Дом Шульги стоял сразу за корпусом РГГУ на Миусской улице, найти его было нетрудно. Многоэтажное здание, отделанное крупными блоками грязного, похожего на песчаник камня и украшенное бордовыми балкончиками. Максиму нравились такие крепости. В них было по-своему уютно. И всё же сейчас, зайдя в подъезд, он чувствовал, как неприятное липкое волнение расползается от груди к горлу. Рассеянно смотрел на алюминиевые кнопки новенького лифта, на чёрный отпечаток Карачаровского завода. Чем громче билось сердце, тем скорее хотелось отдать справку и никогда больше сюда не возвращаться.

Поначалу всё шло хорошо. Отец Шульги встретил их на пороге двойной железной двери. Он был в офисной отглаженной рубашке и таких же отглаженных брюках с нарочито острыми стрелками. Максим не удивился бы, узнав, что отец Шульги всегда так ходит дома. К тому же он был в лёгких замшевых брогах. Судя по всему, они заменяли ему домашние тапки.

Получив от Максима прозрачный файл, он пробежался взглядом по гербовой бумаге, дважды кивнул и сказал, что не стоило беспокоиться – он сам собирался на днях заехать в университет. Всё шло к тому, что отец Шульги пожелает всем удачи и закроет дверь, так толком и не поблагодарив за принесённую справку, но тут Аня спросила о здоровье Олега. Сказала, что в группе многих обеспокоило его отсутствие: о нём спрашивали преподаватели, сокурсники. Все переживали, узнав о сломанной руке, и Аня, услышав, что Максим едет к Олегу, решила присоединиться – хотела лично убедиться, что у Шульги всё в порядке, а заодно поздравить его с переводом в МГУ, о котором, конечно, мечтал бы любой из студентов Политеха. Всё это Аня говорила с такой располагающей сочувствующей улыбкой, что Максим сам почти поверил её словам.

Отец Шульги остался непроницаем. Даже не улыбнулся. Но открыл пошире дверь и впустил всех в прихожую.

– Олег, – произнёс он тяжёлым голосом, которым, наверное, вызывал к себе в офисе подчинённых. Не просил, не приказывал, а констатировал факт, что они к нему придут, и не позволял им в этом усомниться.

В тишине было слышно, как на кухне закипает чайник.

В прихожей пахло чистящими средствами и мужским одеколоном.

Наконец вышел Шульга.

Как и отец, он был в рубашке и штанах, правда, всё-таки позволил себе самые обычные домашние тапочки. Выглядел он скверно. Вокруг левого глаза до сих пор держалась тёмная опухоль старого синяка. Рассечённая бровь зарубцевалась неравномерной коркой. Ещё два рубца на верхней губе и лбу. Левая рука с разрезанным и закатанным рукавом висела на матерчатом бандаже. От локтя до запястья её покрывал гипс. Сразу три пальца, от среднего до мизинца, были сжаты пластиковой шиной и торчали тупым застывшим указателем.

Максим только успел подумать, что Олег в самом деле сломал пальцы, точнее – их ему сломали, и тут шум закипавшего чайника неожиданно усилился, прорвался из кухни в коридор и накатил оглушающей волной. Максим от неожиданности отступил и задел Димину трость. Это кричал Олег. Впрочем, исходящий от него звук поначалу даже нельзя было назвать криком. Он издавал громкий отчаянный стон, полный одновременно злости и страха. Затем Шульга куда более различимо стал орать, чтобы Максим и его друзья убирались, чтобы исчезли и больше никогда здесь не появлялись. Орал с исступлением, с напором, перемешивая слова не то всхлипами, не то глубокой, сотрясавшей его тело икотой.

Максим даже толком не заметил, как они оказались на лестничной площадке. Внешняя железная дверь хлопнула с такой силой, что с потолка мучной пылью прыснула побелка. Следом хлопнула внутренняя дверь.

– Жуть какая-то, – оторопело произнесла Аня.

– Уходим, – Макс хотел было пойти прямиком к лестнице, но вспомнил про Диму и вызвал лифт.

Ещё не успел закрыться подъезд, как они уже сели в машину. Всё это походило на самое настоящее бегство. Им всем хотелось скорее оказаться где-нибудь подальше от этого места.

