Глава 1 Теперь модно писать

Теперь все пишут. Теперь книг выпускают немерено.

Я тоже решила написать. Раньше никогда не пробовала. Времени не было. А потом посмотрела на все это и думаю: все пишут, а мне что — нельзя? Тем более эта история сама, как говорится, ворвалась в мою жизнь. Она, эта история, сильно изменила мои представления о жизни. Можно даже сказать, привела к другой, кардинально новой степени ее понимания и осознания. К смене некоторых приоритетов, словом…

Так что попробую описать все, ничего не упуская и очень подробно. Может, кому-то это и покажется неправдоподобным. Но тут ужя ни при чем, я историй придумывать не умею. Я могу написать только то, что было и что сама пережила. А если вам что-нибудь подозрительным покажется или там чистой воды враньем, например, это уж пусть будут ваши проблемы.

На том и остановимся: не будем судить, рядить и сомнениям подвергать.

Я книжки других людей тоже иногда читаю, так что в кое-каком курсе нахожусь, мог у, так сказать, представить сей процесс в его развитии. Сначала люди напишут что-нибудь, а потом по написанному кино снимают и телесериалы. Для того, чтобы охватить весь народ сразу. Одни ведь любят книжки читать, другие — кино смотреть, вот и получается, что все всё имеют в том формате, в котором им больше нравится. А можно сразу и то, и другое: и книжку прочитать, и кино посмотреть, и вообще все забыть, и дышать легко, и жить спокойно.

Тут уж я совета не могу дать, как вам поступить, потому что писала не для публики, так сказать, а чтобы… ну, не знаю, в общем, для чего…

Вот я чисто по-женски начинаю турусы на колесах разводить и с ходу философствовать, а это неправильно. Надо к делу приступать и, сказавши «А», незамедлительно переходить к «Б».

История моя произошла совсем недавно. Имена и все остальное не вымышлены, потому что я так решила — ничего не переделывать.

Теперь немного о себе. Так принято. Сама я — художник, картины рисую. Вращаюсь, так сказать, в сфере возвышенного и тонкого. Я очень хороший художник, это без ложной скромности, это объективный факт. Конечно, все художники так говорят про себя, но не всем до конца верить можно. А про меня — точно.

Даже в каталоге с моими картинами написано, что я «очень хороший, ищущий и оригинальный художник со своим исключительным миром образов, со своим тонким пониманием цвета, формы и глубокой философии». Хорошему художнику с его тонким внутренним миром очень трудно живется в нормальном мире, так как далеко не всякий может понять творческую натуру художника. Не каждый захочет, чтобы мир художника постоянно присутствовал в его доме или офисе. Так было всегда, во все времена, и про это даже писать не надо — все давно написано.

Что Бога гневить, находятся все-таки (хоть и нечасто) люди, которые понимают мои произ— ведения и даже покупают их. Это тоже говорит о том, что я хороший художник. Хотя не факт. Часто люди покупают картины и плохих художников. И тоже вешают их у себя дома… Тут по-другому как-то определяется «хорошесть» художника, по покупаемости трудно судить. Это такой сложный вопрос, что давайте не будем углубляться.

Живу я со своим сыном Митей от неудачного брака. Хорошему художнику очень трудно хорошо выйти замуж, потому что у него, то бишь у художника, очень сложные критерии подхода к семейной жизни. Тут я — не исключение, и это тоже говорит о том, что я — хороший художник.

Рисую я дома, мастерской нет, но и это ни о чем не говорит — и у хороших художников, и у плохих такое случается. Тут уж все от природных качеств, от смекалки и от практической жилки зависит.

Мы с Митей живем хорошо. Он учится, я работаю, с голоду не пухнем, мои папа с мамой помогают, кормят, поят, одевают, все хорошо, в общем.

Когда я лежала в родильном доме и в нашу двенадцатиместную палату впервые принесли детей, я еще не знала, как сына назвать. Соседка же моя, взяв своего малыша на руки, сразу назвала его Андрюшкой.

Я спросила: «А как мужа зовут?» И соседка сказала, что муж — тоже Андрюшка. Мне тогда это ужас как смешно показалось. Стала к соседке приставать: как же она их различать будет?

А соседка, умная такая девчонка, сказала:

— Что ж тут сложного? Старший Андрюшка автоматически теперь будет просто ПАПОЙ, и все. Без имени. Просто папа.

И вот, представьте себе, приношу я своего младенца домой, вернее, привозит нас из родильного дома папин шофер… Тогда еще у папы шофер был, и домработница у нас в семье была.

Так вот, приезжаю я домой и говорю мужу Митьке, что хочу назвать сына Паисием.

Митька говорит:

— Ну что же, очень хорошо, пусть так и будет. В общем, как хочешь, так и называй, а я на дачу поеду, отдохну.

Вся такая гордая, я звоню маме и сообщаю ей, что сына назвали Паисием.

Но тут мама проявила неслыханную твердость. Она сказала, что если я так ребенка назову, то ни она, ни папа мой к ребенку даже не подойдут, потому что подходить к ребенку с таким претенциозным именем им противно. Я тогда очень расстроилась… Спрашиваю у мамы:

— А как же тогда ребенка назвать?

Потому что в то время мне кроме Паисия никакое другое имя не нравилось. И я пришла в смущение от таких маминых слов.

Мама говорит:

— Ну Митькой, например, назови. Имя терпимое. Мужу скажешь, что в честь него назвала, делов-то…

Я согласилась:

— Ладно.

Позвонила мужу на дачу, и когда он спросил, как Паисий себя чувствует, с ходу выпалила, что назвала ребенка по-другому. Сказала, что сына в честь него Митькой назвала. Старший Митька отозвался: «Хорошо» и дальше продолжил на даче отдыхать.

Вот так смешно получилось: я, заранее того не задумывая, поступила так же, как моя соседка в роддоме. Только старший Митька папой у нас не стал называться — с дедушкиной легкой руки Аркадиевичем стал. По отчеству своего папы. Так что сына стали звать Дмитрий Дмитриевич, а папу — Дмитрий Аркадиевич. Но это, правда, недолго было. Потому что в один прекрасный или, уж и не знаю, ужасный (хотя ужасный — это слишком) день… Так вот, просто звонит мне однажды Дмитрий Аркадиевич:

— Я, — говорит, — теперь в другом месте буду жить. Ладно? У вас там все в порядке?

Я говорю:

— У нас все вроде бы неплохо… — И так спрашиваю: — А в каком ты теперь месте будешь жить?

Он говорит, что это неважно, да и какая мне, типа, разница? Ну, я подумала и решила, что он, в общем-то, прав. Какая мне теперь разница?

Так вот проблема с именами сама собой и разрешилась… А то с этими отчествами язык просто заворачивался: Аркадиевич, Дмитриевич. Теперь все разом стало на свои места.

Митька мой опять, согласно своему возрасту, стал просто Митькой, Аркадиевич теперь в другом месте живет — всем удобно. Старший иногда даже звонит, спрашивает: «У вас все в порядке?» Я: «Да, — говорю, — все ОК». Он тогда говорит: «Митьке привет». Я: «Обязательно».

Здорово, что жизнь сама все разруливает. А мама моя — молодец! Хорошо, что благодаря ей я Митьку Паисием не назвала. Теперь сама рада-радешенька. Нельзя, нехорошо в такой претенциозности жить.

Но иногда, каюсь, хочется все-таки показать свои рафинированность и неординарность. Но для этого, скажу я вам, существуют домашние животные.

Когда Митька был еще совсем маленький, мы жили на даче у моего папы. Хорошо там — лесок березовый!.. И вот однажды Митька, сам еще такой карапуз, приносит домой малепусенького котенка. Трогательно так тискает его в руках и говорит: «Давай, мама, возьмем этого бедолажку! Его кошка бросила в кустиках. Всех других котят забрала, а этого — нет». Ну и взяли мы этого котенка: типа жалко. Митька-то сам не знал, как котенка назвать; вернее, он его Тайсоном сначала хотел. Но тут уж я решила применить свой интеллект на практике. Давай, говорю, его Кустикоff назовем. Ты же его в кустике нашел, а ff имени благородство придаст… Так и назвали. В быту, дома, он просто Кусти.

Ну вот, теперь вам стало кое-что обо мне известно, и дальше можно уже не распространяться о таких деталях.

Витьку Перепахарева я знаю давно, потому что с его сестрой Анжелкой мы в одном классе в школе учились, и вообще она — моя самая лучшая подруга. Помню, какой он студентом на физфаке был. Нос длинный, глаза такие зеленые, волосы такие туда-сюда… Он тогда совсем другой был. Этакий живчик. Умный такой, добрый. А потом как-то что-то в нем вдруг повернулось, брык — и все. Стал пить запоями.

Начинал потихоньку, а потом прямо совсем плохо стало. Не то чтобы просто плохо, а даже чудовищно, я бы сказала, стало! И он, конечно, совсем другим стал и внешне даже изменился. Нос такой, глаза как-то заузились… И характер, и сам — просто чудовище! В те короткие моменты, когда он не пил, еще ничего. А в остальные — ужасно. Врагу не пожелаешь.

Они с сестрой, с Анжелкой, и раньше никогда не были особо близки, а тут вообще… даже общаться друг с другом почти перестали. Как чужие. Ну, не совсем, конечно, чужие — в быту-то, брат, сестра, яичница, трусы, всякое… Если в одной квартире люди живут. Тут все равно на бытовом уровне общаться приходится. Туда-сюда, да-нет, то-се… Сколько ж лет прошло? Наверное, уже лет двадцать, потому что мы с Анжелкой как раз школу заканчивали… Или уже закончили, и Анжелка на курсах училась?..

Нет, мы школу точно уже закончили. А на курсы она позже пошла — после того как Витька пить начал. После того как мать их умерла. Анжелка на курсы и пошла тогда, массажные. Мне кажется, она на курсы пошла не потому, что хотела. Не случилось бы тогда так с матерью, Анжелка, сто пудов, не пошла бы на массажистку учиться. Хотя она, конечно, очень хорошая массажистка, и руки, и все… Она бы просто в другое место пошла, она литературу любит, кино. А что ей оставалось делать? Ей надо было деньги зарабатывать, себя кормить, Витьку. Не то чтобы она его всю жизнь тянуть собиралась, но и не бросать же человека. Хотя эта проблема очень сложная, и однозначно ее не решишь. Он у нее не раз даже деньги крал на выпивку, такой вот кошмар. А когда трезвый — ничего.

Вот пишу все это и думаю. У писателей-то вон как все гладко получается, все-то они хорошо подмечают и тонко чувствуют. Вон у Анны Карениной как в темноте глаза блестели — Толстой все видел, все понимал. И у Раскольникова все как по маслу прямо лилось: старушка, топор, мысли разные философские… Потому они и писатели большие. Есть вот маленькие писатели, у которых все понарошку: читаешь их и думаешь — это и я такую чушь запросто написать могу. Только собраться надо.

Вот, собралась наконец, но пока все «ыыы» да «мыы»… Даже совестно. Типа, получается, я хуже самых маленьких писателей. Надо ведь, чтоб движение в повествовании было. А у меня прямо как у тети Дези. Писания полно, а дви— жения — ноль. Вот, само вдруг и выскочило — про тетю Дези. Тетя Дези — не моя тетя. Это тетя Анжелки и Витьки. Как-то уже давно так сложилось, что ее, тетю Анжелки и Витьки, все знакомые называют тетей. И маленькие, и большие, и старенькие — все-все.

Тетя Дези научным работником была. Хотя почему — была? Тетя Дези — вечный научный работник. Была, есть и будет. Хотя она уже лет тридцать как на пенсии, все равно занимается научной работой. Пишет научные труды о «прекрасном» и «безобразном». Длинные такие вещи пишет — совсем не детские, не про Колобка. Она концептуальные вещи пишет — о привитии «прекрасного», развитии «хорошего», воздействии «прекрасного» на «безобразное» с целью подавления и истребления последнего… Она в научно-исследовательском институте после революции семнадцатого всю жизнь работала. Там тоже все это писала и еще аспирантам преподавала, как об этом писать надо. Аспирантов у нее было сотен сто, не меньше.

Со всего мира приезжали. Она их учила сначала по-русски писать, затем — правильно писать, затем — переводить на их родные языки. Чтобы их родным народам были понятнее их слова. Несмотря на то что тетя Дези не знает ни одного иностранного языка, у нее все это замечательно всегда получалось. Аспиранты со всех стран все всегда успешно защищали, после чего отбывали на свои родины: в Анголы, Перу, Гондурасы, Боливии, Белизы, Камбоджи, Вьетнамы. Там они, как правило, почти все становились национальными героями, потому что у тети Дези они научились отличать «прекрасное» от «безобразного». Каждый по своему вкусу выбирал дальнейший путь и становился тем или этим — что больше его натуре подходило.

Она, тетя, когда сейчас телевизор смотрит (новости там или про политику) и видит кого-нибудь из Руанды, к примеру, какого-нибудь тирана ужасного, говорит обычно:

— Ой, Нгуй всегда резковат был, писал слишком жестковато. — Или: — Че всегда интересовали особенности «безобразного».

Все без исключения аспиранты тетю Дези за ее мягкий незлобивый взгляд на жизнь любили: возили ей после защиты и ром кубинский, и марихуану, и все, что у них на их родинах самое лучшее. Тетя с ними все это съедала, выпивала и выкуривала, и все у нее было отлично, без всяких там. Она вообще этому значения никогда не придавала и до сих пор не придает. Живет, как Бог на душу положит. На первом месте — писание про «прекрасное» и «безобраз— ное», а все остальное неважно. Что есть, то и будет есть: хоть мыло, хоть жареного скунса, хоть утром, хоть ночью, хоть когда. Быт у тети Дези на самом-самом последнем месте. После писания, аспирантов, чтения, смотрения, разговаривания.

 

Глава 2 Иногда на улице идет дождь, а иногда солнце светит, и это не мои тонкие наблюдения

В прекрасный один день, как в книжках пишут, я пошла прогуляться. Это даже не день был, а вечер. Так просто, захотелось вдруг выйти из дома и малость проветриться. Пошла по своему любимому маршруту — по Никитской, по Бронной — и вышла к Патриаршим прудам (через Спиридоньевку).

Народу на прудах было много, и это даже не скажешь, как много. На каждой лавке сидели все, и на откосах у пруда за забором, и на площадке у павильона…

Я уже собралась было повернуть назад и не гулять на прудах, как вдруг меня окликает Анжелка. Голос ее слышу — она так возбуж— денно орет, громко, наверно, немного под градусом. Оборачиваюсь и вижу, что подруга моя с кавалером, с незнакомым мне мужиком. И такая она вся светлая, такая вся в лучах заходящего солнца, и так глаза блестят — Каренина просто отдыхает (это в смысле глаз). Волосы у Анжелки прямо, как в песне поется, на ветру развеваются. Улыбка — как в рекламе зубной пасты, только зубы не такие белые, но ничего. Длинная, как топ-модель, только нескладная, не может павой плыть. Руками размахивает, ушки немного оттопыренные, нос длинный, но не портит ее, наоборот, породистости придает, губешки толстые, глазки маленькие, но очень-очень живые.

Милая она, моя Анжелка, да еще когда так вот улыбается и руками размахивает. А мужик, который с ней рядом, странный какой-то. Маленький. По-моему, узбек… или бурят, что ли? Но не такой, не в халате и ичигах, а европейского типа бурят… нет, узбек. Джинсики, маечка, все тип-топ, но маленький. Он все на Анжелку мою смотрит, и она ему явно нравится. Он не во весь рот улыбается, а так — гы-гы, полуулыбка, в общем. Но не скептическая, а какая-то полудружественная-полупокровительственная.

Они вдвоем на меня движутся, а я с достоинством тоже к ним как бы подплываю. И тоже на лице делаю улыбку (как мне кажется, дружески такую приветливую). Вот так мы, прямо как корабли в узкой гавани, подтягиваемся друг к другу. И даже вопли окружающих нас повсюду людей нового поколения типа «Вась, б…дь, пиво мое харе хлобыстать» меня не раздражают. И визг девок: «Пацаны, хватит с меня, я, б…дь на х… уже устала» меня не бесит.

Анжелка мне: «Привет, дорогуша!» А я ей: «Привет, лапуся моя!»

И все такое. А узбек стоит молча, с достоинством, полуулыбаясь. Я Анжелке глазами всяческие вопросительные знаки делаю, и, как будто у меня что-то с бровями, их почесываю.

Анжелка спрашивает:

— Что ты тут делаешь?

Глупый вопрос, как будто она не знает, что я тут часто гуляю.

Это она специально, типа светская беседа. Ладно. Теперь, по всем правилам, она должна меня с кавалером своим познакомить, потому что я ей тоже очень светски отвечаю.

— Я вышла вечером небольшой променад совершить. По любимому маршруту «Москва — Петушки». (Шутка юмора.)

Бурят смотрит на нас со вниманием, но типа не-понимай-твоя-трамвай. Я опять лицо вытянула:

— Ну-у?

— Это Харуки, — говорит Анжелка.

— Мураками, — язвительно добавляю я.

Он улыбается, протягивает мне руку, даже прямо с небольшим поклоном. Анжелка по-английски меня ему представляет (моя подруга даже, скажем, в переводе — лучший друг). Я на это все смотрю, прямо как на театр Кабуки: мне и грустно, и смешно. Кстати, по-английски я тоже балакать могу. Не то чтобы очень, но поддержать беседу могу. Конечно, не про биоэнергетику или квантовую механику — тут я и по-русски не смогу. А про быт и культуру — запросто. Вижу, Анжелка меня прикалывает; думаю, ладно, не буду песню портить.

Говорю узбеку (по-английски). (Я здесь не буду по-английски описывать наш разговор, может, это сейчас и модно, и современно, но придется все время в словарь лазить — смотреть, как что пишется. Так что я лучше буду по-русски все озвучивать. Хотя вся беседа наша происходила в основном на иностранном языке.)

Словом, обращаюсь к узбеку, спрашиваю, как дела, давно ли в Москве. А он мне — с достоинством:

— Все отлично, в Москве уже три дня, раньше никогда не был, но очень приятно…

И все такое.

Анжелка (тоже по-английски):

— Никогда и подумать не могла, что ей тоже приятно, до жути. — И мне (по-русски): — Бывают же такие чудеса?

Я (по-английски):

— Мне тоже очень, весьма приятно, и все так чудесно, так прекрасно. — А ей (по-русски): — «Бывает, у девки муж умирает, а у вдовы живет».

Анжелка ржет и узбеку про меня рассказывает: что я, мол, художник, натура тонкая, что поэзию очень люблю и вообще литературу — и русскую, и зарубежных стран.

Узбек (по-английски):

— Это здорово — приехать в Москву и сразу познакомиться с любителями литературы! Не так часто бывает. Хотя в современном мире явно наблюдается тенденция возрастающего интереса не только к классической, в том числе греческой, литературе, но и к современным серьезным авторам, опирающимся на классическую литературу и раскрепощающим классические образцы на современном уровне.

Я:

— Вот мы какие — современные, лихие… — Это для Анжелки, по-русски. И ему, по-анг— лийски: — Да, в современном мире, в частности, в России, наблюдается огромный всплеск неподдельного интереса к новой литературе, опирающейся на классику и неоклассику. В России, в принципе, всегда пользовалась успехом литература «с упором».

Анжелка по-русски:

— Нельзя ли поменьше желчи? Ты что, вообще? — И по-английски: — Я так счастлива, что Харуки приехал в Москву! Я рада, что он прибыл инкогнито. Иначе тут такое бы началось: журналисты, телевизор, пятое-десятое, мы бы с ним никогда не встретились. А тут! Мечты все-таки сбываются! Я и Мураками — в центре Москвы на Патриарших прудах!

Игра затянулась. Мне уже надоел этот стеб, и я решила откланяться. Достала из сумки мобильник, посмотрела на часы и, улыбаясь, по-русски:

— Мне пора, дела и все такое.

И по-английски, надо же Кабуки до конца доиграть:

— Бай, бай! — И еще для узбека персонально: — Оригато!

Иногда на улице дождь, а иногда солнце, и надо есть, что есть.

 

Глава 3 Море иногда спокойное, а иногда нет, и с этим уже ничего не поделаешь

Утром проводила Митьку в школу — типа завтрак и в добрый час, детка, старайся, занимайся, — и решила еще немного вздремнуть. Мне уже виделась вдалеке венецианская лагуна с огромным количеством кораблей и катерков, которые вдруг начали ни с того ни с сего истошно вопить. Наконец до меня дошло, что это телефон, и я вынырнула из Венеции сразу, вдруг. Это, наверное, Анжелка, подумала я, и, раздираемая любопытством, голая побежала к телефону. Это была не Анжелка, это была ее тетя.

— Здрас-сте, тетя Дези.

— Ничего не могу понять, — сходу начала та. — Звоню, звоню им, никто трубку не берет. Где они могут быть? Как ты думаешь?

Тетя Дези мне часто звонит по поводу и без. Она меня, видимо, считает членом их семьи. Тут она права. Мы все — она, я, Анжелка и Витька — практически родственники.

— Я не знаю, — говорю ей я. — Анжелку вчера вечером на Патриках видела. Витька наверно спит… Может, Анжелка пациентов принимает?

Тетя Дези немного успокаивается, но все-таки, судя по голосу, не совсем довольна.

— А что случилось, тетя Дези?

— Ничего, голубушка, тут позвонили из собеса, заказы какие-то продуктовые дают на пять кило. Сама не дотащу. Хотела вот, чтобы Анжелка приехала, взяла, там и для них, может, что будет. Мне ведь много не надо…

— Я приеду, — говорю я.

Мне, конечно, жутко не хочется, но жалко старушку — переживает.

— Ты тогда давай побыстрей приезжай, возьмешь паспорт, пенсионное удостоверение, и за заказом, а то они там без бумаг не дают.

— Ладно, сейчас кофе попью и приеду.

— Не пей, у меня попьешь, — настаивает тетя Дези.

— Ладно.

Хорошо, что она недалеко от меня живет. Сейчас сяду на троллейбус и поеду, больно неохота с утра в метро лезть.

Выхожу на улицу. Вроде тепло, весна все-таки. Но ветрено. Ну очень ветрено! Троллейбуса жду, а его долго нет. Нет, и все! Я знаю один способ приманки троллейбусов. Он очень простой: надо закурить. И на третьей-четвертой сладкой затяжке он обычно притаскивается. Приходится бросать только что начатую сигарету прямо ему под копыта, то бишь под колеса.

Закуриваю. Приходит. Мистика. Народу мало. Еду по бульвару. Хорошо. Банально, конечно, писать про первую молодую зелень и солнечные лучи, мягко касающиеся верхушек деревьев. Не буду.

Троллейбус еле тащится, там у него есть специфические такие педали управления — «трак-крак». Звук такой троллейбусный: «трак-крак» — поехал, «трак-крак» — остановился. Вот уже по Гоголевскому поехали. Он глубокий, Гоголевский бульвар, с крутыми берегами и красивыми зданиями на них. Я так пишу, потому что когда описываешь природу, надо очень серьезно писать. Хотя это, может, и неправильно.

Попробую вспомнить хоть одно несерьезное описание природы. Что-то в голову не приходит ничего, кроме красивых охов и ахов. А как в шутку напишешь? Типа любопытное солнце выплелось на небо с утра и ловко начало шнырять по деревьям, кустам и домам, а в домах сразу загорелись блестки, солнечные зайчики и новогодняя мишура?

Гадкое слово — «мишура». Новогодние гирлянды еще гаже. Ну, в общем, совершеннейшая чушь и сплошное бормотание. Попроще надо. На Гоголевском бульваре деревья образуют арки. Это красиво. Дорожки песочного цвета. Лавочки светло-бежевые. Дома по краям — модерн начала того века, а особняки — в стиле классицизм начала «по-за» того века. Проехали уже Музей изобразительных искусств. Как часто в горестной разлуке я вспоминаю о тебе! Вот это — пафос.

Хорошо там, в музее, по-домашнему как-то. Итальянский дворик, Давид, Гатамилат, часовенка железная, Вероккио, внизу — Египет, наверху — Греция. «Афина и Марсий» — миляги. Мои дорогие импрессионисты и пост. Цветово-прекрасные Ренуар, Моне, Ван Гог, и все рядом — и Матисс, и Писсарро, и Марке.

Остановка у троллейбуса всего полминуты. Прав, несомненно, прав Джойс. Поток созна— ния — мощнейшая вещь. Это я специально написала здесь про Джойса, чтобы вы поняли, какой уровень интеллекта у меня.

Это только на поверхности я так себе, недалекая на первый взгляд, а если посильнее копнуть… Да ладно. Я Джойса тут привела применительно к относительности времени. Полминуты — и тысяча лет проскочила! Даже больше, если Египет еще считать и Ашурнобанапальские рельефы Месопотамии, Фаюмский портрет и искусство Амарны.

Уже Большой Каменный мост. Кремль — слева, храм ХС — справа. «Москва, как много…» и далее по тексту можно долго, «Ударник», «…львы на воротах и стаи галок на крестах». Про львов и галок чисто для Александра Сергеевича, из уважения. По дороге их нет.

Тетя Дези очень оживлена. Она сует мне пенсионное удостоверение и паспорт, и еще бумажку — в стиле клинописи древних инков.

— А это что? — спрашиваю.

— Это как туда добраться, — тычет в бумажку, — выйдешь на улицу, прямо до моста, там рядом магазин «Ветеран».

— Ладно, без бумажки как-нибудь найду, еще способна на местности ориентироваться, все рядом.

Через пять минут иду обратно, уже с пакетом.

Квартира тети Дези напоминает картину Пластова «Фашист пролетел». Или стихотворение великого русского поэта: «Уюта нет, покоя нет». Или другое его стихотворение — «Покой нам только снится, плачь, сердце, плачь».

Мы сели в комнате, так как стол в кухне отсутствует. Тетя Дези придерживается строго-функциональных, минималистических теорий. Коридор — мусор, кухня — плита, комната — кровать, стол, шкаф, телевизор. Я это уважаю. Мне нравится, когда человек придерживается собственных принципов и ни под каким соусом от них не отступает. Принцип тети Дези — отсутствие присутствия жилого помещения. Никаких тебе абажурчиков, никаких сюсли-пусли. Все по-серьезному.

— Сейчас мы глотнем кофейку, — щебечет тетя Дези. — Куда это банка запропастилась?

Идет долгий поиск, наконец банка находится в ванной. Тетя подает нам кофе опять без всяких цырли-мырли — две чашки с отбитыми ручками и сахарница.

— Ты знаешь, — говорит она, — я ведь еще несколько раз им звонила. По-прежнему никто трубку не берет. Что-то странно это. Анжела, наверное, уже отпринимала… Где же она? Витя, понятно, еще может к телефону не подходить, но Анжела?! Где она?

Песнь о Пере Гюнте. Слова тети Дези, пьеса Ибсена (можно под музыку Грига).

Накушавшись кофею, тетя Дези, как говорится, села на своего любимого конька.

Все это я слышала от нее уже раз пятнадцать-двадцать. Причем вот что интересно: исполнение этой устной истории всегда было до поразительности одинаково. Весь интонационный ряд, весь синтаксис и, так сказать, пунктуация, все взлеты и падения голоса. Все — строчка в строчку!

— Так вот… — загадочно произнесла она.

Я про себя уже вспомнила следующее предложение. Оно должно быть таким: «Я не всегда занималась эстетическим воспитанием, в молодости я защитила диссертацию…»

— …по пьесе Ибсена «Пер Гюнт», — слово в слово закончила первое предложение тетя.

Я приподняла брови, изображая удивление:

— Почему «Пер Гюнт», тетя Дези?

Она ждала этого вопроса. Далее — по никому не видимому, но четко выверенному тексту — должно было последовать:

— Драматическая поэма «Пер Гюнт» — одно из самых популярных произведений Ибсена и вообще норвежской художественной литературы…

Тут, я знала, можно немного расслабиться и отключиться.

Вот сижу тут, начала я думать, а дома холст стоит, надо переписать передний план, бордюрчик и кусок пруда возле отражения, сыру купить, и, по-моему, масло подсолнечное кончилось, Митьке можно наггетсы куриные, осталось всего полпачки, приду, послушаю вторую часть «Итальянки в Алжире» и из первой — дуэт «ю притенда Мустафа», очень смешной. Он вообще шутник и приколист, Россини. Забыла вчера вечером белье из машинки вытащить, сгниет ведь, блин.

— Однако, взяв этот фольклорный образ, Ибсен вложил в него совсем иное содержание. У Ибсена это типический человек девятнадцатого века, — рассказывала с упоением тетя Дези…

На первых порах ее рассказ меня увлекал, я даже прочитала тогда пьесу Ибсена «Пер Гюнт». Вот так!

Само собой, тете я свои соображения не озвучивала — каждый раз делала вид, что все это для меня внове. Сама не знаю, для чего.

Так вот что я вам скажу по поводу «Пера Гюнта»: пьеса нужная. Не знаю, почему ее так редко ставят и практически не экранизируют. Толкиен и все остальные троллятники просто отдыхают.

— Образ Пера Гюнта — образ антигероя… — продолжала Дези.

«Да, да», — кивала я. Про себя я так не думала (вот они — двуличность и неискренность в общении!), но так проще. Надо дать человеку возможность рассказать, что ему кажется, а не со своим мнением лезть. Кому интересно мое мнение?! Людям вообще интересно только их личное мнение.

А мое мнение по этому вопросу таково, раз уж разговор на эту тему зашел. Пер Гюнт — герой и образ типичный, жизненный. Гуляка и брехун, из неблагополучной семьи. Папа-алкоголик сгинул куда-то в самом начале его жизни, и маме пришлось одной тянуть его, что ж тут необычного? Конечно, ей хотелось дать ему все самое лучшее, ну, типа пожирней кусок. Вот он и вырос избалованным и ленивым. Тоже повсеместно наблюдается.

Однако он не был тупым или глупым, он был просто легкомысленным, самолюбивым и достаточно жестоким, зато — с элементами поэтической жилки и тонкого восприятия действи— тельности. Кровь просто играла по молодости, туда-сюда по девкам.

Очень жизненно. Может быть, какому-нибудь читателю покажется маложизненной ситуация сватовства Пера Гюнта к троллихе, дочери Доврского Деда, то бишь главного тролля? Мне это совсем не кажется странным, что тут странного? Сколько лично перевидала в жизни троллих и троллей — не перечесть, честное слово. Эта ситуация так что тоже очень жизненная.

У меня и пример есть, только там вот как вышло. Он, Славка Овсов, знакомый мой галерейщик, от Пера Гюнта отличается тем, что женился-таки на троллихе. Видимо, папа этой троллихи уговорил его и привязать себе хвост, и расцарапать глаз, чтобы все потом Славке миленьким вокруг казалось, в том числе и невеста.

Пер Гюнт хвост привязал, но глаз не дал расцарапать и от невесты с ребеночком-тролленком сбежал. А Овсов нет. Так и живет со свой троллихой. Она такая страшная — с усами, бородой, без зубов. Хвоста, правда, не видела, не довелось. Она всегда в длинной юбке ходит. Нрав у нее настоящий троллятинский — злющий-презлющий. А у него с этим своим глазом совсем другое теперь видение. Он всегда спрашивает: правда, моя Зиночка очень добрая, с такой тонкой аурой? Даже когда она на него матом орет и бьет его, ему и это видится в каком-то радужном свете.

А вы говорите — фантастика, элементы народного фольклора… Чисто жизнь, хоть сами пойдите посмотрите! Только к Зиночке близко не подходите — может и укусить, я без шуток, просто предупреждаю — троллиха, она и есть троллиха, что с нее возьмешь?

— Беспринципность Пера Гюнта не имеет никаких границ, — продолжала в экстазе тетя Дези, — он привязывает хвост в угоду троллю, в период сватовства…

Я знаю, что мне предстоит прослушать еще про Сольвейг, Осе и …, но до этого надо еще дотерпеть.

Пуговичник! Тетя Дези всегда несколько невнятно рассказывает про него, а зря. Тут Ибсен так изгильнулся, что просто мама не горюй! Я не думаю, чтобы сам он исповедовал индуизм или джайнизм, но, тем не менее, его теория Пуговичника чем-то близка этим древним религиям.

Пуговичник расплавляет серые безликие личности в некий субстрат. Причем, по Ибсену, грешники идут в Ад, праведники — в Рай, а нейтральных просто изничтожает Пуговичник. Он их переплавляет и создает потом из общей массы что-то. У Ибсена об этом в пьесе не прописано.

Внезапно я ощутила, что рассказ тети Дези прервался, и я моментально выпрыгнула из своих мыслей. Тетя сидела, скукожившись на стуле, на глазах у нее были слезы.

— Тетя Дези, что случилось?

Я была просто ошарашена. Сколько раз я слушала все это, но никогда она так не реагировала на свой разбор пьесы Ибсена.

Каким-то совсем другим, глухим, не своим голосом она вдруг заговорила быстро, скороговоркой:

— Мы и пожить-то толком вместе не успели. Я диссертацию как раз эту писала, а Боря мой, он поэт и драматург был уже тогда очень хороший. Только поженились. Весна, сирень, запахи, форточка была открыта, трамвай, помню, звенел. Он прямо в пижаме, мусор пошел выносить, я еще сказала: «Борюшка, что ты на ночь глядя с этим мусором?..» Вышел с ведром, в пижаме такой белой, в зеленую полоску, без очков, и все.

Тетя Дези заплакала, как-то по-детски всхлипывая:

— Я вещи всякие собрала, пальто теплое, валенки, луку, сухариков, что было, — опять заговорила она. — И стала по тюрьмам носить: может, где передачу примут. Там так ведь обычно: где берут, там, значит, и находится. Нигде не принимали. В милицию ходила даже — пустое. У меня все в голове мутилось, все писала о Пере Гюнте. Он ведь точно так же из домика вышел, но там он сам просто ушел, а Боря бы мой — никогда. Сколько лет прошло… Я — как Сольвейг, хотя глупо это.

И тут случилась еще одна неожиданная для меня вещь: тетя Дези запела. Высоким фальшивым голосом, но с чувством:

 

Глава 4 Настроение, в принципе, не зависит от внешних факторов

(сомнительный постулат)

Вернувшись от тети Дези, я начала поиски Анжелки.

— Але! — недовольный голос Витьки.

— Вить, привет. Анжелка дома?

— Не знаю… — зевок в трубку.

