День «Икс»

Рудин Виль Григорьевич

В. Рудин

День «Икс»

Повесть [1]

 

 

От автора

Утром 18 июня 1953 года мощные радиостанции — РИАС, Би-Би-Си, «Голос Америки» — лихорадочно разнесли по планете тревожные вести.

«В Восточном Берлине забастовка! Вся Восточная зона охвачена беспорядками! В Восточной Германии льется кровь — поднялись все, кто ненавидит коммунистов, кому не по душе новая власть. В ближайшие часы ожидается вмешательство Аденауэра и его моторизованных соединений. Время коммунистического господства в Восточной Германии сочтено...»

...Трудным был пятьдесят третий год для молодой Германской Демократической Республики, — трудным и славным. Это был год свершений, год борьбы, еще одна ступенька длинной лестницы к счастью — ведь оно не дается без тяжелых боев, без мук, не идет в руки само. И не всем в Республике эта борьба оказалась по плечу, — были и маловеры, и нытики, и просто равнодушные. Были и такие, что злобно радовались неудачам, обливали грязью всё и всех или прямо вредили, где только могли, — это мечтали о приходе Аденауэра.

И там, на Западе, не дремали — готовились. Засылали агентов и провокаторов, забрасывали и укрывали в тайниках на территории Республики до поры-до времени оружие; подыскивали посадочные площадки; составляли списки тех, кто подлежал уничтожению в первую очередь; создавали экономические органы, которые должны были после захвата власти взять под контроль народные предприятия — до возвращения бывших владельцев.

Десятки шпионских, диверсионных, пропагандистских организаций, угнездившихся в самом сердце Республики — Западном Берлине, — изо дня в день, из месяца в месяц плели паутину, постепенно, исподволь, готовя взрыв. РИАС и кайзеровское «Ведомство по общегерманским вопросам», «КГУ» и «Комитет свободных юристов», тысячи наемных убийц и шпионов и тысячи официальных работников империалистических разведок приложили свои грязные руки к подготовке «дня икс», как условно именовалась эта акция.

Было учтено все и все предусмотрено: и недовольство части населения в Республике, — этих спровоцировали на забастовку; и злобная вражда «бывших», — эти были организованы в банды и должны были выступить с оружием в руках; для нейтрализации советских войск подтянули к границе танковые колонны, а в Берлине поставили вдоль секторной границы мощные громкоговорители, чтобы призывать советских солдат не мешать погромщикам.

И вот наступило 17 июня.

Наступил «день икс».

Вспомните, как настороженно пробегали вы глазами скупые газетные строчки, как сосредоточенно пытались представить себе: что же происходит там, в Германии? Кто творит беспорядки и убийства? Может ли народная власть навести порядок? Хватит ли сил? Есть ли решимость?

Потом прошли сутки — всего только сутки, короткие 24 часа, и эти сутки показали, что власть в Восточной Германии по праву называет себя рабоче-крестьянской. Народ признает эту власть своей и готов отстаивать ее от любых посягательств.

И народ сурово покарал тех, кто попытался вооруженным путем ликвидировать первое в истории Германии государство рабочих и крестьян.

Об этих трагических событиях, о судьбах простых людей новой Германии, об их радостях и горестях, об их упорной борьбе с наймитами империалистических держав и пытался я рассказать в повести «День икс».

Мне хотелось показать в этой повести, как получилось, что опытные палачи, профессиональные убийцы, бывшие офицеры войск СС и бывшие офицеры обыкновенных войск фашистской армии потерпели сокрушительный разгром в вооруженном столкновении с молодыми, подчас неопытными в военных делах, строителями той новой Германии, которой принадлежит будущее.

И еще об одном следует упомянуть.

«День икс» готовился и направлялся из Западного Берлина, и после позорного провала путча здесь укрылись те, кому удалось избежать справедливого возмездия. И нет ничего удивительного, что и сейчас Западный Берлин представляет собой опасный гнойник, требующий срочного хирургического вмешательства. В Шмаргендорфе и Темпельгофе, в Лихтерфельде и Шарлоттенбурге — буквально во всех районах Западного Берлина тайно и в открытую работают сотни шпионских организаций западных держав, подрывные эмигрантские группы, разбросаны аэродромы и ракетные стартовые площадки, танкодромы и склады со взрывчаткой. Издающийся в ГДР журнал писал в феврале 1959 года: «Пороховая бочка в собственном городе! В центре нашей Республики. На нашей территории. И один-единственный взрыв может привести к третьей мировой войне. И тогда уж не поможет никакое страхование жизни. Помочь может только одно: прочь пороховую бочку!»

И мы вместе со всеми честными немцами требуем — очистите Западный Берлин от скверны! Пусть будет мир над этим городом. Мы слишком хорошо знаем звериное лицо засевших там фашистских недобитков и знаем, чем грозит их пребывание там. Трагедия 17 июня 1953 года напоминает нам об этом.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

...Мерное гудение моторов клонило в сон. Лангер, расположившись в кресле поудобнее, дремал, лишь изредка поглядывая на часы над дверью в рубку пилота или в окно.

До Берлина оставалось всего час полета, и вскоре внизу, сквозь ватные разрывы облаков, замелькали городки и селения Восточной Германии. Сколько раз он успел побывать там за эти годы? Десять? Пятнадцать? Он давно сбился со счета. Да и зачем было считать, если ему так чертовски везло каждый раз?

Конечно, кроме везенья, тут были еще и профессиональная смекалка, и знание психологии людей, с которыми ему приходилось сталкиваться, и, в конце концов, умение пойти на любой, даже самый крайний риск.

Но, как бы то ни было, новые хозяева, видимо, ценили его и, хорошо платя за работу, поручали с каждым разом все более серьезные, сложные задания. Что ж — он не в претензии! Он ведь не только ради денег рискует своей шкурой, он, бывший штурмбанфюрер СС Лангер.

Впрочем, он уже давно отвык и от чина, и даже от своего имени.

Теперь, спустя семь лет после конца войны, вернее — после капитуляции, его зовут — Вилли Гетлин, просто — господин Вилли Гетлин!..

Наконец из-под крыла поползли хаотические нагромождения городских развалин, чередующихся то с уцелевшими кварталами, то с массивами садов...

Берлин!

Вилли уже не отрывал глаз от окна: здесь после войны он еще не бывал... Как-то сейчас выглядит столица?

Но вот дома и сады вздыбились с запада на восток, еще раз... Неожиданный толчок чуть не выбросил Вилли из кресла. «Черт бы побрал этих ами! Не летчики, а дерьмо» — выругался он про себя.

Самолет долго еще катился по бетонным дорожкам, выруливая к зданию Темпельгофского аэропорта. Когда смолкли моторы, в непривычной тишине стало ясно слышно, как к самолету подвезли металлическую лесенку. Один из членов экипажа открыл дверку, и пассажиры двинулись к выходу — американские офицеры, какие-то личности в штатском, избегавшие смотреть в глаза друг другу.

Отстав от остальных пассажиров, помахивая небольшим чемоданчиком и держа на левой руке макинтош, Вилли Гетлин неторопливо шел по обсаженной липами аллее к главному корпусу, где размещались гостиница и ресторан.

Вообще-то его должны были встретить, но за три часа полета он сумел чертовски проголодаться, и если машины еще нет...

Неожиданно кто-то сзади крикнул: «Подождите-ка!» Обернувшись, он увидел невысокого полного мужчину, который торопливо шел к нему, вытирая на ходу пот с лица.

Гетлин остановился.

— Я вас у самолета искал, да проглядел, — сказал незнакомец, немного отдышавшись. — Здравствуйте. Не угодно ли к «Золотому якорю»?

Это был пароль. Гетлин ответил:

— Рад хорошему пристанищу.

— Как в романе, — сказал встречающий с ухмылкой и повел Вилли к своей машине... Но Гетлин оставался серьезным. Перед тем как сесть, он на всякий случай проверил номер автомашины и лишь после этого успокоился.

На улице стояла адская жара. Раскаленные стены домов излучали зной, и даже ветерок, обдувавший лицо и высунутую из окошка машины руку Вилли, был знойным и не приносил облегчения. Поэтому Гетлин очень обрадовался, когда машина, наконец, свернула в небольшую узкую улочку, обсаженную огромными каштанами.

Сидевший за рулем развернул машину к высоким железным воротам, за которыми виднелась двухэтажная вилла с красной черепичной крышей, и посигналил. Из калитки неторопливо вышел американец в белой каске с буквами «МП» и белой портупее. С совершенно равнодушным выражением лица он направился к машине, но, увидев за рулем знакомого человека, повернул обратно. Еще через минуту ворота распахнулись, и машина въехала во двор.

— Шеф, я привез господина... — произнес спутник Вилли, вводя его в небольшую комнату на втором этаже и обращаясь к сидевшему за столом полному американцу в чине майора.

Американец, не удостоив его ответом, кивнул и. подождав, пока он выйдет, сказал:

— Sit down, please.

Вилли остался стоять, недоуменно пожав плечами, — он не понимал по-английски.

Тогда майор, указав глазами на кресло перед приставным столиком, повторил на довольно чистом немецком языке:

— Я предложил вам сесть.

Вилли опустился в кресло и, поняв, что майор его изучает, постарался принять соответствующий вид — спокойного, знающего себе цену человека. Поглаживая ладонью левой руки волосы на виске так, что оттопыренные пальцы их не касались, майор после непродолжительного молчания спросил:

— Как добрались?

— Спасибо. Капитан Скотт все устроил. Летели без посадок.

— Капитан Скотт говорил, что вы поступаете в мое распоряжение?

— Он сказал, что меня переводят в Берлин...

— Будете работать со мной. Придется выезжать в Восточную зону.

— К этому я уже привык.

— Вот и отлично. Теперь к делу. Вам надо будет завтра же выехать в Шварценфельз. На прошлой неделе там провалилась моя группа. — Майор вскинул глаза на Гетлина. — Вас удивляет, как я это узнал? Просто читаю газеты Восточной зоны. Полиция там весьма любезна и немедленно сообщает, кто из моих людей выбывает из игры. Вы знаете, что такое Шварценфельз?

Гетлин, как бы припоминая, чуть прищурился:

— Каменные дома, каменные парапеты, мост через Заале — тоже из камня, плиты на тротуарах каменные. Еще немного зелени и немного воды. Еще горы вокруг. И уголь под землей. Все.

— Насчет камня — возможно... Я там не бывал. Но меня интересует другое.

Это был очень точный инструктаж. Майор не считал нужным говорить намеками или о чем-то умалчивать. Он знал все о сидевшем перед ним человеке, и знал, что этот бывший эсэсовец, работающий на американскую разведку и мечтающий о возврате былого, поддержит его в борьбе против русских и всех коммунистов.

— Так вот, господин Гетлин, меня в Шварценфельзе интересует не камень. И не зелень. Меня интересует то, что лежит под землей,— уголь. И в первую очередь я должен иметь своего человека на шахте «Кларисса».

При имени «Кларисса» Гетлин мгновенно вспомнил высокую кирпичную стену, которой была обнесена вся территория шахты, железные ворота — они распахнулись перед их машиной, как будто бы сами собой... Ну да, там он тоже бывал давно, еще в тридцать третьем.

Их отряд посылали из Берлина.

Черт возьми, на шахте было много коммунистов, и местные штурмовики не могли с ними справиться...

M-да, этот ами предлагает не увеселительную прогулку!

А майор продолжал:

— У меня был человек в шахтоуправлении — он попал за решетку. Этот человек представлял нам некоторые ценные сведения. Но ему приходилось воровать документы. Это рискованно, и не рекомендую такое... Гм... Элементарное средство, мы не карманники. Подыщите работника, который бы в силу служебных обязанностей имел доступ к документам. Нам нужно знать, сколько добычи дает шахта еженедельно, ежеквартально, каков план. Еще лучше, если бы удалось изыскать возможность вывести шахту из строя. Это будет вашей задачей на более дальний срок.

Гетлин представил себе территорию шахты и не нашел, что там можно вывести из строя. Под землей же он никогда не бывал. Да и сомнительно, чтобы он попал туда!

— Вам надо сколотить небольшую группу, человека в три-четыре, не больше, — раздавался голос майора. — При их помощи подыщите укромные места неподалеку от Шварценфельза. Мы забросили туда оружие... На всякий случай. И еще, мистер Гетлин, постарайтесь выяснить, как провалилась первая группа. Для нашей дальнейшей деятельности это очень важно. На деньги не скупитесь. Вот пятнадцать тысяч марок, думаю, на первый раз хватит, — не так ли? — Майор встал, вынул из сейфа пачку пятидесятимарковых банкнот, бросил ее на стол.

— Ясна задача? — спросил он, садясь на угол столика перед Вилли.

— Да! — Гетлин постарался ответить как можно тверже и даже, по давней привычке, упрямо вскинул до синевы выбритый подбородок. — Задачу я понял.

— Запомните: Августаштрассе, 12, табачный магазин, Макс Хойзер. Сошлитесь на меня, — этот человек окажет вам помощь; Пароль: «Я привез вам коробку гаваннских сигар». Ответ: «Возьму с удовольствием». Запомнили?

— Сейчас... — Гетлин повторил мысленно адрес, фамилию, пароль и отзыв. — Все в порядке.

— Остальное предоставляю вашей инициативе. Действуйте сообразно с обстановкой.

Гетлин усмехнулся:

— Работа есть работа...

— Когда возвратитесь, позвоните по этому телефону (он написал на листочке номер и передал его Вилли), и мы договоримся, где встретиться. Запомните телефон теперь же и уничтожьте записку.

— Это само собой разумеется. Но кого спросить?

— Разве вы не знаете, как меня зовут?

— Нет, капитан Скотт этого не сообщил.

— Зовите меня просто Боб. Теперь все?

— Так точно.

—Тогда отправляйтесь в Нойкельн, Бисмаркштрассе, 7. Там вам приготовлена квартира, в которой будете жить, пока не подыщете себе другое жилище.

Он подал Вилли руку, потом, навалившись боком на стол, привычным движением надавил кнопку.

Вилли откланялся. Боб ему понравился: с таким шефом, кажется, можно будет работать...

II

Вот и Августаштрассе — узкая, выгнутая дугой улица, круто подымающаяся к Дворцовой площади. Из-за этой крутизны проезд по улице невозможен, и она вся наполнена пешеходами. Парни в коротких кожаных штанах альпийских горцев, девушки в узких, в обтяжку, брюках, начинавших в 1952 году входить в моду, седеющие мужчины в пиджаках (что им жара!), пожилые женщины, катящие на раскладных тросточках с роликами корзинки с провизией, — все это замелькало перед глазами Вилли, только что вышедшего из прохладного узкого переулка.

Перебросив макинтош на левую руку, в которой держал чемоданчик, Гетлин достал из кармана носовой платок, вытер пот с шеи и лба, потом медленно, стараясь держаться в тени лип, двинулся к табачному магазину Хойзера. Он еще издали увидел красный щит, вывешенный в виде штандарта поперек тротуара. На щите белой и оранжевой краской было выведено: «Табачные товары. Макс Хойзер и сын».

Подойдя вплотную к витрине, Вилли, сделав вид, что рассматривает выставленные там сигары и сигареты в пестрых коробках, попытался разглядеть, что происходит внутри, но ничего не увидел: в магазине было сумрачно. Он решился, взошел на крылечко и толкнул дверь. Тотчас звякнул колокольчик, оповещая хозяина. Но хозяин не торопился, и Вилли успел несколько освоиться в сумраке.

Наконец послышались чьи-то шаги, и из-за портьеры, прикрывающей вход в квартиру, вышел полный пожилой мужчина в очках с толстыми линзами. Отвислые щеки делали его похожим на бульдога.

— Что угодно господину? — обратился он к Вилли.

— Я хотел бы видеть главу предприятия Макса Хойзера.

— Он перед вами.

— Господин Хойзер, у меня кое-что есть для вас, — произнес Вилли, кладя на прилавок чемоданчик. — Только я хотел бы поговорить об этом с глазу на глаз.

— Да? Пожалуйста. Лизхен! — крикнул хозяин за портьеру, и сейчас же оттуда выскользнула невысокая белокурая женщина лет тридцати.

Она с независимым видом прошла за прилавок и молча стояла, ни на кого не глядя.

— Побудь здесь, девочка, и займи покупателей, если им вздумается прийти. Прошу вас! — Макс приподнял портьеру и пропустил гостя вперед.

Вилли шагнул за портьеру и очутился в темном коридоре, на другом конце которого белым пятном светилась стеклянная дверь.

— Туда? — обернулся Вилли к следовавшему за ним Хойзеру.

— Да, да, пожалуйста! — Хойзер вежливо отодвинул гостя в сторону, открыл дверь и пропустил Гетлина в комнату. Кресло — спокойное, глубокое и очень удобное кресло — вот первое, что увидел Вилли. Он подошел к нему, погладил рукой плюшевую обивку. Потом поставил на пол чемоданчик, бросил на него свой макинтош и, откинувшись на удобную спинку, медленно закрыл глаза. Хорошо!..

— Я вас слушаю. — Макс сел напротив гостя. Он еще не понимал, что привело к нему этого человека, и выжидательно смотрел на гладко выбритое лицо посетителя, на его светлые волосы, аккуратно зачесанные наверх, на плотно сомкнутый рот, на чуть припухшие веки. Молчание длилось несколько секунд.

— Я вижу, у вас покупателей не очень много? — Вилли наконец открыл глаза.

— Что поделаешь, нет настоящего товара... — Хойзер тревожно поправил очки.

— Вот видите, как удачно получилось: я привез вам коробку гаваннских сигар, — медленно, с расстановкой произнес Вилли, в упор глядя на собеседника.

Лицо Хойзера заметно вытянулось, левое веко дрогнуло в нервном тике. Явно волнуясь, он ответил:

— Возьму... с удовольствием.

— Значит — договорились. Имя «Боб» вам что-нибудь говорит?

— Боб? Я что-то... Ах, да, да! Помню.

— Он поручил мне выяснить... У вас тут, в Шварценфельзе, что-то случилось?

— Не понимаю...

— Говорят, какие-то аресты...

— Вы вон о чем. В газетах пишут, что ами хотели взорвать «Клариссу». Одни согласны с этим, а другие считают, что коммунисты не могут управлять шахтой, едва не случилась авария, вот и придумали про американцев...

— Слушайте, милейший, оставим агитацию для дураков. Я спросил об арестах! Почему были арестованы именно эти люди, а не другие?

— Хм... Говорят, заметьте: говорят, — а я этого не знаю, — что какой-то идиот сам явился в полицию и донес...

— Его тоже арестовали?

— Откуда я могу это знать?

— Кто этот человек?

— Вы считаете меня ясновидящим?..

— Фу, черт возьми, с вами трудно беседовать!

— Не задавайте глупых вопросов!

— Ого! Мы можем стать большими друзьями, но можем и... Впрочем, первое вероятнее: вы мне нужны.

— Благодарю за откровенность.

— А что же нам в кошки-мышки играть? Боб дал к вам явку, я вижу, что вы — это вы, значит — нечего болтать, извольте впрягаться в упряжку!

— Что вы хотите от меня?

— Мне нужно человек пять-шесть парней, есть у вас кто-либо на примете?

— Положим, есть... У меня иногда бывают «Телеграф» и «Тагесшпигель», кое-кто берет их читать, и я знаю, кто о чем из моих клиентов думает.

— Газеты — это придется оставить. Глупо. Барыш — 10 марок, а подозрение вызовете наверняка.

— Это, знаете ли, мое дело.

— Нет, теперь уж не ваше, а наше дело. Я вовсе не собираюсь попадать в руки красной полиции: ваше пристрастие к изданиям, выходящим на Западе, насторожит кое-кого.

— Ладно, ладно, посмотрим. А парней назвать могу, — человека четыре. Например Отто Кайзер, или вот Зигфрид Кульман — этот даже получше — у него отец был «ПГ», да он и сам был шарфюрером в гитлерюгенде... Кроме этих...

Вилли мысленно повторял имена и фамилии всех названных, — этого было достаточно, чтобы запомнить.

— Адреса знаете?

— К сожалению — нет.

— Узнайте. Через два дня в это же время буду у вас... Ну, теперь мне пора, — Вилли встал.

— Не хотите ли кофе?

— Я и так, пожалуй, пробыл дольше, чем нужно для обычного делового разговора, а?

— Пожалуй... вы правы, — Хойзер с уважением оглядел гостя.

— Возьмите, — сказал тот, вынимая из своего чемоданчика коробку гаваннских сигар.

— А вы их действительно привезли? — удивился тот. При виде этой коробки глаза Хойзера радостно сверкнули, кожа на лице собралась складками, и он еще больше стал похож на бульдога. С благоговением он взял в руки коробку — это был настоящий «Даннеман», да еще в роскошной довоенной упаковке.

— Неужели это действительно «Даннеман»? Это — мое?

— Ну конечно! Как бы я иначе при случае мог доказать, что я — коммивояжер и привез вам товар? Ну, ну, спуститесь на землю, нельзя так. Значит — договорились: через два дня?

— Хорошо, хорошо, я же обещал.

Толстяку явно не терпелось остаться одному, — Гетлин это отлично понял. Повесив на руку макинтош, он взял свой чемоданчик. Хойзер пошел впереди. Они миновали коридор, хозяин отодвинул портьеру, и Гетлин снова очутился в магазинчике. Он был по-прежнему пуст, только за прилавком одиноко стояла жена Хойзера. Увидев мужа и посетителя, она улыбнулась. Сам не зная почему, Вилли тоже улыбнулся. Глядя на стройную фигуру молодой женщины и на пожилого, располневшего Хойзера, представил их вдвоем. Привычно грязно подумалось — ей бы такого, как я... А кто знает? Быть может... Только не сейчас. Пока что ссориться со старым барбосом (так он мысленно окрестил Хойзера) нет смысла.

Вежливо приподняв велюровую шляпу, Гетлин поклонился супругам и вышел из магазина.

Еле дождавшись ухода опасного гостя, Хойзер, велев жене побыть в магазине, вернулся в столовую. Достал из серванта никелированный нож с узким длинным лезвием, поставил коробку на стол и осторожно, чтобы не повредить, снял бумажные печати — вроде тех, что в средние века вешали на шнурочках к герцогским грамотам. Затаив дыхание, поднял деревянную крышку... Это был самый настоящий Даннеман, ароматный, душистый! И, вдыхая сладостный аромат, так хорошо знакомый с давних лет, Хойзер почти физически ощутил, как перестало тревожно колотиться сердце, как постепенно улеглось волнение, вызванное этим нежданным посещением, как вновь возвращается обычное равновесие и спокойствие.

Ну, что же — придется снова впрягаться! Тот сказал верно.

III

Да, вербовать Гетлин умел.

Он говорил, что существует сто тысяч способов обработки людей, но каждый из этих способов применим только к одному человеку. Поэтому Вилли предварительно, но так, конечно, чтобы это было незаметно, знакомился с человеком, услугами которого хотел воспользоваться. Составив себе мнение, он решал — стоит ли игра свеч. Потом, найдя, что тут есть над чем потрудиться, он окольными путями наводил справки, обдумывал, примерял, — в общем, не было еще случая, чтобы он провалился. Да ему и нельзя было позволять себе такую роскошь, — ведь неудача с вербовкой почти наверняка привела бы к катастрофе.

Из разговора с Хойзером в цепкой памяти Вилли Гетлина осталось замечание о том, что некто Зигфрид Кульман был шарфюрером в гитлерюгенде, а отец его — членом национал-социалистской партии. На этом он и решил сыграть. Узнав через Хойзера, как найти Кульмана, он пришел к нему в марочный магазин. К огорчению Вилли, тут нельзя было наблюдать за Кульманом незаметно для него: в магазине был только один посетитель — мальчишка лет двенадцати.

Когда Вилли вошел, мальчишка, запрокинув голову, разговаривал с Кульманом — высоким парнем лет двадцати трех с длинными светлыми волосами, гладко зализанными к затылку.

— Покажите, пожалуйста, марки, только русские, — несмело просил мальчишка.

Осмотрев покупателя внимательным, оценивающим взглядом, Кульман обернулся к шкафу, достал альбом, положил на прилавок и открыл обложку. Дальше восхищенный мальчишка должен был листать сам. Кульман же обратился к Вилли:

— Чем могу служить новому клиенту? Вы впервые пожаловали ко мне.

