Сталь закаленную разгрызть зубами, Путь процарапать сквозь гранит ногтями, Нырнуть вниз головой в очаг горящий, Жар собирать ресниц своих совками, Взвалить на спину ста верблюдов ношу, Восток и Запад измерять шагами — Все это для Джами гораздо легче, Чем голову склонять пред подлецами.

Ночью сыплю звезды слез без тебя, моя луна. Слезы света не дают, — ночь по-прежнему темна. До мозолей на губах я — безумный — целовал Наконечник той стрелы, что мне в сердце вонзена. Здесь, на улице твоей, гибли пленники любви,— Этот ветер — вздохи душ, пыль — телами взметена. Если вдруг в разлуке стал я о встрече говорить — То горячечный был бред, вовсе не моя вина! С той поры, как ты, шутя, засучила рукава — Всюду вздохи, вопли, кровь, вся вселенная больна. О рубинах речи нет, нынче с цветом губ твоих Сравнивают алый цвет роз, нарядов и вина. По душе себе Джами верования искал,— Все религии отверг, лишь любовь ему нужна.

Похитила ты яркость роз, жасминов белых диво, Твой ротик — маленький бутон, но только говорливый. Уж если ты не кипарис, друзьям скажу: насильно Меня, как воду на луга, к другим бы отвели вы! Долина смерти — как цветник: спаленные тобою, Ожогом, как тюльпан внутри, отмечены красиво. Едва ли я настолько храбр, чтоб не были страшны мне И завитки твоих волос, и смеха переливы. Бродя в долине чар любви, чужбины не заметишь, Никто там даже не вздохнет о доме сиротливо. Начав описывать пушок над алой верхней губкой, Бессильно опустил перо Джами красноречивый.

По повеленью моему вращаться будет небосклон. Он отсветом заздравных чант, как солнцем, будет озарен. Найду я все, чего ищу. Я Рахша норов укрощу, И будет мною приручен неукротимый конь времен. Друг виночерпий, напои тюрчанку эту допьяна, За все превратности судьбы тогда я буду отомщен. Сладкоречивый соловей, ты стал красивым, как павлин,— Так хочет вещая Хума, попавшая ко мне в полон. По вечерам сидим и пьем и снова пить с утра начнем, Ведь это лучше, чем, молясь, бить за поклонами поклон. Джами как будто сахар ел, так сладость дивных уст воспел, Что сладкогласий соловей был восхищен и вдохновлен. Бог только начал прах месить, чтоб нас, людей, создать, А я уже тебя любил, страдая, стал желать. Ты благость с головы до лог, как будто вечный бог Из вздоха создал облик твой, твою живую стать. Под аркой выгнутых бровей твой лик луны светлей, И свод мечети я отверг, стал на тебя взирать. Не веришь ты моей любви, хоть все кругом в крови, То взглядов горестных моих кровавая печать. Умру я с просьбой на устах: смешай с землей мой прах, Чтоб склепы бедных жертв твоих плитою устилать. Убей меня и кровь мою в свой преврати ковер, Затем, что дней моих ковер судьбе дано скатать. Зачем мне рай в загробной мгле, — есть радость на земле. Рай для Джами там, где тебя он сможет увидать.

Моя любовь к тебе — мой храм, но вот беда, Лежит через пески укоров путь туда. Где обитаешь ты, там — населенный город, А остальные все пустынны города. Взгляни же на меня, подай мне весть — и буду Я счастлив даже в день Последнего суда. Ведь если верим мы в великодушье кравчих, Вино для нас течет, как полая вода. Смолкает муэдзин, он забывает долг свой, Когда проходишь ты, чиста и молода. Что написал Джами, не но тебе тоскуя, Слезами по тебе он смоет навсегда.

Как взгляд твой сверкает и локон блестит золотой, Моя периликая, как хороша ты собой! Воспеты поэтами родинки на подбородке, А я воспеваю твою, что над верхней губой. Нет большего блага, как ждать от тебя милосердья, Вздыхать, и рыдать, и повсюду шагать за тобой. О пери моя тонкостанная, стан твой походит На стройную пальму, сулящую плод неземной. Когда тебя нету, темно мне не только средь ночи, Коль нету тебя, я и в полдень хожу, как слепой. Наука любви недоступна глупцам и невеждам, Я эту науку постиг, но не выиграл бой. Джами, как собака, у двери твоей притаился, Я славлю свой жребий, — он мне предназначен судьбой.

От женщин верности доселе я не видел, От них лишь горести, — веселий я не видел. Меня не видя, так меня терзает злая, Что плачу: злость ее ужели я не видел? Так много волшебства в ее глазах прекрасных, Какого и в глазах газели я не видел! К чему ей говорить, что я скорблю всем сердцем? Чтоб луноликие скорбели, — я не видел. Пусть плачет только тот, кто мне сказал: «Чтоб слезы, Струясь из ваших глаз, кипели», — я не видел! Как мне расстаться с ней? Мы с ней — душа и тело, А жизни без души нет в теле, — я не видел! Любовь — недуг, но как избавимся от боли? Джами сказал: «Лекарств и зелий я не видел!»

Вот и праздник настал, а нигде ликования нет,— Только в сердце моем, хоть ему врачевания нет. Разве праздничный дар поднести я отважусь тебе? Для меня, признаюсь, тяжелей испытания нет. Путных слов не найду и в смущенье лишь имя твое Бормочу, бормочу, — толку в том бормотании нет. Не Хосрову мечтать о Ширин: лишь Фархаду дана Той любви чистота, в коей жажды слияния нет. Как злодейка тебя ни изранит, терпи и молчи: Нежносердна она, не выносит стенания, нет! Вижу я, горячо в дерзком сердце клокочет любовь, Но основа слаба — значит, прочности здания нет. Пал ей в ноги с мольбою Джами — и услышал в ответ: «Символ веры наш, знай, — в красоте сострадания нет!»

Попугай об индийских сластях говорит, А душа о прекрасных устах говорит. Намекает на эти уста, кто в стихах Об источнике в райских садах говорит. Держит сторону нашу теперь мой кумир, С небреженьем о наших врагах говорит. Взгляд ее — словно два обнажённых меча, Но она о спасенье в мечтах говорит. К песне ная прислушайся, странник, — о чем Он, стеная в ночах, на пирах говорит. Он, рыдая, о муках разлуки поет, Он о сладких, как сахар, губах говорит. Чтоб Джами уничтожить, не нужно меча,— Твой прищур мне о стольких смертях говорит.

Дом на улице твоей я хочу приобрести, Чтобы повод был всегда близ дверей твоих пройти. Сердце б вынул, если б мог, бросил бы на твой порог, Чтоб для стрел своих мишень рядом ты могла найти. Не хочу держать бразды и тобой повелевать, Лучше ты удар камчи мне на плечи опусти. Адским пламенем грозит проповедник городской. Ад любви моей — страшней, от него нельзя спасти. О Юсуфе, о его красоте смолкает быль. Стоит людям о тебе речь живую завести. Блеск воды твоих ланит, родинки твоей зерно Приоткрой, к зерну с водой птицу сердца подпусти. Да, Джами пусть будет псом, но не у любых дверей, У порога твоего пусть покоится в чести.

Друзья, в силках любви я должен вновь томиться! Та, что владеет мной, — поверьте! — кровопийца! К ней полетела вдруг душа, покинув тело,— Из клетки выпорхнув, в цветник попала птица. Товару каждому — свой покупатель всюду: Стремимся мы к беде, святой к добру стремится. Увы, в ее покой пробрался мой соперник,— Так с розою шипу дано соединиться! Мы знаем: простака опутает мошенник,— Мой ум опутала кудрями чаровница! Закрыв глаза, во сне я лик ее увидел: Что видит наяву другой, — мне только снится. Джами, ты терпишь гнет владычицы покорно, Но где же твоему терпению граница!

Сернам глаз твоих подвластны львы — всевышнего сыны… Что за серны, если ими даже львы побеждены? От любви к тебе пылает и становится звездой Каждый вздох, что достигает многозвездной вышины. Проповедник постыдился, увидав твои уста, Восхвалять вино и розы райской радостной страны. За сто лет затворник в келье капли хмеля не вкусил,— Как дойдет рассказ об этом к тем, кто страждет без вины? Я челом коснулся праха у твоих дверей; боюсь,— Прах на лбу развеян будет ветром дальней стороны. Даже только половиной пламени души моей Могут семь небесных сводов быть внезапно сожжены! Взял Джами с собой в могилу о твоих устах мечту,— Муравей с зерном уходит в тишь подземной глубины.

Сказал я: «Ты мне сто мучений приносишь ежечасно». Сказала: «Пусть не будет меньше, а больше, — я согласна!» Сказал я: «Все дела забыл я, к твоим кудрям влекомый!» Сказала: «Но дела — не кудри, запутать их — опасно». Сказал я: «Сколько слез-жемчужин из-за тебя я пролил!» Сказала: «Влагу нзобнлья ты пролил не напрасно!» Сказал я: «Согнут я, как перстень, на нем алмазы — слезы!» Сказала: «Начертай на перстне, что ты мне предан страстно». Сказал я: «От клейма разлуки моя душа пылает». Сказала: «От клейма избавься, такая боль ужасна». Сказал я: «Исцели мне сердце врачующей стрелою». Сказала: «Стрелы превращаю в лекарство самовластно». Сказал я: «Все живое в мире полно к тебе любовью». Сказала: «Всем влюбленным — слава! Джами, любовь прекрасна!»

Речь из уст твоих сладка, но уста — милее, слаще, Сладок, светел юный смех, но сама — светлее, слаще. Сладкозвучием с тобой соловей не в силах спорить, Несмотря на то, что он в мире всех звучнее, слаще. Губы сладостны твои для измученного сердца, А для глаз, что слезы льют, — и того нужнее, слаще. Горечь жизни я познал, в муках истомилось тело, Ты — как нежная душа, — нет, еще нежнее, слаще! Хоть и сахарно перо тростниковое, — художник Образ твой не воссоздаст: образ твой живее, слаще! Видишь сахарный тростник? Сладок, тонок он и строен, Но его затмил твой стан, — тоньше он, стройнее, слаще! Разве странно, что Джами восхвалил тебя так сильно? Где найти ему слова — горячей, сильнее, слаще?

Я старым стал, но к молодым стремлюсь я снова, как и прежде. Бессильно тело, но душа любить готова, как и прежде. В ряду зубов открылась брешь, но губы свежие подруги Милей, желанней для меня всего живого, как и прежде. Седыми стали волоса, я исхудал, как волос, тонок, Но стан, что тоньше волоска, влечет седого, как и прежде. Весть о тебе дарует жизнь всем, кто сто лет лежит в могиле, Пусть ты молчишь, но твоего мы жаждем зова, как и прежде. Ты — на коне, а я — твой прах. О, как твое задену стремя? Из-под копыт пыль не взлетит до верхового, как и прежде! Я сжал уста и, как бутон, затих, — тогда в меня вонзились Колючки злого языка, навета злого, — как и прежде. Джами, хотя в твоем стихе былого блеска не осталось, Еще ты можешь посрамить умельцев слова, как и прежде!

Беда нам от этих бесхвостых и короткоухих ослов,— Ведь каждый из них, лицемеров, прикинуться шейхом готов. Дня три у глупца и невежды мюридами служат они, А в нем — ни прозренья, ни знанья, ни подлинной веры отцов. Сияния истины высшей на нем не покоится луч, В нем пламя любви не пылает, божественных нет родников. Начнет говорить он — и сразу внимающий молит судьбу, Чтоб он замолчал поскорее, — уж так его бред бестолков. Когда ж наконец замолчит он, — не только твоя голова, Болят даже плечи и шея от этих бессмысленных слов. Всем сердцем я жажду услышать оттуда, где льется вино, Призывы: «Налей, виночерпий!» — и вопли хмельных голосов. Храни же, аллах милосердный, меня, правдолюбца Джами, От ханжества в синих одеждах — от этих зловредных глупцов.

Иной себялюбивый шейх, что благочестьем знаменит, Не святость в глубине души, а ложь и ханжество таит. Пускай он мнит, что лучше всех святые таинства познал. Их смысл с начала до конца от разума его сокрыт. Завоевать стремится он сердца доверчивой толпы, Зато навеки от себя сердца достойных отвратит. Он расставляет сети лжи, — но помешай ему, аллах, Иначе наше счастье он, как птицу, в клетку заточит. А нищий старец — как он мудр! Пир для души — беседа с ним, Из чаши святости своей он и пророков напоит. Из книги выгод и заслуг он имя вычеркнул свое, Зато тетрадь его души немало добрых дел хранит. Джами, бессмысленным скотом пускай считает разум твой Того, кто мудрецов таких не чтит и не благодарит.

Омыть поток кровавых слез пыль у твоих дверей стремится. Горят уста, и раб любви к тебе, к душе своей, стремится. Ты в мире шествуешь, и нет тебе заботы до него, Но целый мир к твоей тропе дорогою страстей стремится. «Приди ко мне, приди ко мне!» — к тебе взываю горячо Я, как богатый хлебосол, что залучить гостей стремится. Ведь сердце жадно встречи ждет с желанным именем твоим,— И слух мой жаждет, и язык произнести скорей стремится. Ты на поверженного тень не бросишь с дерева сидра: Хума на нем свила гнездо, к моим костям не ей стремиться! Я в доме скрылся от собак, что охраняют дверь твою. Я странник в доме у себя. Кто за порог сильней стремится?! И к этим псам, в их конуру, Джами переселиться рад. Так странник в истинный свои дом, уставши от путей, стремится.

Соль сыплет на раны мне сахарный смех твоих лалов и жемчугов, О, как ты прекрасна, божья газель, лань заповедных лугов! Когда ты явилась в блеске живом тонкой твоей красоты, Превыше ангела человек! — решил совет мудрецов. Невидимой, пери, не становись, померкнет мир без тебя! Ты людям — свет глядящих зениц, зеницам — огонь зрачков. Золото преданности моей без примеси я храню, И пробный камень моей любви к любым испытаньям готов. Увы! Неславное имя мое — пятно в посланье твоем. Пусть смерть мечом мое имя умчит из вертограда слов. Сердце одно у меня, и одно — у похитившей сердце мое! Где ж сердце сможет сердцу сказать, как путь его был суров? Джами в беде не по воле небес! Не солнцем вечных высот, А кругом солнца твоей красоты он ввергнут в путы оков.

Когда умру, хочу, чтоб кости мои в калам ты превратила. Чтоб сердце на скрижали праха всю повесть муки начертило. Промчись над головой моею на Рахше твоего тиранства. Пусть мне пригрезится, что в мире меня ты вовсе не забыла. Михраб твоих бровей увидя, имам от кыблы отвернется — И склонится перед тобою в огне молитвенного пыла. Из глаз моих струятся слезы, из сердца льется кровь живая. Где мне спастись? Потоком бурным она жилище затопила. Твой переулок мне — Кааба, там проливай ты кровь влюбленных. Вокруг святыни той пустыня от жажды яростной изныла. Лицом к следам твоих сандалий я прикасаюсь… О блаженство, Когда бы ты стопою лёгкой на лик страдальца наступила. Мне тесен круг существованья с тех пор, как я с тобой в разлуке. Перед Джами теперь пустыня простор неведомый открыла.

Кровью сердца без тебя грудь моя обагрена. И кровавая глаза покрывает пелена. Торжество свое справляй, но меня не добивай, Жалок я, но жизнь моя вся тебе посвящена. Завитки твоих кудрей — звенья тягостных цепей, Ими в бездну завлечен, что безумия полна. От пушистых тех колец обезумел я вконец, Поводырь мой, я — слепец, без любви мне жизнь темна. Чем расспрашивать о том, чем живу я день за днем, Погляди — и ты поймешь, как судьба моя грустна. Или спросишь ты тогда, что со мною за беда, Иль клинок свой обнажишь, чтобы кровь текла красна. Плоти я, Джами, лишен, скорбный вздох я, долгий стон, Я рыдающий рубаб, в песне боль моя слышна.

Когда ты ночью ляжешь спать, хочу побыть с тобой вдвоем. Хочу, светильник засветив, безгрешно любоваться сном. Ресницы прикрывают взор, они меня подстерегли, И мне мерещится везде бровей приподнятых излом. Я волю смелым дал мечтам: я припаду к твоим устам, Покрыта верхняя губа благоухающим пушком. Хочу вечернею тропой идти неслышно за тобой, Тебя везде сопровождать, быть тенью на пути твоем! Отдав поклон тебе земной, я к ветерку бы стал спиной, Чтоб пыль порога твоего с меня не сдуло ветерком. Тебе я отдал сердца жар, тебе вручаю душу в дар: Зачем ты: угрожаешь мне несправедливости мечом? Джами, о том не сожалей, что верен ты любви своей, Нет веры у тебя иной, ты изуверился во всем.

Я твой раб, продай меня — беглым стану я рабом. Хоть сто раз меня продашь, приползу сто раз в твой дом. Соглядатаем меня в раздраженье не зови, Мне почетнее прослыть стерегущим двери псом. У меня не хватит сил удержать сердечный пыл, Хоть, наверно, сотни раз сердце я просил о том. Душу так мне пламень жжет, что затмился небосвод, Я. как зеркало, его вытираю рукавом. Но всегда, когда стрелой ты грозишь мне, ангел злой, Дни твои прошу продлить, не печалюсь об ином. Заявляю с похвальбой, что я пес покорный твой,— Уличенный в хвастовстве, замолчу я со стыдом. Только ты мне не тверди: «Пой, Джами, иль прочь поди!» Эту песнь сложила страсть в упоении слепом.

Когда в мечети вижу я твоих бровей тугую нить, Я, про молитвы позабыв, готов колени преклонить. Когда случается пройти мне мимо дома твоего, Я райских гурий красоту готов насмешливо хулить. Мне говорили, — ты добра к страдальцам, сломанным судьбой… Взгляни, как исстрадался я, — нет без тебя желанья жить. Зачем живая мне вода из рук пророка самого, Когда отраву уст твоих не доводилось мне испить. Бросаешь ты подачку псам, — всей своре косточку одну… Собакой у твоих дверей дозволь мне преданно служить! От серебра твоих грудей мой лик стал золота желтей, И золото и серебро теперь не стану я ценить. Вчера твой пес сказал: «Джами, свои стенания уйми, Не то от жалости к тебе начну я горестно скулить».

Уста ее красней вина, и я вино в волненье пью. Когда я с нею разлучен, я не вино — томленье пью. Истосковался я по ней, изглодан мукой до костей, Печаль свою и боль свою в бессильном исступленье пью. Ты не заигрывай со мной, я верен только ей одной, Пусть без вина я пьян давно, но в странном отупенье пью. Смакуя, пьют друзья кругом, беседуя о том о сем,— Я вспомню терпкие уста — и вновь без опьяненья пью. Одной любовью опьянен, я отвергаю небосклон, Пусть, словно чаша, полон он, ведь я без утолепья пью. И если б вдруг Лейли вошла, Меджнуна чару мне дала, Не удивился вовсе б я, ведь я без иротрезвленья пью. Сказала роза мне при всех: «Джами, вот чаша, пить не грех!» И кубок с розовым вином я, преклонив колени, пью.

Я не шейх, не отпрыск шейха. Всемогущему хвала, Что я не вероотступник, не мюрид и не мулла. Старый друг виноторговец так воспитывал меня, Что не верю я муршидам, порожденью лжи и зла. Ведь муршид меня заставит, покаянья дав обет, Отстранить хмельную чару, что мне дева подала. Много раз, как правоверный, посещал я мадраса, Но любви не видел к ближним: там слова, а не дела. И средь тех, кто обещанье помогать друг другу дал, Не осталось бескорыстных, чья душа была светла. Не беда, что ты к святыне в путь отправился пешком,— Пусть трудна твоя дорога, лишь бы правильно вела. А пока, Джами, будь весел, выпей кубок дней своих,— Их судьба, отмерив щедро, сколько нужно налила.

Доколе бесчинствовать, в винных витая парах, Лить кровь на пирах и хмельной бушевать во дворах? Я ранен тобой. Приторочь же добычу к седлу, Чтоб за полы я не цеплялся в бесплодных мольбах. Что требует страсть и условье любви каково? Бежать, привязаться к тоске о любимых устах. Хлещи скакуна, моя всадница! Ветер, швыряй На головы наши безумные бедствия прах! О, как вырывался Джами из оков этих кос! И все же, как бедный Меджнун, оставался в цепях…

Когда из глины и воды творец меня лепил, Я пламенем любви к тебе уже охвачен был. О, если б мне досталась нить, связующая нас, Разорванное на куски я б это сердце сшил! Хотя и милости твоей я начисто лишен, Я знаю: чистотой любви тебе я буду мил. Когда послание конца писал суровый рок, Смерть от жестокости твоей он мне определил. Не склонен к радости Джами — в тот изначальный час На горе, крови и слезах мой прах замешан был.

Своенравна, остроглаза, с гневным, дерзким языком Та, что на меня ни разу не взглянула и тайком. Проливаю в граде муки горьких слез кровавый град С той поры, как я — в разлуке и с надеждой незнаком. Пламя грудь мою сжигает. Если меч в нее вонзишь,— Станет сталь водой живою, освежающим глотком. Глазом, полным восхищенья, будь мой каждый волосок, — Разве на волос бы меньше к милой был бы я влеком?! Возле дома луноликой я брожу из года в год, Почему не спросит: «Что с ним, с безутешным бедняком?» Восхищаться красотою я привык с давнишних пор. Не поможет мне советчик при обычае таком! Нет, не вырвешь сердце силой из ее силков, Джами, Если ты привязан к милой каждым тонким волоском!

Суфий, все, что есть в молельне, заложи, купи вина! Что упущено измладу, возместить спеши сполна! Опьянен любовным хмелем, в честь пурпурных лалов — губ. Я напитком цвета лала напиваюсь допьяна. Страстью к юным похваляться седовласому — грешно: Седину вином окрасишь, — станет розой седина! Я стяжал дурную славу, опозорен, изгнан я. Сторонись меня, святоша, коль молва тебе страшна! Сын мой, что нам совершенство! У влюбленных расспроси, В совершенстве ли — блаженство, какова ему цена?! Жизни смысл — един от века, форм ее вовек не счесть, Изменяет облик пена, неизменна глубина. О Джами, твори молитву, обернувшись к кабаку: Счастье даст тебе не Мекка, а другая сторона.

Все, что в сердце моем наболело — пойми! Почему я в слезах то и дело — пойми! Муки долгой разлуки, терпения боль, Все, что скрыто в душе моей, — смело пойми! Прах земной отряхну я… Откуда пыльца На одежде твоей снежно-белой, — пойми! Принесет чье-то мертвое тело поток. Чье оно, это бренное тело, — пойми! Ищешь красок любви?.. Погляди — у Джами Слезы алы, лицо пожелтело… Пойми!

Поглощенный тобой, на других я взираю сурово. Мысль, мечта о тебе не дороже ли счастья земного?! Ревность гложет меня… Если б мог я другим запретить Даже в помыслах тайных к тебе обращать свое слово! Почему благосклонно соперников слушаешь ты? Что тебе в их речах?.. Пожалела бы тяжко больного! Я целую твой след, я глотаю дорожную пыль, Я, который не пил у других и воды родниковой! Всех других я изгнал из укромных покоев души: Шаха тайный покой недоступен для взора чужого! Другу сердца письмо я вручаю удоду… Как жаль, Что на крыльях его не домчусь я до милого крова! Как несчастен Джами! О, пойми!.. Но безжалостна ты, Чтоб меня уязвить, ты другим улыбаться готова.

Меня убить грозишься! Ну, и что ж! Не сладко ли, что ты меня убьешь? Чему учиться этой своевольной, Не знал учитель и вручил ей нож. Как тонок стая твой — не постигнет разум. Как нежен ротик — разом не поймешь. С шести сторон я окружен любовью. Семь климатов меня бросают в дрожь. Сулит ли счастье лик луноподобный? Как знать?.. Обычный календарь не гож. Ты платы хочешь?.. Серебром-слезами Всю землю я берусь осыпать сплошь! «Джами подобен сору», — ты сказала, Но в ссору ты меня не вовлечешь!

Дупту от этих душных одежд освободи скорей, Смело кулах заломи набекрень, растопчи короны царей! Черный терновник на улице друга лучше цветущих роз. Черным терновником, добрый друг, могилу мою усей. С горя, как волос, я исхудал, в добычу тебе не гожусь. Свей для охоты своей торока из жил и кожи моей. Печень моя тоской сожжена, стенаю я и кричу. Печень мою ножом распори или уста мне зашей. Над изголовьем моим склонись, как друг, в мой последний миг Жгучие слезы мои осуши и горе мое развей. Людям без сердца немилость твоя безразлична и милость твоя. Пусть я один все муки приму, что ты несешь для людей! Коль потрясенного духом Джами смертью казнить решено, Счастье дарящим в последний миг взглядом его убей!

Взгляд мой, видящий мир земной, — от тебя. Мир цветущий, как сад весной, — от тебя. Пусть не светит мне серп молодой луны. Дом мой полон яркой луной — от тебя. Так ты мечешь аркан, что хотели бы все Перенять бросок роковой — от тебя. Кто увидел тебя, не укроется тот Ни щитом, ни стеной крепостной — от тебя. Роза хвасталась: я, мол, одежда ее. Но ведь амбровый дух иной — от тебя. И должна разорваться одежда твоя, Чтоб упасть, отделиться кабой — от тебя. Говоришь ты: «Что хочет Джами от меня?» Я хочу лишь тебя самой — от тебя.

