно, и хотя час был неподходящий, вокруг сновало множество уличных торговцев.

— Разрази меня Юпитер! — воскликнул я. — Завтра же триумф Помпея! Я чуть было об этом не забыл. Все эти люди прикидывают, где занять хорошее место.

— Зрелище, наверное, будет обалденное! — заявил Гермес, яростно работая челюстями и чавкая.

— Еще бы, — буркнул я. — Для того чтобы устроить себе триумф, Помпей ограбил полмира.

— А разве мир существует не для того, чтобы римляне могли его грабить?

Гермес произнес эти слова без тени горечи или насмешки, которых можно было ожидать от раба-чужеземца. Как большинство домашних слуг, он надеялся рано или поздно получить свободу и стать гражданином Рима. А граждане Рима непоколебимо уверены в своем праве пользоваться трудом всех прочих наций.

— Не уверен, что боги, создавая мир, собирались отдать его во власть Рима, — заметил я. — Но все вышло именно так.

— Все эти варвары должны быть довольны, что оказались полезными Риму, — продолжал разглагольствовать Гермес.

— Хотя имя у тебя греческое, ты рассуждаешь, как истинный римлянин, — усмехнулся я. — Со временем из тебя получится превосходный гражданин.

Мимо нас пробежали какие-то люди в синих туниках, державшие в руках ведра с краской и кисти. Остановившись у глухой стены, предназначенной для объявлений о празднествах и Публичных играх, они с поразительной скоростью принялись выводить на ней расписание грядущих торжеств. Надписи, сделанные на стене прежде, были предварительно забелены, чтобы освободить место для свежих новостей. Я подозвал одного из этих писак и дал ему монетку.

— Что вы там выводите? — осведомился я.

— Расписание на завтра, сенатор. Вы же знаете, празднества продлятся несколько дней. И каждое утро мы будем сообщать о том, какие развлечения ожидают римлян. Большая мунера, которую все ждут, начнется только через три дня.

— И что же будет завтра?

— Прежде всего, несколько театральных представлений. В двух старых деревянных театрах будут выступать итальянские мимы, а в новом театре, что Помпей построил на Марсовом поле, дадут настоящую греческую трагедию, в костюмах и масках. Театр еще не достроен, но для патрициев там хватит места.

— Какая досада, — вздохнул я. — Я-то предпочитаю итальянских мимов, но сенат в полном составе наверняка решит отправиться в театр Помпея. Как называется трагедия?

— «Троянки», господин.

— Ее автор Софокл, верно? — уточнил я. — Или Эсхил?

— Еврипид, сенатор, — ответил он, и в глазах его мелькнула тень сожаления о столь прискорбном невежестве.

— Да, я помню, один из этих греков. Но, может, позднее нас порадуют чем-то более занимательным?

— После театрального представления начнутся показательные бои. Все гладиаторы, которым предстоит участвовать в великой мунере, продемонстрируют свое мастерство, сражаясь деревянным мечами.

— Это уже лучше, — кивнул я. — Конечно, подобное зрелище не так возбуждает, как настоящий смертный бой, но все-таки горячит кровь. А когда состоится триумфальное шествие?

— Послезавтра, сенатор. То будет зрелище, равного которому Рим еще не видел. В процессии будут участвовать дикие звери, которых Помпей захватил во время своих походов. Потом гладиаторы будут сражаться с этими свирепыми хищниками на арене. Львами, медведями и буйволами римлян уже не удивишь, но там будут леопарды, тигры, дикий вепрь невероятных размеров, белый медведь, которого поймали на дальнем севере, и…

— Звучит впечатляюще, — перебил я. — Триумф победителя — вот лучшее средство поднять дух римлян и напомнить им о том, как велико могущество нашей республики. А ныне именно Гней Помпей Магнус является живым воплощением Рима, его доблести и славы.

— Ты прав, сенатор, — кивнул мой собеседник, однако на лицо его набежала тень сомнения. Поклонившись мне на прощание, он вернулся к своей работе.

— Знаешь, господин, на твоем месте я бы поостерегся распускать язык в таких многолюдных местах, — недовольно заявил Гермес.

— А что я такого сказал? — делано возмутился я. — Неужели римский гражданин, к тому же сенатор, не может публично выразить свое искреннее восхищение такими ловкими выскочками, как Помпей, Красс и даже Юлий Цезарь?

— Конечно, мне, презренному рабу, интересоваться политикой не пристало, — пробурчал Гермес. — Но если разговор зашел о политике, скажу — лучше тебе спрятать куда подальше свое мнение обо всех этих важных особах.

— Нет, я не собираюсь лизать пятки проходимцам! — изрек я с пафосом, которому позавидовал бы Катон. — Я пытался прикончить Клодия прямо на глазах старшего претора, и, возможно, мне придется заплатить за это немалый штраф. Но я полагаю, закон не станет меня карать, если я публично выскажу свое мнение о военном авантюристе низкого происхождения.

— Закон тут ни при чем, — пожал плечами Гермес. — Помпей и сам с тобой разберется. Возможно, он уже пытался тебя убить.

— Что ты такое несешь?

— Ты забыл, что тебя пытались отравить? Может, тебе и раньше случалось перейти дорогу Помпею?

— Случалось, — кивнул я.

В чем в чем, а в покушении на мою жизнь Помпея я никак не подозревал. Наверное, так получилось потому, что недостатка в подозреваемых у меня не было.

— Но, если говорить откровенно, я слишком мелкая птица, чтобы привлечь внимание Помпея. — По крайней мере, прежде я утешал себя именно этими соображениями. — К тому же так мне говорили другие люди — из тех, кого малозначительными никак не назовешь.

— Господин, конечно, я — всего лишь ничтожный раб, а Помпей — величайший покоритель народов со времен Александра Македонского, — заявил Гермес. — Но даже мне известно: самый ничтожный из врагов заслуживает смерти.

— Над твоими словами стоит подумать, — вздохнул я. — Возможно, от тебя тоже будет какой-то толк, хотя на этот счет у меня есть серьезные сомнения. Давай разложим все факты по порядку. После того как Нерон попытался меня отравить, он отправился в дом Целера. Я сразу заподозрил Клодию на том основании, что она сестра моего врага и прежде уже пыталась меня убрать. В прошлом она не раз была пособницей Помпея. Но сейчас его окружает множество этрусков, искушенных в науке убивать. Почему он не использовал кого-нибудь из них?

Мы оба погрузились в раздумье, передавая друг другу кувшин с вином.

— Мне вот что пришло в голову, — нарушил молчание Гермес. — Может, Помпей хотел повернуть дело так, чтобы об убийстве никто не догадался? Поэтому и выбрал яд. Все решили бы, что ты отравился несвежей едой или просто умер от какой-то неизвестной болезни.

— Твои слова не лишены смысла. Я только что вернулся в Рим. И в Галлии легко мог подцепить какую-нибудь опасную хворобу. А он, разделавшись той ночью с беднягой Капитоном, счел, что двое убитых — это явный перебор.

— Значит, ты думаешь, что Капитона тоже убрал Помпей?

Разговор об убийствах доставлял Гермесу удовольствие, которое мальчишка не считал нужным скрывать.

— У него имелись на это веские причины, — кивнул я и рассказал о том, что Капитон выступал против военных поселений, столь важных для Помпея.

Выслушав меня, Гермес тихонько присвистнул:

— А я-то думал, самые опасные люди в Риме — Клодий и Милон. Оказывается, эти великие государственные деятели намного хуже.

— Неплохо сказано, — похвалил я. — Клодий и Милон — это всего лишь главари бандитских шаек, и все их притязания ограничиваются господством на городских улицах. А люди, о которых мы говорим, мечтают господствовать над всем миром. И тому, кто встанет у них на пути, не поздоровится.

— И как ты намерен защищаться, хозяин? Клодий тебе не страшен. Тебе всегда поможет твой друг Милон, а его банда ничуть не меньше банды Клодия. Но Помпея тебе не победить. Сам говоришь, что даже патриции, заседающие в сенате, ничего не могли с ним поделать.

Надо признать, для раба этот мальчишка на удивление здраво судил о политике. Внезапно мне пришло в голову, что наше фамильное поместье в Беневентуме — не такое уж скучное место, как мне казалось раньше. Возможно, укрывшись там на какое-то время, я поступлю весьма разумно.

— Я так думаю, лучше тебе не ссориться с Помпеем, господин, — закончил свои рассуждения Гермес.

— Я вовсе и не имел намерений с ним ссориться, — заметил я. — Проблема в том, что я понятия не имею, каким поступком заслужил его ненависть — если только он действительно ненавидит меня столь сильно, что даже пытался отравить. Одно могу сказать точно — никогда прежде он меня не замечал. Почему же сейчас вдруг решил удостоить мою скромную персону своего лестного внимания?

— Ты ведь знаменит тем, что можешь любого вывести на чистую воду, верно? — спросил Гермес. — Вытащить наружу правду, которую люди предпочитают спрятать. Так, может, Помпей совершил или собирается совершить нечто такое, о чем никто и никогда не должен узнать.

— Гермес, ты поражаешь меня своей сообразительностью, — признался я.

— Я же говорил тебе, что на сытый желудок голова у меня варит намного лучше.

Расследуя любое преступление или заговор, неизбежно сталкиваешься с множеством людей, которые действуют, исходя из самых разных соображений. Поначалу все эти хитросплетения приводят тебя в замешательство. По мере того как фактов и свидетельств в твоем распоряжении становится все больше, голова от них и вовсе начинает пухнуть. Но со временем расследование входит в завершающую стадию, когда каждый добытый факт, подобно звену цепи, точно становится на свое место, не запутывая, а проясняя общую картину. То, что прежде приводило тебя в недоумение, начинает обретать смысл. Я чувствовал, что наконец достиг этой финишной прямой. Моя покровительница, неутомимая муза сыска, витала надо мной, помогая распутать клубок злодеяний, где сплелись воедино жестокость и политические амбиции.

А может, я просто находился под воздействием винных паров?

 

12

Рим был украшен, как для великого праздника; повсюду сверкала свежая позолота, куда ни бросишь взгляд, пестрели цветочные гирлянды. На головы бронзовых статуй, изображающих прославленных героев прошлого, водрузили свежие лавровые венки, дабы они тоже участвовали в триумфе. Около всех святилищ, даже тех, что были посвящены незначительным божествам, курили фимиам. Что касается величайших богов, покровителей и защитников Рима, их изображения проносили по улицам в богато разукрашенных носилках, причем каждая подобная процессия собирала толпы участников.

Сердце мое радовалось всякий раз, когда я видел свой город в столь пышном убранстве, даже если причиной тому был триумф человека, к которому я и не питал симпатий. Радость, владевшая разгуливавшей по улицам толпой, невольно передалась и мне. Отовсюду доносилось ликующее пение, хозяева винных лавок потирали руки, собирая щедрую выручку. В этот день были отменены все работы, и крестьяне, вместе с жителями маленьких окрестных городов, хлынули в Рим. В школах не было занятий, и ошалевшие от восторга дети вприпрыжку носились по тротуарам, оглашая воздух визгом и воплями.

Приподнятое мое настроение отравляла лишь мысль о том, что утро мне придется провести в театре Помпея, отчаянно скучая на представлении какой-то занудной греческой трагедии и воздавая, таким образом, дань старой античной культуре. Куда с большим удовольствием я отправился бы в один из старых деревянных театров, позабавиться над выходками мимов, или же в цирк, полюбоваться на диких зверей, которым предстояло участвовать в нынешних играх. Однако выбора у меня не было. Все без исключения сенаторы, всадники и весталки обязаны были присутствовать на представлении в новом театре. Каждый, кто осмелился бы пренебречь этой утомительной обязанностью, вызвал бы не только недовольство Помпея (что, рискну предположить, вполне отвечало тайным желаниям многих моих собратьев), но и недовольство охраняющих город богов.

С утра все мы явились на Форум, где нас выстроили в определенном порядке — впереди шли консулы, за ними выступали цензоры, далее следовали преторы, весталки, понтифики, возглавляемые Цезарем, фламины, и уже после — сенаторы, которых, по обязанности принцепса, возглавлял Гортензий Гортал. За Горталом шествовали и все остальные, в порядке, соответствующем давности их пребывания в сенате. Как вы можете догадаться, мне досталось место в самом конце процессии, в окружении столь же незначительных персон, как и я сам. Нам пришлось проделать неблизкий путь на Марсово поле, где в окружении новых зданий возвышался театр Помпея.

Мы шли, сопровождаемые выкриками «Io triumphe!» и осыпаемые дождем цветочных лепестков. Зима — пора, когда достать цветочные лепестки нелегко, но Помпей не относился к числу тех, кто считается с временами года и позволяет им омрачать свое торжество. Он предусмотрительно приказал заготовить и высушить огромное количество лепестков, к тому же отправил из Египта несколько судов, груженных цветами, высушенными столь искусно, что они почти не уступали свежим. Так что ни в венках, ни в гирляндах, ни в цветочных дождях недостатка не было. Вдоль улиц красовались огромные корзины, наполненные цветами.

— Весь город пахнет, точно принарядившаяся шлюха, — проворчал молодой сенатор, шедший рядом со мной.

— Пусть лучше пахнет цветами, чем нечистотами, — возразил другой.

Марсово поле представляло собой огромную строительную площадку, где повсюду высились груды камня, горы цемента и штабеля досок для возведения лесов. По случаю праздника строители отдыхали, и безмолвные громады возводимых стен производили жутковатое впечатление.

— Покрыть здесь все толстым слоем пыли, выпустить нескольких одичавших собак — и перед нами впечатляющая картина того, как будет выглядеть разрушенный врагами Рим, — заметил я.

— У тебя сегодня разыгралось воображение, Метелл, — сказал молодой сенатор, который служил квестором в тот же год, что и я.

— Здесь даже воздух способствует игре воображения, — ответил я. — Помпей тоже оказался во власти причудливых фантазий, иначе ему не пришло бы в голову строить здесь такой огромный театр.

Я указал на громаду из белого мрамора, маячившую перед нами.

— Говорят, когда работы будут завершены, этот театр сможет вместить десять тысяч зрителей. Помпей явно переоценил любовь римлян к греческим трагедиям.

— Не думаю, что он задумал использовать этот театр исключительно для греческих пьес, — возразил сенатор по имени Тускул, по слухам, бывший дальним потомком вольноотпущенника. — Я беседовал с устроителем представлений. По его словам, когда театр будет окончательно достроен, в честь его открытия устроят грандиозные игры, где будет участвовать множество гладиаторов, а также кавалерия, пешие войска и катапульты.

— Да, это порадует зрителей больше, чем заунывные вирши старины Еврипида, — изрек я. — У нас, римлян, вкусы куда более простые и грубые, чем у этих изнеженных греков.

Во время этого разговора мы едва шевелили губами, не позволяя слишком оживленной мимике нарушить непроницаемое выражение наших лиц. В присутствии простолюдинов сенаторы обязаны сохранять величественный вид и гордую осанку. Лишь оказавшись внутри недостроенного театра, мы смогли расслабиться, поскольку представителей низших сословий там не было. Все они отправились на более занимательные представления. Я с удовольствием последовал бы их примеру.

Наиболее важные государственные деятели заняли места у самой сцены, рядом с орхестрой, куда должен был выйти хор. Только там были установлены сиденья из белого мрамора. Всем прочим пришлось довольствоваться деревянными времянками. Сцена тоже была деревянной, так же как и огромный трехъярусный просцениум. Вне всякого сомнения, впоследствии их собирались возвести в камне, однако эти временные сооружения были выполнены на редкость добротно, покрыты свежей краской и задрапированы дорогими роскошными тканями. В верхней части театра било несколько фонтанов, благоуханные струи которых заглушали запах краски и свежеобструганной сосны.

— Если я запачкаю свою новую тогу сосновой смолой, представлю Помпею счет, — заявил представитель сословия всадников, сидевший рядом со мной.

Это замечание вызвало настоящий взрыв хохота. Сейчас, вдали от любопытных взоров простых горожан, мы могли вести себя естественно и стать тем, кем мы были на самом деле — ватагой шумливых италийцев.

— Сюда идет Помпей! — раздался чей-то крик.

При появлении виновника торжества все мы, как предписывал обычай, встали и разразились овациями. Как и положено триумфатору, Помпей был облачен в широкую пурпурную тогу, усыпанную золотыми звездами, а на голове у него красовался золотой венок.