Аня завела мотор, дёрнула рычаг коробки передач и чересчур резко надавила на педаль газа.

Оглянувшись, Максим увидел, как из подъезда выскочил отец Шульги.

Он попытался выбежать наперерез машине, но Аня успела свернуть в другую сторону. К счастью, дорога пустовала, никто не помешал ей сделать этот манёвр и сразу увеличить скорость. Едва ли отец Шульги гнался за ними, чтобы поблагодарить их за принесённую справку. Он, скорее всего, вообще не понимал, что происходит, и только не без оснований решил, что сокурсники Олега как-то причастны к тому, что с ним случилось.

Аня, вцепившись в руль, смотрела на дорогу. Не сбавляла скорость. Не включала навигатор. Затем свернула на Александра Невского, и Максим понял, что Аня боится. Думает, что отец Шульги будет их преследовать.

В ушах до сих пор рваными отголосками звучал крик Олега. Это мешало думать, не давало сосредоточиться.

Подавшись вперёд, Максим положил ладонь Ане на плечо. Почувствовал тепло её кожи под тонким хлопком рубашки. Аня вздрогнула. Посмотрела на Максима в зеркало заднего вида и чуть кивнула. Сбросила скорость и дальше ехала спокойнее.

– Не хотел бы я столкнуться с людьми, которые… сделали такое с Олегом, – вздохнул Дима, когда они выехали на Ленинградский проспект.

В этом Дима был прав. Если бы кто-то незнакомый так отреагировал на Максима, его бы это не испугало. Но Олег всегда оставался снобом – слишком чопорный, самовлюблённый. Никогда не повышал голос. Никогда не кричал кому-то, стоящему на другом конце аудитории, считал это ниже своего достоинства. На семинарах, зная ответ, не поднимал руки, потому что считал унизительным выпрашивать от преподавателя внимание и соревноваться с другими сокурсниками столь неприглядным способом. А тут кричал так, что с губ срывались капли пенистой слюны.

Люди, с которыми столкнулся Олег, не просто избили его и довели до истерики, но смогли так запугать, что он ушёл из университета не дожидаясь экзаменов и, возможно, согласился потерять целый курс при переводе в МГУ.

– Думаю, денег за свой репортаж ты не получишь, – без улыбки сказал Дима.

Он наконец понял, что история складывалась не такая уж весёлая.

В машине приглушённо заиграл «Рэдиохэд». Потом звук стал более отчётливым – Дима достал телефон из кармана.

Максим, откинув голову в неудобное углубление между подголовниками, прикрыл глаза. Пытался просчитать следующие шаги тех, кто охотился за «Особняком» Берга. Они вполне могли со временем добраться до него. И допросить – так, как допросили Олега. Максиму было нечего им рассказать. Он и сам ничего не знал. Значит, они будут допрашивать долго, с усердием. А потом возьмутся за маму. Максим открыл глаза. Этого он не мог допустить. Решил, что полностью поддержит отчима. От картины нужно было избавиться любым способом. Лучше всего анонимно передать её в какой-нибудь музей.

Том Йорк продолжал настойчиво петь, что мечтает об идеальном теле, об идеальной душе, а Дима отчего-то ждал, не отвечал на звонок.

– Странно, – промолвил он. – Макс.

– Что?

– Это твоя мама.

Максим выпрямился. С подозрением посмотрел на Диму. Потом достал свой смартфон. Разблокировал. Убедился, что пропущенных звонков и сообщений нет. «Мегафон» ловил на все пять полосок.

«Что я здесь делаю, я здесь чужой», – не успокаивался Йорк.

– Ну так ответь, чего ты? – с сомнением отозвалась Аня.

Дима посмотрел на Максима, дождался, пока он кивнёт, будто без его разрешения не мог воспользоваться своим айфоном.

Максим сидел в напряжении. Пытался разобрать, что говорит мама, но слов совсем не было слышно. У Димы динамик всегда работал тихо.

– Да, конечно. Найдём. Да. Нет, правда, ничего страшного.

По ответам не удавалось понять, о чём идёт разговор. Дима не отрываясь смотрел на Максима в зеркало заднего вида. И Максиму это не нравилось.

