Упала ранняя звезда, в полях прохлада,

Плывёт паром, поёт вода о чём-то рядом,

И там, где светится река у тихой рощи,

Соединяет берега седой паромщик…

Слова Николая Зиновьева

Одна из песен, что звучат в такси

 

Пролог

Шофёр в таксомоторе покуривал, положив локоть левой руки на подоконник с опущенным стеклом, лениво провожая взглядами редких прохожих. Потом сунул окурок в пепельницу на боку двери и взглянул в зеркало заднего вида. В нём отразился загорелый мужчина, с морщинистым лицом, но отнюдь ещё не старик. Даже аккуратная бородка с проседью не старила его нарочно. Глаза сверкнули бликами солнца, редкого окраса, светло-голубые, почти белые внутри, и тёмно-карие по окантовке. С маленькими угольными точками зрачков в центре. Живые, быстрые и ясные, что не присуще старым людям.

Невозможно было определить его возраст вот так сразу, навскидку. Когда свет дня ложился на его лицо, он казался полным сил сорокалетним крепким человеком, но стоило ему уйти в тень, как сразу становилось ясно, что лет ему гораздо больше. Так выглядят оптические парадоксы у ловких фокусников, только шофёр не был фокусником и уж точно не являлся оптической иллюзией. Он просто сидел в своей старенькой потрёпанной, но надёжной «Оке» с плафоном в «шашку» на крыше, и ждал клиентов.

Его одиночество и скуку вскоре нарушил громкий возглас, и тут же щёлкнула дверь со стороны пассажира, пуская внутрь громогласного чернявого здоровяка:

— Гамарджвеба, брат! Как сам?

— Как хреном по трусам! — улыбнувшись, парировал шофёр. — Привет, брат!

В салон к нему втиснулся его давний знакомый по нелёгкому таксистскому ремеслу, один из двух братьев-близнецов, по имени Тамаз. Здоровенный, чёрный, как цыган, с безумными карими глазищами. Рот полон сверкающих мраморных зубов; усатый, бородатый, шумный и громкий, будто арба с ломом. В чёрной «гавайке» навыпуск, с белым абстрактным рисунком, в потёртых джинсах и шлёпанцах на голую ногу. На руке болтаются небрежно расстёгнутым браслетом хромовые «Swatch» скелетоны, пальцы в золотых перстнях с чёрными фианитами, вишенкой на торте для полноты картины — пиратское кольцо в ухе. Будто Тамаз от табора отстал.

Пахнуло от него целым букетом из смеси дорогого табака, аромата «Амбре нуар» от «Ив Роше», плюс, тонкая смесь чуть слышного мужского пота и едва уловимый штрих чего-то странного. Тревожный запах то ли болотной тины, то ли заплесневелого хлеба. Наступил что ли куда по дороге? Колоритный персонаж.

— Прохлаждаешься? — поинтересовался шофёр.

— Какой там! — шумно выдохнул гость. — Работы по горло. Вот, от Гии забежал сюда на минутку, дело есть к тебе…

Гией звали тамазова брата, как две капли похожего на него, только более утончённого и уравновешенного. Тот тоже подвизался на ниве извоза, только по гораздо более изысканным заказам. Так сказать, в «ВИП» секторе этой стези. Если Тамаз не гнушался любой работы, исключая очень уж капризных клиентов, то Гия, наоборот, только ими и занимался. Выходило не всегда так, как того хотели те, с кем он имел дело, но, недовольных не было. Гия умел всегда, в любых ситуациях, обставить исход так, что клиенты в итоге, с выдохом облегчения, благодарили небеса в целом, и его золотые руки в частности, за хорошо проделанную работу.

— Неужели кого-то отвезти? — делано удивился и так же саркастически обрадовался шофёр.

— В точку, брат! — улыбнулся Тамаз и поднял вверх толстый палец. — Я же не могу тебя оставить совсем без работы, это, теперь, практически, моя главная задача, а Гия как раз скинул одного.

— Вашими молитвами, уважаемый, — усмехнулся шофёр и тут же уточнил: — Меркул будет?

Меркул был из числа администрации их маленького извозчичьего бизнеса. Общий знакомый, давно сменивший свою прямую обязанность сопровождения клиентов, плюс, общего менеджмента и логистической поддержки на тучные нивы побочной коммерции всех других планов. Хотя и их он не забывал, то и дело, появляясь с очередным перспективным клиентом, которого передавал таким мелким сошкам, как извозчики, не утруждаясь сопровождать их лично. Только чаще, чтобы не напрягаться, распоряжался всем удалённо, благо связь работала круглосуточно стабильно. Хоть это и противоречило изначальной «ламповой» концепции их методов перевозки. Ведь клиент не должен скучать и грустить. На это и был нужен такой эрудит, балагур и выдумщик, как Меркул. Так они когда-то и начинали. В те былинные времена Тамаз и Гия искали клиентов, перекидывая их шофёру, который уже вместе с Меркулом возил их, по дороге не давая скучать. А потом всё пошло вкось, Меркула увлекла нива большой коммерции, Тамаз стал сам брать заказы, не особо разбираясь, и только Гия продолжал идти по намеченной себе дороге. Правда, иногда шофёру перепадало клиентов и от Гии, но редко. Уж слишком специфичный сектор он себе обозначил.

— Не, — мотнул лохматыми космами Тамаз, — сегодня не жди. Да и завтра. Да и в этом тысячелетии!

Он громко заржал собственной, как ему показалось, остроумной шутке. Шофёр лишь кисло и сдержанно усмехнулся. Шутка насущная, хоть и спорно смешная. Тем не менее, клиенты просто так не появляются «из ниоткуда», и хорошо, что хоть такой весельчак, как Тамик, иногда подгоняет шофёру пассажиров. Понимая, что везти опять придётся одному, шофёр теперь не спешил. Он выбил из пачки новую сигарету и неспешно раскурил, пуская клуб дыма в открытое окно. Тамаз тоже не стал привередничать и полез в карман за своими. Он откинулся на спинку и с явным наслаждением расслабился, выпуская свою порцию сизого дыма из бычьих ноздрей прямо в салон. Как дракон, у которого иссякло пламя.

— Правильно, — иронично резюмировал шофёр, — пассивное курение убивает сильнее активного.

— Ха, пары бензина убивают быстрее и надёжнее, чем никотиновые.

— Это если не соблюдать технику безопасности.

— А ты соблюдаешь?

— Конечно! Я же не в себя!

— Так и я ж! — хохотнул опять Тамаз. Потом немного помолчал, сосредоточился и посерьёзнел. И вдруг философски изрёк: — М-да. А вообще, смерть не страшна только тому, кто сам — смерть.

И неожиданно оглушительно демонически расхохотался.

Они докурили, после чего Тамаз толково и лаконично объяснил, что клиент сперва собирался ехать с Гией, но в последний момент передумал и вот теперь его, Тамаза, стараниями перекочевал прямо в уютное такси к шофёру. Так что осталось только доставить его, как тот появится, туда, куда он сам скажет или решить самому, как и куда его лучше довезти. О месте и времени того, где подобрать пассажира, Тамаз уточнил отдельно. Недалеко, всего в паре кварталов и уже скоро. Потом они сердечно, как настоящие братья, простились, и «табор в одном лице» отчалил, с наслаждением хлопнув шаткой дверцей, чтобы та наверняка захлопнулась, а не люфтовала из-за отсутствия крепкого надёжного сцепления деталей запора. Шофёр возражать и возмущаться не стал. В конце концов, ему платят не за комфорт, а за чёткую и надёжную доставку. А то, что машина утлая, так это не имеющие значения мелочи. Деталь антуража. Паче в конце поездки останется противоречивое впечатление от качества самой работы, а не внешних данных средства доставки. Впечатление столь внушительное, что уважение к таланту шофёра затмит убогость его агрегата.

В этом шофёр был уверен.

 

Старик

Клиент появился, как и было запланировано, вовремя и именно в том месте, что указал Тамаз. Клиентом оказался худой и невысокий мужчина. Скорее даже не мужчина, а старик, но через окно его в деталях разглядеть было трудно. Старик недоверчиво и с плохо скрываемым неудовольствием осматривал «Оку» шофёра, что должна была доставить его до места. Шофёр терпеливо ждал, пока пассажир налюбуется на утлое судёнышко из Набережных челнов, чтобы в итоге примириться с внутренним «я» и начать путешествие. Наверное, старик любил ездить на более фешенебельных авто.

Наконец, старик закончил раздумья, решился или согласился внутренне и, с усилием, рванул дверь на себя, ловко и легко для его странного усталого и измождённого вида скользнул внутрь на переднее сиденье и тут же утонул в мягкой спинке. Сильно дёрнув за ручку обратно, он прихлопнул дверь, отделяясь от внешнего мира, будто танковый люк закрывал. И сразу стал оглядывать внутреннее убранство.

Шофёр молчал, искоса внимательно осматривая клиента. Тот тоже не торопился, и с интересом переводил глаза то на приборную панель без обязательного складня-иконостаса, то на странного вида флакон дезодоранта, то на серебряную ложечку, свисающую с зеркала заднего вида вместо брелока. Клиентом оказался странный человек. Вроде и старик, только не такой уж и обыкновенный. Ему с лёгкостью можно было отмерить, как шестьдесят пять, так и сорок пять лет. То ли хорошо сохранился, то ли наоборот, жизнь потрепала, это, как посмотреть. Вроде бы и кожа, спалённая солнцем до одубелого сталеварского загара, тянула его года вниз, и морщины, как разрезы большого каньона перерезали лоб, щёки и даже подбородок, смешиваясь там со старыми выцветшими светлыми шрамами, и седина перцем рассыпанная в волосах вокруг большой залысины ото лба отвергала молодость. А вот, однако ж, глаза, живые, чистые и юркие, рот, кривившийся усмешкой бывалого тёртого калача и общая живость, никак не гармонировали с почтенной ветхостью пожилого человека. Чем-то он был похож на самого шофёра. Той же неуловимой текучестью возраста, когда точно определить не удаётся, а всё зависит от конкретной позы, от жеста, от луча, осветившего удачный ракурс. Наверное, нечто среднее, между теми же полтинником и седьмым десятком, подумал шофёр, примерно, пятьдесят пять — шестьдесят. Так же не ускользнули от намётанного взора шофёра синие размытые временем татуировки на первых фалангах и более поздний, красивый цветной жук-скарабей на тыльной стороне правой ладони старика. Золотая печатка с чёрным ониксом на безымянном пальце. Приличный дорогой костюм и безупречная белая рубаха под ним, надетая свободно, без галстука, хоть золотая запонка с искристым камнем небрежно прицепилась под пуговицей. Так же аккуратно он был и подстрижен, не имел торчащих волос из носа или ушей и прочих подобных старческих оказий. Навевало от него дорогим «Блю де Шанель».

Старик улыбнулся, словно почувствовал себя в безопасности, потом лихо с разворотом кисти толкнул серебряную ложечку указательным пальцем так, что она завертелась, как вертолётная лопасть на цепочке, и приятным хриплым баритоном изрёк:

— Весёлое «весло». Ну что, командир, погнали?

Шофёр тоже сдержанно улыбнулся и повернул ключ зажигания. «Ока» тут же необычно глухо забормотала цилиндрами, как сытый «Роллс-ройс», готовая стартовать. Шофёр плавно отпустил сцепление, синхронно поджимая газ, и машина, словно лодка от пристани, отчалила от тротуара.

— Добрый вечер, — повернул лицо к пассажиру шофёр.

— Вечер в хату, — тоже осклабился двумя рядами сизых стальных фикс старик. — Как звать-величать, командир?

— Обойдёмся без имён, — быстро и корректно отрезал шофёр, — я просто извозчик. Можете звать меня, например: «кучер» или «ямщик». Мне без разницы.

— Ямщик, не гони лошадей, — понятливо схватил на лету старик. — Годится. Значит, на то свои причины. А я тогда буду кем? Пассажир? Нет. Звучит как «погоняло» для терпилы. Называй, как сам хочешь, только в печку не ставь. Я от дедушки ушёл, от «хозяина» ушёл, а бабушки никогда и не было.

— Занятно, — похвалил шофёр и, не сговариваясь, перешёл на «ты»: — Договорились. На дедушку ты не тянешь, а вот старик, как у Хемингуэя, как раз в точку.

— Ага. Только рыбку свою я акулам никогда не отдавал, — поддержал игру эрудит на пассажирском сиденье.

Вечерело быстро. Всё потому, что небо одним махом затянуло скрученными в сигары тучами. Серые тона вкрадчиво и скоро спускались по стенам проплывавших мимо с обеих сторон домов. Мир будто переходил в монохромную гамму, некто с небес выкручивал на своём пульте цвета в ноль. И в открытые окна повеяло первой влажной испариной прохлады. Собирался летний разнузданный ливень.

Старик залез узловатой рукой в боковой карман пиджака, достал измятую красную пачку «Примы», выбил кривую сигаретку. Похожей на крошечную фляжку зажигалкой «Ронсон» он прикурил, нажав на педаль и заставив её шипеть газом, как огнедышащую змейку подразнил.

Шофёр не спешил присоединяться. Он ловко маневрировал между машинами, где надо ускоряясь и плавно входя в повороты, где надо придерживая сцепление, аккуратно замедляясь, чтобы чётко вписываться в разношёрстный поток попутных автомобилей.

— Скоро захлещет, — нейтрально сообщил он, поглядывая на смурные небеса.

— Крыша есть, а это в нашем деле — главное, — откликнулся старик.

— А бывало, что не было?

— Разное бывало.

— И что же?

Старик нахмурился слегка. Потом долгим оценивающим взглядом прошёлся по шофёру, от макушки, далее по чёрному комбинезону с фасонными красными вставками, и так далее, до сандалий на голых ступнях.

— С какой целью интерес?

— Просто так, — улыбнулся краем губ шофёр.

Ответ не понравился старику.

— На «просто так» бажбанов разводят, — помрачнел чуть сильнее он. — А если беса гнать, то паси сазана, я тебе ботанику почитаю. Луну крутить не стану, а чтоб тальяну не ломать, а так, порожняки погонять, так это завсегда, без звякала разнузданного, баланду потравить можно. Булки греть с малолетки не канало, а в быки-рогомёты подаваться никогда мазы не было, так что прилепился я к крадунам и скоро, как лощёнок, уже перешёл в бегало с паханом. В бездорожь не лез, шниво ямы не ландал, по броду с зябликами пролётку не бил. Больше лисовал, краснуху лепил, да бил в потолок на майданах. Алтушки появились, но я уже тогда по воровскому ходу себя держал, а после байровал меня один блат-каин на ермолагу, хоть мне лебедей мочить — не по душе заходило. Да только михрютка чукавый попался, тубан поднял, завайдонил, а вши цветные — тут как тут. Спеленали, оглянуться не успеть, как уже осудился. Иван Иваныч лапшу в ёлочку пришил, ни оторвать, ни бросить. Заехал я на нары рога мочить до звонка уже бетушным, так что грев всегда шёл, от кондома до батона. И барабульки, и ландирки, и индюк с лисичками. Ни рогам ни танктистам заминехать меня не светило. Алямс-тролямс, ваши не пляшут, и в разбег. Сошёлся с жужу расписными, они растолковали, где надо идти на клей, а где мотня порватая. Где на шальную можно, а где лучше вальсом чесать. От души им. Откинулся, а дальше — собрал вольную дружину, кругом-бегом, чохом, дела в розницу, а когда и бобылём, благо, лукич верный всегда со мной, так что и паутину развести, и раскоцать тормоза, и Варшаву делать — всё в кикипиш. Но в общак всегда заводил и к хозяину регулярно заезжал, мазу держал, а потом короновался и скоро стал смотрящим. Тут как раз подкатили лихие девяностые, беспредел вокруг, надо авторитет укреплять, а то апельсины так и заноровили запарафинить, офаршмачить без предъяв и прави́ла воровского. Пришлось некоторым банки ставить, камстролить, а кого и в доску пускать или с абдасты шпалить почём зря. Но никогда вглухую не дёргал. Даже если выходил полный блудняк. Ну, на то и гайменники файные есть, чтоб парчушек без берегов заземлять. Короче, как пел один нотный лабух с веником: «Спины не гнул, прямым ходил, и в ус не дул, и жил, как жил, и голове своей руками помогал!».

После столь искромётной и длинной тирады, старик, чуть запыхавшийся, сдвинул брови и сразу, будто его загар ещё больше сгустился и заматерел калёным гранитом, потемнел лицом. Хоть это просто тучи сгустились, сталкиваясь в кучу малу на небесах, поджимая друг друга в бока, стараясь выжать сок дождя, чтобы облить им сухую утомлённую жаром нетерпения землю. И теперь старик, страшно смахивающий на весёлого злого Мефистофеля, резко оборвал рассказ, будто неожиданно желая подвести итог:

— Ну что? Расход по мастям?

И как последний штрих, доводящий до апофеоза жути, лиловое небо в лобовом стекле перерезала ослепительная молния, и тут же грохнул пушечный удар грома. И пал удушливый ливень, будто душ заработал.

А старик вдруг так же неожиданно смягчился, как ни в чём не бывало, лучезарно улыбнулся стальным оскалом и по-доброму, тоном легче, почти душевно спросил:

— Ты как, вообще, понял хоть слово?

— Не особо, — не стал скрывать шофёр, хоть и всё отлично разобрал.

— Ну, слушай тогда по-простому, — выпустил последний дым и кинул окурок в окно старик. — Ты, мил человек, не огорчайся, это я так, проверял, кто тут рядом со мной баранку крутит. А ты не забздел, не начал блатную музыку разводить, а честно ответ сдержал. Это мне по нраву. К таким людям я уважение имею.

— Что ж, это льстит моему самолюбию, — улыбнулся шофёр. — Я тоже люблю по-простому, без обиняков и заходов из-за угла. Ведь я давно рулю. Людей тьму насмотрелся. Разных. Хороших и плохих, умных и дураков. И немного человека послушав, могу для себя вывод составить, кто передо мной сидит. Чем дышит, чего хочет, чего ждать от него можно. Работа предрасполагает. Профессиональное это у меня.

— Навык добрый. Но ляпнул ты сперва не то немного. А меня по привычке зацепило и понесло. Не то, чтоб нервы сдавали, а просто уже сдерживаться не захотелось. При моих делишках, уже всё равно, что там и как. Да пёс с ним. Чай, не в «автозаке» я, а на волюшке вольной, а тут совсем другой базар. Начнём сначала.

— Пожалуйста, — великодушно кивнул шофёр и достал сигарету. Зажигалка предательски вывернулась из пальцев и упала куда-то вниз, на коврик. Он не стал искать её сейчас. Нажал прикуриватель на панели, дождался, пока тот выскочит, потом поднёс багряный светлячок к кончику, прикуривая.

Старик тоже повторил номер с «Примой», решив составить компанию. Чуть покрутил ручку, опуская окно, делая щель для вентиляции. Неугомонные настырные капли ливня тут же, дробясь, стали запрыгивать внутрь, на плечо стариковского пиджака. Тот насмешливо посмотрел на промокающую ткань, фасонно стряхнул морось и кашлянул:

— Вот же ж разверзлись сегодня хляби небесные. Прямо потоп, хочешь, ной, хочешь, сопи молча в две дырочки. Ну да ладно, не сахар, не растает. Такие неприятности меня, как ты мог убедиться, теперь не больно напрягают.

— Вижу, помотало тебя, — кивнул шофёр. — Непростая жизнь у тебя была.

— Непростая, — согласился старик. — Да только я б её на спокойную и сытую не променял. Всякое бывало, тюрьма, нары, лишения, несправедливость, голод и холод. Думаешь, меня сразу в «законники» прописали? Ничего подобного. Всегда и повсюду приходилось без просвета доказывать, что я могу, что я достоин, что не сломать меня и не объегорить. И слово держать приходится нерушимо и постоянно, чтоб никто и никогда ничего, ни крохи, не мог сказать за меня, мол, не держу я мазу или скурвился. Это сперва нелегко делать, всегда жить в напряжении. А потом втягиваешься, всё это само по накатанной идёт. Ну, всегда поступать по справедливости.

— Справедливость? Занятно. — Перебил шофёр. — Была в Элладе Астрея, богиня справедливости, дочка Зевса и Фемиды. В стародавние, былинные времена, когда люди только появились, она жила прямо среди них. А потом люди начали лукавить, воровать и грабить ближних, и тогда Астрея, кстати, последней из богов, покинула землю и вознеслась на небо, став созвездием Девы. Так что, получается, справедливость среди нас не живёт. А то, что ею называют — лишь понятие о том, как должно быть, понятие соответствия деяния и воздаяния, прав и обязанностей, труда и награды, подвига и его признания таковым, преступления и наказания, наконец…

— Вот ты шпаришь, как по писанному! — удивился, наморщив бронзовый лоб в гармошку, старик. — Люблю беседовать с умными, они всегда тебе что-то новое откроют. Это полезно для развития и общей эрудиции. Это, ты, верно сказал, про то, что справедливость теперь у каждого своя. Кто себе сколько намерил, у того она и краше. Есть общее «нечто», эдакий аморфный призрак. Все его видят сквозь туман, а разобрать толком, что там у него в руках, пряник или кнут, не могут. Вот и рисуют каждый себе в меру ума и фантазии свою личную, карманную справедливость. Об этом я подробнее тебе растолкую чуть позже. Просто слышу в мою сторону намёк твой о том, что вор я и априори жил не по справедливости. Крал что-то у кого-то постоянно, и считал это за кураж, невзирая на личности. Так ты же согласен, что справедливость теперь у каждого наособицу?

— Разумеется.

— Так значит, должен понимать, что у терпилы справедливость в законе прописана. А у меня — в понятии. Просто у нас с ним разные справедливости. Я никогда последнее у бедняка не отбирал. Вижу же, кто передо мной, босяк с последней рубашкой или туз надутый, функционер зажиревший, карманы от казённого «лаве» ломятся, а он и рад спустить их на «жорево и порево». Так ему помочь, наоборот, такому надо, чтоб не грешил он, зараза, лишить его этих средств нечестивых и образумить. Считай, богоугодную работу выполнял, в рамках именно моей справедливости.

— Изящно ты выкручиваешься, — улыбнулся шофёр.

— Себе — не вам, — тоже хохотнул старик. — Жизнь научила, она по Дарвину, естественным отбором гребёт всех без разбора, и выживают, и поднимаются только те, кто соображает быстро, мыслит широко, мозги развивает, книги читает, думает, сопоставляет, выводы свои умеет сделать на той основе. Потому и поднимает их жизнь вверх, а пентюхи косноязычные, с умом ленивым, так в низах и бултыхаются. Их вверх не ум потянет, а связи, наглость или фортуна. Только случаем шалым, удачей дармовой такие быки могут на мою планку залезть. Но с ними разговор короткий. Раскалывал я не раз эдаких, как грецкие орешки. И: «прощай, Лёпа, твоё место на насесте рядом с курами».

Старик раскраснелся, внутренним взором оживляя в себе яркие картины былого. Шофёр ему не мешал. Он любил именно слушать такие откровения, умело подбивая к этому своих пассажиров.

— Теперь по поводу моей личной справедливости. Кто-то живёт по закону божьему. Кто-то по Конституции, то бишь, по основному закону, прописанному сверху кем-то из заоблачных властных высот. Кто-то просто по людским, как большинство. А такие, как я, живут по прави́лу воровскому, по понятиям, по той справедливости, которую они сами выбрали себе раз и навсегда. И она ничуть не лучше и не хуже всех остальных справедливостей. Просто она для тех работает, кто её держится и себя в ней держит. Нельзя рассуждать или осуждать кого-то по понятиям, если сам их не блюдёшь. Только так это работает. Иначе — тебя свои же ближние, как паршивую овцу загрызут. Это только в анекдотах смешных и острых можно понятия извратить, в шутку, конечно, чтобы сухим из воды выпрыгнуть. А по-жизни это «зашквар».

— По-простому, значит, это называется: «лицемерие».

— Без разницы, как называется. Суть одна. Сказал что-то или сделал, будь добр за слово и дело ответить. Если оно справедливо, слово или дело твоё, никаких к тебе претензий. Если нет, то обоснуй, как так получилось. И никогда не было у меня такого, чтоб я обосновать не смог или сам, ответ спрашивая, несправедливо рассудил. Потому как моя справедливость прямая и чёткая, как рельс. Без всей этой мутной политической софистики, заумного юления или бестолкового словоблудия. За этим — к власти красной. А моя — чёрная. И она гораздо действенней, оперативней и надёжней, чем какая другая. Те, кому она несправедливой, ложной, подтасованной кажется, они просто по другой справедливости жить привыкли.

— Но есть же общечеловеческая справедливость. На высшем уровне. Общепринятая всеми. Или большинством.

— Так я тебе толкую не с позиции председателя ООН. Там у него свои понятия. Возможно, люди так и живут, потому что согласились с таким раскладом. А я не пошёл за стадом. И не я один. Один бы я не сдюжил. А потому, как стоит за мной обособленный конгломерат единомышленников, имеет место в этом мире быть и моя справедливость. Не моя лично, а та, что представляет интерес этого конгломерата. И ровнять её или хаять, сравнивая с общей, по меньшей мере, недальновидно, а по-простому — глупо. Это как красное с кислым пытаться сравнить.

— Хорошо. А как же духовная составляющая? Закон Божий? Восьмая статья — «не кради»? — подначил старика шофёр.

— Ха! Тему ты затронул скользкую, тут копья ломать можно до посинения. Приводить массу доводов и догматов, а истины не выкопать. Потому как разговор о Боге всегда сводится к логическому парадоксу: «курица или яйцо». А тут ответа нет. На то и парадокс. А тебе за Бога я так скажу. Опережая вопрос, верю я или нет, я сообщаю, что верю. Только не по канонам, а так, сам для себя. Так, как мне угодно и удобно. То, во что веришь, становится твоим миром. Да и Иисус говорил, мол, всегда он с тем, кто верит в него. Или что-то подобное. Я вот тебе байку расскажу занятную. Беседовал я на эти темы с одним священником. Батюшкой деревенским. И стал я его прижимать простыми доводами. Так он прикинул и согласился. А согласился он с тем, что вера христианская, в основе своей, строится на страхе. Ни на любви особенной или силе воли несокрушимой. Нет. Тупо на страхе за душу свою бессмертную. Никому не хочется гореть в геенне огненной. Все в рай хотят. И вот этот страх, что и после смерти ты можешь попасть в такой «блудняк», как преисподняя, останавливает многих и заставляет задуматься. А потом и осознанно выбрать, каким путём ему идти дальше. Страх лежит в основе всего. И Ветхий Завет тому прямое подтверждение. Сперва господь ведь людишек как только анально не карал. И топил Потопом, и сжигал города, и мор насылал, и голод, и ещё много казней египетских. Только потом Иисуса ввёл в игру, как хитрого «джокера» из рукава.

— Иисус как-то заметил, — вставил шофёр, — что: «кто не со мною, тот против меня; и кто не собирает со мною, тот расточает».