— По-моему, он принарядился несколько преждевременно, — прошипел Тускул. — Ведь торжественное шествие состоится только завтра.

— В качестве устроителя игр он имеет право носить тогу пикту, — возразил я. — Не иначе, он поспешил воспользоваться своим правом для того, чтобы мы привыкли видеть его в подобном облачении. Бьюсь об заклад, в дальнейшем он намерен сделать ее своей ежедневной пижамой.

Противники Помпея разразились улюлюканьем, сопровождаемым звуками весьма непристойного характера. Он не снизошел до того, чтобы удостоить их даже движением бровей.

Сторонники триумфатора, среди которых я разглядел молодого Фауста Суллу, заняли места в первом ряду, где уже сидели Цезарь, Красс, Гортал и прочие великие деятели.

После долгого обмена приветствиями, добрыми пожеланиями и замаскированными колкостями все мы приготовились к тому, чтобы на протяжении нескольких часов предаться отчаянной скуке, погрузившись в подобие сонного оцепенения. Хор вышел в орхестру и начал свои тоскливые завывания, а мы тем временем начали ощупывать собственные тоги, извлекая на свет то, что таилось в их складках. Одним из преимуществ широкой парадной тоги является возможность спрятать в ней все, что угодно, включая еду и питье. Я захватил с собой кожаную флягу, наполненную ватиканским. Вино, конечно, так себе, но я счел, что хранить хорошее вино в кожаной фляге — настоящее преступление.

Разумеется, пить и есть во время представления было строжайше запрещено, но за соблюдением этого запрета никто не следил. Все важные персоны расселись впереди, старательно делая вид, что происходящее на сцене вызывает у них самый живой интерес. Что до меня, я даже не пытался уловить во всей этой галиматье хоть проблеск смысла. Актеры в масках, облаченные в женские наряды, казались мне до крайности нелепыми.

— Какая гадость, — проворчал я. — У итальянских мимов, по крайней мере, женские роли играют женщины.

— К тому же они обходятся без этих дурацких масок, — подхватил сидевший рядом сенатор. — Им вполне хватает париков и грима. Нет, что бы там ни говорили, по-моему, все эти греческие изыски рассчитаны на вырожденцев.

— К тому же представления подобного рода дурно влияют на общественные нравы, — с важным видом заявил я. — Катон постоянно об этом твердит.

С этими словами я отправил себе в рот горсть жареных орехов.

Тут Цезарь оглянулся и обвел дальние ряды испепеляющим взглядом.

— О-о, — простонал какой-то всадник. — Старина Цезарь удостоил нас своего божественного взора.

— Ему-то хорошо, его жена должна быть выше подозрений, — пробурчал Тускул. — Про мою этого никак не скажешь.

Все так и прыснули со смеху.

Актеры начали верещать душераздирающе пронзительными фальцетами. Один из них, изображавший Гекубу, или, возможно, Андромаху, провыл что-то о богах, обрекших Трою на разорение. Надо отдать должное лицедею, он изрядно поднаторел в искусстве подражать женщинам. Двигался он на редкость грациозно, и при каждом жесте длинное его одеяние красиво развевалось.

Теперь я смотрел на сцену во все глаза, пропуская мимо ушей грубые шутки сидевших рядом сенаторов. Не то чтобы я внезапно стал ценителем греческой трагедии; но я чувствовал, что зрелище подталкивает меня к разгадке давно мучившей меня тайны. Актеры продолжали завывать. Я внимательно разглядывал мужчин в женских нарядах, расхаживавших перед Цезарем и Крассом, Фаустом и Помпеем. Помпеем, облаченным в пурпурную тогу.

Но вот наконец ниспосланное богами откровение снизошло на меня. Радость заставила меня позабыть о том, что боги обычно посылают подобные прозрения бедолагам, на которых хотят навлечь серьезные неприятности. Чувствуя, что вокруг головы моей светится золотистый нимб, я вскочил на ноги. Вероятно, под влиянием трагедии, столь благотворно подействовавшей на мои умственные способности, я вообразил себя греком, потому что завопил:

— Эврика!

— Кем ты себя считаешь, Метелл? — прошипел рядом чей-то голос. — Каким-то паршивым Архимедом? Сядь и не шуми, если не хочешь, чтобы тебя вывели вон.

Но я, потрясенный собственной догадкой, позабыл обо всем на свете.

— Они все были там, — сообщил я во весь голос. — И все были одеты женщинами.

Сидевшие в первом ряду повернулись, как по команде, и уставились на меня. Отец, судя по багровому румянцу, был на грани удара. Несомненно, мое открытие никого не обрадовало. Претор указал на меня, и целая стая ликторов поспешила наверх, пробираясь между сиденьями. Топорики их зловеще посверкивали. Охватившее меня ликование мгновенно испарилось, и я с ужасом осознал, какой чудовищный промах совершил. Я выбрался в проход и бросился к проему, зиявшему в недостроенной внешней стене театра.

— Должно быть, парень под шумок перебрал лишнего, — раздался чей-то голос за моей спиной.

Сопровождаемый свистом и улюлюканьем, я бежал так быстро, как только позволяла мне тога. Оглянувшись через плечо, я с облегчением убедился, что меня никто не преследует. Должно быть, ликторы сочли, что погоня унижает их достоинство. Я позволил себе перейти с бега на быстрый шаг. Бегать в тоге было не только на редкость неудобно, но и жарко — под тяжелой шерстяной тканью я обливался потом.

Оказавшись в городском центре, я воспрял духом. В этот праздничный день Рим напоминал удивительный город, в который иногда попадаешь лишь во сне. Улицы были совершенно пусты, так как все горожане любовались зрелищами, устроенными для них в двух огромных цирках и трех театрах. Обилие и пышность украшений тоже казались нереальными, а покрытые цветочными лепестками тротуары усиливали странное впечатление. Пустынный Форум, единственными обитателями которого в этот день были статуи, превратился в город богов. Я заглянул в распахнутые двери храма Юпитера Капитолийского. В полумраке, в облаках воскуряемого фимиама, угадывались очертания огромной статуи Юпитера. Предполагалось, что эта статуя посылает нам предостережение всякий раз, когда в Риме возникает антигосударственный заговор. Я помахал богу рукой. Завтра после шествия Помпею предстояло принести в этом храме жертву. Если б от меня хоть что-то зависело, я бы этого не допустил.

Увидев, как я вхожу в ворота собственного дома, мой раб Катон выпучил глаза от удивления:

— Сенатор! Мы думали, ты придешь только во второй половине дня! К тебе пришла посетительница, сказала, ей надо тебя увидеть. Но мы…

— Где Гермес? — оборвал я, не дослушав. Лишь мгновение спустя смысл слов Катона дошел до меня, и я спросил: — Какая посетительница?

— Благородная Юлия, из семейства Цезарей. Она заявила, что непременно дождется твоего возращения. Сейчас она в атрии.

Войдя в атрий, я и в самом деле увидел Юлию. Она поднялась мне навстречу, и во взгляде ее вспыхнула нескрываемая радость:

— Деций! Как хорошо, что ты жив. Тебе угрожает опасность!

— Еще бы, — кивнул я. — Но как ты узнала об этом так быстро?

— Быстро? Я узнала об этом лишь вчера вечером.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Прошу, подожди немного. Я должен переговорить со своим рабом.

— Нет, прежде ты должен поговорить со мной!

С поразившей меня силой она схватила меня за руки и повернула к себе:

— Деций, вчера вечером к моему дяде приходил Клодий. Он хочет тебя убить! Он бредит этим убийством, точно безумец.

— Кто бы в этом сомневался, — усмехнулся я. — Он всегда был безумцем. И что ему ответил Гай Юлий?

— Он пришел в гнев. Кричал, что убивать тебя нельзя ни в коем случае. Но Клодий ничего не желал слушать. Тогда дядя сказал: «Если ты обагришь свои руки кровью Деция Метелла, я перед всем народом Рима призову на твою голову проклятие великого Юпитера!»

Это была более чем серьезная угроза. Тот, на чью голову падало подобное проклятие, превращался в изгоя. Никто из граждан Рима ни при каких обстоятельствах не должен был разговаривать с проклятым, тем более оказывать ему какую-либо помощь. Правители дружественных Риму государств отказывали ему в праве проживать на своих землях. Его ожидала участь бесприютного бродяги, вынужденного скитаться в варварских странах.

— И что же ответил на это Клодий?

— Расхохотался. А потом сказал: «Юпитеру нет нужды беспокоиться. Метелла возьмет Харон». Я не поняла, что он имеет в виду.

Меня словно окатили ледяной водой:

— Он намекал, что натравит на меня этрусских жрецов.

— Я хотела узнать, чем закончился разговор, но мне это не удалось, — вздохнула Юлия. — По дому снует множество людей, и меня могли обнаружить. Предупредить тебя немедленно я не могла. Доверить столь важную весть посыльному я не решилась, а выйти из дома, прежде чем дядя уйдет в театр, у меня не было возможности.

— Не могу выразить словами, как велика моя благодарность, — пробормотал я, лихорадочно соображая, как теперь следует поступить. — Явившись сюда, в мой дом, ты подвергла себя опасности. — Страшное предположение пронзило меня насквозь. — Возможно, убийцы где-то рядом, выжидают удобного момента. Совершенно ни к чему, чтобы они тебя видели. Останься здесь до наступления темноты.

— Неужели они осмелятся напасть на меня? — спросила Юлия, с патрицианским высокомерием вскинув голову.

— При обычных обстоятельствах они бы ни за что не осмелились, — ответил я. — Клодий трепещет перед твоим дядей, Гаем Юлием. Но сейчас помрачение рассудка, которому он всегда был подвержен, достигло крайней стадии, и он способен на все. Что касается этрусских жрецов, им неведомы доводы разума. Остановить их способен только Помпей, но он вряд ли это сделает. По крайней мере, после того, что случилось нынешним утром в театре.

— А что там случилось?

Я не сразу ответил на вопрос Юлии, так как бился над решением вопроса, чрезвычайно меня занимавшего. Почему сохранность моей жизни так волновала Гая Юлия Цезаря? Это находилось за пределами моего понимания. Спору нет, приятно было узнать, что среди сильных мира сего есть человек, который не жаждет моей крови, но я никак не мог уразуметь, почему этим человеком оказался именно Цезарь. Впрочем, можно было не сомневаться, что со временем причины, заставившие его стать на мою защиту, станут очевидными.

— Сегодня в театре я выступил так удачно, что затмил всех актеров, — сообщил я. — Дело в том, что пока мы смотрели «Троянок» Еврипида, на меня снизошло откровение.

— Видение, ниспосланное Аполлоном! — воскликнула Юлия и захлопала в ладоши. — Иначе и быть не могло. Ведь Еврипид — лучший из всех греческих драматургов, а «Троянки» — его лучшая пьеса. Обожаю Еврипида.

— Правда? — растерянно переспросил я.

Воистину, эти женщины непредсказуемы.

— Не могу сказать, что я большой любитель Еврипида, — признался я. — Тем не менее именно благодаря его трагедии я сумел разобраться во всей этой путанице. Смотрел на всех этих актеров в женских нарядах, на Помпея, который в своей тоге триумфатора походил на раздувшуюся от важности жабу, — и внезапно все понял. И знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Сам не знаю почему, я сказал себе: «Милон будет очень рад».

— Не представляю, при чем тут Милон, — недоуменно спросила Юлия.

— Поначалу я тоже не представлял. С божественными откровениями всегда так. Постичь их смысл сразу невозможно. Так вот, дело в том, что мой друг Милон намерен жениться на дочери Суллы, Фаусте. Он был очень недоволен, когда узнал, что в ночь этого злополучного ритуала она находилась в доме Цезаря, однако не присоединилась к обществу незамужних женщин. В разговоре со мной он откровенно дал понять, что будет крайне раздосадован, если благодаря моим изысканиям на свет всплывут какие-либо неблаговидные деяния Фаусты. А Милон не из тех людей, кого мне хотелось бы разочаровывать. Представь себе, как велико было мое облегчение, когда я понял — той ночью Фаусты в доме Цезаря не было.

— Но я видела ее собственными глазами, — сухо произнесла Юлия. — Ты полагаешь, я тебя обманула? Или считаешь меня полной дурой?

— Что ты, я бы не посмел, — засмеялся я, яростно тряся головой.

Со стороны я наверняка производил впечатление помешанного.

— Ты видела вовсе не Фаусту. То был ее брат-близнец, Фауст, переодетый женщиной.

У Юлии глаза на лоб полезли:

— Переодетый женщиной? Так же, как и Клодий?

— Да. Той ночью в женских одеяниях щеголяли и Помпей, и твой дядя, Гай Юлий. Возможно, Красс также последовал их примеру. Помпей выбрал для себя наряд травницы, платье пурпурного цвета. Он питает особое пристрастие к пурпуру.

— Но дядя? Насчет него ты уверен?

— В ту ночь ему оказал гостеприимство Метелл Целер. Однако около полуночи Гай Юлий покинул дом Целера. Сказал, что отправится на Квиринал, посмотреть, не послали ли боги каких-либо небесных предзнаменований. Я был в храме Квирина и точно выяснил — той ночью Цезарь не выходил за Коллинские ворота. Полагаю, он, переодевшись женщиной, никем не узнанный вошел в свой собственный дом. Там его уже ждали Помпей, Клодий, Фауст и, я почти уверен, Красс.

— Но для чего им все это? — едва слышно прошептала Юлия. — Для чего понадобилось устраивать подобный маскарад?

— Именно это мне предстоит выяснить, — сказал я. — Идем. Я должен переброситься парой слов со своим рабом, Гермесом.

— Твоим рабом? — переспросила она, направляясь за мной в заднюю часть дома.

— Да, я имею несчастье быть хозяином этого скверного мальчишки, — ответил я, распахивая дверь в кубикул Гермеса.

Парень, бледный от испуга, прижался к стене.

— Где ты это спрятал, гаденыш? — рявкнул я.

— О чем ты, господин? Не понимаю… — пролепетал мальчишка.

Как видно, он еще сохранил остатки совести, ибо вид у него был столь же виноватый, как у Марса, попавшего в сети Вулкана.

— О чем я? Да о том, что ты похитил с трупа Аппия Клавдия Нерона, паршивец! — возопил я и закатил ему пару увесистых оплеух.

— Под кроватью! — заливаясь слезами, прохныкал Гермес.

Я отбросил ногой соломенный тюфяк и увидел в полу выемку, наполненную монетами, кольцами, браслетами и прочими украшениями. Посреди всей этой сверкающей дребедени лежал бронзовый цилиндр толщиной примерно с мой большой палец, а длиной — в ладонь.

— Значит, не смог противиться искушению, — процедил я. — Ночью ты вышел на улицу и обворовал покойника. Не думал, что ты способен на подобную низость, Гермес.

— А почему бы мне не совершать низостей? — завизжал дерзкий мальчишка. — Я же раб! Благородство мне не пристало! Вы, знатные господа, убиваете друг друга на улицах, когда вам только взбредет в голову. В наказание преторы высылают вас из Рима на год-другой. А нас, рабов, за любую провинность распинают на кресте. Я не мог позволить, чтобы этот парень валялся на улице, весь обвешанный золотом. Кстати, потом я принес жертву Меркурию. Он ведь бог воров.

— Твой религиозный пыл весьма похвален. Возможно, Меркурий вполне удовлетворен, чего не скажешь обо мне. Кстати, Гермес, ты чуть не поплатился жизнью за свою алчность. Когда ты вернулся сюда со своей грязной добычей, тебе отчаянно захотелось проверить качество золота, верно? Было темно, но ты решил попробовать на зуб самое большое кольцо.

Я повертел перед его носом перстнем для яда. На золотой капсуле сохранились следы зубов.

— Ты не знал, что это кольцо предназначено для хранения яда. Конечно, надкусив его, ты не высосал всю отраву. Но даже малого количества оказалось достаточно, чтобы весь следующий день ты промучился животом.

Воспоминание о желудочных коликах заставило Гермеса страдальчески сморщиться.

— Значит, бедняга Нерон все же отомстил за себя, — глубокомысленно заметил он.

— Полагаю, месть была недостаточна, — взревел я. — Катон, принеси-ка плеть.