Что видел в мире этот шейх, укрывшийся в своем дому, Отрекшийся от нужд людских, себе лишь нужный самому? Он сам живую с миром связь, как пуповину, перегрыз, И словно шелковичный червь, ушел в свой кокон — чужд всему. Зачем, живой среди живых, бежит он от людских тревог? От всех избавясь, от себя куда уйти? В какую тьму? Он в зрелости, исполнен сил, достойных дел не совершил. Ты, как неверному, ему не доверяйся потому… Ведь он верблюжьих бубенцов не слышал средь степных песков. Ты, внемля проповедь его, не верь и слову одному. Влюбленный в ложный внешний блеск, он груду раковин купил, Бесценный жемчуг свой за них отдав неведомо кому. Джами, не спрашивай его о чаше истинной любви,— Из чаши той не довелось и полглотка отпить ему.

Мне чуждой стала мадраса, и ханака мне не нужна, Обителью молитв моих отныне стала майхана. В круженье зикра голоса дервишей не влекут меня, Спешу под сень, где най звучит, где песня пьяная слышна. Что спрашиваешь ты меня о шейхах и о их делах? Тут глотка зычная, мой друг, и стоязычная нужна. Где кравчий, рушащий обет и попирающий запрет? Мы благочестье продадим за пиалу иль две вина. Ты о любви мне расскажи! Я лучше сказок не слыхал Под куполом страны чудес, что сказок исстари полна! Сожги крыла, как мотылек, пади у ног своей свечи, Чтобы сердца воспламенять, она всевышним зажжена. Но ты, Джами, чуждайся тех, кто внешним блеском увлечен! Не в каждой раковине, друг, жемчужина заключена.

Я пьян — целую ручку чаши или кувшина основанье, Средь пьяниц — малых и великих — с утра свершая возлиянье, Мне вместо четок во сто зерен дай леденец — к вину заедку, И не тащи меня поститься из дома, где весь век — гулянье. Изумлено любовью нашей, сегодня время позабыло О мотыльке, свече, о розе и соловье повествованья. Что мне возобновлять с тобою мое старинное знакомство? Я для тебя лишен достоинств, чужак исполнен обаянья! Юродивого дразнят дети, им на потеху он бранится, Но камни, что в меня бросаешь, не удостою я вниманья. Тот день, когда тебя служанка причесывала перед свадьбой, Принес для тысяч душ влюбленных невыносимые терзанья. Джами, лишь тот любить достоин, кто сердцем мужествен, как воин. Так будь же тверд, готов и жизнью пожертвовать без колебанья.

Вот из глаз твоих две слезинки заблестели на розах щек, Будто брызги дождя упали на тюльпановый лепесток. Если ты слезу уронила, что же мне сказать о себе, Если слезы текут безмолвно по щекам моим, как поток. У тебя действительно слезы, а не только отблеск моих, Что в глазах твоих я когда-то, словно в зеркале, видеть мог. Всюду, где на тропинку сада упала твоя слеза,— То живая роза раскрылась, то нарцисса влажный цветок. Словно редкие перлы-слезы для ушных подвесок твоих На изогнутые ресницы нанизал ювелир-зрачок. Изумленный редкостным перлом светлой тайны твоей любви, Нанизал Джами ожерельем жемчуг слова на нитку строк.

Безумец, сраженный любовью к тебе, таится в руине любой. Пред яркой свечой лица твоего луна — мотылек ночной. Все горе Якуба малой равно частице моих скорбей, Юсуфа цветущая красота ничто пред твоей красотой. Живое сердце, живая душа не для себя нам даны. Все, что дано нам, мы тратим в пути к далекой встрече с тобой. Пусть я коснулся дерзкой рукой родинки черной твоей. За зернышко бедного муравья грешно растоптать ногой. И пусть у нас разрушится дом, спасибо свету любви, Что есть у нас обиталище мук на улице бедствий глухой. Нет потерявшим сердце свое дороги в твой радостный град; Темной разлуки нам доля дана да пыль руины пустой. Выпив глоток из кубка тоски, сознанье Джами потерял; Горе, коль кравчий ему поднесет полный кубок такой.

Последний раз теперь ожги клеймом железным грудь мою! Быть может, я в ожоге том бальзам целебный изопью. И пусть очистится навек душа от злобы и вражды; Очищу ль в сердце и тогда тоску старинную свою? Внемли молению любви, приди, султанша красоты, И скорбь мою, и боль мою перед тобой я изолью. А это сердце — дверь казны, ее пронзили сотни стрел! Жемчужины на жалах их, как слезы, я от всех таю. Ты это сердце, как свою сокровищницу, сбереги. Цари своих сокровищ дверь должны отстаивать в бою. Как птица в сеть вовлечена приманкой малого зерна, Душа вступила в плоть мою, увидев родинку твою. Ты кровью сердца, о Джами, пиши крылатую газель, Чтобы любимая тебе вняла, как роза соловью.

Говорю: «Ты вернее Христа воскрешаешь устами людей». Говорит мне в ответ красота: «Стой! Не стоишь ты ласки моей!» Говорю ей: «Душа-соловей из твоих улетит ли тенет?» Говорит: «Знаешь кудри мои?.. Есть ли в мире тенета прочней?» Говорю: «Я — вместилище бед. Как свирель, я стенаю, скорбя» Говорит: «Ты стенаешь иль нет, не доходит твой стон до ушей». Говорю: «Нестерпимо сечет ливень боли из тучи тоски!» Говорит: «Ну, а травы?.. Гляди! Не отрава — прохлада дождей!» Говорю: «Мое сердце — в крови. Исцели! Эту цель прострели!» Говорит: «О бальзаме таком и мечтать, неразумный, не смей!» Говорю: «Если счастья не дашь, так оставь хоть печаль о тебе!» Говорит: «Если правду сказать, мог бы в просьбах ты быть поскромней!». «Сокровенный свой клад, — говорю, — ты б махраму доверить могла!» «Не махрам ты, Джами, — говорит, — уходи-ка ты прочь поскорей!»

Для небесной красоты пост суровый не годится: Не предписаны посты для луны и для денницы. Пери, таешь на глазах, а с тобой — сердца влюбленных. Преступленье прекрати, положи посту границы! Стали мы с тобой тонки, словно месяц в новолунье, От разлуки я иссох, ты с поста худа, как спица. Из-за мыслей о тебе ошибаюсь я в молитвах. Где — гяур, где — пост святой?! В голове не совместится! Не волнуйся, если ты пост нарушишь ненароком. За тебя постимся мы, этот грех тебе простится! Кроме думы о тебе, не вкушает сердце пищи. Не отыщешь на земле лучших способов поститься! Сладких вин не жди, Джами! Кровь и слезы — твой напиток. Трудный пост да завершит эта горькая водица!

О, бедный странник в Городе Красот! Он кровью сердца молча изойдет. Я поражен недугом, и врачам Не исцелить недуг жестокий тот. Влюбленный — книга мудрая любви. У книжника — в любви всегда просчет. Подобных мне в подлунной — не найдешь. Никто тебе подобной не найдет! Пускай шумит на улице твоей Соперников вооруженный сброд,— Как сладкозвучный соловей, Джами Весну твою достойно воспоет.

Ты ветки роз прелестней несравненно. Собой любуйся, — столь ты совершенна! Что проку пред тобой лежать в пыли? Поверх земли парит твой взор надменно. Тебя скрываю от чужих?.. Так что ж?.. Зенице ока я ль не знаю цену? Он рядом, друг… В неведенье своем Напрасно мы блуждаем по вселенной. Небесный Лев, по мне, отнюдь — не Пес, А для тебя я — только пес презренный! Джами — твой верный раб. Я — не из тех, Чье имя — вероломство и измена.

Кто я — навек утративший покой, Смиренный странник на стезе мирской? Но каждый вздох мой порождает пламя И сон бежит меня в ночи глухой. Лелею в сердце я посев печали, И нет заботы у меня другой. Любовь к тебе мою судьбу сгубила. О, сжалься над загубленной судьбой! Как локоны твои, мой дух расстроен, В моей душе — все чувства вразнобой. Так не вини меня в моих поступках! Взгляни: я так ничтожен пред тобой. Моей защитой на суде предстанут Глаза в слезах, мой бедный лик больной. Я пред тобой — дорожный прах; неужто Смутить могу пылинкой твой покой? Терпи, Джами, вздыхай под зимней стужей И знай: зима лютей — перед весной.

То ты в сердце моем, то в бессонных глазах. Оттого я и кровь изливаю в слезах. Ты свой образ в душе у меня изваяла И кумиров былого повергла во прах. Страстно мир тебя жаждет! Подобно Юсуфу, Ты славна красотою в обоих мирах. Ты глубокие струны души задеваешь, Я рыдаю, как чанг, в твоих нежных руках. «Эй, Джами! — ты спросила, — в кого ты влюбился?» Все ты знаешь сама, не нуждаясь в словах.

На улице виноторговцев придира некий восхвалял Того возвышенного мужа, что в майхане запировал, Который от сорокалетних постов и бдений отрешился И сорок дней у винной бочки пристанища не покидал. У Джама был волшебный перстень, и, силой перстня одаренный, И смертными, н царством джиннов он полновластно управлял. Приди, налей вина, о кравчий, чтобы волшебным перстнем Джама Нас одарили капли влаги, сверкающие, словно лал. Когда ты за подол схватился того, к чему всю жизнь стремился, Взмахни руками, как дервиши, кружась, покамест не упал. Душа, свободная от злобы, способна тосковать о милой, Цветок возвышенной печали не в каждой почве прорастал. Ты не скликай, о шейх почтенный, отныне нас к своим беседам У нас теперь иная вера, и толк иной отныне стал. Когда б михрабом поклоненья для верных были эти брови,— Весь город пал бы на колени и лбамн к полу бы припал. Джами отныне возвеличен пред знатным и простолюдином, Так ярко он в лучах любимой достоинствами заблистал.

Надеюсь, будут иногда твои глаза обращены На тех, что навсегда тобой до смерти в плен уведены. Сиянье твоего лица меня заставило забыть, Что славился когда-то мир сияньем солнца и луны. Что стройный кипарис в саду пред статью стана твоего? Со стройной райскою тубой тростинки будут ли равны? Коль, кроме твоего лица, увижу в мире что-нибудь,— Не будет тягостней греха и непростительней вины. Но если впрямь согласна ты моих заступников принять То эти слезы, как гонцы, к тебе теперь устремлены. Как горестен мой каждый вздох, свидетельствует сам рассвет А ведь свидетельства его и неподкупны и верны. Что за огонь в груди Джами, о чем опять вздыхает он И неутешно слезы льет среди полночной тишины?

Войско идолов бесчисленно, мой кумир — один, Звезд полно, а месяц, явленный сквозь эфир, одни. Сколько всадников прославлены в воинствах земных,— Мой — в красе его немыслимой — на весь мир один! Что коронам царским кланяться? — Сто таких корон — Прах дорожный у дверей твоих… А за дверью — пир. Там во сне хмельном покоишься, на губах — вино,— Два рубина мной целованы, в сердце — мир один… Власть любви не стерпит разума, царство сердца взяв! Падишах второй не надобен, — мой эмир один. Убпенье жертв невиннейших — вечный твой закон. Что ж, убей! Я всех беспомощней, наг и сир, один. Не меняй кабак на сборище дервишей, Джами! — В махалла любви не разнятся, будто клир один!

Не найти стройней тебя, как тебе известно. О, ничтожны мы, любя, — как тебе известно! Роза! Ступишь ли на луч, сдвинется он с места, Поплывет, стыдясь себя, — как тебе известно… Грудь белее серебра, — в серебре упрятан Сердца твердого гранит, — как тебе известно. Серна пз тенет любви прянула обратно — И свободу сохранит, как тебе известно! Косы долгие до пят — память о тенетах, Роза — тень любимых щек, как тебе известно… Блеск чела — мой ясный день, кудри — ночь и отдых, Черный мускус — лишь намек, как тебе известно!.. Вместе плоть и дух — твой гость, твой Джами — с тобою, Без тебя он — праха горсть, как тебе известно!

…С поздним сбродом распиваешь цвета роз вино! Наш сосуд стеклянный камнем что ж ты разбиваешь? Мирны мы и так смиренны! Для чего стучишь Камнем гнева в двери распри? — Бьешь и разбиваешь! С верхней губкой, оттененной мускусным пушком, Тех прелестниц спесь пустую, всю их ложь сбиваешь! Войском Рума войско негров покорив, поешь,— Песноплясцев хор кидаешь в дрожь, — и побиваешь! Страсть мне сердце ощетинит, в гребень обратив,— Ты расчесываешь кудри, гребнем вьешь, взбиваешь… Вот вспорол жасмину ворот ранний ветерок… О мутриб! Свой час для чанга для чего ж сбиваешь? Там, где ты, Джами, ютишься, — святости простор,— Вновь шалаш на узком месте что ж ты разбиваешь?

О ты, луна в магических лучах, Ты войск очарованья падишах, Не кройся в этих черных облаках, Сияй всегда на ясных небесах! Несется резво конь твой верховой, Когда ты едешь, словно на разбой. О, сколько душ плененных за собой Ведешь ты на аркане, в тороках. Тайком к чертогу твоему приду, Ланитами к порогу припаду. Я в свору псов твоих не попаду, Что прыгают и лают в воротах. Не уезжай, туранский мой кумир! День расставанья сокрушит мой мир… Когда останусь одинок и сир, Бразды ума не удержу в руках. Уносит вдаль весенний ветерок Твой паланкин, как белый лепесток, И вслед мой стон по тысяче дорог Взывает в караванных бубенцах. Из сердца сердце навсегда ушло, И это непомерно тяжело. Но я храню твой свет, твое тепло, И образ твой живой — в моих глазах! Бальзама мне для исцелеиья нет. Скорбям разлуки утоленья нет, К делам земным во мне стремленья нет. А ты? В каких пируешь ты садах? До небосвода я подъемлю стон, Потоком слез кафтан мой орошен. Тебе открыт я! Что же я лишен Вниманья друга, брошенный во прах? Смирись, Джами, в безмолвии страдай, Как звонкий руд, вседневно не рыдай, Погибшую любовь не призывай — Забвенья мук ты не найдешь в слезах!

Лицо твое — луна. Чтоб мир сиял земной, Лица не закрывай завесою ночной. В плену твоих кудрей мы, как в цепях, томимся, Ты пленных пожалей, измученных тоской. Ты слово изрекла и прикусила губку,— О, разве можно быть сластеною такой! Нам хватит родинки твоей, чтобы погибнуть, К чему ж еще пушок над верхнею губой? От плача горького моя душа увяла,— Мне сладкие уста с улыбкою раскрой. Но где же ты? Тебя ищу я повсеместно,— Ты место обрела в душе моей больной. Пока достанет сил, пойду я за тобою, Но если упаду, идя твоей тропой, То, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Твой стан — как волосок, я — тоньше волоска: Тоскую по тебе, меня убьет тоска. Мой дух из уст моих умчится, не изведав Желанных уст твоих, чья прелесть так сладка. Я стал из-за тебя былинкой, еле видной,— Ты еле видного жалеешь мне кивка. «Пусть горечь слов моих, — сказал, — тебя не мучит»,— Но ты обиделась, печаль твоя горька. Клянусь душой: когда я разлучен с тобою, Тогда моя душа от тела далека! Твой страж меня прогнал, — у твоего порога Сегодня нет меня, страдальца-бедняка, Но завтра я готов припасть, подобно праху, К порогу твоему! Я знаю: смерть близка, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Кто разлучен с тобой, несчастней всех людей, Чтоб встретиться с тобой, я не найду путей. Ты выгнала меня, на дверь мне указала, А я жилище дал тебе в душе моей. Ты щедро всем даришь красы своей блистанье,— Немного прелести и мне не пожалей! Пылинка я, а ты — сияющее солнце: Где я и где, увы, исток твоих лучей! Твой стройный стан привел вселенную в расстройство,— И в мнре ничего не видел я стройней! Ты мне сказала: «Сядь и загрусти о милой, Не то не вырвешься ты из моих цепей»,— Прошу: присядь и ты, моих страданий пламя Водою близости, желанная, залей, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Прелестная, взглянуть не хочешь ты на нас, Но видит бог, что ты — отрада наших глаз. Ты — на земле, луна — на небе: только в этом Меж вами разница, — так думал я не раз. На поле красоты твоей сбирать колосья — Для солнца это честь, скажу я без прикрас. Сей век решил меня убить. Ты тоже хочешь Стать палачом моим? Что ж, выполняй приказ! Ты — лучник: лук бровей в засаде натянула,— О, кто б меня от стрел-ресниц сегодня спас! Ты — искушение для разума и веры, Ты — бедствие для тех, кого твой взор потряс. Поскольку у меня надежды нет, что рядом С таким, как я, ты сесть захочешь, то сейчас, Здесь, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Я сердце потерял в глазах, где чудный свет. «Ищи его в бровях», — услышал их совет. Но тут на родинку мне брови указали,— Мол, сердце в ней найдешь по множеству примет. Еще я роднику расспрашивать не начал,— Она вскричала: «Вздор! Уйди! Здесь сердца нет!» Но разве родинку нельзя назвать воровкой Иль индианкою, одетой в черный цвет? Мне покажи свой лик и сердце вместо платы Возьми в блаженный миг; да будет снят запрет! Но так как ты пути закрыла для надежды И стал из-за любви к тебе я жертвой бед, То лучше голову склоню я на колени, В забытый уголок забьюсь во цвете лет, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Ты, словно кипарис изнеженный, стройна, И стройности твоей завидует сосна. Допустим: кипарис стройней, чем Лотос Неба,— Но разве красота твоя ему дана? Как злато, желт мой лик, а серебро — те слезы, Что лью из-за тебя, страдая издавна. Немало тайных дум я в сердце скрыл, а тайна Моей любви была как бы погребена, Но я измучился, ее оберегая,— На волю вырвалась и стала всем видна, Смогу ль вкусить плоды я с дерева надежды, Коль, пальма юная, не будешь мне верна? Но если побороть сумею нетерпенье, Я долго буду ждать тебя, моя весна И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе. Я песню скорбную в рассветной тишине Сливаю с пеньем птиц, парящих в вышине, Зачем за пологом прельщений, обольщений Ты, роза, прячешься не по моей вине? Иль позови меня за полог, или, скинув Завесу, ты побудь со мной наедине. Ты, как свечу, меня сожги, расплавь, — не стану Я плакать, жалуясь, что я горю в огне. Сказала ты: «Джами, ты посиди немного В глуши забвения, тоскуя обо мне»,— Сними же полог свой, чтоб на тебя смотрел я, Чтоб тайну я берег в сердечной глубине, И лишь тебе одной все думы посвящая, Вдали от всех забот, от мира в стороне, И, втайне от тебя мечтая о тебе, Я сяду, — загрущу тогда я о тебе.

Какую боль мне причинил вращающийся небосвод! Уничтожает он меня, он мне пощады не дает. Велит мне жемчуг лить нз глаз, отняв жемчужину мою: Сафиуддина он унес, он жизнь мою, как нитку, рвет! Земля жестокая в себе серебряный сокрыла стан, Никак понять я не могу, что серебро в земле гниет. Я кровью напитал свои дотоле зоркие глаза, Я не хочу смотреть на мир, когда он в мире не живет. Чем я обрадую теперь свой угнетенный, скорбный ум? Где радость моего ума, где радости моей оплот? Разлука с мальчиком — огонь, во мне пылающий, как стяг,— О вздох мой, потуши огонь, что нз груди моей растет! О сердце, ты за вздохом вслед взлети на небо: пусть в раю Почувствует Сафиуддин печаль мою и боль мою.

Еще глаза мои тобой не насладились в этот год, Еще не слышал слов твоих, — был так внезапен твой уход! Еще ни одного плода ты с ветки жизни не сорвал, Но смертью сорван ты уже, о юный цвет, о свежий плод! Ни разу ты своей ногой не придавил и муравья, За что же, слабенький, познал ты столько бедствий и невзгод! Мой мальчик, голову твою не брил ни разу брадобрей, Но каждый волосок ее пронзил тебя мечом забот. Дитя, ни одного куска еще твой рот не поглотил, Но чтобы поглотить тебя, сама земля разверзла рот, Еще ни разу не пошли твои ножонки по земле,— И на руках тебя несут, чтоб ты земли почуял гнет. Седьмой десяток мне пошел, живу на свете я давно, Но сердце в первый раз такой ужасной скорбью пронзено.

Ты кровью приказал рыдать заплаканным глазам отца, Ты сердце разорвал мое, — о сердце, о бальзам отца! Сто раз ногтями мог бы я грудь разорвать, но не хотел Я в чистой вере брешь пробить и уничтожить храм отца. Пришла весна, и поднялись цветы и травы из земли,— О, встань, цветок мой, из земли, сочувствуя слезам отца! В обмен я б отдал жнзнь свою, чтоб только сохранить твою, Когда бы подчинился мир настойчивым словам отца! Ослеп я, как Якуб. Мой сын! О, если б ты, второй Юсуф, Вернул своей рубашкой свет погаснувшим очам отца! Пусть ворот жизни разорвут, как ворот розы, но шипы С твоей могилы пусть пронзят меня. Конец мечтам отца! Во сне увидел я, что ты ушел и мой покой унес. Вовек не сбыться бы таким тяжелым, черным снам отца! Кого спросить мне о тебе? С кем разделить печаль дано? Не знаю, что в душе твоей, — в моей пустынно и темно.

Освободясь от нашей скорби, она от нас ушла, Но скорбь осталась в нашем сердце, горька и тяжела. Она росла в саду, как пальма, но хлынул вдруг поток, И пальму вырвала из сада слепая сила зла. Тот, кто цветенья этой пальмы лишился в день тоски, С трудом поверит в то, что где-то другая расцвела. Найти — я знаю — невозможно мне с помощью людей То место, где она сокрытый приют себе нашла. Светильник сердца погасило, дохнув, небытие,— Так разве может быть для сердца печали ночь светла? Поскольку ты, Джами, согнулся под бременем разлук, Ты ждешь, чтоб вечный сон коснулся и твоего чела.

Подлец пребудет низок, — пусть даже высоко Воссядет на престоле царя и полководца. И пыль низка, — пусть даже противу естества, Взметенная бураном, на небо вознесется.

Не обольщайся прелестью красавиц, Пленительно расцветших в том саду. Ты в будущем году к ним охладеешь, Как к прошлогодним — в нынешнем году.

От сребролюбца-хвастуна ты щедрости не жди, Хотя он милости сулит, — он просто врет безбожно. Увы, пословица гласит, что можно из дерьма Слепить лимон иль апельсин, но нюхать невозможно.

Бездарному, как ни старайся, ничем нельзя помочь, Бесплодны все твои усилья, и труд напрасен твой. На глиняный забор сухую колючку положи,— Не расцветет она от солнца и влаги дождевой.

Сказал я своему кумиру: «Моей любви стекло Не разбивай камнями гнева, меня ты пощади. Жестокость прогони из сердца, о гордая, молю: К моей груди своею грудью спокойно припади!» Она ответила с улыбкой: «Не думаю, что ты Спокойным будешь, если грудью прильну к твоей груди!»

Взгляни, о боже, на великих, что правят городом моим,— Им тесен мир, они друг в друге упрямых обрели врагов. Вот, например, на заседанье придут к духовному главе, Но каждый это заседанье возглавить с гордостью готов. Из-за ничтожной пяди поля, принадлежащего не им, Они воюют, обнажая кинжалы длинных языков.

О шах! Простой народ — сокровищница; помни, Что золотые в ней таятся клады жизни. Как вору, отруби ты руку полководцу, Что грабит подданных — сокровище отчизны.

Всегда нуждаемся мы, люди, в хорошем дружеском общенье, Где общество, там совокупность, а совокупность нам нужна. Не разрывай стихи на стопы, когда читаешь их напевно: Стопа, что вырвана из строчки, — пуста и смысла лишена.

Я поднял выю помыслов высоких, Освободившись от ярма стяжанья; Презрел богатства, власть. Мне светит бедность; Пред ней, как ночь пред солнцем, тьма стяжанья.

Джами, ты ворот жизни спас из лапы бытия, Но не схватил рукой подол того, что алчешь ты. Погибло шесть десятков лет. Закинь же невод свой, Чтобы с уловом он пришел всего, что алчешь ты.

В саду словесном соловей таланта, данного творцом, В семи двустишьях создает напев живой, созвучий строй. В любой газели — «Хафт пайкар» хранителя казны Ганджи, И сто сокровищ смысла в ней, когда сумеешь ты, открой. Семь бейтов суть одна газель, а каждый бейт — из двух мисра. Не возмущайся, что газель зовут «семеркою двойной». Пусть будет бейтов шесть иль пять, по сути это та ж газель. Ты вглядывайся в грани строк, следи за тайной их игрой.

Отцом достойным не хвались, невежда, И не позорь седины старика, Ветвь хоть растет на дереве плодовом, Бесплодной — ей цена не велика.

Ты дружбы не води с тем, кто глупей тебя. Достойнейшим всегда внимай, благоговея. Но и не докучай тем, кто мудрей тебя, И мудрый хочет быть с тем, кто его мудрее.

Певец газелей, обладай уменьем, Ты пеньем черствость душ развороши, Но скукою ненужных повторений И безыскусным пеньем не греши.

Чтобы, твое услышав исполненье, Мы не сочли б: стихи не хороши. Ведь сам поэт свое произведенье Рождает в муках сердца и души.

Когда тебя встречаю, каждый раз Я слезы лью и становлюсь незрячим. Ты — свет, ты — боль моих поблекших глаз. Когда у нас глаза болят, мы плачем.

Нет, не диван стихов здесь расстелил Джами. Я скатерть развернул, я подражал отцам. Здесь все найдешь, все, что найдешь, — возьми, Здесь только нет хвалы глупцам и подлецам.

Глупцов и подлецов, о ты, мой юный друг, Во имя благ мирских не восхваляй беспечно. Блага придут на срок и выскользнут нз рук, А между тем позор останется навечно.