— Хочешь сказать, что тот, кто не исполняет всего набора тех требований, что предъявил Иисус, тот сразу враг ему? И себе тоже?

— Вроде того.

— Ну, так на то и разница существует между верой и религией. Религия суть упорядоченная совокупность духовной и материальной составляющей, состоящая как из самосовершенствования на стезе богопоклонения, так и из внешних, мотивирующих и закрепляющих это факторов. Как то: церкви, храмы, библия, как «мануал» для всех случаев. Обряды и таинства, наряды попов, как спецодежда, короче пыль и искры в глаза. Елей хоралов в уши, вино и хлеб по губам, золото крестов и куполов на пузах батюшек и кровлях соборов, всё, чтобы втянуть и присоединить адепта к лону единомышленников. Такая же схема у любой мировой религии, от даосизма и ислама, до шаманов или папуасов с бубнами. А вот вера — дело добровольное. Она рядом идёт и часто одно другому не мешает. Но вот если я сам верю, мне костыль в виде батюшек, молитв и прочих литургий и соборов не нужен.

— Ясно. Ты тоже не глуп, старик, — кивнул шофёр. — И мыслишь здраво. Я не тот, кто тебя будет склонять к чему-то, по моему мнению, правильному. Я статист, свободные любопытные уши. Мне интересно послушать о тебе, как об интересной личности.

— «Интересная личность», это Славик буйный, которому дверь выпилили, а он: «дверь мне запили!», — усмехнулся старик. — Ладно, проехали, шучу я. Я тебя услышал, командир. Теперь скажи, чего же ты ещё хочешь обо мне услышать?

— А ты сам рассказывай то, что тебе самому интересно, а я, если таковым оно мне не покажется, обязательно тебя остановлю. Путь не близкий, времени полно.

Старик уставился в лобовое стекло, поливаемое пожарными струями ливня, косо перечёркиваемое «дворником», задумался и даже надул щёки, выискивая нечто интересное из своей пёстрой жизни, выдохнув, будто запыхался. Потом, видимо понял, что есть обоюдно актуально для обсуждения на текущий момент, и даже повеселел разом.

— Ну, вот крал я с малых лет. Но что тогда, что потом, не чувствовал я своей вины в этом. Не то, чтобы куражился с краж, хоть и был адреналин, который приятно будоражит, а скорее поначалу я это делал, потому что надо было как-то выживать. И потому потом не перестал, что я научился это делать. Как подмастерье со временем становится мастером. А то, что профессия такая необычная, так тут прямая дорога к классику, все работы хороши, выбирай на вкус. Да и в СССР каждый труд был почётен. Трудом кража не называется только по недомыслию. Это, в первую очередь, высокоинтеллектуальный труд. Ведь всё точно рассчитать, всё предусмотреть, ко всему подготовиться, тут анализ глубокий надобен. Да ещё фактор того, что что-то где-то пойдёт не так, это чисто включение импровизации, напряжение страшное, но и интересное. Это как коррида, как сложная соната на скрипке с одной струной, как блоху подковать, наконец. Виртуозно, ярко, с выдумкой и огоньком, чтоб у самого дух захватывало потом от чисто сделанной работы. Это полёт мысли, полёт тела, когда каждая отмычка любовно подобрана и подогнана, когда всё, что ты наблюдал часами и днями, идёт минута в минуту, все на своих местах, каждый знает свою роль, механизм афёры отлажен и тикает ровно, как атомный хронометр. Это песня.

— Скорее, захватывающий боевик с элементами комедии и драмы, говоря языком кино.

— Вот-вот. Это и кино, и музыка, и математика с её немым упоением манипулирования цифрами, и личная олимпиада, где важно не просто участвовать, а именно победить, потому что иначе всё потеряешь, это жизнь! По-настоящему, здесь и сейчас, чувствуя каждую клеточку своего организма, вдыхая каждый глоток воздуха обострившимся чутьём, фиксируя каждый лучик этой феерической радуги и карусели света, короче, это и есть суть настоящего вора.

— Не был бы ты вором, стал бы философом. Или писателем. Такие пассажи выдаёшь, что сомнение берёт, правда ты такой или натянул личину вора, а сам высшей пробы интеллигент и одарённый академик.

— Про академии свои я тебе правду сказал. А то, что выражаюсь велеречиво, так тут спасибо цугундеру. Было там время и философов почитать, и классику, и модерн. Хоть почитать надо родителей! — неожиданно хохотнул старик. — Не пургу всякую, чем сейчас все полки книжных лабазов до упора забиты, что лезвие не сунуть, а действительно стоящих людей. Не фуфлогонов современных, лапшу, как макаки, кидающих на уши недоумкам, а реальных «зубров». От Канта и Булгакова до Конан Дойла и Стругацких. И от Ренана до Шлипера. От «Махабхараты» и «Илиады» до географа, что глобус пропил. От Незнайки на Луне до фараона с хоралом.

— Блестяще. Но мне интересны не только глубокие познания и умение размышлять, грамотно строя выводы. Сама жизнь. Её нюансы и повороты. Ведь при такой жизни их должно быть с лихвой. — Шофёр обернулся и посмотрел в глаза старику. Они показались ему чёрными, будто у индуса. Как пара круглых антрацитов в белой оправе с красными прожилками сосудиков. А старик замолк, поводя бровями, перестраивая беседу с ходу на новые рельсы. Просчитывал, что стоит говорить, а о чём помолчать или искал в закоулках некую яркую красивую историю. Потом вновь начал рассказывать и рассуждать одновременно, в своей манере:

— Ну что сказать? Детство моё было обычным. Это теперь я так думаю. А тогда казалось, что чего-то мне мир не додал. Послевоенные голодные годы, кругом шпана и безотцовщина. Опасности на каждом шагу не игрушечные. Сколько тогда мы оружия откапывали! Каждый сопляк был не хуже чикагского гангстера вооружён. Потом, конечно, всё это ушло, нанесло на него ил повседневных забот. Но из далёкого золотого детства много чего и светлого припомнить можно. У памяти свойство есть, плохое и грустное забывать, а смешное и хорошее помнить. А если начать, то, как за крючок, и плохое начнёт из омута всплывать. Воровство тогда для меня было чем-то вроде забавы, игры на «слабо». Старшаки подначивали, а мы, щеглы, из кожи вон рвались, чтоб крутизну свою доказать. И у меня лучше получалось. Вот просто лучше, чем у остальных, и всё тут. Наверное, талант мой такой. Это потом уже всё закрутилось, завертелось по-серьёзному, а первый порыв, он самый чистый, он был именно как испытание самого себя, смогу или не смогу. И смог! А потом опять! Так и пошло. Это как в картах или рулетке, фарт попёр. А следом уже и опыт стал нарабатываться, совершенствовались стиль и манера. Короче, всё, как у людей, только вот в таком экзотическом ключе. Потом уже стал соображать, что к чему, выбирать, манипулировать, шевелить мозгами более осознанно и с оглядкой. Тут и дела серьёзные подкатили, и первые предательства, и первые провалы. И первый централ…

— Ну а первая любовь?

— Куда ж без неё! Да только быстро любовь прошла, как говорится, «лямур пердю». Встречались мы, молодые были. Сомневался я тогда сильно, завязать или дальше куролесить. А потом посадили меня в тюрьму, а она не дождалась. Банальная с виду история, сколько таких, а вот меня сильно этот поворот настроил на воровской ход. И попёр я дальше, как трактор, не оглядываясь. Так и пёр, пока не короновали. Женщин много было разных. Как продажных и легкодоступных, так и простых, обычных, нормальных. Раз было дело, чуть всё не бросил из-за одной. Молодуха, но такая, знаешь, огонь! И умная, зараза! Как раз по мне. Такая же, как я, сметливая, да на ум быстрая. Жили мы с ней душа в душу почти год. Я уж собирался сам корону снимать, от дел отходить, готовил последний скок, чтоб большой куш взять разом и за бугор закатиться в жаркие страны. Да только добрые люди нашлись, пошептали на ушко, кто она была и как на самом деле дела обстоят. Проглядел я это прямо у себя под носом. Мне бы её «пробить» по каналам своим, благо, ничего не стоило, так ведь я поверил, доверился целиком, не думал даже, что так может повернуться. В общем, ослеп и поглупел от любви такой, как в очках розовых ходил и ведь искренне рад был в таком неведении оставаться. А она не считала нужным посвящать в детали, из которых и строилось всё основание. Некрасиво получилось. Поставили меня перед нехорошим выбором. Либо позор мне и смерь ей, либо полный разбег навсегда. Поговорил я с зазнобой своей коварной, признала она все грехи, отпираться не стала. Верно расклад поняла. Да поздно она разоткровенничалась, я уж тут ничего повернуть не мог. Дал ей кое-каких грошей и сказал, исчезай с горизонта навеки, не то худо нам обоим случится. Я зла не держу, но вместе нам быть на этом свете заказано. Потому как вранья, даже во спасение, терпеть не научен. А она под овечьей шкурой клыки прятала. Пусть, невольно, пусть её жизнь нагнула, заставила, но если бы она мне сразу во всём призналась, думал бы я уже по-другому и соображал, как в такие рамсы не попасть. А по факту, когда всё вскрылось, поздно было пить «Боржоми». С тех пор больше не видел её много лет. Вот только недавно объявилась она. В такой «блудняк» влезла, что не приведи господь. Опять «вилы». Покумекал я маленько и через третьи руки помог ей, чем мог. В принципе, отвёл беду, погибель неминучую от неё, теперь уж точно в последний раз. Потому как хоть вокруг меня люди и надёжные, а всё равно лишний раз судьбу дразнить не дело. А рискнул потому, что любил её сильно. Наверное, то и была настоящая любовь. Такой силы чувств больше ни разу не испытывал, как к ней. И так и не испытал, как ни пытался. Хоть и были разные женщины и разные моменты. Иногда даже что-то ёкало внутри, мол, а вдруг вот она, та самая тихая пристань, где якорь кидать пора и остепениться, взять куш и на дно, осесть в тихой гавани. Но упрямство внутреннее всегда перечило, не давало раскиснуть, говорило, ты — вор, а вор не имеет жены и детей. Хотя, дети-то как раз, может и есть где на просторах и весях необъятной нашей родины и даже кое-где за бугром. Но, ни разу я, ни письма, ни открыточки ни от кого никогда не получал. А забавно бы было!

Старик вдруг замолк, сморщился, как от горькой ложки микстуры, нахохлился, втягивая неосознанно шею в ворот пиджака, взгляд его поплыл в незримые дали, что перечёркивали хлысты ливня. Потом стянул губы в нитку, перекатил желваки на скулах и полез за следующей сигаретой.

Мелькнул во вспышке молнии алый бок сигаретной пачки с тонкими белыми письменами и высветился тонко вырисованный скарабей на узловатой ладони, слегка погнутый выступающими венами. Сипло засопел «Ронсон». Старик затянулся, так, что впали щёки, как сморщившиеся бока монгольфьера, пыхнул дымом, плотным, словно серая вата.

Раскурив, продолжил уже успокоено:

— Плохой я папка. Но как знать наверняка, если я даже не в курсе, есть ли кто у меня или зря я расстраиваюсь и себя корю. Тешить самолюбие конечно приятно, но аверсом этой медали служит горечь о том, что не увижу я никогда детей, не обниму их никого, не поговорю с кем-то из них. Мальчиком или девочкой, кто знает? Да и неважно это мне. На фертильность вот тоже никогда не доводилось проверяться, а то, может, я вообще зря тут себе порожняки гоняю. Вдруг я вообще бесплодный, а нафантазировал, бог весть знает что, себе. Пусть это так и останется неизвестным. Всегда можно помечтать, понадеяться, а коли взгрустнётся, так обратно откатить махом можно на первую позицию. Не было детей, нет, и не будет, всё, точка. Дети, они цветы жизни, тут я согласен, когда они на чужой клумбе растут. Не моё это призвание, хоть и помогал я, в том числе, и им. Не своим, а так, навскидку. Бывало, смотришь передачу какую, там тебе толкуют про условного Артёмку, мол, чахотка у него или проказа какая недужная, помирает, ухи просит. Скиньтесь, люди добрые, кто по рябчику, а кто и по куску на лечение, а то папа с мамой сантехник и малярша, не наскребут при его короткой жизни пару лимонов зелени. Бывает, пробьёт на меценатство воровскую душу, тогда я бойцов заряжаю пробить, не жулики ли какие и фармазоны тут ширму ставят, бабло общаковое, всем миром собираемое, к рукам прибрать хотят? И если чисто всё, пересылаю инкогнито, Артёмке этому, на счёт сколько потребуется. Потом они ищут анонима щедрого, поблагодарить хотят. А я не открываюсь. Так, «мимокрокодилом» прикинусь и смотрю, как пацан живой-здоровый радуется, а сантехник с маляршей, как мешком ударенные, от счастья калганом только качают. Понимаю, что зря филки выкинул. Не жилец тот Артём всё одно. Болезни такие просто так не отступают. Скоро по новому кругу сбор пойдёт, на новое обострение клянчить станут. А всё равно приятно. Пусть впустую, но на душе хорошо от их радости из-за ремиссии. Когда маленькому, беспомощному и беззащитному помог, сам как-то в своих глазах растёшь, нужным и не лишним на этой земле себя ощущаешь. Вроде вот всё есть, власть, сила, уважение, а иногда, без таких вот индифферентных мероприятий, немного ущербным всё кажется, сила эта дикая, власть жуткая, уважение кошмарное. Сделал нечто, тебе не свойственное, будто в другой мир, чистый и иной, шагнул прогуляться, воздухом новым подышать, кем-то другим себя почувствовать.

— Так-таки ты, получается, ничего плохого в жизни никому и не делал? Только хорошее? — решил прервать поток елея шофёр.

— Как это, не делал? — не стал упираться старик. — Я ж простой смертный. Делал, конечно. Как говорят, не согрешишь — не покаешься. Людей не убивал, тут на мне крови нет. А вот один раз звонок пришлось завязать. До сих пор жалею. Попалась на дворе одного дома собачонка такая забавная. Охраняла она его. И лаяла, стерва, звонко. Пришлось её своей же цепочкой и придушить. Очень мне стыдно, что не плюнул я, не ушёл с дела, а упрямо пёр вперёд. И только так мог вопрос решить. Жалею теперь об этом. И собачонку жалею. Но больше я никого в жизни не убил. Крал, тут спора нет. Дело второе, что у людишек по большей части дрянных, но не отменяет это моей перед ними вины. Теперь, на склоне лет, где-то даже и стыдно за себя. Врал, тоже, конечно, куда без этого. В основном — бабам своим врал. Ну, тут и понятно, курицы они, им, чем больше мозги запудришь, тем легче с ними жить. Краснопёрым врать — сам бог велел. Тут без вариантов. Хвосты крутил, как хотел, за нос водил, глумился и куражился на всю катушку. И не каюсь в этом. Эти не просто «дрэк», эти — волки позорные, мусора мусорянские, нелюди, враги они мне смертные навсегда. Да и так врал, не ментам, а вообще, разным дуракам и недоумкам. Если человек глуп, его только так воспитать и научить можно. Через свои ошибки. Не будь «емелей», кретин, думай своим умом, щуки волшебные в сказках остались, так что сказками брюхо не набьёшь, а с пустыми карманами запросто останешься. Простота хуже воровства, это народ давно подметил. Однако и тут старался последнее не отбирать и до ручки не доводить. Какой бы не был перед тобой придурок, но и его пожалеть требуется. Хотя бы для самоуважения. Что не мразь ты конченая, беспринципная к такого рода чужакам наивным, а уважение к себе имеешь, и не станешь в ничтожество их вгонять без веского повода. Не, я тут всегда внутри себя баланс держал чётко. Эйфорию от вседозволенности через свою ловкость и неуязвимость перед дураками я сразу под уздцы взял. Иначе это был бы путь в никуда. В тлен и распыл. Рано или поздно довилась бы верёвочка эта. И не от страха я себя в руках держал, а для того, чтобы когда-нибудь не встать к зеркалу и не почувствовать к самому себе омерзение. Уважение своё к себе не потерять. Ведь если так случится, что сам себя уважать не сможешь, кто ж тогда другой тебя уважать станет?

— Выходит, гордыню ты придушил?

— В точку. Самый страшный грех я свой пересилил. Хоть исподволь он и кажет голову в разные щели и бреши, проламывает волю там, где тонко, но я эти попытки сразу чую, давлю его, не даю разрастись и скрутить себя. А уж другие грехи мне никогда особо и не докучали. К жратве я равнодушен. Могу, конечно, ради интереса и лобстера в устрицах попробовать, но только из любопытства, а не так, чтоб каждый день на завтрак. С блудом давно покончил, да и не гнался я за каждой юбкой никогда. Лень мне сроду не товарищ, как и унылость. Гнев всегда в кулаке держу, ибо, если сильно пестрить, можно и по пасти получить невзначай. Не завидовал никому и не чему, как и не жадничал никогда. Не в моей это природе. Родителей почитал. Ни перед кем не поклонялся. Так что, хоть и нарушал я что-то где-то как-то, но не так, чтобы уж точно понимать, что в ад мне дорога прямая. Что нагрешил я так, что райские кущи мне точно не светят. Тут даже не я сам решаю, я лишь надеюсь на благоприятный исход. Решать будет тот, кто гораздо выше не только меня, а вообще всех царей и ангелов выше. И как уж там повернётся, одному ему известно. А я за себя думаю, что в жизни поступаю так, как сердце велит. И как воспитание мне позволяет. Не только то, что мне мать вложила, школа и университеты уличные, а в большей мере самовоспитание и самодисциплина. Оттого так всё и сложилось, что держал я сам себя в ежовых рукавицах. Сперва было трудно, но интересно, потом привычно, а в итоге стало самой жизнью. Слился я с тем, что сам из себя вылепил, и стал тем, кто я теперь есть. И не опускаюсь в пучину удовольствий безоглядно, не плюю на всех, не топчу без разбора. Наоборот, стараюсь по совести и по справедливости жить, судить и рассуживать. Ну и помогать тем, кто в этом, по моему личному мнению, нуждается. Ведь не от нарциссизма или от девиации какой я деньги калекам даю, а просто питаюсь от их непорочной радости. От облегчения их, пусть временного, но искреннего. Энергия эта мне себя потерять не позволяет, не стать гранитным истуканом, сплошь из правильных понятий и холодной воровской справедливости, а обычным простым человеком чувствовать простые человеческие чувства. Благо, денег мне никогда не жалко для других. Вор ведь всегда налегке должен жить. Поэтому и особняк у меня неказистый, и машины своей нет, а так, братва подвозит, и счетов в банках на своё имя не заводилось. А то, что вещи красивые и дорогие, так ведь просто потому, что удобные они, надёжные и ноские. Да и может же жиган разок-другой шикануть с богатого хабара? А чтоб копить, в кубышки собирать, миллион к миллиону скирдовать, это не про меня. За мной стоит моя дружина, она всегда мне даст всё необходимое, что попрошу или просто пальчиком шевельну. Я лишнего себе не позволяю, и они это видят, запоминают и ценят. Поэтому на доверии живу полном. А если приходит мне блажь инвалиду помочь материально, так я всегда это на совет ставлю. Другое дело, что никто мне и так слова против моего благого дела не скажет, но это не от страха или услужливости, а от того, что они и сами понимают, зачем и почему, что они сами помогают таким, что они сами хотят энергии той отведать. Не юлят они передо мной, не боятся слово поперёк поставить, не понравиться стараются, одобряя такие траты, а адекватно понимают весь расклад. Так же и церковь мы построили в деревне той, где я с умным покладистым батюшкой за веру и страх лясы точил. Не простую, каменную, восьмерик на четверике, с золотыми куполами, чтоб издалека зайчики солнечные в глазах прыгали. И ещё одну сейчас заложили в местах прошлой нашей «боевой славы». Потому как мне хоть церковь, как дом бога, и без надобности, бог всегда со мной и во мне, а остальной братве оно надо, помолиться, покреститься зайти, в безопасности себя ощутить, под эгидой не стволов и друзей, а самого всевышнего, что, согласись, для таких людей, важным бывает. Причаститься, так сказать, хоть таким боком, хоть эдаким краем к вечному и святому. Да и так, скольким своим корешам, знакомцам и просто нормальным мужикам я помогал! Кому делом, кому советом, кому просто добрым словом, — улыбнулся старик. — И фонды мы организовывали в помощь спортсменам-юниорам, чтоб честь олимпийскую было кому в будущем отстаивать, и секции открывали в глухомани и захолустье, а в детдома сколько раз подгоны делали, контейнеры собирали с хавкой да игрушками! Тем же нищим у паперти никогда в копеечке не отказывал! Потому что кто просит? Думаешь, бомж патлатый просит? Нет, брат, это через него Иисус просит, проверяет тебя на вшивость. Дашь или зажмешь? Дал — прошёл отбор, не дал, галочка образовалась в большой книжке. Которую тебе рано или поздно перед носом раскроют и начнут баланс сводить, дебет с кредитом. Пусть даже этот бомж и не бомж вовсе, а даже наоборот, хитрый и ленивый упырь, которому в лом самому на хлеб заработать, а стоит он и у фраеров стреляет деньги и сигаретки. И сам при этом чувствует себя кумом королю, вот какой я крутой, терпил на «лавешки» и «хабарики» развожу. Пусть. Бог с ним. Если так это, тот, от чьего имени он просит, сам его со временем накажет примерно жестоко и неотвратимо. Бог не играет в кости.

— Ну да. Случайности не случайны, — хмыкнул шофёр. — Это ещё Чжуан-Цзы подметил в те времена, когда Александр Македонский воевал с персами, Карфаген с Сицилией, а ольмеки, как цивилизация, покатились в упадок.

— Историю любишь?

— Кто не помнит своего прошлого, обречён на то, чтобы пережить его вновь.

— Ага, Джордж Саньтяна. Это мы тоже проходили. А твой Чжуан-Цзы кстати, одну очень умную вещь сказал в довесок к прочему. Кстати, как раз по поводу воров. Знаешь какую?

Шофёр хитро улыбнулся, но не стал ломать игру и простецки спросил:

— Какую?

— Если украсть крючок с пояса, будешь казнен, а если царство — коронован.

— Звучит в данном контексте двусмысленно, — хмыкнул шофёр.

— И не надо сейчас играть словами. Я о прямом смысле. Настоящие воры, они там, где-то высоко в небесах. В уютных офисах банков, в премьерских и президентских кабинетах, в роскоши вилл и яхт. А я так, босяк и крадун. Хотя про корону, если понимать под ней мою, звучит тоже изящно, — улыбнулся всё же старик. — Только с царство я ещё не наворовал, и вряд ли получится. Времени мне уже не хватит. Да и сил.

Неожиданно он закашлялся, будто поперхнулся, сильно, с надрывом, даже стал поколачивать себя легонько кулаком по груди. Шофер терпеливо ждал. За окном вечер, смазанный ливнем, незаметно перетёк в непроглядную ночь. Даже фонарей не оказалось на той дороге, куда они вырулили. Лишь косые струи, да мокрый неровный асфальт мелькали в свете фар. Старик угомонился и шофёр поинтересовался:

— А что так?

Старик помолчал, раздумывая с ответом, потом коротко и буднично бросил:

— Рак.

— Лёгких?

— Нет. Инфильтративный рак желудка. Он трудно определяется. Вот лепилы и проморгали. Теперь, значит, лечу в Германию, лечить терминальную стадию. Поможет, как думаешь?

— Надежда — единственное, что осталось на дне ящика Пандоры, когда все несчастья оттуда вылетели, — туманно пояснил шофёр. — Сестричка Лахезис даёт жребий, то есть, то, чем ты живёшь, и следит за его, жребия, исполнением, Клото плетёт нить твоей судьбы, а Атропос её неотвратимо перерезает. Прошлое, настоящее и будущее, всё кончается одинаково — щелчок ножниц.

— Про надежду мне больше понравилось, — скривился старик, повернув лицо анфас.

Шофёр посмотрел ему прямо в глаза. Серьёзно, без улыбки. И вдруг заметил в очередном всполохе, что глаза у старика не чёрные. Они зелёные. Просто огромный зрачок раздавил радужку в почти незаметную тонкую окружность. Так бывает, когда глаза смотрят в темноту.

Или когда человеку очень больно.

Старику было больно. Рак пёк его, не переставая, изнутри. И только великая сила воли и врождённый оптимизм не давали показать, как ему на самом деле плохо. В этом тщедушном теле шофёр услышал тонкий звон стального стержня, на который был насажен неказистый каркас.

И он сделал выбор.

На перекрёстке с мигающим жёлтой тревогой светофоре он вывернул направо, впереди оказалась парковая аллея, короткая и плотно усаженная густыми купами кустов. Пролетев её, «Ока» забарабанила баллонами по брусчатке недлинного моста через речушку. Мелькнул в свете фар и исчез белый указатель с чёрными буквами: «Ерик Кисст». А потом понеслась тёмная унылая промзона с размытыми дождём очертаниями неровных бетонных построек и кособоких разновеликих кирпичных труб. Из некоторых валил даже чёрный прибитый непогодой дым. И разом стемнело, сумерки судорожно скакнули из-под мостовой, поднимаясь зримым уровнем, как вода в затопляемом корабле.

— Куда это мы? — заозирался старик.

— Так короче, — коротко пояснил шофёр.

— Хм, тебе с горы виднее.

Дорога стала вдруг петлять, сузилась, и чем дальше они пробирались по этим местам, тем становилось всё темнее. Даже фары не высвечивали уже ничего вокруг, кроме коротких конусов с лоскутами асфальта и косой штриховкой ливня. Неожиданно и фары вдруг потухли, хоть шофёр и не касался выключателя. С досадой крякнув, он подёргал рычаг, стукнул по панели, но те не зажглись. Старик сохранял спокойствие. Темнота окутала кабину, оставив за стёклами только смутные силуэты и тени. Тем не менее, как бывалый и готовый к таким поворотам, шофёр не сбросил скорость, а лишь немного придержал сцепление. И внезапно бодро сообщил:

— Что ж, приятно было пообщаться. Приехали!

Потом развернул «Оку» и резко дал по тормозам, так, что полетели брызги на капот и в лобовое стекло вдруг ударил из ниоткуда яркий слепящий свет. Старик прищурился и даже прикрыл глаза ладонью, татуированным скарабеем ко лбу.

— Это что? Вот же отгрохали аэропорт! Я слышал, что ремонт ему дали, но чтоб такое светопреставление! Некуда было денег казённых вбухать?

— Лучик надежды, — тихо пошутил шофёр. — Рассчитаемся?

— Обязательно, — полез в боковой карман старик. — И тебе спасибо, добрый человек, за хлеб, за соль, за беседу мудрую. Приятно было помурчать!

