В течение первых дней беглецы находились в полусознательном состоянии, как существа, не вполне пробудившиеся от кошмара. Напряженность ожидания прошла. Они больше не надеялись. Нервная сила их покидала. Они лежали распростертыми на теплых плитах в полудремоте, погруженные в скорбное отупление. Временами кто-нибудь из них восклицал:
— Разбудите меня! Сжальтесь и разбудите! Этот нелепый ужасный сон длится слишком долго…
Первыми очнулись Макс и пастух, сильные своей молодостью, потом Инносанта и старый Ганс, которых тяжелая жизнь приучила к покорности. Вопрос шел о том, чтобы жить.
Жить!.. Это слово стало лозунгом долины Сюзанф!
Робинзон на своем острове имел, по крайней мере, в своем распоряжении орудия и оружие, которые он перетаскивал из корпуса погибшего корабля. У беглецов не было ничего, кроме карманных ножей, ножниц из дорожного несессера и нескольких бокалов, кружек и кубков из алюминия, если не считать одного серпа и топора, принесенного Игнацом… Робинзон располагал всем богатством тропической природы, деревьями, плодами, фруктами. Долина Сюзанф представляла собой одни скалы, поросшие до того редкой травой, что Инносанта с ужасом спрашивала себя, как ей удастся поддержать существование своих немногих коз и овец во время суровой зимы. Она посылала за травой детей и молодых девушек в низкие части долины. Пучок за пучком высушивали они этот тощий корм на солнце. Сколько трудов было потрачено, чтобы получить ничтожную кучку сена! Крестьянки с унынием следили за тощими запасами, которые сваливались в новой хижине, построенной Гансом и Франсуа и прозванной Губертом «продовольственным складом». Он все еще старался вызывать улыбку у своих сотоварищей по несчастью, чтобы не потерять этой привычки.
Ложем им служили сучья сломанных елей, которые Макс и Игнац выуживали у Новых Ворот. Питались они молочными продуктами и мясом, жареным на прутьях, а соль получали путем испарения морской воды, которую Игнац каждый вечер приносил в своем бачке.
С тех пор, как маисовая мука, спасенная Игнацом, была уничтожена, самым большим лишением являлось отсутствие хлеба.
Последний кусок мыла был израсходован… Приходилось умываться у самой воды на берегу ручья, пробегавшего между плитами недалеко от хижины. Иногда молодые люди спускались к подножью ледника и купались в самом потоке.
Инносанта каждый день придумывала новые работы. Она коптила и солила к зиме по местному способу козье и баранье мясо, заготовляла сыры, собирала камни, чтобы строить новые хижины для прикрытия скота и хранения дров… Она говорила:
— Надо торопиться, скоро настанет зима…
Все ей повиновались. Молодые люди находили даже в этой работе какой-то отдых… Усыплялось на время сознание, и картина суровой действительности отодвигалась на задний план.
Де Мирамар чувствовал себя самым несчастным из всех. Каждая мысль причиняла ему страдание, но от назойливости этих мыслей он не мог освободиться. Неспособный к физическому труду, не умея даже поддерживать огонь, который теперь не гасили за отсутствием спичек, де Мирамар проводил долгие часы возле своей неподвижной жены, следя глазами за веселыми играми Поля. В новой обстановке, предоставленный полной свободе, ребенок расцветал. Он убегал от гувернантки, и ни о каких уроках не могло быть и речи. Как можно учиться читать, когда не было даже книг! Его больше не заставляли «прилично» есть… Все теперь ели пальцами. Он мог в свое удовольствие мочить себе ноги, ходил босиком и становился таким же ловким и смелым, как и его новые друзья — мальчуганы из Бармаца. Его гувернантка уже не бранила его, когда он разрывал свою матросскую куртку; она была слишком занята с госпожой Андело собиранием растений, которые они сушили для приготовления «горного чая». Как и другие мальчуганы, Поль бегал теперь с обнаженным торсом.
