«Неподдающийся познанью магнетический флюид — бесполезен»

 именем Франца Антона Месмера около двух столетий было связано учение о загадочной и удивительной силе, якобы таящейся во вселенной. Сила эта — магнетический флюид. Названный латинским словом fluidas — текущий, он, по представлению Месмера, в виде особой жидкости разлит в окружающем нас мире. Его нельзя обнаружить, измерить, взвесить, ощутить. Флюид пронизывает всю вселенную. Именно он обеспечивает сверхъестественное влияние планет друг на друга и на судьбы людей. Он двигатель взаимного притяжения и отталкивания. Незримо присутствуя своим нематериальным излучением, флюид создает таинственные нюансы человеческих взаимоотношений. Им объясняются не подчиняемые рассудку и логике призрачные предчувствия и потусторонние ощущения. Он управляет предзнаменованиями и интуицией. Он лежит в основе капризных законов симпатии и антипатии.

Не следует полагать, что учение о магнетизме создано Месмером. Уже за несколько веков до него средневековые схоласты уделяли большое внимание «таинственной», на их взгляд, силе, которая властно притягивает кусок железа к магниту. Об этом пишутся напыщенные трактаты. Их авторы — философы, богословы, врачи. Но с удивительным постоянством во всех этих сочинениях при объяснении магнетизма привлекаются потусторонние, загадочные, сверхъестественные силы. Магнетизм не мыслят себе без чего-то непостижимого, чудесного, боговдохновенного.

Временами представители религии обрушиваются на магнетизм и отнимают его у божественного провидения, но это, конечно, не для того чтобы его материализовать. Отнятый у бога, он отдается дьяволу. Его сила объявляется адской, его могущество объясняют колдовством. От этой смены декораций взгляд на магнетизм не меняется, он все тот же потусторонний и сверхъестественный, непостижимый и загадочный! Он основа чудес божественных или чертовских, — разве это не одно и то же и тут есть какая-нибудь разница?

Нет, разницы нет. Это две стороны одной медали. Кто верит в бога, не может обойтись без дьявола, и наоборот.

Вот магнетизмом заинтересовался Фауст XVI века — знаменитый алхимик, врач и естествоиспытатель, не чуждый магии и чернокнижия, Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст Парацельс Гогенгейм.

Что если использовать таинственную силу магнита для лечения? Пусть он притягивает к себе болезнь, как кусок железа, и тем освобождает от нее немощное тело!

И Парацельс лечит магнитами. С равным старанием прикладывает он их к грудным младенцам, задыхающимся от дифтерии, и к агонирующим старцам, перенесшим кровоизлияние в мозг. Магниты помогают плохо. Но в обширной практике Парацельса встречаются и такие случаи, когда наложение магнита прекращает корчи и судороги, возвращает дар речи онемевшим, поднимает на ноги параличных. Таких случаев, правда, немного, и происходят они, как правило, с очень нервными субъектами, чаще женщинами, экзальтированными и впечатлительными, что для позднего западноевропейского средневековья было явлением обычным и распространенным.

Феодальный разбой и бесконечные войны, внезапные набеги, голод от частых неурожаев, идущие от святой церкви и светской власти, непрерывные угрозы всяческих — физических и нравственных — кар за непослушание и вольнодумство, полная беззащитность человека, зловещий отблеск пламени непотухающих костров, на которых заживо горели ни в чем не повинные жертвы церковного произвола, особенно много женщин, которых церковь по многовековой традиции считала существом низшим, греховным — «исчадием ада», вот под каким тяжким прессом жили в те времена люди. Понятно, что все это не могло не отразиться на психике и сознании людей. Не случайно тогда были распространены заболевания истерией, истерические психозы, кончавшиеся нередко параличами.

И если вы помните, о чем мы рассказывали на предыдущих страницах нашей книги, вы, несомненно, уже догадываетесь, в чем суть тех исцелений, которые удавались знаменитому средневековому алхимику. Пусть их не так много, но молва о них бежит от села к селу, от города к городу, пересекает границы государств. Факты обрастают фантастическими подробностями, приукрашиваются самым беззастенчевым образом и от этого становятся еще заманчивее, еще привлекательнее. Они попадали на благодатную почву: сознание средневекового человека было отравлено мракобесием, наступавшим на него со всех сторон. В стенах школы и церкви, с полотен картин и со страниц книг в сознание людей вселялась вера в чудеса. Чудеса святые, богоданные, чудеса кощунственные, дьявольские. И люди верили в то, в чем нет никакого смысла. «Credo quia absurdum!» («Верю, ибо абсурдно!») — эта фраза, произнесенная на заре христианства исступленным фанатиком Тертуллианом, надолго определила характер мировоззрения христианского мира.

Парацельс (1493–1541)

Итак, слава Парацельса, как целителя с помощью магнетической силы, растет и ширится. И только преждевременная смерть целителя обрывает ее торжественное шествие. Умер он кстати, хотя и в расцвете сил: отцы церкви уже начали поговаривать, что настала пора серьезнее заняться этим так называемым врачом. Уж очень стал чадить в угоду дьяволу дым его алхимической печи… Что до его медицинских занятий, то тут не только благочестивым христианам, но и, кажется, самим еретикам ясно, что все его снадобья и мази, настойки и отвары изготовлены на дьявольской кухне. А вот и последние фокусы философствующего колдуна — лечение магнитами, этим орудием бесовского притяжения. Он говорит, что вытягивает своими подковами болезни из людей. Но это явная чушь! Любому известно, что болезни — божья кара. Бог насылает их за грехи, и лишь в его всемогущей воле простить виновного и взять у него болезнь, исцелить его. Нет, колдун Парацельс не болезни вытягивает из людей, а их души в угоду своему хозяину дьяволу, чтобы расплатиться за полученное от него могущество. Вытягивает душу человеческую, этот величайший дар божий, и отдает ее дьяволу, чтобы тот вдосталь мог наглумиться над создателем и его совершеннейшим творением!

Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст Парацельс! Изведать бы тебе всеочищающего огонька аутодафе, замешкайся ты еще годик-другой на этой бренной земле! Не забыли бы о тебе отцы инквизиторы. Никуда бы ты от них не спрятался…

После смерти Парацельса о магнетизме понемногу стали забывать. Этому немало способствовала инквизиция, предавшая троекратному проклятию безбожный магнетизм и тех, кто им лечит и лечится. Магнетизм опять ушел в сферу, далекую от земных реальных дел, — в астрологию и астрономию. Опять о нем спорили между собой лишь ученые-философы. И вновь реяли магнетические волны в далеком мировом пространстве, застревали между хвостами комет, носились от одной планеты к другой, и не стало им никакого дела до бренной земли, до мыкающихся на ней людишек с их вечными горестями и страданиями, с их неизлечимыми недугами и болезнями!

Именно с таким магнетизмом — магнетизмом астрономическим — и познакомился впервые венский врач Франц Антон Месмер. В 1766 году он представляет к защите на степень доктора медицины свою диссертацию, озаглавленную «De planetarum influxu» — «О влиянии планет». Вот здесь-то и дал Месмер полную свободу астрологическим представлениям средневековья. В строгом соответствии с мистикой того времени излагает он учение о влиянии планет и даже далеких созвездий на человека. И будто бы природа этого влияния есть не что иное, как своеобразное магнетическое всемирное тяготение.

Образованнейший человек своего времени и один из богатейших людей Вены, музыкант — меценат, музицирующий с Леопольдом Моцартом-отцом и его гениальным сыном маленьким Вольфгангом Амадеем, удивляющий их своей искусной игрой на стеклянной гармонике, Месмер в боковом кармане своего франтоватого бархатного камзола носит диплом доктора медицины, подписанный знаменитейшим медиком того времени, придворным врачом Ван-Свитеном, и еще два докторских диплома — права и философии. Изредка, в свободное от занятий науками и любительских концертов время, он практикует как врач.

Случай сделал Месмера свидетелем удачного излечения магнитом одной больной. В роли целителя выступил не медик, но это не смутило Месмера, и он решил тоже попробовать этот способ врачевания. Как и Парацельс, он без особого разбора прикладывает магниты к самым различным людям, к самым различным больным. Женщины и мужчины, старые и молодые, дети и подростки. Жертвы тяжких недугов и слегка недомогающие — все становятся объектами его лечения. Одновременно объектами наблюдения и опыта. В точности повторяется то, что за два столетия до него наблюдал Парацельс. Из 15–20 человек двум-трем становится лучше; один-два совсем поправляются. Снова люди говорят и разносят молву только об исцелениях, и скоро дом Месмера стали осаждать большие толпы страждущих и верящих в его могущество людей.

В разгар успеха Месмер подмечает один странный факт, с несомненным постоянством повторяющийся при практиковании его метода на самых различных больных. Факт загадочный и, кажется, опровергающий все собственные магнетические теории Месмера. У некоторых больных облегчение и выздоровление наступает совершенно независимо от прикосновений целебных магнитов. Больных так много, что Месмер просто не успевает прогуливаться своими чудодейственными подковами по лицам, рукам и ногам всех к нему обращающихся. Но у части людей еще до начала лечения, только при одном виде чудесного целителя, при самой краткой, отрывочной беседе с ним или просто от сознания, что они у него в доме, что им удалось попасть в сферу хотя бы и самого отдаленного внимания этого «волшебного доктора», наступает заметное улучшение.

Вот группа оглохших и потерявших голос женщин. Они объединились по признаку однородности их страдания. В основе его — внезапный испуг, страх за свою жизнь, за жизнь близких. И достаточно им было вчера увидеть Месмера и протянуть к нему в суеверном экстазе с безграничной верой и мольбой свои руки, как сегодня у двух полностью восстановился слух и появился голос, а у трех других столь заметное улучшение, что окончательного выздоровления несомненно можно ждать в самом скором будущем.

Больные не озадачены тем, что к ним не прикладывался спасительный магнит. Больные верят в Месмера, верят во все, что его окружает: в его дом, в его личные вещи, камзол, башмаки. Верят в том числе и в его магниты, когда они у него в руках. Но они не выделяют особенно эти пресловутые магниты. Им в конце концов все равно — прикоснуться к магнитам или, если до них трудно дотянуться из-за обступивших кругом людей, то прикоснуться к золотым пряжкам модных башмаков целителя. Больные уже давно интуитивно для себя отметили, что помогает все с Месмером связанное, все от него исходящее.

Оказывается серьезно озадаченным сам Месмер.

Не сам же он в конце концов выдумал эту целебную силу магнитов! Он взял ее у предшествующих высоких авторитетов. У известных врачей, у самого Парацельса. Это они со страниц своих трактатов поведали миру об успехах магнетического лечения, подробно рассказали, при каких болезнях и как надо прикладывать целебные магниты. Мало того, дали точное описание, какой формы следует изготовлять эти магниты, чтобы они точно соответствовали контурам больных органов. Кажется, ясно: все в магнитах и все от магнитов. А теперь ему, Францу Антону Месмеру, дано убедиться, что магниты для магнетического лечения вовсе не нужны. Эффект достигается и без них…

Что за чепуха, что за парадокс! Есть от чего растеряться. Он чувствует, что тут не обойтись без новой теории, без своей, так сказать, научной гипотезы.

Месмер мог бы сделать большое открытие, почти на целое столетие приблизить научную эру психотерапии. И надо ему было всего-навсего отбросить своего ложного кумира — магнетический флюид и, поставив весь вопрос с головы на ноги, сказать, что все дело здесь именно в той вере в целительную силу магнита и в самого себя, которую он внушает своим пациентам.

Итак, вместо того чтобы объяснить все происходящее очевидным фактом внушения и самовнушения, Месмер пускается в создание надуманных теоретических построений.

Да, приходится признать, магнит ни при чем. Исцеление может происходить без него. Магнит отпадает. Зато флюид — этот непостижимейший, чудодейственный и божественнейший флюид — остается. Мало того, он возрастает в своем значении, становится всеобъемлющим. Приобретает такие одухотворенные качества, которые раньше и заподозрить у него никто не мог. В сфере его влияния, его проникновения теперь уже не только одни мертвые планеты и земные магниты. Он оказывается той одухотворяющей силой, которая пронизывает все живые тела, все организмы земли, сообщая им жизненный дух, высшую энтелехию бытия.

Так происходит перерождение безжизненного флюида средневековых схоластов в животный магнетизм, обязанный своим созданием всецело венскому врачу Францу Антону Месмеру.

Магнетический флюид оживает. Он составляет теперь основу всего жизненного начала во вселенной. Он пульсирует и бьется в каждой живой клетке. Он приходит из бесконечных глубин мироздания, для того чтобы, передаваясь от человека к человеку, наполнять его дыханием мировой жизненной силы, той силы, которая одна обеспечивает во вселенной и разум, и чувства, и жизнеспособность.

Никому не дано объяснить происхождение и понять высшие законы, которыми управляется эта сила. Здесь, видимо, уже сфера, недоступная примитивным методам человеческого исследования, построенным на использовании органов чувств. Поэтому ощущение, измерение, взвешивание здесь бессильны. Остается одна вера. Месмер не говорит прямо о божественном происхождении своего жизненного флюида, но только такой вывод напрашивается сам собой. Сам же автор гипотезы о животном магнетизме не очень старается найти пути к экспериментальному доказательству существования своего флюида. Он больше заинтересован в практическом приложении его к делу.

Он наделяет флюид мощными целительными свойствами. Передача его от одного лица другому, насыщение им ставится в прямую зависимость с процедурой лечения. Обогатиться жизненным флюидом, набрать его как можно больше, заимствовать его от другого здорового человека отныне и составляет смысл и содержание лечения. Но всякий ли здоровый способен сообщить больному путем своего прикосновения, путем передачи своего флюида выздоровление? Нет, совершенно очевидно, далеко не всякий. Точнее сказать никто не может этого сделать, кроме каких-то особенно одаренных, прямо скажем, избранных душ. И в первом ряду таких избранников, на голову выше всех других, стоит сам он, изобретатель флюидической теории животного магнетизма, знаменитый целитель и чудодейственный помощник страждущих — Франц Антон Месмер! Ему первому из людей дано подарить человечеству ключ к этой тайне. Подарить исцеление от страшных болезней, облагодетельствовать их. Отныне Месмер пророк и чудотворец. В нем одном, как наиболее достойном представителе человечества, сконцентрировалась потусторонняя сверхъестественная, непостижимая простым смертным и не осязаемая никем сила, которой он по своему желанию и прихоти может оделять несчастных страдальцев.

И хотя у него не хватает теперь рук и времени прикоснуться ко всем желающим и страждущим, он находит выход из положения. На помощь опять приходят теоретические хитросплетения. Флюид — магнетическая жидкость, а жидкость, как известно, обладает способностью к истечению, к перетеканию из одного сосуда в другой. Стоит соединить полный сосуд с пустым, и будет происходить обогащение пустого сосуда, его наполнение спасительным флюидом. А потом пусть к этому сосуду прикасаются жаждущие месмеровской целебной силы. Берите! Месмеру не жалко. Его запасы неистощимы. Вместо отданного флюида он мгновенно, даже незаметно для самого себя наберет из вселенной столько новой живительной силы, что ее некуда будет девать.

Франц Антон Месмер (1734–1815)

Месмер стал подобен богу. Вот он в расшитом золотом и серебром лиловом камзоле с многочисленными бриллиантовыми перстнями на выхоленных руках, в сопровождении почтительно следующей толпы учеников и помощников входит в зал, где установлен «намагнетизированный» его прикосновениями бак. За металлические стержни этого бака судорожно уцепились десятки людей. Фанатическая вера и жажда вобрать в себя как можно больше спасительного флюида светится в их глазах.

За бархатной занавеской, отделяющей комнату магнетизации от других помещений, раздается нежная мелодия. Это заиграла стеклянная лютня — специальное изобретение Месмера, предназначенная для усиления экстаза лечащихся.

Следуя строгой инструкции помощников Месмера, больные, сцепившись руками, образуют живую цепь вокруг бака. По телу их пробегает трепетная дрожь. Вот одна из женщин внезапно вскрикнула — она почувствовала, что как бы электрический разряд пробил ее. Флюид проникает в нее, какое счастье!

И раздирающий душу вопль фанатичной веры врывается в убаюкивающую мелодию. Одна женщина падает на пол: разыгрался сильнейший истерический припадок. Он заражает других, и уже несколько человек извиваются в корчах. «Кризис наступил», — торжественно произносит Месмер. Это знак, чтобы специальные служители подхватили бьющихся и отнесли их в зал кризисов, где им свободно дают сотрясаться в самых неистовых истерических судорогах.

Согласно учению Месмера, после такой разрядки наступит освобождение от болезни. Флюид, проникший в тело пациента, вытеснит ее и исцелит больного. И вот у него теперь не один, а несколько магнетических баков. Кроме того, специально для бедных у ворот своего нового дома в Париже он «намагнетизировал» развесистое дерево. Под ним, если хорошо потесниться, одновременно располагается до сотни человек!

Слава Месмера все растет, пропорционально ей растет и его могущество и его богатство. Теперь уже Франц Антон Месмер желанный гость в самых высоких дворянских домах. Его с охотой принимают титулованные особы — бывает он и при дворе самого «христианнейшего» короля Франции Людовика XVI. В пылу нашего рассказа мы забыли предупредить читателя, что уже с 1778 года Месмер, тяготясь неприязненным отношением, которое стали высказывать ему коллеги в австрийской столице, переехал в Париж. В эти годы Париж перерос значение столицы Франции — он стал столицей всей Европы, а вместе с ней и всего просвещенного мира. От него Месмер жаждет признания. Он хочет, чтобы французская академия возложила на его голову венок победителя и приобщила к сонму своих бессмертных избранников. Месмер пускает вход все свои огромные связи. Королева Мария-Антуаннета, эта большая любительница всего загадочного и сверхъестественного, оказывает давление на короля, король — на академию — и вот научный Олимп принужден заняться животным магнетизмом и его создателем Францом Антоном Месмером.

Это знаменательное решение обязывает нас дать хотя бы вкратце характеристику той исторической обстановки, в которой происходили эти события.

Вторая половина XVIII века. Канун революции во Франции. Предчувствие революции охватывает различные классы общества. Французские просветители подготавливают умы к революции. Они глубоко верят в безграничные возможности человеческого разума, в способность и право люден создать разумный общественный строй.

Природа и общество объяснимы, в них, вопреки утверждениям католической церкви, нет ничего таинственного, сверхъестественного, потустороннего.

Каким же должен был предстать в глазах просветителей и рационалистов «магнетический флюид» — невесомый, невидимый, неощутимый, не поддающийся измерению и взвешиванию? В 1784 году несколько ученых комиссий при участии крупнейших научных авторитетов того времени — Лавуазье, Франклина, Жюсье, Байли, высказались против существования животного магнетизма. 11 августа этого же года последовал окончательный приговор, составленный объединенной комиссией парижского медицинского факультета и академии наук. Приговор гласил:

«После того как члены комиссии признали, что флюид жизненного магнетизма не познается ни одним из наших чувств и не произвел никакого воздействия ни на них самих, ни на больных, которых они при помощи его испытали, после того, как они установили, что касания и поглаживания лишь в редких случаях вызывали благотворное изменение в организме и имели своим постоянным следствием опасные потрясения в области воображения, после того, как они, с другой стороны, доказали, что воображение без магнетизма может вызывать судороги, а магнетизм без воображения ничего не в состоянии вызвать, они единогласно постановили, что ничто не доказывает существования магнетически-жизненного флюида и что, таким образом, этот не поддающийся познанию флюид бесполезен, что разительное его действие, наблюдавшееся при публичных сеансах, должно быть частично объяснено прикосновениями, вызываемым этими прикосновениями воображением и тем автоматическим воображением, которое, против нашей воли, побуждает нас переживать явления, действующие на наши чувства. Вместе с тем комиссия обязывает присовокупить, что эти прикосновения, эти непрестанно повторяющиеся призывы к проявлению кризиса могут быть вредными и что зрелище таких кризисов опасно в силу вложенного в нас природою стремления к подражанию, а потому всякое длительное лечение на глазах у других может иметь вредное последствие».

Этот уничтожающий отзыв, кроме того, сопровождался секретным донесением на имя короля, в котором в неясных выражениях намекалось на опасность для общественной нравственности увлечения животным магнетизмом.

Так бескомпромиссно и категорически высказалась французская академия наук против того, что через сто лет, в 1882 году, она же признает на основании работ знаменитого невропатолога Шарко.

Быстро пробежит время, и через полтора столетия в чеканных построениях павловской теории, в железной логике открытых ею законов высшей нервной деятельности найдут свое объяснение случаи исцеления у месмеровских магнетических баков.

Но обо всем этом наш рассказ еще впереди, а теперь в заключение несколько слов о судьбе животного магнетизма и его создателя.

Да здравствует разум и долой животный магнетизм! Таково было отношение к нему просветителей и рационалистов. Казалось бы, магнетизм обречен.

Но именно в это время можно наблюдать как раз самую яркую для той эпохи вспышку увлечения животным магнетизмом в высших сферах французского общества. В королевских покоях, во дворцах аристократов, в салонах знатных дам все чаще с благоговением произносится имя Месмера. Английский историк Томас Карлейль в нашумевшей в свое время книге «Французская революция», описывая нравы аристократов накануне революции, так рассказывает о том поистине «магнетическом» влиянии, которое оказывал Месмер на французских аристократов: «В длинном одеянии он прохаживается, ловя повсюду восхищенные взоры… льется нежная музыка… Вокруг его магнетической мистерии… сидит бездыханный круг красоты и обожания, каждая — живое круговращение потоков страсти… О, женщины… велика ваша непостоянная вера».