Я не сравню с небесною луной Лицо земной луны — моей любимой, Гляжу я на лицо луны земной, Оно милей небесной несравнимо.

Разочарован я: порядочных людей Не вижу наяву, не вижу в сновиденьях. От солнца в жаркий день я в тень спешу скорей, Я не жары боюсь, своей страшусь я тени.

Джами, есть люди, чья душа подобна вещей птице, К ограничению себя таким стремиться надо. Мы чашу жизни жадно пьем лишь в чаянии счастья, Но и в отчаянии есть особая услада.

Привязанностей избегай на скорбной сей земле, Не будет истинно близка душа ничья тебе. Едва ли склонности твои с чужими совпадут, Ну, а фальшивые зачем нужны друзья тебе? А сыщешь друга по душе — разлука тут как тут,— Глоток ее напомнит вкус небытия тебе.

Джами, раз не находится живых людей на свете — Блаженны мирно спящие, им предназначен рай. Осталась пыль на площади от тех, кто шел за правдой, Но время пыль развеяло, пустым стал отчий край. Я вижу поколение, что в мастерской науки Не просверлило щелочки хоти бы невзначай. Впились шины колючие в имеющего сердце, Ростки увяли хрупкие, едва увидев май. Чего ж ты обижаешься, талант свой видя скрытым, А недостатки явными и слыша злобный лай?! Не придавай значения неверному решенью И подлинно хорошее плохим не называй.

Вблизи Багдада, где река большая, Жил некий юноша, белье стирая. Спускался к Тигру каждый день с бельем: Бедняк кормился этим ремеслом. Когда ему к реке идти случалось, Нередко цапля юноше встречалась. Ловила цапля червяков речных. Протягивая клюв, съедала их. Она, довольствуясь таким уделом, Все прочее считала вздорным делом. Однажды в воздухе парил орел: Он в быстрых крыльях мощь свою обрел. Он был опасен всей породе птичьей, Он сделал голубя своей добычей. Немного съев, другим оставил он Поживу, ибо щедрым был рожден. (У щедрого такого нет порядка, Чтоб сам съедал всю пищу без остатка.) Простушка-цапля, на орла взглянув, От восхищенья вытянула клюв. Сказала: «Я крупней орла, бесспорно, Мне птицами питаться не зазорно. Стыжусь отныне жизни я своей. Доколе буду я ловить червей? Что мне в червях, коль столько есть добычи, Летающей и прыгающей дичи? Теперь иной работою займусь, Я истинной охотою займусь! Теперь я щедростью себя прославлю, Сама поем я и другим оставлю». И, подражая храбрости орла, Взлетела, горделива и смела. Внезапно показался из-за тучи Свирепый, грозный хищник, гриф могучий, И начал, как орел, кружить над ней: Грозит ей гибель от его когтей. Низвергла цаплю горькая судьбина В расселину, где были грязь и глина: Завязли крылья в той грязи густой, Так счастье цапли сделалось бедой. «Охота без силков! Какое чудо! — Бедняк воскликнул. — Вкусным будет блюдо!» И прачка-юноша в свое жилье Унес тогда и цаплю и белье. Тут некто удивился: «Что за птица?» А прачка: «Мне добыча пригодится. Лететь пыталась цапля, как орел, Но хвастовству ее конец пришел. Охотницею стать она пыталась,— Но мне, охотнику, она досталась!»

Погаснет огонек, не став огнем, Когда не позаботимся о нем. Рождают искорку железо, камень, Но трута нет — не разгорится пламень. Частицу жизни искры обретут, Когда поддержит их горенье трут. А если топливо туда подложишь. Добыть большой огонь тогда ты сможешь. Увидишь: это пламя таково, Что трудно будет потушить его. Так в сердце огонек, мерцая, дремлет, Но если он всего тебя объемлет, Раздуй его, чтоб ярко запылал,— Тогда он вспыхнет, как бы ни был мал.

Плешивенький был в розочку влюблен, Прелестною шалуньей покорен. Но та красавцем, ей под стать, пленилась И с ним однажды днем уединилась. Влюбленные от посторонних глаз Закрыли двери, ласками делясь. Нашел плешивец дом уединенья И в дверь кольцом ударил без стесненья. «Кто там? — раздался голос изнутри.— Зачем стучишь не вовремя? Смотри: Дверь на замке. Железо бить желаешь? Железо холодно, а ты пылаешь! Мы заперлись, от мира вдалеке, И кудри друга у меня в руке. Зачем стучишься в дверь, чтоб раскололась? Меж мной и другом не пройдет и волос!» Сказал он: «Отопри! Мне довелось Так облысеть, что нет на мне волос. Твердишь: и волос не пройдет меж вами? Но я давно расстался с волосами!»

Суфии мерзки. Бойся с ними встречи: Утрачен ими облик человечий! Все, что им в руки дашь, они съедят. Когда хотят вредить — они вредят. Их помыслы — о сне, вине и мясе, Не думают они о смертном часе! Молитвы их — о яствах, о еде, Поживы ищут всюду и везде. Нашли себе жилье без затруднений, Обитель их ты знаешь: дом радений. В том доме — доброхотные дары, Роскошная посуда и ковры, Горит очаг, над ним котел подвешен, И запах кухни для ханжей утешен… Ждут: сельский житель или городской Придет — и щедрой одарит рукой, Муку иль мясо принесет им на дом, За это он воссядет с шейхом рядом… Шейх развязал мешок своих речей, Ложь потекла — одна другой глупей. Не прекращалась речь лжеца пустого, Покуда пища не была готова… Ни на кого не смотрит шейх, пока Не видит приношений простака. От пищи взгляд становится любовней, Не святостью согрет он, а жаровней. Все догматы суфийские привел,— Но вот уже пахучим стал котел. Шейх замолкает, потирая руки, К халве и хлебу простирая руки. Кусочек — в рот, кусочек — про запас Кусочек — гостю, что придет сейчас. Хурму и мясо отобрал руками, Чтоб лучшими поужинать кусками… Прочтя молитву, полный свежих сил, Он к проповеди длинной приступил. Здесь были объясненья, толкованья, О кознях сатаны повествованья. Без отдыха язык его молол. Потом о шейхах он слова повел: Был у него премудрый покровитель, А у того — учителей учитель. Один — содеял множество чудес, Другой — постиг все таинства небес… Так, посвящая день речам туманным, Свой полдень он растягивал обманом. Но вот еду приносят повара: Святому шейху ужинать пора. Оказывая честь любому блюду, Он вскоре унести велел посуду. Болтал, вкушая лучшие куски, Вкушал, болтая смыслу вопреки. Когда же наступила тьма ночная, Вознес молитву, бога поминая. Пошел он в спальню, помолясь творцу,— Свирепый волк, зарезавший овцу.

Сон — это смерть, а жизнь, от века, — бденье, И жизнь питает к смерти отвращенье. Бежишь от жала смерти, страждешь ты, Зачем же брата смерти жаждешь ты? Сон — это вор, а жизнь подобна саду; Чтоб вор не вторгся в сад, поставь ограду. Пословица известна с давних пор: «Твое добро пусть охраняет вор». Тот вор и сон между собою схожи И дело делают одно и то же. Нужны, чтобы преграды превозмочь, Две половины жизни: день и ночь. Кто спит всю ночь, тот познаёт кручину, Тот сокращает жизнь наполовину. Ты хочешь, чтобы день твой стал длинней? Часть ночи укради, ко дню пришей! А если будешь поступать иначе, То дни твои пройдут в тоске и плаче. Не горевал ты в гордости своей, Что жизнь уменьшил ты на сто ночей. Свой путь к заветной цели сокращая, Подумай, как нужна пора ночная. Кто ночью путешествие начнет, Немало встретит на пути невзгод, Но вот на отдых он верблюда ставит,— И радости пути ночного славит. Когда вдали, блистая и горя, Покажется рассветная заря, Тогда отраду видишь ты воочью: Недаром путешествовал ты ночью! Дыханьем утра ветерок дохнул, А ты лежишь, как пьяный, ты заснул. Рассветный ветерок цветами дышит, Но крепко спящий ничего не слышит. Дыханье утра — цель трудов ночных, Дыханье утра — лекарь для больных. Но тот, кто спит, не знает этой доли,— Не нужен врач, когда не терпишь боли. В оковах сна, как пленник, ты лежишь, Ты в люльке тела, как ребенок, спишь. Проспись, пока еще ты с жизнью дружен, Пока предсмертной болью не разбужен! К чему тебе подушка и кровать? Кто хочет действовать, не должен спать! Любимая не спит, а ты, влюбленный, Приник к подушке головою сонной. Не спит подруга, а любовный хмель Тебя свалил на теплую постель. Те, что достигли истины заветной, Но меж людьми проходят незаметно, В хорошем разбираясь и в плохом, Молчать предпочитают обо всем.

В деревне жил простак, умом убогий, У простака был ослик хромоногий. Такой худой и дряхлый был осел, Что за два дня версты бы не прошел. Ему на долю выпал жребий жалкий, Не отдыхал он от ударов палки. С трудом добравшись до воды речной, Вздыхал он, проклиная мир земной. Хозяин в город с ним пришел в печали К посредникам: ослов они сбывали. Один из тех, кто продавал ослов, Усы разгладил ради красных слов. Он крикнул громко: «Диво продается! Кто купит не осла, а иноходца? То — не осел, то — быстрый, сильный мул, Стремится в битву, — раздается гул. Тонь от хлыста увидев над собою, Сорвется с места, полетит стрелою. Он мчится, словно ветер молодой, Где грязь и глина, там бежит водой!» Народ над этой похвалой смеялся, А наш простак, внимая, изумлялся. Сказал: «О продавец, чей дивный дар Привел в восторг ослиный весь базар! Когда ты истины исполнен строгой, Когда прямой ты шествуешь дорогой, То я скажу: заслужена хвала, Верни назад, не продавай осла! Давно охочусь за таким добротным, Великолепным, доблестным животным. Как странно мне, что ездил я на нем, Что им и ночью я владел, и днем!» Ему ответил продавец речистый: «Ума лишился ты, о сердцем чистый! Но, впрочем, до ума ты не дорос, А был он, — значит, вор его унес. Ты мпого лет ослом владеешь старым, Зачем же мне с таким поверил жаром? По глупости поверил ты вранью, Когда услышал похвалу мою. Я цену набивал никчемной твари, И расхвалил осла я на базаре».

Взгляни на богача: как жизнь провел он? И зависти и жадности он полон. Всю жизнь копил он деньги без стыда, И щедрости чуждался он всегда. Все зубы у него скорее вырвешь, Чем корку хлеба у злодея вырвешь. Рви пальцы у него, — из кулака Не выпустит он даже медяка. Скорее ты сорвешь кусочек кожи С его ладони, на дирхем похожий, Чем вырвешь из руки один динар! Так жаден он, хотя годами стар, Что, если в жаркий день за стол садится, Он тень своей руки схватить стремится. Решил он: деньги тратить — страшный вред, Сам на себя он наложил запрет, Так за своим добром следит он, зоркий, Что нищим не подаст и хлебной норки. Когда ничтожный, алчный лицемер Его хвалить бы начал, — например, Сказал бы так: «О щедрости основа, В тебе Хатема вижу я второго! Ты слышишь ста хвалителей слова, О щедрости твоей гремит молва: Она — укор хвале былой, лукавой, Она — Хатему кажется отравой. Доколе будет славиться Хатем? В сравнении с тобой он стал ничем! Теперь Хатема вижу я бессилье, А ты даруешь нищим изобилье!» — Богач-невежда, эту лесть приняв, Решил бы, что его хвалитель — прав. В его мозгу гнездится ворон спеси, Кладет яйцо обмана, бредней смеси. В душе растит он дерево тщеты: Напыщенность — плоды, а спесь — листы. Хотя бы раз для собственного блага Подумал бы безмозглый этот скряга, Что похвалил его бесстыдный лжец, Что говорил неправду грубый льстец.

Есть много беспристрастных и прямых, Преображенных завистью в слепых. А кто слепым рожден, вдвойне опасен, Слепой, что полон зависти, ужасен: От зависти болеет каждый раз, А зависть для ума — что боль для глаз. От зависти ослепнуть может разум, Кривого зависть делает безглазым. Объят завистник жадности огнем. Но счастлив тот, кто зависть вызвал в нем. Не так огонь дрова, пылая, губит, Как человека зависть злая губит. Нам столько счастья свет луны принес, Но лает на луну завистник-пес. Земля от солнца богатеет, крепнет, А мышь летучая от солнца слепнет. Кто хочет брызнуть на луну слюной, Задуть звезду, что блещет над луной,— Свое лицо обмочит, если плюнет, И лопнет он с натуги, если дунет.

Тот, кто влюблен, в тоске невыразимой Хотя бы день метался без любимой,— Тот в мире видит лишь ее одну, Он счастлив у любимой быть в плену. Взойдет луна, и в этом лунном круге Он прелесть узнает своей подруги. Заметит кипарис или платан,— Подруги вспоминает стройный стан. В саду плывет цветов благоуханье,— Он слышит в нем возлюбленной дыханье. Он омывает розы кровью слез: Ее нарядом дышит запах роз. Он томные глаза припоминает, Когда к нарциссу голову склоняет. Когда фиалки видит нежный лик,— Как милую, ласкает он цветник. Смеясь, бутонам служит он прилежно, Он кудри гиацинта гладит нежно: Смеется, как любимая, бутон, А гиацинт ее красой смущен. Куда ни глянет он, во всей вселенной — Одни подобья прелести нетленной! Влюбленный жаждет красоты земли, Он к ней стремится, как Меджнун к Лейли.

Когда идет из печи дым летучий, Он говорит: «Я в небе стану тучей». А если дым останется в дому, То задыхаться все начнут в дыму. Беда тому, кто терпит муки жажды: Вдали от ручейка иссохнет каждый. Беда той рыбе, что в жару и зной Вдали осталась от воды морской.

Любой из нас друзей искать обязан; Найдя, он должен быть к друзьям привязан, Их души омывая от невзгод Водой даров и облаком щедрот. Обязан друг страдать от сильной боли, Увидев пыль у друга на подоле: Пусть не сидит, не ведая забот, Пока он пыль с подола не стряхнет. Твой друг — твои глаза: их свет храни ты, В ресницы превратись для их защиты. Когда нагрянет ветер иль гроза, Храни от бедствий чистые глаза. Ты друга низостью своей не мучай, Как в глаз попавший волосок колючий. Он в глаз попал, и вот беда стряслась, И терпит боль мучительную глаз. Ослепнет глаз, коль волосок оставишь, А вырвешь — муку новую прибавишь. Ты хочешь вырвать, но — не прекословь! — Назойливо он вырастает вновь. Не вырвешь, но тогда страдать доколе? А вырвешь, не избавишься от боли. Ничтожеств много ходит среди нас, Сравню их с волоском, попавшим в глаз. Но берегись, на них смотреть не надо, От одного ты пострадаешь взгляда. Коварен их огонь, — храни подол, Чтоб на гумно огонь не перешел. Их черной низости огонь безумный, Пылая, пожирает наши гумна. Они вначале преданы тебе, Полны заботы о твоей судьбе. Куда б ни шел ты, хоть навстречу бедам, Идти готовы за тобою следом. На них поднимешь руку, разъярен,— Тебе отвесят с трепетом поклон. Ударишь камнем, — назовут алмазом, В корону вставят и воскликнут разом: «Все, что исходит от подобных рук, Ей-богу, людям не приносит мук! Твои удары нас ведут ко благу, В твоем коварстве черпаем отвагу. Мы все — твои друзья, свидетель — бог, Источник нашей дружбы чист, глубок. Кто золото сомнительным считает, Тот сразу пробу оселком снимает И лишь потом за слиток золотой Уплачивает полною ценой. Мир лицемерен: доброты от злобы Никак не отличишь без этой пробы!» Так сотни лживых слов наговорят, А ты, обману сладостному рад, Поверишь им по простоте душевной И примешь эту ложь душой безгневной. Для сказок слух откроешь ты спроста, Откроешь красноречия уста, Ты им сердечные доверишь тайны,— Поймет их собеседник твой случайный. Бедняк, богач — со всеми ты знаком И смешан, словно сахар с молоком. Проходит время, и знакомцы эти Вокруг тебя плетут густые сети. Снимал ты пробы, но попал в капкан, Увидел ты коварство и обман. Корысть увидел, скрытую доселе, Когда они достигли низкой цели. Не сразу раскусил ты их, познав Их подлые дела, их злобный нрав. Где царствует корысть, расправив крылья, Зажата дружба там в тисках бессилья, Там верности не будет никогда, Там — разногласье, ненависть, вражда. Но, помня дружбы чистоту былую, Ты прячешь в сердце ненависть глухую. У прежней дружбы есть на то права,— Стыдишься злобы высказать слова. Сжимается душа в тисках разлада, И не видна страданиям пощада. Лукавишь ты все чаще, все хитрей, Стараясь избегать былых друзей! Но так они коварны, грубы, ловки, Что забавляют их твои уловки, И сети крепкие плетут опять, Чтоб дружбу лицемерно поддержать. От бессердечных жаждешь избавленья, Но ты пойми, что нет от них спасенья, Не вырваться тебе, ты слишком слаб, Как тот пловец в плену медвежьих лап.

Медведь, не находя еды, постился. Чтоб рыбы наловить, к реке спустился. Вдруг что-то стало над водой блестеть, И лапу к рыбе протянул медведь. Но, поскользнувшись, он свалился в воду И шубу вымочил, познав невзгоду. Немало жадных умерло в пути: В колодце воду не могли найти. Желая жить, они к воде стремились, Увы, на дне колодца очутились… Река была быстра и широка, И вот медведя унесла река. Бил воду лапами, стремясь к спасенью. Но пользы нет, — поплыл он по теченью… Как ни хитри, напрасны все труды, Коль хитрость не спасает от беды! Медведь, подобно бурдюку из меха, Лишенному и груза и успеха, По воле волн кружился по воде, Не видя избавления нигде. Пришлось в то время, увлеченным делом, К реке спуститься двум пловцам умелым. Увидев: нечто кружится в реке,— Застыли в изумленье вдалеке. Что это? Мертвое, живое тонет? Чехол или тахту водою гонит? Один из них на берег сел крутой, Мгновенно в реку бросился другой. Доплыл, лесного жителя увидел, А наш медведь спасителя увидел. Пловца схватил он, лапами зажал, А тот, поплыть не в силах, задрожал. Уже прощался с жизнью, пал он духом, То на медведе был, а то под брюхом. Другой пловец, увидев это вдруг, На берегу воскликнул: «Милый друг! Коль тяжела, в реке оставь ты шкуру, Скорей вернись, не то утонешь сдуру!» «Оставить я не прочь, — ответил тот,— Я шкуру отпустил, пусть пропадет, Но шкура-то меня схватила в злости И лапами мои ломает кости». Коль не лежит душа к чему-нибудь, Оставь его и навсегда забудь.

Задумал книгу сердца написать я, Примусь потом за прежние занятья. Дела мои — любовь, труды — любовь, О жизнь моя, твои плоды — любовь! Я нитью жизни с самого начала Влеком к любви, любовь душа познала. Приду к началу нити жизни вновь И говорить начну я про любовь. О, то не просто нить, а цепь златая, Невеждой будешь, нитью цепь считая! В моей груди любовь кипит сейчас. «Меня ты растолкуй!» — ее приказ. Но тех зловредных я страшусь заране, Которые не терпят толкований. Велят не объяснять, не сочинять. Накладывают на уста печать. Но если в труд поверю свой высокий, Сумев истолковать любви уроки, То книгу новую создам для вас, Словами разукрашу новый сказ.

Сказ о любви сегодня обнови! Скрипит перо — и это песнь любви! Поет перо, подобное свирели, И о любви сказанья зазвенели. С любовью — к правде и добру придем, Любовь живет во всем, что есть кругом. И знатный, и в безвестности рожденный Полны любви и чтут ее законы. Ей сила притяжения дана, Соединила тень и свет она. Любви не сразу слышим повеленье, Но обоюдно двух сердец стремленье. Пусть солгала красавица тебе, Ее дела не нравятся тебе,— Ты будешь охлажден ее делами, В твоей душе любви погаснет пламя, Любовь и в кандалах всегда чиста. Любовь — раба, царица — красота. Когда выходит красота-царица, Любовь упасть к ее ногам стремится. То — красота, что, как Узра, светла, Вамика в степь глухую привела. То — красота, что Кайсом овладела, Когда наряд Лейли она надела. Палящий зной сравню я с красотой, Любовь сравню я с утренней звездой. А мне, любви постигшему начала, Идти стезей разумных не пристало. Там, где любовь являет дивный лик, Немеет доказательства язык.

Сияла дочь в чертогах у царя, Не дочь, а лучезарная заря. Из-за ограды выглянув однажды, Красавица, чью прелесть славил каждый, Узрела негра на другом конце… Как родинка на солнечном лице, Пленительности, молодости полон, Алифом стройным в душу ей вошел он. Он лег лицом, что было так черно, Ей на сердце, как черное пятно. Зрачком в ее глазу, в миг безрассудный, Запечатлелся этот образ чудный. Завидовало солнце ей само, А негр в ее душе зажег клеймо. Ну что ж, не удивительное дело, Что роза в цветнике любви созрела! Короче: девушка лишилась сна, Глаза — в слезах, душа любви полна. Ни слова не промолвит верным слугам, Не благосклонна к преданным подругам. Забыла игры, пиршества она, Пред нею лишь отчаянья стена. Придворные царевне удивлялись, Ее страданье объяснить пытались. Один: «Ей перешел дорогу див И свел ее с ума, кознелюбив». Другой: «Как видно, с пери подружилась, С тех пор покоя, сна она лишилась». Один: «Волшебники на свете есть, Что людям не дают ни спать, ни есть». Другой: «Она была звездой для ока, Но время сглазило ее жестоко». А третий молвил: «Это все не так: Любовь ей принесла тоску и мрак. Она красавца страстно полюбила, С могуществом любви в борьбу вступила». Кормилица у девушки была, Что колдовские ведала дела, Теперь дряхла, сурова, по когда-то Любовным опытом весьма богата. А так как юность не придет опять, Она другим старалась помогать. Она была волшебников сильнее, Пред нею содрогались чародеи, Сказителей она склоняла в прах, Рассказывая о прошедших днях. Увидев, что красавица — в несчастье, Она явила ей свое участье. Присела к ней, сказав: «Мое дитя! О ком ты грезишь, день и ночь грустя? Едва явился в мир твой цвет весенний, Тебя взяла я на свои колени. Твои уста, что слаще леденцов, Узнали молоко моих сосцов. Искусной кистью я, при первом зове, Шалунье разрисовывала брови. Пока я в руки не брала сурьму, Мир не дивился взору твоему. Твое лицо — полдневное светило — Твоих волос ночная тьма сокрыла. Пока я в косы их не заплела, Не видел мир земной, как ты светла. Твою постель, подушку, покрывало, Твой сон я до рассвета охраняла. Вставала роза с утренней звездой,— Спешила к розе с розовой водой. Как я трудилась для моей шалуньи, Чтоб стало полнолуньем новолунье! Луна моя, от горя оградись И в бледный месяц вновь не превратись. Еще ты в жизни тягот не знавала, О роза, почему же ты завяла? Твой стройный стан в опору был мне дан, Зачем же ты согнула стройный стан? В твоих глазах покой нашла я сладкий, Зачем же ныне кудри в беспорядке? Скажи мне, что с тобою? Ты больна? Страдаешь ты из-за дурпого сна Иль наяву ты встретила злодея? Украл он сердце, жертву не жалея! Сними со рта молчания печать: Должна я совратителя узнать. Он — месяц в небесах? Приду с обманом, Его стащу я хитрости арканом. А если рыбой в море он плывет,— Коварством извлеку из бурных вод. Сам небосвод начнет искать лекарство От моего обмана и коварства! Пусть тот, кого ты любишь, — муж святой, Пусть он — ученый, скромный и простой,— Я святость прогоню волшебным даром, Ученость покорится хитрым чарам!» Красавица, услышав эту речь, Решила тайну больше не беречь. Всю правду, стыд забыв, она сказала, С любви своей снимая покрывало. Кормилице она открыла вдруг Причину горьких слез и тяжких мук. Сказала та: «Улажу это дело, Чтоб ты не горевала, не скорбела. С твоим желанным я свяжу тебя И от бесчестья огражу тебя». Слова такие молвив на прощанье, Исполнить поспешила обещанье. Искала негра, чтоб помочь в беде, Искала негра всюду и везде, И вот нашла его приют спокойный, Увидела побег цветущий, стройный, Сумела с негром дружбу завязать, И сблизились они, как сын и мать. К старухе приходил он ежедневно, Они вели беседу задушевно, В рассветный час или в закатный час Старуха с негра не спускала глаз. Ее внушенья действовала сила.— Она однажды негра усыпила. Таким заснул глубоким, крепким сном, Что позабыл он о себе самом. Хоть откуси губу, струею крови Залей лицо, — не станет морщить брови. Сто раз ты уколоть его бы мог,— Он вытянутых не поджал бы ног. Кормилицей он был слуге поручен, Тотчас же на спину слуге навьючен, И вот к царевне в дом его несут, Как мускусом наполненный сосуд.