«О, у него хорошая зрительная память», — с удовольствием отметил про себя Вилли.

— Не беспокойтесь, я просмотрю кляссеры — вот они, в витрине. — А когда вы освободитесь...

— Пожалуйста, вот эту... — мальчик указал пальцем на большую синюю марку, где рабочий поднял высоко над головой красную звезду.

— А денег у тебя хватит?

— Эта марка дорогая?

— Тут написано: шестьдесят пфеннигов.

— Тогда у меня еще останется двадцать пфеннигов. Вот, пожалуйста. — Мальчик достал из штанишек кошелек и высыпал на прилавок легкие белые монетки. Последней упала с тяжелым стуком бронзовая. Мальчик взял две монетки себе, а остальные придвинул к Кульману.

— А тебе не жалко отдавать такую кучу денег за какую-то одну марку, да еще русскую?

Мальчик отрицательно качнул головой. Он достал из внутреннего кармана курточки маленький самодельный кляссер, пинцет, сам осторожно оторвал от листа полюбившуюся ему марку и так же осторожно, стараясь не повредить зубчики, засунул в целлофановый кармашек.

— До свидания!

— До свидания, киндль!

— Почему он берет именно русские марки? — полюбопытствовал Вилли, когда за мальчиком захлопнулась дверь.

— Разве вы не видите, что эти марки красивые? Да к тому же в школах говорят чаще всего про русских, про Россию, про все, что из России. Разве вы не знаете? Да и не только дети — тут всем коллекционерам подавай русские марки.

— Да, да, вы правы. У вас есть марки Финляндии первых выпусков? (Когда-то Гетлин был филателистом, он знал, что спросить).

— Вот видите — и вам подавай русские марки, — ведь тогда Финляндия была русской провинцией. Есть у меня эти марки, но они дорогие.

— Покажите.

Осмотрев с десяток марок, Вилли пренебрежительно отодвинул альбом:

— Не возьму, у них зубцы повреждены.

— Каталог разрешает продажу марок этого вида с поврежденными зубцами — от одного до трех. За марки без поврежденных зубцов — наценка 25 процентов. Хотите убедиться?

— Нет, я все это знаю, но эти мне не подходят.

— Как вам будет угодно. В воскресенье я ожидаю новую партию товара, если хотите...

— Спасибо, возможно, загляну. До свиданья!

— Всего хорошего.

В тот же день Гетлин попросил Хойзера пригласить торговца марками в субботу к себе, в табачный магазин.

...Он действительно не просчитался в выборе. Много раз потом Кульман выполнял его задания.

Но прежде чем выполнять их непосредственно, он выполнил роль «наводчика»: с его помощью Вилли выследил Зигфрида Вольфа — рабочего шахты «Кларисса». «Убрать» Вольфа он считал необходимым, узнав, что «какие-то дураки» безуспешно пытались завербовать этого парня в шпионскую группу, угрожая в противном случае расправиться с его сестрой, живущей в Западном Берлине, о чем Вольф сообщил соответствующим органам. Так и была разоблачена и арестована группа агентов Боба.

Вилли Гетлин застрелил Вольфа на пустынном шоссе, когда тот возвращался домой на велосипеде с ночной смены.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Память Эриха Вальтера сохранила из раннего детства немного впечатлений, и самые яркие всегда были связаны с отцом — очень сильным и добрым.

Они жили в Вуппертале — отец, мать и он, совсем маленький Эрих. Отец работал на металлургическом заводе, и Эрих в свои пять лет уже знал, что его папа — металлист.

И еще отец Эриха был председателем заводского комитета профсоюза, но в этом Эрих тогда не разбирался.

Однажды он проснулся ночью оттого, что по комнате, громко стуча сапогами, ходили какие-то чужие люди, а потом они увели с собой отца. На прощанье отец вытер слезы со щек Эриха, поцеловал его и сказал:

— Не забывай меня. Ладно?

Прошло несколько лет. Эрих подрос, пошел в школу. Потом, как и все, он стал членом «Пимпфа» — детской фашистской организации. Мать, с грустью глядя на него, сказала однажды:

— Что сказал бы твой отец, увидев тебя?

— Папа был бы недоволен? — с тревогой опросил Эрих.— Я тебя не слушаюсь? Или я плохо учусь? Учитель меня хвалит!

— Да, да, мой милый мальчик, ты хорошо учишься, но чему тебя учат? Что на фюрера надо молиться? И что немцы — это нация господ, а коммунисты — предатели?

— Мамочка, что ты говоришь? — Эрих с изумлением взглянул на мать. — Разве это не так?..

— Ах, милый мальчик! Ведь твой отец был коммунистом!

Эрих был потрясен. Как! Он — сын коммуниста? Эрих принадлежал к поколению немцев, которые воспитывались на черной геббельсовской кривде о том, что коммунист и предатель Германии — одно и то же. Именно поэтому мать не могла больше молчать! Но для самого Эриха это известие было поистине невероятным. Память об отце была священной. Отец не мог быть плохим!

Конечно, мать предупреждала Эриха — не говорить об этом, но...

Однажды, на уроке истории, учитель, рассказывая о великой миссии Германии, призванной управлять всей Европой, воскликнул:

— Итак, дети, вы видите, что коммунисты и евреи вели немецкую нацию к гибели, а наш фюрер, этот великий барабанщик, пробудил народ и спас Германию!

И Эрих не выдержал.

— Господин учитель! Разве не было среди коммунистов хороших людей?

— А ты знаешь таких хороших коммунистов? — тут же ощетинился учитель, впиваясь глазами в побледневшее лицо мальчика.

— Нет, господин учитель, я не знаю, но просто я не могу понять, почему все коммунисты плохие. Ведь они тоже были немцами?

Класс замер. Секунду-другую учитель думал, как поступить, и, наконец, решил:

— Хорошо, Эрих, после уроков ты придешь ко мне, и я тебе все объясню.

Разговор начался так:

— Ну, мальчик, садись и расскажи, почему ты так интересуешься, нет ли среди коммунистов хороших людей?

— Нет, господин учитель, я интересуюсь не этим. Я просто не мог понять, как это немцы, если даже они коммунисты, могут ненавидеть немецкий народ и продавать его врагам отечества?

Придраться было не к чему. Это еще больше насторожило учителя.

Он обратился в гестапо и узнал, что отец Эриха, Курт Вальтер, умер в концлагере...

На очередном уроке учитель вызвал Эриха к доске и спросил:

— Где твой отец?

— Господин учитель, это относится к уроку?

— Отвечай!

Эрих наклонил голову и уставился в пол.

Гудение в классе смолкло. Стало слышно, как бьют изредка в оконные стекла капли дождя.

— Так ты не хочешь говорить, где твой отец? — переспросил тощий учитель-наци. И, обернувшись к классу, начал заранее приготовленную речь.

— Дети! Вы помните, как Эрих допытывался, нет ли среди коммунистов хороших людей? Все вы, истинные немецкие дети, можете теперь узнать правду и вышвырнуть из своих рядов сына человека, который предал фюрера и Германию. Отец Эриха Вальтера был коммунистом! За это он заключен в концлагерь и там умер. Дети! Эрих — сын предателя!

Как и ожидал учитель, последние слова были встречены криками и свистом. Потом встал Ганс Зонненберг, классный вожак «Пимпфа».

— Эрих Вальтер, мы исключаем тебя из нашей группы. Мы требуем, чтобы ты больше не приходил в ваш класс. Мы объявляем, что если ты...

...Губы Эриха тряслись от волнения. Глазами, полными слез, смотрел он на класс, на своих вчерашних друзей, ставших вдруг врагами. Что мог сделать он, двенадцатилетний подросток? Ах, как это ужасно: понимать, сердцем чувствовать, что ты прав, и не иметь сил доказать это!

Все же у него хватило выдержки уйти из школы с достоинством, молча...

В конце того года — тысяча девятьсот сорокового, перед самым рождеством, они переселились в маленький шахтерский городок Шварценфельз, где их никто не знал и где не могла, по их мнению, повториться такая история...

Мама опять начала работать, Эрих снова пошел в школу. Но он стал скрытным, замкнутым, следил за каждым своим словом и в классе держался обособленно...

Детство Эриха кончилось.

...Война с Россией для многих в Германии была неожиданностью.

За неделю до этого Геббельс опубликовал в «Фелькишер беобахтер» статью, в которой открыто угрожал в ближайшие дни рассчитаться за все с английскими плутократами. Потом, когда часть тиража разошлась, Гитлер приказал газету изъять, потому якобы, что министр пропаганды проболтался о готовившемся вторжении в Англию, нечаянно выдал государственную тайну. Это был коварный отвлекающий маневр!

Прошло семь дней, и пушки загрохотали... но не на Ламанше, а на востоке — за Бугом.

Конец июня 1941 года запомнился Эриху беспрестанным громом литавр: под это победное бряцанье через каждый час по радио передавали сообщения о разгромленных русских армиях, о взятых городах, стремительном продвижении в глубь России панцирных немецких колонн и мотопехоты...

— Мама, значит, наци сильнее всех? — спросил Эрих через месяц после начала войны.

Что могла ответить мать? Разве видела она, что происходило там, на полях неведомой России? Она ответила так, как подсказывали ей сердце, горький опыт:

— Эрих, твой отец был коммунистом. Его могли убить, но победить, — запомни это, — победить его не могли... А там, в России, — очень много коммунистов... И там весь народ — с ними. И у них, мой мальчик, — правда. Та правда, за которую погиб твой отец. Горько будет немецким матерям узнавать о гибели сыновей... горько! Но для Гитлера это — проигранная война. В это я верю твердо... Если узнают, что я говорю тебе это,— меня повесят. Но все-таки я говорю это.

Внутренне Эриха не удовлетворил этот ответ, хотя он ни на секунду не усомнился в искренности, в правдивости матери. Он стал внимательнее читать сводки с фронта. Потом, сличая их со сводками прошлого года, стал постепенно убеждаться, что гитлеровские дивизии движутся в глубь России значительно медленнее, чем при победном шествии по Франции. А в конце 1941 года, когда по радио все чаще стали сообщать об «эластичном выпрямлении линии фронта» под Москвой, Эрих убедился, что предчувствие не обмануло его мать.

Известие о гибели армии Паулюса под Сталинградом Эрих встретил с чувством, которого он не мог объяснить. Конечно, было хорошо, что Гитлер, погубивший его отца, получил такой жестокий удар. Но ведь там, в Сталинграде, погибли тысячи немцев! В чем были виноваты они, эти немцы? Были ли правы русские, убивая их? И как он, немецкий юноша, должен смотреть на эти поистине трагические события?

Эриху было уже пятнадцать лет, и его душа требовала ясного и точного ответа.

II

Конец августа 1944 года остался в памяти Эриха не только потому, что в эти дни Германия оделась в траур после уничтожения в Ясско-Кишиневском «котле» восстановленной 6-й армии.

В этот день, придя домой, Эрих впервые увидел Эрнста Вернемана.

— Это друг твоего отца, — сказала мать, и Эрих, с волнением пожав темную жилистую, но очень теплую руку, серьезно и внимательно принялся рассматривать сидевшего за столом невысокого, щуплого на вид человека.

— Ты напоминаешь мне Курта, — сказал гость, дав Эриху осмотреть себя. — Он тоже начинал разговор только после осмотра собеседника. Ну как, понравился я тебе? Нет?

Эрих промолчал. Он думал, как бы подвести разговор к тому, что его волновало. Наконец спросил:

— Вы были с папой в лагере?

— Да, мы были в одном бараке в Заксенхаузене.

— Почему вы остались живы?

— Быть может, когда-нибудь я расскажу тебе об этом... Сейчас не время. Поговорим лучше о тебе. Твоя мать сказала, что ты вырос достойным сыном Курта Вальтера, но тебе не хватает знаний. Хочешь, я немного помогу тебе?

Эрих, снова помолчав, ответил:

— Мне нужно знать, что будет с Германией... потом?

— О, мой мальчик, да ты и впрямь, как твой отец — смотришь в корень. Хорошо, я тебе отвечу... Но... ты умеешь держать язык на привязи?

Эрих, глядя в глаза гостю, упрямо кивнул головой.

— Хорошо, верю тебе, мальчик. Так слушай. Мы вырвем власть у тех, кто вверг наш народ в эту преступную и бессмысленную бойню. Мы будем их судить — и Гитлера, и Геринга, и Геббельса, и Шахта, и всех этих мелких фюреров. Чтобы навсегда искоренить фашизм, чтобы ни ты, ни твои будущие дети не дрожали от страха при слове «гестапо» или «СС». Мы соберем всех честных людей, чтобы всем сообща ковать наше счастье. И люди пойдут за нами, — мы создадим свою, новую Германию, где все будет принадлежать народу и все будет для народа. И на ее знаменах мы напишем — «Единство, мир, труд». Так будет.

— Да, так будет, — задумчиво повторил Эрих. — Но после войны придут те, кто победил... нас? Ведь так?

— Да, это неизбежно потому, что войну развязал Гитлер. Но они разгромят не нас, не народ, а гитлеровский вермахт, нацистский строй. Я не знаю, как будут вести себя после войны западные страны, но русские безусловно придут к нам как друзья.

Эрих удивился:

— Почему вы так говорите? Ведь они все вместе дерутся против нацистов, против Гитлера.

— Это, мой мальчик, ты поймешь позже. Ну, мне пора. Скоро комендантский час, а до дома далеко.

— Куда?

— Далеко... — Вернеман подмигнул.

— Но вы еще придете к нам?

— А как ты думаешь, для чего я вас разыскал? Приду. И я очень надеюсь, что память об отце даст тебе мужество стать настоящим человеком.

— Когда вы придете?

— Этого я тоже не знаю. Может, через неделю, может — через месяц. Но помни о... своем языке, понимаешь!

— Понимаю. Не маленький.

— Вижу. Сколько тебе лет?

— Пятнадцать.

— Да, совсем взрослый! Хорошо, позови теперь маму.

Но звать ее не пришлось, она сама вошла в комнату с подносом, на котором стояли маленькие чашечки и кофейник. Запахло чем-то, отдаленно напоминающим кофе: трофеи первых лет войны уже кончились, и вместо мокко по карточкам выдавали эрзац.

— А вот и я. Мужчинам придется отрешиться от дел, — я хочу предложить кофе.

— Нет, нет, Лотти, спасибо, время позднее, а встречаться с полицией или гестапо мне совсем незачем, хотя документы в полном порядке. До свиданья, Лотти. Мы тут поговорили с Эрихом. Я доволен. Будь здоров, Эрих. И провожать меня не надо, я дорогу помню.

Эрнст Вернеман окинул мать и сына спокойным, ласковым взглядом, серьезно, как взрослому, пожал Эриху руку и ушел.

Спустя неделю он снова появился.

— Лотти, — сказал он. — У меня есть пакет, который надо передать по одному адресу... Но вблизи постоянно торчит шупо, который меня видел два раза... Не хочу привлекать его внимание... Не могла бы ты...

Эрих мгновенно поднялся:

— Я пойду, можно? Разрешите!

— Это опасно, Эрих.

— А маме не опасно?

— Конечно опасно, но...

— Мамочка, ведь ты разрешишь мне, правда?

Глаза Лотты мгновенно повлажнели.

— Хорошо. Только будь осторожен, мальчик.

— О, я понимаю.

Так началась его работа в подпольной коммунистической группе.

Эрих носил по разным адресам пакеты, иногда записки, но продолжалось это всего несколько месяцев. В январе 1945 года Эрнст Вернеман исчез, а где его искать, — ни Эрих, ни мать не знали. Эрих было решил пойти по тому адресу, куда носил пакеты, и спросить, почему исчез Вернеман, но мать отговорила: если исчезновение Вернемана связано с его арестом, в доме наверняка устроена засада (так оно и было в действительности).

Потом события понеслись, как снежная лавина в Альпах.

Русские прорвались через Одер. Они окружили Берлин.

Гитлер покончил самоубийством.

И наступил тяжелый, как похмелье, но долгожданный мир!

...Прошло еще несколько лет.

О Вернемане ничего не было слышно.

В 1950 году Эриха вызвали в заводской комитет СНМ и спросили, как он смотрит на то, если его пошлют работать в министерство госбезопасности.

Эрих оторопел.

— Почему именно меня?

— Ты имеешь хоть какой-то опыт подпольной работы и понимаешь в этом больше других, — ответил секретарь.

Не часто приходилось Эриху Вальтеру смущаться так сильно, как смутился он в эту минуту.

— Откуда вы знаете? Я никому не рассказывал!

— Это неважно. Мы получили письмо из министерства. Надо послать в их распоряжение несколько парней. И тебя прямо называют. Вот, посмотри.

Секретарь протянул письмо — оно было отпечатано на лощеной хрустящей бумаге. Внизу стояла подпись:

«Комиссар полиции Эрнст Вернеман».

— Он жив?! — Эрих вскинул на собеседника заблестевшие вдруг глаза.

— Кто он?

— Вернеман, ну, вот тот, кто подписал письмо!

— Ну, если подписал, значит, жив. А ты что — знаешь его?

— Ладно, это неважно. Все — я согласен.

Позже Эрих узнал, что Вернеман был освобожден русскими войсками из Ораниенбургского концлагеря под Берлином.

И вот уже три года, как Эрих Вальтер — в министерстве государственной безопасности.

...В тягостном раздумье сидит Эрих Вальтер за письменным столом. Опершись локтями о стол, он закрыл ладонями лицо.

Прошла уже неделя после трагической гибели Зигфрида Вольфа. Чего же добился инспектор полиции Эрих Вальтер? Преступник не только не разыскан, но даже следов его не обнаружено.

Техническая экспертиза установила систему пистолета, из которого стрелял убийца.

Но, боже мой, — сколько таких пистолетов после войны осталось еще в руках преступников!

Та же экспертиза по обнаруженным помощником Эриха Фелльнером следам дала заключение, что убийца был ростом около 170 сантиметров.

Но что толку от этого?

Какой смысл вообще имеют все методы розыска преступников, когда в молодом, здоровом теле Республики сидит эта проклятая заноза — Западный Берлин?

Любой уголовник через два часа или через двадцать минут после совершения преступления окажется там — вне пределов досягаемости!

Правда, между криминальной полицией Республики и Западного Берлина достигнуто джентльменское соглашение о взаимной выдаче уголовников, но ведь это так шатко!

Стоит любому аферисту, любому мошеннику, наконец — просто карманному воришке произнести три слова: «Я восточный беженец», — и он станет неприкосновенным.

А что же говорить о террористах, о диверсантах?

Эрих был несколько раз на шахте «Кларисса», беседовал с секретарем парторганизации и другими людьми, хорошо знавшими убитого, встречался с вдовой Зигфрида Вольфа — Эммой, выяснял обстоятельства дела. Он заинтересовался соседом Вольфов — Зигфридом Кульманом, — человеком, в жизни которого было много подозрительного...

Но все это пока не давало разгадки...

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

— Что, боязно?

Боб доверительно и почти дружески улыбнулся. Как он и ожидал, вопрос разозлил Гетлина.

По давней эсэсовской привычке, тот строптиво выпрямился, вскинул подбородок:

— Трусость в нашем деле — разменная монета. И вообще, после Восточного фронта, — говорить мне о трусости? Но посудите сами: прошло всего полтора месяца, как я из Шварценфельза. Они ведь чуть-чуть не сцапали меня после того, как этот Вольф свалился с велосипеда... в могилу. — Вилли помолчал. — Там что-нибудь случилось новое?

— Пока нет. Но скоро должно случиться.

— Не понимаю.

Боб коснулся кончиками пальцев щетинки усов:

— Я выброшу туда оружие. Надо спрятать его в тайники. Согласны, что вам самому необходимо при этом присутствовать?

— Д-да... — не мог не согласиться Гетлин. — Когда намечена операция?

— На третье октября. Самолет пройдет в три часа ночи над пунктом «А» и сбросит мешок. Припрячьте его и возвращайтесь. Только не будьте растяпой. Кстати... или нет, некстати, но... деньги у вас еще есть?

Вилли пожал плечами.

— Я умею тратить, но не знаю, как выращивать эти фрукты.

— Хорошо, получите еще. — Боб достал из кармана деньги и молча, по-хозяйски, плотно положил на стол.

— Теперь все. Когда думаете ехать?

— Сегодня с ночным.

— Это совпадает с нашим планом. Проведите все так, чтобы... Ну, не учить же мне вас таким вещам.

— Да, уж не стоит.

Итак, снова туда, в Шварценфельз, где его, быть может, уже ждут, готовят ему западню. Да, только теперь Гетлин вдруг очень ясно понял, что ненависть к врагам — это далеко не то же, что повседневная работа против этих врагов, спокойных, не теряющих самообладания, упорных.

И, главное, непоколебимо уверенных и в своей правоте, и в своей победе!

Черт бы их побрал...

...На следующий день он с коробкой сигар и пачками сигарет явился к толстому Хойзеру.

— Ого, опять вы? — Макс отлично разыграл удивление, хотя, кроме Лизы, в магазинчике снова никого не оказалось. — Вы нас не забываете.

— Истинных немцев так мало осталось на нашей грешной земле... — Гетлин уныло пожал плечами. Потом, обернувшись к Лизе, изысканно раскланялся и вслед за Хойзером прошел в комнату. Выгружая из чемоданчика пачки сигарет, Гетлин, как заправский коммивояжер, принялся их расхваливать. Хойзер на этот раз с подлинным изумлением посмотрел на него:

— В вас погиб великий артист.

— Не каждый артист может быть разведчиком, но каждый разведчик обязан быть артистом. Это аксиома. Но — товар! Согласитесь, черт возьми, что товар хорош.

— Да, конечно.

— Убирайте его. И оповестите через Кульмана всех, чтобы собрались сегодня у пункта «А». Предстоит работа.

— Хорошо, хотя роль мальчика на побегушках не мое амплуа.

— Как вы, однако, щепетильны, — криво усмехнулся Гетлин.

II

Часам к десяти вечера Вилли Гетлин добрался до места предстоящей операции и бесшумно обошел лесок, в который самолет должен был сбросить груз. Все было спокойно. Глядя на призрачные клубы тумана, медленно накатывающиеся на холм из котловины Шварценфельза, на то, как постепенно растворяются в молочной дымке россыпи городских огней, Гетлин с удовольствием подумал, что американцы совершенно точно предугадали погоду.

По шоссе изредка проходили автомашины, и свет их фар выхватывал из темноты столбы клубящейся влажной пыли. От этого промозглого тумана Гетлина вскоре начало знобить, но он, поплотнее запахнув макинтош и надвинув шляпу поглубже, продолжал стоять под деревом, лишь изредка посматривая на часы и в сторону города.

Отсюда, с холма высотой в пятьдесят метров, днем открывался чудесный вид на Шварценфельз, лежащий в котловине, на синеющие вдали развалины древнего графского замка, на Заале, тонкой змеей вьющуюся между обрывистыми холмами, на черные скалы над рекой, по необыкновенному цвету которых город получил свое название.

Вдруг со стороны автострады появилась какая-то неясная фигура, за ней вторая. Гетлин на всякий случай сунул руку во внутренний карман макинтоша, расстегнул пуговицу и взялся за рукоятку пистолета, — нагретая теплом его тела, она приятно легла в иззябшую ладонь.

Силуэты медленно приближались. Гетлин понял, что люди пройдут стороной, и еще плотнее прижался к дереву. Да, это были Кульман и Пифке (еще один из завербованных). Ничего не заметив, они прошли мимо. Удовлетворенный, Гетлин негромко кашлянул. Те двое мгновенно укрылись за стволами. Подождав еще несколько секунд, Гетлин окликнул:

— Зигфрид, сюда! Вы приехали или пешком? — спросил он, когда те приблизились.

— Ехали, — признался Кульман.

— Я же запретил!

— Ничего, шеф, все в порядке. Мы с Пифке на моем мотоцикле еще засветло были в Рудельсдорфе, — там Пифке хотел купить мотоцикл. А к вечеру прикатили сюда.

— Купили мотоцикл?

— Нет, развалина.

— А твой где?

— Там, в кустах, — Кульман махнул в сторону автострады и тотчас тронул Гетлина за рукав. — Шеф, идут...

К ним приближались еще двое. Настороженное молчание длилось недолго: Кульман узнал своих.

— Теперь к делу! — Гетлин внимательно посмотрел на каждого. — Стоять на своем месте до тех пор, пока прилетит самолет. Потом всем сходиться сюда, к центру. Все понятно? Ну, марш по местам! Ждать осталось два часа.— Он показал каждому направление. — Дойдете до опушки, и замрите. Все. Пошли.