— Но у нас нет плети, господин, — заявил Катон.

— Как это нет? — процедил я, повернувшись к нему. — Я прекрасно помню, что, когда я переезжал в собственный дом, отец подарил мне плеть самого устрашающего вида, с бронзовыми бляшками на каждом кожаном ремне. Он точно знал, настанет день, и эта штуковина мне понадобится. Где же она?

— Несколько лет назад ты проиграл ее в кости, господин, — невозмутимо сообщил Катон.

В дверях появилась его жена, Кассандра.

— Что за шум вы здесь подняли? — проворчала она. — Того и гляди, к нам сбегутся все соседи. Из-за вас мне пришлось бросить стряпню. Господин, в этом доме еще ни разу не пороли рабов плетью, и вряд ли это удастся сделать сегодня. Да и найдись у нас плеть, кто взял бы ее в руки? Катон для этого слишком стар, а ты — слишком добросердечен.

— Давайте вернемся в атрий, — сердито бросил я.

В этой клетушке почти не осталось воздуха.

Взгляд мой устремился на Юлию, и, могу поклясться, я заметил, как на губах ее мелькнула улыбка. Вспомнив о бронзовой трубочке, которая по-прежнему был у меня в руках, я осмотрел ее и убедился, что восковая печать на одном из ее концов взломана. Выйдя в атрий, мы с Юлией уселись в кресла, в то время как несколько приободрившийся Гермес, стоя в стороне, переминался с ноги на ногу.

— Я вижу, ты и туда уже сунул свой нос, — заметил я, вертя цилиндр в руках.

— Я думал, может, там спрятано что-нибудь ценное, признался Гермес. — Но все, что там было, свиток пергамента.

— Неудивительно, ведь подобные трубочки предназначены именно для писем. Ты прочел письмо?

— Каким образом? Я ведь не патриций, читать не обучен.

— А в твою дурную голову не приходила мысль, что Нерон пришел сюда не для того, чтобы меня убить, а именно для того, чтобы передать письмо?

— По-моему, в твою умную голову эта мысль тоже пришла совсем недавно, — нахально пробурчал Гермес.

— Вижу, мне все-таки придется купить новую плеть и сильного, тупого, жесткосердного раба, который задаст тебе хорошую порку, — со вздохом заметил я.

— Если б я знал, хозяин, что это письмо предназначено для тебя, то бы сразу тебе его отдал, — попытался оправдаться мальчишка.

— Давай наконец прочтем письмо, — нетерпеливо потребовала Юлия.

Я извлек пергамент из цилиндра и развернул его. Письмо было написано изящным аристократическим почерком, из тех, что можно выработать лишь под руководством опытного и строгого учителя. Но некоторые буквы были выведены криво, словно рука писавшего временами дрожала под влиянием душевного смятения. Он не совершил ни единой ошибки в правописании, но фразы были построены несколько неуклюже. Впрочем, от представителя семейства Клавдиев трудно было ожидать безупречного литературного стиля. Я стал читать вслух:

Сенатору Дециму Цецилию Младшему. (В обращение вкралась ошибка, с которой мне постоянно приходится сталкиваться, поскольку мой преномен относится к числу редких, в то время как имя Децим имеет широкое распространение.)

Я не осмелюсь подписать это послание, но ты сам поймешь, от кого оно. Приехав в Рим, я рассчитывал, что поддержка моей семьи поможет мне сделать карьеру и достичь высокого положения. Но все вышло иначе. Против воли меня втянули в темные дела, ужаснее которых невозможно и представить, — в заговор, связанный с убийствами и, вероятно, с государственной изменой.

Когда я приехал, мой родственник Публий Клодий взял меня под свое покровительство, которое обернулось тем, что он полностью подчинил меня себе. Воспользовавшись моей неопытностью, он внушил мне, что оказывать услуги выдающемуся человеку, каковым он считал себя, великая честь. Польщенный, я был готов сделать для него все, что в моих силах. Он проявил ко мне доверие, открыв мне некоторые свои планы, законность которых вызвала у меня серьезные сомнения. Однако Клодий заверил меня, что политическая жизнь современного Рима устанавливает свои законы, не имеющие ничего общего с государственными.

Через какое-то время Клодий намекнул, что ему предстоит устроить чрезвычайно важное собрание. В течение месяца он постоянно встречался с Гаем Юлием Цезарем и Марком Лицинием Крассом Дивом. Несколько раз я сопровождал его в лагерь Гнея Помпея Магнуса, где он беседовал с прославленным полководцем.

Все это время Клодий выказывал явные признаки радости и держал себя так, словно все те могущественные мужи, о которых здесь идет речь, полностью подчинены его воле и находятся в его власти. «Я верчу ими, как захочу», — эти слова я слышал от него неоднократно. Каким образом ему это удавалось, я не имею понятия.

После очередной встречи с Помпеем Клодий пришел в неописуемое беспокойство. Когда я осведомился, каковы причины его тревоги, он сообщил следующее. По его словам, Помпей требовал, чтобы он убил только что вернувшегося сына цензора Метелла. Прежде он несколько раз упоминал об этом человеке, причем говорил о нем с откровенной ненавистью. Я спросил его, почему подобное поручение столь сильно тяготит его. Он ответил, что ему досадно убивать своего заклятого врага по приказу Помпея, а не ради собственного удовольствия. К тому же Помпей потребовал, чтобы убийство было совершено при помощи яда, поскольку рассчитывал, что смерть сочтут следствием естественных причин.

— А я что говорил! — торжествующе воскликнул Гермес.

— Заткнись, — оборвал я и продолжал читать.

Клодий направил меня к травнице по имени Пурпурия, у которой я должен был купить отраву. Прежде он уже посылал меня к этой женщине, одолжить ее пурпурное платье, однако не счел нужным объяснить, для каких целей ему это платье понадобилось. Ты увидел меня, сенатор, как раз в тот момент, когда я, купив отраву, покидал палатку травницы. Когда я принес яд Клодию, тот привел меня в ужас, сообщив, что мне предстоит совершить убийство собственными руками. Он выяснил, что вечером ты приглашен на обед в дом Мамерция Капитона, и ухитрился получить приглашение на этот обед. Вместо него предстояло пойти мне, объяснив отсутствие Клодия тем, что он не может возлежать за одним столом с тобой, своим заклятым врагом.

Я воспротивился, но Клодий пришел в ярость. Сначала он осыпал меня ругательствами, потом чуть ли не на коленях умолял выполнить его просьбу. Он сказал, что выполнение всех его планов зависит сейчас от того, удастся ли ему сохранить расположение Помпея. Сказал, если я соглашусь ему помочь, то благодарность его не будет иметь границ, и со временем он сделает меня вторым человеком в Риме, лишь ему уступающим по могуществу. Наконец я согласился. К моему великому облегчению, попытка отравления оказалась неудачной.

— А все благодаря мне, — гордо сообщил Гермес, повернувшись к Юлии. — Я спас хозяину жизнь.

— Я это прекрасно помню, Гермес, — заметил я. — Может быть, новая плеть, которую я намерен купить, будет лишена бронзовых бляшек.

После того как ужин был прерван насильственной смертью Капитона, к которой, клянусь всеми римскими богами, я не имею ни малейшего отношения, я позвал своих рабов и отправился восвояси. Будучи уверен в том, что убил тебя, сенатор, я чувствовал, что не смогу вынести разговора с Клодием. Поэтому я отправился не к нему, а в дом Метелла Целера, женатого на моей родственнице Клодии.

Весь следующий день я, пожираемый сознанием собственной вины, провел в храмах и на Форуме. Ты не можешь себе представить, какое облегчение я испытал, увидав, как ты, живой и здоровый, беседуешь перед курией с Цицероном и Лукуллом. Я твердо решил в будущем отказаться от любого участия в делах Клодия и отправился в его дом, дабы сообщить ему это. Узнав, что попытка отравления провалилась, он не слишком огорчился и сказал лишь, что мы повторим ее в самом скором времени. Все его помыслы были поглощены собранием, намеченным на тот вечер, и думать о чем-либо другом он был не в состоянии. Когда я сообщил, что более не намерен оказывать ему услуги подобного рода, он попросту отмахнулся от меня, заявив, что все это ребяческие глупости, о которых я позабуду, как только наберусь опыта и узнаю тайные пружины римской политики.

Я пытался возражать, но в ответ Клодий лишь хохотал, называя меня своим лучшим другом и уверяя, что сегодня ночью он устроит отличную потеху. В конце концов он взвалил на меня новое поручение, приказав доставить в лагерь Помпея пурпурное платье травницы и еще одно женское одеяние. К моему великому изумлению, Помпей и его ближайший сторонник Фауст Сулла облачились в эти наряды и после заката возвратились в город вместе со мной. Мне было приказано сообщить караульному, стоявшему у ворот, что я сопровождаю двух знатных матрон, проживающих в загородном поместье и желающих принять участие в ритуале, посвященном Доброй Богине.

Я пребывал в полном недоумении, однако беспрекословно выполнил приказ. На Форуме к нам присоединился Клодий, также в женском наряде, и еще двое мужчин, одетых сходным образом. Смешавшись с толпой высокородных матрон, они вошли в дом верховного понтифика.

Я же слонялся по Форуму до тех пор, пока в доме не поднялся переполох. Из дверей выбежал Клодий, раздетый почти догола. Его преследовала целая стая женщин, визжавших, точно разъяренные фурии. Я набросил на него свою тогу, мы скрылись в одном из переулков и вернулись в его дом. По пути Клодий хохотал, как безумный, так, что из глаз у него текли слезы.

Оказавшись дома, он первым делом потребовал вина и осушил несколько кубков, не разбавляя вино водой. Разумеется, после этого он опьянел и принялся хвастаться своими подвигами так громко, что я из предосторожности отпустил всех слуг. Клодий заявил, что вскоре все его амбиции будут удовлетворены, и он получит то, чего долго добивался. Я, все еще считая события минувшей ночи чем-то вроде невинной шалости, попросил его объяснить, что произошло.

Клодий сообщил, что благодаря его стараниям в доме Цезаря встретились три самых могущественных человека в Риме и определили тот курс, которым предстоит идти Республике. По его словам, двое из этой троицы, Помпей и Красс, терпеть не могут друг друга, и их взаимные претензии способны довести Рим до гражданской войны. Цезарь куда прозорливее и мудрее, чем эти двое, заявил Клодий. На тайном собрании, которое состоялась в его доме, Цезарь сумел внушить своим собеседникам, что ради общей выгоды они должны, отказаться от взаимной вражды.

Все это показалось мне невероятным, и я спросил, как, по его мнению, будут развиваться события дальше. Он ответил, что Красс и Помпей слишком упрямы и прямолинейны, дабы разрешить свои противоречия каким-либо иным способом, кроме открытого столкновения; а Цезарь, несмотря на свой блестящий ум и бешеную жажду власти, слишком ленив, дабы постоянно нести миссию миротворца. К тому же все трое, подобно Сулле, являются приверженцами традиционных форм правления. Кончится все тем, что они отменят конституцию, со смехом заявил Клодий.

Потом он рассказал, что во время судьбоносной встречи верховный понтифик заставил всех принести торжественную клятву в том, что они будут хранить верность условиям заключенного между собой соглашения. Условия эти таковы…

— Наконец-то мы добрались до самой сути, — заметил я, поднимая глаза от пергамента.

— Читай, комментировать будешь потом! — воскликнула Юлия.

Она явно была взволнована, и я не стал ей перечить.

Во-первых, так как в ближайшее время Цезарю предстоит отправиться в Испанию, куда он назначен проконсулом, и он не сможет восстанавливать мир между Помпеем и Крассом, то они обязуются в его отсутствие вести себя как подобает верным союзникам. После возращения Цезаря коалиция начнет активную деятельность, целью которой является удовлетворение политических амбиций всех участников. В знак своей верности интересам коалиции Красс поручился за Цезаря перед кредиторами, предоставив тому возможность покинуть Рим и приступить к выполнению своих служебных обязанностей. Помпей напомнил, что согласно менее официальной договоренности, заключенной меж ними ранее, двое других должны непременно присутствовать на его триумфе, тем самым засвидетельствовав свою поддержку перед лицом всего Рима.

Цезарь по возвращении из Испании получит должность консула, а впоследствии, по истечении срока своих полномочий, станет единовластно управлять всей Галлией. Все трое будут способствовать тому, чтобы Рим объявил войну Парфии, ибо это соответствует желаниям Красса. Помпей может рассчитывать на любую должность, какую захочет, в любой провинции, за исключением Галлии и Парфии.

Так как исполнение подобных честолюбивых планов требует, чтобы все трое длительное время находились за пределами Рима, Клодий станет их полновластным представителем в городе. Союзники помогут ему осуществить свое намерение перейти в плебейское сословие и получить должность трибуна. В оном качестве он будет способствовать принятию законов, которые соответствуют стремлениям его могущественных покровителей. Клодий не сомневался в том, что ему удастся стяжать любовь простонародья и стать некоронованным правителем Рима. Если сенат попытается этому воспротивиться, союзники Клодия встанут на его защиту. Помпей, убежденный в своем непревзойденном величии, выдвинул условие, согласно которому Фауст Сулла должен стать коллегой Клодия, чтобы контролировать соблюдение интересов своего патрона. Клодий, хотя и без особого желания, был вынужден на это согласиться. После того как соглашение было заключено, встреча завершилась.

Расставшись со своими союзниками, Клодий направился в парадные покои дома, так как ему отчаянно хотелось узнать, что представляет собой таинственный обряд. Помпей пытался его остановить, но тщетно. Когда проделка Клодия была раскрыта, всем прочим не составило труда под шумок покинуть дом.

Клодий пребывал в отличном настроении, и, рассказывая, явно ожидал, что его хитрость и изобретательность вызовут у меня восхищение. Вместо этого я испугался и засыпал его вопросами о судьбе конституции и сената. Он с презрительной ухмылкой заявил, что сенат отжил свое и превратился в сборище ничтожеств, а единственная реальная конституция — это воля самого могущественного человека в государстве.

Осознав, что против воли оказался втянутым в предательский заговор, целью которого является свержение государственного строя, я незамедлительно покинул дом Клодия. Я остановился в небольшой таверне и весь следующий день провел в страхе, полагая, что Клодий, протрезвев, пожалеет о своей откровенности и прикажет меня отыскать. Все его люди прекрасно знают меня в лицо, и поэтому я не решался выходить до наступления темноты. Досуг свой я использовал на то, чтобы написать это письмо, которое намереваюсь оставить у дверей твоего дома. После этого я покину Рим, чтобы не возвращаться сюда больше никогда. За окном стемнело, и, запечатав трубочку для посланий, я покину свое убежище. Прочтя его, ты можешь поступить, как сочтешь нужным. Сенат обязан предпринять решительные действия, дабы пресечь происки заговорщиков.

Да преумножится в веках слава Рима.

— Бедный мальчик, — прошептала Юлия, когда я умолк.

— Да, вся его вина состояла в том, что он оказался в скверном обществе, — кивнул я. — Не считая, конечно, того, что он писал ужасным слогом. Впрочем, Клавдии никогда не владели изящным стилем. Так или иначе, благодаря ему в моем распоряжении оказалось именно то, что мне было нужно.

— Как ты намерен с этим поступить? — спросила Юлия.

— Теперь, когда письмо у меня в руках, мне не составит труда расстроить все намерения заговорщиков, — заявил я, поглаживая пергамент. — Прежде всего, я могу выставить их всех в смешном свете. Кстати, Клодий, замышляя свой странный план, явно предвкушал большую потеху. Только представь себе — великий завоеватель, богатейший человек в мире и сам верховный понтифик разгуливают по городу в женских нарядах. После того как они станут всеобщим посмешищем, им придется распрощаться со своими политическими амбициями. И, что еще более важно, теперь в руках у меня есть мощное оружие против Помпея.

— Что ты имеешь в виду?

— Это письмо доказывает, что он вошел в городские пределы, пересек померий до триумфа. В этот самый момент он сложил с себя власть полководца, утратил империй и право на триумфальные почести.

— Не понимаю, что ты сейчас можешь изменить? — заметила Юлия. — Сенат уже дал ему разрешение на триумф.

