Часть 1

Правильная женщина

Ирина проснулась в девять часов утра, достаточно рано для «совы», особенно если учесть, что накануне она читала в постели до трех часов ночи, потом долго не могла уснуть, думая о том, чего сейчас не могла бы вспомнить. Так что девять часов – это рань ранняя. Она бы и не проснулась, но ее разбудили. Бывает так: ты спишь, и вдруг в спальню кто-то входит, тихо так, молча движется по комнате, заглядывает в углы, дышит, суетится, и ты просыпаешься, чувствуя, что рядом кто-то есть. Короче говоря, Ирину разбудило солнце. Оно ударило снаружи по плотно задернутым шторам, прорвалось сквозь мельчайшие отверстия между нитями, разбилось на части и заметалось по комнате пятнами, каплями, брызгами и волнистыми линиями. А тут еще в узкую щель между сомкнутыми половинками штор пробился мощный луч и заскользил по полу, как светящаяся указка, утыкаясь то в тумбочку, то в туалетный столик, то в кровать, вибрируя и нарушая покой. А в раскрытую форточку влился принесенный ветром запах сирени, залил все, что оказалось на его пути, и воздух перестал быть незаметным, в том числе и для спящего человека.

От всей этой суеты Ирина и проснулась. Она, возможно, повернулась бы на другой бок и добрала недостающую пару часиков, но на противоположной от кровати стене солнечные кусочки сложили не то славянской вязью, не то японскими иероглифами одну известную русскую поговорку и протянули ее по обоям, как баннер: сорок лет – бабий век. Буквы, конечно, быстро рассыпались и потеряли очертания, но, как говорится, осадок остался. Правда, ненадолго. Потому что Ирина тут же проснулась окончательно и сразу ощутила себя в центре волшебной солнечно-сиреневой сказки и почувствовала знакомую с детства радость, которая не вянет ни от каких грубых намеков: сколько бы ни отстукало ей лет, день рождения всегда оставался для нее праздником. Это ведь для кого как. Кто вообще об этом своем дне не вспоминает, кто огорчается, что много прожито, да мало сделано, кто тоскует об уходящей молодости, а кто – просто радуется. Без всяких пафосных мыслей типа: какое счастье, что я пришел на этот свет! Радуется своему самому личному дню в жизни…

Вставать не хотелось, да и ни к чему было. Кто-то сказал ей недавно, что сорокалетие лучше не отмечать – плохая, мол, примета. Не то что она полностью поверила, но как-то задумалась и решила, что с этой датой лучше обращаться с осторожностью. Поэтому сегодня никаких праздничных торжеств не предвидится, тем более что будний день. С вечера она прикупила кое-каких продуктов, кое-что приготовит, а вечером придут дети, вся семья будет в сборе: именинница, то есть она сама, муж Володя и двойняшки Андрюша с Леночкой.

Ирина лежала на спине, пытаясь разгадать постоянно меняющиеся вокруг солнечные кроссворды, и вспоминала. Где-то она читала, что склонность к воспоминаниям – очевидный признак старения, но если так считать, то стареть она стала уже давно, любила перебирать свои воспоминания, как подросшая девочка, разбирающая ящик со старыми, дорогими для нее куклами. Разве же это старость? Это, вообще говоря, можно назвать любовью к жизни, хотя Иринина-то жизнь содержала не так уж много ярких сюрпризов. И все-таки она читала ее каждый раз с удовольствием, как скучноватые, на первый взгляд, рассказы Бунина, внутри которых таились необъяснимые, лично читателя касающиеся красота и правда.

Почему-то она плохо помнила дни рождения своего детства, от которых остались лишь отдельные детали и общее чувство праздника. Она не помнила тех детей и взрослых, которые усаживались в этот день вокруг круглого стола в большой светлой комнате, не помнила разговоров за столом и подарков, которые получала и которые, как ей теперь казалось, не имели для нее большого значения. Скорее всего, это были книги, известно же, что «книга – лучший подарок». Книги она все прочитывала, но не научилась еще тогда радоваться их приобретению. Впрочем, некоторые сохранились до сих пор. И. С. Тургенев «Записки охотника» – «Дорогой Ирочке в день рождения от Люсе», красивым детским почерком, на титульном листе, с ошибками, не замеченными проверяющей дочкину писанину мамашей.

Короче говоря, дело было не в подарках. Когда ее спрашивали, что же дарила ей собственная мама, она тоже не помнила. Кукол, наверно? Или кукольную мебель? Или детский сервиз – был у нее такой. Неважно. Мама дарила ей праздник и ощущение Ирочкиной значительности, значимости ребенка, сидящего в центре за столом, слушающего обращенные к нему слова и воспринимающего эти слова как проявление искренней и постоянной любви. Но это, конечно, по большому счету. А по мелочам – специально по случаю праздника вымытые окна, натертый до глянца паркет, запах пирогов с капустой, прямоугольное здание, напоминающее блочную «хрущевку», торта «Наполеон» и круглые домашние эклеры, которые всегда приносила с собой какая-то тетя Валя. И мамино лицо, от которого остались в памяти не внешние черты, а лишь свет радости и любви.

Папы в семье не было. Банальная история: узнав о предстоящем рождении ребенка, он позорно бежал, предварительно, впрочем, поставив условие: я или он (как потом выяснилось, она, дочка). Ксении Алексеевне было тогда почти сорок, последний шанс, поэтому она выбирать не стала, природа сделала выбор за нее. Папаша исчез абсолютно и бесповоротно, а мама осталась одна со своей дочкой Ирочкой, со своим счастьем, которому она намерена была служить всю оставшуюся жизнь.

«Я отдала тебе жизнь, а ты!..» – так они говорят, эти полоумные матери, которые полностью растворяются в любимых чадах, а потом ждут от них благодарности. Ксения же Алексеевна не отдала-таки дочери себя полностью и, если уж на то пошло, не оторвала от себя для Ирочки лучшие куски – она жила. Работала в каком-то НИИ переводчиком, выступала с докладами на собраниях, участвовала в праздничных вечеринках, ходила в театры, на концерты, на выставки – и во всех этих делах хоть какой-то своей частью всегда присутствовала Ирочка, потому что Богу было угодно соединить накрепко две жизни в одну, как две ветки на одном дереве, которые могут расти в разные стороны, по-разному развиваться и при этом крепко держаться общего ствола и питаться общими корнями. Можно было, конечно, превратить дочь в икону, повесить в красном углу и молиться на нее денно и нощно. Но разве поступают так верующие люди? Икона – это надежда, свет, иногда – перст указующий, но не клетка, держащая человека в железных тисках.

Так они и жили, соединенные неведомыми силами в одно целое, что вовсе не исключало Ирочкиных капризов и маминой порой строгости, но одновременно дарило дни рождения, подарки, разговоры о том о сем и проблемы, о которых Ирочка обычно знала и даже позволяла себе давать советы, довольно, впрочем, беспомощные.

Единственным вопросом, оставленным за скобками их отношений, была мамина личная, то есть интимная жизнь. По всей видимости, она отсутствовала, во всяком случае, Ирочке об этом не было известно ничего, кроме одного случая. Ей было лет тринадцать, когда в доме стал появляться мужчина, дядя Саша, мамин друг, который иногда пил с ними чай, чинил электроприборы, вбивал гвозди, если была нужда, а потом уходил, послав Ирочке воздушный поцелуй. Иногда он задерживался допоздна, когда Ирочка ложилась спать на своем диванчике – они разговаривали тихонько о чем-то, а она делала вид, что спит, но не могла заснуть, тревожимая какой-то тайной, которую не могла разгадать. Она не подслушивала, но однажды, почувствовав, что стоит на пороге раскрытия этой тайны, напряглась и услышала. Дядя Саша делал маме предложение руки и сердца, а мама отвечала что-то совсем тихо, нежно, и улыбалась, и светилась, и всё это было очень красиво, как в кино. А потом мама сказала:

– Но у меня ведь дочь.

– Ничего страшного, – спокойно ответил дядя Саша. – Она мне нисколько не помешает.

– Не помешает? И всего-то? Нет, Саша, так у нас не получится.

Больше дядя Саша не появлялся. И не было больше никаких женихов. Во всяком случае, Ира о них не знала.

Ну так вот. О днях рождения, которых к сегодняшнему дню накопилось ровно сорок и от которых в памяти остались только чувства, но не сохранилось никаких ярких картинок. Те, совсем детские, ладно – истончились от времени, вылиняли на солнце и дожде последующих лет. А вот другие, подростковые, шумные компании, с радиолой, гитарой и танцами, – они-то где? И в старших классах школы были тот же круглый стол, и угощения, и праздничное настроение – но те же мамины друзья, иногда со своими детьми, с которыми у Иры не было ничего общего, и никаких молодежных компаний. «Мамочка, ты не можешь уйти сегодня? Мы тут хотим собраться». Конечно, не вопрос, Ксения Алексеевна ушла бы, наготовив предварительно вместе с дочкой кучу вкусных вещей. Беда в том, что компании не было. Впрочем, какая беда? Ире и так было хорошо. А теперь вдруг, в ленивом утреннем безделье, еще не совсем проснувшийся, но помудревший сорокалетний мозг подбросил Ирине тему для размышлений – так, мимоходом, не успев испортить настроения, но чуть-чуть сдвинув в сторону праздник солнца и сирени, как стул, стоящий на своем месте, но почему-то помешавший в данный момент движению.

У нее не было компаний, потому что не было друзей. Ну, одна-две подружки – иногда приготовить вместе уроки, поболтать, сходить в кино. Но у этих одной-двух подруг были еще друзья, и другая жизнь, и какие-то мелкие приключения, и даже интриги, отзвуки которых доходили до Ирочкиных ушей и улетали, почти не замеченными. Одна-две подруги не делились с ней своей другой жизнью, и лишь став взрослой, она догадалась, в чем дело. Она была правильная. Хорошая девочка, маменькина дочка, отличница. Отличник – главная отрицательная черта любого ученика. Да ладно бы подарила ей судьба какую-то особую одаренность, талант, мгновенную сообразительность, схватывание на лету. Нет. Не тупая, конечно, но соображающая медленно, мучительно, запоминающая прочитанный текст только с третьего раза, пишущая грамотно благодаря заучиванию правил и постоянному тренингу. Кто сказал, что она должна быть отличницей? Никто не говорил, так получилось само собой, потому что она родилась правильной, не бросала задачу, которая не получалась, а думала и думала, пока не закипал мозг, и решала в конце концов – ну не тупая же! И даты по истории повторяла, пока не запоминались. И к каждому уроку английского языка вспоминала заученные ранее слова и буквосочетания.

Отличница из класса в класс. Но позвольте, позвольте, товарищи! Чем плоха такая отличница, которая подсказывает отвечающему у доски, помогает на контрольных и всегда дает списать? Вот задали трудную задачу, она сидит над ней полночи, а потом приходит в класс, и самые способные – которые не хотят думать, если на это требуется более получаса, – самые способные кричат первыми: «Ирка, задачу решила?» Ну да, решила, вот, списывайте.

И не только это. Если всем классом убегали с урока нелюбимого учителя, – она убегала тоже, даже если никаких претензий к наставнику не имела. Если надо было заступиться перед директором за какого-нибудь набедокурившего ученика – ее, как лучшую ученицу, просили возглавить делегацию защитников, и она возглавляла, хотя и молча. Она была не гордой, не заносчивой, скромной отличницей, но… До последнего класса ходила в школьной форме, волосы, поделенные на прямой пробор, переплетала сзади в «корзиночку» из двух косичек, стригла ногти ножницами; желая ответить на уроке, не тянула руку через весь класс, а ставила на парте на локоть, никогда не грубила, а на школьных вечеринках скромно стояла у стенки и краснела, когда кто-то приглашал ее на танец. Впрочем, приглашения случались редко, и чаще всего она на вечера не ходила.

Скромная девочка? Нет, ребята, правильная девочка. Не для компаний и активной озорной дружбы.

Ира, правда, нисколько не страдала от такого к себе отношения. Она тогда еще не научилась оценивать себя, к тому же была полностью поглощена двумя главными своими делами: учебой, само собой, и занятиями в литературном кружке Дворца пионеров. Так получилось: она писала стихи. Тайно, конечно, читала их только маме и поэтессой себя не мнила. А тут увидела в школе объявление: творческая студия Дворца пионеров принимает юных поэтов. Ей стало интересно: какие такие юные поэты? Она, посоветовавшись с мамой, сходила на разведку, и выяснилось, что принимают не всех, а только достойных. Всем пришедшим предложили прочесть несколько своих творений, а потом одним сказали «да», а другим «нет», то есть до свидания. Ира оказалась в группе «да». Никаких шедевров она пока не создала, но обратила на себя внимание точностью рифм (иногда, правда, глагольных) и четкостью соблюдения стихотворных размеров. Кстати, насчет размеров – интересно. В пятом или шестом классах школы программа изучения литературы предусматривала овладение основами стихосложения. Зачем? Ну как зачем? В пушкинском Лицее тоже обучали всех лицеистов этим навыкам. Не то общую культуру развивали, не то расширяли кругозор, не то Пушкина прозревали. А мы, советские люди, хуже, что ли? Советская земля тоже может рождать «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов».

Так вот. Дети с этой темой справлялись трудно. Не то что не могли «отличить ямб от хорея», но вообще не понимали, как и почему в одном слове может быть три ударения, и почему грамматическое ударение не всегда совпадает с ритмическим, и как получаются эти ритмические кусочки внутри строки («стопы», по-ребячьи, – «пятки»), которые одинаково повторяются и придают стихотворению звучание. А Ира почему-то сразу всё поняла, отщелкивала «стопы», как семечки, и учительница несколько раз вызывала ее к доске, чтобы объяснила «этим недоумкам» простые вещи. Ира, впрочем, подозревала, что литераторша сама не совсем была в курсе дела.

Девочка, читающая гладкие, ритмически организованные стихи, не рифмующая «земля-страна», грамотно строящая фразы, конечно, заслуживала внимания и могла бы стать украшением студии. И стала через некоторое время – она всегда была отличницей.

Руководил студией старый известный поэт, немного нудный внешне, но внутренне одержимый любовью к поэзии и детям. Он читал им стихи знаменитых поэтов и поэтов современных и рассказывал о них, об их жизни и характерах. По воскресеньям он водил своих студийцев в Эрмитаж или Русский музей, а потом давал им задания: описать увиденную картину, или предложить свой вариант сюжета, или отыскать неизвестный факт в биографии художника – и задания эти вовсе не походили на школьные, да их можно было и не выполнять, хотя все обычно выполняли. Иногда они ездили за город или просто гуляли по городу, по набережным Невы, и он учил их видеть, чувствовать, понимать красоту и обнаруживать ее даже в уродстве. У себя в студии они обсуждали написанное товарищами, иногда зло, не думая о ранимости души автора, а руководитель в конце подводил итог обсуждения и умел вселить в раненую душу надежду. К официальным городским или общесоюзным праздникам студийцы получали социальный заказ: коллективно сочиняли всякого рода поздравительные и приветственные стишки, которые затем юные пионеры звонкими голосами и с подчеркнуто артистическими интонациями дарили участникам какого-нибудь собрания, слета или торжественного заседания. Стишки должны были содержать некоторую долю юмора, и писали их весело, крикливо и чуточку гордо: каждый гордился собой и статусом своей студии, которой можно поручать такие ответственные дела.

А потом старый писатель ушел на заслуженный отдых, и на смену ему пришел молодой, но тоже очень известный, потому что происходил из рабочей среды и был так талантлив, что стал членом Союза писателей. К тому времени студийцы под водительством мудрого старика поднаторели во взглядах на литературное творчество, кое-что кумекали и стихи своего нового руководителя оценили как средние. Однако учить творчеству и творить самому – вовсе не одно и то же, и юные поэты скоро этот факт осознали. Новый мэтр сразу попросил студийцев называть его Колей, без отчества, и не чиниться, потому что они здесь все на равных – собратья по перу. Собственно, этим комплиментом (если говорить о знаке равенства) дело и закончилось. Дальше пошла работа. Коля уже не старался просвещать своих учеников – возможно, был слабоват в собственном просвещении, – они теперь занимались только творчеством. Обсуждение написанного происходило жестко и бескомпромиссно, каждый собрат по перу считал свое мнение истиной в последней инстанции и смело его высказывал, не боясь ошибиться. Коля, в отличие от деликатного старика, углы не сглаживал, ничьи раны не латал, но резюмировал мнения «коллег» весело, не всегда понятно, однако дружелюбно, так что у истерзанного критикой собрата оставалась некая надежда на то, что его сейчас не поняли, но со временем поймут и оценят по достоинству. Ира же постепенно почувствовала себя отодвинутой в сторону, особенно однажды, когда Коля, прослушав несколько ее стихов – которые, между прочим, получили похвалу товарищей, – вдруг сказал совершенно серьезно и даже как-то скучно:

– У тебя все правильно, гладко, но ты каждое стихотворение как будто закругляешь. Ты ставишь в конце жирную точку, а надо бы, чтобы подразумевалось многоточие.

Смысл этой мутной речи до Иры сразу не дошел, а открылся лишь спустя месяц, когда в студию пришел новый мальчик Сережа, кудрявый голубоглазый блондин, получивший вскоре прозвище «Есенин», потому что и имя и внешний вид были подходящими, и стихи напоминали есенинские. Он был, конечно, немного эпигоном, но что-то не общее, не детское присутствовало в его стихах; не рассказы о школьных делах или великих мира сего, не стандартная грусть по уходящему детству – какое-то неясное чувство, какие-то необычные образы, и мелодия, и тайна. Ира не знала, так ли уж хороши «осень в красной косынке» или «дымом клубящееся небо», но в целом она смутно ощущала присутствие в этих строках поэзии, хотя никто никогда не давал ей конкретного определения поэзии, а она очень доверчиво относилась к конкретным определениям.

Она попробовала написать об осени. Получились золото, багрянец и изумруды. Она написала о весенних ландышах – получилось похоже на «светлого мая привет». А больше экспериментировать не захотелось. Нет, не на неделю, не на месяц. Вообще не захотелось, и она перестала ходить в студию, тем более что приближались выпускные экзамены и надо было думать о них.

Она не собиралась быть поэтом. Зато теперь она знала, что жизнь без книг – невозможна. Зато она хорошо умела писать стишки по случаю дней рождения и праздников. И еще – у нее была Катька.

Катька! Чудесная и ужасная Катька, лучшая и, может быть, единственная Ирочкина подружка. Ее первое появление в студии повергло присутствующих в шок. В комнату, где они чинно разместились вокруг длинного овального стола, она ворвалась, едва ли не открыв дверь ногой. По крайней мере, сложилось именно такое впечатление. Она ворвалась и стала на пороге, как статуя, чуть расставив ноги, разведя руки и задрав подбородок.

– Привет! – сказала она радостно и так запросто, как будто все ее знали и с нетерпением ждали.

– А это что за явление? – дружелюбно спросил мэтр, тогда еще не ушедший на пенсию.

– Катька, прошу любить и жаловать.

– Зачем пришла, Катька?

– Выступать. Стихи читать.

– Чьи стихи-то?

– Свои, конечно, – она полезла в похожую на офицерский планшет сумку, висящую через плечо. – Сейчас, тексты достану.

– Ты проходи, артистка. Только мы здесь не выступаем, мы учимся писать стихи.

– Поэтами не становятся, поэтами рождаются, – изрекла Катька.

– А ты родилась? – он улыбался, и студийцы начали понемножку подхихикивать.

– Кажется, да, – она скромно опустила глаза. – Можете проверить.

– Обязательно. Но не сегодня – сегодня у нас другие планы. Садись, послушай пока нас.

Она пожала плечами и села боком на стул.

В этот день занятия прошли не очень плодотворно: поэты – кто откровенно, кто исподтишка – рассматривали Катьку. И было на что посмотреть! Коротко стриженные, торчащие во все стороны волосы цвета свежей соломы; красно-зеленый свитер; длинная пышная юбка серо-зеленого застиранного оттенка; грубые мальчишечьи ботинки на толстой подошве. Черты лица ее в принципе не имели значения, потому что подавлялись его нахально-радостным, самоуверенно-кокетливым выражением. Какое это было лицо? Лицо Катьки – вот и все подробности.

В конце занятий осталось все-таки немного времени, и мэтр попросил вновь прибывшую рассказать о себе и прочитать одно стихотворение – для знакомства. Катька тут же встрепенулась, подвинулась на стуле и прочно угнездилась на сиденье, поставила локти на стол и начала рассказывать короткими отрывистыми фразами, гримасничая пальцами и победно оглядывая присутствующих.

– Ну, это самое… Значит, так. Я – внештатный корреспондент газеты «Ленинские искры». Опубликовала одиннадцать очерков, восемнадцать корреспонденций и двадцать два интервью. В прошлом году получила премию на конкурсе юных журналистов. У меня очень хороший слог и нестандартное умение добывать информацию.

В этом месте была сделана пауза: возможно, ожидались аплодисменты слушателей. Их не последовало, и Катька, пожав плечами, продолжила:

– Стихи пишу с рождения, говорят, в младенчестве плакала в рифму. Постоянный автор газеты «Ленинские искры» – десять публикаций стихов. Две публикации в Москве, в «Пионерской правде». Мой литературный псевдоним – Катюша Золотова. Ну, короче, вы должны знать.

Никто не знал никакой Катюши Золотовой и не читал газет «Ленинские искры» и «Пионерская правда». Поэтому собратья по перу молчали, с интересом ожидая продолжения спектакля.

– Короче, начинаю читать тексты.

Она достала из своего планшета толстую пачку листов и сразу включилась в чтение, как будто щелкнули выключателем. Читала она громко, отрывисто, не делая упора на содержание, но подчеркивая голосом сложные рифмы. Рифмы, очевидно, были ее коньком. Содержание же пряталось в тумане, из которого нет-нет да выскакивали странные образы, указывающие на уникальность данного дарования. Море Катюша Золотова называла «шизофреником в стадии ремиссии», а неустойчивый по направлению ветер сравнивала с трехногой табуреткой. Было очевидно, что этого автора в студию примут, ибо она сама в этом не сомневалась.

– Спасибо, – сказал мэтр, когда длинное стихотворение о сумасшедшем море исчерпалось до последней капли. – Достаточно для начала.

Катька и бровью не повела. Взяла следующий лист и затарахтела, как трактор. Слушатели с ужасом наблюдали, как растет на столе пачка прочитанного, а пачка непрочитанного почему-то не убывает. Наконец мэтр протянул руку, молча отнял у поэтессы все ее творческое наследие и погрузил в свой портфель.

– Мы поставим тебя в план обсуждений. Тогда еще почитаешь и поговорим подробно, – улыбнулся он.

– Каких обсуждений? – не поняла Катька. – Тут все ясно. А пока что я не закончила.

– У нас закончилось время занятий.

– Ну и что? Я еще с коллегами не познакомилась.

У мэтра, кажется, лопнуло терпение. Он встал, остальные тоже задвигали стульями, засобирались. Катька дернула плечом и направилась к двери.

– Мои тексты не пропадут?

– Я почитаю дома. И постерегу, – успокоил ее мэтр и покачал головой…

Катька не пропускала ни одного занятия, но у нее был личный график посещений. Она никогда не являлась к началу, опаздывала то на полчаса, то на час, а иной раз возникала на пороге к финалу, удивленно рассматривала собирающих свои пожитки «коллег» и невинно спрашивала:

– Закончили? А чего так рано?

График ее ухода тоже был личный и, как говорится, скользящий. Иногда сидела до конца, а потом срывалась и убегала, никого не ожидая, не затевая никаких разговоров и даже не упаковав в свой планшет вечно сопровождавшие ее пачки «текстов»: совала их под мышку и уносилась прочь, как на пожар. Бывало, что она вскакивала в середине занятия и, поиграв в воздухе пальцами (пока, мол, коллеги), исчезала за дверью. Главное же, она категорически отказывалась «обсуждаться», демонстрируя незыблемую уверенность в своем таланте, который не нуждался ни в чьих оценках, а тем более в критике. Некоторые студийцы подозревали, что она просто трусила, но это были ничем не подтвержденные подозрения.

На «обсуждениях» же других авторов она присутствовала с готовностью, слушала внимательно и заинтересованно, иногда хмурилась, иной раз улыбалась во время чтения, но никогда не выступала в прениях, а если спрашивали ее мнение, коротко отвечала цитатой: каждый пишет, как он слышит. Такое уважение к творчеству товарищей могло бы украсить плюсом непредсказуемость и невменяемость ее поведения, если бы не абсолютное неуважение к коллективным суждениям, в том числе и мнению руководителя, по поводу литературы в целом, поэзии в целом и прочих общих вопросов. Почти каждая такая дискуссия сопровождалась ее громким и настырным включением, протестными выкриками и в конце концов возмущенным побегом с поля битвы и громоподобным хлопаньем дверью. А на следующее занятие она приходила как ни в чем не бывало, и, удивительное дело, никто не возмущался, не поминал ее хамство, а наоборот, все радовались: Катька пришла. Ее любили. Но странною любовью. Так некоторые ненормальные любят живущего в доме тигренка или другое экзотическое животное: преданно, необъяснимо и с опаской. Но то – ненормальные. Впрочем, поэты – они разве нормальные?..

Однажды случилось необычное: Катька почему-то никуда не спешила и вышла на улицу со всей компанией. В метро разделились на группы – кому в какую сторону ехать. Ира оказалась вдвоем с Катькой, а потом они вышли вместе на одной станции, а потом пошли пешком и обнаружили, что живут на соседних улицах, считай, в двух шагах друг от друга. Этот ничем не примечательный факт почему-то произвел на Катьку впечатление чуда, в результате ее личный график посещения студии сошел на нет и осталось одно незыблемое правило: вдвоем с Ирой туда и с ней же обратно. (В этом месте Ирининых воспоминаний как-то бесконтрольно выскочило слово «правило». Вероятно, не случайно. Правильная Ира чем-то привлекла неправильную Катьку. Возможно, сработало еще одно правило, физическое: разноименные заряды притягиваются…)

Какое счастье, когда у тебя есть подруга! Не одноклассница, не приятельница или хорошая знакомая, которые придут на помощь в трудную минуту, или совет дадут, или даже посплетничают с тобой для облегчения души, – это все, конечно, замечательно, Но подруга… Она есть – и ее как бы нет. Она совсем не похожа на тебя, но ты чувствуешь себя ее частью, а ваша помощь друг другу, если это нужно, не расценивается вами как нечто особенное, требующее специальной благодарности, а вытекает сама собой из близости как ее естественное проявление и продолжение. Подруга, которой можно позвонить по телефону без всякого повода, просто набрать номер и спросить: «Что делаешь?» А она расскажет о какой-нибудь ерунде, и вы зацепитесь языками и будете трендеть до тех пор, пока какая-нибудь соседка не намекнет весьма недвусмысленно, что в коммунальной квартире телефон – общественное достояние и должен использоваться строго по делу. А еще можно, выбежав в магазин за хлебом, заскочить на соседнюю улицу, позвонить в дверь на четвертом этаже, а когда тебе откроют, не объяснять, зачем пришла, а просто скинуть обувь и пальто, пройти в комнату, усесться с ногами на диван и спросить подругу: «Ну чего?» Да ничего. Мама в больнице на дежурстве, уроки делать неохота – и пошло-поехало. Можно, конечно, и повздорить – особенно если одна безбашенная, а другая, правильная, с принципами, – а назавтра походя помириться, искренне забыв тему конфликта. А можно однажды из-за какого-то каприза или недопонимания, из-за мелочи, глупости, случайности рассориться в пух и прах, до одновременного разрыва всех связующих нитей – и потерять друг друга на всю оставшуюся жизнь…

С Катькой было просто. Ее дикие желания и поступки обычно не вызывали протеста в правильной Ире, и иной раз ей казалось, что это она придумала то или другое, а Катька одновременно подумала так же – и вот в тридцатиградусный мороз они тащатся на каток в ЦПКиО и там, на полупустой затуманенной морозом ледяной арене отмачивают акробатические номера, а когда становится жарко – разматывают шарфы, дышат полной грудью и орут от восторга. А потом, лежа в постелях, сраженные ангиной, хрипло перешептываются по телефону, вспоминая свою недавнюю клоунаду. Или в мае в первый жаркий день валяются на палящем песке под палящим же солнцем, а потом в разных домах и разных комнатах одновременно стонут под руками мамаш, втирающих кремы, или масло, или сметану в их обгоревшие малиновые тела…

Ксению Алексеевну Ирочкина дружба со странной Катькой несколько настораживала, поэтому она встречала новую дочкину подружку приветливо, называла Катенькой, приглашала к столу, но потихоньку приглядывалась и делала выводы. Выводы получались неутешительными, но мама знала свою дочь и старалась верить, что никто и ничто не свернет ее с правильного пути, скорее, она может оказать самое положительное влияние на любую заблудшую душу. Оптимистичная мама тогда еще не ведала, что дочь ее уже ступила на самую запутанную, самую тернистую, опасную и прекрасную тропу нашей непредсказуемой жизни…

– А парень у тебя есть?

Это, собственно, был один из первых Катькиных вопросов свалившейся на них с неба дружбы. Грозно спросила, как контролер на транспорте: ваш билет?

– Не-а, – робко ответила Ира, испугавшись, что ее сейчас вышвырнут из начавшего движение автобуса.

– Как нет? Так не бывает.

– Ну-у, мне нравится один мальчик, но он этого не знает.

– Как не знает?! – удивилась Катька.

– Это тайна, потому что я ему не нравлюсь.

– Он тебе это сказал?

Ире стало смешно: вот дуреха эта Катька.

– Как же он скажет, если понятия ни о чем не имеет?

– Да почему не имеет-то?

– Ты дура или прикидываешься? Мне что, на шею ему вешаться?

– Да. Только это иначе называется. За свое счастье надо бороться, – пояснила заштампованная корреспондентка газеты «Ленинские искры».

Штампы штампами, мысль выражать словами каждый может по-разному. Но в данном случае была выражена не только мысль. Ирочке была предъявлена идеология: жизнь – борьба, за свое счастье надо бороться и побеждать.

– Придется брать тебя на воспитание, раз ты такая умственно отсталая.

– Уж прямо отсталая, – обиделась Ира.

– Я неточно выразилась. Ты отстаешь в развитии. Но это поправимо. Тебе надо учиться жить. И вообще… становиться женщиной.

«Становиться женщиной» означало, собственно говоря, не вообще, а в частности. Но для Катьки технология борьбы за счастье строилась прежде всего на счастливой любви. С этого пункта она и начала Ирочкино воспитание, взяв в качестве образца свою уникальную историю.

Катькино «женское счастье» находилось у нее под боком, в соседней комнате коммунальной квартиры, и звалось Алексеем, студентом второго курса института. Со своим героем она, можно сказать, выросла с пеленок и имела возможность наблюдать его становление и развитие. Детские наблюдения были мало интересными и скорее отрицательными: вялый, ленивый мальчик, который всегда молчал, а если говорил, то односложно, растягивая слова. Он бесконечно медленно мыл руки под краном на кухне, раздумчиво ставил чайник на газовую плиту и уходил, оставив этот ценный бытовой прибор огню до полного растерзания и бесславного конца. Во дворе он не играл с детьми в общие игры, а часами кидал в стену теннисный мяч, ловил и снова кидал, не выражая лицом никаких, даже самых первобытных чувств. Катька считала его дураком и придумала для него два прозвища, успешно привив их всей дворовой ребятне. Они называли его то Лексеем, то Олёшей – как дедушка Горького из его повести «Детство». «Ну, Лексей, ты не медаль», – цитировала Катька, пробегая мимо терзающего стенку соседа. «Олёша, стенку пробьешь», – подхватывали злые дети.

Лексей, он же Олёша, рос, рос да вырос и, дурак не дурак, а поступил в институт, как говорили, за спортивные достижения (вот вам и теннисный мяч). Катька заинтересовалась им неожиданно для себя, когда, сняв однажды телефонную трубку, услышала робкий девичий голос: «Попросите, пожалуйста, Алексея». – «Олёша, тебя», – позвала Катька, демонстративно напирая на «о», и потихоньку стала подслушивать. Впрочем, ничего не услышала. «Угу» и «Ага» – а в трубке трещали без умолку. «Интересненько», – подумала Катька и стала почаще подбегать к телефону, и все чаще робкий голос просил позвать Алексея, а подслушивания не давали никаких результатов. Потом голос сменился: мелодичный, кокетливый и слегка нахальный – «Лешу, пожалуйста». Ответы Алексея стали как-то просторнее. И тогда Катька почувствовала ревность. Конечно, шпионство до добра не доводит. Длительное шпионство накладывает отпечаток и на мозговую деятельность, и на психологию, развивает склонность к навязчивой наблюдательности и излишне обостряет чувства. Мягко говоря, Катька пострадала от чрезмерного любопытства, обнаружив вдруг, что Олёша высок ростом, длинноног, басовит и имеет ямочки на щеках, что придает ему обаяние в сочетании с мужественностью. Катька влюбилась.

С этого времени она включилась в борьбу. Она училась в девятом классе, ей шел шестнадцатый год, и мальчишки постоянно вились вокруг этой дикой девчонки. С некоторыми она ходила в кино, иногда целовалась, но исключительно для развлечения. Если выражаться ее же, напичканным журналистскими штампами языком, «сердце ее было свободно». Теперь же оно переполнилось до краев, но ни одной капле она не позволила расплескаться. Она несла свое сердце осторожно, как восточная девушка несет на голове кувшин с водой, грациозно обходя ухабы, не выказывая ни малейшего напряжения и благополучно достигая поставленной цели.

Катька рассказывала о своей борьбе красочно, подробно, употребляя цитаты и родные газетные штампы, как будто писала очерк для «Ленинских искр», а точнее – для еженедельника «Аргументы и факты», потому что тема все-таки была взрослая и в некотором смысле чересчур откровенная. Хотя на самом деле, будь Ира поопытнее, она легко узнала бы в подружкиных действиях типичные и вполне дешевые женские приемчики. Однако упорство, одержимость, с которыми эти приемчики применялись, их строгая последовательность, систематичность и, по всей видимости, нестандартное оформление превращали Катькины откровения в грамотное и четкое пособие для молодых соблазнительниц, то есть опять-таки в набор правил, греющих Ирочкину душу. Она слушала и училась, понимая, что на полное освоение материала ее таланта не хватит, но не случайно же она была отличницей, в самом деле!

Боже, как, оказывается, все просто. Сначала не употребляемое прежде «здрасьте» при встрече утром на кухне (в прелестном халатике с рюшами). Потом «ой» и «ой, хи-хи» при столкновении в темном коридоре. Потом убежавший из его кастрюли разогреваемый суп, заливший плиту, и Катькино предложение не беспокоиться: она сейчас наведет порядок. Потом серьезный вопрос о его институте, в который Катька якобы собирается поступать после школы, но боится трудностей. Разговоров об институте хватило на несколько раз, и Катька перешла к спорту и спортивным достижениям Леши (никаких Олёш и Лексеев). Оказалось, он не теннисом занимался, а баскетболом, поэтому скромный подарок на мужской праздник – книга о баскетболе. В книгу была вложена длинная баллада о спорте. Кто автор? Да сама дарительница, кто же еще? И его удивление и мелькнувшее в глазах уважение. Потом разговоры о литературе – поверхностные, без чтения стихов, конечно, а так – перечисление некоторых авторов и книг, которых он не читал, так что Катька мудро на литературных темах не задерживалась. Потом «ах, какое огорчение, есть билеты в кино, а подруга заболела». Потом алаверды: «Фильм, говорят, хороший. Смотрела? Пойдешь?»

Наконец, с трудом установленный день его рождения и удача – мама на дежурстве. «У меня пирожные есть. Хочешь, чаю попьем? У тебя ведь вчера был день рождения». – «А откуда ты знаешь?» – «Да уж знаю». Он пришел с бутылкой вина, так что получился не только детский праздник с пирожными. Получилось покруче. Еще как покруче!..

Длинный очерк Катюши Золотовой с условным названием «Моя жизнь в искусстве обольщения» уместился в воспоминаниях Ирины в короткий отрывок, но на самом деле рассказывался автором не в один присест, а после каждого удачного эпизода, и в рассказе этом присутствовали не только факты, но и чувства, так что каждый случай превращался в маленький шедевр. Да и вообще – какой там очерк?! Сказка, песня, баллада – как угодно. В Катькиных талантливых рассказах красота и высота чувств были главными действующими лицами, волшебство и музыка сплетались воедино, и получалась неземная, божественная жизнь, ради которой стоило появиться на свет. Ира слушала подругу без зависти, предчувствуя, что и ей скоро, очень скоро явится это чудо. Пока она только готовилась, включалась, находясь на обочине чужой жизни и постепенно проникая внутрь.

По ночам, вспоминая Катькины истории, она долго не могла заснуть, и в полусне некий Лонгфелло напевал ей в ухо на русском, бунинском языке о скором свершении ее ожиданий:

Но отвечал не он, отвечала бегущая по волнам девушка, созданная воображением другого романтика: «Добрый вечер, друзья! Не скучно ли вам на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу…»

Ире было не скучно. Она не торопилась, но бежала, бежала по волнам, дышала свежим морским воздухом, свободой и безграничностью чистого моря любви.

Она споткнулась на гребне одной из самых высоких волн, замерла, пошатнулась и чуть не рухнула в пучину, но удержалась, ухватившись руками за плотную от соли воду. Как говорится, приплыли. Катькин рассказ о дне рождения, новый воздушный замок, явившийся на пути упоительного движения, мигом превратился в грубый подводный камень. Детский день рождения Алексея с чаем, пирожными и алкоголем в прямом смысле слова опрокинул на спину всю предшествующую идиллию. Ира пришла в ужас. Мораль была попрана, красота изуродована – хотелось заткнуть уши и бежать от этого кошмара. Но талантливая Катька хорошо владела кистью художника, картина с ярко прописанными деталями разворачивалась на глазах наивной правильной Иры монументальным полотном, прославляющим естественные общечеловеческие ценности. Она сначала не хотела слушать, потом смирилась и наконец попала в зависимость. Ну да, с ней и раньше такое случалось. В детстве у нее была роскошная книга сказок Шарля Перро с яркими, блестящими, словно лакированными иллюстрациями. Каждая иллюстрация для сохранности прикрывалась тонким листом папиросной бумаги. Ира любила рассматривать эти картинки, сначала вглядываясь в таинственные очертания рисунка, просвечивающего через бумажную драпировку, а потом нежно, одним пальчиком приподнимая шуршащий полупрозрачный лист. По мере продвижения таким образом к середине книги ей постепенно становилось тревожно, она знала, что вот сейчас, совсем скоро появится это. И каждый раз вздрагивала, угадав под туманным прикрытием страшное бородатое лицо Синей Бороды. Можно было бы проскочить это место и рассматривать дальше нарядного кота в охотничьих сапогах и совсем не страшного, даже забавного людоеда. Но она не проскакивала. Дрожащей рукой она раздергивала хрупкий матовый занавес и замирала, не в силах отвести взгляд от этого жуткого лица.

Ну вот, теперь, с Катькой, она опять попалась. Она слушала и слушала, содрогаясь от отвращения и чувствуя, как по щекам и шее ползут красные пятна. А когда рассказы вдруг прекратились, она заскучала, до того заскучала, что, робея, спросила:

– А как у тебя с Лешей? Ты не рассказываешь…

– Нечего рассказывать, – спокойно ответила Катька. – Мы расстались.

– Как?! – это был шок. – А любовь?

– Любовь прошла, завяли помидоры.

– Не может быть. Ты врешь.

– В жизни все может быть, – философски заметила талантливая журналистка. – Когда человек начинает обманывать, хамить и выделываться, он перестает быть героем романа.

– Но ведь все было так хорошо.

– А стало плохо. Слушай, Ирка, я его не виню. Он не притворялся. Сначала он был увлечен, а потом чувства пошли на убыль и он стал самим собой. А мне такие типы не нравятся. И пошел он знаешь куда…

– Но он же тебя опозорил!

Катька всплеснула руками и расхохоталась.

– Господи, Ирка! Учила тебя, учила, да не выучила. Так ты у нас и осталась недоразвитой… Я ведь счастлива была, понимаешь это?! А ты говоришь: опозорил…

– Ты переживаешь?

– Да как сказать? Обойдусь. Мне надо школу заканчивать, на журфак поступать. Кстати, ты вот бросила студию, я тоже брошу. Детские это забавы, а надо к жизни готовиться.

Они готовились, каждая у себя дома. Ира полировала школьные знания до медального блеска, Катька учила недоученное. Результаты были у нее неплохие, четверочки, иногда пятерочки, троек не предвиделось. Впрочем, четверка для поступления на журфак Университета – оценка так себе. Но Катька была уверена, что поступит.

– У меня столько публикаций! «Ленинские искры» дадут характеристику. Журналист – это ведь творческая профессия, тут талант важен. Туда и отбирают по таланту. Если меня не принять, кого же тогда принимать? А ты с медалью на филфак точно попадешь. Потом будешь в школе работать, учителем русского языка. Тоска смертная. Хотя это не мое дело.

– Вот именно, – обиженно подытожила Ира.

Однажды вечером накануне очередного экзамена Катька позвонила:

– Слушай, я в мандраже. Ничего не знаю, ничего не помню. Мама на дежурстве, сижу тут одна, как в норе. Приходи ко мне, будем вместе учить.

– Так у меня же физика, а у тебя история. Вместе никак.

– Ничего. Будешь зубрить свое, а я свое, создашь рабочую обстановку.

– Да брось ты, Катька. Ну чего придумываешь? Сиди, учи даты – подумаешь, проблема.

– Говорю тебе, приходи. Не могу я одна.

– А я тебе говорю: заканчивай капризы. Тоже мне, трусиха нашлась! Не умею я вдвоем готовиться, не привыкла.

– Потерпишь. Приходи, сядешь в угол, а я спиной повернусь. Ты спасешь меня своим дыханием.

– Вот видишь, треплешься, а мне морочишь башку. Кончай разговор, некогда мне.

– Значит, не придешь?

– Ясное дело.

– Ну ладно. Всё. Пока.

Ну и ладно. Всё. Пока. Но в результате получилась у Катьки тройка по истории. И еще бы ничего, была бы эта лукавая цифирка по какой-нибудь ничтожной математике. Но по истории! Для журналиста?! И никакие рекомендации солидной газеты «Ленинские искры», и никакие многочисленные публикации в этой серьезной газете с громким именем вождя не помогли. Катьку на журфак не приняли.

Все время, пока шли экзамены, вплоть до трагического момента, когда списки принятых на журфак были вывешены на всеобщее обозрение и громкое имя Катюши Золотовой их не украсило, Катька с Ирой не разговаривала. Ознакомившись с плачевным результатом своих усилий, выяснив причину провала, Катька позвонила подруге, коротко сообщила историю с историей и резюмировала:

– И чтобы ноги твоей в моем доме не было! Поняла, предательница? Я тебя не знаю и имя твое забыла. Желаю счастья в труде и успехов в личной жизни…

Потом с Ирой происходили такие неожиданные, грандиозные и даже масштабные (применительно к одной личности) события, что тоска по потерянной подруге постепенно превратилась в печаль, а потом и вовсе испарилась вместе с памятью о несправедливой Катьке, навесившей на Иру груз вины. Но Катька появилась снова через год и, прокричав в телефонную трубку короткий жесткий монолог, исчезла теперь уже окончательно.

– Ну что, красавица? Медаль тю-тю, филфак тю-тю?! Так тебе и надо! Не захотела помочь подруге, вот Бог тебя и наказал. А у меня все как по маслу. Поступила я на журналистику, только не в ваш занюханный университет, а в московский, в МГУ. А тебе – шиш с маслом…

Спустя годы Ира нашла в какой-то газете очерк о талантливом деревенском мальчике, подписанный знакомым псевдонимом – Катюша Золотова. Очерк был ярким, без цитат и журналистских штампов, в нем звучал Катькин голос и кувыркались между серьезными строками Катькины словечки и шуточки, и пронзительные чувства печали и радости вовлекали читателя в суть повествования, в судьбу незнакомого мальчика с природным талантом музыканта. Потом появлялись другие статьи Катюши Золотовой, потом статья о ней – журналистке, пишущей из «горячих» точек мира. И портрет Катьки – в камуфляже, бронежилете, с оранжевой надписью press. Ира вглядывалась в нечеткое газетное изображение и видела все ту же Катьку с соломенными патлами, торчащими во все стороны, и нахально-кокетливой улыбкой. Жизнь – борьба, и Катюша Золотова в этой борьбе победила. Она всегда знала, чего хочет.

«А ведь ее можно найти, – подумала Ира. – Известный человек, можно постараться найти. И забыть глупую ссору, и снова стать единым целым, подругами, короче говоря». Да, хорошо бы. Но прошло столько лет, они теперь разные и найдут ли общий язык? А главное, главное… Господи, до Иры только сейчас дошло, годы понадобились. Ведь тогда, когда Катька требовала, она на самом деле умоляла ее прийти, когда ныла, что ничего не запоминает, ничего в голову не лезет, – она ведь не капризничала. Она страдала от неудавшейся любви. Она скрывала от Иры и, может, от себя самой свое отчаяние. Она проиграла, и это было ее первое настоящее поражение. А Ира – подруга, называется, – не смогла понять.

«Тогда проиграла, теперь выиграла. А я была дурой, я ей так и скажу: прости, мол, дурой была, отставала в развитии. Она поймет. Но только… Зачем я ей теперь? Что интересного я смогу рассказать о себе, о своей жизни?»

Она так и не нашла Катюшу Золотову. Не искала…

Ирина резко села на кровати. Ну вот, довспоминалась. Откопала-таки в памяти одну давнюю мысль, которая, как живая, проскочила в сегодняшний день и, покрутившись в мозгу, готова была пробраться в душу, чтобы испортить настроение как минимум на весь оставшийся день – сиренево-солнечный день рождения. Больно ранящая мысль. Тогда, предполагая разыскать Катьку, она подумала: «Что интересного я смогу рассказать о своей жизни?» А ведь то было время благополучия, когда она всем была довольна и надеялась, что так будет всегда. Кажется, она была счастлива…

Нет, так нельзя. Скоро одиннадцать часов, надо вставать и приниматься за дела. Ирина подбежала к окну, раздернула шторы. Солнце уже ускользнуло в сторону и заглядывало в стекла немного косящим взглядом. Комната как бы разделилась на два треугольника: один, темный, теневой – на месте кровати, другой, ослепительный – на туалетном столике, зеркале и кресле. Необходимо срочно уходить из тени. Ирина накинула халат и побежала в ванную. Она все успеет к вечеру, времени уйма, она умеет быстро работать, хоть иногда и ленится, расслабляется, как сейчас, но это ненадолго, солнца еще много, и в комнате пахнет сиренью.

Сначала надо немного привести себя в порядок. Она уселась в солнечном треугольнике около туалетного столика, пригляделась к своему отражению в зеркале. Все в порядке, только немного припухло под глазами – не стоило так долго валяться в постели. Но скоро припухлость уйдет, и будет нормальное лицо. Не то чтобы оно ей нравилось, но в общем всегда устраивало: губы не слишком толстые, но и не тонкие, отчетливого рисунка; нос ровный, умеренной длины; глаза небольшие, но с загадкой. Нет, к сожалению, не загадочные глаза, а просто глаза, но немного странные. Она сама относилась к этой странности иронически и в детстве говорила: у меня глаза серо-буро-малиновые в крапинку. Ну, это, конечно, слишком сильно сказано. А на самом деле зрачки Ирининых глаз имели свойство менять цвет в зависимости от освещения: на солнце они казались серо-зелеными, а в тени – светло-карими. И еще они реагировали на Иринино настроение. Когда она радовалась или злилась, они вспыхивали почти черным пламенем, и тогда Володя говорил: «Ах, эти жгучие глаза!» Но это он так шутил.

Она пригладила щеткой коротко стриженные темно-русые волосы, густые и слегка волнистые. С некоторых пор она стала пользоваться косметикой, совсем немного, как того требовал наступивший средний возраст. Морщинки пока медлили, лишь прилаживались, примеривались к месту в углах глаз, но кожа, прежде чистая и гладкая, никогда не огорчавшая ее подростковыми прыщами и веснушками, теперь немного потускнела. «Ваша кожа гладкая и сияющая!» – это из рекламы. Сияющая – то есть какая? Потная, что ли? Нет, ей не надо «сияющей» кожи. Пусть будет гладкая. И вот новый крем, который она использует сегодня в первый раз, потому что на коробочке написано: после сорока лет. «После» наступает сегодня.

Она взяла баночку с круглой золоченой крышкой, повертела в руках. Солнечные блики отскакивали от крышки и разбегались по полу и стенам. Такие маленькие круглые золотые медальки…

Золотые медальки… Побрякушки, цацки – бижутерия. А что, школьная золотая медаль из чистого золота отлита, что ли? Кусочек металла, которому суждено многие годы томиться в темной коробке, а то и затеряться случайно при каком-нибудь переезде или ремонте. Жизнь длинная, многое на ее протяжении теряется, а тут – безделка какая-то, медалька. А вот память не теряется, и навсегда остается с тобой горечь, рожденная мелким эпизодом из прошлого.

Катька, позвонившая Ире перед тем, как расстаться окончательно, все выведала у кого-то об Ириных делах, но главных, судьбоносных событий не коснулась. Главным для Катьки было поражение, проигрыш этой предательницы на фоне ее победы. «Медаль тю-тю, филфак тю-тю». Да и в самой Ире, когда утряслись ее житейские проблемы, так и осталась навсегда горечь прошлого поражения и осознание собственной вины в этом поражении – глупого поступка честной правильной девочки.

Конечно, тут был общий прокол, какое-то помутнение мозгов и учителей, и директора школы: очевидная, безоговорочная медалистка номер один. И вдруг, уже к концу экзаменов, хватились: ба! у девочки-то четверка по черчению. Предмет, конечно, не главный, но оценка идет в аттестат зрелости. Ужас, ужас! – план школы по медалистам срывается!

Да, с черчением у Иры было плохо. Она сама называла себя «идиоткой пространства». Такая вот особенность мозга: она не ориентировалась на местности, путала расположение улиц и домов, поворачивала направо, когда требовалось повернуть налево, и хоть убей не могла по виду сверху и сбоку на самом простом чертеже представить общий вид предмета. Четверка по черчению была, вообще говоря, данью отличнице за прочие успехи. И за старание, конечно. И вот получился казус.

Выход нашли быстро. Ирочку вызвали к директору и ласково, но твердо, подчеркивая праведность намеченного предприятия, посоветовали выполнить несколько простых работ, предложенных чертежником, получить за каждую «отлично» и, стало быть, пятерку в аттестате. Дело нехитрое.

– А если у меня не получится на «отлично»?

– Получится, получится, Иван Иванович тебе поможет.

– То есть сделает за меня?

– Да бог с тобой! Он просто будет рядом.