— Тебе нетрудно посмотреть? Она мне очень нужна.

Зевок в трубку.

Видимо, пошел — в трубке пустота, без комментариев… такое впечатление, что у них километровые апартаменты, а не маленькая двухкомнатная квартира… не знаю, что он там, по шкафам проверяет, что ли… сколько можно уже?.. Начиная выходить из себя, ору в трубку:

— Вить, ты заснул, что ли?

Слышу громыхание посуды на кухне, звук льющейся воды, опять кричу в трубку. Просто не знаю уже, что делать… Чего он там, блин?! Вешаю трубку, жду, телевизор включила. Какой-то недобрый мужик с автоматом стреляет в дверь, орет, перевод вообще дурацкий: вместо «твою мать» — «черт побери»…

Звоню опять. Занято.

Так как все утро, как говорится, псу под хвост, решаю отправиться к Анжелке, разузнать, что там, и очков типа набрать: была у Дези, заказ взяла. Для них Дези сунула ветчину, кекс, лимоны. Хорошо хоть, что все близко. Пять минут, и я уже на Никитской. Звоню в дверь. Никто не открывает. Что за ешкин кот? Звоню по мобильному — занято. Наконец дверь распахивается. Витька в одних трусах на меня глаза пучит, будто впервые в жизни видит. Волосы дыбом, рожа небритая.

Я ему с порога: ты, что, типа, где Анжелка?

— Ушла, наверное.

— А чего телефон занят?

— Может, разговаривает кто-нибудь…

— Кто бы это мог быть, к примеру? Анжелки нет, ты, похоже, не разговариваешь…

— Ну что ты ко мне… — раздражается Витька.

— Можно войти? — и, не дождавшись приглашения, захожу.

Витька плетется за мной на кухню.

— Вить, ты трубку забыл повесить, когда я тебе звонила.

Он смотрит на меня, вроде не понимает, потом молча идет в свою комнату, возвращается, говорит:

— Да, трубка не положена. Ты вот послушай, я тут кое-что дописал, вчера еще пришло, сегодня собрался…

На кухне все вверх дном. Яичница на плите сгорела, чайник электрический без воды шипеть устал.

Я чайник выключила и говорю:

— Виктор, ты так весь дом спалишь, в чайник надо воду наливать, а потом уж включать его, ты же физик. Куда Анжелка ушла?

Он плечи поднимает, губы кривит, совсем тронулся. Сколько ж не пил-то? Наверно, уже неделю как…

— Ты вот послушай, что-то у меня вырисовываться начало. Конечно, тебе известно, что по физической теории в пространстве могут быть своеобразные провалы-воронки, соединенные каналами, которые, в свою очередь, со— единяют не только отстоящие друг от друга пространственные области, но и разные времена, так сказать, классические черные дыры. Двигаясь вдоль такого канала, можно попасть в отдаленный участок Вселенной и, разумеется, в другую временную эпоху.

Витька думает, что мне это известно. Это мне льстит. На самом деле ничегошеньки мне про это не известно. У меня вообще с физикой проблемы. Физику у нас в школе учитель физкультуры преподавал. И она, физика вся, сводилась к перерисовыванию картинок из учебника. Тут у меня с перерисовыванием все в порядке было, а вот с физикой — совсем никуда.

Витька опять заводит шарманку:

— Ты понимаешь, куда я клоню?

Я:

— Абсолютно не понимаю, куда ты клонишь, я в этом плохо смыслю, в школе не учили, я даже законов Ньютона не знаю, где уж мне физические теории пространств понять.

Он стал заводиться:

— При чем тут законы Ньютона?

Курит буквально одну сигарету за другой, на меня недобро смотрит. Вот мы с Анжелкой тоже много курим, но по сравнению с Витькой это чепуха просто. Витька курит, как зверь. Хотя звери не курят. Это так, для образа.

Он спрашивает:

— Ты можешь абстрагироваться и послушать? Тут одна тонкость есть. Радиус Шварцшильда помнишь?

Я:

— Что-то призабыла. Все из головы что-то прямо вон. Помнила раньше, а теперь вот затрудняюсь как-то.

Что с ним вообще объясняться?

Он не отстает:

— Это радиус сферы, на которой сила тяготения, создаваемая расположенной внутри этой сферы массой, стремится к бесконечности. Если тело сожмется до размеров его радиуса Шварцшильда, то излучение или частицы этого тела не смогут преодолеть поле тяготения и выйти к удаленному наблюдателю. Это черная дыра.

Я:

— К такому удаленному наблюдателю, как я, они точно не выйдут.

Он юмора в своем теперешнем состоянии вообще, похоже, не воспринимает. Спрашивает:

— Почему?

Я ему:

— Неужели ты сам сообразить не можешь? Как они к удаленному наблюдателю пойдут?

Кто его знает, наблюдателя этого, что там может быть? Даже представить себе трудно.

Он, на полном серьезе:

— Да, представить себе это трудно, но у меня уже кое-что вырисовывается. Если взять ядра галактик с массой от десяти в шестой степени до десяти в десятой массы солнца, то возможная частота события — до пятидесяти в год.

Я:

— Ну, это ты что-то махнул — до пятидесяти!

Он:

— Это если как дыры это рассматривать, а это совсем по-другому.

Я:

— Слава богу, что ты это и в другом свете видишь, а то до пятидесяти в год я не готова пока как-то. Я сегодня у тети Дези была, заказ ей приносила. Кстати, она тебе про Пера Гюнта рассказывала?

Витька совершенно не ожидал моего вопроса — типа не по делу. Спрашивает:

— Про какого Пера Гюнта? Кто рассказывал?

— Дези.

— Она мне в последнее время ничего не рассказывала, а что?

— Да так, там, в пьесе, есть один персонаж, который для меня пока загадка.

— Какой еще персонаж?

— Пуговичник.

Витька на меня уставился, и взгляд… такой…

— Так я тебе об этом уже полчаса талдычу.

Я ему:

— Ты — мне? Про Пера Гюнта?

— Про какого, блин, Пера Гюнта?

— Ну, в смысле — про Пуговичника?

— Я сам скоро буду великий пуговичник!

— Брось, страшно мне, что ты такое говоришь?

— То и говорю… надо просто еще выкладки кое-какие сделать.

— Какие еще выкладки?

— Просчитать до конца кое-что, и все такое.

— Ты поаккуратнее с этим, Витя!

— Да чего там аккуратничать?

— Ну, а как распределять людей-то?

— Они сами распределятся как по маслу… если все правильно будет…

— А как ты правильность будешь определять?

— Рассчитывать буду.

— А если ошибка где-нибудь закрадется?

— Пересчитаю.

— Ладно, тогда ты уж, когда все рассчитывать будешь, про меня не забудь: столько лет, можно сказать, дружим.

— Да ладно, всем хватит.

— Я не о том.

— А о чем?

— Не хотелось бы мне оказаться в переплавке, сам понимаешь. В ад, конечно, не попаду, есть люди и подостойнее, в рай не дотягиваю, а вот серединки как раз и боюсь.

— В ад, в рай, все-то ты знаешь… сейчас не об этом надо думать, дело надо делать.

— Так я и делаю… по мере моих слабых женских сил.

— Правильно, я вот тут плотности еще хочу просмотреть.

— Смотри, Витя, на плотности и не ошибись, надо сначала семь раз отмерить, а потом уже…

 

Глава 5 Те же и Мартын с балалайкой (уже где-то было, ну да ладно…)

Раздался резкий звонок в дверь. Я обрадовалась и поуспокоилась: наконец-то Анжелка! Как мы хорошо сейчас устроимся, Витька к себе отвалит, мы стол тряпочкой освежим, чашки сполоснем, нормального кофе сварим, покурим, все обсудим на покое… Обдумывая на ходу все это, я радостно вспорхнула дверь открывать, расхозяйничалась типа. Потом, Витьке ведь все равно, ему даже лучше: будь его воля, он бы и дверь не открывал, и к телефону бы не подходил, и прекрасно себя при этом чувствовал бы…

У меня едва челюсть не отвалилась, когда, открыв дверь, вместо Анжелки я увидела Дани— ила Полюшко. У меня язык буквально завернулся внутрь рта. Я смогла только «мым-м» произнести. Явление Христа медведю какое-то. Прямо как у Михаила Юрьевича: «Сквозь дым летучий французы ринулись, как тучи…»

Даниил Полюшко — не француз, он — питерский поэт, их дальний родственник по матери. Приезжает к ним, как бог на душу положит: может то по два раза в месяц, а может и по полгода носа не казать. Причудливый такой человек, очень специфический, на любителя. Лучший Витькин друг считается (если у таких людей в принципе возможны простые человеческие отношения).

Они оба немного типа с Марса или с другой какой планеты — мало у них простого. Я думаю, это как раз для гениев характерно. Отсутствие человеческого. Вот он, стоит на пороге — во всем черном, в черном пиджаке, черной застиранной майке, черных брюках не от пиджака, черных носках и в черных резиновых сланцах, с клетчатым чемоданчиком и цветастой авоськой (наверное, для акцента).

Он даже не удивился, увидев меня вместо хозяев. Просто закатил глаза и пафосно произнес:

Вот вам и Полюшко! Это же кусок из цикла Шуберта «Зимний путь».

Никогда бы не подумала, что он слушает Шуберта. Мало того, знает стихи наизусть. Видимо, эта домашняя заготовка предназначалась для Виктора. Так сказать, чтобы сразу того поэзией подавить.

Я давно уже заметила, что у них с Виктором что-то вроде соревнования: кто кого гениальней типа. Но это так, не впрямую. Это на каких-то таких тонких планах, что сразу не ловится. Но сто пудов, это есть! Они в простоте не общаются, они общаются на особом, не понятном людям уровне. Один на одном языке, другой — абсолютно на другом, причем одновременно совершенно о разных вещах. Иногда, правда, эти языки соприкасаются друг с другом, но редко. Мне кажется, что Витька — единственный человек на свете, которого Полюшко воспринимает с элементом некоего уважения.

Вот стоит на пороге эдакий псивый Гамлет, такой скиталец, и глаза закатывает. Не молодой уже совсем. Старый мальчик.

Да, постарел. Кожа какая-то бурая, под глазами морщины, на висках седина, пузо уже свешивается над штанишками…

Я, как в ансамбле «Березка», лишь рукой развела — проходи, мол. Дверь закрыла за ним, настроение упало. Пошел на кухню, я — за ним. Захотелось понаблюдать за этой встречей на Эльбе со стороны.

Полюшко начал первым:

Это уже конкретно для Витьки. Но наших, московских психов питерским очень трудно задавить или как-нибудь врасплох взять. Я сейчас выступаю как патриот столицы. Наших на мякине не проведешь.

Витька посмотрел на Полюшко так, будто бы тот на пять минут выходил в сортир, и их беседа ненадолго прервалась.

— Тут вот кое-что дописал, вчера еще пришло. Пуговица соединяет область с разными пространственно-временными координатами, разные пространственные точки. Вот, оказывается, все как просто. Я-то возился с ними, как с норами и дырами, а это — пуговица. Это настоящий феномен. Все, конечно, надо еще доводить. Эти провалы пространственные — отверстия для нитей, они и соединяют не только отстоящие друг от друга пространственные области, но и разные времена. Теория ПУГОВИЦЫ будет обладать своеобразной, так сказать, застегивающе-расстегивающей функцией. Требуется тут, конечно, еще немного математики. Это единственный зонд, прощупывающий пространственно-временные структуры.

1:0 в пользу наших.

Полюшко говорит:

— Да, это сильно. Я тоже об этом думал.

Ну, это он врет! Ничего он не думал об этом.

Он, может, о Шуберте думал или еще о чем, только не об этом.

Я Полюшко спрашиваю:

— Как жизнь?

Он смотрит на меня и механически так повторяет:

— Жизнь, жизнь, жизнь моя, иль ты приснилась мне?

И все. Я давно заметила, что и у физиков, и у лириков есть такая специфика: они не умеют поддерживать светскую беседу. Может, не все, но очень многие.

Может, другие люди даже обижаются на них за это. Я — нет. Меня не ранит, что никто из них не отвечает на мои вопросы и что мне никаких вопросов не задает. Может, это как раз и правильно. Чего на мои вопросы отвечать? Сам по себе вопрос: «КАК ЖИЗНЬ?» предполагает только один конкретный ответ: «НОРМАЛЬНО».

Полюшко приехал к Витьке, почему он должен интересоваться какими-то моими делами?

Он тем временем достал из авоськи бутылку водки и водрузил ее на грязный стол с бумагами и кусками пригорелой яичницы.

— Разопьем этот напиток, — предложил он.

Ну вот, началось!

Как-то все сегодня не задалось у меня. Прямо как у Алисы из Страны Чудес. Все мне что-то рассказывают, сперва гадкий кофе у Дези, теперь еще этот напиток… Нет, нет, надо раскланяться и прочь бежать отсюда. Сегодня глупый такой день, домой, в норку, и как можно скорее. Полюшко уже разливал водку по разнокалиберным сосудам.

— Господа! — громко, чтобы они на миг выплеснулись из своих мыслей, произнесла я. — Позвольте откланяться, мне уже пора.

Никакой реакции на мое выступление. Полюшко просто отодвинул третью рюмку подальше от края стола и закрыл бутылку. Это должно было означать: не хочешь, как хочешь.

Я вышла из квартиры, захлопнув за собой дверь. Люди специфические. Нелюбезные такие люди.

 

Глава 6 Что-то, где-то, как-то это

В русских народных пословицах есть такая чумовая мудрость: в гостях хорошо, а дома лучше. Смотря, конечно, в каких гостях. Но мудрость, согласитесь, великая.

Хорошо-то как дома! Я выдвинула мольберт на середину комнаты, включила Россини, взяла кисть и положила первый мазок на холст — там, у решетки, возле отражения. Уже появился Мустафа, спел арию.

Мобильник звонит, гад. Нет, нет сегодня покоя мне, ну ни капелюшечки. Посмотрю — кто. Если что — не возьму. АНЖЕЛКА.

— Але, привет, ты дома? — быстро заговорила она.

— Я десять минут уже дома, а ты где?

— Домой иду, может, ты зайдешь? Поговорить надо.

— Я не зайду и тебе не советую, там Полюшко приехал, они на кухне с Витькой квасят, лучше ты ко мне приезжай.

— Ладно, жди. Сейчас буду.

— Жду.

Сегодня явно нерабочий день. Эту табличку надо было с утра на лоб прикрепить и не дергаться. Задвигаю мольберт обратно в угол. Завтра, обещаю себе, завтра встану рано, к телефону подходить не буду, все быстро сделаю.

Анжелка очень быстро пришла, видать, поблизости пробегала. Я прямо вся лопаюсь от любопытства. Она вот только что-то тормозит. Я ей кофе налила.

— Ну-у-у?

— Ты понимаешь, — начинает она, — я сама ничего не понимаю. Это помесь чего-то и фантастики, этого не бывает никогда, это феноменально, это так удивительно, что даже нет объяснений, просто нет…

— Ладно, можно без философских преамбул? Я сегодня уже наслушалась до смерти!

— Зашла вчера в «Москву» — посмотреть, что новенького вышло. Чего-нибудь эдакого захотелось, сама знаешь. Там полно всего. Но глаз буквально не на что положить. Я к продавщице: «Не вышел ли новый Мураками?»

Она говорит: «Нет». Я спрашиваю: «А ожидается?» Она меня в справочный отдел послала. Пошла. Опять спрашиваю: «Когда выйдет новый роман Мураками?» Тетка на компьютере пощелкала, говорит: «День и час нам неизвестны».

Рядом стоит мужичок иностранный. Он по-английски меня вдруг спрашивает:

— Мураками ищете?

— Про новый роман интересовалась, но потерпела поражение, — отвечаю.

Он:

— Скоро выйдет. Но еще перевести надо на русский. Время требуется.

Я так вся прямо заинтересовалась!

— А вы откуда знаете? — спрашиваю.

Он:

— Я все знаю, потому что я волшебник.

Прикольный он такой. Я ему глазки состроила и говорю:

— Как этот роман будет называться?

Он улыбнулся так — у-у-у. И что-то типа «Много думать, плохо спать» ответил.

Я:

— Это название романа такое?

Он:

— Это шутка такая. — И улыбается опять.

Я:

— А посерьезнее?

Он:

— Какая вы серьезная!

Я:

— Очень. Любопытная до ужаса!

Он:

— Любопытство кошку убило.

Я:

— Удовлетворение ее назад вернуло.

Он:

— Ха, ха, ха…

Я:

— Вы, правда, знаете, как будет называться новый роман?

Он:

— Честно говоря, нет пока. Название романа — таинство.

Я:

— Понимаю.

Он:

— У меня есть два варианта.

Я:

— Опять интригуете?

Анжелка закурила очередную сигарету и продолжила рассказ:

— Я решила, что достаточно разговоров, и пошла к выходу. А ему ручкой помахала, так: бай, бай, волшебник! Вышла на улицу, дождь страшный. Зонтик раскрыла. Он из магазина выскакивает и — нырк под мой зонтик. Смешно. Он маленький такой.

Я ему:

— Мистер волшебник, можете дождь отменить? Хоть ненадолго?

Он:

— Сейчас попробую.

Глаза прикрыл и засмеялся. Заливисто так засмеялся. Мне понравилось. И тут дождь вдруг выключился, и кусочки синего неба стали проглядывать. Приколись, смех то?

Я:

— Это совсем другое дело.

— Мне как-то сразу захорошело, потеплело как-то внутри… Я говорю: меня Анжелой зовут, хотя я не совсем ангел, только учусь.

Он:

— Харуки Мураками.

Я:

— Опять шутите?

Он:

— Нет, папа с мамой так назвали.

Я:

— Как вы здесь оказались?

Он:

— Возникла одна идея. — Потом помолчал и опять говорит: — Приехал, чтобы кое-что посмотреть. Не как шпион, но вроде того. На кое-что изнутри посмотреть надо.

Я прямо обалдела и говорю:

— Мне до конца не верится-таки, вы хоть с паспортом приехали? Извините, пожалуйста, так хочется посмотреть!

Он достал из сумки, показывает. Мураками, ей-богу! Я в отпаде. Тут мысль приходит. Раз уж все так сложилось — это судьба. Надо побольше пообщаться. И сладчайшим голосом говорю:

— Харуки, ты ведь Москвы не видел? Давай я тебе ее покажу, Москву-то.

Он:

— Это здорово, только ты мне ее не как для туристов покажи. Чего-то другого хочется.

И мы пошли, приколись! Я прямо вся дрожу. И спрашивать хочется, и приставать как-то так особенно неудобно… Пошли по Тверскому бульвару. У меня в голове маршрут сложился: через Тверской — на Патрики. Там, на Патриках, с тобой столкнулись, тоже класс. Ты ему, кстати, понравилась.

Я Анжелке говорю:

— Ну, блин, никогда бы… Я думала, вы меня прикалываете. А дальше что? Где были?

— Где-где? Где только не шатались. Я его и про овцу, и про единорогов спросила. Про новый роман он, правда, молчок. Тут я его очень даже понимаю. Слушай, какой он! Лучше, чем я и представить себе могла. На набережную ходили, в Замоскворечье притащились. Ему все так нравится, все его так прикалывает. Он как Лев Толстой — все еще и еще просит. На Пятницкой в корчме перекусили. Стенки там типа глиняные, килимы на перегородках, подсолнухи, всякая лабутень, выпили текилы «Тарас Бульба» — все ему по душе. Мне неудобно, говорю ему:

— Я сегодня не при деньгах. (Сегодня, ха-ха.)

Он (ну необыкновенный прямо!):

— Не бери в голову, я угощаю своего гида.

Ну сказка какая-то, «песня Мендельсона без слов». Кстати, он тоже музыку любит, но это и по романам его видно. Я балдею так, что прямо на седьмом небе от счастья! Ведь такого не бывает, а тут — случилось… Уже ночь на дворе, и дождь опять стал накрапывать. А мне еще с ним побыть хочется, но неудобно. Может, он думает: вот прицепилась?! Может, еще чего думает, потому что я блею, как овца, и сама себя не узнаю. Думаю, что бы еще такое придумать? И тут меня просто озаряет.

Я ему:

— Тут есть одно очень специфическое местечко поблизости, могли бы заглянуть. Такое особенное местечко, не для слабонервных. У вас в Японии есть клубы в церквях?

Он сначала даже не понял меня. Потом затылок почесал и говорит:

— Не видел.

Я:

— У нас есть. Хочешь, заглянем, если не боишься?

Он говорит:

— Я же с ангелом иду, чего бояться?

— И шутит как прикольно! — это уже Анжелка мне.

Я это все слушаю и диву даюсь: представляю, куда Анжелка решила Мураками прогулять. Все-таки она того… Человек-то приехал в Москву в первый раз ведь.

Жизнь Турбаса Там

В серый день, а они всегда были серыми, только с разными оттенками, то светло-серые, то потемнее, Турбас сидел на крыльце своего домишки и ни о чем не думал. Он всегда ни о чем не думал. Он иногда был более напряжен, а иногда был поспокойнее.

Турбас связывал эти свои состояния с оттенком дня. В более серые дни он смотрел на деревья, окружающие его дом, и на траву, на дальний мелкий лесок и на небо и ощущал грустную пустоту и пустоту напряженную, а если денек был менее темно-серым, он ощущал спокойную пустоту. Все это было всегда. Турбас знал, что он умер давно и находится здесь в своем вечном доме. Он не думал об этом, просто знал.

Он ложился спать, когда становилось совсем серо-серо и просыпался, когда серый приобретал более светлый оттенок. Иногда просыпался в полной серости, вставал и выходил на крылечко. Там он сидел. Он никогда не ощущал голода, холода или еще чего-нибудь подобного.

Домик Турбаса не был одиноким строением. Это была довольно большая деревня (или поселение). В каждом домике было все одинаково: кровать, стул, окно. Все, что нужно для вечной жизни. Домики стояли на достаточно большом расстоянии друг от друга. В домиках жили люди. Они не общались межу собой. Каждый был сам по себе, каждый спал на кровати, сидел на стуле или на пороге своего домика в светлой серости, ни о чем не думая.

Никто не знал имени другого, потому что не было надобности узнать.

 

Глава 7 Является продолжением шестой… «Как много нам открытий чудных…»

У меня на кухне уже можно топор вешать, пепельница битком окурками набита, кофе мы с Анжелкой по три чашки выпили.

Звонит телефон. Подхожу. Дези.

Все-таки свиньи мы с Анжелкой — надо было сразу ей отзвонить, как только Анжелка пришла. Старушка волнуется. Я говорю: «Тетя Дези, отбой, все в порядке, Анжелка у меня, только пришла». (Вру.) Анжелке трубку сую:

— Поговори, я сегодня уже у нее была.

Анжелка:

— Все в порядке, теть, по делам ходила, да, нет, я знаю, хорошо, ну ладно, перезвонимся, конечно, я все это понимаю, хорошо, не надо, да пусть их, я думаю да, не надо, мне не надо, ну что ты, как получится, почему, зачем ты это говоришь, сама знаешь, это не так, я не хочу, со временем, куда мне, опять что ли, не в курсе, почти, не совсем так, больше, напрасно, уже, перезвонимся, зачем, немного, так себе, не видела, не знаю, ума не приложу, конечно, ясный конь, ни при чем, так просто, говорят так, образ художественный, ладно, перезвонимся. Целую.

Трубка положена, можно продолжать.

Я Анжелке говорю:

— Ну, ты даешь!

Она:

— А что?

Я:

— Ты что, повела Мураками к Коле, в «Исход»?

Она:

— Ну да. Он же сам просил показать что-то эдакое, а что может быть эдакей? Но я себе даже представить не могла, что это такое. Вам и не снилось, как говорится.

Я:

— Мне кажется, есть в Москве места и получше.

«Исход»… Коля открыл свой клуб еще в перестроечные времена, когда пошла мода на ан— деграунд, на всяческие, так сказать, мерзоты. Это невеселое заведение находится прямо в старой недействующей церкви. В этом, наверное, существует какой-то смысл (конечно, не божественный).

Все в этом месте говорит тебе: «Да, жизнь — это смрад, грех и чернота».

Грязь, вонь, отсутствие отопления (зимой особенно чувствуется), чудовищные напитки и разнейший-преразнейший народ за столиками. Про таких обычно говорят — любят погорячее.

Сам Коля и живет в этом чудесном месте, и находится круглосуточно в эпицентре особенной ауры — мира духа и, так сказать, творчества. Периодически в атмосфере творчества и особенной ауры происходят драки творцов, раздается визг экзальтированных девиц при творцах и другое всякое разное, о чем и писать как-то даже неинтересно.

Там принято держаться или с пафосом, или крайне вычурно, так же надо и выглядеть. Там надо смотреться очень богемно, чтобы не выделяться резко из толпы. Лучше совсем гадко выглядеть, тогда вообще все ОК.

Лучше приходить туда в очень пьяном виде — тогда сразу не ощущаешь всей мерзости, просто тебе там плохо, и все. На трезвую тудаи ходить не стоит — может случиться депрессивный коллапс. В общем, место неплохое, но, как говорится, на любителя.

Туда хорошо ходить, если у тебя все хорошо: дома чистенькое белье постелено, посуда помыта, в холодильнике кое-что есть и в кошельке. Тогда, придя туда, смотришь и думаешь: вот ведь как все гадко бывает, а у меня вот все очень даже хорошо. Вот люди какие все — в грязи, больные, алкоголики, мразь разная… Вот как все веселятся, какие все типа музыканты, какой вкус у всех нерафинированный, какие все негалантные, невоспитанные… А мои бедки — детский сад по сравнению с их проблемами…

Если настроение плохое или какие-нибудь жизненные или творческие неудачи, в «Исход» категорически ходить не рекомендуется. Я не советую.

Анжелка-то, конечно, без царя в голове. Взяла и японца сходу туда потащила. А если он после этого захочет культовое самоубийство совершить? Японская ведь душа — потемки. Хотя туда много иностранцев ходят. Из тех, что любят пикантность…

Я:

— И как там?

Анжелка:

— Дверь была заперта, стучимся. Парень какой-то замурзявый открывает, нагло так спрашивает: «Чего тебе?»

— Коля где?

Он:

— Коля в п…де.

Я:

— Это в буквальном или шутка?

Он:

— Ты кто?

— Анжела. Пойди доложи, если есть кому.

Он:

— Проходите, раз пришли.

Клуб закрыт, темно, лампочка у стойки только горит и пивом воняет страшно. За столиком Коля сидит в шинели и желтых рокерских пластиковых очках. Рядом Паша из галереи «Пупс» — пижон такой а-ля шестидесятые, в костюме бежевом, с волосами набриолиненными. Оба пьяные в дым. Коля улыбку такую кривую давит: «Привет, какие люди!»

Я:

— Коля, привела иностранца. Ему хотелось на твой «Исход» посмотреть.

Вру, конечно.

Коля говорит:

— У меня исход был позавчера, а сейчас все отлично. Вот, сидим, я не открывался со вчера.

Я Мураками этого перевести не могу. Я ему просто говорю:

— Всем приятно, что мы зашли.

Сама в это не верю.

Паша из «Пупса» по-английски может, блин! Все-таки образование у наших людей, как там… воспитанием, слава богу, у нас не мудрено…

Я, например, с трудом могу себе представить пьяного японского чувака в маргинальном клубе Токио, который сходу, под сильным градусом, мог бы тирады на русском языке выдавать.

Пашка-орел говорит:

— Всем еще больше будет приятно, если вы пойдете и бутылку в магазине купите, а лучше — две.

Мураками спрашивает:

— А что, в клубе нет?

Коля (блин, тоже по-английски!):

— В клубе кончилось. Я закрыт вообще, сидим тут просто.

Я по-русски им говорю:

— Это неудобно, иностранца посылать.

Коля:

— Никто его и не посылает. Мишка сгоняет.

А Мураками-то наш умный, лапочка, — вынул деньги и, гляжу, Мишке сует. Все понял. Мишка отвалил. А мы стали за столиком ждать сидеть и, так сказать, общаться. Я решила моего Мураками не представлять. Сказала просто: «Это Харуки». Они не просекли: Харуки так Харуки. Паша ему начал про «Клязьму» что-то, типа про выставку современного искусства — сколько там кто выжрал, какую кто яму концептуальную вырыл, кто и что себе покрасил… Вижу, прикалывается. Тут Мишка с бутылками подвалил, с «Гжелкой», и нарезку из бекона еще притащил. Разлили, выпили. Коля начал (все-таки хуже он говорит по-английски, чем Пашка) Мураками про клуб рассказывать.

Говорит:

— Мой клуб — культовый, место особенное в энергетическом плане. Такое место поискать — нигде не найдешь. Это совсем особенное место.

В общем, все так более-менее спокойно, никакой агрессии. Эти все сильно пьяные и оттого достаточно миролюбивые. Разговор идет по-русски. Я Мураками кое-что перевожу, но не все, конечно: я же не синхронный переводчик.

Мигом весь бекон сгрызли, потом водку уже так, без закуски пили. Я расслабилась, бдительность совсем потеряла. Мураками сидит и вроде тоже ничего. Время уже полчетвертого было. Ну, думаю, пора отваливать, все равно тачку придется брать. И тут, как в сказке, в дверь забарабанили.

Коля Мишке говорит:

— Пойди посмотри, кого черт принес.

Мишка пошел. Слышу, с кем-то препирается там, в дверях. Голоса мужские. Он им — типа закрыто, и все же в зал вваливаются два мужика. Ну реально — упыри! Прямо все зелено-синие какие-то, в каких-то обносках нереальных…

Один босой, у другого ботинки без шнурков на голых ногах, волосы свалявшиеся… У одного кепка в каких-то пятнах — то ли кровь, то ли грязь… Оба прямо как два брата: носы бугристые, а глаза… просто чудовищные! Под чем-то, не знаю… Глаза у обоих просто звериные. И запах от них идет — рвани, гнили, еще чего-то, ужас!

Коля привстал этак с табуретки:

— Не работаем, — говорит, — закрыто.

А они:

— Брось, — говорят, — трепаться.

Мишка им тоже попытался что-то вякнуть.

Паша, Мураками и я — молчим.

Коля (хитрый он, знает уже, видно, такие ситуации) мягко так им говорит:

— Ребята, мы уже заканчиваем, завтра приходите.

Тот, который повыше, кидает на стол пятьсот рублей и орет:

— Никакого завтра, мне сейчас надо!

А другой глаза бычит. Я напряглась, просто жуть. Тот, который деньги кинул, полез за стойку и дернул кран у пивного бочонка. Пиво прямо на него и на пол полилось. Коля и Мишка встали. И тут второй на Мишку навалился и прямо душит уже его… Руки у него черные, ногти длинные, грязные, из-под ногтей куски земли прямо сыплются.

Шипит:

— Зажабились, мрази…

Коля очки снял и сразу получил от первого в нос, второй Мишку душит… Ужас! И выскочить оттуда невозможно — узко. Стол, рядом стойка, пиво по полу течет…

Тут мой Харуки (ну прямо все Такеши Китаны отдыхают!) хватает швабру, которая за стойкой стояла, и — пых, пых по мужикам, и даже делает какую-то полустойку. Прямо боевик! Он их как-то, видимо, по болевым точкам припузыривает. И что-то по-японски там приговаривает. Они тех побросали и — на него! И один прямо как собака зубами лязгает!.. Тут наши уже типа в себя пришли и — сзади на них навалились.

Коля орет:

— Уебывайте отсюда, и чтобы больше — ни ногой! Вы меня не знаете еще, видимо, я вам кузькину мать такую покажу!

Прямо как Хрущев на трибуне.

Этим, видимо, в лом тоже стало уже туситься. В общем, отползли и отвалили. Только хохот их такой мерзостный слышался из-за двери.

Но мой-то каков?! Мне больше всего понравилось, что он даже не комментировал все это никак. После того как Мишка за ними дверь захлопнул, больше всего мне хотелось сказать: «Спасибо за приятный вечер». Но сразу мы не ушли. Водку еще допили… Пятисот рублей, правда, на столе не было. Интересно, кто их взял?

Анжелка делает паузу, смотрит на меня.

Я:

— А дальше?

— Вот в том-то и дело. Это все фигня, а дальше — просто черт-те что. Наверное, не случайно мы на Патриаршие ходили. Дальше такая мистика пошла! Нет, с водки этого быть не может… да этого ни с чего быть не может… потому что этого вообще быть не может…

В это время на кухне появляется мой Митька. Из школы пришел. (Время как быстро проскочило!)

— Привет, мам. Здрас-сте, теть Анжел.

Я понимаю, что придется типа сделать паузу и скушать «Твикс». Хорошо, что наггетсы остались. Сейчас разжарю и делов-то…

— Сейчас, — говорю, — Митенька, будем обедать.

Анжелка Митьку очень любит. На ее глазах практически вырос.

— Как дела? — спрашивает. — Как настроение?

Он:

— Все нормально. (Бу, бу, бу.)

У Анжелки при Митьке совершенно другая структура речи. Интонационный ряд, и все другое. Она типа сейчас взрослая серьезная тетенька, заботливая мамина подруга. Причем это все автоматически происходит, естественно. Только что она была этакой прикольной девчонкой, по клубам шатающейся и водку пьющей, а теперь — тетечка культур-мультур.

Говорит:

— Митя, мне тут одна моя пациентка диск очень хороший принесла. Музыка барокко, певец мировой известности — Бювалда. Я тебе дам, если хочешь…

Митька ей с ходу:

— Я барокко терпеть не могу. Не музыка это, скукотка. Я романтизм люблю, мне Бювалды не надо ни в каком виде, разве только вот Кустикоff любит орать вместе с контр-тенорами и мама иногда…

Все-таки плохой я воспитатель, все-таки есть у меня педагогические недоработки. Вот сын родной просто хамит людям, подруг моих просто ни в грош не ставит, барокко не любит… Как я до такого довела? Мало внимания, наверное… Хотя барокко вроде каждый день… Может, переел? Романтизм, конечно, романтизмом, но барокко не любить — это ж ужас какой-то. А что тогда любить? Нет, романтизма, понятно, никто не отменял, но без барокко-то куда? Как жить?

