По дальним странам мира я скитался, Со многими людьми я повстречался И знанье отовсюду извлекал, Колосья с каждой жатвы собирал. Но не встречал нигде мужей, подобных Ширазцам, — благородных и беззлобных. Стремясь к ним сердцем, полон чистых дум, И Шам покинул я, и пышный Рум. Но не жалел, прощаясь с их садами, Что я с пустыми ухожу руками. Дарить друзей велит обычай нам, Из Мисра сахар в дар везут друзьям. Ну что ж, хоть сахару я не имею, Я даром слаще сахара владею. Тот сахар в пищу людям не идет, Тот сахар в книгах мудрости растет. Когда я приступил к постройке зданья, Воздвиг я десять башен воспитанья. Одна — о справедливости глава, Где стражи праха божьего — слова, Благотворительность — глава вторая, Велит добро творить, не уставая. О розах — третья, об огне в крови, О сладостном безумии любви. В четвертой, в пятой — мудрость возглашаю, В шестой — довольство малым прославляю, В седьмой — о воспитанье говорю, В восьмой — за всю судьбу благодарю. В девятой — покаянье, примиренье, В главе десятой — книги заключенье. В день царственный, в счастливый этот год На пятьдесят пять свыше шестисот, В день, озаренный праздника лучами, Наполнился ларец мой жемчугами. Я кончил труд, хоть у меня была В запасе перлов полная пола. Душа еще даров своих стыдится, Ведь с перлами и перламутр родится. Средь пальм непревзойденной высоты В саду растут и травы и кусты. И к недостаткам моего творенья, Надеюсь, мудрый явит снисхожденье. Плащу, что из парчи бесценной шьют, Кайму из грубой бязи придают. Нет в этой книге пестроты сугубой, Ты примирись с ее каймою грубой. Я золотом хвастливо не блещу, Сам, как дервиш, я милости ищу. Слыхал я: в день надежды и смятенья Аллах дурным за добрых даст прощенье. Дурное услыхав в моих словах, Ты поступай, как повелел аллах. Коль будет бейт один тебе по нраву, Прочти всю книгу, истине во славу. Мои стихи, ты знаешь, в Фарсистане — Увы — дешевле мускуса в Хотане. Свои грехи я на чужбине скрыл И в этот гулкий барабан забил. И шутки ради розу Гулистану Я приношу, а перец — Индостану. Так — финик: кожа у него сладка, Да косточка внутри ее крепка…

Ануширван, когда он умирал, Призвал Хормуза и ему сказал: «Покинь чертоги мира и покоя, Взгляни, мой сын, на бедствие людское! Как можешь ты довольным быть судьбой, Несчастных сонмы видя пред собой? Мобеды оправданья не отыщут, Что спит пастух, а волки в стаде рыщут. Иди пекись о нищих, бедняках, Заботься о народе, мудрый шах! Царь — дерево, а подданные — корни. Чем крепче корни, тем ветвям просторней. Не утесняй ни в чем народ простой. Народ обидев, вырвешь корень свой. Путем добра и правды, в божьем страхе Иди всегда, дабы не пасть во прахе. Любовь к добру и страх пред миром зла С рождения природа нам дала. Когда сияньем правды царь украшен, То подданным и Ахриман не страшен. Кто бедствующих милостью дарит, Тот волю милосердного творит. Царя, что людям зла не причиняет, Творец земли и неба охраняет. Но там, где прав царя добра лишен, Народ в ярме, немотствует закон. Не медли там, иди своей дорогой, О праведник, покорный воле бога! Ты, верный, не ищи добра в стране, Где люди заживо горят в огне. Беги надменных и себялюбивых, Забывших судию, владык спесивых. В ад, а не в рай пойдет правитель тот, Что подданных терзает и гнетет. Позор, крушенье мира и оплота — Последствия насилия и гнета. Ты, шах, людей безвинно не казни! Опора царства твоего они. О батраках заботься, о крестьянах! Как жить им в скорби, нищете и ранах Позор, коль ты обиду причинил Тому, кто целый век тебя кормил». И Шируйэ сказал Хосров, прощаясь, Навек душой от мира отрекаясь: «Пусть мысль великая в твой дух войдет: Смотри и слушай, как живет народ. Пусть в государстве правда воцарится,— Иль от тебя парод твой отвратится. Прочь от тирана люди побегут, Дурную славу всюду разнесут. Жестокий властелин, что жизни губит, Неотвратимо корень свой подрубит. Ушедшего от тысячи смертей Настигнут слезы женщин и детей. В ночи в слезах свечу зажжет вдовица — И запылает славная столица. Да, только тот, который справедлив, Лишь тот владыка истинно счастлив. И весь народ его благословляет, Когда он в славе путь свой завершает». И добрые и злые — все умрут, Так лучше пусть добром нас помянут.

Правителей правдивых назначай, Умеющих благоустроить край. Кто, правя, тружеников обижает, Тот благу всей державы угрожает. А власть злодея — сущая беда! Да не уйдет он грозного суда! Кто добр поистине — добро увидит, Злодей же сам детей своих обидит. О правде ли к насильникам взывать, Когда их с корнем надо вырывать! Казни судей, в неправде закоснелых, Трави, как хищников заматерелых. Бесчинствам волка положи конец, От истребленья огради овец.

Купец какой-то хорошо сказал, Когда он в плен к разбойникам попал: «Толпе старух подобно войско шаха, Когда грабители не знают страха! Беда в стране, где властвует разбой, Не будет прибыли стране такой. И кто поедет в край, забытый богом, Где спит закон, где грабят но дорогам?» Чтоб славу добрую завоевать, Шах чужеземцев должен охранять. Уважь пришельцев, что приюта просят, Они ведь славу добрую разносят. А если гостелюбья нет в стране, Ущерб и царству будет, и казне. Ты по обычаям, по доброй вере Не запирай пред странниками двери. Гостей, купцов, дервишей бедных чти, Очисти от грабителей пути. Но слух и зренье будут пусть на страже, Чтоб не проник в твой дом лазутчик вражий.

Людей, несущих смуту, не казни, А из своих пределов изгони. Не гневайся на пришлеца дурного, Сам жертва своего он нрава злого. Но если Фарс — смутьяна отчий край, В Рум, в Санаан его не изгоняй. Ведь неразумно бедствие такое На государство насылать другое, Чтоб нас не проклинал иной народ,— От них, мол, к нам несчастие идет.

Люби друзей, чей посвящен был труд Всю жизнь тебе. — они не предадут. И старого слугу изгнать постыдно, Забвение заслуг его обидно. Хоть стар, не в силах он тебе служить,— Как прежде, должен ты его дарить. Когда Шапур, еостарясь, стал недужен, Хосрову он на службе стал не нужен. И в бедствие Шапур, и в бедность впал, И он письмо Хосрову написал: «Царь, я служил тебе в былые лета! Стар стал… Неужто изгнан я за это?»

Раз из Омана прибыл человек, Он обошел весь мир за долгий век. Таджиков, тюрков и руми встречал он, Все, что узнал у них, запоминал он. Всю жизнь он странником бездомным был. Но в странствиях он мудрость накопил. Он был, как дуб могучий, по при этом Не красовался ни листвой, ни цветом,— Убог и нищ, лишь разумом богат. Халат его был в тысяче заплат. Томимый голодом, изнемогал он, И от жары и жажды высыхал он. Вот он явился в городе одном, Где некий муж великий был царем. Страннолюбив и чужд мирской забавы, Тот царь хотел себе лишь доброй славы. Велел пришельца шах во двор впустить, Насытить, в бане мраморной омыть. И, пыль и пот отмывши в царской бане, Предстал он перед шахом на айване, Приветствие султану возгласил И руки на груди своей сложил. А царь: «Поведай, из каких ты далей? Какие беды к нам тебя пригнали? Что в мире видел ты за долгий век? Ответствуй нам, о добрый человек!» Открыл уста пришелец: «О владыка! Тебе да будет в помощь бог великий! Я долго по стране твоей блуждал И — честь тебе — несчастных не видал. Не пьянствуют здесь, дух святой бесславя: Закрыты кабаки в твоей державе. И людям здесь обиду причинять Запрещено, хоть негде пировать; Зато в стране народ живет счастливо!» — Так говорил пришлец красноречиво, Как будто перлы сыпал океан… Пленен его речами был султан, Он гостя посадил с собою рядом И милостей его осыпал градом. Тот жизнь свою владыке рассказал И ближе всех душе султана стал. И в сердце шахском родилось решенье: Пришедшему вручить бразды правленья. «Но нужно постепенно! — думал он,— Чтоб я в глазах вельмож не стал смешон. Сперва в делах я ум его проверю, А уж потом печать ему доверю!» Печали тот испытывает гнет, Кто власть бездарным в руки отдает. Судья, ты взвесил приговор сначала б, Чтоб не краснеть от укоризн и жалоб. Обдумай все, кладя стрелу на лук, А не тогда, как выпустишь из рук. Проверь сперва, — завещано от века,— Как мудрого Юсуфа, человека. Пока его познаешь — целый год И даже больше времени пройдет. Так изучал пришельца шах. На диво, Он видит, честен муж благочестивый: Нрав добрый, золотая голова, Знаток людей, не ронит зря слова. Разумней всех вельмож, исполнен миром. И сделал царь тогда его вазиром. Стал править царством этот человек Так мудро, будто правил целый век. Так все привел он под своё начало, Что ни одна душа не пострадала. Ни разу повода дурным словам Он не дал. Рты закрыл клеветникам. Не видя в нем изъяна ни на волос, Завистник трепетал, клонясь, как колос. Правитель новый солнцем всех согрел, Вазир же старый завистью горел. В том мудреце не находя изъяна, Наклеветать не мог он невозбранно. А праведник и клеветник-злодей — Как бронзовый сосуд и муравей. Хоть муравья сосудом придавили, Да бронзу муравей прогрызть не в силе. И было два гулама у царя, Красивых, словно солнце и заря; Как солнце и луна; а ведь на свете Им равный светоч не рождался третий. Сказал бы ты: у них лицо одно В другом, как в зеркале, отражено. Мудрец очаровал юнцов речами, Невольно овладел он их сердцами. Они, увидя добрый прав его, Искали дружбы мудреца того. И, сердцем чуждый низкому желанью, Сам поддался мудрец их обаянью. Дабы духовный охранить покой, Беги, о мудрый, зависти людской! Будь сдержанным, дружи с людьми простыми, Чтоб клеветник твое не пачкал имя. Вазир гуламов этих полюбил, Для чистой дружры сердце им открыл. Завистник, дружбой возмущен такою, Явился к шаху с гнусной клеветою. Сказал: «Не знаю — кто он, кем рожден, Но честно жить у нас не хочет он. Чужак он, странник, здесь корней лишенным, Что царь ему? Что царство и законы? Он двух твоих рабов сердца пленил И с ними в связь развратную вступил. Имея власть н руках, не зная страха, Бродяга сей позорит имя шаха, А милостей твоих мне не забыть, И я не мог его проделок скрыть. Я долго сам сначала сомневался, Пока до гнусной правды не дознался. Один слуга мой верный наблюдал, Как он их, улыбаясь, обнимал. Ты сам, о царь мой, можешь убедиться!» Вот так на свете клевета родится. Пусть подлый злопыхатель пропадет, Пусть клеветник отрады не найдет. В сопернике он мелочь замечает, Пожар из малой искры раздувает. Три щепки подожжет — и запылал Огонь, и дом, и двор, и сад объял. Царь выслушал донос. И запылал он, Как на огне котел, заклокотал он. Кровь дервиша он пролить хотел, Но гнев смирил, собою овладел. Вскормленного тобою человека Казнить — постыдным числится от века. Насильем света правды не добыть И правосудия не совершить. Не оскорбляй вскормленного тобою! С ним связан ты и честью и судьбою. Безумие пролить живую кровь, Того, кому ты оказал любовь. Кого приблизил к своему айвану, Найдя в нем доблесть, чуждую изъяну. О всех его делах дознайся сам И на слово не верь клеветникам. Царь подозренья черные скрывал, Сам за визиром наблюдать он стал. Ты, мудрый, помни: сердце — тайн темница, Коль тайна вырвется — не возвратится. Стал он дела вазира изучать, Изъяна отыскать хотел печать. И вот случайно тайны он коснулся, Вазир его гуламу улыбнулся. Когда людей связует душ сродство, Невольно взгляды выдают его. И как не может Деджлою напиться Водяночный, что жаждою томится, Так на вазира юный раб глядел… И в этом царь недоброе узрел. Но гнев свой укротил он и спокойно Сказал вазиру: «О мой друг достойный! Досель светила мудрость мне твоя, Тебе бразды правленья вверил я. Я чтил твой дух и разум твой высокий, Но я не знал, что ты не чужд порока. Нет, не к лицу тебе, увы, твой сан!.. Виновен в этом сам я — твой султан. Змею вскормившего удел печален, Он будет рано ль, поздно ли ужален». Главой поник в раздумье муж-мудрец И так царю ответил наконец: «Я не боюсь наветов и гонений, У вас не совершал я преступлений. Не знаю я, ты в чем меня винишь, И не пойму, о чем ты говоришь!» Шах молвил: «Чтоб исчезла тень сомненья, Ты и в лицо услышишь обвиненье». И здесь, вазира старого навет Открыв, спросил: «Что скажешь ты в ответ?» Тот молвил: «Спор внимания не стоит! Завистник подо мной подкопы роет. Он должен был мне место уступить… И разве может он меня хвалить? Ты, государь, сместив, его обидел… Он в тот же час врага во мне увидел. Неужто царь, прославленный умом, Не знал, что станет он моим врагом? До дня Суда он злобы не избудет, И лгать всю жизнь, и клеветать он будет. И я тебе поведаю сейчас Когда-то мною читанный рассказ. Невольно мне он в память заронился: Иблис сновидцу некому приснился. Он обликом был светел, как луна, Высок и строен телом, как сосна. Спросил сновидец: «Ты ли предо мною Столь ангельского блещешь красотою? Как солнце, красота твоя цветет, А ты известен в мире как урод. Тебя художник на стене чертога Уродиной малюет длиннорогой». Бедняга див заохал, застонал И так ему сквозь слезы отвечал: «Увы, мой лик художник искажает. Он враг мне, ненависть ко мне питает!» Поверь, мой шах, я чист перед тобой, Но враг мой искажает облик мой. От зависти и злобы, как от яда, Бежать, мой шах, за сто фарсангов надо. Но не опасен гнев твой мне, о шах, Кто сердцем чист, тот смел всегда в речах. Где мухтасиб идет, лишь тот горюет, Кто гирями неверными торгует. И так как только с правдой я дружу, На клевету с презреньем я гляжу!» Царь поражен был речью этой смелой, Душа его от гнева пламенела. «Довольно, — крикнул он, — не обмануть Тебе меня! Увертки позабудь. Мне не нашептано клеветниками, Нет, все своими видел я глазами. Средь сонма избранных моих и слуг Ты не отводишь глаз от этих двух». И засмеялся муж велеречивый: «Да, это правда, о мой шах счастливый. Скрыть истину мне запрещает честь, Но в этом тонкий смысл сокрытый есть. Бедняк, что в горькой нищете страдает, С печалью на богатого взирает. Цвет юности моей давно увял, Я жизнь свою беспечно растерял. На красоту, что юностью богата, Любуюсь. Сам таким я был когда-то. Как роза цвел, был телом как хрусталь, Смотрю — и в сердце тихая печаль. Пора мне скоро к вечному покою… Я сед, как хлопок, стан согбен дугою. А эти плечи были так сильны, А кудри были, словно ночь, черны. Два ряда жемчугов во рту имел я, Двумя стенами белыми владел я. Но выпали они, о властелин, Как кирпичи заброшенных руин. И я с тоской на молодость взираю И жизнь утраченную вспоминаю. Я драгоценные утратил дни, Осталось мало, минут и они!» Когда слова, как перлы, просверлил он, Как будто книгу мудрости открыл он. Шах посмотрел на мощь своих столпов, Подумав: «Что есть выше этих слов? Кто мыслит так, как друг мой, благородно, Пусть смотрит на запретное свободно. Хвала благоразумью и уму, Что я обиды не нанес ему. Кто меч хватает в гневном ослепленье, Потом кусает руки в сожаленье. Вниманье оклеветанным являй, Клеветников же низких покарай!» И друга честью он возвысил новой, Клеветника же наказал сурово. И так как мудр, разумен был вазир, Не позабыл того султана мир. Пока был жив, он был хвалим живыми И доброе, уйдя, оставил имя. * Тот шах, что в вере истинной живет, Рукою правды счастья меч берет. Таких не знал я, кроме сына Са'да, Средь нынешнего общего разлада. Как древо райское — ты, славный шах! Ты — верных сень на жизненных путях! Хотел я, чтоб Хумай ширококрылый Отрадой озарил мой дом унылый. Но разум говорит — Хумая нет… И к дому шаха я иду на свет. Спаси владыку, вечный вседержитель, И доброй сей земли храни обитель. Молю тебя за шаха и людей, Да не лиши их милости твоей! * Не торопись виновного казнить, Потом не сможешь голову пришить. Тот царь, в котором правды свет не тмится, От просьб о помощи не утомится. Та голова для власти не годна, Что лишь пустой надменностью полна. Не будь в боях с врагом нетерпеливым, Разумным будь во всем, неторопливым, Лишь тот в совете — солнце, в битвах — Кто разумом смирять умеет гнев. А если силы злобы и досады Свои войска выводят из засады, И честь и веру — всё они сметут, От этих дивов ангелы бегут. * По шариату воду пить — не грех, Злодея по суду казнить — не грех. Кто по закону казни лишь достоин, Казни его, не бойся, будь спокоен. Но если ои семьей обременен, Раскаявшись, пусть будет он прощен. Преступник за вину свою в ответе, Но не должны страдать жена и дети. * Ты войском обладаешь, сам ты смел, Но не вводи войска в чужой предел. Султан, в надежном замке отсидится, А подданный несчастный разорится. * Сам узников расспрашивай своих, Быть может, есть невинные средь них. * Когда у вас умрет купец чужой, Забрать его богатство — грех большой. Пятно бесчестья на султана ляжет, Родня, умершего оплакав, скажет: «Он, бедный, умер среди чуждых стран, А все добро его забрал тиран!» Помысли, мудрый, о его сиротах, Подумай — нищета и голод ждет их. Полвека в доброй славе можно жить И делом низким имя омрачить. Цари, что вечной славой засияли, У подданных добра не отнимали. А тот, кто отбирал, — грабитель он, Будь он над всей вселенной вознесен. Муж благородный в бедности скончался, Он хлебом бедняков не объедался. * Слыхал я: некий повелитель был, Из грубой бязи платье он носил. Ему сказали: «О султан счастливый, Китайские б шелка носить могли вы!» «Зачем? Я добрым платьем облачен! Шелк — это роскошь, — так ответил он.— Харадж я собираю для того ли, Чтоб наряжаться, в неге жить и в холе? Когда, как женщина, украшусь я, Угаснет доблесть ратная моя. Когда бы суета владела мною, Что стало б с государственной казною? Не для пиров и роскоши казна — Она для мощи воинской нужна». * Султаном обездоленная рать Не станет государство охранять. Коль враг овец крестьянских угоняет, За что султан с крестьян харадж взимает? И будет ли народ царя любить, Коль царь страну не может защитить? Когда народ, как яблоня, ухожен, Тогда лишь урожай его возможен. И ты его под корень не руби И, как глупец, себя не погуби. Тот подл, кто меч над подданным подымет, Кто зернышко у муравья отнимет. А царь, не угнетающий людей, Награду примет от судьбы своей. Ты пуще стрел остерегись рыданий Людей под гнетом непосильной дани! * Коль можешь миром покорить страну, Не затевай напрасную войну. О смерти помни, мощь и славу множа. Ведь капля крови царств земных дороже. Джамшид великий как-то, я слыхал, У родника на камне начертал: «Здесь сотни сотен жажду утоляли И, не успев моргнуть, как сон, пропали. Мы покорили царства всей земли, Но взять с собой в могилу не могли!» * Когда враги в полон к тебе попали, Ты не терзай их, хватит с них печали. Кто покорился, с миром пусть живет. Кровь пролитая небу вопиет.