Начнем опять о девушке сказанье, В чьем сердце — бесконечное терзанье. Он спит, но разве может спать она, Когда ей радость встречи не дана? Сказала: «Разбуди! Полна я муки, С меня сотри ты ржавчину разлуки: Заснувший — мертв; любовную игру Затею с мертвым, коль сама умру! Его глаза желанием не дышат И уши просьб возлюбленной не слышат. Язык жемчужин-слов не раздает, Чтоб страсть усилить, не смеется рот. Земля дивилась мощному цветенью. Но кипарис упал на землю тенью. Защиту мне сулила эта сень,— Увы, сама я превратилась в тень. Но с тенью не завяжешь связи кровной, Но с тенью не начнешь игры любовной!» Тогда заклятия и колдовства Произнесла кормилица слова. Что было сном, то превратилось в бденье, И трезвостью сменилось опьяненье. Поднялся кипариса вольный ствол,— Цветник, казалось, в комнате расцвел! Уста, что радуют сердца, открыл он, Замок от ценного ларца открыл он, Обвел он взглядом тех, кто был вокруг,— Врата блаженства распахнулись вдруг. Не комната пред ним, — чертоги рая, Стоят кумиры, прелестью сверкая, А среди них одна затмила всех, В ее глазах — отрада, нега, смех, Затмила всех пленительным обличьем, Великолепьем, красотой, величьем. Пред ней стояло множество подруг, Покорных ей, готовых для услуг. Она сидела, излучая счастье, А сердце — у любимого во власти. И негра обожгла ее краса, Он то и дело тер свои глаза, Не понимая, — спит ли, грезит ныне, Вода пред ним иль марево пустыни… К нему и утром не пришел покой, То счастлив был он, то вздыхал с тоской. Он счастлив был попасть в чертог подобный, Где, мести не страшась иль стражи злобной, Он видел то, что скрыто от очей, О чем еще не слышал слух ничей, Что не создаст ничье воображенье, С чем не сравнится ни одно творенье. Но тосковал, не веря в благодать… Ему ли этим чудом обладать? Он полагал: за наслажденьем вскоре Последуют отчаянье и горе. Увы, пока живем, мы видим здесь Отчаянья и наслажденья смесь! Той птице, что с умом живет на свете, Известно: там, где зерна, там и сети. Она опаслива, хотя жадна: Поборет жадность, не возьмет зерна. Пока другие птицы, споря вздорно, В беспечности клевать не станут зерна, Она же прилетит к ним лишь тогда, Когда увидит: птицам нет вреда. Но если птиц постигнет доля злая,— Умчится вдаль, свободной быть желая.

Кончалась ночь, и стало рассветать. Красавец негр свалился на кровать. Своих смятенных чувств смежил он очи, Он отдал ум на разграбленье ночи: Старуха унесла его тотчас В то место, где заснул он в первый раз. В беспамятстве он долго находился И только поздним утром пробудился. Протер глаза — и смотрит, изумлен; Исчезло все, что ночью видел он! Где собеседницы его ночные? Где радости, что он познал впервые? Где солнце красоты? О, где оно? В руках — воспоминание одно! Хотел он разобраться в этих чарах, Расспрашивал и молодых и старых, К заветной цели он искал пути, Но в мире скорби должен был брести. В смятенье он услышал просьбу друга — Назвать причину своего недуга. Ответил он: «Повергнут я в беду, Спасения от горя не найду. Играя мной, красавица нежданно Меня свела с пути, — мила, желанна… Не выразят ни разум, ни уста, Какой хвалы достойна красота. А спросят: с нею повстречался где ты? А спросят: имя назови? Приметы? А спросят: где ее квартал и дом? Земля какая стала ей гнездом? Хуллах или Фархар — ее отчизна? Тибет, страна татар, — ее отчизна? Ее глаза подведены сурьмой Или они сотворены сурьмой? Черны арканы кос ее плетеных,— Иль то силки для страждущих влюбленных? Искусственною родинкой мила Иль красоту сама и создала? Ее уста — для утоленья жажды, Или, взглянув на них, погибнет каждый? Когда подобный зададут вопрос Тому, кто пролил столько горьких слез,— Я промолчу. Где правды свет? Не знаю. Два слова я скажу в ответ: «Не знаю». Что облик, цвет? Меняются они. Одно лишь содержание цени!

Везде, где есть любви произрастанье, Там ветви — горе, а плоды — страданье. Не надо их упреками губить, Советами жестокими рубить. Небес приостановится вращенье, Недвижная земля придет в движенье, Но я своей возлюбленной не дам Моей души покинуть чистый храм. Подруга азбуку любви дала мне, Узором в сердце высекла на камне. Я зеркало разбил о камень тот,— Укоров камнем кто меня побьет?

Во времена Абу-Али Сина, Что славился как лекарь издавна, Почтенный горожанин ежечасно От меланхолии страдал ужасно. Кричал: «От жира лопнуть я готов Таких, как я, нет в деревнях коров! У повара алмазов будет груда, Коль сварит из меня мясное блюдо! Скорее обезглавьте вы меня. И повару доставьте вы меня!» Так он кричал, решив, что он — корова, И разговора не желал иного. Никто не мог несчастному помочь,— Мычал он, как корова, день и ночь: «Смотрите, становлюсь я все худее, Друзья, прирежьте вы меня скорее!» Что делать с ним? Во весь орет он рот, Ни пищи, ни лекарства не берет. Врачи, признавшись в собственном бессилье, Абу-Али Сину о нем спросили. «Скажите так, — последовал ответ,— Жди завтрашнего дня. К тебе чуть свет Придет мясник, тебя зарежет с честью,— Обрадуй сердце долгожданной вестью». Свалилась у больного тяжесть с плеч, Когда услышал радостную речь. Абу-Али явился, и сурово Спросил он у больного: «Где корова?» Тут растянулся на полу больной, Сказал: «Корова — я. Кончай со мной». Связал безумца врач, окинул взглядом И, нож о нож точа, уселся рядом, И стал, изображая мясника, Ощупывать и спину и бока. «Не буду нынче резать, — молвил слово,— Пока еще худа, тоща корова. Пусть постоит в хлеву немного дней, Без передышки есть давайте ей. Когда она поправится, жирея, Корову я прирежу, не жалея». Развязан меланхолик был тотчас, И пищи принесли ему запас. Он получал от пищи наслажденье, Лекарство принимал без рассужденья. Толстея, как корова, полный сил, Свои коровьи бредни он забыл.

Стих — это птицы разума паренье, Стих — это гордой вечности творенье. Суди о том, что птица говорит: В костре горит или в саду парит. Когда стихи сияют совершенством, Они дарят читателя блаженством, Когда в костре тщеславия горят,— Лишь едким дымом, гарью нас дарят. В стихах читая просьбы, униженья, Мы чувствуем и гнет и раздраженье. Но если с правдой связаны слова, То красота и сила их жива. Пройдет их слава по путям небесным, Поэта имя станет всем известным. А если строки ложью рождены, Их суть презренна и слова бледны,— То в бороде застрянут виршеплета И сверх усов не будет им полета. Стих должен быть прозрачным родником, Рубинами обильным, — не песком, Чтоб не скрывал родник своих жемчужин, Чтоб дивный блеск был сразу обнаружен, Чтоб не была вода его сходна С водою грязной, где не видно дна. Тогда напрасны поиски жемчужин, Уйди, — такой родник тебе не нужен: Слова мутны, и непонятна суть, И узок, темен к содержанью путь. Лишь после долгих, трудных размышлений Поймешь ты смысл таких стихотворений.

Увы, трудились бедные поэты, В чьих одах повелители воспеты. Себя вписали в летопись времен, И мир не забывает пх имен. Давно лежат в земле тела поэтов, Но живы имена, дела поэтов. Жемчужины низавший мастерски, Саманов дом прославил Рудаки. Оп спутником народа был родного, Не мог избрать обычая иного. Не уставал он жемчуга низать, Они — четырехсот верблюдов кладь. Он бренный мир покинул на верблюде, Наследники его сокровищ — люди. Живут стихи — и он живет сейчас. Поэта имя — светоч наших глаз… Был взыскан Унсури самой природой, Был редким элементом и породой, Жемчужиною четырех стихий,— И слушал целый мир его стихи… Он мускусом похвал наполнил строки, Он в книгах воспевал дворец высокий, Разрушился дворец, исчез во мгле,— Остались эти книги на земле… Жил Хагани, чей гений величавый Царей Ширвана удостоил славой. За оды, что превыше всех похвал. По тысяче динаров получал. О тех динарах помнят ли народы? Но светят нам блистательные оды. Ушел и Саади, но, жизнь творя, Стихи, в которых славил он царя, Стократ ценней царя и царских зданий, А Саади бессмертен в «Гулистане»… Сидеть доколе будешь, как слепец? Встань и глаза открой ты наконец. Смотри: дворцы превращены в руины, Ушли в оковах гнева властелины. От их дворцов не сыщешь ты следа, А письмена певцов живут всегда. Где крыши тех дворцов, где основанья? Остались лишь певцов повествованья. Нет памятника на путях земных Прочней, чем слово прозы или стих. Любую ржавчину смывает слово, Любые цепи разбивает слово. Узлов немало в наших есть делах, Запутаться ты можешь в тех узлах. Но слово разума внезапно скажешь — И трудный узел без труда развяжешь.

Был царь в Юнане — Искандару равный, Венца и перстня обладатель славный. И жил в те годы — мудростью высок — Муж, утвердивший знания чертог. Перед его делами в изумленье, Царь мудреца призвал к трудам правленья. Не испросив совета у него, Не делал он и шага одного. И он — от Кафа севера до юга — Мир покорил по начертаньям друга… Несчастен шах — игралище страстей, Лишенный мудрых, преданных друзей. Он сам — запальчивый, в решеньях скорый — Своей твердыни сокрушит опоры. Он справедливый осмеет закон, Несправедливость возведет в закон. Царь справедливый — пусть не чтит Корана, Он выше богомольного тирана. Не верой, не обрядами страна — Законом справедливости сильна.

Так, но совету мудреца и пира, Царь этот стал владыкой полумира. И с благодарностью помыслил он, Как высоко он счастьем вознесен. По воле промысла, а не иначе, Дается смертному халат удачи. И ом всего достиг, чего хотел, Всего… но только сына не имел. Наследника величию и силе, Преемника при царственном кормиле. И это все сказал он мудрецу, Наставнику, духовному отцу. Мудрец ответил: «Властелин вселенной, Желание твое благословенно! Дитя… ребенок — что сравнится с ним? Он лишь с душой бессмертною сравним. Ведь сын, ребенок, — ответвленье жизни И после смерти — продолженье жизни. Оп — светоч твой, он — чистый твой родник. Умрешь, он — в головах твоих цветник. Он в старости твоей поддержкой будет, В беде тебя один он не осудит. Любуясь им, душою обновлен, Его поддержкой будешь ты силен!»

И все же быстрый разумом мудрец Такое слово молвил наконец: «О шах! Бездетным в скорби пребывает Тот, кто влеченья к женщинам не знает. Но, низкой страстью разум омрачив, К нам райской девой входит злобный див… Когда глотнешь из чаши наслажденья, Поймешь — неутолимо вожделенье. И будешь, как верблюд кольцом, влачим Ты страстью, как погонщиком своим.

Знай: пристраститься к женщине — пропасть. Жизнь нашу укорачивает страсть. Ты женщину сто лет дари богато, Ты одевай ее в сребро и злато, Ты ей шустерской не жалей парчи, Ставь золотой подсвечник для свечи, На серьги перлов не жалей и лала, Дай из кисей индийских покрывала, На все ее желания ответь, Дай ей на стол изысканную снедь, Ты все ее веления исполни, Водою Хызра чашу ей наполни, И пусть она вкушает, как султан, Плоды, что шлют ей Йезд и Исфаган, Все чудеса свези с земного света, И все ж в ее глазах — ничто все это! «Ты, — скажет, — о любви мне говорил, Так что ж ты ничего мне не дарил?»

Измыслил тот алхимик и мудрец Диковинное средство наконец. И средство это шаху предложил он, И мысль ученых мира изумил он. Из чресел шаха семя он извлек, Питательной средой его облек, На сорок семидневий скрыл в сосуде, И вот — кто слышал о подобном чуде — В сосуде том, как солнце, — скажешь ты, Дитя явилось дивной красоты, Сын крепкий и здоровый, без порока. Звезда надежд царя взошла высоко. Ребенку имя старцы той земли От слова «саламат» произвели. Высокий саном, совершенный станом, Сын шаха наречен был Саламаном. Чтоб вырастить и воспитать его, Кормилицу избрали для него. Красой — луна, звалась Абсаль она. Лет двадцати была едва ль она. Стройна, нежна, полна очарованья, Она влекла и взгляды и желанья. Делил пробор ее тяжелых кос Копну благоухающих волос. А косы, извиваясь завитками, Арканами казались и силками. Как стройный кипарис она была. Как будто попирая тропы, шла. Как зеркало, чело ее блистало, А брови — ржа на ясности металла. Она, порой выщипывая их, Две оставляла буквы нун крутых. Как опахала, темные ресницы Ей осеняли томные зеницы. А раковины белые ушей — Жемчужницы для жемчуга речей. Пушком с висков, как мускусом, покрыты Прекрасные открытые ланиты,— Так Нил красу Египту придает. Как жемчуга и лалы — свежий рот. Над блеском плеч серебряная шея, Кувшина узкогорлого стройнее. Подобны перси белым двум холмам, Двум в водоеме светлым пузырям. Живот округлый, как источник света, По блеску — снег, на ощупь — соболь это. Обильна телом, в бедрах широка, А в поясе не толще стебелька. Зад, словно купа розового сада, Скрыт платьем от завистливого взгляда. Я бедер описал бы красоту, Но удержать хочу язык во рту, Чтоб не коснуться вдруг неосторожно Того, о чем тут молвить невозможно. Скрывалась тайна там, на ней запрет, Ни у кого ключа к той тайне нет. Однако некий подлый похититель В сокровищницу вторгся, как грабитель, И створки раковины расколол, И, словно вор, жемчужину обрел. А ты махни рукою, благородный, На то, где след оставил вор негодный.

Когда Абсаль, велением султана, Кормилицею стала Саламана, Она любовно приняла его В подол благодеянья своего. Источником грудей его кормила, В заботах сон и отдых позабыла. Питомцем восхищенная своим, Жила, дышала только им одним. Была б у ней такая власть и сила, Она его в зрачке бы поместила. Вот срок кормленья грудью миновал, Царевич незаметно подрастал. Абсаль за ним ухаживать осталась. О, как она служить ему старалась! По вечерам постель ему стлала, Свечой над ним сгорала досветла. А время пробужденья наставало, Она его, как куклу, наряжала. Сурьмила томные нарциссы глаз, Хоть он и так хорош был, без прикрас. Одев ребенка в ткани дорогие, Ему чесала волосы густые. Смеясь, на кудри темные, как тень, Корону надевала набекрень. С ним ни на миг она не расставалась. И вот ему четырнадцать сравнялось. Он стал мужские обретать черты, Достиг расцвета высшей красоты. Он стройным станом был копью подобен. Сердца он ранил, хоть и был беззлобен. Его чело — как полная луна, На нем кудрей рассыпалась волна. Две черные дуги — бровей изгибы, А нос с алифом мы сравнить могли бы. Глаза же уподобить я могу Газелям на блистающем лугу, Газелям, на охотника бегущим, Охоту на охотника ведущим. Его уста — как перстень; красный лал Два ряда жемчугов приоткрывал. А подбородок — яблоко, награда Аллаха из заоблачного сада… Подобна шея мрамору столпов, В его аркане — шеи гордецов. Как серебро, его ладони были, Хоть серебро сгибали без усилий. Хотел я Саламаиа описать — Из моря перл один сумел достать. Но много былей из времен далеких Дошло о свойствах юноши высоких.

Соперничал в стихах он с Сурайей, А прозою с Медведицей Большой. Был, как вода, в нем чист, прозрачен разум, Круг избранных он увлекал рассказом. Писал ли он — был почерк, как пушок На юной белизне лилейных щек. Науками свой ум обогащал он, Всю мудрость мира в памяти вмещал он.

Свершив дела дневные, вечерами Играл он в нарды иногда с друзьями. Айван, как рай, для пира украшал, Певцов и музыкантов приглашал. Снимал застенчивости покрывало, Когда вино в нем душу согревало. С певцом садился, пел он вместе с ним В смешных рассказах был неистощим. Стенанья флейты с сахаром мешал он, Мелодию, как сахар, рассыпал он. Брал в руки чанг и сам слагал слова, И новой каждый раз была нава. То из барбата, бывшего в забвенье, Исторгнет звуки, полные томленья, И так барбата струны запоют, Что люди слушают и слезы льют. Так проводил досуг он вечерами С друзьями за веселыми пирами.

Чуть на рассвете солнце сквозь туман Коня пригонит на дневной майдан, Встав, Саламан проворно одевался И на коне к майдану устремлялся. С клюкой он по ристалищу скакал Туда, где золоченый мяч взлетал. Средь однолетков царственно-рожденных, Еще бритьем бород не удрученных, Летя подобно быстрому лучу, Всех метче ударял он по мячу. И стал он самым ловким и проворным В игре на том ристалище просторном. С победою он покидал майдан, Был мяч луной, а солнцем — Саламан.

Потом на стрельбище, где стрелы пели, Он совершенствовался в ратном деле. Изделье Чача — богатырский лук — Он брал у царских лучников из рук. Сам тетиву натягивал умело, И тетива тугой струной звенела. И тетиву до уха Саламан Оттягивал и полный брал колчан. И птицами трехперымп летели Над полем стрелы, не минуя цели.

Он стонущих от нищеты и горя Дарил рукою щедрой, словно море. Вернее море бы назвать рекой Перед широкой щедростью такой. С той щедростью и туча не сравнится,— Дарила туча капли, он — кошницы. Когда к дверям дворцовым подходил Бедняк и подаяния просил, То награждался милостью такою, Что ношу он не мог унесть с собою.

Петь Саламана беден мой язык, Когда он дивной зрелости достиг. Оп — кипарис, величие обретший, Сад утонченности, весной расцветший. Сперва он был незрелым; но когда Настало время зрелости плода, Абсаль его всем сердцем возжелала, К запретному плоду стремиться стала. Но плод на верхней ветке вырастал, Ее аркан плода не доставал. И начала она — хитро и смело — Свою красу подчеркивать умело. То завитки, как мускусную мглу, Распустит по лилейному челу, То, темный волос разделив пробором, Украсится невиданным убором, То черной басмой в горнице своей Наложит тетиву на лук бровей, То подведет глаза свои сурьмою, Неся смятенье миру и покою. Ланитам придавала блеск румян, Чтоб утерял терпенье Саламан. И родинку искусно наводила, И птицу сердца родинкой манила, Всегда смеялась, весело шутя, Зубов прекрасных жемчугом блестя. То рукава повыше закатает, Мол, дело делать ей рукав мешает, То бегает проворно, хлопоча, Браслетами, хальхалями бренча, Чтобы от их колдующего звона Ему постыли царство и корона. Все дни она — заманчиво мила — Перед глазами у него была. Ведь женской прелести очарованье Через глаза рождает в нас желанье.

Саламан — хоть он и скромен был, Хоть в помыслах он чистоту хранил — Почувствовал: он взглядом в сердце ранен, Косою мускусною заарканен. Он чувствовал: сломил терпенье в нем Изогнутых бровей ее излом. Стал горек мед от смеха уст медовых, И потерял он сон в ее оковах. Он неотступно в тишине ночной Ее воображал перед собой. Он перед этой родинкою черной Погибнуть был готов душой покорной. От беспокойных локонов ее Он потерял спокойствие свое. Так, молча, страстью он воспламенялся Но в глубине душевной устрашался. «Не дай, господь! — молился он в тиши.— Ведь это гибель для моей души! Люблю… Но, с ней любви вкусив, я знаю — Величие и сан я потеряю. Ведь счастье, что пройдет в конце концов, Не Кыбла для надежды мудрецов».

Так он сгорал, томился; и тогда Взошла Абсаль счастливая звезда. Она искала часа неустанно Найти в уединенье Саламана. И ночью раз в покой к нему вошла И всю себя и душу принесла. К ногам его она, как тень, склонилась, К ногам его смиренно приложилась. И ласково он на нее взглянул, И милости ей руку протянул, И обнял. Тесным было их объятье, Как тело нам охватывает платье. И жадным ртом ко рту ее приник. О, поцелуй — объятий проводник… Они в лобзанье радостно сливались, И чаши их сердец переполнялись. Опи устами терлись об уста, Но разделяла их еще черта. И страсть, что в них сильней забушевала, Стыдливости отвергла покрывало И узел распустила на пути, Где жаждали друг друга обрести. В нем — молоко, а сахар в ней скрывался. Сладчайший сахар с молоком смешался. Насытясь сахаром и молоком, Они к утру забылись сладким сном.

Шли ночи, дни, недели в свой черед. Любовь их длилась месяц, длилась год. Совсем отца и мудреца забыл он, Заботою сердца их сокрушил он,— Уж не томит ли юношу недуг? Но правду всю разведали от слуг. Они позвали юношу и речи С ним начали окольно, издалече. И много истин мудрых привели, Пока до сути дела не дошли. И стало ясно им, что без обмана Дошла до них молва про Саламана. И дали наставление ему — Опору неокрепшему уму.

Он слушал их, всем сердцем их любя, Молчал, но был от горя вне себя. Упрек несет ущерб душе свободной, Упреков дух не терпит благородный. «Как быть теперь?» — он голову ломал И многие решенья принимал. Со всех сторон свое обдумал дело, И мысль о бегстве твердо в нем созрела. И паланкин для дальнего пути Велел он верным слугам припасти. Чем дом тесней, тем лучше для досуга, Когда в объятьях милая подруга.

Дней за семь Саламан свою Абсаль Увлек в недосягаемую даль. Забыв упреки, родичей и горе, Через неделю он увидел море. Стал Саламан за морем наблюдать, Стал кораблей попутных поджидать. И челн нашел, прекрасно оснащенный, Как полумесяц, в заводи зеленой. Вот вынес челн на шумную волну Влюбленных, словно солнце и луну. Как лебедь, над пучиною соленой Челн полетел, ветрилом окрыленный. Дней тридцать — качка, ветра гул да плеск. От качки угасал их цвет и блеск. И наконец в бушующем просторе Возник пред ними остров среди моря, Как сад Ирема в давние года, Перенесенный волшебством сюда. Как сад Эдема, вся в росе блестящей, Лесная там благоухала чаща. И Саламан сказал: «Здесь будем жить. Чего еще, искать, куда нам плыть?» Они от всяких страхов отрешились И в том лесу прекрасном поселились, Жасмин и роза, радостью дыша,— Единые, как тело и душа. Она всегда с любимым, он — с любимой В покое, без помехи нетерпимой. Здесь лицемер не обличает их, Загробной карой не стращает их. Не жалит роза — нежности награда, Дракона нет у найденного клада. Нет им запрета на лугу лежать, В потоке чистом жажду утолять. И радоваться, соловью внимая И сладкозвучной речи попугая. Им на прогулке спутник — то павлин, То куропатка золотых долин. Как в мареве счастливого похмелья, Они там жили, полные веселья, Не мучимы упреками, одни, И ночи проводя в любви, и дни. К влюбленной милой тянется влюбленный, И для слиянья — никакой препоны.

Узнал в Юнане старый властелин, Что вдруг исчез его любимый сын. В отчаянье он слезы лил, как воду, С мольбами обращался к небосводу, Вел розыски сыновнего пути, Но ни следа нигде не мог найти. Владел он неким зеркалом чудесным, Все отражавшим в мире поднебесном. Взглянул он в это зеркало — и вот Увидел остров средь пустынных вод, На острове зеленая чащоба, И беглецы в ней — невредимы оба… Когда он там увидел их вдвоем, К обоим милость пробудилась в нем. Решил: он жив, — зачем его жестоко Терзать словами тщетного упрека! А чтобы сын ни в чем нужды не знал, Корабль ему с припасами послал.

Но с горечью увидел шах Юнана, Что нет конца пристрастью Саламана; Что жизнь идет, наследник же его О царстве знать не хочет ничего. Об этом мысля, шах сгорал от горя… Через пустыни и просторы моря Оп мысль на Саламана устремил И мыслью сил мужских его лишил. К любимой сын не уставал стремиться, И вдруг он с ней не смог соединиться. Его, как прежде, жар любовный влек, Но с ней, как прежде, слиться он не мог. Сгорать от жажды над струей потока — Нет кары в мире более жестокой. И понял он: отец, один и стар, Его вернуться нудит силой чар. И воротился он к отцу в смятенье, Раскаяния полн, прося прощенья…

Увидел старый шах сыновний лик И с поцелуями к нему приник. И, положив ему на плечи руки, Он любовался им после разлуки. И говорил: «Зрачок глядящий мой, Ты мне как соль на скатерти земной. Рожден ты для того, чтоб царством править, Чтоб наш венец и трон в веках прославить. Ты не гнушайся царского венца. Венец державный — не для подлеца. Срок близится, венец принять ты должен, Кормило власти в руки взять ты должен. Так отвратись от гибельной любви, Для высшей в мире доблести живи. О судьбах царства думай, о короне. Страсть низменную смой, как хну, с ладони».

Кто в мире униженней, чем влюбленный? Где есть удел, столь горько затрудненный? Ему доброжелательства совет — Как злого издевательства навет. Так Саламан утратил свет надежды И разорвал спокойствия одежды. Мир для него навеки помрачнел, И он уничтоженья захотел. Пусть лучше корень жизни уничтожит Тот, кто достойно больше жить не может. И он с Абсаль — любимою своей — За смертью удалился в даль степей. Вязанками кустарник нарубил он, Вязанки те в большой костер сложил он. И поднялся костер, как холм, высок; Огонь он высек и костер поджег. Простер ей руку, как жених невесте, И на костер взошел он с нею вместе. Шах устремлял свой взгляд в степную даль, Он думал истребить одну Абсаль. Луч мыслей направляя неустанно, Он сжег ее, оставил Саламана. От примеси нечистого всего, Как золото, очистил он его.