Аня посматривала на брата. Уже не выглядела такой взволнованной, однако после того, что случилось в квартире Олега, кажется, ждала только плохих новостей.

– Странно, – Дима уставился на потемневший после звонка телефон, затем повернулся и посмотрел на Максима. – Твоя мама… Ну, Екатерина Васильевна спросила, можешь ли ты у нас переночевать.

– Что?

– Сказала, что это ненадолго. Может, пару ночей.

Максим понимал, что Дима не шутит. Дима не умел так шутить. Не умел обманывать с таким серьёзным, растерянным лицом. Обижался, если его разыгрывали, и сам не любил разыгрывать других. Дима говорил правду. Но Максим всё равно спросил:

– Это шутка?

Дима не успел ответить. Теперь в машине заиграли Саймон и Гарфанкел.

Максим чуть не выронил завибрировавший телефон.

На экране высветилась фотография мамы.

Максим не торопился отвечать. Будто хотел насладиться песней, которая так неуместно наполнила салон своим одновременно мягким и задиристым звучанием. Или ждал, что мама передумает и сбросит звонок. Но звонок не прерывался, и на словах «Я построил стены, неприступную крепость» Максим нажал на зелёную кнопку с поднятой трубкой.

– Мам?

Дима смотрел слишком настойчиво. Это раздражало. И Аня теперь перестроилась в правый ряд, совсем снизила скорость и почти не отрывалась от зеркала заднего вида. Все ждали. А Максим слушал. Молча, без вопросов и уточнений. Знал, что сейчас его лицо непроницаемо. Бледная маска, по которой нельзя ничего прочитать.

– Я понял. – Голос остался ровным. Только лёгкое першение в горле, будто Максим надышался дорожной пыли.

– Ну? – нетерпеливо спросил Дима, когда Максим убрал телефон в карман джинсов.

– Останови машину.

– Что? – удивилась Аня.

– Останови машину.

Максим не собирался ничего говорить. Только чувствовал, что спокойствие, с которым он выслушал маму, было шатким – звенящим, как стальные стенки котла, переполненного паром и готового в любой момент взорваться.

– Что случилось-то? – настаивал Дима.

– Останови машину, – процедил Максим.

Умолял себя быть сдержаннее. Не мог с собой совладать. Ему нужно было остаться одному. И всё обдумать. Сейчас же.

– Ма-акс? – протянула Аня.

– Останови! – Максим кулаком ударил по сидению справа.

– Тут нельзя останавливаться. Подожди, я сверну. – Аня сказала это тихо и, кажется, без обиды.

Максиму было всё равно.

Он ненавидел себя, однако не мог говорить и поступать иначе.

Когда машина остановилась в парковочном кармане одного из дворов, Максим сразу выскочил наружу. Услышал, как открывается передняя дверь, как Аня что-то говорит брату – наверное, просит его остаться внутри – но не обращал на них внимания. Двинулся вперёд, не разбирая дороги.

В этом районе он прежде не был.

Даже не пытался сориентироваться. Шёл по гладкому асфальту. Мимо больших, выкрашенных в зелёное мусорных баков. Мимо отгороженной футбольной площадки с искусственным покрытием. Мимо скамеек и перекопанных клумб. В какой-то момент пробовал бежать, но понял, что это не поможет.

Исчез Погосян.

Не вышел на работу. Не вернулся домой. Не оставил записку, никого не предупредил. Исчез, как и Абрамцев, – без следа. А с ним исчезла картина.

Вчера днём «Особняк» стоял в лаборатории Русского музея, а вечером Андрей Ашотович вынес его на улицу и положил на заднее сидение жёлтого такси – вместе с подшивкой всех собранных по картине материалов. Распечатал их и удалил вначале с жёсткого диска, затем с облачного хранилища и с резервного хранилища на жёстком диске в лаборатории. Не осталось ни рентгеновских снимков, ни экспертных заключений, ни писем от ботаника и архитектора, которые помогли разобраться с деталями внутренней живописи.

Сам Погосян в машину не сел. Какое-то время стоял на месте, а потом зашагал прочь, в направлении канала Грибоедова.

Больше ни его, ни полотна никто не видел.