Я вот что скажу, вот, например, животные. Они же к природе, к чистоте, ко всему такому страх как чувствительны. Митька правильно сказал про Кусти. Вон он на стуле лежит и романтизм слушает типа — Шумана или кого еще… Лежит на стуле спокойно так, даже не разберешь — спит или слушает. Но если Альфред Дэллер или Рене Якобс поют, а особенно если Перголези или Вивальди — «Глории», то Кусти сразу на спинку ляжет, лапки подожмет, попискивать начнет… Порой даже на пол швырнется, покатается… Настоящий экстаз! А вы говорите — романтизм. Животные все понимают, тут уж и спорить нечего. У Митьки это юношеское, максималистическое. Я думаю, пройдет.

Анжелке говорю:

— Ты Бювалду обязательно принеси. Мы с Кусти обожаем, а Митька мал еще, пусть Бетховена слушает. Потом, с возрастом придет… Нас еще будет вспоминать, говорить: дурак был…

Анжелка засобиралась домой. Вечером, говорит, созвонимся. Я занялась наггетсами для Митьки. Кустикоff увлекся поеданием шариков для кастрированных котов.

Мысли мои все время крутились на тему рассказа Анжелки. Конечно, меня жутко интересовало продолжение истории. Что еще ее так поразило? И вообще мысли мои были не веселые, не хорошие, не добрые такие мысли. С одной стороны, я была рада за Анжелку: чудо есть чудо. Вот, пожалуйста, простая девушка с неблагополучной судьбой вдруг встречает наконец героя. Сказки «Дядюшки Примуса», скажете? А вдруг? Все-таки откуда-то ведь они берутся, эти сказки? Может, когда-то что-то подобное и впрямь случалось? Может, правда, что кто-нибудь потом жил долго и счастливо? И, конечно, мне было обидно, что ничего подобного не случилось со мной. По-женски так обидно. Конечно, хотелось и себе сказки, чисто по-женски. Но умом я понимала, что не с моим туда счастьем. Нехорошее это чувство — зависть. Тут я нового ничего не могу сказать, что тут скажешь? Но иногда приходит ведь.

С другой стороны. Хотя с другой стороны — то же самое: плохо, и все. Я помыла посуду.

Вспомнилась тетя Дези с Пером Гюнтом и Борей. Книжку она мне его как-то показывала — маленькая такая, синенькая. Как его фамилия? Тунин? Нет, Турин, по-моему. Да, Турин Борис, вроде так. Надо у тети Дези спросить при случае. Да, там совсем плохо, совсем, совсем. Вся жизнь прошла, так сказать, а что я? Глупости это. Внезапно навалилась усталость. Вопреки правилам решила немного поспать днем, после обеда. Митька у себя в комнате слушал третью Брамса: пам-парам-пам-папам, пам-парам-пам-папам, пам-папампам-парра-рампапам-пам-пампам-пам…

Под эту музыку я и провалилась в непонятку.

 

Глава 8 «И снился мне не рокот космодрома…»

На этих словах я проснулась.

Вскочила с дивана и быстро записала стишок.

— Странно и удивительно, — вслух бормотала я. — Никогда ничего подобного не слышала и не видела во сне. Что бы это могло значить? К чему бы это? Форма стишка какая-то, прямо скажем… а содержание — тоже, прямо скажем… что это? Наверное, вещие сны и приходят вот так к людям — в форме детских стишков или песенок: чтобы легче усвоить материал, чтобы не перегружать мозг и не сойти с ума. Или так сходят с ума? Наверное, на меня так подействовали сегодняшние события и рассказы. Какая я все-таки восприимчивая натура. Надо разложить все по полкам.

Я достала сонник Миллера (слава богу, есть в доме необходимая литература). Что бы я делала без сонника? Голову ломала? Ну-ка, ну-ка…

Елка. Сон о елке предвещает радостные события. (Это хорошо.)

Деревня — заброшенная… Деревня предвещает тревогу и отчаяние. (Плохо.)

Старик. Если во сне видите старика, то наяву произойдет событие, которое выведет вас из равновесия. (Это плохо.)

Небо. Если во сне вы летите по небу, ваши попытки использовать открывшиеся возможности будут напрасными. (Жаль.)

Звезда. Если вы видите валяющуюся звезду — будете грустить. (Плохо.)

Свет. Предвещает успех. (Вот это хорошо!)

Стихи. Тут у Миллера нет ничего…

Сон в стихах. Тоже нет. (Странно…)

Подведем итог: сначала — хорошо,

потом — плохо,

потом — это плохо,

потом — жаль,

потом — плохо,

потом — вот это хорошо! потом — ничего,

потом — странно…

Понятно, что ничего хорошего не будет, но зато в конце — успех. Так, значит, через тернии — к звездам? Интересно, если в конце успех — это до или после?

И вдруг меня осенило. А что, если этот сон совсем даже и не про меня? Мы ведь такие все эгоисты в быту. Может, этот сон про… про кого же этот сон может быть? Кто это у нас летает под облаками и все такое? Ну конечно же, тупая я все-таки… Это же про Анжелку! Имя даже. Как же я сразу-то не догадалась?

Это ангелы, как правило, летают. А я-то, дурочка, примеряла на себя. Потому и понять ничего не могу. Так, так. И что же это значит? Все у нее сперва плохо-плохо, а в конце — хорошо… А старичок? Мураками ведь не старый. Или они с ним до старости будут телепаться? Но не похоже на японца… Старик сидел где-то в забвении, типа звезду потерял или, как там, до звезды вышел. Нет, у Мураками все в порядке со звездами. Он их прямо мешками хватает. Прямо-таки на одной сидит, другая на голове, и все вокруг ими усыпано. А Анжелка-то? Но почему тогда сон мне приснился? И как это со мной связано? Что делать-то? Пойду к Митьке, прочту. Дети, они чуткие, может, он меня на разгадку натолкнет?

Митька сидел у компьютера в сетевой игре, и по его лицу, когда я вошла, было видно, что больше всего на свете ему не хочется отвечать ни на какие мои вопросы.

— Митя, мне сон в стихах приснился, очень странный.

— Мам, не сейчас…

— Митя, ты должен послушать и свое мнение высказать, мне это очень важно.

— Ты знаешь, мама, Менделеев специально феньку со сном придумал, для журналистов. Он сам говорил: «Я над таблицей двадцать лет сидел, а это все для прикола насочинял, про сон».

— Причем тут Менделеев, Митюша?

— Мам, подожди, тут злобные тролли меня сейчас замочат, пока ты со своими снами!

— А если меня кто-нибудь злобный замочит, пока ты тут со своими играми? Ты можешь побыстрее с троллями разобраться и меня выслушать?

Митька отогнал какое-то чудище в бежевом камзоле, а другого — маленького, коренастого и в зеленом трико, — мечом стукнул по башке. Тот упал.

— Все в порядке? — спросила я.

— Ну, что там еще за стихи?

Я прочитала записанный стишок.

— Что скажешь?

— Детский сад какой-то.

— Это я и сама понимаю. Про смысл — что?

— Ангелы, звезды, суффиксы уменьшительно-ласкательные.

— Ты мне про суть скажи. Что тебе кажется?

— Грустный наивный стишок.

— Я не прошу тебя литературный разбор делать. Про что стих?

— Про смерть.

— Как ты думаешь, он конкретный?

— Что значит конкретный?

Мне не хотелось спрашивать Митьку впрямую: типа это про меня или как?

— Ну, имеет этот сон отношение конкретно к какому-либо лицу?

— Я думаю, что Менделеев действительно двадцать лет над таблицей корпел, а все остальное — чушь поросячья.

— Спасибо.

Я вышла из Митькиной комнаты. Все-таки и у него ощущение, как у меня. Я просто не так это сначала рассматривала. Уста младенца… Ужас какой-то. Что делать-то?

Кустикоff спал на диване. Уютно так свернулся колбаской. Миленький он у нас, в горошек, гладенький такой, тигристый, у-у-умный… Я разбудила его, взяла на руки, думаю: надо и ему прочитать. Конечно, он все не поймет, но хоть по энергетике-то. Буду читать и наблюдать за его реакцией. Прочитала. Мурлычет, потягивается. Стал лапы лизать. Еще раз прочитала, медленно, с выражением. Нет ника— кой ужасной реакции на энергетическом плане — шерсть не дыбится, устроился на мне, как на подушке. Ладно, не все, значит, так ужасно. Кот обязательно бы почувствовал. Они, кошки, такие — если бы что, он бы сразу.

Надо к девчонкам съездить, на И-ДЗИН раскинуть. Про сон я им пока не буду говорить, просто раскинем и посмотрим, что там получится. Не буду ничего про свой сон говорить, сто пудов. А то они подумают, что у меня точно типа крыша едет без мужика. Про Анжелку тоже не буду ничего пока.

 

Глава 9 Запад есть, восток есть

Подружки мои, Валька с Инесской, много лет держат восточную галерею.

Сначала потихоньку начинали, по-маленькому, а теперь уже по-большому развернулись.

Восток — дело жесткое, сразу много не укусишь. Теперь они открыли наконец большую галерею на Остоженке. И правильно сделали. Они вообще все правильно делают: восток — дело нужное. Они две сестренки, но — так прикольно! — совершенно не похожи друг на дружку. Разве что глазки общие и чуть-чуть — носики. Они в своей галерее «Взгляд на Восток» как раз сами и представляют восточную концепцию об Инь и Ян. Валька — Ян типичный, со всеми вытекающими отсюда послед— ствиями: и солнце, и румянец, и все как положено. Инесска — Инь, тоже представляете: лунность, утонченность и нежная эдакая бледность. Валька такая ХА-ХА-ХА, а Инесска такая ХИ-ХИ-ХИ, в общем, очень хорошие девчонки, душевные. Галерея «Взгляд на Восток» их — ну просто засмотреться можно, просто восточная сказка, просто кум королю. Чего там только!..

И свитки, и вазочки, и кимоношки, и стульчики, и шкафчики, и веерочки, и все не как попало валяется, а расставлено ими по принципам фэн-шуй, или по другим, но тоже очень разумным принципам. Все лежит, стоит, находится так, что глаз радуется. Поэтому к ним много народу ходит: всем хочется если и не купить красоту, то хоть чуток к ней приобщиться. У них не просто галерея, у них типа клуб. Вот нужно тебе немного восточной красоты и мудрости почерпнуть, это — к ним. О душевности я уж и не говорю. Там можно за раз столько душевности получить! Одного захода недели на две хватает. Но тут, мне кажется, это уже наше местное, наш, так сказать менталитет. Мне трудно судить о душевности на Востоке — слишком мало я этот предмет знаю (не душевность, а Восток). А девчонки опять все правильно делают. Вот приходит человек в восточную гале— рею, и у него создается впечатление, что на Востоке — очень душевные люди. Хотя это может быть совсем и не так, это просто девчонки душевные, потому и Восток у них получается такой добрый.

Если что у меня вдруг — я к ним сразу. Во-первых, как я уже говорила, душевность, а во-вторых, по делу все скажут, все объяснят, мудрость-то на Востоке, сами знаете, какая.

Вот я, значит, ноги в руки и покатила на Остоженку. Опять по тому же маршруту, что с утра к тете Дези ездила. (Неужели это все сегодня было?) Я уже в окно не смотрела, народу много было, я больше все о сне, да и вообще вся в своих мыслях.

«Дялинь-брылюнь», — прозвенели висящие палочки у двери.

— Это я к вам пришла, ничего не принесла, просто в гости забрела, вот такие вот дела, — пропела я девчонкам, чтобы они сразу сориентировались. И по винтовой лестничке полезла на антресоль.

Валька с Инесской сидели на деревянных креслах за инкрустированным столиком — Валька в белой декольтированной кофточке с черными квадратными агатовыми бусами, сама — как персик прямо; Инесска в фиолетовом чумовом костюме, с аметистовым кулоном, во— лосы как смоль переливаются (интересно, как можно добиться такого блеска?) — пили чай из маленьких фарфоровых чашечек.

— Выплывают, расписные… — пропела мне Валька. — Привет, сто лет.

Они заулыбались (все-таки, какие они!), налили чаю из глиняного чайника с семью ручками в маленькую чашку с золотыми дракончиками, открыли серебряную коробочку с крупным сладким изюмом и лаковую шкатулку с даосами, в которой лежали мои любимые сушеные мандаринчики.

— Сливового винца будешь? — спросила Инесска.

Валя, не дожидаясь моего ответа, уже наливала вино в бокал. Я же говорила, душевность — это так приятно. Начали перетирать так-сяк за жизнь. Про дела, про искусство, про детей, вино хорошее, изюм — просто сахар, темы все самые животрепещущие…

Я им говорю:

— Девчонки, что-то сомнения меня гложут, что-то вроде надо на И-ДЗИН раскинуть, какие-то непонятки у меня.

Валя достала И-ДЗИН и монетки. Я всегда почему-то боюсь. Вдруг самая плохая комбинация? Хотя чему быть, того не миновать. Может, все сейчас прямо и прояснится.

@@@

Вей-цзи. Еще не конец!

Ситуация разворачивается так, что наконец наступает хаос.

(Ну слава тебе, боже, его только мне и не хватало.)

Еще не конец. (Хоть это хорошо.)

Свершение.

Молодой лис почти переправился.

Если вымочит свой хвост, то не будет ничего благоприятного.

(Постараюсь не мочить.)

1. Подмочишь свой хвост.

Сожаление.

(Не буду.)

2. Затормози колеса.

(Я и так не тороплюсь.)

Стойкость — к счастью.

3. Еще не конец.

Поход — к несчастью.

(Не понимаю.)

4. Стойкость — к счастью.

Благоприятен брод через великую реку.

(Ладно.)

Раскаяние исчезнет.

При потрясении надо напасть на страну бесов. (Вот это сильно.)

И через три года будет хвала от великого царства.

5. Стойкость — к счастью. Не будет раскаяния.

Если с блеском благородного человека будет правда, то будет и счастье.

(Это хорошо.)

6. Обладай правдой, когда льешь вино.

Хулы не будет. Если промочишь голову, то,

даже обладая правдой, потеряешь эту правду.

(С головой у меня проблемы.)

Я Вальке говорю:

— Валь, как ты думаешь, это плохо мне или хорошо выпало?

Валька:

— Конечно же, хорошо, чего ты тут не понимаешь?

— Мне что-то не очень тут все доходчиво.

— А что тут непонятного-то? Удача стоит на пороге, но действовать пока рано, если будешь продвигаться вперед осмотрительно, обстоятельства станут складываться лучше. На подхо— де приятный период, ждать которого остается совсем не долго.

— А хвост, голова и поход на страну бесов?

— Ну что ты, ей-богу, это же бытовуха.

— А-а-а… так значит, все не так уж плохо?

— Отлично все, с твоими хвостом и головой тебе никакая страна бесов не страшна.

— Ой, Валь, спасибо тебе, спасибочко.

Я немного успокоилась, все-таки не все так уж ужасно, а Инесса уже достает ЦЗАЦЗУАНЬ.

— Тебе из кого прочитать, из ЛИ ШАНЬИНЯ, ВАН ЦЗЮНЬ-ЮЯ или СУ ШИ?

— Давай из ЛИ ШАНЬ-ИНЯ, у него как-то пооптимистичней всегда.

— Какое слово?

— Слово — «СТРАННО ВИДЕТЬ».

Инесска долго ищет, наконец находит и читает:

Странно видеть: бедного перса; больного лекаря; гетеру, которая не пьет вина; двух слабосильных, которые дерутся; толстуху-невесту; не знающего грамоты учителя; мясника за чтением молитвы; старосту, разъезжающего в паланкине по деревне; почтенного старца в публичном доме.

Все это странно. Но это не то, этого я ничего не видела.

— Добры дэн, — раздался снизу мужской голос. — Вала, Инесс, вы тут?

Валька свесилась вниз с перильцев:

— Привет, Гюнтер, поднимайся! Гюнтер притащился, — прошептала нам.

— Кто такой? — поинтересовалась я.

— Иностранец, дилер по картинкам, наш приятель типа.

И Гюнтер последовал Валиному совету. Мне он показался довольно симпатичным. Такой не большой, не маленький. Довольно ладный, в джинсах, кроссовках, светлый, коротко стриженный, зубы — все, как доктор прописал. Девчонки усадили его на диван, еще чашечка, улыбки. Я тут же была представлена как подруга и художник. Он поклонился. (Тоже приятно — любезный.)

— Гюнтер, Пер.

— Подумать только, — проговорила я. — Только сегодня слушала истории про вашего, так сказать, антипода.

— Про какого антэпода?

— Ну как же, про национального героя Норвегии Пера Гюнта.

— Почэму антэпода?

— Ну, как же? Он — Пер Гюнт, а вы — Гюнтер Пер. Вас, кстати, в школе этим не мучили?

— Чэм?

— Ну, знаете, такая инверсия, так сказать. Все равно что в России быть Онегом Евгениным.

— Меня в школе нэ мучали, я ходил в частную школу.

— Как дела? — прервала мою неудачную шутку Инесса.

— Все хорошо, ездил в Твер, смотрэл картины художникоф всаких у родствэнникоф умэрших художникоф.

— Соцреализм, конечно? — поинтересовалась я.

— Да, а вы откуда знаэте?

— Дело в том, что я еще не видела иностранных дилеров в России, которые бы интересовались чем-либо, окромя соцреализма.

— Я в России всэм интэрэсуюс.

— Гюнтер уже сто лет как живет в России, — сказала Валя. — Практически совсем обрусел.

— Да, это мой дом тоже тэпер.

Валя говорит:

— Вот ты, Гюнтер, взял бы и поинтересовался ее работами, между прочим, не хуже соцреализма. (Как это мило с ее стороны.)

Гюнтер говорит:

— Я обязателно буду интересоваца, мнэ очен интересоваца хочэтся, я телефон возму, позвоню и буду интересоваца.

Молодец Гюнтер.

Инесса говорит:

— Зачем, Гюнтер, по телефону интересоваться, когда можно их воочию увидеть. (Конструктивное предложение.)

Гюнтер говорит:

— Я позвоню и буду интересоваца, когда их можно увидеть, мнэ очень это хочэтся.

Девчонки говорят: «Вот это правильно». Я скромненько так киваю, самой приятно до жути. Бывают же и у меня счастливые минуты.

Гюнтер посидел еще и, надо сказать, зацепил меня как-то, в общем, понравился очень. Отвыкла совсем я от нормальных мужиков, просто не было никогда, не в заводе. А тут спокойный, рассудительный, красивый, не наглый, воспитанный, общительный. Вот он стал собираться, взял мой телефон, чтобы «интересоваца», и отчалил с улыбкой и прочим политесом.

Мы с девчонками остались одни.

Я спрашиваю:

— Вы его давно знаете?

Валька говорит:

— Да какое там? Два раза виделись у одного его друга.

— А про него есть какая-нибудь информация, биографическая справка?

— Инесска говорит, про него ничего не знаем, хоть и тусуется здесь. Вот приятель его, Клаус — настоящий мудак, скряга и придурок, а этот тер-инкогнито вроде ничего. Он что-то сегодня раздухарился, ты явно ему понравилась. Вон как петушился. «Буду интересоваца!»… Пусть, пусть поинтересуется.

Я говорю:

— Пусть интересуется, мне он понравился. А то у меня что-то давно уж не было интересовальщиков никаких. Так и крыша может съехать, вся в себе, да в Митьке, да в чужих проблемах, сны черт-те какие снятся…

Валька спрашивает:

— Какие сны?

— Да… глупости всякие, бред поросячий…

— Ну, бред — это нам всем в последнее время снится, — говорит Инесска. — Это в связи с переменой погоды.

Я говорю:

— Точно. С ней, с переменой, будь она неладна.

На этом и порешили. Тут как раз появилась покупательница. Инесска начала разворачивать свитки, Валька — вазочки передвигать. Я засобиралась, поцеловала девчонок: пока, пока. «Дялинь-брылюнь» — попрощались со мной железные палочки, висящие у выхода.

В троллейбусе народу не было. Ехать было приятно. Стемнело, на бульваре зажглись фонари. Это придавало ему таинственность и романтичность. Настроение поднялось, тревога ушла, хотелось прямо здесь запеть серенаду Шуберта «О, как на сердце легко и спокойно, нет в нем и тени минувших тревог…»

Нет, Митька прав: романтизм, романтизм и никакого барокко, ничего из барокко не приходило в голову, а Шуберт, он такой трогательный… Только не «Девочка и смерть», это очень грустно, слишком грустно… лучше «Форель и Почту» или «Мельника». И вдруг мне очень остро захотелось, чтобы Гюнтер побыстрей начал мной интересоваться. Почему-то я не сомневалась, что это так и будет. Стали мне рисоваться какие-то радужные картинки, какие-то лирические сюжетики, поцелуйчики, лучи солнышка через деревья, мы в обнимку и всякие другие всякости.

В этот вечер я так размечталась, что даже Анжелке не позвонила. Все как-то само собой отошло на второй план.

 

Глава 10 Любовь — чувство неземное, и оно волнует кровь

Утром я проснулась в приподнятом настроении, с предчувствием чего-то очень хорошего. Шел дождь. Капли на окне показались мне живописными. Выпила чашку кофе, Митьке — кашу. По вчерашнему плану надо было отключить телефон и немедленно начинать работать. Но телефон отключать не хотелось и для работы… вроде еще темновато. Еще чашечку кофе, и тут как раз зазвонил телефон. Я прямо рванула к трубке.

Он:

— Доброе утро, я звоню интересоваца.

— Очень приятно, сегодня я свободна и можем договориться о встрече.

— Когда удобно будет?

— Мне удобно в первой половине дня. И работы при дневном свете смотреть лучше.

— Я могу в пэрвой половинэ, а когда?

— Как вам удобно, я дома.

— Если через часа половину.

— Через полчаса?

— Нет, через час и половину?

— Хорошо.

Я объяснила, как проехать.

— ОК. Я буду.

— Жду.

У меня сразу просто дрожь какая-то по телу. Предчувствия не обманули. Вот, звонит, прямо с утра! Никогда не верила в любовь с первого взгляда. А вдруг? Чем черт не шутит, все прямо как по маслу идет, прямо одно за другое цепляется, прямо, может, и на моей улице, наконец, видно, я ему тоже, надо голову помыть, а чем его угостить-то? Сыр есть, кофе сварю, хлеб кончился, стремглав в булочную, куплю заодно кекс, что ли…

Сначала в булочную, потом голову. Время есть. А пыль? Надо хоть пыль чуть смахнуть. Совсем я дом запустила… вот и работы, смотрю, все пыльные… Надо сейчас… или после булочной? После. Пыль, потом голова. Или помыть, а пока будет сохнуть, пыль протру, сыр натру и гренки сделаю. По-европейски так получится, культурненько. Кофе со сливками. Сливок тоже нет. Значит — хлеб, сливки, кекс.

Как-то прямо все аллегорически у меня. ХЛЕБ-СЛИВКИ-КЕКС. Опять зазвонил телефон. Наверно, он не может. Жалко, если так. Очень жалко. Может, перенесет?

Анжелка:

— Привет. Ты что вчера не отзвонила?

— А ты сама?

— Да у меня тут Содом и Гоморра — Полюшко, Мураками и Витька.

— Что? Мураками у тебя дома?

— Вечером позвонил и пришел, нам кое-что обсудить надо было, а тут эти.

— И что?

— Да так… Но не совсем ужасно. Полюшко только напрягся страшно. Я ему: «Нам обсудить одно дело надо», а он прямо чуть не в драку. Но как-то рассосалось… Может, зайдешь? Мураками к вечеру опять подойдет, эти спят, приходи сейчас. А вечером — само собой, когда Мураками будет.

— Я не могу, у меня встреча. Я тебе потом все расскажу, сейчас подготовиться надо.

— Что это ты так таинственно?

— Нет, просто все так неожиданно…

— Что это там такое у тебя неожиданное?

— Ты думаешь, только у тебя чудеса случаются?

— Ну хватит, колись, кто такой?

— Тоже иностранец. Мне очень… Вчера у Вальки с Инесской познакомились… Анжел, мне бежать надо, прикупить кое-что, я потом тебе перезвоню.

— Ладно, пока…

Видно, она обиделась, потом все объясню, саму ее вон как все искали и волновались, пока она по клубам тусовалась.

Он пришел часа через два. Я как раз все успела. В домашней обстановке он мне показался еще лучше.

Я расставила работы вдоль стенок. Он очень внимательно все осмотрел.

— Мнэ, — говорит, — очень нравица. А этот мотив?

— Этот в Коломенском осенью писала.

— Очень свэжий, и тонко в цвете.

— Как мне это все приятно слышать.

— Работы у тебя очень хорошие, чувствуется душа.

Далее пили кофе и гренки ели. Так с ним хорошо… Странно, вот, казалось бы, незнакомый человек, а какая вдруг близость возникла. Он мне про детство свое в Германии рассказывал.

Про то, как мама его по утрам корнфлексом кормила, а он есть не любил и все в окошко выбрасывал. Как дедушка его писал романы о Венеции, в эдаком романтическом духе: бабушке его доказывал, что он все может. А романы стали потом хитами. Как он любит осенью вдоль Рейна на машине ездить, и чтобы музыка Вагнера в машине звучала…

Я прямо даже прослезилась от чувств. Мне просто до жути хотелось его расцеловать и крикнуть: господи, откуда же ты такой взялся, где был?

И так прост во всем. И даже в деталях мельчайших. У меня на кухне на полочке рядом с фарфоровыми лошадками ЛФЗ стоят две деревянные пирамидки. Никто никогда на них внимания не обращал. Митька только в младенчестве ими интересовался. Снимал деревянные колесики со штырька и раскидывал повсюду. Никогда обратно на палку не нанизывал. Вот я их на полку и поставила, чтоб колесики не пропали. Сколько лет уже стоят. Митька уже давно вырос.

И представляете, Гюнтер спрашивает: «Что это за прелесть?»

Я говорю:

— Это два моих детских друга — Кика и Пахома. Я их очень люблю, привязана к ним. Па— хома — вот этот большой. У него широкие колесики и круглая пимпочка. Он такой солидный, колесики все по цвету выдержаны: бежевый, терракота, темно-зеленый, песочный. Кика — маленький. Колесики у него тоненькие, яркие — голубой, красный, желтый, салатовый, пимпочка остренькая. В общем, Пахома примерный, а Кика — шалун. Я их помню примерно столько же, сколько себя.

Гюнтер говорит:

— У меня тоже сохранилась детская железная дорога, и к ней — деревья, мостики, коровы.

И как-то внезапно, хотя мне кажется, ничего случайного не бывает, после всех рассказов, картин и кофе мы сильно оба расчувствовались, и как-то нас потянуло так друг к дружке, и стали целоваться, и потом дальше, и больше, и, в общем…

У меня никогда такого не бывало с малознакомыми людьми, но тут я не ощущала его как незнакомого, а как будто мы с ним уже сто лет друг дружку знали. Все это было просто прекрасно, совершенно не физиологически. Наверное, когда чувства появляются сильные, только тогда бывает так хорошо и на физическом уровне. И вся эта ситуация, в смысле секс, совсем не кажется идиотски-смешной, я имею в виду сам процесс. Потому что мне иногда приходит мысль, когда Бог все это придумывал, он был в настроении иронии и легкого юмора. Нехорошо, конечно, богохульствовать, но со стороны вся эта ситуация очень комична. И детали, и в целом.

Нет, наверное, Бог все-таки все правильно придумал. Просто когда история со змеем произошла, тут змей взял и прикололся: дай-ка я комизму немного подпущу. Так, наверное, подумал змей… Так вот тут, с нами, — никаких таких мыслей.

Все правильно, для этого и существуют такие отношения. Они гармоничны, как в природе: как трава, и цветы, и птицы, и восходящее солнце, и туман у реки, и лес с хвойными тропинками и корнями, и дух захватывает, как при спуске с крутой горы, и такая нежность какая-то… Уже вроде даже где-то вдалеке и птицы запели…

…Надо одеваться, а то Митька из школы скоро вернется.

После всего этого мне Гюнтер совсем родным показался. И по нему чувствовалось. Глаза такие добрые-добрые, руку мне поцеловал, все в духе старых мастеров — и нежность, и галантность, и страстность. Прямо как у Ватто. Только без париков, а вместо сельских просторов — мои пейзажи.

Попили еще кофе, и тут он говорит:

— Я сегодня в Германию лечу. Все так неожиданно у нас вышло, но это отлично. Я хочу срочно делать твою выставку в Кельне. Ты как на это смотришь?

Я говорю:

— Прекрасно смотрю. А как мы это будем технически делать?

— Снимем сейчас холсты с подрамников и оформим на вывоз.

Сказано — сделано. Еще час мы колупались, снимали работы с подрамников. У Гюнтера просто настоящее чутье на искусство: ему нравились все мои самые лучшие работы. Я Митьке записку написала, чтобы он обедал без меня, и мы поехали на Арбат, в Министерство культуры — разрешение на вывоз оформлять.

Там в очереди близко так стояли. А я все думала: как же мне вдруг сразу все привалило, счастья-то?! На Гюнтера смотрю: какой он у меня красивый, деловой — все раз, раз, и готово. Получили эту бумажку важную, довольные такие вышли.

Он говорит:

— Сегодня в Кельне ночью буду. Завтра только отдам натягивать холсты, у меня там галерея прямо около собора. Завтра же к вечеру повешу работы.

Я говорю:

— У меня ничего подобного ни в каком плане никогда не было. Все так хорошо, что прямо даже не верится.

Он:

— Все просто ОК.

Договорились, что завтра он мне звонит, открывает выставку, потом сюда, делаем мне визу, и опять (уже вместе) туда, чтобы я пообщалась с посетителями и предстала перед немецкой публикой во всей своей славе.

Я спрашиваю:

— А Митьку можно с собой? Хочется, чтобы он тоже мой успех за границей увидел. Чисто для укрепления авторитета перед сыном.

— Конечно, — говорит, — даже нужно.

Расставание было немного грустным. Вот мы стоим на Арбате, все у нас славно так сложилось: Гюнтер с рулоном моих работ, любовь, выставка, все в одном флаконе, в один день, и расставаться, даже ненадолго, обоим не хочется. Поцеловались.

Он говорит:

— Позвоню. Завтра. С утра. — И пошел в сторону «Смоленской», а я — к «Арбатской».

Прихожу домой вся просто какая-то чумовая.

Митька на кухне сидит, обедает. Суп вермишелевый из пакетика сварил. Какой он у меня самостоятельный. Умница.

Кусти тоже шариков насыпал. Тот нахрустывает. Довольный.

— Что это вся комната пустыми подрамниками завалена? Где твои работы, мам?

— Митенька, мои работы уже на полдороге к славе.

— Это в каком смысле?

— Приходил один чудесной души — арт-дилер и взял их на выставку в Кельн.

— Как это — взял?

— Митя, все просто сказочно. Это удивительный человек, ему понравились мои работы, будет выставку делать, уже на вывоз оформили.

— Как-то вы все это быстро… как реактивные.

— Сегодня Гюнтер к вечеру прилетит в Кельн, завтра в своей галерее повесит.

— Угу, а послезавтра все продаст и деньги привезет.

В Митькиных словах была недетская какая-то жесткость, сарказм непонятный какой-то.

С другой стороны, что-то действительно есть во всем этом неправдоподобное — эта мысль впервые пришла мне сейчас в голову. Надо Гюнтеру отзвонить и подробности обговорить.

И тут я вдруг осознаю, что телефона-то у меня его нет. Упс.

…

Комната с пустыми подрамниками производила тяжелое впечатление. Как пустое гнездо. Но можно же себе, в конце концов, представлять, что птенчики уже научились летать и весело щебечут на ветках. Что еще остается…

Я собрала подрамники и поставила их к стене. Просто голый лес — листья облетели, бедный зайчик зябко прыгает меж мокрых сосен. Ладно, глупости, лирика, завтра. Все завтра.

Турбас сидел на пороге своего дома и ни о чем не думал.

Он смотрел на дальний лес. В светлой серости плыли облака над деревьями. Все было как всегда. Внезапно он ощутил что-то странное, такое, к чему он не привык.

Как будто что-то влажное коснулось его лица. Что-то происходило над ним. Турбас поднял голову. Он скорее почувствовал, нежели увидел очень блеклый силуэт, который парил прямо над ним. Силуэт был почти такого же тона как небо, совсем чуть темнее. Турбас разглядел волосы, овал лица, глаза, длинные руки и далее неразборчиво.

«Что это?» — подумал Турбас и вдруг сам испугался. Это была первая мысль, которая при— шла ему за все время. Он еще раз прокрутил ее в голове. Что это? Ощущение было очень необычное. Турбас напрягся, ему захотелось убежать и спрятаться. Это тоже было необыкновенно. И тут он явственно услышал голос: «Что делаешь здесь ты?» Турбас понял вопрос, но ему очень трудно было скоординироваться и связать голос со странным существом, задавшим этот вопрос. Он стал напряженно вглядываться в силуэт. «Прозрачная», — подумал Турбас и опять удивился себе.

— Я здесь сижу.

Турбас сразу даже не понял, что это он сам отвечает на вопрос непонятного существа. Звук собственного голоса поразил его. Он опять почувствовал прикосновение к своему лицу, легкое такое касание.

— Давно сидишь?

Этот вопрос смутил Турбаса. Ему все еще трудно было включиться и осознать, что он беседует. Он выпучил глаза, вытянул шею, потом прищурился, вглядываясь в нечеткий силуэт.

И опять, как в первый раз, голос сам выплеснулся из него и отстраненно прозвучал:

— Давно.

В воздухе произошло некоторое движение, силуэт спустился ниже, он как будто бы пододвинулся к собеседнику. Турбас разглядел его более четко. Светлые глаза, нос длинный, улыбка, тонкое тело, длинные ноги и руки. «Это девушка», — подумал Турбас. Мысль его начала работать достаточно быстро, удивление потихоньку проходило.

Он произнес следующие слова почти без усилий:

— Я здесь сижу всегда, с тех пор, как умер.

— Зачем? — спросила воздушная девушка.

— Мне тут надо, — ответил Турбас и уже не удивился своему голосу.

— Нет, нет, ты просто устал. И отчаялся. Здесь пусто, тебе тут не нужно быть, как устал ты, как же ты устал, — произнесла воздушная девушка, и опять что-то капнуло на лицо Турбаса.

Он увидел слезы, капающие из ее глаз.

— Не плачь, ты тревожишь меня, — произнес он уже совершенно осознанно и довольно строго.

— Иди в лес, там, у озера, за елками… тебе туда. — Призрачная девушка произнесла эти слова и растворилась в воздухе.