В житейской суете неистребимой Кто чужд всего? — Влюбленный без любимой. Пусть он стрелою будет поражен, Глубокой раны не заметит он,— Пусть даже в грудь ему кинжал вонзится, Другой кинжал в затылок устремится. Хоть друг в несчастье пощадит его, Соперник камнем поразит его, А если камень пролетит далеко, Он будет жертвой черствого упрека. А если он упреков избежит, Его мечом разлука поразит… Они на гору огненную смело Взошли. В огне одна Абсаль сгорела. Был силой мысли Саламан спасен. Как тело без души, остался он. Моля об избавлении, со стоном Он пал в слезах пред грозным небосклоном. Так причитал он, что рассвет рыдал И, сострадая, ворот разорвал, Сочувствуя, над ним слезами капал. А Саламан лицо себе царапал, Бил камнем в грудь себя он все больней, Как в пробный камень верности своей. Не в силах милую обнять руками, Он руки истерзал себе зубами. Он взгляды ночью в угол обращал, В тени Абсаль свою воображал. «О, подойди, вернись ко мне, взываю! Взгляни — я умираю, я сгораю! Одна ты в жизни жизнью мне была, Одна ты свет глазам моим дала. Я, привлечен твоею красотою, Жил на путях свидания с тобою. Мы были оба счастливы всегда. Доселе не касалась нас беда. О, как мы сладостно соединились, Когда от всех навеки отрешились! Друг другу тайны тайн шептали мы, В объятьях сладко засыпали мы. Как дико пламя ярое взвивалось… О, пусть бы я сгорел, а ты осталась! Но вот сгорела ты, мне — пеплом стыть. И нет исхода. И зачем мне жить?! О, если б я тогда погиб с тобою, Мы шли бы вместе тайною тропою… Там — за пределами небытия — Блаженство вечное вкусил бы я».

Когда проведал царь, что Саламан И день и ночь тоскою обуян, Душа его — подобие металла — В горниле горя расплавляться стала. Изнемогало шаха существо, От муки разрывалась грудь его. И обратился он к совету пира: «О кааба надежд и страха мира, Я властью мысли сжечь Абсаль сумел, А Саламан — в тоске по ней — сгорел. Нет для Абсаль из пепла возвращенья, Нет сердцу Саламана исцеленья. Все высказал я. Сам теперь гляди, Сам средство для спасения найди». «Ты, вижу, мыслью тверд и духом светел, Когда пришел ко мне, — мудрец ответил.— И если верит мне наследник твой И не нарушит договор со мной, Моею волею Абсаль живая К нему вернется, горе исцеляя. Здесь несколько она пробудет дней. Как прежде, он опять сольется с ней». Услышав речи мудреца, с волненьем Стал Саламан внимать его веленьям.

Мудрец его покорством тронут был И мощь чудесных чар своих явил. Когда Абсаль бедняге вспоминалась И сердце в нем от муки разрывалось, Мудрец об этом сразу узнавал — Абсаль прекрасной образ создавал Из воздуха перед его глазами, Руками ощутимый и устами. Когда ж царевич погружался в сон, Тот образ таял… истреблялся он. Мудрец же, в высоту подъемля взоры, Вел о Зухре прекрасной разговоры. «Зухра, — он говорил, — в небесной мгле Прекрасней всех красавиц на земле. За красоту была она когда-то На небеса взята лучом заката. Так чанг ее звучит, что небосвод, Всем хором звезд кружась, ей в лад поет». От речи той волшебной и неясной Стал влечься Саламан к Зухре прекрасной. Рассказывал мудрец… и каждый раз Сильней влиял на юношу рассказ. Когда мудрец в нем обнаружил это, Стал колдовать он над Зухрой-планетой. С небес Зухра, как женщина, сошла И сердце Саламана заняла. Абсаль из сердца Саламана скрылась, Любовь к одной Зухре в нем укрепилась.

От скорби наконец освободился Шах Саламан и духом обновился… Достоин стал занять престол отца, Достоин стал он перстня и венца. И старый шах созвал царей вселенной — Людей породы алчной и надменной. И он для них такой устроил пир, Какого сто веков не видел мир. Царей, вояк, исполненных отваги, Он всех привел к незыблемой присяге Наследнику и сыну своему. Мир положил он под ноги ему, Семь поясов вручил земли великой, Всем странам объявил его владыкой.

Сперва творец созвездий и планет Вселенной Перворазум дал, как свет. Свет Перворазум да повелевает, Да всяк его веленья исполняет. Приявшего сияющий венец Познанья тайны мы зовем — мудрец. По воле Перворазума туманно Взошло над миром солнце Саламана. Кто ж милая Абсаль? — Любовь и страсть, К ее устам зовущая припасть. Абсаль — пучина, где они проплыли, Где мир в волненье бурном находили. То море — темных вожделений зыбь, То море — томных наслаждений зыбь. В чем суть стремленья Саламаиа к шаху И припаданья головою к праху? Все это к Перворазуму возврат Светильника, что мраком был объят. Что есть костер, что есть самосожженье, Нам данной богом плоти истребленье? То знак нам: все сгорит и все пройдет, Но дух воспрянет, пепел отряхнет. Зухра — души высокой совершенство, В слиянье с нею — высшее блаженство. Вселенной, мудрый, овладеешь ты В сиянье этой вечной красоты! Я кратко говорил об этих тайнах В рассказе о делах необычайных. А прав иль нет я был в моих речах,— Лишь всемогущий ведает аллах.

Мир и вражда, отрава и лекарство,— Приди, любовь, приди, полна коварства! То превратишь безумца в мудреца, То превратишь разумного в глупца. Однажды ночью Зулейха больная, Свою тоску с безумьем разделяя, Пила из чаши горечи настой, Объятая болезненной мечтой. Безумная, откинув покрывало, В отчаянье к любимому взывала: «Скажи мне: кто ты? Как тебя зовут? Скажи мне: где найду я твой приют? Пусть я — рабыня для тебя, не боле, Пусть мной не дорожишь, лишенной воли, Так что же для рабыни — только плеть? Не можешь ты рабыню пожалеть? В страданье, в горе кто со мной сравнится? В моем позоре кто со мной сравнится? За эту страсть меня отвергла мать, Отец стыдится дочерью назвать. Покинули меня мои рабыни, И в одиночестве томлюсь я ныне. В былинке ты зажег огонь любви,— Уж лучше ты былинку раздави!» Так плакала пред призраком туманным, Покуда не заснула сном нежданным. Из чаши сна вкусили хмель глаза,— Явился он, судьбы ее гроза! Что мне сказать о нем? Как цвет весенний, Прекрасен был разбойник сновидений. Не выразить мне, как он был красив! За край одежды юношу схватив, Сказала: «Ты меня рассек на части, Грабитель, у меня ты отнял счастье. Кем создан ты, о чудо из чудес, Венец красы земной, красы небес? Мою тоску и скорбь развей беседой, Страны твоей названье мне поведай». Ответил: «Если так, то исцелись, Перед тобой — египетский азиз. Ценим и уважаем фараоном, Я стал его слугою приближенным». Царевне жизнь вернул его ответ. Скажи: мертвец родился вновь на свет!

На сердце Зулейхи — скорбей печать. Ей трудно плакать, трудно и молчать. Но путь к надежде должен быть упорным, Приходит светлый день вослед за черным. Увидев, как страдает дочь, отец Подумал: пусть отправится мудрец В Египет, где азиз, правитель царства, Для Зулейхи — отрада и лекарство. К азизу пусть придет, как к жениху,— С любимым сочетает Зулейху… Оп выбрал мудреца из самых знатных, Сказал ему немало слов приятных, Велел пойти с дарами из казны, К правителю египетской страны: «Скажи азизу: «Ты даруешь милость, Ты, пред которым смена дней склонилась! Ты сыплешь милосердья жемчуга, Твоя дорога людям дорога. В созвездии, блистающем высоко, Есть у меня светило без порока. Так целомудренна моя луна, Что тень ее и солнцу не видна. Она блистает ярче всех жемчужин, Но блеск для глаз чужих не обнаружен. Чтоб стать невидимой для звездных глаз, Под полог прячется в полночный час. За пологом живет в уединенье, Но мир пред пологом ее — в смятенье. Безумствуют властители держав, Из-за нее тоску и боль узнав. Глядят на мир печально и угрюмо Владыка Шама и владыка Рума. Но жить она не хочет в тех местах: Египет да и только на устах! Ей ненавистен Рум с его мужами, Она не терпит всех, живущих в Шаме,— Египет навсегда ее пленил, И слезы у нее текут, как Нил. Откуда страсть к египетскому краю И кто внушил ей эту страсть, — не знаю. Иль прах ее замешан в той пыли? Иль список благ ее — из той земли? Коль ты сочтешь ее себя достойной, Пришлю красавицу в Египет знойный. Ей не окажешь, как жене, почет? Пусть, как служанка, дом твой подметет!» Азиз Египта от счастливой вести Как бы коснулся головой созвездий. «Кто я такой, — смиренно произнес,— Чтоб сеять семена подобных грез? Но если шах поднимет нас из праха, То к небу вознесусь по воле шаха. Я — жалкий сад, и вот, являя мощь, Пролился на меня весенний дождь: Пусть каждое заговорит растенье,— Смогу ли выразить благодаренье? Я в шахе вижу светлую судьбу, Что покровительствует мне, рабу. Почтительно, с покорностью великой Хотел бы я предстать перед владыкой. Но фараона мудрого наказ Я должен срочно выполнить сейчас. Я, подданный, царю служить обязан, Не то сурово буду я наказан. Пусть добрый шах простит меня, слугу: Иначе поступить я не могу. Но если хочет, — я, взыскуя чести, Отправлю паланкинов ровно двести, По тысяче рабынь и стройных слуг,— То сосны, что украсят райский луг! Отправлю я, как подобает это, Мужей державы и мужей совета,— Пусть, проявив заботы, в мой приют Ее с почетом, с лаской приведут». Такие выслушав соображенья, Посол склонился ниц из уваженья, Сказал: «Ты добротой весь мир потряс, Египта блеск умножил во сто раз! Мой шах, богатством, властью знаменитый, Не хочет от тебя ни слуг, ни свиты. Как ии считай, — все числа превзошло Его рабов, его рабынь число. Число его даров, роскошных, редких, Превысит и число листов на ветках. Он дочь свою к тебе отправит в дом,— Да станет яством на столе твоем!»

Сей небосвод, чье ремесло — фиглярство, Людей терзает с помощью коварства. Надежду нам подаст в тяжелый час, Потом в отчаянье повергнет нас. Желанный плод покажет издалёка, Чтоб этот плод потом сорвать жестоко… Ланиты Зулейхн огнем зажглись,— Узнала: скачет издали азиз. Сказала мамке, сидя в паланкине: «Не ты ли помогала мне в кручине? Так помоги мне на него взглянуть, Не то от страсти разорвется грудь. Когда живут в душе любовь и верность, Любовь пылает, обретя безмерность. Кто сильно жаждет, тот сгорит, когда Не выпьет, если рядом есть вода!» Увидев Зулейху в таком томленье, Найти решила мамка исцеленье, И щель, с ушко иглы величиной, Она прорезала в парче цветной. К той щелке Зулейха приникла глазом, — И застонала вдруг, теряя разум: «Случилось нечто странное со мной, Я смерть нашла под рухнувшей стеной! Не этот мне явился в сновиденье,— Я зря к нему стремилась в нетерпенье. Не этот отнял у меня покой, Не этот напоил меня тоской, Не он, моей мольбе внимая чутко, Доверясь мне, вернул мне свет рассудка Я вижу: счастья моего звезду Судьба низвергла в горе и беду. Увы, одни колючки в злое время Дало мне пальмы финиковой семя. О небо, милосердье мне яви И дверцу мне открой в приют любви! Меня отняв у друга дорогого, Не отдавай теперь во власть другого! Пусть не коснется кто-нибудь другой Моей рубашки дерзкою рукой. Дала я клятву, что всегда и всюду Свое сокровище беречь я буду. Погибнет пусть чудовище-дракон, Пусть не возьмет сокровище дракон!» Так проклинала свой удел жестокий, Из глаз лились кровавых слез потоки. Живая боль была в ее словах, Печали соль была в ее слезах. Но вдруг раздался глас необычайный — Заговорил с несчастной вестник тайный: «Не плачь, не плачь! Вершатся в смене дней Дела, что дела твоего трудней! Хотя другого ты ждала доселе, Ты без азиза не достигнешь цели. Благодаря ему в счастливый миг Увидишь ты возлюбленного лик! Пусть близость с ним тебя не беспокоит: Он твой замок заветный не откроет. Ключ у него — из воска: кто бы смог Ключом из воска сей открыть замок? Ведь если нет руки — рукав ничтожен: Рукав не вытащит кинжал из ножен!» От этой вести сделалась тиха Признательная богу Зулейха И, в ожиданье светлого удела, С надеждой на широкий путь глядела.

Какое счастье наступает вдруг, Когда встречает друга верный друг: Любви повсюду вспыхивают свечи, Разлуку побеждает солнце встречи! Юсуф поверг в смятенье весь базар, К нему приценивались млад и стар, Приценивались знатный и богатый, Меж тем во все концы кричал глашатай: «Кто купит несравненного раба? Он светел, как счастливая судьба! Он сыплет нам рубины красноречья, Прекрасны руки, плечи и предплечья. Его уста — рассветная заря, Они гласят, лишь правду говоря. Он полон благородства и величья, В его реченьях лет косноязычья!» Тут некто взоры всей толпы привлек: Свой золотой он поднял кошелек. Ценитель некий стоимость набавил: На вес Юсуфа мускус предоставил. Тут предложил сокровище камней На вес Юсуфа новый богатей. Один богач другому шел на смену, Они все время прибавляли цену. Ио Зулейха всем нанесла удар, Когда прослышала про тот базар: Так сильно поразились египтяне, Что языки прилипли к их гортани! Сказала: «Благомыслящий азиз! Ступай к Малику и с рабом вернись». Тот возразил: «Но все мои именья, И золото, и мускус, и каменья Не стоит половины той цены! Нам не купить Юсуфа: мы бедны». Был у красавицы ларец старинный. Как сонмы звезд, сверкали в нем рубины. Была любой жемчужины цена Всей подати египетской равна. «Возьми, — сказала. — Он, как свет, мне нужен. Купи его — и не жалей жемчужин».

То сердце, что изранено любовью, Глазам приказывает плакать кровью, Но лишь глазам предстанет нежный друг — Ликует сердце, светел мир вокруг. Однако тут же в сердце — снова мука: Опять, опять страшит его разлука! Для страждущих — награды нет в любви, Для жаждущих — отрады нет в любви. Ее начало — скорбь сердец, и только, Конец — погибельный конец, и только! А если скорбь — вначале, смерть — потом, То как же счастье мы в любви найдем? Ты видишь, каково любви начало? Пока Юсуфа Зулейха не знала, Она мечтала сладостно о нем И тешилась мечтой и чудным сном. Увидела того, кого искала, Но этого ей оказалось мало: Теперь хотелось ей к нему прильнуть, Обнять его, упасть к нему на грудь, Теперь ждала, пылая и тоскуя, Его рубинового поцелуя. Она дрожала, на него взглянув, Но под ноги себе смотрел Юсуф. Безумствовала страсть ее немая,— Юсуф молчал, ее не понимая. Ее сжигала тайная гроза,— Он отводил от Зулейхи глаза. В ее глаза, где страсть царила властно, Юсуф не мог смотреть, страшась соблазна. Влюбленный пусть преодолеет страх,— Любимой лик найдет в ee глазах! А Зулейха была в изнеможенье, Не в силах вытерпеть пренебреженье. Убила осень юную весну И розы щек одела в желтизну. Увы, под бременем скорбен страдая, Свой стан согнула пальма молодая. Где свежесть губ, где блеск ее лица, Который щедро озарял сердца! Она причесываться забывала, Зато в смятенье кудри вырывала. Пред ней, согбенной, зеркалу взамен, Блистали зеркала ее колен. Кровь из очей струилась непрестанно, И слезы заменили ей румяна. Страдая от незримого огня, Заплакала, во всем себя виня: «Влюбилась ты, — позор подобной твари! — В раба, который куплен на базаре! Властительницей быть — твоя судьба, Зачем ты любишь своего раба? Ищи любимых во дворцах: царица Имеет право лишь в царя влюбиться! Но только странно то в твоем рабе, Что вовсе не стремится он к тебе. До жен Египта слух дойдет об этом,— И станешь ты насмешек их предметом». Так спорила с собою день-деньской, Но в доме сердца жил жилец такой, Что с помощью рассудка или чуда Нельзя было его прогнать оттуда.

Строители дворца передают: Когда взялась кормилица за труд, Она к себе потребовала властно Художника, чье мастерство прекрасно. Он все основы зодчества постиг, Он вещих звезд пророчества постиг. Лишь в руки брал резец художник гордый И глиной становился камень твердый. Когда он зданья образ рисовал, Он тысячу рисунков создавал, Его перо писало, жизнь рождая, Как бы живой водою обладая. Когда б на камне птицу вывел он, Взлетел бы камень, славой окрылен… Воздвигнутый руками золотыми, Дворец блистал стенами золотыми. Слились в одно семь залов, и сверкал Престолом бесподобным каждый зал, Особым камнем каждый облицован, Особым цветом каждый разрисован, А зал седьмой, как небосвод седьмой, Гордился девственною белизной. На сорока столбах — изображенья Зверей и птиц, исполненных движенья. Искуснейший художник светлый зал Портретами влюбленных расписал. Юсуф н Зулейха сидели рядом, Обняв друг друга и лаская взглядом. На той стене — уста у них слились, На этой — руки пх переплелись. Взглянул, узрел бы двух влюбленных счастье, И сам бы задохнулся ты от страсти! Как свод небесный, был дворец высок, Сиял луной и солнцем потолок. Сказал бы ты, взглянув на эти стены: Цветник благоухает несравненный! Напоминала роспись о весне, Переливались розы на стене, Склонялись розы в том саду друг к другу, Казалось: милый обнимал подругу. Казалось: то блаженства дивный сад, На ложе сладострастья розы спят. Короче: был чертог подобен чуду, В нем образы влюбленных жили всюду. Куда б ни бросил взоры ты свои, Ты видел только образы любви.

Когда возвел дворец художник строгий, Царевна стала украшать чертоги. Китайскою парчой устлала пол, Расставила и стулья и престол, Повесила светильники, и в блеске Соперничали пышные подвески. Ковры она развесила, вздохнув: Все было здесь — отсутствовал Юсуф! Вот правда: без любимого страдая, С презреньем смотришь ты на кущи рая Решила так: Юсуфа позовет, Окажет уваженье и почет. В покое светлом с ним уединится, Чтобы его красою насладиться, Чтобы познал блаженство и Юсуф, К ее устам живительным прильнув. Юсуфа позвала, сказав: «Любимый, Меня огонь сжигает негасимый. Кипит любовной смутою душа, Горит сухою рутою душа!» Она стояла перед ним, рыдая, Чтобы луна явилась молодая, С вершины счастья возвестив: «Живи, Развеселись на празднике любви!» Не знал Юсуф, что во дворце таилось, Лишь тонко по цветам вода струилась. Взяла Юсуфа за руку: «О ты, Светильник зрячих, солнце чистоты! Как ты красив, пленителен и строен! Ты всех даров и милостей достоин. Ты честно служишь мне, — тобой дышу И гордо цепи верности ношу. Приди и властвуй надо мной по праву, Приди, тебе хочу пропеть я славу!» Сказав свою чарующую речь, Решила в первый зал его увлечь. Вошел он, — обольстительная пери За ним закрыла золотые двери. Была не в силах Зулейха молчать, С горящих уст она сняла печать: «Моей души мечта и наслажденье, Ты — цель моя, и свет, и сновиденье. Вот счастье: предо мною ты стоишь. Вот горе: на меня ты не глядишь. Ну, повернись ко мне, мой друг суровый, Одно скажи мне ласковое слово!» Юсуф сказал, поникнув головой: «Как я, рабы все шахи пред тобой! Я скован болью. Сердце мне обрадуй, Пускай свобода будет мне наградой. Я твой слуга. Не подобает мне С тобою вместе быть наедине. Я — хлопок, ты — пожара полыханье, Ты — грозный вихрь, я — мускуса дыханье. Что хлопок перед силой огневой? Что мускус перед бурей грозовой?» Она, решив: болтает он впустую, Ввела Юсуфа в комнату другую. Закрыла снова двери на замок. Вздохнул Юсуф: удел его жесток! И снова Зулейха ему сказала, Снимая с давней тайны покрывало: «У ног твоих лежу в тоске немой, Доколе мне страдать, упрямец мой? Ждала я: покорясь моим приказам, Ты сердце исцелишь мое и разум. Но мне во всем противоречишь ты, Меня покорностью не лечишь ты!» Сказал Юсуф: «С грехом не надо знаться. Грешить — не означает подчиняться». Настаивая каждый на своем, Они вступили в третий зал вдвоем. И Зулейха закрыла двери снова, Вновь полилось чарующее слово. С волнением невольник ей внимал. Она вела его из зала в зал, И в каждом речь другую заводила, И в каждом довод новый приводила. Не помогли шесть залов до поры, Но кости сохраняла для игры. И в зал седьмой ввела его поспешно, Надеясь, что мечта блеснет утешно… Не бойся безнадежности примет, Живя во тьме, надейся: будет свет. Пусть через сто дверей не входит счастье, Сомненьем сердце не терзай на части, В сто первую стучись упорно дверь, Твоя мечта исполнится, поверь!

В чертоге тайны, из-за покрывала, Повел мудрец таких речей начало: Когда они вступили в зал седьмой, Красавица воскликнула с мольбой: «Войди в мои глаза, о друг бесценный, Вступи ты в этот храм благословенный!» Воскликнула: «Мой лик светлее дня, Взгляни же с милосердьем на меня. Доколе будешь ты жесток, доколе Меня заставишь ты страдать от боли?» Так расписав мучения свои, Юсуфу говорила о любви, Но тот стоял, очей не поднимая: Его любовь страшила роковая. Оп голову склонил, взглянул на пол,— Свое изображенье там нашел. Взглянул на ложе, на покров атласный, Она и он объяты негой страстной. Он отвернулся, он решил, что впредь Не будет в эту сторону смотреть, Но всюду, всюду взор его невинный Одни н те же находил картины. Он для молитвы очи поднял ввысь,— На потолке она и он слились. В нем вспыхнул жар, и взоры огневые На Зулейху он обратил впервые. Тогда надежды луч в нее проник: Ей солнца улыбнется дивный лик! Стенать и плакать начала сначала, Потоки слез кровавых источала: «Своей любовью, своенравный друг, Молю я, исцели ты мой недуг. Я пить хочу, а ты — вода живая, Бессмертье — ты, но посмотри: мертва Я без тебя — как тело без души, Я жажду: напоить меня спеши. Моей тоски займись ты врачеваньем, Стань сада моего благоуханьем!» Сказал Юсуф: «Красе твоей хвала! Всех пери ты красою превзошла, Но зеркало души моей до срока Не разбивай, не мучь меня жестоко». Сказал: «Два властелина мне страшны: Бог и азиз египетской страны. Придет к азизу слух об этой страсти,— Он на меня обрушит все напасти». Сказала: «Не тревожься, мой кумир. Устрою в честь азиза пышный пир. Я кубок поднесу — он пьяным станет, До воскресенья мертвых не воспрянет. Есть у меня несметное добро: Каменья, золото и серебро. Я искуплю свой грех, раздам их нищим, Нас бог простит, и счастье мы отыщем». «Я не из тех, — Юсуф сказал в ответ,— Кто ищет счастья ближнему во вред». Сказала: «Ты противишься сближенью. Чтоб стала я для стрел тоски мишенью. Хитришь, лукавишь, хочешь ты уйти, А ложь у прямодушных не в чести. Клянусь, кривым путем идти не стану, Я не склонюсь к лукавству и обману. Смотри: горю я, как тростник сухой, А ты смеешься над моей тоской. Смотри: грозит бедою это пламя,— Приди, залей водою это пламя!» Она рыдала, руки протянув, По-прежнему упорствовал Юсуф. Воскликнула тогда: «О многословный Упрямец, в горести моей виновный! Я вижу, речь твоя — пустой ответ, В таких речах нужды и смысла нет. Когда мою ты шею не обнимешь,— Себе на шею кровь мою ты примешь. Возьму кинжал я — лилии цветок,— И кровью обагрю я свой чертог. С душой своей разъединю я тело, Медлительность твоя мне надоела. Когда азизу принесут слова, Что я лежу у ног твоих мертва, В его горячем сердце вспыхнет злоба, Тебя убьет он, мы погибнем оба. Мы заключим в могиле наш союз, И наконец-то я с тобой сольюсь!» Достала Зулейха, раскинув ложе, Кинжал, на ивовый листок похожий. Сжигала душу страстную гроза, Алкало тело, и в слезах — глаза. Вскочил Юсуф, увидев слезы страсти, И руку обхватил ей, как запястье. «О Зулейха! — воскликнул, — не спеши, Исполню я мечту твоей души! Ты страждешь, но страданья удалю я, Ты жаждешь — встречей жажду утолю я». Красавица, владычица сердец, Услышав речь такую наконец, Подумала, что пробило сближенье, Что ей принес любимый утешенье. Тогда кинжал отбросила она, К другим прибегла способам луна: В его уста впилась она с весельем И шею обхватила ожерельем. Душа, где страсти не было границ, Мишенью стала для его ресниц. Она его жемчужины хотела И превратила в раковину тело, Но в ту мишень Юсуф не стал стрелять, Он раковины не сломал печать, Не просверлил жемчужину алмазом: Его удерживали честь и разум. Стрелою ринулся к дверям Юсуф, Он убежал, все двери распахнув. Она — за ним, терзаясь от потери, Его настигла у последней двери, Схватила за рубашку, вся в огне,— Разорвалась рубашка на спине. Но вырвался красавец с болью тяжкой, Он розой был с разорванной рубашкой. Она, одежды разорвав свои, Как тень упала наземь в забытьи.