Он выпростал кулак, протянул его к шофёру. Тот раскрыл под ним ладонь и когда старик разжал узловатую длань, выпали платой извозчику две маленькие блестящие жёлтые монетки. Шофёр поднёс их к глазам. Монетки легли одна аверсом, а вторая реверсом. С аверса красовался профиль бородатого царя, а реверс распушился двуглавым когтистым гербом. Это были царские империалы. Два золотых червонца.

— Благодарю, — кивнул шофёр и засунул драгоценности в нагрудный широкий карман комбинезона, прикрыв клапан.

— Бывай, ямщик!

Старик легко выпрыгнул в ночь, благо, дождь как раз перестал лить, а просто докапывал последние капли, будто с облегчением в туалет сходил, и теперь тряс небесными причиндалами где-то невообразимо высоко, за границей видимости и туч. Потом старик обернулся, помахал сухой жилистой ручкой, улыбнулся фиксами и повернулся к свету. Шаг — и он растворился в нём, как в плотном тумане или дыму. Свет поглотил худое поджарое тело, будто и не стояло тут никого, будто и не было никакого старика, будто и не ехал он долго по залитым ливнем улицам к своей далёкой, почти недостижимой цели.

— Прощай, старик, — в тиши салона сказал шофёр в пустоту, продолжая сидеть, сжав в руках руль. Так продолжалось какое-то время.

Шофёр смотрел, как постепенно свет начинает меркнуть, потом закурил, развернулся и уехал.

 

Старуха

Покручивая в пальцах китайскую палочку для еды от приконченной недавно порции лапши «удон» с говядиной, овощами и соусом, шофёр поджидал нового клиента. Он, то выделывал ей замысловатые восьмёрки, то вдруг задумчиво пытался ковырнуть в зубах. Но конец палочки был слишком толст для такой манипуляции.

Заказ ему скинул при телефонном разговоре всё тот же неугомонный брат Тамаз. Так и сказал: «Приветствую, дорогой! Как сам? Как универсам? Ха-ха, шучу! Слушай, тут опять тебе халтура подкатила. Подбери бабушку через час, адрес я тебе по эс-эм-эс скину. Не скучай, дорогой, Меркул обещал на днях с тобой проехаться, я его видел сегодня утром. Нахвамдис, дорогой!».

Неожиданно дверь со стороны пассажира распахнулась и в салон ввалилась дородная дама в тонкой красной кофте, необъятной синей юбке, из-под которой мелькнули коричневые хлопковые колготы, а голову покрывал цветастый платок с завязкой под подбородком. Пока она утрамбовывала свой немалый афедрон в седле, шофёр успел рассмотреть, что это не дама, а старушка, на вид, лет около семидесяти. Или пятидесяти. Она оказалась довольно полной, поэтому возраст скрадывался и начинал плавать в больших пределах. Морщины имелись, кое-где довольно глубокие, но немалую часть их разглаживала полнота лица. Зато руки были сплошь во вздутых синих венах и старческих коричневых бляшках. Правое запястье охватывала красная ниточка. Оберег. Одёжка, хоть и небогатая, но поверх кофты красовался довольно массивный золотой крест на такой же «рыжей» цепочке, тоже, не самой тонкой. Глазки, будто заплывшие от припухлых век, зыркали с недоверием и недовольством. Острые, колючие, как шильца, прозрачного водянистого голубого оттенка. Тонкий нос, к старости согнулся в птичий клюв. Губы бескровные, бледные, в ниточку. А на левой стороне лба громадный синяк, гематома, фиолетово-лиловая, будто сливу бабке на голове раздавили, а мякоть оставили подсыхать. Кое-где даже кровь проступила и засохла неуверенными подтёками. Пахнуло от неё узнаваемым старческим амбре и букетом из разнообразных лекарств. Тот ещё запашок.

В свою очередь старуха, умостившись, бегло, но внимательно оглядела убранство салона. И осталась недовольна. Она вздула ноздри, пробуя воздух на вкус, скривила гримасу одними губами, ловко изогнув их «тильдой», демонстративно провела пальцем по приборной панели. Пыли там было немного, она растёрла её между подушечками пальцев и спросила визгливым скрипучим голоском:

— Чем это тут так воняет? «Лаврушкой» что ли?

— Это целебные испарения Ахерузийского озера. — Невинно пояснил шофёр, мило улыбнулся и добавил: — Из святой земли.

— Да? — Не поверила, но засомневалась старуха. — А это где? Что за земля такая святая? Иерусалим?

— Нет. Это на западе Греции, в Теспортии. Колыбель цивилизации, можно сказать.

— Никогда про такое не слыхала. Про Афон святой знаю, а про эту твою Дискордию…

— Есть многое в природе, бабушка, того, что и не снилось нашим мудрецам!

— Ишь ты, внучек выискался, — кисло ухмыльнулась старуха. — Скажи лучше, что ж за корыто у тебя такое дырявое, а не такси? Как на нём ехать?

— За это не беспокойся, бабуля! Домчу, как на «Боинге»!

— А ты не резвись! Быстро поедешь, медленно понесут, а я и так вон головой, вишь, как приложилась? Теперь гнать не надо, да и на кочках скакать тоже не след. Такая развалюха небось по дороге рассыплется?

— Да что ты заладила! Не беспокойся, мой аппарат надёжен, как швейцарский банк. И крепок как немецкий танк.

— Ага. Я и вижу. У тебя, нехристя, даже складня нет на полочке, одна вон ложечка на крестины и то пробитая тут болтается, кстати, совершенно ни к чему. Или это тебе «на зубок» подарили? Не поздновато? Что за украшение такое нелепое?

— Это бесов отгонять, — пошутил уже откровенно шофёр, — вместо серебряной пули.

— Тьфу! — старуха не приняла шутки. — Вот же антихрист! Такси — хлам, водитель мракобес. И кто таких допускает к рейсу? Что за мир такой? Куда мы все катимся?

— Хочешь поменять?

— Вези уж. Некогда тут сопли разжёвывать. Того и гляди Богу душу отдам. Несчастье у меня, а ты тут шуточки шуткуешь.

— Не кряхти, бабанька, доедем, как надо! Хочешь, с ветерком, хочешь, основательно и не спеша, как вальяжные чины. Донесу, как на крыльях, тут у меня безопасно, тепло и уютно, как в колеснице у Гелиоса. И так же надёжно. Поехали!

Шофёр хрустнул ключом зажигания и деловито, но без суеты и спешки повёл машину вперёд, откатываясь от поребрика и встраиваясь в поток. Старуха же всё бурчала под нос: «Нет бы сказал, как у Христа за пазухой! Это что ещё за нечисть такая, Гелиос? Всё это от лукавого. Ходили демоны по земле, среди людей, притворялись богами древними, а сами того и гляди, всё норовили с пути истинного столкнуть, блудом и непотребством прельстить, от Бога отворотить, душу бессмертную забрать к себе в преисподнюю. Пока не прогнал их Господь в тартарары на веки вечные, до пришествия второго». Шофёр только посмеивался беззвучно и качал кудлатой головой.

— Не ворчи, бабка, у самой вон рог, как у чёрта растёт. Как ты так сподобилась?

— Ох! Болею я, еле живая, а он чертыхается ещё, анчутка белоглазый!

Она пристально всмотрелась в тёмно-серые в таком свете глаза шофёра, который онемел на секунду, и, не мигая, уставился на такую необычную пассажирку. Хоть улыбка не сползала с лица, взгляд его был тяжёл, а глаза, сумрачные, как тучи, сверкали бликами, словно там сновали молнии. От глубины его бездонных провалов она чуть оробела, пока не спохватилась заполошно:

— На дорогу смотри, угробишь себя и меня раньше времени, демон!

Шофёр перевёл взгляд вперёд и стал аккуратно подруливать в потоке машин, не плотном, но уже начинающем наполняться стальными телами карет спешащих с работы и по делам автовладельцев. Выплыли из-за высотки золотые купола одной из многочисленных церквей. Старуха чинно наложила на себя широкое крёстное знамение, глядя на них. А потом, немного смягчившись, перевела разговор в нейтральное русло.

— Да годы уже не те у меня, руки-ноги не слушаются. Вот споткнулась я на кухне, на ровном месте, да и приложилась лбом о подоконник. Аж звёзды из глаз посыпались. И голова так болит, что начала я звонить в «скорую», а попала в такси. Да что уж теперь, хоть ты меня до больнички довези. Теперь уж не важно. Чую, кончина моя наступает.

— Не бойся, бабуля, успеешь! В гости к Богу не бывает опозданий!

— Да не поминай ты имя господне всуе, безбожник!

— А ты, я вижу, сильно верующая?

— Конечно! — гордо, будто шофёр глупость какую сморозил, ответствовала старуха. — Как иначе? Спасти свою душу можно только через веру в Господа Бога нашего Иисуса Христа!

— Понял, — коротко резюмировал шофёр. — Уважаю.

— Ты сам-то крещёный? Анчутка?

— Все мы свой крест несём, что дан нам свыше, — туманно пояснил он. — И никто не несёт более того, что вынести может. И тебя вынесу!

— Это испытаний Бог даёт не больше, чем ты вынести сможешь. И то, если не отвернёшься от него, если в сердце его держать будешь, и уповать всегда только на него станешь, ирод ты межеумный. Не знаешь сам, о чём толкуешь, а туда же.

— Прости, бабка, не буду! — отшутился вновь шофёр. — Ты тогда растолкуй мне, коли в этом так хорошо разбираешься.

— Что тебе растолковать?

— Ну, как тебе вера помогает? Как ты пришла к этому? Как вообще такое случилось? Как ты раньше жила без того?

— Ишь, ты, какой ушлый! Тоже мне, киножурнал «Хочу всё знать»! Да я тебя в первый раз вижу!

— И, уверяю тебя, в последний! Так что не тушуйся, говори смело. Всё что скажешь, тут и останется. Я ж не исповедоваться тебя зову, а так, потрепаться без обиняков. А дорогу за болтовнёй скоротаем, головушка твоя отвлечётся и болеть перестанет, это уж я тебе гарантирую!

Старуха наморщила лоб, прислушиваясь к ощущениям внутри себя. Видимо магия слов, и уверенность убеждения вкупе с искренним позитивом помогла, боли под черепом стали утихомириваться, потому что та вдруг смягчилась и решила поддержать разговор. Вёл машину шофёр уверенно и основательно, не рыскал по рядам, но обгонял и не дёргал тормоз без веских причин. Сама «Ока», хоть и неказистая с виду, работала тихо и размеренно, без постороннего звяканья и дребезжания, как здоровый и крепкий живой организм, натуральное продолжение умелых рук возницы. Это, и монотонное мелькание улиц, светофоров, деревьев и раздробленного их листвой на пёстрые лоскуты солнечного света, умиротворило старуху и заставило сменить гнев на милость. А решив попробовать, она вскоре с удивлением убедилась, что слова шофёра не трёп, действительно боль потихоньку стала утихомириваться, пока не сошла на нет.

— Тоже мне, исповедник в шашечку, — буркнула она примирительно. — Чего ж тебе рассказать?

— Да с начала и начинай, как сказку, — лучисто улыбнулся шофёр, и глаза его посветлели, став на миг голубыми и чистыми, как небо. — С рождения!

— Да всё, как у людей, не хуже других. Родилась я ещё при отце народов, уже после войны. Мать мужа своего первого с фронта всё ждала, ждала, без вести пропавшего, да так и не дождалась. Пятилетку уже отвели послевоенную, а он так и не явился. Погиб, я надеюсь, а не по бабам загулял. Вот мать к одному бобылю и прикипела. Детство-то трудное тогда было. Жили мы бедно, каждую копеечку считали. Потом школа, десять классов, пионерия, а дальше техникум Экономики и планирования в отраслях народного хозяйства, и в нём уже комсомол. Тут уж я стала соображать, что к чему. Я ж ведь тогда в Бога не верила. Абсолютно. Смешно теперь вспоминать! Совершенные атеисты мы тогда были, смеялись над попами, над церковью, над религией. Ходили гонять богомольцев из наших сверстников, кто в храм ходил на службу. У нас тогда перед глазами свои идеалы сияли: светлое будущее и рай на земле — коммунизм! Эх, откуда ж я тогда могла знать, что бесовщина всё это! Ну, да Бог простит. Хотя, я и тогда уже своё мнение имела. Не слепо шла за идеей, не грудью на каждую амбразуру, а, оглядываясь на голодное своё детство, профит выискивала в текущем моменте. Конъюнктуру выглядывала. Корила себя за буржуйскую жилку, но другим краем ума понимала, что и матери с отцом-инвалидом помочь надо, и сеструхе бестолковой с братьями малолетними. И стала я по партийной линии продвигаться. Оттепель, опять же, пролетела, застой пошёл. Идеология буксовать начала, мажоры появились, пошло чёткое разделение на скобарей от сохи и золотую молодёжь. Впрочем, оно всегда так было, но я для себя этот момент не упустила. По комсомольской молодости я быстро в элиту вошла номенклатурную. С правильными мальчиками гулять начала. Ух, и давали мы в своё время жару! Утром на собраниях всё чинно-благородно, повестка дня, обсуждение вопросов, ставим на вид тунеядцам, разгильдяям и политически отсталым, а вечером — в баньку и под пиво с водочкой «Битлз» слушать и любить друг друга, как только возможно. А что? Тогда моё правильное девичье поведение, если смекаешь, о чём я, в среде сынков партийных бонз очень ценилось, не то, что теперь, совсем все совесть потеряли! Тогда такого разврата, как теперь, не было, да и быть не могло. С одной стороны понятно, железный занавес стоит нерушимо, а с другой, дело молодое, природа-то своего требует! И всё лучше там, в культурной обстановке, чем где-то под забором с пьянью и шпаной. Да и для карьеры так полезнее, чем с босяками какими за здорово живёшь. Конечно, опасно это было, хоть и заманчиво. Вот и таились мы, чисто шпионы. Ведь если бы всплыло такое наше положение, враз бы вышибли из комсомола с волчьим билетом те же вчерашние полюбовники, и клеймо на всю жизнь бы ещё припечатали. Тут умом соображать надо, а не только передок подставлять. Но риск! Азарт! Молодость, кровь кипит! Эх, были времена лихие, окаянные! Это сейчас вон всё можно, как хочешь, где хочешь и с кем хочешь. Тут тебе всё не только расскажут во всех красках, а ещё и в газетах пропечатают, и по телевизору вечером покажут во всех подробностях. И ладно бы в укор они это показывали, так ведь нет. Всё теперь, как норма жизни. А то и в заслуги такое непотребство себе записывают. Ровняйтесь, мол, на нас! Так, как мы блудим и развратничаем, так и надо, так правильно и верно. Тьфу! Срамота какая! Ладно мы, понимали, что грех это, но тогда времена такие были. Жестокие. Все поедом друг друга жрали. В магазинах шаром покати, только макароны да куры синие, надеть нечего, кроме как галоши да лапсердак «прощай молодость». За границу носа не кажи, знай, копай землю носом на ниве решений партии и правительства, надейся на удачу и благосклонность туза из обкома или министерства. Вот и надо было думать головой, куда свою куночку пристроить, чтоб не просто так, по-собачьи и разбежались, а с перспективой, с заделом на светлое будущее, конкретно своё, а не общечеловеческое. Так и получила я на этих партсобраниях для себя весь карт-бланш, и не профукала момент, а стала планомерно развивать успех. С тем переспала, то получила, того подсидела, этого припугнула. Я ж тогда была не чета тому, что сейчас. Я красавицей считалась!

Шофёр с сомнением поглядел на старуху. Туловище, как афишная тумба, неизвестно, где бёдра, где талия. Ноги, как у опухшего покойника, кеглями бурыми отсвечивают в недрах салона, руки дряблые, сквозь тонкую кофту видно, как вялыми бурдюками отвисли мышцы. А личико одутловатое, с мелкими чертами, близкими глазками, носом, выдавшимся вперёд, кожей нечистой, в склеротических бляшках и сетью морщин, не знавших такого модного теперь ботокса или золотого лифтинга. Он попытался представить, как бы старуха могла выглядеть в молодости, мысленно разгладив все неровности, уменьшив отложения жира и скорректировав фигуру. И не смог. Получалось нечто невразумительное и мало похожее на модельный ряд из области конкурсов красоты.

— И ты теперь так просто это вспоминаешь? Другая бы таила и стеснялась.

Шофёр остановился в правом ряду, включил поворотник, а когда загорелся зелёный, вывернул на более пустую улочку, углубляясь в сужающийся клином колодец пятиэтажек. Спальный район, тихая гавань, не короткий, но спокойный путь. Теперь солнце било прямо в лоб и он опустил оба защитных козырька, чтобы и старухе стало комфортно.

— Ты ж сам просил молодость вспомнить? — хитро прищурила свои и так небольшие глаза в нечистые белёсые щёлочки старуха. — Я теперь бабка, мне молодость вспоминать можно без купюр. Да и отмолила я все грехи. Что было, то было, о том теперь, после осознания и просветления, вспомнить не зазорно. Я ж за всё расплатилась сполна. Господь меня наказывал, покуда не пришла я сама к нему с головой повинной. А тогда он полюбил меня вновь, потому, как и я его полюбила, и держусь я теперь совсем другой линии. Верной и вечной. Правильной и единственной. Где теперь та коммунистическая партия? На задворках истории и на обочине жизни. А Господь всегда с нами, всегда поможет детям своим, тем, кто искренне отдался в лоно его церкви.

— Это понятно, — кивнул шофёр. — Ты по порядку тогда давай, а то я путаюсь.

— Так и не перебивай тогда! — нравоучительно хлопнула себя по коленям старуха. — Только голову мне отпустило! Прав ты, когда сама говорю, боль, будто как отступает. Убаюкиваю я её. Ты часом не из этих?

— Из каких?

— Не колдун? Как их там теперь кличут? Экстрасенс? Цельное шоу вон по телевизору отгрохали. Шабаш там у них с ведьмаками, чудеса богомерзкие творят, с покойниками разговаривают, клады про́клятые ищут, демонов вызывают. Не из этих ты, анафема?

— Да что ты, бабка, я простой водила! Это дезодорант мой в салоне так хорошо помогает. Говорю же, из святых земель!

— А воняет, как бесовство окаянное. Бог с ним, главное, полегчало. Так о чём я? А, молодость свою я зря не промотала, обзавелась знакомствами. Тогда это первым делом было. Кто с торгашами блатными, деловарами и цеховиками хороводился, кто с расписными авторитетами, а кто умнее, тот с сильными и важными номенклатурщиками. За одного такого я и замуж потом вышла. Не из нашего района он оказался, обо мне ничего раньше не слыхивал. Не знал, дурачок, о моём бурном прошлом. Я на тот момент уже была членом партии и на должности стояла. Хороший был парень. Глуповатый, наивный, но чистый. Папаша его тогда в Москву как раз перебрался, в кресло высокое сел. А сынка на хозяйстве оставил, тоже на тёплом месте. Вот и сошлись мы на этой почве. Как говорится, деньги к деньгам, если так можно выразиться. Денег не то, чтобы куры не клевали, но на жизнь хватало. И в Крым ездили на море, и в Болгарию, и ковры с хрусталём и финские гарнитуры покупали. Тогда не столь важны деньги были, сколь связи нужные. Вот мы и дополняли друг друга. Он тогда в замах директора комбината ходил, а я в горкоме сидела. У него вся шушера блатная, цеховые да кручёные, а у меня наши партийные функционеры. И пошла круговерть, одно тому помочь достать, второе другому, третьего научить, как и кому занести, четвёртого просто свести и познакомить с хорошими товарищами. Кого подмаслить, кого прижать, в общем, нормальная жизнь. И с мужем я душа в душу жила. Он, олух, так и думал до последнего, что я с ним, чуть ли не с первым спать стала. Да и сам от меня не гулял. Тихий он был, занятой. Всё в семью тащил. До маразма иногда доходило. Куда ты, говорю, пень стоеросовый, третий сервиз в сервант пихаешь? Лучше б телевизор японский достал! А он только машет и бубнит: «пригодится в лихую пору». И деньги, осёл, в кубышке хранил. Нет бы, на сберкнижку положить, или в доллары перекупить, так ведь нет. Вот в девяностые все его накопления и пошли прахом. Он спохватился, как же, инфляция, то да сё. Стал по кассам их распихивать на разные счета. Да только жулики кремлёвские уже тогда давно всё посчитали и прикинули, как всю страну объегорить. И плакали наши денежки, как говорится. Ну да ничего. Остались ещё автомобиль личный и квартира кооперативная. А тем временем сестра моя младшая, непутёвая замуж вышла за пьяницу какого-то. А братик, один из двух, в тюрьму как раз сел по глупости. А второй «за бугор» укатился. Этим-то они мне сильно мой партийный авторитет подгадили. Подвинули меня с должностей центральных на задворки. Тут и на комбинате начались неприятности. Пролез на директорскую должность какой-то гнус питерский, варяг пришлый, и давай шерстить всех старых кадров. Повыгонял, до кого дотянулся, у кого брони кумовской не имелось. И муженька моего не минула чаша сия. С должности мой тюха слетел, но не уныл, а в бизнес подался. Всё одно, тогда уже партия наша коммунистическая загибаться стала. Тех, кто рога и копыта отрастить не успел, чтоб сподручней бодаться и лягаться, того от кормушки отогнали. Пошла делёжка золота партии в полный рост. Рвали они тогда друг друга почище гладиаторов на арене. Только клочки летели. Ни я, ни муженёк мой припудренный тогда в ту свалку лезть не решились. Подвинули нас аккуратно, мы и отошли в сторонку, крохи подбирать. Закончилась страна великая, закончились и перспективы радужные. Новый рассвет наступил. Заря капитализма. Лихие лютые времена. Старые друзья рожи поотворотили, будто знать нас не знали. В бизнесмены теперь все подались. А там, как водится, и свой своему волк. Потихоньку кончилось наше уютное сытое житьё. И родственнички, нищеброды чёртовы, только и мотались к нам в гости, то денег занять без отдачи, то одёжки ношенной стрельнуть, то просто так, пожрать на халяву. А тут ещё дети подросли. Того от армии отмажь, другую в институт пристрой. Последние гроши и нервы на них потратила, а благодарности хоть бы на грош. Привыкли сызмальства: «дай-дай», чтобы всё им, ни в чём отказа. А вот кончились тучные коровы, пошли худые, так и табачок врозь. И ведь свои же, кровиночки, а смотрят исподлобья и через губу цедят. Обуза я теперь им стала…

— Так, а с мужем что?

— А! С этим моим недотёпой? Да залез он в криминал. Нарвался на каких-то жуликов. Они и помогли ему и машину, и квартиру трёхкомнатную пробуратинить. И деньги все, что ещё оставались, до кучи туда же. Благо, у меня от родителей осталась своя квартира. Не такие хоромы, как у нас раньше были, а значительно скромнее. «Однушка» на окраине, зато личная. Сестра у мужа прописалась, а брата уголовника я выписала. Третий брат не претендовал из-за границы своей, у него тоам всё наладилось, вроде как. Муженёк мой полоумный после таких выкрутасов занемог. Инсульт его разбил. А потом и инфаркт обширный. Дело обычное. Спортом он пренебрегал, по бабам не шастал, выпивал в меру, но курил много. Лежал он, как бревно, ни «тпру», ни «му». Подмоги ни от кого не дождёшься. Сеструха вместе с мужем своим в запои ушла, двух своих дочек на произвол судьбы бросила. А потом алкаш её дуба дал, так она совсем спилась, еле себя помнила, пока где-то в канаве не сдохла. От брательника, что в ФРГ свалил, тоже ни слуху, ни духу, так, письмо раз в пятилетку. Второй из тюрьмы вышел, успел поджениться, спиногрыза завёл и опять отправился на «зону» чалиться. А жёнушка его, поломойка какая-то безмозглая, в детском садике работала за гроши. Толку от неё никакого, только денег занять и умеет. В общем, помощи нет ни от родных, ни от знакомых, ни от властей. Все прежние заслуги позабылись, все, кто раньше в друзья набивались, теперь, как тараканы, под лавки схоронились. Да и детишкам такое положение не по шерсти пришлось, за папкой горшки выносить и пролежни мазать. Гордыня их обуяла, нечестивых засранцев, и лень. Само собой, нервы у меня не железные, когда такая глыба несчастий давит, стала я сама не своя. Горячилась, конечно, но хоть кто бы принял и понял. Нет, все ощетинились, каждый в свой угол и не тронь. Дочь замуж вскоре выскочила, свалила из нашего вертепа. Сын тоже не стал за лежачим папкой ухаживать, на работу устроился, комнату снял и съехал. Чтоб не платить за них коммуналку, как за «мёртвые души», я их выписала тоже, ибо нехрен! Одна я с мужем возилась. С утра на работу, да не как раньше, в кресло мягкое бумажки перебирать, а за прилавок, ящики ворочать да по кассе стучать. А потом домой, пелёнки стирать, да кашкой кормить с ложечки. Потом оправился он, да только проку с этого — чуть. Впал он в уныние, что никогда раньше с ним не случалось. Нет бы, на работу устроиться, так он вместо этого к стакану прикладываться стал. По помойкам шарахался, бутылки собирал и рухлядь всякую, побирался даже. Опустился, смотреть противно. И, как мужик, уже ничего не мог. Стала я тогда для своего здоровья с разными мужчинами встречаться. Я ещё в те времена женщина видная была, интересная. Стали кавалеры за мной ухлёстывать всякие. Один даже на курорт возил. А потом, по старой памяти и бывшие комсомольские вожаки подтянулись по части харева. У меня как раз племянницы подросли, так я подумала, а чего девкам зря по подворотням шляться? Пусть уж лучше с проверенными старыми кадрами свой, да и мой профит имеют. Свела я их, с кем надо, неплохо тогда мне это подсобило. Да и сама я была не промах. Муж, конечно, хоть и мудак, но просёк эти все мероприятия. И в позу встал. Нет бы сам хоть копеечку какую добыл в дом, чтоб был спрос законный. Нет, такого от него не дождаться. И раз уж ты такой непуть, сиди тогда и молчи в тряпочку. Так он ревновал. Все мозги своим мычанием мне проел. А я что? Не человек? Я тоже жить хочу, а не с обормотом вонючим, света белого не видя, убиваться. А у него ни пенсии нормальной, ни льгот каких, ни мозгов последних, всё просрал, фашист, что можно было. А тут ещё гордыню свою включил, о чести и совести вспомнил! Ничтожество, одним словом. Я хоть и любила его когда-то, да только всё это давно выветрилось. Осталось только терпение, как свеча, на ветру горящая. Я уж его и просила, и уговаривала, и скандалы ему закатывала, а он знай, своё талдычит и меня же ещё упрекает. Зло меня взяло, я ему наперекор тогда каждый день с утра до ночи мозги полоскала, выедала поедом. Он собачился в ответ, но всё тише как-то и без злобы. Апатия его охватила, безразличие. Я надеялась, просветление у него, осознание, да куда там! Прежний грех его одолел, вернулось уныние. Сереть он стал, худеть. Весь осунулся, помрачнел, замкнулся. Думала, он понял что-то, проникся моими усилиями, вот оно! Сейчас переосмыслит свою житуху никчёмную и за ум возьмётся. А он устроил мне на Первомай такой концерт! Прихожу с работы, как мул баулами увешанная, а мой пентюх холодный на кухне в петле болтается. Устроил праздничек, муженёк дорогой! Спасибо! Порадовал напоследок! Такие вот превратности судьбы, понимаешь. Ни помощи, ни поддержки ниоткуда, а только упрёки, недовольство и вот такие вот сюрпризы мерзкие.

