Максим не был уверен, что поступает правильно, и всё же, повернув холодную алюминиевую ручку, толкнул дверь. На него пролился полуночный свет торшера. Максим зажмурился и чуть отвернулся, давая маме время привести себя в порядок.

– Ты чего? – спросил он тихонько.

Послышался мягкий шорох шерстяной ткани, а следом звякнуло что-то стеклянное. Максим посмотрел на маму. Увидел, что она, укрытая пледом, сидит в кресле. Затравленно смотрит на него тяжёлыми раскрасневшимися глазами. По пледу веером рассыпались какие-то бумаги, а в руках у мамы – гравированный дятьковский стакан из набора, оставшегося от бабушки Корноухова, и чёрная бутылка вина. Красное сухое за двести четырнадцать рублей из зеленоградского «О’Кея». Максим иногда покупал его для мамы на обратном пути из университета. Она держала вино на кухне, добавляла в мясные блюда. Но сейчас, конечно, о готовке речь не шла. На дне стакана растеклись недопитые остатки карминовой жидкости.

Максим закрыл за собой дверь. Не должен был врываться к маме посреди ночи, но, увидев у неё вино, понял, что теперь не заставит себя уйти без объяснений.

В свете торшера комната стала особенно уютной. Геометрический узор ковра смотрелся непривычно глубоким, а хлопковые шторы, днём беспомощно просвечивавшие на солнце, сейчас казались плотными портьерами. Над рабочим столом, в тени, висела аляповатая, но по-своему красивая картина, целиком вылепленная из пластилина, – подарок от детей из дома творчества.

– Я думала, это Паша, – севшим голосом сказала мама.

Поставила бутылку и стакан на комод, возле смятого носового платка.

Максим застыл у двери. Нужно было что-то сказать, как-то объяснить своё вторжение, однако на ум приходили до того глупые, неуместные слова, что он предпочёл молчать.

– Я тебя разбудила?

– Нет. Просто услышал, что ты плачешь.

– Я не плакала… Так, грустила.

– А вино?

– Ну, Паша предупреждал, что свиные рёбрышки в винном соусе доведут до алкоголизма, – мама чуть улыбнулась.

– Не смешно.

– Максим, не играй эту роль. Тебе не идёт.

В неловкой тишине Максим опустил взгляд. Пожалел о том, что вообще проснулся сегодня ночью. Как никогда сильно почувствовал себя здесь, в этом доме и вообще в Клушино, чужим. Он теперь везде был чужим.

– Это я их всех… Они из-за меня погибли.

Максим увидел, что мама опять плачет. Уставшее лицо не изменилось, осталось бледным, безучастным. Даже дыхание не сорвалось, будто последние преграды, прежде заставлявшие кривиться, задыхаться, давно лопнули, и теперь ничто не сдерживало слёзы – они беспрепятственно струились по щекам прозрачными змейками.

– О чём ты? – Максим, пересилив себя, прошёл вперёд.

Сел на краешек кровати.

– Андрей, Дима. Они не вернутся. Так глупо…

– Они знали, на что шли.

– Нет, Максим. Никто на самом деле не знал, на что идёт.

– Значит, и ты не знала.

Мама едва улыбнулась. Громко, настойчиво высморкалась. Взяла стакан. Помедлила, смущённая присутствием сына; всё же допила остатки вина и тут же налила ещё.

– Помогает?

– Не очень.

Вчера в «Фонтанке» написали об исчезновении Погосяна. Небольшая заметка в разделе «Происшествия». Сказали, что сотрудники музея обеспокоены, что раньше Погосян никуда не пропадал. Иногда уезжал, конечно, но всегда предупреждал коллег. Полиция опрашивала его знакомых, надеялась на лучшее и всё в таком духе. Бэкграундом приводилась общая статистика пропавших людей в Северо-Западном федеральном округе. Ничего нового, ничего интересного. Максим не стал говорить об этом маме.

Только сейчас понял, что на пледе лежат письма отца и та единственная из оставшихся фотографий, где родители стоят возле ветвистого дерева. Фотография из индийского городка, на которой они выглядели такими счастливыми.

– «На старом месте возле парка в семь» – это где? – спросил Максим.

