I

Я чувствовал себя ознобисто одиноким в ветреном просторе окских заливных лугов. Из «мерседеса» и теперь никто не выходил, и я догадался, что там ждут, когда я сам направлюсь к ним, прежде всего к Ордыбьеву, а может быть, приезда моих дружков. Что ж, ждите! — возмутился я. Гордыня взыграла во мне, и я ни за что не желал идти на поклон к самозваным господам. Конечно, понимал всю призрачность своего фрондёрства, однако гордыня очень часто выше нашего рассудка.

Прислонившись спиной к машине, закурив, упрямо, по прямой глазел в даль: на окровавленные перышки утиного селезня под вычурным, как бы черепичным навесом — остатки собачьего пиршества; на спокойно, безмятежно плавающее по нефритовой глади утиное семейство — селезней и самок, совершенно равнодушных к трагической судьбе сородича.

«Где же его одинокая, как мысль в мироздании, самочка? — навязчиво вспоминалось вычурное сравнение. — Его неразлучная подруга? Или утки так же забывчивы, как и наши возлюбленные?»

Моя мысль непроизвольно перескочила на судьбы человеческие, и хотя человеческая смерть сопровождается горечью утраты, слезами печали, но и это удручающее состояние проходит, всё забывается, память недолговечна, чаще всего коротка — об ушедших, погибших, исчезнувших… И в этом, выходит, тоже великая тайна, великий смысл, как в самой жизни, как в самой смерти… То есть: тайна замысла неведома роду человеческому во все времена — с сотворения мира; во всех поколениях, начиная с Адама и Евы, потому что и эта тайна, и этот смысл — да, Божественные!

Мне вспомнился мой мысленный разговор с Вячеславом Счастливовым по пути из Старой Рязани в Новые Гольцы, который, кстати, начался с того, что я иронично спросил, взят ли «любовный бастион»? Появилось ли новое имя в его «донжуанском списке»? Имя Лары Крыльцовой. Вячеслав с порога отверг мою подначку и отвечал серьезно: «Метафора о бастионе неуместна, потому что он решил соединить свою судьбу с Ларой». — «Вот как?!» — поразился я. — «Да, именно так, — подтвердил он и добавил: — Я надеюсь, что третий мой брак окажется счастливым». У меня не повернулся язык поиронизировать, обыгрывая его счастливую фамилию, но неожиданно для него, а, главное, для себя, я с вызовом бросил, что и сам готов испытать судьбу, — и почему бы не с Ларой?! Наш виртуальный диалог, конечно, тут же оборвался.

О чём же мне думалось теперь — в покинутости, в полном одиночестве, перед неизбежной разборкой с Ордыбьевым? Не поверите — о сущности бытия! Мне вдруг вспомнилось однажды услышанное признание, которое я осознал по-настоящему, пожалуй, только в эти минуты: глубокий старик, известный профессор, тончайший знаток средневековой Московии, на бриллиантовой годовщине своей свадьбы проникновенно заявил: «Мы так бесконечно нераздельны с моей вечной спутницей — вы догадываетесь, почему? Она — из моего ребра!»

Господи, как же это верно! — подумал я тогда и думал теперь. — Ведь всё извечно повторяется. Мы, оказывается, плохо помним библейские истины, в частности, ту, что Господь создал Еву из ребра Адама…

Выплыло из небытия и совсем давнее, изначальное в моей взрослой жизни, — то, что я встретил только одну «Еву», и была это моя первая возлюбленная… Только о ней с абсолютной уверенностью я бы и сейчас мог сказать: она — из моего ребра!

Господи, помню как тогда неотвязчиво снились вещие сны, будто кто-то свыше убеждал меня в истинности нашего единения. Сны о двух мальчиках, моих сыновьях, похожих на неё, мою «еву» — Наташу Жильцову… И сами мы с ней снились — в разные годы, до глубокой старости… Снились отчётливо ясно — на годы и годы вперёд… И я до сих пор не могу понять, отчего и зачем мы расстались?..