Турбас сидел на пороге своего дома в смятении.

 

Глава 11 Век живи — толку чуть

Анжелка позвонила уже вечером.

— Приходи, все тут, тебя ждем.

Я отправилась. Но как-то без особой радости, какая-то во мне пасмурность присутствовала. С другой стороны, время до завтра быстрее пролетит, посижу у них, на Мураками посмотрю, потом сразу спать можно лечь, и вот оно — завтра.

На кухне у Анжелки просто Версаль какой-то. Прибралась, по-моему, даже полочки над плитой помыла. Стол скатертью накрыт. Боже ты мой, вот что любовь и уважение к гениям делает с женщинами! На столе курица жареная, но это точно не она сама жарила, курица-гриль, куплена в магазине, сто пудов. А салат с крабовыми палочками? Сегодня же не Новый год, господа?! А патиссоны в вазочке хрустальной? А пирожки печеные? В том же магазине, что и курица? Но все равно, сегодня же не Анжелкин же день рождения!

Или я уже с ума схожу и память отшибло? Нет, с памятью вроде все нормально. За столом Витька, Полюшко и Мураками. Картинка просто чудо, Ионеско просто отдыхает, просто пир абсурда.

Витька, по-моему, даже побрился и рубашку посвежее нацепил. Полюшко в своем прикиде, как приехал, ему и в голову, наверное, не приходит, что с собой можно сменную одежду прихватить, когда в другой город едешь — в гости там или на долгое время. Анжелка — мама, мамочка моя! — укладку сделала, кофточка новая какая-то прикольная… Джинсы тоже новые, что ли? Туфли на шпильках, сто лет их не надевала, по-моему, со школьных времен. Идут ей каблуки, стройная она прямо какая, так всегда надо ходить.

Разговор идет на английском языке. Вот у нас как. Прямо салон Анны Шерер, даже круче. Потому что у Шерер все о политике больше и светскость всякая, а тут разговор идет чисто научный: Витька докладывает Мураками и так объясняет, что я всего и не понимаю, потому что он терминами швыряет сходу и быстро лопочет.

Вот поди ж ты, вроде безумный, а как свободно излагает мысли, как бойко — как будто в Оксфорде лекции всю жизнь читает. Я и не знала, что он так владеет языком. Полюшко сидит и, мне кажется, не понимает, вот и реплик не подает: типа внимательно слушает. Мураками открыл рот и явно тащится, по лицу видно. Я понимаю, что тут опять о пуговичной теории речь идет, только мне-то Витька все по-детски объяснял, а тут — по-научному.

Анжелка тоже не все понимает. На столе водка, шампанское. Шампанское дорогое, наверно, Мураками принес. Все едят, мне полную тарелку навалили салата, курицы белого мяса кусок. Анжелка — настоящий друг. Шампанского налили вкусного. Я поела, выпила, слушаю их, хотела уже сигаретку закурить, чтобы совсем расслабиться.

Анжелка говорит:

— Давайте на лестнице курить, а то сильно накурено будет.

Опять новшества какие-то…

Я говорю:

— Пойду на лестницу, кто со мной?

И представляете, кто вызвался? Никогда бы не подумала. Полюшко. Он говорит: я, мол, тоже до кучи схожу. До какой кучи он сходит, интересно? Или он думает, что это мы с ним — куча? Никто не возражал. Мне показалось, Анжелка даже обрадовалась. Говорит:

— Идите, а потом другая серия пойдет, там банка на подоконнике стоит.

Мы вышли. И тут из Полюшка фонтаном прямо полились потоки слов. Мы с ним довольно давно знакомы, но чтобы разговаривать так — никогда. Бывало иногда, пара-тройка слов, но не больше. А тут его буквально понесло.

— Что, что это такое? С чего это они все перед ним такой бисер мечут? Где они его выкопали?

— Что значит — выкопали? Это — великий Мураками. Они познакомились случайно.

— Кто великий? Этот японец?

— Ну да, он очень популярный, модный.

— Что за глупости?!

— Тебе, может, и глупости, а весь мир читает.

— Я приехал, хотел сам Виктору почитать кое-что. А тут Мураками, блин, Мурасрами этот. Черте что. Я тоже великий, я круче его в сто раз.

— Может, и круче, а он — мощней.

— Он вообще хиляк, я ему рожу его японскую еще намордасю, этому пидору.

— Лучше не надо, тебе боком выйдет.

— Ему раком выскочит. И давно это все продолжается?

— Что — это?

— Мутатень эта — давно у них?

— Я даже не знаю, что ты имеешь в виду?

— Он что, Анжелке голову дурит?

— Почему дурит? Там, может, что-либо и серьезное выйдет. Вот уж никогда бы не подумала, что тебя это может так взволновать.

— Да, собственно говоря, не больно хотелось, чтобы Анжелка влипла в какое-нибудь дерьмо.

— Это у тебя зависть к успешному писателю или как?

— Ты что, не видишь, что нет ничего совсем в нем? Там пустота и пошлость… этот лоск европейский… да еще внешность… бурятская.

— Да, серьезная лютая зависть у тебя прослеживается.

Я это все говорю и смотрю на Полюшко. И у меня возникает состояние негодования и просто гадкой какой-то безысходности. Я так начинаю думать: все-таки мужики — невыносимые люди. Вот, казалось бы, ну что Полюшко до Анжелки и до Мураками? Он, ви— дите ли, не хочет, чтобы она вляпалась, ну надо же?!

До сегодняшнего дня ему на нее плевать было с высокой горы: что она корячится, работает, Витьку тянет. Но как только дело касается творческих амбиций, тут — упаси боже, вдруг на горизонте появится соперник? Вот оно, обостренное чувство собственного «я». Плевать на всех, хоть трава не расти.

Встретила Анжелка-невезуха принца наконец настоящего. Что у него, нет своего творческого «я», что ли? Так он вон как себя достойно ведет — притащился в этот зверюшник, Витькины теории слушает, смотрит на все это, шампанского принес, все по-людски. Нет уж, нет, у нас с Анжелкой все теперь по-другому будет. Она — с Мураками, я — с Гюнтером. Будем себя женщинами ощущать, без всяких этих творческих «я», без глупостей, без нищеты. Вот у нас все как синхронно с ней сложилось. Это не случайно. Потом, у меня Митька есть, а у Анжелки — никого. Витьку и психов творческих я в расчет не беру. Это все очень быстро как-то прокрутилось у меня в голове, и я выдала:

— Видишь ли, Даниил, обстоятельства складываются так, что у Анжелки наконец-то, как мне кажется, появился человек, который сможет о ней позаботиться.

— Наконец-то! Появился! — он прямо заорал на меня. — Наконе-е-ец-то! Что ты понимаешь?! Что ты можешь понимать?.. А еще художница… да ты просто обывательская штучка… Что, коль у него есть деньги, надо срочно запродаться и плюнуть на все?!

— Что значит — плюнуть на все, на что ей надо плевать?

— На чувство собственного достоинства.

— Почему ты думаешь, что чувство собственного достоинства бывает только в нищете, в беспомощности, в говне, одним словом?

— Она не должна так прогибаться перед этим ничтожеством!

— Во-первых, Мураками не ничтожество, во-вторых, никто и не прогибается, в-третьих, ей зато хорошо.

— Не будет ей хорошо с этим япошкой.

— Да: и ей, и мне должно быть хорошо лишь оттого, что мы имеем возможность общаться с вами, и только на ваши темы, и даже не общаться, а — спасибо, позволили! — хотя бы присутствовать при вашем с Витей общении. Наше мнение никого никогда почему-то не интересовало.

— Язык у тебя ядовитый. Ты лучше свои проблемки решай и не лезь туда, куда тебя не зовут.

— Анжелка — моя подруга, и она как раз сама меня звала, а вас, господин Полюшко, по-моему, сюда вот как раз никто и не звал. Может, вам поскитаться где-нибудь в другом месте?

У нас все так накалилось. Мне даже показалось, что он меня сейчас ударит. Но тут дверь распахнулась, и на площадку вышли Анжелка с Мураками.

Мураками — чисто за компанию, он не курил. Это было кстати и вовремя, а то у нас с Полюшко могла и драка случиться. Полюшко заткнулся. Мураками с ходу начал нахваливать Витькину теорию: типа так интересно, очень свежо и в данной ситуации очень даже актуально. Сам, мол, этой проблемой увлекаюсь, конечно, мол, не в физическом плане, а чисто, мол, в философском. А с физической точки зрения — это да, это сейчас необходимо, и на Анжелку смотрит многозначительно. Та кивает — да, да.

Полюшко говорит:

— Я по-английски не понимаю, рылом не вышел.

Анжелка начала ему все пересказывать, тот ухмыляется:

— Как вы спелись быстро, — говорит, — ну просто парочка — гусь с гагарочкой.

Мураками не понимает, я ему этого не перевожу, думаю: надо, скорей надо сменить тему. А он — умный, чувствительный, молодец, — у Полюшка спрашивает:

— Чем вы, Даниил, занимаетесь? (Анжелка взялась переводить. Я молчу, наблюдаю.)

— Я поэзией занимаюсь, прозой, пишу тексты.

— А какая тематика?

— Жизнь после смерти.

— Вот так-так! И вы тоже? Я уже написал два романа на эту тему.

— Наш пострел везде поспел. (Это Анжелка не перевела.)

— А концепция?

— Дуракам работы не показывают и не рассказывают. (Тоже без перевода.)

— Я не понял… Анжела, видимо, это трудно перевести?

— Понимать тут нечего, на той стороне — жизнь в тишине.

— И я о том же писал, и знаете, самое интересное, это удивительным образом соприкасается с теорией Виктора. У меня в романе был мистический камень, где переход в другой мир, а у Виктора — пуговица. Я думаю, что это намного реальнее, чем может показаться на первый взгляд.

— Я приехал из Питера, вхожу. Витька мне про пуговицу… я очумел… потому что сам всю дорогу об этом думал… но я не так думал… А он мне просто глаза раскрыл, все точно рассчитал, блин… гений!

Полюшко очень злобно смотрел на меня, на Анжелку и на Мураками. Я думала, а он, оказывается, действительно размышлял над тем, что Витька говорил… а мне казалось, просто прикалывается… вот ведь иногда как бывает. Ничего, выходит, я в людях не понимаю… и как связно говорил-то о жизни после смерти… Как там у него — в тишине на стороне? Прямо сон-то мой в руку, та же темочка, интересно…

Потом пили чай. Витька пока мы на лестнице все курили и общались, преспокойненько курил себе на кухне и ни в чем себе не отказывал: подливал в рюмку водочки, заедая их патиссоном. На лице его читалось выражение удовлетворенности и достоинства.

 

Глава 12 Зачем? …И дружбы простодушной дался мне этот мир — губительный и душный?

Гюнтер не звонил. Я ждала. Делать ничего не могла, даже за хлебом не пошла. Телефон вообще не звонил. Я периодически снимала трубку, проверяла. Работает, просто никто не звонит. Но все-таки у меня была еще надежда. Хотя чувство подсказывало, что звонка не будет. В голове прокручивались все события: наша встреча, Шуберт, Рейн, как мы работы снимали с подрамников, поцелуи и… о-о-о-о-о-о!

Неужели, неужели это все? Нет, наверное, что-то случилось… Может, с самолетом? Включила телевизор: если что-то случилось с самолетом, то в новостях обязательно скажут. Обыч— ные новости: убийства, нападения, Чечня, Ирак и все такое, о самолетах ничего. И все-таки не может быть.

Сидя на кухне, я курила одну сигарету за другой. Господи, какая тоска… на улице дождь, какие уродливые капли на окне… как оно мерзко запотело. Плакать хочется, попробовала заплакать, не получается. Как-то все внутри застыло.

Зашла в комнату, пустые подрамники, за что мне это? Кусти спал на стуле. Я взяла его на руки. Он сначала недовольно смотрел на меня, потом начал намурлыкивать. И тут я заревела в голос — по всем правилам, кривя рот. Слезы прямо брызгами вылетали из глаз. Мне так себя жалко стало, просто до жути. И что теперь? — крутилось в голове, — как жить-то? Да, правильно в И-ДЗИН все было: подмочишь свой хвост. И сон этот проклятый… Все, все мне говорило ведь о засаде, а я расслабилась, расчувствовалась, идиотка. И вот оно — привет тебе, привет. Выскочить на улицу и бежать. Куда бежать-то?

Захотелось позвонить маме и все ей вывалить, сказать: мамочка, я такая невезучая, у меня все через жопу, пожалей меня, свою дурочку, расскажи папе, как у меня все гадко, пусть он тоже расстроится.

Этого я делать не стала, зачем так маму? Она будет нервничать, давление, зачем папу травмировать? Ни в коем случае.

Я улеглась на диване, накрылась с головой пледом, прижала Кусти поближе и закрыла глаза. Пустота. Темно. Потихоньку я пригрелась и задремала.

Меня разбудил звонок в дверь.

Это Гюнтер! Слава богу, не звонил, сразу просто приехал, решил сделать сюрприз. Какое счастье, обниму его, поедем на открытие, все отлично, зря разнюнилась, как я могла так о нем, нельзя делать выводы поспешные — все это моментально прокрутилось в голове, пока я мчалась открывать дверь. Кусти обиженно выгибал спину, потягиваясь. В спешке я столкнула его с дивана.

Распахнула дверь, на пороге — Полюшко. По-моему, это уже было. Может, я сплю и мне опять снится дурацкий сон? Сейчас он скажет: «Свою усталость понял я, когда пришел к ночлегу».

Видимо, у меня был такой вид, что он спросил:

— Что с тобой, тебе плохо?

— Мне очень плохо, я чувствую себя нет слов как плохо, у меня с головой плохо.

— Можно зайти?

— Заходи.

Тут неожиданно для меня Полюшко проявил участие:

— У тебя есть чай? Давай я заварю, тебе надо горячего выпить от головы.

Мы пошли на кухню, я закурила, он сполоснул чайник и заварил чай.

Я молчала.

— Что-то случилось?

Не знаю, почему… я начала ему все рассказывать… сбивчиво, с завываниями, каким-то хрипатым голосом.

— Я ведь совсем одна, конечно, сын, родители, друзья, типа выхожу один я на дорогу, со мной жена и семеро детей. На самом деле я одна, сижу дома, картинки рисую, с большим трудом и очень редко продаю, практически никто меня не понимает, со всеми моими лирическими закидонами и несовременной жизненной позицией, я как бы на острове, на который приплывают туристы, смотрят как на паноптикум, потом — до свидания, надеемся, все будет ОК, счастливо оставаться. Я не жалуюсь никогда. Получается, что у меня все прекрасно. Мне больно, мне душно, мне нечем дышать. Я полная идиотка, я ничего в людях не понимаю, меня обмануть, что два пальца обоссать, патологически доверчива…

После этих слов я опять зарыдала. Очень себя жалко стало.

Полюшко достал из кармана чудовищно грязный платок и протянул мне. Я вытерла глаза и высморкалась.

— Может, это генетически заложено в каждой женщине — ждать? Умом все понимаю, а сделать с собой ничего не могу: всегда думаешь — а вдруг? Это у меня с юности — так сказать, инфантильный романтизм. Это не актуально и весьма пошло. Но что делать, нутро не переделаешь, можно прикинуться, а толку-то? В последнее время я как-то успокоилась, думаю, все не так плохо. Где сказано, что все должно быть хорошо? Главное, что не плохо, не совсем плохо. Нацепить масочку легкого скепсиса, немного прикрыться и — хватит на пока. Не ждала ведь ничего уже, пусть что будет. И вот нате вам, здрас-сте, — приехали.

— Что случилось? — спросил Полюшко глухим голосом. — Это ты из-за вчерашнего так расстроилась? Я тебе в пылу же наговорил.

— Нет, какое там, я про это совсем даже и забыла, это у меня…

Я опять зарыдала, меня просто всю трясло.

— Выпей чайку. Может, легче станет, сделай хоть глоток, я сахару тебе побольше положил.

— Спасибо. Я познакомилась с одним парнем, он мне так понравился, прикинулся таким хорошим, в романтику поиграл со мной, потом трахнул, украл работы и слинял. Просто «Ночи Кабирии» какие-то. Теперь остается только по улице гулять со слезами на глазах и всем «добрый вечер» говорить.

— Ты думала, он о тебе будет заботиться? Ты вчера что-то такое говорила.

— Я устала от одиночества.

— Все внутри нас.

— Иногда хочется немного, чтобы и снаружи.

— Снаружи нет ничего, это только кажется. Я оттуда тоже ушел. Им сейчас не до меня. Анжелка ускакала, наверное, с японцем свиданка, а Витька… тут я сам виноват, знаю же, что у него проблемы, не надо было водку привозить. Витька сорвался. Сволочь я. Домой в Питер поеду. Ты плюнь на все. Новые работы нарисуешь, что тут делать, блин? Нас периодически кто-нибудь трахает и кидает. Знаешь, переживания на творчество позитивно влияют. И лишь прекрасней стала наперекор врагу.

— Это ты мне говоришь? Вчера по-другому совсем все было.

— А нынче, посмотри в окно…

— Там дождь и гадко.

— Это ты сейчас придумал?

— Чтоб тебя повеселить.

— Какой ты… Полюшко!..

— Такой… говорил же я тебе, что я крутой.

— Не зазнавайся.

— Буду.

— Ты что, уезжаешь?

— Пора.

— А как же Витька?

— Виноват, что теперь сделаешь, я сам это чувствую, страдаю.

— Слушай, Даниил, а ты ко мне-то… зачем пришел?

— Да, кстати…

Он открыл свой чемодан. В чемодане кипой лежали рукописи.

— Ты, Даниил, прямо как Велимир Хлебников — рукописи с собой возишь…

— Ну да, мало ли…

Он начал рыться в чемодане, довольно долго перебирал свои бумажки, наконец нашел стопку в полиэтиленовом файле, вынул.

— Передай это, пожалуйста, Витьке, когда он придет в себя. Не грусти, художник, ты вечности заложник.

Я закрыла за ним дверь. Вынула бережно рукопись. На первой странице было написано синей шариковой ручкой: Даниил Полюшко. «Жизнь Турбаса Там».

 

Глава 13 На хороший вопрос дай хороший ответ

Я машинально начала читать текст, поначалу даже не вдумываясь. Просто чтобы отвлечься от своих минорных мыслей. Мысли все равно лезли в голову, и я долго не могла сосредоточиться. Внезапно меня что-то стукнуло: сидел на пороге своего дома, серый день. Так, одну минуточку, что же это получается? Этого не может быть. Это как? Когда он это написал?

Зазвонил телефон, я с вялой совсем уже надеждой взяла трубку. Это была Анжелка.

— Ты дома?

— Что ты спрашиваешь, ты куда звонишь?

— Что делаешь?

— Ничего не делаю.

— А что такое?

— У меня депрессия.

— Что случилось?

— Собственно говоря, случилось все.

— Мы сейчас подойдем к тебе.

— Кто это мы?

— Я и Харуки.

— Я не в форме, еды у меня нет и вообще…

— Чисто работы посмотреть, я ему понарассказывала…

— Нет работ.

— Скоро будем.

Так-так. Мне больше хотелось дочитать текст Полюшка. Анжелке я ничего рассказывать пока не собиралась. Как-то это все странно, что-то точно в этом есть — его текст, мой сон… Что бы это могло все означать?

Началось с тети Дези. Пер Гюнт, потом сон, потом Гюнтер Пер… ну не сумасшедший ли дом? Потом Витька, потом…

Уже в дверь звонят, как они быстро. Это был Митька. Слава богу.

— Ну что, мам?

— Ничего.

— Я вчера еще заподозрил.

— Митенька, ты у меня умный.

— Ты плакала?

— Угу.

— Я сейчас в Интернете посмотрю. Как его фамилия?

— Гюнтер, Пер. Он говорил, у него галерея в Кельне, сначала поешь.

— Я в школе пообедал.

— Вымой руки два раза.

Я села листать рукопись Полюшка.

…

Все так же медленно плыли облака. Турбас сидел на крыльце своего дома и думал. Слова прозрачной девушки крутились у него в голове: тебе туда, ты не тут. Ему вдруг, внезапно стало страшно. Он посмотрел на дальний лес. «Я не тут, мне туда, туда». Мысли, как иголки, остро кололи. «Я устал, я очень устал».

Внезапно острая боль пронзила его, и он содрогнулся. «Пойду. Мне туда». Он передвигался довольно быстро. Как-то скачками с легкими частыми зависаниями. «По полю, как заяц», — подумал он, и эта мысль оттуда, из жизни, удивила его. «Заяц серый, куда бегал, в лес дубовый, лыко драл, под колоду, Родион, выйди вон. В лес, мне надо выйти вон». Он очень быстро миновал поле и оказался на опушке леса. Турбас остановился и опять что-то необычное, совсем-совсем забытое нахлынуло на него. Запах. Весна в лесу.

Турбас побежал в лес. Уже пробивалась молодая зеленая трава, хотя кое-где оставался еще ноздрястый черный снег. Стволы сосен стояли мокро-коричневыми. Он поскакал между сосновых веток, в зыбкую вглубь. Что-то тянуло его. Лес потихоньку начал редеть, и Турбас оказался на небольшой поляне. Вся она была освещена каким-то особенным светом, льющимся с самого низу.

Турбас сразу увидел источник этого света. Под большой елью что-то излучало ярко-голубое свечение…

Раздался звонок в дверь. Я быстро сунула рукопись в ящик кухонного стола. Сама не знаю, почему. Это ведь не моя вещь. Я могла отдать ее Анжелке, чтобы она, в свою очередь, передала ее Витьке… Почему-то мне не хотелось расставаться пока с этой рукописью.

Анжелка и Мураками были какие-то взбудораженные.

Анжелка поставила на стол тортик.

— Это к чаю. Как ты?

— Откуда вы?

Мураками увидел лежащего на стуле Кусти. Начал его гладить, тем самым давая нам понять, что можно не переводить. Очень деликатно.

— Его зовут Кустикоff, можешь взять на руки, если хочешь, — проговорила я. И, обращаясь к Анжелке: — Этот Гюнтер оказался аферистом, он украл мои работы.

— Как?

— Вот так, вчера. Запудрил мне мозги, сама с ним даже ходила в министерство и оформила все на вывоз. Наобещал мне с три короба: выставка-фигистовка, поедем в Кельн, Митьку возьмем, все такое. Я уши развесила — так сладко пел. Я сегодня никакая, но это и коню понятно, что так дела не делаются. Вон, ребенок, и то все сразу понял, а я, курица безмозглая, расчувствовалась.

— Ты можешь хоть какие-нибудь концы найти?

— Телефона его нет, ничего не знаю.

— А у девчонок?

— Попробую, но не факт, они сами его плохо знают, сейчас надо в себя прийти, собраться, у меня шок просто.

— Хочешь, я позвоню?

— Не надо… Что там нового у вас? Вы откуда? Что в сумке такое тяжелое?

— Топор, фомка и фонарь.

— Вы что, старуху-процентщицу собираетесь убивать? Надо было вместе с Полюшком в Питер тогда ехать, по местам Федора Михайловича и все такое. Он как раз сейчас отъехал туда.

— Откуда ты знаешь?

— Заходил ко мне.

— ???

— Потом. Расскажите, что у вас? (По-английски.)

Мураками положил Кусти обратно на стул.

— Мы с Анжелой были в ночном клубе.

— Анжелка мне в двух словах рассказывала. И как?

— Это странное место, там много странностей.

— Могу себе представить.

— Нет, я не в том смысле.

— Не понимаю?

— Туда пришли две очень странных странности.

— Вы не пострадали, там что-то случилось?

— Случилось, но мы не пострадали. Напротив, мы очень заинтригованы.

— Чем?

Мураками сделал глоток чаю и начал:

— Мы сидели в клубе «Исход», разговаривали, пили водку. Неожиданно в дверь постучали и скоро появились две личности, очень странные. Они своими фигурами напомнили мне два иероглифа, особенно когда склонились над столом. Иероглифы Ями и Юки обозначают нечто… не самое приятное, так скажем. Они хотели общаться, были изгнаны. Когда мы с Анжелой вышли из клуба, то услышали их голоса. Это тоже было странно, так как мы не сразу за ними вышли, а пробыли в клубе еще какое-то время. Голоса раздавались снизу. Я подумал, что они стоят там, и заглянул. Под лестницей в углу находится маленькая дверь. Мне показалось, что они стоят прямо за этой дверью. По самой элементарной логике надо было просто выйти на улицу и бежать. Но страшное любопытство обуяло меня. Я побоялся оставить Анжелу наверху и предложил спуститься и посмотреть. Она, конечно, стала меня отговаривать, но это еще больше подогревало мое любопытство. Я сказал, что мы спустимся и я загляну, а она просто рядом постоит. Мы спустились и оказались около этой дверки, на которой висела табличка с молнией и предупреждением. «Там, наверное, электрические щиты находятся», — сказала Анжела. На двери был большой замок. Голоса раздавались за дверью, довольно далеко. «Только одним глазком посмотрю», — сказал я Анжеле и тихонько толкнул дверь. Как ни странно, она открылась, несмотря на замок. Я заглянул. Вниз вела лестница, и где-то вдалеке слабо мерцал свет. Голосов мы больше не слышали. «Это, наверное, бойлерная», — предположила Анжела. Но мне так не показалось. Эти двое совсем не были похожи на истопников или электриков. Я в одном своем романе писал про подземелье и его обитателей. «Давай спустимся тихонько и одним глазком посмотрим», — предложил я Анжеле. Она казалась испуганной, но виду не подавала. Мы начали спускаться. «Если что, сразу беги наверх», — сказал я ей. Дух захватывало от любопытства и страха. Ступеньки были неровные. Стен практически не было видно. Мы спускались и спускались. Я даже представить себе не мог, что подвал может быть таким глубоким. Чем глубже мы спускались, тем сильнее меня одолевали мысли, не вернуться ли обратно, но с другой стороны, хотелось посмотреть, что там. Мы преодолели еще сотню ступенек, свет не приближался. И вдруг стало совсем темно. Меня охватил ужас. Вот что делает праздное любопытство, ведь оно кошку убило, и нас наверняка теперь погубит. Зачем я потащил Ан— желу? Чудовищная легкомысленность. Я представил, как мы во тьме будем карабкаться наверх, это еще если вылезем. Я взял Анжелу за руку. Она вся дрожала. «Ничего не бойся», — зашептал я. Руки у нее были холодные и влажные.

Я слушала Мураками и прямо ушам своим не верила.

— Это ты сейчас правду рассказываешь или новый роман на мне проверяешь?

Анжелка укоряюще выразительно посмотрела на меня.

— Трудно поверить, но это все чистейшая правда, я чуть не описалась от страха, это мягко еще сказано, у меня по спине просто холодный пот тек, думала, вот и все. Когда свет пропал, я просто вообще очумела от ужаса. Мы стояли в полной темноте и тишине. Вдруг послышался грохот. Мне показалось, что стены рушатся, я инстинктивно нагнулась и голову прикрыла. Рев просто наваливался на нас. Поезд — по звуку поняла я. Откуда он здесь? Грохот и лязг постепенно нарастал, а затем стал удаляться. «Это метро, — прошептал Харуки. — Мы очень глубоко спустились». От его слов мне как-то малость полегче стало. «Надо подниматься, давай потихоньку, по одной ступеньке», — зашептал он.

Внезапно внизу появился свет. Я чуть слышно прошелестела: «Вниз — ни за что». — «Одним глазком и сразу наверх», — попросил Мураками. Лестница кончилась. Мы оказались в крошечной каморке, освещенной ярким синим блеском. Он лился из маленького отверстия в углу. В каморке никого не было. Мы на цыпочках подкрались к этому отверстию. Это была маленькая типа электрическая розетка с четырьмя дырочками. Из одной дырочки и исходило это необычно яркое, голубое, я бы даже сказала, люминесцентное сияние. На него больно было смотреть. Харуки наклонился над розеткой и сразу отпрянул.

— Да, — сказал Мураками, — меня чуть не втянуло туда. Прямо как мощнейшим пылесосом. Я схватил Анжелу за руку и рванул наверх. Обратная дорога заняла у нас, как мне показалось, гораздо меньше времени. Периодически свет пропадал. После этого рядом, за стеной, проскакивал с ревом поезд. Потом свет опять появлялся. Наконец мы оказались у выхода, тихо приоткрыли дверь и выскочили наружу. На улице был день.

— Сколько же вы там провели? — спросила я.

— В том-то и дело, — пробормотал Мураками. — Из клуба мы вышли в половине четвер— того утра, а из подземелья вылезли почти в двенадцать часов дня.

Я слушала это все — ну, страх; Анжелка и Мураками явно были готовы к каким-то решительным действиям.

— Что вы собираетесь делать?

— Мы там уже были сегодня, — сказала Анжелка.

— И?

— Дверь заперта.

— Хотите взломать?

— Ну да, сходили сейчас ко мне, инструмент взяли, сейчас опять туда пойдем.

Мураками говорит:

— Я не успокоюсь, пока не посмотрю на это все еще раз, меня это зацепило.

Анжелка:

— Пойдем с нами, заодно и развеешься.

— Нет, я сейчас не готова, мне надо еще чуть в себя прийти, хочу попробовать найти след Гюнтера.

Мураками говорит:

— У нас такой план созрел: мы туда сейчас пойдем, Анжела к Коле заглянет, а я попробую взломать дверь.

— Что ж, удачи вам в великих ваших начинаниях, держите меня в курсе, мне тоже страх как любопытно, просто я сейчас не готова к новым потрясениям, сорри, мне слишком это будет.

Они ушли, и я опять осталась одна + мысли + произведение Полюшка + еще дикий сумбур.

 

Глава 14 Опять глаза мои направлены к востоку, а мысли шелестят: ужель все так жестоко?

Вот чем человек отличается от животного? Он может анализировать события, правда, не всегда делает при этом правильные выводы. Еще человек может Богу молиться, а животные не могут так поступать.

У животных зато все проще. У них определеннее все как-то. Мне, правда, отчего-то не надо такой их простоты и такой их определенности. Но когда очень сложно и непонятно, тоже трудно. Если еще присутствует мистика, совсем уже как-то не по себе. Когда мы читаем сказки, то так болезненно все не воспринимаем. Наверное, мы думаем, что это все понарош— ку. Никаких понарошку там нет. Это мы себя просто так успокаиваем, а на самом деле все так и есть, только не так.

Вот мне одна моя подруга-писательница говорила: надо обязательно определиться, когда пишешь. Писать или так, или по-другому, но обязательно чтобы была определенность. В этом, наверное, самое-самое и заключается — в определенной определенности. Ее очень трудно найти в творчестве, а про жизнь я даже не буду говорить. Мне кажется, что определенная определенность существует только на небольшом, очень, я бы сказала, небольшом отрезке времени.

Применительно к моей ситуации существует некоторая определенность на некотором тоже совсем небольшом отрезке времени.

Тетя Дези рассказывала про пьесу Ибсена «Пер Гюнт». Я сама эту пьесу читала, так? О чем это говорит? Это говорит о том, что устами тети Дези мне раскрывали определенную ситуацию, которая потом со мной и произошла. Даже имя героя было мне дано, чтобы я смогла провести прямые аналогии и сделать для себя соответствующие выводы. Какие это выводы? Определенные.

Пер Гюнт в первый же день проживания с Сольвейг послал ее, умотал и потом шлялся всю жизнь, решая свои проблемы типа становления личности, познания добра и зла, и пр. и пр. Весьма определенно. Теперь рассмотрим ситуацию с другой стороны, то есть со стороны Сольвейг.

Нам абсолютно неизвестно, чем она занималась всю жизнь. Нам вообще ничего про нее не известно, кроме того, что она ждала его до самой старости, любила и ждала, и в этом было его спасение. А ее спасение тоже в этом было? Или как? Неопределенно.

Тетя Дези избрала путь Сольвейг. Она всю жизнь живет любовью к своему погибшему Боре. Боря ее не бросал. Борю выдернула от нее судьба. Или злой рок. Спрашивается — зачем? Тут нет ответа. Неопределенно. Но Дези я знаю и ее чувства гораздо больше уважаю, чем чувства Сольвейг, потому что Сольвейг я меньше знаю.

Я встретила Гюнтера Пера, который традиционно для всех Перов меня бросил в первый самый день, причем еще как-то некрасиво бросил — ушел с моими работами. Может быть, если бы Пер Гюнт вынес из избушки Сольвейг ее лыжи и меховую курточку с капюшоном, она бы по-другому на это все посмотрела, но тут, конечно, не в материальном плане надо все рассматривать. Неопределенно…

Борина ситуация тоже мне не подходит, времена другие. Так что у меня остается только классическая схема. Что же это получается? Я должна всю жизнь сидеть и ждать Гюнтера, где-то решающего свои проблемы, и буду под конец жизни его спасением от Пуговичника? Очень даже неопределенно и весьма нежелательно.

Да, еще вопрос — Пуговичник. Серия номер два. Тут так все запутано. Мне даны такие подсказки: Пуговичник — Витька — Мой Сон — Текст Полюшка. Митька, сынок мой, умничка, говорил, что сон этот мой — о смерти. Почему смерть и все — о смерти? Тут полная неопределенность. Надо к девчонкам съездить и посоветоваться. Восточная мудрость, вот что мне необходимо.

Мой обычный маршрут. Троллейбус. После дождя действительно выглянуло солнце. На бульваре буйно — сирень. И, как это ни банально, до чего же она красивая: эти изогнутые плавные ветки, этот, так сказать, лично ее сиреневый цвет.

Все-таки как это прекрасно! Ах, какой был ясный день, и везде цвела сирень, или Лучи так ярко грели…

Валя и Инесса занимались с покупателями. Я села на стульчик и скромно ждала. Наконец девчонки освободились. Покупатели с пакетами удалились, и настало время для моих излияний и вопросов. Традиционно чай, изюм и все приятности.

— Как дела? — спросила Валя.

— Ой, девчонки, — начала я, — все как-то совсем неважно…

— А что? — поинтересовалась Инесса. — Как Гюнтер? Он приходил к тебе?

— Да. Пришел, увидел, победил, и дальше — обогрел, обобрал и умотал.

— Как? — спросили они меня хором.

— В буквальном смысле. Вы, кстати, не знаете телефон его друга?

Они не знали. Я так и думала. Рассказала всю историю в третий раз, уже довольно спокойно. Девчонки заахали, а что они еще могли сделать? Сама дура.