– Что? А… – мама провела рукой по пледу. Наугад взяла одно из писем. – Да, мы там встречались. Это недалеко от Тверской. Небольшой парк с фонтаном. Кажется, до сих пор открыт. Я его давно не видела. И что-то не хочется.

– Понимаю. – Максим не был уверен, говорит ли мама об отце или всё-таки о парке с фонтаном.

Знал, что поступает плохо, но решил воспользоваться положением. Если не для себя, то для Кристины.

– Мам, «Особняк на Пречистенке» как-то связан с отцом?

Мама ответила не сразу. Большими глотками выпила вино. Отставив стакан, вздохнула и невидящим взглядом принялась осматривать письма, словно сейчас, столько лет спустя, могла как-то иначе расшифровать их содержание.

– Что значит «Mysterium tremendum»? – Максим не сдавался.

Давно, ещё в детстве, узнал значение этой фразы, но сейчас пытался хоть как-то вывести маму на разговор. Она рассеянно перевернула фотографию. Кивнула и прошептала:

– «Великая тайна». Точнее, «тайна, внушающая благоговение». Да, Серёжа любил тайны. Особенно любил большие тайны. Такие, чтобы накрывали с головой, если ты понимаешь, о чём я.

– Понимаю.

– Нет, Максим, не понимаешь. – Мама уже не плакала. Смотрела пустыми глазами сквозь свои руки. Наклонила голову. Если бы не Максим, она бы так и уснула в кресле.

– Чего не понимаю?

– Я хотела, чтобы у тебя был нормальный отец. Живой отец. Я, конечно, не знала, что всё так кончится, но могла бы догадаться.

Мама говорила тихо. Скользила по винным парам куда-то вглубь тяжёлых видений. Не сопротивлялась подступавшей дрёме. А потом вдруг взглянула прямиком на сына. И в этом взгляде уже не было пустоты. Только боль.

– Всё началось с какой-то ерунды. Забавное приключение, не более того… Когда мы познакомились, я только-только поступила в Строгановку, а Серёжа учился на четвёртом курсе. Через год мы поженились. Всё было очень быстро и… Он весь светился от воодушевления, с такой жадностью взялся за это дело.

– О чём ты?

– Антиквариат. Серёжа обожал вещи с историей. Знаешь, меня это тогда забавляло. Он совсем не расстраивался, если… Он купил тогда новенький ноутбук «Тошиба», ты таких и не видел. Большая серая коробка, а вместо… такой панели, как мышка…

– Тачпад.

– Да, точно. Так вот, вместо тачпада там была зелёная пупырышка прямо на клавиатуре, между букв. Как маленький джойстик… Да, о чём это я? Вот. Прошла неделя, а он умудрился в поездке поцарапать корпус. И знаешь, он этому очень обрадовался. Смешно. Он всегда говорил, что вещь должна быть с историей, иначе она пустая. «У человека – душа, у вещи – история». Да, Серёжа всегда так говорил.

С каждой минутой мамин взгляд становился всё более осмысленным, твёрдым. Она уже не путалась в словах. И только в её голосе угадывалась неизменная горечь.

– После института Серёжа пошёл в антикварную лавку. Девяносто пятый год. Люди тащили всякие древности из музеев, особняков, из церквей. Пропадали целые коллекции, которые потом всплывали где-нибудь далеко за границей. Там, конечно, не только краденое было, но без этого не обходилось.

Серёжа помогал в оценке вещей, собирал материалы для реставраторов. Ведь иногда приносили настоящую рухлядь. Растрёпанные книги в старых кожаных переплётах, иконы в серебряных киотах, всякую дореволюционную мебель, картины, оружие. Много чего. В лавке всё скупали за бесценок, восстанавливали и потом продавали раз в двадцать-тридцать дороже, если не в сотню раз. А чтобы восстановить, нужно было точно знать, что это и как оно выглядело раньше. Вот этим Серёжа и занимался. И он был одержим работой. И так загорался каждой новой историей, что загорались все вокруг. Вдруг начинало казаться, что всё это действительно безумно важно, интересно.

– Отец торговал краденым? – тихо спросил Максим.

– Он не думал об этом. Ему было всё равно. Краденое или купленное.

– Главное, чтобы с историей.