Об этом рассказала помощница Погосяна. Добавила, что Андрей Ашотович с утра был не в духе. Никого не принимал. И с кем-то громко, раздражённо говорил по телефону. Помощница никогда не слышала, чтобы Погосян так кричал в трубку. Теперь она не знала, что делать. Когда появились первые данные по внутреннему красочному слою со всеми этими колониальными домами и южноамериканскими растениями, Погосян запретил ей кому-либо рассказывать про «Особняк». Помощница пока сомневалась, стоит ли нарушить запрет. На всякий случай позвонила маме – предупредила её, что у полиции могут возникнуть вопросы.

Впрочем, Максим был уверен: сейчас мама боялась не полиции.

Попросила его остаться у Димы на пару дней. Сама обещала переехать к отцу Корноухова в Менделеево. Это было похоже на панику.

Как те, кто охотился за Бергом, вообще узнали, что картина лежит именно в Русском музее? Как вышли на Погосяна? Зачем, добравшись до «Особняка», похитили Андрея Ашотовича? Или он сам уехал? Спрятался, испугавшись, что история с Бергом не закончится и от него потребуют сделать что-то ещё – нечто такое, что навредит ему или, например, маме?

Может, он сам украл Берга? Нет, в этом не было никакого смысла. Дело даже не в его давней дружбе с мамой и не в том, что мама ему полностью доверяла. Никто не мешал Погосяну украсть «Особняк» значительно раньше. И зачем изображать похищение? Скажи, что тебя ограбили, что тебе угрожали расправой. Андрей Ашотович наверняка знал, что документы на картину не такие уж чистые, а значит, мама точно не пойдёт в полицию. Если только в лаборатории не нашли на внутреннем слое нечто такое, что заставило Погосяна резко изменить планы. Заставило разорвать старую дружбу, забыть все отечески добрые улыбки и сбежать вместе с полотном. Но что?!

Максим вздрогнул, когда где-то совсем близко просигналила машина. Оказалось, что он идёт по пешеходному переходу. Светофор горел красным. Максим не остановился. Назло себе, назло всему миру. Даже не повернул голову, когда ему вслед понеслась ругань недовольного водителя.

Хотелось немедленно, здесь и сейчас, разобраться в этом клубке подозрений, догадок и совершенно безумных, ничем не оправданных теорий. Максим судорожно вспоминал всё, что они с мамой узнали о картине. Торопился, складывая перед собой эти разрозненные кусочки, путался в них, невпопад примешивал собственные домыслы и наконец понял, что ему страшно.

Огляделся. Так и не разобрал, где находится. Поблизости табличек с названием улиц не было. Но впереди обозначился какой-то парк. Максим решил идти к нему. Нехотя достал телефон. Разблокировал. Долго смотрел на экран. Не мог вспомнить, что именно хотел сделать. Потом вспомнил. Позвонил Кристине. Должен был поговорить с ней.

Кристина ответила сразу.

У неё был мягкий, почти нежный голос. Таким мягким бывает весеннее утро выходного дня, когда проснулся без будильника, видишь окрашенные солнцем шторы и понимаешь, что можешь ещё полчаса беззаботно валяться в тёплой полудрёме. Голос Кристины успокаивал.

Максим рассказал ей о случившемся. Подумал, что исчезновение Погосяна утешит Кристину. Это было, в общем-то, глупо, но Максим знал, что иногда важно узнать: ты не одинок в своей беде.

Кристина слушала молча. Ни о чём не спрашивала. И Максим продолжал говорить сам, без вопросов. Потом сказал, что в журналистике это называется «беременной паузой» – ты молчишь, и твоему собеседнику кажется, что он чего-то недоговорил.

– Прости. Я только пытаюсь понять, что всё это значит, – наконец ответила Кристина.

Максим, вспомнив о Пашинине, так любившем эти журналистские приёмы, тут же пересказал Кристине свою теорию о замене преподавателя, об оставленном в «Старом веке» блокноте. Рассказал, как их встретил Шульга и как за ними погнался его отец. Думал, что, выговорившись, почувствует хоть какое-то облегчение, но тяжесть в груди только нарастала.

– Как они узнали, что картина в Русском музее? – спросила Кристина.