Дара однажды, воин знаменитый, Охотясь на горах, отстал от свиты. И увидал он, оглядясь кругом, Что муж-пастух бежит к нему бегом. И вот Дара подумал благородный: «Не зло ли умышляет сей негодный. Сейчас его стрелой я поражу, Предел его стремленью положу…» «О властелин Ирана и Турана! — Пастух воскликнул, страхом обуянный.— Всю жизнь я службу царскую несу, Твоих коней отборных я пасу!» Дара, слугу увидев, рассмеялся: «О дурачок, добро, что ты назвался. Видать, Суруш судьбу твою хранил, Ведь чуть было тебя я не убил!» С улыбкою сказал пастух смиренно: «Советом не побрезгуй, царь вселенной! Тот царь не будет в мире знаменит, Что друга от врага не отличит. Знать должен слуг своих ты, царь великий, И в этом суть могущества владыки. Ты часто звал к себе меня, о шах, Расспрашивал меня о табунах. Навстречу я бежал к тебе любовно, А ты — за лук, как будто враг я кровный! Из тысячного табуна любой Скакун на свист предстанет предо мной. Чтоб помнить всех, в делах мирских участвуй Хоть раз в году, мой царь, общайся с паствой И помни: участь подданных плоха В краю, где царь глупее пастуха!» * Не ставь, султан, престол свой на Кейване, Там не услышишь стонов и рыданий. Спи чутко, чтобы слышать крик истца На ложе неги, за стеной дворца. Кто злую власть клянет, ее насилье, Знай — он клянет твой гнет, твое насилье. Не пес полу прохожего порвал, А муж, что пса такого воспитал. Речь Саади, как меч в его деснице. Рази! И пусть нечестье покорится! Разоблачай бесстрашно злость и ложь, Ведь ты не грабишь, взяток не берешь. Перед корыстью мира не склоняйся Иль с мудростью и правдой попрощайся. * Иракский царь, что захватил полмира, У врат своих услышал речь факира: «Эй, царь! Внимай истцам у врат дворца! Ты сам — проситель у дверей творца!» * Когда не хочешь жить со счастьем в ссоре — Иди, спасай людей из бездны горя. Был не одни повергнут падишах Стенаньями народными во прах. В прохладе, в полдень, дремлешь ты, не зная, Что гибнет странник, от жары сгорая. Пусть небо правосудие свершит, Коль в мире правосудие молчит.

Поведал древле муж благочестивый: Был у Абдулазиза сын счастливый. Он драгоценным камнем обладал, Что, словно солнце, и во тьме блистал. Игрою дивной изумлял он взоры, Вселенной темной расширял просторы. И вот в стране случился недород, И страшный голод наступил в тот год. Сын ал-Азиза, бедствие такое Увидя, пребывать не мог в покое. Ведь мужу честному не до еды При виде общей муки и беды. И продал камень он без сожаленья, Чтоб прекратить народные мученья. Хоть он без счета денег получил, Но все в одну неделю расточил. Его вельможи горько упрекали: «О шах! Какой вы камень потеряли! Увы, такой ущерб невосполним!..» И тихо, строго он ответил им: «Противны государю украшенья, Когда страна изнемогла в мученье. Вез камня я кольцо носить могу, Чтоб пред голодными не быть в долгу!» Велик тот царь, что роскошь презирает, Но подданных от бедствий охраняет. Муж благородный радостей нигде Не ищет, коль парод его в беде. * Когда правитель дремлет недостойный, Не думаю, чтоб спал бедняк спокойно. Когда ж владыка мудрый бодро бдит, Тогда и люд простой спокойно спит. Хвала аллаху, что такого склада Разумное правленье сына Са'да! И смуты здесь при нем не закипят; Здесь смуту сеет лишь красавиц взгляд! Пять пли шесть двустиший в обаянье Вчера держали некое собранье. И пели мы: «Я счастие познал! Ее вчера в объятьях я держал. И, увидав, что сном опьянена, Склонилась головой моя луна. Сказал я: «О проснись же на мгновенье, Дай слышать голос сладкий, словно пенье. О смута века — время ль нынче спать? Давай вино веселья пить опять!» Она спросонья: «Смутой называешь Меня и мне не спать повелеваешь? Не знаешь разве ты, что смута спит, Когда владыка истинный царит?»

В преданьях наших древних я читал: Когда Тукла престол Занги приял, Хоть человеком сам он был незнатным, Но правил мудро царством необъятным. Учась у древних, к правде устремлен, Он правды чистой утвердил закон. И своему мобеду благородный Сказал: «И жив… И жизнь ушла бесплодно. Отец, хочу я на покой уйти, Итог Познанью жизни подвести. Владыка, умирая, все теряет, А счастье лишь отшельник обретает». Мобед же, чья душа была светла, Вспылив, сказал: «Довольно, о Тукла! Ты знай, наш тарикат — служенье людям Его в молитвах мы искать но будем. Пускай на троне царском ты сидишь, И здесь — суфий ты истый и дервиш. Отшельничество — истины не мера, В делах лишь добрых истинная вера! Дела для тариката нам нужны, Слова без действий смысла лишены. Деяний власяницу под Кабою Пусть носят вознесенные судьбою!»

Пред старым другом о беде великой В слезах румийский говорит владыка: «Хозяйничает враг в моей стране… Одна осталась крепость эта мне! В законах правды воспитал я сына, Чтоб по себе оставить властелина, Но яростный напор враждебных сил Моей десницы локоть сокрушил. Беда над государством распростерлась… Душа моя от мук во прах истерлась. Дай мне совет — где силу мне собрать, Чтобы из царства выгнать вражью рать?» Мудрец ответил: «О душе подумай! Не предавайся горести угрюмой. Есть крепость у тебя. Когда умрешь, С собой и эту крепость не возьмешь. Что мог, для царства сделал все ты… Пусть сын твой примет все твои заботы! Мир целый взять и выпустить из рук — Напрасный этот труд не стоит мук. Не обольщайся жизнью быстротечной. К уходу приготовься, к жизни вечной. Ведь были Фаридун, Заххак и Джам — Владыки, что прославили Аджам. И все исчезли. Персти — персть награда. Один лишь в мире вечен трон Изада. Конец постигнет всех земных владык, Любого, как бы ни был он велик. Пусть власть над миром утвердить он тщится, Умрет он — все величье истребится. Но души тех, чья жизнь в добре тверда, Благословенны будут навсегда. Но по себе и праха не оставит, Кто век свой добрым делом не прославит. Взрасти добра и щедрости сады, Дабы вкусить от жизни сей плоды. Твори добро теперь, иль поздно будет — Гореть в геенне вечной злых осудят. Тот, кто добро творит всю жизнь, лишь тот Величье истинное обретет. Но, как изменник, казни пусть страшится, Кто делать дело доброе боится. «Эй, раб! — суровый прозвучит упрек,— Остыла печь! Ты хлеба не испек!» Не слабоумье ль прахом жизнь развеять — Вспахать поля и позабыть засеять?

Муж некий в Шаме в горы удалился, Оставил мир, и пещере поселился. Там, в созерцанье погрузясь душой, Постиг он свет, и счастье, и покой. В дервишеском обличье величавом Он звался Худадуст, был ангел правом. И на поклон, как к Хызру самому, Великие с дарами шли к нему. Но не прельщен мирскою суетою, Смирял он дух свой мудрой нищетою. Блажен, кто плоть в лишениях влачит, Не внемля, как она «давай» кричит. А в том краю, где жил он одиноко, Народом правил некий царь жестокий. В насильях, в грабеже неумолим, Он злой тиран был подданным своим. Все жили в страхе, плача и печалясь, Иные, все покинув, разбегались; В другие царства от него ушли И славу о тиране разнесли. Другие ж — по беспечности — застряли И день и ночь султана проклинали. В стране, где черный царствует злодей, Улыбок не увидишь у людей. Порой тиран к отшельнику являлся, Но тот лицом от шаха отвращался. И царь сказал ему: «О светоч дня, Не отворачивайся от меня С презреньем, с беспредельным отвращеньем Я с дружеским пришел расположеньем. Считай, что я — не царь перед тобой! Ужель я хуже, чем бедняк любой? Мне от тебя не нужно почитанья, Ты мне, как всем, дари свое вниманье». И внял ему отшельник и в сердцах Сказал сурово: «Выслушай, о шах. В тебе — источник бедствия народа, А мне любезны радость и свобода. Ты — враг моих друзей. И не могу Я другом стать моих друзей врагу. С тобой сидеть мне рядом непотребно, Тебе и небо вечное враждебно. Уйди, не лобызай моих ты рук! Стань другом беднякам, кому я друг! И хоть сдерешь ты с Худадуста кожу, И на огне тебе он скажет то же. Дивлюсь, как может спать жестокий шах, Когда томится весь народ в слезах!» * О царь, не угнетай простой народ, Знай: и твое величие пройдет. Ты слабых не дави. Когда расправят Они свой стан, они тебя раздавят. Знай — не ничтожна малого рука! Иль ты не видел горы из песка? Где муравьи все вместе выступают — То льва могучего одолевают. Хоть волос тонок, если ж много их — И цепь не крепче пут волосяных. Творишь насилье ты, неправо судишь. Но помни — сам беспомощен ты будешь. Душа дороже всех богатств земных, Казна пустая лучше мук людских. Нельзя над бедняками издеваться, Чтоб не пришлось в ногах у них валяться * Терпи, бедняк, тирана торжество… День будет: станешь ты сильней его. Будь, мудрый, щедр, подобно вешней туче Рука щедрот сильней руки могучей. Встань, молви: «Улыбнитесь, бедняки! Мы скоро вырвем изверга клыки!» * Звук барабана шаха пробуждает, А жив ли, нет ли сторож — он не знает. Рад караванщик — кладь его цела, Пусть ноют раны на спине осла. Не зная бедствий, весь свой век живешь Что ж помогать несчастным не идешь ты? Здесь, о жестокосердые, для вас Рассказ я в поучение припас.

Такой в Дамаске голод наступил, Как будто бог о людях позабыл. В тот год ни капли не упало с неба, Сгорело все: сады, посевы хлеба, Иссякли реки животворных вод, Осталась влага лишь в глазах сирот. Не дым, а вздохи горя исходили Из дымоходов. Пищи не варили. Деревья обезлиствели в садах, Царило бедствие во всех домах. Вот саранчи громады налетели… И саранчу голодных толпы съели. И друга я в ту нору повстречал,— Он, как недужный, страшно исхудал, Хоть он богатствами владел недавно, Хоть был из знатных муж тот достославный. Его спросил я: «Благородный друг, Как бедствие тебя постигло вдруг?» А он в ответ: «С ума сошел ты, что ли? Расспрашивать об этом не грешно ли! Не видишь разве, что народ в беде, Что людям нет спасения нигде, Что не осталось ни воды, ни хлеба, Что стопы гибнущих не слышит небо?» А я ему: «Но, друг, ведь ты богат! С противоядием не страшен яд. Другие гибнут, а тебе ль страшиться? Ведь утка наводненья не боится». И на меня, прищурившись слегка, Взглянул он, как мудрец на дурака: «Да — я в ладье! Меня разлив не тронет! Но как мне жить, когда народ мой тонет? Да, я сражен не горем, не нуждой — Сражен я этой общею бедой! При виде мук людских я истомился, О пище позабыл и сна лишился. Я голодом и жаждой не убит, Но плоть мою от ран чужих знобит! Покой души утратит и здоровый, Внимая стонам горестным больного. Ведь ничего здесь люди не едят!.. И пища стала горькой мне, как яд». Муж честный не смыкает сном зеницы В то время, как друзья его в темнице.

Однажды ночью весь почти Багдад Был океаном пламенным объят. И некто ликовал средь искр и дыма, Что сам он цел и лавка невредима. Мудрец ему сказал: «О сын тщеты! Лишь о себе заботой полон ты! Ты рад тому, что все вокруг сгорело, Что лишь твоя лавчонка уцелела?» Бездушный лишь спокойно ест и пьет В те дни, как голодает весь народ. И как богач не давится кусками, Когда бедняк питается слезами? Во дни беды — бедой людей болей, Дели с другими тяжесть их скорбей! Друзья не спят, хоть к месту доберутся, Когда в степи отставшие плетутся. Пусть мудрый царь заботится везде, Где труженика видит он в беде: Осел ли дровосека вязнет в глине Иль заблудился караваи в пустыне. Ты, мудрый, внемля Саади, поймешь: Посеяв терн, жасмина не пожнешь! * Слыхал ли ты преданий древних слово О злых владыках времени былого? В забвенье рухнул их величья свод, Распались их насилие и гнет! Что ж он — насильник — в мире добивался? Бесследно он исчез, а мир остался. Обиженный в день Страшного суда Под сень Иездана станет навсегда. И небом тот храним народ счастливый, Где царствует владыка справедливый. Но разоренье и погибель ждет Страну, где в лапы власть тиран берет. Служить тирану муж не станет честный. Тиран на троне — это гнев небесный. Султан, твое величье создал бог, Но знай: он щедр, но и в расплате — строг. Ты горше нищих будешь там унижен, Коль будет слабый здесь тобой обижен! Позор царю, коль он беспечно спит, Когда в стране насилие царит. Во всех заботах бедняков участвуй, Будь с ними как пастух заботлив с паствой. А если в царстве правды глас умолк, То шах для стада не пастух, а волк. Когда от сердца он добро отринет, Он мир с недобрым будущим покинет. Воспрянут люди. Бедствия пройдут, А извергов потомки проклянут. Будь справедливым, чтоб не проклинали! Чтоб век твой добрым словом поминали!