— Сбежал, значит, он от тебя за край бытия?

— Как крыса с корабля. Ладно, Бог ему теперь судья. Горит в Аду, бедолага. Туда и дорога самоубийцам. И не крещёный он. Не встретимся мы, так как не венчаны, да и он в преисподней, а я, надеюсь, в Рай попаду за все мои мытарства, страстотерпие, лишения и тяготы. Отмолила я грехи свои многократно. Любовь теперь в моём сердце живёт. Одна. Не к кому-то из людей. К Богу. Настоящая и единственно верная. А по вере и награда. Отец небесный всё видит, всё чувствует. Не зря я к нему обратила себя. Всю жизнь, как во сне, как в тумане вокруг да около ходила, слепая, да вот наставил он меня на путь истинный. Пошла я после похорон к батюшке в церковь, спросить, как там у них с самоубийцами? Можно ли им свечки за упокой ставить и всё такое. А батюшка наш таким добрым оказался. Всё мне объяснил, всё подсказал. Насоветовал в церковь приходить. Я ж сама крещёная была, да только всю жизнь от других это скрывала. А он мне как глаза открыл. Показал мир настоящий, без лукавого и его происков, без грязи этой всей мирской, без стяжательства и греха. С тех пор я другая стала. Нет в моём сердце обиды на мир этот несправедливый, нет желаний пагубных. Нет стяжательства и злобы. А есть понимание. И по мере новой я теперь меряю. Кто с Богом, тому по пути со мной, кто против, тот мимо пусть проходит, по разным дорогам мы идём, в разные стороны. И хоть любить ближнего надо, как себя самого, и щеку другую подставлять, когда по первой хлещут, но по делам им будет и воздаяние. На Бога надейся, а сам не плошай. Какою мерою мне меряют, такой и я отмеряю в ответ, как Иисус говорил.

— Он это говорил про совокупность поступков человеческих, как нечто общее, за которое на финальном прецеденте в виде Страшного Суда и будет вынесено окончательное решение, как итог, как умозрительные весы с двумя чашками, на одной из которых дела добрые, а на второй злые.

— Ишь ты, прорезался, умник! И откуда же ты такое понимаешь, если даже креста на тебе нет?

— Книжки читаю, — невинно отмахнулся шофёр.

— Не те книжки ты читаешь, коли так прямо с плеча рубишь. Понимать надо всё не буквально, а образно. Умные книжки написаны не в едином смысле. И даже не в двойном. Там три, а то и пять их разных. Прямой, духовный, образный, подспудный, скрытый, да мало ли? Это мне сам батюшка по секрету рассказал. Так церковь прихожан учит по канону единому, а есть ещё и своя голова, чтобы подумать. Надо всегда развивать свою фантазию, налагать то, что прямо написано, на лекала разные, от ситуации…

— Натягивать сову на глобус?

— Иди ты к чёрту!

— Прости, ради Христа, бабуля! Не сдержался я! Пошутить люблю, хлебом не корми! Давай мы пока эти вопросы теософские оставим в покое. У тебя гораздо занятнее получается про собственные приключения расписывать. Талант у тебя, бабка, пропадает! Тебе бы мемуары надо было написать!

— Мои мемуары у меня все тут, — старуха постучала себя кривым пальцем с жёлтым неровным ногтем по центру лба. — Никому о том особо знать не надо. А тебе я тут разоткровенничалась, потому как вижу тебя первый и последний раз. А по морде твоей хитрой вижу, что ты хоть и зубоскал, болтать зря не будешь, потому как не любишь. Верить тебе можно, нет от тебя ауры тёмной, не чувствую я этого, хоть и давно уже умею ощущать такие флюиды людские. Опять же, не соврал ты насчёт облегчения страдания моего. Но одно дело просто так потрепаться, лясы поточить, а другое, — что-то официально и письменно фиксировать.

— Забудь. Я тоже это так, ляпнул, чтобы воздух потрясти.

— Смотри лучше, в столб какой меня не ляпни, — сменила гнев на милость старуха.

Попетляв, «Ока» выбралась на тракт, а небо перегородило огромное облако, смазав буйство яркости цветов и оттенков в пастельную гамму тонов.

— Так что там дальше с тобой было?

— Что? А ничего. Незаметно, вон, старость подкатила. Мужики все закончились, да и не нужны они мне теперь. А родственники… И так-то они меня не очень жаловали, смотрели всю жизнь, как на мешок с подарками. А теперь и подавно все отвернулись. Кому я теперь нужна — старуха? Дети выросли, у них свои семьи, хоть и бестолковые. У дочки муж крученый какой-то, бедовый. Вечно авантюры затевает. Хорошо бы, коли в прибыль, а то так, раз на раз. То прогорит, то еле ноги уносит. Перебиваются с хлеба на воду. А сын, тот тоже, без царя в голове. С жёнами то сходился, то разводился, трое их у него было. Детей наклепал, теперь весь в алиментах, как ёж в колючках. И всё по разным бабам бегает, определиться не может. Дома кушать нечего, а он последнее на очередную шалаву спускает. И потом все ко мне бегут, займи, мать, до получки. Ага, как же! Отдадут они! Держи карман. Знаем мы таких умных. И внучата такие же. Все только в карман мне смотрят. Баба, подари то, баба, купи это. Материалисты и снобы, будь они не ладны. Все родственники, что остались ещё, свои капиталы профукали, так теперь только и звонят, чтоб прощупать, не в хорошем ли я расположении духа, чтоб потом под этим соусом денег попросить или вещей каких. Плюнула я на них, да завела себе собачку. Маленького такого щеночка болонки. В приюте зверином одном взяла богоугодном. Выросла она, любит меня, не за подарки и еду, а просто так. Вот как положено любить. Как Бог прописал. Не за гостинцы и блага, а потому что есть я на свете. И понимаю я теперь, что только она, Дуся моя, меня не предаст и не разлюбит, не бросит и в душу не наплюёт. Только ей и доверяю. Скажешь, глупо? Или неправильно? Так оглядись вокруг, что на белом свете творится!

— Да я вижу.

— Что ты там себе видишь? Совесть все вокруг окончательно потеряли. Где совесть была, там хрен вырос. Скотство кругом и бардак.

— Так оно же вроде всегда так было?

— Вроде не молодой ты уже мужик, а говоришь, как сопляк малолетний. Или ты с Луны свалился вчера? Когда такое было?

— Ты ж сама рассказывала про бурную молодость?

— Так то, что тогда мы чудили, это цветочки, в сравнении с тем, что сейчас повсеместно происходит. Блуд сплошной, ворьё охамело, в открытую грабят и насилуют ближних, да давят нижних, предательство стало нормой, а мракобесие узаконили. Плюс, кругом одни алкаши, наркоманы и проститутки, дети с малых лет в телефоны свои электронные бесовские как уткнулись, так голов и не поднимают, а всем плевать. Кругом все друг друга обманывают, надувают, кидают, только успевай головой вертеть и отмахиваться. Натуральный Содом и Гоморра. Нешто при Сталине такое было? Или ещё при ком из старых вождей?

— Разное было. Я думаю, градус по больнице примерно всегда одинаковый. Лишь на сломе эпох локальная концентрация немного вырастала.

— Выходит, сейчас как раз и есть слом эпох. Как всё доломают, так и Конец Света наступит. Потому что уже ни в какие ворота не полезет, прости, Господи!

— Сгущаешь, бабуся, до Конца Света ещё далеко.

— Тебе откуда знать? Это никому не ведомо!

— А ты почему так уверена?

— Я ему про Ивана, он мне про болвана. Говорю ж тебе, полный беспредел творится, а его за порядок выдают. Это ли не антихристовы происки? Ничего, увидишь сам, как затрубят ангелы Апокалипсиса, спохватятся все, да поздно будет. Придёт Иисус в своём величии, сядет на трон и начнёт судить каждого судом праведным, судом Страшным.

— И твои грехи тебе припомнят?

— А как же! Да только отмолила я их, раскаявшись искренне, не повторяла их более, отреклась от жизни той, нечестивой. Ибо сказано про заблудшую овцу, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии. И отмеряется мне по делам праведным, потому как за злые дела я ответила, покаянием, молитвой и исповедью.

— Угу, понятно, — кивнул шофёр, — а пока не дошла очередь до тебя, сама ты, значит, отмеряешь всем сестрам по серьгам, всем братьям по ушам?

— Ты про родственничков моих?

— И про них, и вообще. Ты ж не только с родственниками общаешься?

— Да ни с кем я кроме Дуси не общаюсь. Кругом одни уроды. Вот хоть соседей моих возьми! Один — алкаш, другая — шлюха, третий идиот мешком пыльным ударенный. Снизу горлопаны живут, музыку слушают по ночам, устала участкового на них вызывать. Сверху дети топочут с утра до вечера, малолетние дебилы, как и мамаша их, коза драная. Сбоку ремонт идёт, Вавилонскую башню быстрее построили, наверное. Как тут уважать таких ублюдков конченых?

— Зачем уважать? Ближних любить надо, — улыбнулся шофёр.

— А какие они мне близкие? Маргиналы и блудники, проститутки и наркоманы, попала я в кольцо порочное. Это мне Господь последнее испытание послал, перед тем, как забрать к себе в райские кущи. Терплю я их, как Бог терпел и нам велел, а вот любить стану, как арфу мне вручат и на облако посадят. Тут самой плошать не след, ведь только к человеку какому лицом повернёшься, душу откроешь, а он тебе туда сразу и плюнет, как ждал того. Я это на своей шкуре испытывала не раз. Я их не по закону божьему, а по людскому закону к порядку и общему знаменателю привела. Даром что ли полиция и участковый свой хлеб едят? Уж я им всем показала, как до́лжно существовать в рамках коммунального общежития. Они долго потом икали, мычали и прощения просили. Власть им так показала, они летели, пердели и радовались, как коты ссаные. Долго потом пыль глотали и камешки выплёвывали. Одна у меня после всех этих неурядиц отдушина — храм божий. Я ведь последнее время в церковь не только молиться ходила. Помогала там, чем могла. Воск с кануна и кандил очищала, прибиралась после службы. Опять же, следила, если человек свечу поставил, перекрестился и ушёл, так я подойду, свечу задую и обратно в лавку отнесу. Они там её подмастырят и вновь на продажу выставят. Чего добру пропадать? Человек благое дело сделал, отметил, кого хотел, за здравие там, за упокой или святому какому на добрый путь, да ещё куда, свечу поджёг. Бог увидел этот огонёк, занёс в скрижали благодатные. Так чего продукту пропадать? Так? Ведь людишки стали нетерпеливые, суетные. Нет бы, до конца службы отстоять, пока свеча до конца не прогорела. Так нет, сунут, буркнут себе под нос, и бежать вон из храма. И ходят теперь все, кому не лень. А я вижу, кто да с чем пришёл. Ходят воры да негодяи, дела свои чёрные замолить, у Бога на новое непотребство благословения попросить. Не успели в одних грехах раскаяться, а голова уже новыми полна. Ты погляди, теперь даже нищие, и те кругом жулики. Я им только тем подаю, что на паперти у церкви сидят. Те — настоящие. А остальные, что везде по городу стоят — шваль хитрожопая. Они на своих машинах к тому месту, где побираются, приезжают. Сама видела. Да и не нищие они, а работают на «крышу», деньги у простаков собирают, да разным бандитам отдают долю. А бандиты эти давно с полицией и властью срослись, как близнецы сиамские. Вор на воре вором погоняет. А мы для них, как овцы, которых только стричь да доить нужно. Даже по телевизору каждый день то ли жулики, что я бы поняла, то ли дураки какие, денег просят на лечение каких-то детей смертельно больных. То ДЦП у них, то рак, то ещё какая хворь. Понятно же, что не жилец, понятно же, что Господь так испытывает тех непутёвых родителей, что таких несчастных родили, чтобы поняли они, что во грехе живут, что меняться надо, на путь истинный вставать. Так он вместо того, чтобы в церковь помолиться сходить, денег на безнадёжное лечение у всего мира просят! И собирают же! А потом опять по новому кругу, когда новая хворь того калеку опять одолеет. Ведь если он с детства не жилец, толку на него деньги, время и нервы тратить? Не любовь это, а мудовые рыдания. А жулики вокруг и рады на таком горе нажиться, обмануть всех или просто половину собранного разворовать. Ни ума теперь, ни у кого нет, ни совести! Нечестивые цари, лукавый порядок, окаянные времена. И только луч света в этом царстве, церковь святая христианская. Она одна, как невеста христова, защитит, сохранит и спасёт. В ней вся надежда.

Мелькнул указатель перед мостом, и пронеслись перила, рассекая на дифракцию мутные серые волны грязного ерика. Гулкой барабанной дробью заколотила брусчатка в амортизаторы. Началась промзона, унылая, серая, монохромная. Будто все краски разом выключили. И небо посерело, заскучало, отвернуло солнышко, будто спиной.

А старухе словно нипочём были эти метаморфозы природы. Взгляд её устремился сквозь пространство и время в бесконечность, и, наверное, виделись ей светлые безбедные дали чудесных садов Элизиума.

Мечта и надежда — сёстры, по сути, последнее, что не отнять у человека, если он сам от них не открестится. Вот только за границы бытия одной забираться уже бессмысленно, а вторую оставляют при входе.

— Незнакомым и соседям ты надежды не оставляешь, а как же близкие? — задал последний вопрос шофёр, чтобы убедиться в правильности своего выбора, так как путь подходил к концу.

— Ты про семью мою непутёвую? Скажу тебе, как на духу. Никто из всей этой орды треклятой и не подозревает, какой их ждёт камуфлет! Они уже давно всем кагалом, от мала до велика, стаей воронья вокруг кружат. На кости мои облизываются, ждут с нетерпением, когда я коньки отброшу, чтобы вцепиться в то, что от меня земного останется, разорвать всё и испоганить, пустить пухом и клочками, повеселиться напоследок на сатанинской этой тризне. Чуют, что жирный кусок их ждёт. Как же, целая квартира, да всё, что в ней, да денежки на сберкнижке. Тело моё не остынет ещё, как завернут его в грязную простыню, землицей забросают и кинутся делёж учинять. Плевать мне на это, душа моя выйдет из туловища, ни к чему оно мне станет, лишь бы в землю сунули, хоть как. А уж батюшка наш приходской за меня и упокойную прочитает, и сорокоуст и всё прочее. Я с ним уже обо всём договорилась. Вот только ждёт этих гиен, что родственниками считаются, облом великий. Они уже, наверное, давно всё прикинули, кому что достанется, распределили каждую ложечку. Скоты корыстные, дармоеды неблагодарные, подонки, шалавы подзаборные! Да и просто, суки рваные. Так вот. Ходила я давеча к нотариусу, составила там новое завещание. Про старое-то они знают, да я подсуетилась, переписала всё наново. Если по старому там так и было сказано, кому что и сколько, то теперь всё поменялось. Хрен с маслом им теперь от советской власти по всем их наглым харям. Квартиру и большую часть денег я приходу нашему отписала. Уж батюшка позаботится, чтобы жильё в правильные руки ушло. И на деньги похороны мне такие отгрохает, как положено. Ещё и много останется на благоустройство церквушки нашей. Вторую половину денег я тому приюту пожертвую, где собачку брала. А родственнички мои, кто захочет, пусть её туда отнесут сами. Тому, кто это сделает, уж так и быть, хозяин приюта пожалует от моих щедрот тысячу рублей! А мебель, скарб и тряпьё приставы по детским домам и домам престарелых распределят сами, как получится. Как тебе такое?

Старуха улыбнулась, показав мутный пластиковый оскал вставных челюстей и громко, басовито расхохоталось. Прозвучало это неожиданно, демонически, до мурашек по коже. Шофёр, хоть и выбрал нужную дорогу, но от такого демарша содрогнулся невольно. А машина нырнула вдруг в тоннель и опять досадливо, предательски мигнули и потухли фары.

Старуха перестала ржать, и уголки её тонких змеистых губ поползли в страхе вниз, но шофёр уже приноровился к мраку, подвернул, скинул скорость и утопил педаль, заставив тормоза скрипнуть. Пассажирку чуть бросило вперёд. Машина встала, но двигатель продолжал тихо тарахтеть на холостых.

— Ты куда меня завёз, дьявол? — она мелко трижды перекрестилась.

— Приехали, уважаемая, готовьте мелочь на расчет! — щёлкнул светом в кабине шофёр и фальшиво улыбнулся.

— Чего темно-то так, хоть глаз выколи?

— Приёмный покой. Бюджетники, что с них взять? Опять у них лампы погорели, а монтёр пьян лежит. Дело житейское, я такое тут постоянно вижу, уже в темноте ориентируюсь, как днём.

— А фарами посветить?

— Тут моя оплошность. Проводка старая, бывает, коротит. Починю обязательно.

— Ну ладно. Куда тут идти?

— Как выйдешь, сразу прямо. Руку вытяни и нащупаешь ручки дверные. А за ними уже и то, за чем приехала. Там и Асклепий, и Панацея тебе от всех бед, и всё, что душе угодно. Вылечат твои раны, и телесные, и духовные.

— За духовные не беспокойся. Я сама разберусь, что там за коновал твой Асклепий. На вот, держи, что заслужил.

Старуха полезла в горловину кофты, выставив толстые локти, закрывая грудь от возможного нескромного взора шофёра. Раскорячилась так, словно не из зоны декольте расчет доставала, а почти изо рта. Потом протянула в пальцах две монеты. Шофёр принял их, не рассматривая.

— Этого, надеюсь, хватит. Завёз, демон, в кромешные потёмки, чёрт ногу сломит! — и полезла на выход.

— На тебе шест в помощь! — пошутил шофёр, протянув старухе палочку для китайской еды. — За костыль сойдёт!

Она оглянулась, скривилась, прошипела под нос: «вот хохмач малахольный», тяжело выбралась наружу. Пятачок перед машиной еле освещался светом из окна, на нём она и потопталась немного, хлопнув дверью и отсекая своё недовольное бурчание. Потом вытянула руки и шагнула во тьму. Та приняла её, как принимает пассажиров лифт, разом отсекши от внешнего мира створами непроглядного мрака. Будто камень в нефть бухнулся, вот был — и нет. И ни кругов, ни колыхания. Ничего.

— Ни тебе «здравствуй», ни «до свидания», — пробормотал под нос шофёр. — Что ж, прощай, старуха!

Поглядел в ладонь, там лежали две латунных монетки. Достоинством в две и три копейки. С колосками и дубовыми листочками в обрамлении, с гербами на аверсе и буквами: «СССР». Хмыкнул, бросил в бардачок. Посмотрел в мреющую плотную тьму, привычно выбил из пачки сигарету, двинул рычаг. Фары зажглись. Прикурив, с удовольствием затянулся после долгого воздержания из уважения к старухе.

И отпустил сцепление.

 

Мужчина

Этого пассажира привёз лично Гия.

К стоящей в теньке от раскидистого клёна у парковки «Оке», где отдыхал в ожидании клиентов шофёр, вальяжно подплыл, припадая брюхом к асфальту, роскошный «Мерседес» класса «А». Белый, с изящными вылизанными формами, широкий, как индейская пирога, с футуристическими вентиляционными дефлекторами в хромированном молдинге, красивый до изнеможения и такой же дорогой. Дверца водителя с сочным чмоком открылась, и появился в лучах солнца сам великолепный Гия, в безупречной, в тон машине, ослепительной тройке. В бордовом жаккардовом галстуке от Бриони за почти двести евро. Чисто подбритый, чтобы выделить черноту бородки и бачков на фоне загорелого лица. Такой весь великолепный, что шофёр невольно почуял даже фешенебельный тонкий аромат «Acqua Di Gio» от Джорджио Армани, хотя ветра и не было. А вот лицо у Гии ничем не отличалось от тамазовского, не считая более облагороженного вида. Просто Гия эдакий утончённый барон, а Тамаз на его фоне лишь бесхитростный конокрад.

Пока Гия не спеша садился в «Оку», не меняя выражения, словно из «Мерседеса» в «Роллс-ройс» пересаживался, шофёр успел рассмотреть на переднем сиденье его машины клиента, а на заднем и самого Тамаза. Тот тоже заметил шофёра и в экспрессивной грузино-итальянской манере успел показать ему одними жестами, что клиент сперва был их, но что-то не срослось, и теперь пришлось передавать его сюда в спешном порядке.

Сам клиент оказался мужчиной, лет сорока — сорока пяти на вид, ухоженный, с модной щетиной, подогнанной в салоне триммером, в брендовой футболке. Он скучал, лениво озираясь на скучные виды парковки такси, пустые в такую рань, когда только миновал «час быка».

— Здравствуй, уважаемый брат! — мелодичным баритоном поприветствовал шофёра Гия, мягко усевшись в кресло рядом и аккуратно прикрывая за собой дверь.

— Рад видеть, брат! — тепло ответил шофёр. — Редкий ты теперь гость.

— Дела, брат, дела. Сам видишь, какие теперь времена. Даже Меркул зашивается, всё завертелось, закружилось и помчалось колесом, как в «Мойдодыре».

— Главное, чтобы из маминой из спальни никто кривоногий и хромой не выбегал, — поддержал его шофёр.

— А ты всё такой же оптимист, — тоже по-голливудски улыбнулся Гия. — Не меняешься.

— Стабильность — признак мастерства.

— Кто бы спорил. А я к тебе. Клиента привёз.

— Я ж не Эдип, — кивнул на соседнюю машину шофёр, — сам вижу. Что, как обычно?

— Да. Я посадил его, а по дороге нарисовался Тамик. Ему куда-то срочно подъехать приспичило. А клиент упёрся, не привык, чтоб в машине ещё кто-то, пусть и не долго, находится. Капризный попался, балованный чистоплюй. Бизнесмен вроде средней руки, а гонора, как у олигарха. Кое-как уболтал я его. А ты же знаешь, брат мой спокойно и минуту посидеть не может. Вот и закусились они с пассажиром, не понравились ему Тамика шуточки. Он и так косился неодобрительно, а потом и вовсе психанул. Короче, возьми ты его, пусть прокатится, — зловредно растянул губы в чуть заметную ухмылку спокойный, как лёд Гия.

— Для тебя, брат, всё что угодно, как говорится, не благодари, это — моя работа!

— Да. Одно дело делаем, брат, всегда поможем ты мне, я тебе.

— Как вообще? Как Жена, как Морик с Икелом?

— Отлично. Все живы-здоровы. Ты как сам?

— Как сладкий круассан. Кручу баранку понемногу, наслаждаюсь обществом. Я люблю свою работу.

— Это прекрасно. Тогда, до встречи?

— Высаживай его. А то Тамаз там уже весь извёлся, как жаворонок в клетке.

— Спасибо, брат! — Гия неспешно пожал шофёру руку, потом так же вальяжно выбрался из «Оки» и пересел в «Мерседес».

После короткой паузы и неслышимого разговора, клиент вышел из роскошного автомобиля. Он оказался в лёгких спортивных штанах. Если и бизнесмен, то не на деловую встречу собрался. Пока он недовольно осматривал новое такси, Гия с места сорвал свою пирогу в крейсерский ход и уже через секунду мелькнул на повороте тонировкой и исчез. Пассажир проводил его взглядом и от безысходности положения залез в то, что осталось перед ним.

— В гостиницу, — коротко приказал он. — В любую другую. Тут выспаться не дают. Может хоть там спокойно?

— Разумеется. Всё оформим на уровне «люкс».

Мужчина с сомнением оглядел шофёра и убранство салона. Но сдержался, чтобы не отпустить едкий комментарий. А шофёр, не теряя времени, запустил двигатель и мягко тронулся по пустынным утренним улицам, обгоняя поливальные машины, неторопливо смывавшие вчерашний мусор и пыль в сточные решётки ливневой канализации. Ещё не начало припекать, солнце розовой зарёй только осветило горизонт на востоке. Начинался новый прекрасный день.

Мужчина, тем не менее, оставался мрачным и нахохленным. Он исподлобья поглядывал на чистенькие умытые улочки, блестящие витрины и разноцветно-карамельные рекламные вывески. Потом без перехода и связи сообщил:

— Ненавижу этих кавказцев. Жили себе в горах своих, пасли баранов, гнобили их все, кому не лень, от монголов до османов, а теперь, в просвещённое время, повылезали изо всех щелей. При советах их окультурили, но воли не давали, думали, подтянутся, станут хорошими, как и положено, младшими братьями в многонациональной семье народов. Станут, как все славяне, люди с человеческим лицом. А после перестройки они показали своё настоящее дикое мурло. Не свободу им тогда дали, а вседозволенность. Теперь они из автоматов прямо в столице стреляют в воздух из окна машины, свадьба у них, традиция такая. А то, что в руках автомат Калашникова, а не какого-нибудь Магомедова, об этом не думают. Хоть один вышел из их аулов академик, или конструктор, или писатель, нобелевский лауреат? Только овец пасти, да грабить-убивать. И на свадьбе в чужой, по сути, стране, стрелять безнаказанно. А всё потому, что эти дикие племена живут по старинке, по укладу прадедов. И тащат свои замшелые догмы совсем в другое общество. Так ещё толкаются, подвигают, насаждают. Один пролез вверх, укрепился, тут же тащит за собой всю семью свою и друзей и знакомых. Оглянуться не успеешь, кругом одни чёрные. Диаспоры свои собирают, землячества, открывают какие-то центры свои, культуру двигают, религию насаждают. Опять же, плодятся, как мыши. Они, да ещё евреи. Но те поумнее, похитрее. Себя не афишируют, а принципы такие же, как и у горцев неотёсанных. Потому что хоть схема и примитивная, а работает. А вот у русских такого нет. Нет поддержки ни в семье, ни у близких, ни среди друзей, ни среди знакомых. Не говоря уж о просто непричастных представителях одной с тобой национальности или конфессии. В лучшем случае, совет какой бестолковый, ничего не меняющий дадут, а скорее тебя же и опорочат или посмеются в глаза или за спиной, что вернее. Ни братства, ни взаимопомощи, каждый сам за себя, каждый в свою нору норовит нос запрятать и не высовываться, авось пронесёт. Противно, что менталитет такой сложился, причём, издревле ещё, с незапамятных времён первых киевских князей. Да, нас тупо больше, мы культурнее, умнее, мы в космос первые полетели, мы войну выиграли, а толку? Теперь вон пьём не наше, а немецкое пиво и на немецких машинах ездим, да и то далеко не все, а те, кому свезло в этой жизни. Потому что наше — хлам, без обид, но твоя машина такая, не спорь, я до неё, ты сам видел, на чём ехал, да не смог терпеть выходок этого дикаря. Не в этом дело. О чём я? А! Так вот, эти горцы, вчера с пальмы слезшие, уже все на руководящих должностях, при золоте и валюте, с нашими же тупыми тёлками модельными над нашими головами из автомата поливают. А мы только голову ниже в плечи втягиваем. И ни батюшки с проповедью, ни казаки с нагайкой, ни гвардия со всей полнотой власти тут не помогут. Всё замазано. Житья нет, везде опоганено. А мы в своей же стране — на вторых ролях. Одни диаспроы кругом, да жидомасоны. Вот где власть настоящая. От самого верха до последнего бородача в папахе на какой-нибудь вишнёвой девятке, с лезгинкой изо всех динамиков и сабвуферов, так, что асфальт трескается. Чем выше горы, тем ниже «Приоры».