Под влиянием Месмера придворные дамы испытывают непреоборимое влечение к тайным, оккультным наукам, к белой и черной магии. Блестящий авантюрист и шарлатан граф Калиостро (под каковым псевдонимом выступал отнюдь не знатный проходимец — доктор Бальзамо) предсказывает судьбу и наделяет своих пациентов волшебными микстурами и бальзамами, говоря об Иисусе Христе и Магомете, как о своих личных знакомых. И таких «чудодеев» было много.

Увлечение определенных кругов общества мистикой в век разума объяснялось страхом перед грядущим социальным переворотом, ощущением собственного бессилия, неспособности реально изменить ход событий, потребностью утешиться и, отчасти, тайной надеждой: если уж нельзя остановить неумолимое развитие событий с помощью средств, доступных человеческому разуму, может быть, существуют потусторонние силы, способные прийти на помощь? Может быть, можно призвать духов, обладающих всесилием и потому способных остановить, обуздать бурю народной стихии? И может быть, удастся обратить в свою веру тысячи и тысячи тех, кто упоен верой в безграничную силу разума. Может быть, удастся доказать им, что они ослеплены, что разум бессилен, что улучшить мир невозможно, поэтому все должно оставаться таким, каким было от века…

Прошло немного времени, освежающая гроза революции пронеслась над Францией. Феодальный строй рухнул. Великие «маги» не спасли аристократов, многие из которых вслед за королем сложили голову под ножом гильотины. Месмер не мог найти себе применения в революционной Франции и эмигрировал в Швейцарию, где в забвении и безвестности умер в 1815 году, достигнув глубокой старости.

Но семена, посеянные Месмером, дали всходы. Его горячий поклонник и последователь магнетизер-любитель граф Максим де Пюисегюр, занимаясь из филантропических побуждений магнетическим лечением вассальных крестьян в своем родовом имении Бюзанси, совершенно неожиданно для себя на пастухе Викторе открыл явление искусственного сомнамбулизма, которое в дальнейшем станет одним из краеугольных камней в учении о гипнозе.

Однажды, начав магнетизацию Виктора и ожидая в соответствии с учением Месмера получить у него состояние кризиса с конвульсиями, Пюисегюр заметил, что парень заснул. Он хочет его разбудить и не может. Тогда он ему приказывает встать — тот встает, приказывает идти — идет, говорить — тот говорит, и все это с закрытыми глазами, в очевидном сне. Картина точь в точь такая, какая бывает у лунатиков или сомнамбул во время их ночных прогулок, но здесь это возникло днем и не случайно, а как результат воздействия магнетическими пассами. Конечно, Пюисегюр тогда не мог знать, что здесь все дело не в этих, как он выражался «магнетических пассах», а во внушении, но факт налицо: во время лечения было достигнуто сомнамбулическое состояние гипноза. Пюисегюр в дальнейшем много экспериментировал и даже написал книгу «Поиски, опыты и физиологические наблюдения над человеком в состоянии естественного сомнамбулизма и сомнамбулизма, вызванного магнетизацией», вышедшую в свет в 1811 году.

Так, блуждая в потемках ложных представлений, сам не ведая о том, Месмер вслепую натолкнулся на факт психического лечения. Судьбой было уготовано ему стать предтечей гипнологии и научной психотерапии. До конца своей долгой жизни оставался он фанатично преданным приверженцем своего, как правильно сказали академики, несуществующего флюида, но если он ошибся, непоколебимо веря в его реальность, то и они ошиблись, не поняв существа большого открытия, которое было сделано Месмером, — открытия факта психического лечения.

Но понятно, что мы не можем связать с именем Месмера начало научного периода в изучении гипноза, внушения и психотерапии. Он в лучшем случае был интуитивным предтечей.

Научная эра гипнологии и гипнотерапии началась с исследований и работ английского хирурга Джемса Брэда.

 

«Гипноз — это сон»

Хирург Джемс Брэд постоянно жил и практиковал в крупном промышленном городе Англии Манчестере, который к началу XIX века стал крупным центром политической и научной жизни.

Отгремели грозы французской революции и революционных войн, потрясших всю Европу. Но утвердилось ли после этого подлинное царство разума? Разве не стала еще более глубокой пропасть между нищетой и богатством? Разве обещанные свободы не оказались свободой умирать с голоду?

В Европе после завершения наполеоновских войн торжествуют реакционные политические режимы. Оплотом реакции выступает Священный Союз, объединение европейских монархий, одержавших победу над революционной Францией. Но победители не чувствуют себя спокойно. Европа похожа на огнедышащий вулкан, который уснул лишь на время. Страх за себя, страх перед будущим, перед массами заставляет тех, кто мечтает остановить ход истории, вновь искать спасения в мракобесии и мистике.

В это время на гребне очередной волны влечения к мистике вновь появляется тяга к месмеризму.

Казалось, «само провидение» послало этим темным силам «животный магнетизм», и, как отмечает Ф. Энгельс, церковь сразу увидела в нем желанное средство воочию доказать истинность религиозных догм и ложность материалистических взглядов социалистов-утопистов. Некоторые рьяные сторонники католицизма на первых порах увлечения «магнетизмом» даже прямо советуют взять его на вооружение церкви в расчете на то, что этот волшебный ключ к чудесам поможет ей вернуть былое могущество. Может быть, именно из этих соображений в 20-х годах XIX века в Берлине кандидатам богословия читали специальный курс лекций по «животному магнетизму».

Как грибы после дождя, повсюду вырастают магнетические общества, пишутся и публикуются головокружительные «научные» трактаты, здесь и там появляются новоиспеченные носители волшебной магнетической силы.

Чем только они не удивляют публику. Тут и окоченение мышц всего тела у замагнетизированных субъектов, и полное подчинение их «железной» воле магнетизера, магнетизация на расстоянии, чудеса перевоплощения и предсказания судьбы…

Джемс Брэд (1795–1860)

Одни демонстрируют могущество своих магнетических чар с подмостков сцены, другие домогаются славы магических исцелителей, третьи не без успеха совмещают одно с другим.

Некоторые ограничивают сферу своей деятельности масштабами одной страны, иные не ступают дальше собственной провинции, более удачливые и дерзкие гастролируют по всему Европейскому континенту, находятся и такие смельчаки, кто в поисках успеха пересекают не только Ламанш, но и Атлантический океан.

Свидетелем выступлений одного из месмеристов — некоего Спенсера Холля, прямым образом поощряемого в своей деятельности церковниками, был молодой Фридрих Энгельс. Вот что он писал в статье «Естествознание в мире духов»: «…я тоже зимою 1843–1844 годов видел в Манчестере этого господина Спенсера Холля. Это был самый обыкновенный шарлатан, объезжавший, с благословения нескольких попов, провинцию и проделывавший над одной молодой девицей магнетическо-френологические опыты, имевшие целью доказать бытие божие, бессмертие души и ложность проповедовавшегося тогда оуэнистами во всех больших городах материализма…».

Случилось так, что именно в Манчестере месмеризму и был нанесен сокрушительный удар. Но сила этого удара сказалась не сразу.

Холль, о котором пишет Ф. Энгельс, был не первым месмеристом, жаждавшим удивить своей «магнетической» силой публику этого бурно растущего промышленного города. За два года до Холля здесь успел побывать разъезжавший по всей Европе известный французский магнетизер Шарль Лафонтен — внук знаменитого баснописца. На его-то выступления и пришел как-то посмотреть Джемс Брэд. Пришел со специальным, как он сам пишет об этом, заранее обдуманным намерением разоблачить мошеннические проделки месмериста.

Брэд занялся этим вопросом, когда ему было 46 лет. За его плечами солидный стаж хирурга, пользующегося большим уважением и среди своих пациентов, и среди коллег по профессии. Он не просто рядовой хороший врач, всецело ушедший в повседневную лечебную практику. Нет, он постоянно стремится осмыслить, обобщить результаты своего врачебного опыта. Он любит свое дело, думает, ищет. Неоднократно печатает в крупнейших медицинских журналах Англии, в том числе и в изданиях Королевского общества, научные статьи: в одной описывает интересную операцию по восстановлению тяжело поврежденного пальца, в другой предлагает эффективный способ устранения искривлений позвоночника и т. д.

Трезвый и вдумчивый, Брэд привык к тому, что только ясное знание реальных причин какого-либо явления дает возможность прочно держать в руках следствия. Он много читает и о магнетизме и не может примириться с тем, что эти господа — месмеристы будто бы по собственному произволу могут творить совершенно необыкновенные вещи с помощью каких-то темных, никому не понятных, чуть ли не потусторонних сил. Тут либо искусно замаскированный подлог, либо притворство. С представления, которое 13 ноября 1841 года давал магнетизер Лафонтен, Брэд уходит еще более утвердившийся в своем мнении. Между тем нам будет небезынтересно узнать мнение других людей, присутствовавших на этом представлении.

Вот что писал об этом сеансе Лафонтена репортер «Манчестер гардиан» (17 ноября 1841 года):

«Сэр Хиггинс, хорошо известный местный житель, предложил себя для магнетизации. Лафонтен начал магнетизацию в 10 час. 15 мин. В 10 час. 24 мин. глаза сэра Хиггинса закрылись. На шум в зале он открыл их, но с трудом. Через десять с половиной минут после начала магнетизации глаза закрылись снова и через несколько пассов сон был полный. Сэр Лафонтен фиксировал ноги поочередно в горизонтальном положении, затем правую руку по прямой линии несколько выше ручки кресла. В этом нелепом и утомительном положении сэр Хиггинс сидел с закрытыми глазами, с лицом несколько более бледным, чем обычно, но с выражением глубокого сна.

Эффект, который это произвело на аудиторию, до этого глубоко скептическую (о чем можно судить по вслух высказывавшимся впечатлениям), был полностью противоположен произведенному на сэра Хиггинса. Написанное на лицах зрителей жадное любопытство, вытянутые вперед тела и шеи, прикованные к магнетизируемому взгляду, глубокое молчание — полностью изменили вид собрания, до того недоверчивого и шумного. Нечувствительность была установлена уколами булавки, выстрелом из пистолета у самых ушей магнетизируемого, поднесенным к его носу нашатырным спиртом.

Сэр Лафонтен мгновенно разбудил его, как будто взмахом волшебной палочки. Сэр Хиггинс открыл глаза, но свет ламп и бурные аплодисменты оказали действие шока на его, еще оставшуюся под магнетическим влиянием нервную систему, и у него получился легкий нервный припадок, который сэр Лафонтен сейчас же успокоил».

Как видно, аудитория была совершенно покорена виденным, уверовала в «магнетическую» силу Лафонтена. Но Брэд, как мы уже говорили, лишь еще больше укрепился в своем скептицизме. Через шесть дней, желая сделать как можно более очевидным в глазах всех скрывающийся здесь обман, он снова посещает сеанс магнетизма.

Но на этот раз он подмечает один поразительный факт. Факт многое говорит только ему, Брэду, тогда как все остальные зрители почти не замечают его. А заключается он в следующем: замагнетизированный, невзирая на все прилагаемые им усилия, не в состоянии поднять веки закрытых глаз. Не в состоянии чисто физически, просто не может этого сделать, — вот что видит Брэд. Кому, кому, а Брэду, как говорят, и карты в руки. Он, так много понаторевший в глазных операциях, хорошо умеет разбираться во всех тонкостях, в самомалейших черточках движений век.

Брэд на следующий же день снова, уже в третий раз, посещает магнетический сеанс, придирчиво, внимательно присматриваясь именно к этому факту. Его вчерашнее наблюдение подтверждается, все говорит о том, что явление это вполне реально, в нем нет притворства, нет подлога. Но в истолковании причин, вызывающих это явление, Брэд с месмеристами не согласен еще более категорически, чем прежде, ибо у него тут же во время представления возникает предположение о действительных, естественных причинах этого явления. Надо уточнить его, самому проверить. И не откладывая дела в долгий ящик, поделившись и посоветовавшись со своими друзьями, он уже через два дня приступает к опытам.

Обстановка их буднична, а форма проведения до чрезвычайности проста. Серию опытов Брэд начал вечером, у себя дома, в присутствии семьи и двух друзей.

«Я попросил сэра Уолкера сесть, — описывает Брэд свой самый первый эксперимент, — фиксировать взор на горлышке бутылки из-под вина, которую я несколько приподнял над ним, чтобы вызвать значительное утомление глаз и век. Через 3 минуты его веки сомкнулись, слеза скатилась по щеке, голова склонилась, лицо слегка напряглось, он вздохнул и тут же глубоко заснул; дыхание замедлилось, углубилось, стало шумным; по рукам и плечам пробежали небольшие судороги. Через 4 минуты я его разбудил, боясь опасных последствий…».

Таким же незатейливым способом, педантично требуя лишь, чтобы испытуемые сосредоточивали на указанном им предмете не только свой взор, но и мысли, Брэд в этот и последующие дни усыпляет почти без исключения всех, кто соглашается предоставить себя в его распоряжение. Вначале это только друзья, знакомые, родные, слуги. Затем круг испытуемых быстро расширяется, Брэд выступает с докладами о своих опытах на конференциях врачей и просто перед широко интересующейся этими вопросами аудиторией в самом Манчестере, а также в Рочделе, в Ливерпуле, в Эдинбурге и в Лондоне. Доклады неизменно сопровождаются демонстрациями успешного усыпления десятков посторонних, случайных людей, среди которых взрослые, подростки и даже дети.

И все-таки Брэд не называет этот сон магнетическим, как именуют это состояние месмеристы. Брэд говорит, что вызывает с помощью своего метода особый, нервный сон, и настоятельно подчеркивает, что причины этого сна лежат не в личности того, кто усыпляет, а в самом пациенте, в своеобразном состоянии его нервной системы. Оно возникает закономерно в результате утомления сосредоточенного взора и внимания, полного расслабления мышц, находящегося в покое тела пациента и непроизвольно наступающей при этом задержки дыхания. Недаром Брэд неизменно, педантично настаивает на необходимости фиксировать взор и внимание больного на предмете, который он сам старается поместить «в наиболее благоприятной, — как он выражается, — позиции». Благоприятной — для чего? Для того чтобы вернее и лучше сконцентрировать внимание и быстрее утомить взор, а тем самым, согласно его теории, вызывать искусственный нервный сон. Вскоре Брэд находит для этого сна название, которое прочно укрепилось и в науке, и в повседневном языке, — гипноз (что, собственно, по-гречески и означает — сон). Приоритет Брэда в этом столь очевиден, что в науку вошли, как синонимы, слова — гипнотизм и брэдизм.

Ну, а чем же отличаются от метода усыпления, предложенного Брэдом, действия магнетизеров?

Решительно ничем, говорит Брэд. Хотя, впрочем, одно существенное отличие есть: магнетизеры достигают успеха лишь от случая к случаю, как будто нечаянно; очень и очень часто магнетизация, даже и достаточно долгая, утомительная, оказывается безуспешной. А самому Брэду усыпления удаются почти без осечки. Он четко и лаконично объясняет, почему это так происходит. И у месмеристов, и у него самого причина искусственного сна одна — концентрация внимания и утомление взора. Но если в методе Брэда все подчинено тому, чтобы как можно быстрее и вернее утомить взор и внимание пациента, при манипуляциях месмеристов внимание магнетизируемого часто рассеивается, взор утомляется значительно медленнее (утомляющим фактором при этом являются однообразные движения — пассы магнетизера, за которыми то с большим, то с меньшим напряжением следит пациент). Поэтому магнетизация часто и не удается.

Естественно, что такое объяснение причин магнетического сна не оставляло никакого места ни для универсального «магнетического флюида», якобы истекающего из рук и глаз магнетизера, ни для влияния его воли, ни для других каких бы то ни было мистических выдумок.

В ходе опытов Брэда выяснилось также, что не только способ вызывания сна, но и сон, сам гипноз, удивительно похож на сон «магнетический». Оказалось, что в гипнозе происходит много тех необыкновенных явлений, которые поражали публику на сеансах месмеристов: конечности пациентов застывают в приданных им самых нелепых положениях, пациенты не могут по своей воле разомкнуть смежившиеся веки, загипнотизированным можно внушать различные фантастические образы, которые они воспринимают в момент сна как самую бесспорную реальность.

Правда, оговаривается пунктуальный Брэд, некоторые различия между гипнотическим сном и месмеризмом есть.

«Магнетизеры положительно заверяют, что могут совершать такие эффекты, которые я, — чистосердечно сознается Брэд, — никогда не смог достичь моим методом, как я ни старался». А в подстрочной сноске к этому месту текста его книги сказано следующее: «Эффекты, на которые я намекаю, например, таковы — узнавать время на часах, которые держат за головой или помещают на эпигастральную впадину; читать заклеенные письма или закрытые книги; узнавать, что происходит за километры, угадывать суть болезни и указывать лечение, не имея медицинских познаний; магнетизировать субъектов на расстоянии многих километров при условии, что субъект не знает о действиях, которые намечают делать».

А далее Брэд очень тактично и вежливо пишет, что сам он считает «неприличным и несправедливым» отрицать эти «эффекты» на одном только том основании, что ему они не удаются. Однако недоверие его к подлинности всех этих с подчеркнутой деловитостью перечисленных в подстрочном примечании «эффектов» трудно не заметить и не понять. Брэд не пытается вдаваться в подробности того, что из перечисленного относится к фокусам и проделкам, что к реальным и пока еще не объясненным научно фактам. Однако он высказывает столь твердое убеждение последовательного сторонника естественнонаучного взгляда на природу, что нетрудно уловить изрядную долю скепсиса ко всем этим «чудесам», приписываемым месмеристами своей личной «магнетической» силе.

Всю свою дальнейшую жизнь Брэд посвящает изучению гипноза. Он сделал в этой области больше, чем кто-либо другой из исследователей прошлого века. Многое из того, что было установлено и подробно описано им лично, потом переоткрывалось вторично из-за незнакомства с трудами Брэда. Но об этом мы еще будем иметь случай поговорить в дальнейшем. А сейчас коротко о том, что же узнал о гипнозе Брэд.

Прежде всего ему удалось подметить, что чувствительность, восприимчивость людей к гипнотизации неодинакова: одни погружаются в глубокий гипноз, у других удается вызвать лишь весьма поверхностный гипнотический сон.

Задумываясь о причинах этого явления, Брэд сравнивает его с разной глубиной действия, которое оказывают на разных больных наркотики, лекарства, вино.

Ему бросается в глаза и то, что глубина гипноза часто меняется в течение одного и того же гипнотического сеанса. Вначале сон, вызванный у больного, может быть очень слаб, поверхностен, а затем становится все интенсивнее с ярко выраженными признаками гипнотического состояния. У загипнотизированного изменяется дыхание, деятельность органов чувств, характер кровообращения. Эти изменения очень подвижны, а подчас и взаимоисключающи. Например, в один и тот же момент у загипнотизированного может наблюдаться полная нечувствительность к болевым раздражениям кожи и повышенная восприимчивость к звуку и свету. А через короткое время во время того же самого гипнотического сеанса тот же человек, как ужаленный, вздрагивает и отдергивает руку при малейшем к ней прикосновении, не реагируя, однако, ни на яркий свет, ни на сильный шум. В чем причина такой подвижности ощущений загипнотизированного? Брэд не знает, не догадывается даже, но он их зорко подмечает и точнейшим образом описывает.

Феноменальная наблюдательность Брэда, обширность подмеченных им особенностей гипноза, начиная от главных его признаков и кончая мельчайшими, но весьма типическими деталями, — не может не вызывать восхищения у каждого, кто знакомится с его трудами. Последующие исследования полностью подтвердили правильность большинства его наблюдений. Правда, Брэд не избежал и ошибок. Так, например, он увлекся модной в его время френологией, что в переводе на русский означает — учение о черепах. Автором этого «учения» был австрийский врач Франц Иозеф Галль, утверждавший, что по форме и величине выпуклостей черепа можно судить о характере и способностях человека. Брэд пробовал применить в своих гипнотических опытах «данные» этой псевдонауки, и на первых порах ему показалось, что он нашел им подтверждение. К чести Брэда, он потом убедился в своем заблуждении.

Попытка применить гипнотический сон для лечения больных сразу же показалась Брэду настолько плодотворной, что он приступил к немедленному изучению возможностей этого способа. Вскоре он убедился в большой эффективности гипноза как метода лечения прежде всего различных нервных заболеваний — особенно истерических расстройств в виде параличей, судорожных припадков, тиков и др. По описаниям, которые приводит Брэд в своей «Нейрогипнологии», можно во всех подробностях проследить ход лечебной работы Брэда. Здесь же он предпринимает попытку теоретически обосновать свои практические результаты. И чем больше применяет Брэд гипноз в лечебных целях, тем больше крепнет в нем мысль об огромной пользе этого метода.

Все это было ново, интересно, ценно… Но все же самой главной, непреходящей заслугой Брэда перед наукой являются не эти детали и подробности, а тот факт, что он был первым, кто взглянул на гипноз как на явление земное, материальное, вызываемое естественными, физиологическими причинами.

Брэд спешит познакомить с открытой им истиной своих собратьев по профессии и всех желающих. Уже с начала февраля 1842 года (вспомним, что заниматься гипнозом Брэд начал всего лишь за несколько месяцев до этого, в ноябре 1841 года) он выступает с докладами о своих опытах во многих городах Англии. Он горячо надеется, что его личные усилия помогут избавить умы соотечественников от заблуждения. Но как метко сказал М. Ю. Лермонтов: «…воевать с людскими предрассудками труднее, чем тигров и медведей поражать». Первое, на что наткнулся Брэд, — это отрицательное отношение со стороны его коллег врачей. Еще недавно окруженный в своей среде всеобщим уважением и почетом, Брэд становится после сделанного им открытия объектом презрения для одних, кто прямо ставит его на одну доску с разоблаченными ими же месмеристами, и недоумения — для других: зачем, дескать, известному уже в медицине специалисту лезть в такое темное, далекое от науки дело…

Напрасно Брэд в предисловии к своей книге с открытой душой обращается к коллегам, призывая их к объективному суждению:

«Я предлагаю теперь мои результаты публике и мои выводы критике своих собратьев, если мне позволено высказать мои предварительные пожелания этим последним, я желал бы, чтобы они подошли к испытанию этого предмета со всей искренностью, с твердым желанием прийти к истине. Я был, как и они, скептиком, я могу поэтому понять сдержанность других, я присоединяюсь в этом смысле к Триверанусу, знаменитому ботанику, когда он говорит, касаясь месмеризма (я цитирую по памяти): «Я видел много вещей, в которые я бы не поверил, если бы вы мне о них сказали; я не могу поэтому с полным правом ни надеяться, ни желать, чтобы вы поверили в те, о которых я вам говорю».