Вот, пожалуйста. Все честно. Никаких приписок в классном журнале, никаких исправлений там же. Сделаешь сама, а Иван Иванович поможет – и получишь золотую медаль, которую вполне заслужила. «Не заслужила», – сказала Ира, и все уговоры разбились об упрямство правильной девочки. Разбилась и золотая медаль, а вместе с нею треснула репутация школы, не выполнившей план по наградам, и вожделенный филфак рухнул прямо у Иры на глазах.

– В университет не ходи, – сказала филолог Ксения Алексеевна. – Без медали не поступишь.

– А может, попробовать?

– Не стоит. Туда поступают только очень талантливые и блатные. Ты не потянешь.

И правда, что темнить? Способности у Иры так себе, эрудиция не выше средней нормы, блата у мамы-филолога нет.

– Иди в Институт культуры, на библиотечный. Для тебя самое место – ты ведь любишь книги.

Ага. Угу. Конечно, Ира послушалась, а про себя подумала: «Катька бы все-таки попробовала, и пять раз, и десять – до победы».

Она легко поступила на библиотечный факультет и не жалела об этом. Только вот горечь осталась. Нет-нет да и вспомнит она, как ускользнул из рук золотой зайчик, и подумает про себя: «Вот дура была, принципиальная…» Была – значит, в прошедшем времени. А потом? А дальше?..

Кухня вся залита солнцем – Володя, завтракая, раздернул занавески, он не любит сумрака, но для работы света и тепла слишком много. Ирина сомкнула занавески и как будто притушила солнечную лампу. Теперь можно работать. Меню продумано заранее: «пожарские» котлеты, рыба в томате, «оливье» и «шарлотка» – все любимые семейные кушанья. Расчетливые хозяйки не пекут весной «шарлотку», потому что яблоки сильно дорожают к этому времени. Но то слишком расчетливые хозяйки, а Ирина экономила умеренно и не впадала в крайности. Купить килограмм дорогих яблок для еще более дорогих детей и мужа – это приятно, тем более что торт стоил бы явно дороже.

Начать надо с котлет. Кусочки куриного филе легко проскакивают в воронку мясорубки и кудрявой горкой ложатся на дно миски. Мясорубка ревет, как дикий зверь, зато вся процедура требует не более двух минут. Электромясорубка – гениальное изобретение человечества, спасение женщин от каторжного труда, когда крутишь и крутишь тяжелую неподатливую ручку, утирая пот с лица и проклиная свою нелегкую долю. Этот агрегат купил Володя три года назад, гордо поставил на стол и сказал проникновенно: «Вот, Иришка, береги себя нам на радость». Он в то время был особенно заботливым и нежным, даже более нежным, чем в первые дни их знакомства. Нет, не в первые, во вторые дни. А в первые… Да уж, наворотила она тогда…

В «Кульке», как называли не то любовно, не то иронически Институт культуры, на библиотечном факультете собрались одни девчонки, среди которых, как одинокий колокольчик в букете трепетных ромашек, торчал длинный худой юноша, который призван был украсить и даже облагородить легкомысленно развеселый букет, но был он слишком тонок и слаб, и весь облик его мог навести на мысли о не совсем традиционной ориентации, если бы такие мысли имели хождение в те давние времена праведной советской действительности. Как бы там ни было, но среди ромашек колокольчик с экзотическим именем Севастьян (сокращенно – Сева) потерялся. На второй же день обучения библиотечному делу студентов всей группой отправили на месяц в деревню, на уборку картофеля, причем уникальный Сева, получив медицинскую справку о своей профессиональной непригодности для сельхозработ, остался в городе, так что группа лишилась единственной, хоть и весьма условной, поддержки и опоры. Но много девушек, собранных вместе, это лучше, чем мало девушек, и еще лучше, чем слишком много. Так что студентки не унывали, всю длинную дорогу до места назначения веселились и пели, а потом увидели бескрайнее поле, вверенное их заботам, ознакомились с техническими средствами, выданными каждой индивидуально (тяпка, ведро), и слегка приуныли, точнее, возмутились, загалдели и в конце концов лениво принялись за дело. Однако правильная девочка Ира отнеслась к предстоящей каторге философски, вооружившись коротким принципом: надо – значит, надо. А потом вспомнила мудрую поговорку: глаза боятся – руки делают, и пустила в ход руки, тяпку и ведро. К тому же, к тому же… Она, конечно, перестала писать стихи, но куда денешь поэтическую натуру, если Богу было угодно подарить ее тебе, хотя ты об этом не просила. Стоял ранний теплый сентябрь, разноцветный лес окаймлял поле со всех сторон и посылал приветы труженицам полей в виде еще живых, крылатых листьев, трепещущих в воздухе и приземляющихся медленно, осторожно и раздумчиво. А снизу шел волнующий запах высыхающей травы и растревоженной земли. Иногда над полем правильным треугольником пролетали гуси, гортанно перекликаясь не то между собой, не то с оставленной землей, с которой за лето успели сродниться. Эти живые картинки едва не толкнули Иру в объятия давно забытых рифм и размеров, но она вовремя вспомнила «в багрец и золото одетые леса», поняла, что ничего лучшего не придумает, и отбросила мысль о словесном воплощении своего поэтического всплеска. Ей и так было неплохо.

Ну да, противоположного пола в их компании не было (ах, Сева, Сева…), и это несколько портило общее настроение. Однако очень скоро сложный вопрос решился положительно. Некие активистки разузнали, что совсем рядом, примерно в двух километрах от них, располагается другое картофельное поле и работают на нем добры молодцы, тоже студенты. Пока формировали делегацию для двухкилометрового похода, гора сама явилась к Магомеду, и контакт был установлен. Парни оказались четверокурсниками из Политехнического института, с факультета чрезвычайной сложности под названием «энергомашиностроительный», и потому девушек на него не брали. Вернее, они сами туда не торопились.

– У нас есть две девчонки, – рассказывали ребята, – но мы их дома оставили, пусть отдыхают. Занудства меньше. Отличницы!

Это был камешек в Ирин огород, хотя никто его не бросал. Просто на воре шапка горит.

С тех пор жить стало лучше, жить стало веселей. Мальчишки приходили каждые два-три дня после работы, приносили вино и камнеподобные пряники из сельского магазина. В девичьем бараке устраивались танцы и застолье, и формировались парочки, заполнявшие темные углы барака и близлежащую территорию. Ире такая жизнь была внове, но она наблюдала ее с любопытством. Потом случилось неожиданное: один из визитеров подошел к ней замедленной походочкой и доверительно, почти шепотом предложил выйти на минутку на улицу. Ира пожала плечами и вышла, парень отвел ее в сторону и тут же заключил в объятия.

– Ты что?! – ужаснулась Ира, высвобождаясь.

– Да ничего. Что ты дергаешься, как дикий мустанг? Иди сюда, – и сильнее притянул к себе.

Ира вырвалась, едва не упала и побежала к двери барака.

– Вот дуреха, – беззлобно сказал ей вслед кавалер, и она мысленно с ним согласилась.

Дуреха так дуреха. Такой уж родилась, ничего страшного, хотя пора бы поумнеть. Это была верная мысль, хотя на следующий сабантуй она все-таки не осталась. «Пойду прогуляюсь, скоро отъезд», – малодушно решила правильная девочка, натянула куртку и вязаную шапочку, ноги в резиновых сапогах утеплила шерстяными носками и пошла. Сентябрь заканчивался, в воздухе пахло прелыми листьями и почти морозной свежестью – к ночи начинались предзимние заморозки. Ира шла по абсолютно пустынной и темной улице, освещаемой лишь редкими фонарями. Ни одно окно не светилось – в десять вечера деревня спала и видела, наверно, третьи сны.

Неожиданно в полусумраке обозначилась мужская фигура, не спеша движущаяся ей навстречу. Ира испугалась, вспомнила, что в этой деревне случаются иногда кровавые драки, причин которых приезжие не знали. Местные же на вопросы любопытных отвечали коротко: из-за баб. Ну вот, она и идет одна-одинешенька, не баба, но что-то вроде. И что теперь будет? Она хотела побежать обратно, но передумала, все равно догонит, если захочет. Она передумала и пошла навстречу своей судьбе. Вот именно: навстречу своей судьбе.

Никакой это оказался не бандит, не пьяный хулиган, а вполне себе приличный юноша из той самой компании, что веселилась сейчас в библиотечном бараке. Юноша был обыкновенный, среднего роста, с невыразительным, немного курносым лицом, на которое упрямая, трудно укротимая интеллигентность наложила свой не всегда уместный отпечаток. Кто сказал, что интеллигентность лица – хороший признак? Отнюдь. Интеллигентные лица нередко подводят своих обладателей, отправляя их в разряд слабаков и зануд, не стоящих внимания простых, сильных и уверенных в себе граждан, которых на свете, слава богу, много больше, чем этих хлюпиков.

Как бы там ни было, юноша обладал непримечательным интеллигентным лицом, и, более того, Ира успела уже выделить его из общей молодежной компании, потому что он хоть и пил вместе со всеми, и танцевал, и даже подпевал, если случалось пение, но не балагурил, не кривлялся, не привлекал к себе внимание скабрезными шуточками – короче говоря, держался скромно, а скромность, как известно, украшает человека. Поэтому она обрадовалась не только тому, что избежала опасности, но и тому, что встретила симпатичного человека.

– О! – сказал он, улыбаясь. – Кажется, эта девушка из местной библиотеки. Гуляешь?

– Ага, – ответила Ира. – Ты вроде тоже оттуда? Тоже гуляешь?

– Гуляю.

Разговор получался настолько интересный, что впору было заговорить о погоде. Ира и заговорила:

– Как холодно, да? По-моему, уже мороз.

– Точно, мороз, – в голосе парня появилась скука. – А что же ты мерзнешь здесь, а не греешься в теплой культурной компании?

– Да так. А ты почему?

– Тоже да так.

Дальше последовала пауза.

– Смотри, – злясь, что продолжает этот никчемный разговор, сказала Ира, – лужи замерзли.

Она подошла к краю лужи и ударила пяткой сапога. На замерзшей поверхности образовалась белая сахарная лунка, от которой побежали в стороны концентрические круги.

– Мороз, наверно, сильный, – упорно развивала тему Ира. – До дна промерзло.

– Нет, не до дна. Это ты с краю бьешь, где мелко. А в середине только тонкая корочка.

Ира подбежала к середине лужи и ударила пяткой. Сильно ударила, от злости. Тонкая поверхность льда с хрустом лопнула, и мутная грязная вода вырвалась наружу фонтаном, забрызгав подошедшего некстати юношу с головы до ног.

– Ой! – вскричала Ира. – Ой, извини, я не хотела, честное слово.

Он раздраженно сбивал капли с куртки, старательно, демонстративно. И вдруг улыбнулся.

– Да ладно. Куртка грязнущая, все равно стирать. А ты говоришь – мороз. Это только цветочки. Зима пугает, а мы не боимся, – и всей ступней пнул обманчивую лужу.

Что там куртка?! У Иры и лицо покрылось серыми холодными пятнами.

– Ты не поверишь, – засмеялся он, – но я тоже не хотел. Чего-то взбрело в голову.

– И мне взбрело.

Они, как дети, запрыгали по льду, а потом по воде, разбрасывая острые льдинки, разбрызгивая жидкую муть во все стороны и смеясь. В общем, что-то взбрело. И тут случилось это.

Ира видела такое в кино. Вот резвятся невинно девушка и юноша, возятся, смеются. Потом один из них – например – стирает с рукава девчонки грязное пятно от воды из полузамерзшей лужи; другая – например – промокает пальчиком каплю на его носу. И вдруг… Да, так бывает в кино. Два совершенно невинно резвящихся человека одновременно каменеют, стоят неподвижно и смотрят друг другу в глаза. А там, в глазах, происходит какое-то мгновенное движение, как будто загорается неисправный светофор – одновременно красный и зеленый свет. Красный говорит: «Стоп», зеленый кричит: «Вперед» – и побеждает. Два человека на некоторое время замирают, но глаза их дают сигнал, что шутки кончились и сейчас произойдет нечто, чему они не смогут противиться. И они бросаются навстречу друг другу, еще ничего не осознавая, но уже целуются долго и пылко, как будто ждали и не могли дождаться этого момента. Ира, впрочем, по неопытности сначала сжимала губы и упиралась кулаками в его грудь, но юноша быстро выправил положение, а она, отличница, моментально все усвоила, и губы раскрыла, и руку забросила ему за шею, и это длилось, казалось, бесконечно. Он первым отпрянул, стер с лица мученическую гримасу и хрипло спросил:

– Как тебя зовут?

– Ира.

– А я Вовочка из анекдота, – он хотел пошутить, но не вышло. – В общем, Владимир.

– Володя, – шепотом повторила она.

Он взял ее за руку.

– Пошли.

И они пошли по длинной полутемной улице, которая давно спала беспробудным сном и не подозревала, что на ее покрытой замерзающими лужами земле начинается чья-то, никем не предсказанная судьба. Потом дома кончились, и перед их глазами обозначился уродливый силуэт какого-то строения. Владимир толкнул дверь, и они оказались в просторном помещении, на три четверти забитом сеном. Никто их не понукал, не давал советов, не толкал вперед и не останавливал. Молча, держась за руки, они полезли наверх, тут же соскользнули вниз, расцепили руки и снова начали карабкаться, но скользкое сено сталкивало их обратно. Это было смешно, но они не смеялись, а тихо злились, пока он наконец не разбежался, преодолел с разбегу сопротивление, а потом, уже сверху, подал ей руку.

Сено, конечно, кололось, шуршало и пахло самим собой – ничего нового, хотя, вообще говоря, влюбленным такая экзотика нравится. Но они не были влюбленными, им было все равно, они просто делали то, что должно было произойти в данный момент. Как в кино. И когда это произошло, Ира наконец очнулась. Ей было больно и противно. Ей было мерзко и от того, как это осуществлялось, и оттого, что она, правильная семнадцатилетняя девочка, могла себе такое позволить. Мелькнул в памяти образ Катьки, смелой, отчаянной, целеустремленной Катьки, но от этой памяти стало совсем муторно. Катька была здесь ни при чем.

Она рванулась и заскользила к краю стога – прочь, прочь отсюда! Володя сильно и мягко схватил ее за талию, вернул на продавленное ее телом место и обнял.

– Не бойся. Полежи, отдохни. Все хорошо.

Все хорошо?! Да, да, все хорошо! Он больше не делал ей больно, он гладил ее и нежно прижимался, и легонько целовал ее грязное лицо, не касаясь губ, и дышал ей в волосы. И это походило на счастье, а может, и было счастьем на самом деле.

Потом они спали в обнимку, сквозь сон чувствуя друг друга. А когда стало рассветать, одновременно проснулись, со смехом съехали с крутизны своего ложа и пошли каждый своей дорогой: она в «сельскую библиотеку», он к бараку на расстоянии двух километров.

Утром девушки в последний раз вышли на поле – подобрать кое-какие остатки. А вечером должна была прийти машина, чтобы довезти их до станции.

– Жалко, что вечером едем, – сказала одна из девушек, – домой притащимся на ночь глядя.

– А почему вечером? – спросила Ира.

– Ты что, с луны свалилась? Вчера же говорили: здесь машин мало, утром мальчишек повезли, а потом нас.

– Каких мальчишек?

– Да наших, из Политеха.

– Так они что, уехали?

– Ирка, ты тупая? Еще раз объяснить?

– Не надо.

Значит, они уехали. Сегодня утром. А Володя знал? И ничего не сказал?! Не сказал, не до того было. А телефоны? Они же не обменялись телефонами! Ну да, не до того было… И как же теперь? Да, Господи, чего проще? Он же знает, где она учится. Найдет…

Он ее почему-то не нашел. Каждый день в перерывах между лекциями она бегала в вестибюль и на улицу и после занятий подолгу торчала перед институтской дверью. Нет, его не было. Это трудно было понять. Она бы хотела поделиться с кем-нибудь своим непониманием, с мамой прежде всего, но не могла, впервые в жизни не могла, стеснялась – ну как говорить о таких вещах с мамой? Потом, потом… Когда они с Володей встретятся, Ира приведет его домой и с мамой познакомит. А после в каком-нибудь доверительном разговоре, деликатно, без подробностей… Но это потом, когда Володя придет. Возможно, он заболел, на сеновале было так холодно, но он скоро поправится и найдет ее.

Так прошло две недели. А в начале третьей ее правильный организм, который каждый месяц в один и тот же срок дарил ей три неудобных дня, вдруг дал сбой. Она не обеспокоилась: где-то читала, что нарушения цикла случаются от перемены работы, климата, воды и прочих мелочей. К концу недели стало ясно, что мелочей не бывает и это жуткое слово «задержка» имеет вполне конкретный, очень серьезный смысл. В воскресенье за завтраком, когда обнаружилось, что она не может съесть ни кусочка, страшная правда вырвалась наружу и обрушилась на спокойно пьющую чай Ксению Алексеевну.

Ира на всю жизнь запомнила этот момент. Как в замедленной съемке, представала перед ее глазами картина: мама медленно ставит чашку на блюдце, поднимает руки, закрывает ими лицо и так сидит долго, неподвижно, молча. Может, именно тогда на сердце ее образовалась трещина, которая, как известно, со временем неизбежно приводит к разрушению. Да, это был момент полного отчаяния, когда все планы, надежды на будущее дочери, ее образование, любовь, счастливое материнство оказывались погребенными под необъяснимым, странным, чуждым поступком хорошей, правильной девочки, маменькиной дочки. Так не бывает, так не должно было быть. И… какой позор, Господи, какой позор!

Так, наверно, думала несчастная мать, спрятав в руки искаженное болью лицо. А потом отняла руки и не кричала, не обзывала эту срамницу нехорошими словами, не плакала. Единственное, что она себе позволила, – убрать из имени дочери ласкательный суффикс.

– Ира, – сказала она, – случилось и случилось, надо выпутываться.

– Я пойду на аборт, – безучастно произнесла Ира.

– Ни в коем случае! Первый аборт грозит бесплодием.

– Рожать, что ли? – горько усмехнулась Ира.

– Именно так.

– Ты шутишь, мама?! А учеба? А жизнь? Нет, ты шутишь.

– Я не шучу. Надо найти этого парня.

– И умолять его жениться?

– Нет. Умолять не надо. Но если ты собираешься рожать… – Ира в этом месте хмыкнула, – да, да, коль скоро ты собираешься рожать, отец обязан знать. Ты понимаешь? Должен родиться ребенок, это не делается втайне от отца. А уж он поступит, как сочтет нужным.

Все сложилась, как по заказу. Ира едва успела подойти к дверям студенческого корпуса, как они с размаху распахнулись и перед ней возник Владимир собственной персоной. На секунду ее кольнуло воспоминание о деревенском сеновале, потом еще на секунду – обида, что все происшедшее там ничего не значило, а потом осталась только цель, ради которой она пришла. Какая цель? Да кто ее знает…

– Привет, Володя, – сказала она, приблизившись.

– Привет, – медленно, удивленно произнес он, возможно, не узнавая ее в пальто, в сапожках на каблуках, с портфельчиком. – Здравствуй… Ира, – похоже, он и имя забыл.

– Я что пришла? Думала, ты заболел, мало ли…

Она могла бы соврать, что оказалась здесь случайно, проходила мимо, и вот – такая встреча. Но так кардинально она врать не стала. Немножко приврала, не удержалась – не о здоровье же его узнать в самом деле она сюда пришла.

– Да, правда, я болел неделю, отстал, курсовик дали, сроки поджимают. В общем, совсем зашился.

«И сколько будет продолжаться это взаимное вранье? – подумала Ира. – Пора переходить к правде».

– В общем, Володя, если честно, у меня к тебе дело, – и зачастила, затарахтела: – Я беременна, мама говорит, надо рожать, и я пришла к тебе потому, что, мама говорит, отец должен знать такую новость.

– Мама говорит?

– Да, мама. И я с ней согласна. А ты должен знать. И знаешь. Вот и все.

– Знаю – и что?

Вопрос был хороший, красноречивый. Теперь можно и уходить. Она повернулась и пошла, помахивая портфельчиком.

– Ира, подожди!

Она остановилась вполоборота.

– Ты меня ошарашила, прости, я плохо понял, и при чем тут мама?

Она сделала движение уйти.

– Подожди, подожди. Я спешу сейчас. Давай встретимся завтра, поговорим.

– Хорошо, завтра. Где?

– Знаешь пирожковую на Невском, «Минутка» называется? Там пирожки вкусные. Давай там.

– Давай. Пирожки – это очень полезно, очень, очень. Я обожаю пирожки…

Он набрал полную тарелку маленьких фирменных пирожков «минутка», заказал два кофе, и они устроились за столиком друг против друга.

– Это лучшие пирожки в мире, – радостно сказал он. – Попробуй.

Для приличия Ира взяла один, подержала в руках и уставилась на Владимира вопросительно и удивленно. Он глотал пирожки в три надкуса, запивал кофе и одновременно говорил:

– Тебе сколько лет?

– Через полгода восемнадцать.

– А мне двадцать один. Здорово у нас получится: детский мат. Или детский сад. Знаешь, как называется такой брак? По залету.

– По какому залету?

– Ну когда девушка случайно забеременела, то есть залетела, получается брак по залету. Так случается. Но с другой стороны… Слушай, я тебе нравлюсь?

Нет, сейчас он ей не нравился. С этими пирожками, набитым ртом и вязкой речью, с нервным отхлебом кофе и ерническими интонациями. Но ведь там, на сеновале… Она неопределенно подергала головой: не то «да», не то «нет». Он понял так, как хотел.

– Вот видишь. И ты мне нравишься, и раньше, и сейчас. Так что хоть мы еще до замужества не доросли и планы у нас были другие, но обстоятельства требуют, и в этом нет ничего трагического. Женимся, а дальше – как получится.

– То есть ты мне делаешь предложение вступить в брак по залету?

– В общем, да, но ты мне нравишься, а это меняет дело.

– Я подумаю над твоим предложением, – насмешливо сказала Ира и облегченно надкусила пирожок. Вкусный оказался: с мясом и яйцом…

Было уже три часа дня. Вернее, не «уже», а «еще», потому что ужин Ирина практически приготовила: пожарские котлеты в аппетитно зажаренных сухариках уложены на блюдо, чтобы потом быстро подогреть их в микроволновке, рыба в специальной рыбнице украшена золотистыми кружками лука, «оливье» уложен в салатницу, полит майонезом, а в центре его красовалась сконструированная из зеленого горошка цифра «40», шарлотка, прикрытая салфеткой, издавала сдобный аромат, обогащая витающий на кухне запах сирени некоторыми, казалось бы, чуждыми деталями – так елочные новогодние украшения, нарушая природную красоту исходящей ароматом елки, одновременно придают ей яркость и праздничность.

Все готово к вечеру, хоть кухарка и провалялась в постели до конца утра. У Ирины так было всегда. Она все успевала сделать вовремя, потому что вольности, которые она себе иногда позволяла, находились под самоконтролем и в случае перебора автоматически отключались, как будто срабатывал «пакетник» в электросчетчике, отключая электричество и защищая электросеть от перегрузки. У нее все было продумано заранее. Накануне она купила необходимые продукты, с вечера отварила овощи для салата и разрезала на кусочки мясо и рыбу. Пока жарились котлеты, она крошила «оливье», а использованную посуду тут же мыла вручную, не дожидаясь, когда можно будет заполнить посудомоечную машину, потому что поле кухонной деятельности обязательно должно быть свободным. Иногда она отвлекалась на поздравительные телефонные звонки, но умудрялась сокращать разговоры до минимума, не обижая звонящего. Володя еще не проявился, но это можно понять: с тех пор как он стал первым замом генерального директора солидного предприятия, на неслужебные разговоры времени у него совсем не осталось. Но он, конечно, позвонит. Подарка от мужа она пока не получила, да это теперь было не очень интересно. Он дарил ей деньги: купи себе, что хочешь. Опять же не хватало времени. Ну и вообще…

Она вспомнила, как прежде он с вечера незаметно клал подарок ей под подушку, она утром его обнаруживала, и так радостно начинался день ее рождения. А однажды подарок получился слишком велик, под подушку не поместился, и Ира, ничего не найдя, расстроилась и даже расплакалась, а Володя, всплеснув руками, побежал куда-то в гостиную и притащил спрятанную вещь, и утешал ее, и смеялся над ее детскими слезами. Что это был за подарок, Ирина вспомнить не смогла, однако это было так трогательно, что она, помыв наспех руки, побежала в спальню и пошарила под подушкой. Глупо, конечно, ничего там не пряталось, прошли недолгие времена милых сюрпризов, и нужно уметь правильно на это реагировать.

Она умела. Она давно поняла свою правильность, дала ей собственную оценку и догадалась, почему у нее нет близких подруг, почему она никогда не становится центром компании, почему уважение, испытываемое к ней окружающими, не перерастает в желание тесного общения и почему, наконец, она, вполне симпатичная и милая женщина, не вызывает в мужчинах пылких проявлений симпатии. Правильность – едва заметная тонкая клетка, которая отгораживает от окружающих скучного человека, в лучшем случае зануду, в худшем – моралиста. Но ведь живого, живого! Живого, не свободного от странных поступков и ошибок, однако способного вырулить на ухабистой дороге и снова выйти на прямой верный путь. Собственно, так и случилось с ней. И что бы там ни говорили, ее двойная удача состояла в том, что она не только была правильной сама, но еще и с правильным человеком столкнулась. Да нет, куда там! Она столкнулась с правильными людьми, а это уже большое счастье, что бы там ни говорили. Потому и не было явления матери опозоренной девушки к родителям подлеца с угрозами, не было беготни по парткомам и комсомольским организациям, не было взаимной ненависти двух проштрафившихся детей. И в конце концов поговорка «стерпится – слюбится» не пригодилась. Они нравились друг другу, иначе не встретился бы им на деревенской улице не запертый по чьей-то небрежности сеновал. А любовь, о которой и речи не было тогда, притаилась где-то на обочине, как куст сирени, который, может, расцветет, а может, и нет, но красив сам по себе своей пышностью, глянцевыми блестящими листьями и спрятанным на кончиках веток ожиданием цветения.

И все остальные участники этой не слишком оригинальной истории знали, «что такое хорошо и что такое плохо». Ксения Алексеевна была уверена, что дочь найдет верный тон в общении с молодым человеком. Мама Владимира, познакомившись с Ирой, легко сообразила, что девочка в целом неплохая, а ее сын – еще лучше и жизнь свою, так неудачно начинающуюся, под колеса не пустит. В мужа своего она тоже верила безгранично. Отец будущего отца, ответственный работник райисполкома, привыкший мыслить стратегически, сразу озаботился приобретением жилья для молодых и будущим трудоустройством своего мальчика.

Они все всё сделали правильно. Была и свадьба, хотя и в узком кругу и невеста не украсила себя белым платьем и фатой, а нарядилась в свободную одежду, скрывающую уже обозначившуюся к тому времени полноту, не совместимую с принятой невинностью новобрачной. Жениху пошили новый костюм цвета «маренго» и купили новые импортные туфли с острыми носками. Молодые поселились в трехкомнатной квартире Владимира, продолжали учебу и жили дружно. Никакой тебе «лютой свекрови», грубого свекра и зловредной тещи. Забота, понимание, взаимопомощь. Потом – двойняшки, мальчик и девочка, полный комплект за один раз. Ира перешла на заочный факультет, который и закончила вовремя, разумеется, с красным дипломом, хотя никто не знал, чего ей это стоило. Но она привыкла к такого рода трудностям. Володю папа устроил в некую научно-производственную структуру с неплохим окладом и перспективой защиты диссертации. Квартиру, прописавшись в коммуналке у Ксении Алексеевны и встав на очередь, они тоже получили быстро – свекор был просто золотым мужиком.

А любовь? Конечно, любовь, как же без нее? В жизни, скрепленной чудесными детьми, поддерживаемой близкими родственниками и осененной правильностью молодых мужа и жены, разумеется, была любовь, и не стоит расчленять ее на отдельные признаки и выискивать новые и новые проявления. Нормальная счастливая семья, и при чем тут «брак по залету»?

Андрюша и Леночка росли и развивались под наблюдением и при участии семьи, проявляли способности к спорту и танцам, к музыке и живописи, а потом, в школе, отлично учились, но не так, как Ира, высиживая пятерки долгими бессонными ночами, а легко, с разбега, и она радовалась, что они унаследовали ум не от нее, а от отца, и жизнь, стало быть, дастся им проще. Она вкладывала в детей много сил и времени, водила их в кружки и секции, следила за правильным питанием и режимом дня.

И всегда советовалась с мужем, иногда принимая его советы безоговорочно, иногда корректируя их по своему усмотрению, но никогда не делала наперекор и не объявляла мужу, что он дурак, хотя, случалось, считала именно так.

Это была долгая, благополучная пора их жизни, которую омрачили только случившиеся одна за другой скоропостижные смерти сначала Ксении Алексеевны, потом пожилых свекра и свекрови, и Ира, считавшая себя виновницей, помнящая тот стресс, какой они пережили, когда решалась судьба их детей, боялась памяти об этих днях. В остальном же придраться было не к чему, потому так непонятен для нее самой оказался тот, давний вопрос, невольно возникший в мыслях, когда она захотела найти свою бывшую подругу Катьку и восстановить дружбу. Она подумала тогда: «Что интересного я могу рассказать ей о себе и своей жизни?»

Снова зазвонил телефон. Теперь Ирина не сомневалась, что это Володя.

– Привет, Ирочка, – весело пробасил муж. – Вот наконец-то вырвался поздравить тебя и пожелать тебе… – дальше было неинтересно, он всегда желал одно и то же: здоровья, счастья и неясно каких успехов, но Ирина терпеливо выслушала поздравительную речь.

– Спасибо, Вова. Когда тебя сегодня ждать?

– Вот тут небольшая закавыка, – он помолчал, а Ирина напряглась – она не любила закавык. – Явились партнеры из Польши, целый день возился с ними. А на вечер назначен банкет, на восемь часов. В общем, я должен быть.

– А удрать не удастся?

– Какое! Генеральный болен, черт бы его взял, прости господи! Я за главного.

– И когда же ты придешь? – упавшим голосом спросила Ирина.

– Ирочка, прости, это надолго. Давай перенесем твой праздник на выходные. Ну, ясно же, середина недели, неподходящий день.

– Я не собираюсь устраивать праздников.

– Все-таки поддалась на суеверие, глупышка?

– Не в том дело. Я приготовила ужин для нас и детей. Хотела скромно отметить в семейном кругу.

– Ну давай завтра отметим. Не испортятся до завтра твои деликатесы.

– Дети придут сегодня.

– Вот и посидите вместе, только всё не ешьте. Я завтра докушаю.

– Но если ты придешь сегодня часов в десять, будет еще не поздно.

– Боюсь, что не получится. Хорошо, если в двенадцать. Честное слово, мне обидно, но что делать-то? Прости.

Ирина молчала.

– Ира, я не знаю, что еще сказать. Мне надо бежать. Ну не сердись. Я искуплю вину ценным подарком.

– А что, уже есть ценный подарок?

– Нет пока. Но цена его сильно возросла в связи с предложенными обстоятельствами.

– Цена не так важна. Важно, что ты еще ничего не купил.

– Я хотел деньгами, но теперь…

– И теперь не надо, иди работай.

– Ты все-таки обиделась.

– Не смертельно. Просто жаль…

Ирина ему верила. Она должна была верить. Вот уже четыре года они оба закапывали, забрасывали прочными атрибутами жизни возникшую между ними пропасть. И почти удалось. Почему же сейчас, по такому ничтожному поводу, земля опять начала уходить из-под ног, пропасть обнажилась и засасывала в себя, и уничтожала? Владимир, конечно, говорил правду. Есть обстоятельства, от нас не зависящие. Он мог бы, правда, предупредить вчера, что приедут, мол, поляки, партнеры – святое дело. Да он просто забыл, потому что голова его последние годы забита до отказа и мелкие нужды в нее не помещаются. Он мог бы назначить банкет пораньше – но разве только от него это зависит? Генеральный заболел? Этот спортивный здоровяк, которого никогда никакие хвори не брали, даже во время самых массовых эпидемий гриппа он всегда оставался на посту, светел, ясен и здоров? Но кто сказал, что высокая должность и ответственная работа могут вызвать в человеке пожизненный иммунитет против вирусов?

Вот так все сложилось, одно к одному, неудачно. Ирина должна верить, Да верит она, верит. Но день рождения, который они с Володей проведут не вместе! И ничего бы страшного, однако с таким трудом утрамбованная пропасть опять начала проседать, и опять возникло это мелкое бабье заклинанье: я не нужна ему…

Ирина сидела на диване, облокотившись на спинку, раскинув руки и вытянув ноги, – в позе обессилевшего, утратившего волю человека. Она плакала горько, по-взрослому, и вспоминала то, что хотела забыть, но помнила…

Она тогда еще работала в библиотеке на Невском. Могла и не работать, карьера Владимира резко пошла вверх, он получил должность первого зама генерального директора – огромный оклад и всякие премии и еще какие-то денежные поступления. Они купили шикарную четырехкомнатную квартиру почти в центре города, у Таврического сада, и начали строить дачу – не дворец, но довольно приличный коттедж на участке двенадцать соток, и катались за границу на отдых всей семьей. Так что зарабатывать деньги трудом в библиотеке не требовалось. Но она работала, потому что ей нравилось. Она только тогда поняла, какая это удача – работать в полное удовольствие, не оценивая свой труд денежными знаками. Ее коллеги вели постоянные разговоры о долгах, о мизерных зарплатах и невозможности свести концы с концами, и конкретные их роли библиотекарей под давлением обстоятельств сводились на нет, подавлялись стремлением дожить до получки и в очередной раз возмутиться ее никчемностью. Ирина старалась держаться скромно, одевалась строго и неброско, не рассказывала о семейных своих делах и каждый раз огорчалась, когда очередная сотрудница покидала рабочее место, чтобы усесться в какой-нибудь конторе в кресло секретарши или за стол менеджера по непонятным вопросам. Ирина любила свою работу, не дающую средств к существованию. Она любила запахи типографской краски и старых книг, стройные ряды книжных стеллажей, на которых все было правильно, по порядку, по темам и фамилиям авторов. Ее умиротворяла тишина библиотечного зала, возникающая не потому, что кто-то этого требовал, а потому, что ее порождала обстановка торжественной вечности, которую дарило людям печатное слово.

С читателями Ирина работала творчески, то есть подспудно изучала их вкусы и общую культуру и старалась рекомендовать литературу, подходящую к данному случаю, да еще и пыталась засеять чем-нибудь полезным заросшее сорняками поле их невежественности и вела этот процесс аккуратно, постепенно, ненавязчиво. Любителю романов Андрея Константинова она предлагала почитать Рекса Стаута и Агату Кристи, потом переходила к Акунину и наконец добиралась до великого детективиста Достоевского, не отвлекая внимание читателя на философию автора и делая упор на занимательность сюжета. Ей казалось, что каких-то успехов в трудном деле воспитания человеческого мозга удавалось достигнуть. У нее были свои постоянные клиенты, которые любили поговорить с этой милой женщиной о разных разностях, и хоть за последние годы количество читателей в библиотеке заметно уменьшилось, Иринин контингент оставался на своем месте…

В тот день была пятница. Накануне выходных обычно наблюдался наплыв читателей, поэтому Ирина любила пятницу, готовилась к ней, отбирала подходящие книги для тех, кто – она знала – обязательно придет. С вечера она почувствовала начало простуды, ночью уже маялась насморком и кашлем, но утром все-таки решила пойти на работу: сегодня у нее будет много посетителей: мальчик-старшеклассник, «ботаник», которому она подготовила толстую книгу Шкловского о Толстом; пожилой господин Иван Иванович, любитель военных мемуаров; пытливая дамочка средних лет, которой, как считала Ирина, пора было познакомиться с творчеством братьев Стругацких, а для начала осилить «Понедельник начинается в субботу». Они все придут, а ее не будет. Нет, она все-таки поработает в пятницу, а за выходные подлечится.

Случаются в Петербурге такие беспощадные дни, когда стихия, кажется, абсолютно выходит из рамок, хулиганствует и насмешничает, а самоуверенное население покорно сжимается, втягивает головы в плечи и превращается в серую бесформенную массу, из которой, как щупальца медузы, торчат наполовину сломанные, вывернутые ветром наизнанку и совершенно бесполезные зонты, потому что дождь нападает со всех сторон и прятаться от него под зонт – все равно что стоять под пулями в противогазе. Можно, конечно, надеть длинный плащ, но он непременно намокнет снизу, и придется весь день ходить с мокрыми до колен ногами. Ветер не то чтобы сбивает с ног, но нарушает устойчивость и сталкивает прохожих друг с другом, хотя они к этому вовсе не стремятся и потому злятся на весь неправедный мир. В метро, естественно, полно народу, на полу вагона гнездятся лужи от сложенных и опущенных вниз зонтов, и от сырых человеческих одежд пахнет псиной. В такие дни лучше всего сидеть дома и смотреть телевизор, но работу по будням никто не отменял, потому что плохая погода вовсе не останавливает движения жизни.

От дома до метро было две остановки и ходил троллейбус, но так редко и до такой степени утрамбованный телами, что Ирина никогда им не пользовалась, предпочитая потратить двадцать минут на энергичную прогулку по Таврическому саду, который в любое время года одаривал ее теплом «равнодушной природы». Она и теперь пошла пешком, и путь был как никогда труден: под ногами лужи и мокрый песок, ветер сдувает капли с деревьев и норовит бросить их прямо в лицо. Перспектива аллей, задрапированная рваной шторой дождя, прячется и пугает кажущейся бесконечностью. К тому же болит голова и ноет все тело, и хочется повернуть назад, лечь в постель и вызвать доктора. Но Ирина все-таки доковыляла до метро, выдержала давку в вагоне, наконец переступила порог библиотеки и облегченно вздохнула. С утра народу нет, тепло, тихо и уютно. Она сменила намокшие сапоги на сухие туфли, накинула на плечи платок, выпила горячего чаю. Теперь можно было жить.

В три часа дня позвонил заботливый Володя.

– Ну как ты? Плохо тебе?

– Да так себе, – сдержанно ответила Ирина.

– Шла бы домой. Кому нужен твой трудовой героизм? Родина не оценит.

– Досижу уже до конца. Скоро мои читатели придут. Ничего.

– Ты сегодня когда заканчиваешь?

– Сегодня в семь.

– Я бы заехал за тобой, но боюсь не успею. Возьми такси.

– Дождешься твоего такси в пятницу вечером! Нет уж, доберусь как-нибудь.

– Ну ладно, тебе виднее. Давай трудись.

Тут как раз и появился мальчик-«ботаник». И все шло бы по плану, если бы не возникла перед глазами заведующая, взглянула на Ирину и ужаснулась.

– Боже мой! Что с вами, на вас лица нет!

– Простудилась, – просипела Ирина и закашлялась.

– Милая моя, что же вы делаете? И себя мучаете, и нас всех заражаете. Нельзя же так. Идите домой, я посижу за вас. Только не дышите на меня, не дышите.

Заражать сотрудников и посетителей – это, конечно, неправильно. Можно даже сказать, что это – проявление эгоизма. Ирина положила перед начальницей подготовленные для постоянных читателей книги, разъяснила, кому, что и почему, и, уверенная в бесполезности своих указаний, всквозную пролетевших через невосприимчивые уши начальницы (понятное дело, ее оклад мало отличался от жалких грошей сотрудников), пошла одеваться. Домой так домой. Не надо было приходить сегодня.

Она не помнила, как добралась до дома, не чувствовала дождя и ветра, потом из последних сил бежала по пустому Таврическому саду, шепотом подгоняя себя: скорей, скорей. Ключ, конечно, затерялся среди напиханного в сумочку барахла, потом долго отказывался попадать в замочную скважину. Наконец дверь открылась, Ирина сбросила куртку на тумбочку в прихожей, вылезла из сапог, раскидав их по полу, и поволокла себя в спальню, толкнула дверь и увидела… Да, так начинаются некоторые пикантные анекдоты: «Муж возвращается из командировки…» Только никто не прятался в шкаф, не выбегал в панике на балкон и не приклеивался к наружной стене дома, держась за водосточную трубу. Просто лежащая на Ириной подушке белокурая голова нырнула под одеяло, а голова супруга Володи, наоборот, приподнялась и уставилась на жену безумными глазами.

– Ира?!

И все кончилось. Ирина захлопнула дверь спальни, побежала обратно в прихожую, натянула мокрые сапоги и куртку, выскочила на лестничную площадку и понеслась вниз, не ощущая ничего, кроме желания бежать. Бежать и убежать от того, чего «не может быть потому, что не может быть никогда». Потом она, кажется, забыла, от чего и почему бежит, но кружила и кружила по улицам, как потерявший управление автомобиль, который неминуемо должен разбиться, но не разбивается, потому что это автомобиль из страшного бесконечного сна, когда человек, уставший от ночного кошмара, говорит во сне сам себе: надо проснуться. Она проснулась поздно вечером, наверно, даже ночью, остановилась у какой-то скамьи и села на мокрое сиденье. После таких снов люди долго не приходят в себя, но по крайней мере ощущают себя в яви. В этом и состоял ужас ее положения. Явь была хуже сна. Явь – это то, что с ней случилось.

Ирина вспомнила, что больна, ее трясло, голова раскалывалась от жара, и надо было куда-то пойти, но некуда, кроме дома, которого теперь нет. И она пошла к месту своей прежней жизни, к своему разрушенному счастью, единственному месту для ночлега. Владимир ждал ее на улице, бросился навстречу, обхватил, прижал к себе.

– Где ты была? Я уже все больницы обзвонил.

Она ничего не ответила, позволила ему помочь ей дойти до лифта, потом раздеть и уложить в постель и, уже погружаясь в беспамятство, услышала его стандартное и совершенно бессмысленное оправдание:

– Ты все не так поняла. Это случайность, она ни о чем не говорит.

Она хотела засмеяться ему в лицо и крикнуть: «Пошел вон, подлец!» – но помутившееся сознание лишило ее этой сомнительной радости.

Потом было много, много дней в жару и бреду, и двустороннее воспаление легких, и больница, и капельницы, и какие-то еще манипуляции, и мелькание облаченных в белое, похожих на привидения фигур, и редкие проблески сознания, когда она открывала глаза и видела над собой тревожное лицо Володи.

– Что, Ирочка? Что?

Она вдруг все вспоминала и опять хотела крикнуть: «Пошел вон, подлец!» – но слова застревали в горле, и она снова хотела заснуть – и засыпала. Однажды она спросила: «Где дети?» – «Они были вчера», – ответил муж, но Ирина этого не помнила. Через некоторое время она опять спросила, где дети, и он снова ответил, что были вчера, однако Ирина в то время была уже в полном сознании и хорошо знала, что вчера их не было. Их вообще ни разу не было в больнице.

Потом ее перевезли домой, пичкали лекарствами и откармливали фруктами, и Володя по вечерам, сидя у ее постели, упрашивал:

– Ну съешь кусочек, ты же совсем ослабела.

Она ослабела, но понемногу поднималась с кровати, и жизнь, сжавшаяся до размеров прикроватной тумбочки, начала расширяться. Ирина видела, как ежевечерне Владимир, повязав фартук, с отчаянным лицом человека, решившегося на подвиг, колдует над кухонной плитой, как Леночка брезгливо чистит картошку и двумя пальчиками устанавливает в посудомоечную машину грязные тарелки, как Андрюша яростно бросает на стол принесенный из магазина пакет с хлебом. Пора было начинать жить и реставрировать их разрушенный дом, а главное – заполнить всем, что попадет под руку, разверзшуюся между женой и мужем пропасть. Жить, как будто ничего не случилось, получалось плохо, и иной раз ее опять подмывало крикнуть в его виноватое лицо: «Пошел вон, подлец!» Но язык не поворачивался произнести эти ужасные слова, да и нечестно было так отблагодарить человека за заботу. Кроме того, она уже понимала, что перечеркнуть совместно прожитые годы не получится и надо забрасывать и забрасывать пропасть. Она ни разу ни о чем его не спросила, не выясняла, чья головка покоилась на ее подушке, а потом нырнула под одеяло, не пыталась говорить о чувствах, но иногда плакала потихоньку, не растравляя себя горькими мыслями, а так, по мелочи – можно сказать, грустила. А однажды не выдержала, разрыдалась прямо при детях. Они, оказывается, понятия не имели о случившейся трагедии, знали только, что мама больна и скоро поправится. Они удивились ее слезам: мама, что случилось? И тогда она поведала им все, с излишними подробностями и оскорблениями в адрес этого кобеля, который сломал ей жизнь. Она думала, что дети кинутся к ней, успокоят, утешат, пожалеют, обязательно пожалеют и, возможно, осудят виновника ее горя. Но Леночка сказала:

– Мама, ну что за глупости! Ты что, мужиков не знаешь? Двадцать лет живете вместе, конечно, ему захотелось свеженького. Забей.

А Андрюша добавил:

– Ты как будто вчера родилась. За двадцать лет чего только не было. Думаешь, все это время он смирно сидел у твоей юбки?

– Да, – прошептала Ирина.

– Ну так очнись. Живи и радуйся и не бери в голову глупостей. Может, на работу пойдешь?

Да, это была хорошая мысль. Известно же, книги – лучшие друзья. Они, конечно, не приголубят, не пожалеют, но помогут снова ощутить почву под ногами. Однако с работой не получилось. Оказалось, что за время Ирининой болезни библиотеку закрыли, здание выкупили какие-то умные люди, которые хотят приспособить его под что-то полезное и даже жизненно необходимое: не то отель, не то ресторан или то и другое. Ирина не стала искать новую работу, наивно предполагая, что в новом комплексе найдется местечко для библиотечного зала и тогда она вернется на прежнее рабочее место. Когда она осознала смехотворность своего ожидания, трудовой порыв иссяк, и она засела дома окончательно, тем более что в большой квартире было много дел, а брать помощницу она не собиралась – не привыкла к барству. К тому же дети-студенты нуждались в постоянном негласном присмотре, и в жизни их появились новые интересы, главным образом противоположного пола. Ирина немножко подсматривала и подслушивала, но делиться своими похождениями ни Леночка, ни Андрюша не желали, разве что в общих разговорах случайно проскальзывали новые имена или мелькали забавные эпизоды с участием третьих лиц, так что Владимир сказал однажды, улыбаясь:

– При такой активной жизни вы у нас, глядишь, станете брачующимися, не успев оглянуться.

– Ну что ты, пап, – ответил Андрюша, – мы умные, зачем нам повторять родительские ошибки?

– Почему ошибки? – обиделся Владимир. – Мы с мамой любили и любим друг друга.

– Да, – тихо подтвердила Ирина, и разговор завис, как компьютер.

Она так и подумала: компьютер – и начала убирать со стола.

А потом в доме стало твориться неладное: какие-то перешептывания, переглядывания между детьми и отцом, какие-то недомолвки, непонятные короткие реплики. Однажды, когда Ирина неожиданно вошла в комнату, где они втроем сидели и разговаривали, все трое резко замолчали и испуганно спросили хором:

– Ты что?

– Ничего, – ответила она. – Я просто вошла. А вы давайте колитесь, что у вас за тайная вечеря?

– Ладно, – неохотно согласился Владимир. – Садись, поговорим.

Она села.

– Ну?

– Дети собираются от нас съезжать.

– Как это? – не поняла Ирина.

– Ну, мама, мы же взрослые. Двадцать лет – это солидный возраст, мамочка. Сейчас все дети стараются жить самостоятельно, если, конечно, есть возможность.

– Мы с папой посоветовались, – вступила Леночка. – Он человек практичный, все обдумал, подсчитал…

– Это, конечно, непросто, – включился Владимир. – Но если приостановить строительство дачи, можно будет наскрести на две однокомнатные квартирки где-нибудь в спальном районе. Для начала.

– Зачем? – спросила Ирина. – У нас четыре комнаты…

– Ну хотят они жить отдельно. Теперь мода такая у молодежи.

– Они будут вечно голодные, неприбранные, без присмотра.

– Мама, – строго сказала Леночка, – зачем нам твой присмотр? Как-нибудь справимся сами, не без рук. И потом… здесь очень тяжелая атмосфера.

Атмосфера… Это камешек в Иринин огород. Это она своим унынием делает жизнь семьи невыносимой. Как же она до сих пор не поняла: не к страдающему человеку надо бежать, а от него. Даже если речь идет о страданиях матери. Тем более – матери… «Предатели», – подумала она и так испугалась этой мысли, что прикрыла рот рукой, чтобы ненароком ужасное слово не вырвалось наружу.

На выручку пришла Тамара. Милая Тамара, которая… О Тамаре Ирина додумать не успела, потому что опять зазвонил телефон. Она стряхнула оцепенение, постаралась приободриться. Кто это, Леночка или Андрюша? Или они едут вместе? Надо накрыть на стол.

– Привет, мамуля, – заверещал в трубке Леночкин голосок. – С днем рождения и все такое.

– Спасибо. Вы едете вместе?

– Нет, Андрюша отдельно. Слушай, мама, тут такое дело. Понимаешь, Игорь, ну, мой Игорь, ты знаешь… – ничего Ирина толком не знала, кажется, Леночка жила с кем-то, это называется «гражданский брак», да, похоже, его зовут Игорь… – Так вот, Игорь, придурок, еще давно, месяца два назад, купил билеты в «Театр Европы», Льва Додина, ты знаешь… И представляешь, именно на сегодня. Он уверяет, что я была в курсе, но ничего подобного, я понятия не имела, потому что он делает, что хочет, и меня не спрашивает. Я говорю: ничего не знала, не ведала. А он орет: я тебя предупреждал. Переругались в пух и прах. Мама, ты что молчишь?

– Я слушаю.

– Мамуля, ну что мне делать? Ты же знаешь, какой Игореша зануда! – откуда Ирина это знала? – Может, я все-таки пойду в театр, а завтра забегу к тебе? Или нет, не завтра, завтра у меня вечером встреча с доверителем, – ишь ты, «с доверителем», желторотый адвокат, а вот ведь у нее «доверители». – Я лучше приду в субботу или в воскресенье. А, мама?

– Приходи в воскресенье, – спокойно ответила Ирина.

Замечательно. Забавный анекдот. Ну и что? Придет Андрюша, посидим за столом, поговорим. Может, удастся что-нибудь выведать из его глубоко личной жизни. Похоже, он живет весело, девушки мелькают, как огоньки на елочной гирлянде. Но тоже уже год как адвокат в какой-то фирме. Он, как Леночка, после окончания юрфака сразу устроился на работу, без помощи отца – самостоятельные дети. У них теперь есть «доверители». Денег, правда, нет, «одалживают» у родителей, но нечасто и немного. И на обед к маме приходят редко – или некогда, или не хотят: тяжелая атмосфера…

Ирина сняла с обеденного стола пустую вазу для цветов, постелила нарядную скатерть, принесла из кухни приготовленное угощение. Потом – приборы, поставила четыре тарелки, две тут же убрала, усмехнувшись. Вдвоем с сыном – это счастливый случай. Раздался звонок, она побежала к двери, потом сообразила: телефон. Андрюша?

– Мам, ты что к телефону не подходишь?

– Да я перепутала, думала – в дверь звонят. Ну где же ты?

– Дома.