Гетлин снова остался один. Теперь он расположился в кустах у самой автострады: там было удобнее наблюдать. Все было тихо. Медленно, тревожно тащилось время. Гетлин поеживался от холода, взглядывая на светящийся зеленоватый циферблат, на еле мерцающие стрелки,— до срока оставалось все еще много времени.

Туман на холме постепенно рассеялся, лишь отдельные полосы тянулись вниз, в котловину. На небе высыпали тысячи звезд.

Наконец откуда-то справа, сверху, донеслось гудение моторов. Потом вспыхнул расширяющийся внизу сноп света: американец включил носовой прожектор, направив луч полого вперед. «Это он имитирует потерю ориентировки, — сообразил Гетлин. — При свете Заале заблестит». Задрав голову, Вилли напряженно следил за видимым теперь самолетом, быстро несшимся к нему. От мощного рева моторов все существо Гетлина наполнилось бешеным гулом, но это продолжалось только мгновение. Самолет пронесся и, выключив прожектор, стал удаляться на северо-запад, в сторону воздушного коридора. Некоторое время были еще видны мигающие цветные огоньки на плоскостях, потом и они потерялись в звездном небе. Только тогда Гетлин спохватился: а мешок с оружием!

Он крадучись пошел к месту сбора, внимательно осматриваясь, насколько позволяла ночная темень.

Минут через двадцать все пятеро сошлись в условленном месте. Никто мешка не обнаружил. Гетлин нервно щелкнул пальцами:

— Будь оно проклято! Кто-нибудь видел падающий мешок?

Оказалось, никто мешка не заметил, звука падения никто не слыхал: все следили за самолетом и прожектором. Странный психологический шок!

— Ладно. Тогда марш обратно по местам и еще раз пройдем по лесу. И чтобы глаза пялили вовсю!

И только часа через полтора Пифке случайно наткнулся на висевший почти у самой земли мешок: парашют запутался в ветвях высокого дерева, и стропы не дали грузу упасть на землю.

— Теперь, — распорядился Гетлин, — так: мы с Кульманом остаемся здесь. Остальным — обратно на посты, и чтобы не дремать! Сюда не возвращайтесь. Дежурить до пяти утра, потом марш по домам. И не вздумайте идти табуном, — пешком и поодиночке!.. Обруби стропы. — Гетлин подал Кульману раскрытый, с широким лезвием, нож, когда они остались вдвоем.

Кульман, потрогав жало большим пальцем — острый ли? — обошел дерево, определил на ощупь, что стропы висели свободно, только два натянулись, как струны. Он разрезал их.

Потом несколько минут они молча сидели у мешка. Кульман выжидательно смотрел на Гетлина. Потом спросил:

— Начнем?

— Что начнем? — Гетлин как бы очнулся.

— Так надо же вскрывать, — он ткнул мешок ногой и ощутил что-то твердое, бесформенное.

— А так донести — сил, что ли, не хватит? Цыпленок! Где носилки?

Через минуту Кульман вернулся с заранее приготовленными носилками. Потом, довольно бесцеремонно отстранив Гетлина, он обхватил тюк и спокойно положил на носилки. Кажется, за цыпленка он отплатил. Но Гетлин будто и не заметил этого подвига.

— Теперь слушай! — остановил он Кульмана, собравшегося поднять свою сторону носилок. — Пойдем к другому тайнику, к запасному, к тому, что за гребнем холма. На всякий случай. Парашют мы ведь не сможем снять!

Спустя еще час ночная посылка была аккуратно опущена в тайник, — забросана сверху прошлогодними листьями, еще хранившими на себе сырость ночного тумана, и завалена шершавыми плитами песчаника.

Занималось утро. Здесь, в лесу, не было видно, как побелел на востоке край неба, просто Гетлин увидел лицо Кульмана — злое и утомленное.

— Теперь домой, — сказал он, — а то твоя мать беспокоиться будет. Кстати, что ты ей говорил о сегодняшней ночи?

— Мы же с Пифке ездили в Рудельсдорф, за мотоциклом. Я сказал старушке, что мы там заночуем, вернемся утром. — Кульман взглянул на часы. — Скоро пять. Если мотоцикл не подведет — магазин открою вовремя.

— Постарайся не опоздать. Вообще — учись все делать так, чтобы внешне не нарушать ни правил, ни законов. Понял?

— Конечно.

— Ну, марш, марш.

— А вы? Остаетесь?

— Всего на пару минут.

Гетлин посмотрел вслед Кульману, потом устало поднялся с камня и пошел вверх, к тайнику: ему предстояло провести несколько часов в засаде, чтобы убедиться, что слежки не было и операция не раскрыта.

III

Вернеману последнее время нездоровилось.

Это не вызывало особого удивления у тех, кто знал, как жил при нацистах этот с виду неутомимый человек, как напряженно он работал в послевоенные годы.

Сам Вернеман все события в своей жизни, любую новую работу воспринимал как нечто само собой разумеющееся, поскольку этого требовали интересы партии. Так называемые «мелочи быта», и в том числе состояние здоровья, как-то ускользали из поля его зрения. Нет, не следует думать, что Вернеман был стоиком. Он был самым обыкновенным человеком. Просто в горячке работы, в бешеном темпе трудового дня, который начинался в шесть часов утра и кончался далеко за полночь, ему некогда было выкроить час-другой, чтобы показаться врачу или, попросту говоря, даже подумать об этом. Легкие недомогания он вообще не принимал в расчет, но в последние дни с ним происходило что-то всерьез неладное. Особенно неприятны были резкие боли в области сердца, как будто кто-то исподтишка, но настойчиво стискивал его железными когтями... Наконец, он почувствовал себя так плохо, что вынужден был обратиться к врачу. Заключение оказалось малоутешительным, и волей-неволей пришлось звонить в Управление: день-два он на работу явиться не сможет.

Для Эриха это случилось совершенно некстати. Ему обязательно надо было посоветоваться с комиссаром об организации наблюдения за Кульманом. В принципе вопрос был уже решен, оставалось самое трудное — осуществить его практически. Перебирая в уме все возможные варианты, Эрих тщетно примерялся то с одной, то с другой стороны. Даже за поздним ужином после работы эти размышления не покидали его. Только поэтому он, обычно такой внимательный, рассеянно слушал мать, иной раз отвечая невпопад. Наконец Лотта с удивлением спросила:

— Что тебя мучает?

Эрих виновато взглянул ей в глаза:

— Извини, мутти. Я думаю о комиссаре.

— О Вернемане? Что же ты о нем думаешь?

Эрих отложил в сторону вилку, отодвинулся от стола:

— Мутти, может, ты все-таки расскажешь, как он спасся?

— Из концлагеря?

— Да, где они были вместе с отцом.

Лицо матери стало печальным и сосредоточенным, глаза, перебегая с одного предмета на другой, вместе с тем не замечали ничего, и Эрих ясно ощутил тоску в этих добрых и ласковых глазах. Лотта наконец промолвила:

— Это так больно, Эрих! Подумай: должны были спастись двое, а удалось одному. Другого нет. И я не хотела... Нет, я не завидую комиссару. У меня хоть ты остался, а он совсем-совсем один... Это еще тяжелее... И вспоминать все это....

— Прости, мутти. Но ведь я — сын. И я должен, наконец, узнать, как все случилось. Понимаешь? — Эрих вытер губы салфеткой, встал. — Пойдем в комнату, потом со стола уберем.

— Но ведь я знаю только в общем...

— Все равно.

— Ну, подожди. Я все же наведу порядок на столе.

Она еще долго гремела посудой, дважды и трижды перемывая каждую тарелку, потом тщательно вымыла стол. И лишь почувствовав, что достаточно успокоилась и что разговор пойдет в верном тоне, она пришла в комнату и присела рядом с лежащим на тахте сыном. Несмотря на поздний ночной час, он еще не спал. Он ждал. Мать провела несколько раз по его волосам, что-то вспоминая и обдумывая. Потом медленно заговорила, глядя через открытую дверь в темную прихожую, как будто там заново развертывались перед ней трагические события:

— Был подготовлен побег. Кто его организовал, как — я ничего не знаю. Бежать должны были двое — Вернеман и твой отец. Это было еще в тридцать пятом году в Бухенвальде. Вечером, перед побегом, отца вдруг вызвали к коменданту. Вернеман решил, что гестапо напало на след. Он себе места не находил, пока отец не вернулся. А тот пришел и говорит — велели собираться, ждать приказа. Потом еще человек пятнадцать из их барака предупредили, чтобы они собирали вещи и были наготове. В общем, это был перевод в другой лагерь, в Ораниенбург. Вернеман говорил мне, что наци часто практиковали такие переброски, чтобы мешать заключенным организовывать группы. И вот... твой отец и Вернеман сидят и ждут, что произойдет раньше? Увезут ли отца до часа, назначенного для побега? А изменить уже ничего было нельзя: два часа, ни на минуту раньше. Бывают, Эрих, обстоятельства, когда человек вдруг обнаруживает, что он бессилен что-либо изменить в ходе событий, что слепая и безжалостная судьба может и пощадить и погубить... А человеку остается стиснуть зубы и ждать... Вот они и ждали.

Эрих с грустной нежностью смотрел на мать. Он знал, что погибший в застенках гестапо отец все так же дорог ей, несмотря на минувшие годы, что все так же волнуют ее события, теперь такие давние. Как любил Эрих свою постаревшую мути!

— Да, если бы не эти два часа! — Лотта Вальтер вздохнула. — Кто знает, может, сегодня с нами был бы твой отец. Но его увезли в двенадцать ночи. Вернеман остался, и в два он бежал вместе с другим товарищем.

— А кто этот товарищ? Где он сейчас?

— В тридцать восьмом он погиб в Испании. Но я его не знала. Мне рассказывал Вернеман.

— Хороший, чистый он человек, мутти!

— Да, Эрих. Я боюсь за тебя... боюсь твоей работы, но знай: все-таки я рада, что тобой руководит такой человек, как он.

IV

Поиски в лесу ничего не дали. Парашют сняли с дерева — он оказался, судя по клейму, американского происхождения. Что же выбросил самолет на этом парашюте? Кто принял посылку? И куда ее запрятали? Ах, если бы не туман! Даже лучшая ищейка Зекта не могла взять след.

Эрих с сердцем захлопнул докладную по результатам поиска, и в тот же миг на столе зазвонил телефон.

— Здравствуйте, товарищ Вальтер, — послышался знакомый голос Эммы Вольф. Она казалась возбужденной. — Не можете ли вы уделить мне несколько минут?

— Да, да, пожалуйста, всегда вам рад. Откуда вы говорите?

— Из бюро пропусков.

— Через пять минут вам выдадут пропуск.

И вот Эрих снова видит перед собой нежное лицо молодой женщины, ее светлые волосы, только глаза у нее сегодня необыкновенные — без грусти. Таких глаз у Эммы Эрих еще не видел. Но он сейчас думает лишь об одном: случилось нечто необычное. Что? Так трудно сдержать нетерпение.

Эмме Вольф тоже не терпится поведать Вальтеру свою новость. Ничего не говоря она вынимает из сумочки несколько фотоснимков и кладет их на стол.

— Вот, товарищ инспектор: этого мужчину я за два дня до несчастья видела! Он из нашего переулка выходил, а я как раз домой возвращалась, и на углу мы с ним столкнулись. Он очень спешил и меня плечом задел, еще извинился. Я бы, конечно, об этом случае не вспомнила, но вчера, в воскресенье, я зашла в кафе на Макртплац, и вижу — этот человек сидит. Как вы думаете, в чьем обществе? Ни за что не угадаете. В обществе Кульмана.

— Хм, действительно интересно. Но почему вы сразу ко мне не пришли?

— Да не с чем было, я только ночью сумела отпечатать, — Эмма Вольф указала на снимки. — Я давно ждала такого случая: может быть, Кульман с кем-нибудь встретится. Нам же обоим он казался подозрительным... В прошлом у него — гитлерюгенд... Сейчас — эти частые исчезновения по ночам. Ведь об этом мне по-соседски и его мать рассказывала. Нет, я за ним специально не ходила, не думайте. Я временами сама над собой смеялась, — мол, сыщик какой выискался. Вот и вчера у меня аппарат при себе был... В общем, я в кафе зашла, хотела сыну пирожное купить, и за столиком в углу этих двоих увидела. Я сразу вышла на площадь и стала ждать, когда они появятся. Больше часа ждала. Кульман отправился к трамвайной остановке, а этот вот медленно обошел вокруг дворцовой площади. Я за ним не пошла, издали наблюдала. Он остановился у дворца, потом сел на скамью под дубом. Мне показалось — он кого-то ждет. Тут я его сфотографировала. Только близко подойти было нельзя, снимок маленький вышел.

— Так этот человек, вы говорите, кого-то ждал?

— Ну да, он все на часы поглядывал. Но никто не пришел. Я только один кадр и успела сделать, как он вдруг поднялся, наверно заметил меня, и быстро-быстро ушел.

...Оставшись один, Эрих Вальтер принялся рассматривать фотографии мужчины, принесенные Эммой.

Это был человек лет, приблизительно, сорока. Волосы зачесаны назад. Выражение глаз разобрать нельзя — снимок сделан вполоборота, к тому же неизвестный наклонил голову.

Кто же он, этот человек? Что связывает его с Кульманом? И имеет ли все это отношение к убийству Зигфрида Вольфа и к парашюту, сброшенному сегодня ночью? Второй раз появляется в городе этот человек, и оба раза происходят весьма неприятные события. Что это — случайное совпадение, или...

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

I

Вот и ноябрь на носу — уже ноябрь!

Коммунисты, конечно, повеселятся на этом русском празднике, а как хочется напомнить им о своем существовании. Да, напомнить именно в этот день: дескать я жив и не сложил оружия: у меня есть зубы и я еще умею кусаться — ого, как умею!

Но не ехать же Вилли Гетлину ради этого в Шварценфельз.

Черт бы побрал Кульмана: за весь месяц не удосужился приехать в Берлин. Неужто и этого парня выследили? Кажется, в Восточной зоне научились работать неплохо. И Боб совсем замучил: ему, конечно, нет ни до чего дела, ему подавай сведения! Да он, кажется, и не очень поверил в историю с фотографированием. Что за идиотское положение! Неужто все-таки не обойтись без поездки в Шварценфельз? Пожалуй — придется, иного выхода нет. Только не сейчас, не сразу, — может быть, через неделю. Да, решено: если Кульман через неделю не явится, нужно трогаться самому.

Заключив с самим собой такую сделку, Гетлин неторопливо доел скромный обед (Боб последний месяц стал скупиться, а трогать собственные сбережения не хотелось), расплатился и направился домой.

Еще открывая дверь, он услыхал, как в квартире трезвонит телефон. Вилли рывком снял трубку.

— Слушаю, — прохрипел он, задыхаясь от быстрого бега.

— Я хотел бы поговорить с господином Гетлином.

— Кто это?

— Зигфрид.

«Здо рово!» — подумал Вилли, но из осторожности спросил:

— Какой Зигфрид? Откуда вы?

— Господин Гетлин... мы встречались с вами у Макса, у него есть жена Лизхен...

— A-а, вспомнил... Да, да... Что привело вас в Берлин?

— Дела, желание развлечься...

— Ну, что ж, давайте, встретимся в шесть часов вечера в ресторане... — И он назвал адрес.

В людном ресторанчике Гетлина, видимо, знали. Не успел Кульман остановиться у входа в зал, как к нему подошел официант и, приятно улыбаясь, сказал:

— Вам господина Вилли? Я провожу вас...

Он жестом пригласил Кульмана следовать за собой и плавно заскользил по блестящему паркету к лестнице, которая вела на невысокую галерею,— там располагались отдельные кабинеты, вход в которые был занавешен бархатными портьерами.

Поравнявшись с одним из таких кабинетов, официант слегка раздвинул портьеру, и Кульман увидел за столом своего шефа.

— Сюда, сюда, пожалуйста! — Гетлин ногой отодвинул стул. — Садись, поможешь мне расправиться... — он кивнул на несколько бутылок с вином. — Когда приехал?

— Утром.

— Где же ты болтался целый день?

— На Фридрихштрассе. Хотел зайти к Майеру — закупить партию марок, но магазин закрыт, оказывается, Майер еще в прошлом году перебрался сюда, в Западный Берлин. Пришлось порыскать по другим оптовикам...

— Почему же не поехал к нему?

— Смысла нет: мне нужны русские марки.

— Ах, верно. Держишь нос по ветру?

— Что поделать! Бизнес есть бизнес.

— В Шварценфельзе что новенького?

Кульман извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник, достал из него два густо исписанных листочка и протянул Вилли. Тот быстро пробежал глазами записи, — это были ценные сведения о работе шахты «Кларисса» за третий квартал.

За такие сведения Боб дорого заплатит.

— Пожалуй, неплохо, — сказал он наконец, небрежно сунув бумажки себе в карман. Потом достал деньги и, отсчитав 50 марок, протянул Кульману.

— Держи, это твое.

— А тому, через кого я достал эти сведения?

Секунду поколебавшись, Гетлин добавил еще 25 марок.

— Этого ему достаточно. Кстати, как ты его подцепил?

— Простите, шеф, предпочитаю умолчать. Секрет свободного предпринимательства.

— Хорошо, пока молчи. Но он надежен?

— За деньги — безусловно.

Налив в рюмочки зеленоватого алколата, Вилли произнес:

— Теперь можно и повеселиться. Ну — прозит!

— Прозит! — Они, не чокаясь, приподняли рюмки и медленно выпили тягучую жидкость.

Потом, глядя на Кульмана, сосредоточенно жевавшего ветчину, Вилли Гетлин решил, что можно завести разговор о более серьезном деле.

— Знаешь, я ищу толкового человека для одного важного поручения. Только надо еще не быть трусом. Можно много заработать.

— А что нужно сделать?

— Завтра в десять утра приходи ко мне, я живу на Ульрикагассе, 8. Нет, нет, не записывай, запомни так. Там все узнаешь. Да — как наш тайник?

— В порядке. Перед приездом сюда я его проверял.

— Отлично. Так я пошел, а ты можешь доедать, допивать и даже потанцевать. Не беспокойся — за все заплачено. (Зная, что получит от Боба много больше того, что он дал Кульману, Гетлин позволил себе этот широкий жест). Счастливо погулять, Зигфрид, до завтра!

...В тот же вечер Гетлин встретился с Бобом.

— Серьезное дело! Есть возможность поднять на воздух «Клариссу».

— Нужны дела, а не слова.

— Шеф, это реально. Сегодня Кульман привез вот это, — Гетлин вынул из бумажника листок, полученный пару часов назад. — Все эти сведения он собрал через своего нового знакомого, который работает в шахтоуправлении на «Клариссе». Я предлагаю дать Кульману наш чемоданчик, научить его, как обращаться с взрывателем, как устанавливать часовой механизм, а потом через того человека подбросить чемоданчик...

— Завтра в восемь утра инструктор привезет чемоданчик, он же научит Кульмана...

— Не надо, я сам ему все объясню. Пусть только привезут мне эту чертову игрушку. И еще. Кульман просит за это тысячу западных марок...

Боб недоверчиво посмотрел на Гетлина.

— Ладно. Но деньги Кульман получит только после взрыва, так ему и передайте.

II

В праздничную субботу 7 ноября, часов в одиннадцать утра, Эриха неожиданно вызвал Вернеман.

— По вашему вызову явился! — доложил Эрих, входя через минуту в кабинет комиссара.

— Здравствуйте, товарищ Вальтер! — откликнулся тот и, не приглашая сесть, приказал: — Немедленно берите себе в помощь товарища Фелльнера и поезжайте на «Клариссу». Там что-то случилось — кого-то задержали с подозрительным чемоданом. Доложите мне по телефону через полчаса.

И вот Эрих, вместе с Фелльнером, вошел в кабинет секретаря парторганизации шахты. Навстречу ему поднялся человек с трубкой в руке. Эрих бросил взгляд на щуплого парня, сидевшего на стуле посреди комнаты, на трех рабочих, что стояли сзади него, поздоровался. Потом, пожимая руку секретарю, спросил:

— Ну, что тут у вас произошло?

— Этот юнец, — секретарь ткнул трубкой в сторону молодого парня, — принес на шахту вот какую штуку... — с этими словами секретарь поднял из-за стола небольшой чемоданчик черного цвета и положил его на стол.

— Он, понимаете, оставил эту штуку в устье откаточной штольни и хотел убраться, — вмешался один из рабочих. — А мы трое, значит, я и вот они — Штарке и Корвиц, увидели его и — сюда.

— С багажиком вместе! — улыбнулся другой рабочий. — Что-то тут не чисто, а?

Вальтер легко опустил ладонь на черный прохладный дерматин чемодана, будто прислушиваясь к чему-то, а потом слегка кивнул настороженно замолчавшим рабочим:

— Хорошо, товарищи, разберемся... А теперь прошу оставить нас с задержанным. Вы все, вероятно, скоро понадобитесь. Товарищ секретарь может остаться... Ну, рассказывайте! — обратился Вальтер к задержанному, беря стул и садясь против него.

— А что я должен рассказывать?

— Вот про все это, — Эрих кивнул в сторону двери, куда вышли рабочие, потом показал глазами на чемоданчик.

— Я не знаю, зачем они меня задержали. Я работаю в шахтоуправлении, чемоданчик не мой.

— Но ведь они видели, как вы несли этот чемоданчик и оставили его...

— Врут!.. Ну, я пошел.

— Садитесь и бросьте валять дурака! Кстати — как ваша фамилия?

— Виндпфенниг.

— Как, простите? — переспросил Эрих. Это была действительно необычная фамилия: «Ветряная копейка». Выдумают же.

— Хм! Если не нравится Виндпфенниг, можете звать «Штурмгрошен».

— Не паясничай, щенок! — сказал секретарь, отгоняя левой рукой дым от лица. — Тут каждая секунда дорога. У тебя голова все-таки не из этого сделана! — и он постучал пальцем по трубке.

Эрих с какой-то внутренней неприязнью смотрел на развязного парня. Тоже еще — не «ветряная копейка», так «штурмовой грош». А, впрочем, эта развязность, пожалуй, к лучшему.

— Отвечайте, только быстро! — резко бросил он. — Ваше имя?

— Гейнц.

— Когда родились?

— В 1932 году.

— Где?

— Здесь, в Шварценфельзе.

— Кто отец?

— Работал на «Клариссе».

— Кем?

— Не знаю, он погиб в 1944 году, мне было десять лет. Он был инженером.

— Кто дал вам этот чемодан?

— Того человека... — тут парень понял, что проговорился, но было уже поздно: слово сорвалось с языка.

— Ну, продолжай! — Вальтер наклонился к парню и в упор глядел в его косящие от страха глазки. — Да не дрожи ты, мальчишка! Отвечай, если тебе дорога жизнь!

— Я не знаю этого человека...

— Но ты признаешь, что чемодан твой?

— Да, да, только я не знаю, кто этот человек. Он дал мне сто марок и сказал, что если я положу чемодан туда, где вагонетки выходят из-под земли, то получу еще столько же. Я видел этого человека только один раз.

— Что в чемодане?

— Не знаю.

— Как открывается чемодан? — с этими словами Вальтер повернулся к столу, чтобы взять чемоданчик.

В этот же миг парень бросился к двери, но Фелльнер преградил ему дорогу.

— Э, брось, не дурачься! — и он положил чемоданчик под ноги парню.

— Что здесь?

— Сколько сейчас времени?! — вместо ответа вскрикнул парень.

— Одиннадцать часов тридцать две минуты.

— Тот человек сказал, — в двенадцать будет взрыв!..

— Фелльнер, наручники! — крикнул Эрих. — Быстро, все в машину.

В мгновенье щелкнули стальные замки наручников. Эрих схватил чемоданчик, крикнул: — «До свидания!» — и все трое ринулись вниз по лестнице. Они даже не расслышали, как секретарь бросил вслед:

— Осторожнее, товарищ Вальтер!

...Вот и кончилась черта города. Шоссе шло все в гору, с обеих сторон к нему подступали деревья. Фелльнер, включив сирену, гнал машину, как самоубийца. Эрих сосредоточенно смотрел на часы — красная секундная стрелка бежала круг за кругом, отсчитывая то, что уже не возвращается.