Отец смотрел на него, подавляя вздох. Ребенку, пользовавшемуся среди гор свободой выпущенных на волю зверенышей, не надо было прежних игрушек… Но будущее? Будущее этого ребенка?.. Их будущее?.. Де Мирамар замечал, что остальные уже перестали об этом задумываться. Они существовали изо дня в день, уступая необходимости, работали и к ночи валились с ног, разбитые от усталости. Он чувствовал, что и его личная тревога уменьшалась. Он отдавался каждодневным неприятностям и хлопотливым беспокойствам, которых был вполне достаточно, чтобы занять его мысли: ничтожное огорчение данной минуты отдаляло ужас безысходности…
Горячее солнце помогало им переносить суровую жизнь. Но с первых дней сентября появился туман. Плотная вата затемняла свет, обволакивала фигуры, окутывала хижины, точно сырая тюрьма. Дрожа в своих легких одеждах, окоченевшие горожане прятались в глубине хижин, ощущая впервые весь трагизм своего положения. Представляя себе перспективу осени и зимы, они молча смотрели друг на друга, не смея обмолвиться о своих гнетущих мыслях…
Возвращаясь от Новых Ворот, Макс увидел Еву, сидевшую у входа хижины. Склонившись над голубой саржевой жакеткой, она внимательно рассматривала разодранные места и дыры. Увидя ее позу, низко склоненный золотистый затылок и неподвижные руки, застывшие на складках материи, он улыбнулся…
— Ева! — крикнул он.
Она вскочила, удивленная, что не слышала, как он подошел. Макс увидел, что ее глаза были полны слез.
— О! Макс, я сломала последнюю иголку! Что мы будем делать?..
Он уселся рядом с ней и она показала ему многочисленные заплаты.
— Успокойтесь, Ева… Придется найти другой способ одеваться…
Он думал о звериных шкурах, которые старый Ганс складывал под скалой.
— Я видел плавающие куски каштанового дерева, — проговорил он задумчиво. — Может быть, нам удастся выдубить эти шкуры корой…
— Мы будем похожи на дикарей! — воскликнула она.
— Неважно!.. Неужели вы думаете, что наша одежда будет вечно держаться?
Вечерний ветер прорвал туман. Снова показались вершины с застывшим на них выражением мрачной угрозы. Вокруг них, как хищные звери, бесшумно скользили тучи…
— Эти горы пугают меня, — шептала Ивона.
Ночью разразился ураган. Сначала послышался один голос, грозный, ревущий… Ему откликнулись другие. Казалось, что пустынная долина Сюзанф сразу ожила. Завывание поднималось со всех сторон, сгущалось, перекликалось, разрасталось все больше и больше, точно вокруг долины бродили и стонали ужасные призраки. Крестьянки крестились, думая о бесчисленных мертвецах, брошенных на произвол судьбы. Ветер бушевал в долине с такой силой, что беглецы содрогались при мысли, что ураган может разнести их хижины и сорвать камни над их головами. Они чувствовали себя во власти сговорившихся против них стихий, от которых ничто больше не могло их защитить.
Начался дождь. Он безостановочно бил по скалам, и ураган хлестал их по всем направлениям. Сквозь плохо сложенные камни вода протекала в хижины и лилась на еловые подстилки.
Макс хотел выйти из хижины, чтобы взглянуть на огонь, тлевший под пеплом, под прикрытием двух, соединявшихся вместе, карнизов. Но не успел он перешагнуть порог, как был сбит с ног. Цепляясь о скалу, он еле смог выкарабкаться из бушующей воды и принужден был ползком добраться до жилища.
Бледный свет зари показался наконец на прояснившемся небе. Шел мелкий дождь. Встревоженный Макс снова вышел. Его отчаянный крик разбудил остальных.
— Огонь потух!
Склонившись над остывшим костром, Макс тщетно искал какую-нибудь тлеющую головню.
Окоченевшие беглецы, укрывшиеся в более просторной хижине женщин, хранили унылое молчание. Поль дрожал в своей рваной матросской курточке. Ивонна подняла жалкое съежившееся лицо, казавшееся еще более бледным, чем обрывок платка, который она нервно сжимала в своих ручках. Старый Ганс вполголоса ругался.
— У нас больше не будет горного чая, — простонала мисс Мод.
Губерт и Макс взглянули на Инносанту. На ее неподвижном побледневшем лице они прочли свою судьбу: зима на двух тысячах метров высоты без огня — это была неизбежная смерть.
— А как поступали в таких случаях первобытные люди? — спросил вдруг Макс.
Де Мирамар пожал плечами. Этот вопрос звучал какой-то иронией. Какое ему дело до первобытных людей, раз он не мог больше строить пламенных гипотез, раз заметки его были бесполезны, а рукопись никогда не будет напечатана!