Большинство его коллег пренебрегло не только этой возможностью (исследовать явления самому), но и доказательствами, щедро предоставленными Брэдом. Совсем немногие смело и твердо поддержали Брэда. И среди них известный английский хирург и психолог профессор Герберт Майо, который на конференции врачей в Лондоне, где 1 марта 1862 года выступил Брэд, заявил, что метод Брэда «лучший, самый быстрый и самый верный для получения сна», для погружения нервной системы в новое искусственное состояние, которое можно с пользой применять для лечения.

Сильный удар Брэду и его открытию нанесли всегдашние яростные враги науки — клерикалы. Напали не в лоб, а из-за угла. Они не вступали с ним в честный спор, не опровергали его доводов, не выставляли своих. Они коварно воспользовались против Брэда своим старым, но — увы! — все еще не ржавеющим оружием зависти и злобы — клеветой. Известный в Англии проповедник, ливерпульский священник Мак Нейл с высоты своей церковной кафедры предъявил Брэду низкое обвинение в подкупе лиц, на которых он проводил свои опыты. В воскресной проповеди 10 апреля 1842 года Мак Нейл, мешая в одну кучу врача-исследователя Брэда и магнетизера Лафонтена, усматривая в действиях и того и другого кощунственную претензию осуществлять необычайные сверхъестественные эффекты земными средствами, в ярости назвал их обоих «агентами сатаны», а используемые ими методы «дьявольскими…» Более того, он, священник, уличал Брэда не в чем ином, как в пренебрежении к «научному установлению законов» природы!

Брэд вынужден был ответить гневным памфлетом, опубликованным в ответ на печатное обнародование проповеди Мак Нейла. «Пока дело ограничивалось устными выступлениями, — пишет в этом памфлете Брэд, — я мог отвечать на них также устно».

Это и было сделано Брэдом в очередной лекции в Ливерпуле 21 апреля того же года, то есть спустя 11 дней после проповеди Мак Нейла. Брэд, будучи сам честным человеком, подумал, что Мак Нейл был не совсем в курсе его работ. Поэтому он послал Мак Нейлу пригласительный входной билет на лекцию и большое письмо, где рассказал подробно о результатах своих опытов по раскрытию истинной природы так называемых месмерических явлений, а также вырезку из журнала, в котором был опубликован пространный отчет о предыдущей лекции, на которой Брэд, как обычно, демонстрировал на совершенно посторонних людях, слушателях, свой способ вызывания гипнотического сна. Но Мак Нейл на эту лекцию Брэда не явился, фактическими доказательствами добросовестности его научных исканий пренебрег и опубликовал текст проповеди, сохранив в ней все свои прежние утверждения: «Мы слышим об этих экспериментах, но мы ничего не слышим о научном установлении законов, на которых они основаны».

Приведя доводы, неопровержимо разоблачающие Мак Нейла, Брэд обращается к клевещущему на него священнику со следующими словами: «Имеется ли здесь, после всего сказанного какое-либо доказательство того, что вы были побуждаемы соображениями честности, правды и справедливости, предпринимая подобную атаку против меня, человека, который никогда не причинял вам зла? Поэтому я беру на себя смелость спросить, не сильно ли отдает ваше собственное поведение в данном случае влиянием «агентов сатаны?»

Брэд не оставил камня на камне от порочащих его честное имя врача и ученого измышлений клерикала. Большую же часть памфлета он посвятил защите естественнонаучного взгляда на гипноз, разоблачению мистических взглядов месмеристов, пропаганде лечебных возможностей гипнотического сна.

Чем дальше и глубже знакомится Брэд с гипнозом, тем больше убеждается он в том, какое острое оружие против мистики обретает наука в намеченном им материалистическом понимании этого явления. И он сам первый не дает этому оружию ни пылиться, ни тупеть. Снова и снова с неугасимым пылом борца за разум Брэд обращает это оружие и против старых, но все еще живых и против самоновейших мистических измышлений.

Он публикует специальную работу, посвященную разоблачению так называемых тайн магии и колдовства, где обстоятельно анализирует «чудеса» индийских факиров и йогов, показывая естественные причины некоторых необычных достигаемых ими явлений, кажущихся непонятными и поэтому воспринимаемых большинством людей как нечто сверхъестественное.

В 1852 году в работе «Магия, колдовство, животный магнетизм, гипнотизм и электробиология» Брэд пишет:

«Факиры и йоги вызывают у самих себя экстатический транс около 2400 лет в религиозных целях с помощью приема, совершенно аналогичного тому, который я рекомендовал своим пациентам для их самогипнотизации, это так называемая продолжительная фиксация кончика носа или другой части тела, или просто воображаемого предмета, в сочетании с сильным сосредоточением внимания и при задержке или замедлении дыхания». Брэд пишет, что до публикации своих первых трудов по изучению гипноза он ничего об этих способах самогипнотизации, употребляемых факирами, не знал, а когда наткнулся случайно на книгу, в которой об этом рассказывалось, то был рад, увидев в процедурах факиров и достигаемых ими результатах, конечно, не чудо, не ключ к тайнам потустороннего мира, а лишнее подтверждение правильности своих представлений о естественных причинах явлений, кажущихся необычными.

Брэд прекрасно оценил эту важную сторону сделанного им открытия. Он понял, что предложенное им естественное понимание гипноза поможет разоблачению многих насчитывающих тысячелетнюю давность суеверий, а также тех, что возникали на его глазах. В частности, Брэд одним из первых подверг критике с научных позиций только что начавший при нем входить в моду спиритизм.

Даже в самом горячем пылу борьбы с мистикой Брэд не оставляет главного дела своей жизни — глубокого исследования гипноза, изучения заключающихся в нем возможностей. В опубликованной в 1855 году научно-медицинской статье «Соображения о природе и лечении некоторых форм параличей» он обобщает свой личный опыт успешного снятия параличей функционального происхождения с помощью гипноза. Брэд — убежденный сторонник бывшей в его время уже не новой точки зрения, что мысль и чувство постоянно влияют на тело. Существует немало заболеваний (в том числе и так называемые функциональные параличи), причиной которых могут быть испуг и внезапное тяжелое известие, длительное переживание и горькая тоска и т. п. В лечении таких заболеваний, считает Брэд, большую роль, роль целебного успокоительного средства, может сыграть гипнотический сон.

Но, оказывается, в гипнозе заключена и еще одна вначале мало оцененная Брэдом возможность: загипнотизированного можно лечить словом, внушая ему мысль о возможном и быстром выздоровлении. Вот один из случаев. Усыпив гипнотическим сном больную женщину, ослепшую в результате испуга вначале на один, а спустя некоторое время и на второй глаз, Брэд уверяет ее, что болезнь излечима, хотя и не так скоро, как это хотелось бы. С удивлением видит Брэд, что улучшение наступило уже после первого сеанса. Воодушевленный, он настойчиво продолжает лечение, каждый раз внушая больной, что настанет день, когда зрение возвратится к ней полностью. Таких примеров набирается в его лечебной практике все больше. Но как можно объяснить результаты этого лечения? Почему влияние слова на больного, погруженного в гипнотический сон, становится таким сильным? Почему таким способом удается иногда исцелять даже тяжелейшие, казавшиеся безнадежными заболевания? За счет каких именно физиологических процессов, совершающихся в организме загипнотизированного, это происходит? Об этом Брэду, как и о многих других интимных механизмах гипноза, остается только догадываться. И он выдвигает в качестве объяснения гипотезу о моноидеизме (от греческих слов: «монос» — один, «идея» — представление), или о состоянии охваченности одной единственной мыслью. Это состояние, как думает Брэд, возникает у загипнотизированного в результате сосредоточения взора и ума на одном предмете. Вероятно, предполагает он, этому способствует то, что в гипнозе происходит невольная задержка дыхания и замедление сердцебиений, благодаря чему меняется состав крови, а измененный состав крови, в свою очередь, как-то влияет на состояние мозга.

Итак, предположения громоздятся на предположения, описания на описания… Однако надо сказать, что Брэд сам отлично отдавал себе отчет в том, как недостаточны эти чисто словесные, умозрительные объяснения. После всех попыток понять самому и разъяснить другим глубинную механику гипноза, Брэд откровенно признается: «Впрочем относительно ближайшей причины гипнотических явлений наилучший план при настоящем состоянии знаний, по моему мнению, тот, чтобы собирать дальнейшие факты и оценивать их для лечения больных, теоретические рассуждения же отложить до будущего, когда у нас будет больший запас фактов, из которых можно делать выводы».

Как мы увидим дальше, дело оказалось гораздо сложнее, чем надеялся Брэд. Одно только увеличение числа фактов смогло дать немногое для понимания сущности гипноза. Факты копились горами, причем один интереснее другого, а суть дела оставалась неясна.

Кипучая, неутомимая деятельность Брэда при его жизни не принесла существенно ощутимых плодов. Его серьезнейшие научные труды прошли тогда почти незамеченными не только в Европе, но даже и в самой Англии, где они обратили на себя внимание только немногих дальновидных ученых. Лишь почти к самому концу жизни Брэда атмосфера отчужденности и скептицизма, которой он был окружен, несколько изменилась. Началом послужили лекции известного английского физиолога профессора Карпентера, в которых он с большим уважением отозвался о работах Брэда.

За пределами Англии первую попытку привлечь внимание к возможностям гипноза предпринял еще при жизни Брэда профессор медицинского факультета в Бордо Азам. Нимало не смутившись теми насмешками, которые, разумеется, не замедлили на него сейчас же после этого посыпаться, Азам попробовал сам заняться гипнотическими опытами. Вскоре он поделился полученными успешными результатами со знаменитым французским антропологом и хирургом Полем Брока. Брока в свою очередь поставил об этом в известность французскую академию.

Обрадованный тем, что рожденное им детище — учение о гипнозе стало, наконец, предметом серьезного внимания, Брэд направил Азаму манускрипт, в котором обобщил важнейшие результаты всех своих работ. Одновременно с этим Брэд направил во французскую академию свой главный научный труд «Нейрогипнологию», хлопоча об издании его во Франции. Однако в те годы этому не довелось осуществиться. И ряд французских исследователей того времени, с энтузиазмом взявшихся за изучение гипноза, оказался не в курсе всего уже сделанного Брэдом; многое, что они открыли, было переоткрытием того, что уже было до них найдено и описано.

Джемсу Брэду не довелось стать свидетелем первых твердых шагов своего детища.

25 марта 1860 года Брэд умер. В этом же году во Франции выходит несколько книг, в которых рассказывается, правда, только в самых общих чертах, о его открытии, его методе вызывания искусственного сна и применения его в лечебных целях.

 

«Гипноз — это внушенный сон». «Гипноз — разновидность истерии, он опасен!». «Гипноза нет, есть только внушение»

После смерти Брэда центр изучения гипноза переместился во Францию.

Первым продолжателем дела английского хирурга стал врач-практик из французского города Нанси Амвросий Август Льебо. Льебо всем сердцем предан медицине, он горячо любит свое дело. Большинство его пациентов простой трудовой люд — виноградари, сапожники, портные, подмастерья, их жены и ребятишки всех возрастов. Да и сам Льебо, сын крестьянина, ничуть не уступает в трудолюбии своим пациентам. Двери его приемной открыты всегда и для всех. К нему обращаются со всевозможными недугами, начиная от острой зубной боли и кончая тяжелейшими расстройствами психики. Льебо никак не может пожаловаться на ограниченность круга своих врачебных наблюдений. Наблюдая и сравнивая, стараясь всем, что только в его силах, помогать больным, усердно ища каких-то новых средств там, где, казалось, исчерпано все, Льебо давно уже подметил, что нередко таким могучим средством оказывается самое простое и доступное — доброе слово врача. Суметь найти подход к больному, утешить его и ободрить, вселить надежду — это уже много. А часто это прямой путь к выздоровлению. Его богатый практический опыт показывает, насколько тесна связь между психикой и здоровьем. Как часто приходится ему видеть, что тяжелые нервные переживания, горе и печаль бывают причинами тягостных заболеваний, которые могут затронуть любые органы и части тела, и наоборот, радость и подъем духа сами по себе ставят больных на ноги или облегчают лечение.

В 1860 году ему в руки попадается книга, в которой рассказывается об открытом английским врачом Брэдом новом способе лечения больных. Льебо пытается испробовать, насколько полезен и успешен этот путь. И вот, испытав несколько вариантов способа усыплять больных, Льебо, наконец, останавливается на следующем: он предлагает усыплять больного неторопливо, тихим голосом, внушая ему представления, связанные у каждого человека с засыпанием. Наблюдая за глубиной наступающего при этом гипнотического сна, Льебо разделяет его на несколько степеней и тщательно описывает характерные признаки каждой из них. Годами, день за днем он усовершенствует до деталей этот метод, разрабатывая технику проведения лечебного внушения, приемы осторожного пробуждения, выведения больного из состояния гипноза. Он отмечает в своих записях все удачи и неудачи, обдумывает их, стараясь избежать срывов.

Его популярность среди больных растет. Число прибегнувших к его помощи за 25 лет, с 1860 по 1885 год, достигло 7500, причем многим из них было проведено по нескольку десятков сеансов (эти цифры приводит Льебо в своей «Исповеди врача-гипнотизера», опубликованной в 4-м и 5-м номерах французского журнала «Обозрение гипнотизма» за 1886 год).

Авторитет Льебо среди больных так велик, что ему удаются, подчас без особых усилий, излечения, которые, будучи совершены в обстановке церкви или храма, непременно были бы приписаны чуду.

Вот тому наглядный пример. Во время очередного обхода больных Льебо увидел молодого виноградаря, скорчившегося от боли в пояснице. «Ах, доктор, если бы вы хоть ненадолго прикоснулись своей рукой к больному месту, я уверен, мне стало бы лучше», — попросил крестьянин. И действительно, после непродолжительной беседы с врачом он почувствовал себя достаточно хорошо. Это было для Льебо подтверждением целебной силы внушения, соединенного с самовнушением, роль которого сыграла в данном случае непоколебимая вера больного в возможности врача.

В 1866 году Льебо подытоживает результаты первых пяти лет своих наблюдений в книге «Сон и подобные ему состояния, рассматриваемые прежде всего с точки зрения влияния разума на тело».

Подобно Брэду, он горячо отстаивает естественнонаучный взгляд на гипноз. Нет магнетического флюида, нет и особой силы, истекающей из пальцев магнетизеров. Но существует всеобщее свойство людей поддаваться внушению. Поэтому концентрация мыслей на идее о сне при одновременном утомлении взора, сосредоточенного на одной точке, вызывает у гипнотизируемого состояние неподвижности тела, притупление чувств. Гипнотизируемый как бы отрывается от всего окружающего. Гипнотический сон, говорит Льебо, есть внушенный сон. Течение самостоятельных мыслей у усыпленного приостанавливается, и он целиком отдается впечатлениям, получаемым от того, кто вызвал у него искусственными приемами этот сон. Например, гипнотизер поднял руку загипнотизированного и задержал ее в этом положении. Это действие, хотя и не сопровождаемое внушением, сделанное совершенно молча, все-таки входит в сознание загипнотизированного, внушает ему мысль, что так он и должен держать руку. Поэтому, когда врач отпускает руку усыпленного, тот долго продолжает держать ее в приданном ей положении. Так объясняет Льебо каталепсию, или восковидную гибкость тела загипнотизированного. Эту особенность гипноза отмечал Брэд, и он тоже объяснял ее внушением.

Льебо считает, что искусственно вызванный сон ничем не отличается от естественного, обычного сна: и тот и другой возникают вследствие концентрации мыслей на идее о сне. Только в обычном сне спящий человек, изолируясь от внешнего мира, остается наедине с самим собой. Его сновидения самопроизвольны, то есть внушены им самим. Спящий же гипнотическим сном сохраняет контакт с тем, кто его усыпил, поэтому последний и может по своей воле внушать ему сны, мнимые образы, мысли, действия.

По мнению Льебо, очень просто можно объяснить и такую удивительную особенность гипноза: глубоко загипнотизированный, будучи пробужден, не помнит, что он сам делал во время гипноза, что ему внушал гипнотизер, хотя часто исполняет, даже и после пробуждения, то, что было внушено ему, когда он еще спал. Вероятно, нервная энергия, сосредоточенная во время гипноза в мозгу, при пробуждении вновь рассеивается по всему организму и в самом мозгу ее мало. Ее просто не хватает, развивает далее свое рассуждение Льебо, чтобы пробудившийся после гипнотизации человек мог восстановить в своей памяти то, что он несколько минут назад так ясно сознавал.

Но все эти теоретические проблемы и предположения для Льебо не составляют главного. Ему больше всего хочется доказать пользу лечебного внушения больному, погруженному в гипноз.

Чтобы убедить в этом врачей, он насыщает свою книгу огромным числом примеров успешного использования внушения в гипнозе для лечения самых разнообразных заболеваний.

Медицинский мир, как и можно было ожидать (читатель, вероятно, еще не забыл участь Брэда), встречает труд Льебо монолитной стеной молчаливого и холодного недоверия. Его факты и теории кажутся по меньшей мере странными. Но преданный своему делу и твердо убежденный в своей правоте, Льебо продолжает упорно и горячо отстаивать свои идеи. И, наконец, наступает день, когда в монолите пробивается первая брешь. Главный терапевт медицинского факультета в Нанси доктор Дюмон решает попробовать применить словесное внушение в искусственно вызванном сне для лечения больных в психиатрическом приюте Маревиль.

Льебо охотно делится с ним своим опытом. Постановкой лечебно-экспериментальной работы в приюте заинтересовался профессор терапевтической клиники того же факультета Анри Бернгейм.

10 мая 1882 года по просьбе Бернгейма доктор Дюмон на очередном заседании медицинского общества Нанси демонстрирует на четырех больных некоторые явления гипноза и внушения. Члены общества живо заинтересовываются этим. Сам Бернгейм применяет этот метод в своей клинике, а после первых успехов он настолько широко внедряет его в практику, что лечение болезней внушением становится в этой клинике обычным явлением: врачи используют его на равных правах с другими лечебными методами.

В числе энтузиастов гипноза профессор медицинского факультета физиолог Бони. Он запускает в ход «тяжелую артиллерию» — всю аппаратуру и приборы своей лаборатории, чтобы объективно, точно и беспристрастно регистрировать изучаемые явления. С помощью существующего в физиологии прибора для записи пульса, так называемого сфигмографа Марея, Бони удается представить бесспорное, документальное доказательство того, что внушением в гипнозе можно по желанию учащать или замедлять частоту биения сердца загипнотизированного. Таких объективных доказательств возможности влияния внушением на целый ряд функций организма (потоотделение, выделение слез, молока и т. п.) в его книге «Гипнотизм. Исследования физиологические и психологические» (1885 год) приводится немало. В 1888 году она была издана в России.

Как и все другие исследователи, занимавшиеся гипнозом с позиций подлинной науки, Бони видел, какое большое значение имеет работа в этой области для борьбы с мистикой. Он заканчивает свою книгу горячим призывом: «Нужно, чтобы вопрос о гипнотизме вышел из области чудесного и вошел в научную область; нужно, чтобы магнетизеры и беснующиеся уступили место врачам и физиологам; этот вопрос должен изучаться в клиниках и лабораториях, со всеми вспомогательными средствами, которыми мы теперь обладаем, со всеми тонкими приемами экспериментального метода».

Дюмон, Бернгейм, Бони и еще ряд нансийских ученых присоединяются к той точке зрения на гипноз, которую высказал в своих трудах Льебо, дополняя ее новыми наблюдениями и фактами, углубляя ее дальнейшими истолкованиями. Так формируется взгляд на гипноз и внушение, который получил позднее название нансийской школы, или школы Бернгейма.

В это же самое время, независимо от увлеченных нансийцев, не менее интересные работы в области гипноза начинают проводиться в центральном парижском психиатрическом госпитале Сальпетриер. Здесь ее возглавляет Жан Мартен Шарко, знаменитый невропатолог, слава которого давно уже перешагнула пределы его родины. Слушать лекции Шарко съезжались врачи и студенты из многих стран мира.

Поводом для изучения гипноза послужило то, что Шарко была поручена проверка возможностей лечения болезней металлами, которое давно уже предлагал некий Бюрк. Как раз в этот момент сам Шарко был всецело погружен в поиски решения загадки истерии — нервного заболевания, веками ставившего в тупик врачей невероятной причудливостью и пестротой своих симптомов, казалось, не укладывающихся ни в какие закономерности как по форме, так и по силе проявлений. Естественно, что Шарко попробовал применить предложенный ему будто бы весьма эффективный способ для лечения.

Результаты не заставили себя ждать. Удача за удачей! Одно только прикосновение к больным органам медной палочкой Бюрка — и куда только деваются боли и корчи! Заинтригованный Шарко обращается к истории вопроса. На свет извлекаются давным-давно забытые версии об успешном лечении магнитами. Шарко поручает своим ассистентам испробовать и этот способ. И снова все обстоит как нельзя лучше — истерикам помогают и магниты! Мало того. При помощи магнитов ассистенты Шарко проделывают форменные чудеса. Да и как иначе можно назвать явления так называемого трансферта!