– Не знаю.

– Ты кому-то говорил об этом?

– Только тем, кому доверяю.

– Значит, не доверяй всем подряд.

– Что ты хочешь сказать?

– Хочу сказать, что они как-то узнали про Русский музей. И добрались до друга твоей мамы.

– Значит, узнали как-то иначе.

– Уверен?

– Да.

На самом деле Максим уже ни в чём не был уверен.

– Думаешь, всё закончилось? – чуть погодя спросила Кристина.

– Что закончилось?

– Вся эта история с картиной…

Кристина не договорила, но Максим понял, о чём она спрашивает: есть ли вероятность, что теперь, когда исчез «Особняк» Берга, вернётся её отец.

– Думаю, закончилось. Если им нужна только картина.

– А что ещё?

– Не знаю. Я ведь даже не понимаю, о ком идёт речь. Кто они такие? А ты… ты говорила, что посмотришь…

– В архивах «Старого века» ничего нет. Они забрали жёсткие диски. И стёрли записи камер наблюдения.

– Разве записи не дублируются у охранной службы? – спросил Максим и сразу почувствовал, до чего неуместно прозвучал его вопрос. Всё это уже не имело значения.

– Не знаю.

– Как твоя мама? – Ещё один глупый вопрос. – Ты теперь поедешь к ней?

– Я хочу найти отца.

И опять Максим услышал больше, чем Кристина сказала. В её словах был упрёк. Если в семье Максима после похищения «Особняка» всё могло вернуться на свои места, это ещё не значило, что теперь и другие могут успокоиться, идти дальше как ни в чём не бывало.

– Прости.

Максиму захотелось увидеть Кристину. Заглянуть ей в глаза. Общение вживую у них, кажется, получалось лучше. Максим вообще не любил телефоны. Они передавали интонации, но всегда скрывали взгляд и мимику, которые не только дополняли слова, но порой объясняли их подлинный смысл.

– Давай завтра встретимся. На «Китай-городе» есть местечко.

– Нет. Не сейчас.

– Понимаю.

– Я… Мне нужно время.

Попрощавшись с Кристиной, Максим уже не знал, действительно ли хотел приободрить её надеждой на то, что история с Бергом закончилась, или же сам пытался успокоиться.

Осмотрелся по сторонам. Увидел указатель. Пятьсот метров до «Дмитровской». Наконец сообразил, где именно находится, и направился прямиком к метро.

Недавний приступ страха прошёл. Максим только жалел, что нагрубил Ане. По словам мамы, отец был таким же – слишком порывистым. Его бросало от воодушевления к раздражению. Он за каких-то полчаса мог сорваться на человека, извиниться, признав свою вину, тут же вновь его обругать, а потом вдруг доверить ему тайну или предложить совместное дело.

Мысли об отце были лишними.

Максим чувствовал, как на место угасшего страха приходит злость.

Он сидел в глухом окопе, толком не понимал, кто забрасывает его снарядами, и только в ужасе наблюдал, как они падают совсем рядом – так, что на него летят ошмётки дёрна и тянет дымом пожаров. Сначала Абрамцев, затем Шульга и отчим, теперь – Погосян. Земля вокруг выгорела, а он сидел нетронутый, оставленный своим страхам и подозрениям, и даже толком не видел, что происходит там, за линией бруствера.

Сейчас Максим хотел, чтобы выстрелы добрались и до него. Столкнуться с врагами лицом к лицу. Понять, с кем имеет дело. И наконец выяснить, хватит ли у него сил и бесстрашия им сопротивляться.

Максим шёл по малолюдному Дмитровскому проезду. Смотрел на куцую пропылённую аллею, на кирпичные дома с зарешеченными окнами на первых этажах и с обшитыми жестью балконами. Сжимал кулаки, словно ждал, что кто-то сейчас, с минуты на минуту, набросится на него. Готовился защищаться, а потом мстить, наказывать.

Максим остановился и почувствовал, что злость слабеет. Напряжённые кулаки, вся эта внутренняя бравада сейчас были смешны. Легко рвать на себе футболку и в мыслях кричать, что ты готов к драке, когда сама драка закончилась. Картину украли. Точка. Кристина оказалась права. Для неё история продолжалась. Для родственников Погосяна она вообще только началась. А для Максима и его семьи всё должно было постепенно вернуться в старое русло.