— Как в песенке прямо, — обманчиво поддакнул шофёр: — «Не люблю я хачей, не люблю я москвичей, гомиков, евреев и читать»!

Мужчина посмотрел на него непонимающе, потом мысль его заработала, переварив вводную, и он немного побагровел, но не брызнул слюной и желчью истерики, а собрался в кулак и отчеканил вопрос:

— А вы не согласны?!

— Если я вас, уважаемый, правильно понял, то, исходя из ваших слов, вы должны в первую очередь ненавидеть себя и всех русских. Ведь ненавидеть народы, которые отличны от вас, исходя их тех черт, что присущи им и не присущи вам, это же просто подмена понятий, упадничество и принятие собственной несостоятельности и бессилия. Короче, раз вы сами такие разобщённые, кто вам в этом виноват? Себя надо ненавидеть. Менять строй, уклад, менталитет. А плакать и причитать всегда легче, чем делать дело. Да и войну выиграли не только русские. Перед лицом глобальной опасности жизни и существования все народы объединились. При советах шла планомерная, рассчитанная на десятилетия программа окультуривания. Строились школы, заводы, градообразующие предприятия, открывались университеты, шло воспитание кадров, даже в самом далёком ауле повышался уровень жизни. Тянули и свет, и газ, и воду. Государство давало квартиры, машины, перспективы, только учись хорошо и живи по правилам и по закону. Светское государство, прежде всего, ратовало за порядок внутри себя. Курс был атеистический, несомненно, но не только христиан прижимали. Всех, без исключения. И конечно, в первую очередь Российская Федерация, как основополагающая в семье братских республик, имела право называть остальных братьями поменьше. Грубо говоря, расизма, как существующего явления, не было, потому что всерьёз ненавидеть некую нерусскую нацию за то, что она просто нерусская, было смешно. Не то, что в милицию заберут, скорее, в сумасшедший дом, потому что тогда ненавидеть их было, в сущности, не за что. Короче, не криминал, а патология. И бывали на свете представители кавказских регионов известными учёными, публицистами, живописцами, спортсменами и врачами, наконец. А после развала всё вышло, как обычно бывает. Такая же беда и при падении Рима была. И любой другой империи. Колесо сансары, закон природы.

— Убедительный диалектический материализм, но моё мнение об этом вопросе строится исключительно на метафизических началах. И, кстати, читать я люблю. И к гомосексуалистам отношусь вполне толерантно. Я не нацист, не расист и не ксенофоб. Я отдаю себе отчёт, что нет плохих наций, а есть плохие представители этих наций. Но почему их так много вокруг? Где же нормальные? Или их реально в разы меньше?

— Так это нерушимая веками данность, практически, аксиома. Всегда умных, добрых и талантливых индивидуумов в любой социальной группе было в разы меньше, чем основной массы её представителей. Кстати, к нетрадиционным меньшинствам, сумасшедшим и подобным прочим девиациям социума это так же относится в полной мере. Их число тоже всегда строго фиксировано в рамках популяции. Это уже вопрос к природе.

— А вы точно водитель такси? Обычно они достаточно часто маргинальные личности.

— Не похож? Понимаю. Просто я давно этим занимаюсь. Но не только кручу баранку, а также люблю и почитать, и подумать, и сравнить, чтобы сделать выводы. Смешно вспомнить, но когда-то давно я даже был паромщиком. Только вот пересел с лодки на автомобиль. Научно-технический прогресс не стоит на месте, приходится подтягиваться к его уровню.

— Ага. Железный конь идёт на смену крестьянской лошадке. Не боитесь, что скоро вас заменят дронами с джи пи эс навигацией?

— А должен?

Мужчина задумался на секунду, потом просветлел и лукаво улыбнулся.

— Я тут как-то случайно нарвался в интернете на одну затейливую поэмку. Чего там только случайно не встретишь, — он улыбнулся. — Автора не помню, вроде, Владимир зовут, а фамилия, Пузов, Пузин, Пузий, не помню, ну бог с ней. Называется: «Смерть Харона». Довольно небесталанное произведение. Автор умело подстроился под гомеровский гекзаметр. Там речь о том, что Харон умер вдруг, и сонмы умерших теней стенают в непонимании и тревоге о том, как же теперь им переправиться туда, где им положено быть. Они беспокоятся, потом паникуют, пытаются сами рулить лодкой, но топят и её. Тогда Аид приходит к Зевсу и просит решить возникшую проблему. Тот посылает Гермеса к Гефесту, уговорить кузнеца сделать новую лодку. Гефест упирается, вспоминая урок Прометея, но подумав, соглашается и делает новый челн. А при его испытании Зевс с удивлением понимает, что теперь перевозчик душ через реку не нужен, потому что гений Гефеста создал теперь новую, самоходную лодку. То есть, шагнул в научно-техническом плане вперёд. Заменил старика Харона роботом. Дроном. Самоуправляемой лодкой. Вот так. И финал истории: Гефест просто наслаждается своим гениальным умением создавать чудесные вещи, а одна из маленьких умерших душ уже ему, в свою очередь, а не умершему Харону, протягивает две монетки, два обола, плату за перевозку.

— Никогда ничего подобного не слышал, — в свою очередь ухмыльнулся шофёр. — Ахинея, конечно, полная, но автор поймал настроение точно. Старина Гефест так бы и сделал. Вот только плату не стал бы брать.

— И откуда такая уверенность?

— Мифы древней Греции надо внимательно читать. Гефест злопамятный и упёртый, но в душе добрый и щедрый. И очень любит исподволь любоваться своими творениями. Законно, кстати, потому что они действительно уникальны. Оболы ему без надобности. В отличие от того же Харона.

— А тому они зачем были нужны?

Шофёр оценивающе посмотрел на своего ухоженного лощёного пассажира.

— По плате за переправу он определял, как к этому человеку относились его близкие. Особенно, когда обол перестал быть «навлоном», фиксированной платой за перевозку через воду, а превратился скорее в традицию.

— А зачем Харону деньги в Аиде? На что он их потратит? И что будет с теми, у кого денег нет?

— Умный человек сам догадается.

— Так вы не знаете?

— Я же объяснил, деньги не цель, деньги — символ. А те души, что неупокоены согласно обычаю, бродят вечно по тёмным берегам ядовитого Ахерона и ждут, пока их упокоят по правилам.

— И всё? Как-то неубедительно.

— Мифы вообще редко убедительны. Там же сказка сплошная.

— Ну а были моменты, когда кто-то проезжал на халяву?

— Куда ж без этого. Были такие великие спортсмены, Тесей и Пирифой. Первый раздобыл себе Елену Прекрасную у спартанцев, а второй замахнулся на Персефону. Оба, правда, остались в гостях у Аида, ибо он — не дурак, и сумел их обвести. И ещё Геракл, куда ж без этого амбала, отправившегося спасать собутыльников. Все эти атлеты силой заставили Харона их переправить. И так же вернулись обратно. Вернее, вернулся Геракл, который выручил оттуда Тесея, а вот Пирифой так и остался у бога подземного царства навечно, прикованный к скале, как и Прометей или, например, Тантал. Но это уже их дела с Аидом, а не с паромщиком. Был ещё такой великий музыкант, Орфей, который отправлялся в царство мёртвых за женой Эвридикой, укушенной змеёй. Этот мастер так умело пел и играл, что очаровал всех, от Кербера до самого Аида и всех эриний. Вот только он сглупил на выходе. Ещё Сивилла из Кумы провела туда Энея, которому приспичило узнать свою судьбу. Но тут всё честно, у Сивиллы был пропуск — золотая ветвь из рощи самой Персефоны. Немногие, но пробирались без платы. И как не вспомнить Одиссея, конечно. Этот хитрый турист там целую экскурсию устроил, всех посмотрел, со всеми перетёр. Да ты сам должен знать, Гомера не читал?

— Действительно, в мифах ты силён, — похвалил мужчина, незаметно для себя перейдя на «ты». — Здорово это у тебя получается! А вот у меня вся жизнь через задницу.

— По виду не скажешь. Вроде преуспевающий, хорошо сохранившийся, — начал, было, шофёр, но мужчина тут же перебил:

— Нет, нет, я всё помню. Все неудачи, все поражения, все свои «фейлы». С самого детства, с детского сада. Там я был самым маленьким и слабым. И ещё робким и скромным. В общем, хороших игрушек мне не доставалось, а вот по шее — всегда с избытком. И воспитатели, как на зло, будто не замечали очевидного. Или относились, как к чему-то тривиальному, чему-то правильному, словно так и должно происходить, что нет никакой несправедливости, а есть привычное установившееся течение событий. Будто норма такая, меня затереть на периферию, и чтобы я там исчез из поля зрения, слился с пейзажем и рта не открывал. Прикинулся ветошью и не отсвечивал, как говорили раньше.

— Какие яркие воспоминания, — попытался свести всё в шутку шофёр, но пассажир не принял тонкой иронии.

— Именно так. И сколько я не жаловался родителям, меня лишь считали нытиком и ябедой. Даже когда я сломал в садике руку и полдня там хныкал и не ел, а потом мать отвела меня в больницу и мне положили гипс, воспитатель повернула ситуацию так, что я же и оказался виноват во всём сам. Конечно, поругались они знатно, но легче жить не стало. Потом началась школа и все эти уроки, задания, контрольные и прочая учебная рутина. В начальных классах я выбился в отличники, благо учиться умел и не видел в том для себя проблемы. А вот когда перешёл в четвёртый, и учителей вместо одного стало много и разных, а предметы усложнились, вот тогда я резко сдал назад. Тут уж как пойдёт. Гуманитарные давались легче, и там я закрепил позиции, а разные алгебры, физики, химии, геометрии не зашли. Посыпались тройки, а то и двойки, интерес пропал, дневник запестрел упрёками и отповедями. Родители злились, крутили мне мозги, утесняли и давили. Им хотелось видеть меня с медалью. Наивные люди. Конечно, о медали вскоре пришлось забыть. В те времена уже существовала порочная практика заносов, умащения и институт избранных любимчиков. Да, по сути, и не нужна она, эта медаль. Вскоре акценты и приоритеты сместились вместе с переменой вектора целой страны, так что в институте, куда я сам поступил, уже вовсю процветало взяточничество и мздоимство. А так как семья моя жила не богато, то тут пришлось с утра грызть гранит науки, а по вечерам вкалывать на подработке. Тогда так многие жили, это не казалось чем-то позорным, но оптимизма не прибавляло. Опять же, лишний раз ничего себе модного и красивого не купишь, от сверстников только и ждёшь подвоха и каверз, а девушки смеются и не принимают всерьёз. Обидно было, так что кровь закипала. Потом я научился исподволь терпению, но все грешки и колкости, все пакости и всю несправедливость я помнил. Будто в копилку монетки складывал. Потом, когда стал зрелым бывалым человеком, пытался простить всех и забыть всё тёмное, вот только не смог этого сделать до конца. Искренне, так сказать, отпустить. Сейчас не придаю этому большого значения, но то и дело мыслями возвращаюсь к этому, стоит узреть подходящий ассоциативный ряд. И тогда всё тёмное всплывает, как левиафан из пучины и клокочет ненавистью. Это касается прошлых невзгод. Потому что они не закончились. Они всё время и постоянно продолжаются, множатся и копятся. Копилочка безразмерная. Она растёт пропорционально злобе дня. И хоть зубы отросли, всегда есть рыба больше и злее. А мир живёт по своим неведомым законам, большая часть которых лично ко мне враждебна. Люди много чего такого неформального открыли и я готов подписаться под тем, что это реально работает. Например, закон Мерфи. Если неприятность может случиться, она непременно случится. И так оно всегда и выходит! И принцип Питера везде можно наблюдать воочию. Все лезут, как сумасшедшие вверх по карьерной лестнице не в силах остановиться, оглядеться и одуматься. Пока не свалятся абсолютно к исходной точке.

— А ты?

— У меня как раз обратная ситуация. Из-за нюансов воспитания и общих жизненных перипетий я приобрёл здоровую опаску, но утратил уверенность. И из-за этого тоже много упустил и потерял. Как в деловом, так и в личном плане. Да, со стороны я кажусь неудачником, коим и являюсь. И легче всего сказать, что я сам во всём виноват. Да, я много раз, особенно по молодости влезал в разные авантюры и всегда прогорал или уходил ни с чем. Это быстро отрезвило и воспитало ту самую осторожность, возможно, гипертрофированную. Где-то это уберегло меня от лишений, но и множество раз не дало выйти в плюс, подняться над серой массой тех имбецилов, что составляют, как ты сам заметил, подавляющее большинство нашего социума. Самое смешное, что я попытался однажды спуститься на общий уровень, стать одним из тех самых имбецилов. И эксперимент с треском провалился. Начав вести себя так, как они, пытаться действовать по их правилам и принципам, ассимилироваться в этой серой массе, я с удивлением обнаружил, что и там встал на самую низкую ступень их иерархии. И даже принцип Питера срабатывал со мной мгновенно, хоть по логике и должно быть наоборот. Я не смог никак преодолеть то вязкое болото, в котором они прекрасно ориентируются, активно легко и свободно двигаются, не физически, а социально, проживая свою жизнь естественно, а не как я, пытаясь искусственно приспособиться. Мимикрировать, полностью абстрагироваться, стать серым винтиком этого болота не удалось. Казалось бы, я был во всеоружии, должен был легко пойти по тупым головам, но не учёл, что мерзость и беспринципность человеческая не имеет дна. Она безгранична. И всегда находились тупые, но напористые и ушлые посредственности или зажратые, заматеревшие клещи, обросшие кумовством и круговой порукой, как мхом, что быстро и чётко задвигали меня обратно. А я так поначалу не умел. Просто не умел. Горе от ума. Воспитание и образование не дают скатиться в маргинальность и примитивизм. А вот масса легко и свободно живёт и дышит этим животным началом. Будто законы социума, законы человеческого общества, это что-то аморфное, воспринимаемое ими опосредовано. А закон джунглей для них, это насущная парадигма. Единственно верный, действенный и эффективный modus vivacitas. Практически, естественные условия для существования. И прекрасно себя при этом чувствуют, комфортно устраиваются, достигают целей, находят немудрёное поросячье счастье. Те же «Приоры» с торчащими из них стволами автоматов и Султаном-Ураганом из колонок. Или что там они любят? Да чёрт с ними. Даже женщины, существа априори другого склада ума, и те не находили во мне ничего интересного. Те, что нравились мне, не проявляли заинтересованности, а те, что были не прочь, откровенно не нравились мне. Как внешне, что много объясняет, так и в плане умственного развития. Мне интересно с тем, кто хоть немного умеет связывать слова в складные непротиворечивые предложения. С умными или просто эрудированными. А растительный мир не про меня. Только красивых и при этом свободных мало, а притом ещё и умных так вообще исчезающая величина. Всем им в той или иной мере надо одного. Устроить личный комфорт, как в физическом, так и материальном плане, равно, то же для своего потомства, а потом уже обратить лицо на партнёра. Если хватит желания. Потому что явные недочёты некоего успешного альфа-самца легко компенсируются на стороне. Так сказать, один для денег, а второй для души. Ситуация для большинства неприемлемая, хоть и тривиальная.

— Не оригинальная мысль. Как-то я слышал более лаконичный вариант: «весь мир — бардак, все бабы — шлюхи, солнце — долбаный фонарь, счастье в труде, остановите Землю, я сойду!»

— Вот именно. Безысходность. Для умного человека просто моральный тупик. Только став быдлом, обретёшь суррогат счастья.

— А что такое счастье?

— Для каждого оно своё. Для амёбы — тепло и пища. Для умного человека нечто сугубо индивидуальное, не беря в расчет мысли тех, у кого с головой не в порядке. Конечно, мечтать о высоком или чём-то грандиозном, престижно, но маловероятно в плане исполнения. Даже великие люди не мечтали сразу стать теми, кем стали. Например, Билл Гейтс хотел стать поваром, а Мадонна продавцом в конфетной лавке. Поэтому в промежутке, где и обретается девяносто девять процентов искателей, от «А», амёбы, до «Я», личного моего эго, это и есть такие простые вещи, как уют, удовольствия и безопасность. В бесконечной вариативности индивидуальностей. Не то, чтобы я мечтал о чём-то другом, о чём-то сверхъестественном, но вот хоть бы раз приблизиться, ощутить, запомнить, вот оно, счастье, вот так оно выглядит, этого и близко не было. Ведь мало того, что счастье есть состояние мимолётное, как оргазм в грубом сравнении, так меня угораздило родиться фригидным в этой экстраполяции. А становиться скотом, чтобы жевать комбикорм квазисчастья, уже не хочется. Лучше уж пусть так, чем самообман и окончательное разочарование.

— Все живут надеждой, — нейтрально согласился шофёр, — поверь, каждый, с кем я общаюсь, непременно питает это чувство. А от надежды до мечты меньше полшага. Так что ждать счастья, пусть не особо рассчитывая на его приход, вполне естественно. Просто это такая гражданская позиция. Назовём её, пассивная. Но ты же не об этом хотел рассказать?

— Да меня несёт в разные стороны, поток сознания. Накопилось много в душе, а высказать откровенно некому. Кругом теперь не то, что враги, а, скажем так, люди, в надёжности которых я сомневаюсь в малой или большей степени.

— И как же так вышло?

— Могу и рассказать.

«Ока» остановилась на переезде, как раз перед опустившимся красно-белым полосатым шлагбаумом. Тревожно и нудно бренчал звуковой оповещатель. Протащилась сцепка из двух локомотивов, и загрохотали по стыкам колёсами бесконечные товарные вагоны, цистерны, хопперы с углём и зерном, полувагоны с лесом, платформы с комбайнами, рефрижераторы и всё это в не поддающемся логике хаотичном порядке.

Мужчина вынул из кармана серебристую фляжку, отвинтил колпачок, приложился. Пахнуло коньяком. Потом из второго достал смятую пачку и «Крикет», прикурил, с удовольствием выпустил дым в опущенное окно. Шофёр тоже закурил.

— Не рано для горячительного? — стряхнул пепел шофёр.

— Да какая разница! Нервы стали ни к чёрту. С этими проблемами. Ничего, всё как-то образуется.

— Уже образовалось, — уверил шофёр. — Стоит отпустить ситуацию, если нет возможности ей управлять, как она сама образуется.

— Да? — недоверчиво скривился мужчина. — Ну, может быть. Хорошо, если так. Только я всегда старался контролировать любую ситуацию. А то они всегда выруливали в полный провал. Стоит хоть раз теперь попробовать отпустить её, вдруг и правда, образуется?

— Конечно. Так что там про то, что кругом нет никого, на кого можно положиться?

— А, это. Так оно всегда и было, только раньше я об этом не знал. Понимание приходит с горьким опытом своих ошибок. Я ведь с детства был настроен позитивно, хотел обнять весь мир и чтобы он обнял меня. Но у мира кругом колючая щетина. Как ни обнимай, всё равно больно. Рано прозрел я, очнулся, устав бессмысленно в этом киселе рутины болтаться. Понял я, что это только в сказках лягушка молоко в масло взбивает, чтобы не захлебнуться. А в реальности тупо тонет, без вариантов. Вот прямо озарило меня и всё встало на свои места. Я как проснулся, отключившись от Матрицы, и обвёл этот мир взглядом извне.

— Получается, ты избранный? — пошутил шофёр.

— Получается так. Субъективно для меня в данном случае. Не потому что мне так легче, а потому что не переубедил меня пока никто в обратном. Даже если глубоко копать и во всех мелочах разбираться. Зато объективных причин вокруг предостаточно. Может, судьба моя так прописана в небесных скрижалях. Может, наоборот, хранит она меня для какого-то великого свершения, а я пока об этом и не подозреваю, а испытания лишь ступени к катарсису. Может, просто не повезло, что не было у меня ни друзей толковых, ни подруг надёжных, ни учителей мудрых. Ведь с младых ногтей всё постигал сам, через свою шкуру. И шишки набитые быстро воспитывали недоверие и сомнение, осторожность и опасливость. Я понял сейчас. Я всегда довольствовался худой синицей в руках, провожая лишь взглядом потенциальных небесных журавлей. Кому-то прёт по жизни, удача не покидает, как с ним венчанная, фарт становится нормой. А кто-то хронический лузер. Вот просто не любит его небо и всё тут, как в том анекдоте. Я такой. Не один такой, конечно, в мире, много таких, но я, к сожалению, осознал эту данность. Не догадки это, не варианты, а горькая уверенность на основе совокупности наблюдений за всю мою историю. Я уже с этим смирился. Ведь я с детства рос талантливым человеком. Я сам и читать, и писать, и рисовать, и даже лепить научился. В детсаду мои работы круче всех были. И в школе. И в институте. Да, пылились работы мои, как и дешёвые кубки и медальки за них. Зато стенгазетами нагрузили по макушку. Это, как водится, везде одно и то же. Я пытался заработать на своих талантах. Писал картины, стоял на развалах, торговал. Вот у всех брали, а мои смотрели, языками цокали и уходили. Нет, конечно, художники разные бывают, каждый своё и по-своему пишет. Абстрактный экспрессионизм или авангардизм, в отличие от канонических стилей имеют место быть и находят своих почитателей, но я работал в академическом стиле, на большую, так сказать, разную аудиторию. А всё равно, картины, как заговорённые, так и стояли, никому не приглянувшиеся. И просил средне, как и у всех рядом стоящих творцов. Теперь вот висят, где-то по знакомым да родным, подаренные то на юбилей, то на годовщину. А попробовал на заказ работать, вдохновение как отреза́ло. Вот не поднималась рука и всё. Творческая импотенция. Образно выражаясь, не пела в душе ни одна муза с Парнаса, Аполлон был глух к моим потугам. Короче, не вышло из меня великого художника.

— Так у мусагета и нет музы живописи. Ни к чему она ему, — хмыкнул шофёр. — Просто он аудиал. У него всё больше поэзия да театр. Ну и танцы.

— Краски, кисти, мольберты и прочий инвентарь дорого стоят. Без прибылей от продаж далеко не уедешь. Не стал я в эту сторону развиваться. Как и со скульптурой, там вообще не подступится. Там и мастерская нужна, и оборудование сложное. Не решился я, как Пиросмани, вложиться в это без остатка. Он, правда, розы купил для Маргариты де Севр, но аллюзия понятна. Мне бед и без того хватало. Короче, любительские увлечения я отложил, выбрав только самое недорогое. Графоманство. Я ведь мало со сверстниками общался. Во дворе, на посиделках или в играх, всегда был в стае «омегой». И девчонки соответственно ко мне относились. Я замкнулся, дома сидел. А тогда по телевизору смотреть особо нечего было, в кино тоже шлак один показывали, не объявили ещё свободу, гласность, демократию. А из-за занавеса особо много не увидишь. Вот я в библиотеку и ходил. Много чего перечитал. И не жалею. Как говорил Кинг, кажется, чтобы написать одну книгу, надо прочитать тысячу. Стал я пописывать рассказики да повести. Получалось. Друзья, те, что не глумились, скажем так, а такие же, вроде меня, «омеги», читали, оценивали. Хорошо получалось. Но это тоже всё не серьёзно пока было. Учиться надо, профессию получать, на работу устраиваться. Я ведь, когда перестройка началась, ещё совсем молодой был, пропустил, можно сказать, момент, когда другие в коммерцию, в рэкет, да в авантюры кинулись. К криминалу у меня никогда тяги не было, просто понимал я, что с такой везучестью там мне абсолютно не выжить. На начальный капитал средств не было. Да и другие планы я тогда взращивал. Профессия была у меня хорошей именно для советского строя. Уважаемая, престижная, доходная. А пока я выучился, пролетели вихри перемен, и стала она сперва рядовой, а потом её вообще на закраину затёрли. И я, как дурак, много лет пытался ей следовать, надеялся на возрождение престижа, на переоценку, только назад дороги у неё нет, как выяснилось. Другие профессии наоборот, из дерьма возникли и стали вполне состоятельными и важными, а вот мне опять не подфартило. Те, с кем учился, все, практически, теперь не по ней работают. И неплохо себя чувствуют, неплохо устроились совсем на других должностях и в других сферах. А я так и топтался на месте, застыл в развитии. Боялся что-то менять, крепко душил свою полудохлую синицу. А чтобы достичь неких вершин даже именно в ней, в своей родной профессии, надо жопу рвать на британский флаг, других подло подсиживать, давить и подставлять. Собственно, как и в любой другой специальности, в любом учреждении. А таких рвачей на каждом предприятии целая стая. И все норовят за глотку ухватить. А с моим мягким характером в свалке победить было нереально. К тому же, без мохнатых лап у нас ничего не делается и не движется. Где настойчивости не хватит, там свои люди помогут. К вопросу о национальных меньшинствах, у тех, как раз, хоть с этим всё в ажуре. Хватает и протектората и нахрапистости тупой и упрямой, если таланта нет или хоть зачатков его. Куда ни кинь, всюду клин по всей морде. Я ограничил потребности, чтобы жить было не в тягость. Приспособился к суровым законам неприветливого бытия. Откопал свой старый талант, начал писать. Благо, теперь наступила эра потребления, хлынуло всё, что только пожелать можно, от китайских товаров до голливудских фильмов. И главной нашей победой стал интернет, как кладезь неограниченных возможностей. Ну и заповедник аферистов и жуликов, конечно, но на это антивирусы есть и здравый смысл. Сидел я на писательских форумах. Пописывал рассказы и прочую прозу. Участвовал в конкурсах. Самое смешное, даже побеждал. Вот только не печатали меня. Сборник, куда мой рассказ — победитель включили, зарубили. Издательство, как его, «Кляуза», «Клязьма», не помню, река какая-то московская, отказалось выпускать его по каким-то своим неведомым причинам. Другие хвалили, но продвигать не торопились. Сейчас ведь и в этой сфере, как в ограниченной кормушке, толкутся только свои, те, кто пролез и таких же бездарностей, «негров» своих, подтащил. Не подступишься, кругом глухая стена. В любое издательство пошли хоть трижды великое произведение, ответа не будет. Потому что там уже свои писаки на десять лет вперёд очередь к станку застолбили. И только вкидывают, как лопаты говна, новые свои опусы про эльфов или попаданцев, про ментов или воров, шлак и копипаста завуалированная, непритязательный корм для биомусора. Везде облом.