– Дома? Так поторопись, деликатесы прокисают.

– Мамуля, случилось непредвиденное, моя Анжела заболела…

– Какая Анжела? Была ведь Лера или Лара?

– Ну ты скажешь! – засмеялся Андрюша. – Ты что-то путаешь, мам, что-то с памятью твоей стало. Пей витаминчики.

– Так что, ты говоришь, Анжела?

– Пришла с работы вся больная, температура зашкаливает, завтра врача вызовем. Плачет, ноет – ну куда я от нее сейчас уйду? Может, и сам уже заразился, принесу грипп вам с папой. Это ведь на грипп похоже, правда?

– Похоже.

– Ну вот, я и говорю. Давай я лучше в выходные приду или в понедельник, может, и Анжелка поправится, вместе заскочим.

– Давайте, заскакивайте.

Она не успела отойти от телефона, как он затрещал снова.

– Слушай, ма, я хотел спросить: ты какой хочешь подарок? Что купить тебе?

– Наломай букет сирени.

– Да ну тебя, я серьезно.

– И я серьезно. Я очень люблю сирень.

– Ну ок, договорились. Пока, до встречи. Ой, погоди. Happy birthday to you!

Итак, он не собирался сегодня приходить и подарка не приготовил. Слава богу, не забыл все-таки поздравить.

Ирина окинула взглядом нарядный стол, взяла бокал, хотела налить вина, но не сумела открыть бутылку и достала из бара фляжку с коньяком. Отвинтила крышку, плеснула в бокал, выпила залпом. Потом подцепила вилкой кусок рыбы и потащила в рот. На дорогую скатерть шлепнулась блямба томатного соуса, она стерла ее рукой и облизала пальцы – благородный изыск праздничного ужина. Впрочем, какой праздник? Сорокалетие не празднуют, и значит, опять все у Ирины получилось по правилам. А раз так, надо убрать в холодильник продукты, поставить в буфет тарелки и рюмки, снять скатерть, которая испорчена, но она снесет ее в химчистку. Да, и еще ваза – в центр стола. Пустая, но зато на своем месте.

Она уселась у стола, поставила руку на локоть и замерла, подперев щеку и уставясь в полированную пустоту столешницы. О чем это хорошем думала она, когда заголосили поздравительные телефонные звонки? Ах да, о Тамаре…

Вообще-то не о Тамаре, а о Тамаре Васильевне, они называли друг друга на «вы» и по имени отчеству, такие вот интеллигентские штучки, тем более что Тамара Васильевна была женщиной пожилой, пенсионеркой и постоянной читательницей Ирины Викторовны. Ирина, увидев ее в первый раз, поразилась странной дисгармонии ее лица, как будто его лепили разные творцы в разное время. У нее были густые волосы цвета черненого серебра, убранные сзади, почти у шеи, в плотную аккуратную «кичку», и такого же цвета глаза, казавшиеся огромными за толстыми линзами очков. В этой серебристо-черной огромности светилось что-то трагическое, не исчезавшее даже в прищуре улыбки. Во всем же остальном у этой женщины было уютное русское лицо с мягким, не загрубленным жизнью ртом и ямочками под скулами, превратившимися к старости в короткие подвижные трещинки. Округлость лица спасла его от многочисленных морщин, только через высокий открытый лоб протянулась одна линия, которую Тамара Васильевна в задумчивости периодически стирала кончиками пальцев и сразу становилась моложе.

Трагическая глубина взгляда и простодушная миловидность прочих черт, казалось, не вязались друг с другом, но позже Ирина поняла, в чем состоит гармония этого лица, и влюбилась в него. Однажды Тамара Васильевна угостила ее освященным в церкви куличом и немного рассказала, как провела Всенощную, и еще немного о пасхальной проповеди батюшки, и о том, кто таков этот батюшка, – и сразу раскрылась тайна ее лица, лица глубоко верующего человека, понимающего трагичность и светлую радость жизни, ее сложность и простоту, ее мудрость и справедливость. Но о вере они говорили редко, а если говорили, то лишь опосредованно, потому что для Тамары Васильевны это была личная тема.

Тамара приходила в библиотеку каждые два-три дня и брала новые книги, всегда зная, чего она хочет. Ирину удивляла такая скорость чтения. Тамара заметила ее удивление и с улыбкой пояснила:

– У меня дома большая библиотека, все, что в ней есть, я перечитала миллион раз, но жить без книги не могу. Ни дня без строчки!

– Это, наверно, влияние профессии? – осторожно поинтересовалась Ирина.

– Да, в какой-то мере. Я филолог, но тут не надо путать причину и следствие. Я люблю читать не потому, что филолог, а филолог – потому что люблю читать.

– Я тоже хотела поступить на филологический, – почему-то разоткровенничалась Ирина, – но не получилось, и стала библиотекарем.

– Но вам, кажется, нравится ваша работа?

– Да, очень нравится.

– Все, что ни делается, – к лучшему. Когда меня после окончания университета отправили учителем в школу, я рвала и метала. А потом не только привыкла, но и влюбилась в свое дело. Как говорится, на работу ходила, как на праздник. Грустно, что этот праздник закончился.

– Подвело здоровье?

– Да нет, здоровье позволяет. Но… Простите, я вас не задерживаю?

– Нет, нет, с утра у нас здесь свободно, – Ирина помолчала, ожидая продолжения рассказа. «Какая приятная женщина!» – подумала она.

– Ну так вот, если это интересно… Пришлось уйти из школы.

– Массовые сокращения?

– Не совсем. Просто школу нашу превратили в частную гимназию, сменился директор школы, привел свою команду, молодые, современно мыслящие. Я, знаете ли, сама почувствовала себя не на месте, как-то закоснела в этих «образах Татьяны» и «снах Веры Павловны». С другой стороны, порадовалась разрешенному свободному подходу к литературе с возможностью высказывать свои мысли. Но нет, не получилось. Методики, советские методики – это въелось, как хроническая болезнь. Директор посидел у меня на уроке, потом, деликатно правда, обвинил в косности, в отставании от жизни. Чувствую – пора уходить. А тут еще форму для учителей ввели: юбочки узкие, по колено, с разрезом сзади, жилетки в талию, цветные платочки на шее. Вообще-то красиво, приятно смотреть на таких училок. Да еще каблуки. Нет, я не против, только куда же юбку по колено, с разрезом сзади – да на мой живот и филейную часть?! Это же клоунада! Вот и ушла – по совокупности обстоятельств. Помните принцип Питера: «Каждый служащий в своей иерархии должен достичь своего уровня некомпетентности»? Вот я и достигла…

Нет, они не стали подругами. Так, как всегда случалось с Ириной, – добрые знакомые, приятельницы, которым до дружбы надо было сделать всего один шаг, но ни та ни другая его не делали. Скорее всего, виновна была Ирина, которая, оставаясь самой собой, опасалась проявить излишнюю назойливость, любопытство или откровенность, не лезла в душу и не выворачивала свою жизнь наизнанку перед человеком, которому это может быть не интересно и не нужно. Ответная реакция оказывалась такой же. Клетка правильности прочно стояла на своем месте и ограждала. Или отъединяла.

В процессе долгих разговоров на посторонние, не имеющие отношения к личной жизни темы они умудрились кое-что сообщить друг другу о себе, довольно, правда, поверхностно. Тамара знала, что у Ирины хороший муж и талантливые дети, что отпуск они обычно проводят вместе и бывают за границей, ну и еще кое-что, по мелочи. Сама же Тамара поведала о себе еще меньше: нет детей, муж умер. Однажды случайно выяснилось, что мужей было трое.

– И представляете, все трое надумали умереть. Вероятно, они предпочли смерть жизни со мной.

– Почему? – не удержалась от вопроса Ирина.

– Да это я так, черный юмор. Они все были старше меня.

О чем же говорили они, сидя в библиотеке в часы затишья напротив друг друга и попивая чай с печеньем? Или в те редкие дни, когда Тамара ненадолго заходила к Ирине домой, но оставалась к обеду, если Владимира и детей не было дома? Смешно, смешно… Они, конечно, говорили о литературе, но именно так, через вымысел, раскрывались друг другу, сближались и роднились, не делая лишь одного шага до истинной близости.

– …Не могу себе представить, как Толстой с его причудами, выходками и великими мыслями мог так глубоко понимать женщину. Помните его ремарки в «Анне Карениной»? Вот примерно так: «Она надела платье, которое ему нравилось, как будто он мог, разлюбив ее, полюбить снова за это платье. Это ведь очень по-женски: приоденусь, подкрашусь, похорошею, и он меня снова полюбит. Как бы не так! Или – помните? – она пьет чай и вдруг понимает, что Вронскому противно и как она держит чашку, и как подносит к губам, и даже тот звук, который она производит, отхлебывая чай. А как она поцеловала свою руку! Боже мой, ей так необходимо было тепло и сочувствие!.. И хоть убей, не понимаю, как Толстой мог при этом быть таким безжалостным к собственной жене.

– Вы его осуждаете, как простого смертного?

– Мы все – простые смертные. Право судить никому не дано. Но мне горько представлять себе, как пожилая женщина, графиня, бродит под окнами какой-то хибарки и не может выпросить свидания с больным мужем. Какое унижение!

– …Князь Мышкин не должен был жить, он вообще не должен был появляться на свет. Может быть, когда-нибудь, через тысячу лет. Я «Идиота» знаю наизусть, и все перечитываю, и каждый раз не могу удержаться от слез. Вы знаете, как я себя веду? Вот, представьте, дети сидят в кино, смотрят на экран и кричат из зала герою: «Не ходи, не ходи туда, там убьют!». Вот и я читаю и уговариваю Мышкина, как ребенок: «Не делай, не делай этого». А он не слушается.

– …Однажды на уроке моя отличница, рассказывая «образ Татьяны», назвала ее Татьяной Дмитриевной. Класс – в хохот, а я спросила, что это за шутки такие? Она ответила, что вовсе не шутки, у Пушкина ясно сказано об отце героини: «Здесь лежит смиренный грешник Дмитрий Ларин». В общем, ученица посрамила учительницу. Девочка эта потом рассказывала о Татьяне с такой любовью и уважением, что я удивилась (про себя, конечно): ну что она нашла в этой, простите, курице?

– Курице? «Милый идеал» Пушкина вы называете курицей?!

– Ну посудите сами. Девушке в девятнадцатом веке совершить такой отчаянный поступок, подвиг, если хотите, объясниться в любви мужчине – и вдруг на тебе: «Я другому отдана и буду век ему верна». Разве так можно?

– А Библия?

– Библия – это ориентир, указатель. Но вот вы идете по дороге строго по указателю и останавливаетесь на развилке. Указатель велит идти направо, но слева, на узкой дорожке, лежит камень, на котором написано «счастье». Как же не повернуть на эту дорожку?! Конечно, все мы грешим и потом за это расплачиваемся. Но иногда можно пожертвовать собой ради себя же. Зачем брести от столбика к столбику?

Вероятно, что-то изменилось в Иринином лице, тень пробежала, а может, Тамара уже давно разобралась в характере своей приятельницы – она резко замолчала, а потом весело добавила:

– Что это мы с вами, Ирина Викторовна, ведем себя, как школьники? Обсуждаем поведение вымышленных героев. «Над вымыслом слезами обольюсь»?.. Послушайте, а вы часом стихов не пишете?

– В детстве писала, потом бросила.

– Почему бросили?

– Поняла, что не Пушкин. А вы сами? Пишете?

– Нет, что вы! Я не мечтательница, не романтик. Я всегда была хулиганкой.

Вот тебе и раз! Катька, еще одна Катька! Ну конечно: противоположные заряды притягиваются… Очень хотелось расспросить Тамару подробнее о ее жизни и рассказать о себе, но не получалось – чертова стена мешала. Однако момент откровения все же случился. После той Ирининой истерики перед детьми, после того равнодушия, с которым она столкнулась, после того как стало ясно, что никто не поймет и идти со своей болью некуда, – вот тогда она все-таки открылась Тамаре. За мирным чаем и разговорами о литературе Ирина вдруг невежливо перебила свою собеседницу на полуслове и исторгла из себя долгий, подробный, довольно бессвязный рассказ обо всем, что с нею случилось, о том, чего быть не могло и все-таки было, осталось и, как она ни старалась, не хотело порастать быльем. Без истерики, без слез, тупо, монотонно, почти шепотом она кричала о своей беде, выпрямившись на стуле и положив ладони на стол, неподвижная, с мертвым лицом. Тамара слушала молча, не перебивала, ничего не уточняла, только пожимала иногда пальцами ее вялые руки на столе. А потом, когда Ирина остановилась, долила в чашки чаю, положила в обе сахар, помешала ложечками и сказала просто:

– Выпьем-ка еще чайку, Ирочка.

«Ирочка» и на «ты» – вот что нужно было сейчас для того, чтобы сделать последний шаг к близости, это маленькое движение навстречу, благодаря которому ты уже в состоянии подхватить падающего и не дать ему расшибиться насмерть. Они выпили чай, и только тогда Тамара заговорила:

– Нет смысла, Ирочка, напоминать тебе Соломонову мудрость: пройдет и это. Когда нам плохо, мы не успокаиваем себя будущим, мы живем здесь и сейчас. Сейчас тебе плохо. И единственное, чем ты можешь помочь себе, – это простить своего мужа. Других рецептов нет.

Ирина дернулась на стуле, ударила ладонью по столу.

– Да что вы такое говорите, Тамара Васильевна?! Я ведь и так, получается, простила: живу с ним как ни в чем не бывало, не объяснялась, ничего не выясняла. Живу и живу.

– Нет, милая. Разве это прощение, если ты так мучаешься? Надо простить изнутри, от души – отпустить свою боль и начать жить с чистого листа. Это очень трудно. Знаешь, я могла бы посоветовать тебе пойти в церковь, но не буду этого делать. Можно веровать или не веровать, но нельзя вспоминать о Господе, только когда тебе плохо. Если ты придешь к вере, я буду рада. Но позже, позже, когда в душе у тебя будет спокойно и ясно. А пока поработай над собой – и отпусти. Я, конечно, буду молиться за тебя, у меня с Богом давние отношения, и любовь моя к тебе – не секрет для него…

Некоторое время они молчали. Потом Тамара улыбнулась и легонько похлопала Ирину по плечу.

– Слушай, есть идея. Существует на свете одна замечательная деревня, называется Ключи. Это почти на самой границе с Беларусью. Автобусом ехать около десяти часов. Там моя мама похоронена, и я туда периодически приезжаю: на могилу и отдохнуть заодно. Чудесное место: озеро, лес, грибы, ягоды. Давай летом махнем туда вдвоем. В августе, например. Там есть пустой домик, где я всегда останавливаюсь. Меня там хорошо знают. Поехали, Ирочка. На природе и дышать легче, и душа, как цветок, распускается. Ну, насчет цветка – это, конечно, пошлость. Душа не распускается и не отдыхает – она начинает работать. Душа обязана трудиться – помнишь?..

Накануне отъезда Ирина сказала Володе:

– Я уезжаю с Тамарой Васильевной в деревню. Подышу свежим воздухом.

Владимир был занят, что-то писал с хмурым лицом, задерживаясь на каждом слове. Он оторвался от работы, неся в глазах недописанный текст.

– А? Что ты говоришь?

– В деревню еду, с Тамарой. Проветриться.

– Когда?

– Завтра.

– В котором часу?

– В десять утра.

– В десять? Не смогу тебя проводить – у меня в девять совещание.

– Да не надо. Мы налегке поедем. Справимся…

– Когда доедешь до места, обязательно позвони, – уже вернувшись к работе, по ходу пера бросил Владимир.

«Куда я еду, надолго ли – даже не спросил. Ему некогда», – обреченно подумала Ирина.

А детям она даже не позвонила. Какое им дело, где мать, если они уже десять дней не навещали родителей?

И все бы получилось так, как задумала мудрая Тамара Васильевна, – да многое как раз и получилось именно так: и уютный домик на склоне холма, и хорошая погода, и прозрачное озеро в узорчатой рамке из белых лилий и желтых кувшинок, и разлинованный светом и тенями лес, пахнущий сосновой смолой, густым черничником и тонким ароматом приближающейся осени. И дружба двух женщин, понимающих друг друга и безоговорочно, без подтекста и тайных мыслей желающих друг другу добра, – подходящая обстановка для излечения души. Подводил только мобильный телефон, современный друг и в то же время враг человечества, потому что он имеет дурную привычку звонить не вовремя и находить абонента в самых неподходящих местах или не звонить тогда, когда его звонок так нужен, так важен, так необходим для чьей-то жизни. Ирина ждала звонков: от мужа, от детей. Коротких, деловых, поспешных – каких угодно. Володя позвонил один раз, дети – ни разу, да и знали ли они, что она уехала? Может, занятой папаша не сообщил им эту не важную новость? Ирина ждала звонков, терзалась, не звонила сама – и битва за ее душу была проиграна. Она не сообщила даже о дне своего приезда, и Володя, вернувшись вечером с работы и обнаружив жену на кухне, радостно присвистнул:

– Ого! Ты уже дома? Так быстро? Как отдохнула?

Много риторических вопросов и ни одного путного слова, тем более что не так уж быстро она вернулась, почти месяц прошел. А где она была – это вообще мелочь, не требующая траты времени на уточнение.

Через полгода Тамары Васильевны не стало. Она умерла во сне – заснула и не проснулась. Говорят, это легкая смерть, зачем-то Тамара нужна была Богу, никто ведь не знает: умереть – это хорошо или плохо. А Ирина осталась жить и выпутываться самостоятельно из своего отчаяния – душа обязана трудиться. И она старалась, и вроде бы получалось – потихоньку, полегоньку жизнь восстанавливалась, вернее, устанавливалась такой, какая есть, и к этому можно было привыкнуть. Почему же сегодня, в день ее сорокалетия, все опять рухнуло? И вот она сидит одна у ненакрытого стола с пустой цветочной вазой посредине и думает, думает, пытаясь понять, что же она сделала не так. Ведь все было правильно, она строила свой дом по кирпичику, надежно подгоняла каждую деталь, не допуская небрежности и поспешности. Она растила детей, понимая, что они талантливы, но не кичась этим, а только помогая развитию их таланта. В шесть лет они уже учились в школе, а в шестнадцать ее закончили, и оба с золотыми медалями, настоящими, а не вымученными. Но мать им помогала, да, помогала, следила за их питанием и режимом дня, не позволяла бездельничать, шкодить и врать. Она их муштровала? Да нет же, нет! Она не наказывала, даже голоса не повышала – она разговаривала с ними серьезно, объясняла и улавливала понимание. Она их «доставала» – так теперь принято говорить? Да нет же, нет! Она учила их музыке, и вначале, как большинство детей, они сопротивлялись, а потом с удовольствием играли на фортепьяно в четыре руки и на гитаре в компании. Леночка не хотела учиться танцам, но зато какой легкой, грациозной она стала и как она любит танцевать! А Андрюша? В бассейн приходилось ходить рано утром, он ныл, Ирина уговаривала и уговорила – у него разряд по плаванию, широкие плечи и стройная фигура. Красавец! И то, что в двадцать два года они оба юристы и у них есть свои «доверители», – это ведь тоже немного заслуга мамы, которая исподволь уберегала их от свойственного талантливым людям безделья, от прогулов утренних лекций и совсем осторожно – от нежелательных контактов и компаний.

А Володя, который всегда был рядом, никогда не хватал ее за руку и не шептал на ухо: отстань от них? Он ведь тоже был правильным человеком, и если мало говорил, то это не значило, что он с женой не согласен. Что же случилось? Почему, почему? Может быть, она слишком старалась?

Ирина медленно, с трудом встала со стула, ослабевшая, как после долгой болезни, и направилась к книжному шкафу. С трудом присела на корточки перед нижней секцией шкафа, открыла дверцу и потихоньку, один за другим, вытянула на пол толстые семейные фотоальбомы. Их было много, но она выбрала один, любимый, тот самый, который она сделала однажды на день своего рождения – в красочной обложке, с веселой этикеткой, на которой ее красивым почерком было написано: НАША СЕМЬЯ. Сюда она отобрала лучшие снимки, не только самые удачные, но и самые важные, самые для нее дорогие. Любимый альбом, длинная жизнь на бумаге, такая счастливая, глянцевая – отборная.

Она листала страницы, задерживалась на каждой и вспоминала прошлое: вот новорожденные Леночка и Андрюша, вот они танцуют на празднике в детском саду, вот школа – первый раз в первый класс, а вот последний класс – рослый Андрюша несет на плече маленькую первоклассницу с колокольчиком в руке. Вот они всей семьей на курорте в Испании, Володя срывает с дерева апельсин; вот Володя на какой-то трибуне – в очках, серьезный, рука выставлена немного вперед, как будто он что-то втолковывает невидимой аудитории; вот и сама Ирина, склоненная над плитой с очень ответственным видом – Володя заснял ее в шутку, чтобы запечатлеть важность процесса. Фотографий много, они распределены почему-то не по годам, и, вероятно, Ирина, отбирая их, действовала по какой-то логике, но сейчас у нее не было сил докопаться до этой логики и думать о том, почему в альбоме нет фотографий первых месяцев их совместной с Володей жизни, тех черно-белых фотографий, которые все-таки существовали и прятались где-то в других альбомах.

Она листала страницы и одновременно проделывала странные манипуляции неясного смысла: с трудом вытаскивала некоторые снимки из предназначенных для них гнезд и складывала стопкой на столе. Альбом был заполнен не до конца – последние годы Ирину не интересовала фотография, у нее были другие, более серьезные заботы. Самый последний снимок был, казалось бы, для альбома «Наша семья» посторонним, но занимал отдельную страницу – большой, десять на пятнадцать, черно-белый любительский, но сделанный хорошим мастером с дорогого фотоаппарата. Эту фотографию, которая стояла в рамке на письменном столе Тамары Васильевны, Ирина украла во время поминок: просто взяла рамку и сунула себе в сумку. Чем-то этот снимок был важен для Тамары, не зря же она постоянно держала перед глазами свое собственное изображение. Скорее всего, главным действующим лицом был невидимый фотограф, и эту тайну нетрудно было прочесть, глядя на моложавую стройную женщину в белом кисейном платье, разлетающемся под ветром, на крылатые руки, взметнувшиеся, чтобы удержать своевольную юбку, на откинутое немного назад смеющееся лицо с огромными глазами, не тревожными, какими они казались за толстыми линзами очков, а лучистыми, просветленными, наполненными счастьем, которому на свете нет предела.

«Ничего-то она мне о себе не рассказала, – подумала Ирина, постукивая по столу сложенными в стопку фотографиями. – Ничего не рассказала и ничему не успела научить». Но вот же она, вот, живая, такая, какой была на самом деле, какой ушла и какой осталась. «Отпусти свою боль и начни жизнь с чистого листа». Сорок лет – бабий век? Вот здесь, на этой фотографии, Тамаре не менее сорока. И какое это имеет значение?! «Отпусти и живи», – говорят ее глаза, руки, улыбка… И от них так легко, легко, легко… «Господи, неужели я отпустила?!»

Она распотрошила пачку отобранных фотографий, большую часть их вставила обратно в альбом, оставила всего несколько и добавила снимок Тамары. Теперь она знала, что и зачем делает. Как бы там ни было, нельзя отказываться от памяти. Память – часть нашего существа, еще один жизненно необходимый орган, который полезен, когда здоров, и мешает, когда болит. Фотография, графическое изображение жизни – это кардиограмма памяти. Можно еще раз рассмотреть эти несколько снимков и понять наконец: я здорова. Однако кардиограмму надо обязательно хранить – так рекомендуют медики. Ирина убрала на место альбом, поместила отобранные несколько снимков в конверт и оставила пока на столе.

Теперь есть другие дела. Ирина сосредоточилась и начала действовать. Из ящика, где хранились документы, справки и прочая бумажная бухгалтерия, достала свой паспорт, свидетельство о рождении, диплом об окончании Института культуры. Поколебавшись, вытащила старую грамоту «Лучшему библиотекарю» и свидетельство об окончании библиографических курсов. Все эти документы тоже сложила стопкой на столе. Потом открыла потайной ящик с наличными деньгами. Денег было много – семья вернулась к строительству дачи и Володя как раз накануне снял со счета большую сумму, чтобы расплатиться со строителями. Ирина взяла примерно половину. Дальше было самое сложное. Сначала она кидала вещи в чемодан небрежно, первое, что попадет под руку. Потом одумалась. Нет, так нельзя, надо напрячься и взять только самое необходимое, все эти шикарные тряпки, что красуются в шкафу на плечиках, ей совершенно не нужны. Только самое необходимое, но продуманно, не торопясь, она ведь всегда славилась умением собираться в дорогу.

Аккуратно упакованный чемодан она поставила у двери, деньги, документы и фотографии сунула в свою довольно объемистую сумочку, туда же – некоторые лекарства первой необходимости, зубную щетку и пасту.

То, что предстояло дальше, казалось затруднительным, но на деле получилось легко, на одном дыхании:

Дорогие мои! Со мной все в порядке, я жива и здорова. Я просто ушла от вас, потому что решила жить иначе. Я уехала насовсем, не ищите меня, простите и будьте счастливы.

Р. S. Я взяла половину дачных денег. Извините за самоуправство.

Ирина еще раз перечитала записку и осталась довольна: коротко и ясно. Как все-таки правильно все устроено в жизни. Нет худа без добра. Хорошо, что они не спросили тогда, куда она едет отдыхать. Они понятия не имеют, что есть в России деревня Ключи, что находится она на границе с Беларусью, и в том направлении два раза в день, утром и вечером, ходит рейсовый автобус номер такой-то, и что дорога туда занимает десять часов, а вечерний автобус отходит около двадцати двух часов. Кстати, сколько сейчас времени? Восемь вечера, она успеет. А вдруг не будет билета? Ничего страшного, она купит билет на завтра и вернется домой еще до того, как хмельной муж освободится от своего ответственного банкета.

Ирина уже надела куртку и уличные туфли и вдруг замерла. «Ну молодец, хитрюга, – сказала она себе, – все-таки оставила лазейку, повод вернуться. Нет, милая, не удастся». Она открыла стенной шкаф в прихожей, где висели уже подготовленные к лету, вычищенные и упакованные в бумажные пакеты и коробки зимние вещи. С верхней полки она стянула рюкзак и, не проявляя излишней деликатности к одежде, запихала туда зимнюю куртку, шапку, меховые сапожки, шарф, варежки, шерстяные носки. Вот теперь всё.

С рюкзаком на плечах и чемоданом в руке она снова вошла в комнату, окинула последним взглядом отражающую закатное солнце мебель и захлопнула форточку, как будто выплеснула за окно заполнивший помещение запах свежей сирени. Потом вышла на лестничную площадку, заперла входную дверь на два замка и бросила ключи на дно сумочки.

 

Часть II

Неправильная женщина

Как хорошо ехать ночью в автобусе дальнего следования по ровной дороге на большой скорости, без остановок и встречных машин. Чернота неба и земли еще далеко. Встреча с ней состоится где-то за границей Ленинградской области, а здесь автобус окружают мягкие сумерки белой ночи, и шоссе под колесами серебрится, как прячущее солнце облачное небо. Свет в салоне притушен, и тихая музыка слышна из кабины водителя. Пассажиров немного, они спят или дремлют, окна открыты, и в них вливается влажное тепло остывающего майского дня. Запах сирени уже не чувствуется, никаких сладких цветочных запахов – только волнующий аромат свежей зелени, молодой травы, новорожденных листьев. Лес вдоль дороги – не сплошная мрачная стена, а множество деревьев: вот береза, вот осина, ель, сосна. Деревья различимы нечетко, скорее угадываются по стволам и веткам, рисункам крон – немного яви, немного сна, чуть-чуть тайны и бесконечное пространство вновь зарождающейся жизни…

Ирина не хотела спать и не чувствовала ни волнения, ни тревоги, ни страха. Покой, который является человеку после трудной, невыносимой, казалось бы, работы, объял ее тело, мысли, чувства и оставил только неспешный взгляд на внешний мир, бегущий мимо, мимо, мимо. Иногда она прикрывала глаза и некоторое время дремала, потом снова смотрела в окно, за которым уже чернела ночь – признак того, что конечный пункт назначения близок. Потом стало светать, но это был уже не тот рассвет, когда спешит «одна заря сменить другую». Медленно, со смаком небо рассасывало тьму, закладывая ее, как карамельку, за пышную облачную щеку. А потом царственно выступило солнце. За поворотом дороги мелькнула изгибающаяся прутом речка с узкими и острыми шипами по бокам – мелкие ручьи, на дне которых, как говорили, били целебные ключи, за что деревня и получила свое название. Теперь совсем близко, только переехать мост. Ирина вдруг почувствовала тревогу – что-то она, кажется, забыла. Ах, да, да, скорее! Она вытащила из сумки ключи от квартиры и мобильный телефон, вынула на всякий случай сим-карту – и, уже проезжая по деревянному грохочущему мосту, бросила в воду эти отныне не нужные вещи.

Потом у дороги появился дом – огромный двухэтажный монстр, который чудак хозяин выкрасил когда-то в ядовито-розовый цвет. Краска оказалась прочной, за годы не поблекла, только покрылась придорожной пылью и грязью. Этот дом с его непристойно розовой грязной кожей нагло встречал въезжающих в деревню, и для человека с чувством юмора вполне мог сойти за приветственный плакат: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ДЕРЕВНЮ КЛЮЧИ!

У Ирины было хорошее настроение, она улыбнулась бесстыжему дому и направилась к выходной двери автобуса.

Тот домик, в котором они отдыхали с Тамарой, был виден с остановки, и Ирина почти побежала к нему, с трудом волоча тяжелую свою поклажу. Домик стоял на невысоком косогоре, фасадом к шоссе, а противоположной стороной смотрел в озеро, немного беспокойное с утра: небольшие волны поднимались и приседали, разминались после ночного сна. Мостки, слегка подгнившие, но по виду крепкие, покачивались на воде с легким всхлипом, и негромко позвякивала цепь лодки. От косогора шел медовый запах купавок, раскачивающих на своих длинных стеблях желтые кувшинчики.

Ирина обошла дом со всех сторон. Занавески опущены, тихо – похоже, никто здесь не живет, дорожка к дому засыпана прошлогодними листьями, дверь на замке. Надо зайти в соседний дом, к хозяйке этого маленького отеля, Матрене Власовне. Было восемь часов утра, рановато, но вряд ли деревенская женщина спит допоздна.

И правда, деревенская женщина Матрена Власовна уже пребывала во дворе, но вид ее никак не укладывался в понятие «русская крестьянка». На ней был толстый изумрудно-зеленый халат из синтетического бархата, уютно мягкий на взгляд – халат в стиле «миди», то есть до половины икры, обшитый рюшами и подпоясанный широким поясом с бантом. Черные волосы на непокрытой голове, зачесанные гладко назад, заплетены в косу, перекинутую на грудь. Матрена медленно передвигалась по двору, величественно неся свое пышное, но аккуратное тело с высокой грудью и отчетливо обозначенной талией. В общем, она походила на провинциальную барыню, только что поднявшуюся с постели барского особняка и совершающую утренний променад по своему миленькому садику. Садик, конечно, был грязноват, украшен куриными шлепками и шматами сена и соломы, но это уродство можно и не заметить, если включить воображение. Несколько более серьезной деталью, искажающей образ барыни, была обувь – не легкие домашние туфли с лебяжьей опушкой, а высокие резиновые галоши, натянутые на серые шерстяные носки, что, кстати, прекрасно гармонировало с грязью и многочисленными покосившимися сараями по периметру двора. Да и не прогуливалась вовсе Матрена Власовна, а работала. В тот момент, когда Ирина ее окликнула, она как раз осторожно несла в руках небольшое деревянное корытце, до краев наполненное чем-то жидким и до отвращения пахучим. Любой, самый отъявленный горожанин мог бы догадаться, что эта работа называется задать корм поросенку. Вокруг обутых в галоши ног вились беспокойные курицы и белый чванливый петух, норовящий ущипнуть хозяйку за массивную икроножную мышцу. «Пошел в жопу, агрессор», – незлобно огрызалась она, не теряя горделивости осанки.

– Матрена Власовна! – позвала Ирина.

Женщина повернула голову, прищурилась, приглядываясь.

– Ась? Чтой-то я не признаю вас.

Ей было за семьдесят, Ирина знала это от Тамары, но ни одна морщинка не нарушала гладкости ее покрытого нежным загаром лица, а голубые глаза, лишь слегка затуманенные возрастом, светились ярко и дружелюбно.

– Здравствуйте, Матрена Власовна, я подруга Тамары Васильевны, мы отдыхали у вас пару лет назад.

– А! – заулыбалась хозяйка. – Тамарочка… Где ж она, голубка?

– К сожалению, ее больше нет.

– Как так? Ай, Господи, померла, что ли?

– Да, в прошлом году.

– Ай, Господи Иисусе, – закрестилась Матрена. – Да как же так? Здоровая ведь была.

– Скоропостижно скончалась. Сердце.

– Ай, беда какая! От сердца, говоришь? У хорошего человека сердце завсегда некрепкое. А и то – все под Богом ходим, кому какой час назначен, никто не знает. Ай, ай, Тамарочка…

Она поставила корытце на землю, вытерла глаза ладонью.

– А ты, значит, одна теперь приехала? Тебя как звать-то, запамятовала я?

– Ира.

– Ну так ладно. Домик ваш свободный, я его как раз прибрала к Пасхе, чистенько там. Отдыхай с Богом. Только что ж так рано отпуск у тебя? Сейчас скучно: ни ягодков, ни грибков. Купаться холодно. Разве что рыбку ловить? Тамарочка-то любила. А лодка там, у кладок, целая, только весла у меня возьми… А Тамарочку-то где ж похоронили, в Ленинграде?

– Да, в Петербурге.

– А она хотела здесь, с мамкой своей, да, видно, волю свою сказать не успела. Скоропостижно… Ну а ты отдыхай, воздухом дыши, на целый год запасайся. Сейчас я ключ тебе вынесу, погоди только, поросенку дам.

Она нагнулась к корытцу на земле, пнула галошей прильнувшего к кормушке петуха – «Кыш, бездельник, не зарься на чужое» – и поплыла к хлеву.

Ирина топталась по двору, раздумывая, как объяснить хозяйке свои дальнейшие планы.

– Вот ключ тебе, голубка, держи, а второй-то, знаешь, на крыльце под ковриком – если потеряешь или что. И вот на-ко молочка, яичек с хлебцем, голодная, поди, с дороги. И отдыхай, отдыхай, мало времени вам дают: только вздохнешь – и опять в город, на работу.

– Видите ли, Матрена Власовна, – начала Ирина, – у меня так сложились обстоятельства… В общем, я с мужем разошлась, уехала, а у вас здесь так хорошо… Хотела бы насовсем остаться. За жилье буду каждый месяц платить, сколько скажете.

– Да что там платить? Сочтемся. Дом свободный, живи себе, а то стоит пустой, рассыхается. Раньше приезжал тут иногда один художник, на уроды.

– На что?

– Да на эти… уроды. Природу срисовывал.

– Этюды?

– Во-во, уроды, правильно. Так давно уж не ездит он, а дом стоит бесхозный. Так что хорошо, если в нем живая душа поселится. Только скажи ты мне: как же это с мужем у тебя получилось? Кобель, что ли, оказался?

– Ну что-то вроде. Не вышло у нас жить вместе, бывает такое.

– Бывает, А ты, значит, из Ленинграда – или как его? – да к нам? Скучно-то здесь не будет, в деревне скучать некогда. Только вот работу тебе, наверно, надо, заработок какой-никакой. А ты культурная, городская… Слушай, что скажу. Сходи-ка ты к енералу, к Тарасу Семенычу, он тебя куда-никуда пристроит: в школу, может, или в клуб, а то – в ихнюю контору. Сходи к нему, спроси. Он культурных любит и сам с головой. Одно слово – енерал.

– Так Тарас Семенович еще работает?

– Куда ж ему деваться?

– А у вас раньше каждый год главу администрации меняли, мне Тамара Васильевна говорила.

– То раньше. А Тарас Семеныч как сел, так и не сдвинешь с места. С им у нас не деревня стала, а крупнейший населенный пункт. Ему уж и медаль присудили. Слушай, он и церковь строить начал, которую еще до войны по досточке разнесли. А как же без церкви? Тарас Семеныч людей понимает. Сходи, сходи к ему.

«Обязательно схожу, – подумала Ирина, направляясь к «своему» домику. – Молодец этот «енерал». Два года назад он уже и школу, закрытую в девяностые годы, заново открыл, и детский сад, и клуб отремонтировал. И прежние жители, сбежавшие в город от нищеты и разрухи, стали возвращаться. Вместо колхоза организовал Сельскохозяйственное товарищество, и пустые поля засеял, и скотоферму завел. Вот нашелся же в России такой Тарас Семенович!»

– Ты там посмотри… опять запамятовала, как звать тебя…

– Ирина, Ира.

– Ага, Ира. Так ты посмотри, может, чего в хозяйстве надо, каструли, там, или посуда. Или на постель постелить. Ты скажи, я всё дам. Там пока холодно, так протопи, дрова есть под навесом. Топить-то умеешь?

– Умею вроде…

Матрена Власовна правду сказала. Домик, состоящий из одной комнаты площадью метров восемнадцать, был буквально выскоблен ее нежными, но трудолюбивыми руками.

Экспозицию открывала сложенная из красного кирпича слева от двери щитовая печь с плитой на одну конфорку. Высокая кирпичная стенка печи закрывала дальний угол комнаты, и Ирина вспомнила, что там находится «спальня», то есть одна железная кровать. Кровать оказалась накрытой когда-то роскошным покрывалом из плотной ткани, на которой чьей-то талантливой рукой были изображены разноцветные узоры в виде шелковых аппликаций. Нестойкая ткань аппликаций порвалась и истрепалась, так что рисунки прочитать не представлялось возможным – одни нечеткие выпуклости остались на их местах. Это чудесное покрывало почему-то напомнило Ирине старинные, затемненные временем фрески, если, конечно, отрезать болтающиеся со всех сторон нитки и обрывки ткани.

Справа помещался кухонный уголок: столик, электроплитка, полка, рукомойник. В центре комнаты – круглый стол под кружевной скатертью, похожей на прохудившуюся сеть. Дальше – двустворчатый шкаф и небольшая тумбочка с не закрывающейся до конца дверцей. На тумбочке – толстый неуклюжий телевизор столетней давности. «Неужели еще работает?» – мимолетно подумала Ирина. Небольшой диван напротив тумбочки был прикрыт голубым пикейным одеялом, чистым, но вылинявшим до грязновато-туманной серости.

В общем, жилье выглядело просто царственно, к тому же было залито солнцем, и озеро серебрилось почти у самого порога.

Ирина не стала разбирать вещи, даже не позавтракала щедрыми дарами бабы Матрены, а поспешила в контору, боясь разминуться со знаменитым Тарасом Семеновичем.

Одноэтажное кирпичное здание конторы имело вид здоровый, крепкий и даже несколько величественный, хотя своей чрезмерной продолговатостью смахивало на барак с одной-единственной дверью в центре. У двери красовалась ярко-голубая пластмассовая табличка: Администрация деревни КЛЮЧИ. Такое же пластмассовое украшение помещалось на новой, но неровно покрашенной двери в конце коридора: Глава администрации КОЛЕСНИЧЕНКО ТАРАС СЕМЕНОВИЧ. Разумеется, был и «предбанник», то есть «приемная» с диваном из черного кожзаменителя и столом секретарши, несколько напоминающим письменный стол школьника. Однако за столом восседала самая настоящая суровая секретарша – женщина пенсионного возраста в желтом джемпере с люрексом и зеленом, тоже с люрексом, платочке, по-деревенски завязанном под подбородком. Секретарша занималась трудным и, вероятно, ответственным делом: средними пальцами медленно, увесисто она набирала на клавиатуре ноутбука какой-то текст, который долго и напряженно считывала из лежащей рядом конторской книги. Руки дамы, согнутые в локтях, высоко нависали над клавиатурой, как у дирижера, властным замершим взлетом рук приглашающего оркестр к началу музыки. Не хватало только дирижерской палочки. Ну и оркестра…

– Здравствуйте. Тарас Семенович у себя? – деловито спросила Ирина.

Секретарша, не отрывая глаз от конторской книги, кивнула и слегка повела плечом в сторону двери, как бы разрешая посетителю войти.

Кабинет, огромный и наполненный светом, казался полупустым, но главная его часть – стол руководителя – выглядела достойно. Стол был новый, полированный, украшенный лампой под зеленым стеклянным абажуром, солидным чернильным прибором (улыбка дорогого для советской души прошлого) и стопкой бумаг по обе стороны от центра. В центре опять же помещался ноутбук, а рядом два кнопочных стационарных телефона и смартфон в сером пластиковом чехле. Все это хозяйство было, однако, сдвинуто к переднему краю стола, потому что глава местной администрации в данный момент завтракал: из высокой керамической кружки пил растворимый кофе, тут же стояли банка Nescafe gold, вазочка с сахаром и тарелка с бутербродами из черного хлеба с вареной колбасой.

– Ой, – пискнула Ирина. – Простите, я не вовремя.

– Ничего, – ответил глава, продолжая жевать. – Садитесь пока.

Перпендикулярно роскошному столу помещался длинный, грубо сколоченный «стол для совещаний», окруженный розовыми пластмассовыми креслами – из тех, что обычно используют на дачных участках в комплекте с разноцветным зонтиком. Ирина уселась в кресло, которое слегка ущипнуло ее глубокой трещиной на сиденье, и исподтишка принялась разглядывать увлеченного своим делом руководителя. Она его плохо помнила с прошлого своего приезда, так, мелькало иногда перед глазами нечто крупное, высокое, плечистое – а какие дела с ним могли быть у дачницы? Зато о нем уже тогда говорили много, рассказывали, что сам он живет в Беларуси, каждый день приезжает на работу из какой-то деревни Ляховичи или Луковичи, где раньше был председателем колхоза, а теперь вот перебрался в Россию, строит дом, вон там, у поворота, солидный каменный дом, и откуда только деньги взял? Впрочем, последний вопрос был риторическим, и ни рассказчики, ни слушатели на нем не зацикливались.

Ирина разглядывала Тараса Семеновича осторожно, но внимательно, пытаясь угадать по лицу, что за человек сидит перед ней и какой он на самом деле – сейчас, в расслабленном состоянии завтракающего, это должно быть видно. Впрочем, внешность обманчива…

Простое у него лицо, деревенское, нос картошкой и длинный упругий рот. Ему лет пятьдесят или около того, волосы почти седые, с залысинами, лицо испещрено морщинами, особенно четко видными на загорелой коже, а серые глаза – молодые, и когда он их вскидывает, в них мелькает острый, но как бы припрятанный интерес, как будто в зрачки вставлены чуткие «жучки», точно фиксирующие окружающее. Небольшие глазки, нос картошкой, узкий рот… Но этот взгляд, залысины, морщины, особенно те, что вдоль щек и на лбу, и широкие плечи, и бычья тяжелая шея, и даже линялая клетчатая рубашка, глубоко расстегнутая и приоткрывающая волосатую грудь, – и вот перед тобой образ настоящего крепкого мужчины. Красивого мужчины, если не пользоваться общепризнанными канонами красоты.

Колесниченко дожевал бутерброд, шумно выцедил из кружки последний глоток кофе, убрал все посторонние предметы в обширный ящик стола и улыбнулся.

– Ну вот, заправился. Дома не успел, в поле ездил. Извините. Я вас слушаю.

Ирина подготовила свою речь заранее, сократив до минимума семейные подробности и четко сформулировав просьбу. Однако разглядывание монументального художественного полотна «Завтракающий руководитель» отвлекло ее мысли в сторону, и она залопотала что-то малосвязное и чересчур подробное. Тарас Семенович слушал внимательно, не перебивая и не торопя.

– Ясно, – сказал он, когда Ирина закончила свой неясный монолог. – Дело житейское. А ко мне у вас какие вопросы? Или просьбы?

– Да я, собственно, насчет работы, – спохватилась Ирина. – Я по профессии библиотекарь, закончила Ленинградский институт культуры, библиотечный факультет. Может быть, у вас есть какая-нибудь работа для меня – в клубе, в школе или в администрации? Или в детском саду, в крайнем случае.

Тарас Семенович почему-то рассмеялся, вышел из-за стола, прошелся, посмеиваясь, по своему безразмерному кабинету и снова уселся за стол, подпер рукой щеку и замер, разглядывая Ирину веселыми глазами.

– Как чуден мир, в котором мы живем! – нарушив молчание, пафосно воскликнул он. – Вот смотрите. Я коммунист… Бывший, бывший – наши партбилеты сгорели в костре новой революции. Так что коммунист я бывший, а атеистом остался – это болезнь неизлечимая. Однако же у нас теперь свобода слова, совести и вероисповедания. И люди веруют открыто. Вот и смекнул я, что в деревне обязательно должна быть церковь. Собрали деньги: кое-что заработали в Товариществе, кое-что дали в городе в кредит, кое-что сами верующие пожертвовали. В общем, наскребли и, как снег сошел, начали строить. Это одна сторона вопроса, извините, что долго говорю. С другой стороны, районное Управление образования в двадцать первом веке очнулось, вздрогнуло и догадалось, что пора подумать о культуре. Даешь библиотеки и читальные залы! У нас в клубе была библиотека, да закрыли ее в девяностые, книжки растащили и так далее. А теперь будем снова открывать, книг навалом, издают без передышки, уже две машины привезли. А библиотекаря нет. Вернее, кто угодно готов сесть книжки выдавать, подзаработать, но только потом, когда все будет стоять по полочкам. А вот разбирать товар, учитывать, раскладывать, оформлять – никто не хочет, тем более лето на носу, огороды и прочее. Теперь давайте проследим мистическую связь. Только я начал строить церковь – и тут же судьба посылает мне настоящего питерского библиотекаря молодых лет и приятной наружности. Как же не рассматривать этот факт в качестве божьей милости и награды за уважительное отношение к религии? Вот так и прогибаются стойкие атеисты… В общем, я рад и даже счастлив. Беру вас с распростертыми объятиями… В смысле, на работу беру.

– А когда я приведу библиотеку в порядок, вы меня турнете и посадите кого-нибудь из местных «на раздачу»?

– Нет, почему же? Не такой уж я негодяй, – серьезно, но без обиды ответил Колесниченко. – Приходите в понедельник, оформляйтесь и можете приступать к работе.

– Спасибо, – сказала Ирина, поднимаясь с пластмассового кресла, не преминувшего ущипнуть ее еще раз.

– Так вы говорите, у бабки Матрены будете жить? Ладно. Но если что – у меня резервная квартира есть в учительском доме. Там всё же удобств побольше. Захотите перебраться – скажите. Сделаем.

– Спасибо, пока не надо.

– А про зарплату почему не спрашиваете? Она ведь маленькая.

– Это неважно. Мне для себя много не надо.

– Ну-ну…

Ирина закрыла дверь кабинета и, прежде чем выйти на улицу, прошлась по длинному сумрачному коридору, скрипя деревянными половицами. По обе стороны коридора – двери с голубыми табличками: «Расчетный отдел», «Бухгалтерия», «Финансовый отдел», «Отдел снабжения», «Производственный отдел». В самом конце коридора – узкая дверка с приделанным кнопками листком: «Отдел новых разработок». Господи помилуй! Простая сельская контора, а поди ж ты! Нет, это напоминает пародию на какую-то современную структуру, предприятие или холдинг. Смех, да и только. Однако же не место красит человека, а человек – место. А Тарас Семенович Колесниченко очень даже украшает свое рабочее место…

Весь июнь Ирина создавала новую библиотеку деревни Ключи. Книги поступали в неимоверном количестве: и классика, и современная проза, и стихи, и детская литература, – все свеженькое, пахнущее типографской краской, в твердых переплетах и мягких обложках. Откуда взялись средства на их приобретение – оставалось загадкой. Трудно было поверить, что город способен потратить бешеные деньги на не вполне обязательные расходы. Или Сельскохозяйственное товарищество так плодотворно работает, что может расщедриться на культуру? А может, «енерал»-книгочей Колесниченко знает какие-то скрытные пути и места, где можно получить желаемое? Возможно, вполне возможно, он мужик явно непростой. Впрочем, Ирины это не касалось. У нее были конкретные задачи, однако, глядя на несметные сокровища, она невольно ассоциировала Тараса Семеновича с молодыми творцами Октябрьской революции, борцами за мировой коммунизм, несущий народу всеобщее благоденствие. Это они, отважные неучи, одержимые романтикой борьбы за счастье на земле, верили, что всякая кухарка сможет управлять государством, а всякая деревня будет поголовно сидеть на завалинках с книгами в руках и слушать по радио классическую музыку. От такой ассоциации слегка попахивало бендеровскими Новыми Васюками, но Ирина понимала, что ирония в данном случае неприлична и неправильно, непорядочно доброе дело превращать в злое. В конце концов, фантазерка она или нет, но приучить людей к чтению – ее благородная задача. И она старалась.

Нелегкая была у нее работа, кропотливая и, в общем, нудная: разобрать, разделить по темам, авторам и алфавиту, зарегистрировать, проставить библиотечные штемпели, отделить литературу для взрослых от детской. Да еще по ходу дела просмотреть множество современных, неизвестных ей книг, чтобы хоть примерно знать, что советовать будущему читателю.

А потом на ее долю выпало неожиданное счастье. В кладовке по соседству с библиотекой она обнаружила несколько глубоких картонных коробок, а в них – аккуратно уложенные детские книги из прежней, ликвидированной в девяностые годы клубной библиотеки. Оказывается, не всё тогда растащили. Да и зачем? Разве что по старой русской традиции позариться на дармовое? Но вот ведь нашелся кто-то, кто приберег самый ходовой товар – книги для детей и припрятал, а потом забыл. А вездесущая добросовестная библиотекарша Ирина нашла. И имела целых два дня счастья, перебирая, разглядывая и перечитывая с грустью и умилением эти весточки детства, как старые, пожелтевшие и дорогие сердцу письма из прошлого. Здесь были книги, которые читали ее дети, и те, которые читала в детстве она сама, и те, которые, по-видимому, попадали в руки ее мамы, и даже странная книжка с глянцевым портретом длинноволосого кудрявого мальчика с бантом на шее, имевшаяся наверняка в бабушкиной домашней библиотеке, – «Маленький лорд Фаунтлерой». Эти книги, неизвестно как оказавшиеся в сельской библиотеке, красноречиво рассказывали о земной жизни с ее грустной, но неотъемлемой чертой – неотвратимостью смены поколений и неизбежностью связи между ними. Ирина перелистывала отжившие свой век советские книги о таинственном кортике, об отважном мальчике Володе Дубинине и героической девушке Гуле Королевой, о честном пионере Ваське́ Трубачеве и его разумных правильных товарищах, о несчастном чернокожем дяде Томе из злобной Америки и печальной участи «детей горчичного рая» из той же несправедливой страны. Вряд ли стоило ставить эти книги на полки современной России, но выбрасывать их у Ирины не поднялась рука. Она подклеила, подновила ускользающее из российских рук прошлое, заново проштемпелевала и внесла в каталог. Она поставит сокровища на полки, а позже придумает какое-нибудь название для этого раздела.