Пером начертан облик сказки ясной: Когда он вырвался из рук несчастной, Ее супруга он увидел вдруг: Азиз пришел в сопровожденье слуг. Заметил сразу юноши волненье, Хотел его услышать объясненье. Страдалец начал вежливую речь, Не жалуясь, чтоб тайну уберечь. Он ласково был выслушан владыкой, И тот повел Юсуфа к луноликой. Очнувшись и увидев их вдвоем, Решив: Юсуф поведал обо всем, Сказала Зулейха: «Властитель правый, Опора справедливости и славы! Какой достоин кары тот злодей, Который оскорбил твоих друзей?» Азиз — в ответ: «Скажи, краса вселенной, Кто сей злодей, преступный и презренный?» А Зулейха: «Вот этот раб, еврей, Что всем обязан милости твоей. Спала я в тишине уединенья, И не было в душе моей смятенья. А он, как вор, приблизился ко мне, Охотясь на египетском гумне. Пока я сплю, задумал он, бесчестный, Войти в мой сад и плод сорвать прелестный. Лишь руку протянул ко мне, глупец, Чтобы открыть желания ларец, Проснулась я, увидела я вора, Он задрожал от страха и позора. Из дома побежал, гоним стыдом,— Навеки он покинул счастья дом. Я побежала, гневом пламенея, Ему вослед, я догнала злодея, Схватила за рубашку и кусок Оторвала, как розы лепесток. Достойно недостойного карая, Скажи, что ждет его тюрьма сырая!» Был вне себя азиз от этих слов. Сказал Юсуфу, гневен и суров; «Твоя душа бесчестьем осквернилась. Ты видел от меня добро и милость, Но ты ответил злом, добро забыл, Съев соль мою, солонку ты разбил». Был страшен гнев азиза, грозен голос. Юсуф дрожал, сгибаясь, точно волос…

Юсуф от ожидания устал, Надеяться на счастье перестал. Однажды, в час ночной, в виденье сонном, Предстало семь коров пред фараоном, И были все упитанны, жирны,— Казались украшением страны! Затем во сне он семь других увидел,— Семь изможденных и худых увидел. Они, напав на жирных семерых, Как луговую травку, съели их. Затем, с отрадой взор на поле бросив, Увидел царь цветущих семь колосьев. Напали на цветущих семь сухих. Смешались с ними и пожрали их. Царь вопросил мудрейших, встав с постели, Об этом сне, о непонятном деле. «Сей странный сон, — услышал он в ответ, — Пустая выдумка, нелепость, бред. Его растолковать не в силах разум, Его из сердца вычеркни ты разом». Но юный муж, Юсуфа прежний друг, Об узнике несчастном вспомнил вдруг: «Сидит в темнице юноша чудесный. Ему законы разума известны. Оп вдохновенно объясняет сны,— Он жемчуг достает из глубины. Позволь, о царь, с ним поделиться тайной, Он растолкует сон необычайный». К Юсуфу юный муж пошел в тюрьму, Поведал сон властителя ему. Сказал Юсуф: «Колосья и коровы — Суть годы, то хороший, то суровый. Колосья тучные и жирный скот Египту предвещают добрый год, А тощий скот и хлебный злак бесплодный Египту предвещают год голодный. Иди и расскажи, что фараон Увидел не простой, а вещий coн. Семь лет пройдут, дождем страну лаская И радуя обильем урожая, А за годами добрыми вослед Наступят семь иных, голодных лет. Начнутся муки тяжкие народа Из-за бескормицы и недорода. Дождем не разразится небосвод, А на земле травинка не взойдет. Богач забудет о хорошей пище, Погибнут с голоду бедняк и нищий. За корку хлеба, как за благодать, Все будут рады жизнь свою отдать». Такой ответ вельможа юнолицый Принес царю Египта из темницы. Сверкала речь Юсуфа так светло, Что сердце фараона расцвело. Сказал: «Иди и приведи провидца, Беседой с ним хочу я насладиться».

Так этот мир устроен с древних лет: Без горечи в нем жизни сладкой нет. Одетый как вельможа величавый, Отправился Юсуф к царю державы. Повсюду — злато на его пути, Чтоб нищий мог богатство обрести. Когда, завидев царские чертоги, Юсуф сошел с коня, ему под ноги Поспешно постелили мех, атлас,— Чтоб голова высоко вознеслась! И по мехам и по шелкам ступал он,— Нет, как луна по облакам ступал он! Как светлый день, что счастьем напоен, К нему навстречу вышел фараон. Он крепко сжал в своих объятьях тесных Живую пальму цвета роз чудесных, Юсуфа пред собою на престол Он усадил и разговор повел. Сон объяснить он попросил сначала, И речь Юсуфа снова зазвучала. Потом беседа во дворце пошла Про всякие событья и дела, И царь, Юсуфа мудростью согретый, Расцвел, услышав точные ответы. Затем сказал: «Мне речь твоя ясна, Уразумел я толкованье сна, Но как, скажи, могу предотвратить я Погибельные для страны событья?» Сказал Юсуф: «Пока цветет пора Богатства, изобилия, добра, Пусть каждый, будь он бедным, будь владельцем, Отныне станет только земледельцем. Скажи им раз и повтори опять: Ногтями камни следует взрыхлять! Не бойся голода и недорода, Когда зерно есть в закромах народа. Зерно, отложенное про запас, Насытит египтян в тяжелый час». Царя потряс Юсуфа ум глубокий, И царь возвел Юсуфа в сан высокий, Юсуфу подчинил он всю страну, Вручил ему и войско и казну, Назвал главой над верхом и над низом, Нарек его египетским азнзом. Когда его так возвеличил бог, Так высоко взойти ему помог, Померкло прежнего азнза счастье, Затмился день, обрушилось ненастье. Оп быстро от позора постарел, Мишенью стал для смертоносных стрел. Так Зулейха познала участь вдовью, В разлуке с милым обливаясь кровью, Свой стан под гнетом горести согнув: Ушел азиз и не пришел Юсуф…

Кто страсть заставит на колени пасть? Безумная неодолима страсть! Вот Зулейха, что в горе поседела, Увидеть вновь Юсуфа захотела. Поставив идола перед собой, Склонилась ночью перед ним с мольбой: «О ты, пред кем я — словно горстка пепла! О господин, твоя раба ослепла. Всю жизнь я поклонялась лишь тебе,— Яви же милосердие рабе, Взгляни на мой позор и, как даренье, Дай свет моим глазам, верни мне зренье. Хочу узнать, хоть издали взглянув, Каков теперь красавец мой Юсуф!» Так плакала страдалица впустую, Осыпав прахом голову седую… Взошла заря, как властелин земли. Юсуфа пегий конь заржал вдали, И Зулейха, одетая убого, Пришла туда, где сузилась дорога. Стонала, словно нищенка, в пыли, И слезы но лицу ее текли, А стражники кричали сверху, снизу: «Дорогу благородному азизу!» Толпа кругом сжималась все тесней, В ушах гремело ржание коней. Никто не слышал горького стенанья, Не обращал на нищенку вниманья. Кому нужна в сумятице такой Незрячая, объятая тоской? Ушла, рыдая, женщина седая, Ушла, вздыхая, громко причитая. В лачугу тростниковую вошла, Тростник огнями вздохов подожгла И, чтобы в сердце успокоить рану. Сказала каменному истукану: «Бездушный идол, рукотворный бог! Мне тяжело, а ты мне не помог: Ты только камень, с богом схожий камень, А у меня на сердце — тоже камень. Еще страшней ты сделал скорбь мою, Тобою, камнем, камень разобью! Ты камень — камнем я тебя разрушу, Тогда избавлю от позора душу!» И, камень взяв, движением одним Разбила идола, как Ибрагим. Когда она разбила истукана,— Омылась от порока и обмана. Все идолы разбила на куски,— Очистилась от скверны и тоски. Она к единому взмолилась богу, Провозгласив хвалу его чертогу: «Пречистый, чье признали торжество И идол, и ваятели его! Пришли бы разве к идолу с мольбою, Когда б он не был озарен тобою? Ваятель потому богов творит, Что он в душе с тобою говорит. Кто пал пред идолом, — на самом деле Свои мольбы возносит не тебе ли? Была я долго идола рабой, Насилье совершила над собой. Прости меня, хотя я согрешила, По глупости ошибку совершила. За то, что шла неверною тропой, Меня, о боже, сделал ты слепой. Омыв меня от скверны, отчего же Ты зренье мне не возвращаешь, боже? Даруй душе скорбящей благодать, В саду Юсуфа дай тюльпан сорвать!» …Когда правитель царства прибыл снова,— Пришла, сказала скорбно и сурово: «Ты помни, что и царь пред богом — раб, Всего лишь раб, что немощен и слаб, Что в царский сан его возвел всевышний, Что дал ему венец, престол — всевышний!» И устрашился этих слов Юсуф, Затрепетал, на нищенку взглянув, Сказал главе придворных: «Голос гневный И скорбный отнял мой покой душевный. Ту женщину, что славила творца, Ты приведи ко мне под сень дворца. Услышать я хочу ее кручину, Узнать ее страдания причину. От слов ее почувствовал я вдруг Доселе мне неведомый испуг. Сей странный страх я ощутил, наверно. Лишь потому, что скорбь ее безмерна…» Да проживет сто жизней властелин, Который, вздох услышав, стон один, Поймет, что истинных скорбей основа, А где притворство мнимого больного, Поймет, где правда истинных святынь, А где всего лишь марево пустынь! Но в наши дни не таковы владыки. Смотрите, — за динар золотоликий Оправдан будет ими и злодей, Который грабил, убивал людей. У этих шахов правды не найдете, Лишь золотой динар у них в почете!

Когда, от дел державных отдохнув, Уселся во дворце своем Юсуф, Пошел глава придворных, молвил слово: «О ты, чья честь — венец всего земного! Ты помнишь ли ту нищенку? Теперь Она пришла, в твою стучится дверь. Ты приказал мне, чтобы я с дороги Ту женщину привел в твои чертоги». Сказал: «Тогда войти ей разреши. Пусть нам откроет боль своей души». Тогда, как пламя заплясав живое, Смеясь, она вошла в его покои. Была ее улыбка так светла, Что скажешь: роза снова расцвела! Таким веселым удивлен приходом, «Кто ты? — спросил Юсуф. — Откуда родом?» Ответила: «Я — та, что, полюбя, Всем царствам мира предпочла тебя. И злато и каменья раздала я И жизнь свою сожгла, тебя желая. Тоскуя по тебе в чужом краю, Я погубила молодость свою, Но ты, влеком красавицею-властью, Ушел, забыл меня с моею страстью». Юсуф заплакал, зарыдал навзрыд, Когда узнал, кто перед ним стоит. Спросил: «Что стало, Зулейха, с тобою? Как сделалась ты нищенкой седою?» Когда он имя произнес ее, Она упала, впала в забытье. Казалось: от беспамятства хмельная, Забылась, голосу его внимая. Когда она в себя пришла опять, Юсуф ей стал вопросы задавать: «Где молодость твоя, краса былая?» «Увяли без тебя та и другая». «Какая ноша стан согнула твой?» «Грусть по тебе — тяжелый груз живой». «Кто виноват, что стала ты незрячей?» «Моих кровавых слез поток горячий». «Где золото твое, твои венцы? С камнями драгоценные ларцы?» «Тем, кто о красоте твоей рассказы Рассказывал, рассыпав слов алмазы,— Я отдавала, к их припав ногам, Всю жизнь мою в придачу к жемчугам. Их головы венцами украшала И прахом у порога их дышала. Нет злата у меня и нет камней. Лишь сердце есть — ларец любви моей!» «Что за мечта теперь тебя тревожит? Твое желанье кто исполнить может?» «Лишь о тебе — все просьбы и мечты, Меня утешить можешь только ты. Дай клятву мне, что жребий мой суровый Ты облегчишь, — я с уст сниму оковы, А если нет, — уста свои сомкну, Останусь у тоски своей в плену!» Поклялся он призванием пророка, Могуществом, не знающим порока, Способным вырастить в костре цветник И божьей милости открыть родник: «Все то, что я смогу, исполню сразу, Твоей внимая просьбе, как приказу!» «Сперва красу и юность мне верни, Чтоб расцвела я, как в былые дни, Затем верни мне зренье, — молви слово, Чтоб на тебя взглянуть могла я снова». Он для мольбы уста раскрыл тогда,— Из уст живая пролилась вода, II к мертвой красоте душа вернулась, И юность, радостью дыша, вернулась! Избавились глаза от пелены И снова стали зрением сильны. Стан распрямился — кипарис высокий, Вновь посвежели и чело и щеки. Где сорок лет и нищеты и бед? Ей снова стало восемнадцать лет! Она такой блистать красою стала, Какою даже прежде не блистала! Сказал Юсуф: «О прелесть чистоты, Скажи, чего еще желаешь ты?» Она: «Лишь об одном просить я буду,— Хочу я быть с тобой всегда и всюду, Ты нужен, словно свет, моим глазам, Измученному сердцу — как бальзам. Как благодатный ливень нужен нивам, Так нужен мне союз с тобой, красивым!» Юсуф не сразу произнес ответ, Ей не сказал Юсуф ни «да», ни «нет». Пока душа сама с собой боролась, Таинственный послышался ей голос. С колеблющимся вдруг заговорил Всевышнего посланец Джабраил; «О царь, предвечным взысканный премного, Услышь слова, идущие от бога: «Мы Зулейхи услышали мольбу, И пожалели мы свою рабу. Любви так велико ее служенье, Что море доброты пришло в движенье, И мы, ее жалея, в добрый час На небесах соединили вас. Да крепнут узы. да истлеют путы Былого горя и недавней смуты. Ты в узах, сочетающих сердца, Найдешь свободу и любовь творца!»

Когда сбылось все то, о чем мечталось, И Зулейха с Юсуфом сочеталась, Она постигла счастье, свет, покой, Она рассталась навсегда с тоской. Так свыше четырех десятилетий Жила с Юсуфом в ласке и совете, Плодоносила пальма для царя, Детей и внуков с гордостью даря, И днями счастья дни ее сменялись, И все ее желанья исполнялись. Однажды ночью в храм вступил Юсуф И, в храме неожиданно заснув, В чудесном сне отца и мать увидел: Сияющую благодать увидел! Он услыхал: «Мы ждем тебя, сынок, Послушай нас, настал давно твой срок! Оставь свое добро воде и глине, О нас и о душе подумай ныне». Юсуф проснулся в чуткой тишине, Из храма он отправился к жене. Он Зулейхе поведал сна значенье. Растолковал родителей реченье. Услышав, что творцу сказал Юсуф, Поникла Зулейха, свой стан согнув. Все уговоры — поняла — излишни, Его мольбу осуществит всевышний: Слова Юсуфа — стрелы, а досель Всегда те стрелы попадали в цель…

Когда лучи рассвета заблестели, Юсуф поднялся поутру с постели, Решил, в одежды шаха облачась, Поехать на прогулку в добрый час. Юсуф одну лишь ногу вставил в стремя, Как Джабраил возник. «Скакать не время, Сказал. — Другую ногу только вдень,— Наступит сразу твой последний день. Отвергни суету и бремя жизни, Твоей ноге не нужно стремя жизни». Приятен был Юсуфу сей совет. Он в помыслах отринул бренный свет. Отринул блеск и славу властелина. К себе наследника призвал он — сына, Взамен себя нарек его царем,— Да правит с благом, счастьем и добром. Затем рабов послал он за женою: «Пускай простится Зулейха со мною». Ему сказали: «Горем сражена. В крови и прахе возлежит она. Ее убьет прощание такое, Оставь ее, несчастную, в покое». Сказал: «Боюсь я, что пройдут века, А не пройдет вовек ее тоска». Ответили: «Ей бог поможет вскоре, Он укрепит ее в тяжелом горе». Тогда вручил Юсуфу Джабраил То яблоко, что бог в раю взрастил, И, запах райских кущ вдохнув, из тела Легко душа Юсуфа улетела. Так жизнь обрел он вечную свою: Покинул землю, чтобы жить в раю. Когда Юсуф с юдолью слез расстался, В его чертоге громкий плач раздался,— Он увеличивался каждый миг, Он свода бирюзового достиг. И Зулейха спросила: «Что за крики? И отчего повсюду плач великий?» Сказали: «Тот, кто нашим был главой, Свой трон сменил доскою гробовой. Из этих тесных он ушел расселин Туда, где мир извечный беспределен». Утратила она сознанья свет, Когда услышала такой ответ. Для пальмы был ответ настолько жуток, Что, словно тень, лежала трое суток. Пришла в сознанье на четвертый день — И наземь вновь низринулась, как тень. В беспамятство три раза погружалась,— Судьба забыла, что такое жалость! Придя в себя и руки протянув, Спросила: «Где Юсуф? Где мой Юсуф?» Пошла — и не нашла его на ложе. Он умер? Но и гроб не виден тоже! Заплакали невольники навзрыд, Сказали: «В землю этот клад зарыт». Прокляв небесный свод, как лиходея, Разорвала свой ворот, пламенея, Ногтями Зулейха в лицо впилась, И ручейками кровь лилась, лилась. Oнa из сердца исторгала стоны, И мир внимал ей, горем потрясенный: «Где мой Юсуф? Где жизни красота, Величье, милосердье, доброта? Он помыслы от суеты избавил И в царство вечности коня направил. Я не успела милого обнять И ногу в стремени поцеловать. Увы, Юсуф простился с бренным светом, Но не присутствовала я при этом, Погасших глаз не видела его, В последний раз не видела его! Зачем не стала я его охраной, Когда он ранен был смертельной раной? Когда Юсуф с престола в гроб сошел, То превратился гроб его в престол. В душистый сок мне превратить бы слезы, Омыла б я Юсуфа соком розы! Когда он в саван был одет, увы, И зашивать пора настала швы, Измученная этой тяжкой пыткой, Сама бы стала я иголкой с ниткой! Когда печаль пронзила все сердца И друга выносили из дворца, Над ним не причитала я, рыдая, В слезах к его носилкам припадая. Увы, я плачу, сердце опалив. Увы, как этот мир несправедлив! Юсуф, приди, взгляни, как я несчастна, Как небом я наказана ужасно! Я жду твоей любви, а ты ушел. Я в прахе и крови, а ты ушел. Уйдя, меня подверг таким мученьям, Что только смерть мне будет излеченьем!» Услышали носильщики приказ, Чтоб снарядили палапкип тотчас, И Зулейха отправилась в смятенье Туда, где друг обрел успокоенье. О нет, не клад ее глаза нашли, А холмик бедной и сырой земли! Она блистала, словно день, бывало,— Теперь на холмик, словно тень, упала, Грудь обнажив, припав к земле в слезах, Она могильный целовала прах. К чему ей мир, что пуст и безотраден? Глаза-нарциссы вырвала из впадин И бросила их наземь, закричав: «Должны расти нарциссы среди трав! Нужны ли мне два глаза, два нарцисса, В саду, где нет тебя, нет кипариса?!» В могилу тот, кого гнетет печаль, Бросает цвета черного миндаль. Но вряд ли люди, как она, дарили Такие две миндалины могиле! Она к земле, склонясь над мертвецом, Припала окровавленным лицом. И вот взлетела над землей могильной Ее душа, расставшись с ней, бессильной. Блажен, кто душу потерял в пути, Зато сумел свою любовь найти! Увидев, что мертва жена владыки, Все подняли неистовые крики, И причитанья преданной жены Там были двести раз повторены. Умолкли причитанья на могиле,— И домочадцы Зулейху омыли. Омыли, горько плача: так весной Над розой дождь струится проливной. Ее — о нет, жасмин благоуханный! — Затем одели в саван златотканый, И вот в земле, как лепесток, тиха, Легла с Юсуфом рядом Зулейха. Делить и после смерти с другом ложе,— Нет в мире счастья выше и дороже!

Былых времен историки для нас Об Искандаре начали рассказ: В тот год, как Фейлакусова страна Над миром засияла, как весна, Творец миров, по милости своей, Дал сына шаху на закате дней. Ты скажешь — это с высоты высот Звездою новой вспыхнул небосвод. Грядущего владыку всей земли, Младенца Искандаром нарекли. А на восьмом его году отец На голову надел ему венец, Назвал его наследником царей, Под власть его привел богатырей. Когда же все вельможи той земли Присягу Искандару принесли: Служить ему на всем его веку, Послал он сына к знаний роднику. И с просьбой царь пред Арасту предстал, Чтоб муж премудрый сына воспитал. Ученому сказал: «Ни мгла, ни тьма Не скроют солнца твоего ума. Ты звезды отразил, как океан, Ты знаньем озарил страну Юнан, Ты, мудрый, как гармонию светил, Мир меж людьми и строй установил. И тот путями истины идет, Кто из ключа твоих познаний пьет. Когда б не ты — от неразумных дел И от раздоров мир бы потемнел. Познанья благо в людях неравно, Природой все не каждому дано. Пусть к мудрому несведущий придет. Чтоб научиться двигать жизнь вперед. По если неуч презрит свет наук, Ему не даст добра небесный круг. И если царь не будет мудрецом, Он родину не озарит венцом. И если царь в невежестве погряз, Он — горе для народа и для вас… Возлюбленный — он у меня один, Моя надежда, Искандар, мой сын. Чиста его сознания скрижаль, Достойна начертания скрижаль. Пусть учится у вас наследник мой Быть мудрым в управлении страной. Пусть так он будет вами обучен, Чтоб государство возвеличил он, Чтоб в начинаньях добрых был счастлив И к людям всем, к народу, справедлив, Чтоб завершил он замыслы отца, Утешил обездоленных сердца!» Услышал Арасту наказ царя И приступил, усердием горя, К наставничеству и своим огнем Зажег светильник в сердце молодом. Его учил он управлять собой, Справляться в жизни с трудностью любой. Глубокой любознательности пыл В душе измлада Искандар таил. Он сверстников своих опередил — Такой в нем был запас духовных сил. Наука Арасту не зря прошла И пышно в Искандаре расцвела, Покров с лица природы он сорвал, Строенья мира тайну ои узнал. Ключ знанья он у Эклидуса взял. Кругов планетных знаки прочитал. И стал он мудр и в помыслах велик, Вершины зданий разумом достиг. Расцвел и вырос — мощен и высок,— Принес плоды посаженный росток. Познал законы он небесных сфер, Лишь истина была ему пример. Не обольщался внешним видом он, Пытливой мыслью к сути обращен. И, возмужав душой, он был готов Писать на свитке мира и веков,

Сын шаха, завершив ученья круг, Вооружился мощью всех наук. Но, вечными заботами горя, В те дни пришла в упадок мощь царя. Шестисторониий мир тщеты земной Всех дел и дум царя нарушил строй. Услышал он призывный барабан К отходу в даль потустороппих стран. Шах Фейлакус за Арасту послал, Приветствовал и мудрому сказал: «О верности и мудрости гора! Я чувствую, мне уходить пора. Во мне угасла сила бытия, Мне плоть не подчиняется моя. Явись ко мне с твоим учеником, Тебе не прекословящим ни в чём. Смерть подступает. Конь мой боевой На поле жизни пикнет головой…» Лишь Арасту об этом услыхал, Он с Искандаром пред царем предстал. И пали пред царем они, скорбя, И этим не унизили себя. Владыка Искандара увидал И, увидев, душой возликовал. Созвал он мудрецов своей земли. Когда же те с поклонами пришли, Велел, чтоб испытал ученый круг Наследника в познании наук. На все вопросы их ответил он, А круг ученых был им восхищен: «Шах! Все, что истиной озарено, Все твоему наследнику дано! Да, он всего достиг, чего хотел, Всей мудростью столетней овладел. Коль кладезь мудрости такой открыт, Невежество вселенной не грозит». Когда услышал это Фейлакус, Подвластным странам — будь то Рум иль Рус Он имя Искандара объявил, Венец и жезл царей ему вручил. Воздавши благодарность мудрецам, Мудрейшему сказал: «Возьми калам, Для сына книгу мудрости живой Пиши, учи, как управлять страной, Чтоб направляла все его дела, Царю путеводителем была. И что на месте лучше б он сидел, Чем приступать к свершенью черных дел». И внял наказу шаха Арасту, К каламу обратился и листу. За труд взялся он, именем творца Довел свой труд великий до конца. Он с книгою перед царем предстал, И сердцем Фейлакус возликовал. Живых письмен узор увидел он, Вздохнул — и погрузился к вечный сон. Застыла кровь его, затмился взор, Как кровью, горем обагрился двор. Власть — с подчиненьем, с милой жизнью — смерть Безжалостная чередует твердь. О смерть! Ты то в табут кладешь отца, Растерзывая сыновей сердца, То, саваном на сыне заменя Парчу и шелк, идешь, отца казня. Будь счастлив, смертный! С братом по крови И с другом лишь в согласии живи. О дальнем и о близком не жалей. Нет друга ближе совести твоей.

Мудрец, кем был прославлен Рум и Рус, Повествовал, как умер Фейлакус, Как Искандар вступил на трон отца И светом жизни озарил сердца. И приближенным он сказал своим: «Вот о царе ушедшем мы скорбим! Поистине он нашим был отцом, А я, ваш брат, не выше вас ни в чем О первенстве средь вас не мыслю я. Пусть ваша воля будет и моя. И что вам в мире свет — мне тоже свет. И что для вас во вред — и мне во вред. И кто из вас хоть ногу занозит, Заноза эта грудь мою пронзит. Так изберите из среды своей Старейшего, всех лучше и мудрей. Чтоб он народом правил, как отец, Чтобы отмыл он ржавчину сердец, Чтоб он людей, средь бедственных дорог, От холода и зноя уберег, Чтоб добродетель в мире уберег, Примером чести поразил порок!» Когда же Искандар умолк, кругом Из всех грудей раздался клич, как гром: «Ты будешь нам главою и вождем! Ты выше всех нас сердцем и умом!» И вновь ему присягу принесли Богатыри и знатные земли. Шах Искандар ответил им тогда: «Владейте жизнью долгие года! Вы подняли меня, как солнце дня, Вы в пыль, как тень, не бросили меня. Клянусь по справедливому пути, По честному пути всю жизнь идти! Клянусь сердца печальных исцелить! Несчастных от несчастий защитить! Ведь если шах людей потопчет в прах, Душой он жалкий нищий, а не шах. Коль сердцем шах изменчив, что ни час, Какая польза от него для вас? Для блага подданных я жить клянусь! На страже прав народа быть клянусь!» И удивлялись все его словам. Да будет в них пример иным царям.