Подняв свою удрученную голову, госпожа Андело машинально ответила за него:
— Они употребляли кремень…
Прервав фразу, она в радостном порыве добавила:
— Но у нас же есть кремни!
И так как де Мирамар, казалось, не понимал ее, она воскликнула:
— Вы же их спасли, господин де Мирамар!
— Несколько штук! — вздохнул он.
Порывшись в карманах, он вытащил топор каменного века, продолговатый с широкими краями, и несколько заостренных к концу тонких пластинок кремня.
— Не эти, — сказал он с сожалением. — Этих жаль!
— Но мы их вам вернем! — вскричал Губерт. — Вопрос только в том, чтобы высечь искру…
— Но чем? — спросил Макс. — Как заменить трут?
Госпожа Андело уже начала щипать обтрепавшийся край своей батистовой блузы… Таким образом, получилось немного корпии, которую положили у входа в хижину. Игнац нарезал тонких веток. Губерт ударял своим ножом по кремню, а остальные с тревогой неподвижно смотрели, как сверкали и тотчас же потухали искры. Вдруг все вскрикнули. Нитки вспыхнули. Но пламя тотчас же заглохло, слишком слабое, чтобы восторжествовать над сырым деревом.
— Надо бы бумаги, — воскликнул Макс. — Только бы достаточно огня, — и ельник загорится…
Губерт снова обратился к ученому.
— Только у вас и есть бумага, отец! Только у вас!
— Моя рукопись! — запротестовал де Мирамар. — Никогда…
— К чему она вам? — безжалостно продолжал Губерт. — Вы ведь не напечатаете ее здесь, не правда ли?
— Разве можно знать, что нас ждет впереди?.. — бормотал ученый, обнаруживая проблеск несокрушимой надежды когда-нибудь уйти отсюда, найти где-нибудь остаток цивилизации…
— Труд всей моей жизни, — добавил он с отчаянием человека, который видит, что вся его прошлая жизнь — ничто… тщетная попытка, работа, лишенная какой-либо пользы…
— О нет! Только не рукопись! — воскликнула госпожа Андело, одна из всех способная понять его горе. — Быть может, заметки, выписки, документы? Я думаю, что продолжения мы писать не будем! Она уже снова заготовила корпии. Опустив голову, Де Мирамар колебался. Руки его дрожали над пачкой бумаг, вынутых из сафьянового портфеля. Инстинктивным движением он повернулся к своей жене, как бы ища поддержки. Разве не она всегда защищала его и его работу от притязаний светской и семейной жизни? Но на него смотрели равнодушные глаза, спокойное лицо сумасшедшей. И старый ученый почувствовал себя чужим среди своих.
— Посмотрите, какой идет дождь! — вмешался Макс. — Возможно, что он будет продолжаться много дней. Мы не можем обойтись без огня. Ради ваших дочерей! Ради маленького Поля!..
— Этого хватит? — спросил де Мирамар, уже больше не защищаясь.
— А вот мы посмотрим! — свирепо сказал Губерт. — Не думаете ли вы, что теперь излишне разъяснять, как вымирают цивилизации?
Он уже завладел одним листком и мял его в своих пальцах. Взял второй, третий. Удрученный де Мирамар совершенно перестал сопротивляться. Вступился Игнац:
— Этого довольно, — заявил он.
Без сомнения, он инстинктом угадал горе, которое не мог объяснить себе разумом. И де Мирамар не мог дать себе отчета в том, что единственным человеком, понявшим его горе, было это грубое существо, этот пастух баранов, который едва умел читать.
Вспыхнула искра. Бумага запылала. Затрещали еловые сучья. И среди мрачного тумана и дождливого дня взвились огненные языки. Их приветствовали общие возгласы. Послышался смех. Все руки потянулись к огню. Как и тысячи лет тому назад, так и теперь радость охватила окоченевшие тела, склонившиеся вокруг пылающего очага. Губерт спрашивал себя, почему исстрадавшееся тело так упорно стремится жить,
— Мы приготовим чай, — сказала мисс Мод.
Инносанта завладела кремниевым топором и пробовала на своем большом пальце лезвие. Показалась кровь. Она воскликнула:
— Отлично режет… Не найдем ли мы здесь таких же камней и не сможем ли мы их отточить?
— Да, — сказал пастух, подняв радостное лицо. — Я часто думаю о наших ножах, которые зазубриваются… Я думаю об этом по ночам… Я говорю себе: когда у нас останутся только руки для работы, — мы погибнем… Но таких камней я не знаю…
— Весной, — сказал Макс, — когда снег растает, мы пойдем искать твердые камни, змеевики, горный хрусталь…
Весной!.. Он строил планы!..