Что такое трансферт? Заключается он вот в чем. Двух больных, страдающих истерией, сажают спиной друг к другу. Положим, у одного контрактура — сведение левой кисти (контрактура — очень часто встречающийся симптом у больных истерией). К этой кисти на некоторое время прикладывают магнит, а потом переносят его на здоровую руку второго больного. В результате получается, что у первого больного контрактура исчезает, а у второго появляется. В чем же тут дело?

В Париже гастролирует магнетизер — некий Донато. Шарко побывал на его сеансе и, конечно, остался весьма далек от того, чтобы поверить в «личный магнетизм» Донато. Но вместе с тем как истинно большой ученый он был также далек от того, чтобы с высокомерным презрением попросту отвернуться от замеченных им здесь интересных, хотя все еще малопонятных явлений. Шарко знакомится с трудами, рассказывающими о работах Брэда, и решает сам вплотную заняться этими вопросами.

С 1878 года в Сальпетриере начинается серьезное исследование гипноза — и в клинических наблюдениях на больных и в специальных экспериментах. О ходе этой работы Шарко регулярно рассказывает в своих блестящих и по форме и по содержанию лекциях, которые привлекают теперь не только врачей и студентов, но и самую широкую публику. Тут же в залах Сальпетриера открыто демонстрируются производимые исследования.

Вот в зал вводится больная истерией, с которой один из ассистентов начинает неторопливую беседу. Внезапно раздается громкий пронзительный звук установленного здесь гигантского камертона. И глазам присутствующих предстает удивительное зрелище большого гипноза. Больная, пораженная резким звуком, окаменевает. Ее колют булавкой, она не чувствует. Ее руку поднимают кверху — и она застывает надолго в этом неудобном положении. Еще интереснее то, что стоит придать телу, рукам, голове больной позу, характерную для какого-нибудь переживания, и печать этого чувства ярчайшим образом выразится в ее мимике. Больной закладывают руки за голову, одновременно отгибая назад затылок, как часто делают люди в припадке отчаяния, и на лице ее рисуется выражение жестокого, неутешного горя. Если руки больной складывают в молитвенную позу, она набожно поднимает к небу глаза и становится на колени. Этот комплекс внешних проявлений гипноза получил в Сальпетриере название стадии каталепсии.

Шарко выделил в гипнозе еще две стадии, каждая с характерным набором симптомов. С помощью довольно простых приемов легко переводили одну стадию в другую. Так, больную, находящуюся в каталепсии, сажали в кресло и осторожным движением опускали ее веки — возникала стадия летаргии. В этой стадии исчезает не только восприимчивость к боли, но и к звуковым, световым и другим даже более сильным раздражениям. Способность сохранять подолгу принятую позу уступает полной расслабленности, вялости мышц. Вместе с тем они приобретают чрезвычайно повышенную возбудимость. Стоит слегка ущипнуть или просто потереть локтевой нерв, как все мышцы, к которым он имеет отношение, резко сокращаются — в результате пальцы и кисти рук загипнотизированной сводит судорога.

Жан Мартен Шарко (1825–1893)

Третья, самая глубокая, стадия гипноза получила название стадии сомнамбулизма. Иногда она возникает у больных сразу, при первом же сильном звуке камертона или вспышке чрезвычайно яркого света (применялись также сильные удары тамтама, гонга и т. п.), иногда же в нее переводят больную, только что бывшую в стадии летаргии или каталепсии.

Больного, находящегося в стадии сомнамбулизма, не так легко заставить поменять позу — мышцы оказывают сильное сопротивление. Но зато он сам автоматически повторяет все движения, которые производит стоящий перед ним врач. Если он делает вид, что качает ребенка, то больной тотчас повторяет это вслед и не останавливается, когда врач отходит в сторону. Сомнамбулы остаются глухи к стрельбе из револьвера, даже тогда, когда выстрел производится у самого уха; они не слышат вопросов, громко задаваемых посторонними, но чутки даже к шепоту ассистента, проводящего исследование.

Больным, находящимся в стадии сомнамбулизма, можно внушать различные мнимые образы, то есть заставлять видеть то, чего на самом деле нет. При этом все поведение загипнотизированных ясно свидетельствует о том, что они на самом деле живо и остро воспринимают внушенные им картины. Достаточно сказать больному, что он гуляет в зоологическом саду, как он начинает оживленно прохаживаться по залу, вглядываться в будто бы летающих в больших клетках птиц, ползающих змей и отдыхающих тигров; он настойчиво просит воображаемого попугая назвать свое имя и вдруг начинает громко хохотать над ужимками мнящихся ему мартышек.

Если сомнамбуле говорят: «Не чувствуете ли вы, какая нынче холодная погода, да и снег идет, не правда ли?» — она начинает зябко ежиться, дрожит, стряхивает невидимые снежинки с платья, а на руках у нее четко выступает «гусиная кожа».

В заключение опыта больную будят, слегка подув ей в лицо. Оказывается, ничего происходившего с ней во время сеанса она не помнит, просто «она спала». При настойчивых наводящих вопросах больные иногда припоминают, что видели «сон», будто они гуляли в зоологическом саду или бродили по улице в морозный зимний день.

Шарко всячески поощрял применение в этих экспериментах физиологических методов исследования — запись движений мышц с помощью специальных приборов, регистрацию пульса, дыхания и т. п.

Шарко был твердо убежден, что психологические особенности гипноза, такие, например, как повышенная восприимчивость испытуемых к внушению (вплоть до возможности внушения им галлюцинаторных образов), представляют собой нечто вторичное, производное. Главные же, определяющие, черты гипноза он видел в происходящих в этом состоянии физиологических сдвигах — изменениях восприимчивости органов чувств, возбудимости нервов и мышц и т. п. Оказалось, что подобные же изменения этих функций имеют место и у больных истерией. И у них, вне всякого искусственного погружения в гипноз, наблюдаются такие симптомы, как сведение мышц, каталептическая гибкость суставов, полная бесчувственность некоторых участков кожи к болевым раздражениям. Он считал, что настоящий, большой гипноз (то есть гипноз с теми тремя стадиями, которые были описаны выше) может быть вызван лишь у некоторых людей — истериков, а у остальных удается получить — в лучшем случае — очень слабо выраженное гипнотическое состояние, либо оно вовсе не получается.

То, что такой крупный научный авторитет, как Шарко, занялся глубоким изучением гипноза, привлекло к этому вопросу внимание многих видных ученых Парижа — невропатолога Поля Рише, психиатра Пьера Жане, невропатолога Жиль де ля Турет, долгое время работавшего вместе с Шарко невропатолога Ж. Бабинского, директора психофизиологической лаборатории Сорбонны Альфреда Бине, невролога Шарля Фере и др. Они вели свои исследования в том же русле, что и Шарко, разделяя в общем предложенную им точку зрения, которая получила название Парижской, или Сальпетриерской школы.

Эта точка зрения была противоположна мнению о гипнозе, которое сформировалось в это время у ученых Нанси. И вскоре между этими школами завязался спор.

Число исследований в области гипноза, проводившихся в эти годы не только во Франции, но и в ряде других стран Европы, в том числе и в России, становится настолько велико, что начинают выходить специальные периодические печатные издания, посвященные этому вопросу. Жаркое пламя дискуссии между двумя школами, двумя противоборствующими взглядами на гипноз — ученых Парижа и Нанси — разгорается в 80—90-х годах на страницах книг и периодических изданий, на общих съездах врачей и специальных конгрессах гипнологов и психологов. В орбиту этого спора втягиваются все новые и новые участники: врачи и физиологи, психологи и философы, писатели и художники.

Вначале трудно было сказать, на чьей стороне окажется перевес. Но в 1889 году на первом международном конгрессе физиологической психологии в Париже становится очевидным, что большинство исследователей склоняются к взглядам нансийцев.

Полемика между школами велась в острых, темпераментных тонах. Чтобы дать читателю представление об остроте этой дискуссии и вместе с тем о существе расхождений, мы приведем выдержку из предисловия Бернгейма ко второму изданию его труда «О внушении и его применении для терапии». Возражая Шарко, глава нансийцев восклицает: «Нет! Гипнотический сон не болезненный сон! Нет! Гипнотическое состояние не невроз, подобный истерии. Конечно, у загипнотизированного можно вызвать истерические проявления, можно развить у него настоящий гипнотический невроз, который будет повторяться в искусственно вызванном сне. Но эти проявления не обязаны своим происхождением гипнозу, они обусловлены внушением со стороны оператора или иногда самовнушением лица, особенно чувствительного… Мнимые физические проявления гипноза не что иное, как феномены психические; каталепсия, трансферт, контрактуры и т. п. являются результатами внушения. Установить, что подавляющее большинство людей внушаемо, значит исключить идею невроза… Сам сон есть результат внушения. Я утверждаю: никто не может быть усыплен против своей воли… Идея производит гипноз; психическое влияние, а не влияние физическое или флюидическое определяет это состояние».

Бернгейм считает, что Шарко, приписывая лечебные свойства металлам и магнитам, глубоко ошибается. На самом деле там действовало самовнушение — вера больных в целебность этих средств. Благо и объекты были в этом отношении очень благодатные: ведь если внушаемость, как установили нансийцы, всеобщее свойство людей, то истерикам это свойство присуще в повышенной степени.

С такой же пылкой убежденностью отрицает Бернгейм наличие трех знаменитых фаз гипноза по Шарко. Фазы эти — явление кажущееся, искусственное; они — результат того же внушения.

Напоминая о роли внушения, Бернгейм был, безусловно, прав. Но, предостерегая других, он чрезмерно увлекся, впал в преувеличение. Например, он считал, что все физические раздражители, применявшиеся в клинике Шарко, тоже действуют не прямым образом, не сами по себе, а лишь как своеобразные проводники идеи о сне, то есть тоже как внушение. Эта ошибка Бернгейма была еще более усугублена им в его последних работах, когда он стал отрицать даже и сам гипноз, как особенное состояние нервной системы, и заявлял, что все наблюдающиеся в нем эффекты можно объяснить действием внушения, последнее же он сводил к самовнушению.

Эта точка зрения Бернгейма впоследствии справедливо критиковалась даже и теми, кто был в целом его сторонником.

Однако, невзирая на некоторые ошибочные положения, школа Бернгейма постепенно завоевывала все большее и большее признание среди врачей и ученых: она последовательно отстаивала положение о большой лечебной эффективности гипноза и внушения, разрабатывала практику применения этих явлений в медицине. В большой пользе этого метода, в действенной помощи его в борьбе со многими заболеваниями убеждаются все больше и больше врачей, испробовавших его в своей лечебной работе. Мысль Шарко о том, что гипноз может быть полезен лишь в отдельных, исключительных случаях, тогда как в подавляющем большинстве он окажет вредное, ослабляющее воздействие на нервную систему больного, была большинством врачей и исследователей отвергнута, признана несостоятельной.

Надо сказать, что все эти бурные споры — считать ли определяющими признаками гипноза физиологические или психологические проявления, лечить ли этим методом все расстройства нервного происхождения или только больных истерией, широко или узко понимать внушение — не мешали всем защитникам естественнонаучного понимания гипноза выступать единым фронтом против общего, злейшего врага науки — мистики. Ведь по сравнению с той коренной противоположностью взглядов, которая разделяет науку и мистику, разногласия школ Парижа и Нанси были не более чем частные, неизбежные в творческих поисках расхождения.

И Льебо, и Бернгейм, и Шарко, и Рише совершенно единодушны в том, что результаты их наблюдений и экспериментов — непобедимое оружие в борьбе с мистическими представлениями.

Податливость к внушению, как качество, присущее всем людям, и разогретое искусственными приемами воображение, — вот истинные причины тех явлений, которые извечно казались чудесными, заявляет в своей книге «Внушение и его применение в терапии» Бернгейм. Именно эти причины лежат в основе целительного действия амулетов и талисманов, металлов и магнитов, заклинаний египетских, индийских и халдейских жрецов, религиозных церемоний и церковных реликвий, «чудодеяний» христианских святых. Бернгейм подробно анализирует несколько описанных в литературе случаев будто бы чудесных исцелений в Лурде и доказывает, что действительным их творцом были не божественные силы, а могучее действие на организм психических факторов, и в первую очередь экзальтированное верой воображение.

Не скрывая своей гордости научными завоеваниями, Бернгейм в другой своей книге пишет: «Современному периоду было предназначено полностью осветить, определить и четко уяснить научную доктрину внушения, благодаря которой навсегда рассеялись химеры и суеверия, которые до наших дней ослепляли бедное человечество».

В декабре 1892 года одновременно в Париже и Лондоне в журналах «Новое обозрение» и «Ежемесячное обозрение» появляется замечательная статья Шарко «Вера, которая лечит» (можно перевести также словами «Целительная вера»), в которой он четко, с последовательных научных позиций и вместе с тем очень популярно высказывает свое мнение о причинах исцелений, тысячелетиями числившихся чудесными, в которых всегда виделось людям наглядное доказательство существования бога и его милосердия. «Необыкновенные по своему внешнему виду излечения, производимые «целительной верой», которые обычно в терапии называют чудом, представляют собой, и это можно показать в большинстве случаев, естественные явления, которые бывали во все времена, в гуще цивилизации и самых разнообразных религий, в самом различном виде, даже и сейчас их наблюдают на всех широтах».

Огромный опыт Шарко-ученого, впервые решившего загадку истерии, давал ему возможность с полным правом и знанием дела указать не только главную причину выздоровлений, считавшихся прежде непонятными, сверхъестественными, но и точно определить границы действий этой причины. Шарко пишет: «Для «целительной веры» необходимы свои объекты и свои болезни, а именно такие, которые поддаются тем влияниям, какие оказывает на тело разум. Истерики обладают нервной структурой, благоприятной для «лечения верой», так как они прежде всего внушаемы, будет ли это внушение произведено извне или будет связано с тем, что они носят в самих себе элементы мощного самовнушения. У этих индивидов, мужчин и женщин, действие разума на тело достаточно эффективно для того, чтобы излечить те болезни, которые незнание еще так недавно, не распознав их истинную природу, объявляло неизлечимыми».

Сильнейшим ударом по мистике были изданные Шарко в соавторстве с Полем Рише два тома художественных иллюстраций. Один из них назван «Одержимые демоном в искусстве» и содержит картины исцеления Христом и святыми «бессодержимых», а также изображения святых в экстазе, другой — «Уродства и болезни в искусстве», в котором большое место отведено сценам исцеления паралитиков и слепых. Здесь представлены репродукции со старинных, относящихся к V веку нашей эры, табличек из слоновой кости, с рисунков на дереве, украшающих стены древних монастырей, воспроизведения фрагментов средневековых фресок, гравюр, картин Рубенса, Рафаэля, Пусена. С ними сопоставлены изображения многообразных проявлений истерических припадков на материале больных Сальпетриера, мастерски зарисованные самим Полем Рише. Все это сделано настолько убедительно и обстоятельно, что выводы напрашиваются сами собой.

Рука об руку как непримиримые воинствующие защитники естественнонаучного мировоззрения выступали на борьбу с мистикой в те годы не только представители школ Парижа и Нанси, но все передовые исследователи гипноза разных стран Европы. Остро осознаваемая необходимость дать решительный отпор очередной мутной волне мистицизма, которая начала заливать Европу еще в начале 70-х годов XIX века, а к 80-м годам приняла поистине угрожающие размеры, была одной из главных причин, приковавших внимание ученых того периода к явлениям гипноза.

Эта эпидемия мистицизма, как и предыдущие ее вспышки (о которых нам уже приходилось упоминать в ходе нашего изложения) во второй половине XVIII и в начале XIX века, была также порождена конкретной исторической обстановкой. Только на этот раз это уже была не феодальная и не буржуазно-помещичья контрреволюция, а зарождающаяся империалистическая реакция.

К этому времени капитализм перестал быть прогрессивным строем, резко выступили его пороки и язвы, выросло и окрепло рабочее движение. В страхе перед его успехами правящие классы вновь обращаются к старому способу спасения — религии и мистике. Мистические настроения проникают в искусство, философию, науку. В Америке и Англии даже создается особое общество для так называемых психических исследований, поставившее целью соединить несоединимое — науку и мистику.

Вновь, как во времена Месмера и Калиостро, сначала высшие классы общества, а за ними некоторые близкие им по духу слои интеллигенции и легковерная масса мещанства, всегда старающегося ни в чем не быть «хуже людей» (под которыми они разумеют лишь «сильных мира»), начинают увлекаться разнообразнейшими формами мистики, среди которых мы опять обнаруживаем все ту же «древнюю восточную магию», хиромантию, астрологию. Повальный характер принимает увлечение спиритизмом. И вновь, как некогда, по всей Европе прокатывается молва о магнетизерах, среди которых особенно шумный успех сопутствует некоим Донато и Ганзену. Конечно, ни о работах Брэда, ни о книгах Льебо, в которых содержатся убедительные аргументы против «всемогущества магнетизма», широкой публике ничего не известно. А в то же время необыкновенные явления, демонстрирующиеся повсюду — в театральных залах и фешенебельных клубах, на сценах кафе и в салонах избранного общества неутомимыми и самонадеянными странствующими магнетизерами, снова дают обильный посев суеверий и предрассудков, будоража людское воображение.

Передовые ученые не могли мириться с оживлением темных, обветшавших суеверий и твердой рукой срывали покров мистики с чудес магнетизма. Именно такое стремление дать немедленный отпор очередной форме возрождающихся суеверий было прямой причиной, побудившей выдающегося немецкого ученого, профессора физиологии и гистологии Бреславльского университета Рудольфа Гейденгайна самому заняться изучением гипноза.

Он воспроизводит в своих опытах целый ряд необычных эффектов, демонстрирующихся с эстрад в качестве чудес, доказывает их повторяемость и предлагает свое естественнонаучное объяснение. Гейденгайн как бы предвосхитил то понимание гипноза, которое позднее было дано Иваном Петровичем Павловым и его учениками. Гейденгайн предложил построенное на аналогиях с уже имеющимися в физиологии нервной системы данными представление о том, что «сущность гипноза составляет подавление деятельности нервных ячеек коркового слоя большого мозга». Но это была тогда лишь догадка, которую он не мог ничем доказать.

К этому времени в гипнологию лоцманами новых дорог приходят наши отечественные, русские исследователи. Воспитанные на передовых материалистических идеях революционных демократов 60—70-х годов, ученики и последователи отца русской физиологии всемирно признанного ученого Ивана Михайловича Сеченова, наши физиологи и врачи не только критически переосмыслили утвердившиеся взгляды на гипноз, но и пошли в своих исканиях дальше.

В 60-х годах прошлого века И. М. Сеченов, как представитель точного естествознания (к тому времени физиология уже завоевала право называть себя точной наукой), выступил с развернутой критикой психологии, то есть той отрасли знания, задачей которой должно было быть установление законов психики. Он задался вопросом, почему психология, одна из самых старых наук (ведь над причинами, движущими мыслями, чувствами и поступками людей, задумывались мудрецы самой далекой древности), и в его время остается неустановившейся, непочатой, по его удивительно точному выражению, наукой. Она все еще неизмеримо далека от определения основных законов психики. Среди психологов нет единства ни по одному занимающему их вопросу. Она не дает никакого руководства для практики жизни здорового человека и не объясняет законы болезненных психических нарушений. Сеченов точно указывает причину такого отставания психологии. Все дело в том, что она использует неточный, субъективный, пристрастный метод подхода к изучаемым ею явлениям.

Тот способ изучения психики, которым пользовалось человечество от Аристотеля до Канта, говорит Сеченов, — метод самонаблюдения и наблюдения над другими людьми, метод анализа собственных поступков и переживаний и догадок о мотивах поступков, мыслях и чувствах других людей, — негоден. Он мало дал, он недостаточен, он ведет к ошибкам, ибо не может быть свободен от сугубо личных, предвзятых суждений, преувеличений, преуменьшений и прочих роковых неточностей.

Сеченов не ограничивается только критикой существующих методов исследования, но открывает для психологии плодотворный путь к будущим достижениям. Он предлагает изучать психику человека, сопоставляя ее, с одной стороны, с более простыми психическими явлениями, каковыми могут служить психические явления у животных, и, с другой стороны, сравнивая явления человеческой психики с достаточно точно изученными явлениями, происходящими в низших отделах нервной системы.

Эти мысли Сеченова оказали громадное влияние на мировоззрение целого поколения отечественных естествоиспытателей.

Со стремлением по-новому — беспристрастно и точно — изучить психику и обращают некоторые физиологи и врачи в нашей стране свое внимание на гипнотические явления. Гипноз привлекает их как исключительное состояние, сочетающее в себе целый ряд необычных психических и физиологических проявлений.

Глубокое понимание законов природы, атеистическое мировоззрение и горячая приверженность свежей научной мысли позволили им переместить центр изучения гипноза в Россию.

 

«Вы ошибаетесь, уважаемые профессора Шарко и Бернгейм»

1878 год. На заседании Харьковского медицинского общества молодой врач Василий Яковлевич Данилевский делает свое первое официальное сообщение о результатах наблюдений над гипнозом у лягушки.

Семья Данилевских поистине могла служить примером щедрого созвездия самородков, которыми издревле славится наш народ. Тех самородков, заглушить буйную силу которых была не в состоянии даже мрачная обстановка в дореволюционной России. Они рождались великой силой своего горения — своего энтузиазма.

В. Я. Данилевский (1852–1939)

Отец, Яков Петрович Данилевский, был человек неиссякаемой энергии и многостороннего творческого ума. Скромный харьковский часовых дел мастер, он конструировал различные замысловатые механизмы. Так, известна его оригинальная конструкция снегоочистителя, похороненная в бюрократических канцеляриях ведомства путей сообщения. В Орловской губернии организатор добровольной экспедиции Я. П. Данилевский находит залежи железной руды. В крошечной домашней лаборатории он неутомимо занимается фотографией, химией, минералогией.