Историк мудрый, вечный правды друг, Взлелеявший прекрасный сад наук. О шахе Искандаре написал, О том, как он владыкой мира стал. О том, как врачевать недуг любой, Для нас писал он кистью золотой. Вкруг золотого слова и узор Из золота, чтоб утешался взор. Как золотая нить, несет строка Нанизанные мысли-жемчуга… От книги, им творимой, ни на час Не отрывал мудрец ума и глаз. Своих предтеч, познав их красоту, Благодарил вседневно Арасту. Но в книге той лучился каждый стих Любовью современников своих. Внемлите наставлениям того, Кого на труд подвигло божество: «О шах! Будь знаньем тайны одарен, Будь светом доброй воли озарен. Владык повелевающий язык Равно, как слух внимающий, велик. Учись разумно разуму внимать, А не гадать: принять иль не принять. Не лилией, а розой горд цветник, Хоть очень длинен лилии язык. Будь щедр и милосерд. Могучий свод Тебя отдарит от своих щедрот. Ведь если этот мир сравнить с горой, В нем эхо породит твой шаг любой. Как ни грохочет эхо громких дел, У эха и у слова есть предел. Посаженный росток тогда взойдет, Когда усерден добрый садовод. Коль подвигом снискал ты славы плод, Тебе он радость неба принесет. Ты никому Не можешь быть судьей. Пока к добру не обращен душой. И стать проводником не может тот, Кто сам не ведает, куда идет. Когда вода горька и солона — Не может жажду утолить она. Как можешь ты пороки истребить, Когда с себя порок не можешь смыть? Когда в грязи стираешь платье ты, Не жди от этой стирки чистоты. Твои слова прекрасны — от души… Поступки лучше были б хороши. Достоинству нас не научит тот, Кто недостойно сам себя ведет. А польза слов отца для сына где ж? Сам ест халву, а говорит: «Не ешь!» В тебе, как в тесте, пекарь твой смешал И добрых много и дурных начал. В победе зла — падение твое, В добре твоем — спасение твое. Не дай началам добрым пасть в борьбе, Ведь жребий той борьбы вручен тебе. Ум темный светом ясным озари, Неправды с сердца ржавчину сотри. В пути коварным мыслям не внимай И вьюк свой терпеливо подымай. Ведь иначе трудней и тяжелей Стать может ноша на спине твоей».

Верблюд, от старости едва живой, Приплелся как-то раз на водопой. Над ним кружилось множество ворон, Глядя, что, мол, вот-вот подохнет он. Под шкурой дряхлой, на костях его Ни жира не осталось, ничего Иль мало так, что, не боясь волков, Бесстрашно пасся он среди холмов. Иссохли на спине его горбы, И плакал он под тяжестью судьбы. Однажды молвила ему лиса: «О ты, пустыни гордость и краса! Отрекшийся от роскоши земной. Довольный лишь колючкою одной, Ведь «кораблем пустынь» тебя зовет Арабский и египетский народ! Так что ж ты ходишь, тощий и больной, С облезлой и израненной спиной? Ты муравья не тронешь, знаю я, Кто ж раздавил тебя, как муравья?» Верблюд ей: «Слушай про мою беду: У изверга я в рабстве, как в аду. Мое горит и стонет существо, Лишь вспомню, ненавистного, его. Соль на горбах измученных моих Вывозит он из копей соляных. Страшнее муки нет, я говорю, Когда меня он тянет за ноздрю! А ноша так тяжка, что мочи нет, Она слону сломала бы хребет. Когда я, обессилев, упаду, Оп палкой бьет меня — и я опять иду. Невыносима, нестерпима боль, Когда мне в раны попадает соль. Когда ж реву я с горя, как труба, Ни бог меня не слышит, ни судьба. Лиса сказала: «О тебе скорбя, Найду я хитрый выход для тебя. Меж городом и копью соляной Поток, ты знаешь, льется водяной. Войдешь в поток — и сразу в воду ляг. Как соль растает у тебя в тюках, Ты из водьг тогда легко вставай И весело до города шагай!» Верблюд сказал: «Ну, друг, благодарю! Теперь-то я его перехитрю!» И в тот же день, тяжелый соляной Свой груз таща, он стал перед рекой. Но мысль его погонщик разгадал. И как же он беднягу наказал? Горбы его от соли облегчил И соль кошмой и шерстью заменил. Такой предвидеть гнусности не мог,— Вошел верблюд в поток и в воду лег. Но еле встал, не ждал такой беды,— Груз удесятерился от воды. Едва-едва он брел под зноем дня, Лисицу ненавистную кляня: «Кошма и шерсть — отягчены водой И тяжелее клади соляной. Пусть подлая советчица умрет И род ее проклятый пропадет! О, только бы мне дотащить кошму. Я голову до неба подыму!» * Вина мне, кравчий! Славы, красоты Лишь те достойны, чьи сердца чисты. Дай силу мне для покоренья львов И отведи от западни врагов. Приди, певец веселый! Чанг настрой И новую мне громко песню спой! Мой лев — в вине, на дне златой касы, Лев этот шкуру обдерет с лисы.

Какой-то шах в один из мирных дней Созвал к себе на пир своих друзей. И попросил по очереди шах Их рассказать о разных чудесах, Чем знаменит тот или этот край. И, как сладкоречивый попугай, Один сказал: «Пришлось увидеть мне Чудовище в арабской стороне, По виду — как верблюд с одним горбом, И с крыльями, и обросло пером, Но не летает, ничего на нем Не возят, а питается огнем. Как феникс, он, хватая на лету, Глотает падающую звезду. Но мигом пламя в глотке птицы той Становится прохладною водой». Дослушали рассказчика, потом Все рассмеялись: «Ты б сидел молчком! Крылатого верблюда в мире нет. И птиц таких, — хоть весь объезди свет,— Огнем питающихся, не найдешь. Рассказ твой — просто выдумка и ложь!» Он клялся им. Они смеялись. Он, Собранье оглядев, был поражен Тем, что вот тут — вокруг — друзья сидят И на него с презрением глядят. Хоть, как свеча, согнулся от стыда, Он с места взвился пламенем тогда И прочь ушел, крутясь, как вихрь степей, Гонимый вдаль обидою своей. В Багдад примчался и: s последних сил И на базаре страуса купил. Вернулся он домой лишь через год И прямо к шаху страуса ведет. Тем правоту свою он доказал. И обнял шах его и так сказал: «Ты прав был, друг мой, что ни говори, Так из-за туч не видим мы зари!» Но хоть враждебна искреннему ложь,— Знаток вещей тончайших, — помни все ж: Ты тайн своих не выпускай из рук, Дабы не испытать безмерных мук, Чтоб доказательства для них найти И попусту не тратить год пути. * Дай, виночерпий, чашу мне испить, Чтоб с сердца все следы тщеславья смыть! Приди, певец! Под рокот струнных струй Спой мне нава, но с правдой согласуй! Да будет кривде горестный удел, А правде — счастье в завершенье дел!

Пусть миру принесут плоды стократ Богатства духа, что собрал Сократ! Беспечности и низости далек, Он был как светоч с головы до ног. Отверг он тлен богатства и тщеты И пожелал добра и простоты. И стал его имуществом один Огромный старый глиняный кувшин, С отбитым краем, с трещиной у дна. Негодный для хранения вина. Когда грозила стужа, снег валил, Сократ в кувшине ночи проводил. А утром выходил на солнце он Погреться, сам, как солнце, обнажен. (И рубища он даже не имел.) Перед кувшином как-то он сидел, Впивая, как цветок, тепло весны. А мимо проезжал царь той страны, Сказал: «Привет тебе и добрый час! Но что же ты скрываешься от нас? Ты, всеми уважаемый мудрец, К нам не зашел ни разу во дворец!» Сократ ответил: «Стар я, силы нет. Несу я трудный подвиг много лет». И царь спросил: «Кто вынудил тебя Жить так печально, плоть свою губя, Без передышки тяготы нести?» Сократ же: «Я хочу приобрести Богатство, обессмертить жизнь свою. Я вечности орудие кую!» «Богатство всей страны — в моих руках. Всем одарю тебя!» — ответил шах. Сократ: «О, если б был я убежден, Что ты так щедро небом награжден, Я покорился бы своей судьбе, На службу опоясался б тебе. Но жизни ты, увы, не можешь дать, И не хочу свободу я терять. Ведет к свободе путь суровый мой, И он преграда меж тобой и мной!» «Проси, что хочешь, — царь ему сказал,— Получишь все, чего б ни пожелал!» Сократ в ответ: «Благодарю за честь, Одна лишь у меня к вам просьба есть: Не засти тенью царственной своей Моей отрады — солнечных лучей! Они — моя одежда. Мне она По воле неба вечного дана. Не откажи мне в просьбе, мудрый шах, И отойди в сторонку хоть на шаг!» Царь снял с плеча кафтан свой дорогой, Покрытый златотканою парчой, Подбитый мехом белого песца. С улыбкой он на тело мудреца Накинул драгоценный свой наряд. Но сбросил на землю его Сократ И мягко молвил дерзкие слова: «Поганых шкура не годна для льва, Носить живому саван не к лицу, Он подобает только мертвецу. Когда зима нарушит мой покой, От бурь меня кувшин спасает мой; Когда же прояснится небосвод, Светило мира мне тепло дает!» Как небо, был Сократ велик душой, И тверд, и терпелив, как шар земной. Учеников имел десятки он. Но был средь них любимейшим — Платон. Как драгоценный камень, на века Выгранивал он мысль ученика. Сказал Платону: «Дух твой, на простор Из клетки выйдя, крылья распростер. Так подымайся в высоту высот, Оставив под ногами небосвод, Над миром, где невежество и зло Тяжелой тенью на души легло. А были бы от зла сердца чисты, Не знал бы мир ни распри, ни вражды. Там, где мудрец прямым путем идет, Невежде перепутье предстает. Здесь, в грешном мире, где ворот не счесть, Шесть для людей напастей горьких есть. Невыносимой мукою томим Тот, кто во всем завидует другим. Всю жизнь тоской и злобою дыша, Затянута узлом его душа. За ним идет имущий власть злодей, Насильник, ненавидящий людей. А невозможность совершенья зла Ему, как мука ада, тяжела. И третий мученик идет за ним: Тот, кто стяжанья жаждою томим. Всю жизнь он лишь добычу сторожит И, упустить боясь, над ней дрожит. Четвертый — скряга. Хоть казна полна, Не знает он ни радости, ни сна. Томимый страхом разоренья, он При жизни на геенну обречен. Страдалец пятый — жаждущий чинов, Удел его и жалок и суров. Мечтой о возвышенье он живет, Возвыситься ж — ума недостает. Шестой — невежда. Сдержанность других Он называет малодушьем их, Не видит он достоинства ни в ком И покрывает сам себя стыдом. Один язык у нас, а уха — два, Чтоб слышать много, но беречь слова. Не доверяйся алчности своей, Жить по своим возможностям умей. Ведь лучше бедным, но свободным быть, Себе, а не хозяину служить. Жемчужины познаний собери, Тропу деяний прямо протори, И славы мяч у сверстников возьмешь, И мудрых за собою поведешь. Как торгаша, гони из сердца ложь, Правдивым словом опрокинь вельмож. Путем добра и верности иди, Лишь с мужественным дружбу заводи. И знай, порой под маской доброты Таятся равнодушия черты. Хотя сандал и не богат теплом, Есть для сердец горячих польза в нем. И в щепки разлетаются порой Сандаловые ветви под грозой. Чем пуще будет ветер бушевать, Тем яростней начнет костер пылать. Три возраста мы числим основных, Но средний возраст лучше двух иных. Коль муж и дряхл, и борода седа, Но злоба в нем крепка и молода, И черен сердцем старый человек, Какая польза, что он прожил век? Так волк, заматерев и возмужав, Сильнее выкажет свой волчий нрав. Беги его! Не знайся с ним ни дня! Его слова — обман и западня. Коварству в западню не попадись! Доверясь волку, жизни не лишись».

Жила в Омане птица-рыболов, Взимала рыбой дань с морских валов. Ловитвой в море занималась днем, Спала же на песке береговом. И рыбы сами на крючки когтей, Завороженные, стремились к ней. Но старческая немощь подошла, Охотничьи орудья отняла. Ослабло зренье, и не стало сил В когтях и в мышцах облинявших крыл. По целым дням на берегу она Сидела, безнадежности полна. В волнах играли сотни рыбьих стай, Как на шелках рисует их Китай. Как будто огнезвездный небосклон Был в зеркале текучем отражен. Глядела птица на простор морской, Как нищий на обильный стол чужой. Хоть вот он — рядом лакомый кусок, Но так недосягаемо далек! И рыбка шаловливая одна К несчастной птице выплыла со дна. И так как в безопасности была, Над птицею глумиться начала: «Эй, лютый бич сородичей моих! Ты божья кара племени немых, От злого клюва, от когтей твоих Оделись мы в кольчугу волн морских. Что ж ты сидишь, угрюма и скучна, Иль уж для дела больше не годна? Кто силы и когтей тебя лишил, Густые перья выщипал из крыл?» А птица ей: «Больна я и стара. Совсем слаба. Прошла моя пора! Исчезла хищность прежняя моя, В делах моих раскаиваюсь я. Я плачу, сожаления полна, Что так была преступна и грешна. От молодой горячности все зло, Содеянное мной, произошло! О, угрызенья совести! О, стыд! Он рыбьей костью сердце мне язвит. Теперь я твари не клюю живой! В слезах, питаясь горькою травой, Достигла я душевной чистоты. Теперь-то уж меня не бойся ты! Я рада, что моя утихла прыть… Давай по-братски, безмятежно жить, Чтоб амальгаму злобы с сердца смыть, Чтоб серебром добра его покрыть. С открытою душой ко мне приди, От сердца недоверье отведи. Вот этой крепко скрученной травой Ты завяжи мне клюв зловредный мой, Чтоб в безопасности ты с этих пор Могла вступать со мною в разговор!» Доверчивая рыба, в тех словах Лжи не заметив, позабыла страх, С жгутом травинок к птице подползла И прямо в птичье горло путь нашла. Оборвалось ее житье — бытье, Как будто вовсе не было ее. * Из чаши света, кравчий, дай испить, Чтоб недра мрака ярко озарить! Чтобы от гневных языков огня Бежала ложь, как ночь от солнца дня. Приди, о долгожданный наш певец, Учитель мудрый раненых сердец! Рыданьем чанга сладко утиши Скорбь тайную истерзанной души!

Дошли преданья древние до нас. Как милостью небесной Фейсограс Открыл замок сокровищницы слов, Осыпал землю ливнем жемчугов: «О ты, что раковиною морской Вбираешь рокот глубины мирской, Прислушивайся к голосу наук И грубых дел остерегайся, друг! Будь благороден, добр и справедлив, И если ты душою прозорлив, Сердечен — должен сам себя стыдить, Когда задумал злое совершить. А если ты открыл свои уста, Пусть будет речь разумна, не пуста. Глубокой мыслью речь вооружи, К заветам мудрым слух насторожи. Пред тем, как ночь завесит твой порог, Пред тем, как, сонный, свалишься ты с ног, Ты памятью свой разум озари И день минувший весь пересмотри. Все ладно ль за день у тебя прошло, Что сделал за день ты — добро иль зло? Собой владел ли? Мудр и сдержан был Иль разума границы преступил? На золото, как скряга, не молись. Как язвы, скряжничества устыдись. Богатством не спасешься от беды. Из-за довольства иль из-за нужды В печали жизнь свою не проводи. Путь между ними средний находи. Но нет для сердца тяжести лютей. Чем зависть к доблестям других людей. И если хочешь ты свой утлый челн Под этим сводом, что коварства полн, До пристани надежной довести, Друзей найти на жизненном пути, На жизнь людей и на дела сперва Гляди, — не на красивые слова. Красно он говорит, — но от него Что пользы, коль дурны дела его? Когда поправший правду царь начнет Все делать, что ему на ум взбредет, Забыв о людях и о нуждах их, Он сам разрушит зданье дел своих. Не мучь безмерно душу каждый час Исканьем в мире власти и богатств. Не рвись к тому, что взять не удалось Иль что само собою не далось. Нет, отступи и, с силами затем Собравшись, сразу овладеешь всем!»

За добрый жизни дар — благодари, Зло — истреби и след его сотри. Но не уйдет от зла во весь свой век Неблагодарный сердцем человек. Достойнее ярмо нужды носить, Чем у бездушных милости просить. Подобную кристальному ручью, Храни от загрязненья честь свою. Не сравнивай поток ее живой С водой болот, стоячей и гнилой. Растленному, хоть он в беде живет, Спасенья золото не принесет. Развратному не расточай щедрот, Не то тебя за сводню он сочтет. Но лучше сыпать жемчуг в океан, Чем скряге недостойному в карман. Заветам мудрых сердце отвори. Пустых, бесцельных слов не говори. Да не коснется ложь речей твоих, Да будет правда украшеньем их. Как ии нарядно ты слова завьешь. Что пользы в том, когда внутри их ложь! С прекрасными словами смысл большой Счастливо сочетай, как плоть с душой. Как внешность, мир свой внутренний укрась, Богатый духом — будь и с виду князь.

Жил юноша и знатен и богат. Надев однажды лучший свой халат, Он некоего старца посетил, Седого наблюдателя светил. Решил хозяин: «Пышный, как павлин, Ко мне пришел, должно быть, царский сын». Приветом добрым он почтил его, На лучшем месте посадил его. Тут гость замок беседы отомкнул И струны красноречья натянул. Тянул со всех концов, и вкривь, и вкось, Но мысль облечь в слова не удалось. Груба, нестройна речь его была И никакого смысла не несла, Хоть и болтал без умолку язык. И тут в сердцах сказал ему старик: «Раз ты и трех связать не можешь слов И разговор твой пуст и бестолков, Скрыть от людей невежество навряд Тебе поможет пышный твой наряд! Язык твой бедность мыслей выдает. Тебе парча с бобрами не идет. Пусть, как халата твоего узор, Живым умом твой блещет разговор Иль царский шелк на рубище сменяй, Одежду к скудоумью приравняй!» * О кравчий, жажду сердца утоли, Единством дух и тело надели! Чтоб, как в стекле, рубиновым огнем Блистал мой разум в естестве моем. Приди, певец веселый, к нам на пир. И принеси в согласных струнах мир. Да сгладит рознь в деяниях людей Созвучья песни сладостной твоей!

Вот повесть, как дары творящих сил Шах Искандар в деяниях раскрыл. А сам певец достоин был венца,— Он сев надежды заронил в сердца… Он поднял знамя правды, как пророк, Пером из сердца вычеркнул порок. Он пел о том, как на рассвете дня На битву Искандар погнал коня. Повел на Запад он громаду сил, Лицом, как солнце, Запад озарил. Затем мечей блистающих удар Обрушил он на черный Зангибар. Пыль с зеркала души Египта стер, Крыло свободы над рабом простер. И на Дару, на сонмы сил его, Повел войска — и разгромил его. На нем одежды жизни разорвал, Свободу угнетенным даровал. Потом ворвался в северный простор, На сумрачных горах разбил шатер. Он земли нанизал, как жемчуга, От южных пальм но вечные снега. Стяг водрузил на берегах Аму, И поклонился весь Восток ему. Он степь Хорезма взглядом озарил, Мечом ворота Инда отворил. От Чина и до Рума, по Эпир, Как циркулем, обвел подлунный мир. Ярмо Дары с народов сбросил он И справедливый утвердил закон. Неправду со скрижалей мира смыл, Йездана веру в мире утвердил. В походах строил он за градом град, Прекрасные, как Мерв и как Герат, Как Самарканд. Потом возведена Была при нем великая стена, Чтоб орд Яджуджа бешеный поток Не затоплял спасенный им Восток. Пройдя всю твердь материковых стран, Он пред собой увидел океан. И в брызгах пенных волн, в соленой мгле Летел он на крылатом корабле. След корабля его, как письмена, Запечатлела синяя волна, Как летопись на свитке голубом… Чеканить деньги начали при нем: На золоте и серебре видна Его печать по наши времена. Он поощрял умелых ковачей, Искусных в ковке шлемов к мечей. И родилось при нем и в мир пришло Тончайших ювелиров ремесло. Во всех главнейших областях земных Назначил он наместников своих. И рукописи с древних языков, Исполненные мудростью веков, Он, чтобы целый мир их мог прочесть, Велел на речь Юнана перевесть. Ученые, пророки, мудрецы, Хранители познанья и творцы, Как солнце, разгоняющее тьму, Сопутствовали ревностно ему. В его созвездье были — Булинас, И Хызр бессмертный, и пророк Ильяс. Когда встречал он трудности в пути, Которых грань не мог он перейти, Он призывал ученых на совет. Чтоб на любой вопрос найти ответ. Был сердцем прозорлив и знаньем он Превыше всех мудрейших одарен. Распутал он, усердием горя, Фригийский узел Гордия-царя. Душа с познаньем связана навек. Познанье сердцем черпай, человек! Просторы духа мудрости зерном, Как пажити, засеяны творцом. Им не опасны ни огонь, ни меч, И смерть не может жизни их пресечь.

Жил муж, исполнен правды и добра, Но, не имев ни горсти серебра. Удачи стал искать в чужих краях. Его заметил некий славный шах И вскоре, восхитясь его умом, Судьей поставил в городе своем. Хотя судья был мудр и справедлив, Но заступил ему дорогу див. Отверзла ядовитые уста, Оболгала беднягу клевета. Шах, лжи поверя, гневом воспылал, Он дом судьи разграбить приказал, И денег и добра — лишив всего, Велел отрезать уши у него. Несчастный, все безвинно потеряв, Приказ владыки страшный услыхав, Ответил: «Мне не жаль казны моей, Но, шах! Прочь руки от моих ушей! Не брал я уши из твоей казны, Они самой природой мне даны. Все, что я нажил у тебя в стране, Коль я не прав, возьми, не нужно мне. Но сам ты справедливым будь судьей, Оставь мне то, что я привез с собой!» От мудрой речи шахский гнев остыл, И странника он с миром отпустил. И тот, от вражьих пут освобожден, Остался гол, — таким, как был рожден. * Подай мне, кравчий, знойного вина, Да будет в сердце ложь им спалена! Пусть разум солнцем душу озарит, Пусть все, что низко в ней, дотла сгорит!

Измлада Искандар в душе носил Сокровищницу знаний, тайн и сил. Алмазы мудрости, как вечный свет, Открыл он миру, словно сонм планет. Венчайся же алмазным тем венцом, Беседовать достойный с мудрецом! У шаха Арасту-наставник был, Он шаха щедро знаньем одарил. Сам Искандар, когда еще был мал, Главу перед учителем склонял С почтением. И некто из вельмож Сказал: «Ему ты почесть воздаешь Превыше, чем державному отцу. О князь, тебе ведь это не к лицу!» Князь молвил: «Он мне правды знанье дал, Он разум мой и сердце воспитал. Во мне он с детства заложил черты Величия, добра и красоты. Родитель дал мне жизнь на краткий срок, Наставник же бессмертье мне предрек. Родитель мой мне дал язык отцов, Учитель — россыпи алмазных слов. Отец призвал меня на свет земной, Учитель мир открыл передо мной». Раз Искандар день целый не видал Просящих пред собой. И он сказал: «Сей день — не в день! Ведь я не защитил Несчастных, бедняков не одарил. Я неимущим не дал серебра… И я не покарал врагов добра!» Останется для будущих времен То. что сказал в тот день вельможам он; Пусть видят мир свой внутренний они И дети их во все земные дни; Пусть свой духовный строй узрят навек, Как лик в зерцале видит человек, Познанья знак в душе разумных, — он Сильней телесных ран запечатлен. Коль не смертельна рана, то она Бальзамом может быть исцелена, Но знание, как вечная звезда, В сознанье не затмится никогда. В вине раскайся — искупить ее Поможет пусть раскаянье твое! Предвестника мучений — бойся мук, Не простирай за муку мстящих рук. Живого, друг, нетрудно с ног свалить, Но мертвого нет силы воскресить. Щедрей вокруг себя людей дари, Но их за дареное не кори. Дари щедрой, но меньше с них бери, Свой путь великодушьем озари. Ты помнишь повесть, как погиб Дара, Лишился трона, славы и добра. Мечами приближенных поражен, Пал, благородной кровью обагрен. Как яблоня в тени, в чертоге нег Цвела его царевна — Роушанек. В час смерти чистый перл — дитя свое.— Он Искандару завещал ее. Внял Искандар, невесту принял он. Но сердцем был глубоко омрачен. И некто вопросил: «Что грустен ты? Ведь в мире нет подобной красоты. Твоей женой достойна стать она!» Ответил шах: «Мне к ней любовь страшна. Боюсь, что, если сильно полюблю, Я потеряю мощь и власть мою. Не властен в воле сделаюсь моей, Такой позор не скроешь от людей. И скажут правдолюбцы: «Вот мертвец Отныне правит им — ее отец! Пусть шах страну Дары завоевал, Но дочери Дары рабом не стал».