— Это ничего не меняет, — возразил я. — Подобное разрешение он мог получить еще год назад, когда находился в Азии. Ни один человек, обладающий империем, не имеет право входить в город. Исключение составляет лишь триумфатор в день своего триумфа. А Помпей вошел в город тайно, да еще и в женском обличье.

— И все же я не могу поверить, что все это правда, — произнесла Юлия, поднимаясь. — Гай Юлия — не предатель. Он не может участвовать в подобном гнусном заговоре.

— Юлия, неужели ты думаешь, что наивный юнец способен все это придумать? — вопросил я, помахав письмом перед ее носом.

— Нет, разумеется, нет, — ответила она, немного смягчившись. — Бесспорно, заговор существует, и Клодий — один из его участников. Мы оба знаем, какой это низкий человек. У меня нет никаких сомнений в том, что Помпей и Красс готовы на все ради достижения своих целей. Но имя Цезаря Клодий приплел сюда лишь для того, чтобы придать своим интригам вес и значительность.

— Юлия, мне доподлинно известно, что в ту ночь Цезарь ушел из дома Целера, где ему было оказано гостеприимство. Весь Рим знает, что Клодий был обнаружен в доме Цезаря. Твой дядя участвует в заговоре, и с этим ничего не поделаешь.

Юлия, не в силах смириться с тем, что ее дядя — предатель, в отчаянье заломила руки.

— В письме говорится о том, что два других заговорщика взяли на себя обязательство воздержаться от каких-либо действий во время дядиного отсутствия в Риме, — напомнила она. — Возможно, он хотел таким образом лишить их возможности нанести урон государству.

— Возможно, — согласился я, прекрасно сознавая, что Юлия утешается неправдоподобными выдумками. Еще во время чтения я догадался, что весь этот хитроумный план — идея Цезаря. За исключением, разумеется, задумки с переодеванием, которая всецело принадлежала Клодию, большому любителю подобных сумасбродных выходок, все остальное придумал верховный понтифик. После того как Цезарь, и без того наиболее могущественный из всей троицы, вынудил Помпея пересечь померий, не дожидаясь триумфа, остальные заговорщики оказались у него в руках. В подобной коварной тактике и состоял замысел Цезаря. Добившись того, что Красс за него поручился, он, действуя своим излюбленным способом, убил одним камнем не двух, а нескольких птиц.

Будучи непревзойденным мастером по части хитроумных каверз, Цезарь не только решил проблему со своими долгами, но и связал по рукам и ногам двух самых могущественных людей в государстве. Более того, теперь он преспокойно мог покинуть Рим, рассчитывая на то, что по возращении его ждет должность консула, а по истечении срока полномочий в его руках окажется одна из самых богатых провинций. В том, что его прихлебатель Клодий будет следить за остальными двумя заговорщиками и докладывать Цезарю о каждом их шаге, можно было не сомневаться. И что самое удивительное, он добился желаемого, не взяв на себя ровным счетом никаких обязательств. В этом состоял еще один виртуозный навык Цезаря, с которым я был хорошо знаком. Он получал от людей то, что хотел, с таким видом, будто делал им великое одолжение. Создавалось впечатление, что он рассчитывает — лишь за то, что он Цезарь, ему в самом скором времени поднесут на золотой тарелке весь мир.

Цели заговорщиков были мне ясны как день. Три могущественных политических деятеля (Клодий и Фауст не в счет) объединились, чтобы поделить между собой мир. Цезарь не сомневался, что сумеет подчинить себе Красса и Помпея, которые, несмотря на свой зрелый возраст, сохранили политическую наивность, и будет править, сияя, как бог. Он всегда был хорошим актером, и эта роль идеально соответствовала его характеру. Если сенат позволит Цезарю разыграть пьесу, которую он сам сочинил, то заслуживает той участи, которую ему уготовил этот беспринципный пройдоха и авантюрист.

— Нельзя сидеть сложа руки, — провозгласил я. — Благодаря мне уже завтра их темные делишки станут известны сенату и народу. И тогда все их замыслы пойдут прахом.

— Прости меня, господин, — подал голос Гермес, — но ты и в самом деле рассчитываешь так долго прожить?

 

13

Время до наступления сумерек тянулось ужасно медленно. Несколько раз я поднимался на крышу своего дома и, растянувшись на животе, выглядывал за парапет. На улице было пустынно, и ничто не мешало мне разглядеть какие-то тени, притаившиеся в дверных проемах. Их было не менее двух, а длинные этрусские одеяния и острые бороды не оставляли сомнений в том, кто это такие.

— Они все еще здесь, — сообщил я после очередной вылазки. — Но скоро люди начнут возвращаться с праздника, и на улицах появится множество прохожих. К тому же начнет темнеть. Тогда я смогу выйти из дома. Гермес, а тебе придется сходить в дом Милона.

— Да ведь на улице меня мигом пришьют, — захныкал Гермес.

— А кто говорит, что ты должен идти по улицам? С каких это пор римские мальчишки разучились лазать по крышам? Надо только правильно выбрать путь, и ты доберешься до Милона, не коснувшись ногой земли. В Риме не наберется и трех широких улиц, которые нельзя перепрыгнуть. Ты скажешь Милону, что мне необходима надежная охрана для того, чтобы сопровождать меня по городу и отвести домой благородную Юлию. Объясни ему, что положение серьезное и что за нами охотятся вооруженные убийцы. Все, ступай.

Бледный от страха, Гермес начал подниматься по лестнице на крышу. Про себя я отметил, что хотя мальчишка и обобрал покойника, но не так уж безнадежен.

Юлия, молчаливая и подавленная, казалась живым воплощением уныния. Мне было грустно видеть ее такой печальной, но я понимал, что мой долг перед сенатом и народом Рима намного важнее ее родственной привязанности к дяде.

— Не терзай себя, Юлия, — сказал я. — Насколько я знаю Гая Юлия, он сумеет выйти сухим из воды, как делал это множество раз. А вот Помпею это вряд ли удастся. Я горю желанием прибить его скальп к дверям курии.

— А какая участь ожидает Красса? — мрачно осведомилась Юлия.

— Ну, этот денежный мешок, конечно, сумеет подкупить суд. К тому же пока они лишь строили планы, но ничего не успели совершить. А закон считает, что заговор, даже антигосударственный, не является тяжким преступлением до тех пор, пока заговорщики не перешли от слов к делу. Лишь Цицерон мог бы добиться для них сурового наказания. Но он вряд ли осмелится выступить против них, поскольку после того, как он добился смертного приговора для участников заговора Катилины, сам чуть не отправился в ссылку.

Так что ни Цезарю, ни Крассу нечего опасаться, — продолжал я. — Но я рассчитываю наказать их, выставив на посмешище перед всем Римом. Думаю, люди долго будут кататься со смеху, представляя, как они семенили по улицам в женских платьях. В распоряжении драматургов, сочиняющих комедии, окажется замечательный сюжет. Помпей — иное дело. Он пытался меня отравить, и ему придется заплатить за это дорогой ценой.

— Конечно, по сравнению с покушением на твою жизнь разрушение основ римской государственности представляется сущим пустяком, — холодно заметила Юлия.

— Заговорщик из Помпея никудышный, — пожал плечами я. — В прошлом году у него была возможность, опираясь на поддержку армии, объявить себя диктатором, но по непонятным причинам он упустил эту возможность. Теперь он ввязался в политические игры. Но, как и сказал Цицерон, здесь он обречен на поражение, так как в политическом смысле слишком наивен и неопытен. Если он сумеет избежать изгнания, то лишь благодаря хитрости Цезаря и богатству Красса. Возможно, командовать армиями Помпей и умеет, но во всех прочих отношениях он — полное ничтожество. Подумать только, не сумел провернуть ерундового убийства!

— А может, покушение не удалось всего лишь благодаря случайному везению? — усмехнулась Юлия.

— Конечно, везение тоже нельзя сбрасывать со счетов. Заговорщики обычно предпочитают не пачкать собственных рук и всю грязную работу поручают тем, кто находится у них в подчинении. Неопытный или неумелый исполнитель может поставить под угрозу успех всего заговора. Помпей хотел меня убрать, потому что понимал — я единственный человек в Риме, способный раскрыть их замысел. Он хотел, чтобы моя смерть выглядела естественной, и потому из всех возможных способов убийства выбрал яд. Но Клодий, которому он поручил меня бить, отказал себе в удовольствии сделать это собственноручно, потому что в ранге преступлений отравление занимает одно из самых презренных мест, уступая лишь поджогу. На мое счастье, Клодий передоверил это дело Нерону. А желторотый юнец не справился со столь ответственным делом, и я остался жив.

Протрезвев после той безумной ночи, Клодий догадался, что Нерон попытается меня предупредить. Потому и послал своих этрусских наемников следить за моим домом. Когда Нерон подошел к моим воротам, они его убили.

— Но почему они не забрали трубочку с письмом? — спросила Юлия.

— Полагаю, они просто-напросто не знали о существовании письма, как и их патрон. Клодий имеет изрядный опыт по части заговоров. Он неизменно руководствуется главным правилом конспирации — никогда и ничего не записывать. Ему и в голову не пришло, что молодой дуралей, направляясь ко мне домой, где мы могли поговорить с глазу на глаз, предпочел изложить все дело в письме. Своим наемникам он приказал убить мальчишку, но не упомянул о том, что тело следует обыскать.

— А почему он приказал убрать травницу?

— Решил замести следы. Она слишком много знала. У нее Нерон приобрел яд. Ей было известно, что ее платье предназначалось для некоей персоны мужского пола, желающей проникнуть в дом Цезаря под видом женщины, доставившей листья лавра. Такого опасного свидетеля нельзя было оставлять в живых, особенно учитывая, что она давно вызывала у меня подозрения. И Клодий заставил ее замолчать навеки.

Юлия вздрогнула.

— Эти люди не знают жалости, — пробормотала она.

— Уверяю тебя, по их стандартам убийство какой-то там крестьянки вообще не считается преступлением. Ради достижения своих целей они способны, не моргнув глазом, уничтожить население целой страны. Разумеется, я не против того, чтобы немного потеснить варваров, если это необходимо для блага и процветания Рима. Но затевать войну лишь потому, что это послужит хорошим карьерным скачком для беспринципного авантюриста — подлость и безумие.

Прежде чем выйти на улицу, я должным образом вооружился. Мой гладий не уступал по размерам легионерскому, а лезвие его было таким острым, что могло перерубить соломинку. Спрятать такой огромный гладий в складках тоги было сложновато, но подобные мелочи меня уже не волновали, и я открыто прикрепил его к поясу. Про кинжал я тоже не забыл, а вместо одного цестуса на всякий случай захватил два.

— Держись подальше от реки, — посоветовала Юлия. — Если ты упадешь в воду, все это железо мигом утащит тебя на дно.

— Спасибо за заботу, — кивнул я, поглощенный собственными мыслями.

— Должна тебе напомнить, — сказала Юлия, залившись румянцем, который сделал ее еще очаровательнее, — что, явившись сюда, дабы предупредить тебя об опасности, я подвергла себя немалому риску. А войдя безо всякого сопровождения в дом холостого мужчины и оставаясь под его крышей в течение долгого времени, я нанесла существенный урон своей репутации. Если я вернусь в дом дяди целой и невредимой, бабушка набросится на меня, словно разъяренный дракон. И уж конечно, первым делом прикажет меня высечь, и можешь не сомневаться, в отличие от тебя, она прекрасно знает, где хранится фамильная плеть. А после порки меня, скорее всего, ожидает ссылка на какой-нибудь пустынный маленький остров в Эгейском море. Всякий сочтет подобное наказание справедливым для девицы, которая запятнала бесчестьем имя своей семьи.

— О, я очень виноват перед тобой, что касается моей признательности, то слова бессильны ее выразить, — забормотал я. — Уверен, что смогу все уладить. Когда все будет позади, я поговорю с твоим отцом и…

Привлекательные женщины обладают весьма неприятным свойством лишать меня дара связной речи.

— С моим отцом? — голос Юлии возвысился почти до визга. — Ты собираешься поговорить с моим отцом? Я буду крайне удивлена, если ты сумеешь дойти живым до конца своей улицы!

Я понял, что она вот-вот разразится рыданиями.

— За меня не бойся. С помощью парней Милона я, как котят, разбросаю этих презренных этрусков с их презренными кинжальчиками и молоточками.

— Ты окончательно лишился разума, — воскликнула Юлия, и на мгновение мне показалось, что я разговариваю с отцом. — Клодию прекрасно известно, что Милон твой друг. У него есть своя банда, и можешь не сомневаться, в случае чего его люди придут на помощь этрускам. А если и этого будет мало, ему пришлет подкрепление Помпей. Ты обречен, и я тоже!

Выкрикнув это, она наконец залилась слезами.

— Прошу тебя, успокойся, — взмолился я. — Все не так безнадежно, как тебе кажется.

Дрожа всем телом, Юлия упала в мои объятия. Будучи порядочным человеком, я умолчу о событиях, последовавших за этим. Скажу лишь, что мы не зашли слишком далеко, поскольку у нас не было для этого ни времени, ни возможности.

— Хозяин, твой друг здесь, — донесся до меня голос Катона.

Выйдя в атрий, мы застали там целую толпу народа. Прежде всего в глаза мне бросился Милон, здоровенный, как дом. Его окружало десятка два уличных бойцов, таких же огромных, но далеко не таких красивых. Я представил Милона Юлии, которую тот, по своей привычке, окинул откровенно оценивающим взглядом.

— Никогда прежде я не разделял твоих вкусов, Деций, — произнес он после этого. — Рад видеть, что с годами они претерпели столь заметное улучшение.

Лицо Юлии окаменело, но Милон улыбнулся своей открытой заразительной улыбкой, и она улыбнулась вслед за ним. Никто и никогда не мог устоять против Милона, когда он пускал в ход свое обаяние.

— Идем, Тит, — сказал я. — Нужно поговорить.

Оказавшись в своем кабинете, я вкратце рассказал Милону обо всем, что выяснилось в последнее время. Он выслушал меня со своим обычным вниманием. Дойдя до письма Нерона, я протянул его своему другу, и тот прочел его от первой до последней строки. Он обладал способностью, читая, не произносить слов вслух. Сам я так этому и не научился. Закончив чтение, Милон вернул мне письмо и вновь расплылся в улыбке.

— Теперь ты убедился? — спросил он с крайне довольным видом. — Я сразу сказал, что Фауста не имеет к этому отношения.

— Я тоже испытал огромную радость, убедившись, что твоя избранница не замешана во всех этих гнусных кознях, — кивнул я. — По сравнению с этой радостью то обстоятельство, что мы столкнулись с государственной изменой, представляется просто досадной мелочью.

— Не волнуйся, Деций, сенат сумеет защитить себя от заговорщиков, — ухмыльнулся Милон. — К тому же у нас появилась прекрасная возможность избавиться от Клодия.

— Надеюсь, мы ее не упустим. Но прежде мне необходимо сделать два дела: доставить Юлию в дом Цезаря и ознакомить сенат с результатами своего расследования.

— Но сенат, как орган власти, существует лишь во время собраний, — заметил Милон. — В остальное время это всего лишь пять сотен патрициев, разбросанных по всем владениям Рима. А следующее собрание сената состоится только после триумфа.

— Ты прав, — согласился я. — Но завтра вечером, после торжественной процессии, в храме Юпитера Капитолийского состоится пиршество, на котором будут присутствовать все сенаторы. Именно там я и возьму слово. Тогда Помпей будет лишен своих триумфаторских регалий прямо перед статуей Юпитера.

Милон недоверчиво покачал головой:

— Деций, если ты сумеешь свалить Помпея, опираясь лишь на обрывки разговоров да на неподписанное письмо какого-то глупого мальчишки, ты — величайший из всех римлян, когда-либо живущих в этом городе. Но при любом повороте событий я обещаю тебе свою поддержку.

— Это все, что мне нужно, — кивнул я.

— Когда начнем? — спросил он.

— Первым делом проводим домой Юлию.