Гейнц совсем потерял голову от страха. Он то молился, то плакал и просил прощенья...

До двенадцати оставалось семь минут, когда Эрих Вальтер велел тормозить. Он был очень бледен.

— Фелльнер, если через десять минут после взрыва я не вернусь, поезжайте к комиссару и все доложите. Не упустите задержанного!

Выскочив из машины с чемоданчиком, он бросился в лес. Овраг! Нужен какой-нибудь овраг! А вокруг ничего подходящего. Но вот на счастье неглубокая яма, неизвестно кем и для чего выкопанная — опасная ноша летит туда.

Отбежав в сторону метров двадцать, Эрих ничком повалился под толстое дерево. Сердце бешено колотилось, в ушах глухо стучало, глаза заволакивала дымка, по лицу струился пот.

— Почему же нет взрыва? — нетерпеливо приподнял он голову. — Неужели... — И в тот же миг земля дрогнула, вверх полетели черные комья, обломки веток, коры. Подождав еще минуту, Эрих подполз и заглянул в яму. Края ее осыпались, а вокруг клубилось удушливое облако от сгоревшей взрывчатки.

Эрих с трудом поднялся и, устало переступая отяжелевшими ногами, побрел к машине.

...Но Зигфрид Кульман пока ни о чем не знал.

В субботу утром он уехал к своему другу в Мариенфельд за картошкой (надо же на всякий случай обеспечить себе алиби), а вернулся очень поздно. Сам он взрыва не мог слышать, расспрашивать было нельзя. Тем более глупо было идти ночью к Виндпфеннигу. Приходилось сдерживать себя. Завтра в газетах что-нибудь да напишут, а тогда можно будет спокойно сходить и к Виндпфеннигу.

А пока он с удовольствием вспоминал о знакомстве в поезде с очень красивой девушкой, — у нее такая смуглая матовая кожа. А волосы! Они какие-то бронзовые. Она, правда, слишком строга, но все-таки...

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

I

Инга Келлер, пленившая воображение Кульмана своими бронзовыми локонами и необыкновенной, матовой смуглостью кожи, была в самом деле человеком незаурядным.

Старый Бернгард Келлер рано приметил склонность дочери к рисованию. Это было для него большим счастьем, потому что сам он тридцать лет отдал чудесным вазам, декоративным блюдам, фарфоровым фигуркам и сервизам: Бернгард Келлер был главным художником фарфоровой фабрики «Бауман и сыновья».

Девочке едва исполнилось шесть лет, когда она выпросила у матери бумагу, запретный отцовский карандаш и с увлечением принялась выводить какие-то линии, высунув от усердия розовый язычок. Вечером Бернгард обнаружил на рабочем столе беспорядок: недоставало карандаша с грифелем-лопаткой. Кто посмел взять карандаш?!

Мать, ни слова не говоря, положила на стол каракули Инги. Несколько минут Бернгард, насупившись, рассматривал рисунок, потом, усадив дочь на колени, спросил:

— Что это?

— Я не знаю. Я видела это у тебя в книжке. Наверно, зверь.

— Почему зверь?

— А вот хвост, и лапы, и пасть, и он весь изогнулся, а из глаз сверкает молния...

Да, Бернгард ясно увидел очертания китайского дракона!

С этого дня судьба Инги была решена.

Где-то там, за стенами квартиры, содрогалась мостовая от мерного шага штурмовых отрядов, где-то охотились за людьми и создавали концлагери, грозовые предвоенные тучи заволакивали небосклон — и все это было, казалось, неизмеримо далеко. Бернгард Келлер, высидевший три года в окопах первой мировой войны, не желал больше ничего знать о политике. Он рисовал, он учил этому дочь.

Остальное его не касалось.

В тринадцать лет Инга могла часами листать страницы «Истории искусства», молча изумляясь, как оживал камень под рукой человека: вот граненые кружева Кельнского собора, а вот нежное лицо Уты — кажется, это не камень, а матовая, чуть просвечивающая кожа. И рядом с ней — князь Эккехард. Разве не ясно, что это был хитрый, злой владыка, на его одутловатом лице застыла змеиная улыбка...

Потом в жизнь ворвалась война — с победными реляциями, с бедными нормами продуктов, а позже — с ночными бомбежками.

Инга с ужасом смотрела на рассыпавшиеся в прах улицы ее родного города... Отец, поплотнее завесив шторы светомаскировки и закрыв двери в коридор, ворчал, что надо кончать это безумие, потому что следующий раз бомба может угодить в фабрику.

Но фабрика уцелела. Это казалось чудом, потому что соседние дома были превращены в руины.

Потом — поражение...

Оккупация...

Постепенно возвращались старые опытные рабочие, производство наладили, к удивлению Бернгарда Келлера, русские даже оказали помощь. Потом кто-то вздумал устроить опрос — должны ли фабрики, заводы и крупные мастерские стать народным достоянием. Это возмутило Келлера. Как? Отобрать у человека то, что ему принадлежит по закону? Бернгард не задумывался, что он сам своим тридцатилетним трудом, своим талантом и трудолюбием — вместе с рабочими — создал для сыновей давно умершего Баумана их богатство. На референдуме он голосовал против национализации. Большинство рабочих и служащих проголосовало «за».

А Инга стала уже девушкой. Но — странной. Она чуждалась подруг и шумных молодежных компаний. Даже очень близкие люди казались ей слишком примитивными.

И вот — эта нечаянная встреча в поезде. Кто был тот человек? Он сказал, что у него свой марочный магазин. Но что-то еще было в его светлых нагловатых глазах, что невольно приковывало к нему внимание. Что это? В ее присутствии парень явно робел — это щекотало самолюбие.

И Инга — из любопытства, а, может быть, от скуки, решилась после первого свидания на второе, потом на третье.

Да, он ее не на шутку заинтересовал.

Последний раз они встретились в субботу перед рождеством. Сидели на скамейке в сквере на Тауэнциенплац.

На площадь вышла колонна резервной полиции, и над домами пронеслось:

Янки, янки, вам надо по домам! Атомное пугало давно пора убрать!

Зигфрид проводил внимательным взглядом колонну и следовавшую за ней ораву ребятишек.

Им овладело чувство зависти и не менее острой ненависти к этим ладным, плечистым парням.

Тут, неожиданно для себя, он сделал глупость.

Повернувшись к Инге и кивнув в сторону уходящей колонны, он сказал:

— Подумаешь — им атом не страшен! Да они и от этого разбегутся!..

На широкой ладони Зигфрида Инга рассмотрела пистолет, на вороненом стволе которого поблескивали тусклые блики.

— Зачем это? — Инга невольно отшатнулась. — Оружие? — Девушка резко поднялась и пошла прочь.

Зигфрид оторопело посмотрел ей вслед, ничего не понимая, потом бросился догонять.

— Инга, Инга, подождите!

Услыхав его голос, Инга побежала не оборачиваясь, с бульвара на мостовую, перебежала на другую сторону улицы.

II

Пивная в Мариенфельде была самая обычная. И вывеска — точно такая, как у всех остальных немецких пивных — огромный красный щит с надписью: «Берлинер Киндль». И еще нарисована кружка, из которой и выглядывает этот самый киндль с лукавой улыбающейся мордашкой и торчащим рыжим хохолком.

Кульман вошел в пивную, осмотрелся — кроме Гетлина, других посетителей не было. Ну кто, в самом деле, потащится в такую погоду в пивнушку! Гетлин, не откладывая журнала, настороженно следил из-за него за Кульманом — поймет ли тот, что надо сесть за соседний столик? Парень, между тем, подошел к стойке, похлопал озябшими руками по своим щекам, сказал: «Уф-ф!», — и медленно направился к столику, за которым сидел Гетлин.

— У вас тут удобно — у самого камина! Вы не разрешите? — нарочно громко, чтобы слышал хозяин, произнес он. — А впрочем, я лучше устроюсь рядом.

Он сел вполоборота к Гетлину за соседним столиком.

— Хозяин, мне погреться! И кружку пива!

Гетлин облегченно вздохнул. Не глядя на Кульмана, он зашептал:

— Не оборачивайся. Не смотри на меня. Здесь есть казармы?

— Есть. Мой друг — помните, с мотоциклом? — он возил меня сюда. Это было как раз около казарм.

— Говори коротко и не так громко. Кто там находится?

— Подразделение фопосов.

— Надо выяснить, чем они вооружены.

— Летом у них были винтовки и автоматы. Пулеметов я не видел.

— Устарело. Ш-ш-ш... Идет хозяин...

Гетлин поднес к губам кружку с пивом и стал медленно тянуть густую темно-коричневую жидкость. Сделав несколько глотков (хозяин, поставив перед Кульманом стопочку вина и кружку пива, ушел к себе за стойку), Гетлин продолжал:

— На этой неделе там появились танки. Проверь, где размещены, что за экипажи — русские, или фопосы? Я получил срочное задание Боба. Если удастся — познакомься с кем-нибудь из них. Все сделаешь сегодня, кроме знакомства. Данные завтра привезешь мне в Берлин к восьми утра, не позже! Все. Я выйду первым. Останешься один — продолжай шептать что-нибудь, — стихи, молитву, проклятья, что хочешь. Для хозяина. Понял?

Гетлин встал — хозяин поднял голову, — двинулся было из-за стойки, но Вилли остановил его:

— Не трудитесь, пожалуйста, я сам подойду.

Хозяин благодарно кивнул.

— Вот, получите. Теперь в расчете?

— Да, да, пожалуйста, заходите к нам еще.

— Если попаду в эти края — обязательно.

Гетлин потуже замотал шею клетчатым коричневым шарфом, приподнял воротник пальто и ушел в снегопад.

III

Эрих Вальтер, прыгая через ступеньки, одним духом влетел на второй этаж. Пальто его набухло от сырого снега, целый день летевшего косой стеной на землю: поля шляпы со всех сторон опустились, — фетр больше не вбирал в себя влагу, и она холодными каплями стекала на лицо, за воротник. Но Эрих не замечал этого. Он был горд своей удачей и потому стремительно распахнув дверь, еще с порога крикнул:

— Товарищ комиссар! Кульман сейчас ездил в Мариенфельд!

— Пойдите, разденьтесь, товарищ Вальтер, — спокойно произнес Вернеман.

— Есть, товарищ комиссар!

Вальтер вышел, снял пальто и сам удивился — какое оно тяжелое. Потом снял шляпу, стряхнул с нее воду, улыбнулся стенографистке, сочувственно смотревшей на него из-за своего «Ремингтона», и вернулся в кабинет.

— Так что вы хотели мне сообщить?

— Прошу прощения, товарищ комиссар. Но дело мне кажется чрезвычайно серьезное. Кульман ездил сегодня в Мариенфельд.

— Зачем?

— Он часа три вертелся около казарм резервной полиции, потом поехал домой. Из-за снегопада я не мог наблюдать за всеми его действиями. Кроме того, там, в деревне, людей не очень много, а у казарм вообще никого почти не было, так что близко к нему я подойти не мог. И вот еще что: Кульман заходил в пивную. Я за ним туда не пошел, остался на улице. Видел, как из пивной вышел мужчина и пошел к вокзалу. Я его сначала не узнал. Но когда он проходил мимо меня, мне показалось, что это был он.

— Кто — «он»?

— Да тот неизвестный, фотоснимок которого нам уже давно доставила Эмма Вольф.

— Вы уверены, что это был тот самый человек?

— Категорически я не утверждаю, но мне так показалось... В общем — пока я раздумывал, он свернул за угол, а там до вокзала метров сто, а поезд уже подходил — этот человек точно рассчитал. И я решил остаться на месте — ждать Кульмана.

— А где Фелльнер?

— Я его не брал с собой. У него жена болеет.

— Почему же вы не сообщили об этом мне? Я заменил бы Фелльнера! Вы понимаете, сколько важного можно было бы узнать, если бы мы проследили за этим человеком?

— Но откуда же я мог знать, что именно он мне встретится?

— Этого вы не могли знать, но, следя за Кульманом, обязаны были предвидеть и его поездки, и его возможные встречи с другими людьми. Так?

Эрих совсем мальчишеским жестом почесал затылок.

— Да, тут я не подумал.

— Великолепно! Товарищ Эрих Вальтер снова не подумал! — Вернеман посмотрел в глаза Эриху и, покачав головой, добавил тихо: — Сын Курта!.. — Не кажется ли вам, что Кульман, если он враг, а также тот неизвестный, если он шпион, — были бы весьма довольны, сталкиваясь каждый день с подобным...

Эрих поднял на комиссара виноватые глаза:

— Ротозейством?

— Да! Надеюсь, впредь вы будете осмотрительнее. Когда думаете побывать в Мариенфельде?

— Я выеду через полчаса.

— Нет, не годится. Сначала подумайте, о чем и как будете говорить с хозяином пивной. И переоденьтесь, на вас все промокло. Перед поездкой зайдите ко мне. Буду ждать в семь вечера.

До чего же приятно очутиться в теплой и уютной пивной после холодного пронизывающего ветра! К ночи метель вовсе разбушевалась, дорогу замело, и хотя от вокзала было всего метров сто, Эрих успел набрать полные ботинки снега.

У стойки угрюмо стоял хозяин — невысокого роста, лысый, с усталым лицом человек.

— Добрый вечер! — поздоровался Эрих, приподнимая зеленую с цветным кантиком шляпу альпийского горца и усаживаясь за столиком напротив стойки.

Хозяин, кивнув, вопросительно осмотрел одинокого посетителя:

— Пива? Вина? Есть русская водка.

— Пива, стопочку водки... Сосиски... не плохо бы, а?

— Да, подаем.

— Пожалуйста.

Хозяин проворно вышел в заднюю комнату, — видимо, там была кухня. Эрих осмотрелся, пытаясь представить себе, где сидели Кульман и неизвестный. В пивнушке было всего пять столиков. И самым удобным было место вон там, в углу, у камина.

Очень естественно, что человека с мороза тянет к огоньку.

Эрих встал и пересел к камину. На столике лежал журнал, зажатый в деревянную держалку. Эрих принялся его перелистывать.

Вернувшись из кухни, хозяин подошел к Эриху и поставил на столик маленькую стопочку с водкой и старомодную кружку с оловянной откидывающейся крышкой.

— Вам нравится? — Эрих щелкнул по стопочке.

Хозяин усмехнулся:

— В такую метель не придумаешь лучше.

— Налейте себе стопочку — за мой счет.

— Большое спасибо!— Лицо хозяина расцвело. Он отошел к стойке, потом подсел к Эриху.

— А посетителей, наверно, много?

— Вы как раз тринадцатый за день. Не боитесь?

— Чего?

— Тринадцати.

— Я не суеверный.

Эрих почувствовал, что хозяин смертельно устал от своего вынужденного одиночества, от безделья, рад случайному посетителю, рад собеседнику. Теперь следовало повернуть разговор в нужную сторону.

— Но есть же старые завсегдатаи? Есть же патриоты вашего заведения?

Хозяин отрицательно качнул головой:

— И те ушли. Мы поссорились из-за Марты. Это моя жена. Она стала экономить на соли. Теперь ходят только приезжие, вроде вас. Как раз часа три тому назад было двое каких-то чудаков. После них никто не заходил.

«Так, это они, — отметил мысленно Эрих. — По времени совпадает. Почему он их так назвал?» С видом полного равнодушия спросил:

— Выходит, и я чудак, раз к вам зашел?

— Нет я не потому их называю чудаками. Они себя вели как-то странно.

— То есть?

— Да вот так: сперва пришел один. Сел, значит...

— Наверно, нетерпеливый молодой человек, вот вроде меня?

— Да нет, как раз пожилой, лет, может, за сорок. Сидел читал этот журнал. — Хозяин ткнул в листы. — А второй, — тот действительно молодой. Он хотел сначала у стойки устроиться, но потом вот сюда перешел. — Хозяин указал на соседний столик. — И очень смешно: сидят, друг на друга не смотрят, потому что один к другому спиной повернулись, и что-то бормочут — каждый себе под нос... Один быстро ушел, а тот, молодой-то, остался, выпил еще пару кружек и все бубнил чего-то неразборчивое. Два сумасшедших сразу, а?

Все было ясно. Кульман и неизвестный встретились здесь не случайно, и Эрих не ошибся — незнакомец был тем, чью фотокарточку принесла Эмма Вольф. Как ругал себя Эрих за допущенную оплошность!

— Да, действительно, какие-то чудаки! — рассмеялся он. — Ну, да черт с ними. Откровенно говоря... Извините... Здорово хочется есть. Нельзя ли побыстрей?

С кухни как раз в этот момент донесся женский голос. Хозяин встрепенулся, бросился туда.

Потом они приподняли стопочки, кивнули друг другу и, не чокаясь, выпили: Эрих залпом, а хозяин — медленно и совершенно не морщась.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Как ни был Эрих Вальтер трудолюбив и прилежен, наконец, и он не выдержал.

Ясным январским воскресеньем 1953 года, сидя с матерью за завтраком, он решительно заявил:

— Хватит. Сегодня я отдыхаю.

— Разве ты умеешь это делать?

— Мутти, мы по-разному понимаем отдых. По-твоему — это поваляться на тахте...

— А по-твоему — чем-нибудь заняться.

— Вот именно. Только заняться не «чем-нибудь» в смысле «безразлично чем». — Эрих мечтательно улыбнулся. — А ты знаешь. «Шварценфельзер курир» писала на днях о восстановлении собора в княжеском парке. А собору-то за четыреста лет! Разве не интересно посмотреть на творение рук тех простых людей, что жили четыре века назад и чьи имена остались безвестными? Обязательно пойду, посмотрю.

...Снаружи собор не производил особого впечатления. До войны Эрих, бывая в парке, не раз проходил мимо и даже не задумывался над тем, кто строил этот собор, кто был архитектором, кто высекал из камня эти каменные розетки, трилистники, фигуры Христа, апостолов. Потребовались годы, чтобы Эрих при взгляде на вещи научился думать о тех, чей труд вызвал их к жизни.

Но если при взгляде со стороны храм не казался высоким, то, попав внутрь под своды бокового нефа, Эрих ощутил над собой легкость и крылатую устремленность каменной громады ввысь. Своды тонули в полумраке, что — после яркого уличного света — еще больше обостряло ощущение бесконечной высоты.

Было тихо-тихо.

Неожиданно из-за колонны брызнули яркие лучи, и Эрих остановился: в оконный проем был вставлен подлинный витраж, сберегавшийся всю войну в подвалах. Зачарованно смотрел Эрих на это чудо. Художник шестнадцатого века, ограниченный библейским сюжетом, изобразил святого Георгия на коне, поражающего копьем дракона. Но в витраже ничего не было от иконы, ничего условного, — все было удивительно земное, прекрасно телесное, в движении, в страсти: и непреклонная решимость Георгия, и ярость могучего коня, и бессильная злоба извивающегося дракона с трепещущими крыльями и кроваво-красными ненавидящими глазами.

Вся картина была залита солнцем; уличный свет лился потоком через цветные стекла витража, и на полу плескались зеленые, синие, оранжевые, красные блики.

Эрих осмотрелся, нет ли кого поблизости, с кем бы можно было поделиться восторгом, размышлениями. И увидел у колонны девушку. Она сидела на низеньком раскладном стульчике перед мольбертом.

Поколебавшись, Эрих неслышно подошел. На листе ватмана жил повторенной жизнью мастерски схваченный витраж.

— Чудесно! — не удержался Эрих.

Девушка резко оглянулась. Черные узкие брови ее строго сдвинулись: кто этот человек, почему смеет мешать? Но глаза Эриха искрились таким неподдельным восхищением, что девушка смягчилась:

— Вы находите, что это не очень плохо?

— Уверяю вас!

— Что именно вам понравилось?

В тоне вопроса слышалось явное сомнение — стоит ли затевать разговор? Но Эрих этого почти не заметил.

— Все. И прежде всего даже не точность рисунка, не достоверность копии — дракон, его крылья и сверкающие глаза, поворот головы всадника, — а что-то иное, что-то неуловимо ваше... Ну вот — вот тут, где проходит сноп света, — как своеобразно! Стены-то ведь не черные, камень — он серый, а вы дали черную гуашь. Ведь это отлично! Иначе не было бы такого резкого эффекта, такой резкой разницы между ярким окном, залитым светом, и темными стенами.

Девушка, снова обернувшись, явно заинтересованно смотрела на незнакомца.

— Послушайте, вы кто — художник, случайно ставший полицейским, или полицейский, почему-то разбирающийся в живописи.

— Ну, откуда же вы взяли, что я во всем этом разбираюсь?

— Во всяком случае, я слышу замечания... как бы это... не лишенные смысла.

Эрих смущенно промолчал.

Девушка сполоснула кисточки в банке с водой и принялась укладывать разбросанные около мольберта тюбики с акварелью. Теперь уже явно желая продолжать разговор, она сказала:

— Что же, я, пожалуй, поверю вам, что это не совсем плохо.

Эрих молча поклонился и чуть принужденно спросил:

— Простите, фройляйн, вам кто-нибудь поможет донести все это?

— Куда донести?

— Ну, я не знаю... Не бросите же вы здесь все это...

— За мной заедет отец на машине, но если вам не трудно — помогите добраться до ворот парка. Сюда машины не ходят...

Яркое солнце, потоками света заливавшее витраж древнего собора, здесь, на улице, буйствовало, как весной.

Аллеи не успели расчистить, ветви деревьев после недавнего снегопада тяжелели под белым грузом, кусты совсем были погребены под огромными сугробами — от этого, несколько необычного для Саксонии обилия снега, солнце казалось еще ослепительнее. А воздух! — воздух был насыщен чем-то щемяще-дорогим, знакомым, чему и названия не подберешь...

Прищурив глаза, Эрих со стульчиком и мольбертом в руках шел след в след за художницей по узенькой тропке, которая уже начала подтаивать и была блестящей и скользкой, хотя кругом лежал рыхлый снег.

Девушка была невысокой, стройной, и волнистые пряди волос, покрытые завязанным под подбородком платочком, отливали тяжелой бронзой.

— Не торопитесь, фройляйн, поскользнетесь! — Эриху захотелось еще раз услышать ее голос — такого необыкновенного тембра.

Девушка, оглянувшись, бросила на Эриха быстрый внимательный взгляд.

— Вы в самом деле заботливый, или хотите им показаться?

И в тот миг действительно поскользнулась, — рука с чемоданчиком взметнулась вверх, и девушка наверняка упала бы, если бы Эрих не успел подхватить ее под локоть. Только при этом он ударил спутницу стульчиком по плечу.

— Спасибо! — Художница, смеясь, потерла правой рукой ушибленное место. — Пожалуй, лучше бы вы дали мне упасть: снег-то мягкий, это не было бы так больно.

Эрих сначала смутился, но, видя, что девушка улыбается, тоже рассмеялся. Обоим вдруг стало весело и легко друг с другом.

— Послушайте, фройляйн, и часто вы тут рисуете?

— Сегодня — первый раз. Ведь храм еще не совсем восстановлен, тут еще масса работы внутри. Закончили только снаружи.

От ограды донесся звук автомобильной сирены. Художница обернулась.

— Ой, это отец. Пойдемте, пожалуйста, скорее!

...Сторож удивлено проводил взглядом девушку, которую почему-то сопровождал полицейский, хотя, кажется, рисовать здесь никому не запрещалось, это же не какой-нибудь военный объект!

Еще больше сторож удивился, когда девушка села в машину, кивнула на прощанье полицейскому и исчезла за углом.

...И только тогда Эрих сообразил, что он даже не спросил, как зовут юную художницу и где ее искать, если... если это будет очень нужно.

II

Были у Эриха знакомые девушки на заводе и в Управлении, но до сих пор ни одну из них он не выделял из общего круга, никому не отдавал предпочтения. Просто товарищи, и только. И вот — эта неизвестная девушка в причудливом свете витража, осиянная солнечным снежным светом...

При воспоминании о ней Эриха снова и снова охватывала какая-то щемящая радость. Несколько раз он поймал себя на том, что, забыв о разложенных на столе бумагах, самым тщательным образом припоминает каждое слово, сказанное художницей; он даже попытался вслух воспроизвести интонации ее голоса.

И все же желание увидеть девушку еще раз было настолько сильным, что Эрих, сознавая всю глупость и бесцельность своего поступка, в следующее воскресенье с утра пошел в старый парк.

