Несут свои дары тропою канители Верблюды и волхвы в барханах карамели, Завета и звезды блистательный союз. Се дерево сосна — как заменитель ели. — Не бойся ничего. — А я и не боюсь. Я пристально слежу, как птица у скамейки По темечку январь, по зернышку клюет. И в правилах игры составленной партейки Имею я резон на три своих копейки: Была бы кость цела, а мясо нарастет.

Сумерки — это Гомер, Первая смена. Сумерки, например, Остров, другая Елена. Или чужие за стенкой шаги, В смысле — таланты. Сумерки — это круги В сумерках Данте. Это волна на волну, Чистой воды мелодрама. Сумерки гасят луну В куполе храма. И, наконец, человек у колонн Где-то под кожей Чует, что, в сущности, он — Сумерки тоже.

До недели страстной две бесстрастных недели. Дело пахнет весной, где большая вода. И не видно грачей, но они прилетели. Потому что грачи прилетают всегда. Я сегодня один. Ветер хлопает дверью, Ветер чем то стучит на манер калаша. У моей у природы взъерошены перья, Уцепилась за ветку, по птичьи, душа. Уцепилась за ветку душа-невеличка, И, по правде сказать, я сегодня ничей. Возвращаться с небес неплохая привычка. Я смотрю на часы: на часах — время Че. На огни, как дозорный, смотрю за рекою, На безлюдный бульвар, на подснежник-пакет. Я пытаюсь понять, что за время такое, Понимая прекрасно, что времени нет.

Однажды я устал от пьянства. Потом просох от пьяных слез. Труху словесную в пространство Мело метелками берез. Я понял там интуитивно, Устав, как водится, вконец, Что жизнь настолько же противна, Насколько портится жилец. И с тем, гуляя подле храма, Следил полеты птичьих стай. Когда со мной гуляла дама, Лежал на даме горностай. Когда гуляли мы с Катуллом, Я брал перо на караул. И мнилось мне, что все уснуло, Что я внутри всего уснул.

Я вижу сон и вижу, что не сплю. Моя жена, которую люблю, Которой нет и не было когда-то, Жена моя изрядно конопата И это цигель, цигель ай-лю-лю. Забавный сон — он делает мне честь. Жена, откуда взятая невесть, Не может на меня налюбоваться. Как будто ей наутро просыпаться — Жене моей, которая не есть. Моей жене, в моём просторном сне, Где лишний раз не скрипнет половица, Живётся замечательно вполне. Но что ей снится? Господи, что снится Моей несуществующей жене? Наверно, тёща. К ней на пироги Ещё ходить, пожалуй, что придётся. Жена моя, цитируя Айги, Над вымыслом хохочет и трясётся. Счастливая, и думать не моги.

На небе выберу звезду. Смотреть под ноги скулы сводит. Я целый год чего-то жду, А ничего не происходит. Ни петь, ни плакать, ни кричать, Ни Боже мой, ни в хлам напиться. На всё наложена печать. И ожиданье длится, длится… И треплет время в бахрому, Как ветер флаги, там, снаружи. Где я не нужен никому, Где мне никто, увы, не нужен.

Однажды вечером ты встретила меня, И, Бог свидетель, мир не содрогнулся. Спасибо за компанию, но всё же Я снова здесь и вновь люблю жасмин. И белый стих, как белой плоти запах, Меня тревожит, может, не напрасно. И самое — нелепица пророчеств — Люби и ты какой-нибудь цветок. Однажды вечером пустующий мотель Покинут двое…

Сверху видно не дальше детства. Снег почти покрывает страхи. Фотографии лицедейство — У меня девятнадцать твоих фотографий. Куртуазных твоих тростинок В обертонах трепетной лани. Если это желаний снимок, У меня девятнадцать таких желаний. Девятнадцать фигур у меня для речи И пунктир классической коды: Снег, летящий который вечер На озимые всходы.

И был последний лета день. Печаль, как тень от козырька, Мою небритую мордень Облагородила слегка. Глаза и мысль, с кровинкой гжель, Плели верёвочку с плющом. — Я не люблю тебя уже… — Не любишь ты меня ещё… Ещё врубил какой-то псих Шансон на весь улус-берке. И был последний лета штрих Кофейным зёрнышком в руке.

Ты была такая голая, Что пришлось и мне раздеться. Я летел над Халхин-Голом. Ты летела по соседству. Потому, что мы — пилоты, Было счастье нам без малого. Было в нашем деле что-то, Что-то было в нём Шагалово. И была ещё страница, Где всплыла одна история… Всё, конечно, повторится. Повторится всё, не более.

Это Нечто цепляет за Что-то. Ничего непонятно — и пусть. Это осени первая нота, Это первая осени грусть. Это птичий исход под сурдинку, Одинокой до жути трубы. Это рвутся дождём паутинки, Это ниточки рвутся судьбы. И деревьям в стыдливой расцветке Облетать, оголяя вину. Это ты ко мне тянешься веткой, Это я к тебе ветви тяну.

Снега холсты пастозного, Волжская магистраль. Тенью Ивана Грозного Астрахань брал февраль. И далеко до Нижнего, И до воды — земля: Ты возлюбила ближнего Ближе, увы, меня. Впрочем, от века лирикам Снится у той сосны, Пальма одна из финика Во глубине Апсны. Что хорошо, наверное, Вспомнить в конце зимы. Вспомнить, что мы не первые, Что не вторые мы.