Жил муж в пределах западной страны, И были им два сына взращены. Взросли богатырями, удальцами, Разумными, с отважными сердцами. Отец нашел: они повелевать Способны и водить на битву рать. И сыновьям своим он на две части Всю разделил страну и бремя власти, Чтоб не поссорились между собой И не затеяли за царство бой. Все разделив и дав им поученье, Он отошел в блаженные селенья. Меч Азраила нить его пресек, Чем жил он век — утратил все навек. А в государстве том два шаха стало. Войск и казны досталось им немало. И каждый у себя по своему Уменью править начал и уму. Один избрал добро. Другой — поборы, Насилье, чтоб собрать сокровищ горы. Один природным нравом был такой, Что думал сам о нуждах бедняков, Давал голодным хлеб, жилище строил, Угодных богу странников покоил; Хоть тратил деньги, войско пополнял, Простой парод нужды при нем не знал, И мир в стране царили, и отрада, Как средь людей Шираза в дни ибн-Са'да. Да принесет плоды для всех живых, Владыка, древо чаяний твоих! Послушай о султане благородном, Который в процветании народном Трудов своих награду находил И справедлив ко всем, и ласков был. И благодать его страной владела, Его землей Карун прошел бы смело. И не была ничья душа при нем Уколота и розовым шипом. Добром так прочно царство утвердил он. Что выше всех царей вселенной был он. А брат другой, чтобы казну собрать, Харадж с крестьян стал непосильный брать. Купцов же пошлинам таким подверг он, Что разорил их, в бедствие поверг он. Брал у людей он — людям не давал. Он в лихоимстве меру потерял. И хоть казна его — гляди! — скоплялась, От голода все войско разбежалось. Слух средь купцов до дальних стран прошел, Что в царстве том — грабеж и произвол. Купцы в ту землю ездить перестали Полей своих крестьяне не пахали. Беда постигла край царя того. И тут враги напали на него. И с корнем вырвал гнев его небесный… Земля ему, ты скажешь, стала тесной. Враги же становились все наглей, Топча поля копытами коней. Как защититься? Войска не осталось, Густое населенье разбежалось. Чего от жизни тот несчастный ждет, На чью главу проклятие падет? Забыл, отверг он слово назиданья И, прогневив судьбу, погиб в изгнанье. И люди к брату доброму пришли, Сказали: «Будь царем его земли. Добром обрел ты мощь и изобилье, То, что напрасно он искал в насилье!» На сук забравшись, некто сук рубил, В саду в ту пору сам владелец был. Сказал он: «Дерево мое он рубит, Но не меня он, а себя погубит!» Услышь совет мой: «В мудрости живи, Рукою сильной слабых не дави. Тот завтра будет к вечному приближен, Кто ныне в прах перед тобой унижен. Чтоб стать великим завтрашнего дня, Живи сегодня, малых не тесня. Когда величье минет — мгле подобно. Тебя за полы нищий схватит злобно. Гляди — простерты бедных пятерни! Возьмут и сбросят в прах тебя они. По мненью мудрых, знаний свет приявших Постыдно, страшно пасть от длани павших. Султан! Дорогой праведной иди! Чтоб ведать правду — внемли Саади! * Не говори, что царь всего превыше! Я царству предпочту покой дервиша. О мудрый муж, кто нагружен легко, Тот и пойдет, ты знаешь, далеко. Хлеб бедняка и воля — радость сердца, Но целый мир забот у миродержца. Бедняк, на бедный ужин хлеб добыв, Как Шама царь, и весел и счастлив. Но скорбь и радость — дней летящих злоба,— Как дым, исчезнут за вратами гроба. И тот, на чьем челе венец блестит, И тот, кто весь свой век ярмо влачит, И тот, чей трон вознесся до Кейвана, И тот, кто стонет в глубине зиндана, Едва лишь войско смерти нападет, Не различишь их — этот или тот? Слыхал, когда я Хиллу посетил, Как с духовидцем череп говорил: «Когда-то царским фарром обладал я, Войсками грозными повелевал я. Передо мной бежал в смятенье враг, И я пошел — завоевал Ирак. И на Кирмаи я двинулся с войсками… Но все прошло, и пожран я червями!» Вынь вату из ушей, дабы внимать Словам, что могут мертвые сказать. * Да не увидит дел исхода злого, Кто никогда не делает дурного. Злодей же злом повсюду окружен, Как сам себя язвящий скорпион. Коль добрых чувств вы к людям не храните, Вы сердце замуруете в граните. Нет, я ошибся, говорить не след, Что в камне, в меди, в стали пользы нет! Для крепких стен идущий камень вечный Не лучше ли, чем изверг бессердечный? Цари-тираны хищников лютей. И тигр и лев не лучше ль злых людей? Ведь ближних, словно хищник, не терзает Тот, кто душой и сердцем обладает. И зверь быть нами должен предпочтен Тому, чья жизнь еда, питье и сон. Коль всадник в пору в путь коня не тронет, Тогда и пешеход его обгонит. Чтоб урожай надежд твоих созрел, Сей семена любви и добрых дел. Но никогда я в жизни не слыхал, Что тот, кто сеял зло, добро пожал.

Тиран, которого и лев страшился, В колодец как-то ночью провалился. Зломыслящий — он сеял зло и грех, И стал он вдруг беспомощнее всех. Всю ночь стенал он, ужасом объятый. И кто-то сверху крикнул: «А! Проклятый! Кого ты ждешь? Ты разве помогал Несчастным, кто на помощь призывал? Ты мир засеял злобы семенами! Теперь любуйся дел своих плодами. Никто к тебе на помощь не придет… Ты истомил, измучил весь народ. Ты яму рыл под нашими ногами, И — волей судеб — сам теперь ты в яме. Знай: розно ямы роют для людей Муж, благородный духом, и злодей: Один — колодец водоносный роет, Другой — для ближнего ловушку строит. Кто по весне ячмень посеял, тот Ведь не пшеницу, а ячмень пожнет. Не жди добра, злодей с душою низкой! Не снимешь сладких гроздей с тамариска И древо яда стоит ли трудов? Не снимет садовод с него плодов. Ведь финик от колючки не родится, Посев злодейств бедою обратится».

О неком муже повесть я слыхал, Что честью он Хаджаджу не воздал. Тот отражникам: «Схватить его — живее! Казнить его за дерзость, как злодея!» Когда добром не может зла пресечь, Тиран безумный обнажает меч. Бедняк пред казнью плакал и смеялся Тиран от изумленья приподнялся: «Постой-ка! — молвил, — не руби, палач! Что значат этот смех и этот плач?» «Беспомощных сирот я оставляю,— Сказал бедняк, — и потому рыдаю. Я радуюсь, что честного конца Здесь удостоен — милостью творца, Что я иду в блаженную обитель, Как светлый мученик, а но мучитель!» Хаджаджу сын сказал: «О мой отец! Пусть он живет! Суфий он и мудрец. Помысли! Он большой семьи опора, Нельзя судьбу людей решать так скоро. Подумай о сиротах. И прости. Его великодушно отпусти!» Слыхал я: тщетным было увещанье… Что ж: каждому свое предначертанье. Был некто этой казнью потрясен, Казненного во сне увидел он. Тот молвил: «Смерть моя была — мгновенье, На нем же гнет — до светопреставленья. Не спят несчастные — так берегись! Стенаний угнетенного страшись! В ночи бессонной вежды не сомкнет он. Сто раз «Избави боже!» — воззовет он… Иблис дорогой света не пойдет, На ниве зла добро не возрастет». * Достойных не позорь во имя мести! Сам не безгрешен ты, сказать по чести. Не вызывай напрасно в бой. Глядишь, Дойдет до распрей — ты не устоишь. Ты не чуждайся мудрого совета Наставника подростку в оны лета. Не обижай слабейшего, дитя! Сильнейший враг побьет тебя, шутя. Волчонок глупый, не пускайся в игры. Где можешь ты попасться в лапы тигра. Я также в детстве малым крепким был И маленьких и беззащитных бил. Но вот меня однажды так побили, Что пальцем трогать слабых отучили. * Не спи беспечно, ставни затвори! Запретен сон для мудрого царя! О подданных пекись, о люде сиром. С соседями старайся ладить миром. Совета не приправит лестью друг, Бальзам, хоть горек, исцелит недуг.

Один правитель тяжко заболел, Подкожный червь владыку одолел. От той болезни страшно ослабел он, На всех здоровых с завистью глядел он. Пусть шах на поле шахматном силен, А проиграл — так хуже пешки он. Вазир ему сказал: «О шах великий! Да будет вечным в мире трон владыки, Живет у нас один почтенный муж, Благочестив он и умен к тому ж. Он не творит неправды в мире праха, Его молитве внемлет слух аллаха. Кто б к мудрецу тому ни прибегал, Желаемого тут же достигал. Ты позови его без промедленья, И вымолит тебе он исцеленье!» Тут приближенным шах велел пойти И старца из пещеры привести. И вот пришел подвижник знаменитый, Дервишеской одеждою покрытый. «О старец, помоги мне! — шах сказал.— Недуг цепями ноги мне сковал». А старец, об пол посохом ударя, Так в гневе закричал на государя: «Бог к правосудным милостив! А что ж, Немилосердный, ты от бога ждешь? Гляди — в твоих темницах люди стонут! Твои молитвы в стонах их потонут. Ты, царь, народа участь облегчи, Не то — страдай, и гибни, и молчи! За все свои грехи и преступленья Сперва у бога испроси прощенья. Заботу людям страждущим яви, Потом и шейха для молитв зови! Покамест власть твоя страданья множит, Тебе ничья молитва не поможет!» Когда султан словам дервиша внял, Он от стыда и гнева запылал. Но, овладев собой, сказал: «На что же Я гневаюсь? Ведь прав он — старец божий!..» С колодников велел он цепи сбить И всех их на свободу отпустить. Велел народ освободить от муки… Тогда дервиш воздел с мольбою руки: «О ты, возжегший звезды над землей, Ты оковал его в войне с тобой! Он просит мира; дал он волю сирым,— Ты отпусти его на волю с миром!» Когда молитву старец заключил, Султан — здоровый — на ноги вскочил. На радостях он чуть не в пляс пустился; Он от недуга мигом исцелился, Сокровищницу он велел открыть И царственно дервиша одарить. И старец молвил шаху в назиданье: «Знай, прятать правду — тщетное старанье. Коль против бога слова ты пойдешь, Ты в худшие несчастья попадешь. Ты раз упал. Ходи же осторожно,— Иначе снова поскользнуться можно!» Кто раз упал и, встав, упал опять, Кто знает? Может быть — не сможет встать. Величье мира этого не вечно, Все в нем неверно, бренно, быстротечно. Ведь, рассекая крыльями эфир, Трон Сулеймана облетел весь мир; Но ветер смерти и его развеял. Блажен, кто мудро жил и правду сеял. При ком народ в довольстве процветал, Кто себялюбцем низменным не стал! Блажен, кто груз добра с собой уносит, И жалок тот, кто собранное бросит… * Правитель в Мисре жил. Внезапно он Был грозным войском смерти осажден. Страданья тело шаха иссушили. Лик пожелтел, как солнце в туче пыли. И стал немил врачам премудрым свет, Что в их науке средств от смерти нет. Всему конец наступит во вселенной, Одно лишь царство вечного нетленно. Правитель к своему концу предстал И, шевеля губами, прошептал: «Таких, как я, владык земля не знала, Но все мое величье прахом стало. Я целый мир собрал — и вот во мрак Прочь ухожу, гонимый, как бедняк!» Ты собирай, тебя мы славить будем, Коль щедрым будешь и к себе и к людям. Бери и благом наделяй народ, А что оставишь — прахом пропадет. Кто в смертных муках руку прижимает Одну к груди-другую простирает. Ои знак руками делает в тот миг, Как ужас оковал ему язык. Длань щедрости ты простирай при жизни, А длань насилья сокращай при жизни! Благотвори, спасай людей от мук, Из савана не сможешь вынуть рук. Умрешь — сиять, как прежде, солнце будет, Тебя же только Судный день разбудит.

Шах Кзыл Арслан твердыней обладал, Алванда выше гребень стен вставал. В том замке он врагов не опасался, Путь к замку краем бездны извивался. Тот замок восхищал невольно взор, Он красовался средь зеленых гор, Яйцом белея в чаще изумрудной… Дервиш явился раз в тот замок чудный. Тот муж был избранных суфиев пир, Правдоречивый, видевший весь мир, Искусом долгой жизни умудренный, Мудрец великий, златоуст, ученый. «Всю землю обошел ты, — шах сказал,— Ты замок крепче моего видал?» Дервиш ответил: «Ах, осел ты пьяный, Не испытал ты крепкого тарана! Да прежде разве не было царей, Сильней тебя, богаче и славней? Они покрепче стены воздвигали И, в них побыв мгновенье, пропадали. Другие шахи вслед к тебе придут И древа твоего плоды сорвут. Отца ты вспомни — истинного шаха! Освободи свой дух от гнета страха. Что говорить — был славен твой отец, А что ему осталось под конец? Тот, кто надежду в жизни сей теряет, Пусть лишь на милость божью уповает. Для мудрого все блага мира — прах, Ведь завтра же им быть в чужих руках!» * Сказал юродивый царю Аджама: «О ты, наследник всех владений Джама, Коль вечно б ими сам Джамшид владел, То разве бы на троне он сидел? Хотя б казной Каруна обладал ты, Уйдя, с собой дирхема бы не взял ты!» Как Алп-Арслана взял к себе творец, То принял сын державу и венец. И мертвый шах был предан погребенью, А трон остался стрел судьбы мишенью. Увидев сына шаха на коне, Дервиш воскликнул: «Жалким зрится мне Величье тех, которых скосит время,— Отец ушел, сын ставит ногу в стремя!..» Таков круги светил несущий мир, Неверный и быстробегущий мир. Когда дыханью смерти старец внемлет, Дитя из люльки голову подъемлет С надеждой новой… Мир с его тщетой Тебя влечет, но он тебе — чужой. Как музыкант, что сердце утешает, Но в месте новом каждый день играет. Достойна ль женщина любви твоей, Меняющая каждый день мужей? Твори добро, пока ты — бек селенья, Ведь через год другим ты сдашь правленье.

Слыхал я: в Гуре некогда султан Насильно брал ослов у поселян. Два дня иль три ослы свой груз таскали И, ослабев без корма, погибали. Когда судьба возносит подлеца, Он бедных истязает без конца. Подлец, воздвигший дом, соседних выше, Сметает мусор тта чужие крыши. Вот о царе жестоком том рассказ: Охотился он в поле как-то раз. За быстроногой дичью он стремился, От свиты, не заметил как, отбился. И нехотя в селение одно Он въехал, так как было уж темно. В одной из хижин бедной той деревин Жил некий сердцеведец, старец древний. Царь, слыша говор, слух свой навострил; Старик в ту пору сыну говорил: «О сын мой, — божья милость над тобою,— Ты в город не бери осла с собою! Наш царь — неблагородный, царь — подлец. Пошли, о боже, злой ему конец! В насильях лютых не смыкает глаз он, Он на служенье бесам опоясан. С тех пор как этот изверг сел на трон, В стране повсюду слышен плач и стон. Ввек не испить до дна нам горькой чаши, Коль не убьют царя проклятья наши!» Сын отвечал: «Отец! В такую даль — До города — пешком дойду едва ль. Ты поразмысли, мудрый муж, вначале, Чтоб я поехал — и осла не взяли!» «Добро, мой сын! — сказал старик ему,— Прислушайся к совету моему. Возьми ты острый камень иль дубину И в кровь изрань ослу бока и спину. Авось осла с израненной спиной Не заберет мучитель этот злой. Хызр корабли морского каравана Крушил, дабы спасти их от тирана; Хоть грабил тот тиран один лишь год, Ну, а дурная слава все живет. Пусть будет наш тиран добычей тленья! Проклятье же на нем — до воскресенья!» Сын речь отцову мудрою почел, Он с болью в сердце в хлев к ослу пошел. И, взявши суковатую дубину, Ослу изранил ноги он и спину. Сказал отец: «Теперь спокоен будь, О сын мой, и пускайся с миром в путь!» Сын с караваном двинулся в печали; Все в караване шаха проклинали. Старик, оставшись в хижине один, Взмолился богу: «Вечный властелин! Продли мой срок! С одной мольбой к тебе Дан мне увидеть смерть царя-злодея! Пусть грянет и над ним твоя гроза, Чтоб с миром я сомкнул свои глаза! Да лучше матерью дракона быть, Чем сына нравом дива породить. Собака лучше злого властелина, Блудница лучше, чем злодей-мужчина. Да мужеложец даже — выше он Насильника, воссевшего на трон!» Царь слышал все. Ни слова не сказал он, Коня к приколу молча привязал он. Сойдя с коня, попону сняв, прилег, Но, мыслями томим, заснуть не мог. Лишь на рассвете под пастушье пенье Вздремнул, забыв ночное злоключенье. Всю ночь искали слуги царский след. Нашли в степи, когда блеснул рассвет. Верхом они султана увидали, И спешились, и к шаху побежали, И раболепно ниц пред ним легли, Как будто волны но морю пошли. Один, что самым близким был у шаха, С поклоном низким так спросил у шаха: «Ища тебя, мы выбились из сил! Как подданными, шах мой, принят был? Но хоть ответ на языке вертелся, Скрыл все же царь, чего он натерпелся. Он голову советника пригнул И тихо на ухо ему шепнул: «Мне здесь и ножки не дали куриной, Но претерпел я от ноги ослиной!..» Вот слуги поспешили стол накрыть. И сели все. И стали есть и пить. Султан припомнил, хмелем отуманен, Как проклинал его старик-крестьянин. Он сделал знак, и воины пошли, Связали старца, к трону привели. Меч обнажил султан неумолимый, Несчастный, видя — смерть неотвратима, Сказал: «Увы! Нельзя и дома спать Тем, кто должны безвинно погибать!.. Да, царь, я проклинал тебя, не скрою; Но проклят ты и небом и судьбою! Зачем же гнев твой на меня падет? Не я один — народ тебя клянет! Творя всю жизнь насилье, ты едва ли Дождешься, чтоб тебя благословляли. Ты отомстить мне хочешь? Что ж, казни Но за обиду сам себя вини. А если хочешь, чтоб тебя любили, Ты откажись от казней и насилий. Опомнись, или скоро ты падешь, Ты тяжести проклятий не снесешь. Внемли совету: пред судьбою грозной Смирись, покайся! Или будет поздно. Тем разве царь прославлен и силен, Что хором блюдолизов восхвален? Тебя толпа придворных прославляет, Старуха же за прялкой проклинает». Так перед смертью старец говорил И словом душу, как щитом, укрыл. «Режь горло мне! Но чем калам острее, Тем и язык работает быстрее!..» Тут отрезвился шах — губитель душ, Явился и шепнул ему Суруш: «Меч убери! Правдиво старца слово. Иль помни — ждет тебя удел суровый!» Шах крепко старца за ворот держал, Опомнясь, руку он свою разжал, Аркан с него своими снял руками И обнял правдолюбца со слезами. За то, что был правдив и смел он с ним Назначил соправителем своим. Тот случай стал сказаньем во вселенной. Иди дорогой правды неизменно, Во всем учись у мудрости живой, И доброй будешь охранен судьбой. И пусть твои пороки враг осудит, Друг мягок, он тебя хулить не будет. Нельзя больного сахаром кормить, Где нужно горьким снадобьем целить, От близких не услышишь правды слова, По совесть судит пусть тебя сурово. Коль ты разумен и душой высок, Достаточен тебе простой намек.