– Да. Но ты не думай, он… Тогда ведь часто обманывали людей, иногда подделывали документы, но лавка, в которой работал Серёжа, почти всё продавала за границу, и требовались подлинники. Серёжа был этому только рад. А ведь это сложная работа. Хочешь доказать, что какое-нибудь там полотно действительно принадлежало Голицыным? Тебе мало провести атрибуцию и установить, что это подлинник восемнадцатого века. Нужно поднимать архивы, искать письма, в которых эта картина упоминалась, искать какие-нибудь портреты, где фоном могло висеть именно это полотно. Понимаешь?

Максим кивнул. Встав с кровати, пересел на край письменного стола. С тех пор как родители разошлись, мама почти не упоминала отца и уж, конечно, не рассказывала о нём так подробно.

Максим не был уверен, что действительно хочет всё это слушать, но пока терпел.

– Долгая, тяжёлая работа, – продолжала мама. – И Серёжа с ней хорошо справлялся. Бесконечно дотошный. Никогда не сдавался. А потом ему обычных картин и старых барочных кресел стало мало. Во всех архивах он натыкался на… ну, скажем так, загадки. Намёки на всевозможные тайники или спрятанные в революцию клады. Для него это был новый мир, в который он нырнул с головой.

– Какие загадки?

– Там много чего было… Первым большим делом стал купеческий особняк на Ильинке в Нижнем Новгороде. В каком-то из писем бывшего владельца Серёжа обнаружил упоминание о тайнике. Причём тайник был настолько большим, что в революцию туда спрятали чуть ли не всё фамильное серебро. Серёжа решил, что речь о целой комнате, которую потеряли после реставраций. Ему никто не поверил, потому что сохранились старые чертежи, и там никакой комнаты не было. Тогда он поднял реставрационные архивы и раскопал, что на внутренней лестнице, под мезонином, при обработке стен обнаружили вентиляционное отверстие. По чертежам его не было. Оно никуда не вело. Все решили, что это вроде как рудимент после переделок особняка в девятнадцатом веке. А Серёжа настоял на том, чтобы стену вскрыли. Особняк тогда принадлежал какой-то компании… Так вот, за стеной они нашли лестницу, которая привела их в настоящую сокровищницу. Правда, она пустовала. Куча барахла и какие-то записи. В итоге комнату заложили кирпичом, потому что компании она была совершенно не нужна. Но ведь Серёжа добился своего. Всегда добивался. И уже не мог остановиться.

Всё это превратилось в какое-то одержимое кладоискательство. А главное, он никогда не мог точно сказать, почему занимается им с таким рвением. Нет, конечно, он многое рассказал бы, соорудил бы целую теорию, и каждый его шаг вдруг показался бы очень даже логичным, чуть ли не вынужденным. Это он тоже умел. Но сейчас… не знаю, мне почему-то кажется, он среди этих древностей, утерянных реликвий, среди всего этого свала мёртвых эпох искал какую-то правду, что ли. Какую-то истину. Свою mysterium tremendum, которая помогла бы ему понять саму суть жизни. Он ведь не просто находил какие-то артефакты. Он к ним прислушивался. И они всегда рассказывали ему свою историю. Прости, трудно вспоминать…

Мама дрожащей от волнения рукой ухватилась за бутылку. Вылила остатки вина в стакан, но даже не пригубила его. Продолжала говорить почти без остановок, словно боялась, что, замолчав, уже не сможет продолжить.

– Летом девяносто восьмого мы с Серёжей и его другом, Костей Сальниковым, поехали в Индию, – мама взглянула на фотографию, лежавшую у неё на коленях. – Мы были совсем молодые. Серёже двадцать шесть, мне двадцать два. Я хотела развеяться перед последним курсом и дипломной работой. Я ведь до этого вообще за границу не выезжала, а тут – безумный, свободный и совсем незнакомый мир. Серёжа, конечно, ехал с другой целью. Мы два месяца колесили по Индии, а под конец остановились в Ауровиле, чтобы как-то переварить увиденное.

– Ауровиль, – прошептал Максим.

В детстве для него название этого города звучало почти так же сказочно, как Аграба из «Аладдина», и сейчас это чувство ненадолго вернулось.