Он заранее придумывал слова, которые скажет девушке, старался предугадать, удивится ли она встрече, или примёт его приход как должное...

В соборе гулко стучали молотки, чуть приглушенно гудел компрессор. У знакомой колонны кто-то в белом халате сосредоточенно счищал с пальцев Иисуса только ему одному видимые миллиметры алебастра, отделявшие пропорции статуи от совершенства...

Понуро брел Эрих по расчищенным от снега аллеям. Отчего она не пришла? Он даже не задумался над тем, почему, собственно, она должна была прийти?

Неожиданно кто-то негромко, нараспев, окликнул его:

— Господин полицейский инспектор!

Оглянувшись, Эрих увидел сторожа — седого сгорбленного старика, лукаво смотревшего на него.

— Вы меня звали?

Вместо ответа старик поманил его рукой, и когда Эрих подошел, заговорил, насмешливо глядя на него и растягивая на саксонский манер слова:

— Это не вы прошлое воскресенье подсаживали в машину смуглую девчонку с фарфоровым лицом?

— Какое же у нее фарфоровое лицо?

— Ну, ну, я понимаю... Как же вы с ней потеряли друг друга?

— А я вас что-то не пойму...

Сторож склонил голову, осмотрел юношу с головы до ног.

— Да, парень вы хоть куда, и форма к лицу, да еще инспектор! Шишка' То-то она два раза приходила. Часов в восемь, после работы. Темно, холодно, а она идет, и прямо — туда. Заглянет — вреде надеется найти кого, а потом такая же кислая, как вот вы сейчас, обратно...

Эрих мог ждать чего угодно, — только не этого.

— Ого, господин инспектор, у вас будто чертики в глазах запрыгали!

— Папаша, а она с вами не говорила?

— Ну вот еще.

— Где же ее искать?

— Зачем искать? Сегодня воскресенье. Жди. Уж она явится — даю слово.

Все было необычно. И то, что Эрих остался у решетчатых ворот парка. И то, что старик сторож вместе с ним от всей души хотел, чтобы девушка пришла.

И то, что она действительно пришла.

Эрих еще издали увидел знакомое пальто из толстого зеленого драпа, потом разглядел открытую улыбку — без всякого сомнения, девушка улыбалась ему.

— Здравствуйте! И вы тут?

Пожав нежную руку с длинными тонкими пальцами, Эрих почувствовал, как теплая волна прокатилась по его сердцу. Он, все еще не решаясь поверить своему счастью, серьезно объяснил:

— Я хотел посмотреть... второй витраж..., но его не поставили.

— Да, я знала это, и я сегодня собиралась сделать карандашный набросок Иисуса — ведь это работа знаменитого Людвига Юппе. — Девушка мягко отняла свою руку и сняла с плеча папку на зеленом шелковом шнурке. — Тут ватман и карандаш... А статую уже установили?

— Кажется, да — у той колонны, где вы сидели прошлый раз.

— Да... какое это все-таки изумительное творение зодчества.

— О! У меня просто не хватает слов, чтобы выразить... Ведь таких сооружений, как это...

Но сейчас им не было никакого дела ни до этого, ни до других храмов. Они медленно пошли по улице вдоль решетки парка, и Эрих все не мог осмелиться взять ее под руку, и самые обычные слова, сказанные девушкой, казались ему необыкновенными и исполненными глубокого смысла...

Словом, все было так, как бывает в таких случаях всегда и со всеми... потому, что им казалось, что так случилось только с ними и больше ни с кем!

III

В квартире Хойзеров мир и уют. Макс, сидя за столом, прилежно пишет; время от времени, подняв к потолку глаза и шевеля губами, он что-то припоминает, потом, довольно улыбнувшись, опять берется за самописку с золотым перышком... Белокурая Лизхен, как всегда, за рукоделием. Из радиоприемника льются нежные звуки вальса какого-то русского композитора: бог их разберет, Хойзер не очень памятлив на славянские фамилии.

Посмотреть со стороны — какая идиллия! Но эта идиллия обманчива. Макс Хойзер составляет списки.

Он прекрасно понимает, что в случае захвата власти в городе такими, как Кульман и Гетлин, по его спискам будут уничтожать людей. Нет, нет, он не станет убийцей! На нем не будет ни одной капельки чужой крови. Он только составит списки.

И, чуть покачивая головой в такт чарующей мелодии, Хойзер вспоминает одного за другим своих старых друзей. Довольный своей памятью, он вносит в списки все новые и новые фамилии, а жене его даже в голову не приходит, что это пишет Макс.

Но куда труднее, чем составить списки, оказалось установить адреса. Ведь уже несколько лет Хойзер не встречался ни с кем из этих людей, многие за минувшие годы наверняка переехали. Надо было проверить, кто остался жить по старому адресу, и надо было установить новые адреса. Но не мог же Хойзер сам лазить по городу — это исключалось.

Было два выхода: привлечь к этой хлопотной работе своих уцелевших людей из «Восточного бюро» — но для этого пришлось бы объяснять, кто и для чего требует проверку адресов, и пришлось бы признать то, чего Хойзер открывать никому не хотел; был и второй выход — поручить проверку адресов Кульману и его громилам.

Правда, Гетлин не говорил, что по адресам можно посылать Кульмана, но он, конечно, поймет, что сам Хойзер никак не мог сделать эту работу...

IV

Перед концом обеденного перерыва Эрих, сидя на диване, углубился в книгу о таких далеких и вместе с тем — таких понятных ему судьбах людей с необычными именами — Григорий Мелехов, Аксинья, Листницкие.

Фелльнер — любитель головоломок — разложил на столе «Уленшпигель» и трудился над шуточным кроссвордом.

— Извини, Эрих, я тебя оторву от чтения...

— Что случилось? — поднял голову Эрих. — Ты каждую свободную секунду мучаешь этот кроссворд. Взял бы решение из следующего номера.

— Подожди... И сами решим. Вот тут — тридцать по горизонтали — сказано — «Не совсем безупречный город в Северной Италии». О чем речь?

— Я тоже не понял, о чем речь. Дай-ка журнал, сам посмотрю.

Фелльнер, свернув журнал трубочкой, бросил его Эриху, но неудачно: несброшюрованный журнал на лету развернулся и рассыпался.

— Эх, ты, старый лентяй. Не мог сделать, как добрые люди.

Эрих встал и принялся собирать с пола листы. Его заинтересовал вдруг один лист — на черном фоне фотографии шести гитлеровских офицеров и генералов, и человек на верхнем угловом фотоснимке с левой стороны показался Эриху странно знакомым: чуть прищуренные глаза, тонкие, энергичные черты, зачесанные наверх русые волосы — где он видел это лицо? Несколько секунд Эрих рассматривал снимок. И вдруг вспомнил:

— Ну, конечно, это он! Фелльнер, посмотри, посмотри! — Эрих бросил на стол страницу из журнала. — Вот на него смотри — узнаешь?

— Позволь, но ведь это же тот самый тип, с фотокарточки Эммы Вольф.

— Слава богу, понял! И к тому же в форме эсэсовского майора, — ты понимаешь, что это значит? И если он встречается с Кульманом, кто же тогда Кульман? И связь Кульмана с Хойзером... — Ты понимаешь, что тут целое гнездо гадов? Надо сейчас же запросить редакцию журнала — откуда у них этот снимок? И фамилия — смотри, его фамилия Лангер!

...Через три дня пришел ответ.

«Лангер Иохим-Людвиг, майор войск СС — до 1941 года служил в Заксенхауэене, нацистском концлагере под Берлином, отличался исключительной жестокостью в обращении с заключенными. Фотоснимок его найден при разработке архивов СС. Разыскивается, как военный преступник». К документу была приложена большая фотография Гетлина.

Собрав все материалы, Эрих пошел к комиссару.

— Здравствуйте, товарищ Вальтер. Как ваши успехи? — Вернеман, читавший до прихода Вальтера какой-то документ, положил его в кожаную тисненую папку, которую тут же захлопнул.

— Здравствуйте, товарищ комиссар. Вот ответ из редакции. — Эрих протянул комиссару документ. Быстро пробежав его глазами, комиссар одобрительно хмыкнул.

— Хорошо! Даже очень хорошо. И вам, видимо, кажется, что вы напали на что-то интересное?

— Безусловно!

— И вы полагаете, что убийца...

— Да, товарищ комиссар, это он. — Эрих указал на фотоснимок из редакции. — Судите сами: место для убийства Вольфа выбрано исключительно удачно. Убийца сидел в засаде — значит, он знал и время, когда Вольф должен был проезжать мимо озера. Он мог это установить только наблюдением, причем довольно продолжительным, — ну, скажем, в течение трех-четырех дней. Теперь дальше. Вот тетрадь с записью рассказа Эммы Вольф — слушайте: «Этого мужчину я за два дня до убийства Зигфрида видела, он из нашего переулка выходил...» Ведь речь шла об этом самом майоре СС. И он знаком с Кульманом — это установлено. Мои выводы: этот эсэсовский майор мог быть прислан Бобом из Западного Берлина; он через окно дома Кульмана мог наблюдать за Вольфом и потом убить его.

— Что же, это вполне логично.

Комиссар еще раз прочитал сообщение редакции.

— И запросите, какие конкретные имеются данные о жестокости этого бывшего майора. Когда сведения поступят, заготовьте документы о немедленном его аресте, как только он будет обнаружен на территории нашего района. С этим все.

Эрих встал, но комиссар задержал его:

— Подождите, есть еще один вопрос. Сегодня я получил один любопытный документ из Берлинского Управления... — с этими словами Вернеман подвинул к себе папку и вынул из нее несколько скрепленных вместе листов. — Слушайте, товарищ Вальтер, это касается Хойзера. Значит — так: «Перешедший недавно в ГДР бывший сотрудник Берлинского филиала Восточного бюро социал-демократической партии Гельмут Копанке сообщил, что видел упомянутого Хойзера неоднократно в помещении Восточного бюро. В 1948 году Хойзер имел личную беседу с мистером Бобом...»

— Как с Бобом? С тем самым?

— Спокойно, товарищ Вальтер. Да, с тем самым. Сейчас его резиденция в Берлине, Ваннзее, Кастаниеналлее, 13. Возьмите этот документ, ознакомьтесь с ним — Гельмут Копанке ясно и недвусмысленно говорит, что до 1948 года Хойзер шпионил, но потом перестал ездить в Берлин. Надо продумать, как быть с Хойзером дальше. Мне думается, с этой фигуры и надо, наконец, разматывать весь клубок. Завтра я вас вызову. Теперь все.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

...И вновь пришла весна — нежная, ласковая.

Зацвели липы в парке, наполняя воздух дурманящим ароматом; зазеленел плющ на серых угрюмых бастионах замка; сочная трава поднялась у берегов Заале.

Но Эрих Вальтер почти не замечал этих чудесных перемен в природе. Он весь был погружен в кропотливую и сложную работу. Он начал постепенно, очень осторожно соединять разрозненные нити доказательств. Результатом этой работы мог быть крах новой вражеской резидентуры. Допросы, опознания, очные ставки, опять допросы и снова очные ставки; кропотливое изучение документов; сопоставление и анализ показаний; запросы и еще запросы. Фелльнер однажды сказал Эриху, что двадцати четырех часов в сутки ему явно не хватает.

В заветной прошнурованной и опечатанной сургучом тетради были теперь и фотоснимок Вилли Гетлина, доставленный ему прошлым летом Эммой Вольф, и ответ из редакции вместе с фотоснимком Гетлина в форме майора войск СС; там было донесение о связи Хойзера с «Восточным бюро» и показания свидетелей о ежемесячных посещениях бывшего социал-демократа бывшим эсэсовцем; там были материалы по убийству Вольфа с предполагаемыми анатомическими данными убийцы, и совпадавшие с этими данными описания внешнего вида Гетлина, полученные через соседей Хойзера. Все это были прямые и косвенные улики.

Но самую неопровержимую улику Эрих получил в отношении Кульмана, и пришла она от Инги — от его Инги!

За день до этого Инга позвонила Эриху и совершенно серьезно сказала:

— Эрих, ты еще не забыл меня? (Они давно уже перешли на ты).

— Инга, здравствуй! Если бы не твои глаза — мне было бы много труднее. Они постоянно светят мне, как огоньки в ночном мраке...

— Да ты поэт! Эрих, завтра праздник — помнишь?

— Да, я ухитряюсь еще иногда читать газеты.

— Мы пойдем?

— А какой завтра день?

— Суббота.

Эрих проверил, что у него намечено на завтра — получалось, что часов с пяти вечера он был свободен.

— Инга, в шесть мы встретимся у ворот парка. Согласна?

— Как тебе не стыдно! Еще спрашиваешь.

Ах, какой это был чудесный вечер! Эрих и Инга — веселые, радостные — уже целый час танцевали под звуки оркестра на площадке, в парке перед дворцом, потом катались на «альпийских горах». Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, вагонетки бежали, догоняя одна другую,— вперед, вперед, вверх-вниз, вверх-вниз! Фонари слились в один огненный круг, то подымавшийся, то падавший куда-то вниз, под ноги, и небо с тысячами звезд и луной то летело навстречу, то уносилось в обратную сторону.

Эрих первый выпрыгнул на дощатый помост и, помогая Инге вылезть, случайно бросил взгляд на только что подходившую к аттракциону парочку: это был Кульман с какой-то размалеванной девицей.

Взглянув на Ингу, Эрих поразился: она смотрела на Кульмана с испугом, а рука ее судорожно сжала пальцы Эриха. Не говоря ни слова, Эрих высвободил свою руку из пальцев Инги, подхватил ее под локоть и быстро увлек в тень деревьев, что росли вокруг.

— Инга, в чем дело? Ты знаешь этого парня?

— Ах, это такая история!

— Какая история, Инга?

— Эрих, милый, но я люблю только тебя, ты понимаешь — одного тебя! — девушка крепко прижалась к Эриху.

— Откуда ты знаешь его, этого?

— Я познакомилась с ним еще прошлой зимой, когда возвращалась домой из Берлина, потом я несколько раз с ним тут встречалась, а однажды он показал мне пистолет... Ах, Эрих, я так испугалась!

— Пистолет? Какой пистолет?

— Да такой, я не знаю, как он называется, небольшой, черный. Он сказал, что вот те, кто марширует сейчас по улицам нашего города и поет: «янки, уходите домой», они еще... узнают силу... нет он, кажется, сказал — испугаются его пистолета.

— Но почему ты не рассказала об этом мне раньше?

— Я не знаю... — она, не отстраняясь от Эриха, откинула голову и снизу вверх прямо посмотрела в его глаза. — Я не знаю. Не подумала просто, что надо рассказать. Я не хотела говорить о нем. А вдруг ты ревнивый...

Эрих не мог удержаться от улыбки.

— Ребенок! Честное слово — ребенок. Да ты понимаешь, что значат для меня эти твои слова?!

II

Вилли Гетлин проснулся и несколько мгновений неподвижно лежал, не открывая глаз и прислушиваясь к бодрой песне, гремевшей в радиоприемнике. Потом вскочил и пошел в ванну.

Вдруг раздался звонок. Гетлин чертыхнулся от неожиданности. Вечно явится кто-нибудь некстати! Перекрыв душ, он выскочил из ванны на кафельный пол, накинул на плечи мохнатый халат, поискал глазами комнатные туфли — будь они прокляты — оставил в спальне! Мокрыми босыми ногами прошлепал в коридор и, чуть пригнувшись, посмотрел в круглое дверное окошечко. Там, за дверью стояла женщина, которую он в первые секунды не узнал. Вдруг он сообразил: да ведь это жена Хойзера!

Вилли метнулся в спальню, потом обратно к двери, не открывая, крикнул неожиданной гостье, чтобы подождала, и бросился одеваться. Еще через несколько минут, приглаживая щеткой сырые волосы, он открыл дверь.

— Пожалуйста, пожалуйста, не стесняйтесь. Я попрошу ваш чемоданчик...

Лиза как-то механически, не трогаясь с места и не раскрывая рта, отдала ему чемодан. Видя, что она все еще не решается переступить порог, Вилли бросил щетку на полочку, вежливо, но настойчиво взял женщину под локоть и ввел в квартиру. Все так же не говоря ни слова, Лиза вдруг положила голову на плечо Гетлина и зарыдала.

Гетлин растерялся — он не любил женских слез. Он вообще не уважал женщин. У него никогда не было жены, и он, сходясь сегодня с одной, а завтра с другой, не видел ни в одной из них друга. Да перестанет ли она, наконец, хныкать? Еще не хватало, чтобы ее вопли услыхал кто-либо из соседей!

Выпустив чемоданчик, он решительно поднял Лизу на руки, быстро внес ее в столовую и опустил в кресло.

— Дайте воды. Только похолоднее, — прошептала она.

Когда она выпила и чуть успокоилась, он спросил:

— Они арестовали Макса?

Лиза молчала, только из глаз ее побежали слезы.

— Когда?! — зло крикнул Гетлин, окончательно потеряв терпение. Экая плаксивая дура! Дрянь! Нашла из-за кого горевать. Старый барбос — много ли он понимал в любви?

— Вчера ночью, — наконец ответила Лиза. — Пришли к нам и...

— Еще кого взяли?

— Послушайте, это жестоко. Разве я знаю, кого еще вы втянули в ваши аферы? Меня никто не касается, кроме мужа, — понимаете, никто! Никто! Никто! — С ней опять начался нервный припадок...

...Вечерело... Гетлин метался по комнате, изредка поглядывая на задремавшую в кресле Лизу. Сколько же времени она спит? Жалко, что не заметил по часам. Сейчас уже пятый — верно, часа три. Что же случилось в Шварценфельзе? Случаен ли арест Хойзера или провалилась вся резидентура? Ах, конечно, все провалено — старый барбос выдаст всех, кого знает, на первом же допросе. А долг? Он мне должен порядком — и все лопнуло! Проклятье! Что скажет Боб? Впрочем — следующая встреча только через неделю. Спокойно, спокойно... А что, если воспользоваться этой плаксой? Пусть-ка съездит и узнает. Зачем же говорить Бобу? А фигура у нее... Черт, при чем тут фигура? Потом, потом, сначала дело...

Но мысль всплыла откуда-то из темного уголка мозга, и заглушить ее Гетлин не мог.

Он вплотную подошел к креслу, сел на подлокотник.

— Лизхен, проснись, — позвал он и с этими словами привлек к себе. Лиза вздрогнула, открыла глаза. Первое мгновение не могла понять, что происходит, потом отодвинулась от Вилли и обернулась. Взгляды их встретились. Это продолжалось долго — целую вечность — и никто не отводил глаз. И оба молчали — как тогда, при первой встрече в магазине. Наконец Вилли положил руки на плечи Лизы и попытался снова привлечь ее к себе, но она резко сбросила его руки со своих плеч.

«Что же, значит, не время» — подумал Вилли. Встав с кресла, он прошелся по комнате. Потом сказал:

— Побудь здесь одна и никуда не выходи. Это опасно, — фопосы могли устроить слежку. Я вернусь часа через два.

С этими словами Гетлин ушел.

Что же будет дальше? Кто знает, что случится через месяц, через неделю — даже сегодня ночью? Разве думала она еще в прошлое воскресенье, что сегодня ей придется искать убежища в Западном Берлине, у Вилли Гетлина? А Макс? Бедный, — разве не говорила она, не умоляла его бога ради бросить это опасное занятие, все эти табачные махинации и продажу сигар из-под прилавка? Так нет, — не послушался. Ведь он был на шестнадцать лет старше ее — как же мог он послушать совета своей жены? Вот теперь и попал в руки к этим фопосам, и они его, наверное, мучают, как об этом пишут в «Телеграфе». У Лизы при мысли о всех этих ужасах мурашки побежали по спине. Она зябко повела плечами и забилась в угол кресла. И Гетлин — почему его так долго нет? Уже совсем темно. Света Лиза не зажигала, — так было спокойнее.

Да, вот Гетлин... Она почему-то не могла сейчас сообразить, по какому поводу Макс назвал ей адрес этого человека — и она как-то сразу запомнила его.

Ей сразу понравился сильный, энергичный поставщик сигар — настоящий мужчина! Но ведь это он довел бедного Макса до тюрьмы. Вне себя после ареста Макса она бежала из Шварценфельза и решила высказать ему все, посоветоваться. Но... что же теперь делать? Сиди вот в чужой квартире, у человека, которого толком и не знаешь. А ночевать? Куда идти? В гостиницу? А вдруг на улице, и, правда, следят? Ведь пишут в «Телеграфе», что красные агенты хватают людей в Западном Берлине и на машинах увозят в Карлсхорст. Нет, уж лучше ночевать здесь, в кресле...

И, утомленная вконец событиями этих суток, — к тому же она в поезде провела бессонную ночь — Лиза снова уснула. Да так крепко, что не слыхала, как наконец вернулся Вилли Гетлин, как он включил свет, приготовил еду, навел порядок на столе.

Потом, когда он разбудил ее, она улыбнулась виноватой, усталой улыбкой, лениво пожевала что-то и попросила:

— Отпустите меня спать, пожалуйста.

Вилли был великодушен, — он предложил ей свою спальню, а сам решил устроиться в столовой на сдвинутых креслах. Лиза благодарно глянула в глаза Гетлина и кивнула на прощанье:

— Спокойной ночи.

Засыпая, она вспомнила, что дверь осталась незапертой, встала, повернула ключ и, подумав, оставила его в двери, доверять Гетлину не следовало, вдруг у него есть второй ключ. Где же ей было знать, что на такой случай у Гетлина есть уистити!

Разбудили ее чьи-то грубые объятия, из которых невозможно было вырваться.

III

Гетлин, сидя на подоконнике, смотрел на спину Лизы,— она, стоя у зеркала, заканчивала свой туалет.

— Послушай, это невыносимо. Почему ты все время молчишь?

Лиза с возмущением обернулась:

— Подлец! Если бы только у меня было другое пристанище! Боже мой, куда мне деваться?

— Поезжай домой, в Шварценфельз.

— Да, это естественно — теперь вы посылаете меня в руки этих палачей. Как это на вас похоже!

— Послушай, но ведь они могли арестовать тебя вместе с Максом. Если они этого не сделали — значит, ты им не нужна. По-моему, тут все ясно. — Гетлин, не желая поступиться пережитым, упорно называл ее «ты».

Лиза задумалась над этой простой истиной. Да, конечно, Гетлин прав. Ах, как гадко все, что случилось! И только из-за собственной трусости. Зачем она приехала сюда, к Гетлину? Зачем послушалась Макса?

— Только, попрошу об одной услуге. Ты знаешь, где Тауенциенплац?

— И что же?

— Там рядом марочный магазин Кульмана. Надо будет проверить, арестован Кульман или нет. Пройдешь мимо и увидишь: если все опечатано, значит — арестован. Тогда дашь мне телеграмму: «Папа умер». И все. Если же Кульман не арестован, то передашь ему мою записку. Больше я тебя ни о чем не прошу.

— Почему я должна вам помогать? Я не желаю участвовать в ваших табачных аферах, во всей этой спекуляции.

Гетлин сообразил, что Макс все же не посвятил жену в их тайную деятельность. Конечно, это было хорошо. Но теперь ее следовало припугнуть, иначе она не сделает, что нужно.

— Дело не в сигаретах и не в спекуляции. За твоим обожаемым Максом водятся грешки и пострашнее. — Глядя прямо в широко раскрытые от ужаса глаза Лизы, жестко добавил: — Он мне кое-что сообщил. О русских. И Кульман об этом знает. Так что, если фопосы схватили Кульмана, и он даст показания — Максу не сдобровать. В твоих интересах, чтобы Кульман не попался. — В конце концов, говоря об этом, Гетлин ничем не рисковал. Уж если полиция взялась за Хойзера, то конечно не из-за сигар и спекуляции. Конечно, они знают, что Макс — шпион. Да и барбос все им выложит.

А Лиза — Лиза была просто сражена этим известием. Как! Ее Макс шпион? Боже мой, этого только не доставало! Нет, нет, Макс был хорошим, пока не пришел этот... Это он, Гетлин, втянул ее мужа в свои грязные сети. Вырваться, любой ценой вырваться! И спасти Макса.

— Я согласна, пишите вашу записку.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

I

— Товарищ комиссар! Я считаю, что Кульмана тоже надо арестовать, и немедленно. Прошло двое суток после ареста Хойзера, и если Кульман узнает...

— Почему надо его арестовать?

— У него есть оружие.