Когда Максим спустился на холодную гранитно-мраморную станцию «Дмитровская», уже не осталось ни страха, ни злости, ни смеха. Только чёрная опустошённость. И одно желание – скорее вернуться домой, увидеть маму.

Доехал до «Комсомольской». Пересел на электричку. В вагоне никак не находил себе дела. Пробовал читать книгу. «Накануне» показалась совершенно неуместной. Сейчас было не до Тургенева. Пробовал смотреть в окно на предвечерние цвета бугристого неба, на безликую, будто собранную из пятнистых лоскутов многоэтажную Москву. Даже начинал слушать песни переходивших из вагона в вагон музыкантов. Вспоминал разговор с Кристиной, её голос. Следом вспомнил её слова: «Не доверяй всем подряд».

Не мог отделаться от мысли, что маму в самом деле кто-то предал. Не верил этому. Всё же достал блокнот. Решил составить список всех, кто знал о странностях «Особняка». Понимал, что список будет приблизительным, неполным. Ведь он мог упустить кого-то из маминых знакомых. Но мама слишком настойчиво повторяла, что не хочет привлекать к полотну внимание, и Максим был уверен, что она никому не рассказала про Берга. Если бы могла, утаила бы его и от мужа с сыном.

Итак, первым делом Максим записал себя. Довольно глупо, но так ему было проще. Следом включил в список маму, отчима, похищенного Абрамцева и реставратора Савельева. Дальше указал Кристину, пропавшего Погосяна, его улыбчивую помощницу, чуть менее улыбчивую Елену Яковлевну, устроившую им скомканную экскурсию по хранилищу Русского музея и под конец намекнувшую, что слышала про Берга с его секретами. Помедлив, добавил Шмелёвых – Аню и Диму.

Несколько раз просмотрел список. Не так много людей. К тому же часть из них не знала о Русском музее. Об их поездке в Петербург вообще мало кто знал. Если только Дима не стал болтать об этом с другими сокурсниками. От такой мысли Максим напрягся. Представил, как Дима где-нибудь в столовой, стараясь привлечь внимание, рассказывает о сумрачном хранилище с его «Смолянками». Как стоящий в очереди доцент Егоров, две недели заменявший Пашинина, вслушивается в его болтовню. В одном Шульга был прав: Дима много болтал. Покалеченная нога не давала ему покоя. Дима чувствовал себя ущербным, старался компенсировать это трёпом.

– Нет, нет, нет, – шёпотом затараторил Максим.

Ужаснулся своим мыслям. Даже если они были отчасти правдивы, Максим не имел права с такой язвительностью думать о Диме, а потом непринуждённо улыбаться ему при встрече. Нет. Максим знал, что эта дорожка заведёт в тупик. А дальше придётся высказать Диме всё в лицо или никогда больше с ним не общаться.

Максим с омерзением взглянул на выписанные имена. Не ожидал, что список так на него подействует. Перелистнул страницу и решил поступить иначе. Указать только тех, кто знал о Русском музее, и перечислить все основания сомневаться в их честности.

Себя и маму пропустил. Начал с отчима. Долго не знал, что придумать, а потом записал: «Пострадал меньше всех». Погосян и Абрамцев пропали. Их судьба вообще неизвестна. Шульге сломали сразу три пальца. Отчим отделался сотрясением мозга и девятью швами. Его просто оглушили. Не допрашивали, не пытали.

– Просто оглушили? – процедил Максим неожиданно громко, чем напугал сидевших рядом людей.

Смял и вырвал оба листка из блокнота. Понял, что так ничего не добьётся. И только возненавидит себя за собственную циничность.

Добравшись до Менделеево, позвонил Ане.

– Максим, ты там как?

В её голосе была тревога. Ни упрёка, ни обиды.

Максим рассказал о Погосяне. На всякий случай ещё раз попросил никому не болтать об этой истории – даже не упоминать «Особняк» Берга.