– Да. «Город рассвета». «Обитель надежды»… Серёжа там встречался с какими-то людьми, что-то с ними обсуждал. Я тогда не придавала этому значения. Знала, что он хочет открыть в России магазинчик с индийским серебром, с одеждой из кашемира и всякими там масками, статуэтками. Ничего особенного. Думала, этим всё ограничится. И Серёжа так думал. А потом он увидел этот богатый и весь какой-то хаотичный мир; понял, что в сравнении с ним наши особняки с утерянными коллекциями и сгоревшими библиотеками – крохотное озеро перед гигантским океаном древности. В этом океане уже плавали свои акулы и киты. Искателей сокровищ в нём хватало. Но Серёжу это не испугало. Более того, привлекло. Ему нужен был вызов. Ему всегда был нужен вызов.

Мы дни напролёт говорили о сокровищницах махараджей, о затонувших храмах Махабалипурама, о пропавших кораблях Ост-Индской компании, тоннами вывозившей золото и древние артефакты. О забытых дворцах моголов, о великих битвах времён Александра Македонского. О джунглях и песках, которые за каких-то десять-двадцать лет могли поглотить вековые города с их историей и богатством.

Для меня всё это было забавной болтовнёй. Конечно, я чувствовала азарт, и если бы там, на месте, мне предложили отправиться на поиски какого-нибудь погибшего каравана, я бы не раздумывая согласилась. Но предлагать такое мне, конечно, никто не собирался, и я знала, что вернусь в Москву и выброшу все эти мысли, меня ждала учёба.

А для Серёжи всё это было всерьёз. Он и раньше отдавался работе, я его по две-три недели не видела, пока он рылся в петербургских или новгородских архивах, пока бродил с металлоискателем по пепелищам разграбленных усадеб. А тут он весь воспламенился. Ты не представляешь. Этот взгляд… Серёжа горел. Страсть, ненасытность. И всё та же отчаянная надежда обрести какое-то исключительное знание или указание, где его искать.

– Исключительное знание? – Максим поморщился, не понимая, о чём говорит мама.

– Звучит безумно, правда?

– Да.

– Так и есть. Это было безумием… Твой отец часто говорил, что любые полученные знания мы автоматически считаем исчерпывающими. Главная сложность – найти новые вопросы. «Подлинное знание начинается с вопросов». Это всё равно как ничего не знать о природе электричества, потом прочитать научно-популярную книгу и тут же решить, что ты охватил всю картину. Понимаешь?

Максим неуверенно пожал плечами.

– Чувствуешь себя чуть ли не специалистом, готовым преподавать в университете, ну или по меньшей мере в школе. Ты просто не представляешь, какие ещё вопросы задать. Так и с человечеством в целом. Со всеми фундаментальными физическими константами, с нашим историческим опытом и познаниями в области психики – мы привыкли считать эти познания исчерпывающими и всякий раз удивляемся, если удаётся их случайно расширить. Так вот, мне кажется, Серёжа верил, что сокровища древности помогут ему найти принципиально новые вопросы. Он готов был всем пожертвовать ради них. Даже своей жизнью. Сгореть дотла, но в последнее мгновение, перед смертью, обрести это великое знание или этот великий вопрос.

– Какой ещё великий вопрос, мам?

– Не знаю, Максим. Об этом нужно спросить твоего отца.

Мама, так и не отпив из стакана, поставила его на комод. Небрежно стряхнув с колен письма и фотографию, сбросила плед. Встала. Она была в серой хлопковой ночнушке с короткими рукавами и красными узорами на подоле. Неуверенным шагом прошлась по комнате.

Раззадорившись, говорила так громко, что отчим наверняка проснулся. Не мог не проснуться. И теперь, конечно, слышал маму. Их комнаты, как и все комнаты в новой части дома, разделяла сухая пенобетонная стена с тонкими флизелиновыми обоями, и Максиму сейчас было неприятно думать, что до Корноухова долетает каждое слово.

– Когда мы вернулись в Москву, я занялась учёбой, а Серёжа уволился из антикварной лавки. С друзьями открыл небольшую фирму. «Изида».

– «Изида»? – удивился Максим.