— Но в ваших материалах такого документа нет. Откуда это известно?

— Это заявление художницы Инги Келлер.

Комиссар взял из рук Эриха Вальтера заявление, внимательно его прочитал. — Что же, это хорошая улика. Но арестовывать Кульмана мы пока все-таки не будем. Успеем.

II

И вот позади остался весь ужас, вся нелепость этих дней. Лиза вернулась в Шварценфельз, вернулась, несмотря на страх перед полицией. Да, она боялась их — парней в синих мундирах. Но отвращение, которое вызвал в ней Вилли, этот умный и внешне привлекательный подлец, было сильнее даже ее панического страха перед полицией. Правда, Гетлин говорил, что полиции она не нужна, иначе ее арестовали бы вместе с Максом, но после случившегося каждое слово Вилли, как бы правдиво оно ни было, казалось ложью. Как он смел? Негодяй.

Лиза, конечно, не пошла домой, — ведь там могла быть засада. Два дня она прожила у Гретхен — одной из своих прежних подружек — и даже боялась выходить на улицу.

Да, она знала, помнила, что ей надо выполнить поручение Гетлина: передать записку Кульману, — это может, кажется, чем-то помочь Максу. И потом — чего, казалось бы, тут страшного: пройтись по улице, посмотреть, работает ли магазин. Зайти, отдать записку. Или, если магазин опечатан, послать телеграмму: «Папа умер» — так просил Гетлин. И все. Но вдруг полиция нарочно не тронула ее, чтобы посмотреть, что она станет делать после ареста мужа? Наверняка им теперь известно, что она ездила в Западный Берлин. И как только она выйдет на улицу, так... Страшно подумать, что с ней может случиться. И все-таки надо идти!

К обеду она добралась до Тауенциенплац, без труда разыскала магазинчик Кульмана и дважды прошла мимо него. В сущности, бояться было нечего, но Лиза принимала меры предосторожности, которым ее научил все тот же Гетлин. Только записку к Кульману она с собой не взяла — до этого она сама додумалась. Единственное окно — витрина магазина — было уютно обставлено кляссерами с марками, альбомами, там же лежали лупы, пинцеты и еще какие-то предметы, назначения которых Лиза не знала.

Наконец она отважилась и, глубоко вздохнув, как пловец перед прыжком в воду, вошла в магазинчик. За прилавком стоял Кульман, — немного осунувшийся, со странно бегающими глазами. Какой-то мальчишка выбирал марки из альбома. Все было, как обычно. Негодяи, — и тот в Берлине, и этот, живут, как ни в чем ни бывало, а Макс в тюрьме, — подумалось Лизе.

Кульман прервал свой разговор с мальчишкой и, в упор глядя в глаза Лизы, спросил:

— Чем могу быть полезен?

Лиза возмутилась:

— Разве вы меня не узнаете?

Но Кульман с поразительным нахальством, — кто бы мог подумать, — приподнял плечи:

— В жизни повидаешь столько красивых женщин, что перестаешь отличать их друг от друга.

Говоря это, он что-то быстро черкнул на клочке бумаги и пододвинул записку Лизе. «Уходите, фопосы.» — прочла она, и все у нее поплыло перед глазами. Не обращая больше на нее внимания, Кульман нарочито заинтересованным тоном спросил у мальчишки:

— Ну, юноша, ты снова выбрал русские марки?

Что ответил мальчик — Лиза не слышала. Ноги словно сами вынесли ее из магазина. Опомнилась она лишь через несколько минут и с удивлением увидела, что сидит на скамейке в сквере посредине площади. Она сидела, прижав руки к груди, стараясь унять неистовое биение сердца. Какой ужас! Неужели ей удалось избежать западни? Немедленно, сию же минуту она покинет эти места!

Не поднимая головы, она вдруг увидела неподалеку от скамьи человеческую тень. Тень приближалась, послышался звук шагов. Почувствовав, как холодеют руки, ноги, спина, Лиза безотчетно сжалась и подняла глаза. Предчувствие не обмануло ее — перед ней стоял полицейский.

— Здравствуйте, фрау Хойзер, — произнес он.

— Я... не Хойзер, — неуверенно пролепетала Лиза, и ей стало мучительно стыдно за все, что происходит с ней.

Полицейский едва заметно улыбнулся.

— На эту тему мы еще побеседуем. Не посетуйте и, пожалуйста, не пугайтесь: вам придется проехать сейчас в Управление, там мы поговорим о некоторых вещах.

Лиза не приметила, откуда появился автомобиль. Она безвольно шагнула к раскрытой дверце и. ничего не видя перед собой, опустилась на сидение автомобиля.

III

Это была удача! Лиза Хойзер — наверняка связник. Не такой Гетлин человек, чтобы не дать ей поручения. Приехала, и сразу к Кульману. Жалко ее, конечно, — будет переживать, пока я приеду, но тут другого выхода не было: ей нельзя было дать уйти.

Размышляя, Эрих Вальтер быстро шагал к марочному магазину. Он не очень надеялся на этого новичка Гроте. Какой-то он нерасторопный, попросту мямля. Ох, не случилось бы беды! Под конец Эрих перешел на бег. Запыхавшись, он распахнул дверь и заскочил в магазин. Пусто.

Эрих распахнул дверь в заднюю комнату.

На диване, скорчившись, полулежал Гроте с залитой кровью головой. Неестественно выгнутая рука лежала на пустой кобуре. Все ясно! Кульман убил полицейского и бежал.

...Через полчаса в магазин прибыл комиссар.

Комнату осмотрели, обмерили, сфотографировали. Труп полицейского увезли, и лишь после этого комиссар, попросив всех выйти, обратился к Эриху:

— Докладывайте, как все произошло?

— Товарищ комиссар, я не пойму, где у него было спрятано оружие. Мы обыскали всю комнату...

— А самого Кульмана?

— Ну, конечно! Я предупредил Гроте, что Кульман весьма опасен и надо быть осторожным. Потом в магазин зашла жена Хойзера...

— Как, она приехала?

— Ну да, и пришла сюда. Дверь была открыта, я ее хорошо видел. Она поздоровалась с Кульманом, он ей сказал, что не знает ее. Она быстро вышла. Я побежал за ней, чтобы не упустить, а Гроте приказал внимательно следить за Кульманом. Меня не было около пятнадцати минут. Когда я вернулся, Гроте уже был убит. Фрау Хойзер задержана и отправлена в Управление. Это все.

— Ах, какие же мы еще растяпы! — Комиссар тоскливо посмотрел на пятна крови. — Да нет, я не о вас — вы действовали правильно. Я никак не могу понять, почему Гроте так легко позволил себя убить? Где он сидел, когда вы уходили?

— Здесь, у двери, где до этого сидел я сам.

— Но кто же перенес его на диван? Не Кульман же. Видимо, он сам решил пересесть сюда для удобства... Так, а вот и «Штерн». Ну, ясно, Гроте сел на диван, увлекся этим журналом, а Кульман вошел и... Вот что значит неосторожность. А что Гроте был убит на диване, видно по следам крови... Всё. Этим вопросом займутся другие. Ваша задача выяснить, нет ли у госпожи Хойзер какого-либо поручения от Гетлина. Узнайте, не собирается ли он сам в Шварценфельз. И нет ли у него других сообщников, не связанных с Хойзером и Кульманом.

— Да, да, я так и думал.

IV

Лиза не плакала. Она попросту одеревенела. Совершенно безучастная ко всему, что происходит вокруг, она сидела в дежурной комнате Управления, не шевелясь и не произнося ни слова.

Дежурный, пожилой мужчина, раза два-три пытался заговорить с ней — она не ответила.

Так прошло почти два часа. Потом в комнату вошел инспектор полиции — тот самый, что арестовал ее на Тауенциенплац.

— Фрау Хойзер, попрошу пройти ко мне. — Эрих старался говорить как можно спокойнее и вежливее, глядя на эту вконец перепугавшуюся женщину.

Они прошли по длинному коридору, поднялись на лифте, опять прошли по коридору и наконец остановились перед дверью, на которой висела стеклянная табличка с номером сто тринадцать.

«Какое несчастливое число», — шевельнулась мысль у Лизы.

И в первые минуты допроса она никак не могла решить казавшийся ей очень важным вопрос: почему этот симпатичный, вежливый полицейский работает в сто тринадцатом кабинете.

А Эрих думал: как сделать так, чтобы Лиза Хойзер поняла, что самое лучшее для нее — это рассказать правду.

— Фрау Хойзер, я был бы вам весьма признателен, если бы вы рассказали мне, что заставило вас уехать в Берлин. — Зрачки женщины медленно расширились, безучастное, отсутствующее выражение лица исчезло, она явно насторожилась, но продолжала молчать.

Эрих повторил вопрос.

Несколько мгновений помедлив, Лиза наконец осмелилась:

— Господин инспектор, за что вы меня арестовали?

Эрих улыбнулся:

— Вы ошибаетесь. Мне просто нужно выяснить некоторые обстоятельства.

— Ах, эти обстоятельства, эти вопросы! — Лиза горько усмехнулась. — Сначала они там, в Западном Берлине, хотят «просто выяснить некоторые вопросы», а потом вы говорите, что это шпионаж, и тоже что-то выясняете. А после этого людей судят. Скоро ли нас перестанут раздирать на две половины?

— Я могу только посочувствовать вам, если то, чем вы занимались, придется обозначить словом «шпионаж». — Эрих, поняв из показаний Макса Хойзера, что Лиза не была причастна к его шпионской работе, удивился, услыхав от нее такие признания.

— Ах, при чем здесь я? — Лиза, подвинув ближе стул к столу, положила на него руки и крепко, до хруста в суставах, сцепила пальцы. — При чем здесь я? Какой из меня шпион? Я вообще понятия не имела... Это все Гетлин...

— Его, кажется, зовут Вилли?

— Да, Вилли. Это благовоспитанный мерзавец — вот кто должен сидеть в тюрьме, а не мой муж. А он к вам не попадется — о, нет, он гуляет сейчас по Западному Берлину, ему теперь ни до чего дела нет. И этот, его подручный — Кульман — он тоже...

— Что тоже?

— Он тоже сегодня убежит, или уже убежал. Один Макс...

— Извините, откуда вы знаете, что Кульман может убежать?

— Но, боже мой, ведь я сама должна была предупредить его.

— Разве? Как же быть тогда с вашей непричастностью ко всей этой истории?

Лиза, не поняв еще, что произошло, удивилась:

— Моя непричастность? Я к их делам никакого отношения не имела.

— Почему же вы должны были предупредить Кульмана о побеге?

И, неожиданно для самой себя, глядя прямо в глаза инспектора и думая о том, что человек с такими глазами не может ни бить, ни мучить, Лиза рассказала все — и о своем побеге в Западный Берлин, и о том, как она просила Макса бросить все эти спекуляции сигарами и порвать с Гетлином, и о словах Гетлина, что Макс ему что-то сообщил о русских, и о многом, многом другом. Ах, зачем не этот симпатичный инспектор приходил арестовывать Макса, а другой! Тогда не было бы этой глупой, ненужной поездки в Берлин, не было бы той ночи.

Она была очень удивлена, когда инспектор положил вдруг перед ней на столик исписанные листы бумаги.

— Прочтите, внимательно.

— Что здесь? — Лиза с недоверием взглянула на Эриха.

— Протокол. Пожалуйста, прочтите.

— Я имею право? — Лиза искренне удивилась.

— Вы обязаны это сделать.

В протоколе очень коротко и четко был изложен ее рассказ — только лишенный личного чувства ненависти, симпатии или антипатии к тем лицам, о которых шла речь.

Лиза подписалась под каждой страницей протокола.

— Вы будете вести следствие по моему делу?

— По вашему делу? — переспросил Эрих. — Но никто не собирается вас арестовывать. Вот вам пропуск, и до свиданья. Только не снимайте пломб в магазине — до суда он будет опечатан.

Все еще почти не веря происходящему, она взяла пропуск и дружески кивнула инспектору на прощание.

Какой-то полицейский попался ей навстречу в коридоре и, удивленный ее сияющими огромными глазами, даже оглянулся вслед.

Лиза очутилась на улице.

Солнце уже спряталось за высокие дома, но теплый июньский воздух показался очень приятным после прохладной комнаты инспектора.

Откуда-то донесся звон трамвая, потом Лиза услыхала веселый ребячий гомон и стук мяча — где-то играли в футбол. Кошка мяукнула в окне второго этажа напротив Управления.

Лиза, не шелохнувшись, наслаждалась этими обыденными, мирными звуками.

Потом счастливая улыбка появилась на ее лице — так вот вы какие, в Народной полиции.

И она с решительным видом зашагала к Гретхен — за запиской.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

I

Кульман и Вилли сидели в том же ресторане, где они впервые встретились в ноябре прошлого года.

С видом героя поглядывая на Гетлина, Кульман рассказывал:

— Все вышло неожиданно: они пришли ко мне, предъявили ордер и обыскали меня, всю квартиру и магазин. Я как раз накануне пистолет положил в тайник — как предчувствовал! В общем, фопосы ничего не нашли, и я думал, что они вытряхнутся. Но двое остались. Этот Вальтер — знаете его? Ну, такой высокий, плечистый парень («Вальтер? Уж не сын ли того коммуниста — из лагеря?» — промелькнуло в голове Гетлина). С ним надо будет разделаться. Честное слово, он мне все настроение испортил. Словом, остался Вальтер и с ним еще один, сидят в задней комнате, ждут, кто ко мне явится. Я в магазине за прилавком стою, как ни в чем не бывало: тот, второй, меня предупредил, чтобы я не пытался бежать — на вокзале, мол, все равно поймают. И вы знаете, кто в это самое время пришел? Ни за что не догадаетесь. Лиза! Ну да, Лизхен, жена Макса.

— Вот как! И что же?

— Я написал ей на листочке, что у меня полиция, она прочитала — и из магазина, а Вальтер за ней. Вот это случай! Тот ведь в задней комнате один остался. Я взял кочергу, тяжеленная она у меня, захожу в комнату и говорю полицейскому — он как раз «Штерн» читал: — Милый, клади пистолет на стол и ложись на диван ничком, только быстро! Ну, он вскочил, я вижу — пистолета не отдает. Я его тут же кочергой по голове — он на диван и повалился. Я взял у него пистолет, забрал из кассы деньги, остальное бросил, вскочил на мотоцикл — и на шоссе. Пусть это дурачье ищет меня на вокзале сколько угодно! В общем — с утра я в Берлине, но ума не приложу, что будет дальше.

Вилли исподлобья посмотрел на Кульмана. Слишком уж самодоволен. Но тут даже он сам не сделал бы лучше.

— Поедешь обратно в Шварценфельз, — спокойно произнес Гетлин.

— Я? Обратно?

— Что ж тут особенного? Сам сказал, что с Вальтером надо рассчитаться. Вот и займешься этим, да и другим заодно.

— Когда ехать?

— Не сразу, конечно. Немного здесь поживешь.

— Где? У меня здесь никого нет.

— Что за беда! Иди в РИАС. У них специальный лагерь для таких, как ты. Там получишь и деньги, и питание, и жилье. Через неделю приходи сюда, скажу, что делать дальше.

Кульман с шумом отодвинул стул, чуть покачиваясь встал (выпил он все-таки порядочно), кивком попрощался и вышел из кабины.

Вилли остался один. Снизу, из зала, доносились мелодии джаза. Потягивая коньяк, Гетлин размышлял.

Да, Боб заметно переменился к нему с зимней поры. Видно, Гетлин ему здорово нужен.

Что-то назревает, что-то надвигается. Это ясно.

Еще в феврале американские офицеры проверяли все подходы к границе восточного сектора Берлина. Специальные инспекторы лазили по складам с продовольствием — учитывали запасы. А вчера в Берлин прилетел главный американский стратег — сам министр обороны Вильсон.

Да, что-то должно случиться.

Но когда? И каков масштаб? Может, Боб что-нибудь скажет?

Откинув портьеру, в кабину вошел официант. Гетлин бросил на стол бумажку, встал.

Выпил он не меньше Кульмана, но внешне это никак не проявлялось — он умел держать себя в руках.

II

Глядя на сидящего в кресле шефа, Вилли принялся гадать, что тот сейчас сделает: погладит волосы у виска или притронется к усам? Если погладит волосы, то провал резидентуры воспримет спокойно, если усы... Боб, глядя в темное окно, медленно провел ладонью по волосам у виска, — Гетлин с облегчением вздохнул, как будто то, что он загадал, обязательно должно было исполниться.

— Каково ваше мнение о положении в русской зоне? — Боб наконец повернулся лицом к Гетлину.

— Ворчат.

— Правильно! И это ворчанье скоро перейдет в настоящий визг. Но нам надо, чтобы после визга началась драка. Мы их натравим друг на друга, а потом...

— Итак — труба играет сбор? Наконец-то!

— Вам не терпится? — Боб не ожидал от своего резидента такого порыва. Давно исчезли у Гетлина напористость и самоуверенность, все чаще стала проявляться боязнь рискованных операций и даже простых поездок в русскую зону. Но если он опять воспрянул духом — что же, пусть идет! Надо же кому-то лазить в огонь за каштанами.

— Какова готовность вашей резидентуры в Шварценфельзе, — я имею в виду готовность ко дню «икс»?

Гетлин внутренне сжался — ну, сейчас начнется! — и медленно ответил:

— Оружие в тайниках на вчерашний день было в порядке, но резидентуры в Шварценфельзе больше не существует. Кульман сегодня прибыл в Берлин, он единственный, кто уцелел. Хойзер и все остальные арестованы.

— Когда это стало известно?

— Кульман прибыл сегодня утром, я только что с ним говорил.

— Но я не спрашиваю, когда прибыл Кульман! Вы никогда не были гением, Гетлин, но не такой уж вы дурак, чтобы не понять, о чем я говорю. Разве после первых арестов никто не приехал к вам из Шварценфельза?

Глядя со злорадством, как бесится Боб, Гетлин думал: «Ну погоди, дай только управиться с красными. Я тебе припомню твою гениальность. Подумаешь — нашел из-за чего горланить, — из-за бывшего социал-демократа и пары сопляков!» А вслух спокойно и рассудительно доложил:

— На второй день после ареста Хойзера ко мне прибыла его жена. Она сообщила только об аресте мужа. Больше ей ничего не было известно. Я тут же отправил ее обратно с поручением к Кульману...

— Где сейчас фрау Хойзер?

— Видимо, дома, в Шварценфельзе.

— Поручение к Кульману было в письменном виде?

— Да, записка.

— Чтоб тебя черт побрал! — выругался Боб. — А если у нее найдут эту записку? Ведь вы имели чин майора, — как понять такую глупость?

«И это я тебе припомню...» Гетлин, чуть прищурив глаза, с ненавистью посмотрел на сытого, полного американца. Потом все так же спокойно разъяснил.

— Предположим, — хотя это исключается, — предположим, что Лиза Хойзер сама пойдет в полицию и передаст мою записку. Кроме совета Кульману бежать немедленно из Шварценфельза, там ничего нет, — а Кульман уже здесь.

— Допустим. Куда вы определили его?

— В РИАС. Пусть побудет там в лагере до поры до времени. Потом он пригодится.

— Согласен. И велите ему подобрать человек десять из тех, что с ним в лагере.

— Этого я не хотел бы. Людей я подберу сам.

— Как угодно. На этом закончим.

— Да, но у меня есть вопрос — такой, знаете, — необычный.

— А именно?

— Вот вы любите пословицы. А есть в английском языке такая поговорка — в гостях хорошо, а дома лучше? — И с самым невинным видом уставился на Боба в ожидании ответа.

— Да, есть, у нас говорят: East or West — home is best, — тут только до Боба дошел смысл поговорки. Чувствуя, что краснеет от унижения. Боб глядел в деланно-наивные глаза эсэсовца.

«Наглец! Что это за намеки? Ну, я тебе покажу после дня «икс».

III

И этот допрос можно было считать вполне успешным. Хойзер рассказал о своей связи с «Восточным бюро», фактически являвшимся шпионским центром, о чем раньше умалчивал. Эрих Вальтер был доволен, но домой, несмотря на позднее время, идти не собирался — он готовился к завтрашнему допросу.

— Эрих, а ты не думаешь, что твоя будущая жена через месяц начнет подыскивать себе дружка, если ты изо дня в день будешь являться домой затемно?

— Фелльнер, я тебя очень прошу никогда не шутить на эту тему.

Фелльнер, вставая из-за машинки, рассмеялся:

— Ого, как торжественно. А на свадьбу ты меня позовешь?

— Пока что свадьбы не предвидится.— Эрих, не поднимая головы, листал тетрадь с материалами.

— Что же мешает бедным влюбленным соединиться навечно?

— Я же просил тебя бросить эти шутки.

— Ну, ладно, ладно, романтик. Я бы на твоем месте...

Эрих, не закрывая тетради, бросил на нее карандаш и встал:

— Да уж ты бы... Слушай, я давно хотел тебя спросить,— ты был на фронте?

— Ну да, танкистом, у Роммеля в Африке.

Эрих свистнул:

— Вон тебя куда занесло. А на восточном фронте?

— Тоже был, но я там и дня не провел.

— Как же так?

— Да уж так вышло. Когда русские в нюне сорок четвертого прорвались в Белоруссии, нас срочно перебросили из Африки туда. Так спешно, что даже танки перекрасить не успели — представляешь, наши стальные коробки грязного желтого цвета на ярко-зеленом фоне белорусских топей? Ну вот, и в первый же день наш танк пошел в разведку — русские с ходу перебрались через Друть — есть там такая река, вроде нашей Заале. А там кругом болота, и мы засели. Командир танка у меня был хороший парень, мы с ним давно сдружились, хоть он и был старше чином. Он тоже из Рура. И до тридцать третьего, как и я, пионером был. В общем — сам понимаешь: нам раздумывать не о чем было. А вот стрелок у нас сволочной попался — его только-только прислали взамен старого, тот от африканского солнца одурел. Этот новый такой ярый наци оказался, куда против него годился сам Адольф. Он как раз и говорит — надо снять с танка пулемет и пробираться к своим. Я говорю — или тебе война не надоела? Ну, понимаешь, хотел с ним по-хорошему. А он, сопляк этакий, выхватывает вдруг пистолет и на меня. «С изменниками, — кричит, — надо, как с бешеной собакой: бить!» — И глаза у самого побелели, слюной брызжет. Но я-то этого не ожидал, и был бы мне тут конец, если бы не командир танка. Он как прыгнет сверху на мальчишку, так они в грязь и кувыркнулись. — Фелльнер изобразил руками, как они катились в грязь. Потом, помолчав, добавил: — Тут я подскочил, ну и... В общем, ушли мы не на запад, а на восток...

— И как тебе в плену пришлось? — Эрих, раньше несколько раз пытавшийся расспросить друга, решил не упускать такой случай. Еще бы, Фелльнер разговорился!

— Как сказать... Не рай, конечно. Но, по совести говоря, — разве могли русские каждому из нас в душу заглянуть? Почему мне должны были верить больше, чем остальным? Да и мне самому этого не надо было. Я — как все: работал, спал в бараке. Кормили нас хоть и не жареными гусями с яблоками да портвейна с рислингом нам хоть и не давали, но с голоду никто не умер, можешь поверить.

— А население как?

Фелльнер задумчиво погладил волосы на затылке.

— А что население? — Русские — народ на редкость добродушный. Я-то сам хоть им плохого ничего не сделал, но что им наша война принесла — сказать просто невозможно. Я до сорок седьмого в Воронеже работал — уж на что Шварценфельз в Старом городе побит — а там вообще одни холмы из битого кирпича. В глаза русским, конечно, стыдно было смотреть.

...Прощаясь в подъезде Управления, Эрих задержал руку Фелльнера в своей:

— А на свадьбу я тебя приглашу. С женой, конечно.

— Ты думаешь, я в этом сомневался? Я же хоть и плохой, но все же друг. Меня интересует только дата.

— Не бойся — подарок купить успеешь.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

Просторный зал американского клуба был залит светом. Заполнившие его шумной толпой молодые люди щеголяли замысловатыми прическами, пестрыми галстуками с изображением скачущих ковбоев и голых женщин, и укороченными брючками, которые берлинцы презрительно окрестили «драй фиртель» — «три четверти».

— Хэлло, Карли! Что ты здесь делаешь? Твоя Барбара ждет тебя в постельке!

— Пусть подождет, потом крепче любить будет...