Между тем Макс и Игнац с помощью коры каштанового дерева сумели выдубить бараньи и козьи шкуры. После некоторых попыток, скручивая кишки животных, им удалось получить тонкие и прочные бечевки. Госпожа Андело принялась за дело. Она прокалывала шкуры перочинным ножом и, пользуясь вместо нитки бечевкой, крепко их соединяла.
Вскоре она организовала настоящую мастерскую: гувернантка, молодые девушки, крестьянки работали вместе с ней. Сшили несколько одеял и мешков, которые наполнили бараньей шерстью. Сделав, таким образом, матрацы, госпожа Андело стала более предприимчивой. Она скроила нечто вроде одежды, которая надевалась через голову и стягивалась у талии узким и длинным ремнем. Ей удалось даже пришить рукава.
Когда Ева в первый раз примерила эту тунику из козьей шерсти, она глубоко вздохнула.
— Именно то, что я думала, — прошептала она. — Дикарка…
И она с грустью взглянула на свое старое платье последнего модного фасона.
— По крайней мере, тепло! — воскликнула Ивонна.
— Мы улучшим покрой, — обещала госпожа Андело. — Ко дню вашей свадьбы у вас будет воротник из кроличьего меха!
Ее свадьба… Ева ничего не отвечала. В глухом местечке, где ничто не могло заменить ни церковь, ни мэрию, это слово звучало странной иронией. Перед ее глазами мелькнуло платье из белого крепа, кружевная фата, шелковые туфельки. Свадебная процессия!.. Список приглашенных…
Ева отвернулась. День клонился к вечеру. Несмотря на дождь, она, как всегда, пошла навстречу Максу. Как только она приближалась, Игнац скромно отходил в сторону. Опустив свою ношу дров, Макс обнимал свою невесту и искал ее губ. Она отдавалась его сильным объятиям, ловя себя на мысли, что в гостиной отца, во время светского ухаживания Макса, она не знала бы возбуждающей прелести подобных поцелуев. Любовь Макса бодрила ее, давая силу переносить тяжелые дни непосильной работы, лишения.
В сумерках, возвращаясь обратно, он говорил о хижине, которую он строил с помощью Игнаца несколько вдали от других построек, и которая должна была принадлежать им одним. Когда она будет закончена, чего им еще нужно?
— Это правда, — говорила она. — Мы должны были пожениться осенью… Квартира была готова… мебель…
Она мысленно представляла себе обои, — черные с золотом, ширмы китайского лака, диваны, выбранные ею самой, тонкое белье, посуду… ее комнату, светлую и в то же время таинственную, обитую усеянным цветочками кретоном… Она заглушила невольный вздох. Ах! Ласка свежего батиста, мягкие платья, радость наряжаться для того, кого любишь, желание, чтобы все окружающие предметы увеличивали красоту, как гармонирующие звуки…
Макс продолжал говорить об их хижине. Госпожа Андело должна была ее меблировать матрацем из шкур. Там будет очаг из плоских камней с отверстием наверху. В слишком холодные ночи можно будет разжигать огонь…
Ева слушала, слегка краснея, тронутая его заботами. Она чувствовала какие-то смутные угрызения совести. Она не могла совладать с мучившим ее сожалением… И, сравнивая убогое счастье, которое он ей предлагал, с элегантной роскошью ожидавшей ее жизни, она обвиняла разрушившее мир событие в том, что оно испортило также и ее счастье.
Настал день, когда Макс укрепил крышу из молодых стволов, обтесанных Игнацем, покрытых листами сланца и поддерживаемых большими камнями. В этот день он не пошел к Новым Воротам, а работал до вечера, не выходя из хижины. Он вышел, когда было еще светло, и пошел за Евой, чтобы показать ей законченную работу. Он заставил ее сначала полюбоваться дверью, одна половина которой открывалась вовнутрь: это была доска, выуженная Игнацем и снабженная старыми гвоздями. Они сняли с них ржавчину и переделали их в петли. На доске Макс вырезал их инициалы. Он ввел свою невесту в хижину. На вымощенном булыжником полу он постелил две козьи шкуры. Несколько шкур было прибито к стенам. Перед матрацем, набитым шерстью, доска на двух пнях служила скамейкой. Макс устроил даже полку, вставив в промежутки между камнями изогнутый кусок дерева. Букет цветов баранника распространял среди запаха кож свой свежий аромат и казался солнечным лучом в полумраке.