— Может, еще все будет в порядке? — неуверенно спросила Инесса.

— Может. Только не с Гюнтером. Хотя в последнее время меня волнуют другие какие-то странности.

— Какие странности? — спросила Валя.

— Странный сон и мысли о смерти.

— Это ты брось, это ни к чему, это глупости, не грузись! — выпалила Инесса. — А что за сон?

— Мне снился сон про тот свет, собственно, я за этим к вам и приехала. Интересно, как восточная мудрость это все позиционирует.

— Тебе что, на И-ДЗИН кинуть или что? — спросила Валя.

— Нет, мне бы узнать поконкретнее про тот свет, как там и что.

— Слушай, не все так ужасно, все бывает в жизни, не стоит так убиваться, — сказала Валя.

— Это чисто для информации мне надо, а не так.

— Инесска у нас специалист, — сказала Валя Инесса доброжелательно на меня посмотрела и спросила:

— Тебе из какого раздела?

— Чтобы было понятно и максимально конкретно.

— Самое конкретное — это Тибетская Книга Мертвых, Бардо Табол.

— Можно подробно, с деталями, чтобы аналогии проводить, чтоб у меня сложилось полное впечатление?

Инесса откинулась на спинку кресла и начала:

— В чем суть испытания? В распознании Себя после смерти. Пока человек находится в Бардо Смерти, осуществляется проверка верности приобретенного им при жизни самосознания.

Суть Яви — родить самосознание, которое пройдет экзамен в загробном мире, конечный итог — освобождение, спасение от колеса новых беспамятных рождений и жизненного страдания. Находясь в Бардо, ты должен проникнуться и стать тем, что ты есть на самом деле. Первый шаг на пути — Вера, далее — Озарение, затем — Несомненность, финал — Свобода.

Я слушала, ясности не возникало никакой.

— Инесс, а ты можешь мне это все человеческим языком объяснить? И желательно с примерами?

Инесса посмотрела на меня с укором.

— Ну что тут неясно? — спросила она.

— Вот один человек, допустим, умер и уже находится в Бардо, то есть в особенном состоянии. Другой человек, который не умер, должен ему читать некоторые вещи на ухо, чтобы тот мог поскорее пройти все трудности и оказаться в положенном месте в положенное время и без лишних потерь для себя. А если нет такого другого человека, который будет что-то читать умершему человеку, что тогда?

— Тогда плохо, тогда тот, который умер, может заблудиться и очень долго идти в нужное место… очень длительный процесс.

— Инесс, ты так говоришь, как будто ты там была.

Инесса даже, мне кажется, обиделась.

— Я тебе теорию рассказываю и принципы, как ты просила.

— Да, да, пожалуйста, продолжай. Значит, если не будет человека, который на ухо, тогда можно застрять, так?

— Ну вот, все ты прекрасно понимаешь, не прикидывайся.

— А надолго можно застрять?

— Там это не написано.

— А если человек там находится и вдруг другой человек к нему прилетает?

— Там к нему может все что хочешь прилететь, он просто должен внимательно смотреть. Если сразу не увидел — появится вторичная ясность, надо ее углядеть.

— То есть этот другой, прилетевший человек, тоже может стать вторичной ясностью для него?

— Может и стать, смотря по обстоятельствам… Там, как и здесь, молиться надо, тогда и появится рожденный вместе с тобой Добрый Дух-покровитель.

— Он может прилететь, и все нормально будет?

— Ну что ты как ребенок прямо, что значит — нормально будет?

— А может этот дух быть не умершим?

— Дух бессмертен.

— Я не то имею в виду… человек может быть духом?

— Человек и есть Дух.

— Ну вот, это я и спрашиваю… и что дальше?

— В промежуточном Бардо разум человека находится тоже в промежуточном состоянии. Не имеет твердой опоры, легковесен, и любая мысль потому обладает огромной силой.

— Даже если это чужая мысль?

— Я же тебе говорю — любая, вообще.

— А атмосфера там какова, так, к примеру?.. Что-то сказано про это?

— Да, в книге есть целая глава про это. Называется «Особенности существования в промежуточном состоянии».

— И какие это особенности?

— Это состояние Сидпа. Повсюду серый сумеречный свет днем и ночью.

— Что ты говоришь?

— Это не я говорю, это в книге написано.

— Это долго продолжается?

— Нахождение в Сидпа Бардо нельзя точно указать, тут влияние кармы надо учитывать.

— Может другой Дух вывести этого человека, несмотря на карму?

— Все может быть, нет такого понятия невозможно. Когда мы говорим «невозможно», то обычно опускаем одну фразу: «Если только не». Невозможно, если только не изменится «природа пространства». Или «природа зрения».

— А как она может меняться?

— Это уже совершенно другой вопрос.

— Какой? Так просто, для общего развития?..

— Любые формы и качества явлений преходящи и иллюзорны… когда разум поймет, что явления жизни нереальны, — тогда возможно постижение.

— Послушай, Инесс, почему ты не этим занимаешься, а в галерее сидишь?

— Потому что это никому не нужно, а жить нужно…

— Тебе бы преподавать восточные мудрости.

— Да брось, не грузись.

Валя говорит:

— Не хочет она, я ей сто раз говорила.

Мне не все было ясно из Инессиных объяснений, но кое-что начало проклевываться. Только не ясно, почему Я? Почему МНЕ?..

Мы начали общаться на бытовом уровне, потому что трудно долго пребывать в мире умности.

Я говорю:

— Митька мой сразу понял все и про сон, и про Гюнтера, вот какой он у меня.

Девчонки поддерживали меня: да он у тебя просто чудо, и красавец, и умник, ты сама должна сейчас взять себя в руки, начать работать, и выбросить все мысли о смерти, и всякие грустности, вон погода какая хорошая, солнце, тепло, можно уже в плаще ходить…

Попили еще чаю. Этот зеленый, со сливками, у них просто чудесный, просто с какой стороны на него ни посмотри — все пахнет. Девчонки насыпали мне его в пакетик (типа дома попить), подарили маленькую нефритовую собачку от доброты душевной: ее, мол, можно на мобильник привязать… Я поехала домой.

 

Глава 15 Не надо суетиться, и пусть земля вертится

Вернувшись домой, я застала на кухне Митьку и Полюшко. Они ели пельмени.

— Ты не уехал, Даниил?

Почему-то я обрадовалась. Он по-домашнему, прямо как хозяин, отодвинул мне стул. Никогда раньше за ним не замечала галантности.

— Садись, пельмени будешь?

— Да.

— Представляешь, человек предполагает, а Бог располагает. На вокзале достал кошелек, а там — письмо. Мать просила Дези передать. Это сразу надо было сделать, по приезде прямо. Я матери обещал: приеду — сразу свезу.

Вот… и адрес она мне тут… записала. Я, конечно, эгоист самый натуральный. К Витьке покатил, напрочь забыл. В голове одни опилки. Потом все эти неожиданности на меня так разом как-то подействовали… Все завертелось. В общем, билет решил пока не брать. Поехал к Дези. Я у нее тысячу лет не был. Приперся без звонка. Она сразу узнала меня, вон ведь память какая. Так обрадовалась. «Данечка, детка, — говорит, — как ты, маленький?» Давно так ко мне никто не обращался…

— Ты долго у нее был?

— Кофе пил. Достаточно долго.

— Я тоже у нее недавно была, тоже кофе пила. Про Пера Гюнта она тебе рассказывала? Про свою диссертацию?

— Ну да, конечно. Она мне об этом рассказывала с тех пор, как я себя помню — когда к нам в Питер сама приезжала. Еще бабушка моя жива была. Они с бабушкой двоюродные сестры. Такие два цветка — моя бабушка Виолетта и тетя Дези. Бабушка к ее приезду заварной крем делала вкуснющий, садились потом обедать… а как до кофе доходило, тут уж «Пер Гюнт» обязательно… потом поход в Эрмитаж — счастливая, невозвратимая пора… И потом еще несколько раз, когда я к ней заезжал. Это тема ее жизни. Очень это любит.

— А про дядю Борю?

— Про Борю — это классика. Вот, опять эгоизм мой, уж кому-кому, а ей мне в первую очередь надо было текст показать.

— Я про Пера Гюнта много слышала, а про Борю — в первый раз. Она плакала. Мне так жалко ее стало.

— Мать ей бумажку о его посмертной реабилитации послала. Сколько, говорит, можно?.. Сама, мол, скоро умру. Там такая история была. До войны бабушка Виолетта и мать моя, еще маленькая, жили в Москве. Они в одном доме жили. Бабушка, дедушка и мать в одной квартире, а Дези с Борей — в соседней, только въехали. Этот дом мой дед строил для актеров и работников театра Штальда. Боря писал пьесы для Штальда. Молодой талант, поэт. Виолетта говорила, добрейшей души человек был, несмотря на то что гений. Он был арестован. Дези тогда с ума сошла. Ее даже, по-моему, в психушку клали. Чудовищно переживала — бегала с мешком лука по тюрьмам. «Он вернется», — все говорила. Даже после ареста самого Штальда верила. Бабушка ее не разуверяла: мало ли что… И зачем? Это вскоре быстро выяснилось, в связи с делом Штальда. Не выдержал, покончил с собой в камере. Потом посмертно был реабилитирован. Бумажку о реа— билитации Виолетта получила и у себя держала… потом, после смерти Виолетты, мать все тоже никак не хотела ее Дези передать. Видимо, у меня тоже на подсознательном уже уровне. Нет, надо было сразу ехать… чего себя оправдывать… хотя не знаю, нужно ли это было? Может, лучше бы я в Питер уехал и ей эту бумажку не показывал… Можешь себе представить, она до сих пор на что-то надеялась?!. «Не чувствую, — говорит, — что его душа успокоилась…» Сколько лет уж прошло. А ты говоришь — благополучие, надежность… Бывает любовь.

— Я уже ничего не говорю. Потому что у меня слов нет.

— Ты смотрела мой текст?

— Я начала его читать, и меня… просто током…

— Так понравилось?

— Понравилось, но я не к тому.

— А к чему?

— Как тебе это в голову пришло?

— Что значит — пришло?

— Как ты это придумал?

— Я ничего не придумываю, я с натуры пишу, тебе как художнику, мне кажется, это объяснять не надо.

— Где же ты такую натуру взял?

— Что за вопросы? Натура внутри нас! Что, не знаешь? Вглядываться только внимательно надо.

— Я вглядывалась. А потом мне сон приснился про твою натуру… Еще до того, как я прочитала твой текст. Только мне это в стишках пришло во сне.

Митька говорит:

— Мам, я весь инет перелопатил… там только Пер Гюнт. Никакого Гюнтера Пера в помине и нет…

Полюшко говорит:

— Вот и я о том же. Ничего в помине нет… а есть совсем другое… или то же, но перевернутое. Ты текст мне отдай — я Дези свезу, обещал.

— Я тоже хочу дочитать.

— Дочитаешь. Я к этим сначала от Дези поехал. Никого нет дома. Витька дверь не открывает.

— Анжелка приходила ко мне после того, как ты ушел.

— С Муром?

— У них там какие-то непонятки.

— Уже началось, так быстро?

— Я не про это, там у них мистика сплошная.

— Вот и я о том.

— Даниил, ты что — дельфийский оракул?

— Нет, я питерский мессия…

После этих слов Митька решил удалиться. Встал и эдак любезно:

— Спасибо, все было вкусно.

Я:

— На здоровье, деточка. — И к Полюшко: — Они ходили к Коле в «Исход» и там что-то такое увидели.

— У Коли все что хочешь можно увидеть.

— Ты там бывал?

— Я там раньше часто тусовался.

— Я тоже была там несколько раз, но кроме мерзости ничего никогда не видела.

— Мерзость мерзости рознь, зависит, как на это посмотреть.

— По мне как ни смотри, мерзость всегда остается мерзостью. Но, конечно, если под градусом, то не так болезненно.

— Тут не в градусах дело, а в угле зрения. Там под разным углом все, хотя это и есть градус, угол от градуса зависит, тут ты права. Кольку черти частенько под этим градусом в подземелье таскают, он потом всегда чувствует себя неважно, после этих экзерсисов.

— Ты видел чертей?

— Конечно, кто же их не видел?

— Я имею в виду тех, конкретных, Колькиных?

— А что, у него есть конкретные, прикрепленные только к нему?

— Ну тех, местных, которые там у него?

— Я их не спрашивал, конкретные они или как? Знаешь, еще обидятся, каждый черт себя конкретным считает. Так же, как и человек.

— А ты у них что-нибудь спрашивал?

— Я у них ничего не спрашивал. Что у чертей спрашивать, какой с них спрос?

— Ты говоришь, частенько видел это. Сколько раз?

— Ну… несколько раз.

— И что, прямо сами тащили его в подземелье? Или как?

— Когда прямо, когда криво.

— А ты в подземелье не спускался?

— Нет, мне туда никогда не хотелось, не мое место.

— Анжелка и Мураками туда полезли, страху натерпелись, синий свет какой-то видели.

— Вот я и беспокоюсь. Заведет он ее к чертям на кулички.

— Они сейчас туда как раз пошли, с топором, дверь ломать.

— Среди бела дня — это хорошо.

— Почему?

— Потому что ничего у них не получится.

— Днем дверь нельзя ломать? Или что у них не получится?

— Двери ломать вообще нельзя, но тут не в двери дело.

— А в чем?

— Вот он говорит: занимаюсь мистикой в философском плане… А сам с топором отправляется чертей ловить среди бела дня, ну не дурак?

— А как надо?

— Я теперь философией не занимаюсь, но тут и коню понятно, что так эти дела не делаются.

— Они не чертей пошли ловить, они свет пошли смотреть, там что-то со временем у них получилось, какие-то провалы.

— Провалы со временем — это к кому за консультацией надо было идти? К Витьку. Он у нас сидит, пуговицы считает. Он бы все им как по маслу разложил. Но они же как же — сами с усами. Единороги, туманы, черепа, стены, тени, Кафки, стражи, пляжи, камни, черви…

— Ты читал его романы?

— Читал, и что?

— Это ты свой текст ему в ответ, что ли, написал?

— Ничего я ему в ответ не писал. Я писал так, как это есть, и все.

— Откуда ты знаешь, как есть?

— Есть надо, что есть. Ты вот говорила, тебе сон об этом приснился, откуда ты это знаешь?

— Что значит — знаю? Я как раз ничего не знаю, я всю голову сломала, я понять ничего не могу, я консультироваться ездила к девчонкам из «Взгляда на Восток». Они мне про Бардо Табол рассказали. Целую лекцию прочитали на эту тему.

— Теперь ты в курсе?

— Ну, не то чтобы в курсе, но так… кое-какой свет забрезжил.

— Ты что, это наизусть знаешь?! А почему ты этим не занимаешься?

— Что значит — не занимаюсь? Я как раз этим и занимаюсь.

— Я не про то.

— Я лекции по философии в питерском универе много лет читал.

— И что?

— Хватало на бутылку пива. Смысла нет. Бутылку пива я и так могу получить.

— Мне Инесска тоже так сказала, типа это никому не нужно.

— Тебе вот нужно — ходишь, консультируешься.

— Я чисто в практическом плане, чтобы разобраться.

— А в каком еще плане это должно быть? Конечно, разобраться нужно… Ладно, давай рукопись, я Дези ее свезу.

— А мне?

— Я вернусь, чемодан здесь у тебя оставляю. Потом.

Странно, почему-то меня это успокоило, этот его чемодан. Вернется. Это хорошо. Для меня самой это было совершенно неожиданно.

Полюшко уехал в очередной раз. Я сидела на кухне.

Все такие умные, образованные, а я ну ничегошеньки понять не могу. Все со мной как с ребенком. Или как с дурочкой. От Полюшка я вообще не ждала ничего подобного, вот ведь как бывает. Взяла Кусти на руки и сижу. Митька пришел чайку попить. Я его спрашиваю:

— Митюша, вот ты про карму что-нибудь знаешь?

— Про карму, мам, я не знаю ни-че-го.

— Это очень важная вещь, Митя!

— Если долго рассказывать, то давай потом.

— Нет, Мить, потом может быть поздно.

— Давай…

— Митюша, вот для Кусти ты являешься добрым духом.

— Мам, это тебя Даниил так загрузил?

— Причем тут Даниил? Я тебе про карму рассказываю, не перебивай. Вот у Кусти была определенная карма. Он родился от деревенской кошки и должен был всю свою короткую жизнь провести в голоде и холоде. Но тут явился ты, взял его своими маленькими пухленькими ручонками и принес в дом. И одним движением твоей руки карма Кусти абсолютно изменилась. Он уже не только не деревенский кот, он теперь — любимейшее существо, которому покупают специальный дорогой корм, холят и лелеют. Он может слушать музыку, общаться с людьми.

Митька посмотрел на меня как на сумасшедшую.

— Ты действительно думаешь, мам, что я изменил его судьбу?

— Конечно.

— Если рассуждать твоим методом и допустить существование этой самой кармы, то там наверняка было уже просчитано, что он будет жить именно так, как живет сейчас.

— Но этого не должно было произойти.

— Это и была его карма или… как там?

— Он мог умереть в младенчестве или быть сейчас деревенским котом.

— Ему на роду было написано быть домашним котом, он им стал, вот и все, а я тут ни при чем.

— Может, и так, Митя, может, и так… тогда я опять не понимаю ничего…

— Все хорошо, мам, ты не расстраивайся.

Я подумала: а действительно, чего мне расстраиваться, чего себя терзать? Выше своей головы не прыгнешь, если не дано ума, это не так уж страшно, зато я чувствую тонко. Чему быть, того не миновать, предчувствия не всегда сбываются, все иллюзорно, надо действительно взять себя в руки, надо новые холсты натянуть. Надо не думать больше об этом Гюнтере, ну его к лешему, может, это даже к лучшему: если бы работы у меня были плохие, он бы их не взял.

Мысли полились в другом направлении. Я ясно увидела дяденьку, сидящего на сером крыльце серой избы… щетина на лице… серые глаза… согнутый весь такой… Почему мне тогда показалось, что он старый? Он вовсе не старый, просто заросший и измученный, дорогу спутал… конечно, конечно, это…

Этот дяденька находится в этом Сидпа Бардо, конечно, конечно.

Полюшко именно про это писал в своем тексте. Это явно о том же, прямые аналогии возникают. А почему? Да потому что тетя Дези! Ее рассказ меня очень сильно взволновал, и я… Полюшко всю жизнь слушал разборы Дези пьесы «Пер Гюнт» и знал давнюю историю Дези и Бори. Он написал свою вещь, как он сам говорил, с натуры. Натура внутри. И вдруг меня озарило.

 

Глава 16 А ларчик… Господи, какой простой ответ…

Поеду, поеду к Дези, мне все понятно.

Опять троллейбус. У меня прямо каждый день по два раза случается теперь поездка в Замоскворечье. Туда-сюда. По-моему, я к девчонкам на этом же троллейбусе ехала. Ну да, вот и эта рекламка у кабины водителя наклеена.

Автобусные экскурсии по Москве:

Университет

Воробьевы горы

Патриаршие пруды

Ваганьковское кладбище

Фирма «Tour buss»

Тел. 411-11-11

Какой странный маршрут предлагает этот «Турбас». В прошлый раз я как-то не обратила внимания… господи, а название фирмы? Я так задумалась, что чуть не проехала остановку.

Дези открыла дверь:

— Входи, входи, деточка. В комнате за столом сидел Полюшко, я села на диван, тетя Дези — на другой стул.

Никто меня ни о чем не спросил. Полюшко продолжал читать.

…

Турбас приблизился к источнику света, свет был острый, пронзительный. Он лился из небольшого отверстия, рядом находилось еще одно, просто темное. Похоже на дырочки в розетке, как за диваном, подумал Турбас. Только в одной дырочке тока нет, зато в другой — слишком много. И тут ему почему-то опять стало страшно. Ему захотелось убежать обратно в лес и дальше, назад, к избушке, спрятаться за дверью… Он пригнулся и попятился назад. Но не побежал, а присел на землю на сухой клочок старой травы. У ног его была маленькая лужица. Турбас заглянул в лужицу и увидел серое с клокастыми облаками небо, кусок еловой ветки, освещенной синим светом, и худого изможденного человека в седой грубой щетине, с запекшейся на губах кровью, с мутными серыми глазами под сросшимися бро— вями, в грязной полосатой пижаме, забрызганной мерзкими темно-бурыми пятнами. «Это я», — произнес он вслух.

— Это он! — хором вскрикнули мы с тетей Дези. И посмотрели друг на друга и на Полюшко.

— Я знаю, — сказал Полюшко.

Мы с Дези дрожали от волнения.

…

«Это я», — произнес Турбас, и страх пропал. Он встал и подошел к отверстию. Внезапно луч начал видоизменяться, деформироваться и приобретать форму. Прямо из луча вылетела прозрачная девушка с длинными волосами. «Она здесь, — подумал Турбас. — Теперь все будет хорошо». Сначала силуэт девушки был не очень отчетлив, она сливалась с основным потоком, струящимся из дыры. Постепенно девушка стала почти отчетливой. Луч немного поблек, он опять был голубым, как и раньше, но не таким жестким.

— Ты уже здесь? — проговорила девушка. — Как хорошо. Летим.

— Куда? — спросил Турбас.

Девушка показала рукой на светящееся отверстие.

— Не бойся, нам туда.

— Я уже не боюсь, — сказал Турбас, — просто я не умею летать.

— Ты очень долго сидел, ты засиделся, я покажу тебе, как это просто, у тебя получится, ты отчаялся и не веришь в себя, давай руку.

Турбас протянул девушке руку.

— Откуда ты знаешь, куда мне? — спросил он.

— Нам нужно к свету, — сказала она и подтянула его к себе.

Турбас почувствовал, что он поднялся в воздух и парит теперь рядом с девушкой.

— Ты только руку не отпускай, я еще не привык.

— Не бойся ничего, летим.

Они поднимались выше и выше. Турбас увидел макушки елок, лес стал совсем игрушечным, маленьким-премаленьким.

— Ты уже привык?

— Это совсем не трудно и не страшно, — сказал Турбас.

Девушка отпустила его руку.

— Лети за мной, не отставай.

Она резко, как подбитая птица, ринулась вниз. Турбас — за ней. Макушки елок, земля — совсем близко! Пустое черное отверстие — мимо, отверстие с лучом! Один миг. Они оказались в голубом потоке и пролетели внутрь.

Турбас почувствовал, что полет его замедлился, и на мгновение ощутил себя не летящим, а как бы плывущим в непонятном прозрачном эфире вниз, но это было всего мгновение. Вот он уже с бешеной скоростью несся вверх, навстречу необыкновенному лучезарному сиянию. Свет!

Турбас несся к сиянию, ему было радостно и хорошо.

— Где ты?! — крикнул он прозрачной девушке. Он не видел ее.

— Лети вперед! — раздался голос сзади. — Лети, мы еще увидимся. До свидания!

Дези плакала. Я не плакала. Ком в горле стоял. Полюшко сидел молча.

— Как ты это все написал! — сказала тетя Дези. — Скажи, Даня, теперь ему хорошо?

— Да.

— Он сильно страдал?

— Он отчаялся и заблудился.

— А кто была эта прозрачная девушка?

У меня мурашки по коже заходили.

Говорить ничего не хотелось. Почему-то меня очень волновал ответ Полюшка.

Я точно теперь ощущала, что это про меня. В общем, я очень напряглась и посмотрела на Полюшко.

Он это как будто почувствовал и, глядя на меня, произнес:

— Это добрый ангел, который помогает заблудшим душам найти путь. Я написал этот текст… все оказалось сложнее… голос мой провидческий и нам не дано предугадать…

— Ты меня успокоил, деточка, — обратилась Дези к Полюшко. — Теперь одно меня волнует, как бы мне туда тоже попасть. Я совсем без Бори не могу, я скучаю. Если бы Пер Гюнт умер, я думаю, Сольвейг пошла бы к нему. Тут Андерсена можно еще почитать… Ты можешь текст мне оставить? Я хочу просмотреть его глазами.

Полюшко почему-то вопросительно посмотрел на меня.

Я кивнула.

— Даня, а откуда ты знал, что Борюшку Турбасом называли?

— Мне Виолетта рассказывала.

— Это Штальд придумал. ТУРин-Борис-Александрович-Сам. Характер у него такой был общительный, живой. К людям по-особенному относился. Объяснял, разъяснял, но не менторским тоном, не навязывал, говорил: «Я советы на веревочку повешу, надо будет — возьмете…»

— Нам пора, еще заедем, — сказал Полюшко.

Мне почему-то стало приятно, что он во множественном числе сказал. Мы вышли от тети Дези в каком-то лирическом настроении.

— Даниил, ты Шуберта любишь?

— Да, особенно «Зимний путь». У меня даже стихотворение есть, в юности написал:

Как грустен «Зимний путь»

И как прекрасен Шуберт

Душа поет: то у «Ручья»,

То флюгером кружится

В «Сне весеннем»,

То «Почтою» несется с донесением

Я с тобой, в пути

Зимы не чувствую пока,

Но Леты вижу берега.

Я весь с тобой в «Блуждании огонька».

— Я тоже очень его люблю. Когда у меня хорошее настроение, почему-то именно он звучит в голове. Тут недавно с Митькой спорили про романтизм и барокко. Я барокко защищала, а на самом деле романтизм больше люблю. Вот ведь как бывает. Тебе кажется, что ты одно любишь, а на самом деле — совершенно противоположное…

— Да, так бывает… и в искусстве, и в жизни…

Мы сели в троллейбус. Бульвар висел в синих сумерках. Красиво. Весной особенный синий цвет вечером — такой таинственный. Как на театральных декорациях Головина или, скорее, Сомова.

В троллейбусе было мало народу.

Это был тот же троллейбус с рекламой. В третий раз.

— Даниил, посмотри, какая странная реклама.

— А что в ней странного?

— Маршрут и, самое главное, название фирмы.

— Что странного в названии?

— Там написано: «Турбас» и телефон.

— Это обыкновенная мистическая подсказка, не вижу ничего странного.

— Я еще не привыкла к обыкновенным мистическим подсказкам, у меня это только недавно началось, не могу во вкус войти, все меня удивляет. Как это надо понимать?

— Надо в контексте рассматривать.

— А как это значит нужно рассматривать?

— Пока не знаю. Запиши телефон.

— Что его записывать? Там одна четверка впереди, остальные — единицы.

— В сумме значит десять.

— И что это значит?

— Десять — это число свершения.

— И?

— Будем ждать.

— Свершения чего? Мне что-то не по себе.

— Ничего не бойся, ты засиделась, отчаялась и перестала верить.

— Дай мне руку, я еще не умею летать.

— Это совсем не страшно, привыкнешь, — сказал он и взял меня за руку.

Мы ехали в вечернем троллейбусе и держались за руки. Мне было хорошо и спокойно. Прямо как Турбасу, когда он с прозрачной девушкой летал.

Дома Митька сидел в компьютерной паутине, наверное, как я ушла, сразу туда и забрался, ему там тоже было хорошо и спокойно.

— Я Кусти покормил, мам.

— Молодец, не засиживайся за компьютером, уроки сделал?

Это я воспитательный момент в жизнь проводила, тоже мне, хороша. Но это совершенно правильно, и кто тут со мной поспорит?

Мне в моем сыне нравится, что его ничем практически удивить нельзя. Он не удивился, когда Полюшко появился с пельменями. И теперь, когда мы с ним приперлись вместе обратно, он опять вопросов никаких не задавал. Мне кажется, если бы я пришла домой с носорогом и сказала: «Митенька, это Вася, сейчас будем обедать все вместе», он бы и этому не удивился. Может, даже спросил бы носорога Васю, как тот поживает. И если бы тот у нас остался, к примеру, ночевать — тоже не удивился бы.

Что-нибудь только скептическое, наверное, произнес, типа: «Не сломает ли Вася наш стульчик или кроватку?» Но это только если бы носорог вышел бы руки помыть или там пописать, а при нем — ничего бы себе не позволил. Я его так не воспитывала. Сам такой у меня уродился. Повезло. Кусти тоже у нас общительный. Он залез сразу к Полюшко на руки и устроился поудобнее, вроде так и должно быть, как будто Полюшко — его хозяин. Стали чай пить, без всего, кроме сахара ничего не было.

В тот момент, когда я решила поставить диск Шуберта «Зимний путь», раздался телефонный звонок.

 

Глава 17 И это даже не сказать словами, слова какие-то не те…

Это была Анжелка:

— Мы сидим у Коли в клубе, подъезжай.

— Уже поздно, я только приехала от Дези.

— Что случилось?

— Ничего не случилось, я по своим делам ездила.

— Не дури, приезжай, ты нам нужна.

— Что-нибудь получилось с дверью?

— Приезжай, поговорим, обратно вместе поедем, не волнуйся.

— Ладно.

Я повесила трубку.

— Это Анжелка. Они меня вызывают к Коле, поедем?

— Меня никто не вызывал, — сказал Полюшко.

— Хватит, поедем со мной, я там давно не была и побаиваюсь одна ехать.

Мы поехали. Ох уж мне это Замоскворечье. Ну, можно так жить? Просто каждые пять минут туда.

Дверь была открыта. На улице топталось немерено народа, всяких странных личностей. Мы, правда, не выделялись из общей толпы. Я, по-моему, с позавчера не причесывалась, Даниил в своем черном прикиде, все, в общем, как там положено. Зашли наверх. Охранник пытался у нас деньги за вход взять.

Полюшко спрашивает:

— Где Коля?

— Коля спит.

— Если спит, не буди, мы так пройдем, нас там ждут.

Тот не стал спорить. Музыка в клубе громыхала как черт-те что. В большом зале народ танцевал. Наверху, под потолком, крутился зеркальный фонарь, освещая всех причудливыми бликами. Но и без него все было причудливо, но неуютно, мягко выражаясь. Посреди зала танцевала девица с ангельски— ми крыльями и совершенно не ангельским лицом.

Мы прошли в зал, где пьют. Воняло пивом и потом. Все пластиковые столики были заняты. У стойки топтались два парня в вязаных растаманских шапках, пьяные как свиньи, рядом — три девицы, но не под окном, а в высоких военных ботах на шнурках, с черными космами, проткнутыми носами, ушами и губами… Тоже хлобыстали вонючее пиво, мерзко ржали и ругались матом. Грохот, вонь страшная, все в сизой дымке табака. Сюда бы Раскольникова, чтобы топор свой вешать.

Знакомых я никого не увидела. Я искала глазами Анжелку. Они с Мураками сидели во втором маленьком зале в самом углу, пили пиво и о чем-то шушукались.

Анжелка увидела нас с Полюшко и замахала рукой.

— Ты не уехал, что ли? — в голосе ее читалась нота недовольства.

— Нет, дела, дела.

Анжелка, казалось, была удивлена и недовольна тем, что я явилась с Полюшко. Странно.

Мы уселись за столик, и Мураками совсем по-свойски направился к стойке за пивом. Даже нас не спросил, хотим ли?

— Ну, что? — спросила я Анжелку.

— Сидим тут. Харуки дверь взломал в подвале. Там электрические щиты. Никакой лестницы, представляешь? Он каждые полчаса выходит, дверь эту проверяет.

— И долго еще сидеть надо? — спросила я.

— Не знаем, надо до двенадцати точно сидеть. Мы тогда позже пришли, и все это позже происходило.

Мураками вернулся с пивом.

— Я, — говорит, — вам пива взял, так как другие напитки тут опасно брать, можно жизнью поплатиться.

Полюшко говорит:

— Странный у вас подход. Вы не боитесь лазить черт-те куда, а напитки пить боитесь. Где логика?

Анжелка все это Мураками мягко перевела. В более любезной форме все это сформулировала.

Мураками говорит:

— Я не боюсь лазить, так как считаю себя крупным специалистом по этим делам.

— Каждый крупный специалист знает, что врата открываются в определенные часы.

— Я знаю, что существует определенная временная система, вот и хочу заранее все предусмотреть, нахожусь, так сказать, на листе ожидания.

— Ожидания Годо?

— Зачем так мрачно?

— А что тут может быть веселого? Это место само по себе мрачное, и задумано оно именно в таком аспекте. Не все, конечно, это понимают, но это клуб «Исход» — со всеми исходящими обстоятельствами.

— Вот я и хочу посмотреть. Чтобы убедиться, что я был прав и что это касается не только японской действительности: что я все угадал в мировом масштабе.

— В мировом масшта-а-абе… У вас все в порядке? Все довольны, приветствуют и в воздух чепчики бросают?..

— Я не про это говорю.

— Надо ждать часа Быка, вы знаете? В это время обычно происходят такие события.

Мы стали пить пиво.

Скоро проснулся Коля и, как заря, выплыл к восторженному народу. В ярко-желтой канареечной кофточке, в своих традиционных пластиковых (тоже желтых) очках от солнца. Это, конечно, очень актуально, я имею в виду солнечные очки: ни один солнечный луч, я думаю, никогда еще не пробивался в Колино заведение. Это чисто для понтов, для красоты и эстетики.

Коля явился народу весь такой беленький и пушистенький (насколько это возможно при его специфической внешности Урфина Джуса московского разлива). Он, видимо, действительно хорошо выспался — был практически трезв. Этот казус ему удалось компенсировать буквально в течение часа. Коля подсаживался ко всем столикам, присоединяясь ко всяческим беседам, пил разнообразные напитки, даже сходил в танцевальный зал и там покрутился, но петь не стал. Он иногда и такое проделывает. В стародавние, давнишние мои визиты в «Исход» я не единожды являлась молчаливым, так сказать, свидетелем этого душераздирающего зрелища.

Наша компания сидела за столиком достаточно напряженно. Дружеской беседы не возникало. Мы были как бы не вместе, а сгруппировались парами: Анжелка с Мураками, я — с Полюшко. Мураками периодически выходил дверь проверять и после каждой проверки приносил нам по бокалу пива. Время шло. Народ начал потихоньку разбредаться. Оставались самые выносливые и верные.

За соседним столиком какой-то не очень молодой юноша разъяснял другому не очень молодому юноше, как надо абсент пить и как лучше всего его заливать в кальян и курить, и какие прелестные от этого ощущения, и что это лучше плана и здоровее, и что наутро просыпаешься огурцом.