Вряд ли улицы Рима видели прежде, чтобы девушку из патрицианской семьи сопровождал эскорт, подобный тому, что был той ночью с Юлией. Взявшись за руки, мы шли с ней по самым грязным и жалким кварталам Рима. Ночь выдалась лунная, и со всех сторон до нас доносились крики и нестройное пение гуляк, решивших закатить пирушку в честь праздника. Впрочем, к праздничному шуму примешивались и звуки совсем другого рода. Головорезы Милона окружали нас плотной стеной, из-за которой то и дело долетало лязганье оружия и хорошо знакомые мне глухие шлепки, производимые железными ладонями моего друга, наносящего сокрушительные удары. Так или иначе, мы благополучно пересекли Форум и оказались перед домом верховного понтифика.

Я приказал привратнику позвать хозяина, и тот поспешил в дом. Однако особой, вышедшей нам навстречу, оказался вовсе не Гай Юлий, а его мать. Взглядом, в котором ярость смешивалась с изумлением, почтенная матрона прожгла сначала Юлию, затем ее спутников. Мы с Милоном по праву принадлежали к числу самых импозантных молодых людей в Риме; что же касалось всех прочих, импозантность явно не относилась к числу их достоинств.

— Верховный понтифик ныне пребывает в храме Юпитера Капитолийского, где готовится к триумфальному обряду, — важно молвила бабка Юлии. — Я — его мать.

— Всему Риму известно имя благородной Аурелии, — с поклоном произнес я.

— Я не знаю тебя, но судя по твоему виду, ты принадлежишь к знатному сословию, к тому же являешься сенатором. Поэтому я дозволяю тебе объяснить, каким образом моя внучка, пропавшая несколько часов назад, оказалась в твоем обществе.

— Благородная Юлия оказала мне неоценимую помощь в завершении важного дела, от которого зависит благоденствие всей республики. Так как время сейчас позднее, я решил доставить ее домой под надежной охраной.

При этих словах бандиты осклабились и закивали головами. Зрелище это, признаюсь, способно было нагнать страху даже на гарпий.

— Прошу, сообщи Гаю Юлию, что дело, которому его племянница посвятила сегодняшний день, касается не только его высокочтимой особы, но также славного Помпея и несравненного Красса. Не сомневаюсь, он поймет — Юлия поступила именно так, как предписывал ей долг.

— Будь по-твоему, — с едва заметным кивком изрекла матрона. — Я не стану наказывать Юлию до тех пор, пока не поговорю с обоими своими сыновьями. Но если выяснится, что чести моей внучки нанесен какой-либо урон, я добьюсь того, что цензоры исключат тебя из числа сенаторов за моральное падение.

Она кивнула Юлии, и та, исподтишка бросив на меня прощальный взгляд, исчезла в доме.

— Полагаю, нам больше нечего обсуждать, сенатор, — бросила благородная Аурелия и тоже прошествовала в дом.

— Не будем терять времени, Деций, — окликнул меня Милон. — Вернуться домой нам будет куда труднее, чем добраться сюда. Эти ублюдки наверняка получили подкрепление. Предлагаю идти ко мне. Мой дом ближе, к тому же он укреплен несравненно лучше твоего.

Когда мы пересекали Форум, до меня донесся чей-то голос, спросивший:

— А что, племянница Цезаря тоже должна быть выше подозрений?

Взрыв хохота, последовавший за этим замечанием, резко оборвался, когда дорогу нам преградила целая толпа вооруженных до зубов громил, многие из которых держали в руках факелы. Какой-то этруск с оскаленными зубами, выпученными глазами и остроконечной бородой кинулся ко мне, сжимая в одной руке нож, а в другой — молоток. Я испытал огромное облегчение, перерубив негодяя мечом едва ли не надвое. Все эти выкрутасы с ножом и молотком хороши, когда застаешь жертву врасплох. Я вырвал из мертвой руки молоток и спрятал под туникой.

— Этот мерзавец поплатился жизнью за Капитона, — сказал я, обернувшись к Милону. — Я должен убить еще двух этрусков — за Нерона и Пурпурию.

— Но они не были твоими друзьями, — усмехнулся он.

— Они были римлянами, и этого вполне достаточно. Если мы позволим пришлым безнаказанно убивать римлян, настанут последние времена. Прибегнув к услугам варваров, Помпей дошел до крайней степени низости.

Путь до дома Милона мы проделали с минимальными потерями. Когда массивные ворота захлопнулись за нашими спинами, Милон приказал всех накормить, перевязать раненых и выставить на крыше дозорных. Нынешней ночью вражеский клинок не коснулся меня ни разу, но теперь, когда возбуждение улеглось, дали знать мои прежние раны. Скинув тунику, я осмотрел швы, наложенные Асклепиодом. Его искусство было несомненно: ни один из швов не разошелся, лишь по краям ран выступило несколько капель крови.

— Деций, тебе надо поесть, выпить немного вина и поспать, — посоветовал Милон. — Я не уверен, что даже с моей помощью тебе удастся дожить до завтрашнего вечера. Спору нет, мои люди беспрекословно меня слушаются. Но даже я не могу требовать, чтобы они отказались от столь редкого зрелища, как триумфальное шествие, ради спасения шкуры какого-то безумного сенатора.

Подобное определение несколько меня задело, хотя, перебросившись парой слов с людьми Милона, я понял, что пользуюсь среди них славой, мягко говоря, чудаковатого малого. Тем не менее они считали меня чем-то вроде талисмана: так воины, оказавшись в дальних странах, приручают какое-нибудь экзотическое животное и внушают себе, что этот диковинный питомец приносит им удачу. Несомненно, относиться подобным образом к высокородному сенатору было непозволительной дерзостью со стороны простолюдинов, но ради сохранения добрых отношений с этими людьми я терпел подобное ущемление собственного достоинства.

Последовав совету Милона, я с аппетитом перекусил, выпил вина, а после отправился в одну из гостевых спален и забылся крепким сном. Готов побиться об заклад, той ночью я спал куда лучше, чем Помпей, Цезарь, Красс и Клодий, вместе взятые.

 

14

Утро вновь выдалось прекрасное. Я проснулся до восхода и поднялся на крышу дома Милона, посмотреть, как первые солнечные лучи золотят верхушку Капитолия. Так как вероятность того, что я любуюсь подобным зрелищем в последний раз, была весьма велика, оно доставило мне редкостное удовольствие. Лихорадочное возбуждение, не покидавшее меня последние несколько дней, улеглось. Я точно знал, как мне следует поступить, и пребывал в мире с самим собой.

Все это отнюдь не означало, что я совершенно не волновался. Мне предстоял день, насыщенный событиями, исход которых невозможно было предугадать. Из разговора с караульными я выяснил, что люди Клодия слонялись вокруг дома почти всю ночь, но под утро исчезли. Караульные сказали мне также, что многих из них видели впервые. Я понял, что Помпей прислал своему сообщнику подкрепление.

На крыше, помимо множества ведер с водой, выстроилась целая шеренга корзин, наполненных булыжниками. Камни не считаются оружием, и потому никаких законов, запрещающих гражданам хранить их дома, в Риме не существовало. Однако мало найдется средств обороны столь же действенных, как камень, метко брошенный с крыши. Караульные утверждали, что им уже удалось размозжить головы нескольким врагам.

Милон, по обыкновению бодрый и энергичный, поднялся на крышу. Можно было подумать, что этот человек никогда не спит.

— Каковы твои планы? — осведомился он. — Вскоре начнется триумфальное шествие.

— В качестве сенатора я должен занять свое место в процессии, — ответил я. — Так что прежде всего мы направимся к Цирку Фламинов. Ты обеспечишь мою безопасность, а я сделаю все остальное.

— Ты действительно намерен участвовать в триумфальной процессии Помпея? — недоверчиво переспросил Милон.

— Я считаю это священной обязанностью сенатора, — заверил я.

В ответ Милон разразился хохотом.

— Может, ты и безумец, Деций, но остроумия тебе не занимать, — пробормотал он сквозь смех. — Что ж, идем к цирку.

Гермес доставил в дом Милона мою тогу, предназначенную для торжественных случаев, так что я оделся, как подобает сенатору. Разумеется, просторная тога лишала меня свободы движений, но в ее бесчисленных складках удобно было прятать оружие.

— Вряд ли у Помпея хватит наглости приказать своим людям убить тебя во время процессии, — размышлял Милон по дороге на Марсово поле.

— Если удача не отвернется от нас, он не сразу узнает, что я принимаю участие в шествии, — сказал я. — Сенаторы и магистраты выступают в первых рядах, со статуями богов. А Помпей имеет права войти в город лишь после того, как его воины пройдут весь путь и за ними закроются ворота. Что до Клодия, — произнеся имя своего заклятого врага, я инстинктивно коснулся ручки меча, — мы посмотрим, насколько он проворен.

В то утро все жители Рима были озабочены тем, чтобы занять удобное место, позволяющее без помех наслаждаться зрелищем. Наиболее интересное должно было происходить в двух огромных цирках, но самый лучший обзор открывался из окон и крыш домов, расположенных по пути следования процессии. Не желая упускать выгодные места, некоторые особо рьяные зеваки не покидали крыш в течение нескольких дней и ночей, а владельцы домов на виа Сакра сдавали каждое из своих окон за бешеные деньги. Страсть, которую римляне питают к подобного рода представлениям, поистине ненасытна.

Дойдя до Большого цирка, я вынужден был расстаться с Милоном и его ребятами, чье общество внушало мне спокойствие и уверенность. Служащие цирка, привыкшие управляться с огромными людскими толпами, отдавали распоряжения. Сенаторы собрались неподалеку от ворот, через которые въезжают в цирк колесницы. Я, протолкавшись сквозь толпу, присоединился к ним.

— Клянусь Юпитером, это Деций! — воскликнул какой-то молодой сенатор. — Вот уж не думал, что ты отважишься показаться на публике!

— Долг превыше всего, — ответил я. — Мне впервые в жизни выпала возможность принять участие в триумфальном шествии в качестве сенатора. Нельзя же было ее упускать.

— Смотри, не заставь нас расхохотаться на виду у всех римских граждан, Метелл, — предупредил другой сенатор.

На особом возвышении был принесен в жертву баран и внутренности его подвергнуты тщательному изучению. Как и следовало ожидать, жрец-гаруспик возвестил, что в этот день боги будут благосклонны к триумфу. На моей памяти еще не было случая, чтобы боги отказали триумфатору в своей благосклонности. Я пристально разглядывал жрецов, но то были самые обыкновенные этруски-прорицатели, якобы способные предсказывать будущее по дымящимся потрохам. Изощренных убийц, действующих при помощи ножа и молотка, среди них не наблюдалось.

Рев труб возвестил начало шествия. Войдя в цирк, мы обошли арену кругом. Зрители приветствовали нас уважительными аплодисментами, хотя, разумеется, они пришли сюда вовсе не для того, чтобы любоваться на сенаторов. Согласно триумфальному маршруту мы направились по виа Сакра к Форуму, а оттуда поднялись на Капитолий. Несмотря на то что мысли мои были поглощены предстоящим разоблачением, я не мог не разделять общего радостного настроения.

Отдав положенные почести статуе Юпитера Капитолийского, сенаторы разбрелись кто куда, спеша занять наиболее удобное место и вместе с прочими зеваками насладиться наиболее занятной частью зрелища. Я же начал спускаться по холму, в сторону Форума и Ростры, откуда открывался прекрасный вид на все происходящее. К тому же всякий, забравшийся на Ростру, и сам был открыт всем взорам.

Чьи-то пальцы впились в мою руку повыше локтя, и я мгновенно потянулся к мечу. По моим предположениям, нападение никак не должно было произойти на Капитолии. Но, как известно, многие люди, поддавшись ошибочным суждениям, поплатились за это жизнью.

— Попробуй только вытащить меч, и я добьюсь того, что тебя отправят на сицилийские серные шахты, — процедил Цезарь.

— О, Гай Юлий, своей заботой ты оказываешь мне великую честь, — шепотом откликнулся я.

Сжимая мою руку, Цезарь широко улыбался и кивал, отвечая на бесчисленные приветствия и пожелания всех благ. Я тоже сиял счастливой улыбкой. Двое знатных римлян, гуляющих рука об руку в день триумфа одного из своих великих сограждан, не могли вести себя иначе.

— Помпей хочет твоей смерти, и, клянусь богами, я еще ни разу не встречал человека, подобного тебе, кто так из кожи вон лезет, чтобы быть убитым! И как только семейство Метеллов, этих усидчивых зануд, сумело породить такого неуемного проныру, как ты?

— О, Гай Юлий, ты несправедлив к нашей семье. Спору нет, мы, Метеллы, несколько консервативны, но вряд ли справедливо назвать нас…

— Заткнись и слушай! — прошипел Цезарь. — Если ты последуешь моему совету, у тебя есть шанс — хотя он не так уж и велик — дожить до завтрашнего утра. Следующие несколько дней у Помпея будет столько забот с триумфом и играми, что он вряд ли о тебе вспомнит. Клодий жаждет твоей крови, но пока идут торжества, его люди слишком заняты развлечениями, чтобы слушать приказы.

— Тем лучше, — бросил я. — Значит, мы с Клодием встретимся один на один. Это полностью совпадает с моим желанием.

— О Венера, моя божественная прародительница, избавь меня об общения с подобными глупцами! — возопил Цезарь и эффектным жестом, который ему особенно удавался, воздел руки к небесам. — В распоряжении Клодия остались этруски, которых одолжил ему Помпей. Им ровным счетом наплевать на римские праздники.

— Кстати, прошлой ночью я прикончил одного из них, — не без гордости сообщил я.

— Тем хуже для тебя. Теперь они питают к тебе личную ненависть. Деций, во время шествия я встану рядом с тобой на Ростре, и, может быть, они не осмелятся на тебя напасть. Но когда Помпей войдет в храм Юпитера, я тоже направлюсь туда, чтобы присутствовать на жертвоприношении и пиршестве, которое за ним последует. Окажи великое благо Риму, уноси отсюда ноги. Вернешься через месяц или два, когда у Помпея появятся новые враги, с которыми он будет разбираться.

К этому времени мы почти дошли до Ростры. Не сомневаюсь, всякий, взглянувший на нас со стороны, решил бы, что мы пребываем в полном дружеском согласии.

— Мне известно, какую славную потеху ты устроил, Гай Юлий, — сказал я, — вместе с Помпеем и Крассом. Жаль, что меня там не было. Уверен, женские обновки всем были к лицу.

Я ожидал, что слова мои приведут его в замешательство. Однако Цезарь нимало не смутился.

— Человеку, который хочет преуспеть в политике, не следует бояться уронить собственное достоинство, — с важным видом изрек он. — То, что кажется унижением, зачастую ведет к величию. Для того чтобы одержать славную победу над врагом, приходится долгие месяцы кормить вшей в походах. Но когда победитель, грязный и покрытый запекшейся кровью, возвращается в Рим, его ожидают триумфальные почести!

Мы уже стояли у перил, ограждавших Ростру, и Цезарь, сверкнув золотыми браслетами, сделал широкий жест, указав на стройные ряды воинов, несущих знамена и трофеи. Я понял — человек, стоявший передо мной, не имеет даже отдаленного понятия о том, что такое стыд и совесть.

— Почему ты так печешься обо мне, Гай Юлий? — спросил я. — Почему стремишься сохранить мне жизнь, несмотря на то что твои друзья явно хотят обратного?

Он устремил на меня полный изумления взгляд:

— С какой стати ты называешь их моими друзьями?

— Ну хорошо, назовем их твоими сообщниками. Мне известно, что вы задумали разделить мир между вами тремя, упразднить сенат и конституцию. И я сделаю все, чтобы разрушить ваши планы.

Никогда прежде я не произносил столь рискованных речей на трезвую голову.

— И как это тебе удалось все разнюхать? — с приветливой улыбкой спросил Цезарь. В глазах его светился откровенный интерес.

Я уже собирался рассказать ему о попавшем в мои руки письме, но потом решил умолчать об откровениях Нерона, подчеркнув свою проницательность. В ту пору я еще не избавился от тщеславия, свойственного всем без исключения молодым людям. Но, что более важно, догадывался, что, скрывая таинственной дымкой собственные способности, я значительно выигрываю в глазах окружающих. Цезарь пользовался этим приемом уже давно.

— Для логического ума, способного сопоставлять обстоятельства и факты, сделать подобный вывод не составляло особого труда, — заявил я.

Эта исполненная скромного достоинства фраза произвела должный эффект.