А опять встретились лишь четверть века спустя, когда уже ничего не исправишь… Может быть, для того, чтобы узнать… нет, чтобы понять, что ни у неё, ни у меня наши мальчики не родились… Вообще не дал Господь мальчиков… Хотя и она, и я уже были во вторых браках…

И мы с Наташей — Наташенькой! — встретившись годы и годы спустя, невысказанно скорбели… да, о том, что дарованные в вещих снах мальчики не родились, и уже никогда на белый свет не появятся…

А что же ныне? В моём добровольном отшельничестве в мещерской глубинке, куда не часто ночными автобусами наезжает жена?.. Мне порой казалось, особенно в последнее время… Вернее, я вдруг почувствовал в Ларе, Ларисе Григорьевне — надо же, какое созвучие в фамилиях: Жильцова… Крыльцова… — так вот, я почувствовал в ней будто бы своё «второе ребро». И кольнула мысль: первая любовь не состоялась, а остальные уходили, уходят… По крайней мере, гаснут… А всё равно надеешься на чудо… Оттого-то, вероятно, и возникла в мысленном диалоге с Вячеславом такая реальная ревность, боле того, решимость к соперничеству… Оттого-то, пожалуй, стали частенько случаться приступы необъяснимой тоски, боли душевной… Потому что, думалось мне, если жена не из твоего ребра, то не будет она нераздельной ни в делах, ни в жизненных устремлениях, а это значит: просто тянется совместная жизнь… У кого-то вполне удачная, а у кого — вовсе неудачная…

Что ж, наша жизнь по Божественной задумке — в воле нашей, но жаль, что мало кому из нас дано прозревать подсказки свыше, и ещё меньше кому исполнять их — покорно и с радостью.

Странно, конечно, что это печальное — нет, светлое! — воспоминание возникло в столь опасный, критический момент.

II

Я тоскливо смотрел за Оку, в беспредельность Неба — пепельно-голубого, предвечернего; с усталым, не греющим солнцем, но ласковым, по старчески добрым… И такая отрешённость, такое безволие, угнетённость духа наполняли моё сознание, что я не услышал ни хлопка мерседесской дверцы, ни приближающихся шагов, вероятно, вкрадчиво мягких, умелых, и потому конвульсивно встрепенулся от окрика: «Рукы за голова!» Обомлел: передо мной стояли два чёрных человека. По всем понятиям чёрных — и по кавказскому обличью, и по униформе концерна.

Один из них был мне знаком: косматый, белозубый, с лениво-наглым поглядом, — охранник, которого я первым встретил в Новых Гольцах. На груди у него висел короткоствольный карабин «Узи». Подобный ему по мощи, по крепкости фигуры был и напарник, но не буйно-заросший, а тщательно выбритый, с тонкими вылизанными усиками, какие носил первый президент Ичкерии Джахар Дудаев.

Косматый бесшумно шагнул вплотную и тихо, но угрожающе произнёс: «Побэг — стрелат будэм». Он грубо обшарил и облапал меня. Из карманов куртки извлёк радиоприёмничек, документы, ключи от машины. Сопротивляться было бесполезно. «Жды!» — приказал он, ухмыльнувшись презрительно и надменно.

Во мне закипела яростная обида. В безрассудстве я сбросил с затылка руки. Тот метнул по-звериному злобный взгляд, но даже не пригрозил карабином, и я догадался, что команды расправиться со мной не было. К тому же, дудаевец вяло, но твёрдо произнёс: «Шамыл, нэлзя».

Я осмелел, взвинчено бросил:

— Скажите Ордыбьеву, что здесь не зона! Не гулаговский концлагерь! И на него найдётся управа!

Надо было видеть, как по-волчьи дико Шамиль оскалился на меня. Сколько бешенной ненависти исторгали, налившиеся кровью, глаза. Такие страшные глазища я уже видел чуть раньше у псов «баскервиллей».