В тот год, когда Мамун халифом стал, Невольницу одну себе он взял. Сиял, как солнце, лик ее красивый; Нрав был у ней веселый, не сварливый. И были ногти у нее от хны, Как кровью обагренные, красны. На белоснежном лбу, сурьмой блистая, Чернели брови, сердце похищая. Вот ночь настала, звездами горя… Но гурия отвергла страсть царя. И в гневе он хотел мечом возмездья Рассечь ее, как Близнецов созвездье. Воскликнула она: «Руби скорей, Но близко подходить ко мне не смей!» «Скажи на милость, — ал-Мамун смягчился, Чем я перед тобою провинился?» «Да лучше смерть! — рабыня говорит.— Так мне зловонье уст твоих мерзит! Мгновенно насмерть меч разящий рубит, А уст зловонье ежечасно губит». Разгневан страшно и обижен был Халиф, владыка необъятных сил. Всю ночь продумав, вежды не смыкал он, Врачей ученых поутру собрал он. Чтоб мудрецы, что знают суть всего, От бедствия избавили его. И вот его дыханье чистым стало, Нет, больше — розой заблагоухало. И сделал эту пери царь царей Ближайшею подругою своей. Ведь молвил мудрый, разумом высокий: «Тот друг, кто мне открыл мои пороки!» Благожелатель, искренне любя, Не скроет горькой правды от тебя. «Идете правильно!» — тем, кто блуждает Сказавший грех великий совершает. Когда порок твой скроют лесть и ложь, Ты сам порок свой доблестью сочтешь. «Мне нужен мед!» — не говори упрямо. Нет! Горечь — свойство чистого бальзама! Присловье вспомни мудрых лекарей: «Ты исцелиться хочешь? Горечь пей!» О друг, чтобы избегнуть заблуждений. Пей в этих бейтах горечь наставлений. Сквозь сито притчей процедил я их И сдобрил медом шуток золотых.

Разгневался какой-то царь надменный На то, что молвил муж благословенный. Был мудрый муж дервиш правдоречив, А падишах заносчив и гневлив. И мудреца в темницу заточили,— Творить насилье любо злобной силе. Друг, к заточенному придя, сказал: «Ты прав, отец… Но лучше б ты молчал…» А тот: «Всегда кричать я правду буду! Что мне тюрьма? Я здесь лишь час пробуду!» И вот, подслушан кем-то, в тот же миг Их разговор ушей царя достиг. Царь засмеялся: «Час лишь проведет он В моей тюрьме? Глупец! В тюрьме умрет он!» Весть эту мудрецу слуга принес, Ответил тот: «Иди, презренный пес! Скажи тирану: «Не в твоей я воле! Весь этот мир нам дан на час — не боле. Освободишь — не буду ликовать, Казнить велишь — не буду горевать. Сейчас ты властвуешь, твой трон — высоко, А нищий — в бедствии, в нужде жестокой. Но скоро — там, за аркой смертных врат, Тебя от нищего не отличат. Не лги себе, что жить ты будешь вечно, Живых людей не угнетай беспечно! Немало было до тебя царей, Сильней тебя, богаче и славней. Где все они?.. Как дым, как сон пропали… Ты так живи, чтоб люди не сказали: «Вот изверг был! Да будет проклят он, Что беззаконие возвел в закон!» Какой бы славы ни достиг властитель, Возьмет его могильная обитель!» Низкосердечный царь рассвирепел И вырвать мудрецу язык велел. И молвил осененный божьей славой: «Я не боюсь тебя, тиран кровавый! Пусть безъязыким буду! И без слов Читает помыслы творец миров! Страшись! Труба суда для грешных грянет, А правый перед господом предстанет!» О мудрый! Праздником и смерть почти, Коль не свернул ты с правого пути!

Жил некогда один боец кулачный, Он угнетаем был судьбиной мрачной. Устал он кулаками добывать Свой хлеб. И начал глину он таскать. Изнемогал он. Тело изнывало. На пропитанье денег не хватало. Трудом измучен, полон горьких дум, Он стал лицом печален и угрюм. Смотря, как сладко жизнь других слагалась, Гортань бедняги желчью наполнялась. Он втихомолку плакал: «Бедный я!.. Чья жизнь на свете горше, чем моя? Одним — барашек, сласти, дичь степная, А мне — лепешка черствая, сухая. И кошка носит шубку в холода… Я — гол. Зима настанет — мне беда. О смилостивься, боже, надо мною, Пошли мне клад, когда я глину рою! Я смыл бы с тела эту пыль и грязь I И зажил бы, в блаженство погрузясь!» Вот так, ропща, трудом томил он тело И вырыл древний черен почернелый. Как перлы ожерелья, ряд зубов Рассыпался давно — во мгле веков. Но речью череп тот гласил немою: «О друг, поладь покамест с нищетою! Мой рот забит землей… И кто поймет, Что пил, что ел я — слезы или мед? Не огорчайся же из-за мгновенья Своих скорбей в превратном мире тленья!» Борец немому гласу тайны внял, Он бремя горя с плеч широких снял. И вольно к небу голову подъял он. «О плоть безумная! — себе сказал он.— Хоть будь ты раб с согбенною спиной, Хоть будь ты самовластный царь земной, Но ведь исчезнет в некое мгновенье Все — и величие и униженье. Растает радость; скорбь — как не была… Останутся лишь добрые дела!» Все тленно. Все могил поглотят недра, Богат ты, счастлив? Раздавай же щедро. He верь величью блеска своего,— Все будет вновь, как было до него. Богатства, блага мира — все минует, Лишь правда чистая восторжествует. Ты хочешь царство укрепить? Трудись. В благодеяньях сердцем не скупись. Благотвори, яви свои щедроты, Отринь о бренном мелкие заботы! Нет золота, мой друг, у Саади, Тебе он перлы высыпал — гляди!

Читал я: где-то жил султан один, Страны, забытой богом, властелин. Был людям каждый шаг его — невзгода, Дни превратил он в ночи для народа. Ночами в горе бедный люд не спал, Проклятия он шаху посылал. Не зная, как им дольше жить на свете, Столпились горожане у мечети. И обратились к шейху, говоря: «О мудрый старец, образумь царя! Авось твоих седин он устыдится, Скажи ему — пусть бога побоится!» А шейх: «Напрасно бога поминать! Он слову истины не сможет внять». Не говори об истине высокой С тем, чья душа — вместилище порока. С невеждой о науках рассуждать — Что злак пшеничный в солончак бросать. Твоих советов добрых не поймет он, Обидится, тебя врагом сочтет он. О друг, правдолюбивому царю Я правду с чистым сердцем говорю. Печатка перстня свойством обладает Тем, что на воске оттиск оставляет. Тиран моею речью разъярен? Ну что ж, я сторож, а грабитель — он. Так стой, с господней помощью, на страже, Без страха отражая натиск вражий. Не следует тебя благодарить. Хвалу лишь богу можно возносить. На службу благу бог тебя направил, Как друг, без дела в мире не оставил. Хоть по тропе деяний всяк идет, Но ведь не каждый славы меч возьмет. О, наделенный ангелоподобным Высоким нравом, кротким и беззлобным! Ставь ноги твердо на стезе твоей, Дай бог тебе побольше ясных дней. Пусть жизнь твоя добром и счастьем дышит, И пусть твою молитву бог услышит. * Где можно мудростью уладить спор, Не затевай с мечом в руках раздор. Порою, чем напрасно крови литься, От грозной смуты лучше откупиться. В войне урон великий в наши дни. Подарком лучше рот врагам заткни. Ведь мудростью сильнейших побеждают, Дары и зубы тигра притупляют. С врагами в мире и в ладу живи, В деяньях рассудительность яви. Ведь старческою мудростью Рустама Был побежден Исфандиар упрямый. Врага, как друга, надобно ласкать, Успеешь кожу ты с него содрать. Но ты страшись проклятий малых сих! — Ведь сель растет из капель дождевых. Твой гнев кипенья злобы не остудит, И слабый враг пусть лучше другом будет. Чем меньше у кого-нибудь друзей, Тем будут и враги его сильней. Коль враг сильнейшим войском обладает. Глупец лишь безрассудный в бой вступает. А если в битве ты врага сильней, Топтать того нечестно, кто слабей. Будь, как у льва, крепки твои запястья. Мир все же — благо, а война — несчастье. * Коль видишь: разума бесплодна речь, Тогда лишь можно обнажить свой меч. Коль просит мира враг — не уклоняйся, А ищет брани — то иди, сражайся, А если первым враг войну начнет, Давай отпор. Всевышний все зачтет. И если враг врата войны закроет, Он тем твое значение утроит. Готовым будь на правые труды, Не льсти любезно ищущим вражды. Кто с дерзким мягок, тот не разумеет, Что дерзкий только пуще обнаглеет. С войсками на арабских скакунах Скачи, неправых поражай в боях. Но если кроток, мягок он с тобою, Не гневайся, не рвись напрасно к бою. Коль враг покорно ко вратам твоим Идет с поклоном, ты не ссорься с ним. С врагом разбитым будь великодушен, Покамест мир им снова не нарушен. Советникам, прожившим долгий век, Внимай!.. Разумен старый человек. Порой где сила сладить не сумеет, Там все преграды мудрость одолеет. * В разгаре битв отхода путь проведан, Покамест не увенчан ты победой. И если дрогнул войск смятенный строй, Ты безрассудно не бросайся в бой. Когда проигран бой, уйти старайся, Для новых битв себя спасти старайся. Пусть в пять раз больше у тебя бойцов, Беспечно ты не спи в стране врагов. Ведь дома враг силен и с горстью малой, Пять конных стоят пятисот, пожалуй. Вперед в походе устремляя взгляд, Остерегайся вражеских засад. Коль от врага пути не меньше суток, Ты ставь шатры, по зорок будь и чуток, Чтоб нападение предотвратить И череп Афрасьяба размозжить. У тех для боя сил не остается, Кому проделать путь дневной придется. И разгромишь врагов ты без труда, Невежда сам себе вредит всегда. Стяг сокруши сперва во вражьем стане, В сраженье будь Рустама неустанней. Но вслед врагу далеко, в глубь степей, Не уходи, не оставляй друзей, Не то увидишь: в темной туче пыли Тебя враги в засаде окружили. Но хуже пораженья, — сам поймешь,— Коль войско разбежится на грабеж. Ведь если войско грабить разбежится, Защиты сам великий шах лишится. Бойца, что подвиг совершил хоть раз, Ты возвеличь достойно в тот же час. Чтоб с новой силой он на бой стремился, Чтоб и с яджуджем схватки не страшился. В дни мира войско ты свое устрой, Дабы всегда готово было в бой. А воин, бедствующий ежечасно, В бой за тебя не выйдет в день опасный. Сейчас корми войска, а не тогда, Как грянет у ворот твоих беда. Являй добро и ласку ратным людям, Тогда и в мире жить спокойно будем, Тот падишах силен и знаменит, Когда боец его одет и сыт. Лишеньям подвергать несправедливо Тех, кто хранит тебя, султан счастливый. Когда обижен воин, обделен, То и за меч свой не возьмется он. Голодный, чуждый милости и благу, И на войне не явит он отвагу. * Ты храбрых посылай на бой с врагом, Чтоб каждый воин тигром был и львом. Да будет твой советник — муж нескорый, В решеньях — волк испытанный, матерый. Не бойся храбрых юных удальцов, Остерегайся мудрых стариков. В бой молодой боец несется яро, Не зная хитрости лисицы старой. Тот мудр, кто и людей и мир познал, Кто зной и стужу в жизни испытал. В тех царствах, что сильны и процветают. Юнцам бразды правлеиья не вручают. Ставь полководца ты главой в войсках, Испытанного в боевых делах. Кто поручит юнцам войны веденье, Тот сам себе готовит пораженье. Войска водить и царством управлять — Не в нарды и не в шахматы играть. И на певежд не надо полагаться, Чтоб горьким бедствиям не подвергаться. Разумный пес и тигра уследит, А молодого льва лиса страшит. Охотою воспитывай, борьбою Юнцов, чтобы привычны были к бою Вот воспитанье лучшее: стрельба Из лука в цель, охота и борьба. Но много мук претерпит в ратном поле Возросший в неге, роскоши и холе. Тот, кто без слуг в седло не может сесть, Твою в сраженье не украсит честь. * Коль воин твой бежит — убей его, Пот трусости презренней ничего. И мужеложец более достоин Почета, чем бегущий с поля воин. Так сыну своему Гургин сказал, Когда его в доспехи облачал: «Когда ты ратного боишься спора — Останься, не клади на нас позора!» Трус, на войне спасающий себя, Бежит, отважных воинов губя. Отважней всех в бою два побратима, Что бок о бок идут нерасторжимо. Два равных, будто в них одна душа, Идут на бой, все впереди круша. Позор — уйти от тучи стрел крылатой, Врагам оставив пленником собрата. Дух онолчепья — в этом мощь твоя. Когда твои соратники — друзья. * О шах, чтоб твердо свой корабль вести, Ты мудрецов и воинов расти. Без воинов и без мужей познанья Не возведешь ты царственного зданья. Перо и меч — надежный твой оплот, Которого и время не сотрет. Забудь пиры, веселье, чанга звуки, А укрепляй войска, лелей науки. Не почерпнешь ты мужества в вине, Когда враги готовятся к войне. Мы царств великих видели крушенье, Где властвовали роскошь и растленье. Не бойся, если враг тебе грозит, Страшись, когда о мире он кричит. Ведь многие о мире днем кричали, А в ночь, врасплох, на спящих нападали. Муж брани чутко спит в броне с мечом, А не на мягком ложе пуховом. И тот не полководец и не воин, Чей сон в покоях мирен и спокоен. К войне тайком готовься, ибо так — Тайком — всегда и нападает враг. II пусть разведка будет неустанной, Она — ограда боевого стана. * Меж двух врагов ты зорким будь, хотя бы Они перед тобой и были слабы. Ведь, сговорившись за спиной твоей, Они внезапно могут стать сильней. Ты одному приветливое слово Пошли и вырви горло у другого. И если враг на край твой налетит, Хитри с ним, помни: мудрость победит. Иди, дружи с его врагами смело, Его броню его темницей сделай. Когда средь вражьих войск кипит раздор, Ты отойди, оставь напрасный спор. Коль волки меж собой перегрызутся, То овцы мирно на лугах пасутся. * Пусть враг с врагами спорит; отойди, В беседе с другом искренним сиди. А вынуть меч войны тебя принудят — Добро, коль тайный путь и к миру будет. Великие цари былых веков Искали мира и громя врагов. Ты привлекай сердца клевретов вражьих, Вниманьем, лаской, щедростью уважь их. Вождя ль удастся чуждого пленить, Ты в гневе не спеши его казнить. Он может пригодиться для обмена, Чтоб выручить людей своих из плена. Ты помни, что заложники нужны На темных и кривых стезях войны. Взять и тебя арканом может время, Так облегчай несчастных пленных бремя. Тот муж не будет пленных угнетать, Кому пришлось неволю испытать, Кто пленного по-царски обласкает, Сердца других невольно привлекает. Привлечь к себе сердца десятерых Не лучите ль сотни вылазок ночных. * Когда твой друг в родстве с врагом твоим, Ты берегись, будь осторожен с ним. Ведь может голос чувств заговорить в нем И жажды мести дух воспламенить в нем. Хоть сладко злоумышленник поет — Не верь, отравлен ядом этот мед. Лишь тот избегнет бедствий и невзгоды. Кто видит двойственность людской природы. Порою вор имеет честный вид,— Будь зорким, пусть духовный взор не спит. * К себе на службу ты б не нанимал Того, кто в чуждом войске бунтовал. Не оценив добра, вождя он сменит, И твоего добра он не оценит. Ты перебежчику не доверяй, А взяв на службу, зорко наблюдай. И неука ты подтяни поводья, Не то в свои ускачет он угодья. * Когда ты боем город взял чужой, Все тюрьмы, все зиндаиы там открой. Ведь испытавший гнет и муки узник Против тирана — ярый твой союзник. * Когда тобой предел врага пленен, Ты подданных дари щедрей, чем он, Чтоб прежний шах им скрягой показался, Чтоб у ворот их он не достучался. Но если вред ты людям причинишь, Лазеек мести ты не уследишь. Не говори: врага, мол, выгнал прочь я!.. Он здесь, он рядом — в самом средоточье. * Ты мудростью войну предотвращай, Будь дальновиден, замыслы скрывай. Будь как источник тайны непочатой И помни: рядом ходит соглядатай. Шах Искандар с Востоком воевал, А дверь шатра на Запад открывал. Бахман сказал, вступив на путь кровавый: «Иду налево…» А пошел направо. И помни: в прахе замысел поник, Коль враг в твой тайный замысел проник. Будь щедр и добр, не рвись к войне, к насилью, И мир у ног твоих поляжет пылью. Зачем война, и смута, и раздор, Где можно мягкостью уладить спор? Освобождай от мук сердца несчастных, Коль сам ты мук не хочешь ежечасных. Благословенье страждущих людей Могучих войск и рук твоих сильней. Молитвы гибнущих, тобой спасенных, Сильнее войск, на битву устремленных. Перед молением дервишей слаб Пыль до небес поднявший Афрасьяб.