— Говорят, нам за это здорово заплатят?

— Да, ами денег не пожалеют, чтобы выбросить красных, и те из нас, кто вернется...

— Ерунда! Как только мы явимся, фопосы разбегутся, а русские не посмеют вмешиваться. Мы им зададим перцу! Так, что ты...

— Да я ничего, я говорю лишь, что и нам могут задать перцу...

— Проваливай отсюда, без тру сов справимся!

Кульман бесцельно толкался в горланящей толпе. Вдруг он увидел Гетлина, который энергично расчищал себе дорогу. Его, видимо, боялись, расступались молча, тесня друг друга. За Гетлином шел какой-то мужчина с усиками. «Уж не Боб ли это? — подумал Кульман. — Полный и с усиками, как описывал Гетлин». — Он хотел пробраться им навстречу, но его так стиснули со всех сторон, что он не мог пошевелиться.

Наконец Гетлин и следовавший за ним мужчина выбрались на небольшую сцену, украшенную американским флагом и портретами Эйзенхауэра и Аденауэра.

— Эй, там, у двери, — крикнул Гетлин. — Заткните глотки! — Подождав, когда гомон утихнет, он стал говорить медленно и веско: — Настал час, которого мы давно ждали. Завтра в Восточном Берлине и в других городах русской зоны часть рабочих начнет забастовку. Эту забастовку мы используем для того, чтобы вооруженным путем положить конец господству красных!

Эти слова были встречены торжествующим ревом и свистом. Подняв руку, Гетлин дождался тишины.

— Завтра к восьми утра всем быть на Потсдаммерплац. Тащите с собой своих друзей и знакомых — чем больше, тем лучше, ясно? Все, друзья. Идите готовиться.

С возбужденными выкриками все повалили к выходу. Кульман, усиленно действуя локтями, попытался протиснуться к стене. Наконец ему это удалось, и он, тяжело переводя дыхание, оглянулся. Вилли был на месте... Наконец в зале стало свободнее, и Кульман пошел к сцене. Гетлин еще издали увидел его и подозвал его к себе жестом:

— Ну как, Зигфрид, все слышал?

— Да, шеф, спасибо, что вовремя предупредили. Вот это была речь!

— Ну, ну, ладно. Ты понял, в чем дело?

— Кажется, понял.

— Поедешь сегодня в Шварценфельз. С тобой пошлем еще кое-кого. Будешь руководить. Я доложил о тебе мистеру Бобу — он тебя похвалил и сказал, что тебе можно поручать серьезные дела, хотя ты и не смог выполнить то задание, с «Клариссой». Что же, промахи у всякого бывают, даже у меня. Так я сказал? — обернулся Гетлин к полному мужчине.

Кульман просто сиял от удовольствия и гордости, — сам мистер Боб (а это был он) похвалил его!

— Мой милый, ты поставил на верную команду, — сказал американец. — Игра будет наша. Только действуй энергичней и помни: прав всегда тот, кто стреляет первым.

— Стрелять он умеет, мистер Боб, — заверил Гетлин и, повернувшись к Кульману, добавил: — Сегодня в шесть будь у меня.

II

Когда Кульман пришел к Гетлину, у того уже собралось несколько человек.

— Где ты там болтаешься? — хмуро проговорил Гетлин. — Уж не зазнался ли после похвалы? Надо быть аккуратным.

— Я, кажется, вовремя явился, — огрызнулся Кульман. — На моих часах ровно шесть.

— Так разбей свои часы, купи другие! Они отстали на четыре минуты — ясно? Садись.

Кульман, недовольно хмыкнув, уселся в угол комнаты.

— Все вы через два часа выезжаете в Шварценфельз. Часть рабочих начнет там забастовку, будут действовать под руководством участников «Восточного бюро» — тех, кто уцелел. Штаб находится в доме 18 по Грюне Ауэ. Контакт с ними для тебя, Кульман, и для тебя, Каминский, — обернулся он к невысокому, худощавому брюнету, — обязателен. Но ваша задача — превратить их забастовку в вооруженный путч. Если через два дня обстановка будет достаточно ясной, в Шварценфельз выеду я сам, и мы разгоним этот социал-демократический штаб. Власть мы им не отдадим.

Гетлин говорил внешне спокойно, медленно, обдумывая каждое слово, и от этого все сказанное им приобретало еще большее значение. Это была не мелкая провокация, не убийство какого-то активиста, не диверсия на отдельном предприятии, а попытка ликвидировать сам режим, утвердившийся на востоке Германии и столь ненавистный для них, — все присутствующие прекрасно понимали это.

Они с напряженным вниманием ловили каждое слово Гетлина, стараясь ничего не пропустить, ничего не забыть.

— Что конкретно поручается вам? — продолжал Гетлин. — Создать группы из числа тех, кто готов активно выступить против красных властей, вооружить наших сторонников, — Кульман знает, где находится оружие, и вся эта операция проводится им. В ночь с семнадцатого на восемнадцатое произведите изъятие и уничтожение тех, кто внесен в списки.

— В тех, что составил Хойзер? — спросил Кульман.

— Да, да.

— Ночи не хватит. Надо ведь время, чтобы везти за город...

— Зачем? И в квартире можно. Каминский! Ты действуешь на шахте «Кларисса». Добейся, чтобы шахтеры бросили работу. Если не выйдет — взорви.

Гетлин роздал деньги и спросил:

— Что осталось неясного?

Кульман поднял голову.

— Как действовать восемнадцатого, девятнадцатого — ну, потом?

— Слушайте РИАС, все будет объявлено. Еще вопросы?

— А американцы нам помогут? — спросил Каминский.

— Ты делай свое дело, ами сами знают, как поступать.

— А русские?

— Что русские?

— Они не выступят?

— Слушай, цыпленок! Если ты струсил, так сиди у мамочки под юбкой. Нечего тебе в Шварценфельзе делать! Это, во-первых. Во-вторых, русских первыми не трогайте. Не давайте им повода вмешиваться, ясно? А теперь всё. Идите... — он секунду помолчал, — и чтобы сегодня же в восемь выехали в Шварценфельз — слышите?

— А вы с нами не едете? — спросил Кульман на прощанье, когда все вышли.

— Нет, Зигфрид, я пока буду нужен здесь, в Берлине, хотя, признаюсь, не прочь бы поехать с тобой. Там ведь Лизхен...

— О, понимаю, шеф, понимаю...

— Да, да, цыпленок, ты догадлив. Ну иди, а мне пора к Бобу. Прощай.

III

— Сейчас вас примет очень важный человек, — многозначительно сказал Гетлину Боб. — Вы можете обеспечить себя на всю жизнь, если выполните, что потребуется. Не будьте только дураком.

После такого вступления Боб снял телефон, набрал номер и доложил по-английски:

— Человек явился.

Потом, положив трубку, встал, одернул на себе пиджак и пригласил Вилли следовать за ним. По коридору они прошли в гостиную, затем Боб, внимательно осмотрев Вилли, осторожно нажал медную блестящую ручку и открыл дверь.

В комнате был полумрак, и Вилли не сразу разглядел сидевшего в кресле мужчину с кирпично-красным обрюзгшим лицом.

Когда Боб и Гетлин расположились на стульях напротив, Боб произнес по-английски:

— Это тот самый человек, о котором я вам говорил. Я думаю поручить операцию ему.

— Хорошо, инструктируйте, — кивнул краснолицый. — Говорите с ним по-немецки, для меня можете не переводить. Я пойму.

Боб обернулся к Гетлину:

— Завтра с утра начнете на Потсдаммерплац, как условились. Пока вы там будете действовать, пусть кто-нибудь из ваших людей проверит, что происходит на Лейпцигерштрассе. Если обстановка будет благоприятствовать — начинайте. Если обстановка окажется мало подходящей, изменяйте ее.

— Простите, я не понимаю...

— Сейчас поймете. — Боб потрогал усики, спокойно посмотрел на Гетлина, и в глазах его без труда можно было прочесть: «Сейчас ты поймешь, что тебе предстоит. И попробуй отказаться». — Если бастующие сомнут заслон народной полиции у здания министерства, — ваша задача значительно облегчится. Если заслон будет на месте — уберите его сами. Надо проникнуть в здание и изъять из сейфов наиболее ценную документацию, в первую очередь патенты всех новейших изобретений в области электроники, автоматики, металлургии, химии. Привлеките для этого сотрудников министерства — за деньги, или заставьте силой. Вы сами не определите ценности документов, — пусть помогут. Беретесь выполнить задание?

Гетлин несколько минут молча раздумывал. Боб тоже молчал, изредка поглаживая волосы у виска. Краснолицый дымил сигарой и в разговор не вмешивался, будто его это вовсе не касалось.

— Сколько человек будет передано в мое распоряжение? — спросил наконец Гетлин. Отказаться он, конечно, не мог и решил выяснить, на что можно рассчитывать.

— Берите из КГУ сколько сами сочтете нужным.

— Будут они вооружены?

— Это ваше дело. По-моему, оружие у них есть. Объявите, что операция серьезная, придется драться с полицией. Плата двойная. Вы получаете отдельно, в зависимости от ценности бумаг.

— Хорошо, я согласен.

Боб обернулся к краснолицему:

— Вы не хотите сказать господину Гетлииу что-либо?

— Нет, нет. Вы хорошо объяснили задачу, — ответил тот. — Мое вмешательство считаю излишним.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

I

В Шварценфельзе творилось что-то непонятное. Люди собирались кучками, группками, о чем-то громко спорили. Иногда в спор вмешивались решительного вида молодые люди, — тогда вспыхивали яростные драки.

Сама Лиза этого, правда, не видела, но так рассказывали соседи. Еще говорили, что в Берлине началась забастовка и что здесь, в Шварценфельзе, есть какой-то штаб или комитет, и он тоже призвал рабочих и всех вообще проявить солидарность с Берлином и бастовать.

Лиза подошла к зеркалу, привычным движением, закинув руки, подправила локоны прически. Надела шляпку и с сумкой через плечо вышла на узкую, душную, запруженную гомонящими людьми Августаштрассе. Еще не доходя до закусочной Ха-О, она увидела толпу у витрины, потом услышала звон разбитого стекла и крики девушек. Сомнений не было — какие-то молодчики громили закусочную. На улицу полетели стулья, столики, тарелки, несколько человек начали поливать все это мутноватой жидкостью, потом подожгли, и по улице поползли душные клубы дыма.

Стоявшая впереди Лизы пожилая женщина осуждающе покачала головой и громко сказала, ни к кому не обращаясь:

— Эти должны помочь нам? Это же совсем, как наци.

Один из поджигателей обернулся, — Лизу поразило его искаженное злобой лицо, горящие бешенством глаза. Он шагнул к женщине и, гнусно выругавшись, ударил ее по голове. Женщина упала, даже не вскрикнув. Толпа мгновенно растаяла, только Лиза, испуганно опустившись на колени, тщетно пыталась поднять потерявшую сознание женщину. Парень толкнул Лизу в плечо:

— Брось эту падаль, а то я тебе...

Слова его заглушил рев сирены. В узкую улочку с двух сторон въехали полицейские машины, из них горохом высыпало человек тридцать.

Такого ужаса Лиза еще не видела — погромщики были вооружены железными палками, ножами и кастетами, они не думали сдаваться и яростно сопротивлялись. Двое полицейских подскочили к тому, что грозил Лизе, схватили его за руки, пытаясь завернуть их за спину и вырвать кастет, но это им не удалось, — несколько секунд все трое яростно и молча вертелись на месте; подбежавший к ним верзила в сером пиджаке ударил железной палкой одного из полицейских — удар пришелся по шее. Полицейский грузно осел на мостовую. Вдвоем парни повалили второго полицейского, пытаясь вытащить у него из кобуры пистолет. Он, лежа, ударил серого в живот, — тот согнулся, прижав локти к животу, широко раскрыв рот и тяжело дыша. Что сделал полицейский со вторым — Лиза не заметила, хотя все это разыгралось в двух шагах от нее, только тот вдруг страшно закричал и повалился на мостовую, а полицейский перекатился набок — Лиза увидела, что он двумя руками держит кисть парня. Набежало еще несколько полицейских, обоих громил схватили — Лиза услыхала, как щелкнули наручники.

Гнусно ругаясь, парни пошли к машине.

Из закусочной вывели еще несколько погромщиков — у одного была разорвана штанина, сквозь прореху виднелась голая коленка.

Лежавшего на мостовой полицейского осторожно подняли — голова его неестественно склонилась. Лиза до боли прикусила губы: она поняла, что этот человек мертв. Ему перебили шейные позвонки. И вдруг Лиза закричала:

— А-а-а! Это он, это он сделал, я видела! — Она вскочила, схватила какого-то полицейского за рукав и потащила его к машине, где сидели арестованные. На ее крик кое-кто из них обернулся — Лиза узнала убийцу в сером пиджаке. — Он, он, он, убил!

— А женщину?

— Что — женщину? — Лиза не поняла.

— Кто... ее? — полицейский кивнул в сторону пожилой женщины, которую как раз клали в машину рядом с мертвым полицейским.

— Я тоже видела! — заторопилась Лиза. — Да, да, видела! Это вот он, — она указала.

— Где вы живете? Их будут судить, на суде вы все расскажите.

— Я? В суд? — Лиза вдруг вспомнила, что и ее Макса будут судить. Судить? Ну да, — пусть! Но он не убийца. Он просто несчастный человек. А этих — этих надо, как убийц! И она будет свидетелем! Лиза назвала полицейскому свою фамилию, адрес. Он записал.

— Куда вы ее повезете? — спросила Лиза.

— В больницу.

— Я поеду с ней, — Лиза подумала, что полицейские оставят эту женщину, и никто не будет знать, как и что с ней случилось.

— Тогда скорее в машину. Да нет, не туда! В кабину — садитесь.

II

— Товарищи! Сейчас я был у шефа. Он просил передать вам следующее: сегодня в шесть часов утра по всей Республике боннским провокаторам и американской агентуре удалось спровоцировать массовые беспорядки. На улицах наших городов снова пролилась кровь. Недобитое фашистское зверье подымает голову и готовит массовый террор. Нам приказано: на всех заводах, фабриках, во всех учреждениях разъяснять людям, обманутым провокаторами, как необходимы сейчас величайшая бдительность и гражданский, государственный порядок. Только изолировав вражескую агентуру, мы сможем восстановить мир и спокойствие в Республике. Никакой пощады убийцам и погромщикам! От нас требуется решительность и величайшая преданность партии и народу. Я не хочу скрывать серьезности положения. Кто не чувствует себя готовым к жестокой борьбе — может сейчас уйти.

Вернеман внимательно смотрел на подчиненных.

Вот они — товарищи по трудной и славной борьбе — сын Курта Вальтера, Фелльнер и многие другие. Молодежь, смена. Им отдавал комиссар все, что знал, все, ради чего билось его сердце коммуниста. О таких мечтал он там, за колючей проволокой концлагеря — смелых, решительных, беззаветно преданных делу рабочего класса. Сумел ли он воспитать их действительно такими? Окажутся ли они достойными великого дела в тяжкий час испытаний?

Эрих Вальтер первым не выдержал.

— Товарищ комиссар! — вскочил он. — Разрешите получить задание.

И все, сколько их было в кабинете, мгновенно встали, сомкнувшись плечами, и глянули на старого комиссара десятки молодых, ясных, требовательных глаз.

Эрих, долгие годы знавший своего старшего друга, не мог не заметить в облике комиссара, как всегда спокойного, собранного, чего-то нового — в сурово сомкнутых губах, в жестком блеске глаз. Вот такими, наверно, были спартаковцы в ноябрьские дни восемнадцатого года! Такими, должно быть, были бойцы Тельмановского батальона в далекой Испании! Таким, вероятно, бывал в трудную минуту отец. И он, Эрих, как и его друзья, не запятнают трусостью и изменой их гордой славы.

Нет, они будут достойными наследниками отцов!

А комиссар, отдав ровным голосом распоряжение, последним подозвал к себе Эриха.

— Вам, товарищ Вальтер, пожалуй, самое трудное.

— Благодарю, товарищ комиссар.

Вернеман скупо улыбнулся:

— Поедете на «Клариссу».

Эрих недоуменно приподнял брови.

— Товарищ комиссар, но это наиболее надежный...

— Подождите. Если враги пытались вывести из строя шахту в спокойное время, то разве они упустят малейшую возможность сейчас? Нам надо быть втрое, впятеро бдительнее. Необходимо принять самые решительные меры, чтобы обезвредить врага, пресечь все его попытки дезорганизовать работу на шахте. Вы, конечно, понимаете, что это можно сделать только при помощи самих шахтеров. Там уже создана боевая группа — как и на других предприятиях. Оружие у них пока что неважное, главным образом, за счет военизированной вахтерской охраны. Правительство поддержало инициативу рабочих, им передадут оружие из запасов народной полиции. Я думаю, во второй половине дня мы сумеем нанести погромщикам решительный удар. Посмотрите, что и как на «Клариссе», если надо будет — позвоните мне, немедленно вышлем оружие. Задача: не допустить на шахту ни одного провокатора и диверсанта; не дать взорвать шахту. Если попытаются прорваться силой, — действовать без промедления, не колеблясь. — И, с затаенной нежностью глядя в лицо Эриха с решительно сдвинутыми бровями, комиссар добавил: — Только помните, терять голову нельзя ни при каких обстоятельствах.

Эрих поднялся.

— Товарищ комиссар, на «Клариссе» меня могут спросить: что делают наши русские друзья? Почему они... допустили это кровопролитие?

— Это что, предполагаемый вопрос воображаемого рабочего, или реальный вопрос инспектора народной полиции Эриха Вальтера?

Эрих, опершись двумя руками о спинку стула, за которым стоял, подался вперед:

— Да, если хотите, — мне, инспектору Вальтеру, тоже неясно.

Комиссар откинулся на спинку кресла, побарабанил пальцами по столу.

— Сегодняшние события — это внутреннее дело суверенной Германской Демократической Республики. Мы с вами, товарищ Вальтер, отвечаем за случившееся. Мы с вами — вместе с нашим народом — и обуздаем фашиствующих молодчиков. Ну, а русские, — что же, они выполняют свою задачу. Ведь американские танковые колонны со вчерашней ночи стоят на исходных рубежах у границы Республики. Если они двинутся — их встретят и... проводят русские. Как надо, проводят! А порядок в нашем доме мы будем наводить сами.

Вернеман чуть помолчал и вдруг очень тепло и просто спросил:

— Слушай, Эрих, ты ведь веришь, — сумеем?

И от этого задушевного — «Слушай, Эрих...», — повеяло на юношу давно забытой отцовской лаской. Понимая, что служебное «так точно» в эту минуту неуместно, он только утвердительно кивнул.

III

Три полицейских грузовика были уже нагружены, когда во двор торговой базы въехал Фелльнер. Развернув машину, он весело посигналил, увидев Эмму Вольф. Но она, увлеченная разговором с несколькими другими женщинами, не обратила внимания ни на машину, ни на Фелльнера, ни на его сигнал. Тогда он сам подошел к ней.

— Товарищ Вольф! — голос Фелльнера заглушил женское щебетанье. — Осмелюсь доложить: прибыл в ваше распоряжение!

Женщины обернулись. Увидев комически-серьезное выражение на лице Фелльнера (надутые щеки, выпученные глаза), кто-то прыснул. Но Эмма Вольф осталась серьезной:

— Здравствуйте, товарищ Фелльнер. Вы будете нас сопровождать?

— Никак нет! Вы поедете следом за мной. Да нас же целая армия — три шофера, я — четвертый, и вас вон сколько. Все из Женского Союза? Ну, тогда и моя хозяйка в хлопотах.

— Значит, все готово? — Эмма Вольф явно не была расположена шутить. — Поехали, товарищи! Фелльнер, я с вами — не возражаете?

— Что вы, товарищ Вольф. Мне очень приятно...

— Ах, Фелльнер! — отмахнулась Эмма. — Что тут приятного, — люди умирают.

Линденштрассе, Ваумшуленвег и Лейпцигерштрассе проехали благополучно. Вот и Науэнские ворота, за которыми начиналась длинная Тельманштрассе. Фелльнер, не останавливая машины и придерживая руль левой рукой, поправил наушники. Затем он включил радиопередатчик.

— Сейчас свяжемся с подвижной автогруппой, — объяснил он Эмме.

— Фелльнер, Фелльнер, внимание! Я Бушман, я Бушман!— послышалось в наушниках. Фелльнер кивнул, давая понять смотревшей на него попутчице, что он слышит своих. — Фелльнер, на Тельманштрассе засада! Мы будем через пять минут. Задержи транспорт! Фелльнер, на Тельманштрассе засада! Задержи транспорт!

Но ответить Фелльнер не успел — засада была перед ними, метрах в двухстах. Поперек улицы стоял автобус, перед которым толпилось человек пятьдесят. У многих в руках были железные палки, у некоторых пистолеты и даже автоматы. Все они угрожающе молчали, ожидая, пока Фелльнер и следовавшие за ним грузовики подъедут поближе. Надо было любой ценой не дать им в руки транспорт. Надо было продержаться ровно пять минут.

Фелльнер сбавил газ, открыл дверку и, держа правой рукой руль, оглянулся. Отлично, три грузовика значительно отстали, а сейчас, увидев, что произойдет, шоферы, конечно, остановятся. Пока банда до них добежит — подоспеет подвижная группа. Только Эмму жалко. Почему-то о своей жене и сыне Фелльнер в эту минуту не вспомнил.

Стоя на подножке, он демонстративно, привлекая к себе внимание, открыл кобуру, вынул пистолет. Не доезжая метров пятидесяти до толпы, остановился и посигналил. Видя, что машина стоит, несколько человек из толпы нерешительно подошли.

— Какой олух велел вам ставить здесь автобус? — закричал на них Фелльнер. — Кто из вас водит машину? Ты? — он ткнул рукой с пистолетом в ближайшего. Тот попятился. — Сейчас же отгони автобус, он мешает проезду!

Но машина теперь была окружена.

— Чего он там командует? — послышался чей-то окрик. — Тресните его по черепу!

Фелльнер обернулся:

— Эй, ты, иди сюда, чего за других прячешься? Сам боишься треснуть?— Фелльнер уперся ногой в крыло и вскочил на радиатор. Теперь он глядел на противников сверху. — Ну, где ты прячешься?

— А вот я где. Привет! — и над толпой в Фелльнера полетела железная палка. Он пригнулся — палка просвистела над его головой, и тогда он выстрелил в воздух:

— Сейчас вам тошно придется, сволочи! Спасайся, кому жизнь дорога!

Но на него со всех сторон посыпались удары. Двое ухватили его за ноги — одного Фелльнер застрелил, другой успел резко дернуть ногу к себе. Потеряв равновесие. Фелльнер свалился на мостовую.

Первые удары он еще чувствовал. Его стали топтать.

Потом на голову обрушилось что-то невыносимо тяжелое — и все для него погасло.

Навсегда!..

Кто-то обратил внимание, что в машине сидит женщина. С гоготом рванули дверцу и вытащили белую — без кровинки в лице — Эмму Вольф. Она пыталась что-то сказать, но ее голос заглушил рев толпы.

— Стерва! Посмотри на своего любовника. Иди, смотри! — кричал ей кто-то в самое ухо. Видя, что она не двигается, один из бандитов взмахнул железным прутом. Инстинктивно Эмма закрыла голову рукой — удар пришелся по руке. Эмма без сознания повалилась на землю. Опьяненные кровью, погромщики с дружным ревом опрокинули полицейскую машину набок, бросили в нее бутылку с горючей смесью, и тут-то из-за автобуса, с обратной стороны Тельманштрассе неожиданно для них появилась подвижная группа.

— Бросай оружие! — загремел репродуктор на одной из машин.

Часть банды сдалась сразу, остальные попробовали прорваться.

О них потом писали газеты в Западном Берлине, как о «жертвах коммунистического террора».

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

I

Утром, когда Инга с отцом ехали на фабрику, в городе все еще было спокойно. Лишь к полудню до них стали доходить смутные слухи о беспорядках. В ателье цеха художников иногда забегали рабочие — говорили, что на других предприятиях объявлена забастовка, а на улицах дерутся. Было совершенно непонятно, кто с кем дерется и почему надо бастовать.

Инга так и сказала старому Бернгарду:

— У меня в голове ужасная неразбериха.