III

В тревожной обиде, в чуткой настороженности я наконец услышал два глухих хлопка. Выждав, резко обернулся: ко мне шествовал сам Ордыбьев. Он подвигался вкрадчивой походкой — с пятки на носок. Как обычно, личманистый, то есть видный, казистый, стройно-подтянутый, в кожаном полупальто цвета рубина, с непокрытой головой: смоль с серебром. А за ним, возвышаясь чуть ли не на голову, вперевалку топал человек-гора — не то из борцов-тяжеловесов, не то из штангистов, но и издалека его рычаги-ручищи поражали своей мощью. Такому и автомат не к чему, а короткий «Узи» выглядел бы детской игрушкой: вот пулемёт бы ему был в самый раз!

Я ждал, теперь ещё болезненней переживая нанесённые оскорбления. А вообще-то, испытывал такое тягучее безволие, что абсолютно не представлял своё дальнейшее поведение. Но я не мог поверить, что Ордыбьев ведёт за собой десятипудового громилу лишь для того, чтобы… ну, скажем, отмутузить меня. Нет, не мог!

Наплыли воспоминания о давней с ним встрече: нестёршиеся впечатления не внушали ничего обнадёживающего. При всей импозантности, подчёркнутой корректности, даже обаятельности, занозой врезалось в память, кстати, как ни о ком другом за все эти разломные, смутные годы, — человек он с ледяным сердцем! Несмотря на приветливые улыбки, вежливые манеры, но затвердилось: во взгляде его — арктический холод!

Тёмно-карие глаза с едва угадываемыми зрачками, голубоватый белок под яблоком, как снежная наледь, магнетически завораживали. А потому неподвижный, провально-чёрный взгляд пугал своей нездешностью, как бы даже космичностью. Будто из глубины веков, будто из потустороннего мира некто выглядывал сквозь его чёрные, непроглядные колодези.

Ордыбьев гипнотизировал, внушал страх, а оттого, что угадывать его мысли казалось невозможным, то — двойной! Ещё тогда, при нашем знакомстве, я подумал, что такому тяжёлому, нездешнему взгляду непременно должна сопутствовать привлекательная внешность, чтобы скрывать ледяное сердце и пронзительный ум, в чём невольно и сразу убеждался любой мало-мальски наблюдательный человек, особенно если ему удавалось хоть чуть-чуть проникнуть в ордыбьевское зазеркалье.

Мне тогда, кажется, удалось. Помню, я высказался о мрачной сущности, о жестокости натуры Ордыбьева, сокрытой за внешней привлекательностью, Вячеславу Счастливову, но он прямо-таки оглушил меня своим несогласием.

— Ну чего ты наплёл? — безапелляционно возразил быстренький Слава. — Космичность, злодейство, холод Арктики. Да он просто татарин!

— И только?! — поразился я. — И все татары такие?

— Нет, конечно. Но такие, как Ордыбьев, особые, — свысока пояснил Счастливов. — Заметь: он не скуласт, не по-монгольски узкоглаз, вроде бы типичный русак, но, пойми, он ведь пестовался на Руси ещё с ордынских времён, с батыевых! Может, из рода мурзы, может, баскака, но этот, уверен, ханский отпрыск. Взгляни в его глаза: да, взгляд, пожалуй, из вечности, но типично татарский, то есть азиатский. Просто: чёрный взгляд!

Не знаю, в чём мы, как всегда, со Счастливовым не сошлись, но его определение «чёрный взгляд» врезалось в память.

IV

Ордыбьев остановился напротив, всего в шаге, вежливо и приятно улыбнулся, однако его чёрный взгляд всё равно настораживал. Некоторое время, достаточно затяжное, он всматривался в меня, не произнося ни слова, словно угадывая, я ли это? Человек-гора, оказавшийся типичным круглолицым татарином («Батыр Челубей», — определил я его для себя), оставался в сторонке, шагах в пяти, раздвинув ноги на ширину плеч и заложив за спину свои железные ручищи, — с гордым, богатырским поглядом поверх наших голов.

— Узнаю, узнаю вас, — наконец заговорил Ордыбьев, довольно ласково. — Извините за столь неприятное беспокойство. Вас приняли за совершенно другого человека. Очень уж вы напугали нашего Пупыря, а он, знаете, скверно воспринимает шутки. Но и за него и за себя приношу извинения. Более того, сочувствую вам. Но ничего не поделаешь, такова нынешняя жизнь.