Парвиз с Ширин, любимою женой, Сидел, как солнце ясное с луной. И вот в подарок — дар морских валов — Принес им рыбу некий рыболов. Ты в жизни рыбы не видал такой, То было чудо глубины морской. Ее перо — как розовый коралл, Ее покров дирхемами сверкал. Полно икрой янтарное нутро, А чешуя на ней — как серебро. Парвиз был этой рыбой восхищен, И в щедрые ладони хлопнул он. Явился мигом старый казначей, Хранитель всех сокровищ и ключей. Он тысячу дирхемов серебром Принес и положил перед царем. И рыбаку их отдал властелин. Увидев это, молвила Ширин: «О мудрости и щедрости река! Такая плата слишком велика. Теперь кому б ты сколько ни давал, Все скажут: «Вот каким скупым он стал! Он тысячу дирхемов заплатил За рыбину, о нас же позабыл. Ведь это мелочь, правду говоря. Перед былою щедростью царя!» Парвиз спросил: «Совет ты можешь дать, Как у бедняги деньги отобрать?» Сказала: «Ты спроси его: «Отец, Твоя добыча — самка иль самец?» Что б ни ответил он, скажи одно: «Увы, мне это есть запрещено. Ты эту рыбу унеси с собой, А мне верни кошель с моей казной!» И был рыбак с деньгами возвращен, Но смысл вопроса понял сразу он. «Ни самка, ни самец, — он говорит,— Моя добыча, а гермафродит». Не удержался шах, захохотал. Смеясь, удвоить плату приказал. Взял кошельки рыбак, благодаря Такого справедливого царя. Когда ж он с полу ношу подымал, Один дирхем из кошелька упал. Рыбак поспешно ношу с плеч стащил, Монету поднял и в кошель вложил. Ширин сказала: «Ну и скряга — а? Схватился за кусочек серебра! Мой шах, такую скупость грех прощать, Все деньги надо у него отнять!» Шах рыбака велел назад позвать И стал его за скупость упрекать. Рыбак сказал: «О шах, мы дорожим Не серебром, а именем твоим. Я лишь затем нагнулся за деньгой, Что обозначена она тобой, Чтобы зловредный человек какой На образ твой не наступил ногой» . И подивился шах его уму И втрое больше денег дал ему. * О кравчий мой, хранитель чистых вин, Разбей бокал, давай мне весь кувшин!

Шах Искандар — полмира властелин — Поднялся и повел войска на Чин. Когда хакан об этом услыхал, Как бедствию противостать, не знал. Отправил к Искандару он посла С подарками — во избежанье зла; Запас одежды, снеди и плодов Послал ему — рабыню, двух рабов. Шах Искандар подарки получил И в изумленье палец прикусил. Спросил себя: «Неужто, государь, Так победителей дарили встарь? Хакан тебя подарком столь скупым Унизил бы пред воинством твоим. То не простой подарок. Нет, в нем есть Сокрытый смысл. Но как его прочесть?» Шах долго думал и в конце концов Призвал к себе на помощь мудрецов, Испытанных наставников своих,— Разгадку тайны он спросил у них. И самый мудрый отвечал ему: «Сей дар подобен тайному письму, В нём сказано: «Будь царь ты иль солдат, Но есть рабыня для ночных услад И сильных два раба, чтоб исполнять, Чего б ни захотел ты пожелать, И есть запас одежд на круглый год, И всяческая снедь и сладкий плод,— Хоть ты б миры миров завоевал, Клянусь — от жизни больше бы не взял! О чем тогда еще вам тосковать? Зачем с соседом мирным воевать?» Ответ тот Искандаром понят был. Шах злую волю в сердце преломил. В дверь мира он к хакану постучал. «Да будет мир меж нами!» — сам сказал. Мир в мире — без насилий и обид — На камне справедливости стоит. И коль ты хочешь овладеть страной, То на пути добра и правды стой.

Шах Арасту посланье написал: «Учитель мой, меня ты воспитал. Во мне — скрижаль ученья твоего, И поднят я величием его. И без тебя, наставник мой и друг, Я не пил бы из родника наук. Пошли мне горсть от той воды живой, И будет счастлив выученик твой. Дай мне заветы, как себя вести Во всех делах на жизненном пути. Пусть россыпью алмазною они Сияют мне во все года и дни!» И Арасту посланье прочитал И для царя заветы начертал. «О свет Юнана, просьбою своей Ты дал мне мощь для истинных речей. Что я перед тобой? Но я дышу, О шах, твоим веленьем и пишу. Сей мир — седой колдун, коварный змей, Обманщик проницательных людей. Нельзя понять — добро он нам сулит Или бедой внезапною грозит. К предательству готовый каждый час, Все отберет в конце концов, что даст. И все, что он обильно породит, Он сам потом безумно истребит. И нет светила у него в дому, Что не уйдет со временем во тьму. Чуть он венцами башни завершит, Их сам землетрясеньем сокрушит. Короной, счастьем, властью наградит, Потом повергнет в прах, всего лишит, Кого ни наградит, тотчас потом, Как глупое днтя, скорбит о том. Дешевый камень смертному дает, Взамен алмазы чистые берет. Вот он ущерб наносит мудрецу И столько же взамен дает глупцу. Он проломает брешь в стене твоей Для укрепленья вражьих крепостей. В саду потопчет розу и тюльпан, Чтоб разрослись колючки и бурьян. Мир темный смысла здравого лишен, Добра от зла не отличает он. Богатства у него не вымоляй, Любым его дарам не доверяй. Не будет меж добром и злом черты, Когда без смысла щедрым будешь ты. И если даже царство в дар даешь, Но безрассудно — дар твой стоит грош».

Жил муж — светлосердечен и учен. В кругу невежд истосковался он. Чтоб с сердца смыть печаль, однажды в ночь Собрал пожитки и уехал прочь. И вытерпел в пути пустыни зной, И на корабль надежный сел, как Ной. Но в море дивы разъяренных волн Корабль разбили, словно утлый челн. Был вычеркнут из книги жизни он, Но все же был нечаянно спасен. С обломками из бездны водяной Он на берег был выброшен волной. Там, чтоб себя хоть скудно пропитать, Он проходящим людям стал гадать. Он палкой на песке изобразил Движение планет и строй светил. Сходиться люди начали к нему, Дабы узнать, что суждено кому. Он так был в предсказаниях велик, Что до султана слух о нем достиг. Его к себе владыка пригласил, С собою рядом с честью посадил, Воздал, как море, от своих щедрот За все, что он утратил в бездне вод. Та милость не тщеславие, — она Была любовью к людям рождена. Когда ученый милость увидал, За милость благодарностью воздал. Открыл чернила, очинил тростник, И новый голос в тростнике возник. Писал он: «Волю к цели устреми И все, о шах, от разума возьми. Соедини в себе познаний круг, Полезен людям стань, как лучший друг. Сил не жалей для славных дел мирских И, друг, тогда не бойся бурь морских. Когда гроза корабль твой разобьет И все добро поглотит бездна вод, Но продолжаешь ты свой путь, пока Хотя б за доску держится рука,— На доброе надейся, коль с тобой Твой ум и бдительность души живой. Не опирайся на небытие. Что пользы в вещи, если нет ее? * Дай, кравчий, животворного вина! Да будет чаша до краев полна!

Мир Искандар решил завоевать, Чтоб явное и тайное узнать. Его поход был труден и велик. И дивного он города достиг. То город был особенных людей. Там не было ни шаха, ни князей, Ни богачей, ни бедных. Все равны, Как братья, были люди той страны. Был труд их легок, но всего у них В достатке было от плодов земных. Их нравы были чисты. И страна Не ведала, что в мире есть война. У каждой их семьи был сад и дом, Не заперт ни затвором, ни замком. Построен перед каждым домом был Подземный склеп для родственных могил. Был Искандар их жизнью удивлен, И вот какой вопрос им задал он: «Все хорошо у вас, но почему Гробницы вам при жизни? Не пойму!» Ответили: «Построены они, Дабы во все свои земные дни О смерти помнил каждый человек, Чтоб праведно и честно прожил век. Врата гробниц — безмолвные уста; Но мудрым говорит их немота, Что кратки наши дни, что все умрем, Что этих уст мы станем языком» Шах вопросил: «А что ж вы без замков Живете, дверь открывши для воров?» Ему сказали: «Нет у нас воров, Как нет ни богачей, ни бедняков, У нас все обеспечены равно. Здесь, если бросишь на землю зерно, Ты сам-семьсот получишь урожай, Так щедро небом одарен наш край». Шах вновь им: «Почему никто из вас Меча не обнажил в урочный час, Чтоб власть свою народу объявить, Чтоб твердый свой закон установить? Как можно жить без власти? Не пойму!» И граждане ответили ему: «Нет беззаконий средь людей страны! Нам ни тиран, ни деспот не нужны». Вновь шах спросил их: «Дайте мне ответ А почему средь вас богатых нет?» Сказали шаху: «Нам — сынам добра — Противна жадность к грудам серебра. Нет в мире яда — алчности страшней, И нет порока — скупости гнусней. Обычаи и нравы эти к нам Пришли от предков, от отцов к сынам. Отцами наши взращены сады, Мы их храним, снимаем их плоды». Был Искандар всем этим поражен, И повернул войска обратно он. И проезжал он мимо мастерской, Где было видно — трудится портной. Столь яркий свет лило ее окно, Что стало у царя в глазах темно. Какую тот портной одежду шил? Он жилы сердца резал и кроил, Сосуды страсти низкой разрывал И как-то их по-новому сшивал. Пороки сбросив, словно хлам одежд, Как нитку, шею скручивал невежд, Иглы не выпускал из быстрых рук. Шах Искандар сказал ему: «О друг! Ты знал, что я гощу у вас в стране. Что ж ты с народом не пришел ко мне? Зачем от нас лицо ты отвратил, Иглою быстрой к нам не поспешил?» Портной сказал: «Я — вольный человек. Я никому не кланялся вовек. Моя судьба чужда твоей судьбе, Из-за чего ж мне кланяться тебе? Не по сердцу мне трон высокий твой, Так что ж змеей мне ползать пред тобой? У нас два шаха здесь делили власть, Но жизнь их в некий день оборвалась. С престола в темноту они сошли И ничего с собой не унесли. От их порфир, от их шелков цветных Остались только саваны на них. Ушли они, когда пробил их час. Они чужими были здесь у нас. И потому без почестей их прах Похоронили далеко в горах. Сложили прямо наземь, не в гробу. И я пошел оплакать их судьбу. Взглянул на тлен, оставшийся от них, И на разбросанные кости их. Хотел я их сложить, как надлежит,— Не понял, что кому принадлежит». Шах молвил: «Ты познаньем озарен. Ты мудростью великой одарен. Коль хочешь — осеню тебя венцом, Поставлю здесь над городом царем». Сказал портной: «Благодарю за честь, Но лучше я останусь тем, что есть! Зачем мне шить себе наряд царя, Бессмертья шелк кроить и портить зря И однодневный шить себе багрец? Другому нищему отдай венец!» * О кравчий, на корабль разбитый мой Внеси корабль бокала золотой! Чтоб я, средь сонма тонущих пловцов, Живым достиг желанных берегов, Певец, по струнам проведи смычком И пой мне песню сладкую о том, Как счастлив нищий тот полунагой, Который царство отпихнул ногой.

Весь мир был Искандаром покорен, И подвигом своим гордился он. И он решил покинуть твердь земли И войско посадил на корабли. Хоть жаром битв уста он опалил, Но жажды знания не утолил. Пред ним лежало море, как земля, Покорно волны синие стеля. В морскую даль корабль он направлял, О гибели в пути не помышлял. Как на коне могучем по земле, Он мчался по волнам на корабле, И гору Каф он увидал вдали У грани неба на краю земли. Так от алифа он до каф дошел, Как ученик, что азбуку прочел. Там, ростом с гору великан стоял, Рукой за пояс гору обнимал. И царь спросил у великана: «Эй, Могучий, как зовется остров сей? Какую мысль ты в сердце затаил? Зачем рукою гору обхватил?» «Зовется этот остров Каф-горой, Он в равновесье держит шар земной; Так держится корабль на якорях. А гору крепко я держу в руках, Чтоб неподвижною она была, Чтоб, сдвинувшись, земли не потрясла. Отсюда реки под землей текут, Отсюда жилы вдоль по ним идут. Коль грянет божий гнев на край иной, Тогда я сильно дергаю рукой За жилу, что в проклятый край ведет, И в тот же миг там все во прах падет». Шах понял, что скрывает высота Опоры мира вечные врата. Беседу он с титаном продолжал, О многом спрашивал. Тот отвечал. Сложив у рта ладони, шах кричал, А тот в ответ, как туча, грохотал. Шах молвил: «О вселенной красота, Хранящий мира тайные врата! И ты меня последним не сочти В пытливости на жизненном пути. Хотел бы людям мира я принесть От сокровенных врат бессмертья весть. Мне дверь сокровищниц приотвори, Мой путь к заветной цели озари!» И тот ответил: «Древний сей чертог Для злых и добрых дел людских широк. Обозревай течение веков, К любому испытанью будь готов. Когда поднимет утро алый стяг И звездный щит свой бросит черный шах, Берись за ежедневный труд, пока Жива твоя десница и крепка. Благоуханный рай для тех открыт, Кто добрыми делами знаменит. Будь мягок с теми, чей удел суров, Защитой будь гонимых и рабов. Не делай никого своим рабом, Всем поровну свети своим лучом. Душой, как роза нежною, гордись, Но к старости в ежа не превратись. И если вспыхнет гнев на дне души, Его ты милосердьем потуши. Касается ли то добра и зла, Обдуманно верши свои дела. Порою быстроногий скороход Скорее по дороге упадет. Порой набор красивых, громких слов Пустым окажется, коль снять покров. Порою то, что истиной блестит, Одни ошибки в глубине таит».

Так предводитель слов повествовал О шахе, что весь мир завоевал. Об Искандаре по кругам светил Читал он долго, — и определил Судьбу его, и начертал слова: «От юношеских лет владыки-льва И до кончины под мечом царя Преклонятся все страны и моря. И будет там, где он увидит смерть, Земля из стали, золотая твердь. Ковер железный будет под пятой И золотой навес над головой». Когда на берег Искандар ступил, Он к странам Рума взгляды обратил. И снова сел в седло — не на престол, Стремительно, как вихрь, войска повел. И взял он по дороге много стран, Как мчащийся в пустыне ураган. On так спешил, что на своем пути На отдых не хотел с седла сойти. Поник весь мир перед его копьем, И вот однажды, знойным летним днем, Вошли его усталые войска В пределы раскаленного песка. Пустыня, как железный таз, — верней, Жаровня, красных полная углей, Как раскаленная сковорода, Не видевшая влаги никогда, И гневно облегла со всех сторон. Там камень скал от зноя размягчен. Усеян путь безвестных ездоков Обломками расплавленных подков. Когда б над нею феникс пролетел, Как бабочка, он там бы обгорел. Коль скряга деньги б там в горсти зажал, Как ртуть, он их в руке б не удержал. Вздыхало войско: «Как перенести Опасности и тяжести пути?» Но, презирая нестерпимый жар, Вел по пустыне войско Искандар. Делил он муки войска своего. От зноя кровь вскипела у него. И кровь коралловая потекла Из носа шаха на луку седла. Все средства он пытался применить, Но все же кровь не мог остановить. Смерть в корабле его пробила брешь. Где сила, чтобы ту закрыла брешь? И тесным стало для царя седло, Его удушье наземь повлекло. Один из приближенных подбежал, На землю шаха осторожно снял, Железную кольчугу подстелил, Златым щитом от солнца заслонил. Так на ковре железном, под щитом В беспамятстве лежал он. А потом Открыл глаза свои, очнулся шах, И голос прозвучал в его ушах: «Вот это место, как сказал мудрец, Где ты найдешь грядущий свой конец». И он писца к себе призвать велел И матери письмо писать велел. На пальмовых листах писец писал, И мускус слов его благоухал: «Был не один в минувшем царь иль xaн Завоевавший в мире много стран И не успевший со стремян на трон Переступить — и смертью истреблен. Где их добро и власть, и царства где? Пошли на разграбление беде. Попал в погибельный водоворот Я — Искандар, и мой настал черед. Хоть счастьем в мире где ни побывал, Победоносно я овладевал, Но только к дому взоры обратил, Мне смерти меч дорогу преградил. Прощай! Прими последний мой привет, О госпожа, о мать моя, мой свет! Ты, в ком искал опору Фейлакус, Ты озарила страны Рум и Рус. И мудрости твоей благодаря Я овладел короною царя. Увы! Раздавлен миром, я ушел! Увы! Мой цвет увял и рухнул ствол! Уйду я, вихрем гибели гоним, Не насладясь присутствием твоим. Всю жизнь свою в трудах ты провела, Чтоб легче мне стезя моя была. Вот дерево садовник посадил, Он кровью сердца дерево вспоил. И дерево украсило сады И принесло желанные плоды. Но вихрь свирепый дерево сломал, И оборвал плоды, и разметал. То дерево загубленное — я, А тот садовник мудрый — мать моя. Я гибну не случайно. Небосвод, Как платье плоть на время нам дает; Со дня рожденья был я обречен, Как всякий смертный, что на свет рожден… Звериный, человеческий ли плод — Все, кто входили в Зданье Двух Ворот, Все умерли с отчаяньем в груди, Луча надежд не видя впереди. И в радости еще никто живой Не расставался со своей душой. Когда гонец послание примчит Тебе о том, что миром я убит, И пред тобою потемнеет свет, Когда узнаешь ты, что сына нет, Родная! Мудрости не отвергай, Кровавых слез из глаз не проливай! Но отречения поставь печать, Вступи на путь терпения, о мать! Как солнце, ты не рви одежд своих, Не надевай покровов голубых. И если горе плоть испепелит, Пусть разум твой пред горем устоит. Не вырывай волос своих седых, Не раздирай ногтями щек своих, От безутешной боли не стенай! Ведь неизбежно было это, знай! Над бездной горя поднимись горой. Но коль не устоять тебе одной, Ты скорби поминальный стол накрой, Пир для достойных в честь мою устрой. И за столом поклясться предложи, Сердца такою клятвою свяжи: «Пусть каждый, кто в темнице бытия Потерей друга сокрушен как я, Пусть к пище скорби рук не устремит, Пусть выше чистым помыслом летит! А кто питаться скорбью будет, тот Ущерба никому не нанесет, Но лишь душе своей. А что больней Ущерба жизни собственной своей?» Но чужд печали истинный мудрец, Он ведает: всех ждет один конец. Смерть розни меж людьми не признает, Рознь в том, что раньше ль, позже ли придет. Хотя я в жизни обошел весь свет,— Увы! — я умираю в тридцать лет. Но если бы я прожил и века И каждый день брала моя рука Все больше новых богатейших стран, От полюса по южный океан,— Какая польза в том? Ведь все равно Жить вечно человеку не дано. Увы, о прутья клетки бытия Изранена смертельно плоть моя. А думалось, что счастье я найду В саду блаженства, здесь — в земном саду. Живу надеждой, что близка пора,— В цветник войду из пламени костра, Что нас соединит небесный рай. На том письмо кончаю я. Прощай!» Когда же содержание письма Исчерпалось, как жизнь его сама, Он алой кровью сердца своего — Не киноварью — подписал его. Как скорби сердца жгучее клеймо, Печать свою поставил на письмо, Свой поцелуй на нем запечатлел И в Рум письмо доставить повелел. * О виночерпий! С чашею приди, Гонца с письмом до цели доведи! Для тех, чья тонких мыслей ткань чиста, Открыты наслаждения врата. Певец! В стенаньях флейты запиши Глубокий стон израненной души!

Да будет добродетельный счастлив, Кто с добрыми и злыми справедлив. Царь к матери своей послал гонца Пред наступлением смертного конца. В кругу друзей отверз уста свои, Всех одарил сокровищем любви, Осыпал ближних ливнем жемчугов И дальних не оставил без даров. И так он свите плачущей сказал: «О братья, мой последний час настал. Когда в табут положите мой прах, Безмолвный, в погребальных пеленах, Прорежьте в саване отверстья мне, Чтоб были кисти рук моих извне, Дабы услышал каждый из людей О бедной, скорбной участи моей, О том, как был я славен и велик,— Мир покорил, но цели не достиг. Пошлите весть по странам и краям, Пошлите весть по землям и морям,— Что эти руки, бывшие сильней Всех в мире, властью дивною своей Срывавшие венцы с голов царей, Сразившие полки богатырей, Что эти руки мощные несли Ключи от всех сокровищниц земли. Но умер шах. И нет в руках его Ни власти, ни богатства — ничего. В путь бесконечный— в океан глухой Ушел он, ничего не взяв с собой». Живущий! Близок срок твой впереди. Смерть скажет: «Все отдай и уходи!» Ты золотом и перлами богат, Знай — людям всем они принадлежат! Отдан народу все, что должен дать, И оскудения не будешь знать. * О кравчий, с полным кубком поспеши, Дай стражам утолить огонь души! Певец, перебирай лады стихов В размере добром сокровенных слов! И пусть твой взор на доброе глядит, Делами лишь добро руководит.

Закончив завещанье, царь царей Вернул земле все, что был должен ей. И, крепкой связи лишена земной, Душа переселилась в мир иной. Осиротели боевые львы, Войска его остались без главы. От синих погребальных покрывал Простор земли, как небо, синим стал. Прощаться шли войска за рядом ряд, Последний скорбный выполнить обряд. Омыли тело розовой водой, Покрыли драгоценной пеленой. Из золота ему сковали гроб,— Китайскою парчой устлали гроб, И подняли, как трон, и понесли. И вслед войска в слезах за ним пошли. Чуть на востоке заалел туман, Загрохотал походный барабан. И подняли златую колыбель — Владыки мира смертную постель,— На спинах двух верблюдов царский прах Покоится — на мощных двух горбах. Огромные верблюды вдаль идут. На их горбах качается табут… И день и ночь, не разбивая стан, Шел но степям огромный караван, На запад неуклонно путь держа, В мученьях, из последних сил спеша, Стоянки сокращая на пути, От жажды изнывая на пути, Шли день и ночь они — и донесли Останки до границ родной земли. Та весть дошла до Рума, как волна, И застонала румская страна, И в знак печали, за Египтом вслед, Окрасила одежды в синий цвет. В Искандарии-городе жила Мать Искандара — разумом светла, Душой тверда. Но так страшна была Та весть, что дух могучий потрясла. Огнем ее дыханье занялось, В ней сердце черной кровью облилось. Ей грудь свою хотелось разорвать, Свою живую душу растерзать. Казалось ей, что мук не превозмочь, Хотелось ей, чтоб мир затмила ночь, Хотелось, в жалобах на небеса, О камни биться, вырвать волоса. В лохмотья изорвать шелка одежд, Не подымать слезой сожженных вежд. Но, внявши Искандарову письму, Она вернулась к кругу своему — В орбиту царственных забот и дел, Все совершила, как ей сын велел. Послала весть в Египет, в Рум, в Иран, Людей призвали из полночных стран Прах Искандара встретить и войска. И притекли посланцы, как река, Пришли, душевной горестью горя, И золотую колыбель царя В Искандарию на руках внесли И, как святыню, пышно погребли.

Когда услышал Арасту, что шах Свирепым небом превращен во прах, Открыл он путь участливым словам. Из ветки амбры вырезал калам И кровью, а не мускусом чернил В письме он словом скорби говорил: «Я должен бы, о мать страны родной, К тебе прийти с поникшей головой И на твоем пороге слезы лить, Печаль твою всемерно утолить. Но старостью я связан по ногам И сам, увы, дойти не в силах к вам. Великий Искандар — питомец мой — Всей овладел поверхностью земной. Пусть он ушел, свои пожитки взял, Но их на троне славы он связал. Смерть! Он ушел от тысячи смертей, Но все ж не миновал твоих сетей! В живом саду листка я не видал, Который бы пред бурей не дрожал. О смерть! Кто мертв — того твой меч сразил, Кто жив — того твой лик оледенил. Все, что ушло, то скрыто под землей, Все, что живет, опутано тобой. Жесток непостижимый небосвод, Никто от гнева неба не уйдет. Равно и падишахам и рабам Единый путь лежит к его сетям, Но счастлив тот, кто, разумом глубок, Из смерти ближних извлечет урок. Ты целью жизни избери добро! Иди путем добра, твори добро! Дороже золота и серебра И выше власти — знание добра. Жизнь человеческая коротка, Но имя доброе живет века. Под этим грозным куполом плыви По вечным звездам правды и любви».

Мать Искандарова, в своей крови Таившая живой родник любви, Утешилась в несчастии своем Сыновнего наставника письмом. Открыла сердце золотым словам, Как бы пила целительный бальзам. И написала излучавшим свет Каламом амбровым ему ответ: «Мой сын, до звезд венец поднявший свой Все ж был беспомощен перед судьбой. И если он пред смертью слезы лил, С лица он пыли гибели не смыл. Пыль смерти сына, копоти черней, Осела тяжко на душе моей. Омыла душу чистая слеза. Сурьмою горя на мои глаза Потеря эта черная легла. Но, хоть погибло все, чем я жила, Хотя, как рой горящих вражьих стрел На мирный город сердца налетел, Хоть для меня померк прекрасный мир Я отменила поминальный пир. Ведь это было бы, учитель мой, Что жалуется мертвому живой. И вот ко мне письмо твое пришло И утешенье сердцу принесло. Письмо твое… Надеждою оно И несказанной мудростью полно. Пред веяньем его исчезла тьма, Что скрыла звезды моего ума. И ожил сад терпенья моего Под животворной влагою его!» И, светом примиренности полна, На том письмо закончила она. И повесть про нее к концу пришла, От старости царица умерла. Приди, о виночерпий, в добрый час, Пусть ручка чаши руку нам подаст! И струны арфы неба оборви Для чанга человеческой любви!