Суть обрети в сей жизни быстротечной: Покров истлеет, суть пребудет вечно. Кто высшим знанием не овладел, Тот в оболочке сути не имел. Когда добро и мир несем мы людям, То и в земле спокойно спать мы будем. Ты здесь о жизни будущей своей Заботься, не надейся на друзей. Дабы не испытать страданий многих, Не забывай о страждущих, убогих. Сокровища сегодня раздавай, Назавтра все, смотри, не потеряй!.. Возьми в далекий путь запас дорожный, Знай — состраданье близких ненадежно. Кто долю здесь для будущего взял, Тот счастья мяч перед собой погнал. Ничья молитва душу не утешит, И всяк своей рукою спину чешет. Все, что имеешь, миру открывай И в землю, словно клад, не зарывай. Блажен, кто в стужу бедняка укроет, Грехи того творца рука прикроет. От двери прочь скитальца не гони, Чтоб не скитаться в будущие дни. Мудрец, благодеяний грех чуждаться! Твори добро, чтоб после не нуждаться. Иди давай бальзам больным сердцам, Кто знает — вдруг больным ты будешь сам. Иди врачуй горенье ран душевных, Не забывай о днях своих плачевных. Давай просящим у твоих дверей, Ведь ты не нищий у чужих дверей. * Ты сироту-ребенка приюти, Как сына, щедрой тенью защити, Занозу вынь ему, омой от пыли, Росток погибнет, что корней лишили. Коль сироту увидишь пред собой С опущенною низко головой, Ты не ласкай пред ним своих детей. Кто сироту утешит средь людей? Он плачет! Кто ему осушит слезы? Он зол, кто стерпит сироты угрозы? Страшись! Когда рыдает сирота, Колеблется над миром высота. Склонись к нему, о мудрый, милосердный, Утешь его, ходи за ним усердно. Он сень утратил — отчую семью; Взлелей его, прими под сень свою. Я был превыше венценосцев мира В объятиях отца, на лоне мира. Не смела муха моего лица Коснуться перед взорами отца. Теперь один я. Если враг нагрянет, Моим уделом плен и рабство станет. Утратив сень родную с детских лет, Изведал долю я сиротских бед. * Раз плут к ученому, что жил в соседстве, Придя, сказал: «Увяз я в глине бедствий! Меня терзает жадный ростовщик, Тюрьмой грозит, хоть долг мой невелик. Но срок прошел, и вымогатель старый Взамен дирхемов требует динары. Я по ночам не сплю! И каждый день Он по пятам идет за мной, как тень. Угрозами мне душу истомил он, Дверь моего жилища сокрушил он. Ведь он богат, но хищный, словно волк, Содрать с меня он хочет этот долг. Он в книге веры ничего не смыслит, Он честь и разум лишь на счетах числит. Чуть из-за гор возникнет солнца лик, Стучится в дом мой этот ростовщик. Как мне уйти от происков бесчестных, Где взять мне два червонца полновесных?» Ученый муж добросердечен был, И два червонца плуту он вручил. Как золото от радости сияя, Ушел он, золото в горсти сжимая. Хозяину сказали: «О мудрец! Ведь это — попрошайка и хитрец. Обманом даже льва он оседлает И сам свои проделки прославляет!» «О человек, ты лучше бы молчал! — Ему хозяин в гневе отвечал,— Ведь если впрямь попал он в сеть к невзгодам, То честь его я спас перед народом. А если он провел меня, ну что ж — Я не жалею, ты и сам поймешь,— Я дал червонец, честь свою спасая От этого дрянного негодяя». Зло отстраняй, мудрец, добро твори,— И злым и добрым серебро дари. Блажен, кто в круге мудрых и счастливых Воспринимает прав благочестивых. Когда ты мудр, то мудро и суди, С благоговеньем внемли Саади. Не о кудрях и родниках поет он, О добрых нравах речь свою ведет он.

В пустыне странник увидал усталый Собаку, что от жажды издыхала. Он в колпаке своем воды принес, Но даже встать не мог несчастный пес. И он простер собаке длань служенья, Приподнял, напоил, принес спасенье. Избранник видел все, что делал он, И был тот муж во всех грехах прощен. Ты, злой тиран, возмездья опасайся! Стань щедрым, искупить свой грех старайся! Собаку спасший был прощен. Итак, Благотвори! Ведь выше пса — бедняк. Будь щедрым, милосердным, сколько можешь, Тем выше ты, чем больше щедрость множишь. Пусть богачи кинтарами дарят, Ты беден, но дороже твой кират. Судья предвечный лишнего не спросит, Пусть каждый в меру сил своих приносит. Слона степной кузнечик тяжелей, Коль им придавлен жалкий муравей. * Будь к людям мягок, мудрый муж, всегда, Дабы найти защиту в день Суда. Тот, кто от века стал щитом несчастных, Тебя не бросит на путях опасных. Не обижай и жалкого раба, Вдруг сделает царем его судьба. Униженных и слабых не гони ты, Подай им помощь, не лишай защиты. Круговращенья лет изменчив круг, Не ждешь — и ферзем пешка станет вдруг. И тот, кто судьбы взглядом призирает, В сердца посева злобы не бросает. Чтоб сохранить свой щедрый урожай, Идущих вслед жнецам не обижай. Не бойся к бедным щедрым быть, как море, Чтоб самого себя не ввергнуть в горе. Смотри: вчерашний царь в беде, а там — Владыкою вчерашний стал гулам. Не причиняй обид сердцам подвластным, Страшись, чтобы не стал ты сам подвластным

Дервиш, придя в суфийскую обитель, Поведал: «Жил в Йемене повелитель. Он счастья мяч перед собою гнал, Он равных в щедрости себе не знал. Весенней тучей над землей вставал он, На бедных дождь дирхемов изливал он. Но он к Хатаму неприязнен был, С насмешкой о Хатаме говорил: «Кто он такой? Мне он докучней тени!.. Нет у него ни царства, ни владений!» Вот царь Йемена небывалый пир, Как говорят, на весь устроил мир. Вдруг раздалось Хатаму славословье, Все гости стали пить его здоровье. И зависть омрачила дух царя, Раба он кликнул, злобою горя; «Иди найди и обезглавь Хатама! Со мною в славе спорит он упрямо». В степь, где Хатам в ту пору кочевал, Подосланный убийца поскакал. И некий муж, как бы посланник бога, Раба-посланца повстречал дорогой. Сладкоречив тот муж, приветлив был, Гонца к себе в шатер он пригласил. Его в степи безлюдной обласкал он, Вниманием его очаровал он. А утром молвил: «Добрый гость, прости, Но все ж у нас останься, погости!» А тот в ответ: «Промедлить ни мгновенья Нельзя!.. Дано мне шахом порученье!» Сказал хозяин: «Тайну мне открой, Я помогу тебе, пойду с тобой!» «О благородный муж! — гонец ответил.— Ты доблестен, и тверд, и духом светел, Ты тайну нашу сохранишь. Так знай, Хатама я ищу в становье Тай. Хоть муж Хатам прославлен во вселенной, Убить его велел мне шах Йемена. О добрый друг! Мне милость окажи, Дорогу мне к Хатаму укажи!» Хозяин рассмеялся: «Меч свой смело Бери, руби мне голову от тела. Ведь я — Хатам. Пусть я хозяин твой, Я поступлюсь для гостя головой!» Когда Хатам склонился добровольно Под меч, посланец издал крик невольно. Не в силах от стыда поднять зениц, Перед Хатамом он простерся ниц. И, руки на груди сложив покорно, Сказал: «Когда бы умысел позорный Исполнил я и пред тебе нанес, Не человек я был бы, гнусный пес!» И встал он, и, поцеловав Хатама, Через пески в Йемен пустился прямо. Султан Йемена меж бровей его Прочел, что тот не сделал ничего. «Где голова? — спросил. — Какие вести Ты мне привез? Скажи во имя чести! Быть может, в поедииок ты вступил И у тебя в бою не стало сил?» Посланец пал на землю пред владыкой И так ответил: «О султан великий! Хатама видел я. Среди людей Он всех великодушней и мудрей. В нем доблесть, мужество и благородство, Ему дано над всеми превосходство. Груз милостей его меня сломил. Великодушьем он меня сразил!» Все рассказал гонец. Ему внимая, Йеменский царь восславил племя Тая. И щедро наградил султан посла… Хатаму щедрость свойственна была, Как солнцу — свет, цветам — благоуханье. Хатаму славу принесли деянья.

Отец в дороге сына потерял, Он всю стоянку ночью обыскал. У всех шатров расспрашивал — и где-то Нашел, как в темноте источник света. И людям каравана своего Сказал: «Ведь как я отыскал его? Из встречных никого не пропустил я… «Он это!» — тень завидя, говорил я». Так люди истины в толпу идут, Надеясь, что достойного найдут. Лишений горьких груз несут тяжелый И терпят множества шипов уколы, Чтобы живое сердце обрести И розы цвет средь терниев найти.

Юнец, над нищим сжалясь стариком, Пожертвовал последним медяком. Потом проступок некий совершил он, И осужден на казнь султаном был он. Заволновались люди — стар и мал; Глядеть на казнь весь город прибежал. А тот старик, на перекрестке сидя И юношу средь палачей увидя, Душой скорбя, его спасти решил; На весь майдан он громко завопил: «Эй! Люди! Царь наш умер! Мир остался, Как был, а справедливый царь скончался!» Услышав эти вести, палачи Остановились, опустив мечи. Старик вопил, стенанья испуская. А стража вся, друг друга обгоняя, В смятении бежит в чертог царев И видит: шах на троне — жив, здоров. Преступник скрылся той порой. Схватили Дервиша и к султану притащили. Султан ему: «Ты что смущал людей? Иль впрямь тьг смерти захотел моей? Я добр к народу; правлю справедливо, Так что ж колдуешь ты, отродье дива?» Дервиш не оробел перед царем, Сказал: «Да будет мир тебе во всем! Я лгал, по ложь, как видишь, не опасна, Ты жив, и спасся тем один несчастный!» Царь изумлен был. Старца он простил, И одарил, и с миром отпустил. Меж тем по закоулкам, задыхаясь, Бежал несчастный, от людей скрываясь. Спросил его знакомый: «Не таись, Скажи: как удалось тебе спастись?» «О друг! — тот молвил, полн еще боязни. Я откупился медяком от казни!» Бросает в землю пахарь семена, Чтоб житница зерном была полна. Горсть ячменя предотвращает голод, Дракон был странника жезлом заколот. Избранника я притчу приведу: «Благодеянье истребит беду!» И здесь бояться нам врагов не надо, Пока на троне Абу-Бакр сын Са'да. О государь, улыбкою лица Мир озаряй и покоряй сердца! Закон твой правый — слабому защита. Кошница милосердия открыта. Кошница — ты, что нам послал аллах, О муж, благословенный в двух мирах. Пускай не всякий мыслит так! Наверно, В ночь кадр молиться не встает неверный. * Конем однажды сброшен норовистым, Сказал Бахрам — охотник в поле чистом: «Другого должен выбрать я коня, Такого, чтобы слушался меня!» Плотину ставь, чтоб не был труд бесплоден, Покамест Тигр могучий мелководен. Бей насмерть волка, что в капкан попал, Чтоб он опять овец твоих не рвал. Как от Иблиса богопочитанъя, От злых людей не жди благодеянья, Лишай злодеев сил, пока ты жив; Пусть будет враг в тюрьме, в бутыли — див. Увидевши змею — бежать не время За палкой. Камнем размозжи ей темя. Коль вор и лихоимец — твой писец, Мечом хищенью положи конец. Советник твой, простых людей гнетущий, Не друг, а демон — в ад тебя ведущий, Не говори, что мудр его совет, Когда виновник он народных бед! Кто поученьям Саади внимает, Тот зданье царства мудро созидает.

Прекрасны дни влюбленных, их стремленья К возлюбленной, блаженны их мученья. Прекрасно все и любви — несет ли нам Страдания она или бальзам. Влюбленный власть и царство ненавидит, Он в бедности свою опору видит. Он пьет страданий чистое вино; Молчит, хоть горьким кажется оно. Его дарят похмельем сладким слезы. Шипы — не стражи ли царицы Розы? Страданья ради истинной любви Блаженством, о влюбленный, назови! Вьюк легок опьяненному верблюду, Стремись, иди к единственному чуду! Не сбросит раб с себя любви аркан. Когда огнем любви он обуян. Живут в тиши печального забвенья Влюбленные — цари уединенья. Они одни сумеют повести Блуждающих по верному пути. Проходят люди, их не узнавая, Они — как в мире тьмы вода живая, Они подобны рухнувшим стенам Снаружи. А внутри — прекрасный храм. Они, как мотыльки, сжигают крылья, И шелкопряда чужды им усилья. У них всегда в объятьях красота, Но высохли от жажды их уста. Не говорю: источник вод закрыт им, Но жажду даже Нил не утолит им.

Сын нищего, что век в нужде влачился, Увидев шах-заде, в него влюбился. В каких мучениях, — поймешь ли ты? — Бедняк лелеял тщетные мечты… На всех путях царевича стоял он, У стремени коня его бежал он. Он проливал потоки жгучих слез, Не внемля ни насмешек, ни угроз. Придворные его с дороги гнали: «Эй ты, бродяга, отойди подале!» Он уходил. Но вновь, презрев позор, Близ шах-заде свой разбивал шатер. Его избили слуги. «Убирайся! — Сказали. — На глаза не попадайся!» Ушел факир. Но вновь вернулся он, Покоя и терпения лишен. Хоть в двери изгонялся он, как муха, В окошко возвращался он, как муха. Ему сказали: «Эй ты, дуралей! Ты сколько терпишь палок и камней?» Ответил он: «Погибель друга ради Приму! И не взмолюсь я о пощаде! Пусть ненавистью полон он ко мне,— В него влюблен я! Брежу им во сне! Пусть на любовь мою он не ответит, Я жив, пока он мне, как солнце, светит. Всех этих мук снести я не могу. И прочь — увы! — уйти я не могу. «Прочь от шатра его!» — не говорите, Хоть голову у входа пригвоздите. Не лучше ль мотыльку в огне сгореть, Чем в пустоте и мраке умереть!» «Мяч! Ты получишь рану от човгана!» Факир ответил им: «А что мне рана?» «Тебе отрубят голову мечом!» А он им: «Голова мне нипочем! Кто о пути своем грядущем знает,— Венец его иль плаха ожидает? Увы! Терпения лишился я, И от покоя отрешился я! Пусть, как Иаков, я ослепну, все же К Юсуфу приведешь меня ты, боже! Не будет прахом мира ослеплен Тот, кто любовью вечной опьянен». Раз к стремени царевича припал он. Разгневался царевич. «Прочь!» — сказал он. Факир с улыбкой молвил: «Никого Не гонит шах от солнца своего! Из-за тебя свою забыл я душу. Коль от тебя уйду, обет нарушу! Тобой одним живу я и дышу, Будь благосклонен, если я грешу!.. Твоих стремян коснулся я рукою Затем, что я не дорожу собою! Любви к тебе я предан целиком И ставлю крест на имени своем. Я насмерть поражен стрелою взгляда И обнажать свой меч тебе не надо! Ты сам зажег меня. Так не беги. И все леса души моей сожги!» * Раз на пиру под звуки струн и ная Кружилась в пляске пери молодая. Не помню: жар сердец иль огонек Светильни полу платья ей поджег. Она, увидев это, рассердилась. «Не гневайся! — сказал я. — Сделай милость! Ведь у тебя сгорела лишь пола, А весь мой урожай сгорел дотла». Влюбленные друг в друга — дух единый. Коль суть цела — не жаль мне половины * Есть люди, чистой преданы любви,— Зверями ль, ангелами их зови,— Они, как ангелы, в хвале и вере Не прячутся в пещерах, словно звери. Они воздержанны, хоть и сильны, Они премудры, хоть опьянены. Когда они в священный пляс вступают, То в исступленье рубище сжигают. Они забыли о себе. Но все ж, Непосвященный, ты к ним не войдешь Их разум — в исступлении, а слух К увещеваниям разумным глух. Но утка дикая не тонет в море. Для саламандры ведь пожар — не горе. Нот так и многотерпцы, — ты скажи,— В пустыне живы божии мужи! Они от взоров всех людей сокрыты, Они не знатны и не имениты. Не добиваются людской любви, Довольно вечной им одной любви, Они — плодовый сад щедрот безмерных, А не злодеи в облаченье верных. Они скрываются от глаз людских, Как жемчуга в жемчужницах своих. Не хвастаются, не шумят, как море, Блестя жемчужной пеной на просторе. Они — не вы! Вы — внешне хороши, Но в обликах красивых нет души. И не прельстите вы царя вселенной Ни красотой, ни роскошью надменной. Когда бы стала перлами роса, То перлов не ценилась бы краса. Как по канату, доблестный и верный Пройдет и без шеста над бездной скверны. Дервиш в блаженном хмеле изнемог, Внимая зову: «Эй! Не я ль твой бог?» Кому любовь — стекло, а ужас — камень, Не страшны ни мечи вражды, ни пламень.

Жил в Самарканде юноша. Был он Индийскою красавицей пленен. Она, как солнце, чары расточала, Твердыню благочестья разрушала. Казалось, красоту, какую мог, В ней воплотил миров зиждитель — бог. За нею вслед все взгляды обращались. Ее встречавшие ума лишались. Влюбленный наш тайком ходил за ней. И раз она сказала гневно: «Эй! Глупец, не смей, как тень, за мной влачиться. Не для твоих тенет такая птица. Не смей за мною но пятам ходить. Не то рабам велю тебя убить!» И тут влюбленному промолвил кто-то: «О друг, займи себя другой заботой. Боюсь, ты не достигнешь цели здесь, А потеряешь даром жизнь и честь!» Упреком этим горьким уязвленный, Вздохнув, ответил юноша влюбленный: «Пусть под мечом я голову мою В прах уроню и кровь мою пролью, Но скажут люди: «Вот удел завидный! Пасть от меча любимой — не обидно». Меня позорить можешь ты, бранить,— Я не уйду. Мне без нее не жить. Что мне советуешь ты, ослепленный Тщетою мира, лишь в себя влюбленный? Она добра и благости полна, Пусть хоть на казнь пошлет меня она! Мечта о ней меня в ночи сжигает, А утром снова к яшзпи возрождает. Пусть у ее порога я умру, Но жив, как прежде, встану поутру!» Будь стоек всей душою, всею кровью. Жив Саади, хоть и сражен любовью. * Сказал от жажды гибнущий в пустыне: «Счастлив, кто гибнет в водяной пучине!» Ему ответил спутник: «О глупец, В воде иль без воды — один конец». «Нет! — тот воскликнул. — Не к воде стремлюсь я, Пусть в океане Духа растворюсь я!» Кто жаждет истины, я знаю, тот Без страха бросится в водоворот. Не дрогнет в жажде знанья, не остынет, Хоть знает он, что в тех волнах погибнет. Любовь, влюбленный, за полу хватай. «Дай душу!» — скажет. Душу ей отдан. Ты внидешь в рай блаженства и забвенья, Пройдя геенну самоотреченья. Труд пахаря в пору страды суров, Но пахарь сладко спит после трудов. На сем пиру блаженства достигает Тот, кто последним чашу получает.