Именно это слово было ключом к некоторым из зашифрованных отцом писем. Максим читал об Изиде в детстве. Сестра и супруга Осириса, мать египетских царей, украшенная короной из бычьих рогов и зажатого между ними золотого ядра Солнца. Богиня, владевшая всеми тайнами вселенной, постигнув которые, человек сразу бы испепелился, ведь его ум слишком слаб, хрупок и не способен вместить беспредельное сияние мироздания.

– Да. «Изида». Они сняли офис на Новом Арбате и теперь брали только самые интересные заказы. Работали с аукционными домами, с антикварами, коллекционерами. Нанимали новых экспертов. Я даже подумала, что Серёжа забыл про Индию и все эти разговоры о великих тайнах. Как будто не знала его… Когда «Изида» стала приносить постоянный доход, он вернулся к своим мечтам.

Серёжа говорил: «Если что-то делать, то делать хорошо», – и всегда поступал именно так. Он не просто изучал Индию, он взялся за санскрит, картографию, навигацию. Знал, что должен работать с оригиналами древних текстов. У нас тогда все стены были заклеены карточками и таблицами. Мы снимали однушку на проспекте Вернадского, и, когда на стенах не осталось мест, он начал растягивать верёвки, новые карточки цеплял на прищепки. Мы даже как-то поругались из-за этого, – мама усмехнулась. – Мне негде было сушить бельё. Так всё и было: он мне про тайны, а я ему про сушку белья…

Серёжа и ещё несколько человек из «Изиды» в итоге занимались только Индией: Костя Сальников, Никита Покачалов, Паша Гуревич и Паша Давлетшин. Даже открыли своё представительство в Ауровиле. Ездили по деревням, скупали семейные реликвии, ходили по храмам и попутно изучали местные архивы, выкупали старые документы. А если не могли выкупить, нанимали тех, кто мог их украсть.

– Украсть? – не сдержался Максим и тут же понял, до чего глупо прозвучал этот удивлённый вопрос. Чего, собственно, оставалось ждать от отца с его одержимостью?

– В девяносто девятом родился ты, и мне пришлось уйти в академический отпуск. Дипломная работа затянулась ещё на полтора года. И я тогда, по сути, осталась одна. Серёжа всё время пропадал в экспедициях. Деньги у нас были, мы даже хотели купить квартиру, но… Мне его не хватало. И, знаешь, я злилась на тебя. Мне тогда казалось, что я должна быть с мужем: там, в Индии, а потом в Африке, в Боливии – везде, куда его заносил поиск древностей.

Да, как видишь, на Индии он не успокоился. Узнав что-то интересное, нёсся с друзьями через все континенты. И чем больше было неудач, тем более одержимым он становился. А «Изида» в каком-то смысле работала уже без него. И там начались проблемы. Кто-то воровал, кто-то плохо выполнял свою работу. Старые клиенты отказывались от сотрудничества, новые не появлялись. Серёжу это не остановило. А потом всё зашло слишком далеко.

Мама ненадолго замолчала. Максим видел, что ей неприятно возвращаться к этим воспоминаниям, и всё же заставил себя спросить:

– О чём ты?

– Тебе был годик, когда в Африке погиб Паша Гуревич. Я даже толком не знаю, что произошло. Серёжа никогда не рассказывал. Что-то с местными племенами. Какой-то спор или ссора, и… Паша не вернулся. Я дружила с его женой. Мы все вместе учились, только на разных курсах. Она… У них остались сын с дочкой твоего возраста. Это было ужасно.

Серёжа после той поездки почти месяц сидел дома. Занимался своими делами, пытался разобраться с проблемами «Изиды». Я уже думала, его приключения закончились, а однажды вернулась домой и увидела записку. Серёжа опять улетел в Ауровиль…

Мама, вздохнув, вернулась к креслу и бережно собрала разбросанные письма. Задержала взгляд на фотографии. Казалось, сейчас сомнёт её и выбросит, но вместо этого убрала в ящик стола – туда, где фотография лежала раньше.

Максим знал, что работа отца как-то связана с антиквариатом, но о подобных масштабах, конечно, не догадывался. Здесь, в деревенской глуши ночного Клушино, всё это звучало почти невероятно. Максим совсем не знал отца. И не хотел знать.

Когда мама упомянула затерянные города и храмы, почувствовал, как стынет грудь, как учащается дыхание. Понял, что его эти скупые рассказы завораживают. И тут же испытал отвращение к самому себе.