Естественно, что воспитанные под влиянием такого отца, все семеро его детей (четыре сына и три дочери) с ранних лет проявляют интерес и склонность к умственным занятиям. По условиям царского времени, высшее образование могли получить только представители мужской линии. Все четверо братьев Данилевских, преодолев немало трудностей и лишений, стали врачами. Трое из них, Александр, Василий и Константин, впоследствии стали крупными учеными, получившими широкое признание за рубежом.

Старший брат, Александр Яковлевич, посвятил себя разработке проблем биологической химии и так много сделал в этом направлении, что его называют основоположником русской биохимии. А. Я. Данилевский изучал природу белков и ферментов.

Интересы К. Я. Данилевского были исключительно многообразны. И всюду, где бы ни задерживалась его пытливая мысль и умелые руки, оставались заметные следы его одаренности. Врач-физиотерапевт и электрофизиолог, он одновременно серьезно занимался рядом технических проблем, таких, например, как конструкция летательных аппаратов или пропитывание кож металлами. В нем, быть может, больше, чем в других братьях, проявилась наследственная черта отца изобретателя-самоучки — не проходить мимо любого интересного явления, стараться осмыслить его и внести свою лепту, будь то близкое ему естествознание или даже такая далеко стоящая область, как техника.

Василий Яковлевич, посвятивший свою жизнь служению, как он говорил, «одной из основных наук медицинского курса — физиологии», унаследовал от отца несокрушимую способность добиваться намеченной цели. Многообразен был круг его физиологических интересов. Но проблема, которая его захватила еще на студенческой скамье, — проблема физиологической природы гипноза занимала его всю творческую жизнь. Уже почти на склоне лет — в 1924 году — ученый подвел итоги своих многолетних изысканий и размышлений по этому вопросу в монографии «Гипнотизм».

Начал же В. Я. Данилевский заниматься гипнозом значительно раньше своего первого публичного выступления по этому вопросу — в 1874 году, студентом Харьковского университета. Данилевский познакомил членов медицинского общества с историей вопроса, сообщив, что первым описал гипноз у животных в 1646 году профессор и иезуит Афанасий Кирхер, назвавший это явление ехреrimelftum mirabilis, что в переводе с латыни на русский язык означает «чудесный опыт». Кирхер укладывал на бок курицу и удерживал ее в этом положении, пока она не успокоится. Затем проводил мелом черту у самой головы курицы и переставал ее удерживать. Но курица еще долго продолжала, не шевелясь, лежать в неестественной для нее позе, даже и тогда, когда ее начинали потихоньку пинать. По мнению Кирхера, курица принимает проведенную мелом черту за удерживающую ее веревку и, понимая бесполезность сопротивления, не пытается встать.

Позднее подробным исследованием гипноза у животных занялся чешский физиолог И. Н. Чермак. В 1872 году он сообщил о своих опытах по гипнотизации кур, уток, гусей, раков и мелких певчих птичек. Оказалось, что веревка тут вовсе ни при чем. Чермак вызывал гипноз у птиц, насильно удерживая в непривычных позах; других животных он принуждал, не отрываясь, смотреть на блестящие предметы. У всех загипнотизированных животных исчезала чувствительность к щипкам и уколам; они переставали обращать внимание на свет и шум, а также приобретали способность подолгу сохранять приданные их лапкам и крылышкам неудобные положения. Последнее явление очень напоминало каталепсию — ту самую восковидную гибкость суставов и мышц, которая так удивляла зрителей на сеансах магнетизеров и которую наблюдали все исследователи гипноза у человека.

Вслед за Чермаком те же явления у животных изучал немецкий физиолог В. Прейер. Внезапно, быстро схватывая морских свинок, кроликов и других животных, а затем насильно удерживая их, он вызывал у них расслабление мышц всего тела и снижение чувствительности, подобное тому, которое наблюдал Чермак. Но Прейер называл это состояние не гипнозом, а каталепсией и считал, что главной причиной ее бывает страх, испуг, ужас животного перед внезапно напавшей на него непреодолимой силой.

Данилевский действовал иначе. Он спокойно клал лягушку на спину и осторожно удерживал ее некоторое время в такой позе. Оказалось, что если после этого ее отпустить, то она будет сохранять самую неловкую для себя позу, например такую, которую Данилевский называл «позой турка» — лягушка сидит на скрещенных задних лапках, слегка прислонившись спинкой к какой-нибудь подпорке. Ее можно щипать пинцетом — она не шелохнется. Ей можно закрыть обе ноздри смоченной бумажкой — и она не будет сбрасывать ее лапкой, как это обычно очень ловко и быстро делают лягушки в нормальном состоянии. Загипнотизированная лягушка задыхается, как настоящий астматик, глаза ее вылезают из орбит от удушья — и все-таки никаких попыток сбросить мешающую ей дышать бумажку она не делает. И лишь после того, как через некоторое время животное выйдет из гипнотического состояния и примет обычную позу, оно снимет наконец закрывающую ноздри бумажку.

Новым и интересным в опытах Данилевского было то, что ему удалось установить прямую связь между большими полушариями головного мозга и гипнотическим состоянием. Удаляя у лягушек большие полушария, он убедился, что вызывать гипноз у таких лягушек значительно труднее и дольше, чем у обычных. Да и само гипнотическое состояние у оперированных животных отличается рядом особенностей — например, в нем не так сильно снижается чувствительность кожи. Если ущипнуть лишенную больших полушарий мозга загипнотизированную лягушку, то она ответит на раздражение движениями лапок.

Поэтому Данилевский предположил, что снижение чувствительности и отсутствие произвольных движений, столь характерные для гипноза, вызваны воздействием больших полушарий и именно воздействиями угнетающего характера.

В своем сообщении о гипнозе Данилевский высказал мысль, что эти факты «позволяют с филогенетической точки зрения признать связь гипнотизма человека с experimentum mirabilis животных».

В окончательно оформленном виде идея Данилевского о родстве гипноза у животных и человека прозвучала в его докладе на IV съезде общества русских врачей в 1891 году. Доклад так и назывался: «Единство гипнотизма у человека и животных». Он был направлен своим острием против мистицизма, резко вспыхнувшего в те годы в России. Данилевский прямо заявил, что поднимаемые на щит современными ему искателями «откровений» в мире духов средневековый мистик Яков Бем и духовидцы XVIII века Сведенборг и Карданус по своим воззрениям недалеко ушли вперед от дикарей, верящих в возможность путешествия души в страну невидимых существ и видящих в известных приемах волшебный ключ в эту страну. Опираясь на научно установленные факты, Данилевский доказывал, что все восторженные состояния и экстазы колдунов и духовидцев, а также трансы спиритических медиумов — не что иное, как разнообразные формы гипноза. В заключение, к вящему посрамлению мистиков, он убедительно обосновывал данными собственных исследований идею общности гипноза у человека и животных, идею их единства — как по вызывающим гипноз причинам, так и по форме проявления этого состояния.

Он рассказывал о гипнотизации речных раков и морских крабов, жаб и головастиков, всевозможнейших рыб (между прочим, оказалось, что легче всего загипнотизировать… вьюна), тритонов и змей, ящериц и черепах, крокодилов и птиц, среди которых особенно легко поддавались гипнозу совсем маленькие птенчики. Данилевскому удавалось вызывать продолжавшийся более шести минут гипноз у птенца сизоворонки всего лишь нескольких дней от роду. Данилевский с сожалением признался, что у кошек и собак ему получить гипноз не удалось, хотя других млекопитающих животных — кроликов, морских свинок он гипнотизировал с успехом. Зато он имел удовольствие сообщить об удачных опытах по гипнотизации таких совсем уж экзотических объектов, как омары и лангусты, каракатицы и осьминоги, камбалы и электрические скаты. Эти эксперименты были проведены В. Я. Данилевским на зоологической станции в Роскове (Бретань) во время одной из его заграничных командировок.

Фактически все это великолепное изобилие успешно поддававшихся гипнотизации объектов — представителей самых разнообразных ветвей животного царства — было убедительнейшим опровержением ошибочного взгляда на гипноз, высказанного в те годы главой школы Нанси Бернгеймом, который, как читатель помнит, утверждал, что «гипноза нет, есть только внушение». Но внушение как воздействие словом возможно только у человека. Данилевский неопровержимо доказал, что состояние гипноза может быть вызвано у самых различных животных и что явления, наблюдающиеся у них, глубоко сходны с симптомами гипноза человека. Свою победу Данилевский закрепил выступлением на родине Бернгейма, когда с трибуны международного конгресса физиологической психологии в Париже в августе 1889 г. прозвучал на весь мир его доклад о гипнозе у животных.

Надо сказать, что В. Я. Данилевского интересовал не столько сам гипноз, сколько законы психики, законы деятельности высших отделов мозга, которые, как это удалось установить ему самому и как об этом догадывались и другие исследователи, играют ведущую роль в явлениях гипноза. Но может показаться странным, почему, имея в виду психику человека, Данилевский избрал объектом своих исследований животных? Ведь это же длинный, обходный путь. Выбор такого именно пути объясняется глубоким влиянием, которое оказал и на В. Я. Данилевского и на многих других естествоиспытателей отец русской физиологии Иван Михайлович Сеченов.

В. Я. Данилевский избрал один из способов познания психических явлений, предложенных Сеченовым, а именно способ сопоставления явлений, имеющих место у животных (они, конечно, и проще и доступнее для изучения), со сложными явлениями, наблюдающимися у человека. Избранный им способ помог ему лучше, чем многим исследовавшим те же явления до него, понять некоторые стороны гипноза у человека.

Однако глубокого проникновения в сущность гипноза ему достичь не удалось. В этом вопросе он остался в плену субъективистско-психологических представлений, недостатки которых он сам так хорошо сознавал. Но преодолеть их на деле оказалось не так-то просто.

Данилевский, говоря о природе гипноза у человека, сводит ее к параличу воли и самостоятельного мышления, а причиной, вызывающей гипноз, считает психическое принуждение. Точно так же он объясняет параличом воли и гипноз у животных, а причиной паралича он считает насилие, только уже не психическое, а физическое. Все остальные симптомы гипноза — снижение чувствительности, отсутствие произвольных движений и т. п., по его мнению, — лишь следствия паралича воли.

Разумеется, это представление о гипнозе было очень далеко от действительного понимания явления. Это были объяснения, которые сами нуждались в объяснениях. Ведь слова «воля», «самостоятельное мышление», «принуждение» не давали никакого представления о сущности, о физиологическом фундаменте явлений, которые хотел Данилевский при их помощи объяснить. Здесь получился у него порочный, не имеющий ни начала, ни конца круг, когда одно непонятное явление «объясняют» другим, не менее непонятным. Такой круг всегда возникает, когда речь идет о чисто словесных объяснениях. Данилевскому из этого круга вырваться не удалось.

На том же IV съезде русских врачей в Москве, где выступал В. Я. Данилевский, доклад «О терапевтическом применении гипнотизма» прочитал друг и соратник выдающегося психиатра С. С. Корсакова Ардальон Ардальонович Токарский.

Это был поистине удивительный человек. Бесконечно скромный, снисходительный к промахам и ошибкам других и беспощадно требовательный и строгий к себе.

Русская психиатрия конца XIX века воспитала многих врачей, прославившихся своим мягким, заботливым и безгранично гуманным отношением к душевнобольным. Таков был отец русской клинической психиатрии петербургский профессор Иван Михайлович Балинский. Примечательна эпитафия на его могиле: «Иван Балинский — душевнобольных друг и слуга». Одним из самых высоких образцов в этом отношении был основоположник московской школы психиатров Сергей Сергеевич Корсаков. Но даже и среди таких людей Токарский выделялся, как дружно говорят об этом все знавшие его коллеги-врачи и сестры милосердия, своими чуткостью, вниманием и любовью к больным. И в то же время Ардальон Ардальонович, при всей его мягкости и безграничной душевной доброте, был человеком огромной воли и непреклонного характера, был настоящим воителем, самоотверженным борцом за праведное дело.

Уже студентом медицинского факультета Дерптского университета он зарекомендовал себя в глазах реакционно настроенного начальства как непременный участник студенческих «беспорядков». В характеристике А. А. Токарского, составленной ректором университета, дословно значится следующее: «В бытность свою студентом принимал участие в беспорядках 1881 года… и получал выговор от ректора за принятие на себя роли депутата». Через всю свою короткую и мучительную жизнь (Токарский умер в возрасте около 42 лет, преждевременно сведенный в могилу туберкулезом) он пронес великий принцип — врач, невзирая на собственные страдания, помогай страждущим!

Один из его современников сказал о нем: «Он был по преимуществу человеком протеста и борьбы. Во всех областях научной и практической деятельности его стремления поддерживались и согревались встречаемыми на пути препятствиями, и чем серьезнее были препоны, тем горячее и страстнее закипала в нем борьба, тем настойчивее добивался он намеченной цели».

Видимо, великим человеколюбием и этими замечательными особенностями характера и можно объяснить ту принципиальную смелость, которую проявил Токарский как врач и ученый, когда в свою исторически трудную эпоху стал на путь открытой борьбы с религиозными суевериями и мистикой, смело разоблачая религию, наносившую вред психическому здоровью человека. А. А. Токарский посвятил этому вопросу целый цикл серьезнейших исследований: «О мерячении, или болезни судорожных подергиваний», «Об отчитывании душевнобольных в церквах». В этой последней работе А. А. Токарский с глубоко обоснованных научных позиций разоблачил и осудил широко практиковавшийся в православии обряд — так называемое отчитывание душевнобольных, о чем мы уже рассказывали в главе «Чин над бесноватым».

Известно отношение Токарского к целителю «силой божьей», священнику отцу Иоанну из деревни Нахабино, практиковавшему религиозное, якобы «боговдохновенное» лечение алкоголизма. Ардальон Ардальонович специально ездил смотреть, как исцеляет отец Иоанн. И потом рассказывал: «Ничего, кроме внушения и гипноза, я там не видел, никаких «чудес», никакой «воли божьей», обычная психотерапия верой».

Изучением гипноза Токарский занялся с первых же шагов своей врачебной деятельности. В 1887 году им был сделан обширный доклад о гипнозе на заседании Московского психологического общества. Богатство и разносторонность наблюдений, глубина и самостоятельность мысли, проявленные молодым ученым в обобщающих выводах, настолько захватили слушателей, что его сообщению было отведено подряд три заседания.

Для Токарского не составляла вопроса, достойного обсуждения, позиция последователей «животного магнетизма». Но вместе с тем он не принял слепо на веру ни одну из точек зрения, волновавших в то время умы противоборствующих школ — Бернгейма и Шарко.

На основании собственных наблюдений и опытов Токарский приходит к заключению, что каждая из них страдает односторонностью.

Один вопрос не вызывал у него никакого двойного толкования — тут все было совершенно определенно: гипноз при правильном его применении не может принести вреда больному. И в этом отношении русский психиатр категорически расходился с французским невропатологом. Взгляд на гипноз, как на проявление истерии и само по себе болезненное состояние, требующее к себе настороженного и недоверчивого отношения, был для него, врожденного психотерапевта, органически неприемлем.

Токарский прекрасно осознает трудность задачи проникнуть в существо психических явлений при гипнозе, ведь и знания о психике человека в обычном состоянии ограничены, отчего, по мнению Токарского, «наблюдатель делается невольной жертвой всякого рода предположений, аналогий и уподоблений. Пока психология не станет наукой более точной…».

А. А. Токарский был деятельным последователем идей И. М. Сеченова, ратовавшего за превращение психологии в точную науку. В этом направлении им было положено начало. Вместе со своим другом и единомышленником С. С. Корсаковым они на свои личные средства покупают необходимые для психологических исследований приборы и создают первую в Москве лабораторию экспериментальной психологии. Вместе они добиваются, чтобы физиологическая психология и гипнотерапия (лечение болезней с применением гипноза) стали одним из предметов в общем курсе обучения студентов медицинского факультета Московского университета, и Токарский первым в России читает этот курс.

Повсюду — в лекциях для студентов, в выступлениях на заседаниях Московского психологического общества, в докладах на международных психологических конгрессах— Токарский горячо, убежденно и последовательно борется за материализм в психологии, настаивая на том, что психологии пора уже вступить в ряды естественных наук, что и в этой области явлений природы основным методом исследования на место принятого доныне здесь метода чистого умозрения должен стать метод беспристрастного наблюдения и точного опыта.

В докладе о лечебном использовании гипноза Токарский с нескрываемой радостью провозгласил: отныне в этом вопросе нет места мистическим представлениям. Отважные исследователи вырвали гипноз из храмов, возведенных во славу несуществующих богов, и ввели в светлый храм науки. И хотя в истории гипноза не раз случалось, что ученые авторитеты его отвергали, всегда находились и такие, кто, невзирая на опасность быть осмеянными, терпеливо продолжали исследовать и применять на практике гипнотические явления. Рассказывая о той острой борьбе, в которой складывалось научное представление о гипнозе, и восставая против существующих, даже в среде врачей, предубеждений, Токарский заявил: «Смешно было бы думать, что гипнотизм вырос где-то сбоку, за дверьми храма науки, что это подкидыш, воспитанный невеждами. Можно только сказать, что невежды его достаточно понянчили и захватали своими руками».

Все содержание этого доклада, каждая его мысль были смелым и сильным ударом по наступавшей со всех сторон в те годы на науку реакции. Противостоя потоку захлестнувших так называемую образованную публику модных мистических увлечений, Токарский утверждал правду о гипнозе, добытую усилиями науки: «Там, где прежде были только непонятные манипуляции, которые одни составляли собой наследство предшествовавших поколений, манипуляции, окутанные покровом непонятных, захватывающих чрезвычайно широкое поле теорий, что создавало скорее какой-то религиозный культ, чем отрасль научного знания, там в настоящее время мы имеем ряд действий очень простых, освещенных внутренним смыслом. Если остается скрытой причина явлений, как и во множестве других вопросов, то ясна их взаимная зависимость.

Там, где искали действие мировых сил, мы имеем действие нервной системы, роль флюидов заступило внушение. Изучение внушения открыло необыкновенно могучее влияние психических воздействий, которое может быть без всякого преувеличения поставлено наряду с воздействиями факторов физических, и пользование психическими влияниями стало задачей врача, что и дало вопросу надлежащую простоту и законченность».

Итак, гипнотические явления все больше и больше становятся подвластны научному познанию, благодаря чему открывается возможность поставить их по-настоящему на службу людям. «Психическое влияние стало задачей врача» — эта мысль — душа доклада Токарского, ее он хочет довести до сознания и сердца своих коллег; ею он хочет увлечь и опытных практических врачей и медицинскую молодежь, которой он читает курс психотерапии и медицинской психологии.

А. А. Токарский (1859–1901)

В области гипноза не должно остаться никаких лазеек для мистических предубеждений. Это также одна из ведущих мыслей, руководивших деятельностью Токарского. Вот, например, один из вопросов, на котором издавна охотно спекулируют явные и замаскированные сторонники мистики, — вопрос о том, кто может быть гипнотизером, не требуются ли для этого, как утверждали защитники представлений о «личном магнетизме», каких-то особых врожденных качеств, специальной одаренности и т. п.? Нет, твердо отвечает Токарский, «это обстоятельство не имеет здесь совершенно никакого значения, и если бы сам дьявол явился в качестве гипнотизера, то и ему следовало бы прежде всего ознакомиться с явлениями».

Токарский последовательно и непримиримо подчеркивал значение науки, вес знания и опыта, напоминая, что в области применения гипноза не должно быть места невеждам. Он считал, что хотя применение гипноза в принципе доступно каждому врачу, но успех в этом деле может быть достигнут лишь при глубоком знакомстве с этими явлениями, с техникой гипнотизации, с основами психиатрии и медицинской психологии. Только такое знакомство может дать врачу столь необходимую в деле применения гипноза и внушения уверенность, а в случае надобности поможет ему устранить трудности и осложнения, которые могут подчас возникнуть в процессе лечения.

Гипноз и внушение, доказывает Токарский, — эффективный метод лечения многих заболеваний. Во многих случаях он может оказать неоценимую помощь врачу в его борьбе с болезнями. Этот метод должен занять достойное место в ряду таких методов медицины, как хирургическое вмешательство, лечение лекарствами, физические методы лечения и т. п. Понятно, что каждый лечебный метод должен применяться в подвластной ему области, то есть там, где именно этот метод, а не другой, принесет более всего пользы, а подчас лишь он один и может быть полезен. Скажем, что делать с человеком, у которого острый приступ аппендицита? Несомненно, только одно — класть на операционный стол. Никому и в голову не придет лечить его внушением. Равно как укушенному бешеной собакой в первую очередь нужна пастеровская прививка.

Точно так же гипноз и внушение должны применяться там и тогда, когда в первую голову могут быть полезны именно они. У этого метода есть своя область применения, где без него просто нельзя обойтись. Например, так называемые пограничные состояния, объединяющие обширный класс заболеваний, к которым относятся невротические расстройства — последствия срыва нервной системы, ее переутомления, чрезмерного напряжения, последствия различных житейских волнений и потрясений.

Что может сделать при неврозах врач, если он не обратится к психотерапии, то есть к воздействиям на психику больного методом систематизированных убеждений, методом лечебного внушения в состоянии бодрствования или к внушению в гипнозе? Безусловно, без этого метода при таких заболеваниях не обойтись. Здесь на первый план должно выступить целительное воздействие на психику больного.

Здесь психотерапия составляет тот основной, ведущий лечебный метод, с помощью которого врач возвращает больному здоровье.