— О Макс! — прошептала Ева, — Макс!..
То, что она увидела, представляло для нее уже не убогое убежище, убранное грубыми шкурами, где должна была протекать ее суровая и монотонная жизнь… Это было проявление бесчисленных забот любящих рук. Каждый предмет являлся живым свидетелем любви, которую несчастье возвеличило, а трудности делали предприимчивой для осуществления скромных чудес…
— Макс!..
Слезы заглушили ее голос.
— О! Макс, ваши руки…
Она держала их в своих руках, не будучи в силах оторвать от них глаз. Ладони, покрытые царапинами и жесткие от мозолей, распухшие пальцы, сломанные ногти… сколько они перестрадали!.. Эти руки, которые она помнила такими тонкими и выхоленными, сколько они перестрадали, работая для нее! И, склонив голову, она прильнула к ним губами, и слезы смочили их потрескавшуюся кожу.
— Они привыкнут, — сказал Макс. — Они уже не так неловки…
— Я нахожу их прекрасными, — прошептала Ева. — Я люблю ваши руки…
— Посмотрите, — сказал он, совладав с волнением, — я приготовил эту полку для вещиц из вашего нессера.
Она посмотрела на полку и сквозь слезы улыбнулась. Миниатюрные предметы из слоновой кости и серебра, щетки, маленькое зеркало были ей дороги, как последние остатки прежней жизни…
— О, благодарю вас, — воскликнула она.
Они обменялись незначительными словами, чтобы побороть то волнение, которое неудержимо влекло их друг к другу…
— Ева, Ева, — промолвил Макс, — вы меня еще любите?.. Ведь я теперь простой оборванец. Пастух баранов стоит гораздо больше моего!
Он взял в руки ее тяжелые косы, спадавшие на тунику из козьей шерсти, и стал их ласкать, покрывая нежными поцелуями.
— А я?.. — повторила она. — Что я такое?
И добавила:
— Но не все ли равно?.. Не все ли равно?
Любовь, — такая же живая и юная, как в первые дни сотворения мира, отрешившаяся от условностей и рутины, от стеснения роскоши и светских приличий, — предстала перед ними во всей своей чистоте, свободная от всякого тщеславия.
Они узрели наконец ее настоящий лик; и уже это одно было лучшей компенсацией за все то, что они потеряли.
— Я больше ни о чем не жалею, потому что ты меня любишь, — прошептала она.
Он подвел ее к порогу и приоткрыл дверь. В косых лучах пылали горные купола, и между голубых стен высоких утесов ледник громоздил одну на другую свои четкие ступени. Заходящее солнце венчало неподвижные вершины золотом и пурпуром, и от них веяло какой-то ликующей нежностью.
— Все неприглядные стороны жизни сгладились, — сказал Макс вполголоса.
— Я не воображала, что все это так прекрасно! Я никогда не видела… Не понимала…
Она чувствовала, что мысль Макса становилась ее собственной, как будто в один и тот же момент ими овладело одно и то же волнующее чувство.
— Макс… Мы начнем теперь настоящую жизнь…
И, склонившись над ней, он шепнул совсем тихо, с трепетом сдерживаемого пыла:
— Завтра!
Макс подошел к де Мирамару. Ученый медленно водил под руку свою безумную жену. Он предупреждал ее о каждом выступе, попадавшемся на том подобии дороги, которая служила им местом прогулки. Она покорно повиновалась его голосу, следуя за мужем своей неуверенной походкой. С длинной бородой, в изодранном костюме, он казался старым бродягой, поддерживающим даму с белыми руками и спокойными чертами неподвижного лица. Несмотря на душевное волнение, Макса охватил прилив бесконечной жалости. Мысль его перенеслась в Пиренеи, к его родителям, которые, быть может, спаслись и представляли собой такие же обломки. Он подошел к ученому.
— Отец, — промолвил он.
Макс впервые называл его так. Де Мирамар остановился. Безумная прислонилась к его плечу.
— Отец, — повторил Макс, — хижина закончена… Она готова принять мою жену…
Де Мирамар стоял неподвижно, в раздумьи склонив свою седую голову.