Завибрировал сжатый в пальцах телефон. Максим вздрогнул от неожиданности. Посмотрел на экран. Пришло сообщение с незнакомого номера. Максим не стал его открывать.

– В две тысячи четвёртом пропал Паша Давлетшин. – Мама села в кресло. Прикрыла глаза и дальше говорила, едва удерживаясь на грани сна. – Не вернулся из Боливии. Его убила лихорадка. Они были слишком глубоко в джунглях. Даже не смогли вынести его тело. Так и похоронили где-то там, на берегу Мадре-де-Дьос. Да и вернулись с пустыми руками.

А в следующем году Серёжа сам чуть не погиб в Тибете. Это было уже слишком… Я так не могла. Он почти три месяца пролежал в больнице. Ему ампутировали пальцы на правой ноге. Это было ужасно. А он всё шутил, сравнивал себя с Раймоном Ламбером, говорил, что теперь ему будет легче делать восхождения – маленькую ногу проще ставить на небольшой уступ. Вот так.

Я уже преподавала в университете. По сути, всё держалось на мне. Потому что «Изида» совсем развалилась. Какой-то доход ещё приносили поделки из Индии, но там начались проблемы с налоговой. А все накопления Серёжа спустил на экспедиции, которые в итоге не принесли ему ни одного рубля.

Пока он лежал в больнице, мы с ним каждый вечер говорили. О тебе, о том, чем закончится его одержимость. И я убедила его измениться. Я даже была рада, что всё закончилось полным крахом. Говорят, так бывает у алкоголиков. Только на самом дне они могут одуматься. И сделать выбор: вернуться к нормальной жизни или умереть… Серёжа выбрал жизнь. И я почувствовала, что он возвращается в семью, что у моего сына наконец появился отец.

«Изиду» Серёжа передал Никите Покачалову – Никита к тому времени тоже подостыл и уже не рвался ни в какие путешествия. Представительство в Ауровиле передал Косте Сальникову. Они как-то сводили концы с концами, о прежнем размахе речи не было.

Серёжа согласился начать с нуля. Ему было-то тридцать четыре. Даже думал пойти преподавать. А потом я познакомила его с Андреем. С Погосяном из Русского музея. Ну… ты знаешь, о ком я. Андрей был… то есть… да нет, чего уж – был. Был другом твоего дедушки. Ты знаешь, мой папа сам какое-то время работал в Русском музее. Даже теперь иногда приезжает из Иркутска прогуляться по Петербургу. Так вот, Андрей помогал мне в учёбе. Я думала писать у него кандидатскую. И, знаешь, всё шло хорошо. У Андрея всегда находились небольшие поручения по работе в архиве, по атрибуции картин и других предметов. Заказы от аукционных домов, частных коллекционеров. Серёжа, по сути, вернулся к тому, с чего начал. А потом Андрей познакомил его со Скоробогатовым.

– Кто это? – Максим насторожился. Почувствовал, что в своём рассказе мама подошла к самому главному.

– Частный коллекционер. Богатый и влиятельный. У него тогда в Испании был строительный бизнес или что-то вроде того, а в России он торговал недвижимостью. Сейчас не знаю. И дело-то казалось ерундовым. Скоробогатов интересовался собранием живописи князя Голицына. Более четырёхсот картин, которые Голицын оставил в построенной им на Воробьёвых горах больнице.

Поначалу Серёже было скучно. Он проводил много времени с тобой. Вы играли в расхитителей гробниц и… Все эти задачки, головоломки. Он оставлял тебе одну записку, чтобы ты нашёл другую, потом третью и так отыскал своё сокровище. Ты, наверное, и сам помнишь. Сколько тебе было? Семь. Ты же в первый класс пошёл.

Максим помнил. Приходилось отбрасывать густую ряску, чтобы там, на дне мутного озера, рассмотреть эти далёкие картинки из детства, и всё же он помнил. Не смог бы забыть при всём желании.

– Потом Серёжа стал чаще выезжать по делам Скоробогатова. В Питер, в Испанию, кажется, куда-то ещё. Подключил ребят из «Изиды». Других заказов не брал, говорил, что Скоробогатов и так хорошо платит. Мы тогда переехали в трёхкомнатную квартиру.