— Ты и в самом деле незаурядный человек, Деций Цецилий, — заявил Цезарь. — Именно поэтому я так не хочу, чтобы ты пал жертвой собственного безрассудства. Не скрою, я рассчитываю, что в будущем мы с тобой будем действовать заодно.

— Что? — переспросил я, не веря своим ушам. — О каком будущем может идти речь после того, что произойдет нынешним вечером?

— Посмотри! — воскликнул он, не слушая меня. — Слонов уже ведут! Ну и громадины!

Все взоры устремились на процессию. Мимо нас шествовали экзотические животные, проезжали повозки, на которых сверкали горы сокровищ, проходили пленники, закованные в цепи. И разумеется, мы вдоволь нагляделись на самого Помпея. Нарумяненный, облаченный в пурпурную тогу триумфатора, он походил на памятник самому себе. Впрочем, для того чтобы производить по-настоящему величественное впечатление, он был слишком коренаст и мал ростом.

— Тебе к лицу пурпурное платье! — выкрикнул я, когда он проезжал мимо.

Щеки Помпея покрывал толстый слой румян, так что невозможно было определить, покраснел ли он. Впрочем, вряд ли он расслышал мои слова сквозь стоявший вокруг шум.

Когда толпа пришла в движение, я увидел, что Цезарь исчез, и с ужасом понял, что остался безо всякой защиты. Все остальные сенаторы направились на Капитолий, где их ожидало пиршество в честь триумфатора. Я направился вслед за ними. Настало время открыто выступить против трех потенциальных тиранов, обличить их перед сенатом и свести на нет их планы. Кроме того, я сильно проголодался.

В эту пору темнота сгущалась быстро. Преодолев подъем примерно наполовину, я увидел первого этруска. Он притаился в проходе между двумя домами, и последние лучи заходящего солнца играли на его бронзовом молотке и стальном острие кинжала. Решив, что с одним врагом справлюсь без труда, я огляделся по сторонам. Но на другой стороне улицы меня поджидали еще двое. Присмотревшись, я убедился, что в тени за их спинами маячит несколько человек. То были римляне, скорее всего, приспешники Клодия, урвавшие немного времени от увеселений, чтобы разделаться с врагом. Расстояние, отделявшее меня от храма, внезапно показалось огромным. Решив, что терять мне нечего, ибо неприятности с римским судом я уже нажил, а боги, судя по всему, лишили меня своей благосклонности, я вытащил меч и рявкнул:

— Мне нужны еще двое! Я должен прикончить двух остробородых этрусских ублюдков, дабы сполна заплатить за кровь двух убитых римлян! Прошлой ночью я уже убил одного, но этого недостаточно.

Моя просьба была исполнена немедленно. Этруски, утробно завывая, устремились в атаку. Несмотря на охватившее меня возбуждение, я заметил, что люди Клодия вступили в бой вовсе не столь рьяно. Сначала я с гордостью подумал, что моя доблесть нагнала на них страху, но потом понял — сомнительную честь убить сенатора они предоставляют презренным чужестранцам.

Один из них приблизился ко мне, размахивая в воздухе молотком. Я уклонился от удара, насквозь проколол его мечом и налетел на второго этруска, прежде чем он успел осознать, что из жертвы я превратился в нападающего. С чувством глубокого удовлетворения я пронзил ему горло острием гладия, в точности так, как много лет назад учил меня опытный наставник в школе гладиаторов Статилия. Оставалось лишь пожалеть, что у меня нет молотка и я не могу нанести ему удар промеж глаз.

Остальные стали приближаться. Я понял: пришло время спасаться бегством. Свое обещание я выполнил. Еще два этруска были мертвы, а Рим отомщен. Охваченный этой отрадной мыслью, я, расталкивая прохожих, бросился по улице, ведущей вниз с холма. Шаги преследователей грохотали у меня за спиной. Толпа становилась все плотнее, и поняв, что пробраться сквозь нее невозможно, я повернулся, чтобы встретиться с врагом лицом к лицу. В это мгновение чья-то мощная рука схватила меня и толкнула в сторону, в узкий проулок, где начинался лестничный пролет, ведущий к низенькой двери.

— Охранять тебя куда труднее, чем командовать легионом! — раздался голос Милона.

Люди, сидевшие за столами, на мгновение подняли головы, а потом вновь занялись едой и вином. Я вложил меч в ножны.

— Мне надо идти в храм, — заявил я.

— Забудь об этом, — возразил Милон. — По крайней мере, на время. Надо выждать, пока снаружи все успокоится. Думаю, никто не заметил, где мы скрылись.

— Пожалуй, ты прав, — согласился я. — Мне действительно стоит немного обождать.

Таверна, в которой мы находились, относилась к числу самых заурядных. Согласно закону подобные заведения должны были закрываться после захода солнца, но за соблюдением этого закона никто не следил, кроме того, сегодня был праздник. Мы с Милоном уселись за столик и с жадностью набросились на жареную утку с яблоками и белый хлеб, запивая еду местным крепким вином. С набитым ртом я рассказал Милону о недавней встрече с Цезарем.

— Странный он человек, этот Цезарь, — пробурчал Милон, выслушав меня. — Похож на одну из тех темных лошадок, которые незнамо как приходят к финишу первыми, оставив ни с чем тех, кто поставил на прославленных скакунов.

— Согласен с тобой, — кивнул я, отправляя в рот пригоршню фиг. — До недавнего времени я считал его ни на что не способным позером. И все прочие римляне разделяли мое мнение. Но оказалось, что именно он держит в руках поводья.

— Какие поводья? — настороженно спросил Милон.

Я напомнил ему о письме Нерона.

— Клодий уверен, что вертит своими сообщниками по собственному усмотрению. Помпей, вне всякого сомнения, считает, что главным членом этого триумвирата является именно он, и в точности так же думает про себя Красс. Но на самом деле именно Цезарь управляет колесницей заговора.

Мы оба любили скачки и теперь с удовольствием использовали связанные с ними образы, рассуждая о политических методах Цезаря.

Милон откинулся на спинку стула. Судя по вспухшим на лбу складкам, мозг его напряженно работал, сопоставляя факты, делая выводы и прикидывая возможные последствия того или иного поворота событий.

— Возможно, племянница Цезаря права, — сказал наконец Милон. — Он затеял все это, дабы в его отсутствие двое остальных не передрались между собой.

— Вне всякого сомнения, одна из его целей состоит в том, чтобы временно нейтрализовать Помпея и Красса, — подхватил я. — Но когда Цезарь вернется, все трое перегрызут друг другу глотки. Три столь амбициозных деятеля не могут быть верными соратниками. Хотя они прекрасно дополняют друг друга: полководец, денежный мешок и… не знаю, какое слово лучше подходит Цезарю.

— Политикан, — усмехнулся Милон.

Никогда прежде я не слыхал такого слова. Полагаю, мой друг придумал его сам.

— Политикан и политик — это не одно и то же, — продолжал он. — У политикана нет никаких способностей, кроме одной-единственной — манипулировать теми, кто его окружает. Ты верно заметил, заключая между собой союз, каждый из троих что-то вносил, кроме Цезаря. У него ничего нет, кроме непомерных долгов и сомнительной репутации. Но для таких пройдох это не беда. Он способен забраться на самый верх, используя государственную систему как лестницу.

— Полагаю, Цезарь недооценивает сенат, — заметил я.

— А может, напротив, ты переоцениваешь сенат? — уточнил Милон.

Откровенный сарказм, прозвучавший в его голосе, несколько поколебал мою уверенность в могуществе и мудрости сената.

— Когда я предъявлю это сенаторам, им придется предпринять какие-то действия, — сказал я, извлекая из складок туники трубочку с письмом Нерона. — Согласен, в последнее время сенат разлагается на глазах. Но я уверен, он не допустит, чтобы бесчестные авантюристы захватили власть в Риме. После столь сокрушительного разоблачения Помпею, Цезарю и Крассу придется забыть о своих амбициях.

— Будем надеяться, — откликнулся Милон.

Некоторое время мы оба хранили молчание.

— Кстати, о сенате, — первым нарушил тишину Милон. — Если ты настолько безрассуден, что действительно намерен туда отправиться и обличить триумфатора, тебе лучше сделать это в самом начале пиршества. После того как благородные сенаторы отдадут должное превосходным винам, они вряд ли смогут хоть что-то понять.

— Ты прав, — согласился я. — Надо спешить.

Мы поднялись и вышли из таверны. К моему удивлению, на улицах по-прежнему яблоку негде было упасть. С трудом пробираясь сквозь толпу, мы пересекли Форум и стали подниматься на Капитолийский холм. Впереди полыхал яркий свет множества факелов. До нас доносился неясный гул, по всей видимости, производимый множеством человеческих глоток.

— Не понимаю, что происходит, — пожал я плечами. — Шествие должно было давным-давно кончиться.

Сердце у меня тревожно сжалось, когда я понял, что в расписании торжеств произошли какие-то изменения.

— Давай у кого-нибудь спросим, — предложил Милон, которому никогда не изменял здравый смысл. Схватив за руку первого попавшегося прохожего, он попросил объяснить нам, что случилось.

— Помпей сейчас спустится с холма, — сообщил прохожий. — По городу ходят слухи, что он задумал нечто невероятное.

— Пир оказался совсем коротким, — растерянно пробормотал я. — Они должны были возлежать за столами до полуночи.

— Но тогда горожане улеглись бы спать и не смогли еще раз полюбоваться на своего кумира, — ухмыльнулся Милон.

— Бежим скорее! — в отчаянии воскликнул я. — Если я не успею попасть в храм прежде, чем сенаторы разойдутся, все пропало! Следующее собрание сената состоится лишь через несколько дней.

— Да, при таком повороте событий ты вряд ли сумеешь остаться в живых за эти несколько дней, — подхватил Милон. — Ладно, не будем терять времени.

С этими словами он принялся проталкиваться через толпу, которая испуганно расступалась под его мощным напором. Я поспешил вслед, глядя на его широкую спину.

Триумфальные торжества в честь полководца-победителя проходят по раз и навсегда установленному порядку, который я сейчас лихорадочно припоминал. Первый день неизменно завершается пиршеством на Капитолии. По окончании пиршества триумфатор спускается с холма в сопровождении сенаторов, которые несут факелы, освещающие путь. Правда, Лукулл во время своего триумфа устроил пиршество не на Капитолии, а в одном из своих садов. Но Помпей, насколько мне было известно, не испрашивал у сената разрешения нарушить правила. Судя по всему, сегодняшний триумфатор обожал сюрпризы.

На полпути путь толпе, сквозь которую мы протискивались, преградило множество ликторов. Все они держали свои фасции на изготовку так, как держат свои копья воины, выступающие против разбушевавшейся черни.

— Мне немедленно надо в храм! — крикнул я.

— Ты можешь пройти, сенатор, — сказал один из ликторов. — Но твоего друга мы пропустить не можем.

Нет на земле людей более несгибаемых, чем ликторы, когда им выпадает случай проявить свою власть.

— Ну, придется тебе самому постоять за себя, — жизнерадостно заявил Милон. — Постарайся, чтобы твоя глупость не стоила тебе жизни.

Я рысью припустил к храму. В тяжелой тоге было невыносимо жарко, но я не решался ее скинуть. Человек, обвешанный оружием с ног до головы, ворвавшийся в помещение, где находился сенат, рисковал навлечь на себя серьезные неприятности. Мне пришлось остановиться на несколько мгновений, чтобы перевести дыхание и смахнуть пот со лба. И тут худшие мои опасения стали явью — я увидел, как вниз с холма движется двойной ряд факелов. Изрыгнув все известные мне проклятия, я поспешил навстречу сенаторам. Волнение, охватившее меня, было так велико, что я не заметил — процессия имеет несколько странный вид. Приблизившись, я достал из-под тоги трубочку с письмом и взмахнул ею в воздухе.

— Благородные сенаторы! — провозгласил я во всю мощь своего голоса. — Я должен сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Прошу вас, остановитесь. Да будет вам известно, Гней Помпей не имеет права…

Тут я осекся и изумленно вытаращил глаза. Факелы несли вовсе не сенаторы. Их несли слоны, которых было не меньше пятидесяти.

Полагаю, понадобилось приложить немало усилий, чтобы заставить этих неповоротливых громадин подняться на Капитолий. Зато теперь Помпей имел возможность произвести настоящий фурор. Каждым слоном управлял погонщик, на широченных спинах животных красовались деревянные паланкины, в которых сидели юноши и девушки с корзинками, полными цветов и всякого рода сверкающих безделушек, предназначенных для зевак.

Погонщик первого слона указал на меня своим шестом и произнес что-то на непонятном языке. Я стоял, ошеломленный удивительным зрелищем, рискуя в каждое мгновение быть раздавленным.

— Метелл, я так и знал, что ты скоро объявишься!

Знакомый голос вывел меня из оцепенения. Подняв голову, я увидел, что в паланкине, укрепленном на спине переднего слона, вместо прекрасных юношей и девушек находились куда менее привлекательные седоки, а именно Публий Клодий собственной персоной и с ним — несколько его громил. Издав ликующий вопль охотника, который увидел зайца, Клодий выхватил дротик и метнул им в меня. Я успел отскочить в сторону, и железный наконечник, вонзившись в мостовую, высек из булыжника искры.

Не теряя более ни мгновения, я резко развернулся и понесся вниз с холма в своей развевающейся парусом тоге. В последние дни мне так часто приходилось спасаться бегством от Клодия, что я изрядно поднаторел в этом искусстве. Но сейчас мой противник восседал на слоне, и положение было неравным.

Еще один дротик вонзился в землю на значительном расстоянии от меня. Клодий всегда был скверным метальщиком. К тому же тряска и неверный свет факелов не способствовали меткости. Впереди волновалась толпа зевак и ликторов; все они указывали на нас пальцами и что-то возбужденно выкрикивали. Наверное, Милон был среди них, но разглядеть его мне не удавалось.

Я прорвался сквозь цепь ликторов, словно военный корабль, разметавший легкие суда противника. Толпа в едином порыве подалась назад — никому не хотелось оказаться на пути исполинского чудовища, способного втоптать человека в землю. Очередной дротик не долетел до меня, но судя по раздавшемуся за моей спиной воплю, поразил какого-то злополучного гражданина.

Рев толпы становился все громче. Половина зевак, испуганная видом слонов, бросилась наутек, в то время как другая, желая разглядеть гигантских животных получше, осталась на месте. Подобная давка возникает иногда в цирке и, как правило, стоит жизни сотням раздавленных. Оглянувшись через плечо, я увидел, что Клодий готовится к новому броску. Жизнерадостные юноши и девушки, сидевшие на спинах других слонов, как ни в чем не бывало махали руками и бросали в толпу цветы и мелкие презенты. На мою удачу, Клодий снова промахнулся.

Путь до Форума я проделал словно во сне. Толпа, над которой возвышались огромные серые животные, хлынула на площадь. Несмотря на все усилия погонщиков, слоны перестали им подчиняться и, произведя в толпе величайшее смятение, кинулись в разные стороны. Некоторые зеваки визжали от ужаса, другие, напротив, хохотали. Римляне обожают подобные происшествия. В большинстве своем люди бросились врассыпную, хотя в этом не было необходимости. Несмотря на свой устрашающий вид, слоны обладают кротким нравом и никогда не позволят себе наступить на человека. Конечно, существуют боевые слоны, обученные давить врагов, однако подобное поведение противоречит их миролюбивой природе. Впрочем, вряд ли стоит говорить о том, что римские граждане были совершенно не знакомы с привычками слонов и не знали, чего от них ожидать.

Один из серых исполинов прошел мимо меня. Седоки, покачивавшиеся в паланкине, осыпали меня градом цветов и безделушек. Дары Помпея оказались куда более опасными, чем дротики Клодия, ибо в городе было известно, что нынешний триумфатор намерен проявить неслыханную щедрость. Увидев в свете факелов золотые монеты, украшения с драгоценными камнями и бутылочки с духами, зеваки налетели на них, словно стервятники, и я оказался в самом центре потасовки.

Оглядевшись по сторонам в поисках Клодия, я увидел, что он, по-прежнему восседая в ладье, выглядывает меня. Его слон двигался по направлению к Ростре, и я, лавируя между дерущимися, устремился к древнему монументу и взлетел наверх по задним ступенькам. Потом я скинул тогу, обрекая эту дорогую вещь на неизбежную гибель под ногами толпы. Но сейчас не время было сожалеть о куске ткани. Я пересек основание Ростры и взгромоздился на одного из бронзовых баранов, украшающих мраморный постамент.