Первая зарплата, несмотря на предупреждение милейшего Тараса Семеновича о ее скромности, все-таки повергла Ирину в шок. Даже при самых скромных расходах едва ли можно было прожить месяц на эту малость. Конечно, у Ирины была крупная сумма, конфискованная из «дачных» денег при побеге из дома. Но уже в автобусе по пути в Ключи в ее разумной голове зародился план. Вернее, даже не план, а весьма туманная идея, которой она не позволила развиваться, пока новая жизнь не определится. Однако идея в голове зацепилась, и вывод напрашивался один: «дачные» деньги пока не тратить. Единственное прикосновение к ним она разрешала себе, чтобы платить Матрене за постой, но это были гроши.

Пока Ирина раздумывала о своей нищенской доле, кассирша протянула ей еще одну ведомость.

– Вот еще здесь распишитесь.

– А это что?

– А это Тарас Семенович вам премию выписал в размере оклада – за работу по оформлению библиотеки.

Вот это да! Такой поворот дела менял многое, и Ирина теперь могла отблагодарить бабу Матрену за молоко, яйца и зелень, которые систематически встречали ее утром у двери, аккуратно уложенные в корзинку. Об оплате не могло быть и речи – Матрена отмахивалась, сердилась и даже обижалась. Теперь Ирина сделает иначе, она «накроет поляну».

Два магазина, государственный и коммерческий, стояли плечом к плечу, как лицемерные друзья, поддерживая друг друга и мешая друг другу жить. В государственном магазине купить было практически нечего, разве что дешевый хлеб и недорогую водку. Зато сюда стекалось много покупателей, потому что хлеб нужен был не только людям, но и коровам, а на дорогое спиртное, учитывая его насущную жизненную необходимость, – не напасешься. Все немногое остальное в государственном магазине покупали хуже, а шли в коммерческий, благо он тут же, под боком, и делали ему кое-какую кассу. Ирина поступила, как все. Хлеб и водку, которую Матрена Власовна уважала, как всякая приличная деревенская женщина, она купила в допотопном деревенском сельпо, а уж потом сунулась в частное торговое предприятие, сляпанное, по-видимому, тем же архитектором, что сотворил здание администрации: длинный одноэтажный барак из силикатного кирпича с единственной дверью посредине. Однако внутри этого непрезентабельного сооружения размещалось столько чудес современного питания, домашней химии, утвари, одежды, косметики и даже мебели, что Ирине представилась вполне уместной красочная вывеска над единственной дверью: Супермаркет «Ключи от рая». Правда, никто в деревне Ключи пока до этого не додумался.

Ирина потратила в чудо-магазине бо́льшую часть премии: купила сыр двух сортов, ветчину, упаковку красной рыбы, селедку в винном соусе, маринованные огурчики, набор пирожных. Товар, конечно, был просроченный, но, как говорится, не до жиру – что есть, то и берем. И большое спасибо!

Вечером она робко постучала в дверь Матрены Власовны, и когда та возникла на пороге в своем изумрудном халате, весело затараторила, заглушая в душе страх быть изгнанной вместе со своими волшебными дарами.

– Матрена Власовна, простите, не гоните, хочу отметить с вами день первой зарплаты, вы у меня здесь самый близкий человек, вот принесла выпить и закусить, одной-то скучно.

– Эк событие – первая зарплата. Какая там у тебя зарплата? Курице в кормушку.

– Нет, премию дали за то, что книжки разбирала, обустраивала библиотеку. Давайте отметим.

– Ну входи, – не очень охотно разрешила Матрена. – Давай на кухню.

Когда Ирина выложила на стол свои приношения, Матрена аж руками всплеснула:

– Мать честная! Да для такой кормежки кухня не подходит. Давай-ка в зале накроем.

«Зал» оказался просторным, метров тридцать, не меньше, с дверкой, ведущей во вторую комнату, по-видимому, спальню. Мебели было немного, но вся добротная, хоть и старая, и комната – «зал» – походила на городскую, даже ковер на полу был настоящим, а не какие-нибудь домотканые половики. Общий вид «зала» портило некое сооружение в одном из его углов, слегка напоминающее примерочную кабину в магазине готовой одежды. Сооружение состояло из палки, прибитой к стене довольно близко к потолку, и второй палки, перпендикулярно первой прибитой к другой стене. Занавеска на кольцах плотно окружала выгородку с двух сторон. Внутри закрытого пространства что-то шевелилось и поскрипывало. «Что у нее там? – подумала Ирина. – Может, муж?» С мужем Матрена Ирину не знакомила, всего несколько раз она замечала его во дворе: высокий старик с постоянно опущенной головой и поникшими плечами носил воду, дрова или что-то мастерил в глубине двора.

Матрена захлопотала у стола, накрыла клеенкой, выложила принесенные дары на тарелки, сбегала на кухню: «Вот картошечка, еще не остыла» – потом поставила приборы: две тарелки, две рюмки и две вилки.

– Ну садись, красавица, коли сегодня у нас праздник советского культурного работника. Выпьем и закусим.

В тот же миг занавеска в углу качнулась, снизу показались голые ноги в старых солдатских галифе, створки занавески поехали на своих кольцах в стороны, и взорам предстал сидящий на железной койке старик, улыбающийся робко и беззубо.

– Привет честной компании. Федор Пахомыч, прошу любить и жаловать, – прошамкал он. – К столу-то можно?

– Конечно, – смущенно сказала Ирина. – Садитесь, садитесь, пожалуйста.

Старик приподнялся на койке, заскрипели пружины.

– Сидеть! – тихо, но грозно произнесла Матрена, не поворачивая головы. – Ишь ты, любить его и жаловать. Я те пожалую. Ну давай, Иринка, выпьем по маленькой.

Ирина от растерянности опрокинула в рот почти полную стопку незнакомого ей прежде зелья и даже не почувствовала, только судорожно сглотнула и замерла.

– Ты закусывай, закусывай. Вон огурчики какие махонькие, и созреть не дали, не пожалели, зато закуску господскую накрутили. Давай опять выпьем за нашу власть дорогую, что нас таким харчом потчует, – Матрена еще раз смачно выпила.

– Хоть стопочку поднеси, – попросил голос из угла.

– Я те счас поднесу стопочку с крысиным ядком, ты дождешься. Лег и лежи и занавесь закрой. Слыхал?

– Он болен? – шепотом спросила Ирина.

– Как же, болен он! Здоров, как конь, на нем воду возить.

– Тогда почему же?.. – начала Ирина.

– Дай хоть рыбки кусочек, – проныл старик.

– Я те что сказала? Закрой занавесь и лежи. А то, гляди, встану, помогу тебе.

Старик убрал ноги, задернул занавеску и завозился, укладываясь. Ирина сидела, открыв рот, и испуганно смотрела на бабу Матрену, уже немного захмелевшую, румяную, но вполне миролюбивую с виду.

– Ты не обращай внимания, – сказала Матрена. – Ему за моим столом делать нечего, убивец он. Мамку мою порешил, ирод.

– Врешь, – подал голос старик. – Она сама померла, ведьма твоя.

– Сама? А кровищи сколько было? А чего тебе участковый говорил? Тебе, девонька, в деревне, небось, уже насплетничали, наболтали про нас?

– Нет, ничего не говорили.

– Ну, может, и не говорили, почти четыре года прошло, забыли. Да все равно кто-никто, а вспомнит. Так я лучше сама расскажу, а то, гляжу, ты с лица спала. Давай-ка выпьем за здоровье, твое и мое и всех хороших людей. А этому ироду слезки мои отольются.

– Не убивал я, – монотонно произнес старик за занавеской.

– Мели, Емеля. Он, пес паршивый, пьянь забубенная, как мамка стала ему выговаривать, так и врезал ей, вот тута, – она ткнула себя в грудь повыше сердца, – а мамка старая, слабая, так и грохнулась оземь, да еще голову разбила – тут ей и конец получился.

– Это называется «убийство по неосторожности», – машинально пояснила Ирина.

– Какая тут неосторожность? Нарочно кокнул мамку, надоела она ему – вот и кокнул. Когда раньше она жила в твоем домике, еще ничего было. А как я взяла ее к себе по старости, вот он и взъелся.

– Ведьма она была, карга старая, только я не убивал, в ей и так душа ее поганая чуть держалась.

– Вишь, что говорит о покойнице? Убивец! Мамка как упала – я кричать. Ой, голосила, батюшки мои! Вся деревня сбежалась. А Ваня, участковый наш, объясняет: «Надо его в каталажку, судить его будут». Ваня-то, участковый, мне родня, я с им всегда договорюсь. «Куда ж говорю, Ваня, его в тюрьму прятать, бездельничать на казенных харчах? А я-то тут как одна с хозяйством управлюсь? Ты, Ваня, говорю, протокол не составляй, мамка, мол, своей смертью умерла, а этого ирода мне оставь, я сама ему тюрьму сделаю на пожизненный срок». Вот так и остался он у меня. По двору пускаю: то одно сделать, то другое. А за ворота – ни-ни. Ваня-то ему объяснил: «Ты, Федор, смотри, как за калитку сунешься, я тебя мигом скручу – и в город. Никакой пощады тогда не жди». Так, вишь, сидит за занавеской, как в камере, и боится. Ты, девонька, не думай, голодом я его не морю, и картошечки дам, и хлебца, и каши. Но уж, конечно, без разносолов. Тюрьма – она и есть тюрьма, – Матрена засмеялась и хрустнула маринованным огурчиком.

Старик молчал, негромко посапывая в своей камере, – не то спал, не то прислушивался.

– Ишь, молчит, подслушивает, – понизила голос Матрена. – А что подслушивать? Ничего нового я не скажу, все рассказываю, как было.

– А люди в деревне? – спросила Ирина. – Они-то как отнеслись к такой вот домашней тюрьме?

– Да как тебе сказать? Кто как. Одни осуждали, грех, мол, дома его держать, мамку мою все ж таки порешил. А другие – наоборот. Правильно, говорят, ты, Матрена, рассудила: и сама не пропадешь, и он теперь маяться будет по гроб жизни. Люди-то всё знают. Как я с им жила – это же сон кошмарный: и пил, и гулял, и гонял, руку поднимал. Сколько раз я зимой в одной сорочке из дома сбегала! Из-за него, гада, и детей Бог не дал. А теперь все вышло по справедливости.

– А Тамара Васильевна? Она знала?

– Ну а как же?

– И что же? Согласилась она с вами? Не осуждала?

– Не знаю, милая. Может, и осуждала, только ничего не говорила. Ей-то меня судить вроде и не к лицу. Она сама великая грешница была.

– Тамара?!

– Так я ж ее с малолетства знаю. У ней мамка, Вера Григорьевна, покойница, суровая была, строгая, а Томочка все ко мне бегала, поговорить, душу отвести. Я, знаешь, рукодельницей была: и шить, и вязать, и вышивать – всё могла. А Томе вышивать нравилось, учила я ее. Да вот покрывальце-то на кровати у тебя в домике все ее ручками вышито. Давно уже, старенькое стало.

– Это ее работа?

– Ее. Вышивать-то она любила, а так – шебутная была, озорная девка, вот Вера Григорьевна ее и бранила. А училась хорошо. В институт поступила в Ленинграде – и началось. Как приедет летом, ко мне бежит с рассказами. И тот у ей, и этот, и такой, и сякой – отбою не было. Я говорю: ты, девка, осторожней, как бы не принесла в подоле. А она смеется. Сколько абортов сделала – и не сосчитать. Вот бесплодной и осталась. Да вроде и не переживала. У ней любовь на первом месте стояла, и все ей было нипочем. Замуж три раза выходила, всех троих мужиков угробила.

– Да что вы такое говорите, Матрена Власовна?! Как это – угробила?

– Ну, про первых двух точно не знаю, врать не буду. А уж третьего угробила точно. Он старше ее был, профессор или какой другой начальник. Так она завела шашни с его учеником.

– Со студентом?

– Нет. Не студент, другой. Как их называют – ну те, что в ученые лезут?

– Аспирант?

– Во-во, пират, кто ж еще, если у своего начальника бабу ворует? Пират и есть. Ей-то самой, Томочке, уже, кажись, за сорок было. Она мне рассказывает, а я говорю: «Уймись, Тома, что ж ты никак не перебесишься?» – «Люблю его, говорит, и весь сказ». А этот ее профессор где-то их застукал – и сразу «удар» у него. Она приезжала ко мне, плакала. А Вера-то Григорьевна чуть ее кочергой не отходила за такие дела.

– Откуда же Вера Григорьевна узнала?

– Да вот, – смутилась Матрена, – я ей рассказала. Ты, говорю, дочку-то усмири, натворит она бед. Вот так-то… А после того как они с мамкой подрались, Тамара сюда ездить перестала. Вера-то Григорьевна старой уже была, болела, а помочь некому. Я, правда, забегала, да у самой дел по горло и муж этот проклятый… Ишь, храпит, ну и чем ему плохо?

– Так Тамара к маме совсем не ездила?

– Совсем. Я ей позвонила, Тома, говорю, лихо мамке твоей, забери ты ее к себе в город. А она: куда я заберу, я работаю, кто за ней будет смотреть? Только на похороны и приехала. И дом продала. Плакала сильно, каялась, а потом в церкви утешение нашла. И на могилку иногда приезжала, молилась. Может, Господь и простил ее, царствие ей небесное. Ох, грешница была, грешница…

– А вы говорили: хорошая она.

– Хорошая. Уж такая хорошая! Красавица. Как солнышко ясное, столько свету от нее шло. И выслушает, бывало, и посоветует, и приголубит. Она как приезжала, я будто жить сызнова начинала. А теперь нету ее, упокой, Господи, ее душу.

Матрена перекрестилась и утерла глаза рукавом своего бархатного халата…

«Хорошие, все хорошие, – думала Ирина, укладываясь на свою железную кровать за кирпичной печной стенкой. – Все хорошие: и тюремщица Матрена Власовна, лихо отомстившая злодею-мужу за свою горькую долю, такая добродушная уютная женщина, каждое утро подкармливающая соседку молоком, яйцами и зеленью с огорода; и «убивец» Пахомыч, смиренно несущий свой крест и разделяющий с женой тяготы деревенской хозяйственной жизни; и красавица Тамара, добрый друг, советчик и помощник, убившая своих детей, мужа и родную мать… Все люди – хорошие, потому что они живут, как умеют, как могут. Потому что жизнь, в которой столько законов и правил, постоянно выкидывает коленца и понуждает к нарушению своих же законов и правил, становясь от этого еще более яркой и притягательной. Все люди – хорошие и плохие, и пойди пойми, чего в них больше и что такое хорошо, а что такое плохо».

Ирина хотела взять фотографию Тамары, чтобы посмотреть новыми глазами на запечатленную на снимке женщину. Она уже достала конверт с фотоснимками – и вдруг передумала. Ведь непременно захочется ей посмотреть другие снимки: ее бывших детей, бывшего мужа, бывшей семьи, которую она разрушила, потому что была слишком хорошей. Или слишком плохой.

Она зарылась лицом в подушку и заплакала…

Библиотека открылась в середине июля. В этот воскресный день улицы деревни Ключи были запружены народом, и все шли в одну сторону: в клуб, в библиотеку. Наблюдая это массовое движение, Ирина сначала обрадовалась возрождающейся тяге населения к культуре и возгордилась мощью и разнообразием новой сельской библиотеки. Однако постепенно в голове ее прояснилось, и склонное к метафорическому мышлению сознание мысленно нарисовало другую картину, свойственную не только деревне Ключи, но и миру в целом. Примерно, это можно было представить так.

Вот, скажем, привозят из парижского Лувра картину Леонардо да Винчи «Джоконда» и выставляют в Эрмитаже на месяц для всеобщего обозрения. Ну кто же не знает «Джоконду»? Ее видели в репродукциях в книгах, на открытках, даже в компьютерном изображении. Но всё это были копии, а здесь, сейчас, можно увидеть подлинник, рассмотреть в разных ракурсах, убедиться в таинственности ее взгляда. Можно обсудить цветовое решение и возраст девушки, пейзаж за ее спиной. Живая картина, как известно, рассказывает о себе много больше, чем копия. И вот у входа в музей выстраиваются очереди, а в них топчутся не только художники, не только знатоки и любители живописи, а люди разные, далекие от искусства, но жаждущие быть включенными в событие.

Если, двигаясь по метафоре, оказаться в деревне Ключи, станет понятным смысл массового устремления народных масс во вновь открывшееся помещение, ибо шли они вовсе не в библиотеку, а на выставку, главным экспонатом которой являлась библиотекарша из Петербурга, которая, конечно, уже не раз мелькала перед глазами жителей деревни, но не была еще рассмотрена, оценена и обсуждена в своем подлинном виде и с близкого расстояния. Поэтому перед столиком Ирины образовалась длинная очередь: все хотели записаться в библиотеку, а заодно приглядеться к библиотекарю, обмолвиться с ней парой слов. По ходу дела задавались кое-какие вопросы и о культурной столице, откуда она неизвестно по какой причине прибыла, и о семье, и о ее впечатлении от деревни, и конкретно о бабке Матрене. Вопросы звучали осторожно, как бы между строк, но формулировались конкретно, а ответы на них Ирина давала туманные, с улыбочками и пожиманием плеч, что, впрочем, не мешало интервьюерам делать свои определенные выводы. Заполняя формуляры вновь прибывшим, Ирина по старой своей привычке пыталась давать осторожные рекомендации по поводу книг, которые данному читателю неплохо было бы прочесть. Однако вскоре выяснилось, что советы не нужны, их выслушивали невнимательно, шли к книжным стеллажам, трогали пальцами корешки и уходили не отягощенные печатным грузом, но вполне удовлетворенные.

Столпотворение продолжалось несколько дней, потом наступила тишина. О, не та волшебная тишина библиотечного зала, когда двигаются медленно, разговаривают негромко и чуть слышно перелистывают страницы. Нет, нет, в данном случае тишина рождалась пустотой. Пустота – больная родительница, у нее плохой генетический код и редко получаются путные дети. Но Ирина пока не унывала, она верила в пользу воспитания и свои педагогические силы, она верила в скрытые возможности человечества в целом и каждого индивида в отдельности. Она надеялась.

Она сидела одна среди книг, ждала посетителей и читала. Уходя домой, она прихватывала с собой одну из современных книг, чтобы познакомиться с содержанием и увлекательно пересказать его возможному читателю, пробудить интерес к чтению. А потом появился Бригадир.

Вообще-то его звали Виктором, и был он симпатичным парнем, вернее, мужчиной, немного за тридцать, высокий, стройный и подтянутый. Никто не звал его по имени, только – Бригадир, хотя, по всей видимости, бригад в Сельскохозяйственном товариществе существовало несколько и бригадиры возглавляли каждую из них. Но называли так только Виктора. И в этом прозвище было всеобщее уважение – Бригадир с большой буквы. Тарас Семенович однажды в разговоре с Ириной вспомнил этого Виктора, и она поняла, что после самого Главы, он в деревне самый главный, потому что великий труженик, умница, к тому же образован, закончил сельхозтехникум в райцентре. Собственно говоря, функционирование Товарищества было обязано своей успешностью почти исключительно Виктору, разумеется, под руководством Тараса Семеновича. Даже при поверхностном знакомстве с жизнью деревни Ирина успела заметить почтительное отношение жителей к Бригадиру. В принципе, если бы упаковать его в шаровары и сапоги, надеть на затылок кепочку, выпустить на лоб кудрявый чуб, снабдить походкой вразвалочку и гармонью под мышкой, можно было бы получить первого парня на деревне. Но не было у Бригадира этих красноречивых атрибутов. Он ходил в джинсах, кроссовках и спортивной футболке, светлые, коротко стриженные волосы зачесывал на косой пробор, носил на безымянном пальце золотое обручальное кольцо и курил сигареты Winston. И походку имел начальническую: широкий шаг плюс легкое помахивание левой рукой. Улыбался редко, смотрел строго, но вполне дружелюбно.

Вот так он и вошел в библиотеку – широким шагом и со строгим лицом. Поздоровался кивком и сразу двинулся к стеллажам – командир, обходящий строй солдат. Потом приблизился к столику Ирины, сел на стул для посетителей и двумя пальцами вытянул из кармашка футболки сложенную вчетверо записку.

– Вот, посмотрите, пожалуйста, у вас есть такая книга?

Ирина прочитала: Мирон Д. К. Пока чего.

– Что это? – спросила она.

– Автор и название. Мирон – фамилия, вроде белорусская. Д. К. – инициалы. Ну типа Дмитрий Кузьмич. Дальше – название.

– Пока чего?

– Ну он так назвал. Я не виноват.

– Название надо ставить в кавычки, – машинально заметила Ирина, вчитываясь в текст.

– Какая разница? Так есть у вас эта книга?

– Не знаю, – раздумчиво произнесла Ирина. – Мирон? Не помню что-то такого автора.

– Как же это? Вы же образованная, из Питера, а не знаете. Должны знать.

– Может быть, это новый современный автор, и я еще до него не добралась.

– Да нет, кажется, не очень современный. Ну ладно, в городе спрошу, – он взял записку и хотел спрятать обратно в карман.

– Подождите-ка, – вдруг спохватилась Ирина. – Дайте мне еще раз посмотреть.

Она взглянула и расхохоталась. Она, кажется, никогда еще так не смеялась: безудержно, до сведения скул, до колик в желудке.

– Кто, – не в силах сдержать смех, прошептала она, – кто писал вам это? Вы сами под чью-то диктовку?

– Нет. Мне мужик один в городе записал. Почитай, говорит, там про любовь всякое такое… – он пошевелил пальцами, намекая на «всякое такое». – А у вас, оказывается, нету.

– Послушайте, – Ирина снова захлебнулась смехом, – это никакой не Мирон Дмитрий Кузьмич.

– Да насчет инициалов я примерно сказал.

– Это, это… нет, не могу, подождите, я попью… Так вот. Не Мирон Д. К., а «Декамерон» – название книги. А «Пока чего» – это как раз автор, не белорусский, а итальянский. Боккаччо, Джованни Боккаччо. В общем, нет у нас этого произведения, – и она опять засмеялась.

– Как вы хорошо смеетесь, – улыбаясь, произнес он. – А я, выходит, опозорился.

– Зато теперь будете знать. Вот, я вам записала. В городе спросите.

– Да бог с ним, с этим Мироном. Вы мне лучше знаете что дайте? Про Спартака. Я в юности читал, теперь опять захотелось.

Через два дня он принес «Спартака» и попросил «Трех мушкетеров». Еще через два дня заменил их на «Всадника без головы».

– Вы так быстро читаете, – удивилась Ирина. – Как же время находите?

– По ночам, – усмехнулся он. – Но вообще-то я ведь эти книги читал. Просто восстанавливаю в памяти.

Ну-ну. Пусть пока восстанавливает. А потом Ирина подсунет ему что-нибудь другое, Гоголя например. Или, коль уж он испытывает интерес к «всякому такому», «Темные аллеи» Бунина, пусть постепенно привыкает к настоящей литературе. Но это впереди. А на сегодняшний день ей было просто приятно беседовать с суровым Бригадиром, лицо которого мягчало и теплело, когда он, взяв очередную книгу и угнездившись на стуле перед Ирининым столиком, переходил ко второй части своего свидания с прекрасным. Он расспрашивал Ирину о Петербурге, в котором был только один раз на экскурсии, давно, когда еще учился в школе. Он многое помнил с той поездки и интересовался, есть ли по-прежнему смотровая площадка на Исаакиевском соборе, и отремонтировали ли наконец Спас на Крови, и откуда взялось это название, и что теперь происходит на Дворцовой площади, где раньше проходили праздничные демонстрации, которых теперь нет, и он сожалел об этом. Иногда он рассказывал о своей деревне, но не о работе, не об успехах Товарищества и своих личных заслугах, а о природе, об особенностях местного озера, довольно узкого в ширину, но такого длинного, что тянется аж до Беларуси. Еще – о смешанном лесе, в котором так много дубов, что белые грибы, появляющиеся каждый год осенью в несметном количестве, называются здесь дубовиками. Однажды он так красочно описал земляничные поляны, с которых жители за раз набирают полные бидоны земляники, что Ирина спросила, вроде бы некстати:

– А стихи вы любите?

– Стихи? Не знаю. Все эти слюни – нет, не очень-то. Я знаете что люблю? Когда с юмором. Маяковский, например, иногда такое загнет! Или вот у Пушкина есть одна поэма…

«Сейчас вспомнит «Гавриилиаду»», – грустно подумала Ирина. А Бригадир продолжал:

– Я название забыл. Там один граф приезжает в гости к молодой замужней барыне и ночью к ней пристает, а она его отшила, прямо по мордам. Читаешь – вроде в рифму, а как будто рассказ такой, жизненный. Но главное там в конце. Эта барыня всем рассказала про графа, и все над ним смеялись, а особенно один молодой помещик, сосед. И сразу стало ясно, что барынька-то с грешком, хоть и прикидывается порядочной. Очень смешная поэма. Только название не помню.

– «Граф Нулин» – подсказала Ирина. – А «Медный всадник» вам нравится?

– Не очень, на сказку похоже. Мне вот памятник тот понравился. Стоит, а как будто летит. Смотрел бы и смотрел…

Ирина всегда радовалась приходу Бригадира. Ей нравился этот мужик, не слишком грамотный и красноречивый, но думающий, интересующийся, умеющий наблюдать и оценивать. Она ждала зимы, когда он немного освободится от своих бригадирских дел и можно будет приступить к его образованию.

В августе он явился с огромным букетом, таким ослепительно ярким, что в глазах зарябило.

– Вот, – сказал он, – принес, чтобы вы посмотрели. У нас астры расцвели, целая клумба – все цвета, как радуга. Я специально отобрал по одному цветку каждого цвета. Получилось семь – вам на счастье.

Да, ровно семь цветов: белый, розовый, малиновый, бордовый, красный, фиолетовый, сиреневый. Пышные, свежие. Он не знал, что Ирина любит астры, совсем не ароматные, но такие живые, веселые, праздничные. Он не знал, просто попал в точку. Семь – счастливое число. Астры – это радость.

Ирина растрогалась, прижала букет к груди, потом засуетилась, принесла вазу, поставила цветы в воду.

– Ой, спасибо, – сказала она, улыбаясь. – Они долго будут стоять, живучие…

Бригадир сидел, облокотясь на стол, подперев щеку рукой, и наблюдал за ее радостью. Потом сказал:

– У вас улыбка очень красивая. Когда на красивом лице еще и улыбка красивая – получается полный кайф. А то, бывает, улыбнется какая-нибудь красотка – и все ее прелести как рукой снимает: фальшиво так, неискренно, кривлянье, а не улыбка.

– Ну-у, – протянула Ирина, пожалуй, немного кокетливо, – в красоте-то меня никак нельзя упрекнуть.

– Я не очень в этом разбираюсь. Я смотрю и вижу: если лицо мне нравится, значит, красивое. А если человек нравится, значит, и лицо… – он замолчал и совсем смутил Ирину своим долгим взглядом. Но тут пришло спасение.

Спасение имело боевой вид, яркие губы, длинные волосы и длиннущие ноги, едва прикрытые короткой юбкой.

– Ну вот, так и знала, – звонким голосом объявило оно. – Чего это, думаю, он все читает и в библиотеку таскается? Ясное дело, новую бабу увидел. Вы, гражданка, зачем к нам приехали? Чтобы мужиков наших приваживать?! А мы тут тоже не лыком шитые, умеем за себя постоять. Да я ж тебе все патлы выдеру, – перешла она на визг. – Ты мне навеки забудешь, как се́мью разбивать! А ну давай отсюда, – ухватилась она за рукав Бригадира. – Иди домой, и чтоб ноги твоей здесь больше не было.

– Ну, ну, Настя, ты потише. Притормози. Давай-ка за дверь. Я сейчас приду.

– Со мной пойдешь.

– Уходи, я сказал, – рыкнул Бригадир. – Быстро давай, жди за дверью. Мне рассчитаться надо, книгу сдать.

– Ишь, и букет припер, всю клумбу разорил, – уходя, проворчала Настя.

Ирина сидела молча, не двигаясь, как в столбняке, и чувствовала, что лицо ее покрывается красными пятнами.

– Не расстраивайтесь, Ирина Викторовна, и не обижайтесь. Здесь деревня, всякое случается. Вот книга моя, сдаю, и карточку мою можете порвать. Не приду больше, Настя не велит, – он засмеялся, шучу, мол, я. – А вообще-то правильно. Самое время было ей вмешаться, очень уж вы мне нравитесь. Так что до новых случайных встреч на территории деревни Ключи. Пойду Настю учить культурному поведению.

Ирина возвратилась домой в приподнятом настроении. Подумать только, деревенский адюльтер! И она в главной роли. Это неслыханно! Она купила бутылку вина и, поминая добрым словом заботливую Матрену, нарезала огурцы, помидоры, лук, поджарила яичницу. Ирина глотала желтые шарики яичницы целиком, хрустела огурцом и попивала неизвестного происхождения вино, по случаю отсутствия рюмок налитое в граненый стакан. Она пила вино, постепенно хмелела и сочиняла сказку про себя. А что если в самом деле завести роман с этим симпатичным Бригадиром, наплевав на строгий запрет и смехотворные угрозы очаровательной длинноногой Насти? Прятаться в кустах, сараях или за деревенской околицей, таинственно подмигивать друг другу на виду у деревни и перекидываться парой поспешных слов по поводу будущего свидания. И страстно ждать новых встреч с постоянной угрозой разоблачения, от которого страсть только крепчает и ярчает.

Господи, у нее никогда не было романов! Двадцать лет она любила своего мужа Володю, но не могла припомнить ни томных вечеров наедине, ни случайных поцелуев (просто так, на бегу, от избытка чувств), ни таинственных взглядов, намекающих на предстоящую ночь. И теперь она никак не могла припомнить даже его лица, как будто вместо человека осталось только имя. Этого нельзя было допустить. Ирина достала конверт с фотографиями: она увидит и вспомнит – но вспомнила только о том, что там есть фотографии детей, которые она пока рассматривать не может. Ну хорошо, потом. Да и какая сейчас разница, как выглядит ее бывший муж, ее первый, единственный, случайный мужчина? Главное, ей было достаточно такой любви, она не искала другой, она жила, как «убивец» Пахомыч, в многолетнем плену, с той только разницей, что плен был добровольным. Неужели ей было нужно так мало?! Неужели ни один из встречавшихся по жизни мужчин не поразил ее воображение, не вызвал желания испытать новое, острое чувство? Не поразил, потому что она не смотрела, не искала. Может быть, поэтому у нее никогда не было поклонников. Нет, Бригадир неправ, она вовсе не красивая женщина, но есть же в ней какое-то обаяние, и привлекательность, и миловидность. И ни одного поклонника. Хотя нет, стоп! Два поклонника были, два за двадцать лет, потому они хорошо запомнились.

Первый раз это случилось очень давно, когда она ездила с детьми в Гурзуф. Детям было лет пять-шесть, Володя поехать не смог, и Ирина смело взяла поездку на себя – в новое место, с маленькими детьми. Она сняла комнату не вблизи от моря, потому что там, в домишках и сараюшках среди помоек и крыс ютилось несметное количество отдыхающих. С двумя маленькими детьми Ирине такая обстановка не подходила. Ей посоветовали жилье на горе, в так называемом «микрорайоне»: комната в отдельной квартире, с газом, холодильником и ванной комнатой, куда три раза в неделю подавалась горячая вода. На пляж они попадали за двадцать минут, легко сбегали под гору, по дороге срывая сливы и алычу вдоль обочин и подбирая упавший с деревьев миндаль. Обратно, в гору, ехали в автобусе, и чтобы не толкаться в его духоте, Ирина придумала удачный режим дня: с раннего утра до полудня – море, в час – обед в кафе, а потом в полупустом автобусе – наверх, отдыхать. Весь месяц погода стояла умеренно жаркая, Ирина отдыхала с удовольствием, занимаясь своим кровным делом: следила за детьми, чтобы не обгорели на солнце, купалась с ними, чтобы не дай бог… Один раз они переели фруктов, и пришлось остаться дома. Все прошло быстро – Ирина взяла с собой целый мешок лекарств и без паники вылечила вышедшие из строя животы. Через пару дней они снова были на пляже, а в час дня, по расписанию, направились в кафе. По дороге Ирина соображала, чем бы безобидным накормить малышей после болезни, поэтому не заметила идущего рядом молодого мужчину и вздрогнула от звука его голоса.

– Здравствуйте, – сказал он. – А я уже думал, что вы уехали.

Ирина недоуменно на него уставилась. Загорелый, улыбчивый, спортивного вида, в шортах и вьетнамках. Бородка и белая кепочка на голове – интеллигент из богемы, писатель.

– Вас два дня не было, – пояснил молодой человек, – я расстроился. Столько времени наблюдал за вами, но не решался подойти. Не смел. Ну, думаю, дождался – уехали. А вы, оказывается, здесь. Я рад.

– Но я не понимаю… – начала Ирина.

– Боюсь опять вас потерять, поэтому беру быка за рога. Давайте поужинаем где-нибудь сегодня вечером.

– Но у меня дети…

– Да, я наблюдал, как хорошо вы с ними играете, как будто вам самой весело. Мне тоже хотелось с вами поиграть. Но не смел… Послушайте, уложите детей спать и сходим куда-нибудь. Не отказывайтесь. Я так рад вас снова видеть.

Разумеется, Ирина отказалась со всей возможной категоричностью.

– Ну что ж, – печально сказал он. – Простите…

Самое смешное, что она потом исподтишка выискивала его на пляже. И не нашла. Откуда он взялся, как умудрился выслеживать ее незаметно и чего такого особенного он выследил? Загадка. Ирина не сожалела о своем отказе, но в пустом списке поклонников поместила его под номером один. Это грело душу. Ей только не нравилось слово «не смею»…

Под номером два в ее хилом списке значился врач-терапевт из районной поликлиники, крупный мужчина лет пятидесяти с пытливыми глазами и несколько длинноватым – чтобы не сказать чересчур – носом, что, впрочем, нисколько не уродовало его, а наоборот, придавало лицу мужественность и значительность. Этот человек был, конечно, Ирининым читателем, любителем исторических романов и хорошей научной фантастики: братьев Стругацких, Станислава Лема и Рэя Брэдбери. Он работал посменно и приходил обычно в первой половине дня, когда народу было немного и можно было поговорить. Мужественность и значительность его лица оказались обманчивыми, ибо в процессе долгих бесед выяснилось, что судьба его сложилась неудачно, и он охотно об этом рассказывал, причем от нытья и занудства его спасал только юмор. Ирина слушала юмористические рассказы, смеялась и жалела этого неудачника, в жизни которого всё выходило наперекосяк, наперекор его желаниям и стараниям. От него ушла жена, сын уехал жить в Америку, друзей он отвадил от себя собственной нетерпимостью, хотел стать крупным хирургом, а стал участковым терапевтом, а любимое занятие альпинизмом – в свое, конечно, время – закончилось полным крушением, точнее, крушением костей от мала до велика. Если во время рассказа очередной истории появлялся какой-то читатель, он отходил в сторону, пережидая, а потом возвращался, одной ловкой фразой перекидывал мостик к месту, где рассказ обрывался, и продолжал как ни в чем не бывало. Правда, уловив в глазах Ирины скуку, он мгновенно закруглялся и уходил, несколько раз сказав «до свидания». Иногда Ирина ловила на себе его долгий взгляд, от которого ей становилось неловко и тревожно, как будто он чего-то ждал от нее, чего она дать не могла.

Наконец он появился торжественный, принаряженный, с коробкой конфет в руках.

– Это вам, Ирина Викторовна, с благодарностью…

– Ну что вы?! – вспыхнула Ирина. – Зачем?

– Да ведь в этом нет ничего особенного. Тем более что я уезжаю…

– В горы? – неудачно пошутила Ирина.

– Нет, не в горы. – серьезно ответил он. – В Америку, к сыну. Здесь меня, пожалуй, ничто уже не держит. Разве что вот это… – он широким жестом обвел руками библиотечный зал и остановил движение руки перед Ириной. – Да, этого мне будет не хватать. К сожалению, не мы владеем своими чувствами, а они нами… Видите ли, я с удовольствием пригласил бы вас в театр или в ресторан – но не смею.

– Такое мероприятие вряд ли возможно.

– Да, конечно. А вы знаете, что я понял? Безответная любовь иногда прекраснее, чем взаимная. Она глубже. Так что позвольте поцеловать вашу руку. И поеду в Америку, которая ждет меня с нетерпением. Собственно, меня там только и не хватает.

Черт возьми! Он тоже сказал тогда «не смею». И этот симпатичный Бригадир, по сути дела, не посмел. Почему, почему? Да потому, что на лбу у Ирины крупными буквами написано: ПРАВЕДНИЦА. Ну и что?! А ты посмей, если мужик. Посмей, не трусь, будь настойчивым. А если не смеешь, так и сиди дома со своей длинноногой Настей, учи ее уму-разуму.

Может, и не Володя подавил когда-то ее чувства, может, вовсе не праведность оградила ее от влюбленностей и страстей. Она не встречала мужчины, вот в чем дело. Хотя… Один, кажется, есть. Один, который не скажет: я не смею. Один, в которого она может влюбиться. Которого, если надо будет, она может… Соблазнить? Ха-ха-ха! Почему нет? Тарас Семенович Колесниченко…

По календарю наступил август, но лето не уходило, хоть его и предупреждали. Желтые предупреждающие записки осени торчали там и сям в еще зеленых пышных кронах деревьев, иван-чай вдоль улиц погасил свои огненные свечи и дымился как предвестник приближающегося пожара; разноцветные астры и гладиолусы цвели с безумной яркостью, как в последний раз. Но дни стояли жаркие, томные, и только к вечеру небо и земля обретали тихую прохладу спокойной и мудрой старости. Иногда шли дожди, но не затяжные, по-петербургски унылые, а стремительные, похожие на июльские, выдворяемые с территории по-прежнему жарким солнцем. Только лужи на дорогах высыхали медленнее.

У Ирины прибавилось работы: приходили школьники с листками слежавшейся бумаги, где все лето томились списки рекомендованных к прочтению во время каникул книг. Никто, ясное дело, ничего не читал, теперь наиболее ответственные кое-как пытались образумиться. Потом привезли школьные учебники, и для Ирины опять наступила пора учета, распределения и штемпелевания. Некоторые учебники она из любопытства просматривала и удивлялась, иногда весело, порой грустно. Особенно занимательными оказались учебники литературы с их замысловато сформулированными заданиями, которые порой трудно было понять не только школьнику, но и взрослому. Но и поняв смысл, иногда трудно было согласиться с сутью задания. Почему, например, школьника спрашивали, кто из двух героев положительный, а кто отрицательный: чудище о трех головах или добрый молодец? Почему глухонемого Герасима называли «человеком с ограниченными возможностями»? Почему в стихотворении Есенина о собаке и ее щенках вместо слова «сука» напечатано слово «самка», полностью уничтожающее и без того неважнецкую рифму?

Впрочем, для подробного вычитывания учебников у нее не было времени, да и ни к чему – кто она, в конце концов, такая? Наверху виднее, чему и как надо учить будущих строителей… фу ты, Господи, не коммунизма, конечно, а чего-то другого. Зато Ирина к этому времени уже изучила все имеющиеся в библиотеке шедевры современной прозы и стихов и знала, что рекомендовать будущим читателям, которые, она надеялась, появятся зимой, подгоняемые холодом и скукой. Она уходила с работы усталая, прихватив какую-нибудь любимую старую книгу, ужинала и усаживалась с книгой на крыльце, наслаждаясь мягким августовским теплом.

Однажды ее увидел с дороги проходящий мимо Колесниченко.

– Добрый вечер, Ирина Викторовна, с хорошей вас погодой! – крикнул он и направился в ее сторону, к крыльцу. – Что-то я вас давно не видел.

– Учебники привезли, вот и вожусь с ними.

– А-а, привезли, значит, а то я уж хотел звонить, напоминать. Ну как? Всем хватит?

– Всем хватит, я как раз сегодня закончила.

– Ну молодцом, – он присел рядом на крыльцо. – А что читаете?

– Достоевский, «Записки из Мертвого дома».

– Судя по названию, невеселое произведение. Надо и мне почитать, совсем серым стал. Это наша книга, библиотечная?

– Да, у нас много замечательных книг, вот бы читателей побольше. А то я одна читательница пока.

– Бабки наши уже приметили вас на крылечке. Всё читает, говорят, читает, уж не ворует ли?

– Да что вы такое говорите?!

– А вы как думали? У нас сплетня – главный вид устного народного творчества. Охота почесать языки. Но в целом это безобидно, можно даже посчитать деревенским юмором.

– Но такое обвинение…

– Да бросьте. Никто так не думает. А я вам для того рассказал, чтобы вы были в курсе. Услышите подобное – плюньте и разотрите, простите за грубость. Короче говоря, не обращайте внимания.

– Может, мне лучше не читать на виду у всей деревни? Забраться в комнату, шторы опустить и дверь держать на замке?

– Хорошо, что у вас есть чувство юмора. Это правильно. А скрываться и прятаться не надо – на всякое чиханье не наздравствуешься. Ладно, пошел я. Как говорится, приятного вечера.

Конечно, она не стала прятаться. С какой стати!

А через несколько дней состоялся в библиотеке визит трех дам. Дамы были среднего возраста, моложавые, но казались персонажами из фантастического фильма «Путешествие во времени». Они пришли откуда-то издалека, из семидесятых годов прошлого столетия, в своих строгих, не по-летнему темных костюмах, белых блузках, туфлях на толстых каблуках и с одинаково замысловатыми прическами яркого цвета низкопробного золота. Особенно старомодно выглядели их улыбки, похожие на нитяные штопки, которыми экономные советские хозяйки заделывали дыры на прохудившихся чулках, считая, что это не только практично, но и красиво выглядит. Улыбки появившихся в библиотеке дам хоть и казались старомодными, но пользы своей не утратили, ибо призваны были смягчить некоторую напряженность предстоящей миссии. Дамы позиционировали себя как «Комиссия по инвентаризации библиотечного оборудования» и, взмахнув портфельчиками, принялись за дело. Инвентаризация – процесс долгий и утомительный, но эти специалисты хорошо знали свое дело, подготовились и к тому же приехали из города, мечтая, по всей видимости, закончить работу до конца дня, чтобы завтра не возвращаться. У них имелись собственные реестры «библиотечного оборудования», она прекрасно ориентировались среди книжных стеллажей и формуляров, а в Иринином хозяйстве был, конечно, полный порядок. Так что конвейер работал быстро и бесперебойно. Хотя… Один перебой все-таки случился. Обнаружилось отсутствие одной книги: Ф. М. Достоевский «Записки из Мертвого дома». В первый момент Ирина растерялась, но сразу сообразила и обрадовалась:

– Ох, я забыла! Эта книга у меня дома, я ее сейчас читаю.

– У вас? А где ваш формуляр?

– Зачем же он мне? – улыбнулась Ирина. – Я библиотекарь, сама за себя отвечаю и контролирую.

– Нет, нет, это непорядок. Надо завести формуляр, записывать то, что вы берете на дом. Вы такой же читатель, как другие. Скажите, вы далеко отсюда живете?

– Да почти рядом.

– Вот и хорошо. Сейчас мы попьем чаю, передохнем, а вы пока сбегайте домой, принесите книгу.

Ирина пожала плечами и побежала за книгой. Потом пришлось ей записаться в библиотеку, завести личную карточку и пометить день выдачи книги и день ее возвращения. Вот теперь все было в порядке. Комиссия удалилась в Администрацию, чтобы составить акт инвентаризации.

К концу дня, когда Ирина уже собиралась домой, позвонил Колесниченко:

– Ирина Викторовна, вы еще на работе? Очень хорошо. Подскочите ко мне, тут Комиссия оставила акт. Ознакомьтесь и возьмите себе один экземпляр. Я вас надолго не задержу.

Когда Ирина вошла в кабинет, Тарас Семенович сидел на своем рабочем месте и читал акт.

– Всё, слава богу, в порядке. А то эти дамочки из городского отдела культуры любят придираться – демонстрируют свой профессионализм. Но здесь ничего плохого придумать не смогли – честь и хвала библиотекарю! Вот только некоторые книги просят убрать с полок, детские, кажется. Смотрите: «Мальчик Мотл», «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Маленький лорд Фаунт…» и так далее. И еще несколько старых книг. Вы их, конечно, не выбрасывайте, спрячьте куда-нибудь, не стоит дразнить гусей. А в основном все в порядке.

Ирине показалось, что в мозг ее вливают горячий свинец, а сердце стучит, как дятел – монотонно и мелко– мелко.

– А почему вдруг инвентаризация? Мы ведь только начали работать.

– Да кто их знает? – протянул Колесниченко, возвращаясь к чтению текста. – Это плановая проверка. Стоит в плане – значит, надо проверять. Творческий подход отсутствует.

Сейчас, сейчас она все выскажет, резко, прямо в глаза. Поверил сплетням? Напустил на меня трех дур, чтобы проверить, а не воровка ли эта тетка, так неожиданно и кстати явившаяся из Питера? Трус! Сейчас я объясню тебе все в доступной форме, чтобы ты понял, что такое унижать человека недоверием, да еще и врать, прикидываясь доброй овечкой. Сейчас, сейчас… Но она не успела. Голос изнутри, ее собственный, но какой-то чужой, новый, прошептал странную фразу: Волнистая линия лучше, чем прямая, потому что более легкая, длинная и гибкая. И она сразу поняла, как себя поведет.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – в ее голосе слышалась искренняя радость. – Но у меня, Тарас Семенович, есть к вам разговор. Не знаю, правда, стоит ли, может, я ошибаюсь. А вдруг сплетницей окажусь?

– Ну-ну, давайте, говорите, не стесняйтесь. Я – могила.

– Я насчет дров… В котельную клуба привезли уголь на зиму, а говорят, зимой здесь холодно, тепла от котельной не хватает. Потому поставили внутри помещения печки. Ну вы знаете, что я вам рассказываю! Так вот. Теперь завозят дрова для печек. И вот смотрю я: вечером привезли, свалили у сарая, а утром сарай еще пустой, а дров чуть не вполовину меньше. Я подумала: ошиблась, глазомер, мол, плохой, хотя он у меня хороший. На следующий день опять привозят дрова, а наутро половина полешек разбежалась. Уж не воруют ли? Может, мне последить, я часто задерживаюсь в библиотеке. Что ж это такое?! Зимой промерзнем до костей.

Тарас Семенович поднял наконец глаза от творения городских контролерш и посмотрел на Ирину пристально и серьезно.

– Нет, дорогая моя Ирина Викторовна, следить вам, конечно, не надо, вы у нас библиотекарь, а не сыщик. Но сигнал ваш очень своевременный. Мы уж тут сами проследим, а вы работайте спокойно и ни о чем плохом не думайте. Прижились у нас? Привыкли?

– Почти, – односложно ответила Ирина, вставая.

Она вышла на улицу и сразу почувствовала, что в Ключи пришла все-таки осень. Все ее приметы: сутулость неба, одиночество обнищавших деревьев, тихое сплетничание листьев – слились в ощущение неприятного душевного холода. Он понял? Нет, он не понял, он только предположил. Он предположил, что Ирина что-то знает, испугался и насторожился, видно было по лицу.

Правильно, правильно. Он почувствовал опасность, потому что она ведь болтала не на пустом месте, она действительно знала, и это так же точно, как то, что наступила осень, и как то, что отныне и навеки Тарас Семенович Колесниченко перестал быть героем ее романа…

Получилось случайно. Однажды Ирина надолго задержалась в библиотеке, разглядывая новые школьные учебники. Домой она обычно не торопилась, любила сидеть одна среди книг при неярком свете настольной лампы и задернутых шторах на окнах. Какой-то шорох во дворе привлек ее внимание, она отогнула угол шторы, пригляделась. В темноте двора при робком свете карманного фонарика обнаружились двое суетливых мужчин, укладывающих поленья в ручную тележку. Одного из них Ирина разглядела и узнала: беспутный сынок главы местной администрации, пьяница, драчун и бездельник, который нигде не работал и которому, стало быть, не полагались бюджетные дрова.

«Ничего себе аттракцион!» – подумала Ирина и, не вполне доверяя своему зрению в темноте, тихонько пошла по полутемной улице вслед за нервным светом фонарика. Ну конечно, они остановились у дома сынка, соседствующего с хоромами Главы, и приступили к бесшумной разгрузке. Только один раз кто-то прикрикнул на тружеников, не туда, мол, кладете. Голос был до боли знакомый и принадлежал лично Тарасу Семеновичу, выполнявшему, по-видимому, и здесь функции руководителя.

Вот что имела предъявить Ирина любезному Тарасу Семеновичу в отместку за его подлость. Можно было, конечно, возмущаться, обличать, демонстрируя себя борцом против расхищения народного имущества. Это было бы правильно. Однако случайно мелькнувшая в ее голове странная мысль о преимуществах волнистой линии перед прямой была, может быть, не совсем верной, но привлекательной. Зачем ссориться с начальством? Это вредно. С начальством надо дружить. Но намекнуть, припугнуть… Месть? Ну да, месть. Но не только. Можно извлечь для себя некую пользу: боится – значит, будет стараться услужить, помогать, поддерживать, а то… Кажется, это называется шантажом. Или чем-то вроде. Очень полезная вещь – шантаж, особенно мягкий, нежный, завернутый, как ядовитая конфета, в тонкую фольгу лицемерия. Надо только немного оглохнуть, чтобы не слышать криков, нытья и писка совести.

Ирина резко остановилась и замерла. Это она? Это ее мысли, ее поступки? Когда же это в ее привычном теле поселилось новое, чуждое содержание – как будто в старый, надежный и смирный автомобиль поставили другой двигатель – с бешеной скоростью, зверским нравом и угрозой безопасности движения?

Ее охватила ярость. Бежать, бежать, что-то делать, усмирить себя. Вернуть себя. Вернуть или не надо?

Она ворвалась в дом, бросила сумку, натянула спортивные штаны и свитер, схватила скучающую в углу удочку, накопала червей и сбежала по тропинке к озеру. Еще не совсем стемнело, но спокойная, тяжелая, как желе, вода была по-осеннему неприветливой и рождала ощущение холода. Лодка, притулившись к мосткам, чуть покачивалась на неподвижной глади и позвякивала цепью. Ирина уселась на сиденье и поплыла к середине озера. Она вспомнила, как любила плавать с Тамарой, вытаскивая из воды кувшинки и лилии на длинных стеблях, наблюдая за мелкой жизнью озерной поверхности: то жучок пробежит, оставляя за собой пузырчатую дорожку, то плеснет мелкая рыбешка или вдруг выскочит, вылетит, как птица, крупный окунь, крутанется в воздухе и в панике улетит обратно, домой. Тамара научила ее грести, они по очереди меняли друг друга, и радостно было потом, после прогулки, чувствовать жизнь усталого тела. Тамара была отчаянной рыбачкой. Один раз Ирина поехала с ней на рыбалку, пришла в ужас от червей, которых требовалось брать руками, и от страшной процедуры освобождения пойманной рыбы от крючка, и отказалась от такого чудовищного занятия.