— Вы имеете в виду женитьбу, — пробормотал он. — Да… Я об этом думал… Следовало бы… я не знаю… подыскать обряд, который мог бы хоть отчасти заменить…
— Зачем? — сказал Макс.
Мужчины смущенно стояли друг против друга. Де Мирамар прервал наконец неловкое молчание.
— Вы же не имеете намерения похитить мою дочь так… совсем просто?..
Макс не решился ответить прямо,
Де Мирамар объяснялся с трудом, колеблясь, подыскивая слова.
— Так как гражданской регистрации больше не существует, то Ева не будет замужем… в общественном смысле этого слова. Но… следовало бы, по крайней мере, объявить об этом… акте перед свидетелями… закрепить подписями. Надо же все-таки предупредить людей…
— Предупредить! — невольно повторил Макс. Они замолчали.
— Я никогда не думал об условностях, — сказал наконец Макс. — Я не стал бы, конечно, и восставать против обычаев своей среды… Но с этого момента, как эта среда больше не существует…
Де Мирамар покачал головой…
— Я подозреваю, что вы слегка анархист, Макс! Я не замечал этого раньше…
И добавил очень серьезно:
— Ваше бракосочетание будет первое, которое мы совершим в Сюзанфе. Мы создадим прецедент. Мы должны обставить его гарантиями и придать ему возможную торжественность. Мы должны спасти понятие семьи, сын мой.
Подняв свои прозревшие глаза к потемневшим вершинам, Макс мысленно ответил: «Мы сохраним семью не установлением обрядности, а примером верной и преданной любви…»
— Мы сделаем то, что вы решите, — проговорил он вслух.
Де Мирамар крепче прижал к себе руку жены и продолжал свою медленную прогулку. Макс шел за ним, опустив голову.
На пороге хижины, которую ученый занимал со своей женой и дочерьми, де Мирамар обернулся к Максу:
— Я слышал о бракосочетании, совершенном Элизе Реклю в своем доме, без священника и мэра. Я разрешу себе дать вам мое благословение в самом тесном, интимном кругу.
Сам того не замечая, он употреблял прежние формулы.
— Хотите… завтра? — спросил молодой человек.
— Я никогда не слышал, чтобы назначали такое близкое число, — вздохнул историк. — Правда, вы уже давно обручены…
На следующий день де Мирамар собрал в хижине свою семью, госпожу Андело, гувернантку, Инносанту и старого Ганса. А Макс привел пастуха, которого он насильно удерживал за плечи.
Ученый открыл свою рукопись на первой странице. Под заглавием «Гибель цивилизаций», которое казалось теперь жалкой иронией, он написал карандашом: «Восьмого октября Макс Денвилль сочетался браком с Евой де Мирамар».
И подписал: «Франсуа де Мирамар, профессор Сорбонны, член Французского Института».
Госпожа де Мирамар послушно поставила свою подпись, не сознавая, что собственно она делает. Ученый протянул карандаш молодым людям. Губерт и госпожа Андело подписались в свою очередь.
Де Мирамар встал очень взволнованный и хотел произнести несколько слов:
— Даю вам мое благословение… И объявляю вас сочетавшимися браком…
Он остановился и добавил:
— Увы! У вас нет даже обручальных колец!..
День выдался теплый, и новобрачные были в своих прежних костюмах. В старой, не раз уже чиненной одежде, они имели вид бедняков. Из рваных сапог высовывались голые пальцы. Вопрос о чулках не поднимался уже давно…
Они ушли рука об руку. Пройдя мимо хижин, они поднялись по направлению к перевалу, и тени их постепенно сливались в одну. Губерт провожал их взглядом. Их силуэты, уменьшенные расстоянием, неожиданно выросли перед его глазами, и ему стало казаться, что их присутствие наполняет всю пустынную долину.
Отвернувшись от медленно удалявшейся молодой четы, Губерт решил взобраться на отвесный сланцевый склон, расположенный над хижинами. Он надеялся, что это усилие отвлечет его от нелепой тоски, которая вдруг сдавливала ему грудь. Но он только напрасно выбился из сил…
Задыхаясь, он упал на жесткую землю…
Число!.. Роковое число вонзилось как острие в его измученное тело.
Восьмое октября!.. Только два месяца!
Он пытался больше не думать. И из души его вырвался болезненный крик:
— Обходиться без необходимых вещей — это еще нетрудно… А вот без ненужных и лишних — это невозможно!