Конечно, применение психотерапии не исключает использования и других лечебных методов и приемов (лекарств, массажа, курортного лечения и т. п.). Но они будут играть лишь вспомогательную роль, роль аккомпанемента к основному лечебному влиянию словесного убеждения, внушения, гипноза.

Подобное же положение имеет место и в лечении таких широко распространенных заболеваний, как наркомании. Наркомания — пристрастие, начинающееся вначале как дурная привычка и перерастающее затем в особое болезненное непреодолимое влечение к наркотическим средствам, на первое место среди которых, несомненно, следует поставить алкоголь. Воздействие на психику алкоголика целительным словом в форме убеждения и внушения, в том числе внушения, проводимого больному, погруженному в гипнотический сон, — один из самых действенных, дающих лучшие результаты методов лечения алкоголизма.

Гипноз и внушение, в свою очередь, говорит Токарский, могут использоваться и как вспомогательные средства помощи больному там, где в качестве основного, главного метода лечения служит другой, например лекарственный метод. Токарский отнюдь не видит в гипнозе и внушении панацею — универсальное средство от всех и всяческих недугов. Но он твердо убежден, что «гипнотизм применим и показан во всех случаях, где болезненные явления находятся в зависимости от нервных влияний или где излечение задерживается этими влияниями».

Дабы сделать доступным этот метод каждому врачу-практику, пожелающему использовать его в своей лечебной работе, Токарский разбирает самым доскональным образом все тонкости вопроса о показаниях и противопоказаниях к применению гипноза и внушения, все трудности и осложнения, которые могут возникнуть при лечении больного. Он щедро делится с товарищами по профессии собственным опытом, а также сообщает в своих докладах и статьях массу сведений из детально изученных им литературных источников.

Огромную ценность имеет разработанная Токарским система проведения внушений. Она не потеряла своего значения и в наши дни.

Безграничное человеколюбие, душевная тонкость, широта познаний, влюбленность в свое дело позволили Токарскому поднять принципы психотерапии до высоты подлинного искусства врачевания.

Будучи честным и беспристрастным исследователем, Токарский отчетливо видит, что время окончательного, раскрытия природы гипноза еще не наступило, что последняя причина явлений все еще остается скрытой.

 

«Гипноз — обоюдоострое оружие»

Все, кто видел его хотя бы раз, потом говорили, что не могут забыть всю жизнь эти спокойно проницательные глаза и статную фигуру, олицетворение физической и интеллектуальной мощи. И чаще всего на ум приходило сравнение с Ильей Муромцем, тем Ильей — крестьянским сыном, которого гениальная кисть Васнецова сделала центральной фигурой прославленной картины «Три богатыря». Да, воистину, академик Владимир Михайлович Бехтерев был богатырем земли русской, ее славой и гордостью. С первых шагов своей сознательной жизни Бехтерев не отступал перед трудностями. Вот он остается восьмилетним мальчиком без отца. В семье, кроме Володи, еще двое детей. Нужно вести тяжелую борьбу за существование, за кусок хлеба, и в то же время учиться, получать образование, ибо в семье Бехтеревых воспитание детей построено на принципе, что их будущее зависит от них самих, от того, с какой настойчивостью будут они добиваться знаний. И Володя Бехтерев показал, на что способен волевой, целеустремленный мальчик.

Живя в глуши дореволюционной деревни, в вотяцком селе Сорали Вятской губернии, среди темных и забитых людей, в большинстве своем неграмотных, полных предрассудков и суеверий, пытливый ребенок страстно полюбил природу. Но уже тогда, на заре жизни, он полюбил ее любовью исследователя. Он коллекционировал насекомых, составлял гербарии. Жизнь привлекала его тысячами неразрешенных загадок — все хотелось узнать, понять, найти объяснения. Так проснулась в будущем ученом страсть к естествознанию.

В гимназические годы Бехтерев зачитывается произведениями А. И. Герцена, В. Г. Белинского, Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского, Д. И. Писарева. Великие революционные демократы были пламенными пропагандистами естествознания, и под их могучим влиянием много передовой, прогрессивно настроенной молодежи избирало своим поприщем естественные науки. Несомненно их влияние на выбор профессии гимназистом Бехтеревым и семинаристом Иваном Павловым.

Выдающиеся способности и исключительное трудолюбие позволяют Бехтереву двигаться буквально семимильными шагами. Достаточно сказать, что в 21 год он оканчивает прославленную Петербургскую медико-хирургическую академию, где остается для научного усовершенствования под руководством крупнейшего русского психиатра И. П. Мержеевского.

Двадцати четырех лет Бехтерев блестяще защищает докторскую диссертацию на тему «Опыт клинического исследования температуры тела при некоторых формах душевных заболеваний». Эта работа молодого ученого была очень важна и в философском отношении, так как она отражала взгляд на психические болезни, как болезни мозга и всего организма. В 27 лет Бехтерева, как особо талантливого ученого, имеющего уже немало собственных исследований, опубликованных на русском и иностранных языках, командируют на два года за границу. Работая в лабораториях и клиниках таких всемирно известных светил, как физиолог Флексиг и невропатолог Шарко, молодой русский ученый поражает всех широтой своих интересов и глубиной познаний.

Характерно объяснение, данное самим Бехтеревым в его автобиографии, почему он избрал изо всех областей медицины именно область невропатологии и психиатрии: «Эта специальность мне казалась из всей медицинской науки того времени наиболее тесно связанной с общественностью и, кроме того, увлекала вопросами познания личности, связанными с глубокими философскими и политическими проблемами».

Бехтерев всегда принимал непосредственное и живейшее участие в прогрессивном движении передовой русской интеллигенции. В студенческие годы он активный участник сходок и демонстраций, знаменитых студенческих «беспорядков», доставлявших так много неприятностей царским охранникам и полиции. Став уже в 29 лет профессором Казанского университета, В. М. Бехтерев объединил вокруг себя не только революционно настроенных студентов, но и прогрессивную часть профессуры.

В. М. Бехтерев всегда стремился помогать революционерам. Вот яркий эпизод из его жизни. Пользуясь известностью как выдающийся врач, Владимир Михайлович имел широкую практику среди самых различных слоев населения. Однажды в беседе с каким-то высокопоставленным больным В. М. Бехтерев случайно узнает, что реакция сформировала архичерносотенную «священную дружину», поставившую себе целью убийство наиболее известных русских политических эмигрантов, и что вскоре готовится убийство Кропоткина. Тотчас Владимир Михайлович разыскал надежного человека, который как раз уезжал в это время в Париж, и попросил его обязательно предупредить Кропоткина о готовящемся на него покушении. Кропоткин немедленно скрылся. Прошли многие годы. И вот в 1917 году Бехтерев, уже забывший об этом случае, встретившись впервые лично с Кропоткиным, назвал себя, полагая, что Кропоткину вряд ли известно его имя. «Я вас хорошо знаю, — улыбнулся Кропоткин. — Вы спасли мне жизнь».

Широко известно решительное и смелое поведение Бехтерева в судебно-психиатрической экспертизе по делу Бейлиса, гнусно сфабрикованному черносотенной реакцией. Велико было бешенство царских опричников, когда после ясного, не допускающего никакого двойного толкования и фальсификации заключения Бехтерева царским судьям пришлось оправдать нагло оклеветанного Бейлиса.

В 37 лет Бехтерева приглашают на должность начальника кафедры психиатрии и невропатологии прославленной Петербургской военно-медицинской академии, в стенах которой он получил высшее образование. Здесь развернулась его кипучая деятельность пытливого исследователя, талантливого организатора, проницательного врача и всемирно известного ученого.

Восторженно приветствовал В. М. Бехтерев Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Вот слова пламенного призыва, которыми он закончил свое обращение к ученым собратьям: «Мы должны отдавать себе отчет в том, будем ли мы с победившим народом, который завоевал себе свободу, хочет строить свое будущее и зовет нас соучаствовать в этом строительстве. Может ли быть сомнение в ответе на этот вопрос?»

Выдающийся ученый, академик Владимир Михайлович Бехтерев, как мы уже говорили, был в своем творчестве многогранен. Во всех энциклопедиях после его имени называются сразу три специальности: неврология, психология и психиатрия, и в каждой из них он оставил глубокий след.

Бехтерев побывал в клинике Шарко в то время, когда там кипела работа по изучению гипноза. Бехтерева очень заинтересовали эти исследования, и по приезде в Россию он широко поставил лечение гипнозом и внушением в Казани, в бытность его там заведующим кафедрой нервных и душевных болезней медицинского факультета университета.

Начиная с этого времени и до последнего дня жизни Владимир Михайлович не ослаблял внимания и интереса к этим явлениям. Слова «до последнего дня жизни» здесь следует понимать совершенно буквально, так как последний научный доклад, сделанный Владимиром Михайловичем за 30 часов до смерти, был посвящен разработанной им методике коллективного лечения алкоголиков внушением в гипнозе.

На руководимых Бехтеревым кафедрах (вначале в Казани, а затем в Петербурге) и в созданном им психоневрологическом институте проводились специальные исследования физиологических механизмов гипноза и внушения. Все связанные с этими явлениями вопросы Бехтерев освещал в своих лекциях студентам, на которые часто приходили и давно уже окончившие курс врачи. Сам Бехтерев был прекрасным психотерапевтом и постоянно применял гипноз и внушение в собственной лечебной практике.

Рассказывая в медицинских периодических изданиях о ярких примерах успешного применения гипноза и внушения в лечении различного рода заболеваний, примерах, почерпнутых из своей личной врачебной практики, Бехтерев неустанно призывал своих коллег шире использовать этот метод.

Огромное значение имела деятельность Бехтерева по ознакомлению широкой публики с правильным, естественнонаучным представлением о гипнозе и внушении. Он читал на эту тему публичные лекции, писал брошюры и статьи в научно-популярных журналах.

В. М. Бехтерев проводит сеанс лечебного внушения в гипнозе

Бехтерев дал глубокий анализ обстановки, в которой совершаются «чудодеяния». Он показал, что факты, которые мистики выдают за чудесные исцеления, божественные откровения, духовидение и т. п., имеют в своей основе неизвестные большинству людей явления гипноза и внушения. В своей брошюре «Внушение и его роль в общественной жизни» Бехтерев приводит в доказательство этой мысли массу примеров из истории и житейской практики. Вот один из очень ярких случаев.

«Мальчик Г. страдал параличом истерического происхождения, природа которого, к сожалению, осталась нераспознанной со стороны известного в Петербурге психиатра, признавшего его неизлечимым. Парализованный мальчик оставался беспомощным уже много лет, как вдруг однажды во сне он увидел лик Божьей Матери, приказавшей ему поклониться святой иконе, находящейся в часовне по Шлиссельбургскому тракту у Стеклянного завода и известной тем, что ударом молнии в 1888 г. было разрушено все внутри часовни, но сохранился лишь образ Божьей Матери, причем лик ее оказался усеянным в форме венца медными монетами из сборной народной кружки. Проснувшись, Г. настойчиво начал просить себя повезти к упомянутой иконе, и, когда желание его было исполнено, то оказалось, что уже во время молебна он получил возможность стоять на ногах и с этих пор начал ходить».

Бехтерев показывает, что этот взятый из жизни случай, выглядящий в глазах верующих непостижимым свидетельством «божественного милосердия», в действительности имеет вполне естественное происхождение. Фанатическая вера в силу иконы, которую молва из-за приключившегося с ней необычного происшествия окружила ореолом чуда, связавшись с самым сильным в каждом больном желанием — выздороветь, подчинила себе все чувства и мысли мальчика, не оставив места в его сознании никакой критике. Эта мысль действовала по механизму самовнушения, благодаря которому и произошло почти моментальное освобождение больного от истерического паралича.

Внушение и самовнушение обязаны своим действием материальным, естественным процессам. Подвергнув справедливой критике многочисленные определения этих понятий, дававшиеся до него другими гипнологами, Бехтерев предложил свою формулировку. Он называл внушением «воздействие одного лица на другое путем непосредственного прививания идеи, чувства, эмоции и других психофизических состояний без участия личного сознания внушаемого лица». Влияя в первую очередь на область эмоций, на воображение, внушение чрезмерно их обостряет и тем самым заглушает рассудочную, критическую оценку действующих на психику впечатлений. Подобным же образом могут действовать на человека некоторые мысли и чувства, возникающие в его собственном мозгу, без воздействия постороннего лица, когда, как писал Бехтерев, «то или другое представление проникло в сознание, как нечто готовое, в форме внезапно явившейся мысли, в форме того или иного сновидения, в форме виденного примера и т. п.».

Внушение одно из сильных средств воздействия на психику людей. Внушенная мысль, будучи лишена строгого и столь необходимого контроля разума, способна с неодолимой силой влиять на поведение человека, а также на деятельность его организма. Но средство это обоюдоострое. Оно может быть употреблено и на благо и во зло людям.

Бехтерев приводит множество примеров, когда внушение использовалось во вред людям. Доскональнейшим образом он прослеживает причины различных эпидемий, как он называет возникавшие по временам массовые увлечения теми или иными сектантскими вероучениями, теориями всевозможных мистиков, средневековые эпидемии демономании и колдовства, кликушество и т. п. Во всеоружии собственного большого клинического опыта и обширных познаний в области психиатрии и психологии, Бехтерев убедительно доказывает, что во всех этих фактах немалую роль сыграли явления гипноза, внушения и взаимовнушения.

Давно уже было замечено, что внушаемость людей особенно велика, когда они находятся в массе. В этом случае наэлектризовывающее людей внушение усиливается за счет взаимного влияния охваченных общими чувствами людей друг на друга — за счет взаимного внушения и подражания. Этими средствами охотно и умело с давних пор пользуются сторонники мистики, направляя их во вред людям. В то же время в руках людей науки, в руках врачей внушение может быть самым широким образом применено в качестве успешного средства борьбы со многими заболеваниями.

После подавления революции 1905 года реакция праздновала победу и вместе с тем прекрасно чувствовала ее непрочность. Как всегда бывало в истории, в подобные периоды взбурлил грязевой вулкан мистики и суеверия. Оккультные «науки», магия, животный магнетизм, астрология, хиромантия, всевозможные варианты спиритизма вновь находят себе многочисленных поклонников среди привилегированных слоев общества и тянущегося к ним мещанства. Разжиганию интереса к потустороннему способствовали специальные журналы — «Спиритуалист», «Ребус», «Вестник оккультных наук», «Сфинкс» и др. В них печатаются статьи и рассказы о секретах индийских факиров, о таинствах поклонников культа Митры, откровения, почерпнутые спиритами из общения с духами умерших, и т. п. Обложки книг пестрели объявлениями вроде следующего: «Открыта подписка на первый в России ежемесячный иллюстрированный журнал «Таинственное», посвященный вопросам, исследованиям и наблюдениям в области сверхчувственных явлений, не поддающихся анализу современной науки».

Книжный рынок захлестнул поток шарлатанских брошюр, в которых проповедовались давно уже отвергнутые наукой представления о существовании внутри человека неких сверхъестественных сил, вроде пресловутого «магнетического флюида», с помощью которых можно легко и просто достичь богатства, успеха в обществе, бесчисленных любовных побед, умения безошибочно предсказывать судьбу и т. д. Авторы давали заманчивые обещания научить своего читателя открывать и развивать в себе подобные чудо-способности. Многие такие книги выходили в роскошных изданиях, в тисненных золотом и серебром переплетах, с иллюстрациями.

Трудно переоценить значение, которое имели в этой обстановке устные и печатные выступления такого пользующегося всемирной славой большого ученого и такого высокоавторитетного человека, каким был академик Владимир Михайлович Бехтерев. В этих выступлениях он настойчиво, отважно и страстно пропагандировал материалистические представления о гипнозе и внушении, беспощадно тем самым вскрывая ложность всей этой мистической шелухи.

На основании собственных наблюдений, а также наблюдений и исследований своих многочисленных учеников Бехтерев развил представление о гипнозе как о своеобразном видоизменении обычного естественного сна. В чем, по Бехтереву, главное отличие гипноза от нормального сна? Гипнотический сон вызывается искусственно теми усыпляющими приемами, которыми пользуется гипнотизер. Наиболее удобным и успешнее других действующим приемом Бехтерев считал словесное внушение сна, которое может заключаться как во внушении гипнотизируемому представлений, связанных у каждого человека с засыпанием, так и путем повелительного требования — «Спать!» Слабые физические раздражители, по его мнению, могут очень способствовать быстроте усыпления, а иногда и вызывать гипнотический сон без всякого словесного внушения.

Бехтерев уделил много внимания исследованиям, направленным на то, чтобы разработать способы повышения лечебной эффективности внушения, проводимого больному в гипнозе или наяву.

Однако и Бехтереву не удалось освободить развитые им представления о гипнозе и внушении от влияния субъективистски-психологических идей. Его объяснения все еще страдали той описательностью формулировок, которая характерна для определений, выдвинутых до него другими исследователями гипноза — Брэдом, Шарко, Льебо, Бернгеймом, Токарским, Данилевским и другими. Все эти представления, будучи в принципе правильными, материалистическими, все же не достигли полного проникновения в природу этих явлений, не смогли раскрыть внутреннюю сторону гипноза и внушения, их физиологическую базу.

Выяснение сущности этих явлений, тесно связанных с психической деятельностью мозга, не могло произойти раньше, чем были установлены основные закономерности этой деятельности.

 

«Гипноз — частичный сон»

Первопричины гипнотических явлений таятся в глубинах психики, в особенностях деятельности мозга — таково единодушное мнение гипнологов-материалистов. Но задача добраться до этих глубин не так-то проста. Та наука, которая по самому своему существу была призвана выявлять эти особенности, устанавливать законы психики, — психология, тысячелетиями оставалась здесь беспомощной. В чем причины этой бесплодности, четко и правдиво сказал И. М. Сеченов. Виноват сам принятый в ней способ познавать психику — метод наблюдения над собственными мыслями, чувствами и поступками исследователя и сопоставления их с анализом переживаний и поведения других людей. Несвободный от сугубо личных, предвзятых суждений, он роковым образом ведет к ошибкам. С середины прошлого века все большее и большее число прогрессивно мыслящих ученых — невропатологов и психиатров, физиологов, психологов и педагогов — осознает необходимость найти какой-то новый метод изучения работы мозга, который дал бы, наконец, возможность исследовать самое сложное из всего существующего в природе — человеческую психику, непредвзято и точно.

Великий подвиг создания такого метода совершил Иван Петрович Павлов.

В 1901 году И. П. Павлов, завоевавший уже всемирную известность своими блестящими экспериментами по изучению деятельности пищеварительных желез, установил следующий маленький, с виду совсем незначительный факт. Собака, на которой изучали работу слюнной железы, выделяла слюну не только тогда, когда еда попадала к ней в рот, но и тогда, когда она видела пищу издали и даже когда слышала лишь приближающийся стук ботинок служителя, обычно приносившего корм.

Что касается выделения слюны во время еды, то здесь физиологический механизм явления не составлял никакого секрета. Это давно известный физиологам рефлекс — пища раздражает имеющиеся во рту окончания вкусовых нервов, в ответ на возбуждение которых центральная нервная система посылает к слюнным железам сигнал, побуждающий их к деятельности. Таких и подобных ему рефлексов было изучено к началу нашего века множество. Но как, с точки зрения физиологии, объяснить то, что у собаки «слюнки текут» и при одном лишь взгляде на пищу, на кормушку, в которой ее дают, при звуке шагов того, кто ее приносит?

Когда Павлов обнаружил это явление, подробно описал и позднее объявил его не более не менее как основным элементом высшей нервной деятельности, противники стали укорять его в том, будто в этом нет ничего нового. Всем известно и понятно: собака знает по этим признакам (шум шагов, вид кормушки и др.), что сейчас ее будут кормить, и что ж в том удивительного, если у нее заранее выделяется слюна? Да что говорить о противниках! И сам Павлов, когда впервые обнаружил этот факт, тоже пытался объяснить его так — собака страстно желает есть, видя и слыша приготовления, понимает, что желанный момент приближается, поэтому и выделяет заранее слюну.

Вот ведь какие умницы эти собаки! Один вид кормушки, в которой приносят мясо-сухарный порошок, вызывает у них выделение слюны такого же состава, как и непосредственно под влиянием мясо-сухарного порошка, попавшего в рот. Вид чашки, в которой приносят молоко, вызывает, как и при попадании молока в рот собаке, выделение незначительного количества густой слюны. Вид стеклянной колбы с налитым в нее раствором кислоты, окрашенным в черную краску, вызывает, как и сама кислота, насильно влитая в рот собаке, обильное выделение жидкой так называемой отмывающей слюны. В павловских лабораториях немало усилий было потрачено на то, чтобы установить сам факт, что на разные виды пищи при попадании ее в пищеварительный канал выделяются разные по количеству и качественному составу пищеварительные соки (слюна, желудочный сок, сок поджелудочной железы и т. д.). А тут собаки оказались столь догадливы, что, лишь завидев подносимую пищу, выделяют слюну такого именно состава, какую вызвал бы этот продукт, попав в рот. В такой тонкий собачий ум, простите, трудно поверить. Надо, видимо, как-то иначе все это объяснять.

Павлов и принимавшие в этих работах участие другие сотрудники начали строить различные догадки, но ни к чему другому, кроме ожесточенных споров, «метод» догадок не привел.

Отчаявшись объяснить открывшиеся факты на шаткой основе умозрительных рассуждений. Павлов решил навсегда расстаться с временно увлекшим его путем субъективно-психологических сравнений и вновь вернуться на прочные рельсы экспериментальной физиологии. Позднее он писал: «После настойчивого обдумывания предмета, после нелегкой умственной борьбы я решил, наконец, и перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого физиолога, т. е. объективного внешнего наблюдателя и экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями и их отношениями».