Но это было раньше. Сейчас же она без всякой брезгливости вытаскивала из консервной банки жирного, испачканного в земле червя, медленно, скрупулезно и как можно глубже нанизывала на крючок его извивающееся тело и широким замахом закидывала удочку в воду. Красная свечка поплавка вздрагивала, замирала и магнитом притягивала нетерпеливый взгляд, а потом чуть покачивалась, приседала, ложилась плашмя на воду и плыла, подергиваясь, чтобы через несколько секунд резко уйти на дно. Тогда Ирина кричала себе: «Подсекай!» – и серебристый окунь, трепеща красными флажками плавников, взмывал вверх и падал на дно лодки. Азарт, азарт! Скорее забросить снова, а если крючок вошел глубоко – рвануть его и вытащить вместе с внутренностями еще живой рыбы, которую ничуть не жалко, потому что надо спешить снова забросить удочку. Не жалко, не тоскливо, не противно наблюдать за бьющейся в лодке полуживой жертвой азарта и ярости.

Потом Ирина устала. Она опустила удочку, бросила весла, и лодка безвольно поплыла к берегу, путаясь в стеблях лилий. Сколько рыбы! Зачем ей столько? Она и не подумает ее жарить. Выбросить, что ли? Нет, нет! Она отдаст свой улов Матрене Власовне, может, и арестанту ее что-нибудь перепадет. Она отнесет подарок бабке Матрене, и эта хорошая женщина будет ее благодарить и любить. А позднее Матрена Власовна ей очень даже пригодится.

Ирина успокоилась. Ну ладно, шантаж или не шантаж, зато она точно знает, что Тарас Семенович теперь у нее на крючке. Здорово, когда глава местной администрации у тебя на крючке и при необходимости можно вырвать из него крючок вместе с мерзкими внутренностями.

Она все сделала правильно. Колесниченко понял, что с библиотекаршей надо дружить, и в знак дружбы сделал ей подарок. Так нашкодивший богач с Рублевки, чтобы умаслить разгневанную супругу и изменить направление ее мыслей, дарит ей шубу, бриллиантовое кольцо, автомобиль или даже дом. Именно дом Ирина получила в подарок.

Нет, не трехэтажный частный особняк с бассейном, тренажерным залом и бильярдной. Такую махину в деревне Ключи и поставить-то было некуда. Тарас Семенович – умница, дальновидный и мудрый человек – подарил Ирине Дом культуры (в просторечии – клуб) в придачу к библиотеке и с увеличением таким образом ее зарплаты почти в три раза. Должность Ирины в этом достойном учреждении называлась художественный руководитель Дома культуры. И хоть Ирина прежде не знала за собой карьерных устремлений да и сейчас не рвалась к успеху, но зарплата радовала, предполагала более приятную жизнь, а увеличение поля деятельности скрашивало скуку, которой обильно снабжала ее любимая, но по-прежнему пустынная библиотека. Теперь же в обязанности Ирины входили организация вечеров и концертов художественной самодеятельности, дискотека, показ кинофильмов и что-нибудь еще, что она со своим креативным мышлением обязательно придумает, – Тарас Семенович свято в это верил. Он даже замахнулся было на кружки́ и разного рода секции (привет «Новым Васюкам»!), но пока не нашлось руководителей, да и стоили они дорого.

В этом бурном потоке обновленной Ирининой жизни имелся тем не менее небольшой подводный камешек. Назывался он Надеждой, но не в общем, греющем сердце смысле, а в конкретном, ибо это жизнеутверждающее имя носила молодая девушка со смазливым личиком и стройной фигуркой. Надежда состояла в должности директора клуба (Дома культуры!) и, имея образование в объеме неполной средней школы, удостоилась чести руководить очагом культуры благодаря своим танцевальным способностям. Она была непременной и наиболее активной участницей художественной самодеятельности, ее хиты «Цыганочка», «Школьный вальс» и «Танец со свечами» всегда имели шумный успех у зрителей и никогда не сходили с клубной сцены. Директор Надежда, конечно, отдавала себе отчет, что хорошей пластики тела не вполне достаточно для грамотного руководства культурным центром деревни, поэтому назначение образованной питерской библиотекарши ее изрядно встревожило: танцпол зашатался, мог рухнуть и нанести травму танцовщице.

Ирина сразу почувствовала, что ее не ждали, поэтому вела себя скромно, приняв решение никакой реорганизацией (о которой, кстати, не имела ни малейшего представления) пока не заниматься, а сосредоточить все силы на приближающемся актуальном для деревни событии: Дне учителя. Этот праздник всегда отмечался большим концертом силами всех мало-мальски способных к искусству жителей. А таких было большинство. Однако Ирина, вспомнив, что когда-то имела отношение к литературному творчеству, решила заменить концерт театральным спектаклем по пьесе, которую напишет сама. Ну не совсем сама. Она взяла чеховский потрясающий «Юбилей» и еще несколько его юмористических рассказов и путем компиляции, а также адаптации текстов к местным условиям создала великую комедию «Юбилей школы», тем более что юбилей действительно имел место, хотя никто не знал точную цифру и дату.

От такого предложения Надежда встала на дыбы, потому что, ясное дело, Чехов никому не нужен и спектаклю обеспечен полный провал. Спасли Ирину две вещи: во-первых, артистами должны были стать дети, а это явится настоящим подарком для их наставников; во-вторых, в подготовке спектакля должна была активно участвовать сама Надежда – подбор и подготовка костюмов, реквизита, света, музыки, потому что театр начинается с вешалки. Эту фразу Надежда поняла буквально и посетовала, что в Доме культуры нет раздевалки. Однако смягчилась и захотела почитать пьесу. Она так смеялась, что Ирина на какую-то секунду вообразила себя гениальным драматургом, но вовремя одумалась и отнесла полученный эффект на счет общей экзальтации балерины. Когда же выяснилось, что Надежде предстоит быть ведущей спектакля, а также открыть его своим знаменитым «Школьным вальсом», девушка окончательно размякла, и можно было надеяться, что тандем директора и худрука станет прочным и, возможно, долговечным.

Теперь предстояло набрать труппу. С начала учебного года у Ирины установились дружественные отношения с учителями, однако без теплоты и близости в соответствии с ее обычным свойством сохранять с людьми некоторое расстояние. Учителя стали ее наиболее частыми читателями, не прочь были поболтать о том о сем, о трудностях жизни и тяжелой учительской доле, но дальше дело не шло. Она ни к кому не ходила в гости, не приглашала к себе и лишь однажды приняла участие в учительской вечеринке, где неплохо себя чувствовала, но быстро соскучилась. Такие отношения, впрочем, нисколько не мешали отношениям деловым: она помогала выпускать школьную стенгазету, настрочила стишки к Первому сентября и пообещала молодой учительнице литературы прочитать старшеклассникам несколько лекций. Теперь вопрос стоял сложнее: выбрать из деревенских школьников артистов, разучить с ними текст и репетировать, репетировать, репетировать. Дополнительная нагрузка за те же деньги не слишком воодушевила наставников, но Ирина успокоила недовольных: они с Надеждой всё возьмут на себя, помогите только в подборе артистов. Правильно говорится: в каждом человеке есть какой-то талант. Обидно только, что таланту в чем-то одном часто противостоит полная бездарность в другом. Известны же гордые похвалы наших «звезд», что в школе они были хулиганами и двоечниками. Правда это или нет (в отношении «звезд»), но дети в деревне Ключи поголовно учились плохо и переходили из класса в класс только потому, что этого требовало государство, – зато все умели петь, плясать, рисовать, а уж в артистизме им не было равных. Так что «труппу» собрали без труда, а на главную роль директора школы пригласили, конечно, девятиклассника Алешу Скворцова, красу и гордость школы, уникальный случай полной гармонии талантов. Он хорошо соображал в математике, понимал тонкости химии, грамотно писал и был одним из немногих постоянных посетителей библиотеки.

Текст пьесы учили с трудом, но Алеша легко запомнил свою большую роль и проявлял в создании образа директора столько выдумки и азарта, что окружающие покатывались со смеху. Репетиции проходили каждый день, и постепенно Алеше становилось скучно. Вот тогда и началось. Он кривлялся, кричал петухом, перебивал артистов обидными репликами, вставлял в свой монолог не вполне приличные слова и выражения, то делал вид, что всё забыл, то вдруг начинал тараторить текст без пауз, вызывая всеобщий хохот. Ирина делала ему замечания сначала сдержанно, потом раздраженно, потом накричала – толку не было. Наконец однажды, посреди самой забавной сцены, он остановился, махнул рукой и, пробурчав: «Достали!» – спрыгнул в зал и ушел, хлопнув дверью. Репетиция была сорвана, а до Дня учителя оставалась неделя.

Ирина запаниковала. Кто знает, что он еще выкинет, нарочно же сорвет спектакль публично. Она решила зайти к нему домой. Дом Скворцовых стоял как раз напротив ее домика, она перешла дорогу, сосредоточилась и вошла в калитку. Во дворе отец Алеши, крепкий мужчина с твердым умным лицом, колол дрова. Обычное деревенское дело получалось у него красиво, не то что легко, а как-то ненатужно, спокойно, без суеты. Ирина залюбовалась этим мужиком и его работой. Впрочем, она пришла не на выставку живых скульптур, у нее было дело. Мужчина остановил работу, отер рукавом лоб и приветливо глянул на пришелицу.

– Здравствуйте, – сказал он хрипловатым басом. – Какие проблемы?

– А Алеша дома?

– Дома, уроки учит. Позвать?

– Да нет, не отвлекайте. У меня с ним трудности, может быть, вы поможете?

– Обязательно, – сказал мужчина и приготовился слушать.

Ирина говорила сначала спокойно, потом разнервничалась, раскраснелась и не могла остановиться. Наконец одумалась, замолчала, смутилась.

– Я понял, – сказал папаша и пошел в дом, на ходу расстегивая ремень…

Через дорогу, через закрытые окна Ирина слышала у себя в домике, как папа учил сына уму-разуму. Пятнадцатилетний мальчик верещал тонким голосом, как будто мутация еще не начиналась, как будто голосил не человечий детеныш, а звериный, попавший под пулю охотника. «Ой, батька, не надо! Батька, не надо!!! Папка, не надо, не надо!!! Не буду больше! Не буду, не буду, не бу-у-у-ду!!!»

«Боже мой, что я натворила? – с ужасом думала Ирина. – Зачем ябедничала? Должна была сама, сама, сама…» Она долго не могла заснуть и слышала, как тонким голосом воет во дворе Скворцовых выпоротый пятнадцатилетний подросток.

Назавтра он пришел на репетицию как ни в чем не бывало. «На пользу пошел урок, – зло подумала Ирина. – Может, так и надо было, раз слов не понимает».

Спектакль удался. Надежда тоже немало постаралась, придумала некоторые детали для костюмов участников: кому усы нарисовала, кому бородку, главному герою нацепила «бабочку» на шею и из старого пиджака смастерила фрак. Особенно хороша была Мерчуткина. Для нее Надежда собственными руками сшила капор с шелковыми лентами, пелерину и раздобыла у местного инвалида палку. «Школьный вальс», музыка из проигрывателя и яркое освещение сцены заметно оживили пьесу, и все это было заслугой Надежды, не говоря уже о том, что она лично объявила перед началом спектакля состав действующих лиц и исполнителей, а в конце поздравила учителей с праздником прочувствованной речью.

В зале был аншлаг, аплодисменты вспыхивали со страшной силой неоднократно, а закончились овацией. Главный успех выпал, конечно, на долю Алеши Скворцова. Надежда за сценой несколько раз выталкивала его кланяться, он выходил, становился по стойке «смирно» и слегка наклонял голову.

Зрители разошлись, Дом культуры гасил огни, а на улице все еще стояла стайка «артистов». Они переговаривались о чем-то своем, смеялись и вертелись, не вспоминая о недавнем триумфе, но всё еще переживая его, что можно было заметить по их блестящим глазам и улыбкам. Алеша Скворцов тоже был среди них, но стоял немного сбоку, молчал и щурился.

– Ты очень хорошо играл, – сказала Ирина, проходя мимо.

Он опустил голову и поковырял землю носком ботинка.

«Нет, нет, так не должно было быть, – подумала Ирина. – Нельзя лупцевать пятнадцатилетнего подростка ремнем по голой заднице. Вообще нельзя бить детей. Это же известно, очевидно. А если он только так понимает? Все равно я должна была сама с ним договориться. Я виновата, у меня не хватило терпения».

Зверь – отец. Да, это так. Но вот ведь что интересно: мальчик вырастет, и не будет в его жизни человека, более любимого, уважаемого, почитаемого, чем отец, строгий и справедливый, благодаря которому он, Алексей Скворцов, стал настоящим крепким мужчиной. «А мои дети? – спохватилась Ирина. – Дети, выросшие в добре и понимании, не знавшие ни ремня, ни оплеухи, ни даже грубого слова, – что они будут вспоминать о родителях? Папа? Он много работал. Мама? Не хочу о ней говорить…»

Ирина немного поплакала, потом приняла решение: она поговорит с ним, она найдет тропинку если не к сердцу, то к разуму этого талантливого мальчика. Она даже извинится перед ним. Вот он придет в библиотеку, и она извинится, потому что виновата.

Но он больше не приходил…

Зима ударила, как выстрел, в начале ноября и сразу пробила до дна озеро, лишила жизни его улыбчивую поверхность, изуродовала шрамами дороги и улицы. А потом пошел снег, частый, крупитчатый, как будто в воздухе повисло мелкое сито, через которое с трудом просеивался дневной свет. Ирина, глядя в затуманенное окно, подумала, что первый снег – вовсе не то белоснежное крылатое чудо, которому так радуются дети и взрослые, соскучившись в разлуке и обязательно надеясь на какие-то светлые перемены. Романтика, сказка. А на самом деле первый снег угрюм и одинок, он падает на опустевшую суровую землю, и неизвестно, как она его встретит: приветит, прижмет к себе или хищно проглотит, не оставив о нем даже воспоминаний. Впрочем, эта Иринина грусть и вроде бы мрачный взгляд на мир были скорее данью поэтической натуре, но вовсе не означали скуку и уныние: у нее вполне уютный дом, работа, надежда на будущее. Пока туманное, но вполне реалистичное.

Был воскресный день, мрак и холод за окном компенсировались теплом затопленной печки, пробивающимися сквозь дверцу лоскутами пламени, шорохом и шуршанием горящих дров. А со двора слышались монотонные удары топора – бесхитростные звуки, оживляющие тишину биением жизни. Бабка Матрена выписала своему арестанту «наряд» на обслуживание соседки: он колол ей дрова на зиму и грозился каждый день расчищать дорожки, как только, Бог даст, выпадет настоящий снег.

Ирина жарила котлеты на плитке, варила картошку к обеду. В дверь тихонько постучали – Пахомыч собственной персоной.

– Ну вот, Викторовна, закончил я, грейся теперь всю зиму. Да-а… – он повертел головой, шмыгнул носом. – Пахнет-то у тебя как вкусно. Хорошая, видно, кухарка. Да-а… – он еще потоптался у порога, открыл было дверь, снова захлопнул и, решившись, попросил шепотом: – Слушай, угостила бы ты меня котлеткой, а?

– Ой, да, конечно, – спохватилась Ирина и от смущения немного приврала: – Я как раз хотела вам предложить.

Он взял одну котлету, вторую, третью, долго шамкал полубеззубым ртом, изображая блаженство усиленной мимикой лица, потом трудно глотнул и произнес хрипло:

– Благодарствуйте. Только смотри, Матрене не говори. Ни боже мой!

И все не уходил, топтался у двери, так что Ирина снова протянула ему миску с котлетами.

– Возьмите еще, Федор Пахомыч.

– Да нет, больше уж не влезет, желудок-то махонький стал от тюремного харча… – и вдруг зашептал быстро, отчаянно, заикаясь и всхлипывая: – Не верь ты ей, девонька, не верь, врет она – не убивец я. Я мухи не убил за целую жизнь, а уж чтоб старуху кокнуть… Хоть и ведьма она была лютая, и Матрена, дочка ее, тоже ведьма. Ну ладно, грешил я, обижал ее, но кому ж это дозволено чужой жизнью распоряжаться?! Посадила меня на цепь, как собаку дворовую, и живет припеваючи. А Господь видит и молчит. Вот говорят, Бог всех любит, всех жалеет, все ему нужны, а я, видно, не нужен, так почто же мне небо коптить? Не убивал я бабку, слышишь, не убивал… – он плакал и странно промокал слезы одним пальцем, как будто втирал их в кожу. – Спасибо тебе за харч, только Матрене – ни-ни… Поняла?

И опять не уходил, переминался с ноги на ногу.

– У меня, Викторовна, руки-то раньше были золотые, все умел. И сейчас умею, только ослаб маленько. Если тебе чего надо, ты скажи. Матрена указ издаст, я и приду, – он улыбнулся и подмигнул.

– Да все пока в порядке. Вот только замок…

– А чего замок? Ну-ка покажи.

– Замок-то вроде работает. Только вот ключ изнутри выпадает. Я дверь закрою, лягу спать, а ночью машина какая-нибудь пройдет по дороге или что-нибудь зашумит, он выскакивает из скважины – и на пол. А он вон какой огромный, я просыпаюсь от грохота и пугаюсь.

– Трусиха, значит. Дай-кось посмотрю. Замок-то целый, хороший, а скважина, видно, от старости сносилась. Вот он и не держится. Можно, конечно, другой замок поставить, только чего зря деньги тратить? Ты вечером дверь замкни, а ключ вынь, на стол положь. И спи себе спокойно. А замок-то поменять можно. Это конечно. Ну ладно, пошел я покуда.

Ирина смотрела в окно, как он медленно идет к своему дому, опустив плечи, наклонив голову и приволакивая ноги. А ведь крепкий еще мужик, только опущенный, безжизненный. Ай да Матрена, ах, молодчина, ума палата…

Пахомыч повесился на дереве у края леса. Его обнаружила Матрена, которая в панике бегала все утро по деревне, разыскивая пропавшего арестанта. Пахомыч обставил свой уход торжественно и несколько театрально. Надел вылинявшую солдатскую форму времен срочной службы в армии, прикрепил с одной стороны груди медаль «К двадцатилетию победы над фашистской Германией», а с другой – записку, написанную корявым почерком на куске толстого картона: «Я збежал с тюрмы». Чуть ниже скотчем была приклеена его с Матреной свадебная фотография, и этот факт можно было понимать двояко: не то как упрек изведшей мужика бабе, не то как объяснение ей же в любви.

Ирина ни на похороны, ни на поминки не пошла – она сидела на диване, с трудом сдерживая рвущийся из груди ужас и заткнув уши, чтобы не слышать бесконечного отчаянного воя Матрены с причитаниями и выкриками о любимом муже, который покинул ее неизвестно на кого. Надо было пойти к ней, посочувствовать, но от одной мысли об этом Ирине становилось дурно. Нет, нет, она не хочет больше видеть эту заботливую ласковую ведьму в зеленом бархатном халате. Она не хочет больше жить рядом с ней, в ее доме, пить ее молоко, есть свежие яйца, начиненные ядом, и периодически угощать ее водкой и деликатесами. Она пойдет к Колесниченко и попросит у него квартиру в учительском доме, и он ей эту квартиру предоставит, даже если придется кого-то из нее выселить.

Стоп! А как же тогда ее идея, ее давняя задумка, которую она из суеверия до сих пор боялась домысливать подробно и до конца, потому что не знала, приживется ли в этой деревне. Теперь она знала: приживется, уже прижилась, потому что помнила слова все той же Матрены и соглашалась с ними: все хорошие. Все люди хорошие, и она сама не хуже других. Она научилась вести дружеские беседы с Тарасом Семеновичем и принимать его подачки; и ладить с капризной Надеждой, обманывая ее тщеславие и карьерные устремления лживой демонстрацией ее нужности и полезности; и раскланиваться с «крутым» папой Скворцовым и улыбаться его сыну, который не ходил больше в библиотеку, но был неизменно вежлив при встрече. Она научилась спокойно вслушиваться в бабьи сплетни и кивала головой в ответ, не то соглашаясь, не то просто проявляя внимание. Она знала теперь, что дружелюбие прекрасно уживается с подножкой и даже предательством, а лицемерие – не что иное, как умная дипломатия человеческих отношений. Она сроднилась с этими неправильными людьми, стала их частью, как они стали ее частью. И теперь можно было подумать конкретно о давно дремлющей идее.

Ирина подошла к окну, выходящему на озеро. Пошел снег, не буйный, метельный, а мягкий, тихий – настоящий. Он припорошил неприятную асфальтовую темноту замерзшего озера и накинул легкий прозрачный пеньюар на некрасивую костлявую фигуру безлиственного леса. Лодка примерзла к мосткам, как вялое крыло к неподвижному телу, но затаила в себе притихшую быстроту движения. Косогор, на котором стоял дом, извиваясь своими выпуклостями и впадинами, бежал к воде, подгоняемый снегом, и Ирина представила его себе весной, с желтыми медовыми купавками, качающимися в фисташково-зеленой траве. Какая красота! Какое длинное извилистое озеро, сколько в нем рыбы! Сколько ягод в лесу и белых грибов по прозвищу «дубовики»! Она здорово придумала, у нее есть практическая сметка – вот что.

В комнате надо сделать ремонт, поменять занавески. Вместо тахты поставить еще одну кровать и две раскладушки. На месте кухонного уголка – кресло и небольшую этажерку с книгами, желательно детективами. Летнюю кухню сделать на улице. Пристроить к дому террасу, увитую плющом, там поставить столик и плетеные кресла. Озеро, рыбалка, лес. Хорошая еда. Лодка для прогулок. Телевизор заменить на плазменный. Вот, пожалуйста – мини-отель прямо у дороги, по курсу следования автомобилей. Почему только по курсу? Можно приезжать сюда на пару дней или на неделю – специально для отдыха. Это вопрос репутации отеля, а хорошую репутацию Ирина ему обеспечит.

Вот как-то так. Только нужны деньги, а они как раз есть, в полной сохранности почти вся сумма, привезенная из Питера. Конечно, за полгода она немного обесценилась, но все равно денег много. Вопрос один: надо купить у Матрены Власовны этот домик, желательно недорого. А Ирина, дуреха, собралась убегать отсюда.

Бог не сделал ее поэтом или ученым, не дал ей большой любви, но она со своим умом, трудолюбием и энергией сможет стать бизнес-леди – у нее получится, обязательно получится. Кто это сказал: в сорок лет жизнь только начинается? Получится. И тогда она, может быть… вернется к своим детям. Она уже не будет робкой правильной женщиной. Она научится любить своих детей, потому что ее дети – хорошие, как и все люди на земле. Хорошие дети хорошей неправильной мамы.

Вот теперь, пожалуй, можно посмотреть фотографии. Она достала конверт, долго рассматривала снимки детей – без слез, без ностальгической грусти, а как будто вглядывалась в будущее. Потом наконец взяла фотографию мужа. Симпатичное лицо, приятное даже – случайный человек, встретившийся ей на случайной колхозной улице. «Вова, – сказала она вслух, – прости меня, я виновата, я не хотела жить, как жила, и не хочу. Но и ты виноват: зачем не послал меня ко всем чертям?!»

Она встала, надела куртку, набросила платок, взяла купленные про запас баночку икры и бутылку водки и пошла к Матрене Власовне – пожалеть и приласкать безутешную вдову.

В декабре, совсем по-питерски, наступила неожиданная оттепель. Снег, уже уютно устроившийся на земле, занервничал, засуетился и за несколько дней эмигрировал в неизвестном направлении, оставив после себя туманную сырость воздуха и непролазную грязь. Но озеро стояло насмерть. Темный лед, лишь слегка подтаявший с поверхности, не проявлял никаких признаков движения, рыбаки храбро отдавали себя подледному лову, сидя в центре озера на деревянных чурках, а мальчишки перебегали по льду с одного берега на другой, фонтанами поднимая брызги и радуясь забаве.

– Лед у нас с характером, упрямый, так и простоит до лета, – говорила Матрена во время чаепития с Ириной, кутаясь в свой бархатный халат и отирая пот с лица. – А снега-то нету, и слава богу. Дед помер, царствие ему небесное, сгребать некому, а то и засыплет нас совсем.

– Да не беспокойтесь, у меня силы найдутся, уберу, если надо будет, – успокоила Ирина.

– Вот послал мне Бог тебя, и помогаешь, и жалеешь, а то и дела никому нет до одинокой старухи. У всех свои заботы.

Ирина помогала и жалела, да так рьяно, что уже не понимала, корысть ею движет или искреннее сочувствие, уж больно часто, неудержимо плакала Матрена, вспоминая своего «кормильца». «Ох, грех какой, грех», – иногда шептала она сквозь слезы, не то обвиняя самоубийцу, ушедшего из жизни не по-божески, не то укоряя себя неясно в чем.

– Ты, девонька, знаешь ли что? – сказала она однажды. – Ты за постой-то мне не плати. Ты ж мне как родная, чего я с тебя буду тянуть, много ли вам плотят? А то, хошь, отпишу тебе этот домик, какой-никакой, а будет свой. А мне он зачем? Вона какие хоромы на меня одну – дед-то помер, упокой, Господи, его душу.

Ирина обомлела. Вот так просто решается задача? Она готовилась, собиралась с духом, ждала подходящего случая, и вдруг: отпишу. Ее бросило в жар. Сначала она подумала, что от радости. Потом догадалась – от стыда за свою корысть. Потом остановилась на самом легком варианте – от духоты в жарко натопленном «зале». Сама и топила. Перестаралась.

– Да что сейчас говорить об этом? – лицемерно сказала она. – Вы сначала в себя придите. С моей помощью.

И опять ее бросило в жар…

Приближался Новый год, а это означало повышенную нагрузку работников Дома культуры, которых было всего двое, стоивших, однако, десятерых по своему трудолюбию и энтузиазму. Ирина с Надеждой придумали обширную программу на все новогодние праздники и работали не покладая рук. Предполагались веселый карнавал, детский праздник, молодежная дискотека, поздравления и подарки ветеранам и даже концерт силами профессиональных артистов с помощью доброго Тараса Семеновича, выложившего на артистов некую сумму. Кроме того, требовалась генеральная уборка Дома культуры, и это не слишком веселое занятие тоже возлагалось на плечи работников культуры ввиду отсутствия постоянной уборщицы – доброта Тараса Семеновича имела все-таки свои границы.

Ирина и Надежда целый день торчали в клубе, придумывая костюмы для бала, веселые стихи и скетчи, на которые Ирина была признанной мастерицей. Хоть на улице по-прежнему бесчинствовала оттепель, но от ветра и сырости здание выстудилось, так что и работающая котельная, и печи, начиненные недоворованными дровами, полноценного тепла не давали…

Промерзнув до костей до восьми часов вечера, клубные дамы наконец отложили дела до завтра и разбежались по домам со сладкими мечтами о тепле и горячем чае. Ирина по дороге заскочила к Матрене, принесла ей дров из сарая, потом затопила у себя, не забыв помянуть добрым словом покойного Пахомыча, золотые руки которого сложили такую добротную, быстро нагревающуюся и долго хранящую тепло печь. Потом она попила чаю, посмотрела кусочек нечетко изображаемого сериала, который предлагал ей нервный, тяготеющий к зеленому цвету телевизор. Можно было ложиться спать, глаза слипались от усталости, она нырнула в кровать за печкой – тепло, даже жарко, но зато уютно и спокойно. Она почти погрузилась в сон, когда услышала какие-то звуки во дворе, похрустывание песка на свободной от снега дорожке, потом осторожную возню у крыльца и тихое поскрипывание ведущих к двери ступеней. Ирина в страхе села на постели. Может, это ветер, который никак не может угомониться? Она прислушалась и отчетливо различила какое-то движение в замочной скважине, постанывание металла и медленный, трудный звук поворота ключа в замке. В тот же миг дверь распахнулась, и на пороге возник страшный мужик в зимней куртке и шапке-ушанке со спущенными ушами.

– Вы кто? – одновременно спросили Ирина и вошедший.

– Я здесь живу, – пропищала Ирина. – А вы? Как вы сюда попали?

– Ключ под ковриком, – хрипло сказал он. – Только заржавел, еле открыл, – он вгляделся в Иринино испуганное лицо и поспешил добавить: – Вы не пугайтесь, не кричите. Ничего плохого я вам не сделаю. Неувязка вышла. Я не знал, что здесь кто-то живет.

– Кто вы? Откуда? – опять спросила Ирина и, сообразив, что сидит перед мужчиной в ночной рубашке, вскочила, надела халат.

– Я художник, бывал здесь раньше, у Матрены. Этот домик всегда пустовал, думал, и на этот раз…

– Что же вы не предупредили? И почему ночью?

– Сейчас объясню. Только разрешите войти, я очень устал.

Ирина молча кивнула. Он перешагнул порог, хотел закрыть дверь изнутри.

– А где же ключ?

– Вон, на столе, он не держится в скважине.

– Понятно. А то бы я сюда не попал. Может быть, и к лучшему было бы, – он повернул ключ в замке и опять успокоил: – Вы ничего не бойтесь, я передохну и уйду, раз уж так случилось.

– Куда же вы пойдете ночью? Можно разбудить Матрену, переночуете у нее.

– Нет, нет, что вы, зачем будить? Я только отдохну…

– Снимите куртку, – осмелела Ирина.

– Не стоит, очень холодно.

– У меня жарко, я недавно топила. Снимайте, садитесь на диван.

– Холодно, – опять сказал он, садясь на стул у стола. – Я продрог.

– Хотите чаю? Согреетесь.

– Чаю? Можно, если вам не трудно.

– Бутерброды сделать?

– Нет, нет, только чаю. Холодно очень, – он поставил локти на стол, обхватил руками голову. – Я сейчас посижу, попью чаю и уйду. Сил нет.

Он, обжигаясь, выпил чай, продолжая дрожать.

– Послушайте, я, кажется, не смогу сейчас двинуться с места. Может быть, я посплю у вас здесь, на диванчике, часа два. Сейчас час ночи. Вот, поставлю будильник на три часа, встану и исчезну. Ничего только не бойтесь.

Оставить его у себя? Понятно, что он не чужой, Матрена о нем говорила: художник, который рисует «уроды». А вдруг начнет приставать? Вряд ли, он едва живой. Откуда же он такой явился?

– А водки у вас нет? – спросил пришелец.

Конечно, есть. У запасливой Ирины всегда всё есть – на всякий случай. Он выпил рюмку, другую, третью, немного приободрился, даже улыбнулся и долгим взглядом посмотрел на нее.

– У вас очень красивое лицо.

Такого рода похвалы были крайне опасны в столь интимной обстановке, но Ирина только усмехнулась, вспомнив давний комплимент незадачливого Бригадира. Странно, ее посетитель сказал примерно то же:

– Красота не всегда соответствует канонам. Иногда ее не столько видишь, сколько чувствуешь, – он сглотнул и откашлялся. – У вас чудесное, красивое лицо. Видно, какой вы добрый и чистый человек.

В этом месте его речи Ирина опять усмехнулась своим мыслям.

– А если так… – он помедлил. – Если так, значит, я должен принять решение, и я его принял, потому что, как это ни смешно, я человек порядочный и навлекать на вас беду не имею права. Я действительно нуждаюсь в отдыхе, но, оставаясь у вас, должен буду рассказать о себе. А вы уж сами сообразите, как вам поступить. Мне сегодня крупно повезло, а вот с ночлегом, увы, промашка вышла. Такая, значит, судьба. Она, впрочем, в ваших руках. А пока послушайте и не перебивайте, потому что рассказ длинный, сил у меня совсем нет, говорить трудно, а вы должны всё знать. Хорошо, что я выпил, а то бы не решился.

– Вы только куртку снимите. Жарко ведь.

– Нет, я еще не согрелся. Ну так вот. Я действительно художник, из Питера. Аркадий. Кстати, как вас зовут?

– Ира.

– Ира. Хорошее имя. Итак… Художник я, конечно, талантливый – мы все так о себе мним. Талантливый, но безвестный. Знаете, что служит движителем успеха? Связи и деньги. Ничего подобного у меня никогда не было. Как все мы, я сменил кучу профессий: и сторожем был, и кочегаром, и в театре работал гримером… Кстати, хотел быть артистом, тоже говорили – талант, а ничего не получилось. Сейчас служу в одной шарашкиной конторе оформителем. Раньше я, конечно, верил в светлое будущее, писал без конца, с упоением. Приезжал сюда, к Матрене, на этюды – красивое здесь место. А жизнь идет. Два года назад мне стукнуло сорок. И началось… Сорок лет, а я так ничего и не добился. Впал в депрессию, перестал ездить сюда, кисти забросил, игроком стал, наделал долгов, – он отпил из кружки, откашлялся и продолжал хрипло и как-то неровно, словно в бреду, то быстро, то медленно, с трудом: – У меня в этом городе есть приятель, школьный товарищ. Женился здесь, осел, завел бизнес по продаже недвижимости и разбогател, непонятно как. Мужик он довольно никчемный, безалаберный, мутный какой-то. Я обычно, когда приезжал к Матрене – не помню, кто рассказал мне о ней, – к нему заходил и всегда удивлялся. Офис – как сарай: комнатенка в углу коридора, приемная два метра, секретарша полуграмотная, мебель – старье. Не очень верилось в его богатство, – он замолчал, опять отпил из кружки и долго судорожно глотал. – А тут проигрался я, долг отдать не с чего, дай, думаю, съезжу к нему, попрошу взаймы, если он и в самом деле богатый. «Дам, дам, говорит, тебе бабок, отдашь, когда сможешь», – и идет к сейфу. Сейф у него допотопный, ключом закрывается, и ключ этот прямо в замке торчит. Ну, думаю, хозяин хренов. Извините. Открывает он сейф, а там денег – доверху. Я еще подумал: что это он такие деньжищи в банк не положит? Дает он мне нужную сумму, замок закрывает, ключ в ящик стола бросает. Бизнесмен! А уходя, смотрю: и в двери кабинета ключ торчит, и секретарша куда-то ускакала. Я ключ из замка вынул – так просто, чтобы проучить его, и уехал.

Он наконец снял куртку, поелозил на стуле и почти лег головой на сложенные на столе руки.

– И постепенно созрел в моей дурацкой голове великий план. Год я его обдумывал, готовился – долго рассказывать. И вот провернул операцию. Приехал в город, дошел до его «офиса», спрятался среди сараев – тоже место выбрал, бизнесмен! – и наблюдаю. Вижу, он выходит, садится в машину и катит. Я звоню секретарше и прошу его к телефону. Отъехал, говорит, будет часа через три, – в этом месте рассказчик оживился, даже голос окреп от приятных воспоминаний. – Тогда я снова ей звоню, имя запомнил, и точно пародирую голос ее начальника – я же артист, помните, говорил? «Нюша, – говорю я ей, – срочно беги туда-то и туда-то, я забыл оставить важную бумагу, за ней придут, а возвращаться не хочу. Беги, забери». Она тут же выпорхнула, как тетерев из-под ног. До этого места быстрым шагом минут двадцать, в целом туда и обратно получается около часу. Я быстро надеваю вот эту куртку мехом наружу, гримируюсь (ну я же гример), хотя какой грим? Как в комедии: бородка, усы, очки, парик. Вместо шапки кепку надеваю, в руках портфельчик – и солидным шагом, не спеша, направляюсь к двери. Приемная, конечно, нараспашку, а дверь в кабинет закрыта. А у меня ключ. Слава богу, не пришло им в голову замок сменить, когда ключ пропал. Такой мудрости и ждать не приходилось. Вхожу в кабинет, сейф закрыт, ключ, ясное дело, в ящике стола. Теперь вопрос везенья: есть там деньги или нет? Представьте, полно – и деревянных, и в валюте.

– А если бы кто-то вошел? – перебила его Ирина.

– Некому там заходить. Но я на всякий случай кабинет запер изнутри. Если что – выпрыгнул бы в окно… Ну вот, набил я портфель, сейф прикрыл, ключ на место, кабинет на запор – и пошел себе. За сараями разгримировался, куртку вывернул, шапку поменял, портфель в рюкзак спрятал и двинул в сторону леса. Часа не прошло, а я уж в лесу. Плохо там, грязно, ноги вязнут, ветер пронизывающий. Мне надо было добраться до Ляховичей, это на границе с Беларусью, километров пятьдесят от города. Там автобус до Полоцка, потом поездом – домой. Прошел сорок километров и обессилел. Ночь на дворе. А тут как раз Ключи. Дай, думаю, зайду в Матренин домик, передохну пару часов. А тут – вы…

– Извините, – едко сказала Ирина, пораженная его рассказом.

– Ну вот, – совсем хрипло сказал он. – Теперь я в ваших руках. Выходит, везенье меня оставило. А так как я все-таки человек порядочный… понимаю, понимаю, вы в этом сильно сомневаетесь, но тем не менее. Можете, конечно, прямо сейчас полицию вызвать, ничего плохого я вам не сделаю, а сбежать не могу – не осилю. Но, может быть, вы дадите мне возможность немного поспать, а за полчаса до того, как время мое выйдет, пригласите полицию и сдадите меня тепленького? Однако есть другой вариант: я посплю, оденусь и уйду, и вы меня никогда больше не увидите. Выбирайте сами.

– Ну да, как всегда у мужчин: выбор решения перекладывать на женщину.

– Я бы и сам мог выбрать, но порядочность мешает.

– Странно мне вас слышать.

– Всё. Я больше не говорю. Можно мне поспать?

– Хорошо.

Он с трудом поднялся, рухнул на диван и тут же заснул, хрипло и тяжело дыша…

Ирина неподвижно сидела у стола, чувствуя такую слабость, как будто целый день грузила вагоны. Она никак не могла прийти в себя и решить, что же теперь делать. Наконец поняла: выход один – сдать грабителя куда следует, и дело с концом. Еще не хватало ждать, когда он проснется! А если за это время доблестная полиция районного города нападет на след? А если они сюда явятся и она станет сообщницей преступника? Она взяла мобильный телефон, который давно уже купила взамен выброшенного в речку. Кому звонить? Участковому дяде Ване? Нет, наверно, сразу в город, в полицию, у нее в мобильнике есть номер телефона. Она нашла в «памяти» номер, на кнопке «вызов» замерла. Вряд ли сюда придут ночью. Они весь день искали в городе – если вообще искали, ночью по деревням не поедут, доблести не хватит. А если вдруг – она услышит шум и сразу нажмет кнопку «вызов». Значит, пусть этот тип поспит, сорок километров пешком по раскисшему лесу за один день – такое испытание кого угодно собьет с ног.

Ирина подошла к дивану, наклонилась над спящим. Красное, воспаленное лицо, хриплое дыхание. Она потрогала его лоб – Господи, да у него жар! Кинулась к домашней аптечке, достала термометр, с трудом запихнула ему под рубашку. Тридцать девять и восемь. Боже правый, он болен, явился сюда болеть, только этого не хватало! Нет, нет, немедленно звонить, пусть едут, забирают грабителя с поличным. И что же будет с ним? Эти ребята его повяжут, бросят в холодный автозак, потом в камеру, да еще и побьют, и дела им не будет, что человек болен и нуждается в медицинской помощи. Да они угробят его, он и так чуть живой.

Что же делать-то, что ей делать? Она отбросила в сторону мобильник, потом содрала белье со своей кровати за печкой, постелила свежее.

– Аркадий, – позвала она негромко, тряся его за плечи. – Просыпайтесь, вставайте.

Он открыл глаза, хотел сесть – не получилось.

– Сейчас, сейчас, – прошептал он и снова погрузился не то в сон, не то в беспамятство.

Ирина сняла с него обувь, носки, стянула штаны, взяла за плечи и с трудом посадила.

– Вставайте. Вам надо перелечь на кровать.

– Кровать? – бессмысленно переспросил он.

Она обхватила его за талию, пытаясь поставить на ноги. Он встал, так и не открыв глаз, и она потащила его на себе, почти бросила на раскрытую постель, закрыла одеялом. Потом нашла в аптечке таблетку жаропонижающего и, как когда-то детям, раздавила ее в порошок между двумя чайными ложками, прижав их друг к другу. Потом налила воды в стакан, плеснула каплю в ложку с порошком и затрясла больного изо всех сил.

– Проснитесь, откройте рот, вам надо принять лекарство.

Он разлепил глаза и смотрел бессмысленным воспаленным взглядом.

– Откройте рот.

Он помотал головой.

Ирина ложкой раскрыла ему губы, влила содержимое в рот.

– Глотайте, глотайте, я вам говорю.

Он опять помотал головой и прижал руку к горлу.

– Горло болит?

Он кивнул.

– Все равно глотайте. Ну! – прикрикнула она, он судорожно глотнул и застонал.

Прелестно! Чудесно! Изумительно! У него ангина. «Ну что ж, – почти спокойно решила она. – Значит, будем лечить»…

Утром ему не то чтобы стало легче, но по крайней мере вернулось сознание, так что он смог выслушать и понять Иринины наставления.

– У вас ангина, вы никуда не можете идти, полицию я не вызывала и не собираюсь. Но вы должны поправиться. Сейчас я опять дам вам жаропонижающее, и вы его проглотите, черт возьми! Потом я уйду на работу, запру дверь снаружи, как будто в доме никого нет, а вы будете лежать тихо, как мышь, здесь, за печкой. Вот ведро с крышкой, в сенях есть туалет, но вам до него пока не добраться. Днем я вернусь, принесу лекарства. Вы меня поняли?

– Понял, – прошептал он.

– Если вы не помрете от ангины, вам ничего не грозит. Кровать спрятана, из комнаты не видно, и вообще сюда никто не приходит. Вы, конечно, устроили мне забавное приключение, но ничего, обойдется, только помните, что должны скорее поправиться и уйти отсюда. Поэтому никаких капризов. Понятно?

Ирина замотала себе горло шарфом и поплелась на работу, придав лицу мученическое выражение.

– Ой, Ирина Викторовна, что с вами? – испуганно спросила Надежда.

– Заболела. Ангина, – прохрипела она, судорожно сглотнув.

– А как же мы теперь? До Нового года две недели, ничего не успеем, – простодушно заверещала Надежда, забыв посочувствовать болящей.

– Ничего, ничего, – делая вид, что говорит с трудом, успокоила Ирина. – У нас почти все готово, а я дома сидеть не собираюсь. Только уйду пораньше, полечусь. Хорошо?

– Ой, да конечно. Идите, идите, лечитесь. Поправляйтесь поскорей.

Ирина поработала до обеда, все время поглядывая в окно и ожидая появления полицейской машины. Потом нарочито медленно потащилась в «супермаркет». Разумеется, там был аптечный киоск, правда, с допотопными лекарствами, но это было даже хорошо. В этих, прежних, препаратах Ирина, много лет лечившая детей и мужа, прекрасно разбиралась. Она пожаловалась аптекарше на свой недуг и купила знакомый, старый, как мир, антибиотик, таблетки аспирина, мерзкую коричневую жидкость «люголь», которой с отчаянной борьбой смазывала когда-то горла детям, и желтые таблетки средства для полоскания. Потом – курица, молоко, манная крупа, лимон. Дома есть клюква – она сварит морс. И пусть только этот негодяй попробует не вылечиться за два дня!

Аркадий опять погрузился в беспамятство, но ведро с крышкой стояло пустым – значит, все-таки добрался до туалета в сенях. Как ему это удалось? Очевидно было, что лечить человека в таком состоянии не получится. Ирина вспомнила старый способ снижения температуры. Смешала водку с уксусом и растерла больного этой адской смесью, совершенно не думая, что перед ней чужой голый мужчина, к тому же преступник, поставивший ее не только в сложное, но и опасное положение. Ему быстро полегчало. Теперь можно было начинать.

– Вы не сопротивляетесь, не стонете, не воете. Ни одного звука! Поняли меня? Я буду вас лечить, а вы будете терпеть, – сказала Ирина, раздавливая между ложками таблетки. – Глотайте это. Молча!

Он не мог глотать, но глотал. Она смазывала ему горло – он извивался ужом, но терпел. Он пил горячий чай с лимоном. Потом – куриный бульон, несколько чайных ложек. Потом – клюквенный морс. Потом, совершенно обессиленный, полоскал горло. И – ни звука. «Молодец», – подумала Ирина и удивилась, что нисколько не жалеет человека, который так мучается. Она чувствовала только страх, но не потому, что опасалась полиции. О полиции она, кажется, забыла. Она испытывала свой давний привычный страх перед болезнью, который возникал всякий раз, когда болели ее дети или муж, даже если это был обычный насморк. Она всегда ждала от болезни подвоха, и в этом ожидании не было места для сочувствия, но лишь стремление поскорее прогнать прочь опасность. Она не жалела своих больных детей?! Нет, не жалела. Она их любила? Безумно!..

Полиция явилась на следующий день в лице участкового дяди Вани. Он вошел в библиотеку осторожно, сняв фуражку и неслышно ступая, – как в храм.

– Здравствуйте, Ирина Викторовна, – произнес он почтительным полушепотом, – А где начальница ваша, Надежда?

– Она в город уехала, – как можно равнодушнее ответила Ирина, чувствуя, что сердце сжалось в комок. – А что случилось?

– Да ерунда какая-то. В городе кража, прислали ориентировку. Смех, да и только. Неужто преступник по деревням шастает, он уж давно скрылся от нас подальше, три дня прошло. Но надо выполнять – служба. Уж я, конечно, по избам шарить не буду, чего шарить – я тут всех знаю. А вот по общественным местам пройтись придется. В конторе был, в магазине был, теперь к вам пришел.

– А что украли-то?

– Темное какое-то дело. Бизнесмена ограбили, сейф очистили до последней копейки.

– Что, много денег взяли?

– Вот тут вопрос. Он назвал сумму, вроде небольшую, да как-то веры нет. Не стал бы он ради мелочовки полицию на ноги поднимать. Врет, наверно. Не помню, говорит, в точности, сколько там было, но вот примерно… Скользкий тип, деньги-то, видать, теневые, много, должно быть, в банк класть побоялся, вот и хранил в сейфе. А сейф-то, смешно сказать, ребенок откроет. Вот и выходит: вор у вора шапку украл, а мы – ходи, ищи. Так давайте, Ирина Викторовна, пройдемся с вами по клубу, коли Надежды нет на месте.

– Ой, а я боюсь, – притворно испугалась Ирина, – вдруг он сидит где-нибудь в кладовке и набросится?

– Ну, это только в книжках пишут. Нет тут никого, пройдемся для очистки совести.

– А у вас пистолет с собой?

– С собой, с собой, – рассмеялся участковый. – Вот ведь трусиха. Пошли, пошли. Мне еще в школу и в детсад. Надо отчет в город посылать. А вы что такая закутанная? Болеете?

– Ангина.

– Ангина – дело серьезное. Ну пошли по-быстрому, туда-сюда глянем. Служба…

– Тут вчера дядя Ваня приходил, преступника искал, – сообщила Ирина Надежде на следующий день. – Тебя не было, пришлось с ним рыскать по углам. Испугал меня.

– Ой, не смешите, Ирина Викторовна, преступника они ищут! Да никто не ищет, только вид делают. В городе рассказывают, что этот «предприниматель» сам хорош, нечист на руку, он давно у полиции под подозрением. Будут они для него стараться! Это у нас дядя Ваня такой ответственный, а в других деревнях и пальцем не пошевелят. Еще и неизвестно, была ли кража. Этот тип, бизнесмен занюханный, может, и врет.

– Зачем ему врать?

– Да мало ли? Может, он от кредиторов спасается или что – вот и врет, ограбили, мол, меня, денег нет. Таких бизнесменов самих сажать надо, больно много их развелось…

Ирина не стала рассказывать Аркадию о том, что известие о преступлении уже докатилось до Ключей, и о том, как осматривала с дядей Ваней Дом культуры, притворяясь испуганной овечкой и прячась за мощную спину участкового. Зачем нервировать больного? Ее дело было – лечить и поскорее вылечить. Она мучила несчастного бесконечными полосканиями, впихивала в него таблетки, морс, чай и бульон и успокаивала себя словами всезнающей Надежды: никто вора не ищет, только делают вид. И осторожно, с опаской пыталась мысленно оправдать преступника: потерпевший – сам вор, поэтому так ему и надо. Впрочем, никакого конкретного подтверждения этой мысли пока не поступало.

На третий день больному стало лучше. Ирина дала ему на завтрак жидкую манную кашу и исподволь наблюдала, как он с отвращением погружает в тарелку ложку и, словно старик, мнет ее содержимое во рту. А потом глотает, не кривясь и не морщась. Значит, горло не болит, он просто не любит кашу. Ей надоело смотреть на это безобразное, тягучее измывательство над благородным и полезным продуктом, она села на кровать, взяла у Аркадия тарелку.

– Кто так ест? А ну-ка пошевеливайтесь, – и запихнула ему в рот полную ложку каши. – Такая вкусная каша, на молоке, с маслом и сахаром, а вы капризничаете.

– Вы не ошиблись? – слабо улыбаясь, спросил он. – Я ведь не дитя малое, сам съем, без прибауток.

– Вот именно – как дитя. Это меня и бесит. Горло ведь не болит?

– Почти, – сказал он, сглотнув для проверки. – Спасибо вам, Ира, только кормить меня не надо, я как-нибудь сам.

– Плохо у вас получается. Давайте: за маму, за папу…

– Нет у меня мамы и папы.

– Ну тогда за меня, что ли. Или за себя, вам надо окрепнуть, а манная каша – прекрасное средство для наращивания мышечной массы.

Он поел, отвернулся к стене и лежал тихо, неподвижно – не то спал, не то просто думал о своем. Ирина занималась домашними делами: убрала комнату, сварила бульон, куриные котлеты на пару, картофельное пюре. Потом она опять мучила больного лекарствами и, пренебрегая его возражениями, кормила с ложки, приговаривая: съев котлету и бульон, погружусь в здоровый сон.

– Это еще что такое? – щурясь, спросил он.

– Стихи собственного сочинения, специально для вас.

Он робко прикоснулся к ее руке, слегка погладил.

– Вы удивительная женщина, – и снова отвернулся к стене.

Вечером она смотрела свой нервный, подрагивающий и подмигивающий телевизор в зеленых тонах, а Аркадий повернулся на спину, лежал с открытыми глазами и наблюдал за ней. Потом сказал:

– У меня есть к вам просьба, довольно нахальная, правда, – и замолчал смущенно.

– Продолжайте, слушаю вас, больной.

– Неудобно как-то…

– Говорите, чего вы боитесь?

– Я не трус, но я боюсь… В общем, я тут лежу три дня. Потею… Короче говоря, не могли бы вы нагреть воды? Помоюсь немного…

Ирина в раздумье смотрела на него.

– Вряд ли вы осилите помыв. Но вы правы. Я вам помогу.

– Нет, нет, ни в коем случае. Вы только нагрейте воды, а я уж сам. Я почти здоров.

Не имело смысла пререкаться, надо было действовать. Она жарко натопила печь, нагрела воды в большом баке, принесла все необходимое для мытья, поставила две табуретки, на одну водрузила таз.