Раз молодая женщина пришла К отцу и жаловаться начала: «Отец мой! Муж меня совсем не любит… Ах, вижу я, он жизнь мою загубит! Гляжу, как к женам ласковы мужья, И плачу. Знать, одна несчастна я. Всяк льнет к жене, как голубок к голубке, Как дольки миндаля в одной скорлупке, Все люди, погляжу я, кроме нас! А муж мой улыбнулся ль мне хоть раз?» Отец ее был мудр и духом светел; И он с улыбкой дочери ответил: «Неласков, говоришь, с тобою он? Зато хорош собой, умен, учен! Жаль человека потерять такого И худшего в сто раз искать другого… Будь с ним поласковей. Коль он уйдет, Ведь на тебя бесчестие падет».

Железные перчатки раздобыл Один борец и биться с львом решил. Но лапа льва к земле его прижала, И сила у борца в руках увяла. А зрители: «Эй, муж! Ты что лежишь, Как женщина? Что льва ты не разишь?» А тот вздохнул, не в силах приподняться: «Увы, со львом не кулаками драться!» Как лев могучий был сильней борца, Так страсть порой сильнее мудреца. Кулак — будь он в железной рукавице — В бою со львом свирепым не годится. О пленник страсти, позабудь покой! Ты — мяч, гонимый по полю клюкой.

Раз юноша и дева, что дружили От детских лет, в супружество вступили. Жена была счастлива. А супруг — Смотри! — ее возненавидел вдруг. Он прелестью подруги не пленялся, Прочь от нес лицом он отвращался. Она, как роза, красотой цвела, А для него как смерть она была. Ему сказали: «Эй ты, непонятный, Не любишь, так ушли ее обратно». А тот: «Овец хоть тысячу голов Отдам, чтоб разрешиться от оков!» А им жена: «Приму любые муки, Но знайте — с ним не вынесу разлуки. На все отары мира не польщусь И разлучиться с ним не соглашусь». Порою друг, что друга отвергает, Отвергнутому лишь милей бывает.

Спросили раз Меджнуна: «Что с тобой? Что ты семьи чуждаешься людской? И что с Лейли, с твоей любовью, сталось? Ужель в тебе и чувства не осталось?» Меджнун ответил, слез поток лия: «Молю, отстаньте от меня, друзья, Моя душа изнемогла от боли, Не сыпьте же хоть вы на рану соли. Да, друг от друга мы удалены, Необходимости подчинены». А те: «О светоч верности и чести, Вели — Лейли передадим мы вести!» А он им: «Обо мне — ни слова ей, Чтобы не стало ей еще больней». Вы червячка видали на полях, Что, словно свечка, теплится в ночах? Его спросили: «Вот ты ночью светишь, А что же днем нигде тебя не встретишь?» И в темноте светящийся червяк По мудрости своей ответил так: «Я здесь и днем! Мне ваш вопрос обиден. Я только из-за солнца днем не виден!» * О муж любви, иди своей тропой, Чуждайся блеска роскоши людской! Иди путем любви! Душой беспечен, Пусть ты погибнешь — дух твой будет вечен. Ведь из зерна и злак не прорастет, Когда само зерно не пропадет. Тогда лишь сможешь истины добиться, Коль от себя сумеешь отрешиться. И знай — ты истины не обретешь, Пока в самозабвенье не впадешь. Как музыка, поют шаги верблюда, Когда тебе любви открыто чудо. И тайну в крыльях мухи не узришь, Когда ты страстью чистою горишь. И, изумленный, в просветлеиье духа За голову ты схватишься, как муха. Влюбленный плачет, слыша пенье птиц, Хоть небо пасть пред ним готово ниц. Да — истинный певец не умолкает, Но не всегда, не всяк ему внимает. Пусть к нам на пир влюбленные придут И упоенью души предадут! Пусть кружатся, как чаша круговая, Главу у врат смиренья опуская! Когда дервиш в самозабвенье впал, Не смейся, пусть он ворот разодрал. И машет, словно крыльями, руками… Он — в море, он объят любви волнами! «Где бубны, флейты ваши? — спросишь ты,— Откуда песня льется с высоты?» Не знаю я. Хоть песня мир объемлет. Но ей лишь сердце избранного внемлет. Коль птица с башни разума взлетит, То ангелов небесных восхитит. А низкий, в ком пристрастье к миру живо, Готовит в сердце логово для дива. Кто потакать готов своим страстям — Не спутник он и не застолец нам. Когда садами вечер пролетает, Он не дрова, а розы рассыпает. Мир, полный музыки, нам дал творец… Но что увидит в зеркале слепец? Ты не видал, как в пляс верблюд вступает, Когда арабской песне он внимает? Верблюда, знать, в восторг напев привел… А тот, кто глух, тот хуже, чем осел.

Играть на флейте юноша учился. И совершенства в музыке добился. Сердца сгорали, как сухой камыш, Когда звучал его живой камыш. Отец сердился, флейту отнимал он. «Бездельник!» — сына гневно упрекал он. Но как-то ночью, услыхав сквозь сон, Игрою сына был он потрясен. Сказал: «Неправ я был, его ругая, Его искусства дивного не зная!» Видал дервишей ты летящий круг? Что означают эти взмахи рук? "Знай: в дверь они глядят иного мира, Отмахиваясь от земного мира. Но тот лишь видит, у кого жива Душа в мельчайших складках рукава. Так опытный пловец лишь обнаженный В пучине не потонет разъяренной. Намокнет грузный плащ, пловца губя,— Ты скинь притворства рубище с себя! Привязанный, в оковах ты плетешься, Порвав все связи — с Истиной сольешься.

«Бедняга! — кто-то мотыльку сказал.— Себе ты лучше б ровню поискал! Горящая свеча тебя не любит, Влечение твое тебя погубит. Не саламандра ты, не рвись в огонь! Надежная нужна для битвы бронь. Как без нее с железноруким биться? От солнца мышь летучая таится. И тот, кто здравым наделен умом, Не обольщается своим врагом. Где разум твой? Свеча — твой враг смертельный. Зачем ты рвешься к гибели бесцельно? Бедняк, прося царевниной руки, Получит в лучшем случае пинки. Свеча султанам и царям сияет И о любви твоей, поверь, не знает. Она, блистая в обществе таком, Прельстится ли ничтожным мотыльком? Твоя любимая вельможам светит: А ты сгоришь — она и не заметит!» И мотылек ответил: «О глупец, Пусть я сгорю, не страшен мне конец. Влюблен я, сердце у меня пылает, Свеча меня, как роза, привлекает. Огонь свечи в груди моей живет, Не я лечу, а страсть меня влечет. Аркан захлестнут у меня на шее, И мне не страшно, рад сгореть в огне я. Сгорел я раньше, а не здесь — в огне, Который обжигает крылья мне. Она в такой красе, в таком сиянье, Что глупо говорить о воздержанье. Пусть я на миг в огонь ее влечу И смертью за блаженство заплачу! Я в жажде смерти рвусь к чужому, чуду. Она горит! И пусть я мертвым буду!.. А ты мне говоришь: «Во тьме кружи. Ищи достойную и с ней дружи!» Скажи ужаленному скорпионом: «Не плачь!» — не станет вмиг он исцеленным. Советы бесполезно расточать Пред тем, кто не желает им внимать. Не говорят: «Полегче, сделай милость!» — Возничему, чья четверня взбесилась. В «Синдбаде» также сказано о том: «Сравни советы с ветром, страсть — с огнем». Костер под ветром ярче пламенеет, Тигр, если ранен, пуще свирепеет. Я прежде думал: ты мне добрый друг. Не ждал я от тебя дурных услуг. Советуешь мне: «Ровню, мол, ищи ты, Пусть будут сердце и душа убиты!..» Не дорожишь душой, так не взыщи, Ты сам иди и ровню поищи. К себе подобным лишь самовлюбленный Идет, как пьяный в мрак неозаренный. Я сам решил — во тьме ль погибнуть мне Или сгореть в ее живом огне! Тот, кто влюблен, тот смело в пламя мчится. Трус, что влюблен в себя, всего боится. От смерти кто себя убережет? Пусть жар влюбленной и меня сожжет! И если смерть для нас неотвратима, Не лучше ли сгореть в огне любимой, Вкусить блаженство, пасть у милых ног. Как я — в свечу влюбленный мотылек!»

Однажды темной ночью я не спал И слышал — мотылек свече шептал: «Пусть я сгорю! Ведь я люблю… Ты знаешь… А ты что плачешь и о чем рыдаешь?» Свеча ему: «О бедный мотылек! Воск тает мой, уходит, как поток. А помнишь, как ушла Ширин-услада, Огонь ударил в голову Фархада». И воск, подобный пламенным слезам, Свеча струила по своим щекам. «О притязатель! Вспыхнув на мгновенье, Сгорел ты. Где же стойкость? Где терпенье? В единый миг ты здесь спалил крыла, А я стою, пока сгорю дотла. Ты лишь обжегся. Но, огнем пылая, Вся — с головы до ног — сгореть должна я!» Так, плача, говорила с мотыльком Свеча, светя нам на пиру ночном. Но стал чадить фитиль свечи. И пламя Погасло вдруг под чьими-то перстами. И в дыме вздох свечи услышал я: «Вот видишь, друг, и смерть пришла моя!» Ты, чтоб в любви достигнуть совершенства, Учись в мученьях обретать блаженство. Не плачь над обгоревшим мотыльком, С любимой он слился, с ее огнем. Под ливнем стрел, хоть смерть неотвратима, Не выпускай из рук полу любимой. Не рвись в моря — к безвестным берегам, А раз поплыл, то жизнь вручи волнам!

Из тучи капля долу устремилась И, в волны моря падая, смутилась. «Как я мала, а здесь простор такой… Ничто я перед бездною морской!» Она себя презрела, умалила; Но раковина каплю приютила; И перл, родившийся из капли той, Царя венец украсил золотой. Себя ничтожной капля та считала — И красотой и славой заблистала. Смиренье — путь высоких мудрецов, Так гнется ветвь под тяжестью плодов,

Однажды утром, по словам преданий, Премудрый вышел Баязид из бани. И некто полный таз золы печной На старца высыпал — без мысли злой. Чалма у Баязнда распустилась, А он, приемля это, словно милость, Отер лицо, сказал: «Мой дух — в огне, Так от золы ли огорчаться мне?» Пренебрежет собой познавший много. Не жди от себялюбца веры в бога, Высокий дух исканьям славы чужд, И в почестях величью нету нужд. Превыше всех подымет лишь смиренье, Но душу в грязь повергнет самомненье. Надменный, непокорный в прах падет. Величье — само избранных найдет. Нет правды в низменном земном исканье, Нет света бога в самолюбованье. Беги, мой дух, завистливых и злых, С презрением глядящих на других. Тот одарен высокою судьбою, Кто не запятнан гневом и враждою. Иди тобою избранным путем, Прославься правдолюбьем и добром. У тех, кто над тобой превозносился, Безумием, ты скажешь, ум затмился. И сам ты осужденье обретешь, Коль над людьми себя превознесешь. Высоко ты стоишь, но не надейся На вечное… Над падшими не смейся. Стоявшие всех выше — все ушли, А падшие на место их взошли. Ты беспорочен, с низменным не смешан, Но ты не осуждай того, кто грешен. Тот носит перстень Кабы на руке, А этот, пьян, свалился в погребке. Но кто из них войдет в чертоги света Там — на Суде последнего ответа? Тот — верный внешне — в бездну упадет, А этот в дверь раскаянья войдет.

Бедняк-ученый — в рвани и в грязи — Сел среди знатных на ковре кази. Взглянул хозяин колко — что за чудо? И служка подбежал: «Вошел отсюда! Ты перед кем сидишь? Кто ты такой? Сядь позади иль на ногах постой! Почета место здесь не всем дается, Сан по достоинству лишь достается. Зачем тебе позориться средь нас? Достаточно с тебя на первый раз! И честь тому, кто ниже всех в смиренье, Не испытал позора униженья. Ты впредь на месте не садись чужом, Средь сильных не прикидывайся львом!» И встал мудрец, в ответ не молвив слова. Судьба его в те дни была сурова. Вздох испустил он, больше ничего, И сел в преддверье сборища того. Тут спор пошел средь знатоков Корана. «Да, да!» — «Нет, нет!» — орут как будто спьяна. Открыли двери смуты вековой, И всяк свое кричит наперебой. Их спор над неким доводом старинным Сравнить бы можно с боем петушиным. Так спорили в неистовстве своем Факихи о Писании святом, Так узел спора туго завязали, Что, как распутать узел, и не знали. И тут в одежде нищенской мудрец Взревел, как лев свирепый, наконец: «Эй, знатоки свитого шариата, Чья память знаньем истинным богата! Не брань и крик, а доводы нужны, Чтобы бесспорны были и сильны. А я владею знания човганом». Тут общий смех поднялся над айваном: «Ну, говори!» И он заговорил, Раскрыл уста и глотки им закрыл. Острей калама доводы нашел он, От ложной их премудрости ушел он, И свиток сути смысла развернул, И, как пером, их спор перечеркнул. И закричали всем собраньем: «Слава! Тебе, мудрец, твоим познаньям — слава!» Как конь, он обогнал их. А кази Был как осел, увязнувший в грязи. Вздохнув, свою чалму почета снял он, Чалму свою пришельцу отослал он. Сказал: «Прости! Хоть нет на мне вины, Что я не угадал тебе цены! Средь нас ты выше всех! И вот — унижен… Мне жаль. Но да не будешь ты обижен!» Пошел служащий к пришлецу тому, Чтоб на главу его надеть чалму. «Прочь! — тот сказал. — Иль сам уйду за дверь я! Твоя чалма — венец высокомерья! Слыть не хочу в народе как святой С чалмою в пятьдесят локтей длиной. «Маулана» нарекусь я, несомненно, Но ото званье будет мне презренно. Вода да будет чистою в любом Сосуде — глиняном иль золотом. Ум светлый должен в голове таиться, А не чалмой высокою кичиться. Как тыква, велика твоя чалма, Но в тыкве нет ни мозга, ни ума. Не чванься ни усами, ни чалмою! Чалма — тряпье, усы — трава травою. Те, кто подобны людям лишь на взгляд, Но мертвы, как картины, — пусть молчат. Сам одолей высоты перевала; Зла людям не неси, как знак Зуала. На плетево идет тростник любой, Но ценен сахарный самим собой. Тебя, с душою низкою такою, Я званья «Человек» не удостою. Стеклярусную понизь отыскал В грязи глупец. Стеклярус так сказал: «Ты брось меня! Я бисер самый бедный! Я весь не стою и полушки медной». Пусть и цветнике свинарь свинью пасет, Но на свинью цена не возрастет. Осел ослом останется вовеки. По платью не суди о человеке!» * Так жгучим словом он обиду смыл И чванных и надменных устыдил. Обижен ими, он не пощадил их И речью, как оружьем, поразил их. Да не потерпит гнета и обид Муж правды и неправых истребит! Казн сидел, подавленный — в позоре: «О стыд мне перед всеми! Стыд и горе!» Он руки был свои кусать готов, Молчал, не находя достойных слов. А тот пришлец в убогом одеянье Стремительно покинул их собранье. Опомнились вельможи наконец, Воскликнули: «Кто этот молодец?» Слуга его разыскивал повсюду, Вопросы обращал к простому люду. И все в ответ: «Напрасно не ходи! Был это наш учитель — Саади. Стократ хвала ему, что речью меткой Так отхлестал он вас — умно и едко!»

Мудрец Лукман был черен, как арап, Невзрачен, ростом мал и телом слаб. Приняв за беглого раба, связали Вождя людей и строить дом пригнали. Хозяин издевался над рабом; Но в год ему Лукман построил дом. И тут внезапно беглый раб вернулся, Хозяин все узнал и ужаснулся. Валялся у Лукмана он в ногах. А тот, смеясь: «Что мне в твоих слезах? Как я свою обиду вмиг забуду? Твою жестокость век я помнить буду! Но я тебя прощаю, человек. Тебе — добро, мне — выучка навек. Теперь ты в новом доме поселился, Я новой мудростью обогатился: Раб у меня есть; я жесток с ним был, Работой непосильною томил. Но мучить я его не буду боле,— Так тяжко было мне в твоей неволе». Кто сам не знает, что такое гнет, Тот состраданья к слабым не поймет. Ты оскорблен правителем законным? Не будь же груб с бесправным подчиненным! Как тут Бахрамовых не вспомнить слов: «Не будь, правитель, к подданным суров!»