Он протянул мне документы, ключи от машины и радиоприёмничек. Продолжал так же подчеркнуто вежливо, будто ничего исключительного — ни унижений, ни запугиваний — не происходило:

— Очень рад вас вновь встретить. Сколько лет пролетело! Да, да… Все мы сильно переменились. Не спорьте, я знаю, что вы возразите: мол, какими были, такими и остались, только всё худшее вылезло наружу. В чём-то вы правы. Однако не сердитесь за эту досадную оплошность: времена действительно коварные.

Я упрямо молчал.

— А вы ловко надули нашего графа, — рассмеялся он вполне искренне, но глаза, глаза оставались неподвижными, цепкими и ледяными. — Замечательно надули! — Он обернулся к Челубею и произнёс что-то по-татарски. Тот выхватил радиотелефон и альтовым голосом, совершенно не соответствующим его громадной фигуре, строго повторил сказанное.

— Я приказал смыть кровавые пятна с вашего капота, — пояснил Ордыбьев и вкрадчиво добавил: — Не хотите быть моим гостем? Попаримся в сауне, поужинаем, сыграем на бильярде? Просто поговорим, а?

— К сожалению, сильно опаздываю, — отвечал я сумрачно. — Ко мне приезжают друзья и, вероятно, жена. Думаю, они уже прибыли. Но я благодарен за приглашение и, если вы его подтвердите, то уверен, в другой раз обстоятельства мне не помешают.

А сам с беспокойством думал: ещё не хватало оказаться пленником в его замке, во власти его молодцев, таких, как батыр Челубей или звероподобный Шамиль. Поэтому врал во спасение.

Ордыбьев почуял враньё — в проницательности ему не откажешь, но настрой у него был не мстительный, наоборот, барственно-сентиментальный.

— Жаль, очень жаль, — вздохнул он, подчёркивая своё сожаление. — Что же, отложим до следующего раза. Однако, надеюсь, у вас найдётся полчаса, чтобы прогуляться вокруг озера, поговорить о том о сём?

Я принуждённо согласился.

— Видите ли, очень редко в последние годы приходится встречать умных людей, — продолжал убеждать меня он в своей искренней расположенности, — а главное, с независимыми суждениями, как у вас. Я ведь отлично помню нашу давнюю встречу и то, как вы откровенно, предостаточно смело утверждали, что Москва больше не столица России. Правда, не смогли указать новый объединительный центр, хотя, кажется, называли Санкт-Петербург. Мы ещё с вами крепко поспорили, и вот видите — надолго запомнилось!

— Что ж, я и сейчас в этом убеждён, — хмуро подтвердил я. Он взглянул на меня сбоку, чуть шагнув в сторону, — вопросительно, с удивлением. Я продолжал: — Москва, как была сама по себе, так и осталась, а Россия существовала вроде бы в отдалении, так и поныне существует. Но новую столицу не могу и сейчас назвать. Хотя мне думается, что столица могла бы вернуться и в Санкт-Петербург, специально возведённый для этого. Там, по крайней мере, величие национального духа! Но мало кто с этим согласен, — заключил я.

— Любопытно… Очень любопытно! — воскликнул Ордыбьев, как бы поощряя меня и подчёркивая, что ему нравится наша стародавняя тема.

Я же хмуро продолжил:

— Если в ближайшие времена не появится новая столица, то сегодняшняя Российская Федерация неотвратимо развалится на части, как, плохо когда-то скроенный, Советский Союз. А точнее, на выморочные псевдогосударства, слабые и беззащитные, — на так называемые национальные суверенитеты и региональные независимости. В общем-то, к этому всё идёт, причём с ускоряющейся неизбежностью.

— Любопытно, очень любопытно, — повторил Ордыбьев задумчиво. — Поэтому-то не хотелось бы лишать себя удовольствия побеседовать с вами, когда представляется столь редкая возможность.

— Что же, я не против, — буркнул я.