— Помилуйте, господа, — спорил Павлов с теми, кто не соглашался с этим решением, — что дает нам гадание о внутренних чувствах и мыслях собаки? Ведь мы даже друг-то с другом столковаться не можем. До выводов ли тут?

— Да, — с грустью вспоминал верный соратник Павлова доктор Савич, — раньше этого у нас не бывало. Чуть что разошлись во мнениях — спор решает новый опыт. И тут уж не может быть места сомнениям. Правильно поставленный опыт дает единственно возможный ответ.

— Вот именно, — подхватывал Павлов, — опыт! Да еще наши проверенные физиологические понятия; в этом соль. — Глаза его загорались насмешливым, задорным огоньком, руки дополняли речь выразительным жестом. — А мы с вами психологами заделались… Пытаемся серьезно говорить о том, что и как чувствуют собачки, чего желают, а данных для этого прочных у самой психологии пока нет, нет даже установившихся понятий. Одни сравнения. Вот мы и не можем убедить друг друга. Отличное доказательство безнадежности дела.

Нет, этак не годится! Надо нам, физиологам, идти своим путем.

Первые шаги на этом пути были очень трудны. Трудно было, прежде всего, отрешиться раз и навсегда от привычных психологических рассуждений при объяснении психических явлений.

— Попробуем посмотреть на дело с чисто внешней стороны, — говорил сотрудникам Павлов, стоя у станка с собакой, на которой изучалось психическое слюноотделение. — Что мы здесь видим? Собака «слюнит» еще до момента принятия пищи, едва лишь заслышит шаги Василия. Перед нами факт, очень напоминающий простой пищевой рефлекс… разница лишь в том, что вызван он не раздражением чувствительных окончаний языка собаки, а ее слуха.

Он замолк, ожидая возражений, и не напрасно.

— Иван Петрович, — отозвался молодой сотрудник, — у моей новой собаки, помните та, что я вам на днях показывал, с обгрызанным ухом, — опыт с дразнением мясом не удается. Слюну выделяет лишь, когда мясо во рту. Видно, что это тип недоверчивый, боится обмана: а вдруг подразнят да не дадут.

Павлов, после некоторого размышления, вдруг быстро, как бы что-то вспомнив и сообразив, обернулся к говорившему.

— А ухо у вашей собаки разве совсем зажило? — и увидев, как сотрудник, недоумевая, отрицательно покачал головой, уверенно продолжал: — Вот в этом-то и причина. Сколько раз мы говорили о том, что опыт надо вести на здоровом животном, которого не беспокоит боль. Это было нашим непреложным правилом при работе с обычными рефлексами, хотя они и считаются вполне постоянными. Ну, а наши новые факты именно своей капризностью, изменчивостью и примечательны. А вы уж и заключаете — недоверчивый пес, боится обмана. Опять пустые слова! Немедленно прекратите опыты на этой собаке! Продолжите, когда будет совсем здорова!

И затем, успокоившись, продолжал развивать начатую им мысль:

— Да, непостоянство, как все более и более выясняется, самое характерное, что отличает психическое сокоотделение от простого пищевого рефлекса. Однако вглядимся внимательнее: так ли уж и здесь все прихотливо и подвержено случаю? Оказывается, нет. Вот, например, у Дружка слюногонное действие оказывает только походка Василия. А вот попробуйте выйти сейчас в коридор вы, молодой человек, — обратился Павлов к студенту, — и подойдите затем к двери, никакой слюны при этом у Дружка не выделится, заранее и твердо могу сказать.

Студент вышел и спустя некоторое время вернулся. При звуке незнакомых шагов за дверью Дружок насторожил уши, но в пробирке, прикрепленной к слюнной фистуле, не появилось ни капли слюны.

— Вот видите! — в глазах Ивана Петровича светилось веселое торжество. — А в чем причина? Шаги Василия, который обычно ухаживает за Дружком, стали для него сигналом, предвестником пищи. А все другие походки о еде не сигнализируют. Ясно теперь, почему к стуку ваших башмаков, — обратился Иван Петрович к студенту, — слюнная железа Дружка осталась совершенно хладнокровна.

— Да-а-а, — протянул один из сотрудников, — догадлив Дружок.

— Попрошу разъяснить, что вы под этим понимаете? — вскинулся Павлов.

— Мне кажется, Иван Петрович, догадаться — это значит по одним признакам понять о других, например, видя распускающиеся почки мы все понимаем, что…

— Началась весна, — прервал его Павлов. — Хорошее объяснение, нечего сказать! А слово «понять» вы мне растолкуете словом «догадаться». Нет, господа, так мы с вами далеко не уйдем. Эта словесность лишь мешает нам. Я не только о вас говорю, — примирительно обратился он к сотруднику, объяснявшему слово «догадаться», — все в этом грешны. Вот я сам только что пускался в рассуждение о хладнокровии Дружка. Тогда как дело наше, физиологов, — изучать ход течения внутренних процессов, лежащих в основе тех или иных внешних реакций, и для этого, прежде всего, всегда и везде стараться выяснить условия, вызывающие возникновение этих реакций. Сегодня, господа, я счастлив тем, что могу сообщить, что опытами доктора Толочинова уже точно определено основное условие, вызывающее появление психического слюноотделения. Этим основным условием является повторное совпадение действия случайных, посторонних раздражителей, например запах мяса, вид кормушки или тот же звук шагов служителя, с последующим кормлением. Только после нескольких таких сочетаний эти, казалось бы, не имеющие непосредственного отношения к слюнной железе раздражители начинают сами вызывать ее работу — гонят слюну.

Психическое слюноотделение есть ответ организма на внешнее воздействие, осуществляющийся при участии высших отделов нервной системы, причем эта реакция подчиняется определенному правилу — закону. Следовательно, у нас есть все основания считать эту реакцию рефлексом… Конечно, этот рефлекс сложнее тех, с которыми физиологи имели до сих пор дело, так как собака с ними на свет не рождается. Они появляются лишь после повторного воздействия определенных условий. Поэтому в отличие от первых простых рефлексов я предложил бы наши рефлексы назвать сложными, Или условными… Простые можно было бы тогда называть также безусловными, подчеркивая тем самым их большее постоянство.

Он снова с удовольствием и расстановкой, как бы призывая присутствующих вдуматься в смысл этих слов, произнес:

— Условные рефлексы. Вот ими мы теперь и займемся. Что для нас как физиологов является здесь особенно важным и решающим? — продолжал Иван Петрович. — Наши опыты, как я сейчас об этом сказал, доказали, что факт, который всеми вполне законно относился раньше и продолжает относиться теперь к области психики, к высшим проявлениям деятельности мозга, отныне, и также на вполне законном основании, следует одновременно относить к явлениям рефлекторным, а именно к сложным, условным рефлексам. А раз это так, то их можно изучать нашим исконным физиологическим объективным методом. Вы понимаете, господа, какие эго нам открывает перспективы? Метод держит в руках судьбу исследования. Величайшие победы естествознания это победы объективного метода. Итак, мы получаем возможность остаться на нашем верном, никогда не обманывавшем наших надежд пути — изучать явления с их внешней стороны, такими, какими они представляются наблюдающему их извне.

И без всяких искажений — гаданий, догадок, домыслов!

Мы знаем теперь, насколько эта уверенность ученого оправдалась, знаем, каким могучим оружием оказался метод условных рефлексов, отвоевавший у живой природы самые сокровенные ее тайны, раскрывший основные законы деятельности мозга и в их числе решивший загадку сна и гипноза. Исходную точку этих исследований Павлова и его сотрудников принято считать началом новой эры в изучении психики, эры, которую советские ученые, да не только советские, но и передовые ученые многих стран называют павловской.

Читателю, вероятно, хочется поскорее узнать, какой же оказалась разгадка внутренних механизмов гипноза и внушения, до работ И. П. Павлова и его учеников долго остававшаяся неуловимой, хотя на поиски ее было затрачено немало упорных усилий многих талантливых исследователей. Но мы вынуждены просить читателя еще немного потерпеть. Дело в том, что наш рассказ о сущности гипноза не будет понятен, если читатель не познакомится прежде, хотя бы очень общо и кратко, с теми основами учения о высшей нервной деятельности, которые самым непосредственным образом относятся к гипнозу и внушению.

Орган высшей нервной деятельности — кора больших полушарий головного мозга. В ней сосредоточено управление жизнью всего нашего организма, в ней замыкаются те нервные связи, которые образуются при выработке условных рефлексов. «…Нам может казаться, — говорил Иван Петрович Павлов в одном из своих последних выступлений, — что многие функции у высших животных идут вне влияния больших полушарий, а на самом деле это не так. Этот высший отдел держит в своем ведении все явления, происходящие в теле».

Свое ведущее положение в организме большие полушария приобрели не случайно, а благодаря высокой возбудимости, тончайшей чувствительности составляющих их нервных клеток к малейшим раздражениям. Вокруг нас и внутри нашего организма ежеминутно совершаются тысячи изменений (меняется освещенность, раздаются новые звуки, происходят тончайшие сдвиги в составе крови и т. п.), которые, воспринимаясь чувствительными нервными окончаниями, поступают в высший отдел мозга, вызывая возбуждение в его нервных клетках. И как результат этого возбуждения, мозг направляет сигналы, побуждающие те или иные органы нашего организма изменить свою деятельность, — усиливается или уменьшается объем дыхательных движений, меняется состав пищеварительных соков, интенсивность работы сердца и т. д.

И. П. Павлов (1849–1936)

Но высокая восприимчивость нервных клеток мозга, хотя и является очень ценным биологическим свойством (ведь это именно она обеспечивает ту точность и быстроту приспособления к среде, которая отличает человека и высших животных), имеет свою обратную сторону — обладая столь тонкой чувствительностью, мозговые клетки очень ранимы и хрупки. Как говорил Павлов, им присуща «стремительная функциональная разрушаемость, быстрая утомляемость».

Это проявляется, например, в том, что воздействие чрезмерно сильных или слишком длительных (даже если они слабые или средние по своей силе) раздражителей вызывает в клетках мозга не возбуждение, а прямо противоположный нервный процесс — торможение, когда внешние проявления их деятельности угнетаются. Так, если у собаки выработать условный слюногонный рефлекс на звонок, то слабый звон вызовет у нее меньшее отделение слюны, чем сильный. Но если звук слишком громок, величина ответной реакции станет стремительно уменьшаться. При оглушительном звоне рефлекторный ответ исчезает, то есть из клеток мозга приказа, побуждающего слюнные железы действовать, не поступает. Но это отнюдь не означает, что соответствующие мозговые клетки никак не реагируют на это сверхсильное раздражение. Нет, они отвечают на него, но не возбуждением, а торможением. Процесс торможения охраняет чуткие, ранимые мозговые клетки от чрезмерного перенапряжения, которое может быть для них губительным. За время этого внешне бездеятельного состояния внутри нервной клетки идет активный, жизненно важный процесс — клетки восстанавливают свой нормальный состав, свою работоспособность.

Очень важны для понимания того, с чем мы хотим познакомить читателя дальше, следующие данные исследований И. П. Павлова и его последователей. Все, что ослабляет нервные клетки мозга, все, что понижает их работоспособность, — болезнь, отравление (наркотиками, ядами), переутомление, волнение, нервное потрясение — все это увеличивает их подверженность торможению. Для ослабленной нервной системы раздражители, бывшие прежде сильными, становятся сверхсильными, или, как говорят физиологи, запредельными.

Медленнее, но так же закономерно возникает в нервных клетках торможение и в тех случаях, когда на кору мозга действуют раздражения слабые, безразличные (то есть не имеющие условного значения), но часто и длительно повторяющиеся.

Торможение и возбуждение не стоят на месте — это процессы движущиеся. Возникнув в том или ином участке коры больших полушарий, они могут распространиться по всей коре и даже спуститься на нижележащие отделы мозга. Пространство, занятое торможением, бывает различным по широте и глубине. Здесь и нашла свою разгадку природа сна.

Оказалось, что обычный ночной сон представляет собой разлившееся по мозгу торможение, охватившее кору больших полушарий, а при глубоком сне — спустившееся на нижележащие отделы головного мозга. В состоянии торможения корковые клетки слабо или вовсе не отвечают на внешние воздействия. Поэтому-то обычно во время глубокого сна человек не реагирует на шум, разговор, яркий свет. Но если эти раздражения станут чересчур сильны, то они воспринимаются и пробуждают спящего.

Когда создаются условия, способствующие развитию тормозного процесса в мозгу, торможение переходит в сон. Это и происходит, например, при действии однообразно повторяющихся слабых и средних раздражителей — тихий шум ветра, перестук колес поезда, тиканье часов, монотонная речь, негромкое однообразное пение. Если устранить сразу многие раздражения из окружающей обстановки — прекратить шум, убрать резкое освещение и т. д., то и это может вызывать сон. Из рассказанного о торможении нам понятно, почему повышение потребности во сне вызывают те же причины, которые снижают работоспособность мозга: утомление, истощение, перенесенная операция или инфекция, отравление. Например, у человека под влиянием большого количества раздражений, падающих на мозг в течение дня, к вечеру развивается утомление, а с ним и сонливость, свидетельствующая о повысившейся тормозимости клеток мозга, о настойчивой потребности их в отдыхе. Во время сна работоспособность огромной массы мозговых клеток восстанавливается.

И. П. Павлов с самого начала исследований, посвященных природе сна, понял их значение для решения «загадок» гипноза. В 1910 году, подводя итоги начавшихся опытов по изучению сна, он заявил: «Я убежден, что на этом пути — и не за горами трудностей, лежит разрешение остающихся до сих пор темными явлений гипноза и других ему родственных состояний».

В раскрытии же механизмов тесно связанного с ним словесного внушения важнейшую роль сыграло развитое И. П. Павловым представление о слове как о «сигнале сигналов». Остановимся коротко на этом вопросе.

Кора мозга чутко отвечает на поступающие по нервным волокнам сведения обо всем, что действует на организм извне, посылая к внутренним органам приказы, заставляющие их приспосабливать свою работу к внешним обстоятельствам. Всевозможные изменения внутри организма в свою очередь действуют на мозг, так или иначе влияя на его работу. Во всем этом неизменно участвуют условные рефлексы.

Вот мы зимой вышли из теплого помещения на улицу. И сейчас же в нашем организме развертывается целая цепь изменений. Холод раздражает чувствительные к нему нервные окончания, которых так много в коже, слизистой оболочке рта, трахей и легких. Сигналы об этом раздражении бегут по нервным волокнам в мозг. В ответ кора больших полушарий пускает в ход ряд приспособительных реакций, уменьшающих теплоотдачу и увеличивающих количество вырабатывающегося в организме тепла. Эта перестройка совершается так быстро, что температура тела не успевает упасть, как теплообмен организма оказывается приспособленным к изменившимся условиям.

Организм может приспособиться к холоду и без непосредственного действия охлаждения: сам вид снега может по механизму условного рефлекса, как по цепочке, пустить в ход весь ряд приспособительных изменений.

Для того чтобы понять природу внушения, интересно и важно то, что подобное же действие могут оказать и просто слова «мороз», «снег», «иней» и т. д.

Вы, вероятно, замечали, что стоит кому-то одному из входящих в помещение сказать «здесь холодно», как и другие зябко поежатся, поплотней застегнутся, а у некоторых может выступить даже «гусиная кожа». На самом же деле тут может быть достаточно тепло, ощущение же холода возникает, как ответ на действие слова. Каждый испытал на себе: попробуй кто-нибудь упомянуть об особенно любимом нами блюде, и, что называется, «слюнки потекут» — начнется усиленное слюноотделение.

Слово глубоко действует на наш организм не только, когда его произносит кто-нибудь другой, но и в тех случаях, когда оно мысленно возникает в нашем собственном мозгу, вызывая в сознании те или иные образы. Часто одно лишь воспоминание о каком-нибудь волнующем событии заставляет сильнее забиться сердце, вызывает слезы, учащает дыхание и т. п.

Все эти примеры — простые житейские наблюдения. А вот и точные научные факты, объективно зарегистрированные специальными приборами.

Физиологи изучали сосудистые рефлексы у человека, отмечая длительность, величину и другие особенности ответа кровеносных сосудов на различные раздражители — тепло, холод, жар, боль и т. д. Руку испытуемого помещали в специальный прибор — плетизмограф, записывающий изменения ее объема. Объем этот зависит от расширения или сужения проходящих в руке кровеносных сосудов. Если сосуды руки сужаются, объем ее уменьшается. Приборы фиксируют это изменение: уровень записывающей кривой — плетизмограммы — снижается. Но попробуйте опустить руку в горячую воду — и сосуды расширятся, уровень плетизмограммы поднимется.

В ходе экспериментов исследователи много раз записывали сосудистый рефлекс на тепло и холод. К руке испытуемого прикладывают колбу со льдом — и сосуды сужаются, прислоняют колбу с теплой водой — они расширяются. Но вот экспериментаторы ставят другой опыт. Не поднося никакого сосуда к руке, просто говорят: «Даю тепло». И что же? Кривая плетизмограммы послушно ползет кверху, показывая тем самым, что сосуды расширились. Произносят: «Даю холод», «Даю болевое раздражение» — плетизмограмма идет вниз, повторяя форму кривой на холодовое и болевое раздражение. Так совершенно точно и беспристрастно (а мы уже знаем с вами, что в науке это соответствует понятию «объективно») доказывается, что слово может заменить реальный раздражитель.

Читатель уже имел возможность узнать, что еще более глубоко и сильно действует слово, когда оно обращено к человеку, находящемуся в состоянии гипноза.

Тысячелетиями тот факт, что слово, нечто невесомое и на первый взгляд вообще как бы нематериальное, способно производить вполне материальные, заметные сдвиги в деятельности организма, казался людям непостижимым чудом.

В учении И. П. Павлова он нашел простое физиологическое объяснение.

Слово действует по принципу условного рефлекса, или временной связи. Только реакция человека на слово является рефлексом более сложного, высшего порядка, чем другие условные рефлексы. И. П. Павлов называл слово «сигналом сигналов». Если обычный условный раздражитель, сигнал — предвестник безусловного, жизненно важного для организма раздражителя, то слово для человека — сигнал всех и всяческих раздражителей внешней и внутренней среды.

В течение жизни человека все его широчайшие ощущения и впечатления от окружающей действительности, от его собственной внутренней жизни, все ощущения от деятельности внутренних органов и т. д. связываются со словами.

Еще не умея говорить, ребенок при слове «мама» ищет глазами мать. Но вот начинается обучение его речи: взрослые показывают и тут же называют ему окружающие предметы. После ряда повторений, например, если несколько раз показывать ребенку лампу и называть ее, в коре мозга ребенка устанавливается прочная условная связь между звуком слова «лампа» и ее образом. Это замыкание происходит так же, как и при выработке условного рефлекса. Слово «лампа» становится для ребенка сигналом этого предмета. Слыша его, ребенок ждет, что сейчас появится и сама лампа.

Речь нерасторжимо связана со всеми проявлениями человеческой психики. В словах мы выражаем наши мысли и чувства, желания и стремления. Известно, что чувства больше, чем все остальные проявления психической жизни, связаны со многими внешними и внутренними сдвигами в деятельности организма. Поэтому так велика сила слова, окрашенного чувством. Особенно действенна устная речь, когда мы видим того, кто говорит, его мимику, жесты, слышим голос, обогащенный эмоциональными интонациями.

Воздействие на людей — главная роль речи. Словом можно воодушевить человека, поднять его жизненный тонус, волю, настроение; но словом же можно, иногда даже вовсе не желая этого, обидеть, причинить боль, лишить уверенности в своих силах, как говорят, морально убить. Не зря во всех языках мира существуют народные поговорки о силе слова. Русские пословицы говорят: «Слово не стрела, а пуще стрелы», «Слово не обух, а от него люди гибнут», «Язык мал, великим человеком ворочает», «Языком, что рычагом». Ласково говорят у нас о великой силе доброго человеческого слова: «Теплое слово два лета греет».

Между психическим, душевным, состоянием и телесным, физическим, здоровьем существует самая прямая, самая тесная связь. Древние жители Спарты говорили: «В здоровом теле — здоровый дух», но с не меньшим правом можно сказать: бодрый дух — лучший страж здоровья. От духовной целеустремленности, силы воли, уравновешенности и жизнерадостности человека зависят не только умственная и физическая работоспособность, но и сопротивляемость болезням и другим неблагоприятным воздействиям.

Медицина знает множество заболеваний, возникающих под влиянием вредных воздействий на психику. Например, как результат нервного потрясения или длительных переживаний. Для неисчислимой массы случаев других заболеваний справедливо сказать, что они могли бы не возникнуть у данного человека, если бы в момент действия на него холода, излишней сырости или инфекции его психика была уравновешена. Точно так же любой недуг протекает легче и шансы на выздоровление выше, когда больной бодр и душевно спокоен.

Во всем этом трудно переоценить великую силу слова, словесного общения между людьми. Подлинно товарищеское отношение, дружелюбие, вежливость, чуткость в словах и делах должны быть законом нашей жизни. Это верные хранители душевного равновесия, а следовательно (как согласно свидетельствуют физиология и психиатрия), здоровья и долголетия.

Итак, слово — главное средство общения людей — с огромной силой влияет на мысли, чувства и поведение человека, на жизнедеятельность его организма, всех органов и систем. Невесомое и неизмеримое слово действует на психику, как вполне материальный фактор.

Теперь, когда мы познакомили вас с учением Павлова о сне, торможении и слове, мы переходим непосредственно к рассказу о раскрытии природы гипноза.