В ночи раздумий зажигал я лен, И светоч речи мною был зажжен… Стал восхвалять меня пустоголовый, Пути признанья не найдя иного, Но в похвалу он влил немало зла, И зависть в каждом слове проросла. Писал он: «Мысли Саади высоки! Гласили так лишь древние пророки. Но как он слаб, кого ты ни спроси, В картинах битв — в сравненье с Фирдуси!» Должно быть, он не знал, что мнр мне нужен, Что с громом браней сердцем я не дружен. Но если нужно, как булатный меч, Язык мой может жизнь врага пресечь. Что ж, вступим в бой, но заключим условье: Нам вражий череп будет — изголовье… Но в битве меч сильнейшим не помог,— Победу лишь один дарует бог. Коль счастье озарять пас перестанет, Храбрейший муж судьбу не заарканит. И муравей по-своему силен, И лев по воле неба насыщен. Бессильный перед волей небосклона, Иди путем предвечного закона! А тот, кому столетний век сужден, Львом и мечом не будет истреблен. Коль осужден ты небом, — не во власти Врага спасти тебя от злой напасти. Рустама не злодей Шагад сгубил, А смертный срок Рустама наступил.

Жил в Исфагане войска повелитель, Мой друг — отважный, дерзостный воитель. Всю жизнь он воевать был принужден, Был город им и округ защищен. С утра, разбужен шумом, ратным гулом, Его в седле я видел с полным тулом. Он львов отважным видом устрашал, Быков рукой железной поражал. Когда стрелу во вражий строй пускал он, Без промаха противника сражал он. Так лепесток колючка не пронзит, Как он пронзал стрелой железный щит. Когда копье бросал он в схватке ратной, Он пригвождал к челу шелом булатный. Как воробьев, он истреблял мужей,— Так саранчу хватает муравей. Коль он на Фаридуна налетел бы, Тот обнажить оружье не успел бы. С его дороги пардус убегал, Он пасти львов свирепых раздирал. Схватив за пояс вражьих войск опору, Богатыря он подымал на гору. Он настигал врага быстрей орла И разрубал секирой до седла. Но в мире был он добрым и беззлобным, Нет вести ни о ком ему подобном. Он с мудрыми учеными дружил В те дни, как лучший друг он мне служил. Но вот беда на Исфаган напала, Судьба меня в иной предел угнала. В Ирак ушел я, переехал в Шам, И прижился я, и остался там. Я жил в стране, где помнили о боге В заботах, и надежде, и тревоге. Довольство там царило и покой. Но потянуло вдруг меня домой. Пути судьбы затаены во мраке… И снова очутился я в Ираке. В бессоннице я там обрел досуг. Мне вспомнился мой исфаганский друг. Открылась память дружбы, словно рана: Ведь с одного с ним ел я дастархана. Чтоб повидать его, я в Исфаган Пошел, найдя попутный караван. И, друга увидав, я ужаснулся: Его могучий стаи в дугу согнулся. На темени — седины, словно снег; Стал хилым старцем сильный человек. Его настигло небо, придавило, Могучей длани силу сокрушило. Поток времен гордыню преломил; Главу к коленям горестно склонил. Спросил я: «Друг мой, что с тобою стало? Лев превратился в старого шакала». Он усмехнулся: «Лучший божий дар Я растерял в боях против татар. Я, как густой камыш, увидел копья, Как пламя — стягов боевых охлопья. Затмила туча пыли белый свет. И понял я: мне счастья больше нет. Мое копье без промаху летало, Со вражеской руки кольцо сбивало. Но окружил меня степняк кольцом, Звезда погасла над моим челом. Бежал я, видя — сгинула надежда, С судьбой сражаться выйдет лишь невежда. Ведь не помогут щит и шлем, когда Погаснет счастья светлая звезда. Когда ты ключ победы потеряешь, Руками дверь победы не взломаешь. На воинах моих была броня От шлема мужа до копыт коня. Как только рать туранская вспылила. Вся поднялась на битву наша сила. Мы молнии мечей, — сказать могу,— Обрушили на войско Хулагу. Так сшиблись мы, — сказать хотелось мне бы, Как будто грянулось об землю небо. А стрелы! Как от молний грозовых, Нигде спасенья не было от них. Арканы вражьи змеями взлетали, Сильнейших, как драконы, настигали. Казалась небом степь под синей мглой, Во мгле мерцал, как звезды, ратный строй. Мы скоро в свалке той копей лишились И, пешие, щитом к щиту сразились. Но счастье перестало нам светить, И наконец решил я отступить. Что сделать сильная десница может, Коль ей десница божья не поможет? Не дрогнули мы, не изнемогли — Над нами звезды бедствия взошли. Никто из боя не ушел без раны, В крови кольчуги были и кафтаны. Как зерна, — прежде в колосе одном,— В тумане мы рассыпались степном. Рассыпались бесславно те, а эти, Как стая рыб, к врагу попали в сети. Хоть наши стрелы сталь пробить могли, Ущерба степнякам не нанесли. Когда судьбы твоей враждебно око, Что щит стальной перед стрелою рока? Что воля перед волею судьбы, О вы, предначертания рабы.

В стяжании пекущийся о многом Не знает бога, недоволен богом. Сумей богатство в малом обрести И эту правду жадным возвести. Чего ты ищешь, прах алчбой гонимый? Злак не растет ведь на праще крутимой! Живущий духом чужд телесных нег. Забыв свой дух, убьешь его навек. Живущий духом — доблестью сияет. Живущий телом — доблесть убивает. Суть человека постигает тот, Кто сущность пса сперва в себе убьет. О пище — мысли бессловесной твари, Мысль человека — о духовном даре. Блажен, кто сможет на земном пути Сокровища познаний припасти. Кому творенья тайна явной станет, Тот света правды отрицать не станет. А для не видящих, где мрак и свет, Меж гурией и дивом розни нет. Как ты в колодец, путник, провалился Иль твой — в степи открытой — взор затмился? Как сокол в высь небесную взлетит, Коль птицу камнем алчность тяготит? Коль от алчбы себя освободит он, Как молния, к зениту воспарит он. Как можешь ты с крылатыми сравняться, Когда привык вседневно объедаться? Ведь ангелом парящим, как звезда, Не станет жадный хищник никогда. Стань Человеком в помыслах, в делах, Потом мечтай об ангельских крылах. Ты скачешь, как несомый злобным дивом, На необъезженном коне строптивом. Скрути узду, иль волю он возьмет, Сам разобьется и тебя убьет. Обжора тучный, духом полусонный, Ты человек иль чан обремененный? Утроба домом духа быть должна, А у тебя она едой полна. Бурдюк словам о боге не внимает, И алчный от обжорства умирает. Кто вечными пирами пресыщен, Тот мудрости и знания лишен. Глаза и плоть вовек не будут сыты, И хоть кишки твои едой набиты, Бездонная геенна, твой живот,— Еще, еще прибавьте! — вопиет. Ел мало сам Иса, светильник веры, Что ж кормишь ты осла его без меры? Что приобрел ты в этом мире зла, Сменивши откровенье на осла? Ведь алчностью свирепой обуянных Зверей и птиц находим мы в капканах. Тигр над зверями царь, а поглядишь — Попался на приманку, словно мышь. И как бы мышь к еде ни кралась ловко, Ее поймает кот иль мышеловка.

Мне человек, что речь мою любил, Слоновой кости гребень подарил. Но, за слово обидевшись, однако, Он где-то обозвал меня собакой. Ему я бросил гребень, молвив: «На! Мне кость твоя, презренный, не нужна». Да, сам к себе я отношусь сурово, Но не стергшо обиды от другого! В довольстве малым мудрые сильны, Дервиш и сам султан для них равны. Зачем склоняться с просьбой пред владыкой, Когда ты сам себе Хосров великий? А себялюбец ты? Ну что ж, смирись: Ходи, проси, у всех дверей стучись!

Однажды скряга некий, полный страха, Явился с просьбой к трону Хорезмшаха. В прах перед шахом он лицо склонил, Подобострастно просьбу изложил. А скряге сын сказал недоуменно: «Ответь на мои вопрос, отец почтенный, Ведь кыбла там, на юге, где Хиджаз, Что ж ты на север совершал намаз?» Будь мудр, живи, страстями управляя, У жадных кыбла каждый день другая. Кто страсти низкой буйство укротит, Себя от горших бедствий защитит. Два зернышка ячменных жадный взял, Зато подол жемчужин растерял. Ты, мудрый, вожделенья укроти, Чтобы с сумою после не пойти. Укороти десницу! Свет надежды Не в длинном рукаве твоей одежды! Кто от стяжанья духом не ослаб, Тот никому не пишет: «Я твой раб!» Просителя, как пса, порою гонят. Кто мужа независимого тронет?

Не о конях, ристалищах и славе, Скажу о мудрости и добром нраве. Враг твой — в тебе; он в существе твоем, Зачем другого числишь ты врагом? Кто победит себя в борьбе упрямой, Тот благородней Сама и Рустама. Не бей в бою по головам людей, Свой дух животный обуздать сумей. Ты правь собой, как Джам — смятенным миром. Пусть будет разум у тебя вазиром. В том царстве хор несдержанных страстей Сравню с толпой вельмож и богачей. Краса державы — мудрость и смиренье, Разбойники — порывы вожделенья. Где милость шаха злые обретут, Там мудрецы покоя не найдут. Ведь алчность, зависть низкая и злоба, Как в жилах кровь, в тебе живут до гроба. Коль в силу эти все враги войдут, Они восстанут, власть твою сметут. Но страсть, как дикий зверь в плену, смирится, Когда могуча разума десница. Ведь вор ночной из города бежит, Где стража ночи бодрая не спит. Царь, что злодеев покарать не может, Своей державой управлять не может. Но полно говорить, ведь все равно, Что я сказал, до нас говорено. Держи смиренно ноги иод полою, И ты коснешься неба головою. Эй, мудрый, лучше ты молчи всегда, Чтоб не спросили много в день Суда. А тот, кто тайну подлинную знает, Слова, как жемчуг, изредка роняет. Ведь в многословье праздном смысла нет, Молчащий внемлет мудрого совет. Болтун, который лишь собою дышит, В самозабвенье никого не слышит. Слов необдуманных не изрекай, В беседе речь других не прерывай. Тот, кто хранит молчанье в шумных спорах, Мудрее болтунов, на слово скорых. Речь — высший дар; и, мудрость возлюбя, Ты глупым словом не убей себя. Немногословный избежит позора; Крупица амбры лучше кучи сора. Невежд болтливых, о мудрец, беги, Для избранного мысли сбереги. Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо Пусти одну, но в цель неуклонимо. Не знает тот, кто клевету плетет, Что клевета потом его убьет. Ты не злословь, злословия нс слушай! Ведь говорят, что и у стен есть уши. Ты сердце, словно крепость, утверди И зорко за воротами следи. Мудрец закрытым держит рот, он знает, Что и свеча от языка сгорает.

Такаш в беседе как-то не сдержался, Рабам о некой тайне проболтался. И тайна та, что в сердце береглась, По всей округе за день разошлась. И встал Такаш, и палача позвал он, Казнить рабов несчастных приказал он. Один вскричал, отчаяньем объят: «Не убивай! Ведь сам ты виноват! Сам разболтал ты, что хранил глубоко… Открыв плотину, не сдержать потока. Сам ты виновен, на тебе твой грех,— Ты сделал тайну достояньем всех!» Пусть страж хранит казны потайной дверцы, Но тайну сам храни в твердыне сердца. Молчи о тайном! А произнесешь — Сам в руки разнотолков попадешь. Ведь слово — див, в колодце заточенный; Но власти нет над тайной изреченной. Див этот вырваться на волю рад, Но не заманишь ты его назад. Ведь если злобный див с цепей сорвется, Он в плен без высшей воли не вернется. Ребенок Рахша выпустит. Но сам Его едва ль стреножит и Рустам. Коль тайна станет сплетен достоянье, Отравишь ты свое существованье. Есть назиданье — мудрости ключи: Скажи, что знаешь твердо, иль молчи! Честь береги, как светлую зеницу; Ячмень посеяв, не пожнешь пшеницу. Хорош завет брахмана одного: «Честь каждого — зависит от него!» Ни суета, ни многоговоренье Тебе не завоюют уваженья. Браня людей, привета не найдешь; Сам знаешь: что посеял — то пожнешь! Шаг соразмерь, узнав, долга ль дорога. Ведь мера нам во всем дана от бога. Коль будешь резок, ближних невзлюбя, Все люди разбегутся от тебя. Великий грех — насилье, угнетенье; Но также грех — и робость униженья.

Сын разболелся сильно у Азада — Его любовь надежда и отрада. Дервиш сказал: «На волю отпусти Всех птиц, чтобы несчастье отвести». Азад пошел — все клетки отворил он, Дроздов, синиц на волю отпустил он. Оставил соловья лишь одного На пышной арке сада своего. Встал поутру здоровым сын Азада, Увидел соловья на арке сада. «Соловушка! — окликнул он его.— Ты в клетке из-за пенья своего!» Мысль высказав, подашь ты к спору повод; Утихнет спор, коль приведешь ты довод. До времени молчание храни, Как Саади в его былые дни. Пусть тайна сердца вызреет в покое! Ей вреден шум и сборище людское. Ты о людских пороках не кричи,— Сперва свои пороки изучи! Не слушай лжи и клеветы обидной И отвернись от наглости бесстыдной.