Думаю, там под конец уже никаким Голицыным не пахло. Не знаю, чем они занимались, но у Серёжи опять загорелись глаза. И мне это не понравилось. Однако я молчала. Верила ему. Думала, что прежнее безумие, после всех слёз и разговоров, не повторится. И ошиблась. В последний раз.

Иногда спрашивала Серёжу о работе. Он отвечал скупо. Всегда с таким воодушевлением рассказывал о своих проектах, а теперь научился молчать. Наверное, боялся, что я опять ему помешаю.

А потом… Я хорошо помню тот день. Часто его вспоминаю. Иногда думаю, что могла как-то повлиять на Серёжу, всё изменить. Нужно было как-то… вцепиться в него, встряхнуть или… Не знаю. Сложно. А я молчала. Серёжа был в очередной командировке. Я ждала его к концу недели, а он приехал поздно ночью в четверг. Он весь горел безумием. Не мог стоять на месте. Ворвался в спальню и всё ходил перед кроватью. Я лежала под одеялом, и мне было страшно. Я почувствовала, что сейчас всё кончится. Он ещё ничего не сказал, а я уже всё поняла. Наверное, поэтому не сказала ему ни слова.

Серёжа тогда заявил, что близок к своей mysterium tremendum, что Скоробогатов последний дурак и всё испортит, что Серёжа всё возьмёт в свои руки и сам доведёт до конца дело, которое они начали вместе. И вот он ходил по нашей комнате. Размахивал руками, смеялся, что-то бубнил себе под нос, а я с ужасом смотрела на него и только спрашивала себя, почему раньше, когда мы только поженились, не понимала, что он безнадёжно безумен.

Потом Серёжа опустился на колени перед кроватью. Посмотрел на меня невидящим взглядом, устремлённым куда-то очень далеко – в места, мне недоступные и непонятные. И сказал, что должен уйти от нас. Ради нашей безопасности. Сказал, что свет, к которому он идёт, сожжёт всё вокруг, и прежде всего тех, кто ему дорог. Сказал, что сам готов гореть, но беспокоится за нас, не хочет, чтобы нас тоже задел этот огонь, потому что мы ещё не готовы. Да, он так и сказал. «Вы не готовы». Мне жаль, Максим, но твой отец сошёл с ума. Буквально. Это… это ужасно. Через месяц мы подали на развод.

Он ещё три года приезжал к нам. Ты помнишь. Изредка заглядывал в гости. Мне было больно на него смотреть. Он со мной почти не говорил. Сразу отправлялся к тебе. Я тогда подумала, что это ничего, что так тебе будет проще с ним проститься, свыкнуться с тем, что отец ушёл из семьи.

Максим взглянул на маму. Она по-прежнему сидела с закрытыми глазами.

В руке опять завибрировал телефон. Максим даже не посмотрел на экран.

– Мы ещё не съехали с квартиры, у Серёжи были ключи и… Однажды он заявился к нам ночью, без предупреждения. Забежал ко мне в спальню. Сказал, что любит меня и жалеет, что всё так вышло. Подарил мне маску Ямараджи. Сказал, что это на память о счастливых днях, которые мы провели в Индии – тогда, летом девяносто восьмого. Затем Серёжа отправился к тебе.

Распахнул дверь, вытащил тебя из кровати. Стал обнимать, смеяться. Я не сразу поняла, что происходит. Выскочила за ним. Хотела прогнать. Немедленно. Боялась, что он сделает тебе больно. Но увидела, что ты, хоть и спросонья, тоже смеялся. Ты любил отца. Обрадовался ему. Тебя даже не пугало безумие в его глазах. Ты, наверное, думал: как хорошо, папа наконец пришёл со мной поиграть. Ещё и подарок принёс.

– Подарок? – сухо спросил Максим.

– Да. Глобус. Разве ты не помнишь?

Максим помнил. Это был красивый тяжёлый глобус. Чётко прорисованные материки, надписи латиницей, расчерченные линиями и пунктирами светло-бежевые просторы океана. Сам земной шар держался в какой-то едва заметной жидкости и был замкнут в футляр прозрачного пластика. Максима тогда это впечатлило.