— Слушаю я тебя и думаю, — перебил шофёр, уставший от потока жалоб, — вот был бы другой кто на моём месте, сказал бы просто, что ты плохой танцор. Да, тебе так легче жить. Ты нашёл оправдание своим неудачам, своему характеру, своей жизни. И комфортно себя чувствуешь на положении эдакого несчастного, который понимает всю несправедливость мира, но стоически это переносит, не требуя сатисфакции. Нытьём прикрываешь свою трусость. Только я так не думаю. Твой комфорт — твоя дорога, как ты его достигаешь, мне без разницы. Мнишь себя ты Дон-Кихотом, тычущим копья сарказма во весь мир, пожалуйста. Мне интересна сама история. Так что не сомневайся, рассказывай, как думаешь и видишь.

— Первый раз слышу, что меня не называют неудачником, хоть я ещё и не всё рассказал! — улыбнулся, наконец, мужчина. — Хорошо! Значит, не совсем я конченый ещё. Пока этот поезд кончится, я смогу всё рассказать.

Это он, конечно, иронизировал. Показался последний вагон, ярко разрисованный логотипами, настойчивый звон прекратился, и семафор мигнул, меняя цвет глазка. «Ока» дождалась, пока полосатая труба шлагбаума неспешно поднимется, как колодезный журавель, и тронулась в путь дальше.

— Нет, я иногда пытался взбрыкнуть, что-то поменять, рискнуть, в конце концов. Вот только, как назло, всегда нарывался на обман и афёру. Вроде смотришь, предлагают адекватный бизнес, сулящий пусть не гигантский, но солидный успех. И так проверишь, и того послушаешь, воткнёшься, а там вот такой огромный подводный камень. И идут прахом твои накопления, вложенные в этот обман, и выплываешь ты на берег без рубашки и с полным ртом тины. Только сидишь потом, и думаешь, как же ловко они всё продумали и придумали. Вроде умным себя считаешь, а есть и умнее таланты, жаль, все сплошь криминальные. Эх! Чего там говорить! Я уж думал, всё видел, всё понимаю, а перед носом у себя врага не заметил. Родная жена меня вокруг пальца обвела, через хрен кинула, по миру пустила. Я ведь не всегда нищебродствовал. Лет десять, нет, двенадцать назад со знакомым одним по институту в очередной раз решили мы в коммерцию удариться. Сам-то знакомый не стал по нашей общей квалификации двигаться, нашёл то, что реально прибыль давало. Он, оказывается, переучился в строители, сам пахал, а потом решил расширяться, пригласил меня на встрече выпускников по пьяной лавочке, а я согласился. Он же меня и натаскал по началу. Как раз в это время мой батя концы отдал и оставил мне, как выяснилось, некоторую сумму. Довольно солидную по моим тогда скромным меркам. А знакомому как раз требовался партнёр, чтоб капиталы слить, а то не хватало средств развернуться. Я и рискнул, плюнул на все свои страхи, и рискнул. И не прогадал в первый раз за всю историю. Сначала по квартирам ремонты делали, потом он клиентуру набил, стали мы выбирать, что пожирнее. Наловчились, качество давали, стало у нас заказов столько, что не успеть физически. Нанял он тогда бригаду гастарбайтеров. И пошло, поехало. Он за чурками следит, чтоб не халтурили, мотается экспедитором по рынкам, а я логистику веду, пробиваю, где подешевле купить, кому и как лучше впарить, договариваюсь с заказчиками, сроки контролирую. Завертелось, закрутилось всё. Пошли первые нормальные деньги. Тут и бабы стали на меня внимание обращать. А я и уши развесил. Обласкала меня одна стерва, приворожила. Как раз мой тип. Умная и красивая. Потому как лучше с умной потерять, чем с дурой найти, да и с некрасивой я бы жить не стал. Я не Аполлон, я визуал, я глазами люблю. Она к тому же оказалось племянницей одной знакомой моего бати, который когда-то по партийной линии служил с ней вместе. Правда я ничего об этом не знал тогда, но батя всегда тепло о своих бывших горкомовских коллегах отзывался, значит, это вроде положительной рекомендации оказалось. Я-то не знал, что она себе на уме, свои планы коварные далеко идущие имеет. Думал, настоящая любовь у нас. Ребёнка даже родила, хоть получилось быстро, практически, по залёту. Но тогда жизнь налаживалась, всё в розовые тона окрасилось. Думал, попёрло, удачу поймал! Как тут подумать можно плохое? Да и некогда тогда особо было разбираться, дело надо было делать. Капитал не потерять. Ведь, правда, заработать это полдела, удержать ещё его надо, не упустить. Настолько мы выросли, что попали в орбиту интересов криминальных структур. Да и властных тоже. Хочешь не хочешь, заноси откуп, дань плати. Обросли мы связями, познакомились с большими людьми, чтобы нас совсем, как липку не обдирали. Не подружились с ними, с этими змеями не дружат, их дудочкой лести и ручейком купюр в узде держат. Узнали, как, кому и сколько в лапу давать. Чтоб не дёргали нас без веских поводов в налоговую да по инспекциям, и быки в коже не прессовали. Стали доходы наши подниматься. Не сразу, где-то года три-четыре спустя. Купили мы по машине, потом по квартире. И так далее. В общем, ситуация вышла стандартная, чтобы все яйца в одной корзине не хранить, переписал я на жену кое-что. И потом ещё не раз это делал, когда возникала такая необходимость. Конечно, я подстраховывался, правильно контракты с ней у нотариуса оформлял, что называется, мелкими буквами прописывал, чтобы не оторвала она ничего лишнего себе в случае размолвки. Так ещё пять лет прошло. Ведь за это время прибыль стала в прогрессии увеличиваться, впору счета в Швейцарии открывать. Тут уж жизнь заиграла новыми красками. Женщины пошли, развлечения, удовольствия. Поймала она меня как-то с секретаршей нашей, но скандалить не стала, а просто настояла контракты некоторые на неё переоформить прямо, чтоб без возврата. Уступил я. Тревожный это звонок был, но я списал всё на ум её мудрый и на понимание с терпением великие. А надо было сразу понять, что готовит она мне крах. Да тогда всё впервой было, думал, что сам не промах, разберусь, да продумаю, как и что ловчее переделать, чтоб в дураках не остаться. Да всё откладывал. Даже жену в работу свою посвятил, чтоб помогала мне по бумажной части. Она стала вести дела наравне со мной и даже где-то показывала более профессиональные результаты. Обрадовался я тогда, что так всё благополучно замялось и у нас вновь мир и гармония. Стал её оставлять на хозяйстве, а сам с партнёром путешествовал, как только возможность или желание возникали. Выбирались мы и в Африканские страны, и в Таиланд, и в Европу. Там-то партнёр мой и подсел на наркоту. Да так плотно, что размотало его за год в хлам. Делами ему стало некогда заниматься, я всю его часть работы на себя взвалил. Тем более, он только деньги теперь тянул на привычку свою пагубную, а его заботы на самотёк пустились. А это делу только вредило. Я уже, как собака, света не видя, кручусь сутками, на весь штат фирмы ору и гавкаю, впариваю фуфло олухам из клиентов, кидаю на бабки чучмеков наёмных из солнечного чуркестана, чтоб доход не падал, а он уже сторчался в грязь, как апофеоз бардака — ВИЧ подхватил. Давай лечить его, а он из платных клиник бегает, дозу ищет. Времена тогда были, ни дай бог. Но весёлые. Кураж настоящий. Длинный бег по лезвию бритвы. Настоящий адреналин. И не в том он для меня приятен был, что мне интересно было всех обманывать, предавать, кидать, нет. Это как раз меня пугало до жути. Заставляло быть всегда на взводе. А если ты на взводе, тебе нужно пар выпускать. Вот тогда-то я и развернулся. Подчинённые меня ненавидели. Я им там устроил автократию и тоталитаризм. Вот где истинное удовольствие! Когда ты нанял тех, кто раньше тебя третировал и унижал, кому ты в глаза боялся посмотреть, всех этих хвалёных альфа-самцов, и теперь сам над ними глумишься, как хочешь, обижаешь и караешь безнаказанно, а они очи долу и слово не смеют поперёк вякнуть. И бабы все по струнке ходят, а если устал, так любую на ковёр, и, хочешь, хоть раком, хоть крабом или сосать, или как душе угодно. А платил я много, так что бродили они там, как добровольные заложники, и понял я, что гнусности человеческой предела нет, если она хорошо оплачивается. А чтоб заговоры не строили, Калигулу из меня не лепили с известным финалом, охране своей платил я вдвое. Эти псы из бывших силовиков своё дело знали туго. Всех слушали, всё смотрели. И пресекали любые попытки мятежа, саботажа и ренегатства. Душил в зародыше и примерно карал пойманных коллаборационистов, публично, чтобы другие смотрели и выводы делали. Жёстко, но эффективно. Вкус я почувствовал к жизни. Понял, что испытал я то самое неизвестное чувство, испытать которое уже и не надеялся. Ни удовольствия плотские не выше этого, ни деньги большие, как средство, ни путешествия с впечатлениями, ни власть, как инструмент. А именно сам процесс превращения себя из твари дрожащей в право имеющего. Вот оно, счастье натуральное!

— Ясно, — кашлянул шофёр. — А с партнёром что?

— А что? Ничего! Не выбрался он на светлую сторону. Так и продолжал катиться вниз. С кокаина на героин, с героина на «винт» и «крокодил». Жена его от него ушла, часть бизнеса к ней отлетела. Я вовремя подсуетился, выкупил у неё всё, что мог, касаемо дела. А этот укурыш так и помер где-то в захолустной больнице от воспаления лёгких. Дело стало полностью моим. Я тогда ещё задумался, про свою жену вспомнил. Стал копать и не зря. Я-то думал, всё, достиг вершины! Теперь конкуренты устранены, враги побеждены, я — царь и бог, сам чёрт мне не брат! Всего ничего прошло с тех пор, как я в генеральном кресле окончательно утвердился, расчистил поле для безграничной власти и таких же возможностей. А тут на тебе, дорогой, мордой об стол! Вернись-ка ты на первый уровень! Начинай сначала! Оказывается, эта шельма наняла каких-то крутых адвокатов и давно уже всё дело на себя перевела. И оказалась в прошлом совсем не той, как о себе рассказывала. Я людей поспрашивал, разных. Много они мне всякого нарассказывали. Оказывается, она начинала, как шлюха и клофелинщица, плотно общалась с криминалом, проворачивала афёры и мошенничества, короче, та ещё тварь. Я её прижал тогда, так она самым возмутительным образом обратилась к смотрящему по городу, а он мне в ультимативной форме запретил её не то что пальцем трогать, а даже смотреть в её сторону. И пока такой беспредел творился, обчистила она меня до нитки. Весь бизнес эти стряпчие у меня увели, счета заблокировали, те, что нашли и до которых дотянулись, имущество движимое и недвижимое переоформили на неё без права возврата. В момент я с голой задницей на морозе оказался.

Мужчина вновь глотнул коньяка, прервавшись на пару секунд. Потом продолжил, выдохнув виноградно-спиртовое амбре:

— А она лишь посмеялась. И добила окончательно. Сын, говорит мой не от меня. Тут совсем мне не по себе стало. Собрал я по счетам, про которые только я сам знал, да по тайникам разным деньги, снял гостиницу и стал думать, как мне её наказать. Месяц жил, не выходил, раздумывал, что делать. Время идёт, шансы тают. Убивать её нельзя. Меня тут же авторитеты в асфальт закатают, даже если с ней какой несчастный случай произойдёт. Разбираться не станут, я ли тому причина или просто так сложилось. Мне от этого не легче, конечно, а, наоборот, мозг стимулирует на свежие идеи. Через сына её достать можно, пока экспертизы ДНК не было, пока она думает, что я разрушен и уничтожен. Начал я бумаги собирать, своих адвокатов подтягивать. Ещё месяц прошёл. Кое-как сообразили мы всем ареопагом, как хоть часть малую себе вернуть, но тут карт-бланш мне выпал! Не думал я, что судьба, так лихо меня через коленку обломавшая, мне второй шанс даст! Выходит так, что умирает её покровитель. Там у них свои тёрки начались, передел собственности, подковёрные интриги мадридского двора и марлезонский балет с престолонаследием. Не до меня этой кодле дикой стало. Я тогда лоеров своих придержал за поводок, выходной им дал, а сам нанял кое-кого, профессионала своего дела по уборке мусора. Практически, на днях. Она, конечно, тоже не дура, в бега подалась. Но специалист меня уверил, что найдёт её и исполнит всё, как надо. Вот только не по себе мне стало. Я и так за все эти месяцы с лица спал. Курил, пил, а мозги от страха чистые, хоть сейчас за руль садись. Вчера вечером я так испереживался, сердце стучало, давление скакало, руки тряслись, в голове мутилось. Ведь если что-то пойдёт не так, меня же в тюрьму посадят надолго. И плакали мои мечты и планы, плакало моё счастье. Уже хотел отменить заказ, чёрт с ней, пусть живёт…

— А потом? — оглянулся на мужчину шофёр.

Они переехали реку по мосту, углубились по главной, потом свернули к многоэтажке невдалеке. Там шофёр объехал забитую стоянку и нырнул в зев подземной парковки. Свет расцветшего утра отрезало бетонным козырьком и полилось в окна, как патока, малярийное больное искусственное освещение служебных внутренностей гостиницы. Тут, среди рядов бетонных надолб, держащих её свод, автомобили стояли вразброс, не так плотно, как на открытой стоянке сверху. Шофёр искал место ближе к подъёмам на «ресепшен».

— Потом? Потом передумал. Будь, что будет. Под утро уснул. И сразу опять вскочил, такси вызвал, телефон там оставил. Никто не знает, где я и что. Отсижусь, пока всё уляжется. А там видно будет…

— Ага. Я так и подумал. Приехали! — шофёр сбавил скорость, аккуратно прицеливаясь к пандусу лестницы и ряду лифтовых дверей.

— Мне этот «пиковый» из «Мерседеса» сказал, что расплачиваться не надо. Лишь «на чай» дать!

— Всё верно, — покладисто согласился водитель. — Давай!

И тут на парковке отрубился свет. Напрочь. Стало темно, как в преисподней. Хотя как там на самом деле? Кто знает? Шофёр пошарил по панели, нащупал тумблер подсветки. Тусклая лампадка выхватила из мрака лишь маленькую сферу, куда уместились рычаг скоростей, полочка и два лица — пассажира и водителя. Мужчина покопался в кармане тренировочных штанов, с облегчением нащупал там пару монет.

— Держи! И не болтай никому! Хорошо?

— Могила, — сделал жест, будто застёгивает «молнию» по рту, шофёр.

— Точно. И темно тут так же. Фары включишь?

Покорно пощёлкав рычагом, они убедились, что неисправна не только подсветка паркинга, но и сама древняя «Ока». Проводка ослабла, износилась, барахлит в самые неудачные моменты. Мужчина расплатился за работу двумя стальными никелированными пятирублёвками с чахлой веточкой вокруг номинала и куцыми, лысыми, без корон орлами о двух головах. Символичная цена стаканчика самого дерьмового чая. Потом он щёлкнул ручкой, открыл дверь и в тишине звонко шлёпнул по полу парковки ступнями. Прищурился, нерешительно, будто решал, стоит ли шагать в непроглядную темень или разумнее нырнуть обратно в дешёвый пропахший уют отечественного автопрома. Всё же он победил страх и, выставив руку, побрёл вперёд.

Шофёр молча смотрел, как его тёмный силуэт в модной футболке втягивается в непроглядный сырой мрак и тревожную тишь странного подвала. В какой-то момент мужчина будто пересёк лунный терминатор, границу разделения света и тьмы. Вот он был ещё смутно виден, а теперь исчез, словно все краски его существа, его сутулой спины вымарали неведомые грозные стражи подземелья. Шофёр смотрел на это действие привычно. Не раз такое наблюдав раньше. Чего только не бывает, когда тьма царствует вокруг. Зато сигареты всегда под рукой, и теперь можно спокойно расслабиться, закурить и уезжать отсюда.

Он так и сделал. Врубил зажигание, фары предательски зажглись. И тут же дали свет на парковке. Шофёр аж прижмурился от неожиданности. Он поморгал и, когда глаза перестало колоть, посмотрел вокруг.

Мужчины уже нигде не было, наверное, успел уйти.

 

Женщина

Всё случилось в спешке, скомкано и быстро.

К стоявшему на светофоре водителю «Оки» притёрся почти вплотную чёрный «Гелендваген» Тамаза. Пока горел зелёный, потом мигал, сомневаясь, уступать ли жёлтому, ведь тот всё равно стушуется и отдаст время красному свету, из дорогой машины выпрыгнула бойкая довольно молодая и приятная женщина и шустро пересела к шофёру в его унылую после немецкой красавицы, дочку «КамАЗа».

— Привет, лихач! Меня тот голубчик тебе перекинул, говорит, так сподручнее!

— Здравствуй, красивая! Раз сподручнее, значит, правда! Брат мой врать не будет.

— О, да вы молочные братья? Не дети часом лейтенанта Шмидта?

— Ах, если бы!

— Поехали, поехали, — скороговоркой вполголоса заговорила она, — зеленее не будет.

Светофор действительно уже вовсю горел салатным цветом, и шофёр отпустил сцепление. Пока пассажирка умащивалась удобней, шофёр не преминул внимательно разглядеть её. Красивая, безусловно. Не то, чтобы совсем молодая, но хорошо сохранившаяся, лет так за тридцать, но не больше тридцати пяти. Лицо почти кукольное, с большими чистыми голубыми глазами, соразмерные, гармоничные губы и нос, приличная высокая грудь под светлым сарафаном с трафаретами силуэтов красных и чёрных лилий, узкая талия и аккуратные бёдра. А волосы, светлые, но не крашеные, шофёр специально всмотрелся в корни, они были идентичны оттенком всей остальной длине. И хрипловатый низкий голос, мелодичный и какой-то свойский, звучал так, будто она с водителем сто лет знакома. Такое сразу создавалось интересное впечатление.

— Скорей, к вокзалу, — оглянулась назад, будто ждала погоню, женщина.

— Куда торопишься? — шофёр отметил, что её напускная весёлость происходит от внутреннего напряжения. Женщина была взвинчена и только усилием воли сдерживала истерику. И он не ошибся.

— Заторопишься тут, коли муж покойный тебя с того света достать норовит!

— Это как?! — поднял брови шофёр. — Мёртвые не кусаются.

— Мёртвым в рот пальцы не совала, не знаю. А вот дружки его или кого он там нанял или попросил, вполне себе живы и здоровы.

— Ты серьёзно?

— Нет, блин, я так развлекаюсь! Сажусь в разные «тачки» и мозги «бомбилам» пудрю. Люблю это делать по вечерам, знаешь ли!

— Не волнуйся, красивая, здесь ты в полной безопасности. Тот, что тебя мне передал, наверняка от «хвоста» ушёл, если и был он. Тамаз — товарищ надёжный. Теперь тебя точно никто не достанет. Так что расслабься, отдышись, расскажи толком, что там у тебя с погоней вышло, ничего теперь не случится. А вокзал на другом конце города. Теперь или в объезд, или по пробкам, видишь, с работ все потянулись.

— Ладно, вези, как тебе удобнее. — Слова шофёра магическим образом успокоили её.

— Так что за шпионские страсти?

— Да что? Когти сразу мне надо рвать было, да вот задержалась маленько, думала, опасность миновала. А нет, никто не забыт, ничто не забыто. Поймала вот тоже сегодня «бомбилу», так оказался засланный казачок. Давай меня душить, насилу отмахнулась, из его «тачки» выпрыгнула, да хорошо, мимо твой этот, Тамаз ехал. К нему запрыгнула, кричу: «газуй!». Он и вжарил. Покрутился по дворам, потом говорит, передам тебя надёжному челу, он отвезёт, куда хочешь, всё сделает, как надо. Не думала я, что из «гелика» в такое «ведро» пересяду!

— Нормальная машина, — пожал плечами шофёр. — Какая разница, на чём ехать? Главное — с кем!

— Главное, чтобы не вышло какого «косяка». Не заглохни где по дороге. Вечно у таких машин проблемы, карбюратор не сосает, маховик землёй бросает. И потом утешайся, что дело было не в бобине, раздолбай сидел в кабине!

Шофёр расхохотался. Эта женщина быстро отошла от шока и вернулась в норму. Её неугасимый оптимизм умело и привычно погашал негатив жизни. Это импонировало.

— Фирма веников не вяжет!

— Ага, фирма делает гробы. Знаем, плавали. Ты сам-то не из этой шайки?

— Так ты поясни, а я отвечу! А то не пойму, о чём речь.

— А речь, милейший, ни много, ни мало, а о жизни моей. Убить меня хотят. Муж киллера нанял!

— Так ты сказала, муж у тебя покойник?

— Ну да. Только он перед тем, как умереть скоропостижно, успел на меня контракт оформить. И теперь, после всех событий, киллер на меня вышел. Не знаю уж, как с ним покойник расплачиваться будет, но факт на лицо.

— Первый раз такое вижу, чтоб покойники киллеров нанимали…

— Да жив он был, и умирать не собирался! Не отдупляешь что ли?

— Понял, понял я, не пойму только что ты за важная персона, если на тебя целый киллер охотится, и что за «шишка» покойник твой?

— Долго объяснять, не о том сейчас мысли голову забили.

— Говорю же, уймись. Отвлекись разговором, и мысли в порядок уложатся. Смотрю на тебя и в толк одного вот взять не могу.

— Чего?

— Как на такую красивую девушку можно киллера нанять? Даже если она и натворила что-то ужасное? Ведь нельзя же такую красоту уничтожать?

— Потому что нельзя быть красивой такой, — сварливо ответила она строчкой песни. — За «бабки» некоторые маму родную продают. Или племянницу вон, как меня. Да сейчас все ценности человеческие за копейку продают, не то, что жизнь. Та вообще, всегда гроша не стоила!

— Это так. Только ты должна не ненависть вызывать, а для высоких целей служить! Для любви, например! Ты же, как Афродита, а она, кстати, безжалостна к тем, кто отвергает любовь!

— Не заливай, дядя, мне за тридцать далеко, какая я Афродита? И любви у меня в жизни, было — во! — она резко провела ребром ладони по горлу, — хоть захлебнись! Только всё больше плотская, а не платоническая. Думаешь, если красивая, так и счастливая в придачу? Нет, говорят же не зря, не родись красивой, а родись счастливой! Так и есть. Красота моя не помогала мне, а наоборот, беды на меня сыпала, сколько себя помню. Точно помню даже, как всё началось.

Она вдруг замолчала. Шофёр видел в зеркале, что лицо её повёрнуто к лобовому стеклу, но глаза искоса периферийно меряют его взглядом. Как стрелка метронома — вверх, вниз. Он не спешил, тоже помалкивал. Ждал. Она продолжила так же без вступлений, решив, что выдержала достаточную паузу. А может, убедилась, что водитель — не праздный, любопытный до «жареного» охотник, а действительно, серьёзный человек:

— Пятнадцать лет мне тогда исполнилось. Точно помню. Жили мы не сказать, что благополучно. Папаша в дрова каждый день бухой, маманя сперва по столовкам посуду мыла, потом тоже с ним стала шары заливать. Работу, конечно, не удержала. И неоднократно. Так что конфет и пряников мы с сестрой младшей видели маловато, зато звездюлей нам прилетало с завидным постоянством. Так-то они оба порознь и трезвые, добрые были. Папка любил и меня, и сеструху. В моменты просветления и играл с нами, и в парк с аттракционами водил, и в кино. Но всё это осталось в глубоком и безоблачном детстве. Быстро пролетело, как с белых яблонь дым. Так как прогрессия его выпитого росла в геометрических величинах. Да и мама сперва старалась, учила нас, воспитывала. Как говорят теперь, не они такие, жизнь такая. Тётка моя, матери старшая сестра, вот та действительно нам сперва помогала, как могла. Она зажиточно жила. Какой-то важной шишкой была при советской власти. Сидела то ли в райкоме, то ли в обкоме, не знаю. Я тогда мала́я была, а потом всё это партийное начало быстро иссякло, когда свистопляска перестроечная поднялась. Тётку турнули с должности, муж там тоже её что-то напортачил, короче, бортанули они нас. Но, ко мне и сеструхе тётка более-менее адекватно относилась, как я сперва думала. Это потом до меня докатило, что она с нас свой гешефт имела. И немалый. Да Бог ей судья. Так вот, сестра меня на два года младше, а я уже подросла, понятия имела кое-какие о жизни. Тётка ко мне однажды и подкатила. Предложила заработать. Чего мне просто так по улицам шляться, школу прогуливать? А тут всё чинно, культурно. Баня — сауна, люди свои, проверенные, надёжные, серьёзные. Я-то тогда уже знала, как там и что с мальчиками делают. Так вот тётка предложила мне мою давно потерянную невинность задорого продать. Были у неё там какие-то свои приятели по партийной шайке, горели желанием много денег предложить за такую экзотику. А так, как я уже не того, решили мы с тёткой их разыграть. Уж розыгрыши я всегда любила. После этого она меня по-царски одарила. Ну, это я тогда так думала, на самом деле, большую часть суммы она себе прикарманила, сводня старая, только меня в курс поставить забыла. А мне много тогда надо было? Мне и те деньги миллионами показались. Но не в этом дело. А дело в том, что в баньку ту припёрлись аж двое любителей малолетней «клубнички». Один такой страшненький, кривой какой-то, корявый. Пузо кривобокое, плешь на черепе, зубы кривые и воняет изо рта, как у собаки помойной. А второй — ничего себе такой дядечка, приятный, ухоженный. Сразу мне понравился. Стали они, значит, решать, кто первый меня лишать невинности станет. Сели в шахматы играть. Там в бане из игрушек только шахматы и бильярд были. Так как дядечка хорошо играл в бильярд, а коряга этот не очень, решили, что честно будет в шахматы. Ну и приняли для куражу. Пока играли, накидались солидно. В общем, дядечка выиграл и повёл меня в будуар, а коряга остался горе заливать. Сделала я всё, как надо, даже удовольствие получила, а потом коряга стал ко мне приставать. Делать нечего, он платит, пошла я с ним. А он, то ли перебрал, то ли перенервничал, то ли перетерпел, короче, не встал у него! Тут я дурочкой непонятливой и неопытной прикинулась, мол, не знаю, как быть, что делать! Тогда сговорились мы с ним, что в другой раз всё у нас с ним случится. Друг его смеётся, а этот психанул, слюной забрызгал, разорался. Потом даже «леща» мне отвесил, но дядечка его осадил. А он кричит: «всё равно я тебя поимею, как хочу!». А я тоже разозлилась. «Никогда ты меня не узнаешь, леший ты помойный!». Он мне деньги в лицо швырнул и криво так усмехнулся. Мне бы бежать оттуда, порвать с тёткой все связи, и на дно схорониться, да кто ж тогда знал, как всё обернётся. Пошла с того момента жизнь моя под откос. Тогда и началась моя история о разности счастья и красоты. Одно радует, так я этому уроду и не дала ни разу! — и она вдруг басовито, утрированно медленно, саркастически рассмеялась: «хо-хо-хо!», как зловещий Санта Клаус.