Мне стало интересно: в каком это плане «огурцом» — в смысле свежести или в смысле цвета? И сколько нужно выкурить кальянов с абсентом, чтобы наутро проснуться полным огурцом? И еще, что немаловажно, возможно ли потом опять обрести что-то человеческое или же приобретенная эта огуречность остается уже до конца жизни? Спрашивать об этом немолодого юношу я не стала — мало ли? Реакция огурцов на вопросы людей мне абсолютно неизвестна.

От пива клонило в сон, скука была страшная. Я окинула взглядом зал. Коли не было. Посмотрела на Полюшко. Он так же, как и я, скучал. Мураками направился к выходу. Анжелка проводила его нежным взглядом. Прошло, наверное, минуты две.

Внезапно Мураками показался в зале. Он был очень возбужден, рукой начал нас манить к себе и делать непонятные знаки. Анжелка выскочила первая, за ней — я, за нами — Полюшко. Мураками был уже внизу, под лестницей. Оттуда раздавались какие-то странные звуки — не то крики, не то смех. Мы рванули вниз. Дверь в каморку была открыта.

Мураками стоял на пороге и вглядывался вниз. Мы спустились и вопросительно на него посмотрели.

— Что там? — спросила Анжелка.

— Хозяина утащили вниз. Все произошло, как в кино. Два типа, наверное, стояли уже у двери клуба, я как раз выходил. Они моментально просочились внутрь. Наш хозяин почему-то оказался рядом со мной. Хотя когда я выходил, он находился в зале, где танцуют. В одну секунду они пронеслись вихрем обратно в дверь и — вниз по лестнице. По-моему, они его под руки тащили и что-то орали. Он вроде бы молчал… Это все так быстро промелькнуло, что я и ахнуть не успел.

Мы все заглянули внутрь. Лестница вела вниз. Было темно.

Где-то совсем далеко раздавались крики. Или громкие голоса. Разобрать было трудно.

— Давайте спустимся вниз, — предложил Мураками.

Мне было страшно, но, с другой стороны, столько народа, наверно, можно. Посмотреть очень хотелось.

Мы начали спускаться. Впереди Мураками с фонариком — все предусмотрел, надо же. За ним Анжелка, потом — я, замыкал процессию Полюшко.

Ступеньки были неровные и неравномерные, все время надо было смотреть под ноги, попадались очень большие. Я даже чуть не споткнулась, вернее, я споткнулась, и Полюшко сзади схватил меня за руку. Я обернулась.

— Смотри внимательно, — прошептал он мне чуть слышно.

Мне казалось, что лестница слегка закруглялась и мы двигаемся по спирали: такое ощущение бывает, когда поднимаешься по барабану церкви, только там поднимаешься вверх, а тут движение было очень круто вниз. Голосов уже не было слышно. Боковым зрением я видела темные стены с потеками, напоминавшими какой-то орнамент, но я не могла все рассмотреть. Во-первых, фонарь Мураками направлен был на ступеньки, и только немного света попадало на стены, во-вторых, я боялась споткнуться. Страха как такового я ничуть уже не испытывала.

Мы шли молча. Чем глубже мы спускались, тем мне становилось муторней. Это не был страх, просто неприятное ощущение глубины. Я вообще глубины боюсь во всех ее проявлениях. Меня начало подташнивать. Возможно, это было от пива. Еще ко всему добавилось ощущение, что лестница покачивается. Или это ноги покачивались? Или это мне так страшно, чтоя даже не понимаю, как мне страшно, а мой организм понимает и напрягается. Казалось, это никогда не кончится. Я попыталась отвлечься. Вспомнился почему-то Джек Лондон, Смок и Малыш. То место, когда Смок с индейцами переносил багаж через Чилкут. Как ему это тяжело давалось. Я опять споткнулась, опять меня Полюшко спас.

— Аккуратнее, — сказал он.

Нет, не надо ни о чем думать, буду смотреть только на ступеньки. Анжелка говорила, что глубоко, но я и представить не могла, что так. Сколько надо мной уже километров? Вот это действительно страшная мысль. Ой, надо возвращаться, мне плохо, мне реально плохо. Я села на ступеньку. Голова кружилась не по-детски. На одну минуту мне почему-то показалось, что я лежу дома, в своей кровати, и сплю, и даже сны какие-то вижу… Очнулась оттого, что Полюшко бил меня по щекам.

— Как ты? Лучше? Ты меня пугаешь, что — так плохо?

Я кивнула, и слезы брызнули из глаз.

— Чуть-чуть осталось.

Анжелка и Мураками были уже далеко внизу. Вот сволочи, тут человеку плохо, а им хоть бы что. А если бы Полюшка не было? Что, я бы так и валялась тут на ступеньках, а они и бровью бы не пошевелили, уроды? Анжелка, тоже мне, еще лучшей подругой называется!..

Полюшко протиснулся вперед, взял меня за руку и практически волоком потащил. Я ничего не соображала, в голове стоял звон, слезы застилали глаза. Было темно.

— Вы где? — раздался голос Анжелки снизу.

— Идем, — прохрипела я.

Мы очутились в маленькой клетушке.

Мураками что-то пробормотал про черепах. Я поняла, что это в мой адрес, но мне было наплевать. Анжелка молчала.

В углу каморки была видна розетка, из одного ее отверстия бил ярчайший луч. Мне показалось, что по комнатке гуляет ветер и пахнет тиной или болотом.

— Вот, это врата, — сказал Мураками. — Хозяина клуба уже и след простыл, он уже там, внутри.

— Колька? В этой розетке? — спросила Анжелка.

— Ну конечно. Эти утащили его, они, видимо, и в прошлый раз пытались, когда мы сидели в клубе, но что-то им помешало. Может, они меня испугались?

— Не думаю, — сказал Полюшко. — Они никого не боятся, может, только святых людей. Ты точно к этой категории не относишься.

Анжелка не переводила, я была не в состоянии, я вообще была очень плоха и сама с трудом понимала, что там Мураками вещает.

— Хочешь проверить, как там Коля себя чувствует? — обратился Полюшко к Мураками.

Анжелка перевела.

— Нет, я не уверен, что хочу. Я не знаю точно, в какую дыру лезть.

— Как в эту дыру можно залезть? Она же совсем маленькая! — спросила Анжелка.

— У нас нет ключа. Без ключа это невозможно, — сказал Мураками.

— Какой ключ нужен? — опять поинтересовалась Анжелка.

— Видите, тут четыре дырки, диаметр этого отверстия — примерно четыре дюйма. Свет исходит из верхней левой дырки. Но это еще ни о чем не говорит. Тут необходимы ключ и проводник. Я об этом писал в своем романе.

— В каком? — спросила Анжелка.

— Кафка на пляже.

Они вообще общались так между собой, как будто нас с Полюшко не было.

— Когда твой брат мне про пуговицу рассказывал, мне это сразу показалось дельным. Видишь, это же реальная пуговица — круглая, с четырьмя дырками?! Здесь нужна особенная пуговица, которая подошла бы по размеру, и человек, который мог бы ее правильно положить. При этих двух необходимых условиях врата откроются, и мы сможем попасть внутрь.

— А как же Коля туда попал? — опять спросила Анжелка.

— У этих личностей, естественно, есть ключ. А может, им ключа и вообще не надо.

Полюшко тем временем подошел совсем близко к отверстию.

— Осторожно! — я прямо закричала. — Не подходи близко, мало ли!

— Не кричи так, — очень жестко произнес Мураками.

Вот как. Оказывается, он не всегда бывает любезным. Анжелка тоже вела себя так, будто она не моя подруга вовсе. Я даже подумала, что на Новый год пошлю ей открытку и подпишу ее: «ПРЕДАННАЯ ВАМИ ПОДРУГА».

Полюшко наклонился над розеткой. Я испугалась: вдруг он сейчас исчезнет и… все? Он не исчез. Отошел. Встал в задумчивости и вдруг ни с того, ни с сего спросил меня:

— Какой там был номер телефона агентства «Турбас»?

Я даже сразу не поняла, о чем он меня спрашивает. Потом дошло.

— Четыреста одиннадцать, одиннадцать, одиннадцать. А при чем здесь номер?

— Это и есть ключ, верхняя левая.

Анжелка это все перевела. Старается. Зачем столько подобострастия?

Мураками посмотрел на него и сказал:

— А ты умнее, чем кажешься.

Анжелка и это перевела.

Полюшко промолчал. Мне кажется, он даже не обиделся, молодец.

— Надо подняться и все обсудить, — сказал Мураками.

Я очень обрадовалась этим словам. Даже как-то дышать легче стало.

Все согласились. Вернее, Анжелка сказала: «ОК», а мы с Полюшко просто промолчали.

— А как же Коля? — спросила я.

— Не в первый раз, — произнес Полюшко. — Всегда возвращался, я не думаю, что сегодня был его прощальный исход. Вернется.

В том же порядке мы стали подниматься по ступеням. Наверх мне почему-то было еще тяжелее ползти. Полюшко сзади подталкивал меня. Дыханье сбивалось. Ступенька за ступенькой. Во рту какая-то страшная горечь. Я волочилась еле-еле. Три раза проносился над нами поезд метро, меня это испугало только в первый раз, потом я вспомнила рассказ этих двух.

— Поторапливайтесь, мы уже близко! — крикнула нам Анжелка.

Они опять намного обогнали нас, наверное, специально. Еще несколько ступенек.

Раздался чудовищный грохот, который буквально оглушил меня. Я упала. В лицо дунул резкий ветер, поднимая всю пыль и сор с лестницы и засыпая мне глаза. Гул не умолкал. Я поняла, что это точно не поезд. Расшибла колени, ничего не вижу.

— Ты жива? — голос Полюшка прямо надо мной.

Я не успела ответить. Наверху — Анжелка.

— Дверь!!! — кричала она истошно.

Голоса Мураками я не слышала.

— Что это???

Полюшко пытался поднять меня, цеплялся в темноте, никак не мог ухватиться, наконец я встала на четвереньки и как-то, опершись о Полюшко, приподнялась.

— Это дверь наверху захлопнулась, — сказал Полюшко. — Надо все равно подниматься, лучше наверх, всегда лучше наверх.

Я была в оцепенении.

— Я не смогу, я ноги разбила, что-то в глаз попало, дерет.

— Давай потихоньку, я буду тебя поддерживать.

— Тут темно, я ничего не вижу.

— Ползи.

Мы стали карабкаться. Сколько это продолжалось, я сказать точно не могу. Мне показалось, что прошла вечность.

— Где вы?! — крикнула Анжелка прямо мне в ухо.

— Здесь.

Она чуть не столкнула меня вниз — не ожидала, что я так близко.

— Дверь! — закричала она.

— Где Мураками? Где фонарь?

Мураками был у самой двери. Он бил кулаками по железной обивке. Фонарь, видимо, перегорел. В этой ситуации я сразу ощутила трудность общения на иностранном языке, все слова вылетели из головы, я даже забыла, как будет фонарь по-английски. Анжелка тоже ничего не спрашивала у Мураками.

Зато я поняла наконец смысл выражения «леденящий ужас». Это когда внутри все стынет, холодный пот и слезы, и вопрос: «Что делать?», и ответ: «Конец, это все».

— Спокойствие, — сказал Мураками.

Полюшко погладил меня по голове.

— Как ты думаешь, дверь еще откроется когда-нибудь? — спросила я его.

— Не знаю, — ответил Полюшко, — возможно.

Я представила себе, как Митька дома чай пьет и Кусти на стуле рядом лежит, а папа с ма— мой, наверное, у себя дома ужинают, мама папе кашу гречневую с молоком подает, папа новости по радио слушает, и заплакала. Тихо так, чтобы никто не слышал.

Потом в голову пришла, как мне тогда показалась, гениальная мысль. Я достала из кармана плаща мобильный телефон. Он был мертв.

— Мы здесь просто задохнемся, и никто не узнает… — прорыдала Анжелка.

Мураками произнес какую-то фразу на японском языке. Слова звучали жестко, как удар плети. Хорошо, что темно и мы не видим выражения лиц друг друга.

— Стучать бесполезно, — сказал Полюшко.

Мураками, по-моему, понял это без перевода.

«Буду молиться», — подумала я и начала про себя читать единственную молитву, которую помню наизусть:

Было тихо. Тихо и темно. Мы не разговаривали. Я присела на корточки, прислонилась к стене и закрыла глаза. Это не обязательно было делать, так как все равно ничего не было видно. Не знаю, сколько времени прошло.

Вдруг я почувствовала сильную вибрацию, которая шла от стены, вместе с колебаниями нарастал звук, он становился все громче и пронзительней, опять неизвестно откуда налетел сильный холодный ветер, и я увидела, как снизу на бешеной скорости летит нечто шарообразное, очень большое.

Я машинально вжалась в стену, и именно в это время открылась дверь, шарообразное нечто вылетело наружу и шмякнулось где-то наверху.

— Держи дверь! — крикнул Полюшко Мураками и, чуть не сшибив меня, рванул наверх. — Быстрее, быстрее!

— Давай! — кричал Полюшко. — Мы ее держим!

Анжелка уже выскочила наружу. Я, как очумелая, кинулась наверх и — о боже, боже!..

Все это произошло в долю секунды, Мураками и Полюшко выскочили следом, и тут же дверь сама по себе с диким грохотом захлопнулась.

Мы все были в состоянии шока. Это я так пишу потому, что сама была в таком состоянии, а про остальных не знаю. Но лица, помню, у всех были не самые свежие и красивые. Ноги у меня дрожали.

— Мы — счастливчики, — сказал Мураками.

— Что это было? — спросила я у Полюшко.

— Возвращение Коли домой, — сказал он и улыбнулся.

На трясущихся ногах мы поднялись на площадку и увидели очень трогательную картинку. Прямо около закрытой клубной двери, свернувшись клубком как большой желтый колобок, спал Коля. Сон его был очень спокойным, можно сказать, с мирным таким похрапыванием.

— Может, его разбудить, пусть дома доспит? — предложила я.

— Не надо человека будить, сейчас не холодно, пусть отдыхает, — сказал Полюшко.

Анжелка и Мураками уже вышли на улицу.

Без комментариев.

 

Глава 18 Просто, непросто…

На улице было раннее утро. Совсем раннее. Мураками посмотрел на свои часы.

— Пять утра. Странно. Мне казалось, что в прошлый раз мы с Анжелой пробыли там меньше времени. Тогда было двенадцать.

Я ужасно хотела побыстрее добраться домой. Митька же ничего не знает, я же всегда ночую дома, волнуется ведь ребенок, спал ли?!

Ничего не хотелось обсуждать.

— Надо взять такси, — сказал Мураками.

Это была очень разумная мысль. Мы поймали машину, втиснулись в нее и поехали. Мураками впереди, мы втроем — на заднем сиденье. Очень быстро доехали до Никитской. Мураками расплатился. Мы вышли.

Мне было интересно, как дальше ситуация будет развиваться. Ситуация разрешилась очень просто.

Мураками сказал:

— Проводим девушек по домам, — и взял Анжелку под руку.

— Позже созвонимся, — сказала Анжелка.

Дома у меня было тихо. Я заглянула к Митьке, он спал. Кусти дрых у меня на диване.

— Сейчас я достану раскладушку, — сказала я Полюшко.

— Давай я сам.

Мы тихо, чтобы не разбудить Митьку, достали раскладушку с антресоли и поставили ее на кухне. Постелили. Я просто с ног валилась. Еле доползла до своего дивана. Рухнула и провалилась в сон, не раздеваясь.

Мне показалось, что буквально минут через десять зазвонил будильник.

Посмотрела, нет — 7.20.

С тяжелой головой я поднялась и потащилась на кухню. Полюшко спал.

Я его подняла, мы перенесли раскладушку ко мне в комнату. Он как зомби это все проделал, перенес, лег и опять заснул.

Я разбудила Митьку.

— Мама, где ты была? — первое, что спросил Митька.

— Митюша, прости меня, мы в клубе засиделись.

— Ничего себе засиделись, второй день тебя нет.

— Как второй день?

— Ты ушла позавчера вечером. Я, между прочим, очень волновался. Звонил тебе на мобильный. Ты все время недоступна, я сегодня в милицию хотел идти.

— Митенька, маленький мой, прости, такая ситуация сложилась, я позвонить не могла.

— Бабушка звонила вчера, я ей сказал, что ты в гостях, решил пока не расстраивать.

— Митюша, какой ты молодец! Какой ты у меня умница-разумница!

Какого сына воспитала, горжусь, просто чудо он у меня. Я сварила ему кашу, чайку. Он больше ни о чем не спрашивал. Пошел в школу.

Ну надо же, сколько мы там просидели?! Митька говорит, позавчера ушла, кошмар. Я вымылась, колени были сильно разбиты, ужас, но все это фигня по сравнению с другими ощущениями, все это просто чушь поросячья. Спать уже не хотелось, сбегала быстренько в магазин, борщ поставила вариться. Позвонила маме.

— Почему ты вчера не перезвонила?

— Мам, я поздно пришла, не хотела беспокоить.

— Могла бы и побеспокоить, мы не спали, нервничали.

— Мам, прости, так получилось.

— У тебя всегда так, а мы уже старые люди…

— Мам, у меня все хорошо, слава богу.

— Мобильные телефоны существуют, между прочим, просто один звонок — и мы не нервничаем.

— Мам, ну прости, я виновата, ну что мне сделать?

— У тебя что, кто-то появился?

— Пока еще не знаю, что-то типа того.

— Что значит — типа того? Опять какое-нибудь барахло подобрала?

— Ну почему барахло, мам?

— Потому что у тебя всегда так. Ты хочешь сказать, что нашла надежного, порядочного, обеспеченного человека, готового на серьезные отношения с тобой и твоим сыном?

— А что, такие бывают?

— У кого-то бывает.

— Ладно, мам, я тут борщ варю.

— Чудеса… может, действительно, у тебя жизнь налаживается?

— Наверное, мам, у меня все хорошо будет.

— Как бы мне этого хотелось.

Полюшко проснулся около двенадцати. А у меня прямо как у хорошей хозяйки — все с пылу, с жару. Борщ, картошка жареная. Мы поели.

— Ты знаешь, Даниил, сколько мы пробыли в этой чертовой дыре?

— Сколько?

— С позавчера. Весь вчерашний день и сегодняшнее утро.

— Да. Там провал во времени.

— Ты так спокойно про все это говоришь.

— Я вчера беспокоился, там, внизу. Возникла мысль, что дверь больше не откроется. Мне показалось, что это событие происходит, чтоб Мураками наказать. Чтобы ему показать, что жизнь может закончиться очень даже внезапно и очень некрасиво. Но потом я подумал: его — за амбиции, Анжелку — за глупость, меня — за эгоизм, а тебя-то за что? И ничего не приходило в голову. Тогда я успокоился. Подумал, если ты с нами, значит, дверь обязательно откроется.

— Это ты серьезно говоришь или меня подкалываешь?

— На полном серьезе и с большой ответственностью, я чувствую…

— Что ты чувствуешь?

Полюшко замолчал. Молчал долго, курил, потом сказал:

— Я думаю о том, что Мураками говорил вчера про пуговицу, которую можно приложить к этой розетке, чтобы попасть туда.

— Зачем тебе туда, Даниил?

— Не мне, я про Дези думаю.

— Господи.

— Надо же что-нибудь стоящее в жизни сделать, как ты думаешь?

— Наверное.

— Звони Анжелке, надо с Витькой переговорить.

— Может быть, попозже? Что-то сейчас не хочется.

— Попозже может быть поздно — он, по-моему, на пороге запоя, а нам времени терять нельзя ни в коем случае.

Я позвонила Анжелке:

— Привет, надо поговорить.

— Приходи. Харуки уже у меня.

— Мы с Даниилом придем.

— Он что, у тебя теперь поселился?

— Ну, да…

Через пять минут мы уже сидели на кухне у Анжелки. На столе стояли кофейные чашки, Анжелка варила кофе, Мураками был спокойный, как в танке: как будто мы не лазили в тартарары и вообще ничего не происходило. Наверное, специфика японского характера, а мо— жет, это он сам по себе просто такой спокойный. Анжелка тоже была в хорошем настроении, свеженькая такая, что-то намурлыкивала под нос.

На пороге кухни появился Витька с чудовищным перегаром.

Он посмотрел на нас, подошел к холодильнику, достал ополовиненную бутылку водки, сделал несколько больших глотков прямо из горлышка, убрал бутылку обратно в холодильник.

— Все так и сидите? — спросил он хриплым голосом.

— Что значит — так и сидим? — возмутилась Анжелка. — Мы только пришли, нас не было два дня. Кто-нибудь звонил?

— Никто не звонил, не стучал, не приходил, не прилетал. Ничего не получается. Я тут, — он икнул, — считал, какая-то х. ня встревает, все говно, тут… — он опять икнул.

— Ты бы не пил, может, тогда что-нибудь да получилось, — раздраженно сказала Анжелка.

— А ты бы не зудела, и так тошно…

Анжелка просто взвилась. Она набрала, как мне показалось, побольше воздуха, чтобы выплеснуть весь свой скопившийся гнев.

— Это ты мне говоришь? Как ты вообще смеешь так со мной?..

Ситуация приобретала взрывоопасный характер.

— Витя, присядь, выпей кофейку с нами, — предложила я.

Он сел, но кофе пить не стал.

— Вить, вот ты о пространственных временных нитях рассказывал, о соединении их в пуговице, или как?

— Ничего не получается. Там ничего не получается, понимаешь ты?

— А где пуговицу эту брать, ты не знаешь?

— Брать не надо ничего, надо рассчитать, и все.

— Ты это в космическом масштабе рассматриваешь?

— А в каком же, еще, блин?

— А если взять ситуацию в пределах Земли… даже не Земли, а конкретной местности, например… Тогда как?

— Фу-ты, как мне тошно от вас, обывателей, тупых уродцев.

— Можешь на вопрос ответить?

Анжелка зубами заскрипела:

— Что ты его спрашиваешь, придурка, ты видишь, он уже с утра ужрался, вообще ничего не соображает?!

— Все я соображаю, дура, это вы ни хрена не соображаете и никогда не будете, хоть в пья— ном, хоть в трезвом виде, потому что у вас мозг дефективный, не способный мыслить.

— У нас плохой мозг, а у тебя хороший, — заговорила я примиряющим тоном, — не затруднит ли тебя объяснить нам, дефективным, как это может быть на земле.

— А на земле, как на войне, как на тебе, в твоей п…е.

— Не будешь говорить?

— Чего тебе надо?

— Есть эти пуговицы на земле?

— Я вообще не знаю, есть ли они, это моя гипотеза, — он опять икнул.

Мураками пил кофе, курил и очень спокойно смотрел на всех нас, ему, по-моему, было не интересно, что говорил Витька. У него, наверное, был какой-то свой, особенный взгляд на все это. Анжелка ему нежно подливала кофе.

Витька, видимо, собирался нас покинуть — он встал и хотел ретироваться с кухни, предварительно умыкнув с собой в комнату бутылку.

— Поставь на место! — заорала Анжелка.

Тут за дело взялся Полюшко — на правах старого друга он обнял Витьку за плечи.

— Витек, — произнес он, — объясни тупакам про проблемные зоны. Ну че тебе стоит?

— Им объяснять — все равно что в лужу ссать.

— Да ладно тебе, Витек, не вредничай.

— Ну, чего объяснить-то?

— Ты им как для дураков расскажи, доходчиво, чтобы они поняли и тебя в покое оставили. Ну, Витек?

— Есть закономерность, понимаете это слово?

Мы закивали. Анжелка взялась переводить, ох, она понаблатыкается с Мураками в английском, какая практика, все время с ним общается, синхронисткой скоро станет.

— Пространственно-временного распределения энергоемкости структур геоида.

— Каких структур? — переспросила Анжелка.

— Вот видишь, — обратился Витька к Полюшко, — как им можно объяснять, когда они слов не понимают?

— Продолжай! — рявкнул Полюшко. — Не обращай внимания, попробуй еще проще, если, конечно, у тебя получится.

— Концентрация энергии в геосистеме контролируется линейными (каналы) и нелинейными (очаги) зонами, то есть критическими (аномальными) зонами Земли.

Анжелка говорит:

— Я это перевести не могу.

Витька ухмыльнулся:

— Ну, что я говорил — дебилы!..

Я говорю:

— Ты по-английски расскажи, Мураками поймет и нам потом доходчиво объяснит.

— Хрен он вам объяснит, он сам лох еще тот.

— А ты попробуй.

Витька начал объяснять по-английски. Гигант он, больше я ничего не скажу. Совершенно в пьяном (не первый день уже) виде он еще может о науке на английском языке! Какой талант пропадает. Если бы не пил, как высоко бы он мог взлететь. Ах, если бы, если бы…

Я в такой тематике ничего не смыслю, поэтому напишу, в каком виде это до меня доходило, а там, где не доходило, точки буду ставить. Вот что примерно получилось.

«Эта модель строится на предположении, что она работает в общей энергетической системе вселенской гармонии, где… массы вещества и количества энергии… по орбитам 1,2,3… порядков с формированием соответствующего порядка энерго… очагов.

Возможно, что геосистема энергоемких структур формируется не только за счет притока энергии из недр Земли, но и… из Космоса на… уровне…

При этом… энергии являются участки, где наиболее проницаем геологический субстрат. Что же касается нелинейности, то, по-видимому,… каналах энергии своеобразные сгустки, которые являются центрами концентрации энергии.

С каналами и очагами геосистемы… различного рода аномалии, проходящими в едином… поле Вселенной.

Границы пространства и времени не всегда укладываются в границы нашего трехмерного измерения. Искривление пространства-времени в критических зонах выделяем… зоны негативного характера, связываем с сетками Гартмана и Кури.

Можно считать, что над такими зонами больше, чем в других местах, существует аварийность, большее число случаев травматизма, что связано с особым психофизическим состоянием человека, попавшего в такую зону».

Я потерла свои колени: действительно, весьма травматическая ситуация.

— Сильно разбила? — спросил Полюшко.

— Нормально разбила, очень хорошо разбила.

— Ты вчера, что ли, разбила? — это был первый вопрос, который Анжелка задала мне за последние два дня.

— Анжел, не отвлекайся, не думай обо мне, — язвительно проговорила я.

Витька молчал.

— Это я и так знал, — сказал Мураками, — ты лучше про пуговицы еще расскажи.

Витька посмотрел на него как на пустое место, встал, быстро выхватил бутылку из холодильника, моментально отхлебнул и, с достоинством удовлетворенного человека произнеся:

— Пошли вы на х… недомерки», — вышел из кухни.

Это было сказано емко, с чувством, по-русски. Анжелка переводить не стала.

 

Глава 19 Лев Толстой первым в России обратил внимание на морально-этическую сторону японской сказки (тема для сочинения)

Полюшко посидел с нами еще. Потом встал и сказал, что уходит, что у него дела и всякое такое.

Мне было интересно — куда, но я не спросила, не стала публично вопросы задавать. Я на него взглянула и по глазам поняла, что он придет ко мне. Не знаю, почему я это поняла, но так бывает. На интуитивном уровне.

Он действительно посмотрел на меня и сказал:

— До скорого.

Мы остались втроем. Анжелка сидела расстроенная. Я понимаю: конечно, из-за Витьки.

— Сейчас начнется, — сказала она, — и поедет, и покатится. Как я устала от всего этого. — И Мураками (по-английски): — Как бороться с такими недугами?

— Мне трудно тебе что-либо посоветовать. Я мало пью. Спортом занимаюсь. На природе много бываю.

— У тебя все правильно получается, все как надо…

— Не всегда так было. По-разному бывало. Но в последнее время все хорошо и у меня, и у Еко.

— Кто это — Еко?

— Моя жена.

— Я не знала, что ты женат… — у Анжелки голос даже задрожал.

— Я давно женат. Тебя, наверное, еще на свете не было, а я уже был женат.

Я это слушала и думала. Вот вам, бабушка, и Юрьев день, а мне-то казалось, что у них уже все… Вот тебе, размечталась, заботиться он будет о ней… Вот тебе и надежный гений. Вот тебе и раз, вот тебе и два. Анжелка-дура губу-то раскатала. У нее прямо как у меня с Гюнтером получилось. Только в более мягком варианте. Мураками ее не кидал и не трахал, он по-другому поступил — он своими идеями ее наповал сразил. Что, может быть, гораздо хуже и опаснее. Она ж совсем просто другая стала, она ж прямо как на крыльях.

Мне так жалко стало ее, беднягу, аж сердце защемило. Решила перевести беседу в другое русло, типа на философию и творчество.

— Скажи, Харуки, в своих романах ты описываешь тот свет с точки зрения промежуточного пространства, а дальше что?

— Дальше нет ничего.

— Но это неправильно и очень удручает.

— Ничего не удручает. Все так и есть, ты видела ход в подвале. Я описывал все совсем по-другому, но главное не в описании, а в принципе. Принципы — самое главное.

— Это беспринципный какой-то принцип получается.

— Это настоящая реальность.

— А тебе интересно проникнуть в этот ход и посмотреть?

— Может быть. Но не так это все просто. Как ты думаешь, зачем я создал образ не от мира сего странного старика Накаты, который понимал язык кошек и вообще природы?

— Чтоб в романе был хотя бы один человек, которому можно сочувствовать. Нельзя же читать роман и никому не сочувствовать?

— Нет, я не для этого его создал. Я хотел сказать, что только особенные люди-проводники могут соединять этот и тот свет.

— У меня на примете есть такой особенный человек, который еще к тому же сам желает туда попасть.

— Интересно и заманчиво, только времени у меня мало. Мне пора уезжать. Потом, это все — пройденный мною материал. Я увидел все, как есть, меня это убедило в моей правоте и творческой прозорливости. Другие идеи стучат уже в мою дверь.

Анжелка сидела как в воду опущенная. Ей как будто совсем это все было до фонаря.

— Прости, пожалуйста, что я к тебе пристаю, но в каком-то смысле для меня это очень важно. Для меня-то этот материал совершенно не пройденный, — опять обратилась я к Мураками.

— Что именно тебе непонятно?

— Мне все непонятно, просто с какой стороны на это ни посмотреть — ничего не понятно. И, что самое главное, мне становится совсем страшно и грустно, когда отсутствует надежда. В реальном мире мне ведь тоже слишком многое непонятно. И, представь себе, хотелось бы думать, что существует некая возможность компенсации, при определенных условиях, ко— нечно: сам должен и поработать, и постараться, и тянуться, и все прочее.

Ты знаешь, я много задумывалась над этим вопросом — и в жизни, и когда читала твои романы, которые мне, кстати, интересны и нравятся, и когда читала Ибсена «Пер Гюнт». Я, надо сказать, боялась всегда: а вдруг действительно все так, все несправедливо и решено в сером цвете. Но есть одно «но».

Только сейчас, буквально на днях, я поняла, как мне казалось раньше, совершенно непонятную и странную концепцию Пуговичника.

Это же и твоя идея — безликая масса, в состоянии которой находится человек после смерти, все это зависит от личности. Так вот, у Ибсена все-таки существует альтернатива, а у тебя — нет. Жить на том свете в страшном лесу для изгоев. Меня абсолютно не устраивает такая альтернатива.

— Зачем альтернатива?

— Даже в японских народных сказках она есть.

— Что ты имеешь в виду?

— Если надо, все можно изменить.

— Это в какой сказке?

Чтобы немного развеселить Анжелку, я решила рассказать сказку, которая в свое время меня поразила до глубины души. Эту сказкуя прочитала уже во взрослом возрасте. Не знаю, какое впечатление она производит на детей, что же касается меня, то она мне раскрыла глаза на японскую психологию, как мне кажется. Не помню, как она называется, но будь моя воля самой давать названия сказкам, я бы назвала бы ее «Альтернатива по-японски».

— Так вот, эта сказка про одного японского князя, который ехал в паланкине из одного города в другой со своей огромной свитой. Над князем недобро порхал мерзостный ястреб, у которого, по-моему, были с этим князем особые счеты. Ястреб взял и нагадил на паланкин князя, такая гадина! Пришлось срочно заменить паланкин. Ястреб не унимался: сразу же после смены паланкина загадил наряд князя, так как при смене паланкина раскрылось покрывало. Пришлось опять в быстром темпе сменить изгаженную одежду. Апофеоз этой дивной истории наступил, когда проклятущий ястреб насрал князю на голову (тому скучновато стало сидеть в паланкине, вот он и высунулся поглазеть на дорогу). Так вот, это случилось в третий раз. Казалось, что ситуация совершенно испорчена, но тут старший самурай принес запасную, чистую голову и нахлобучил на место засранной. А ты говоришь, зачем альтернатива?

Мураками засмеялся, Анжелка даже не улыбнулась. Она вышла из кухни, и мы с Мураками остались тет-а-тет.

— Послушай, Харуки, я бы, конечно, никогда к тебе не обратилась, если бы это касалось лично меня… ты не мог бы помочь Анжелке как-нибудь?

— Чем я могу ей помочь?

— Мне кажется, ей совсем плохо, она одна.

— Ей деньги нужны?

— Кому они не нужны, но я не об этом, ей нужен стимул, цель в жизни.

— Как же я могу ей в этом помочь?

— Ты являешься для нее неким идеалом, она все твои романы читает, ты ей как личность нравишься, мне кажется, она бы прислушалась к твоему совету.

— Что я должен ей посоветовать?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Я приехал в Москву. Мы познакомились, очень интересно провели время. Но я не волшебник, я не гуру.

— Но она-то этого не знает.

— Я подумаю.

— Спасибо тебе.

— Совершенно не за что.

В это время Анжелка вернулась на кухню. Мураками, напротив, стал собираться: ска— зал Анжелке, что завтра зайдет, до свидания, все было хорошо и прочее и прочее, весь политес.

Мы остались вдвоем. Мне тоже надо было домой идти, к Митьке, вообще уже ребенком не занимаюсь и дома уже даже не ночую. Но у Анжелки был такой жалкий вид, что я решила еще немного посидеть, чтобы не оставлять ее одну со своими мыслями.

— Я так привязалась к нему за эти дни, прямо как к родному, — сказала Анжелка.

— Да брось ты, Анжел, ну какой он тебе родной, это совершенно посторонний человек, просто ты влюбилась в него, это пройдет.

— Он ничего не говорил про свою жену… я думала, он не женат… или разведен… мне казалось…

— Нам все время что-то кажется, Анжел.

— Ты хочешь сказать — это все?

— А как бы ты хотела, чтобы это кончилось?