Он ощущал непреодолимое желание выкурить папиросу… О! Этот дым, благодаря которому предметы кажутся не такими скучными… Газета!.. Рюмка все равно чего на столике в кафе… Только бы это было на улице, где толпятся живые существа…
Он закрыл глаза. Перед его взором предстал двойной бульвар, вереница автомобилей, мчащихся сквозь толпу. Сумерки, блеск огней, яркие снопы света, быстрые тени, голоса, крики… Ах! Все, что торопится, что шумит, что трепещет!., и автомобиль, который мчит вас куда-то! Вы принимаете участие в общем трепете жизни! Жизнь!.. Цивилизованная жизнь!.. За час этой жизни он готов был отдать всю вереницу грядущих дней! Один час! Один час этой жизни, которая так недавно утомляла его до отвращения!.. Безжалостное, неотступное видение продолжалось… Ночные рестораны. Столы, уставленные цветами. Загадочный облик входящих женщин. Из-под меховых манто виднеются их светлые платья. Изысканные блюда, которые подаются на блестящем и тонком фарфоре, бургундское вино, которое превращает бокал в темный цветок на хрустальном стебле… И легкое возбуждение, и улыбки, и вскользь брошенные слова, и безобидная философия за десертом… И меланхоличная веселость, очарование окружающей обстановки, и эта любовь на один вечер, которую покидаешь, зная, что из-за нее не будешь страдать… которую забываешь, как розу, аромат которой ты мимоходом вдохнул. И вот без всего этого обходиться всю жизнь!!..
Распростертый на своем сланцевом ложе, лицом к лицу с вершинами, которые давили его’ величием своего одиночества, Губерт ощущал одно желание — покончить с собой.
Шум скатывающихся камней заставил его вздрогнуть. Он услышал за собой быстрые шаги. Поднявшись, провел рукой по лицу… Да, да! Оно было в слезах…
Не успел он вернуть ему равнодушное выражение, как около него оказался Игнац.
— Человек! — кричал он вне себя. — Я видел человека на Круа де Кюлэ!
— Где? — переспросил Губерт, вскочив на ноги.
— На горе с другой стороны долины Иллиэц, на Айернской скале… Человек стоит на маленькой площадке скалы, совсем один…
Губерт хотел в свою очередь взобраться наверх и, несмотря на предупреждение пастуха, стал карабкаться по бесплодному склону, усеянному мелким булыжником…
— Вы ничего не увидите… Это всего лишь точка среди камней…
Действительно, когда Губерт добрался до хребта Шо д’Антемоз и оглядел тот фиорд, которым стала долина Иллиэц, обрамленная цепью миниатюрных островков, — он ничего не мог разобрать. Напрасно вопрошал он один за другим эти островки, казавшиеся плавающими скалами. Только проницательный взгляд Игнаца, привыкший обшаривать склоны гор, мог различить черную фигуру, двигавшуюся на одной из этих треугольных скал.
— Он один? — повторял Губерт. — Несчастный! Это ужасно! Вы уверены, что он один?
— Уверен, — ответил Игнац.
— И мы не можем прийти к нему на помощь…
Губерт напряженно всматривался в пустыню зеленовато-синего водяного пространства. От высокой преграды Белых Зубов, скрывавших поток, до отдаленных вершин, замыкавших Ронскую Долину, вокруг этого невидимого существа зияла огромная сплошная пустота. Унылый пейзаж оживился новой трагедией человеческой жизни…
— Я приду сюда сегодня ночью и разведу большой огонь, чтобы он его видел, — сказал пастух.
— Для чего? — прошептал Губерт, — раз он не может добраться до нас?..
Он с трудом спустился обратно, опираясь на палку; Игнац быстро побежал вперед.
Окутывая вершины гор, спускались сумерки. Долина как будто сжалась вокруг огней, пылавших перед хижинами. Приближаясь, Губерт услышал детские возгласы. Содрогаясь от ночного холода, он думал о жилище, к которому шел, о горячей похлебке, о своем матраце, об одеялах из козьей шерсти, и — больше всего о человеческих голосах, которые будут переговариваться друг с другом. Образ другого человека, одиноко стоящего на своей скале, без огня и крова, заставил дрогнуть его сердце. Приближаясь к убогим хижинам, он почувствовал непривычное облегчение и радость, которую он не ощущал с самого детства — с того времени, когда, возвращаясь из дальних деревень, он испытывал страх перед пустынной дорогой и мраком надвигающейся ночи…