Он помнил глобус во всех деталях, однако не хотел этого признавать, так что ничего не сказал в ответ. Молча ждал, когда мама продолжит.

– Ты всё пытался его раскрутить. У тебя ничего не получалось, и вы вместе смеялись. Так легко, радостно. А потом Серёжа уехал и больше не возвращался. Тогда я видела его в последний раз.

Это было трудное время. Не знаю, как бы я справилась, если бы не Паша. Он поддержал нас с тобой. Только ты, кажется, не очень обрадовался его появлению, – мама с грустью усмехнулась.

Она была права, Корноухов Максиму не понравился. С его полысевшей головой, уже обозначившимся животом, который с годами только увеличивался, с привычкой жить и работать строго по графику, не отклоняясь ни на минуту, и навязчивым желанием помочь Максиму с уроками. Впрочем, это мелочи. Главное, он совсем не был похож на отца, хотя и вёл себя так, будто мог его заменить.

– Это не всё. Через год, когда мы уже уехали в Ярославль, Серёжа как-то отыскал нас. И прислал курьера.

– Курьера?

– Да. Передал мне картину и…

– «Особняк» Берга?!

– …и письмо для тебя.

Мама выпрямилась в кресле. Прямым взглядом, в котором не было и тени сна, посмотрела на сына.

– Не знаю, где он взял картину. Может, украл. Или получил в оплату от кого-нибудь из старых клиентов. Он ничего не объяснил. Для меня не было даже записки. Просто картина. Как будто хотел откупиться. Знал, что её можно продать. Прощальный подарок. Точнее, подачка.

– Письмо.

– Да, там было письмо. Но я его спрятала. Не знаю, о чём там. Не читала.

– Почему?

– Серёжа написал его тебе. Я не хотела лезть.

– Нет, почему спрятала?

– Я… даже не знаю. Ты так переживал из-за переезда в Ярославль. А потом, на следующий год…

– Дедушка.

– Да. Владимир Георгиевич заболел. И ты… выбросил глобус. Я видела, как ты выставил его на помойку. Поняла, что для тебя Серёжа умер. И окончательно решила, что ты вполне обойдёшься без письма.

– И правильно.

– Оно ещё лежит у меня.

– Выброси.

– Что?

– Выброси это письмо. И другие письма. И эту фотографию. И маску. Всё выброси! – Максим, почувствовав приступ раздражения, говорил громко, даже не пытался себя сдержать.

– Наверное, так и сделаю… Но я хочу, чтобы ты понял. – Мама следила за тем, как Максим беспокойно ходит по комнате. – Я не знаю, где сейчас Серёжа. Может, он заразил Скоробогатова какой-нибудь безумной идеей. Вспомнил одну из своих старых экспедиций, уговорил Скоробогатова дать ему денег, не знаю. И не хочу знать. Слишком много воды утекло. Может, он погиб. Как Гуревич и Давлетшин. Или наконец нашёл mysterium tremendum и где-нибудь там, бог знает где, успокоился и живёт со своим великим знанием. Мне всё равно. Но я хочу, чтобы эта история завершилась здесь и сейчас. Кажется, я рассказала достаточно. Максим. Забудь о картине. Умоляю, забудь! Не пытайся что-то разузнать, не лезь в эту историю. Пойми, я сделала ошибку. Расслабилась, забыла. Да, нам нужны деньги, но Паша прав – не такой ценой. Сумасшествие Серёжи, во что бы он там ни ввязался, погубило достаточно жизней. Хватит. К тому же теперь… теперь картина пропала, и на этом всё, точка.

Когда у Максима в третий раз завибрировал телефон, он сдавил его с такой силой, что почувствовал, как хрустнул корпус. Оттянул переключатель блокировки. Хотел выключить вибрацию. Помедлив, всё-таки нажал иконку принятых сообщений. Увидел четыре эсэмэски с незнакомого номера.

«Ты был неправ. Ничего не закончилось. Я в Менделеево, на остановке. Приходи как можно скорее. Кристина».

«Максим, пожалуйста».

«Максим?»

«Они спрашивали о тебе. Всё слишком серьёзно. Приходи. Я возле теплотрассы. Жду».

Максим застыл. И даже когда погас экран, не смог отвести от него взора.

Третий час ночи.