— Честно говоря, я не думала об этом. Вообще. Мне просто было с ним интересно, как-то по-особенному. И очень приятно. Я чувствовала себя под защитой. Тут еще Витька со своими заходами, как представлю, у меня кровь стынет, не могу, сколько можно все это терпеть. Мне иногда хочется, чтобы он умер, конечно, ужасно, но терпеть больше нет мочи. Я так думаю — вот умер бы, я бы погоревала и успокоилась. Мне бы уехать отсюда куда-нибудь… да, что там говорить… Ты знаешь, мне кажется, если бы я жила одна, без Витьки, у меня бы все наладилось. Свобода бы у меня появилась, чувство покоя. Грех, конечно, так говорить, но мне кажется — это так. А то все время как под дамокловым мечом, все время в ожидании чего-то еще хуже и гаже, нервов не хватает, честное слово. Постоянно думаю: «Вот сейчас пациент ко мне придет на массаж и увидит Витьку в таком виде». Стыдно.

— Анжел, давай у Мураками денег попросим и Витьку в больницу на лечение положим.

— Я ни за что не буду просить.

— Я попрошу, мне нетрудно.

— Не надо.

— Гордая ты, Анжелка.

— Это, наверное, единственное, что у меня есть и чего отнять нельзя.

— Анжел, хочешь, пойдем ко мне, у меня посидим?

— У меня прием сегодня, через час, надо подготовиться, созвонимся завтра.

У Витьки в комнате что-то ухнуло, грохнуло.

— Начинается… господи, боже мой, как мне это все… — застонала Анжелка.

На этой грустной ноте мы расстались.

Я шла домой и думала, как бы нам устроить Витьку на лечение.

Да, да, и тогда все будет хорошо.

 

Глава 20 Мысли бродят, что-то чувствую, значит, все-таки присутствую

Дома никого не было. Митька, наверное, в школе задержался. Зато дома были борщ и картошка, и мой миленький маленький Кусти, и раскладушка Полюшка. Я насыпала Кусти шариков в миску. Села на кухне, закурила и думаю: вот ведь как все непросто получается. Анжелку очень сильно жалко.

Я представила, как она там сейчас с Витькой. Вот она говорила — перед пациентами стыдно, да черт с ними, с пациентами. Ее саму до жути жалко. Потом я начала думать о Мураками.

А чего мы ждали? Чуда? Но чудес не бывает, бывает только мистика. У него вся мистикав романы ушла, он даже на реальную мистику спокойно, не как мы, смотрит, тема закрыта. Мой папа в детстве мне рассказывал про какого-то поэта, который в Доме творчества писателей вышел к завтраку и громко произнес: «Написал десять стихотворений о любви, тему закрыл».

Анжелку жалко.

Я совсем не работаю, это плохо. Все так закрутилось, мне обязательно надо, мне холсты натягивать надо, мне рисовать надо. Образ Гюнтера пронесся перед глазами, как только я про холсты подумала, но эта мысль не была уже болезненной, следом за ней возник Полюшко.

Он сказал — еще увидимся.

Это все очень абстрактно.

Может, он и не вернется, мало ли что ему в голову взбредет? Только начинаешь строить какие-то планы, как люди улетучиваются и с концами, а я сижу, как оплеванная, плаґчу и думаю: почему так? Буду смотреть на мир без всяких там розовых очков.

В картинах же у меня получается без розовых очков.

Вот у меня есть одна знакомая, художница, Люся Манильская. Она в своем творчестве на все сквозь розовые, даже, я бы сказала, силь— но розовые очки смотрит. Печет свои «розовые» картинки каждый день по несколько штук и потом продает. Народу нравится. Она не парится, все получается вроде бы неплохо, но радости от этого мало, я имею в виду тем, кто понимает, — тем мало, а кто не понимает — те в восторге. Поэтому так как я понимаю, что в розовости толку мало, лучше ну ее, к шуту, эту розовость, пусть будет поконтрастнее.

Я сложила белье Полюшка, убрала раскладушку. Вот так: реальность, так реальность. Села на кухне с листом бумаги. Мне захотелось изобразить несчастного Турбаса в его сером Сидпа Бардо. Потихоньку что-то начало вырисовываться: домик, серые облака. Вот он сидит на пороге… глаза, глаза у него были совсем пустые… мутные такие… а сверху — чуть, видно, переборщила, надо посветлее, — девушка, прозрачная и светлая.

Митька подкрался, я даже не слышала, как он пришел, не звонил, своим ключом открыл, несчастный ребенок, наверное, думал, что меня опять нет.

— Рисуешь, мам?

— Так, Митюша, размышляю с карандашом в руке.

— Сон тот рисуешь?

— Ну да, припоминаю, что-то захотелось. Обедать будешь?

— А что у нас?

— У нас сегодня борщ и картошка.

— Мам, ты даешь, просто класс!

Я отложила бумагу и стала сына кормить.

— А потом можем Шуберта послушать, да, сына моя?

— Кусти ведь не любит, ты сама говорила.

— Кусти просто мало его знает, его надо потихоньку приучать, если ему по два, три раза в день включать, я думаю, проникнется.

— Может, ему Discman с наушниками купить, пусть круглосуточно слушает, проникается?

Это был тонкий намек.

— Я куплю тебе, Митя, Discman, но чуть попозже. Обязательно.

— Ладно, ладно, мам, не парься.

— Я париться не буду, просто куплю и все.

Мы включили «Зимний путь». Началась первая, моя любимая, часть.

Спи спокойно.

Раздался звонок в дверь. Как можно заниматься воспитанием сына, творчеством и самоподготовкой, как это все можно делать, когда ни минуты покоя нет, когда постоянно звонят то телефон, то дверной звонок?

Пошла открывать. Полюшко. Очень возбужденный.

Я ему прямо с порога говорю:

— Никуда не пойду, даже не проси. Лучше проходи, будем Шуберта слушать.

— Надо сходить, мы ненадолго, туда и сразу обратно, только надо попозже идти, сейчас, сама понимаешь, рановато.

— Куда попозже?

— К Коле надо прогуляться и вниз спуститься.

— Ты издеваешься или как? Я еще от прошлого не отошла. Мураками уезжает завтра, Анжелка очень расстроена, Витька ушел в аут.

— Мы ненадолго, у меня кое-что есть.

— Что ты какими-то намеками говоришь, что это за кое-что-кое-кого?

— Я был у Дези, еле нашел.

— Дези еле нашел?

— Еле пуговицу эту нашел! По-моему, это то.

— Даниил, что-то мне не нравится твоя речь, не заразился ли ты от Виктора?

— Я от Виктора именно что и заразился, в хорошем смысле этого слова, это ведь его идея, про пуговицу. Единственный человек на свете, который чуть гениальнее меня.

— Он говорил — это в космическом масштабе, какие-то пространственно-временные связи, нити или как их там… ну, что-то типа того.

— Может, чайку попьем? — спросил Полюшко.

Мы опять пошли на кухню.

Полюшко увидел мой рисунок, взял его в руки.

— Именно так я это себе и представлял.

— Конечно, я же с натуры работаю.

— Очень хороший рисунок.

— Знаю. Я — очень хороший художник.

Он внимательно на меня посмотрел:

— Мы редко встречались, мало говорили, и даже молчания не были глубоки. Меня всегда сбивал с толку твой жаргон, эдакая простушка Пег с элементами цинизма. На самом деле все не так, ты совершенно другой человек.

— Надо же чем-нибудь прикрываться в этом странном чужом мире, нельзя же выставлять свою беспомощность и беззащитность.

— Тут не беспомощность… у тебя совсем другое… ты тонкий и очень чувствительный чело— век. Нет, человек — это чересчур общо, ты просто очень хорошая девушка.

Я ждала продолжения, мне было очень приятно, хотелось еще и еще.

Полюшко вынул из кармана большую пуговицу с четырьмя дырочками. Когда-то давно она, видимо, была целиком перламутровая, но время не пощадило бедняжку. Весь перламутр истерся, только около левой верхней дырочки сохранился переливчатый блеск. Вся пуговица была матовой, с въевшейся серой пылью и трещинами, правая нижняя дырочка забита грязью. В общем, обыкновенная старая пуговица, только размер нестандартный, крупный.

— Мы всю квартиру тети Дези перерыли, искали, — сказал Полюшко.

— И?

— Я уже совсем отчаялся, барахла там ужас сколько, а толку — чуть. Дези все время спрашивала: «Что мы ищем?» Я ей толком объяснить не могу. Чувствую просто: у нее это есть. Под конец я открыл стенной шкаф, оттуда рой моли вылетел, кружит по комнате. Дези верещит: «Немедленно закрой шкаф, я его никогда не открываю, мало ли что! Может, там дикие животные водятся или выскочит сейчас оттуда солдат со шпагой злющий-презлющий, что мы тогда делать будем?» Солдата и животных точно там не было. Я копошился на дне шкафа — не то, не то, — и вдруг в самой глубине в грязной желтой газете сверток увидел. Вытащил его, развернул. Дези успокоилась. «Это, — говорит, — мой старый халат, — и улыбнулась. — Он не кусается, надо же, сколько искала его, не отзывался, и на свист не шел, а к тебе, Данюшка, вышел. Я, — говорит, — этот халат купила еще при Бореньке, на барахолке у одного китайца. Он тогда был белый, дракончики на нем были более яркие, но не новый. Да, он и тогда старый как мир был, но крепкий и красивый, диковинный такой. Шелк натуральный. Только пуговица уже была испорчена, перламутр побит. Я китайцу, помню, говорю: пуговица на халате плохая, подешевле отдай. Прямо как сейчас это все помню, а он, китаец, говорит: „Пуговиса на халате осень холосая, слосная пуговиса“. В общем, не уступил дешевле. Халат я все равно купила, понравился мне шелк, а пуговица… ну и шут с ней. Я хотела пришить другую, но ни одна по размеру не подошла. Эта-то вон, смотри, какая большая».

Я как этот халатик увидел, и пуговку эту, ну, думаю — то, что надо. История про китайца тоже вдохновила меня до крайности. Не зря, думаю, мы весь дом перерыли, все-таки есть у меня настоящая хватка. Я Дези спрашиваю: уж не у Даоса ли она купила халатик? Она тетка с юмором. «Все, — говорит, — может быть». И рассказала, что на Тишинскую барахолку часто тогда ходила и многих там знала. А этого китайца никогда ни до, ни после не видела. Были разные другие китайцы, особенно на праздники, на ноябрьские и на майские, продавали шарики и бумажные веера, и всякую всякость, а этого — больше никогда. Я Дези говорю: «Мне пуговица эта нужна». Она удивилась: типа зачем тебе? Я ей пока не стал объяснять ничего. Дези — добрая душа: «Нужна, так бери». Долго ножницы искали, чтобы отпороть. Представляешь, нитки такие прочные, никак не отпарывалась. Я и так, и сяк, нижние дырки — просто намертво. Я боялся халат порезать — ну прямо, как припаялась! С большим трудом отпорол. Под пуговицей кусок халата как новенький, на то место, где пуговица находилась, попадал рот дракона, а у дракона во рту — иероглиф черный. Я рассмотрел всех других драконов на халате — у них ни у одного никаких иероглифов во рту не было. Чудно. Это меня еще больше убедило, что все не случайно и что мы на правильном пути.

— А что за иероглиф? — спросила я.

Полюшко достал кусок мятого тетрадного листа.

— Вот, перерисовал… у меня, правда, с рисованием дела не очень… попытался, как мог.

Я посмотрела на это творение. Ничего особенного. Хотя, может, все правильно изображено, я китайских иероглифов не знаю, так же как и японских. Вот Мураками может знать, ему даже люди иероглифы напоминают, что-то такое он вроде говорил. Что же это получается, мы без Мураками шагу ступить теперь не можем, должны за ним как цыплята за курицей ходить? Внезапно меня осенило. Интернет!

— Митя, сыночка моя, — позвала я сына.

Он явился, вежливо поздоровался с Полюшко.

— Митенька, посмотри в Интернете вот этот иероглиф, нам очень надо.

— Что это за иероглиф?

— Именно это нам и надо узнать при помощи современной техники.

— Я спрашиваю, какой это иероглиф?

— Скорее всего, это китайский иероглиф.

Митька удалился.

Я Полюшке говорю:

— Сейчас нам все станет ясно.

— Какой у тебя сын золотой.

— Это не то слово, сама удивляюсь, это мое лучшее произведение.

Прошло довольно много времени, мы выпили по три чашки чаю.

Наконец появился Митя.

— Иероглиф переводится — «выход».

Мы с Полюшко переглянулись.

Полюшко обратился к Митьке:

— Дмитрий, мне нужно ненадолго похитить твою маму по одному делу. Отпустишь ее?

— Знаю я эти «ненадолго». По два дня ее нет.

Я возмутилась — что значит, по два дня меня нет? Это было всего один раз!

— Нам очень надо, — просил Полюшко. — Что ты, не мужик, не можешь два дня побыть один?

— А вы опять на два дня?

— Да нет, это я для подстраховки.

Я Митьку начала просить, чтобы он бабушке ничего не говорил.

В общем, он, конечно, согласился, и мы опять отправились в «Исход».

Как все-таки хорошо идти по ночной весенней Москве! Это словами не выразить. Было совсем тепло. Горели фонари и фонари— ки. Деревья шелестели. Просто чудо какое-то. Мы шли в Замоскворечье, держались за руки, не разговаривая, и так было хорошо. «Идти бы так всю жизнь, а вокруг май», — пронеслось у меня в голове. Мне совсем не хотелось в подземелье, я старалась не думать о цели нашей прогулки. Можно же себе представлять, что мы вот так просто вышли и гуляем без забот?!

Очень быстро мы добрались до места. Дверь в клуб была закрыта. Полюшко набрал код, мы оказались в подъезде.

— Даниил, я не хочу идти к Коле. Может, сразу вниз?

— Мы к Коле не пойдем, не бойся, некогда нам там рассиживаться.

Дверь в подземелье была приоткрыта. Внизу темно.

— Мы не взяли фонарь, — сказала я.

— Сейчас кое-что проверим, — прошептал Полюшко. — Идем.

Он достал из кармана пуговицу.

Интересный эффект — пуговица мерцала в темноте! Нехарактерно для пуговиц, но меня это не очень уже удивляло.

— Светится, как светлячок, — сказала я.

— То-то и оно, я же тебе говорил, у меня чутье.

Вдвоем мы очень быстро спускались. Мне совсем не было страшно, ни капельки. Вот уже то место проскочили, где слышен поезд метро, теперь, по-моему, оставалось недолго. Все совсем не казалось зловещим, даже глубина меня не так уже беспокоила. Пуговица светилась тускло, но все равно не было ощущения, что мы находимся в полной темноте.

— А вдруг дверь там наверху захлопнется? — спросила я Полюшко.

— Нет, это было для Мураками — специальное VIP-предупреждение.

— Почему ты так думаешь?

— Это как у Киплинга: когда один принц пир на весь мир приготовил, типа все знал, сколько и чего, всех, говорит, накормлю, всех и каждого. И вдруг из моря вылезло чудище и все продукты сожрало. Принц очень расстроился, ему казалось, он знает точно все досконально, а тут одна всего лишь животина: «Ам!» — и все… Осторожнее, тут высокие ступеньки.

Мы почти у цели, еще немного. Каморка была темна. Где это место? Внезапно мне стало страшно, я прижалась к Полюшко. Он обнял меня.

— Не бойся, это там, в углу. Мы только попробуем.

Мы подошли к месту, где должна была быть розетка.

— Я ее вижу, — пробормотал Полюшко. — Н у, с богом…

Он положил пуговицу на розетку. Ничего не произошло. Я успокоилась, думаю: и хорошо, и очень даже хорошо, сейчас мы вместе быстро наверх.

— Вот я дурья башка, — сказал Полюшко. — Я же ее неправильно положил. — Он повернул пуговицу против часовой стрелки так, что верхняя дырка с остатками перламутра — кстати, это от этой части пуговицы исходило свечение — оказалась наверху справа. Каморка озарилась ярким желтовато-розовым светом.

— Вход открыт, — провозгласил Полюшко.

— И что теперь?

Полюшко наклонился и заглянул внутрь.

— Там туннель очень светлый, ветра нет.

— Мы туда полезем? Я боюсь, честно тебе говорю, я не хочу, я не могу.

— Сейчас мы туда не полезем. Надо Дези подготовить.

— Ты уверен, что ей именно туда?

— Да, сомнений быть не может. Хотя не будь тебя, я бы, может, и сомневался.

— Даниил, давай сейчас заберем пуговицу, вернемся наверх, и там будем думать, что делать.

Полюшко попытался снять пуговицу с розетки, но это у него не получилось.

— Сильно припаялась, прямо как к халату, только тут еще хуже, ножницами не отрежешь.

— Ты попробуй повернуть ее и снять.

Он повернул, свет померк, затем подул ветер снизу, и из дырки вылетел сильный синий луч.

— Это другой ход, это туда Колю на экскурсии водят, — проговорил Полюшко. — Туда нам точно ни под каким видом не надо.

Он повернул еще. Меня охватил ужас.

— Даниил, а вдруг сейчас здесь появятся эти черти Колькины и нас уволокут?

Полюшко повернул еще раз пуговицу и снял с розетки. Опять мы стояли в темноте при тусклом мерцании пуговицы.

— Давай скорее подниматься, — сказал Полюшко.

Мы полезли наверх. Одна мысль была лишь у меня в голове: «Только бы дверь, только бы дверь…»

Дверь была открыта. Мы вышли сразу на улицу. Было темно.

«Интересно, сколько времени прошло?» — подумала я, вынув мобильник. Он работал, часы на нем показывали пять минут первого ночи. Не может быть. Перед нашим погружением было ровно пять минут первого, я это запомни— ла. Может, это уже следующего дня? Нет, на телефоне стоял тот же день — четверг, вернее, четверг только начался. Было пять минут четверга перед тем, как мы начали спускаться, так же и осталось, когда мы вышли?..

— Сейчас еще достаточно рано, — проговорила я, — такое впечатление, как будто мы там внизу и не были.

— Мы еще там не были, — сказал Полюшко. — Надо Дези подготовить. Я этим займусь.

— Сейчас поздно, давай завтра, то есть сегодня, но попозже, спать хочется.

Мы вернулись домой и легли спать. Как-то само собой получилось, что раскладушку не стали доставать. Все естественно произошло. Как будто так и должно было быть.

 

Глава 21 И здесь кончается искусство, и пахнет неизвестно чем…

Утром я проснулась от звонка будильника. Встала, плотно прикрыла дверь, чтобы не будить Полюшко. Сварила Митьке кашу.

Митька, видимо, готовился два дня провести без меня и был очень удивлен.

— Ты уже вернулась, мам?

— Все быстро получилось, Митюша.

— Вчера тетя Анжела три раза звонила, очень просила тебя перезвонить.

— Ничего не передавала?

— Сказала, как только вернешься, чтобы сразу позвонила.

Я проводила Митьку. Было еще очень рано, решила немного поспать, Анжелке попозже позвоню. Полюшко сладко спал под моим теплым пуховым одеялом, такой миленький, во сне как будто даже помолодевший. Совершенно другой человек. Мягко так похрапывал. Я тихонько залезла под одеяло, стало тепло и уютно. Вся расслабленная, в мягкой неге я закрыла глаза.

Телефон разрывался, звонил не переставая. Мне казалось, что я только прилегла, посмотрела на часы — уже десять. Побежала к трубке. Анжелка!

— Прошу тебя, приходи, я не знаю, что делать.

— Что случилось, Анжел?

— Витька.

— Что с ним?

— Приходи скорее!

Я моментально оделась, не умываясь, кинулась к ней.

Анжелка была в ужасном виде. Синяки под глазами, глаза красные. Видимо, не спала всю ночь.

— Анжел, что?

— У него белая горячка, это кошмар. Вчера весь день пил. Ночью выходил, купил еще бутылку. Я только заснула, слышу, у двери копо— шится. Я умоляла не ходить ночью в таком виде. Пустое. Видимо, уже по дороге полбутылки выпил, пришел в жопу, даже не пришел, приполз, у двери упал с этой бутылкой. Я схватила бутылку, в раковину остатки вылила. Он меня чуть не убил. Кидался как бешеный. Потом у входа в комнату свалился, я его еле до кровати дотащила. Уснул вроде бы. Я тоже прилегла. Забылась ненадолго. Потом он встал… — Анжелка заплакала, — выпил одеколон и пропитку для торта, у меня на кухне стояла в маленьком пузырьке. И тут началось! Орет, бегает по квартире. Кто-то его типа с кровати спихивает, книги, говорит, на ножках бегают. Его трясет всего. Я боюсь в его комнату заходить. Что делать, не знаю. Только что звонил Мураками, хотел зайти попрощаться. Я не могу, не хочу, чтобы он это видел. Договорились, что он через час перезвонит.

Я услышала, как из Витькиной комнаты раздался чудовищный вопль. Анжелку всю передернуло.

— Вот видишь, что творится? За что мне это все?

Мне стало страшно, но что-то надо было делать. Я собралась с духом и пошла в Витькину комнату. Вонь там стояла удушающая, вещи и книги валялись на полу, Витька — на кровати.

Я подошла. Он был черно-синего цвета. Лежал с закрытыми глазами. Я наклонилась над кроватью. В нос сильно ударил запах мочи и одеколона. Витька открыл глаза и уставился на меня мутным взглядом.

— Ты за мной? — выдавил он заплетающимся языком.

— Витя, надо доктора вызвать. Ты как думаешь?

— Ты — Смерть?

— Это я, Вить, не узнаешь?

— Давай, быстрее забирай меня, терпеть больше не могу…

Он весь дрожал, бился. Зассанная простыня свисала с кровати. Наволочки на подушке не было. На минуту он вроде бы меня узнал — схватил за руку, пролепетал:

— Дай выпить, сейчас сдохну… Потом опять посмотрел отсутствующим взглядом, содрогнулся, громко и очень четко, каким-то высоким голосом почти пропел: Я готов, прозрачная Смерть, мочи нет уже. Лицо его, и без того страшное и черное, покрылось испариной.

Я погладила его по грязной голове. Спокойным голосом, хотя внутри у меня все клокотало, произнесла:

— Витя, тебе очень плохо, к тебе нужно доктора вызвать, ты согласен?

Он открыл глаза, напряженно посмотрел на меня:

— Ну?

— Мы сейчас доктора вызовем. Ты хочешь?

— Зови…

Дальше были слипшиеся слова вроде «молю-тебя»…

— Потерпи, Витя, сейчас.

Я вышла из комнаты. Анжелка на кухне разговаривала по телефону. Я села напротив нее, закурила. Она повесила трубку.

— Это Мураками. Договорились через сорок пять минут в кафе. Не могу я с ним не проститься.

— Конечно, Анжел, не волнуйся. Нам сейчас только надо вызвать врача, что-то сделать с Витькой. Ты иди, я подожду врача. У него вроде бы раньше так никогда не было?

— Так — не было.

Мы нашли какую-то рекламную газету и стали искать телефоны.

«Вывод из запоев, вызов врача на дом».

Я набрала первый попавшийся номер. Женщина задавала дежурные вопросы. Для нее эта ситуация, видимо, была рутинной. Работа у людей такая, ко всему привыкшие. Так часто бывает: то, что для одних — страх, ужас и безысходность, для других — в порядке вещей.

Она назвала сумму и сказала, что врач приедет через час.

Анжелка находилась в состоянии невменяемости и полной подавленности. Мы пошли в Витькину комнату. Он был в забытьи, стонал, крутился.

С большим трудом мы стащили его с кровати, переменили простыню. Меня чуть не стошнило при виде всех этих мерзостей и грязи. Уложили Витьку обратно, он не сопротивлялся. Анжелке надо было уходить. Она кое-как собралась и отправилась прощаться с Мураками. Я осталась. В Витькиной комнате было тихо.

Я сидела на кухне и курила. Задумалась как-то. Внезапно он нарисовался на пороге кухни. Его шатало, глаза были совершенно безумные.

— Если сейчас не выпью, мне хана… — прохрипел он.

— Потерпи, сейчас доктор придет, уже с минуты на минуту будет.

Руки у него дрожали, волосы стояли дыбом. Он начал шарить по кухонным шкафчикам, с полок падали пакеты, посуда.

— Вить, там нет ничего, пойдем, ляжешь.

Я это говорила, а у самой поджилки тряслись: мало ли что ему в таком состоянии в голову может прийти? Я налила ему в чашку немного чаю и сахар насыпала.

— Выпей.

Он взял чашку, сделал глоток, тут же его вырвало. Прямо на пол. Я взяла его за руку и повела в комнату.

— Давай, Вить, ложись.

Послушно лег. Я села на край кровати и взяла его за руку. Он застонал.

Внезапно он заговорил отрывисто, четко, обращаясь не ко мне, а как бы к большой аудитории:

— Река времени перестает быть прямолинейной. Она изгибается. Растягивается. Скручивается. И поскольку всякая кривая длиннее прямой. То временное расстояние между двумя событиями увеличивается. Искривленное время больше прямого. Мое время уже скрутилось. Я вижу тебя, Ангел смерти. Мне так плохо. Я хочу скорее присоединиться к тебе. И уйти. Ты говоришь: «Пора». Я готов…

После этого опять началось бессвязное бормотание.

Мне стало совсем не по себе. Время совсем не скручивалось, напротив, мне казалось, что оно растянулось до неимоверных размеров: может, прошел час, а может, и сутки.

Периодически Витька вскакивал с кровати, пытался выскочить из комнаты. Потом падал и погружался в забытье. Ко мне он обращался ис— ключительно как к ангелу смерти, а то и как к самой смерти. Это было ужасно. Мне начинало казаться, что я действительно не я, а какая-то посторонняя сущность. В один из тех моментов, когда Витька был в дреме, я взглянула на него, и мне показалось, что внутри него находится зеленый шар, так примерно в области живота. Внутри этого шара страдал маленький человечек. Этот человечек корчился от боли, прижимая маленькие ручки к голове, и беззвучно плакал. Смотреть на это было настолько страшно и болезненно, что я зажмурилась.

Когда я открыла глаза, человечка уже не было. Витька смотрел на меня с лютой злобой. Он начал шипеть как змея:

— Принес-с-с-си водки, иначе я тебя задуш-ш-ш-шу…

Я решила на всякий случай отступить на кухню. Закрыла дверь в комнату страха. Телефон не звонил, доктор не шел. Пустота, беспомощность сковали меня. Я начала думать: действительно, не сходить ли мне и не купить ли бутылку? Может, ему хоть чуток легче будет. Вот какое малодушие одолевает человека в критических ситуациях. Единственное, что останавливало меня, это то, что я боялась оставить его одного. Мало ли.

Наконец в дверь позвонили. Я рванула с надеждой. Это была врач.

Совсем молодая. Я с удивлением посмотрела на эту хрупкую девушку. Она сказала, что ей надо вымыть руки. Это внушило мне доверие. Мы направились к Витьке в комнату. Девушка подошла к кровати. Представилась Витьке: «Ольга Павловна Зюзикова — врач-нарколог. Очищаться будем?»

Витька сразу закивал: типа да, да, да!

Зюзикова вытащила из черной сумки два пузыря с резиновыми проводами. Повесила пузыри на шкаф у кровати. Все это произошло почти моментально. Уколола Витьку в вену и подключила всю эту бандуру.

— Сейчас, минут через пятнадцать, он начнет засыпать, — сказала она.

Витьке на глазах становилось легче. Цвет его лица изменился. Он улыбнулся Зюзиковой. И даже вялым голосом сделал ей комплимент: типа она очень симпатичная или что-то вроде того. Действительно, минут через пятнадцать он погрузился в спокойный сон.

Зюзикова четко знала свое дело. Она спросила, сколько дней пил и по скольку? Я точно не смогла ей ответить. Через час она ушла вместе с пузырьками и деньгами. Сказала, что Витька будет спать до завтра, что разбудить его будет практически невозможно, да это и не нужно.

Мне эта ситуация показалась просто фантастической. Как по мановению волшебной палочки или, скорее, при помощи волшебного эликсира можно, оказывается, быстро успокоить и усыпить совершенно невменяемое страшное чудовище! Я еще посидела на кухне, покурила. Все это на пустой желудок, так и себя к черту можно угробить. Пошла в Витькину комнату. Он спокойно спал. Я открыла форточку, в комнату ворвался свежий весенний воздух вместе с солнечными лучами и чириканьем птичек. Такая идиллическая картинка. Можно было бы ее назвать «После бури». С души просто камень свалился. Так как, по словам Зюзиковой, а она точно знала, что говорила, разбудить Витьку практически невозможно, я решила немного прибраться в комнате. Мне хотелось, чтобы к приходу Анжелки все было в порядке.

Я собрала валявшиеся вещи, книги и начала подбирать исчерканные бумажки, они разметались практически повсюду. Некоторые были исписаны формулами, на некоторых нацарапан текст. Те, что с формулами, я даже смотреть не стала — все равно не пойму. Я отложила бумажки с буквами. На некоторых было написано буквально по нескольку слов.

Я выбрала наобум две бумажки. В голову пришла мысль, что это такое своеобразное га— дание: в этих записях может существовать какой-то особенный для меня смысл. Глупо, конечно. А что не глупость? Все в жизни глупость, кроме Зюзиковой. Зюзикова — мощь и сила. Зюзикова — великий укротитель страстей.

На одной скомканной бумажке было написано:

«Впрочем, существует обходной путь заменить гравитацию силами инерции…»

На другой:

«Поле тяготения отверстия настолько велико, что время вблизи него не просто замедляется, как около любого массивного тела, а вообще останавливается…»

Да, да, да. Именно это вчера произошло у нас с Полюшко. Именно около дыры. Когда он пуговицу поворачивал. Ну надо же?!

И совсем как-то по-детски, что с меня возьмешь, коль ума бог не дал, я решила взять третью бумажку, типа чем сердце успокоится.

На ней было написано следующее:

«Благодаря всплескам спонтанных полей, рождению пар частиц и античастиц на очень короткое время энергия может стать несколько большей или меньшей ее классического значения. Даже в вакууме, который обычно, как само собой разумеющееся, принимается за нуле— вой уровень энергии, есть области с положительной и области с отрицательной энергией…» Это меня действительно успокоило. Если даже в вакууме существует добро и зло, тогда все в порядке. На самом деле этот вопрос меня и правда сильно волновал. Конечно, не в физическом смысле… Хотя… смотря как на это посмотреть… Но если это так, тогда горе ибсеновскому Пуговичнику! У него просто не остается никаких шансов. И да здравствует Витька!

 

Глава 22 Не жалей, не плачь — все равно утонет мяч

Анжелка довольно быстро вернулась. Я даже ее так скоро не ждала.

У меня, правда, уже все было в порядке. Даже на кухне успела прибрать. Она прямо с порога:

— Как?

— Все хорошо, была врач Зюзикова. Она его за пятнадцать минут усыпила, сделала очистку. Спит. Теперь до завтра будет спать. Завтра будешь ему давать вот эти пилюли. Зеленые три раза в день, розовые — каждые три часа, а желтые — утром и вечером. Вот, все написано. Тут ее телефон, если что, сказала звонить, не стесняться. А как у тебя?

Анжелка грустно вздохнула:

— Вот и все. Простились, так сказать. А что? Не говори с тоской «их нет», но с благодарностию — «были».

— Что-нибудь предлагал?

— Ничего он не предлагал. Говорил, что очень хорошо было, многое ему пригодится, что я очень хорошая, что мы друзья, что не забудет и всякую другую лабуду, которую говорят на прощание.

— Может, конкретно что-то для тебя, типа с высоты полета для простых смертных?

— Ах, да, для простых смертных… тут ты права, он сказал, что обязательно вставит мой незабвенный образ в какой-нибудь свой роман. Образ удивительной девушки с красивыми грустными глазами. Теперь я ему по гроб жизни буду обязана. Представляешь, мой образ в его романе?! Это же чудесно. Боюсь только, что в его романах все девушки с красивыми грустными глазами, так что мне очень трудно будет узнать себя. Придется все деньги от массажа тратить на приобретение романов Мураками, чтобы под конец жизни так и не найти этот удивительный образ. И сквозь слезы прошамкать: «Он, наверное, позабыл свою московскую подругу. Ах, нехороший! Он обманул мои ожидания». Или, наоборот, пойти по другому пути — в каждой де— вушке видеть именно себя и всем пациентам с гордостью говорить: «В последнем романе Мураками вот та девушка, помните? Ну, да… Так вот, прототипом явилась я, клянусь всеми богами и буддами. Он сам сказал мне, в последнюю нашу встречу, что это точно я. Вам тоже так показалось?» — Анжелка улыбнулась.

— Анжел, а адрес он оставил? Или телефон? Ну, на будущее?

— О да, это он оставил и даже очень любезно предложил, что как только я окажусь в Японии, чтобы звонила, не стеснялась. Зюзикова тебе тоже это говорила?

— А ты?

— Я, разумеется: «Как только окажусь, так сразу».

— Ну что ты, Анжел, как маленькая, могла бы сказать, чтобы он приглашение хотя бы выслал.

— Знаешь, он по крайней мере ничего у меня не украл. По-человечески относился, в ресторан водил, приключения всякие, шампанское. Ты на себя бы лучше посмотрела.

Анжелка была права на неизвестно сколько процентов.

— У меня любовь кажется с Полюшко…

— Ты как всегда в своем репертуаре. Зачем тебе это?

— Он необыкновенный.

— Ты мне так говоришь, как будто я его не знаю.

— Ты его не знаешь, он совсем другой, он очень тонкий и чуткий.

— Ты что, спала с ним?

— Я не к этому говорю, он как человек просто…

— Все ясно, ты не обольщайся, у тебя по первости всегда все такие необыкновенные, а потом стоны, слезы, крики.

— Он одну вещицу написал про меня.

— Это он тебе сказал, что про тебя? Типа про девушку с красивыми грустными глазами?

— Нет, он про доброго ангела написал, про ангела, который проводит заблудшие души в рай.

— Тонко подъехал, гляди-ка, комар носа не подточит. И ты после этого с ним переспала?

— Анжел, ты так сейчас говоришь, потому что не в духе, ведь правда?

— Я так говорю, потому что я твоя подруга и мне жаль тебя, дурочку.