— Интересная история, — воспользовался паузой шофёр. — Жила когда-то в Илионе, Троя по-нашему, Кассандра, дочь Приама и Гекубы. Красавица и умница. Она получила от Аполлона дар предвидения в обмен на ночь любви. Но в последний момент от любви отказалась, Аполлона прокатила, за что тот, не в силах отменить свой первый дар, наградил её в отместку и вторым — никто ей не поверит. За это её считали лживой и сумасшедшей. А когда ахейцы, данайцы и аргивяне взяли Трою, то Аякс, а следом и Агамемнон, их вождь, употребили Кассандру по назначению. Второй даже привёз её в Микены, где его жена с любовником их обоих и порешили. Вот такие дела.

— У меня вот тоже сынок без ума от мифов древней Греции. Надо ему запретить пока, а то не детские они какие-то. Это ты к чему сейчас? — нахохлилась женщина.

— К слову. Показались похожими истории по содержанию.

— Не, моя история интереснее, — она лукаво улыбнулась.

— Прости, я весь внимание.

— Так вот. Стала тётка меня под своих однополчан подкладывать. Со всеми предосторожностями, этого у неё не отнять было, но довольно назойливо. А коряга этот так и вился первое время вокруг меня. Но трогать не стал. Я издевалась сперва над ним, а он будто наслаждался своим таким положением. Почти всегда он в бане торчал с разными своими товарищами, но меня не касался. Потом выяснилось, ждал, пока мне восемнадцать исполнится. А тётка и сестру мою подтянула. Стали мы вместе на хлеб зарабатывать. Себе и тётке. Только забегая вперёд, скажу, тётка только первое время за нами следила, а потом передала нас этому коряге, как подручному. Сутенёр он наш стал, как потом оказалось. И на руку не чистый. Тётку отвадил, пригрозив ей за сводничество и растление малолетних сроком тюремным. И даже своих подельников по бане шантажировал. Не сильно, но периодически. Отваливали они ему отступные за молчание, он-то нас не касался. Но и не зарывался, чтобы его свои же друзья где-нибудь в лесу не зарыли. Умный был, сука. Хитрый. И терпеливый. Как змея, выжидал, лелеял мечту, наслаждался оттягиванием момента. А когда понял, что не светит ему окончательно, то и к этому был готов. Так всё обставил, что попала я в сети, как муха. Мне когда восемнадцать исполнилось, я уже в колледже училась, решила я соскакивать с этих банных качелей. И сестре наказала. Так этот гнус пригрозил, что обнародует мои приключения. Как назло, жена его в том колледже завучем работала. И ответить мне нечем, со мной и сестрой он не спал. А то, что сутенёрствовал он, это я после узнала, когда уже и колледж закончила. Да и не важно это было. Жена его — та ещё стерва оказалась. Я её по колледжу хорошо знала. Муженька бы своего простила за шубки и колье купленные на наши трудовые деньги, у нас же отнятые, а меня бы если не турнули, то ославили так, что мало бы не показалось. Пришлось мне и дальше обслуживать его клиентуру. А клиентуру он набил, дай боже. Только и успевали мы там крутиться, как белки в колесе. Тогда сестра моя и поехала крышей. Лёгкие «бабки» да водка с марафетом сделали своё дело. Я хотела её оттуда вытащить, пусть меня пользуют, так хоть мелкой дорогу дайте! А она сама — ни в какую! Понравилась такая жизнь! Пошла по кривой дорожке папы с мамой. Они, кстати тогда уже вовсю гуляли, последнее пропивали. А потом папка помер. Но это ни разу мамку не напрягло. Как говорится, не представить, насколько мне лучше и насколько счастливей я стал! Я один пропиваю получку и, плюс, премию в каждый квартал! Конечно, тогда она уже не работала, а просто бичевала по помойкам и подворотням с алкашнёй и бомжами. Короче, у нас проблема, Хьюстон! Просила я его, умоляла, даже себя предлагала, так он заартачился, смеётся, гад, нет, говорит, теперь ты на меня работать будешь! Я ему говорю, ухожу я из бизнеса. Сестре вон нравится, занимайся с ней. А он только ржёт мне в лицо, как мерин, и пальчиком эдак крутит, мол, нет, крепко ты у меня на крючке. Я как раз тогда с парнем одним хорошим познакомилась. Туда-сюда, пятое-десятое, позвал он меня замуж. Я опять к этому кровопийце: «отпусти ты меня, не губи!» А он упёрся наглухо. И взял, скотина, парню всё про меня рассказал. Прикинь?! Провёл, так сказать, показательную порку, чтобы мне впредь неповадно было. Парень, естественно, испарился, держа волосы руками, чтобы не цепляться ими за потолок. Плюнула я на всё, решила свалить из города. Думала, как раз к тому, первому дядечке в Москву переберусь. Он-то не такой мудак, как мой урод плешивый, не стал на дерьмо наше провинциальное зариться, крохи собирать, безответных сирот тиранить, сразу в столицу, к перспективам настоящим подался. А тут, как назло, сестра как раз по пьяной лавочке с моста свалилась, переломалась. Её не бросить, ухаживать надо! Так бы я вещички собрала и поминай, как звали, благо, страна у нас огромная, от Финляндии до Японии, пока всю объедешь, на пенсию пора! Да только повисла сестра на мне, как гиря пудовая. Как с таким грузом бежать? Помочь ей надо было. Я на лекарства откладывала, ухаживала, пока она хоть немного в себя не пришла. Потом выяснилось, что операцию ей надо делать. Стала я собирать деньги тайком. Пахала, как лошадь. Даже на работу устроилась, чтобы больше заработать. И не по профессии, а официанткой. В нормальный престижный ресторан. Там и посетители солидные, и чаевые жирные. И присмотреть можно кого на будущее. Стала я там потихоньку собой приторговывать. Найду клиента и окучиваю его весь вечер. А потом к нему в гости. Старалась приезжих выбирать, чтобы кто из знакомых потом не попался, не пересёкся, меня не открыл. Так и копила по крохам. А потом поняла, зачем спать, если можно просто брать? Нет, я клофелином никого не травила, нож к горлу не приставляла. Просто, часто бывало, клиент в кабаке уже налился, а потом дома у него ещё добавим, приобниму я его и ласково так с ним беседую, баюкаю его, как младенца. Многим, оказывается, только того и надо! Засыпает мой грозный пихарь сном праведным, а я немного по шкафам и шкатулкам пошарюсь, заначку его от жены найду, если он не в гостинице живёт, да наутро ему кофе в постель и всё такое. Он думает, что у нас всё было, даже денег даёт на конфеты и цветы, спасибо даже говорит. За психотерапию. Но это опасно всё было. Много разных неадекватов попадалось. И не платили, и били, и насиловали, как хотели. Но я не ропщу. Такое лихое ремесло. Бывали и удачи, только больше всё «порожняк». Да и не старалась я углубляться в это болото. Училась на своих ошибках, умнела, матерела невольно, куда ж без этого здорового цинизма. Спокойно на себя смотрела со стороны, отстранённо, будто не я сама это, а некий двойник из зазеркалья. Вот накоплю на операцию, сестру подниму и в бега мы с ней подадимся. Начнём с чистого листа, а старое забудем, как плохой сон. Кое-как собрала я деньги, сделали ей «айболиты» артродез, потом началась реабилитация. За саму операцию отвалила бешеные деньги, за послеоперационный период тоже немало, да нянечек с медсёстрами подмажь, да докторам занеси. Потом выясняется, что теперь спину починили, ноги отнялись. Вернее, ноги работают, но не так, как положено. Надо ещё столько, чтобы не корячилась она всю оставшуюся жизнь на костылях. Хорошо, хоть не срочно это, было время очухаться, подумать, подкопить. И прекрасно, что сеструха теперь отдыхала в горизонтали, не вставая, ибо от наркоты и алкоголя её теперь ограждали. Я на этом нарочно настояла, неофициально, но твёрдо. Недёшево, но практично. Думала, вот ещё немножко, ещё чуть-чуть и начнётся другая жизнь! Размечталась! Прознал мой вампир про эти тайные делишки, разгневался, типа, утаила от него доходы! На счётчик, тварь, меня поставил! А тут ещё мамка моя помирает! Полный аут!!

Женщина раскраснелась, глаза её блестели. Она перевела дух. Шофёр прикурил, выпустил дым в окно тонкой длинной струёй. Они наглухо встали в длинной пробке, как он и опасался, но её теперь это не пугало. Поток той боли, той грязи, что душила её, как болотная топь, пробил чистый родник её откровенности. Ей надо было поделиться, не для того, чтобы её пожалели, нет, а для того, чтобы самой переосознать, переоценить, пересмотреть свою жизнь. Понять то, не кем её считают посторонние, а самой определиться и назначить себе оценку.

— Короче, пошла я по всем родственникам, на похороны собирать. Не наскребла и половины. Пришлось кредит брать. А потом, само собой, отрабатывать. И не моги просрочить, проценты навертят, мама не горюй! А упыря это не волновало. Вместо того чтобы сестру на ноги поднимать, я на тварь эту пахала. Время упустили, пошла моя сестричка на выписку с костылями подмышками. Как поётся в песенке: «Карусель, карусель завершила рассказ, и не слышно песен и веселья! Карусель, карусель, ты теперь не для нас, откатались мы на карусели! Безысходность! Безысходность!». Я уже всякое себе думала, в полицию пойти или бомжа какого с топориком нанять, старичка моего процентщика в расход пустить. Но у старичка и в полиции были подвязки, ходил оттуда один туз ко мне как-то постоянным клиентом. Всё ролевые игры любил. На меня китель свой надевал, фуражку, и заставлял в жопу себе жезл засовывать. Не чтобы я сама себе, если ты не понял, а чтоб я ему, — пояснила она на недоумённый взгляд шофёра.

Шофёр расхохотался.

— А что? Большие начальники, они все крышей поехавшие. На работе нагоняют свои нижние чины, накрутят им хвосты, а потом со мной пар выпускают, абстрагируются от забот начальственных. И кстати, очень ему это нравилось. Потому, как, понарошку это всё, хоть и ощущения настоящие. Он и в этом случае контролирует ситуацию. Ведь когда его какой-нибудь генерал на планёрке трахает, пусть и в переносном смысле, это ему ой как не по нраву. А когда я его, буквально, палкой деревянной с полосочками, прямо в прямую кишку, то это для него в порядке вещей, приятно, сука. Хоть у простых граждан я таких девиаций не встречала. Простые граждане и без того затраханы, чтобы им ещё в дупло твёрдые предметы принимать.

— Раз у него жезл, выходит, он гаишник? — посмеивался ещё немного, утирая слёзы шофёр. — Ну, правильно, такие ребята штраф платить не будут, такие лучше натурой отдадут!

— Ладно, потехе час. Я тебе про разных выдумщиков много ещё чего порассказать могу, но мы же не об этом?

— Да, да, отвлеклись, продолжай.

— Короче, законно его никак мне не прищучить было, да и если бы помогли они, то всё равно такой шухер подняли, что репутация моя окончательно бы упала ниже плинтуса. На каждом углу бы в лицо и спину тыкали, проходу бы не давали. С работы опять же выгнали бы, как-никак, престижное заведение с солидной репутацией. А как я с больной сестрой куда-то свалить смогу? Никак. Вот и получается, что нет никаких шансов изменить что-то. А убивать его, пусть и чужими руками, этого я не могу. Грех такой брать на душу! Я так думаю, жизнь, она со временем сама всё по местам расставит. Наладит, переиграет, вернёт тем, кому недодала, отнимет у тех, кто сверх меры себе нахапал. Я это видела сама. Вот только упырь мой от возмездия ушёл. Думаю, он, сука, прямо в Ад провалился за всё то, что со мною и сестрой моей делал. Иначе, где же справедливость? А если и нет её на этом свете, то я с потомками его за всё рассчиталась до седьмого колена!

И она вновь басовито расхохоталась.

— Не ожидал он такого поворота, что достану я его, пусть косвенно, и за всё своё горе долг заберу. А вышло всё так. Кредит я выплатила, с халтурой ресторанной завязала от греха, просто так там тёрлась, подносы туда-сюда носила, чаевые собирала. Хоть этого он у меня забрать не мог. И однажды встретила одного человека! О, какой это был человек!

Тут она мечтательно прикрыла глаза, будто стараясь восстановить ту прежнюю яркость ощущений за закрытыми веками, чтобы ещё раз испытать всю первозданную прелесть такого редкого в её жизни хорошего воспоминания.

— Влюбилась я в него по-настоящему. Того парнишку, что сбежал, когда про меня узнал, я не так любила. По-детки что ли. Первая любовь, стереотипы, долг природный требует семью создавать, устои патриархальные поддерживать, становиться такой, как все, среднестатистической домохозяйкой и всё такое. Это быстро улетучилось при моём образе существования. Я просто сбежать от кошмара с ним хотела в привычные декорации. Тогда я иначе думала, а теперь понимаю, что не вышло бы у нас с ним ничего хорошего. Потому как нравятся мне мужчины постарше. Причём, намного. Видать, с той бани всё и началось, когда показал мне тот дяденька разницу между зрелым мужиком и мальчишкой озабоченным. А этот человек был просто неотразимым. На двадцать лет меня старше, но всё при нём. Сухой, поджарый, сильный и смелый. Умный и уверенный в себе. Без понтов этих, — она показала «козу», покрутив кистью вверх-вниз, — хоть и «законник», как потом выяснилось. А зачем ему было понты колотить, когда он уже всем всё доказал в этой жизни? Сидел он у нас за столиком, а я его обслуживала. Так он понравился мне сразу, что я двух слов связать не могла тогда, только лыбу давила, как дурочка с переулочка. А он шутил, подначивал, я ему тоже сразу приглянулась, он мне потом рассказывал. Когда счёт принесла, он «на чай» мне в фартук сунул тысячную купюру и номер свой к ней на бумажке из блокнота скрепкой прицепил. Старомодно как-то, но мило. Другой бы какой просто на ней бы и написал. А этот с уважением, мух от котлет сразу отделил. Позвонила я ему назавтра, когда выходной мой наступил, и завертелось всё у нас, как в первый раз. Я про себя ему не всё рассказывала, как чуяла, что не примет он меня такую настоящую, при полном параде всех моих подвигов. Притворилась мышкой серой, неудачливой и простой. Я такая и была всегда, только про опыт мой интимный не считала нужным распространяться. Можно сказать, я его не обманывала, а просто недоговаривала. Не посвящала во все закоулки моего непростого прошлого. Год мы с ним встречались, он помог сестре на ноги встать, в себя поверить. Даже упырь мой приглох, когда понял, кто на меня глаз положил. На панель перестал гонять. Попытался вытащить теперь через меня у него денег. Мол, проси, вымаливай, на что хочешь, а мне принеси. Пару раз я откупалась, только аппетиты у коряги выросли, совсем он берега потерял. Тогда послала я его к чёрту, пригрозила, что сама на него такую «телегу» вору своему прогоню, что и вякнуть не успеешь, как на два метра под землю зароешься. Он осел на пятую точку и пару недель кубаторил. Потом опять нарисовался, неугомонный урод. Мол, давай поговорим, точки над «i» поставим. Потребовал окончательную откупную, с распиской и клятвами со своей стороны о полной «омерте». Понимал, что за «помело» его подвесить могут при неудачном раскладе. Да только от жадности заломил он сумму несусветную, так что опять я его послала в пешее. Стал он грозиться всё про меня доложить, но я уже силу набрала, перестала бояться, взяла его за галстук, разъяснила душевно, что его в таком случае ожидает. Я потеряю мужа и уважение, а он жизнь свою поганую. На том и разошлись. Ведь мой человек серьёзно подумывал с делами своими тёмными закругляться, узелки завязать, посты перераспределить, денег взять и уехать, как я всю жизнь мечтала. И сестру с нами забрать из омута этого постылого. Вот счастье-то было! Я просто на крыльях летала! Забеременела от него, но сразу не сказала, ждала, когда он закончит приготовления, чтоб счастье стало полным. А тут ещё сдох мой мучитель! Инфаркт его, гниду разбил, захлебнулся он от ненависти своей и бессилия. Решила я, что вот он, мой первый звёздный час! Сходила я даже к нему на похороны, чтобы убедиться, что не вылезет вурдалак этот из могилы. Кстати, на похоронах у него немного народу было. Сына его впервые увидела там. Такой же мудак, как и папаша был. О нём позже. А я дождалась, пока все разойдутся, плюнула ему на холм могильный и пошла к своему любимому счастьем нашим делиться.

Она вновь прервала рассказ. Шофёр терпеливо ожидал. Медленно полз караван машин, недовольно помигивая стоп-сигналами, ворча утробно моторами, иногда досадливо горланя клаксонами. Проталкивались впритирку мотоциклисты, сизый выхлоп смогом курился над потоком, смешиваясь с текущими вниз чернилами фиолетовых сумерек.

— Я верю, что нет на свете случайных совпадений. Потому что такое не может совпасть рандомно. Где-то в небесах есть прописанные судьбы, целая паутина, а на стыках и сидят такие случаи. И липнет в них человек, как муха. Дёргается, кричит, а ничего назад не вернуть. Охотник поймал жертву случая, — философски сообщила женщина. — У Высоцкого есть строки: «Двум белым ангелам сродни, к земле направились они — опасная повадка! Из-за кустов, как из-за стен, следят охотники за тем, чтоб счастье было кратко». Вот в точку про нас. Прихожу я к нему, а он, как туча. Что такое? А он мне письмо по столу двигает. А в письме всё о моей прошлой жизни. И подпись упыря. Не решился при жизни, так после смерти меня достал. Выслал письмо через душеприказчиков своих. Управился, гад, хитрая сволочь. А вор мой, почти завязавший, пояснил, что такие «письма счастья» ко всем авторитетам из их сходки пришли. И теперь ему «смасть» могут сделать. Не просто корону снять, он и сам собирался от неё отказываться, а вне закона воровского поставить. И мне бы плохо пришлось. В общем, решили мы разбегаться навсегда. Чтобы и мне жизнь не ломать, и ему не портить. А про то, что беременна, я ему так и не сказала. К слову как-то не пришлось. Да и зачем ему лишние «головняки»? Вернулась я к сестре домой, мы вместе жили, села, думать стала, как же теперь быть? И придумала!

Женщина хищно улыбнулась, вспомнив, видимо, нечто приятное. А пробка пошла на убыль, появился просвет и шофёр ловко юркнул в него, оттерев зазевавшуюся владелицу красной «Мицубиси». Они вновь набрали темп.

— Неделю я в прострации витала, не ела, не спала толком. Что делать? Тётка моя, курва старая, насоветовала мне, ты в церковь сходи, помолись там, свечки воткни всем, кому хочешь. Пошла я, да только и в церкви всё не так, всё не так, ребята! Не помогает. Как в песенке: «Бог, ты что, оглох? Или тебе просто, или тебе просто пох?». Не была я религиозной, сама себе всегда помогала. А вот теперь дошла до точки. До дна. Крах этот меня засыпал обломками жизни моей, как будто сама под землю ушла, а не этот упырь. Всё думала, как теперь жить и как отплатить этому говнюку? Над могилой можно долго глумиться, да только, сколько не говори «халва», во рту слаще не станет. Меня как выжгло изнутри всю дотла. Пустота звенящая. И в этом вакууме мысли, как метеоры носятся. Вспомнила я про сына моего старикашки, которого впервые на погосте увидала. Полезла в соцсети, стала справки наводить. А сынок его оказывается, в бизнес недавно влез, коммерсантом стал, хоть был всю жизнь недоделком. И решила я сына наказать, раз папка от меня на тот свет убежал. Повстречались мы как бы случайно, познакомились. Он обо мне тогда вообще не в курсе был, а после папкиной смерти всем не до меня было, кто мог его просветить. Не стала я резину тянуть, да и надевать тоже ему на член не стала. Через пару свиданий мы уже вовсю развлекались, а скоро я ему про беременность свою рассказала. Вроде, как от него она. Он, как честный недоумок, позвал замуж, а я, как наивная барышня, согласилась с радостью и вдохновением. И стали мы с ним жить-поживать, добра наживать. Как в сказке про дебила и мазохистку. Я какое-то извращённое наслаждение с ним испытывала, будто всегда, во всём, в каждой мелочи папку-упыря его наказывала. Привыкла быстро, нравиться даже стало не понарошку, ассимилировалась к неблагоприятным условиям. Такого рода приспособляемость — моё второе «Я». Только теперь осмысленно и конкретно. Раньше надеждой на лучшее жила, теперь чётко цель видела. Оно так легче и веселее, оказывается. Правда, что любовь и ненависть, как две стороны одной монеты. А на гурте все остальные эмоции и чувства. Короче, брак по расчету может стать счастливым, если расчет верный. Бизнес у него с товарищем был, мы с ним и женой его часто время проводили, подружились. Подружками стали — не разлей вода. Хорошая она баба. А наши муженьки скоро попёрли вперёд и вверх в плане бизнеса, как фуникулёры в альпийских горах. Мы и там побывали, и много где ещё. А без меня муженёк ещё больше мир посмотрел. И баб там пощупал вдоволь, и наркоту попробовал, и партнёра подсадил. Сам перестал, умный сукин сын, а партнёру только подсыпал. Поняла я, что хочет он его слить. У меня свои цели, я не лезла, хоть и стыдно теперь, что не попыталась его спасти, пусть и не впрямую, а хотя бы через жену его, подругу мою. Да вышло, как вышло. Не до этого тогда было. Сын родился, воспитывать его надо, план свой воплощать медленно и поэтапно. Это всё сосредоточенности и хладнокровия требует, отвлекаться некогда. Он на меня всё оформлял, но с хитрыми поправками. Подстраховывался плотно, не подкопаться. Он всегда перестраховывался, даже когда меня в бизнес подтянул. Вернее, я сама навязалась. По первому образованию я экономист, так что помощь моя была непраздной и не иллюзорной. Много чего я ему подправила, пустила по нужному руслу, вывела в рост. Он даже зауважал меня. Хо-хо-хо! Как я наивно ошибалась! Но и это мне на руку вышло. Прихожу как-то к нему в офис без приглашения, а он натурально на письменном столе секретаршу свою сношает! Я нервничать и пену гнать не стала, чисто по-деловому разрулила. Заставила переписать на себя кое-что так, что теперь оно моим и только моим стало. Это был второй шаг. Дальше — больше. Партнёр его по клиникам загремел, а потом совсем запаршивел. Конченый наркоман. Недолго он со смертью в «орлянку» играл, на фоне иммунодефицита помер он от воспаления лёгких. Мой неугомонный хитрец у жены партнёра часть их бизнеса выкупил за сущие копейки, объегорил, как только можно. А я в свою очередь, не поленилась и не пожадничала, наняла команду профи из адвокатской братии, и стали мы раскидывать мозгами, как бы нам бизнес теперь на меня переиграть. И ты прикинь! Действительно, бабло побеждает зло! Потратилась я щедро, но оно того стоило. Пока мой придурок на своих работников голос срывал и жарил всех секретуток и бухгалтерш, я все документы оформила в лучшем виде. Подошла к концу история великого взлёта трусливого неудачника и началась финальная часть на сладкое. Падение с Олимпа. Когда я ему пакетом документов в харю потыкала, он чуть коньки не отбросил. У него всегда сердечко слабое было, во всех смыслах. А точкой в истории я его окончательно припечатала, сообщив, наконец, что сынок не его, а совсем даже другого дяди, сильного и смелого, а не такого ничтожества. Теперь его очередь настала в прострацию впадать. А я триумфом наслаждалась. Только не долго. Успела, правда, всем помочь вокруг. И жене партнёра его, и своим всем родственникам. Даже тётку, сводню старую, не обделила. Прислала ей новый телевизор. А муженёк мой хотел меня, как полагается теперь у крутых бизнесменов, кончить руками беспринципных наймитов, доморощенных ассасинов с большой столбовой дороги. Серьёзно взялся, в кои-то веки денег не пожалел. И тогда рискнула я, обратилась к своему любимому человеку в первый и последний раз за помощью. Будь, что будет, всё равно дальше тупик полный. А он помог. Не отвернулся, а, по старой памяти, с теплотой и участием помог. Подключил через знакомых своих знакомых нужных деловых и серьёзных людей, которые в два счёта муженька жопой в лужу посадили вместе с его киллерами и общей идеей мести. Он тогда и пикнуть не смел. А я стала королевой бала. И, ты не поверишь, вновь неслучайный случай случился! — грустно улыбнулась женщина.

Они выехали к окраине, понеслись вдоль ряда чередующихся плакучих ив и серебристых тополей, растущих по берегу параллельно текущего ерика. Впереди показался мост. Шофёр сбавил скорость, потому что фары опять забарахлили, а сумерки сгустились. Противоположный берег осветился включившимися фонарями.

— Я ведь тогда думала, что всё, месть свершилась, долг выплачен, счёт закрыт. Ведь смешно же. Папаша муженька моего, упырь проклятый, мои же деньги собирал и копил, чтобы потом по завещанию сыну передать. А тот их в дело вложил. Можно сказать, сохранил и приумножил. Я же, когда управлять фирмой стала, их просто вернула с набежавшими процентами. Так что, зря он такую жлобу на меня затаил. Мне его даже где-то внутри жалко. Думала, дать ему какие-никакие отступные, чтоб не плакал и отстал от меня просто, псов своих на цепь вернул. Так ведь нет. Не вернуть теперь ничего обратно. И никого. Все умерли. Сперва умер мой человек любимый. Я только на похоронах его, уже в гробу, сыну показала и объяснила, кто ему настоящий папка. Ну, он парень серьёзный, всё понял правильно. А потом всё завертелось! Хотела я сразу валить, отсидеться где-то, но не прошло и недели, как тётка моя преставилась. Вот же хохма! Похоронили и её, в основном, за мой счёт. Двоюродные мои брат и сестра те ещё прощелыги! А когда стали наследство делить, вообще цирк с конями, хоть святых выноси! Всех тётка опрокинула, я так давно не ржала, как когда нотариус читала её вирши! Самое смешное, единственные деньги, что можно было урвать, обещались за собачку её, и то, если её в приют обратно в целости и сохранности доставить. Сынок её, брательник мой, хотел её уже на суку во дворе вздёрнуть, но я отбила. Сказала, сама отвезу, а ему «штуку» эту несчастную бросила. А так бы кранты собачке. Забрала её пока себе, стала вновь думать, как бы ситуацию выправить. Потому что чую, следят за мной, ждут, готовят мне смерть лютую. Скорее всего, «несчастный случай», чтобы и концы в воду, и сына с наследством, уже теперь моим, к рукам прибрать. На развод я подала, но ещё не развелись, экспертизу отцовства не делала. Решила к мужу пойти прямо, поговорить без шуток, предложить, как раньше, упырю — папашке, отступные. Я получила свою сатисфакцию, съела «холодное блюдо», насладилась, можно и по счёту расплатиться. Да только когда позвонила ему, ответил незнакомый кто-то, сообщил, что умер мой супруг скоропостижно. Сердце не выдержало. То ли плакать, то ли радоваться! Непонятно! Вот серьёзно! Но от души отлегло. Раз нет заказчика, не нужно и работу исполнять. Так я думала. И ошибалась. Супруг, козёл, как и папахен его, опять всё наперёд распланировал. Оплата по факту, через третьих лиц. А где их искать, лиц этих?