Рассказывал мне старец, — век бы стал их Я слушать, славных стариков бывалых: «Однажды в Индии, в толпе людей, Я встретил негра — тьмы ночной черней. Нес девушку в руках тот негр громадный, К ее устам прильнув губами жадно. Ты не ошибся бы, его сравнив С Иблисом; он уродлив был, как див. Так девушку ту крепко обнимал он, Что мнилось: словно тьма на день напал он. Коня душн не смог я осадить,— Решил я девушку освободить. Я негра но спине ударил палкой, Крича: «Скотина! Раб! Невольник жалкий!» И эту девушку, — я говорю,— От мрака отделил я, как зарю. Негр спасся бегством, туча улетела… Но под вороною яйцо белело. Едва бежал тот черный, тьмы темней, Повисла дева на руке моей, Кричала: «Ты, дорогой лжи идущий, За благо мира правду продающий! Пойми — я в негра влюблена того! А ты, о подлый, палкой бил его! Ты отнял у меня, когда сварилась Та пища, по которой я томилась!» Она вопила, всех смутив кругом, Что, видно, нет сочувствия ни в ком. И что она кричала, погляди ты,— Что нет, мол, ей от старика защиты. «Запретной части тела моего Коснулся он! Держи, хватай его!» И так она визжала, так кричала, Так крепко за полу меня держала, Что только разум ясный мне помог: «Из оболочки вырвись, как чеснок!» И убежал я, голый, бога славя, Хитон в руках у женщины оставя. И срок спустя, ее я повстречал: «Ты узнаешь меня? — я ей сказал.— Я дал зарок, сумев с тобой расстаться, В дела чужие больше не вторгаться!» О мудрый, делом занятый своим, Будь чужд деяньям низменным, чужим. И да минет лучей живого взора — В толпе безумной — зрелище позора. Крепись, о мудрый, за собой следи, Молчи! Иль говори, как Саади! * Хорошего ты встретишь иль плохого — Не говори о людях злого слова. Плохого сделаешь своим врагом, А доброго хулить — считай грехом. Когда один хулить другого будет,— Знай: по себе самом о нем он судит. Когда ты их поступки разберешь, Поймешь — где правда, где таится ложь. Коль ты о людях говоришь плохое, Пускай ты прав — нутро в тебе дурное. Ушедших некто жалил речью злой; Мудрец прервал: «Почтеннейший, постой! Ты не черни людей, которых знал я, Чтоб думать плохо о тебе не стал я! Ты много злобных слов о них нашел, Но доброго и сам не приобрел!» Мне молвил некто мудрое присловье: «Разбой, ей-богу, лучше, чем злословье!» «О друг! — смущенно молвил я ему,— Я притчи этой странной не пойму. Как? Лучше преступление разбоя, Чем об отсутствующем слово злое?» А он: «Чтоб лютый голод утолить, Разбойник должен смелость проявить. А этот, — человека очернил он,— Но что, скажи, за это получил он?» * Когда в Низамийе я поселился, Упорно, днем и ночью я учился. И пиру молвил раз: «О знанья свет! Завидовать мне начал мой сосед. Когда я смысл хадиса открываю, Он злобится в душе — я это знаю». Когда моим словам наставник внял, Нахмурился он гневно и сказал: «Как? Ты в его молчанье зависть ловишь, А за спиной его о нем злословишь? Пусть зависть — путь в геенну для него, Другой тропой догонишь ты его!» * Поститься в детстве я решил со славой, Хоть левую не отличал от правой. А омовению лица и рук Взялся меня учить отцовский друг: «Скажи-ка: «Дух, о боже, укрепи мой!» И укрепись душой и руки вымой. И рот и нос прополощи бодрей, Прочисть мизинцем крылышки ноздрей. А указательным протри все зубы, В посте зубная щетка — грех сугубый. Теперь же — от волос до бороды — Плесни в лицо три пригоршни воды. И до локтей потом омывши руки, Святых имен творца промолви звуки. По омовенье головы и ног, Промолви: «Бог — един! Велик пророк!» Учись, сынок! Обряд я знаю древний Всех лучше. Я ведь старше всех в деревне Когда об этом староста узнал, Письмо он старцу тайное послал: «Ты славно говоришь, прекрасно учишь, За что же ты людей злословьем мучишь? Сказал ты — в пост, мол, зубочистка грех! Ну а не грех ли клеветать на всех? Ты учишь: «Рот после еды очисти»… Ты лучше рот от клеветы очисти. И чье бы имя ни произнесли, Ты похвали хоть раз, а не хули! Ты называешь всех людей ослами, А знаешь ли, как сам ты назван нами? Когда б ты мне в лицо сказал, старик, Что обо мне тайком болтать привык! Коль нам глядеть в глаза тебе не стыдно, Ты знай, слепец: есть тот, кому все видно. Ты не стыдишься пред самим собой — Так устыдись, услыша голос мой». * Три рода в мире знаю я людей,— Скажи о каждом прямо: он — злодей! И первый — царь, творящий утесненья, Всеобщего достойный осужденья. О нем гласить всю правду не страшись, Чтоб люди изверга остереглись. Второй — святоша, грешник лицемерный, Благочестивый внешне, полный скверны. Всем о его обмане объяви, Завесу благочестия сорви! А третий — плут с неверными весами, Его поступки вы судите сами. С женой разумною, чей нрав не злобен, Бедняк царю становится подобен. Пять раз стучи ты в дверь, — ведь там она Друг искренний твой — ждет тебя жена. Ты огорчен, — не мучь души напрасно! — Тебя утешит дома друг прекрасный. Коль в доме мир и добрая жена — Жизнь у того поистине полна. Коль женщина скромна, умна, красива, Стремится к ней супруг ее счастливый. В единодушье с милою женой Найдешь ты в мире бренном рай земной. Когда жена добра, мягкоречива, Она прекрасна, пусть и некрасива. Душа, исполненная доброты, И светлый разум выше красоты. И добронравная, лицом дурная, Не лучше ли, чем пери, нравом злая? Жизнь мужа нрав подруги облегчит, А злая горем сердце отягчит. Жена доброжелательная — счастье. От злой жены беги, как от напасти. Индийский попугай и ворон злой Не уживутся в клетке золотой. От злой жены или душой отчайся, Иль по миру бродяжить отправляйся. Да лучше в яме у судьи сидеть, Чем дома на лицо врага глядеть. От злой жены, сутяжницы завзятой, Рад за моря отправиться богатый. Та кровля благодати лишена, Где целый день ругается жена. Жену-гуляку ты побей хотя бы, Не можешь — дома сам сиди, как бабы. Ты мужа, что не справится с женой, Одень в шальвары и подкрась сурьмой. Когда жена груба, лукава, лжива, Ты не жену привел, а злого дива» Коль в долг жена возьмет и не вернет, Весь дом твой прахом по ветру пойдет. А добрая, без тени подозренья — То не жена — творца благословенье. Когда жена перед лицом твоим Мужчинам улыбается чужим, Когда она разврату предается, Тут у меня и слова не найдется. Когда твоя жена начнет блудить, То лучше больше ей живой не быть. Лицо жены твоей должно быть скрыто, Ведь это женской скромности защита. Когда в жене ни разуменья нет, Ни твердости в ее сужденье нет, Ты скройся от нее хоть в бездну моря… Ведь лучше умереть, чем жить в позоре. Женою доброй, честной дорожи, А злую отпусти и не держи. Как говорили меж собой два мужа, Преступных жен поступки обнаружа,— Один: «От жен все беды к нам идут!» Другой: «Да пусть их вовсе пропадут!» Друг! Надо снова каждый год жениться,— Ведь старый календарь не пригодится. Ходи босой, коль тесны сапоги, В пустыню от домашних ссор беги. О Саади, сдержи насмешки слово, Увидевши несчастного иного, Которого жена его гнетет; Ты сам ведь испытал весь этот гнет. Муж некий жаловался старику: «Беды такой не ждал я на веку. Жена моя беременна, сварлива, А я, как нижний жернов, терпеливо Сношу такое, что не дай вам бог». Старик ответил: «Что ж, терпи, сынок. Ты ночью — верхний жернов, почему же Днем нижним камнем стыдно быть для мужа Иль розу ты с куста решил сорвать И боли от шипов не испытать? Иль думал, что на дерево взберешься И на его колючки не наткнешься?» * Прекрасным ликом некто поражен — Был потрясен, души лишился он. На нем так много пота выступало, Как на листве росы не выпадало. Букрат, что мимо проезжал верхом, Спросил: «Что с ним? Что за недуги в нем?» Ответили Букрату: «Честно жил он, Зла никому вовек не причинил он. Теперь, завидя нас, бежит он прочь, Один в пустыне бродит день и ночь. Он обольщен был образом прекрасным — И разобщен навек с рассудком ясным. Мы все его пытались увещать, А он в ответ: «Не нужно мне мешать! Я ухожу от мира, полн кручины… В моей беде — вина Первопричины. Не образ милый сердце мне сразил, А тот, кто этот образ сотворил!» Тот возглас был услышан престарелым Бывалым странником — в сужденье зрелым. И молвил странник: «Пусть добра молва, Не все в мирской молве верны слова. Пусть, образом творца запечатленный, Прекрасный некто дух смутил смятенный,— Что ж он дитятею не восхищен? Ведь и в дитяти вечный отражен! Верблюды и красавицы Чигиля Равны для тех, кто Тайну видеть в силе». Чадру стихов соткавший мой язык Красы волшебной занавесил лик. Глубокий смысл за черным строк узором Скрыт, как невеста, пред нескромным взором. Не знает Саади докучных дней, Скрыв красоту за завесью своей. Я, как светильник пламени ночного, Принес Вам озаряющее слово. И не в жару ль «Персидского огня» Толпа возненавидевших меня? * Жил юноша — ученый, много знавший, Искусством красноречия блиставший, С красивым почерком; но розы щек Еще красивей оттенял пушок; И только численного букв значенья Не мог запомнить он при всем стремленье. Сказал я раз про шейха одного, Что впереди нет зуба у него. Мой собеседник, посмотрев сурово, Ответил: «Ты сказал пустое слово. Ущерб в зубах заметить ты успел, А доблести его не разглядел!» Когда умерших сонм из тьмы изыдет, То добрые плохого не увидят. Коль поскользнется на пути своем Муж, благородством полный и умом, Ты, низкий, не суди его за это, Когда он весь — живой источник света. И пусть в шинах кустарники цветов, Не избегают роз из-за шипов. Ведь у павлинов видят люди злые Не красоту, а ноги их кривые. Когда ты темен ликом — убедись, А в темное зерцало не глядись. Дорогу правды сам найти старайся, К ошибкам ближнего не придирайся И о чужих изъянах не кричи, Сам на себя взгляни и замолчи. Запретной не клади черты пороку, Когда тому же предан ты пороку, И с униженными не будь суров, Когда ты сам унизиться готов. Когда ты зла не будешь делать в жизни, Тогда лишь будешь прав и в укоризне. Что в кривизну мою нль прямоту Вам лезть, коль я являю чистоту. Хорош я или дурен, сам я знаю, Сам за свои убытки отвечаю. В душе моей хорош я или плох — Не вам судить! Об этом знает бог! Имам тогда вину мюрида мерит, Когда мюрид в его величье верит. У бога дело доброе одно Тебе за десять будет зачтено. Ты тоже за одно благодеянье Дай щедро, как за десять, воздаянье. Не обличай у ближнего изъян, Коль в нем живет величья океан. Когда невежда мой диван откроет И пробежать глазами удостоит, Плевать ему, что мыслей мир велик… Но чуть огрех — какой подымет крик! Ему глубинный книги смысл не светит, Но он описку каждую заметит. Не одинаков смертного состав; Бог создал нас, добро и зло смешав. Хоть в самом добром деле есть помеха, Из скорлупы добудь ядро ореха.

Как благодарность Вечному скажу, Когда достойных слов не нахожу? Чтоб восхвалить его, мой каждый волос Хотел бы обрести и речь и голос. Хвала дарящему, чьей волей я Был вызван к жизни из небытия! Но все слова людского восхваленья — Его предвечной славы нрнииженье. Он смертного нз глины сотворил И разумом и сердцем одарил, Смотри, как он вознес тебя высоко С рождения до старости глубокой! Рожденный чистым, чистоту храни! Не завершай в грязи земные дни! Кьтль вытирай с прекрасного зерцала, Чтобы поверхность ржа не разъедала. Ты был ничтожной каплею сперва И возмужал по воле божества. Велик твой труд, но ты не возвышайся, На силу рук своих не полагайся. Ведь это вечный, в мудрости своей, Из праха создал кисть руки твоей. Тогда твой труд казну твою умножит, Когда тебе всевидящий поможет. Не сделал ты ни шага одного Без постоянной помощи его. Младенец, в пустословье не повинный, Питается посредством пуповины. Рожденный, блага прежнего лишен, Приникнет к груди материнской он; Так на чужбине странника больного Поят водой из города родного. Ведь он в утробе матери взращен И соком тела матери вспоен. А грудь ему теперь — источник жизни, Два родника в покинутой отчизне. Они младенцу райская река, Чье русло полно меда и млека. Мать, как туба, сияющая светом, Младенец — нежный плод на древе этом. * Сосуды-груди — в сердце глубоко; Кровь сердца — материнское млеко. Глянь, как дитя сосцы кусает жадно,— Скажи: любовь младенца кровожадна. И нужно сок алоэ применить, Чтобы дитя от груди отлучить. И так дитя, ночуя горечь сока, Забудет сладость млечного истока. О ищущий — младенец в сединах, Забудь, вкушая горечь, о грехах!

Царевич некий с лошади упал И шейный позвонок себе сломал. Он повернуть был голову не в силах, Такая боль была в костях и жилах. Исчезла шея; в тулово она Втянулась у него, как у слона. Что делать, как помочь, — врачи не знали. И вот врача из Греции сыскали. Он вывих вправил, шею распрямил, И вскоре стал больной здоров, как был. Но о беде забыл царевич вскоре, Забыл врача, что спас его от горя. Просить о чем-то врач его хотел — Царевич на него не поглядел. Врач устыдился, голову склонил он, И, уходя, такое говорил он: «Ведь если бы ему я ис помог, Он отвернуться б от меня не мог!» И вот он шлет царевичу куренье, Мол, это — всех недугов исцеленье. То снадобье к владыке принесли И, всыпавши в курильницу, зажгли. Чиханье на царевича напало, Болеть, как до леченья, шея стала. Велел врача он грека привести, Пошли искать — и не могли найти. Запомни! Если ты добро забудешь — В последний день ты воскрешен не будешь.

Семидесятилетний, чем ты жил? Ты жизнь проспал и по ветру пустил? Ты над мошной своей, как скряга, трясся. Что ж, уходя, ничем ты не запасся? В последний день, в день грозного Суда, Таким, как ты, поистине беда Отдавший все — придет обогащенный, Ни с чем — стяжатель будет пристыженный. Ведь чем базар богаче, тем больней На сердце обездоленных людей. Теперь, отдавший нить дирхемов, споря, Ты ночь не спишь; тебе утрата — горе. И вот полвека прожил ты почти,— Оставшиеся дни добром сочти. Когда б мертвец заговорил, наверно, Он в горе бы вопил нелицемерно: «Живой! Пока ты в силах говорить, Не забывай предвечного хвалить! Ведь мы не знали, тратя жизнь беспечно, Что каждый миг подобен жизни вечной!» * В дни юности, не ведая беды, Мы пировать с утра пришли в сады, А под вечер, к смущению народа, Шутя, возню затеяли у входа. А невдали, в распахнутых дверях, Сидел почтенный старец в сединах. Шутили мы и весело смеялись, Но губы старика не улыбались. Сказал один из нас: «Нельзя весь век Сидеть в печали, добрый человек! Встряхнись! Забудь, что удручен годами, Иди и раздели веселье с нами!» Старик взглянул, губами пожевал, И вот как он достойно отвечал: «Когда весенний ветер повевает, Он с молодой листвой в садах играет. Шумит под ветром нива — зелена… А пожелтев, ломается она. Смотри, как свеж весенний лист сегодня Над высохшей листвою прошлогодней. Как пировать я с юными могу, Когда я весь в сединах, как в снегу? Я сам был соколом! Но старость — путы… Слабею. Сочтены мои минуты. Как уходящий, я смотрю на мир; А вы впервой пришли на этот пир. Тому, кто всем вам в прадеды годится, Вином и флейтой не омолодиться. Мой волос был как ворона крыло, Теперь в моих кудрях белым-бело. Павлин великолепен — кто перечит. А как мне быть, коль я бескрылый кречет? От всходов ваша нажить зелена, А на току у старца — ни зерна. Все листья у меня в саду опали, Все розы в цветнике моем увяли. Моя опора — посох. Больше нет Опоры в жизни мне — на склоне лет. Ланиты-розы стали желтым злаком… И солнце ведь желтеет пред закатом. Даны вам, юным, крепких две ноги, А старец просит: «Встать мпе помоги!» Молва простит юнцу страстей порывы, Но мерзок людям старец похотливый. Как вспомню я минувшие года, Клянусь — мне впору плакать от стыда! Лукман сказал: да лучше не родиться, Чем долгий век прожить и оскверниться! И лучше вовсе жизни не познать, Чем жить — и дар бесценный растерять! Коль юноша идет навстречу свету, Старик идет к последнему ответу».

Два мужа меж собою враждовали, Дай волю им — друг друга б разорвали. Друг друга обходили стороной, Да так, что стал им тесен круг земной. И смерть на одного из них наслала Свои войска: его твердыня пала. Возликовал другой; решил потом Гробницу вражью посетить тайком. Вход в мавзолей замазан… Что печальней Чем вид последний сей опочивальни… Злорадно улыбаясь, подошел Живой к могиле, надписи прочел. Сказал: «Вот он — пятой судьбы раздавлен Ну наконец я от него избавлен. Я пережил его и рад вполне, Умру — пускай не плачут обо мне. И, наклонясь над дверцей гробовою, Сорвал он доску дерзкою рукою. Увидел череп в золотом венце, Песок в орбитах глаз и на лице, Увидел руки как в оковах плена И тело под парчой — добычей тлена. Гробницу, как владения свои, Заполонив, кишели муравьи. Стан, что могучим кипарисом мнился, В трухлявую гнилушку превратился. Распались кисти мощных рук его, От прежнего не стало ничего. И, к мертвому исполнясь состраданьем, Живой — гробницу огласил рыданьем. Раскаявшись, он мастера позвал И на могильном камне начертал: «Не радуйся Тому, что враг скончался, И ты ведь не навечно жить остался». Узнав об этом, живший близ мудрец Молился: «О всевидящий творец! Ты смилостивишься над грешным сим, Коль даже враг его рыдал над ним!» Мы все исчезнем — бренные созданья… И злым сердцам не чуждо состраданье. Будь милостив ко мне, Источник сил, Увидя, что и враг меня простил! Но горько знать, что свет зениц погаснет И ночь могил вовеки не прояснет. Я как-то землю кетменем копал И тихий стон внезапно услыхал: «Потише, друг, не рой с такою силой! Здесь голова моя, лицо здесь было!» * Я, на ночлеге пробудившись рано, Пошёл за бубенцами каравана. В пустыне налетел самум, завыл, Песком летящим солнце омрачил. Там был старик, с ним дочка молодая, Все время пыль со щек отца стирая, Она сама измучилась вконец. «О милая! — сказал старик отец.— Ты погляди на эти тучи пыли, Ты от нее укрыть меня не в силе!» Когда уснем, навеки замолчав, Как пыль, развеют бури наш состав. Кто погоняет к темному обрыву, Как вьючного верблюда, душу живу? Коль смерть тебя с седла решила сбить, Поводья не успеешь ухватить.

Подъемли длань в мольбе, о полный сил! Не смогут рук поднять жильцы могил. Давно ль сады плодами красовались, Дохнула осень — без листвы остались. Пустую руку простирай в нужде! Не будешь ты без милости нигде. И пусть ты в мире не нашел защиты, Ты помни — двери милости открыты. Пустая там наполнится рука, Судьба в парчу оденет бедняка.

В мечеть однажды пьяный ворвался И пал перед михрабом, голося: «Яви, о боже, надо мною чудо, В небесный рай возьми меня отсюда!» Схватил его за ворот муэдзин: «Ты осквернил мечеть, собачий сын. Взгляни, на что лицо твое похоже? Не пустят в рай с такою гнусной рожей!» Заплакал тут навзрыд хмельной буян: «Не тронь меня, ходжа, пускай я пьян! Ты милости творца понять не можешь, Ты грешника надежд лишить не можешь!» Я не молю прощенья, но открой Врата раскаяния предо мной. Мой грех велик в сравнении с прощеньем И пристыжен твоим благоволеньем. Старик, от слабости упавший с ног, Без помощи подняться бы не смог. Я старец ослабевший… О, внемли мне, Дай руку и подняться помоги мне. Я не хочу высокий сан нести,— Ты слабость и грехи мои прости! Пусть люди, что грехов моих не знают, Меня в неведении прославляют. Но ты — всевидящий, ни за какой Завесою не скрыться пред тобой. Пусть мир людской шумит и суетится, Дай за твоей завесой мне укрыться. Коль раб зазнался, возгордится он, Но может быть владыкою прощен. Коль ты прощаешь людям щедрой мерой, Пройду легко свой путь, исполнен верой. Но на Суде не надобно весов, Коль будет Суд безжалостно суров. Поддержишь — к цели я дойду, быть может, А бросишь — то никто мне не поможет. Кто сделает мне зло, коль ты мой щит? Кто помощи твоей меня лишит? В тот день, когда из праха я восстану, Направо я или налево встану? Как могут указать мне путь прямой, Когда я в мире шел кривой стезей? Не верю я, что сжалится Единый, Увидя на Суде мои седины! Не устыжусь его, как солнца дня, Страшусь — не устыдился б он меня. Ведь не Юсуф зиждитель мирозданья, Юсуф изведал цепи и страданья. Глубокий духом — он прекрасен был, Великодушный — братьев он простил. Он им не мстил, в тюрьму не заточил их, Он одарил — и с мнром отпустил их. Как те к Юсуфу — брату своему, К тебе в мольбе я руки подыму. Лет прожитых я раскрываю свиток, В нем сплошь пестрит грехов моих избыток. Когда б не всепрощение твое, То я перечеркнул бы бытие. Припал я — ниц… Прости мне прегрешенья, Не отнимай надежды на прощенье!