Никак не получалось извиниться за грубость. Стоило Максиму дождаться подходящей паузы, как Аня вдруг начинала о чём-то говорить или спрашивать. И вообще вела себя так, будто в машине ничего не произошло. Аня не хотела, чтобы Максим извинялся. Он это понял и был ей благодарен. Обещал позвонить, если узнает что-нибудь от мамы или Кристины.

Вдоль Клязьмы шёл спокойно. Слишком устал, чтобы терзать себя мыслями, и только напрягался, если видел ещё кого-то на сумрачной дороге.

В доме ждали тишина и уют. Максим за все эти годы так и не признал дом в Клушино своим, но сейчас было приятно закрыть за собой калитку, увидеть тёплый жёлтый свет в кухонном окне, услышать, как под подошвами скрипят знакомые ступени.

Мама встретила в коридоре. Обняла. По её влажному дыханию и припухшим глазам Максим догадался, что она плакала. Боялся, что мама вновь попросит на время переехать к Диме. Однако она промолчала.

– Всё будет хорошо, – прошептал он и осторожно погладил её по голове.

Неожиданно почувствовал себя по-настоящему взрослым.

Это было странное грустное чувство.

– Всё будет хорошо, – сказал он твёрже.

Не мог обещать наверняка, но знал, что готов на многое, лишь бы защитить маму и дом, который она, в отличие от сына, считала родным.

Следующая неделя прошла спокойно. История с картиной Берга никак о себе не напоминала. Кристина больше не звонила, не приезжала. Новостей о Погосяне и Абрамцеве не появлялось. Они просто исчезли – так, словно уехали в длительный отпуск. Или вовсе никогда не существовали.

Максим, к удивлению Димы и некоторых преподавателей, особенно Солдатовой, стал ходить на все занятия. Не пропустил ни одного семинара и всякий раз приходил подготовленным.

Отложив электронную книгу, стал изредка спрашивать бумажные книги у отчима. У того оказалась вполне сносная библиотека, в которой неизменно находилось всё, что Максим искал по отечественной литературе, и почти всё по литературе зарубежной. На полях он изредка встречал notabene, написанные Корноуховым и его отцом. Начал с опаской, карандашом, а затем более решительно, ручкой, оставлять собственные замечания. Получался забавный диалог: Максим отвечал на чужие реплики и не знал, ответит ли кто-нибудь на его собственные.

По вечерам, вернувшись из университета, стал заглядывать в мастерскую отчима. Корноухов в последнее время окончательно оправился и хотел наверстать упущенное – работал весь день, однако находил время ответить Максиму, когда тот спрашивал что-нибудь о наборе цáпок для сдирания коры или токарном станке.

Максим ходил вдоль книжных полок, надеясь обнаружить что-то любопытное. Так наткнулся на «Кольцо царя Соломона» Конрада Лоренца. Дима много рассказывал об этой книге, а за переделанный отрывок из неё – тот самый, где он заменил землероек на зомби, – даже получил заслуженную тройку по риторике. Максим улыбнулся, вспомнив, как Дима тогда на пути к метро разразился очередной тирадой о глупых и узколобых преподавателях. Открыл книгу. Пролистал до середины и не сдержал смех – прочитал очередную надпись, сделанную, судя по всему, отцом Корноухова.

Сам Лоренц писал: «Роберт Йеркс в течение многих лет содержал в Апельсиновом парке во Флориде большую колонию шимпанзе. Животные свободно размножались и жили так же счастливо, как живут маленькие славки в моей вольере, и гораздо более счастливо, чем вы или я». Рядом было выведено чуть размытыми буквами перьевой ручкой: «Сомнительно. Я более счастлив».

Всё шло хорошо. А в пятницу Максим проснулся ночью и вышел в туалет. Подсвечивая пол смартфоном, осторожными шагами направился в новую часть дома. Старался идти медленно, не хотел никого будить, да и сам боялся растерять остатки сна. Заметил в щели под маминой дверью свет и остановился. Тишину нарушал только прерывисто бормотавший холодильник на кухне, но Максиму показалось, что он слышит какой-то другой, необычный звук. С сомнением приблизился к маминой комнате и в следующее мгновение окончательно проснулся. Мама плакала. Затаённо, почти беззвучно. Ничем себя не выдавала, но время от времени, не сдержавшись, громко всхлипывала.