– Садитесь сюда, наклонитесь, я помою вам голову.

– Нет, пожалуйста, не надо. Я справлюсь.

– Вряд ли. Вы утонете в тазу, а я потом отвечай. Наклоняйте голову и не плачьте, если мыло попадет в глазки. Мы их быстро промоем.

– Удивительная женщина, – прошептал он.

У него были каштановые с легкой рыжиной волосы, густые, шелковистые и немного вьющиеся. Конечно, длинные, до шеи – богема, одним словом. Ирина нежно перебирала пальцами намыленные пряди, а потом смывала пену, немного дольше, чем требовалось, с удовольствием прикасаясь к чистым поскрипывающим волосам. Потом она набросила ему на голову полотенце и быстро-быстро сменила воду.

– Приспустите-ка трусы.

– Что вы делаете?! – ужаснулся он.

– Борюсь за соблюдение вашей личной гигиены, – она намылила губку и ласково провела ею по его груди, рукам, спине, поражаясь красоте его мускулистого тела, нежности кожи и негустого волосяного покрова на груди.

– Хватит, хватит, – торопливо шептал он.

– Наклонитесь над тазом пониже, – не обращая внимания на его причитания и стоны, сказала она и легонько ополоснула его из кувшина. – Ну вот, а вы плакали. Теперь мы чистенькие. Почти, – и укутала его полотенцем. – Как же нам быть? Переодеться-то не во что, – она подбежала к шкафу. – А, вот. Это моя старая футболка, очень старая и растянутая. Влезете?

– Трусы свои мне тоже уступите?

Она замерла с открытым ртом. Где же взять ей мужские трусы?

– Не огорчайтесь. Я человек более или менее аккуратный, уезжал из Питера как минимум на три дня. Так что, как всякий командировочный, прихватил с собой сменные трусы и носки. Они там, в рюкзаке. Майка, кстати, тоже имеется… А теперь еще немного воды, пожалуйста, и оставьте меня наконец в покое. Отвернитесь.

– Соблюдайте осторожность, – приказала она, отворачиваясь…

Она постелила свою постель на диване, готовилась лечь и, как обычно, почитать на ночь. Напоследок подошла к нему – еще раз смазать горло. Он лежал на чистой наволочке, блаженно улыбаясь, положив расслабленные руки поверх одеяла.

– Вы знаете, – сказал он, – мне очень понравились водные процедуры. С удовольствием повторил бы.

– Правильно. А я потом опять буду елозить по полу тряпкой. Как бы не так! Открывайте рот и не говорите глупостей.

Он безропотно подчинился, потом неловко схватил ее за руку.

– Вы с ума сошли! Я разолью на постель это мерзкое зелье. Белья не напасешься, – по-старушечьи проворчала она, направляясь к дивану.

– Вы не все дела закончили.

– Вот тебе и раз! Теперь будете мною распоряжаться?

– Ну, вы так себя ведете. Вот теперь забыли рассказать ребенку сказочку на ночь. Идите сюда, посидите со мной, пришло время вечерней сказки.

– Страшная сказка получится, – сказала она, садясь на край постели. – Не для детей.

– Не для детей. Но не страшная. Красивая сказка для двух достаточно молодых, почти здоровых, живых людей, – и обнял ее за плечи…

Случайная встреча. Такое с Ириной уже произошло однажды, и потом было двадцать лет спокойной и вполне благополучной жизни, чтобы в какой-то момент она вдруг поняла, что встреча-то называлась роковой, что судьбе было угодно подстроить ей эту встречу для того, чтобы наказать неизвестно за что или научить неизвестно чему. Случайная встреча со случайным человеком. А если случайно встреченный человек оказался не случайным? Если все та же судьба одумалась и сделала ей подарок – во искупление своей прежней вины или в надежде, что теперь, повзрослев и помудрев, Ирина правильно разберется, поймет, принимать или не принимать подарок. Нет, не так. Не поймет, а почувствует, и чувство не обманет ее.

Ирина не раздумывала, не рассуждала. Она знала: не случайный человек вломился ночью в ее дом, и она почувствовала это сразу, в тот момент, когда ключ, постанывая в замке, с трудом ворочал свое заржавевшее тело. Тот металлический звук с хрипотцой оказался тревожной и завораживающей музыкой: Людвиг ван Бетховен, симфония номер пять, «Судьба стучится в дверь».

Он должен был прийти – и пришел. Вор, грабитель? Нет, Робин Гуд. Или, еще лучше, он, согласно Марксу и Ленину, «экспроприировал экспроприатора». Кроме того, он употребит приобретенное богатство не на глупость и ничтожество роскоши, а для творчества, то есть для людей, то есть во благо жизни на земле. Вот такой расклад, и иначе Ирина думать не хотела. Он совершил Поступок и лишь тогда пришел к ней, потому что она давно его ждала.

Он был очень красив. Если бы она сказала это вслух, слушатель бы удивился и даже усмехнулся. Но она знала только для себя, как прекрасны его длинные вьющиеся волосы, придающие его лицу не богемную слащавость, а рыцарское благородство, как безупречен изгиб его крупного носа и какое волшебство таится за тонкой линией его рта, который, раскрываясь, выявлял спрятанные за чертой крепкие губы простого и строгого рисунка. Но главное – глаза, обычные, ничем, казалось, не примечательные серые глаза, окаймленные короткими, но очень густыми ресницами. Когда он долгим взглядом смотрел на Ирину, она видела упорство, волю и даже жестокость. Но стоило ему улыбнуться, короткие черные шторки слегка опускались и сквозь них просачивался осторожный застенчивый свет, как у беззащитного ребенка, с которым можно безнаказанно вытворять что угодно.

Как он был красив! И его грубоватый, чуть хриплый голос, и слова, которые он произносил, иногда сбиваясь на жаргон, и его страсть, то нежная, то по-звериному яростная, – все было гармонично и даровано ему специально для того, чтобы в один прекрасный день (вернее, ночь) он вломился в сельский домик, где, как печальная Сольвейг, его ждала правильная женщина Ирина.

Целая жизнь, спрессованная до нескольких дней, – такое возможно? Оказывается, возможно. Все, чего не было, все, что могло бы быть, все, чего, возможно, уже не будет, – все здесь, в этих нескольких вечерах и ночах, ради которых Ирина проживала свой насыщенный трудовой день, писала дурацкие стишки, репетировала с детьми набившие оскомину сценки и песенки, мастерила с Надеждой доморощенные карнавальные костюмы, по-прежнему прикидываясь больной, чтобы иметь возможность уходить пораньше. И там, в домике, за опущенными шторами, при слабом свете настольной лампы, полушепотом, стремительно происходила ее жизнь, как эскалатор в городском метро, непрерывно захватывая новые и новые эпизоды, оттенки, чувства.

Аркадий мало говорил о себе, все основное он уже рассказал коротко и ясно, когда докладывал испуганной Ирине, почему и как оказался в деревне Ключи. Остальное, по его мнению, было неважно, и пытать его она не собиралась. Зато она рассказывала о себе. Он оказался внимательным слушателем, из тех, кто не только не перебивает рассказчика, не думает во время рассказа о своем, пренебрегая сутью услышанного. Нет, он слушал, слышал и сопереживал. Она рассказывала о многом, но не подробно, как будто читала вслух книгу, выдергивая из повествования места, казавшиеся ей особенно важными, и образ героини получался не тем, в котором она жила раньше, а тем, каким она видела себя теперь, со стороны.

Аркадий, впрочем, не совсем понимал ее.

– Так ты ушла от мужа потому, что он изменил?

– Не знаю, – раздумчиво ответила она.

– Известно ли тебе, что мужчины полигамны? А вы двадцать лет прожили вместе. Он же не ходок у тебя? Ну случился грешок. А ты, значит, простить не смогла? – странно, он говорил то же, что когда-то изрекал ее юный умный сын Андрюша.

– Наверно, смогла бы.

– Не захотела?

– Да хотела я!

– Так что же? Почему ушла? Обиделась, что они твой день рождения похерили?

– Обидно было, конечно. Но не в этом дело. Не могу объяснить…

Аркадий помолчал, подумал, поглаживая ее по руке.

– Я, кажется, понял. У тебя сорок лет была амнезия.

– Хороший диагноз. Но непонятны симптомы.

– Ты себя забыла, забыла, какая ты есть на самом деле. Случилось это давно, еще в детстве – не знаю, почему. Так и жила. А ведь известны случаи, когда человек, потерявший память, от внезапного стресса приходит в себя и вспоминает. Вот и ты от стресса пришла в себя, вспомнила, что жила чужой жизнью, что ты другая, вот такая, как сейчас.

– И как я тебе такая, как сейчас? Нравлюсь или не очень?

– Помнишь, Остап Бендер сказал: «Вы нежная и удивительная». Он хоть и мошенник был, а способности к чувствованию не утратил. Вот и я, мошенник, говорю тебе: ты нежная и удивительная. И пожалуй, закроем эту тему.

Закроем так закроем. Что еще он мог сказать, если через день-два должен уйти и не будет ее в его жизни, а его не будет в ее жизни – ничего больше не будет. Но ведь она чувствовала, что в их ночных ласках, в их нежности и ярости, в телесных наслаждениях, какие они дарили друг другу, хозяйничала упрямая душа, вернее, две души, цеплявшиеся друг за друга и не желавшие разъединяться…

Когда они, усталые и счастливые, лежали рядом, всё еще не в силах оторваться друг от друга, он сказал:

– Завтра я ухожу…

Ирина думала об этом весь день. На автопилоте выполняла служебные обязанности и ждала вечера и ночи, представляя себе, как он закроет дверь и мгновенно исчезнет в темноте. Жизнь на раз-два. Раз – и явилось счастье, два – и оно ушло, улетело, растворилось в воздухе. И что потом?

Она прибежала домой и застала Аркадия неподвижно сидящим в дальнем углу кровати. Он не кинулся ей навстречу, а только поднял глаза, в которых странным образом соединились воля, жестокость и тоска.

– Пришла? – зачем-то спросил он.

– Ты уже собрался?

– А что мне собирать? – усмехнулся он. – Мое при мне, – и указал на увязанный рюкзак.

– Сколько километров до этих Ляховичей?

– Примерно десять, может, чуть меньше.

– На улице дождь и ветер, холод собачий. Вдруг ты не дойдешь, свалишься где-нибудь по дороге и погибнешь от переохлаждения?

– Ну, зачем такие страсти? Прекрасно дойду, не торопясь.

– Может быть… Может быть, мне проводить тебя?

– Ты хочешь пойти со мной? Что за ерунда!

– Я хочу… Я хочу… уйти с тобой.

– То есть…

– То есть, – заторопилась она, – я не хочу, не могу с тобой расстаться.

– Ты хочешь жить со мной?

– Да, именно так. Хотя, – спохватилась она, – я, конечно, не настаиваю, у тебя своя жизнь, ты волен поступать по собственному желанию… Сейчас мы поужинаем, а к ночи ты уйдешь. Прости мою болтовню. Ты не обязан…

– Ты. Хочешь. Уйти. Со мной, – раздельно произнес он. – А как же твоя работа, твои планы на бизнес, этот дом, люди, к которым ты привыкла? Как быть с этим?

– Это неважно. Все неважно. Я тебя люблю.

Аркадий встал, подошел к ней, обнял, прижал к себе, потом отстранил и сказал с горечью:

– Я пытаюсь сохранить в себе остатки порядочности… Но ты меня вынуждаешь…

– Нет, нет, ни в коем случае, я не вынуждаю, я все понимаю.

– Я ничего не могу тебе предложить.

– Ты женат? – вдруг сообразила она.

– Это было очень давно… Я нищий безвестный художник, склонный к депрессии. У меня крошечная квартира в спальном районе Питера, обшарпанная и потрепанная, и копеечная зарплата.

– Что за чушь ты несешь?!

– Если бы во мне осталась хоть капля порядочности, я бы категорически пресек твои неразумные намерения. Но я все-таки законченный подлец и не могу сказать тебе «нет», потому что, оказывается, еще способен любить глупо и безрассудно. Поэтому давай, собирайся, мы уходим вместе, сегодня ночью.

Ирина, почувствовав слабость в ногах, присела на стул, глубоко вздохнула, как будто всхлипнула, а потом спокойно сказала:

– Стоп! Ты глуп, как все мужчины. А я, как ты говоришь, найдя себя, вовсе не потеряла рассудок. Разве я могу сбежать? Сейчас, через неделю после кражи, я, появившаяся в деревне полгода назад, неизвестно зачем и почему? Мудрый участковый дядя Ваня сразу сопоставит факты. Если мы уходим вместе, надо подождать еще пару дней, и я найду причину для легального своего отъезда из Ключей, а деревня будет об этом знать и глубоко сожалеть. Мы можем подождать два дня?

– Ты нежная и удивительная, – улыбаясь, сказал Аркадий. – И умная. Дай я тебя поцелую…

К Колесниченко Ирина пошла с утра, чтобы успеть к его традиционному кабинетному завтраку – лучше, безопаснее подойти к машине в момент зарядки аккумулятора, чем во время ее интенсивной работы. Она укутала горло, повязалась платком и медленно потащилась по улице – ни дать, ни взять умирающая старуха. В кабинете, как всегда в это время, стоял приторный запах растворимого кофе, и Тарас Семенович восседал в своем кресле с кружкой в одной руке и толстым бутербродом в другой. По лицу его разливались умиротворение и, можно сказать, блаженство, которое в момент появления Ирины сменилось испугом.

– Бог мой, Ирина Викторовна, что с вами?! Вы больны? Садитесь, садитесь.

«Хорошая артистка пропала», – подумала Ирина, тяжело опускаясь в пластмассовое кресло.

– Увы, больна, Тарас Семенович, – прохрипела она. – Вторую неделю ангина, никак не проходит.

– К фельдшерице-то ходили?

– Да нет, сама лечусь. Болеть нельзя сейчас, у нас ведь аврал, к Новому году готовимся.

– Ай-ай-ай, где же вас так прихватило?

– Вы не поверите, в родном Доме культуры.

– Как же так?

– Да ведь холодно у нас, зуб на зуб не попадает.

– А что, котельная не работает?

– Работает, как обычно. И печи вдобавок топим. Только дров-то мало, разворовали еще летом, приходится экономить.

– Никто ничего не воровал. Это зима такая. Мороз всегда теплее, чем слякоть эта.

– Правильно, а если еще воруют…

– Да никто не воровал. Мы проверяли.

– Не видела, как вы проверяли. Зато видела сама, своими глазами, как воруют, кто ворует и куда везет. Просто я вам в прошлый раз не сказала.

Лицо Колесниченко окаменело. Рука с кружкой, не дойдя до рта, дернулась и замерла, как внезапно остановившийся поезд.

– Вы только не нервничайте, Тарас Семенович. Я сейчас не об этом, это к слову пришлось. А я здесь по другому поводу. У нас в Доме культуры всё в порядке, к праздникам мы практически готовы, но осталось одно трудновыполнимое дело: генеральная уборка помещения, которую мы с Надеждой должны производить своими силами по вашей, Тарас Семенович, милости. Уборщиц-то в Доме культуры нет.

– Да где же я денег наберусь, дорогая вы моя?! Ну не убирайте капитально, чуть-чуть подметите, мусор спрячьте. Что еще делать?

– Денег, говорите, нет? На новую церковь нашлись, а на заботу о людях – нет? От этих печей, хоть их доверху напичкай дровами, толку мало, старые, тепло не держат. Котельная тоже доисторическая, все оборудование требует замены. А вы церковь строите.

– Вы же грамотный человек, Ирина Викторовна, должны понимать, как необходима церковь в деревне.

– Необходима. Люди будут туда ходить, молиться, учиться покорности и терпению – и не доставать главу администрации, не жаловаться на трудные условия жизни, низкие зарплаты, продукты в магазине, утратившие срок годности, устаревшие лекарства.

– Ну что вы нагнетаете? Никто не жалуется, у нас в Ключах вполне достойная жизнь.

– Не жалуются? А потом идут в лес и вешаются на первом попавшемся суку.

– Это особый случай.

– Конечно, особый. Где это видано, чтобы преступник не в тюрьме сидел, а у жены своей под боком?! Думаете, удобно жить, когда убийца рядом с тобой ходит и не знаешь, что он еще вытворит?

– Я же предлагал вам переселиться в учительский дом.

– Учительский дом? А вы там когда-нибудь бывали? Сделали блочную коробку, у нас, мол, всё культурно, по-городскому. А что внутри? Выгребная яма вместо канализации? Дровяная плита вместо газовой? Вода из колодца за полкилометра вместо водопровода?

– Все-таки здесь не город.

– Все-таки на людей плевать не надо.

– Что это вы такая агрессивная? Всё вам не так, напали на меня ни с того ни с сего. Из-за уборки клуба, что ли? Да ладно, найду я вам уборщиц. Могли бы люди и субботник организовать, так ведь теперь задарма никто не хочет работать. Всё за деньги, а у меня нет печатного станка. А уж вы сегодня, извините, просто как с цепи сорвались.

– Это от болезни, наверно. Дома тепло, а на работу придешь – опять простужаешься. И конца этому нет. И знаешь, что воры рядом, тепло твое растащили, а молчишь, не хочешь ссориться. Вот так молчишь, молчишь, да и не выдержишь…

Колесниченко поставил наконец на стол кружку и посмотрел на Ирину злым неподвижным взглядом.

– Я вам много чего высказала, Тарас Семенович, простите, наболело. Но дело вот в чем…

– Давайте, давайте, что у вас еще? Я внимательно слушаю.

– Мне вчера позвонили из… неважно, откуда. Скажем так: из одного южного региона. Там живет моя старая подруга. И вот сообщает она мне, что в местном театре освобождается место литературного редактора. Меня туда готовы взять. И я согласилась, уж больно многое мне здесь не нравится.

– Думаете, в другом месте будет лучше?

– По крайней мере, там тепло. Ехать необходимо срочно, почему-то оформиться следует обязательно до Нового года – не знаю, какие-то финансовые формальности. Так что вот мое заявление об уходе с работы с завтрашнего дня.

Он оторопел и как будто обрадовался. На это, собственно, и был расчет.

– Вот уж никак не ожидал такого поворота. Но удерживать не смею. Только ведь по закону надо отработать две недели. Провели бы праздники…

– Нельзя. Место уплывет.

– Не думал, что мы с вами так… не по-доброму расстанемся.

– А мы расстанемся по-доброму. Только подпишите заявление об уходе с завтрашнего дня, да хорошо бы мне сегодня получить расчет. Ехать-то на что? Денег нет.

– Вряд ли рассчитать вас успеют так быстро.

– А вы позвоните в расчетный отдел, прикажите. Сделают.

Он размашисто подписал заявление и набрал телефонный номер расчетного отдела…

«Прощайте, Тарас Семенович, – подумала Ирина, выходя на улицу. – Знали бы вы, как сильно меня разочаровали! А как забавно было бы, если бы вы догадались, какая я дрянь на самом деле. А может, догадались? Впрочем, мне все равно…»

Идти в клуб, объясняться с Надеждой очень не хотелось. Но надо, не придешь – Надежда прибежит к ней домой – что, мол, случилось. Значит, надо идти. Она сразу коротко обрисовала своему директору ситуацию: подвернулась хорошая работа в другом городе, придется уехать. Надежда слушала Ирину, приоткрыв рот и распахнув глаза, в которых на миг вспыхнула крохотная искра радости. Потом закрыла лицо руками и заплакала.

– Надя, Надя, ну что ты, не плачь, – успокаивала ее Ирина, гладя по голове. – Всё хорошо, все свои неотложные дела мы с тобой переделали, а уборщиц Колесниченко пришлет, он обещал. Так что не переживай, встретите Новый год на славу.

– Да что Новый год! Как же я тут без вас?

– Зря ты так. С твоими способностями ты знаешь как развернешься!

– Какие способности? Ногами дрыгать?

– Неправильно говоришь. Ты человек творческий, с фантазией, энергичная, деловая. И помощницу тебе дадут. Будешь здесь хозяйкой, первой дамой в деревне.

– А может, не поедете, Ирина Викторовна?

– Надо, Надюша, – обняла ее Ирина и в этот момент почувствовала легкий укол в сердце, комариный укол, который обозначается коротким словом «тоска» и совсем уж неприятным словом «совесть».

Эта была минутная, даже секундная слабость, капля в море ее счастья. Ничто, никто не имеет теперь значения. Вот только еще Матрена Власовна. По дороге домой. Ненадолго. Коротко. И без эмоций.

Ирина накупила в магазине любимых Матреной вкусностей, взяла бутылку водки.

– У нас отвальная, Матрена Власовна, – сказала она с порога. – Накрывайте на стол.

– От… чего? – не поняла Матрена.

– Прощальный обед.

– Как так? Разве сегодня Прощеное воскресенье? Что-то я сомневаюсь.

– Вы не поняли. Я уезжаю завтра, выпьем и закусим на прощание.

– Куда едешь-то? В наш город? Надолго ли?

– Насовсем уезжаю, в другой город, работать.

– А здесь-то не работа, что ли?

– Там лучше будет.

– Оно конечно. Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. И домик мой, выходит, тебе не нужен. Ну ладно, продам его кому-никому. Ладно, коли так.

– Вы меня простите, что бросаю вас.

– А чего меня бросать? Я не окурок какой. Я еще вона какая крепкая. Скоро лето, огород посажу, по травке похожу. А ты езжай, езжай. Может, в отпуск приедешь?

– Может быть, – усмехнулась Ирина. – Хорошо тут у вас. И спасибо вам за все.

– Спасибо – не леденец, за щеку не положишь… Нет, нет, денег не возьму. Давай накрывать, будем гулять. Ты только домик прибери, когда будешь уезжать. Продавать стану – чтоб чисто было…

Ни слезинки, ни сожаления. Даже обидно. Вот баба! Железная леди…

Нужно было, не сорвавшись на бег, добрести до своего дома, доиграв до конца роль больного человека, – так, на всякий случай, если кто-то заметит. Дома Ирина закрыла дверь на ключ и почти закричала, забыв об осторожности:

– Все, Аркаша, все! Я свободна, уезжаю в некий южный город, где меня ждет новая интересная работа.

– Какая работа? – спросил он, блестя тревожно радостными глазами.

– Никакая. Это легенда. Я уволилась, получила выходное пособие и попрощалась с Колесниченко, Надеждой и Матреной.

– Тебе поверили?

– Еще как! Считай, все рыдали. А Колесниченко, хоть и притворялся огорченным, но был даже рад. На мое место он никого, конечно, сажать не будет, сэкономит деньги. Останется одна Надежда, как раньше было. Это он для меня должность придумал.

– За что тебе такие преференции?

– Как за что? Он же у меня «под колпаком», я тебе рассказывала.

– Нет, ты не рассказывала.

Правда, правда, Ирина не рассказывала. Зачем ему было знать, как она поймала Колесниченко «на крючок»? И как она лицемерно, корыстно дружила с ненавистной тюремщицей Матреной? И как по ее наводке избили талантливого глупого подростка? И зачем ему было знать, с каким интересом, молча она выслушивала деревенские сплетни и откладывала их в память, про запас – а вдруг пригодятся? Зачем было набрасывать тень на свой светлый образ? И вот чуть не проговорилась.

– Да ладно, я пошутила. Просто уважаемый Тарас Семенович был в восторге, что приехала грамотная дама из Санкт-Петербурга, и решил устроить в своей деревне «культурную революцию». Но не сбылось. Грамотную даму с нетерпением ждут во всех концах нашей Родины. И хватит болтать. Мне надо делать уборку и собираться.

– Зачем тебе собираться? Оденешься, и пойдем. Никаких вещей брать не надо.

– Ты, друг мой, опять проявляешь недальновидность. Ну сам посуди. Я ведь не убегаю, я у-ез-жаю. Понимаешь? Матрена придет сюда, а тут все брошено, все мои шмотки. Каково? Нет, я должна собрать чемодан, рюкзак, увезти на новое место свое добро. А то дядя Ваня – он, кстати, Матренин родственник – быстро скумекает, факты подгонит. Понял, гений мой неразумный?

– Понял. Только тяжко нам будет идти десять километров с чемоданом и двумя рюкзаками.

– Что поделаешь? Справимся. Ты как себя чувствуешь?

– Я здоров.

– И я здорова, и все у нас отлично получится.

После полуночи они взвалили на плечи рюкзаки, Ирина, выдержав небольшую борьбу с Аркадием и пообещав ему чередование сил, взяла в руки чемодан, ключ положили на стол и вышли из дому. Достали из-под коврика второй заржавевший ключ, с трудом заперли дверь снаружи и пошли вниз по тропинке к озеру, бросая под ноги слабый луч карманного фонарика. Хорошо, что не было снега и не надо было беспокоиться о следах. Однако влажная песчаная тропинка к озеру могла оказаться предательницей, поэтому они пошли сбоку от нее, цепляясь за длинные жесткие стебли, оставленные истлевшей летней травой. Озеро, черное и неподвижное, имело пугающий вид. Ирина потрогала поверхность ногой, подпрыгнула – крепко, не проваливается, не трещит.

– Ты уверена, что здесь, у берега, лед прочный? – напряженно спросил Аркадий.

– Матрена говорила, что этому льду никакая оттепель не страшна. Ты иди впереди, не торопись, сначала пощупай под ногами – потом ступай. Здесь недалеко. Когда деревня кончится, лес подступит прямо к берегу, ты и сам знаешь. Пошли, не бойся.

И они пошли – терять было нечего. Кое-где лед слегка оседал под ногами и потрескивал, они останавливались ненадолго и шли дальше. Лес, как долгожданный спаситель, выскочил за поворотом озера, и они кинулись ему в объятия, забыв об осторожности и едва не провалившись напоследок.

Обездоленный, раздетый зимний лес. Жалкие останки прошлого – мох, зеленый брусничник, длинные плети черничных кустов, почерневшие сгустки листьев, и все это уродство едва прикрыто рваным туманом, сквозь дыры которого слабо просвечивает мутный лунный свет. Снега нет, лишь в лощинах и ямах, как в хозяйственных тазах, валяются его мятые обрывки, похожие на грязные использованные тряпки для мытья полов. Такой лес хорош только тем, что при луне почти прозрачен и не надо путаться в зарослях, царапая лицо и руки, а надо просто идти вперед, огибая деревья, утратившие свою густоту и силу.

– Ты хорошо знаешь дорогу? – спросила Ирина.

– Хорошо. Я, когда приезжал раньше, часто здесь гулял, доходил до самых Ляховичей. Здесь летом красиво.

– И сейчас красиво, – сказала Ирина, останавливаясь у небольшой круглой полянки, перечеркнутой поваленной сосной. – Давай отдохнем, посидим на этом дереве, – и достала из кармана два полиэтиленовых мешка. – Садись на мешки, дерево сырое.

– Ты и это предусмотрела?

– Не только это, – она покопалась в кармане рюкзака, достала пластиковую фляжку и пакет. – Подкрепим слабеющие силы.

– Ты утяжелила наш груз, замечание тебе, – улыбнулся Аркадий.

– Ну прости. На, отпей коньяка, бутербродик съешь – подобреешь.

Он обнял ее, прижал к себе.

– Что бы я без тебя делал?

– Ума не приложу, – сказала Ирина, надкусывая бутерброд…

Они добрались до деревни Ляховичи, когда рассвет только начал свое движение к земле, – так просыпающийся ленивец медленно выпрастывает из-под одеяла босую ногу, боясь прикоснуться к холодному полу. Первый автобус на Полоцк уходил в десять часов утра. Они еще посидели в лесу, отдыхая и попивая коньяк с оставшимися бутербродами. Потом направились на автобусную остановку, постаравшись придать себе вид благообразных путешественников: оттерли сапоги от листьев и грязи, аккуратно спрятали волосы под шапками, Ирина подкрасила губы и припудрилась. Чемодан, современный новый чемодан на молниях и колесиках, оказался очень кстати и довершал собой образ путешествующей семейной пары.

За час с небольшим они доехали до Полоцка, перекусили в какой-то кафешке, купили в дорогу сдобных белорусских булочек и поспешили на вокзал. В полупустом поезде нашлось два свободных места без соседей. Поезд тронулся, они попросили себе два стакана чаю, сняли верхнюю одежду, упрятали багаж в ящик под полкой – и наконец расслабились.

Они пили чай, смаковали свежие нежные булочки и, улыбаясь, смотрели друг на друга.

– А ты не боишься? – вдруг серьезно спросил Аркадий. – Я все-таки вор, грабитель. Бандит, короче говоря. Тебя это не пугает?

Ирина протянула руку через разделяющий их столик, погладила Аркадия по голове.

– Но ведь ты никогда больше так делать не будешь? Ты ведь хороший мальчик?

– Да, я хороший мальчик, – шутливо приосанился он и опять стал серьезным. – А ты? Ты хорошая девочка?

Ирина наклонилась над стаканом, поболтала ложкой, вылавливая непослушную чаинку, и, не поднимая головы, ответила:

– Не знаю…

 

Часть III

Другая женщина

Зачем, спрашивается, он назначил встречу на станции Разлив? Что за придурь? Ирина могла бы поартачиться, перенести свидание в город, поближе к дому. Но она согласилась, потому что при упоминании названия «Разлив» на нее нахлынули ностальгические чувства, с которыми бороться трудно, да и ни к чему. Сколько она себя помнила, они с мамой всегда снимали дачу на лето по этой дороге на курортный городок Сестрорецк. Правда, не в Разливе, там было слишком дорого, а поближе к Ленинграду, в поселке со смешным именем «Лисий Нос», и жили обычно в какой-нибудь времянке или сараюшке, опять же из экономии. С Володей первое время поселялись там же, а потом, когда он выбился в люди, переехали в Тарховку, почти сливающуюся с Разливом, и снимали уже две приличные комнаты с верандой, но до Разлива так и не добрались. В этом фешенебельном месте даже в советские времена жили люди богатые, и дома там – деревянные, правда, и выкрашенные в безвкусные голубые и салатные цвета – казались дворцами, потому что имели по два этажа с длинными верандами и балконами, и какие-то башенки на крышах, и крылечки, отороченные балясинами. Однако гулять по длинным тенистым улицам Разлива никто никому не запрещал, а озеро Разлив, от которого и пошло название поселка, принимало на своей вытоптанной береговой поляне всех желающих, лишь бы нашлось место. Озеро тогда еще не цвело, не зарастало травой и не таило в себе вредные для здоровья организмы, по крайней мере, никто об этом не знал. В жаркие дни оно кипело от тел, а на берегу загорали, устраивали пикники, играли в волейбол и бадминтон и пели под бренчание гитар. Впрочем, если оказывалось слишком тесно, можно было перейти железнодорожную линию и попасть на берег Финского залива, уже не такого мелкого, как безграничная лужа, оставшаяся от залива в Лисьем Носу. На желтый крупитчатый песок пляжа с разбросанными кое-где осколками карело-финских скал еще не ступала нога цивилизации в виде кабинок для переодевания и лотков с мороженым и пирожками. Зато по соседству располагался ресторанчик, в котором всегда было душно и тесно, полно народу и невкусно кормили. Там Ирина с Володей в августе всегда отмечали годовщину свадьбы. Почему в августе? Ведь они поженились в апреле? Ах да! Это Володя придумал: август – месяц, когда мы с тобой вышли на финишную прямую нашей предстоящей встречи. Не слишком убедительно звучит, пожалуй, притянуто за уши, но Ира согласилась с положительным смыслом такой формулировки, хотя подозревала, что мог быть и другой, менее приятный для жены смысл, например последний месяц нашей (моей) свободной жизни. Впрочем, это давно уже не имело значения…

И все-таки ехать за тридевять земель в разгар рабочего дня по озабоченному муравейнику Петербурга – не слишком приятное занятие. Длиннющая улица Савушкина забита машинами до такой степени, что даже у самого отъявленного оптимиста могут сдать нервы. Это не входило в Иринины планы, поэтому она свернула вбок, к Приморскому проспекту, который трудился изо всех сил по выходным дням, прогибаясь под тяжестью мчавшихся за город легковушек, зато позволял себе немного расслабиться по будням. Эта дорога по Приморскому проспекту, постепенно переходящему в Приморское шоссе, тоже была для Ирины памятной и любимой. В самом центре столичного города здесь как будто располагался небольшой оазис уютного пригорода. Слева по курсу тянулся малый канал Большой Невки, на противоположном берегу которого, на Елагином острове, полыхали яркими осенними красками еще пышные и веселые, не ведающие предстоящей нищеты деревья Центрального парка культуры и отдыха (ЦПКиО). Канал хранил неподвижность, никуда не спешил, не морщился, а спокойно и мудро следил за движениями природы на берегу. По правую сторону движения вытянулись в линейку невысокие двухэтажные домики, построенные, как говорили, еще после войны пленными и молчаливо хранящие тайны своей насыщенной событиями долгой жизни. В этом месте беспокойного Петербурга человек и природа, разбежавшиеся на две стороны, не противостояли друг другу, а жили в мирной гармонии, не перетягивая каждый на себя флаг первенства.

Ирина выехала на Приморское шоссе, и замелькали знакомые названия станций: невзрачная когда-то Лахта, теперь взятая в кольцо новыми высотными домами, Ольгино, обрамленное узкой полосой леса с подстриженной травой, – как длинный парк, сохранивший природную первозданность, тот самый Лисий Нос, вздыбленный виадуком над землей и приобретший солидность некой узловой станции, перевязанная шелковой тесьмой КАДа Горская; потом по-старому тихие, не тронутые цивилизацией Александровка и Тарховка. И наконец, Разлив – конечный пункт ее путешествия. Вот железнодорожный переезд, опасное место, где когда-то погиб местный доктор Алеша, разъезжая по вызовам на старом раздолбанном «Москвиче». А вот и каменный дедушка Ленин, пишущий на каменном же пеньке свои мудрые собрания сочинений, и никто пока не посмел посягнуть на его величие. Огромная каменная надпись многометровыми буквами напоминает забывчивым гражданам, кто это здесь сидит, такой большой и страшный, но мало кто еще помнит, при чем здесь какие-то «шалаш» и «сарай». Ирина помнила и именно туда держала путь – к музею «Сарай». Интересно, он еще работает? И зачем ей туда надо?

Она поехала по улицам Разлива, не узнавая их и ничему не удивляясь. Конечно, в этом элитном месте жизнь должна быть устроена красиво с точки зрения эстетики, удобства и благопристойности. Коттеджи, особняки, поместья, дворцы – все правильно. Между этими самодовольно расправившими мощные плечи красавцами-богатырями кое-где жмутся бывшие роскошные дома советской знати, с видом растерянным и даже подавленным. Так чувствует себя, наверно, наивная, случайно выигравшая счастливый билет жена денежного воротилы, которая, отправляясь на светский прием, надевает свою лучшую красную юбку до щиколоток и прелестную, цвета желтого одуванчика шелковую блузку с бантом и вдруг оказывается в компании роскошных парижских туалетов, глубоких декольте, обнаженных плеч и спин. Жена-то, конечно, со временем пооботрется, вольется, так сказать, в коллектив, а вот участь линялых деревянных домов с террасами и балконами – плачевна. «Уж лучше бы их скорее прикончили: портят картину жизни», – безжалостно подумала Ирина.

Она издали заметила блестящий черный «Мерседес» и высокую благообразную фигуру человека, пригласившего ее на странное свидание в Разливе у музея «Сарай». Он подбежал к ее машине, галантно распахнул дверцу, помог выбраться.

– Здравствуйте. Вы пунктуальны.

– Как обычно, – ответила она. – Ну так что, мы идем в музей?

– Нет, нет, – улыбнулся он. – Я назначил для встречи это место, чтобы вы не плутали по поселку. А мы сейчас поедем в «Шалаш».

– Ленина?

– Не совсем. Это небольшой ресторанчик, здесь недалеко. Я ужасно проголодался. А там превосходная фаршированная рыба. Вы не возражаете?

– Нет, пожалуй. Я люблю путешествовать по историческим местам. И против рыбы тоже не возражаю. Но мы могли бы там и встретиться.

– Да нет, встречаться в ресторане как-то не комильфо. Как поедем? На моей машине или каждый на своей?

Конечно, по сравнению с его шикарной тачкой ее скромный KiA sporting выглядит как пародия на счастье. Но… автомобиль – не роскошь, а средство передвижения. Эту мудрость она взяла себе за правило и сторонилась дешевого (хотя и дорогого) шика.

– Поезжайте вперед, я за вами.

Ресторан оказался мрачноватым и не слишком уютным в дневное время. Они сели за столик на двоих у окна.

– Смотрите, какой хороший вид.

Вид, вообще говоря, был довольно унылый – какой-то лишенный растительности дворик. Впрочем, кому что нравится.

– Так объясните мне наконец, почему мы здесь, в Разливе? – спросила Ирина, отдав должное виду из окна. – Это просто чудачество? Или мы от кого-то прячемся?

– Сейчас все объясню. А вот и наша рыба.

Огромный фаршированный судак вальяжно расположился на блюде в окружении зелени и кружков вареной свеклы.

– Вы намерены все это съесть?

– Не знаю. Попробуем вместе.

Он ловко разрезал рыбу на куски, разложил по тарелкам и довольно улыбнулся. Ирина улыбнулась в ответ…

С этим господином Ирина познакомилась случайно месяц назад, на дне рождения Аркашиного приятеля Александра. Их было трое: Аркашка, Сашка, Мишка – друзья с первых институтских дней в ЛЭТИ, неразлучная троица. После четвертого курса, однако, Аркадий понял, что он художник, причем, конечно, талантливый, бросил всю эту электротехнику и математику и ушел в свободное плавание. После неудачной попытки прорваться в Академию художеств посещал какую-то студию и брал частные уроки за счет скудных родительских пожертвований. Впрочем, святая троица не распалась, но несколько видоизменилась. Теперь была уже не дружба, а скорее приятельство, скрепленное временем и глубокой взаимной симпатией и привязанностью.

На день рождения Александра Аркадий пойти не смог: после обильных возлияний накануне он был настолько измучен, что боялся даже в воображении представить себе стол с закусками и винами – так и тянуло к канализации и водопроводу, не говоря уже о головной боли и общей слабости.

– Ирка, умоляю, сходи к Сашке одна. Сочини что-нибудь приемлемое про меня, ты умеешь приврать.

– И врать не надо, – обиделась Ирина. – Ты болен похмельем. Слово «похмелье» можно опустить.

– Умница! Ты меня спасаешь.

– Как всегда, – буркнула Ирина.

Она вообще не очень рвалась к Сашке с его вечными разговорами о политике и демократии, а тем более не хотелось идти без Аркадия, на которого можно было бы переложить общение с компанией, а самой тихо сидеть в уголке, ожидая конца мероприятия. Но Аркаша просил, ему было плохо, Сашка обидится – железные аргументы, требовавшие с ее стороны очередной жертвы. Она пошла. В небольшой компании знакомых людей ей сразу бросился в глаза новый человек – высокого роста, с приятным, хотя и слегка надменным лицом. В отличие от прочих присутствующих он был одет слишком хорошо, даже изысканно: серый костюм, белоснежная рубашка, широкий галстук в горошек и такой же платочек в кармашке пиджака – как будто пришел не в развеселую компанию приличных людей среднего класса, а на торжественный прием в высшее общество. Интеллигентный Александр тут же счел необходимым познакомить нового человека с гостьей.

– Вот, Ириша, познакомься: это Семен, – и тут же, повернувшись к Семену, произнес важно, хотя и с легкой иронией: – А это Ирочка, жена гениального художника, нашего друга, к сожалению, скоропостижно заболевшего.

– Очень я не люблю, – улыбнулся Семен, – когда, знакомя меня с хорошенькой женщиной, мне начинают рассказывать о ее муже. Муж – лишняя деталь.

Весь вечер «господин в костюме», как мысленно окрестила его Ирина, не сводил с нее глаз. Во время ужина, сидя напротив, через стол наливал вино в ее рюмку и накладывал в тарелку закуски. Потом они танцевали, он молчал, прижимая ее к себе немного слишком тесно, и смотрел ей в глаза, немного слишком пристально. Впрочем, все было вполне прилично, но ей так в конце концов надоело это зыбкое приличие, что она утащила Александра на кухню и спросила:

– Кто этот тип?

– Да я его мало знаю, у него с Мишкой какие-то дела.

– А откуда он здесь взялся?

– Да запросто. Сидели с Мишкой, а Мишке надо ко мне. Вот и пришли вместе.

– Так запросто? Без приглашения?

– А что такого? Он купил виски, коньяк, пришел с моим другом. Встречались мы с этим Семеном нечасто, но Мишка-то о нем рассказывал. Так что – не чужие.

– И что он рассказывал? Интересно, что за личность.

– А он не личность. Он везунчик, Богом поцелованный. Богатенький Буратино.

– О!

– И представь: не вкалывал до пота, не воровал, а богат, как Крез.

– О!

– Наследство получил в Америке. Огромное! Думали, свалит, а он нет – здесь остался. Как говорится, лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе, Живет припеваючи, стрижет купоны, всех знает, всех имеет по полной программе.

– Хорошо бы и меня поимел.

– Что, приглянулся? – удивился Александр.

– Нет, я в другом смысле.

«Вот друзья, – подумала Ирина про себя. – Где же вы были, когда ваш «гениальный художник» маялся, катился вниз и до воровства докатился? А тут такой человек, который всех знает и имеет. Да, приятели – не друзья. Приятельство – это легко, быстро и не всегда полезно. Как растворимый кофе…»

Через несколько дней Михаил позвонил Аркадию с просьбой разрешить одному любителю живописи познакомиться с его творениями. «Да за ради бога», – равнодушно ответил художник, и Михаил привел «господина в костюме», который осмотрел картины, коротко резюмировал: «Прелестно!» – и ушел, отказавшись от чая и оставив Михаила толковать с Аркашей о демократии с последующим ужином и обильным употреблением живительных напитков. Прощаясь в прихожей, господин Семен деловито, но с элементами приятности предложил Ирине встретиться и обсудить очень важное и полезное для всех дело. Место встречи – поселок Разлив. Ирина сразу согласилась, потому что, во-первых, почувствовала, что для Аркаши могут настать новые времена, а во-вторых, конечно, ностальгия —, очень сильное и светлое чувство…

– Ну, я вас слушаю, – сказала Ирина, отведав тающий во рту кусочек рыбы.

– Вкусно, правда? Жаль, что мы на машинах. Хорошо бы водочки под такую закуску. Правда?

– Ага. Итак?

– Итак… Вашему мужу пора выходить в люди. Так сказать, на большую дорогу. Я бы хотел помочь. К мужу вашему не обращаюсь – понимаю, что от вас больше толку. Что взять с творческого человека?

– Спасибо за доверие. Что я должна делать?

– Ничего пока не нужно. Я хочу организовать выставку его картин.

– Где?

– У меня здесь, в Разливе, дом. Трехэтажный, с огромным залом. Если хотите, его можно назвать танцевальной залой. Собственно, в некотором роде он для этого и предназначен. В данном же случае он может служить для экспозиции картин.

– Но…

– Нет, нет, это абсолютно для вас бесплатно. Я выступаю в роли мецената, потому что в восторге от его работ.

– Я, собственно, не об этом. Я просто подумала, кому же захочется ехать на выставку неизвестного художника в такую даль?

– Во-первых, это не даль, а практически черта города. Во-вторых, в октябре месяце здесь необыкновенная красота. Представьте себе: роскошный зал, волшебные полотна нового мастера, фуршет, наслаждение осенней природой, Финский залив, озеро Разлив…

– Очень светски, но, боюсь, мало кто купится на эти приманки.

– А вы не бойтесь. Посетителей я вам обеспечу в неограниченном количестве. Работать выставка будет по выходным дням, вход свободный.

– То есть для друзей и товарищей по работе, для родных и близких.

– Ничего подобного. У меня огромный круг общения: художники, любители живописи, просто интересующиеся люди.

– А критика, искусствоведа среди ваших знакомых нет?

– Есть. Некий молодой человек по фамилии Кусочков. Художник из него получился неважный, но он хорошо разбирается в живописи, пишет статьи в Интернете.

– В Интернете… Это не очень солидно.

– Ошибаетесь. Но мы пока говорим на пустом месте. Я для того и попросил вас приехать, чтобы показать театр действия, так сказать. Вот мы сейчас поедим и отправимся ко мне, чтобы вы всё увидели воочию.

– Ах, вот в чем дело!

– А в чем же еще? – сурово спросил он…

Это был дворец. Из просторного сумрачного холла белая мраморная лестница со старинным зеркалом на площадке вела прямиком в девятнадцатый век, в роскошный зал с лепным потолком, наборным паркетным полом и зеркальными окнами, за которыми холодным серебристым светом переливалось осеннее озеро. Замысловатая люстра на потолке, бра в виде старинных подсвечников на стенах. Вот здесь должен располагаться белый рояль – он как раз и располагается. Близ него должны стоять узорчатые белые стулья, обитые серебряной или золотой парчой, на которых дамы в вечерних туалетах с веерами в руках и господа во фраках с орхидеями в петлицах будут слушать Моцарта или Генделя с Гайдном, – вот, пожалуйста, стулья и стоят. А в том дальнем углу – место для фуршета. Правильно, там оно и есть: несколько столиков на витых ножках. Все уже приготовлено, осталось только заполучить тех дам и господ, для которых этот земной рай уготован.

– Я вижу, вам здесь нравится, – сказал Семен, усаживая Ирину на кушетку у стены и слегка обнимая ее за плечи. – Рояль и стулья, конечно, уберем, кушетки поставим посредине зала, как делают в музеях, – и чуть-чуть прижал ее к себе.

– Я размышляю, а вы меня отвлекаете, – сказала Ирина, высвобождая плечо и отодвигаясь.

– Простите. Вы меня тоже отвлекаете. Впервые встречаю такую женщину, которая одновременно прелестна, умна и деловита. Обычно что-нибудь одно. Я бы хотел сесть за рояль и сыграть для вас.

– Ну так вперед!

– Увы! Бог не дал. Но он все-таки несказанно щедр, если послал мне встречу с вами.

– Я не очень понимаю: мы, вообще говоря, зачем встретились?

– Не сомневайтесь, мы встретились для дела, о котором говорили. И это не пустая болтовня, уверяю вас. Но, вы не поверите, с тех пор как я увидел вас впервые, я о вас только и думаю.

– Значит, выставка – это все-таки предлог, чтобы заманить меня сюда.

– Нет, нет, клянусь вам! Но мне очень хочется вас обнять, – он снова прижал ее к себе.

– Семен, – сказала она, не вырываясь. – Послушайте меня внимательно. Я не из тех женщин, которые идут на поводу у своего тела. Я могу пойти на поводу только у своих чувств, – она легонько похлопала себя по груди, определяя местонахождение чувств. – Если я встречаю мужчину ответственного, делового, твердого и упорного – вполне могу заинтересоваться им. Вы пока никак себя не проявили, и мои чувства молчат. Давайте делать дело, а там посмотрим, каковы ваши шансы.

Он еще раз сильно прижал ее к себе и отпустил.

– Я восхищен вами. Поговорите со своим художником, и начнем действовать.

– Хорошо, я поговорю, только не знаю…

– Я напугал вас?

– Нет. Просто боюсь, что Аркадий не согласится на такую… салонную выставку.

– А вы его убедите, у вас получится. В конце концов, с чего-то надо начинать, ибо из малого строится великое. Сначала салон, потом Русский музей, Эрмитаж, Третьяковка, Лувр.

– Замечательно! – засмеялась Ирина. – Впереди Лувр…

Она ехала по пустынному Приморскому шоссе, некоторое время переживая только что возникшую и вполне банальную ситуацию. «Ах ты, хитрец, ах, кобелина эдакая, – думала она. – Устроил романтическое свидание. Но не на ту напал. Ты для меня все сделаешь, как надо, а я еще тебя продинамлю, богатенький Буратино».

Потом она успокоилась и плавно, с небольшой скоростью покатила домой. Аккуратные светло-серые сумерки легкой стенкой выстраивались вдоль дороги, и на ее спокойном фоне яркими красками вырисовывалось совсем недавнее Иринино прошлое, которое ей так нравилось, но на воспоминания обычно не хватало времени. По ассоциации с только что увиденным дворцом она вспомнила, как в первый раз после побега из деревни вошла на порог Аркашиной квартиры и в ужасе остановилась: комната метров двенадцать, не больше, смежная с кухней, казалась разгромленной бандитским налетом.

– Здесь были воры, – прошептала она.

– Нет, – смущенно улыбнулся Аркадий. – Это я так живу.

Тогда-то впервые мелькнула в ее голове короткая мысль: ну я и влипла! Впрочем, мелькнула радостно, по-детски озорно. Она мигом помыла руки, разобрала со стола на кухне все невообразимое разнообразие пристроившихся там предметов, обтерла столешницу и табуретки какой-то ветошью и поставила чайник, брезгливо заглянув в его ржавое нутро и постаравшись забыть эту картину, как страшный сон.

– Давай пить чай, булочки остались.

Они сидели напротив друг друга и любовались друг другом, стараясь не смотреть по сторонам.

– Почему такая маленькая квартира? – спросила Ирина. – Таких вроде никогда не строили.

– Думаю, это перепланировка. Сами прежние жильцы постарались. Может, две квартиры разделили.

– Откуда у тебя это, с позволения сказать, жилище?

– При разводе с женой выменял. Ей приличная досталась, а мне повезло с этой. Все-таки лучше, чем коммуналка.

– Когда ты развелся?

– Это было так давно и так малоинтересно, что вспоминать не хочется.

– А дети? Дети у тебя есть?

– Нет.

Забавно задавать такие вопросы, когда все уже свершилось и нет пути назад. Это совершенно несерьезно. Но есть и серьезные вопросы, можно сказать – актуальные. Например:

– У тебя ведь, наверно, есть женщина?

– Без женщин жить нельзя на свете, нет! – пропел Аркадий.

– И как же теперь быть?

– Женщины и женщина – не одно и то же. Никакой постоянной возлюбленной у меня нет. Только ты.

– А как насчет выпивки?

– Выпить – это хорошо. Уважаю.

– Ты пьющий?

– Иногда.

– Иногда или часто?

– Иногда часто.

«Влипла», – опять весело подумала Ирина.

– Надо срочно покупать квартиру и приступать к популяризации великого художника, – меняя тему, сказал Аркадий.

– Ах ты, мой великий художник! К сожалению, великие все такие: разум поглощается талантом. Поэтому послушай меня, простую, бездарную и потому разумную женщину.

– Ириша, может, не стоит? – уныло спросил Аркадий.

– Стоит, Аркаша, стоит. Давить на тебя я не могу и не хочу, но высказаться должна. Может быть, ты вернешься на землю и прислушаешься?

– Ну давай, разумная моя.

– Аркаша, дорогой, эти деньги, – она повела головой в сторону рюкзака на полу, – ты должен сам спрятать, куда – не знаю и знать не хочу. Спрятать и забыть о них на некоторое время, ну, скажем, на год.

– Ничего себе! Выходит, зря старался?

– Наверно, не зря, если считать, что ты поступил правильно. Однако дело сделано. А теперь представь себе, что эти деньги все-таки ищут.