Когда слон проходил мимо, я, с обнаженным мечом в одной руке и цестусом на другой, прыгнул в паланкин. Сидевшие там заметались от неожиданности. Не давая им времени опомниться, я левой рукой нанес одному из парней Клодия удар в челюсть, силу которого многократно увеличили бронзовые шипы, а в следующее мгновение врезал другому по лицу. Оба, пронзительно вереща, полетели на мостовую, от которой их отделяла высота примерно в два человеческих роста. Теперь в паланкине остались только Клодий и я.

Оглушительно завопив, он бросился на меня, прежде чем мне удалось перевести дух. Не успев еще приспособиться к покачиванию паланкина, я широко раскинул руки, чтобы сохранить равновесие. Клодий воспользовался этим, чтобы сжать оба моих запястья и пригнуть меня к полу. Я пошел на хитрость, сделав вид, что у меня не осталось сил ему сопротивляться. Но когда мерзавец вновь попытался вцепиться зубами мне в нос, я успел боднуть его головой прямо в лицо.

Клодий попятился назад, и паланкин начал сильно качаться из стороны в сторону. Бросив взгляд вниз, я увидел, что вокруг слона носится не меньше десятка бандитов Клодия. Все они пытались вскарабкаться на слона, чтобы прийти на помощь своему главарю. Испуганное животное испустило оглушительный рев и, махнув хоботом, на котором был закреплен факел, обожгло нескольких головорезов.

Слон резко метнулся в сторону, и паланкин, и без того еле державшийся на его спине, не выдержал этого испытания. Кожаные ремни, державшие его, лопнули, и деревянное сооружение полетело вниз, прямо на каменные ступеньки. Мгновение спустя оно превратилось в груду треснувших досок и щепок. Как ни странно, мне удалось не только удачно приземлиться, но даже не выпустить из рук оружия. Вскочив на ноги, я увидел, что бандиты Клодия суетятся около своего патрона, помогая ему подняться на ноги. Клодий, по всей видимости изрядно оглушенный падением, отчаянно тряс головой. Что касается его людей, в это мгновение они больше походили на испуганных школьников, чем на свирепых громил. Пытаясь понять, кто же нагнал на них такого страху, я вскинул голову и увидел, что в дверях дома, к которому вели ступеньки, стоит благородная Аурелия, мать Цезаря. От ярости глаза ее буквально метали молнии.

— Кто осмелился обнажить окровавленное оружие у дверей верховного понтифика? — грозно вопросила она.

Я поспешно убрал меч в ножны и спрятал цестус под тунику:

— Прости мою оплошность, почтенная матрона, но эти люди хотят меня убить. Могу ли я найти убежище в твоем доме?

Я разглядел, что за спиной старухи маячит Юлия.

— Если ты дерзнешь войти в этот дом, я добьюсь того, что тебя подвергнут публичной порке, — заявила старая карга.

— Впусти его, бабушка! — взмолилась Юлия.

— Никогда!

Клодий, ухмыляясь, поднимался по ступенькам. Я уже собирался выхватить из ножен меч, когда до слуха моего долетел цокот копыт. Перед нами предстал Юлий Цезарь верхом на лошади в сопровождении многочисленной свиты, тоже состоявшей из всадников. Для города, да еще после заката, такое количество верховых было чрезвычайно редким явлением. Этой ночью римляне сполна насладились удивительными зрелищами.

— Что здесь происходит? — вопросил Цезарь.

Я заметил, что на нем туника военного образца и калиги.

— Этот человек хотел вторгнуться в твой дом! — сообщила ему мать, указывая на меня. — Отправь его на казнь, сын мой!

По губам Цезаря скользнула улыбка:

— Прошу тебя, матушка, успокойся. Это — Деций Цецилий Метелл Младший, человек, пользующийся особой благосклонностью богов. Это говорю я, верховный понтифик. — Он повернулся к Клодию и процедил: — Убирайся прочь и забери своих псов!

Но тот так распалился, что не собирался отступать.

— Нет, на это раз я не уйду! — взревел он. — Он мой!

— Деций, будь любезен, подойди ко мне, — попросил Цезарь.

Я приблизился к нему, не спуская глаз с Клодия. Цезарь свесился с седла, и, сардонически изогнув бровь, осведомился вполголоса:

— Деций, ты хочешь выбраться из города живым, или у тебя другие намерения?

— Честно говоря, я предпочел бы остаться живым, — так же вполголоса ответил я.

— Единственный способ сделать это — присоединиться ко мне. Я направляюсь в Испанию. Все мои люди закаленные в боях воины. Клодий не осмелится на нас напасть. Но прежде я хочу попросить тебя об одном одолжении.

— Всем известно, ты непревзойденный мастер по части заключения сделок, Гай Юлий. Ни один откупщик с тобой не сравнится.

— Лишь таким способом можно добиться власти в новом Риме, — усмехнулся Цезарь. — Тебе придется это понять.

— Так чего же ты хочешь?

— Многого. Но прямо сейчас я прошу о пустяке. Сделай милость, отдай мне свидетельства, которыми ты располагаешь.

И он протянул руку.

Я бросил взгляд на разъяренного Клодия и его прихвостней, готовых наброситься на меня по первому знаку своего повелителя. Милон и его люди как сквозь землю провалились. Никто не спешил мне на помощь, и, откажи я Цезарю, жить мне оставалось несколько мгновений. Подавив тяжкий вздох, я извлек письмо из-под туники и положил его в руку Цезаря.

— Это все? — уточнил он.

— Все, — ответил я, и сердце мое горестно сжалось.

Цезарь прищелкнул пальцами, и один из его людей, воин с испещренным шрамами лицом, подвел ко мне коня и помог взобраться в седло.

— Если у тебя хватит смелости, Клодий, можешь на нас напасть, — презрительно бросил Цезарь.

Клодий и его люди молча отступили, освобождая нам путь. Оглянувшись, я увидел, что в дверях стоит Юлия, которая робко махнула мне рукой. Я помахал ей в ответ. Радость от того, что я остался жив, боролась в моей душе с горечью поражения. Ощущение было, по меньшей мере, странное, да и вся ситуация словно была позаимствована из какой-нибудь греческой трагедии.

Мы проехали мимо Форума, где все еще разгуливали злополучные слоны и носились людские толпы. Вне всякого сомнения, нынешней ночи предстояло надолго остаться в памяти римских граждан. Помпея нигде не было видно. По пути Цезарь читал письмо в свете факела, который держал перед ним один из его людей. Закончив чтение, он спрятал письмо в седельную сумку.

— Каким же надо быть болваном, чтобы доверить подобные откровения письму, — пожал плечами он. — Отправившись в царство мертвых, этот юнец мало что потерял. В Риме у него не было будущего.

Мы проехали через Остийские ворота, которые закрылись за нашими спинами. Отъехав от города на незначительное расстояние, мы остановились.

— Поехали со мной в Испанию, Деций, — предложил Цезарь. — Можешь быть уверен, я найду твоим способностям достойное применение.

Я покачал головой:

— Нет, Гай Юлий, я поеду в наше семейное поместье в Беневентуме. Отец давно говорил, что оно нуждается в моей заботе.

— Как хочешь, — кивнул Цезарь. — Через месяц или два, когда эта история позабудется, ты сможешь вернуться в Рим. А потом все мы вернемся туда, и тогда в Риме настанут интересные времена. — Цезарь многозначительно улыбнулся: — Как я уже сказал, я сумею найти твоим способностям достойное применение.

— Я никогда не буду работать на тебя, Гай Юлий, — заявил я, глядя ему прямо в глаза.

— Не стоит зарекаться, Деций. Да, и еще: я хочу, чтобы ты женился на моей племяннице, Юлии.

Я не нашел, что ответить на это.

— До встречи, Деций, — молвил Цезарь.

Он натянул поводья и пустил коня вскачь. Вся свита последовала его примеру. Я провожал их глазами до тех пор, пока свет факелов не растаял во мраке ночи.

— Жена Цезаря должна быть выше подозрений, — заорал я во весь голос и, несмотря на то что для этого отнюдь не было повода, расхохотался.

Описанные мною события происходили в течение одиннадцати дней года 693 от основания Рима, когда государственными делами управляли консулы Калпурниан и Мессала Нигер.

 

СЛОВАРЬ

(Дефиниции относятся к последнему веку Римской республики)

Авгур — должностное лицо, наблюдавшее за знамениями для того, чтобы использовать их в государственных целях. Он мог запретить исполнения деловых обязанностей и собрания в случае появления неблагоприятных знамений.

Акта — улица, достаточно широкая для одностороннего движения на колесницах.

Анцил — маленький овальный священный щит, согласно преданию упавший с небес в правление царя Нумы. Так как пророки объявили, что этот дар богов обеспечивает процветание Рима, Нума приказал сделать одиннадцать совершенно одинаковых копий щита, чтобы никто не мог определить, где настоящий анцил, и украсть его. Щиты находились на попечении коллегии жрецов, Салии, и каждый год использовались во время многочисленных священных обрядов и церемоний.

Атрий — первоначально это слово означало «жилище». В республиканские времена так стала называться прихожая дома, в которую человек попадал прямо с улицы и которую использовали для приема посетителей.

Атрий Весты — дворец весталок и одно из самых красивых зданий в Риме.

Базилика — здание, в котором заседали суды в плохую погоду.

Война с рабами — восстание рабов под предводительством фракийца Спартака в 73–71 годах до н. э. Подавлено римскими войсками под предводительством Красса и Помпея.

Виа — большая дорога. В пределах городской черты так назывались улицы, ширина которых позволяла разъехаться двум повозкам. В период Республики в Риме было только две таких улицы: виа Сакра, которая пересекала Форум и использовалась во время религиозных процессий и триумфов, и виа Нова, которая тянулась вдоль одной из сторон Форума.

Вольноотпущенник — получивший свободу раб. Формальное освобождение от рабства предоставляло все гражданские права, за исключением права занимать государственную должность. Неформальное освобождение от рабства давало свободу без избирательного голоса. Во втором или в крайнем случае в третьем поколении потомки вольноотпущенников становились полноправными гражданами.

Всадники — первоначально так называли состоятельных римских граждан, имеющих собственного коня и сражающихся в кавалерии. Они достигали этого статуса при обретении соответствующего имущественного положения и составляли обеспеченный средний класс общества. В собрании центурий всадники формировали восемнадцать центурий и некогда пользовались правом голосовать первыми, которое утратили вместе с исчезновением своей военной функции. Сборщики податей, дельцы, ростовщики, откупщики — выходцы из класса всадников.

Гаруспик — член коллегий этрусских жрецов-профессионалов, которые читали знамения по внутренностям жертвенных животных.

Гений — руководящий дух, под покровительством которого находился человек или местность.

Гладиатор — буквально означает «меченосец». Им мог быть раб, военнопленный, осужденный преступник или свободный человек — доброволец, который сражался, зачастую до смерти, в боях, называемых мунера. Всех бойцов, выходящих на арену, называли меченосцами, хотя некоторые из них использовали и другое оружие.

Гладий — короткий, широкий двусторонний меч римских воинов, назначением которого было пронзать врага. Меньший по размеру, более древний гладий был оружием гладиаторов.

Госпитий — соглашение о взаимном гостеприимстве. Посещая чужой город, человек, заключивший подобное соглашение, мог рассчитывать на стол и ночлег в доме второго участника, а также на сопровождение в суде, уход в случае болезни или ранения и достойные похороны в случае смерти. Обязательства являлись взаимными и передавались по наследству потомкам обеих заключивших соглашение семей.

Гравитас — высшая степень серьезности.

Диктатор — абсолютный властитель, избираемый сенатом и консулами на случай чрезвычайных обстоятельств. Срок его полномочий никогда не превышал шести месяцев. На этот период ему вверялась неограниченная власть, которую он мог применять в случаях особой важности. В отличие от консулов, его правление не было коллегиальным и подотчетным. Знаками отличия диктатора были белая тога с пурпурной каймой и курульное кресло. Его сопровождало двадцать четыре ликтора, как обоих консулов. Диктатура в Риме была явлением чрезвычайно редким и в последний раз имела место в 202 году до н. э. Диктатуры Суллы и Цезаря были неконституционными.

Диоскуры — Кастор и Полидевк (в римской традиции — Поллукс), сыновья Зевса и Леды. Римляне считали их покровителями своего города.

Дозорный — ночной страж. Он должен был налагать арест на пойманных преступников, но в действительности его обязанности сводились главным образом к функциям пожарника. Дозорные были вооружены, их снаряжение составляли ведра и дубинки.

Иды — пятнадцатые числа марта, мая, июня и октября, а также тринадцатые числа всех остальных месяцев.

Империй — древняя власть царей, дающая право командовать армией, вводить законы и запреты, учреждать телесные наказания и смертные приговоры. Во времена Республики империй был поделен между консулами и преторами, но трибуны могли вмешаться и обжаловать их решения по гражданским делам, а по истечении полномочий консулы и преторы несли ответственность за свои действия. Неограниченный империй имел только диктатор.

Инсула — буквально означает «остров». Большой квартал многоэтажных застроек.

Итинера — узкая улица, пригодная только для пешеходного движения. В большинстве своем римские улицы являлись итинерами.

Заречье — новый район, расположенный на правом или восточном берегу Тибра. Он находился за пределами старых городских стен.

Календы — первые числа каждого месяца.

Калиги — римские военные башмаки, тяжелые сандалии с подбитой гвоздями подошвой.

Квестор — низшая из выборных должностей. Квесторы заведовали государственной казной, решали государственные вопросы, такие, как оплата общественных работ. Они также выступали в качестве помощников высших магистратов, полководцев и наместников провинций. Квесторов избирали ежегодно на собрании триб.

Квирин — обожествленный Ромул, небесный покровитель Рима.

Клиент — человек, находившийся в подчиненном положении по отношению к патрону, которого он был обязан сопровождать на войне и в суде. Вольноотпущенники становились клиентами своих бывших хозяев. Это общественное положение передавалось по наследству.

Комптио — способ заключения брака, состоявший в символической покупке невесты женихом. В присутствии пяти свидетелей и жреца, державшего весы, жених клал на весы бронзовую монету, которую потом вручал отцу или опекуну невесты. В отличие от конфератио, данный брак мог быть легко расторгнут.

Когномен — семейное имя, которое принадлежало лишь одной ветви рода. Например, Гай Юлий Цезарь означало, что он был из ветви Цезарей рода Юлиев. Некоторые плебейские семьи не брали себе когномен, например Марии и Антонии.

Койтио — альянс между двумя политическими деятелями, объединившими свои избирательные блоки. Обычно этим словом обозначалось соглашение между политиками, которые во всех остальных отношениях были антагонистами, заключаемое для того, чтобы избавиться от общих конкурентов.

Колония — города, завоеванные Римом, где селились римские граждане. Позднее — поселения, основанные отставными ветеранами легионов. После 89 года до н. э. все италийские колонии получили полные права гражданства. Колонии в провинциях имели ограниченные права гражданства.

Комплювий — отверстие в крыше для света.

Консул — высший магистрат (должностное лицо) во времена Республики. Консулы переизбирались каждый год. Их знаками отличия являлись тога претекста и курульное кресло. Каждого консула сопровождало двенадцать ликторов. Эта должность подразумевала всю полноту государственной власти (полный империй). По истечении своих полномочий бывший консул обычно направлялся в провинцию, которой управлял в качестве проконсула. При этом он имел те же знаки отличия и то же количество ликторов, что и консул. В пределах вверенной проконсулу провинции его власть была абсолютной.

Конфератио — древнейший и наиболее священный римский способ заключения брака. Для брачной церемонии выпекалась лепешка, которую жених и невеста предлагали Юпитеру в присутствии понтифика и фламина Юпитера. Подобная форма брака была принята в древние времена среди патрициев. В последний период Республики такой брак имел место только среди священнослужителей.

Курия — расположенный на Форуме дом, в котором происходили заседания сената.

Курульное кресло — складной стул с ручками, который являлся знаком отличия курульных магистратов и верховного жреца Юпитера.

Латифундии — большие земельные поместья или плантации, обрабатываемые рабами. Во времена поздней Республики они значительно увеличились по размерам, что привело к почти полному уничтожению класса крестьян.