— Я тоже твоя подруга, и между прочим, когда ты с Мураками гуляла и на меня никакого внимания не обращала, слова тебе не говорила. Когда мы в подземелье лазили, ты даже в ус не дула, все только Харуки, Харуки, а я чуть там дуба не дала. А что Харуки? Что в нем такого? Никакой он не герой, он совершенно обыкновенный. Ты, конечно, можешь мне возразить. Вот, дескать, он творец, популярный, успешный. Ну и что? А по сути, что такого в его романах? Там совершенно отсутствуют свет и надежда. Там Бога нет. В его романах он сам — Бог. Он ничего нового не открыл. Это все старо, как мир. Я, конечно, не говорю, что он плох или бездарен. В его романах есть и яркость, и, так сказать, фантазия. Одна эта овца в мозгу чего стоит. И что? Если самим в свой мозг заглянуть, так на досуге там не только овцу, там еще столько зверюшек найдешь. Я вот сама по жизни — овца. Вроде бы мне это должно быть близко. И что? Так жить? Что, получается — по Мураками, если верить ему? Наша жизнь — это полная пустота, салатики, старые пластинки, овца в голове, но это еще в лучшем случае, если сильно повезет, и далее безликое существование после смерти, в серости и пустоте. Да упаси господи!

Я это проговорила, и мне стало стыдно. И так все у нее ужасно, а тут я еще ей лекции по творчеству Мураками читаю.

Анжелка, слава богу, не обиделась.

— Да ладно, что там говорить, — миролюбиво протянула она. — Я хотела общения с неординарным, признанно талантливым челове— ком, мне, может, чисто для самоутверждения это было нужно. Не буду тебе врать, что не хотела с ним романа, да, мне хотелось чуда, чтобы все сложилось необыкновенно, в каком-то смысле я это получила. Была и сказочность, и нереальность. Я сейчас это все говорю, а самой кажется: уж не приснилось ли мне это все? Мы из кафе когда вышли, даже толком не попрощались. Он сказал что-то вроде: «Bye, bye…», а я в это время я загляделась на большой красивый автобус туристический. Он был такой белый, огромный, с затемненными стеклами. Это просто чудо дивное. Махина до неба, весь блестит, переливается. Никогда раньше таких автобусов не видела. Прямо как пароход, по-моему, даже с трубами на крыше. Автобус проехал, смотрю — Мураками нет. Только не думай, что я сошла с ума.

— Я так не думаю, слушай, а на автобусе надпись какая-нибудь была?

— Говорю тебе, это туристический автобус, на нем большими буквами было написано «Tour buss».

— Я так и думала…

— Что ты думала?

— Мне трудно тебе объяснить, но это все неспроста. Я про этот автобус уже в троллейбусе читала, ты тоже не подумай, что я сошла с ума.

Мы с Полюшко это вместе видели. Мы в последнее время все вместе видим. Мы сейчас с ним даже одно общее дело затеяли.

— Пирожки будете печь в Москве, а в Питере продавать?

— Типа того. Мы хотим вместе добро делать. Восстанавливать жизненную справедливость.

— Круто. Раньше у нас только один ебанько был, но в последнее время, гляжу, они начали размножаться, теперь их уже два. Витьку я не считаю — это ебанько в квадрате.

— Мы тете Дези хотим помочь, мы ей дорогу покажем.

— Ой, прости, про нее забыла, значит, уже три ебанько и один ебанько в квадрате.

— Это Витька нас, так сказать, подтолкнул.

— Ой, не надо про него сейчас, я не отошла еще.

— Мы нашли эту чудесную пуговицу, вернее, Полюшко ее у Дези нашел. Самое удивительное, что она действует, мы уже опробовали.

— Где вы пробовали?

— У Коли в подземелье.

— Вы туда ходили?

— Да, и все проверили.

— И что?

— Собираемся туда вместе с Дези пойти.

— Вы что, совсем с дуба рухнули? Вы что, старуху туда потащите?

— Ее тащить не надо, она сама побежит, она говорила, все что угодно, только бы попасть.

— У нее что, мечта попасть в «Исход»???

— Типа того. Ну хочет человек!

— И когда предполагается этот великий поход через реку?

— Что ты сказала, Анжел?

— Я спросила, когда собираетесь?

— Нет, ты что-то про поход и реку спросила.

— Это шутка, не парься.

— Точно еще не знаю, наверное, скоро. Я вот что хотела тебя попросить, Анжел…

— Только не проси с вами идти, дай покоя.

— Да нет. Я по поводу Митьки. Подстрахуешь? Понимаешь, я не хочу родителям рассказывать, и чтобы Митька остался один — тоже не хочу.

— Что ты буровишь?

— Мы там можем задержаться… Так ты Митьке позванивай, как да что.

— А что, вы там загулять собираетесь?

— Это так, на всякий пожарный.

— О чем ты говоришь, конечно, даже в голову не бери. Я сегодня не в себе, ночь не спала. Какая-то чумовая. Все будет в порядке.

— Тебе надо отдохнуть, Анжел, ляг, поспи. Мне тоже домой надо.

Я вышла от нее. На улице прекрасно. На небе ни облачка. Деревья все зеленые, свежие. В ушах сразу зазвучал мой романтический, чудесный Шуберт — «Весенний сон»:

Мне грезился луг веселый,

Цветов разноцветный ковер,

Мне снились поля и рощи

И птичек мне слышался хор.

Дома пахло свежим кофе. Полюшко копошился на кухне. Я быстро прошмыгнула в ванную, приняла душ и как солнце предстала перед ним. Он готовил завтрак. Бывает же такое счастье у людей. Приходишь домой после всяких ужасностей, а на столе завтрак — кофе, хлеб с маслом. По-моему, так только в раю бывает.

— Я тут у тебя хозяйничаю.

— Прекрасно, мне нравится, продолжай в том же духе.

Мы сели пить кофе с бутербродами. Полюшко молчал, ничего у меня не спрашивал. Я оценила его деликатность и тактичность. Закурили.

— Я у Анжелки была. Витьке врача вызывали. Мураками уехал.

Полюшко никак не отреагировал на мое сообщение. Он сидел в задумчивости.

— О чем ты думаешь, Даниил?

— Так, помаленьку обо всем.

— А поконкретнее?

— Сегодня такой ясный день.

— Да, я уже на улице пела «Весенний сон».

— Я сейчас к Дези поеду, я ей уже звонил.

— Ты сегодня хочешь туда идти?

— Надо. Раз сказано, надо что-то сделать. Хотя слегка страшновато мне.

— Давай оставим эту затею, пойдем гулять, поедем за город, будем слушать пение птиц, целоваться и ни о чем не думать, давай все бросим, забудем, вроде ничего и не было. Мы же можем считать, что это нам все приснилось, что это просто неудачный сон?!

— Ничего не получится.

— Почему?

— От себя не убежишь.

— Давай и не убегать от себя. Может же у людей быть простое счастье, без заноз и пуговиц?

— Нет.

— Тебе плохо со мной?

— Мне очень хорошо с тобой, мне никогда так хорошо не было.

— Так что же?

— Наша история имеет другой конец.

— Ты хочешь сказать, что у нас нет будущего?

— Этого я не хочу сказать. Просто будущее у нас другое.

— Откуда ты это знаешь?

— Ты что, забыла? Я же питерский оракул.

— Ах да, извините, призабыла… А я — московский сновидец, так что же нам теперь делать?

— Я поеду к Дези, все ей расскажу, и далее — по тексту.

— По какому тексту?

Полюшко не ответил. Он поцеловал меня, сказал, что позвонит, и ушел.

 

Глава 23 Снизу правда, сверху ложь, а в театре много лож…

Мне стало грустно с уходом Полюшка. Какие-то нехорошие мысли охватили. Я себя уговаривала: все будет хорошо, все будет просто отлично, не может быть снова плохо. И сама себе не верила. Голос внутри талдычил: а почему все должно быть хорошо? Где это сказано, что все будет хорошо? Ты же сама с утра пела «Весенний сон». Во-первых, петь с утра плохо — к вечеру заплачешь, потом, ты же только начало этой песни пела, а дальше-то? Ты ведь не пела, что дальше появился петух и сладкий сон прогнал, что кругом был мрак и холод, и ворон на крыше кричал. Еще мне вспомнился Витька. Ужас. Ан— желка видела автобус. Странно. И тоже, по-моему, ничего хорошего. Еще она о походе через реку говорила. Это тоже уже где-то было. Ну да, конечно, это ж в И-ДЗИН у девчонок! Надо к ним съездить, надо раскинуть, тут что-то опять у меня затычка.

Народу на бульваре было много. Все радовались солнечной теплой погоде. Разоделись уже по-весеннему. Вот так всегда у меня — когда все смеются, я плачу, и наоборот. Чувство тревоги не проходило. Меня ничто не развлекало.

Ладно, как говорится, не буди лиха, пока спит тихо. Надо срочно взять себя в руки. Купила мороженое, свое любимое — фруктовое, розовенькое, вкуснятина! От такого мороженого самое плохое настроение поднимается. Оно теперь «шербет» называется, а раньше, в детстве, называлось «мороженое за семь копеек». Совсем как старуха стала — «раньше все по-другому было»… Так тоже жить нельзя. Какая разница, как называется? Вкус, главное, тот же, из детства.

После мороженого отпустило немного. Остаток пути я прошла в удовлетворительном настроении ближе к хорошему. Вот уже и храм Христа Спасителя блестит куполами. Когда я еще только готовилась поступать в институт, один мальчик на подготовительных курсах на— рисовал композицию на эту тему. Он нарисовал бассейн «Москва» с купальщицами, а над бассейном у него поднимался сизый пар в форме собора Христа Спасителя. Мальчика тогда выгнали, помню, с подготовительных курсов. Сейчас все изменилось. Кроме мороженого за семь копеек, хотя у него теперь другие название и цена. Я думаю, сейчас многие названия изменились, а суть все равно осталась та же.

Я очень быстро пришла в галерею.

Там ничего не изменилось, и слава богу: и название, и суть были на месте.

Валя сидела на инкрустированном диване и улыбалась мне.

— Привет, Валь, где Инесска?

— В данный момент, я думаю, на рынке в Пекине.

— Вот оно что…

— За вазочками поехала.

— Дело нужное, а у тебя как дела?

— Все очень неплохо, сижу, сегодня, правда, народу маловато. Всего несколько нэцке продала, кувшинчик, три свитка, две вышивки да соусник для китайского соуса «Чжень».

— Не знала, что есть специальные соусники для специальных соусов.

— Это типа виагры. Чжень — по-китайски «возбуждение».

— Ну надо же… А как он выглядит, этот соусник?

— Вазочка такая с носиком, как правило, с двумя драконами в позе чжень.

— А что, есть еще и поза такая?

— Тебе лично надо или спортивный интерес?

— Спортивный.

— Один дракон держит на языке шар. На шаре — бимба с завитушкой. На бимбе — бабочка с расправленными крылышками. Во рту у бабочки такой небольшой прибамбасик на веревочке, от которого тоненькая ниточка протянута к другому дракону, который, в свою очередь, держит во рту другой шарик. На другом шарике — другая дримба, более тоненькая. На этой дримбе другая бабочка сидит, типа мотылек, маленькая. У мотылька во рту петелька и ниточка от первого дракона входит в петельку второго дракона.

— Надо же… Это отсюда пошло выражение «тютелька в тютельку»?

— Наверное, вещь старинная и до жути утонченная.

— Валь, скажи, опять для спортивного, а соус к вазочке прилагается?

— Соус отдельно, по другой цене.

— Вы и соус, значит, продаете?

— Соус — это специальное предложение, для постоянных покупателей.

— Прости, что я так тебя терзаю, а что, соус обязательно надо подавать в специальном соуснике, так просто нельзя употреблять — из баночки?

— Можно и чай из кастрюли хлебать, но как-то из чашки приятнее.

— Убедила, гениально и просто и, наверно, очень действенно.

— Я не пробовала, но говорят — фантастика! Только сильно не надо увлекаться.

— Это и слону ясно, сильно увлекаться не надо ничем, кроме искусства.

— Кстати, не объявился этот твой почитатель — Гюнтер Пер?

Валя задала этот вопрос, и я вспомнила про того. Удивительно, все последние дни мысль о нем ни разу не приходила мне в голову.

— Нет.

— Вот сволочь! Ничего, потихоньку оклемаешься. Новые работы нарисуешь, еще лучше тех. Выставку устроишь, сразу прославишься, все работы продашь, машину купишь. Представляешь, какая прекрасная картина: ты в шикарном авто едешь, вся довольная, счастливая, офигительно выглядящая. Навстречу этот урод идет в белых кроссовках и светлом свитере.

И тут ты — как бы невзначай заезжаешь в лужу, и брызги грязи обдают его с ног до головы. Он орет, ты притормаживаешь, слегка нажимаешь кнопку стеклоподъемника, стекло опускается, и ты так ему с улыбочкой: типа экскьюз ми, пардон, не нарочно. У него глаза на лоб. А ты опять нажимаешь кнопку стеклоподъемника, тонированное стекло плавно закрывается, ты газуешь, остатки грязи добрызгивают его из-под задних колес. Шикарные покрышки нежно шуршат по влажному асфальту…

Валин рассказ потряс меня. Мне никогда в голову не приходило ничего подобного. Сразу всплыла цитата из Бабеля: «Вот поэтому он король, а у вас на носу очки и в душе осень».

— Валь, ты никогда не пробовала сценарии для телесериалов писать? Мне кажется, у тебя бы они просто влет уходили.

— У меня все влет уходит, за что ни возьмусь — все влет. Тут у нас и так сплошной телесериал.

— Это точно. Кстати, ты мне на И-ДЗИН не раскинешь?

— Хочешь узнать, когда это все произойдет?

— Что-то у меня настроение не очень.

— Конечно, не расстраивайся, сейчас, вот увидишь.

Я стала кидать монетки.

— Все прекрасно, тебе выпал Чжун-фу — Внутренняя правда.

— И что там написано?

— Благоприятен брод через большую реку.

— Господи, опять. К чему это, Валь?

— Это хорошо.

— А дальше?

— Отвлечешься, будет неспокойно.

— Вот видишь, мне уже неспокойно, что там еще?

— То забьешь в барабан, то перестанешь. То заплачешь, то запоешь.

— Точно, так и есть, что же в этом хорошего?

— Подожди, сейчас. Луна близится к полнолунию, пара коней погибает.

— Валя, это же просто кошмар!

— Обладай правдой. Хулы не будет. Что я говорила?

— Что ты говорила? Луна действительно движется к полнолунию. И что в конце, на шестой позиции?

— Голоса птиц слышатся в небе.

— Как ты это можешь трактовать?

Валя задумалась:

— Мне кажется, сложности будут преодолены, и все будет хорошо.

Мне так не показалось. Я молчала. Все эти переход через реку, гибель двух коней, пение птиц не вселяли ну совершенно никакой надежды. Настроение опять резко упало. Вальку я решила не грузить. Она-то в чем виновата? Она из хороших побуждений, типа как лучше хочет.

Особенно мне потеря двух коней не понравилась, и, чтобы не нагнетать и не материализовывать свои мысли, я решила переключиться и не думать вообще. Это самое трудное на свете — не думать.

Не знаю, какого уровня просветления нужно достичь, чтобы этим в совершенстве овладеть. У меня на этот счет есть своя методика. Так как не думать вообще я еще пока не умею, я просто монотонно повторяю про себя два слова «кошка-собака», — и так до бесконечности. Я это так интенсивно сразу начала делать, что Валя, похоже, даже приняла это на свой счет.

— Ты что-то сказала?

— Нет, Валь, ничего. Спасибо тебе, мне уже пора.

— Мы же еще чаю не пили.

— В следующий раз.

— У меня сухофрукты твои любимые.

— Не соблазняй, надо двигать. Инесске приветики.

Я вышла из галереи: надо двигать, а куда? Собственно говоря, у меня не было никаких планов. В полной растерянности, с кошкойи собакой в голове, я брела по улице. Внезапно между кошкой и собакой, вопреки всей моей методике, появилась мысль. Я развернулась на сто восемьдесят градусов и отправилась на Пятницкую. Мне захотелось немедленно посмотреть на место и прочувствовать, по возможности, атмосферу. Или шут его знает чего.

Уже издали я заметила какое-то шевеление возле дома. Подойдя поближе, увидела компрессор и рабочих в оранжевых куртках, которые копошились около люка. Открытый люк находился в непосредственной близости от Колиного парадного. Рабочие взламывали асфальт такими тудукалками. Грохот стоял страшный. Часть тротуара была выгорожена железными заборчиками буквой «П». Вход в подъезд был свободен. Под звук этой канонады я в него вошла.

Прислушаться к себе было трудно, мысли забивал грохот. Быстро спустилась вниз. Дверь была приоткрыта. Я заглянула. Лестница, внизу темно.

Я поднялась наверх и уже хотела выйти на улицу, как тут дверь в «Исход» открылась. На пороге появился Коля. В своих желтых очках и халате.

Спит он, что ли, в этих очках? Честно говоря, совершенно не хотелось общаться. Коля кивнул мне. Дальше последовал монолог в стиле устного народного творчества.

— Ну что за мудаки?! Е. Т. М.! Воду отрубили. Б.! Совсем О…ли! Долбят, Б., весь дом дрожит на Х. Это же памятник архитектуры. Сейчас рухнет тут все к Е. М.! Ты ко мне?

— Нет, Коль, я просто мимо проходила. Я домой иду.

Я пулей выскочила из подъезда. Коля вышел за мной, и его монолог превратился в непередаваемый чудесный диалог с рабочими. Этот диалог невозможно воспроизвести в письменном виде. Смысл некоторых причудливо-вычурных выражений я вообще не понимала и, надо сказать, вникать не собиралась. Я шла домой.

 

Глава 24 Домой самой

Вернулась домой. Погладила Кусти, закурила сигарету и думаю.

Так думаю: Господи, боже ты мой, можно ли так жить? Что же это делается? Ведь это черте-те что. Вот так и сходят с ума. Все это так именно и происходит, сначала вроде бы потихонечку, с элементами, так сказать, необычности, дальше больше, хуже, гаже, потом уже до самой крайности, и далее — кубыц—тубыц.

Я позвонила Дези. Полюшко был у нее. Без всяких преамбул я попросила его срочно приехать ко мне. Он согласился и очень быстро маячил уже у меня на кухне.

— Что случилось? Я думал, мы там встретимся. Я еще Дези ничего не успел рассказать, про— слушал сейчас немного о Пере Гюнте, только к делу собирался перейти.

— Очень хорошо, что ты не успел. Я только что оттуда, ни в коем случае идти нельзя. Там что-то прорвало, рабочие роют яму, там нас запросто может внизу засыпать. Я ездила к девчонкам во «Взгляд на Восток». И-ДЗИНЬ кидала. Там вообще ужас, сказано: два коня погибают.

— Все правильно, два коня погибают обязательно.

— Дело в том, что меня это абсолютно не устраивает.

— До сегодняшнего дня тебя все устраивало.

— До сегодняшнего дня я не понимала всю степень опасности. Я думала, сходим просто на очень экзотическую экскурсию, туда и обратно, плюс, так сказать, минус один день.

— У тебя это так и должно быть практически.

— А у тебя как?

— У нас с Дези по-другому.

Полюшко достал из кармана сложенный лист бумаги и протянул его мне.

…

«Прозрачная девушка летела над полем. Все в округе было сумрачно-серым.

Девушка летела очень низко над землей. Так низко, что в мельчайших деталях могла разгля— деть кусочки сухой мертвенной травы в глубине овражков и лужицы с отражающимся в них вялым беловатым небом. Деревья без листьев с угловатыми нелепо вывернутыми ветками находились на самом краю поля. За ними вдалеке виднелось свинцово-серое озеро. Прозрачная девушка подлетела к озеру. Вблизи оно было еще более серым и холодным. Вода в озере абсолютно непрозрачная. Озеро было похоже на шелковый платок, натянутый на пяльцы для вышивки, с грубыми, жесткими, незаконченными линиями. Как будто вышивальщица сделала несколько стежков и, увидев, как это безобразно, оставила неудачную затею.

По серой пыльной дороге вдоль непрозрачного озера двигались две фигуры. Большая и маленькая. Мужчина вел под руку старушку. Они еле тащились, видимо, шли долго и устали. Прозрачная девушка подлетела ближе и зависла над ними.

— Где вы были?

Мужчина поднял голову и увидел прозрачную девушку.

— Хорошо, что ты здесь, я уже начал беспокоиться. Мы заблудились, бродим тут и никак не можем от озера отойти, все кружим вокруг.

— Идите за мной, нам нужно выйти к лесу.

Девушка летела впереди, за ней шли путники. Никто не разговаривал. Они миновали поле и оказались на опушке леса.

— Мы почти пришли, — сказала прозрачная девушка.

В лесу пахло ландышами и фиалками. Там гораздо меньше ощущалась тяжесть. Они пробирались через сучья и ветки и наконец оказались на поляне с большой сосной. Под сосной синим, необыкновенно пронзительным светом светился камень с двумя отверстиями. Прозрачная девушка сказала:

— Нам туда. Нам надо залететь в это голубое отверстие, давайте, взлетайте.

Они все взялись за руки и такой странной неровной цепочкой взмыли в воздух.

— Все хорошо, — сказала прозрачная девушка. — Теперь летите за мной.

Она влетела в голубое отверстие первой, за ней — маленькая старушка, мужчины она не видела. Он должен был замыкать процессию. Как и в прошлый раз с Турбасом, прозрачная девушка вскоре пропустила старушку вперед, и та быстро-быстро полетела к яркому свету. Вдалеке стоял какой-то человек, который махал ей двумя руками. Прозрачная девушка посмотрела на старушку, летящую к свету, и увидела, что это никакая не старушка, а совсем молодая девушка с длинными черными волосами.

— Лети скорее ко мне, Дези! — кричал радостно человек, его улыбка была еще ярче, чем свет вдали, а может, она и была этим светом.

Прозрачная девушка крикнула старушке:

— Прощайте, теперь вы всегда будете счастливы! — и полетела обратно.

Она вылетела из отверстия и оказалась в лесу. «Интересно, почему так темно?» — подумала девушка. Она облетела поляну. Все как раньше. Вот елочки, вот сосна. Постойте, постойте. Камня под сосной не было. Свет из отверстия не освещал поляну, поэтому было темно и необычно.

Прозрачная девушка полетела через лес, через поле. Она летела и думала: «Где же он? Как это странно, куда он мог пропасть? Или я не заметила, как он пролетел. Даже не попрощались. Этого не может быть».

Она полетела к деревушке. Вот опушка с другой стороны леса, вдалеке виднелся домик Турбаса. Девушка подлетела поближе. Турбас сидел на пороге своего дома в светлой серости.

— Что ты здесь делаешь?

— Домик Турбаса освободился, теперь это мое жилище.

— Почему ты не полетел вместе с Дези к свету?

— Я хотел, но… Я видел, как вы с Дези пролетели в голубое отверстие, и хотел последовать за вами. Я приготовился, даже вроде руки сложил, и… больно стукнулся о корни у сосны. Отверстия не было. И вас тоже. Одно мгновение, и я уже сидел на пороге этого домика. Вот теперь я здесь.

— Давай попробуем вернуться обратно, я не хочу, чтобы ты долго сидел в этом домике.

— Ничего не получится, мне обратного пути нет.

— А как же я, ведь я люблю тебя и хочу быть вместе с тобой. Можно сказать, мы только встретились, все только началось. Я не могу остаться в домике Турбаса.

— Я буду тебя здесь ждать, когда-нибудь ты вернешься, и мы вместе покинем это серое место.

— Когда-нибудь — это очень неопределенно…

— В конце своей жизни, когда ты умрешь, мы вместе полетим к свету.

— Скажи, зачем мы пошли сюда, если все так получилось? Зачем это надо?

— Иногда кажется, что все сразу получится. Летишь к солнцу и — крылья обжигаешь. Когда на обгоревших крыльях подлетаешь, вдруг ясно видишь: это ложное солнце, оно сразу гаснет у тебя на глазах, и ты вынужден с обгорелыми крыльями кружить в темноте и ослепленными от яркого света глазами всматриваться в пустоту. В этот момент ясно понимаешь: ты ошибся.

— Неужели ничего нельзя исправить?

— Я буду тебя всегда здесь ждать, Света.

Прозрачная девушка заплакала. Чем больше она плакала, тем мутнее становилось все вокруг. Она уже совсем не видела ни человека, сидящего на крыльце, ни крыльца, ни домика, ничего…

Внезапно она отчетливо увидела, как занимается новый день над Москвой, и розовое солнце отражается в окнах соседних домов».

Я прочитала все это и посмотрела на Полюшко. Он, как ни в чем не бывало, сидел и курил.

— Хороший сценарий, и что — это действительно должно случиться?

— Да, я так чувствую, так должно случиться.

— Прекрасная перспектива… Прости, там как-то непонятно, как я-то попадаю на тот свет? Я же вроде бы не с вами, я как-то отдельно, по-особенному, в образе прозрачной девушки?..

— Ты не попала с нами в подземелье. Ты опоздала.

— Интересно, и что?

— Ты попала под автобус, под этот «Tour buss».

— Прелестно, и дальше?

— Мы с Дези отправились в «Исход», ты немного опоздала, в это время вход был уже завален.

— Это произошло именно в тот момент, когда я попала под автобус?

— Да.

— Прости за непонятливость, и что в финале? Так, любопытство мучает.

— Ты выживешь, просто глубокая кома, потом все в порядке, далее обычная жизнь, творчество и всякое такое, все как положено.

— А вы, значит, на том свете? Дези — в свете, ты — в Сидпа Бардо?

— Все именно так, я не очистился, я еще не все понял и не все осознал.

— Да мне кажется, ты совсем ничего не понял, ты просто… У меня нет слов.

— В каком смысле?

— И ты еще что-то лепетал мне про амбиции Мураками? Мураками — просто ребенок безобидный по сравнению с тобой. Ты что, вообразил себя Господом? Как смеешь ты распоря— жаться людьми, писать эти сценарии и воплощать в жизнь всю эту ересь?! А я тебе поверила, чуть не купилась. Тебе нас не жалко? Мы же все-таки не куклы.

— Каждому должно воздаться по его заслугам.

— А что, заслуги эти ты определяешь? Что ты думаешь, Дези сама не найдет дорогу, без тебя? Поверь мне, человек, который всю жизнь жил любовью к другому человеку, мыслями о нем, обязательно, без чьей-либо помощи, найдет дорогу к нему. Ты хотел угробить бедную старушку?!

— Я хотел облегчить ей эту проблему.

— Сам-то ты веришь в это? Ты даже в своей теории это все прописал: стукнулся о корни и вынужден сидеть в Сидпе. Ты все прекрасно понимаешь.

— Я вынужден сидеть там, так как не просветлел, эгоистичен и беспечен.

— Все это можно и здесь исправить — без Сидпы и походов.

— Здесь ничего у меня не получается.

— Очень интересный ход — так как у меня здесь ничего не получается, дай-ка я займусь устройством людей на том свете. Облегчу, укажу им дорогу. Сам, кстати, тоже получу небольшой урок на неопределенное количество вре— мени. Мысль интересная, но абсолютно неправильная и вредная для здоровья. В этой мысли Бога нет, не предусмотрен. Я не могу согласиться со сценарием, в котором путь указывает лжепророк, не умеющий жить на земле и ни во что не верующий.

— Ты тоже недавно во все это верила и сама все видела.

— Я все видела, но в отличие от тебя я все это по-другому воспринимала.

— Сама говорила, два коня погибают.

Я подошла к кухонной полке, на которой стояли две фарфоровые лошадки. Эти статуэтки жили на моей кухне с незапамятных времен. Я схватила лошадок и со всей дури швырнула на пол. Обе лошадки разлетелись на мелкие кусочки.

— Две лошади погибли в одночасье.

Полюшко смотрел на меня, выпучив глаза.

— Здесь надо иначе все решать и не лезть не в свои дела. Ты лучше вот что, Даниил, собирайся, домой поезжай. Там тебя мать, поди, уже заждалась, ты застрял тут, побудешь в Питере, там у вас сейчас ночи беленькие, потом, Даня, приезжай и не дури.

Полюшко достал из кармана пуговицу.

— А это куда?

— А это, Данечка, дай мне.

Я взяла эту проклятущую пуговицу и выбросила в форточку.

В это время в небе сверкнула молния, раздался чудовищный грохот. Началась майская гроза.

— Ты права, мне домой надо съездить, — сказал Полюшко.

— Поезжай.

 

Глава 25 Вот стоит шарманщик…

С тех пор, как Полюшко уехал в Питер, прошло довольно много времени. Уже совсем наступило лето. Такое московское, душноватое, но все равно приятное, долгожданное и очень желанное. С запыленными чуточку деревьями, с белым тополиным пухом, открытыми верандами в кафе, с теплыми-претеплыми вечерами.

Я наконец-то занялась делами.

Решила описать все события. Параллельно с писательством я рисовала картины. У меня новая тема, лирико-мистическая такая. Сама удивляюсь, но вроде ничего так, интересно идет. И цветово, и композиционно, тьфу, тьфу, тьфу.

Кустикоff совсем практически привык к романтизму. Он теперь и Шумана, и Листа, и Шопена — с большим удовольствием. Нельзя сказать, что напрочь разлюбил барокко, все-таки старая привязанность, от барокко он валяется и орет, но романтизм теперь тоже сильно на него действует. Кусти попискивает и проявляет всяческое довольство: и хвост, и ушки. Тоже — тьфу, тьфу, тьфу. Мне, в принципе, давно этого хотелось, но почему-то не прививалось, не ложилось ему на душу, а тут само собой как-то, внезапно вышло.

Митька, мой золотой, учится, и, надо сказать, неплохо, хотя я абсолютно ему помочь не могу. Сейчас совсем по-другому учатся. Теперь надо на тесты отвечать, я в этом абсолютно теряюсь.

Вот, к примеру, вопрос:

Кто был в белой рубашке и черных штанах? а) Печорин; б) Онегин; в) Базаров.

У меня лично нет ответа, хотя это, оказывается, еще не самый сложный вопрос.

А Митька знает. Он мне объясняет: так как в предыдущем тесте был ответ «а», в позапредыдущем — «б», то логически вытекает ответ «в». Базаров.

Их теперь по-другому обучают. Их теперь логически. Он и меня поучает.

Я ему вечерами читаю, что написала, он жестко критикует, и правильно: он всегда трезво и логически смотрит на жизнь. Дельные замечания делает.

Иногда так говорит:

— Это абсолютная туфта, это неинтересно, глупо и несовременно, не прикольно. Это никто не будет читать.

Тогда я переделываю. Потому что мне хочется, чтобы было интересно и чтобы хоть кто-нибудь да прочитал.

Недавно в «Вечерней Москве» я прочитала заметку под названием «Исчез, как утренний туман». Это была статья о фантастическом исчезновении автобуса. Люди купили билеты в надежде совершить увлекательную экскурсию и получить незабываемый сервис. Дальше шла какая-то непонятка, просто белиберда. Совершенно не было ясно: пропал автобус вместе с пассажирами или он испарился еще до экскурсии? В общем, как корова языком слизнула, и больше ни слуху, ни духу. Туроператор вообще не знал о существовании такого автобуса.

У Вальки и Инесски во «Взгляде на Восток» все прямо на хорошо и отлично и даже лучше, соусы просто нарасхват, и вазочки — те, что Инесска недавно из Пекина привезла, — все уже раскупили. Они опять в Китай собираются, потому что и соусы тоже заканчиваются, и вееров практически не осталось, и свитков всего штуки три-четыре.

Колин клуб «Исход» стоит весь в лесах, там ремонт.

Произошли обвал и затопление в подвале. Дом чуть не рухнул, но все-таки не рухнул. Он покачнулся и осел. Теперь подвала в доме нет. Электрические щиты перенесли прямо Коле под дверь.

Эффектно смотрится. Дверь, рядом ящик с черепом и костями, сверху над дверью надпись — «ИСХОД». Очень концептуально.

Дом обшивают железными балками.

Самого Колю я за это время ни разу не видела, честно говоря, от этого ни капельки не страдаю, хотя конкретно мне он ничего плохого никогда не делал.

Тетя Дези занялась воспоминаниями. Она решила книгу о Боре написать, типа монографии, но с элементами Ибсена — по аналогическим моментам и теоретическим аллюзиям. Она теперь даже реже стала всем нам звонить, а когда ей звонишь, то разговаривает формально. Чувствуется, некогда ей бытовые проблемы обсуждать, она вся в писании и творении и довольна до жути.

Анжелка со своими пациентами работает, но теперь несколько меньше. Она пошла на курсы японского, говорит, хочу в оригинале его почитать, все-таки не посторонние люди. И вообще, я уверена, что в переводе все, как всегда, с ног на голову. Я ей не возражаю, тут она права: в переводе иногда такое понапереводят, что оригиналу даже в кошмарах не снилось.

Зюзикова, ну та, врач-нарколог, решила Витькой конкретно заняться. Видимо, он ей сразу чем-то приглянулся. Чудны дела… Она абсолютно бесплатно провела ему дополнительную чистку организма плюс какие-то еще профилактические меры. Ходит к нему каждый день. Слушает его. Витька, надо сказать, поддался положительному влиянию Зюзиковой, как-то помягчел, наверное, чистка свое дело сделала. Сидит, работает, пишет, говорит, что собирается вернуться к своей диссертации. За собой стал следить, бреется.

Про Мураками пока ничего не слышно. Наверное, новый роман сочиняет. Подождем.

Все вроде бы вошло в свое русло и, в общем, стало как всегда. Но все-таки иногда, особенно вечерами, мне становится грустно. Это абсолютно беспричинная грусть, такая с виду легкая, но достаточно плотная.

Сегодня какой-то особенно теплый летний вечер. Я сижу на кухне, курю и смотрю на заходящее солнце.

Солнце такое ярко-оранжевое, доброе. Завтра, значит, будет теплый хороший день. Над столом кружится муха.

Я обдумываю финал моей книги. Ничего не выходит. Хочется сказать, что все-таки любовь всегда на первом месте, что любовь — это необыкновенно и чудесно. Совершенно неизвестно, откуда она появляется. Иногда мы принимаем за любовь что-то другое, но это «другое» никогда не заменяет ее, являясь лишь блеклым подобием. Если думаешь: «Я люблю за то-то и то-то…», то это уже не любовь. Настоящую любовь ни с чем не спутаешь, она проникает внутрь, захватывает и возвышает.

Звонок в дверь.

На пороге стоит Полюшко, весь в черном, с клетчатым чемоданом и пестрой авоськой.

Он прямо с порога поет шубертовского «Шарманщика»:

Я киваю.