– Никто их не ищет.

– Скорее всего. Но точно знать мы не можем. Поэтому не должны они нигде мелькать, не должен ты внезапно разбогатеть.

– А может, я нашел себе богатую женщину.

– Это легко проверяется. А ты ведь не очень хорошо знаешь своего потерпевшего. Вдруг он всю страну поставит с ног на голову в поисках своих по́том и кровью нажитых копеек? Тем более что это вовсе не копейки. Поэтому нам надо пока жить тихой, скромной жизнью.

– То есть нищей жизнью?

– Почему нищей? Ты же работаешь. Или уволился?

– Нет, я взял три дня за свой счет.

– Вот видишь. Пойдешь на работу. Я тоже буду работать.

– Ты хочешь устроиться в библиотеку?

– Нет! – воскликнула Ирина.

Нет, нет! Она больше не хотела тишины библиотечного зала, придуманных кем-то историй и молчаливых людских теней у стеллажей – этих жалких пожилых интеллигентов, основных посетителей библиотек, у которых нет живых собственных событий и радостей и потому они пользуются чужими, вымышленными. В душе Ирины бурлила жизнь, не только будущая, но и настоящая, в которую она так неразумно и так чудесно влипла.

– Нет, в библиотеку не хочу. У меня другие планы, но это пока секрет.

– Надеюсь, ничего непристойного?

– Ох, Аркаша, что ты несешь?! Лучше скажи, ты согласен со мной?

– Нет, совершенно не согласен. Как мы будем жить здесь вдвоем? Ты еще на этом диванчике не спала, потому такая смелая.

– Ты забыл? У меня ведь есть деньги, те, что я у мужа утащила. На них мы постараемся навести здесь порядок, диван купим, еще кое-что. Там достаточно денег. И еще я хотела бы купить себе машину. Б/у.

– Машину? Это такая ты скромница?!

– Мне не нужна машина. Но я боюсь ездить общественным транспортом, а еще больше боюсь ходить по улицам. А вдруг встречу… детей и мужа? Петербург – город маленький.

– Ну на метро-то они точно не катаются. А вот на улице… В общем, я тебя понял, – он встал, подошел к ней, прижал к себе, увидев на ее глазах слезы. – Не расстраивайся, купим, конечно, машину. И я, пожалуй, соглашусь с тобой. Будем существовать скромно, но с достоинством…

Неужели Ирина рассчитывала на рай земной? Нет, конечно. Она вообще ни на что не рассчитывала, она только знала, что счастлива сейчас и будет счастлива впредь. Короткое словечко «влипла» постепенно утратило свой радужный колорит и приобрело мрачноватый оттенок, что, однако, не уничтожило общего ощущения счастья, как тонкая случайная нитка не портит красоты яркого рисунка на праздничной ткани.

Ирина постепенно превращала конуру Аркадия в человеческое жилье. Экономно тратя деньги, она умудрялась стряпать для любимого вкусные завтраки, обеды и ужины и осваивалась с характером человека, ставшего отныне ее жизнью. Ну, в конце концов, не впала же она в счастливый идиотизм! Кому могло понравиться его унылое сидение у стола, когда вялая рука вычерчивает на бумаге не то какие-то эскизы, не то китайские иероглифы? Или молчаливое пребывание у окна и внимательное изучение пространства, в котором не было ничего, кроме соседней блочной пятиэтажки и нескольких хилых кустов, похожих на старые потрепанные веники? Или неожиданное: «Пойду пройдусь», после чего он возвращался через полчаса или через три часа, шатаясь, добредал до дивана и заваливался прямо в пальто, улыбнувшись Ирине перед погружением в сон. Она раздевала его, укладывала, а потом ложилась рядом, гладила по волосам, целовала в грудь и не понимала, что может нравиться женщине в пьяно храпящем мужчине и почему это так нравится ей. Скорее всего, она все-таки была полной дурой. Иначе почему, почему, проходя мимо него, сидящего за столом, она, не обращаясь к нему, не отвлекая от его непонятного дела, просто прикасалась, как бы случайно, к его спине или руке, или приглаживала мимоходом его растрепавшиеся волосы, или, когда он приходил пьяным, любовалась его бессмысленной доброй улыбкой?

Иногда он что-то писал красками, а она подглядывала исподтишка и ждала возможности похвалить, но как-то не за что было зацепиться. Аркадий показал ей некоторые свои прежние работы. Что она в этом понимала? Она не могла, как это делали его братья-художники, хлопнуть его по плечу и воскликнуть: старик, ты гений! У нее не было на это права, не было знаний. Она могла только чувствовать. И она почувствовала. В каждом дереве, в каждом случайно вырванном из пейзажа лесном или садовом «пятачке», в утопающей в тумане реке или небе с тревожными облаками, в каждом дворовом закоулке с деревянными покосившимися сараями или в толпе людей, стремящихся к метро, стоящих на автобусной остановке или глазеющих на праздничный фейерверк, – во всем нарисованном, рукотворном, не имеющем к ней никакого отношения, она видела внутреннюю суть автора, его душу, близняшку с ее душой, их единение. И неважно, какова была эта суть и как описать ее словами, – важно было странное, почти волшебное совпадение искусственного с живым, и, наверно, в этом совпадении заключался талант художника. Вряд ли Ирина могла бы полюбить мужчину только за талант. Она могла полюбить за… За то, что называется ни за что, не определяется конкретно, но существует как нечто – и это «нечто» было в картинах художника Аркадия Сажина, и за это «нечто» Ирина любила его вдвойне.

Портретов он не писал. Был только один, написанный акварелью портрет девочки, скромно сидящей на стуле, напряженно выпрямив спину и положив руки на колени. На девочке было клетчатое платье с белым круглым воротничком и маленьким бантиком у ворота. Ее светлые волосы, небрежно постриженные, закрывали уши и слегка касались щек, а большой лоб прикрывала прозрачная челка. Девочка смотрела прямо перед собой, и не было в ее взгляде ни настороженности «Девочки с персиками», ни тайны «Джоконды», потому что она не видела окружающий мир – она словно рассматривала себя изнутри. «Какая я?» – как будто спрашивал ее взгляд, устремленный внутрь, и не находил ответа. Она еще не знала себя, не понимала, на что способна, сколько добра, сколько зла намешано в ней. Она изучала себя спокойно, не торопясь, предчувствуя, что скоро все откроется само собой, а пока – только намеки, только штрихи, только загадки.

– Кто это? – спросила Ирина, не в силах оторвать глаз от портрета.

– Это ты, – ответил Аркадий.

– Ты меня предчувствовал? – пошутила Ирина.

– Выходит, что так, – серьезно ответил он и добавил для ясности: – Ты жила со мной по соседству. Здесь тебе двенадцать лет…

По утрам Аркадий уходил в «контору», где вкалывал художником-оформителем, а Ирина, прибрав в квартире и приготовив обед, начинала свою работу. Идея пришла к ней случайно, еще в поезде, когда они ехали в Петербург и, успокоившись, решили немного поспать. Уже на грани сна она вспомнила, что скоро Новый год, и тут же промелькнули в мозгу деревня Ключи и Дом культуры, где население будет веселиться по придуманной ею схеме, а дети – читать написанные ею смешные стишки. Слово «стишки» оказалось ключевым, и она сразу поняла, чем займется в Петербурге, если их приключение закончится благополучно.

В Питере она сразу принялась за дело. Сначала внимательно изучила рекламу по телевизору и сочинила несколько забавных текстов о лекарстве АЦЦ, кока-коле, коте Борисе, туалетной воде и других жизненно необходимых вещах. Потом она несколько дней выкручивала руки компьютеру в поисках адресов рекламных агентств. Наконец, с адресами в кармане и поэтическими шедеврами в сумочке, отправилась на охоту за работодателями, предлагая себя в качестве опытного мастера рекламы, о чем могли свидетельствовать созданные ею тексты. Однако судьба ее творений оказалась плачевной. Ни в одном рекламном агентстве читать их не захотели, потому что с таким нехитрым делом, как написание стихов, «мы вполне справляемся сами».

– Кто же у вас пишет?

– А кто придется. Стихи – ерунда, мелочь. Реклама сильна не стихами.

– А чем?

– Женщина, вы мешаете работать. Вам же сказали: поэты нам не нужны. Только их и не хватало.

На современном языке это называлось «полный облом». Ирину, однако, сломить было трудно. «Придумаю что-нибудь другое», – решила она, и тут это «другое» буквально выпрыгнуло ей навстречу.

На невысоком невзрачном здании около окрашенной грязной охрой двери красовалось яркое объявление:

ООО ТЕРРИТОРИЯ ПОЗДРАВЛЕНИЙ»

Группа компаний Кочкина

Петербургское отделение

Интересно, что это за «территория»? Не похоже, чтобы здесь происходили юбилейные торжества или свадьбы. Контора какая-то. Ирина на всякий случай решила зайти. На первом этаже дверь оказалась запертой, на втором – распахнута настежь. Вдоль длинного коридора, как в западных кинофильмах, тянулась стеклянная клеть, разделенная на ячейки, в каждой из которых сидели мужчины и женщины, клацали компьютеры, шелестела бумага и кое-где негромко играла музыка. Между ячейками сновали деловитые фигуры с какими-то документами и папками в руках. Современный офис. Кого и с чем они поздравляют на этой территории?

Ирина сунулась в наиболее крупную ячейку, где сидела за компьютером молодая девушка в белом пушистом свитере и огромных дымчатых очках, придававших лицу неприступный вид. К белому свитеру был приколот бейджик «Марина».

– Здравствуйте, Марина. Простите, пожалуйста, чем занимается ваша организация?

Девушка от удивления так высоко вскинула брови, что очки сползли на кончик носа, и обнаружились холодные серые глаза, излучающие ярко выраженную неприязнь.

– В смысле? – отрывисто спросила она.

– Я насчет работы. Хотела узнать… каков профиль вашей конторы… то есть офиса… то есть организации?

– Мы выпускаем поздравительные открытки современного дизайна, с текстом.

– А-а… Это те, которые со стихами? – в вопрос как-то случайно прокралась ирония.

– Именно. И это очень удобно. Человеку не надо ничего выдумывать, купил открытку – а там уже все, что надо, написано. Ставь подпись, дату – и готово! – девушка даже повеселела, так, по-видимому, ей нравилась ее работа.

– Значит, я пришла по адресу. Я как раз тот человек, который умеет писать чудесные тексты. Я на этом деле собаку съела. Из написанных мною текстов можно составить собрание сочинений в нескольких томах.

– Люблю скромных людей, – проговорила девушка. – Только не знаю…

– Простите, а вы кто? По должности…

– Старший менеджер производства. Вы что, хотите попасть к нам в штат? Он укомплектован.

– Но тексты на ваших открытках… Они, конечно, очень ценны, однако можно написать оригинальнее.

– С вашей, конечно, помощью? – язвительно спросила Марина.

– У меня большой опыт. И меня не обязательно брать в штат, можно на договорной основе.

– Слушайте, мне очень некогда. Давайте так: вы напишете несколько текстов по случаю разных праздничных событий. Через несколько дней принесете, я посмотрю.

– Я завтра принесу.

– Нет, это что-то! – прыснула Марина. – Завтра так завтра, но можете не торопиться. Вот визитка, позвоните, когда будет готово, чтобы я оказалась на месте. Понятно?

– Понятно.

– Галя, ты слышала? – окликнула Марина соседку за стеклянной перегородкой, не дождавшись Ирининого ухода. – Сколько наглости в людях!

За вечер, пока Аркадий вычерчивал за своим столом какие-то каракули, Ирина создала десять гениальных произведений на актуальные темы, в том числе к Дню России, Пасхе и даже поздравление с выходом на пенсию, причем последнее, с учетом некоторой печальности события, было написано в мягкой лирической форме с добродушным юмором, похвалами и добрыми пожеланиями в адрес получателя.

– Что это? – удивленно спросила Марина, принимая из рук автора толстую пачку листов.

– Это мое резюме, – пошутила талантливая поэтесса.

Марина читала так долго, что автор испугался: уж не заснула ли старший менеджер производства во время этого скучного чтения. Наконец хозяйка стеклянной клетки подняла глаза, приспустила на кончик носа очки и произнесла равнодушно, без эмоций:

– Я оставлю это у себя, пусть редактор посмотрит. Позвоните на той неделе.

Ирине звонить не пришлось. Редактор позвонил сам и пригласил на собеседование. Он, в отличие от сдержанной Марины, был улыбчив, суетлив, щедр на похвалы и предложил «очаровательной женщине» место внештатного сотрудника с построчной оплатой текстов. Сколько должна стоить строка ее творений, Ирина не знала, но предложенные условия приняла, не колеблясь, рассчитывая компенсировать очевидно низкую построчную плату большим количеством строк.

И посыпались задания. Сначала редко, раз в неделю, потом чаще и чаще, больше и больше, потому что продукция, которую Ирина поставляла, несла в себе некую новизну, причем не слишком дорогую для данной территории. В принципе, ее занятие было, конечно, глупым, можно сказать – пустым, но творческий человек всегда найдет изюминку даже среди картофельной шелухи. Ирина увлеклась этим несерьезным делом – как будто берешь в руки мятую невзрачную тряпицу воздушного шарика, постепенно надуваешь, и пустота внутри превращается в яркую разноцветную игрушку с непременной картинкой на боку. Ирина надувала и надувала свои шарики и вдруг получила неожиданное предложение. Ее попросили сочинить поэму или балладу для одного небедного человека, который хочет поздравить жену с серебряной свадьбой и готов хорошо заплатить прямо из рук в руки, иначе говоря – частным порядком. Позже Ирина узнала, что на «Территории поздравлений», в неком теневом ее углу, существует не облагаемая налогом деятельность, так сказать, «спецотдел» или, точнее, «випотдел», где уважающее себя и имеющее денежные средства лицо может заказать лично и даже по личному проекту красочное поздравление к любому событию, конечно, с соответствующим текстом. В текстах как раз и состояла загвоздка. А тут появился талантливый мастер-текстовик, первая ее поделка по частному заказу имела шумный успех, и среди достойных людей пошла гулять слава о новых блестящих возможностях «Территории поздравлений». Конечно, люди на этой территории работали непростые, головастые, они сразу установили тарифы на свою бурно развивающуюся теневую деятельность: в конверте брали с заказчика деньги за все художественные работы плюс некоторый налог на индивидуальный текст, так сказать, «за наводку». Ирина же получала свой гонорар в строгом соответствии с договоренностью с заказчиком. И это выглядело достаточно честно, тем более что випклиентура обязательства свои выполняла, а в некоторых случаях, если Ирине удавалось достичь вершин мастерства, добавлялось еще несколько купюр в качестве премии.

Господи! Сколько пикантных подробностей из жизни высшего общества она узнала, о каких замечательных качествах товарищей, жен, детей и любовниц она наслушалась, внимая рассказам клиентов и клиенток и их убедительным просьбам упомянуть в стихах все изложенное.

Ее знание жизни неизмеримо возросло, даже если учесть, что бо́льшая часть рассказанного была высокой пробы враньем.

Кроме больших денег и развития познания о неведомом, эти контакты принесли Ирине еще одну трудно оценимую пользу. Началось с неприятного пустяка: одна из молодых жен, готовящая поздравление с семидесятилетием своему кормильцу-мужу, обратилась к Ирине на «ты». Ирина, конечно, и бровью не повела, но не то чтобы обиделась, а как-то была уязвлена, может быть, потому, что красотка выглядела слишком уж шикарно, независимо и точно знала о своей неотразимости. Когда она ушла, вернее, выплыла к своему авто, Ирина осмотрела бегло свою ужасную комнату, потом подошла к зеркалу и глянула на себя. Надо менять квартиру, а главное – собственную внешность. Она не должна быть скромной домохозяйкой в серой юбочке и белой кофточке, с гладко причесанными волосами и не тронутым косметикой лицом. Бытие определяет сознание – вот что. Надо заняться собой.

И она занялась. Как во всем, дотошно, системно, изучая моду, выбирая адреса спа-салонов и фитнес-клубов. Говорили же ей иногда, что она красивая, вот и Аркаша вроде говорил. Да, дело в том, что красота должна быть заметной. Не прошло и двух месяцев, как она изменилась. Покрасила волосы в золотистый цвет (блондинки в моде!), подстриглась – длинное каре до шеи с косой челкой. Накупила одежды в модных бутиках на все случаи жизни. Чистая гладкая кожа, дорогая косметика, подчеркивающая особенности ее миловидного лица. Если у тебя ресницы длинные – а это так и есть, – достаточно немного туши. Если у тебя высокие скулы – именно так, только она не знала, что это выглядит сексуально, – их можно подчеркнуть румянами и пудрой. Губы… Хорошо бы иметь толстые коровьи уста, от которых мужчины падают замертво, но такой красоты у нее нет, до пластики она пока не созрела – значит, придется обойтись тем, что есть в наличии: пусть не толстые, но и не тонкие, а рисунок необходимо подчеркнуть хорошей помадой, подобрать цвет, неяркий морковный. И глаза. Здесь уже дело техники.

Про свои странные глаза, меняющие цвет в зависимости от освещения и настроения, она знала с детства. Этим свойством надо умело пользоваться. Если хочешь поразить кого-то русалочьей зеленью – стань лицом к свету. Если хочешь таинственной кареглазости – повернись в тень. Если хочешь казаться страстной – разозли себя, и глаза вспыхнут черным пламенем. Говорил же Володя, ее бывший муж: «Ах, эти жгучие глаза!» Правда, это была шутка.

О фигуре заботиться особенно не пришлось. Грудь могла бы быть побольше – если бы могла. Зато есть лифчики, придающие небольшой груди красивую форму. Ноги длинные, если научиться ходить на высоких каблуках. Она, конечно, научилась. Стройность? Да нет у нее никакого лишнего жира и не будет, надо только следить за собой. А костлявость вообще, кажется, выходит из моды.

Немного обидно было, что Аркадий вроде и не замечает происходящих в ней перемен. В оправдание такого невнимания она придумала две версии. Во-первых, он полюбил и любит ее такой, какой увидел, и все ее нынешние ухищрения были ему, грубо говоря, до лампочки, тем более что и не на него рассчитывались. Во-вторых – и это главное! – он наконец начал писать, был полностью поглощен работой и мало замечал окружающее. Он часто пил, бросал и ломал кисти, ругался, обижал ее, и Ирина, поняв, что теперь она, пожалуй, влипла окончательно, уже не радовалась этому факту, но любила еще сильнее этого увлеченного, неуравновешенного, неистового человека – за страсть в работе, в жизни, в постели. По крайней мере, она теперь знала, за что.

Аркадий любил ее, может быть, иначе, чем в первое время, но как-то более глубоко, серьезно и уважительно. Она заметила, что если раньше, соглашаясь с ней, он все-таки пытался сопротивляться, то теперь он ей верил, и был убежден в ее правоте, и понимал ее искренность, и знал, что она умеет чувствовать и предчувствовать и вовсе не стремится подавить, подчинить его себе, а поступает по велению ума и сердца. Он обнаружил в ней тонкое восприятие людей, событий и природы, умение по-своему видеть и слышать и по-своему выражать свои ощущения. Ему даже стало казаться – возможно, так оно и было, – что она понимает его живопись лучше, чем он сам. Иногда в процессе работы он подзывал ее к себе: «Посмотри, как ты думаешь, это хорошо?» Она говорила то, что чувствовала, и он знал, что стоит прислушаться. Порой его удивляло сочетание в ней мудрой расчетливости и пылкой радости по самому ничтожному поводу и то, что она обращала внимание на каждую мелочь в природных проявлениях и всему, что замечала, давала свои нестандартные определения. Однажды, проходя мимо по-зимнему некрасивой, сучковатой березы, она сказала:

– Странно, почему говорят «штрихи на березе»? Какие же это штрихи? Это летящие ласточки…

Возможно, не ей одной приходила на ум такая метафора, но в голосе ее было столько удивления, как будто она только что сделала открытие. А он подумал, что и сам только что сделал открытие. Он написал композицию «Улетающая осень»: полуобнаженные березы и слетающие со стволов ласточки. «Ты соавтор», – сказал он Ирине. Она усмехнулась и потрепала его по волосам.

Он уважал Ирину за ее в общем-то никчемную работу, время от времени читал ее опусы и удивлялся, как она умудрялась, мусоля одни и те же глупейшие темы, каждый раз придумывать что-то новое, смешное и лирическое. Она как будто лепила фигурки из пластилина, потом сминала полученное изделие в разноцветный комок и начинала лепить сызнова, уже что-то другое. Ему нравилось, что она хорошо зарабатывает, но при этом ведет себя сдержанно, не ставя его в неловкое положение из-за тех жалких копеек, что он получает на трудовом посту художника-оформителя. То, что квартиру следует срочно менять, учитывая специфику Ирининой работы, он понимал, но прошло всего полгода после их авантюрного бегства из деревни, и ворованные деньги – по убеждению той же Ирины – тратить пока было опасно. Она, конечно, нашла выход. Есть еще Володины деньги – это раз. Есть отложенные с ее гонораров – это два. Они возьмут некоторую сумму из злополучного рюкзака – это три. И наконец, четыре – кредит в банке, года на два. Кредит, когда рядом мешок с деньгами?! Аркадий был потрясен, но знал, что она права: надо соблюдать осторожность.

Они купили небольшую двухкомнатную квартиру в блочном доме спального района «Озерки». Ссуду в банке, оформление квартиры – всё записали на ее имя. Аркашину «живопырку» не трогали, решили оставить ее как мастерскую, в которой он работал по настроению. От чего зависело это настроение, было неясно, но если он уезжал к себе, Ирина не выспрашивала и не возражала. Чаще же он работал в их новой спальне, что, конечно, портило ее внешний вид, но радовало Ирину присутствием любимого. Иной раз во время работы он поворачивался к Ирине и смотрел на нее, приспустив отороченные густыми ресницами веки, долгим, проникновенным и зыбким взглядом – и тогда Ирина опять говорила себе: ну и влипла я!

Хорошо, что Володя когда-то заставил ее получить водительские права, объяснив понятно и просто: «Ну выпью я в гостях – как за руль сяду? Должен быть запасной водитель». Теперь Ирина из запасного превратилась в основного. Они купила подержанный KIA sporting и больше не боялась случайно встретить в маленьком городе Петербурге своих брошенных детей и мужа…

Однажды в мае, в очередной день своего рождения, который собиралась провести вдвоем с любимым человеком, она поехала в центр города за продуктами и, как-то так получилось, оказалась в непосредственной близости от своего бывшего дома. Она подвела машину к самому дому и остановилась в сторонке, так чтобы была видна парадная дверь. Не удержалась, смалодушничала. Она подумала: сегодня суббота, может, дети приедут сюда навестить отца и она хоть посмотрит на них. Только посмотрит, всего один раз. Год назад она приняла решение, а решения свои привыкла выполнять. Она просто посмотрит, один раз – из любопытства. Она сидела в машине, не сводя глаз с двери, и про себя шептала заклинание: выходите, выходите, выходите. И они вышли. Оба высокие, элегантные, совсем взрослые. Даже слишком взрослые. «Почему у них такие суровые лица?» – подумала Ирина. Андрюша взял Леночку под руку и медленно повел к своей машине. «Почему она в платке? – опять подумала Ирина. – Ей не идут платки, ей идут шляпы с широкими полями». И потом следующая мысль: «Почему платок черный?» Черный платок? Кто-то умер? Володя?!

Тут же, в машине, она набрала номер Володиной секретарши – трудолюбивая фирма вкалывала без выходных и праздников, по крайней мере, так говорил Ирине муж. Да, действительно, фирма вкалывала, Ирина узнала знакомое курлыканье секретарши Оксаны.

– Здравствуйте, – изменив по возможности хорошо знакомый Оксане голос, строго сказала Ирина. – Мне бы переговорить с Владимиром Ивановичем.

– А-а… кто его спрашивает? – спросила Оксана после паузы.

– Я по работе, по срочному делу.

– Тогда я позову его заместителя, сейчас, минуточку…

– Нет, нет, мне нужен лично Владимир Иванович.

– Но… вы разве не знаете? Владимир Иванович… он же… скончался, – и зарыдала в трубку.

– Скончался? Как же так, Господи! Он же молодой. Как же это – скончался? От чего?

– Онкология. Она никого не щадит: ни молодых, ни старых… Кстати, – уже по-деловому добавила секретарша, – похороны завтра, на Волковском кладбище. Вы пойдете? Тогда я расскажу подробно: время, церковь для отпевания и прочее.

– Нет, – резко прервала ее Ирина. – Я уезжаю, не смогу. Соболезную…

Кому она соболезновала? Фирме, утратившей ценного работника и хорошего человека? Своим детям, ставшим сиротами? Или себе самой, потерявшей кусок собственной жизни? Впрочем, этот кусок она утратила год назад, добровольно. Но ведь Володя был здоров, совершенно здоров. Или чувствовал недомогание, но не жаловался? Или коварный рак приходит тайно, как вор, забирающий с собой все ценное? Или… Или этот вор знает всегда верную дорогу и приходит туда, где плохо закрыта дверь? Стресс – вот легкий «французский» замочек, который легко открывается с помощью простой отмычки. Стресс… Не она ли, Ирина, стала причиной Володиного стресса, может быть, даже горя, может быть, не так уж безразлична она была ему, может быть, она ошибалась? Не все ли теперь равно?!

Ирина медленно отъехала от дома, понимая, что никогда больше здесь не появится. Она не пошла в магазин, забыла про день своего рождения, и Аркадий, пришедший вечером с бутылкой коньяка и фруктами, застал ее лежащей на диване, лицом к стене – и полный кавардак в квартире.

– Ириша! – вскричал он, входя в комнату. – Что случилось? Ты заболела?

Она повернула к нему неподвижное, как будто застывшее лицо.

– Володя умер.

– Какой Володя? – не сразу сообразил он. – А-а, Володя… Умер?! Что ты такое говоришь? Откуда знаешь?

– Узнала случайно, не хочу говорить, умер от рака, завтра его хоронят, я не пойду, – сказала без пауз, разом выдохнула всю информацию, чтобы он больше не расспрашивал. Она не хотела никаких разговоров.

Аркадий сделал то, что делал всегда, он понимал, что ей нужно: подошел, обнял, прижал к себе, поцеловал в волосы. Потом сказал:

– Я принес коньяк. Садись, помянем.

Ирина залпом выпила полную рюмку и сказала, не поднимая глаз:

– Может быть… мне надо пойти к детям, поддержать их?

– Может быть…

Она помолчала, вскинула глаза на Аркадия. «Ах, эти жгучие глаза!» – шутил Володя. Черные, непреклонные глаза.

– Нет! – она еще раз выпила. – Я не нужна им. Найдутся другие утешители. А меня больше нет. Я так решила.

– Как знаешь, – осторожно поддакнул Аркадий.

Ирина была пьяна, по лицу ее текли слезы, но сказала она совсем неожиданное и скорее всего неуместное:

– Аркаша, а я ведь теперь вдова. Мы могли бы узаконить наши отношения.

– В смысле? – как-то плохо он соображал сегодня.

– В смысле – вступить в брак, – разозлилась она. – Если ты, конечно, хочешь.

– Я не думал об этом. Но да, хочу, конечно.

– Хочу, конечно, – передразнила она. – Нет бы прыгать от счастья! – она была здорово пьяна.

– Прыгать от счастья сейчас некстати. Но есть другой вариант.

Он порылся в кармане, достал бархатную коробочку.

– Дай руку.

Она протянула левую руку.

– Нет, правую дай, – и надел на безымянный палец колечко. – Я купил тебе это в подарок на день рождения. Но сейчас другие обстоятельства. Сегодня у нас помолвка, я дарю тебе кольцо и предлагаю стать моей женой.

– Аркаша, дорогой, прости меня! Я так тебя люблю!

– Ты не ответила.

– Согласна, согласна! – закричала Ирина и снова выпила, что было совсем уж лишним…

Они зарегистрировали брак без свидетелей и гостей, не уведомив даже Аркашиных друзей – которых Ирина мысленно ласково называла собутыльниками, – об этом историческом событии. На вечер Ирина приготовила утку с яблоками и кое-какие закуски, купили шампанское и сыграли скромную свадьбу на дому, вдвоем, периодически выкрикивая себе «горько!». И все было бы неплохо, но что-то настораживало Ирину, что-то в настроении Аркадия смущало ее: какой-то вялый, напряженный и в глаза не смотрит.

– Аркаша, что с тобой?

– Ничего, все в порядке.

– Может быть, мы поступили неправильно? Может, поторопились?

– Все правильно, никуда не торопились. Я счастлив, что мы вместе.

– Но…

– Но… Ты тут ни при чем, Ириша. Это все натура моя дурацкая. Нет душе покоя.

– Я, кажется, понимаю. Ты недоволен, что живем вместе больше года, и деньги есть, а никаких шагов в твоей карьере не сделано. Я права?

– Нет, не очень. Я о карьере последнее время не думаю. Много пишу – и тем доволен. Порой спрашиваю себя: зачем нужно было в грабители играть? Не в славе счастье.

– Зато благодаря этой игре мы встретились.

– Это так. Это судьба. Но все же, Ира… Я ведь считал себя вполне приличным человеком, а кем оказался? Теперь, когда у меня так много поводов для радости, когда ты со мной, когда мы тут сидим и празднуем, никак не могу отделаться от мысли: подонок я, ничтожество, низкий ворюга.

– У психологов это называется «комплекс вины». Часто тебя мучают подобные мысли?

– Часто. Не представляю, как сумею воспользоваться этими деньгами.

– Сумеешь. Не пропадать же добру. И зачем после драки кулаками махать? Ты человек чувствительный, с душой трепетной – творческий, одним словом. А жить надо. Вину свою надо отпустить.

– Не хочет она.

– Слушай, кое-что расскажу тебе. Я в детстве однажды наябедничала на одну девчонку, ее наказали. И стала я мучиться, вот как ты сейчас. Тогда мама и говорит: «Возьми лист бумаги, опиши свой поступок, честно объясни, зачем в ябеды пошла – для доброго дела или злого. Дай зарок: прежде думать, а потом делать. Напиши, что раскаиваешься. Потом этот листочек спрячь. И станет тебе легче». Это, мол, такой психологический прием, чтобы отпустить вину.

– Ты советуешь мне использовать этот прием?

– Ничего я не советую. Может, мама все выдумала, но мне стало легче.

Мама ничего не выдумывала. Эту сказочку Ирина только что выдумала сама, в том числе про психологический прием, о котором не имела ни малейшего представления.

– Может, мне на исповедь сходить, батюшке все честно поведать?

– Лучше ничего не придумал?

Аркадий вскочил со стула, побежал в комнату, принес лист бумаги и авторучку.

– Давай, диктуй, что писать.

– Не собираюсь диктовать.

– Так хоть намекни.

– Ну, например: я, Сажин Аркадий Павлович, такого-то числа такого-то года, в таком-то городе по такому-то адресу ограбил сейф своего приятеля такого-то. Потом напиши, что сделал это не из жадности, не из желания обогатиться, а по… такой-то причине. Напиши, как тебе чуждо то, что сделал, как ты мучаешься раскаянием. Только ни в коем случае не оправдывай себя, старайся писать искренне. Потом подпись свою поставь.

– Понял.

Он локтями очистил место на столе, подтянул стул, уселся поудобнее.

– Аркаша! Это надо делать не под утку с яблоками и шампанское. Уйди к своему столу, когда закончится наш банкет, и напиши наедине.

– Нет. Я сейчас же, – и побежал в спальню.

«Финита. Свадьба прошла весело, – обиженно подумала Ирина и тут же осадила себя: – Глупости. Порыв в человеке надо приветствовать. Порыв – это искренность».

Он отсутствовал не менее получаса. Потом вышел, протянул ей исписанный листок.

– На, читай.

– Ни в коем случае. Ничего я читать не буду, это твое, только твое. Спрячь куда-нибудь подальше, чтобы никто, кроме тебя, не мог найти. А как полегчает – порвешь и выбросишь. И никому об этом не говори. Слышишь, Аркаша? Никому никогда. Особенно по пьянке.

– Ну-у, Ирочка…

– Не обижайся. Это очень серьезно. Спрячь. И давай наконец завершим наше затянувшееся свадебное торжество.

На что она надеялась? На внушаемость, свойственную податливым чувствительным натурам? Или на чудо? Но свершилось и то и другое. Аркадий действительно успокоился, повеселел и через некоторое время снова стал поговаривать о разумном продвижении к своей неминуемой славе. И явилось чудо – в лице «богатенького Буратино» Семена…

Ирина уже въехала в город и неспешно катила по освещенному фонарями Приморскому проспекту, изредка бросая взгляд в сторону черного канала, окрапленного электрическими бликами. «Ну, Семен, дамский угодник, – весело думала она. – Страсть, видите ли, его охватила. Потерпишь, дорогой. Я из тебя вытяну все возможное и невозможное, а в награду… Как говорится, не дождетесь».

Если Семен не врет, из этой салонной авантюры может получиться по крайней мере первый шаг. Надо только уговорить Аркадия, чтобы не чванился. И заставить работать над оформлением выставки. И еще реклама. С рекламой ей скорее всего повезло. Ее коллеги по «Территории», ее новые друзья-завистники, имеют тесные связи с рекламными агентствами – такова многоплановая специфика их работы – и обязательно помогут с недорогой рекламой. Помогут, помогут, ведь и ей приходилось несколько раз поставлять стихи и песенки, воспевающие женские прокладки и средства от импотенции… Хорошо, что есть на свете славный меценат Семен. Все получится, все получится…

Ирина резко затормозила: маленькая девочка перебежала дорогу, едва не коснувшись капота. Уф-ф! Только этого не хватало! Девочка добежала до тротуара, споткнулась, упала и заревела на всю округу. Ирина выскочила из машины, помчалась к сидящему на корточках ребенку.

– Что? Что с тобой?!

– Вот, – плакала девочка, показывая порванные на колене колготки. – Порвались! – и снова зарыдала.

– Покажи коленку. Разбила?

– Нет, – плакала девочка, показывая сквозь дыру чуть розовую кожу.

– Тут нет ничего страшного. Не болит нога?

– Не болит.

– Что ж ты так плачешь?

– Мама заругает.

– За колготки?

– За колготки. И за то, что в парк одна ходила.

– А почему же ты ходила?

– Захотела, – усмехнулась девочка и опять заплакала.

– Вот видишь, как плохо маму не слушаться. Ты чуть под машину не попала. Но, слава богу, обошлось. Ну поругает мама, а ты будешь теперь послушной. Да?

– Нет, – еще громче заплакала девочка. – Я не умею быть послушной, а мама все ругает и ругает.

– Бьет тебя?

– Не бьет. Но она так кричит! И планшет отбира-а-а-ет! – слезы лились по ее лицу, и так жалко стало Ирине эту дурочку, что она прижала ее к себе и погладила по голове. – Ну не плачь. Ты подрастешь и поймешь, когда можно не слушаться, а когда нельзя. И никто не станет тебя наказывать. Ты будешь умная-разумная, а мама скажет: «Какая чудесная у меня дочка!»

Девочка обхватила ее руками за талию, уперлась головой в живот и притихла.

– А колготки? – опять встрепенулась она. – Колготки-то порва-а-а-лись, – и снова завыла.

– Из этих колготок ты почти выросла. Все равно скоро новые покупать. Не плачь, ты ведь большая девочка. Сколько тебе лет?

– Восемь.

– Целых восемь лет, а ты плачешь. Ну перестань, обойдется.

Девочка все сильнее прижималась к Ирине, постепенно успокаиваясь. У нее было худенькое легкое тело и негустые пушистые волосы. От нее пахло чистым ухоженным детством.

– Иди домой. Где твой дом?

– Да вот он.

– Ну беги, не бойся. Я за тебя, хоть ты и виновата, – и поцеловала ребенка в волосы…

Ирина сидела за рулем, не в силах двинуть машину с места, и плакала. Ты нежная и удивительная… Как же так получилось, что она никогда толком не обнимала своих детей, не прижимала к себе, впитывая волшебный запах детства? Чмок – здравствуй, чмок – до свидания. И всё?! Она дружила с ними, помогала, утешала, разделяла их радости, но не могла припомнить случая, чтобы они сидели рядком на диване – она в центре, Андрюша и Леночка по бокам – и, обняв друг друга, шептались о разных разностях, или смотрели телевизор, или читали вслух одну общую книгу. Никогда не было такого, чтобы, идя мимо, она прижимала к себе ребенка, на минуточку, по ходу жизни – и каждый шел дальше по своим делам. Никогда не произносила она слов, казавшихся ей пошлыми и фальшивыми: радость моя, солнышко, котенок, ягодка, – а теперь вдруг обнаружилось, что это лучшие из известных ей слов, потому что они переполнены любовью и близостью. Ты нежная и удивительная. Неправда!

Успокаивающей музыкой Листа напомнил о себе мобильный телефон. Ирина откашлялась, пытаясь прогнать из голоса слезы, и взяла трубку.

– Ну где же ты? – недовольно спросил Аркадий. – Ночь на дворе, а от тебя ни слуху ни духу. Я ведь волнуюсь, между прочим.

– Я уже близко, Аркаша, – бодренько ответила Ирина. – Скоро буду. Все хорошо. Не волнуйся, радость моя. Солнышко мое… – и сразу отключилась, чтобы он не слышал ее рыданий…

Ирина была неправа, когда не верила в возможности, способности и обязательность Семена. Салонная выставка открылась быстро и была совсем как настоящая. Аркадий с его импульсивностью легко включился в процесс, отбирал картины, отыскивал для них места на стенах в зависимости от освещения, сюжета и композиции выставки в целом. На открытии он обещал обязательно быть, но оговорил себе право в последующие дни не появляться, так как не выносил толпы, долгих разговоров и необходимости быть в центре внимания. Впрочем, какую толпу он имел в виду? Думая об этом, Ирина про себя посмеивалась. Но она не знала Семена. Толпа не толпа, а народ на выставку явился. Очень много разного народа, молодого и старого, солидного и не очень. «Танцевальная зала» шелестела шагами и негромкими разговорами, фуршетные столики ломились от шампанского, фруктов и малюсеньких канапе с семгой, грибами и пармезаном. Прелестен был вид светских дам, разгуливающих с бокалами в руках, и серьезных мужчин, неподвижно по несколько минут стоящих возле полотен. Аркадий явился в костюме, белой рубашке и красной «бабочке» и, похоже, чувствовал себя неплохо, чтобы не сказать прекрасно, охотно разъясняя желающим замыслы сюжетов и еще какие-то профессиональные тонкости о свете, цвете и композиции, Ирининому интеллекту не доступные.

– Ну как? – спросил Семен, вальяжно приблизившись к скромно стоящей в сторонке Ирине. – Есть посетители? А вы говорили…

– В другой раз уже вряд ли кто-то придет?

– Придут, не сомневайтесь.

– А кто эти люди? – уточнила Ирина. – Ваши друзья и знакомые?

– Мои друзья, знакомые, знакомые знакомых. Встречаются лица, которых я вообще не знаю, просто любители живописи.

– Например, кто?

– Ну, Ирина, зачем считать по головам? И вообще, по-моему, вы относитесь к мероприятию несколько иронично. А зря. Это нормальная, хорошо организованная первая выставка талантливого художника. Это старт. И верю, он будет удачным.

– Да, да, я помню: впереди – Лувр. А вы организатор и вдохновитель всех наших побед. Наша КПСС.

– Возможно. Так что, дорогая Офелия, помяните меня в своих молитвах, – он нежно прикоснулся к ее руке.

– Непременно, везде, где можно, мы вас помянем, вы заслуживаете славы. Кстати, а где же ваш искусство-вэд, как его… Огрызков?

– Кусочков, – поправил Семен. – Василий Кусочков.

– Боже мой, он еще и Вася! Искусство-вэд Вася Кусочков. Похоже на анекдот. Может, это его псевдоним?

– Не знаю. Но вы напрасно иронизируете. Он большой пройдоха, и если вы подружитесь, может оказаться полезным. Вот только жадный.

– Так он здесь?

– Конечно. Давайте познакомлю.

Вася Кусочков носил не только красивое экзотическое имя, но имел яркую, нестандартную внешность. Такие люди не могут раствориться в толпе. Они заметны. А заметный человек украшает любое общество и вселяет в спящие души множество чувств самого разнообразного свойства: от уважения до презрения. Это полезно как для оживления общества, так и для самочувствия заметного человека.

Вася Кусочков был упакован в желтого цвета толстовку, из раскрытого ворота которой торчал не то шарф, не то бант в горошек. Тонкие, обтянутые джинсами ноги, вставленные в грубые солдатские ботинки, довершали гармонию образа. К этому прибавить бритую голову с небольшим «ирокезом» надо лбом и тончайший шнурочек бородки, окаймляющей рот и заканчивающейся малюсенькой кисточкой на подбородке. Глаза Васи Кусочкова, когда его знакомили с Ириной, сияли восторгом и даже счастьем.

– Какой художник! Какой великий художник! Будущая слава России. Почему он только пейзажист? Он должен писать портреты! Его пейзажи живые, у них есть лица, характеры, они дышат и говорят, как люди. Почему он не пишет портретов? – задал Кусочков конкретный вопрос Ирине.

– Не могу вам ответить. Надо у него спросить.

– Спрошу, обязательно спрошу. Уговорю, заставлю, сумею убедить. Я умею убеждать, потому что кое-что понимаю в живописи и в людях. Мы с вами должны работать над ним вместе, жены иногда очень полезны для художников.

– Иногда?

– В вашем случае думаю, что да. Вы производите положительное впечатление.

– Спасибо, – насмешливо ответила Ирина, отвесив легкий поклон.

– Давайте обменяемся телефонами и выпьем за наш союз во благо отечественного искусства. За смычку! – он поднял бокал, галантно держа его за ножку большим и указательным пальцами и оттопырив остальные.

Ирине понравилось слово «смычка». Старомодное, из послереволюционных времен, – смычка города и деревни, – оно звучало сейчас как-то по-новому и отвечало ее задачам.

– Сегодня же напишу статью в Интернете, – пообещал искусствовед.

– Прекрасно, спасибо большое, – проговорила Ирина и поспешно отошла, устав от яркости и нестандартности своего будущего союзника.

Его опус в Интернете, изобилующий общими фразами, специальными терминами и непомерными восторгами, Ирина прочитала и была настолько удручена, что на некоторое время утратила свой неизменный оптимизм. Такие «кусочковы» растащат творчество Аркадия на куски и превратят в груду мусора. Она уселась за стол и написала сама красивую лирическую статью о неизвестном талантливом художнике Сажине, кое-что приврав в его биографии и трудной судьбе, вычленив пламенные черты его характера и светлый, облагороженный печалью взгляд на мир. Она сочиняла образ героя и верила себе, потому что сопоставляла этот образ с творениями художника и умела находить живые метафоры для их описания. Много теплых слов было сказано о Семене, о его подвижнической деятельности. С готовым материалом она явилась на встречу с Кусочковым.

– Я прочитала вашу работу в Интернете. У вас хороший стиль и ви́дение, но, к сожалению, вы совсем не знаете Сажина. А я знаю хорошо. Посмотрите это, – она протянула Васе свое сочинение. – Специально для вас сделала распечатку.

Он прочитал, усмехнулся.

– Вы автор?

– Да, как могла…

– Очень хорошо написано. Вы верно оценили эмоциональное состояние художника, перенесенное на холст. Красиво! Но видно, что работал дилетант. Куда вы собираетесь это тиснуть?

– Это – никуда. Здесь должен потрудиться специалист. Хорошо, что я познакомилась с вами. Вы могли бы все это… переработать, сохранив стиль и подробности. То есть сделать настоящую искусствоведческую работу. Поработайте, и будем печатать текст под вашей фамилией.

– Где печатать?

– В журнале «Петербургский живописец».

– Вы туда вхожи?

– Нет, конечно. Я думала о вас.

Он засмеялся.

– Да меня там на дух не переносят. Вы вообще-то знаете, что это за контора? Туда бритва не пролезет. Ни меня, ни вас, никого чужого там и слушать не захотят. Популярный журнал, богатый, зачем им такие, как мы, грешные?

Ирина знала. Она видела этот журнал живьем, его странички в Интернете, отзывы о нем. Это был читаемый журнал, посвященный искусству живописи, и там работали умные люди, которые сумели в трудные времена умирания печатного слова сделать свою продукцию массовой, не поступившись ее качеством. Чуть-чуть хитрости никогда и никому не мешало. Например, название «Петербургский живописец». Живописец – это ведь не обязательно художник. Живописец – это человек, который пишет о живой жизни. Читайте! В журнале помещались аналитические статьи известных в стране критиков по искусству, рассказы о художниках и одновременно – веселые байки из жизни великих мастеров, анекдоты, высококачественные репродукции картин классиков и детские рисунки с комментариями, и рассказы о талантливых детях из глубинки, и истории из жизни животных в картинках детских художников, и светская пикантная хроника. Плюс к тому – телепрограмма, астрологические прогнозы, тематические конкурсы, а также объявления о выставках и презентациях. Журнал «Петербургский живописец» был посвящен живописи, но об этом не сразу можно было догадаться. А на его глянцевой обложке всегда красовалась фотография известного артиста в отчетливо видном интерьере какой-нибудь картинной галереи…

– Ну что ж, – вздохнула Ирина. – Придется заняться этим делом самой.

– Дерзайте, – разрешил Кусочков и слегка засмущался.

– Ваша работа будет оплачена, – спохватилась Ирина. Кусочков за свою редакторскую деятельность запросил так много, что Ирина мысленно ахнула, однако выплатила всё до копейки. Он сделал то, что требовалось, ничего не испортил, но в нужных местах вмешался своим профессиональным пером. Ирина посмотрела и решила, что теперь можно и в бой.

В приемной главного редактора журнала она просидела пять часов. Сначала у него было совещание, потом строгое секретарское: «Ой, нет, нет, у него люди», потом он обедал, потом просто: «Он занят, ждите». Ирина дождалась к концу рабочего дня, секретарша, кажется, забыла о ее существовании, наконец вспомнила и запоздало спросила:

– А вы, собственно, по какому вопросу?

– По личному, – ляпнула Ирина первое попавшееся. – Можно зайти?

– Сейчас узнаю, подождите… Заходите, только ненадолго, Сергей Сергеевич очень устал.

Мужчина средних лет, лысоватый, полноватый, с усталым, несколько бледным лицом и внимательными глазами за стеклами очков в тонкой металлической оправе. На нем был серый шерстяной свитер с закатанными к локтям рукавами, что придавало ему домашний вид и сокращало, смягчало тернистый путь от просительницы к вершителю судьбы. Ирина приободрилась.

– Я Ирина, жена художника Аркадия Сажина.

Ни один мускул не дрогнул на лице хозяина – о художнике Сажине и его супруге он и слыхом не слыхал. Ирина прибавила обороты, заспешила:

– Я помогаю своему мужу, можно назвать меня его администратором.

– Похвально, – откликнулся Сергей Сергеевич.

– Дело в том, что критик Кусочков написал статью о его творчестве…

– «О, Вася, конечно, Вася, ну кто ж его не знает?» – вспомнил серьезный человек старый простенький шлягер.

– Статья очень удачная, на мой взгляд, но Кусочкова, как я понимаю, у вас не жалуют. И он это знает. Поэтому я пришла сама. Вот, посмотрите, пожалуйста, текст, – она выложила на стол подписанное Кусочковым свое творение.

Редактор пробежал глазами написанное, с любопытством взглянул на Ирину.

– А вы, собственно, чего хотите?

– Хочу, чтобы эта статья в ближайшее время появилась в вашем журнале. У Сажина сейчас выставка в Разливе, очень полезно было бы о ней поговорить. Причем срочно, пока выставка не закрылась.

– Полезно – кому?

– И художнику, и всему прогрессивному человечеству, – начала злиться Ирина.

– Послушайте, Ирина. Я не знаю Сажина, но хорошо, хотя и не с лучшей стороны, знаю Кусочкова. Скажите, пожалуйста, с какой стати я буду публиковать этот материал, тем более что у нас существуют постоянные, весьма достойные авторы и мы не печатаем самотека?

– Неизвестный талантливый автор обязательно должен стать известным, но он не может стать известным, потому что никто не хочет знать неизвестного, пока он не стал известным. Это замкнутый круг. Должен же кто-то его разорвать.

– Именно я?

– У вас очень хороший журнал.

– Комплимент здесь не прокатит.

– Это не комплимент. Я читала «Петербургский живописец» и поняла, что вы человек мудрый – это не лесть, – умеете учесть интересы широкого читателя, не изменяя вкусу и профессиональной направленности издания. Поэтому я к вам и обратилась.

Редактор явно заскучал.

– Вы, кажется, не совсем понимаете, – устало сказал он. – У нас план, тематика журнала определяется на год, а то и больше. В следующем номере у нас большая статья самого Богомольцева («Кто бы это мог быть?» – подумала Ирина). А вам, видите ли, надо толкнуть опус Васи Кусочкова, к тому же срочно. То есть я выброшу Богомольцева и дам Кусочкова? Так что ли?

– Он пьющий?

– Кто?

– Богомольцев.

– Еще как! Выпьет сто граммов и оторвет мне голову, если я посмею посягнуть на его сочинение.

– А вы его угостите, – Ирина грохнула на стол две бутылки подарочного виски и коньяка.

– О, боже мой, вы в своем уме?

– Тогда заплатите ему двойной гонорар – за некоторую непредусмотренную отсрочку.

– Из своего кармана, надо полагать?

– Нет, из моего, – и она аккуратно положила на стол конверт.

– Уберите это, – быстро сказал Сергей Сергеевич. – Уберите и уходите наконец.

– Сергей Сергеевич, прошу вас, – взмолилась Ирина. – Пожалуйста, разрешите мне в субботу отвезти вас на выставку. Вы же не равнодушный человек, увидите картины, поймете, что этому художнику надо помочь.

– Где эта выставка, вы говорите?

– В Разливе.

– Вы бы еще в деревне Поповка развернули экспозицию. Почему Разлив? Дешевая аренда?

– Нет, там живет один меценат, о нем, кстати, и в статье Кусочкова упоминается. Он прекрасно организовал выставку. И люди приходят. Вы увидите.

– Я увижу? Господи помилуй, вы мне весь мозг вынесли. Надо же, нарвался под конец рабочего дня! Хорошо, скажите адрес, в субботу я приеду сам. Кстати, благодарите Васю. Писанину его по ходу нашего разговора я прочитал. Неожиданно интересно… И деньги, деньги спрячьте, пока что они не пригодятся. А напитки можете оставить. Не тащить же вам их обратно.

«Обманул, – обреченно подумала Ирина. – Обещал, чтобы я отвязалась, и забудет о своем обещании сегодня же. Операция провалилась».

Но нет, операция не провалилась. В субботу редактор прибыл на выставку в сопровождении лохматого старика в джинсах.

– Кто это с ним? – шепотом спросила Ирина Аркадия, которого на всякий случай уговорила присутствовать.

– Это Яськов, – срывающимся голосом прошелестел Аркадий, – народный художник России. Класс!