«Ока» неторопливо, плавно свернула на мост и затряслась на брусчатке.

— Короче, потащила я сегодня ту собачку в приют, чтоб глаза не мозолила и воля тётки была выполнена. Отдала, а на выходе моя машина не завелась. Видать, пока я там эту тварюшку возвращала, киллер что-то сломал в моторе. Стала я голосовать, тут же подъехала «девятка» с «бомбилой». Села я на переднее, а шофёр, лысый такой, не поехал по адресу, а давай меня сзади душить, пока я в окно глазела. Я лысому со лба в носяру и на кислород. Он только и успел по спине меня рубануть на прощание. Я на магистраль, а тут как раз «гелик» с братом твоим молочным подруливает. Он молодец, всё в секунду понял, сообразил, дверь мне открыл, я туда — прыг! И поминай, как звали! Всё, думаю, пора на лыжи вставать, а то второй раз такой спурт не прокатит. Теперь вот билеты себе и сыну куплю, отзвонюсь сестре, чтоб его тоже на вокзал подвезла, уедем в медвежий угол, посидим, подышим чистым воздухом. Подумаем, как нам обустроить новую красивую жизнь! У тебя терминала нет? А то я с карты денег не снимала? А с приютских собаководов денег не стала брать.

— Ничего, давай, сколько есть, — покладисто согласился шофёр. — Повеселила ты меня! Считай, бонус-скидка тебе, за оригинальность!

В почти ночной темноте они встали у подземного перехода, ведущего к зданию вокзала, что светился ёлочными разноцветными огнями иллюминации на другой стороне десятка железнодорожных путей. Женщина порылась в сумочке, на дне нащупала мелочь. Протянула две жёлтые юбилейные десятирублёвые монеты. Одна поменьше, с памятником «Стоять на смерть!», что на Мамаевом кургане, вторая побольше, биметаллическая, с латунным кольцом и мельхиоровым диском, на котором улыбался в шлеме Гагарин.

— Извини, вот всё, что завалялось, — смутилась женщина. — Сын у меня их собирает, ему откладывала.

— Пойдёт, — принял плату шофёр, — вполне себе достаточно. Такой Юрий Алексеевич сотню у нумизматов стоит! Прощай, красивая!

— И тебе не болеть, лихач! Спасибо!

Она повернулась, откинула полотнище двери, нагнулась вперёд, вылезая из тесной кабины. На спине, на сарафане, прямо на одной из лилий, под левой лопаткой шофёр заметил аккуратную узкую дыру, будто прорезь. И в неверном свете потолочной лампы алая лилия показалась ему темнее остальных и с неровными очертаниями. То ли брак трафаретного станка, то ли размазалось пятно, где-то посаженное пассажиркой.

Она выбралась, повернулась, помахала шофёру ладошкой. Он тоже помахал и улыбнулся в ответ. Женщина неуверенно шагнула к переходу, едва освещённому изнутри. Остановилась, раздумывая, стоит ли спускаться в это подземное чрево. Но тут в переходе дали свет. Сияющий, белый, ослепительный, для привыкших к полутьме глаз. Город готовился к своей годовщине, электрики проверяли праздничное освещение. Женщина успокоилась, бодро зашагала к ступенькам. И когда она стала спускаться, свет чёрным трафаретом высветил её фигуру. Следующий шаг — и свет пронзил её насквозь, зрительно убрав сарафан, оставив силуэт ладной стройной фигурки. А дальше и совсем источил, как вкусный леденец, поглотил, спрятал её в своём тёплом добром светлом лоне. И когда она дошла до конца лестницы, став невидимой для шофёра, электрики закончили проверку. Свет вернулся в тусклый унылый диапазон.

Шофёр выбил последнюю сигарету из пачки и щёлкнул колёсиком о кремень.

 

Мальчик

К белой машине, стоящей на обычном месте ожидания, под рекламным плакатом услуг такси, подошла целая процессия. Шофёр разглядывал Гию и Тамаза. Лица у них были какие-то каменные, отмороженные. Они вели за руки с обеих сторон маленького мальчика лет восьми или десяти, в лёгкой чёрной футболке с принтом в виде Баки Барнса, стреляющего с двух рук. В правой он легко держал корейский пулемёт «Дэу К 3», а в левой, бионической, Енота-Ракету, в свою очередь палящего из какого-то выдуманного двуствольного «лазергана». На бёдрах длинные, до колен шорты, на ступнях сандалии. Взгляд хмурый и сосредоточенный, серьёзный не по годам.

Позади этой идиллической троицы шагал сам Меркул. Редкий гость, как всегда безупречно выбритый, в кипенно-белом костюме «тройке» с синей рубашкой под жилетом, не смотря на жару, в дорогих кожаных туфлях и элегантной широкополой шляпе таких же белых оттенков. В загорелой руке трость, хоть хромотой он явно не страдал, скорее наоборот, а носил её, как статусный аксессуар. Он один из всех широко и ехидно улыбался в своей неизменной манере.

Расселись, захлопав дверьми. Сзади сели мальчик, одесную Гия, ошую Тамаз, на место рядом с шофёром легко кинул крепкое упругое тело под костюмом Меркул. От него пахнуло «Ambre Topkapi», дорогим французским парфюмом, наполняя салон древесно-пряным ароматом, будто дунуло ветром с рынка фруктов и приправ. Шофёр знал, почему Меркул пользуется именно этой туалетной водой. Ему просто нравится дизайн флакона с крышкой в виде античного бюста. И он даже знал, кого именно. Да и от остальных тоже стало наносить разнообразными ароматами и букетами, так что в салоне повис мгновенно такой «штын» из гремучей смеси всяких запахов, что даже скромный лавр дезодоранта не бил в нос, а казался желанным.

— Как сам? — успел первым, как всегда, Тамаз.

— Как бампер от «Ниссан»! — привычно отреагировал шофёр. — Вы чего всем табором?

— Здравствуй, брат! — корректно и коротко приветствовал Гия, а Меркул расплылся в улыбке ещё шире и разлился:

— Привет, дружище! Приветствую тебя! Как же долго мы не пересекались, я просто ужасно соскучился!

— Здравствуй, Гия, здравствуй и ты, пропащая душа! Совсем меня забыл!

— Извини, приятель, столько дел, просто завал! Вот, наконец, выбрался, урвал минутку, чтобы повидать старого камрада!

— Ой, не лги, Меркул, не скучал ты, а скуку свою пришёл развеять!

— От тебя ничего не утаишь! — блеснул зубами Меркул. — Да! Прав ты! Случай и, правда, нетривиальный. Поехали!

Шофёр тронулся и посмотрел в зеркальце заднего вида на пацана, угнездившегося между братьями. Тот тоже с интересом, немного робея и стесняясь, но без особого испуга рассматривал шофёра. Что-то в его чертах показалось таксисту смутно знакомым.

— Меркул, ты же знаешь, я не люблю детей возить, — кольнула шофёра тревога. — Деньги-то на проезд есть?

— Всё нормально, деньги есть. А то, что он ребёнок, так тебе-то какая забота?

— Да нет, я просто…

— Работа, просто работа, — погасил зародыш спора Меркул чуть прибавив стали в сладкий голос.

— Тогда короткой дорогой, — упёрся шофёр и сразу перевёл разговор на мальчика:

— Ну, что, мало́й, куда едем?

— К маме.

Голос у него оказался хрипловатый, низкий для такого мальца, будто говорил в нём некто гораздо старше. Такое бывает, хоть и редко, у развитых не по годам ребятишек. А то, что умом он был не обделён, читалось в его спокойных серых глазах, тоже смотрящих не по-детски строго и уверенно.

— А ты чего такой серьёзный? — попытался развеять повисшую в салоне тень суровости шофёр.

— Это к «Ди Си», а я «Марвел» люблю, — туманно отвёл риторический вопрос мальчик.

— Где мамка твоя?

— Умерла. — Мальчик оказался до оскомины лаконичен, видимо, от скованности.

— И тебя это не смущает? — шофёр увидел, как пацан, молча, отрицательно и твёрдо покачал головой.

Меркул, в свою очередь, хитро заговорщицки улыбался, и шофёр добавил:

— Что ж, это не удивляет. И как она умерла?

— Я не знаю. Сказали, её убили. Ножом. Она поехала отвозить Дусю, собаку её тёти, в приют, и уже не вернулась. Я только на похоронах к ней подошёл, поцеловал и положил на глаза две монеты.

— Зачем?

— Для Харона. Чтобы могла переплыть через Стикс.

— А откуда ты знаешь про монеты, перевозчика и реку? — удивился шофёр.

— Я энциклопедию мифов народов мира читаю. Мне мама подарила.

— Ладно, а папа твой где?

— Какой?

— У тебя их что, много?

— Два. Один настоящий, но я его не знал, а второй приёмный.

— Это ты у него приёмный, а он тебе неродной, — поправил машинально шофёр. — Так и где они?

— Умерли. Неродной недавно. Только мне его не жалко. Он орал всё время и злился на всех вокруг. На маму орал. На меня. Потом мама сказала, что он вообще мне никто. А он маму убить хотел. Вот непонятно, он раньше мамы умер, а маму всё равно убили. Разве так бывает?

— Малой, чего только на свете не бывает, — формально отмахнулся шофёр, начиная смутно понимать, кого посадил к нему Меркул с компанией и почему они решили проехаться все вместе.

— Ну, а второй? Настоящий?

— Он ещё раньше умер. Мне мама его только на похоронах показала и сказала, что он мой настоящий папа. Он старый уже был. И у него картинка такая на руке красивая. Татуировка. Жук-скарабей.

Летним беспечным, залитым щедрым солнцем небом стремительно овладела пузатая кудрявая туча. Сверкнула ослепляющая молния, и тут же прикатился пушечный выстрел грома. Пролился весёлый слепой дождь, и через лобовое стекло колоссальным полукружием встала радуга. Только шофёр не ослеп от вспышки. Он смотрел на мальчика в зеркало, и когда молния выбелила всех внутри салона, он увидел на миг метаморфозу.

Мальчик в белом свете стал бледным, одежда исчезла с него напрочь, теперь он оказался совершенно голым. И на лице его искорками зажглись крупицы песка. А сидящие с обеих сторон братья игрой света изменились кардинально. Гия тоже побелел, стал, как прекрасная точёная мраморная статуя, а Тамаз наоборот, попал в тень, стал чёрным и страшным, как лохматый демон. И в мгновение наваждение исчезло. Всё случилось так быстро, что могло показаться, что всё привиделось, только теперь шофёр уже не сомневался в том, что тут что-то не чисто.

— Вот Громовержец развлекается, — усмехнулся неунывающий Меркул, но его лирическое отступление осталось незамеченным.

— А как ты встретил дядю Гию и дядю Тамаза? — нахмурил брови шофёр.

— Мы пошли гулять с ребятами со двора на стройку, что рядом с нашим домом. Мама раньше запрещала, а её сестра, с которой теперь я живу — нет. Там был карьер с песком. Мы играли, пока не приехал бульдозер. Рабочие прогнали нас, но мы спрятались в отрытой норе и стали ждать, пока они уедут. А бульдозер не уезжал. Потом он нагрёб кучу песка прямо на нас. На меня и ещё одного мальчика. Мальчик выпрыгнул, а меня оттолкнул, но всё равно нас засыпало. Я начал задыхаться, а потом дядя Гия стал тащить меня за руку. И почти вытащил. И сразу за вторую потащил дядя Тамаз. Они меня и спасли. И стали спорить, куда меня везти. А потом пришёл дядя Меркул и спросил меня: «куда ты хочешь? К сестре или к маме?» Я подумал и сказал: «к маме». И тогда мы пошли на стоянку такси. Он сказал, что только вы можете отвезти меня к ней.

Вновь саданула молния, и шофёр уже не удивился, увидев, что картина на заднем сиденье повторилась. Он всё понял и прямо спросил Меркула:

— Ну и как это понимать?

— Что? — невинно, как агнец, поднял брови и даже плечи тот.

— Ты «дурочку» с нимфами ломай, а мне тут «липу» толкать не надо!

— Фу, — нарочито оскорбился Меркул, — это просто аберрация. Немного отступил…

— Ты нарушил правила доставки пассажиров!

— Что за формализм! Не будь занудой! Мальчик под песком. Плата имеется…

— И откуда?

— От верблюда. Да просто играл я с ним. Сказал, чтобы увидеть маму, надо сунуть под язык обол. И дал ему. Он сам взял, я не настаивал.

— Ты его тоже обманул, Меркурий, — хмыкнул горько шофёр.

Машина вынеслась к мосту через речушку. Шофёр не стал притормаживать.

— Ненавижу это римское прозвище, — скривился Меркул. — Зови уж тогда прямо: Гермес!

Но шофёр не стал препираться с ним, а повернулся к мальчику через сиденье:

— Покажи деньги!!

Мальчик отпрянул, потом полез в карманы шорт. Испуганно порылся в них, даже вывернул наизнанку. Обола не было ни там, ни у него во рту. Гия и Тамаз напряжённо наблюдали за развязкой странного спора.

— Не понимаю, — удивился раздосадованный Меркул — Гермес. — Санитары, что ли, суки, успели приехать и вытащить?

А шофёр, убедившись, что платы нет, резко вывернул руль и круто развернулся прямо на мосту в лихом «полицейском» развороте. Машина и так тряслась в судороге по булыжникам брусчатки, а теперь просто забилась, как шейкер для перкуссии.

— Харон! Ты что творишь!! — возмутился Гермес. — Ты что задумал? На мосту нельзя так! Это нарушение правил дорожного движения!

— Нет навлона, нет перевозки, — отрезал шофёр.

— Ты хочешь кинуть его к неупокоенным?

— Не смеши меня, Гермес, у него ещё есть шанс.

— Да?

Шофёр не успел ответить.

— Харон? — спросил мальчик с заднего ряда. — Сын Эреба? Сын Эреба — Мрака, и Нюкты — Ночи? Ты — настоящий Харон?!

— Да!! — ответил Харон на оба вопроса сразу, коротко и ясно.

И после этого реальность стала меняться. Теперь, когда пелена иносказания и туманной двусмысленности пала, смысла соблюдать маскировку не стало. Всё вокруг, все предметы, воздух, пейзаж за окнами потеряли стабильность. Будто изнутри салона, от мальчика, как эпицентра возмущения, стал раздуваться невидимый пузырь, тут же пошедший паутиной трещин. Всё начало одномоментно видоизменяться, словно скидывая старую шкуру и выползая своим настоящим видом наружу. Старые покровы тончали, лопались, сворачивались и исчезали. Автомобиль раздался сразу во все стороны, крыша свернулась рулоном и растянулась, меняя цвет и фактуру, в деревянные доски борта широкого челна, старого, изъеденного жуком и полипами, почти чёрного от времени. Комбинезон водителя сорвался с тела, но не улетел, а повис, вырастая в коричневый, истлевший плащ с красным подбоем. Сам шофёр обзавёлся седой бородой и усами, глаза его сверкнули и засветились в наступившей темноте. Тьму, прыгнувшую со всех сторон, рассеивал лишь фонарь, болтающийся на прихотливо загнутой, выступающей вверх килевой балке на корме, с негасимым угольком из кузни Гефеста внутри.

Тьма окутала всё разом, потому что сам мир вокруг изменился. Вместо ерика и моста заплескались тёмные смрадные волны широкой клокочущей реки. Городской пейзаж ушёл в небытие, его место проре́зали, деля реку на рукава, острые массивы чёрных скал, уходящих верхушками в такое же смоляное поднебесье. Они растворялись и смешивались там, в гуще мрака, не видевшего никогда звёзд и светил, в общую непроглядную чернь тьмы.

Вместо импозантного Меркула теперь на дне ладьи стоял красивый обнажённый Гермес, хитрый бог, в кожаных сандалиях с трепещущими птичьими крыльями, с кадуцеем вместо трости, обвитым двумя живыми змеями, придерживающий чтобы не унесло ветром, петас, широкую панаму, на голове. Рядом стоял, когда-то звавшийся Гией, бог сна Гипнос, белея мраморным телом на фоне своего брата Танатоса, бывшего раньше Тамазом. Бог смерти отливал обсидиановой чернотой, за спиной его росли огромные крылья, и он сразу ими воспользовался, воспарив над лодкой перевозчика мёртвых. Лицо его теперь потеряло симпатичность, превратившись в мрачную страшную маску олицетворения конца всего живущего. Гипнос, с такими же, но выбеленными крылами, пользоваться ими не стал, а присел на дно баркаса. Сам мальчишка остался прежним, только вся одежда его тоже исчезла.

Последние штрихи знакомого обычного мира испарялись и рассыпались в пепел. Мимо лодки пролетел дорожный знак, на котором буквы ожили, поползли по плоскости, складываясь в слово «Стикс», а потом он рассыпался в прах, и ветром разметало его останки.

Мальчик с ужасом вертел головой, с трудом веря и понимая, что происходит. А Харон уже сильно загребал, мощными мускулистыми руками веслом воду в чёрной реке, правя челн к далёкому берегу, поросшему купами серебристых тополей и распущенными косами плакучих ив. За леском раскинулось густое и широкое Ахерузийское озеро, окутанное зловонными испарениями. Слева широкий поток делила скала. Вернее, это сливались воедино две реки, Стикс и Ахеронт. За спиной Харона удалялся, прячась в туман, берег, откуда не возвращаются. Где-то там, за полосой прибоя находились поля страданий, где метались сонмы грешных душ. Справа в поток вливались, делая его бушующим, ещё две реки подземного мира. Флегетон, отсвечивающий красным, от текущей по его дну лавы, покрытый рыжим паром, и Кокит, ведущий в Стигийские болота и своим холодом компенсирующий подводный жар. Ещё дальше, Харон прекрасно помнил географию Аида, поток успокаивался, там текла Лета, дающая покой и забвение, выходящая берегом к садам Элизиума, где Персефона ухаживала за ними с любовью и усердием. И рядом, неприметным ручейком пряталась по расщелинам Мнемозина, река, дающая мудрость избранным. А далеко на севере разверзалась пропасть Тартара, куда никогда не заглядывал свет. Только путь ладьи вёл назад, к исходу из царства мёртвых. Туда, где попрятались в зарослях спугнутые плеском весла, неупокоенные прозрачные души тех, кто не смог предоставить навлон. Где-то рядом, возле берега озера бродил чудовищный Кербер, оглашая пустынь глухим утробным рыком. Жуть и безнадёга правили этими местами.

Челн тяжело ткнулся в берег, пропахав иззубренным форштевнем песок. Харон обернулся, стукнув весло торцом в днище. Лопасть его свернулась, и оно превратилось в массивный посох, которым можно было отталкивать лодку от берега, даже полную пассажирами.

Гермес вальяжно разлёгся на дне лодки, не прикрываясь, не стесняясь и чувствуя себя, как дома. Рядом сидел, скрестив ноги, краткий молчаливый Гипнос, компактно сложив крылья за спиной. Между ними скорчился от страха, стараясь казаться меньше, чем был, мальчишка. Сверху спланировал и взрыл берег ступнями массивный Танатос, подняв столбы песка в воздух от взмаха. Все ожидали, как же поступит перевозчик через реку печали и скорби.

— Ступай! — приказал Харон мальчику.

Тот, как сомнамбула, приподнялся на неверных дрожащих ногах, шагнул по доскам, потом ухватился за борт и перепрыгнул на берег. Оглянулся просительно, дрожа от ветра и ужаса. Будто не понимал, что теперь делать.

— Шагай вперёд!! — указал узловатой жилистой рукой Харон.

Мальчик развернулся, сделал шаг, второй, и тут прямо перед ним вспыхнул столб света. Он отпрянул от неожиданности, но Харон взревел:

— Иди!!!

И мальчик шагнул в свет. Все древние боги, как заядлые болельщики, снедаемые любопытством, подались вперёд, ухватившись за борта, а Танатос просто вытянул шею. За светом невозможно было различить никаких силуэтов. Сияние поглотило маленькую фигурку. И только странные непривычные для этого кошмарного места звуки прорезались через свист ветра и плеск волны из светового портала.

Движение нескольких человек. Звон металла. Тонкий давящий на уши писк. И взволнованные голоса:

— Руки убрали!!

— Разряд!!

Короткая какофония грохота, звона и треска.

И после недлинной паузы тишины: «Есть пульс!!!»

 

Эпилог

Вся четвёрка вновь сидела на своих местах в машине Харона. «Ока» отдыхала на стоянке. Пассажиры не докучали шофёру и его окружению. Сейчас они просто мирно болтали, будто и не было никакого чудесного спасения из бездны Аида.

— Вот скажи, Танатос, — Харон закурил, прерываясь, — мне всегда было интересно, как они умирают?

— Да как все, — пожал крутыми плечами бог смерти, — обычно. Авторитет татуированный загнулся от последствий прогрессирующего рака. Метастазы начались, органы стали отказывать, короче, «заруинился в хлам», как он сам бы выразился. Он как раз в аэропорт собирался, а тут падение давления и остановка сердца. А старуха — сводня пришла домой из своей молельни, на кухне оступилась и приложилась лбом о край подоконника. Черепно-мозговая травма спровоцировала отрыв тромба и закупорку сосуда мозга. Дальше — угнетение дыхательного центра, инсульт, асфиксия и смерть. Так и не очнулась…

— Мужик этот, что убийцу нанял, — подхватил Гипнос, — во сне скончался. Сердце остановилось. Обычный инфаркт. На то все причины были. Он пил, курил, наркотиками баловался, спал беспорядочно, с кем попало, питался так же, потом, нервы накручивал себе всё время. С такой повышенной психо-эмоциональной восприимчивостью это не удивительно…

— А красавицу твою убийца успел, когда она из его машины вырывалась, в спину ножом ткнуть. Попал точно в сердце, отошла сразу, не поняла даже, — перебил Танатос.

— Про пацана, тебе, наверное, и так понятно? — встрял вдруг, уставший слушать известные ему вещи, Гермес.

— Ну и зачем ты это устроил? — лениво повернулся к нему Харон.

— Друг мой, ты же знаешь, как скучна моя жизнь! А тут такой случай! Столько фатальных совпадений! Твои сестрички, мойры, лихо заплели в узлы нити судеб всех этих людей. И финальным аккордом зацепили мальчишку. Такое редкое и красивое макраме! Мне до ужаса любопытно было узнать, как же ты поступишь? Я ведь помню, что ты не любишь возить детей!

— Ты не меняешься, психопомп. Ворюга и любитель безобразных пошлых шуток. Такой же, как твой собутыльник, малахольный Дионис. Клянусь водами Стикса, ещё раз так пошутишь, окуну тебя головой в Лету. Отформатирую по полной!

— Ха-ха!! — Гермеса забавлял напускной гнев друга. — Ладно, ладно, не стану! Но скажи, как ты догадался про монету? Ведь если бы она оказалась под языком у мальчишки, тебе бы пришлось везти его к матери! Кстати, где его мать?

— На светлой стороне.

— Я так и думал. А другие?

— Кто где. Муж её во мраке, как и тётка. А любимый с ней, в Елисейских полях у Персефоны. Вот только мальчик был мне непонятен. Он ещё не готов к переходу. В нём поровну добра и зла. Я бы не знал, куда править лодкой. Хорошо, что я вовремя сориентировался.

— Так, как ты понял? Ведь я всё рассчитал!

Братья Танатос и Гипнос сидели сзади и теперь, затаив дыхание внимали, не смея вставить слово. Им тоже было очень интересно.

— Это точно, всё, кроме маленькой детали. Прежде всего, признаюсь, меня всегда путал один момент. Между смертью и погребением проходит некоторое время, иногда довольно длительное. А ко мне они попадают, будто только что умерли и не осознали этого пока. Ничего не помнят. Где их души болтались всё это время, что там с ними происходило, и почему они не помнят этого промежутка — загадка. Поэтому мальчик меня смутил, я не подумал о твоих происках, Хтоний. Ты умён. Всё предусмотрел. Я до последнего сомневался. И эти два оболтуса тоже навели тень на плетень. Привели его вместе. Значит, то ли умер, то ли крепко спит, на грани смерти. Это было первой подсказкой. Вторую ты сам мне подкинул, разглагольствуя о формальностях. Дальше, раз мало́й под песком, значит, есть шанс, что его отроют и откачают. Что, в сущности, и произошло, пока мы ехали. А выбор мне делать не пришлось. Я знал, что навлона у него уже нет! И формально, — Харон язвительно улыбнулся, — я не обязан везти его через Ахеронт! Даже совсем наоборот! Ты мудр, Долий, только не знаешь одной маленькой, но важной вещи! Когда Кронид тешится керавноболией, во вспышке виден истинный облик что бога, что смертного. Пацан был голым, а не в костюме, например, как если бы уже лежал в гробу. И не в своей одежде, в которой умер под песком и потом, спустя время, сел в машину, как обычно бывает, когда душа покидает тело и Танатос приводит её ко мне для перевозки, после его упокоения. Выходит, его откопали и раздели, следовательно, проводили реанимацию. А первым делом очищают рот. Что оттуда добыли санитары, смекаешь?

— Ты так же хитёр, как пройдоха Одиссей! — в восторге воскликнул Гермес.

— Дальше всё просто. Пока мальчик был в лодке, он не мог очнуться. А когда зашёл за границу своего мира, в древо света, он вернулся к жизни. Конечно, благодаря врачам, а не мне. Да и Танатос был с нами, а не пытался увести его обратно, — улыбнулся Харон.

— Вот как, — почесал лоб Гермес. — Буду знать про молнии. Ну а что тебе мешало помочь мальчишке ещё немного?

— Это как?

— Окунул бы его сначала в Лету, чтобы очистить, потом в Мнемозину, чтобы прибавить ума, а дальше опять в Лету, чтобы он стал окончательно готов к переходу в свой мир с полной памятью и помудревшим. И после уже в Стикс, для полного комплекта. Был бы тебе новый неуязвимый Ахиллес в купе с умом Сократа!

— Знаешь, Гермес, я чужими делами не занимаюсь. Это вам, олимпийцам, интересны такие интриги и фокусы. А я простой паромщик! Не ловчила и не каверзник, не плут и не прохиндей. Я всего лишь сын Эреба…

Сентябрь-октябрь 2018 г.