Легаты — низшие командиры, избранные сенатом для сопровождения полководцев и правителей.

Легион — базовая единица римской армии. По штату он насчитывал шесть тысяч воинов (легионеров), но обычно их число не превышало четырех тысяч. Были вооружены как тяжелая пехота, кавалерия, лучники, метатели из пращи и т. д. Вспомогательные отряды были организованы не как легионы, а как когорты.

Ликтор — страж, обычно из числа вольноотпущенников, при высшем должностном лице или же фламине Юпитера, которых он сопровождал, неся в руках фасцию. Ликторы собирали народ на собрания, следили за порядком во время публичных жертвоприношений и осуществляли наказания по приговорам. Диктатора сопровождало двадцать четыре ликтора, консула — двенадцать, пропретора — шесть, претора — два, фламина Юпитера — один.

Ликвамен — кислый соус, подававшийся к рыбе и весьма распространенный в римской кулинарии. Другое его название — гарум.

Луди — официальные публичные игры, скачки, театральные представления. Так называлась и школа гладиаторов, хотя гладиаторские представления не являлись играми.

Марсово поле — площадь, расположенная за пределами древней городской черты, первоначально использовавшаяся для проведения собраний и военно-полевых учений. На нем происходили народные собрания. В более поздние республиканские времена на Марсово поле уже вторглись городские постройки.

Мунера — особый вид гладиаторских боев, не обозначенных в официальном календаре. Первоначально они были связаны с культом мертвых, впоследствии утратили это значение. В таком виде боев, как munera sine missione, все побежденные предавались смерти, и сражение шло до тех пор, пока на ногах не оставался один лишь боец. Подобные бои периодически запрещались законом.

Муниципии — подобный статус присваивался городам, как правило, имевшим самоуправление. Первоначально жители этих городов имели ограниченные права римского гражданства, но к периоду поздней Республики их гражданство стало полным. Житель муниципий мог получить любую государственную должность. Примером тому служит Цицерон, который по рождению был не римлянином, а жителем муниципии Арпиниум.

Народные собрания — их существовало три типа — собрание центурий и два собрания триб.

Нобилитет — семьи, как патрицианские, так и плебейские, чьи члены занимали консульские должности.

Номен — название клана или рода. Например, в имени Гай Юлий Цезарь номеном является Юлий. Именем женщины являлась женская форма номена ее отца. Так, дочь Гая Юлия Цезаря должна была именоваться Юлией.

Хомо новус — буквально «новый человек». Так назывался человек, первый в своем роду ставший консулом, причислив тем самым свою семью к нобилитету.

Ноны — седьмые числа марта, мая и октября и пятые числа всех остальных месяцев.

Оптиматы — партия «лучших людей», то есть аристократов и их сторонников.

Палла — древнеримское женское одеяние, имевшее форму квадратного или продолговатого четырехугольного пледа, иногда с вышивкой.

Партии в цирке — болельщики, принадлежавшие к одному из четырех сообществ, принимавших участие в скачках, — «красных», «белых», «голубых» и «зеленых». Большинство римлян были фанатично привержены одной из этих партий.

Patria potestas — абсолютная отцовская власть над детьми, которые по закону не могли ни владеть собственностью, пока жив отец, ни вступать в брак без его согласия. Теоретически отец имел право продать в рабство или отправить на смерть любого своего ребенка, но в республиканские времена это право стало фикцией.

Патриций — потомок одного из основоположников Рима. Некогда только патриции имели право занимать государственные должности и быть жрецами, а также заседать в сенате. Однако эти привилегии постепенно были утрачены, за исключением нескольких жреческих должностей, которые остались за патрициями. К концу существования Республики в Риме насчитывалось всего четырнадцать патрицианских родов.

Патрон — человек, имеющий одного или более клиентов, которых он был обязан защищать, давать им советы и оказывать прочую помощь. Эти взаимоотношения были наследственными.

Пекулий — римские рабы не имели права владеть собственностью, однако могли зарабатывать деньги за пределами дома своего хозяина. Накопления рабов, называемые пекулий, хранились у хозяина и обычно использовались рабом для того, чтобы приобрести себе свободу.

Перистиль — внутренний двор, окруженный колоннадой.

Пиетас — почтительное отношение к богам и в особенности к собственным родителям.

Плебеи — все римские граждане, за исключением патрициев.

Померий — древняя граница города, согласно преданию проведенная Ромулом. Представляла собой полосы свободного пространства по обеим сторонам городских стен. Это пространство считалось священным. В пределах, ограниченных померием, было запрещено носить оружие и хоронить умерших.

Понтифик — член коллегии высших жрецов Рима. Понтифик осуществлял надзор за всеми священными обрядами, как государственными, так и частными, а также нес ответственность за ведение календаря. Во времена поздней Республики понтификов было пятнадцать — семь патрициев и восемь плебеев. Глава коллегии носил титул великого понтифика, который теперь перешел к папе римскому.

Популяры — партия простых людей.

Преномен — личное имя свободного человека, например Марк, Секст, Гай.

Претор — судья и магистрат, ежегодно избираемый наряду с консулами. В последний период Республики существовало восемь преторов. Главным из них был городской претор, который выносил решения по гражданским делам. Существовал претор по делам чужестранцев. Остальные занимались уголовными преступлениями. Знаками отличия преторов была тога претекста и курульное кресло. Претора сопровождали два ликтора. Должность подразумевала империй. По истечении срока своих полномочий бывший претор становился пропретором и направлялся в какую-нибудь провинцию, в которой обладал полным империем.

Преторий — штаб-квартира военачальника, как правило, шатер в военном лагере. В провинциях — официальная резиденция наместника.

Принцепс — «первый гражданин». Особо почитаемый сенатор, избираемый цензорами. Его имя стояло первым в списке сенаторов, и ему предоставлялось право первого выступления по любому вопросу. Позднее этот титул присвоили себе римские императоры. От слова «принцепс» происходит слово «принц».

Проскрипционные списки — списки врагов Рима, опубликованные Суллой. Каждый гражданин имел право убить того, чье имя было внесено в такой список, и получить за это награду, которая обычно представляла собой часть имущества убитого.

Публиканы — подрядчики, заключавшие контракты на выполнение различных общественных работ, чаще всего строительных, а также крупные откупщики. Право на заключение контракта предоставлялось цензором, обычно сроком на пять лет.

Пугио — прямой двусторонний кинжал римских воинов.

Ростра — монумент, возведенный на Форуме в честь морского сражения у мыса Анциум в 338 г. до н. э. Его украшали ростры — носовые тараны вражеских кораблей. Площадка у основания Ростры использовалась как ораторская трибуна.

Сагум — римская военная одежда, сшитая из шерстяной ткани и непременно выкрашенная в красный цвет. Надеть сагум означало войти в состояние войны, поскольку мирной одеждой граждан являлась тога. Когда граждане встречались на собрании центурий, они надевали сагум в знак его древней роли при сборах на войну.

Салии — «танцовщики». Две коллегии жрецов, посвященных Марсу и Квирину, которые отправляли свои обряды соответственно в марте и октябре. Каждая коллегия состояла из двенадцати юных патрициев, чьи родители были еще живы. Во времена празднеств они надевали вышитые туники, шлемы, увенчанные бронзовыми украшениями, и нагрудники кирас. В руках у них были священные щиты и жезлы. Процессия направлялась к главным алтарям Рима, и перед каждым жрецы исполняли воинственный танец. Этот ритуал был таким древним, что в I веке до н. э. смысл священных песен и танцев уже никому не был понятен.

Сатурналии — шумный и веселый праздник Сатурна, который отмечался ежегодно с 17 по 23 декабря. В это время люди обменивались подарками, выплачивали долги, а хозяева наносили визиты своим рабам.

Сенат — высший совещательный орган Рима. В его состав входило от трех до шести сотен человек, каждый из которых хотя бы раз был избран на какую-либо государственную должность. Первоначально сенат являлся высшим управляющим органом, но в последний период существования Римской республики его законодательные и судейские функции перешли к народным собраниям и судам. Главными функциями сената стало определение внешней политики и награждение полководцев. Привилегией сенаторов было облачаться в сенаторскую тунику.

Сика — односторонний кинжал или короткий меч различных типов. Он был популярен среди разбойников и фракийских гладиаторов. Это оружие считалось недостойным благородного человека.

Собрания центурий — первоначально ими назывались ежегодные военные собрания граждан, во время которых они присоединялись к своей воинской части (центурии). Существовало 193 центурии, которые подразделялись на пять классов на основе имущественного ценза. Они избирали высших магистратов: цензоров, консулов и преторов. В годы Республики Собрания центурий превратились в исключительно избирательный орган, утратив свой военный характер.

Собрания триб — существовало два типа подобных собраний. Comitia tributa объединяла всех граждан, входящих в трибы. На этих собраниях избирались низшие магистраты — курульные эдилы и квесторы, а также военные трибуны. Concilium plebis — консилиум состоял исключительно из плебеев, избирал народных трибунов и эдилов.

Солярий — сад под крышей дома и внутренний дворик.

Союз (usus) — наиболее распространенный способ заключения брака. Представлял собой простое сожительство мужчины и женщины в течение года, если только в этот период женщина не провела трех ночей подряд вне дома мужчины, с которым жила.

Спата — римский кавалерийский меч, более длинный и узкий, чем гладий.

Фасции — пучок прутьев, привязанный к топору ликтора и символизирующий верховную власть.

Стола — верхняя одежда, род туники с узкими рукавами и обшлагами.

Стригил — бронзовый скребок, выгнутый в виде буквы S. Его использовали для того, чтобы во время мытья соскрести с тела песок и масло, которые использовали вместо мыла, не известного древним римлянам.

Строфиум — кожаная полоска, которую женщины носили под верхней одеждой или поверх нее для поддержания груди.

Сублигакулум — набедренная повязка, которую носили как мужчины, так и женщины.

Субура — район Рима, расположенный у склонов Виминала и Эсквинала, известный трущобами, шумными лавками и крикливыми обитателями.

Тарпейская скала — утес с западной стороны Капитолийского холма, с которого сбрасывали преступников. Скала была так названа по имени римской девушки Тарпеи, которая, как гласит легенда, предала римлян, открыв городские ворота их врагам сабинянам.

Тога — верхнее одеяние римских граждан. У представителей высшего класса она была белой, у простых людей и тех, кто находился в трауре, — более темных тонов. Тогу претексту, белую с пурпурной полосой, носили курульные магистраты, жрецы государственных религий во время священных церемоний и мальчики, не достигшие возраста шестнадцати лет. Тога пикта, пурпурного цвета с вышитыми золотой нитью звездами, являлась облачением полководца во время триумфа, а также магистрата во время Публичных игр.

Тонзорс — раб, обученный ремеслу цирюльника и брадобрея.

Трибун — представитель плебеев, обладающий властью вносить на рассмотрение законопроекты и налагать вето на решения сената. Только плебей мог занять эту должность, не имеющую полноты государственной власти (империя). Военными трибунами избирались молодые люди из числа сенаторов или всадников. В их обязанности входило помогать полководцам. Зачастую это был первый шаг в политической карьере.

Трибы — изначально название трех классов патрициев. Во времена Республики все граждане были поделены на трибы. Существовали четыре городские трибы и двадцать одна сельская. Всякий, получивший статус гражданина, приписывался к существующим трибам.

Триумвир — член триумвирата, союза трех политических деятелей. Наиболее известен в истории триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Позднее — триумвират Антония, Октавиана и Лепидия.

Триумф — торжественная церемония празднования военной победы. Эту честь мог оказать полководцу-победителю только сенат. До тех пор пока сенат не давал разрешения на триумф, полководцу надлежало находиться за чертой города. Как только он пересекал черту, с него тотчас слагались полномочия главнокомандующего. Полководцу, названному триумфатором, оказывались царские, почти божественные почести. В день своего триумфа он практически становился богом. Позади него стоял раб и периодически напоминал ему о его смертном происхождении, дабы не вызвать зависти у богов.

Туника — длинная свободная рубаха без рукавов или с короткими рукавами, которую граждане носили как домашнюю одежду или надевали под тогу, если выходили на улицу. Тунику с широкой пурпурной полосой, идущей сверху донизу, носили сенаторы и патриции. Туника с узкой полосой являлась одеждой всадников. В пурпурную тунику с вышитыми золотом звездами облачались полководцы во время празднования своего триумфа.

Фламин — верховный жрец, осуществляющий культ определенного государственного бога. Коллегия фламинов состояла из пятнадцати членов, из них трое были выходцами из патрициев, а двенадцать — из плебеев. Трое высших жрецов являлись фламинами Юпитера, Марса и Квирина. Они отвечали за ежедневные жертвоприношения, носили отличительный головной убор и соблюдали многочисленные ритуальные запреты. Высшему жрецу Юпитера было предписано носить тогу претексту, сотканную собственной женой, восседать на курульном кресле и иметь одного ликтора. Он также мог заседать в сенате. В коллегию фламинов войти было довольно трудно: для этого надлежало быть выдающимся человеком. При этом фламины не имели права принимать участие в политической деятельности.

Форум — торговая площадь, на которой также проводились различные общественные мероприятия. Первоначально так назывался римский Форум, который располагался в низменности, окруженной Капитолийским, Палатинским и Делийским холмами. Здесь находились наиболее важные храмы и публичные сооружения. Римляне проводили здесь большую часть дня. Заседания суда на Форуме в хорошую погоду проходили на открытом воздухе. Когда он был вымощен камнем и превратился исключительно в деловой центр города, рыночная торговля переместилась на Бычий форум (мясной рынок), располагавшийся рядом с Большим цирком. Однако на окраинах северной и южной частей Форума остались небольшие торговые лавки.

Храм Весты — хранилище священного огня, которое тщательно оберегали весталки, жрицы-девственницы, посвященные богине домашнего очага. Сюда обычно помещали на хранение документы, в особенности завещания.

Храм Сатурна — здание, в подвале которого располагалась государственная сокровищница. Здесь также хранились военные штандарты.

Храм Юпитера Капитолийского — наиболее известный храм государственной религии. Триумфальные процессии завершались жертвоприношением в этом храме.

Цензор — магистрат, обычно избираемый раз в пять лет, контролирующий перепись граждан, а также проводящий чистку сената от недостойных членов. Цензоры могли запретить отправление определенных религиозных культов, а также те проявления роскоши, которые пагубным образом влияли на общественную нравственность или же были признаны «неримскими». Они носили тогу претексту и сидели на курульных креслах, но, поскольку у них не было исполнительной власти, их не сопровождали ликторы. Эта должность не имела полноты государственной власти (империя). Цензоры зачастую избирались из числа бывших консулов.

Центурион — «командующий сотней», но на практике в состав центурии входило около шестидесяти человек. Центурионы выдвигались из армейских низов и являлись опорой профессиональной армии.

Цестус — классические бойцовские перчатки, сделанные из кожаных полосок, усиленных пластинами и шипами из бронзы.

Цирк — первоначально так назывался ипподром. Самым первым и крупным был Большой цирк, находившийся между Палатинским и Авентинским холмами. Более поздний и меньший по размеру Фламиниев цирк располагался за городской стеной на Марсовом поле.

Эдилы — выборные должностные лица, которые надзирали за порядком в городе и общественной жизнью граждан, отвечали за выдачу зернового пособия, организацию рыночной торговли и устройство общественных празднеств. Существовали эдилы плебейские и курульные, то есть выходцы из патрициев. Плебейские эдилы не имели никаких знаков отличия, курульные носили тогу претексту и сидели на курульных креслах. Курульные эдилы могли участвовать в судебном разбирательстве гражданских дел, связанных с торговлей и денежным обращением, плебейские эдилы могли только взимать штрафы. В остальном же их обязанности совпадали. В связи с тем, что большое значение обрели Публичные игры, человек, проявивший себя в должности эдила, зачастую избирался и на более высокие посты. Эта должность была важным шагом в политической карьере. Должность эдила не имела империя, то есть реальной власти.

Янитор — раб-привратник, названный так в честь Януса, бога времени, покровителя и хранителя города.

SPQR — senatus populusque Romanus (сенат и народ Рима). Формула, воплощающая независимость Рима. Ее использовали в официальной переписке, документах и при общественных работах.