Класс так класс. Прибывшие поздоровались с Аркадием – редактор за руку, народный художник – легким кивком головы – и отправились осматривать экспозицию, довольно решительно отказавшись от сопровождения. Они обошли всю выставку медленными шагами, но не задерживаясь у экспонатов, и удалились, отказавшись от предложения перекусить… В общем – мимолетное видение. Аркадий был разочарован и зол.

Однако через несколько дней Сергей Сергеевич позвонил Ирине и попросил приехать. Она сидела перед ним, вытянувшись в струнку, готовая к приговору, и чувствовала легкое шевеление в голове серых клеточек мозга, суетящихся в поисках нового выхода из положения. Выдержав, строго по системе Станиславского, убедительную паузу, главный редактор популярного журнала наконец заговорил:

– Удивительный человек этот Вася Кусочков! Кто бы мог подумать, что в его беспросветной голове таится столько возможностей. Я внимательно прочитал статью – блестяще написана. Не верится, что это его рук дело. Впрочем, возможно, это заслуга художника: задел лучшие струны Васиной души.

Последовала новая пауза. Ирина с кислым равнодушием выслушала гимн автору статьи и встрепенулась только на последней фразе.

– Ваш Сажин действительно хороший живописец. Талантливый художник, тонкий, пронзительный. Наш Яськов даже прослезился.

Ирина не разглядела слез на лице народного художника. Она вообще не заметила на его лице какого-либо выражения, тем более игры чувств. Хотя вполне возможно, он разрыдался уже в машине. Художников, особенно народных, понять трудно.

– Как же получилось, что Сажин, немолодой уже человек, до сих пор не вышел из тени?

– Трудная судьба, – процитировала Ирина статью Кусочкова.

– Вы, наверно, молодая жена, недавняя? – неожиданно спросил редактор.

– Да, – односложно ответила удивленная Ирина.

– Действительно, судьба. Он должен был встретить вас раньше, теперь давно бы «звездил».

Ирина молча пожала плечами.

– Ну ладно, к делу. Расклад таков. Я помещу статью гения Кусочкова в ближайшем номере, но не вместо Богомольцева, а за счет другого материала. Уверяю вас, что это тоже будет во всех отношениях непросто.

Ирина, правильно оценив намек, достала заветный конверт. Сергей Сергеевич, мельком заглянув внутрь и чуть заметно кивнув, скинул конверт в ящик стола.

– Далее. Статья пойдет под рубрикой «Новое имя» и будет сопровождаться редакционным комментарием. Я напишу его сам, упомянув мнение Яськова.

Ирина только кивала.

– Завтра вы обеспечиваете вход на выставку нашему фотографу. Он сделает снимки нескольких картин. Сажин должен присутствовать, укажет, что хотел бы показать в первую очередь. Кроме того, нужен его портрет.

– У него вряд ли найдется.

– Не надо. Это дело нашего фотографа. Главное – присутствие и соответствующий вид.

– Фрак, «бабочка» и цветок в петлице?

– Как угодно, – ответил редактор, не принимая шутки, которая в самом деле была неуместна. – И знаете что? Мысль открыть экспозицию в Разливе не очень удачна, вы, конечно, понимаете. Нужна нормальная галерея. Я бы посоветовал «Центр-арт», но вряд ли вашему спонсору это по карману. Может быть, найдете что-нибудь подешевле здесь, в городе? Но Разлив?! Как это вообще могло прийти в голову?

– Однако именно там вы открыли новое имя.

– Не женщина, а подарок судьбы, – улыбнулся редактор. – Повезло вашему Сажину. И я рад знакомству. Вот что такое настоящая жена художника.

– Благодарю…

И тем не менее редактор «Петербургского живописца» ошибся. Возможно, статья в популярном журнале возымела действие, но в «ненормальной» галерее за пределами Петербурга появились новые посетители, в том числе такие, имена которых восторженный Вася Кусочков срывающимся голосом нашептывал на ухо Ирине в сочетании с коротким словечком «сам». Затем последовало грандиозное событие: некий безумного вида гражданин с лысиной, увенчанной торчащими во все стороны седыми космами, купил пейзаж Сажина за приличную сумму и бессчетное число раз благодарил «великого художника». Картина называлась «Солнечный свет» и изображала три сосны на невысоком холме, но особенность ее заключалась в том, что запечатлены на пейзаже были сумерки, небо светлосерого цвета не таило в себе даже отблесков солнца, а свет шел как бы от пропитанных за день солнцем стволов деревьев. Вообще говоря, идея опять была подсказана Ириной. Она как-то заметила вскользь, что любит сосны за их стройность, горделивость, аромат, а главное – за удивительное свойство стволов накапливать солнечный свет. Художник Сажин в своей работе пошел дальше: освещенный стволами пейзаж доказывал людям, что богатство можно не только копить, но и щедро отдавать. Поэтому чумовой покупатель, выражая восхищение автором за глубокий общественный смысл простого пейзажа, назвал картину мировоззренческой.

Заработанные честным трудом деньги были торжественно вручены Семену в знак благодарности и приязни. Конечно, Семен не жил на жалкие социальные подачки от государства и не ходил с протянутой рукой, но денег никогда не бывает много. Кроме того, получить вознаграждение за картину «великого художника» было большой честью, к которой добавились другие элементы почета: пространное упоминание Семена в статье, ящик французского коньяка и подаренная Аркадием своему благодетелю еще одна картина, которую живописец с болью оторвал от сердца. Ирина считала, что Семен должен быть доволен. Так оно и было, но, увы, сама Ирина не стала от этих манипуляций менее желанной для «богатенького Буратино», и намеки на счастье, которое она ему подарит, продолжали поступать с удручающим постоянством. Ирина искала выход и не находила. Спасение пришло издалека, из-за границы, аж из самого города Парижа.

Увлеченная заботой о карьере мужа Ирина как-то выбросила из головы личную жизнь своего мецената, никогда не думала о его семье и вообще считала его холостым прожигателем жизни с легким уклоном в сторону культуры. И вдруг выясняется, что у богатенького Буратино есть собственная Мальвина, девочка с голубыми волосами, причем действительно голубыми, ибо этот радикальный цвет подарил ей один из российских косметических салонов, дабы выгодно выделить ее индивидуальность на фоне стандартной красоты других прелестниц. Юная жена Семена, девочка с голубыми волосами, много месяцев развлекалась в Париже и думать не думала о своем «папике» в России. И вдруг до нее доходит слух, что в роскошном дворце Разлива творятся странные события, какие-то выставки, бесконечные движения посторонних людей, неизвестные сборища, которые могут грозить дворцовым переворотом и разорением. Мальвина всполошилась. Когда же ей доложили о некой немолодой, но Прекрасной Даме, постоянно мелькающей во дворце, заправляющей распорядком царской жизни и имеющей тесный контакт с временно вдовым царем поселка Разлив, Мальвина по-настоящему испугалась и покатила на родину – спасать династию. Вот что такое молодость! Раз-два, легко и просто порядок был восстановлен, выставка закрыта, а богатенький Буратино вывезен за границу – правда, не в Париж, где его, по всей видимости, не ждали, а в Рим, осматривать всякие там Колизеи, Форумы и прочие Сикстинские капеллы. Семен с грустью простился со своей дамой сердца, дождался от нее ответной грусти и отбыл надолго, освободив Ирину от домогательств, но поставив перед проблемой срочной организации новой выставки. Собственно говоря, проблема эта и так уже назрела.

Ирина пошла, конечно, в галерею «Центр-арт», рекомендованную знатоком Сергеем Сергеевичем. Первое, что она почувствовала, войдя в огромный пустой зал, – мерзкую неблагодарность к своему благодетелю Семену, который вместе с его жалкой «танцевальной залой» вдруг показался ей бездарной пародией на истинный размах и величие. Зал галереи – который, кстати, значился как средний – был огромен и прекрасен: высокие лепные потолки, пилястры и редкие колонны, уютные уголки, отделенные арками, пол из серого шлифованного мрамора и окна… Особенно окна: то широкие и высокие, то узкие и половинчатые, то тройные, убранные в небольшие углубления в стенах и поставленные наподобие трельяжа. Хрустальные люстры на потолке тоже были размещены явно с соблюдением какой-то неправильной геометрии – здесь, в этом помещении, грамотно управляли светом. И красотой – очевидной, но без излишеств. Ирина смотрела вокруг и с восхищением думала о величии человечества, способного приручить даже такие независимые, свободные субстанции, как свет и красота, поместить их в рамки, направить в нужную сторону, укротить или раззадорить. И каким же ничтожеством выглядит на фоне общечеловеческого величия один маленький человек, стоящий на мраморном полу великолепного зала и пытающийся измерить его свойства в денежных единицах, к тому же ворованных!

Когда ей назвали сумму арендной платы за средний зал, Ирина пришла в ужас не столько от ее абсолютной величины, сколько от неуверенности в возможностях кормильца-рюкзака. Столько уже было трат, крупных и мелких, она вытаскивала деньги вслепую, не обращая внимания на остаток. А если не хватит? Дома она долго с отвращением раскладывала на полу на кучки оставшиеся бумажки по достоинствам и радостно отмечала, что хватит, хватит на арендную плату, да еще и останется. Правда, немного, а расходов еще – не приведи Бог!

Ирина загрустила. «Пора бы Аркаше начать зарабатывать», – подумала она и разозлилась. Да что это такое, в самом деле! Она бегает, суетится, организует, между прочим, унижается, а он малюет свои картинки, и дела ему нет до его же собственных проблем. Для этого у него есть жена, а его даже на собственную выставку не вытащить. Все за него сделает любящая жена. Промелькнувшее в мыслях слово «любовь» притормозило и задержалось. За что ты его любишь? Ни за что, просто люблю. Такой ответ теперь не проходит. Ирине надо было знать – за что? Вместо ответа на этот трудный вопрос пришел ответ на вопрос простой: что тебе в нем не нравится? О, многое! Его вялость, апатия, бездействие, неряшливость, пьянство. И еще, и еще… Но она давно знала, что влипла, а значит, надо найти, за что же все-таки? Неужели только за талант?! Она не умела любить мужчину за талант. Любить мужчину за талант – все равно что влюбиться в Северный полюс только за то, что там бывает северное сияние. А полярники любят Север не за это, за что-то другое, Бог знает, за что – им виднее. Я люблю своего мужа за то, что он умеет хорошо рисовать. Чушь! Однако же… Вот взять хотя бы Анну Григорьевну Достоевскую. За что-то ведь любила она своего беспутного, жалкого, беспомощного Федю. Своего талантливого Феденьку. Своего единственного…

Выставка в «Центр-арте» открылась и разочаровала, хотя «товарищи по работе» помогли Ирине с несколькими рекламными плакатами, расклеенными по городу. Но посетителей не было. Вернее сказать, были, но проходили они транзитом через средний зал в малый, где одновременно функционировала экспозиция русских самоцветов. Изредка кто-нибудь из «прохожих» бросит рассеянный взгляд на стены, увешанные полотнами неизвестного художника, и торопится вперед, к истинно прекрасному. Ирина запаниковала и назначила свидание Васе Кусочкову, с которым успела уже близко познакомиться, перейти на «ты» и подружиться настолько, что могла себе позволить язвительные замечания в его адрес. Вася в ответ молчал, ибо нельзя кусать руку, тебя кормящую.

– Вася, – спросила Ирина, – у тебя есть знакомые на телевидении?

– На канале «Культура»? – сразу насторожился Кусочков.

– Не обязательно. Просто нужен хороший репортер, хотя бы из «Новостей». Нужно интервью, или сюжет, или репортаж, но чтоб толково, увлекательно, грамотно, само собой.

– Ты, Ира, как та старуха… – аккуратно начал Кусочков.

– Какая такая старуха? Что еще за новости, Василий?

– Да нет, не в смысле, что вообще старуха. Я про ту, что у разбитого корыта осталась, слишком многого требовала от золотой рыбки.

– Во-первых, я ничего не требую. Во-вторых, в отличие от той старухи, забочусь не о себе, а о талантливом человеке. В-третьих, речь идет не о подарках, за подарки не платят, а я плачу. Так что, дорогой Вася, в нашей истории я не старуха, а как раз та самая золотая рыбка. А ты, если хочешь, можешь называться старухой, пока получаешь от меня хорошую жизнь, а будешь вякать – останешься у разбитого корыта. Понял, дружок?

– Да я ничего, я ведь все, что могу… Что надо-то?

– Вот это другой разговор. Я уже сказала: нужен хороший, опытный, желательно известный телевизионный репортер, который по телевизору поведает миру о живописце Сажине и выставке его бессмертных холстов в «Центр-арте». Срочно!

– Вроде нет у меня таких знакомых, шушера одна.

– А ты подумай, постарайся, потрудись, одним словом. Ты же знаешь, я не люблю рабский труд. Труд должен быть оплачен. За мной не заржавеет.

Эти слова взбодрили, конечно, Кусочкова, но по задумчивости его лица чувствовалось, что работа предстоит не из легких. А кому сейчас легко?

И все-таки Вася Кусочков был необыкновенным человеком. Умел он, Вася Кусочков, пролезать в залитые бетоном щели при условии внушительной и своевременной оплаты. За деньги Вася Кусочков совершил бы все двенадцать подвигов Геракла и отгадал бы все загадки принцессы Турандот. Великим человеком был Вася Кусочков – он самоотверженно любил денежные знаки. Может быть, на таких добрых мо́лодцах и держится вся наша земля-матушка?

Очень скоро Кусочков, усталый, но довольный, возник перед Ириной с клочком бумаги в руке.

– Вот, держи, – сказал он, ликуя. – Позвонишь по этому телефону. Лучшего репортера тебе надыбал. Важный, как индюк, работает только с известными личностями по указанию своего начальства. Но иногда отвлекается, если как следует уговорить. Я прошел все круги ада, прежде чем добился его милостивого согласия. Пока условного. Встретишься с ним и добьешь. Запасись терпением и «бабками», их много потребуется, не обессудь. И цени мой адский труд, – он засмущался и, как всегда в таких случаях, поник головой и заковырял носком землю, ни дать ни взять, скромное застенчивое дитя.

– Оценю, Вася, обязательно, но когда все устроится.

– А если не устроится? Я же работал…

– Получишь меньше, если не выгорит. Отрицательный результат – тоже результат, но менее ценный. Ты согласен со мной?

– Да ладно, – махнул усталой дланью Кусочков…

По телефону голос у Геннадия Степановича был низкий, бархатистый, глубокий, как у оперного «баса», причем непременно народного артиста. Ирина робко представилась, он выдержал небольшую паузу, как бы вспоминая, кто бы это мог быть, потом радостно «вспомнил».

– А-а, Ирина Викторовна, мне много говорили о вас. Нам надо встретиться, сейчас посмотрю в органайзере. Завтра в девятнадцать ноль-ноль вас устроит?

– Конечно.

– Тогда приезжайте ко мне в девятнадцать часов. Записывайте адрес.

– К вам? Куда – к вам?

– Ко мне на квартиру, само собой. Серьезные вопросы в людных местах не решаются.

– Но…

– Вы готовы записывать? Диктую адрес…

Голос был истинным украшением внешнего образа опытного репортера. Он это знал и использовал природное достояние на всю катушку, то понижая, то повышая регистр, то растягивая слова, то сжимая их до эффектных точек, то расцвечивая руладами плавное течение речи. В целом же этот редкий голос совершенно не соответствовал обыкновенной, даже стандартной внешности своего владельца. Геннадий Степанович принял Ирину в пузырящихся на коленях джинсах и простой клетчатой рубашке с распахнутым воротом. На ногах у него были домашние жесткие туфли с примятыми задниками – из того симпатичного обмундирования, что выдают в приемных покоях больниц гражданам, не запасшимся собственными тапочками. Ирине предложены были точно такие же, разумеется, мужского размера. Репортер был среднего роста, средней полноты и среднего возраста, с простым, тоже как бы усредненным лицом, то есть все черты присутствовали и располагались на своих местах – как дешевая мебель, не украшающая комнату, но придающая ей жилой вид.

Ирина, теряя тапки, прошлепала в комнату, чувствуя, что на ходу стремительно утрачивает женскую привлекательность. Посреди комнаты располагался накрытый стол. Не «оливье», не селедка под шубой, не шпроты и тем более кильки в томате – нет-нет, то был изысканный стол для полуофициального приема почетного гостя. Для Ирины то есть. Фрукты, печенье, конфеты, бутылки красного и белого вина, коньяк, виски, минеральная вода – что твоя душа пожелает. Такой прием удивлял, но и обнадеживал.

– Проходите, пожалуйста, присаживайтесь за стол. Выпьем, отметим наше приятное знакомство, – прокурлыкал хозяин.

– К сожалению, выпить не смогу. Я за рулем.

– О, не беспокойтесь. У меня есть молодой сосед, мой большой приятель. Он вас отвезет в нужное время в нужное место.

Ирина уселась за стол, незаметно освободив ноги от больничных тапок.

– Что будем пить? – спросил хозяин.

– Белое, пожалуйста.

– Отлично. Итак, за успех нашего безнадежного дела!

– Безнадежного? – улыбнулась Ирина.

– Нет, нет, это шутка, – они выпили. – Давайте теперь поговорим о деле. Вы, стало быть, жена?

– Жена художника Сажина.

– Почему я о нем не знаю?

– Так получилось. Вот я и хочу, чтобы о нем узнали и вы, и многие другие.

– Вам говорили, что я не занимаюсь новичками?

– Говорили.

– Вы знаете, что для меня это будет внеплановая работа?

– Да, конечно.

Затем последовала короткая сцена из криминального фильма: он взял листок бумаги, кое-что нацарапал на нем и протянул Ирине: там значилась грозная цена вопроса.

– Я готова, – сказала Ирина, судорожно сглотнув.

– Тогда выпьем еще раз за сотрудничество. Советую коньяк, только не забудьте закусить, – он аккуратно разорвал бумажку и сжег в пепельнице. Как в кино.

Ирина взяла клубничину из вазочки.

– Вот очень вкусное печенье. Тает во рту.

Ирина взяла печенье.

– Ну а теперь – чтобы все были здоровы!

– Прекрасный тост – засмеялась Ирина и закусила конфеткой, чувствуя приятную истому в теле и некоторую мозговую расслабленность.

– Я должен буду посмотреть картины вашего мужа.

– В «Центр-арте» открыта экспозиция.

– Прекрасно. Картины я должен посмотреть, конечно, конечно. Но главное – вы понимаете? – я должен познакомиться с вашим мужем. В принципе, качество репортажа будет зависеть не от качества картин, а от того, как сложится наша беседа.

– А картины – дело второстепенное?

– Ну почему? Картины пусть оценивают люди, интересующиеся живописью. А наша с вами задача их заинтересовать. Думаю, что сумею это сделать. Вопрос в том, как потом пропихнуть репортаж на телевидение. Но это уже моя забота. Ох-ох!

– Надо бы поскорее, пока выставка открыта.

– Ну вот видите. Так что не думайте, что я чересчур алчный.

– Да нет, что вы…

– Значит, так. Завтра… нет, послезавтра я приеду в галерею, познакомлюсь с… Сажиным – правильно: Сажин?

– Да, Аркадий Сажин.

– Я с ним познакомлюсь, поговорю, посмотрю полотна, дальше будет видно. А пока… Я бы поговорил с вами, для начала. Расскажите мне о своем муже. Сколько ему лет?

– Сорок пять.

– Как же получилось, что никто о нем не знает?

– Ну-у… Его инертность, отсутствие средств…

– Как же вам удалось снять зал в «Центр-арте»? Там цены!

– Спонсоры помогли, – запнувшись, сказала Ирина.

– А где же они раньше были, ваши спонсоры?

– Где-то были. Вы хотите сказать, что художник бездарен и помощи не заслуживал?

– Я не могу знать того, чего не видел. И вообще не о том речь. Давайте-ка пересядем на диванчик и побеседуем об Аркадии Сажине и о жене художника.

Они пересели на диванчик.

– Ну, расскажите о себе.

– Обо мне неинтересно, я тут ни при чем.

– Еще как при чем! Ведь это вы вокруг него суетитесь. Так любите своего мужа?

– Люблю. Но давайте говорить не обо мне.

– Сначала о вас. Меня предупредили, что придет очень привлекательная женщина. Но не до такой же степени, черт возьми!

Ирина, потеряв дар речи, молча уставилась на него.

– Вот, вот, – воскликнул он. – Вы, конечно, знаете о своих чудесных глазах. Уверен, это ваша «фишка».

– Не очень-то я понимаю, – тупо сказала Ирина.

– Когда мы сидели за столом, вы прекрасно продемонстрировали свои глаза: зеленые, карие, черные. Сейчас они черные. Вы злитесь. И зря. Вам ровным счетом ничего не угрожает. Я восхищен вами и выражаю свое восхищение простым русским языком. Разве не приятно это слушать?

– Не знаю, – опустила глаза Ирина. – Мне бы не хотелось менять тему нашей встречи.

– А мы ее и не меняем. В репортаже о художнике вы тоже будете присутствовать и очень его украсите. Хотите, я расскажу вам о вас?

Ирина пожала плечами.

– Вы сокровище, и не улыбайтесь так ехидно. В вас есть все, что делает женщину уникальной. Плюс скромность, которая, как это ни странно, только подчеркивает и даже умножает все прочие качества: и красоту, и ум, и деловитость, и кокетство, и страсть.

– Как вы сумели изучить меня за пару часов?

– Это бросается в глаза и делает вас неотразимой.

– Ох, Геннадий Степанович, по-моему, вы слишком много выпили.

«И я, – подумала она про себя. – Как бы глупостей не натворить рядом с таким краснобаем».

Да что там краснобай! Хуже другое. Хуже эти аккуратные, как будто несмелые его прикосновения, от которых почему-то мурашки бегают по телу: тронул плечо, руку, чуть-чуть, почти неощутимо коснулся колен. Ирина слегка подалась назад. Он обхватил ее за талию и вернул на прежнее место.

– Не дергайтесь. Никто вас насиловать не собирается. Но вот, например, шея. Линия шеи – как удержаться, чтобы не коснуться?

И коснулся. Шеи, щеки, опять шеи, потом пониже, углубляясь в вырез блузки.

– Не надо этого делать, – прошептала Ирина.

– Надо, – и прижал к себе.

Ирина вскочила, чувствуя, что еще минута, и она сдастся. От злости на себя проговорила то, что говорить не собиралась:

– Насколько я понимаю, это входит в плату за услугу. И если я сейчас уйду, никакого репортажа не будет. Так ведь?

– Абсолютно не так. Работа – это святое. Мы договорились, и свое слово я собираюсь сдержать. Другое дело, что…

– Что?

– Я ведь упоминал уже, что это задание для меня неинтересно и сложно в смысле реализации готового материала. Чтобы все у нас получилось, как задумано, я должен быть воодушевлен. А вы хотите лишить меня воодушевления… Не убегайте, идите сюда и, не думая о деле, давайте получать удовольствие. Как мне кажется, оно будет взаимным. Не изменяйте себе, делайте то, что вам хочется.

– Что я должна делать? – глупо спросила Ирина.

– Сядьте, – он снова прижал ее к себе и, подбираясь к губам, нежно целовал в лоб, щеки, потом вокруг губ, все ближе и ближе, пока их губы не совпали, и с этого момента Ирина поняла, что все уже произошло и будет еще лучше. «Ради Аркаши», – успела подумать она, а дальше думать было невозможно…

Он позвонил своему соседу:

– Саша, надо отвезти даму. Ты готов?.. Ну вот, он готов, доставит вас до дому в целости и сохранности.

– А вы теперь будете меня преследовать?

– Упаси Бог! Ни в коем случае. Если только вы сами захотите.

Ирина усмехнулась и снова прижалась к нему. От него пахло хорошим одеколоном, хорошим вином и хорошими сигаретами…

Водитель Саша вид имел равнодушный, отрешенный, на Ирину не смотрел и был целиком поглощен вождением чужого автомобиля. Однако Ирине было стыдно, она отворачивалась к боковому стеклу, чтобы случайно не встретиться глазами с молодым человеком, который, вероятно, думает о ней черт знает что. И правильно думает. «Шлюха, продажная шлюха, – мысленно обозвала она себя и вдруг улыбнулась. – Бедный Аркаша, и вовсе он тут ни при чем».

В сумочке запел телефон.

– Ты знаешь, который час? – сердито спросил Аркадий.

– Нет.

– Уже полночь, к твоему сведению. Что это за дела такие по ночам? Где тебя носит?

– Приеду – расскажу. Ты будешь доволен.

– Жду тебя, жду, – заныл Аркадий. – Нужен твой профессиональный взгляд. Что-то у меня с небом не катит.

– Я скоро, уже рядом, не сердись.

Профессиональный взгляд… Вот насмешил! Что там с небом? Ангелы, что ли, не вытанцовываются? Ладно, посмотрим, поможем по мере сил. Кому, как не ей, водить хороводы с ангелами?..

«Как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным… что вот, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живет Петр Иванович Бобчинский». Смешно, правда? А пожалуй, и не смешно. Грустно, господа. И жаль этого маленького, болтливого, никчемного человечка, родившегося в уездном городе и прожившего в нем всю свою ничем не примечательную жизнь. Но ведь он такой же, как все: у него есть голова, тело, руки, ноги, он умеет дышать, говорить, есть и даже чувствовать. И для чего-то же пришел в эту жизнь, какая-то польза есть от него на земле, хотя бы потому, что позднее он удобрит ее своим телом. Почему же оказался он песчинкой в пустыне, каплей в море или мельчайшей бактерией, не различимой невооруженным глазом? Он человек. Человек хочет, чтобы о нем знали. Это даже не глупость и не тщеславие, это, если хотите, смутное понимание своей роли в движении и развитии жизни…

Всё, что сказано выше, лишь преамбула к разговору о телевидении, которое, существуй оно в гоголевские времена, возможно (хотя и не обязательно), помогло бы бедному Петру Ивановичу осуществить свою заветную мечту. Оно и теперь помогает, а человек, особенно маленький, мало значительный, по сути своей меняется мало. «Ты видел меня вчера по телевизору на митинге на Дворцовой? Я в первых рядах стоял». «Смотри завтра телевизор, покажут нашу лабораторию и меня увидишь». «Видел, как вчера на улице меня корреспондент спрашивал насчет автомобильных пробок?» Видел, не видел – а результат есть: теперь все знают, что живет в таком-то городе…

Не стоит судить Бобчинских, которых так угнетает собственная безвестность. Бог с ними! Пусть их показывают по телевизору даже в том случае, если к имени присовокупить нечего. А если есть чего? Спасибо тебе, телевидение, когда ты приходишь вовремя. Не ругайте телевизор, господа, не называйте его «ящиком», не браните бездарные фильмы и болтливые крикливые ток-шоу. Любите телевизор, он ваш друг и помощник, ваша путеводная звезда!

Так думала Ирина, когда через несколько дней после телевизионного репортажа увидела некоторое движение на выставке, и даже граждане, что спешили в соседний зал, нет-нет да и останавливались у картин художника Сажина – кажется, его недавно показывали по телевизору. Приходили не только одиночки. Некоторые посетители являлись компаниями и стояли кучками у полотен, что-то между собой обсуждая. Иногда подходили к Аркадию (а он теперь бывал в галерее часто) с вопросами или похвалами. Потом какая-то странная дама в круглых очках с разными стеклами – голубое и розовое – пригласила его в художественную школу на встречу с юными дарованиями. Потом возникли два покупателя, причем один, француз, сильно беспокоился, разрешат ли ему перевезти через границу российское национальное достояние. На этот вопрос никто не мог дать точного ответа, потому что пока неизвестно было, являются ли работы Сажина национальным достоянием. Иностранец все-таки рискнул, и, как бы ни случилось, можно предположить, что творчество Сажина начало распространяться по миру.

Была и еще одна удача: у Аркадия появились заказчики. В галерее они не были, потому что времени в обрез, но о художнике наслышаны и хотели сделать индивидуальные приобретения для дома, для семьи. Один, страдая ностальгическими чувствами к месту своего рождения и становления – поселку Любань Ленинградской области, – просил художника запечатлеть домик, где он когда-то жил и который теперь находился на грани своего естественного разрушения. Домик, садик, дворик – ну и так далее.

– Любань – это далеко, – бессовестно закапризничал Аркадий.

– Я всё учту при оплате. Мне очень нравятся ваши пейзажи, – ну да, те, которые он в силу большой занятости не видел.

Второй заказчик оказался молодым человеком, но, судя по часам, запонкам, туфлям и очкам, вполне платежеспособным. И хотел он подарить своей девушке ее портрет в одежде какой-нибудь фрейлины императорского двора, ибо девушка этого вполне заслуживала.

– Я не пишу портретов, – твердо сказал Аркадий.

Его даже упрашивали. – не получилось. Я не пишу портретов.

Ирина злилась страшно. Не пишешь – так учись. Разве можно разбрасываться заказчиками, когда деньги из проклятого рюкзака кончились? А дальше что? Теперь надо зарабатывать, а он не пишет портретов. Кстати, как это не пишет?! А тот акварельный портрет девочки, изучающей себя направленным в душу взглядом? «Какая я?» – как бы говорит взгляд. Аркадий тогда сказал, что это – Ирина в детстве, а она посмеялась…

Ей захотелось посмотреть ту его работу новыми глазами. Какая она была в детстве? Может быть, девочка действительно похожа на нее? Где портрет? Наверно, в мастерской, на старой Аркашиной квартире.

Аркадий уехал в Любань, «на натуру», а Ирина, выполнив очередное задание для своей «Территории», попила кофе, оделась и поехала смотреть «Девочку». Наступил июнь. Любимая Иринина сирень отцвела, а на смену ей пришла к городской власти сирень другая, так называемая «персидская», которую Ирина не любила за слишком мелкие, словно недобро прищуренные глаза, цветки и грубые листья, как будто простроченные прожилками. Но аромат в воздухе стоял одуряюще сладкий.

Ирина никуда не торопилась. Спокойно сняла босоножки в прихожей, влезла в домашние «шлёпки», помыла руки. Потом открыла дверь в комнату и… Déjà vu! Незабываемая картина из недавнего прошлого: испуганные глаза голого мужчины, до середины живота прикрытого одеялом, и нырнувшая под то же одеяло лохматая женская головка. Картина, знакомая до слез. Однако слез-то как раз эта живопись не исторгла: зритель изменился. Нет, Ирина не кинулась прочь, как в прошлый раз, содрогаясь от рыданий и отвращения, а просто встала на пороге, прочно угнездилась, как будто вообще уходить не собиралась, да еще и руки уперла в бока – очень выразительный женский жест, таящий в себе множество оттенков поведения: от любопытства и любования до угрозы мордобоя. Ну, насчет мордобоя сказано слишком грубо, вряд ли Ирина смогла бы отхлестать неверного мужа по щекам или оттаскать за волосы подлую разлучницу. Это, конечно, вряд ли. А вот любование и любопытство, безусловно, присутствовали. Очень уж хотелось ей подробно рассмотреть мизансцену, тем более что скрывшееся под одеялом существо, почувствовав удушье, вынырнуло наружу; и теперь эти двое рассматривали пришелицу в четыре глаза, в которых при желании можно было обнаружить насмешку, хотя скорее все-таки смущение.

– Аркаша, – сказала Ирина, вдоволь налюбовавшись мужниной соседкой и обнаружив, что та молода, симпатична, хотя и чересчур лохмата, – ты не опоздаешь в Любань? Когда начнет темнеть, ты не сможешь писать. Учитываешь?

– Учитываю, – ответил он покорно, как провинившийся ребенок. – Я скоро поеду.

– Отлично. Тогда я пошла, жду тебя к ужину, – и вышла, злорадно оставив нараспашку входную дверь…

Надо было продумать, как себя вести, что, собственно, теперь делать. Однако из всех знакомых глаголов в голове вертелся только один, да и то с отрицательной частицей: не отпущу! Хочет он этого или не хочет, но она его не отпустит. Она пойдет на любые уловки, на самые невероятные хитрости, лишь бы не потерять его. Она часто злилась на мужа, возмущалась, осуждала, но еще ни разу не приходила ей в голову мысль о потере, потому что они были двумя частями одного целого, а если разорвать – что же останется от каждого? И он ведь понимает, что нельзя рвать, что это означает уничтожить друг друга. Он понимает, значит, можно будет договориться… А если он любит эту лахудру?

Она принялась готовить ужин и заплакала только один раз, когда, кромсая овощи для винегрета, порезала палец. Было больно, и она заплакала. Плакала немного дольше, чем заслуживал такой пустяк, слизывала кровь, облизывала палец, а потом кровь опять выступала – и Ирина плакала снова. Наконец залепила ранку лейкопластырем, вытерла слезы и принялась накрывать на стол. На улице темнело, скоро вернется блудный муж.

Он вошел, она сказала:

– Иди ужинать, ходок.

Он подошел ближе, опустился на колено и склонил голову.

– Ты оказалась свидетельницей моего страшного преступления. Но ты же понимаешь, что мою единственно любимую женщину зовут Иришей. Ты умная и мудрая…

– То есть старая…

– Какое там старая! У тебя врожденная мудрость. И хорошо бы тебе знаешь что сделать? Подхватить двумя пальчиками юбочку, приподнять ее, встать на цыпочки и легко перейти через лужу.

– То есть грязь?

– Пусть грязь. Перейти и оказаться на сухом, чистом месте рядом со мной.

– Ты ее любишь?

– Ну что за глупости, Ириша! Нельзя терять мудрость. Мало ли случайностей в жизни! Пошли ужинать.

Спать она легла отдельно, в гостиной. Она ворочалась на неудобном диване, не могла заснуть и следила, как лунный луч, пробиваясь сквозь щель в шторах, скользит по комнате по кругу, будто стрелка часов, но, не сумев описать круг до конца, исчезает. И остается темнота. Впрочем, если включить настольную лампу, никакой темноты не останется. В крайнем случае всегда можно включить настольную лампу.

Ирина думала. Днем у нее не было времени на размышления. Но по ночам, лежа на диване в гостиной, она старательно отсекала от мысленного взора шокирующую картинку, запечатлевшую две взлохмаченные головы на постели, и начинала рассуждать сама с собой. Она ведь знала, во что влипла. Она теперь понимала, что такое художник, что талант – явление не стандартное и ждать от талантливого человека можно всего, что угодно. Она привыкла. Она уже не говорила себе «люблю просто так» или «люблю за что-то». Она говорила: «люблю вопреки». И это было правдой.

Иногда она вставала среди ночи и шла в спальню посмотреть, как он спит. Он лежал спокойно, расслабленно, короткие густые ресницы, прикрывавшие глаза, придавали лицу детское выражение. Мягкие волосы, разметавшиеся по подушке, вызывали неодолимое желание прикоснуться, погладить, но Ирина сдерживалась и возвращалась на свое неудобное ложе. Он таков, какой есть. Пьянство, бабы. Виноват – она простит. И кроме того… Да, кроме того… А кто первый начал, уважаемая верная женушка? А Геннадий Степанович, прекрасный, честный человек, который вынудил ее платить за услугу двойную цену? А это правда, что вынудил? Ради Аркаши? Не надо врать себе.

Итак, будем жить. Однажды ночью она взяла свою подушку и легла рядом с мужем. Будем жить. У них было много совместных дел, которые приходилось решать вместе. Аркадий продолжал ездить в Любань, а Ирина не выпытывала у него, почему так долго он возится с натурой. Когда его долго не было, она договаривалась о встрече с Геннадием Степановичем, теперь уже просто Геной, неплохо проводила время с ним и, кстати, получила от него подарок – это уж точно для Аркаши: в «Афише» телеканала «Культура» среди многочисленной информации о культурных событиях мира появилось объявление о выставке молодого художника Аркадия Сажина в Петербурге. Объявление сопровождалось небольшим комментарием, что привело к увеличению интереса к работам художника и появлению нового заказчика.

Но сначала требовалось закончить «Домик в Любани». Аркадий работал теперь дома, у Ирины под боком, и был, кажется, доволен результатом. К тому же окончание работы означало деньги, а они были необходимы для осуществления нового Ирининого проекта. Тут на сцену опять вышел Вася Кусочков, и деньги нужны были для интенсификации его деятельности. В задачу Кусочкова на этот раз входило появление Сажина на московской арене; это было трудное дело, а следовательно, Васины усилия резко возрастали в цене. Вася работал, Аркадий работал, Ирина работала. Они жили, как бы не касаясь друг друга, и вместе с тем составляли одно целое, которое, возможно, называется «свободной любовью». Иногда Ирине казалось, что любовь все-таки свободной не бывает, что любовь – это обязательно зависимость друг от друга, но она гнала от себя ненужные мысли из своего давно устаревшего правильного прошлого…

Накануне Аркадий работал всю ночь, окончательно доводил до ума «Домик в Любани». Он лег на рассвете, поворочался в постели и мгновенно заснул. Ирина еще немного повалялась в кровати, потом встала, позавтракала и вспомнила, что сегодня у нее свободный день и надо бы сделать одно неприятное дело, которое она давно откладывала. Сегодня, когда Аркадий дома и будет долго спать, надо съездить в его мастерскую, на старую квартиру, не боясь застать там непрошенных гостей. Поездка эта была данью неизжитой Ирининой аккуратности. Она систематически делала уборку в «Аркашином свинарнике», но в последнее время опустились руки – уж очень неприятно было вспоминать сцену в постели, а тем более видеть место действия воочию. Однако время шло, боль затихала, а грязь, виртуозно разводимая Аркадием, по всей видимости, расцветала пышным цветом. Надо было поехать, преодолеть себя. Сегодня утром, пока он спит…

В мастерскую ее практически не пустили. Высокий мольберт, растопырив свои длинные ноги, стоял почти посреди комнаты грозно, как часовой, и закрывал дорогу. «Стой, кто идет!» – словно послышалось Ирине. Она встала на пороге, прислонившись к косяку, уперлась взглядом в чудовище, сначала ничего не различая от страха, а потом, успокоившись, вгляделась. Мольберт стоял чуть ближе к окну и был повернут к свету, лившемуся из незанавешенного окна. Портрет, по-видимому, недавно закончили, даже краска не просохла до конца, и блики ее делали изображение живым, лучше сказать – живущим. Девушка только что проснулась, и по ее взлохмаченным длинным волосам можно было узнать уже знакомую Ирине красотку. Она, впрочем, красавицей не была: курносый нос, большой бесформенный рот и слегка прищуренные небольшие глаза, которые тем не менее как будто занимали собой всю картину, потому что этот прищуренный полусонный взгляд отражал любовь. Не страсть, не порыв, не пылкость, а спокойную надежную любовь, которой никто и ничто не может помешать. Ирина испуганно отвела глаза от лица девушки и увидела ее всю: высокую и тонкую, в мужской рубашке, через тонкую ткань которой просвечивала округлая грудь. Поправляя взлохмаченную прическу, девушка подняла вверх руки, рубашка слегка натянулась на груди и приподнялась вверх, обнажив коленки и голые ноги с короткими аккуратными пальцами. «Коротковаты пальчики-то», – мимоходом злорадно подумала Ирина, в то время как глаза ее вновь, как магнитом, притягивались прищуренным взглядом девушки, который вполне мог дать название картине: «Взаимная любовь». Вот эта взаимность, уверенность, радость обладания освещали весь портрет, не оставляя Ирине ни малейшего шанса.

Он не пишет портретов? Он отказался написать жалкий портретик за деньги, которые так нужны, и прежде всего для него самого. Он не сделал со своей Ириши даже крошечного рисунка, даже наброска, кроме той давней акварели с девочкой, которая, кстати сказать, никакого отношения к его Ирише не имела. Он ни разу не сказал жене, что хочет написать ее, даже мысль такая, кажется, не приходила ему в голову, потому что он не пишет портретов. А это тогда что такое?! Они встают с постели и, испытав счастье взаимного обладания, он берет в руки кисть и вычерчивает на холсте магические знаки любви, а она стоит в его рубашке на полу босыми короткопалыми ногами, поправляет волосы, и ничего плохого не может с ней случиться, когда он рядом.

Видеть это было невыносимо. Ирина чувствовала, как ее охватывает ярость и нет сил этой ярости противиться. Она побежала на кухню, схватила столовый нож. Уничтожить, уничтожить, чтобы никто этого не видел! Изрезать в куски эту подлость, стереть с лица земли!!!

Ах, Аркаша, все-таки он был прав: со временем Ирина приобрела профессиональный взгляд на живопись. Да и не нужен был здесь профессиональный взгляд. Любой непросвещенный человек мог понять, что перед ним шедевр. Ирина остановилась с поднятой рукой. Нет, она не вандал. Она не сделает этого. Она не может.

Она села на диван, искоса наблюдая за портретом. Он останется жить. Потом художник представит его на своей выставке, на самом видном месте, а может, в отдельном зале – как какую-нибудь «Данаю». Экскурсоводы специфически хорошо поставленными голосами будут произносить перед группами восторженных посетителей заученные тексты о художественных приемах автора, об игре света и тени и необычности красок. Портрет будет называться не так банально, как подумалось Ирине вначале. Можно придумать другое название, например «Проснувшаяся женщина», и кто-нибудь из группы экскурсантов обязательно спросит, кто же эта женщина, а экскурсовод ответит: «Это Муза художника». А в отдалении будет стоять другая женщина, которая сделала свое дело и теперь может катиться ко всем чертям.

Ирина вскочила и заметалась по квартире. Неужели все так серьезно, неужели еще чуть-чуть – и эти двое выставят ее из своей жизни? Она искала каких-то следов их пребывания здесь, улик, намеков на непоправимость случившегося. Ничего не было: ни двух зубных щеток и полотенец в ванной комнате, ни женских домашних тапочек, ни случайной, оставленной впопыхах дамской вещицы. Она бросилась к маленькому письменному столу, в ящике могут быть письма – хотя какие письма? Теперь пишут эсэмэски. Может быть, поздравительные открытки или подарки? Или колечко, так называемое «помолвочное», которое Аркадий собирается подарить своей Музе при живой жене?!

Ничего особенного в ящике не обнаружилось: пачка конвертов, узкие листы плотной бумаги, куда Аркадий вписывал на пишущей машинке пришедшие во время работы мысли, старые кисти, карандаши, ластики. Ничего. Ирина в бешенстве задвинула ящик, он не закрывался. Она подергала ящик и поняла, что в глубине, у задней стенки, что-то мешает. Может быть, это «что-то» и есть главное? Она осторожно засунула вглубь руку и коснулась чего-то бумажного, застрявшего в углу между стенками. Медленно-медленно, чтобы не повредить, она извлекла сложенный вчетверо листок бумаги, дрожащими руками развернула и прочитала:

Я, Сажин Аркадий Павлович, такого-то числа такого-то года в таком-то городе, по такому-то адресу ограбил сейф своего приятеля такого-то…

Что это? Откуда? И она вспомнила. Конечно, они оба забыли, как он мучился тогда своим поступком и как она придумала «психологический прием», чтобы отпустить вину. Он поверил ей – он всегда ей верил, – написал и спрятал в дальний угол ящика. А потом забыл и стал жить спокойно, чувствуя себя вновь порядочным человеком.

Порядочный человек! Порядочные люди не взламывают сейфов, сколь бы благородна ни была цель. Порядочные люди добиваются славы собственными стараниями, а не с помощью чужих денег и любящих жен. Порядочные люди не выбрасывают с легкостью любимую женщину на помойку, когда появляется другая любимая женщина.

Он верил в свою порядочность и порядочность Ирины, но он не учитывал, что всему на свете есть предел и, в конце концов, никогда нельзя доверять женщине безоговорочно.

Ирина направилась к телефону, по «Справочной службе» узнала нужный номер, потом по номеру узнала адрес. Она взяла из ящика конверт и на пишущей машинке крупными буквами написала: В ПРОКУРАТУРУ г.САНКТ-ПЕТЕРБУРГА. Затем помельче – точный адрес. Расправила бумагу с текстом, сложила пополам, вложила в конверт и заклеила…

Хорошо, что почта находится в том же доме. Если долго идти до места своей цели, можно и передумать. А если надо просто спуститься на два этажа – передумать не успеешь.

– Я бы хотела отправить заказное письмо…

Они явились через неделю, на рассвете – чтобы страшнее было. Но никакого «ужастика» не получилось. Двое вполне симпатичных молодых людей скромно предъявили свои удостоверения и показали Аркадию сложенный вдвое листок. Он прочитал, немного подумал, вспомнил, кивнул и пошел одеваться. На Ирину он не смотрел, только, уходя, обернулся и сказал тихо, но как-то даже весело: «Молодец!»

Ее, конечно, вызывали. Не на допрос, а для беседы. Она заранее решила, что будет говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. And so help me God! Правду, за исключением одной детали, настолько очевидно тайной, что Ирина сама почти верила и в эту «правду». Она подробно рассказывала, как Аркадий приехал в знакомый ему пустующий дом, а оказалось, что там живет она, Ирина. Он хотел сразу же уйти, но потерял сознание, потому что был болен, а она не смогла выгнать больного человека. Она оставила его у себя и десять дней лечила, и делала это потихоньку от жителей деревни, потому что – вы же понимаете? – в деревне держать у себя чужого мужика – это позор для женщины, ей не хотелось сплетен. Потом он поправился, и оказалось, что они полюбили друг друга.

– Надеюсь, не стоит объяснять, что любовь – вещь коварная, необъяснимая, предугадать ее приход и уход нет никакой возможности, тем более наедине друг с другом, в одной комнате.

Следователь понимающе кивнул: против любви не попрешь. Ирина рассказывала складно, красиво, словно песнь слагала, но блюститель закона все-таки был на службе, и чужая любовь, по-видимому, его не слишком вдохновила. Он начал скучать, и Ирина это почувствовала, однако, продолжала и продолжала свой поэтический рассказ. Наконец он остановил поток ее красноречия.

– А деньги?

– Какие деньги?

– Ведь он пришел к вам после кражи, с деньгами.

– О деньгах я узнала только полчаса назад, от вас.

– Он ничего не сказал вам о деньгах?

– Конечно, нет. С какой стати он будет делиться своим подвигом с незнакомой женщиной?

– Ну а потом, когда вы переехали в Питер?

– Никогда ничего он мне не говорил о деньгах. Мы жили трудно, на его и мою зарплаты, ничего лишнего не могли себе позволить.

– А покупка квартиры?

– О, это на отложенные мною средства. Мы с бывшим мужем собирались строить дачу, при расставании он отдал мне половину суммы. Этого, конечно, было мало. Мы с Аркадием почти год копили на квартиру, потом я взяла кредит в банке, он, кстати, еще не выплачен до конца. Квартиру купили скромную, требующую ремонта, в блочном доме спального района. Экономили на всем.

– А украденные деньги?

– Я ничего не знаю об украденных деньгах.

– А аренда выставочного зала в галерее «Центр-арт»? Это же целое состояние!

– Аренда – дело художника. Он нашел спонсора – по крайней мере, он мне так сказал, а я не привыкла влезать с головой в дела мужа.

– Куда же деньги-то делись?

– Повторяю, мне ничего не известно. Если деньги действительно существовали…

– Но я ведь показал вам его чистосердечное признание.

– А вы проводили графологическую экспертизу? Может быть, какой-то завистник подстроил эту гадость?

– Проводили. Да он ведь ничего не отрицает… Я вот хочу спросить вас: как вы думаете, почему он это сделал? В смысле, написал чистосердечное, когда все забыто и денег нет. Зачем ему это понадобилось?

– Надо у него спросить.

– Спрашивали. Но вы-то как думаете?

– Как я думаю? Могу только предположить. Вы знаете, что такое художник? Это очень чувствительный, в высшей степени ранимый, совестливый человек, с тараканчиками в голове. Вот и замучила его советь, возможно, в тот момент он был пьян… если преступление вообще имело место, в чем я сильно сомневаюсь. Сажин – честный человек.

– Ладно, – совсем заскучал следователь. – Разберемся. Вы пока из города не уезжайте. Можете понадобиться…

«Ну теперь затаскают, – думала Ирина по дороге домой, вспоминая вопросы следователя и свои ответы. – Возможно, Аркаша все-таки выпутается. Денег нет, кому охота возиться с полоумным художником? А похоже, он не сказал, что я знаю о деньгах. Конечно! Он же благородный рыцарь, не станет мстить женщине и тащить ее с собой в яму».

Ее вызвали еще один раз. Следователь что-то писал за столом. Не поднимая головы, кивнул Ирине, указал на стул и продолжал писать. Он строчил свою важную бумагу так долго, что Ирина начала волноваться, а потом разозлилась. Какие невоспитанные люди эти законники! Женщина сидит перед ним, а он и головы не поднимает – занят, видите ли.

Ладно, подождем, хотя какое свинство – парить ее, как мясо на сковородке! Наконец он отложил перо, поднял голову и долго пристально смотрел Ирине в лицо. Потом сказал:

– Я должен сообщить вам неприятную вещь.

Ирина напряглась. Ну давай, говори, что там еще?

– Дело в том, гражданка Сажина, что ваш муж, подследственный Сажин Аркадий Павлович, скоропостижно скончался вчера в камере следственного изолятора от остановки сердца.

– Как это? – тупо спросила Ирина.

– У него была аневризма сердечной аорты. Вы знали об этом?

– Нет. Он никогда не лечился.

– Вам известно, что такое аневризма?

– Да.

– Ну вот видите. Вы сами сказали, что Сажин – человек эмоциональный, нервный. Видимо, перенервничал, и произошел разрыв аневризмы. Мгновенная смерть.

– И как же теперь? – едва шевеля губами, спросила Ирина.

– Мы справлялись в том городе, который он указал. Действительно, два года назад по указанному Сажиным адресу произошло вскрытие сейфа и грабеж, было возбуждено уголовное дело. Однако в прошлом году потерпевший вместе с семьей погиб в автокатастрофе. Так что получается, потерпевшего нет, подозреваемого нет, денег нет. Мы закрываем дело, тем более что по месту происшествия оно давно закрыто.

– И что мне делать?

– Идите в канцелярию, получите документы, вам скажут, когда можно получить тело. Соболезную, – счел он нужным добавить…

Ирина лежала на кровати на спине, в полумраке спальни, разглядывала беспорядок у Аркашиного места работы и множество картин, прислоненных к стенам. Как их много! А выставлена только небольшая часть. Надо постараться продать кое-что и организовать новую выставку. И портрет «Проснувшаяся женщина» обязательно поставить на самом видном месте. И еще поторопить Кусочкова с Москвой, что-то он все тянет. И чтобы опубликовали объявление о смерти Сажина, например, в журнале «Петербургский живописец». И некролог. Попросить у Гены – может, по телевидению в «Новостях» объявят. Возможно, теперь все будет проще, ведь речь пойдет о безвременно ушедшем художнике.

Она резко села на кровати, оглядела полутемную спальню и угол видной сквозь открытую дверь гостиной, и вдруг до нее дошло: ведь его нет здесь, и в той старой мастерской нет, и нигде нет, и никогда больше не будет. Никогда больше не будет ничего…

– Нет! – закричала она. – Это не я! Не я его убила! Не я!!! Не я…

Возможно, это действительно была не она, а совсем другая женщина.