В 1925 году была завершена работа сотрудника И. П. Павлова, доктора Б. Н. Бирмана, специально посвященная изучению гипноза. Заключалась она в следующем. У двух очень живых, совсем не склонных к сонливости собак вырабатывались условные рефлексы на 23 разных по высоте звука фисгармонии. Вслед за звучанием 22 из них никакой еды собаки не получали и только после одного тона — do256 — им всегда давали корм. На языке физиологов эти опыты называются выработкой дифференцировки. Не давая еды при звучании 22 тонов и давая ее лишь при одном, собаку тем самым приучали различать (дифференцировать) раздражители. Вскоре у собак выработались нужные рефлексы: они приветствовали тон do256 и оставались равнодушны к остальным 22 тонам. Выяснилось и вот что: при многократном повторном звучании не обещающих обеда тонов собаки впадали в неопреодолимый сон. Сон настолько глубокий, что никакие оклики, пинки, посторонние звуки, уколы булавкой и т. п. не могли их пробудить. И лишь только тон do256 оказывал на собак «волшебное» действие — он один будил их, будил мгновенно при едва слышном звучании. Проснувшиеся животные радостно виляли хвостом, с удовольствием брали протянутую еду, «слюнили», как будто это и не они вовсе спали до того так крепко, так непробудно. Нетрудно заметить огромное сходство этого экспериментального сна собак с состоянием гипноза, с явлением так называемого гипнотического раппорта. Загипнотизированный точно так же остается безразличен ко всему окружающему, кроме одного раздражителя — звука голоса гипнотизирующего.

Такой крепкий частичный сон с бодрствованием ограниченного участка коры мозга (И. П. Павлов метко и образно назвал этот участок «сторожевым пунктом»), клетки которого сохраняют возможность избирательно реагировать лишь на определенные раздражения, и является физиологической основой гипноза. Сохраняющийся в заторможенном, спящем мозгу возбужденный «сторожевой пункт» обеспечивает возможность гипнотического раппорта.

В предисловии к изданию этой работы Иван Петрович писал: «Настоящая экспериментальная работа д-ра Б. Н. Бирмана значительно приближает к окончательному решению вопрос о физиологическом механизме гипноза. Еще две-три добавочных черты, и в руках физиолога окажется весь этот механизм, так долго остававшийся загадочным, окруженным даже какой-то таинственностью».

Гипноз — частичный сон, таков вывод И. П. Павлова.

Еще до того доктор Л. Н. Воскресенский, изучая процесс засыпания и пробуждения животных, подметил такой интересный факт. Собака засыпает постепенно, поэтапно, причем каждый из этапов перехода от бодрствования к частичному, а затем и к полному сну отличается характерным сочетанием особенностей поведения. У бодрой собаки при виде зажегшейся лампочки выделяется слюна (как принято было говорить в павловских лабораториях — она «слюнит», так как заранее у нее был выработан соответствующий условный рефлекс), и она рьяно набрасывается на еду. На первом этапе засыпания она продолжает рваться к пище, но уже больше не «слюнит». На втором этапе, то есть уже несколько при более глубокой дремоте, «слюнит», но зато не обращает никакого внимания на подставленную ей чашку с пищей. На третьем этапе, в глубоком сне, исчезает и та, и другая реакция — животное не «слюнит» и не берет еды. А при постепенном пробуждении все это следует в обратном порядке.

Павловская Башня молчания

Помощница Павлова, Мария Капитоновна Петрова, выяснила, что сама двигательная реакция собаки на пищу в процессе засыпания тоже исчезает не сразу, а постепенно, поэтапно. Вначале засыпающая собака свободно берет в рот пищу, но можно заметить, что язык у нее начинает высовываться изо рта и свисает, как парализованный. Затем ослабляется деятельность жевательной мускулатуры, собака с трудом двигает челюстями, хотя легко наклоняет голову к еде. Далее она начинает поворачиваться к кормушке всем туловищем, так как парализованными уже оказываются и мышцы шеи. Потом собака перестает совершать вообще какие-либо движения, иногда надолго застывает, словно окаменевшая. И, наконец, погружается в полный, глубокий сон.

Стало ясно, что такое многообразие форм частичного сна, наблюдающееся при переходе от бодрого, деятельного состояния к полному сну, вызвано совершенно определенным процессом, а именно постепенным разлитием по поверхности мозга и его глубинам торможения. Торможение захватывает вначале одни, потом другие участки мозга, задерживая проявление их деятельности. Между ними сохраняются участки совершенно бодрые, неспящие. Во время этого частичного, неполного сна картина мозга напоминает как бы мозаику. И эта мозаика все время находится в движении.

В этих опытах нашли свое объяснение многообразие форм гипнотического состояния и изменчивость его картины на протяжении одного и того же сеанса гипноза.

В работах сотрудников лаборатории И. П. Павлова получила физиологическое истолкование уже известная нам каталепсия.

И. П. Павлов установил, что каталепсия есть результат охвата торможением двигательной области коры мозга без угнетения его нижележащих отделов. В этих отделах мозга имеются центры равновесия, то есть рефлексов, обеспечивающих уравновешивание частей тела в пространстве. Конечно, эти центры функционируют и в обычном, бодром, состоянии человека и животных, но при этом их деятельность всегда замаскирована огромной массой произвольных движений. В гипнозе же, когда затормаживается кора и благодаря этому исчезает возможность произвольных движений, на первый план ярко выступает активная деятельность центра равновесия. Вот почему на известной стадии гипноза гипнотизируемому можно придать любую, даже самую неудобную позу, которую он сохраняет длительное время без заметных признаков утомления.

Застывшие фигуры молящихся, часами сохраняющих одну и ту же позу, не что иное, как следствие каталепсии, одно из проявлений гипнотического состояния, развившегося у них при сосредоточении внимания на бесконечном повторении однообразных молитв.

Самым сильным ударом по мистике были опыты по изучению различных раздражителей, вызывающих гипнотический сон.

Собаки погружались в гипноз, когда создавались условия для медленного, постепенного их засыпания и пробуждения. Для возникновения гипнотического состояния оказалось необходимым то же, что и для наступления сна, а именно условия, способствующие возникновению и распространению коркового торможения. Читатель помнит, что так действуют и внезапные, чрезмерно сильные или чрезвычайные раздражители и раздражители слабые, когда они длительно, однообразно, ритмически повторяются. Благоприятствует этому отсутствие в окружающей обстановке излишних возбуждающих моментов.

Сопоставляя условия гипноза у животных с известными способами гипнотизации человека, И. П. Павлов писал: «Процедура гипнотизирования людей вполне воспроизводит описанные условия у животных. Ранний классический способ гипнотизирования — это так называемые пассы, то есть слабые, однообразно повторяющиеся раздражения кожи, как в наших опытах. Теперь постоянно применяющийся способ — повторяющиеся слова (к тому же произносимые в минорном однообразном тоне), описывающие физиологические акты сонного состояния… Наконец, гипнотизирование истеричных, по Шарко, достигается сильными неожиданными раздражителями, как в старом способе гипнотизирования животных… Как у животных, так и у людей большинство гипнотизирующих приемов тем скорее и вернее приводят к цели, чем они чаще применяются».

Теперь нашему читателю понятен тот известный факт, что особенно легко и быстро развивается гипноз у людей с ослабленной нервной системой, с ослабленной корой больших полушарий мозга. На предыдущих страницах мы познакомились с тем, что раздражители, сильные для нормальной коры, становятся сверхсильными, вернее непосильными для ослабленных корковых клеток. Такие раздражители вызывают охранительное торможение, которое, распространяясь по мозгу, создает картину различных стадий гипноза.

Пониженная работоспособность, слабость клеток коры (столь характерная, например, для больных истерией) может быть и врожденной и приобретенной, то есть порожденной неблагоприятно сложившимися жизненными обстоятельствами или всякого рода иными вредными воздействиями (длительными или острыми тяжелыми переживаниями, отравлением наркотиками, переутомлением, голоданием, недосыпанием и т. п.).

Попробуем, читатель, с позиций рассказанного в этой главе проанализировать те способы творить чудеса, с которыми мы познакомились в первых главах книги.

За три дня до камлания перестает притрагиваться к пище шаман. Перед самым началом церемонии он пьет водку или выкуривает трубку крепчайшего табака, или окуривает себя и других во время самого камлания дымом тлеющего богульника. Он нараспев произносит однообразные призывы к духам, монотонно, ритмично, не переставая, бьет в бубен, иногда пускаясь при этом в неистовую пляску.

Странствует, почти без сна и пищи, постоянно бичуя себя, африканский маг-прорицатель, жаждущий общения с всезнающими «амадлози» — духами жизни.

Собравшись в душном индлу и крепко сцепившись руками в общий круг в безудержном танце, сопровождаемом пением и оглушительным строго ритмичным грохотом консервных банок и камешков, бьющихся о стенки бутылочной тыквы, зовут к себе воинственного духа Тиксо юноши кафры.

Ревностно повторяя заклинания и подолгу, пристально смотря в зеркала, не переставая вдыхать испарения «священных» (содержащих наркотики) трав, ждут вестей из потустороннего мира предсказатели африканского племени ашанти.

Всю свою жизнь посвящает упражнениям, цель которых достичь умения общаться с силами, стоящими над природой, индийский йог. Он действует в соответствии со строго разработанной системой, охватывающей все стороны жизнедеятельности человека. Постится и недосыпает, умеет произвольно задерживать дыхание и часами цепенеть в неподвижности, старается не слышать и не видеть, не чувствовать и не желать. Он сосредоточивает все свои мысли на божестве, стремясь лишь к полному с ним слиянию.

Чтобы не повторяться, мы не станем перечислять приемы, используемые колдунами племени бодо, они очень похожи на то, что проделывали шаманы.

Навязчивый, все убыстряющийся ритм музыки и пляски (и, не исключено, также предварительный прием наркотика) умело используют брахманы южного Малабара, желая заставить злых духов вселиться в молодых девушек, посвящаемых богу погоды и урожая.

Утомлением взора, устремленного на ослепительно сверкающий предмет, ритмичными касаниями рук, словесным внушением, монотонным речитативом заклинаний жрецы древнего Египта погружали в искусственный сон мальчиков, устами которых должны были заговорить сами боги.

Измученные палящим жаром, одурманенные угаром, подымающимся от горячих углей, истощенные предварительным постом и молениями, ведомые стариком-священнослужителем, пересекают дымящийся ров желающие принять посвящение бонисты. Заунывное пение и музыка сопровождают этот ужасающий душу каждого разумного человека марш.

Ни в чем не уступали индийским йогам в усердных стараниях слить свою душу с богом аскеты иссихасты. И здесь посты, бдения, непрерывные однообразные молитвы, задержанное дыхание, молчание, неподвижность, сосредоточение.

Анализ остальных примеров мистических чудес, о которых мы рассказали в первой половине нашей книги, мы предоставляем нашим читателям. Теперь вы без труда сможете отыскать в нескупящейся на эффекты то блистательно-пышной, то подчеркнуто мрачной обстановке богослужебных обрядов и таинств мистиков те приемы и средства, которые по сути своего воздействия на нервную систему исполнителей и участников представляют собой условия, вызывающие развитие коркового торможения и способствующие его распространению, или (что то же самое) условия гипнотизации. Состояние гипноза может быть разным по глубине и различным по формам проявления. Ведь торможение, как мы установили, представляет собой процесс, не стоящий на месте, процесс, склонный разливаться, двигаться по коре мозга, распространяясь и на другие его отделы. Здесь и находит свое объяснение тот факт, что состояние гипноза, возникающее у некоторых участников всех этих многоликих обрядов, бывает по своему внешнему выражению весьма различным. Иными словами, физиологическую основу всех этих внешних различий составляют характерные для гипноза различия в рисунках мозаики торможения и возбуждения в коре мозга, в широте и локализации этих процессов. Эта мозаика может составляться в каждом случае из по-иному расположенных плиток, но существо развивающихся у всех этих лиц состояний одно и то же — это разные по глубине и форме проявления состояния гипноза.

Картина еще усложняется тем, что торможение во время гипноза может быть различным не только по распространенности, не только по локализации, но и по своей силе, по своей глубине. На этом вопросе надо остановиться подробнее, так как именно в нем таится объяснение еще очень многих прежде совершенно непонятных чудес гипноза.

Известно, что в бодрствующем состоянии корковые клетки отвечают на раздражения прямо пропорционально силе раздражителя: на сильное раздражение — сильный ответ, на слабое — слабый. Житейских примеров такого соответствия между силой раздражения и величиной ответной реакции можно найти немало. Вот самый простой. Если негромко постучать по столу, то реакция людей на этот стук будет небольшая — один повернет голову в направлении раздавшегося звука, другой спросит: «В чем дело?», третий только вопросительно посмотрит. Но если те же люди услышат грохот упавшего невдалеке рельса или пронзительный вой пароходной сирены, то реакция будет, конечно, значительно сильней. Одни, особенно чувствительные, могут вскрикнуть, другие бросятся бежать, третьи вздрогнут и зажмут уши руками.

Точно такое же соответствие силы раздражителя и ответа было получено и в опытах на неспящих собаках. Но когда создавались условия для возникновения в коре мозга собак торможения, оказывалось, что эта пропорциональность исчезала, причем исчезала постепенно. Процесс проходил ряд стадий, которые Павлов назвал гипнотическими фазами.

При первой фазе — уравнительной — ответы нервной клетки на сильные и слабые раздражители становились равны между собой. Во второй — парадоксальной — фазе ответ клетки на слабый раздражитель оказывался большим, чем на сильный.

В фазе полного торможения корковые клетки перестают отвечать на все — и слабые, и средние, и сильные — раздражения. Собаки, у которых клетки коры больших полушарий оказываются в этой фазе, не отвечают ни на какие раздражители.

Торможение в клетках коры мозга человека можно обнаружить, например, исследуя реакции его кровеносных сосудов на те или иные раздражители. При полном торможении сосуды руки перестают отвечать даже на очень сильные раздражения — уровень плетизмограммы остается неизменным. Если к руке глубокозагипнотизированного прикладывают колбу с горячей водой (65 °C) или сильно звонят в звонок, то никакой реакции сосудов руки на эти раздражения нет. Уровень плетизмограммы не изменяется. Мало того, сам испытуемый на заданные ему вопросы: «Чувствовали ли вы горячее на вашей руке? Слышали ли вы звонок?» — отвечает: «Ничего не чувствовал: Ничего, кроме вашего голоса, не слышал». Об этом, между прочим, свидетельствует и его мимика: лицо сохраняет во время даже сильных воздействий безмятежное, спокойное выражение.

В этом и находит свое объяснение та удивительная нечувствительность к боли от ожогов и порезов, которая наблюдается у шаманов, магов и колдунов, доведших себя плясками, шумом бубна и дымом курения до исступления, бесчувственность йогов к любым посторонним раздражениям во время сна и многие другие подобные формы отсутствия реакции на сильные внешние воздействия, о которых мы уже писали. Из-за незнания их естественных причин тысячелетиями казались они людям чудом. Точные исследования, поставленные с помощью метода условных рефлексов, вскрыли их внутренние физиологические причины, не оставив никакого места мистическим домыслам в этом вопросе.

В гипнозе многое из того, что раньше казалось столь непонятным и загадочным, теперь легко объясняется особенностями тех или иных гипнотических фаз.

Эстрадные гипнотизеры часто демонстрировали публике следующее чудо: человеку дают сырую картофелину, а говорят, что он ест грушу. И он действительно ощущает вкус не картофеля, который находится у него во рту, а вкус груши. Публика в восторге следит, как он с явным удовольствием жует эту мнимую грушу.

Как это объяснить?

Слово, обозначающее данный предмет или явление, вызывает в мозгу человека соответствующее представление. Под влиянием такого представления могут произойти глубокие изменения в деятельности внутренних органов. Непосредственно воспринимаемый предмет или явление оказывают на мозг человека более сильное действие, чем словесное обозначение: есть яблоко или читать описание его в книге — дело разное.

Положение меняется в корне, если мы обращаем слово к человеку, находящемуся в глубоком гипнозе. В этом случае наш словесный сигнал попадает в нервные клетки мозга, которые могут находиться в этот момент в парадоксальной фазе, и слово, будучи слабым раздражителем, окажет тогда более сильное воздействие, чем непосредственный раздражитель.

Позже многими последователями И. П. Павлова в нашей стране были поставлены опыты, прямым образом доказывающие возможность извратить словом ответ организма на реальный раздражитель. Исследователи поочередно прикладывали к руке человека то лед, то теплую воду. Кровеносные сосуды руки реагировали в первом случае сужением, а во втором — расширением. Это отражалось на плетизмограмме, уровень которой то падал, то повышался. Затем испытуемого погружали в состояние гипноза. На руку, помещенную в плетизмограф, ставился сосуд с теплой водой (+45 °C), но загипнотизированному говорили, что на руку положен лед. И что же? Плетизмограмма показывала сужение сосудов, то есть реакцию, характерную для действия холода.

Слово приобретает могучее влияние на организм человека, находящегося в гипнозе, также и потому, что в гипнозе все другие раздражения, кроме слов гипнотизера, не осознаются гипнотизируемым. Вследствие этого слова гипнотизирующего приобретают особенно большую, неодолимую силу действия.

Например, загипнотизированному, помещенному под экран рентгеновского аппарата, внушают, что он в данный момент ест противную пищу, вызывающую тошноту. Чаще всего это производят в лечебных целях с лицами, страдающими хроническим алкоголизмом. Гипнотизирующий внушает им ощущение водки во рту и тошноту на ее специфический вкус и запах. На экране рентгеновского аппарата ясно видно, как не получивший никакой пищи желудок совершает характерные рвотные движения.

Прежде чем рассказывать о том, что же такое, по Павлову, представляют собой внушение и самовнушение, мы должны, не вдаваясь в подробности, ибо это снова надолго вернуло бы нас к изложению общих законов деятельности высших отделов мозга, остановиться еще на одном свойстве торможения. Опыты показали, что сосредоточенный в каком-либо участке коры мозга процесс возбуждения вызывает вокруг себя торможение. И наоборот, сосредоточенное торможение вызывает вокруг себя возбуждение. Это явление, называемое взаимной индукцией, имеет прямое отношение к физиологической основе внушения и самовнушения.

Сильное воздействие слова или собственной мысли, а также волнующее, действующее на воображение впечатление вызывает в мозгу человека возбуждение. Сосредоточенное в каком-либо месте коры, оно развивает вокруг себя, как мы только что говорили, тормозной процесс. При здоровой, сильной коре этот процесс далеко не распространяется. Но если нервная система человека чем-либо ослаблена (иначе говоря, нервные клетки повышенно тормозимы) или если человек погружен в состояние гипноза, тогда это торможение широко расплывается по коре, отрывает участок возбуждения от всей остальной массы корковых клеток и тем лишает его необходимых связей с ними. А эти-то связи и обеспечивают то, что мы называем контролем разума. Ведь обычная психическая деятельность осуществляется корой мозга как единым целым, как огромным комплексом временных связей, ассоциаций, представлений и т. п. Внушенная, а также самовнушенная мысль или чувство, будучи оторваны от всех этих необходимых влияний остальной коры, приобретают вследствие этого особенно большую, прямо-таки неодолимую силу воздействия на мозг человека, на его поведение и деятельность организма.

Отсюда понятна та повышенная впечатлительность к внешним словесным воздействиям и к собственным мыслям и переживаниям, которая свойственна человеку, находящемуся в гипнотическом состоянии, а также людям с ослабленной нервной системой, и в частности больным истерией.

Точные опыты, результаты которых зафиксированы специальными приборами, показывают, что в основе внушения и самовнушения лежат материальные процессы, совершающиеся внутри мозга под влиянием внешних воздействий. Объективные эксперименты сорвали последние остатки покрова таинственности и сверхъестественности с таких явлений, как «видение» и «слышание» духов и других небесных сил, «озарения», «откровения свыше», «чудесные исцеления» и т. п.

Вспомним, что предшествовало обычно такого рода явлениям, и мы всюду обнаружим целый сонм причудливых гипнотизирующих приемов и средств, усыпляющих разум. Чтобы достичь чудес, использовались и сильные словесные внушения, и яркие, устрашающие эффекты, бьющие на чувства и воображение людей, нервная система которых часто и без того была ослаблена систематическими постами и бдениями. Чего там только не было — грохот барабанов, наркотики, жар углей, пение и пляски, сверкание ламп и речитатив заклинаний. В этих условиях ложные восприятия внушенных и самовнушенных «образов» и «голосов», порожденные особенностями деятельности заторможенного, загипнотизированного мозга, из-за невозможности отнестись к ним критически казались этим людям неоспоримой реальностью.

Страстные приверженцы религии, независимо от того, каким именем называли они того, кому поклонялись — Христом или Брамой, Аллахом или Иеговой, не щадили себя в мучительных поисках «богообщения». Они слепо верили в то, что, испытывая «видения» и «озарения», смертный общается с богом, который открывает таким путем избранникам «божественные истины». Горячие поклонники иных форм мистики, таких, как спиритизм, месмеризм, предпринимали отчаянные попытки призвать «духов», в жажде познать подобным способом «высшие, сокровенные» тайны бытия.

Но наука ясно и неопровержимо доказала, что все эти способы «познания» истин и тайн были лишь жалким самообольщением. Дошедший до состояния религиозного экстаза, одурманенный и оглушенный всеми этими приемами человек принимал страстно желаемое за действительное. Ему казалось, что он «видит» и «слышит» богов и духов. К этому был направлен весь убийственный арсенал ослабляющих и угнетающих мозг воздействий, которые всегда имели место в подобных случаях.

Острое чувство горького сожаления испытываем мы при мысли о людях, переносящих все эти вредные воздействия ради того, чтобы «удостоиться», как у них принято говорить, «благодати».

Нет! — говорим мы. — Это не благодать, а зло, часто непоправимое. Это бесцельное разрушение мозга — великолепного, сложного и тонкого инструмента, с помощью которого мы воспринимаем и познаем окружающий нас мир.