Она сняла трубку телефона и набрала номер Эриха. Послышались гудки, но никто не отвечал. Инга положила трубку, потом еще раз позвонила — опять никто не ответил. Досадливо поморщившись, она бросила трубку на рычаг и вдруг увидела через окно, что к воротам фабрики подошел грузовик, какой-то старый «Бенц» с разбитыми фарами. В кузове стояло человек пятнадцать, но Инга видела только одного. Это был Кульман собственной персоной. Не сводя с него глаз, Инга поспешно схватила трубку и третий раз набрала номер Эриха. Безрезультатно! Тогда она, не сказав ни слова отцу, бросилась вниз, к коменданту.

А Кульман и его орава, размахивая оружием, требовали, чтобы им открыли ворота. Шофер выскочил из машины, ткнулся в проходную — она оказалась запертой. Он беспомощно развел руками, давая знать Кульману, что сделать ничего нельзя.

Кульман сообразил, что он и его люди попали в дурацкое положение. Из окон фабрики смотрели десятки рабочих и работниц, указывали на них пальцами, смеялись... Надо было на что-то решиться.

Спрыгнув на землю, Кульман велел водителю подогнать машину кузовом вплотную к воротам. Когда машина ударилась бортом о железо ворот, он приказал своим сообщникам:

— Сшибите к чертовой матери эту вывеску! — и махнул на щит с тремя ненавистными буквами, обозначающими народное предприятие. Те, подцепив вывеску железными прутьями и действуя ими, как рычагами, со скрипом стали отдирать ее. Не довольствуясь этим. Кульман снова влез в кузов, вырвал из чьих-то рук бутылку с горючей смесью и, задрав голову, стал осматривать окна. Вдруг он увидел какого-то старика в окне второго этажа, прямо над собой. Старик что-то кричал, но из-за скрипа досок и рева «осаждающих» слов не было слышно.

— Эй, старый козел! Держи подарок! — засмеялся Кульман и швырнул бутылку в окно. Старик отшатнулся — бутылка, чуть не попав ему в лицо, пролетела в комнату. Через секунду-другую из окна вырвались клубы дыма. Это еще больше ожесточило погромщиков. Они начали стрелять по окнам фабрики.

И вдруг во двор высыпало человек двадцать вооруженных рабочих. Без всякого предупреждения они дали нестройный залп по машине. Рядом с Кульманом двое повалились через борт вниз головами. Шофер рванул машину и погнал ее прочь от фабрики. Вдогонку им не стреляли — рабочие побоялись попасть в случайных прохожих.

...— Фройляйн Инга, это не он? И этот? — спросил комендант, перевернув убитых прикладом винтовки.

Инга с содроганием посмотрела на разбитые лица.

— Нет...

— Жаль, не схватили мерзавца! Зря так долго в засаде сидели. И надо было их сюда, во двор пустить. Ни один бы тогда не ушел.

— Инга, Инга! Беги сюда! С отцом плохо! — прокричал вдруг из окна чей- то женский голос.

Когда Инга вбежала в ателье, пожар был уже потушен. На полу валялись огнетушители, и девушки швабрами сгоняли пену в угол. На столе сидел отец. Он был бледен и, не мигая, смотрел на девушку, которая перевязывала ему правую руку. Другую, уже забинтованную, он держал на колене.

— Ну, где твой полицейский? — зло спросил Бернгард, увидев Ингу. — Куда вообще смотрит полиция. Она ведь — народная! Если у них не хватает сил, пусть скажут нам. Уж мы покажем этим негодяям!

— Позвольте, позвольте! Вы мне мешаете бинтовать. — Девушка попыталась унять его. — Инга, где ваша машина? Надо отправить отца домой.

— Меня? Домой? — закричал старик незнакомым Инге высоким голосом. — Чтобы тут без меня сожгли фабрику? Да вы в своем уме?!

II

До «Клариссы» Эрих добрался без происшествий, но попав на шахту, он сразу ощутил царившую здесь напряженность. Это сквозило во всем — и во взглядах рабочих, видимо, не собиравшихся расходиться по домам, хотя их смена закончилась, и в репликах шахтеров новой смены, которые, переодевшись в рабочие комбинезоны, все же медлили спускаться под землю, и в настороженности работников шахтоуправления.

В комнате у секретаря парторганизации было полно людей — Штарке, Корвиц, Копанке, задержавшие когда-то Виндпфеннинга, и еще человек до двадцати, которых Эрих не знал. Сам секретарь, попыхивая трубкой, встретил его, как старого знакомого. Эрих беседовал с ним в прошлом году, расследуя дело об убийстве Зигфрида Вольфа.

— Вот, товарищ инспектор, смотри, какие наши дела. — Секретарь вышел из-за стола и, подведя Эриха к окну, показал рукой вниз. На асфальтированном дворе собирались группами по нескольку человек рабочие, что-то, видимо, обсуждая. Эрих обратил внимание, что рабочие теснятся к некоему подобию трибуны, устроенному прямо против въездных ворот. — Мы на прошлой неделе разъясняли по сменам смысл и цели постановления ЦК о введении прежних норм выработки. И остальное тоже объясняли — и насчет возвращения конфискованных хозяйств в деревнях, и насчет учителей. Но, видимо, кто-то все же мутит воду, кто-то и у нас хочет устроить забастовку. Но только у нас это не выйдет. Нет, не выйдет! — И, в упор посмотрев на Эриха, без всякого перехода спросил: — Какое у вас задание?

— Вместе с вами и вашей боевой группой обеспечить безопасность шахты.

— О, это хорошо! — обрадовался секретарь. — Боевая группа у нас есть, сто пятнадцать человек записалось, но оружие...

— Плохо?

Секретарь с сердцем стукнул трубкой по подоконнику:

— Какой там плохо! Просто отвратительно. На вас надеюсь.

Эрих оглянулся.

— Мне нужен телефон.

Секретарь указал трубкой на аппарат.

Эрих остался доволен разговором: комиссар обещал немедленно выслать карабины. Когда Эрих сообщал об этом секретарю, в комнату вошел мужчина лет сорока, с небольшой светлой бородкой.

— Что будем делать, товарищи? — с тревогой спросил он.

— Охрану шахты мы берем на себя, — сказал секретарь. — А вам, как директору, надо обеспечить работу.

— С кем же прикажете выполнять план? Разве вы не видите, что творится? — с этими словами директор стал рядом с секретарем и глянул в окно. Остальные сгрудились за их спинами.

Со двора доносился гомон. Но обстановка изменилась. Теперь весь двор был запружен рабочими, а по ту сторону ворот собралась другая толпа, человек в пятьдесят. Это были все молодые люди, — многие с оружием. Сверху нельзя было разобрать их криков, но можно было догадаться, что они требуют впустить их во двор. Через несколько секунд ворота распахнулись, и они рванулись во двор, к импровизированной трибуне, бесцеремонно расталкивая шахтеров.

Некоторые взобрались наверх, и один из них, худой, чернявый, отчаянно размахивая руками, начал что-то истерически выкрикивать.

Толпа отозвалась глухим рокотом.

— Ну, кажется, началось.— Не выходя из тесного круга столпившихся у окна людей, не повышая голоса, секретарь распорядился:

— Друзья, оружие сейчас прибудет. Соберите своих и будьте начеку. Я пойду к трибуне. Штарке, ты проследи за раздачей оружия. И не мешкайте. Ну, пошли.

Эрих еще раз выглянул в окно, достал из кобуры пистолет, вогнал патрон в патронник, поставил флажок на предохранитель. Потом, убрав оружие в кобуру, бросился вслед за секретарем.

Внимательно следивший за ним Штарке, пожилой, но еще крепкий муж чина, задумчиво произнес, ни к кому не обращаясь, и все же уверенный, что его слышат все, кто остался в комнате:

— В сорок пятом я, тогда вахмистр, сдаваясь русским, поклялся, что эти руки никогда не возьмут оружие. В сорок седьмом, когда возвращался из плена на родину, еще раз сказал себе: никогда! А сегодня я требую — дайте оружие! В мой дом пришел убийца. Я должен защищаться.

Секретарь, Копанке, Корвиц, Эрих и еще несколько человек обошли толпу и оказались с обратной стороны трибуны. На ней все еще распинался истерический оратор, которого они видели из окна. Он что-то кричал о Берлине, о забастовке, о солидарности, о демократии. Рядом с ним стояли три человека. Все они настороженно поглядывали на толпу, из которой неслись то протестующие, то одобрительные выкрики.

Секретарь легко вспрыгнул на трибуну — доски чуть затрещали — и встал рядом с оратором. За ним взобрались Эрих и остальные. Пришельцев оттеснили в сторону, — только тот, первый, не обратив на это внимания, продолжал кричать об обманутых рабочих русской зоны, о западной свободе...

— Послушай-ка! — хлопнул его по плечу секретарь. — Ты сам-то с какого завода?

— Чего? — обернулся тот.

Секретарь повысил голос — так, чтобы слышали все:

— Я говорю — ты сам с какого завода?

— Я — с завода? — он растерялся.

— Друзья, ошибка вышла! — закричал секретарь, теперь уже обращаясь прямо к рабочим. — Я думал, это делегат с какого-нибудь завода, а это кудэммхен в штанах!

По двору прокатился хохот.

Эрих заметил, как в толпе возникло какое-то движение: то тут, то там люди вдруг начинали протискиваться ближе к трибуне, другие, наоборот, выбирались из толпы и быстрым шагом уходили за здание шахтоуправления.

«Это из боевой группы, — сообразил Эрих. — Они уходят за оружием. А протискиваются сюда шахтеры, видимо, чтобы в случае чего защитить секретаря».

Но сам секретарь, казалось, просто не думал об этом. Переждав, пока затихнет хохот, он крикнул в толпу:

— Друзья! Вы меня знаете, — я вырос на этой шахте и здесь начинаю стареть. Эй, Краних! Мы работали в одной бригаде — ты можешь на меня пожаловаться?

— Ты верный товарищ! — пробасил кто-то из толпы.

Говорившего Эрих не заметил. Он только удивился, как смог секретарь увидеть нужного ему человека в тысячной толпе.

— Эй, Хаммер, — я был у тебя бригадиром, — может, я тебе не угодил?

— Что ты старое ворошишь? Дело давай! — выкрикнуло в ответ несколько голосов.

— Вот вам дело! — резко повернулся в их сторону секретарь. — Можно мне верить или нет?

— Можно! Верим! — зашумели в толпе.

Секретарь вдруг схватил за руку стушевавшегося оратора и вытолкнул его вперед.

— А может, этому сопляку поверим? Ты кто? — набросился он на чернявого. — Скажи-ка им. Ты кому душу продал? Тебя кто послал? Что ты болтаешь о рабочей солидарности, — ты же молотка в руках не держал! — Секретарь снова схватил его за руку, рванул ее вверх и потряс. — Полюбуйтесь вот на мозолистую лапу пролетария! — Тот вырвался, но было поздно — кругом засмеялись, увидев его нежные пальцы и узкую белую ладонь. Секретарь оттолкнул его в сторону.

— Друзья! К вам обращается Окружной Комитет нашей партии. Окружной Совет и правление профсоюзов. — В руках секретаря затрепетал белый листок. — Правительство признало последние мероприятия ошибочными, они отменены — вы это знаете?

— Ясно! Чего спрашиваешь? — раздалось с разных сторон.

— А раз ясно, то и другое надо понять: смутьяны и провокаторы, агенты западных держав пытаются толкнуть вас в бездну, они хотят вашими руками разрушить в муках рожденную, новую, нашу с вами Германию. Не выйдет! Мы били этих господ, мы разобьем их сейчас и будем всегда бить и впредь. Пусть запомнят: всегда! Друзья! Мы решили: никакой забастовки! Мы будем работать. Нас, рабочих, не собьет с толку этот слюнтяй...

И тут Эрих увидел, что посланец «западной демократии» — не такой уж слюнтяй: он выхватил пистолет, передернул затвор. Еще не успев, казалось, ничего сообразить, Эрих, как на занятиях дзю-до, перехватил кисть с пистолетом, чуть потянул на себя и резко повернул влево. Дико взревев от боли, чернявый юнец повалился с трибуны. Пистолет остался в руках Эриха.

Оставшиеся на трибуне трое молодчиков бросились на него, — одного Эрих свалил ударом пистолета по голове, другому Копанке подставил ногу, и он растянулся на досках. Его тут же скрутили. Третий спрыгнул вниз, к своим.

В этой давке, притиснутые один к другому «провозвестники свободы» не могли пустить в ход свое оружие. Они пытались вырваться из толпы, но людям некуда было отступать.

Глухо зарокотав, как море перед бурей, толпа еще теснее сомкнулась вокруг них.

Сверху Эрих увидел, что какой-то молодчик ухитрился все-таки приставить пистолет к груди стоявшего перед ним пожилого рабочего, выстрелил в упор, и рабочий, который из-за давки не мог ни отклониться, ни поднять руки, вдруг стал оседать. И вот плечи его, а потом и голова окрылись в людском водовороте... В другом месте шахтер, схватив какого-то рыжеволосого коротышку левой рукой за горло, гнул его назад, потом ударил кулаком по лицу... И разом вспыхнула драка — пришельцев тут же смяли. Перед тем, как броситься вниз, — нельзя же, чтобы всех перебили. — Эрих увидел, как из-за шахтоуправления выбегают вооруженные рабочие.

— Пробейтесь к воротам, закройте! — бросил Эрих секретарю. Тот понимающе кивнул. Но сделать это было невозможно: метущаяся толпа очень быстро переместилась к воротам и мешала сдвинуть створки. Тогда Эрих, с помощью нескольких шахтеров, перетащил трибуну к самой стене. Еще секунда-другая, и они спрыгнули на тротуар по другую сторону. Кто-то уронил винтовку, — она глухо стукнулась, кто-то чертыхнулся, ударившись об асфальт... Эрих, не оглядываясь, бросился к воротам, из которых на улицу уже выкатывалась толпа. Он махнул рукой бежавшим за ним рабочим:

— Скорее! Надо оцепить, чтобы не ушли. В драку не лезьте, близко не подходите! В цепь! Заходи с той стороны!

Но их было слишком мало, чтобы создать сомкнутую цепь, а стрелять они не могли. Самым отчаянным молодчикам удалось вырваться из свалки, и они во весь дух улепетывали по улице...

Остальных, — их было человек двенадцать, — избитых, окровавленных, рассвирепевшие рабочие чуть не волоком затащили в грузовик — тот, на котором было доставлено оружие.

У грузовика поставили охрану, ворота закрыли — около них стали вооруженные шахтеры.

— Вам большой конвой надо? — Секретарь взглянул в пылавшее от возбуждения лицо Эриха и заметил нечто необычное. Секунду-другую он припоминал что-то, потом нерешительно спросил: — Извините, вы приехали в фуражке?

Эрих машинально провел пальцами по волосам — ее не было.

— Фу, черт! Слетела в этой свалке. — Он махнул рукой: — не до этого. Конвой неплохо бы — человек десять. И еще одну машину. Мы этих милых юношей рассадим, чтобы не все вместе.

— Сейчас все сделаем.

...А во дворе продолжала гомонить тысячная толпа, и Эрих видел, как возбужденные рабочие потянулись в здание шахтоуправления — пошла на работу очередная смена; как понесли на носилках в медпункт несколько шахтеров; как на асфальтированном дворе стали строиться шеренги вооруженных рабочих, быстро подравниваясь; как сноровистый Штарке с перевязанной головой, бывший вахмистр, словно это само собой разумелось, быстро и решительно разбивал их на десятки, назначал командиров...

Да, теперь за шахту можно было быть спокойным. Сюда никто больше не сунется.

III

Кульман, еще не пришедший в себя после бегства с фарфоровой фабрики, поднимался по лестнице на второй этаж. Эти горлодеры в штабе, наверно, по-прежнему спорят о местах в магистрате.

Сволочи, когда они начнут действовать?

— Эй, парень, постой! — окликнул его снизу кто-то.

Обернувшись, он увидел Каминского. Рука у него была перевязана какой-то тряпкой с бурыми пятнами.

— Ты с «Клариссы»? — Кульман не сводил взгляда с руки Каминского, он вдруг понял, что пятна эти — кровь.

— Будь она проклята, ваша «Кларисса»!

— И тебе не повезло?

Они прошли по коридору мимо двери, за которой все еще заседал штаб, и уселись на том же подоконнике, где утром сидел Кульман.

— Вот, видишь, как повезло? — Каминский покачал перевязанной рукой. — И не взорвал, и забастовки не вышло. Еле ноги унес! У них там какой-то коммунист с трубкой — отчаянный человек. Я им начал про забастовку, про Берлин, а он меня кулачищем по шее!

— А ты что же, размазня? Пистолета не было? — возмутился Кульман.

— Был. Вот он, пистолет, — Каминский сунул под нос Кульману кукиш. — Нас было всего с полсотни, а их тысяча! Да я и не заметил, что сбоку какой-то фопос стоит. Я только пистолет вытащил, а он как крутнул меня за руку, я про пистолет и думать забыл. Да когда падал, руку вот себе раскровянил. Ну, тут драка пошла, а тут рабочие набежали да все здоровенные и вооруженные...

— К черту! Почему нас так принимают? Месяц назад мне казалось — все злы на коммунистов: и цены повысили, и то, и се, а драться с этой народной полицией никто не хочет.

— При чем тут драться с полицией? Самим бы целым остаться.

— Тебе же сказал Гетлин — не ездить в Шварценфельз, если трус! — не стерпел Кульман. Он сейчас ненавидел весь белый свет, и ему было плевать на самолюбие этого хлюпика. Он не понимал, как мог Гетлин поручить этакому мальчишке серьезное дело. Кульман не знал, что на счету Каминского несколько убийств и крупная диверсия — год назад именно он устроил пожар в кинотеатре. Но сейчас Каминский и не думал оскорбляться. Поддерживая нывшую от режущей боли руку здоровой, он тоскливо посмотрел в глаза Кульману:

— А ты не боишься?

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

I

Начавшийся так трагически день клонился к вечеру.

Уже несколько часов сидела Лиза Хойзер в вестибюле больницы. К той женщине ее не пустили, но ведь она была единственная, кто видел, где и как случилось это несчастье.

Наверху, на галерее, распахнулась стеклянная дверь, и молоденькая санитарка, дробно стуча каблуками, слетела вниз по лестнице. В руках у нее оказался халат.

— Вы доставили сюда ту женщину с Августаштрассе? С ней плохо, доктор просит вас наверх, — выпалила она единым духам.

Машинально Лиза надела халат и, дрожа от волнения, вошла в кабинет врача.

— Она ваша родственница? — спросил вполголоса доктор. Слова доходили откуда-то издалека. Лиза отрицательно качнула головой,

— Вы ее не знаете?

— Нет.

— Мне сказали, вы ждете внизу. Я думал, вы хотите проститься.

— Проститься?

— Ничем нельзя было помочь. Перелом височной кости, сотрясение мозга, кровоизлияние.

Лизу охватил ужас. Эта женщина умерла! Кто остался у нее дома? Муж? Дети? Они ждут ее, беспокоятся. Боже мой, за что ее убили?!

Лиза стремительно распахнула дверь и выбежала из кабинета. И здесь, в вестибюле, уткнувшись лицом в спинку дивана, она тяжело зарыдала.

...Наверху, на галерее, послышался разговор. Лиза обернулась. Из перевязочной вывели красивую женщину со светлыми волосами и нежным, очень бледным лицом. Два санитара, бережно поддерживая под руки, свели ее вниз и усадили на диван рядом с Лизой. Правая рука женщины была в лубке. Наверное, ей было очень больно, но она сидела с плотно сжатыми губами, устремив взгляд куда-то вдаль. Она, видимо, не замечала Лизу, которая все хотела спросить ее, и не решалась. Наконец, отважилась:

— Вы извините, — это катастрофа?

Женщина обернулась.

— Что вы говорите?

— Вот, с рукой, — Лиза указала глазами на лубок, — вы разбились?

— Нет, это меня хотели убить, а я закрылась.

— Вас? Убить? Это, верно, все та банда?

— Ну да, парни из КГУ. Их много сюда заслали из Западного Берлина.

— Из Западного Берлина? Но зачем?

— Вы что, не знаете, что творится в городе? Они захотели покончить с народной властью. Затеяли драку. Жгли магазины, машины с продовольствием. Где вы были все это время?

— Да, я видела, как громили закусочную. Только я не знала, что они... оттуда и... специально за этим. Я думала — люди злы на что-то...

— Как же, очень злы. Просто озверели! — женщина покусала губы, что-то припомнив. — Только они не люди. Они и есть звери! Мы на Тельманштрассе в засаду попали — они автобус поперек улицы поставили...

— Простите, — перебила Лиза, — кто попал в засаду?

— Да мы, — женщины из Союза. Понимаете, эти бандиты хотели, чтобы люди сидели без хлеба. Совсем без еды! Вот мы и взялись грузить продовольствие на машины, развозить его по магазинам, помогать продавцам...

В вестибюль вошел юноша, в лихо сдвинутой набекрень фуражке. Оглядевшись, он увидел собеседницу Лизы и еще издали заулыбался:

— Товарищ Вольф, я за вами. Сможете и домой заехать. Карлхен, наверно, заждался.

— Как-то он там, мой мальчик?.. Но домой мы сейчас не поедем, пока не до этого... Мне раньше необходимо — в правление ДФБ.

Так, вот, оказывается, кто это! Член правления Демократического Союза женщин Эмма Вольф. Когда муж Лизы руководил социал-демократической организацией Шварценфельза, Лиза часто слышала об этой женщине, но Макс почему-то всегда поносил и чернил ее.

А она, как видно, совсем неплохой человек.

Лиза неожиданно для самой себя сказала:

— Фрау Вольф! Можно, я поеду с вами? Может, смогу помочь чем-нибудь?

Та внимательно посмотрела на нее, собираясь спросить о чем-то, но, вероятно, прочла в ее глазах нечто такое, что просто сказала:

—Ну, что же, пожалуйста.

II

Спустя еще два часа Лиза с несколькими другими женщинами работала в магазине. Прилавки и окна были разбиты, провода порваны. Но люди приходили, и надо было торговать.

— Алло, продукты привезли! — крикнул кто-то из задней комнаты, где находилась контора.

Вероника, — молоденькая продавщица в лыжных брюках и синей блузе СНМ, — пригласила Лизу:

— Пойдемте, поможете принять.

Они вышли во двор. У самой двери стоял грузовик с ящиками. Из кабины выглянул парень в синей блузе:

— Эй, девочки, скорее снимайте свое, мне надо успеть еще в два адреса.

Из-за машины вышла невысокая стройная девушка со смуглым удивительно матовым лицом и бронзовыми волнистыми волосами. На ней было изящное сиреневое платье.

«Какая красивая, — отметила про себя Лиза. — Губки пухлые, как у ребенка. И не боится!»

— Кто у нас продукты примет? — Девушка переводила взгляд с Лизы на Веронику.

— Продукты всегда принимаю я. — Вероника с сомнением посмотрела на красавицу. — У вас есть накладная?

— Да, пожалуйста.

Совсем неожиданно для себя Лиза спросила незнакомку:

— Вы не боитесь? Ведь они могут убить.

Девушка серьезно взглянула ей в глаза:

— Я перестала бы себя уважать, если бы поняла, что боюсь их. Когда позвонили на нашу фабрику и спросили, кто хочет помочь возить продукты, отец мне сказал: у наших властей неоспоримое достоинство — в трудную минуту они обращаются за помощью к простым маленьким людям.

— Так вы не член Союза? А я еще подумала, что вы побоялись надеть нашу синюю блузу! — Подошедшая Вероника доверительно обняла за плечи девушку и привлекла к себе. — Я раньше думала, что такие, как ты, — ну, красивые и расфранченные, — хоть и в Союзе, но от них мало толку, и надеяться на них... — Вероника не договорила.— А ты молодец!

Девушка высвободилась из объятий Вероники:

— Во-первых, я не красивая и не расфранченная. А если хочешь дружить — давай познакомимся. Меня зовут Инга Келлер.

Она протянула руку, но в этот миг из магазина послышались крики и шум.

Несколько мгновений они неподвижно смотрели друг на друга. И все трое разом сообразили: вот оно, то — страшное. Оно пришло к ним, сюда. Лиза первой бросилась в магазин — и остановилась у входа: на прилавке стоял Кульман. Это было отвратительно — грязные, пыльные ботинки топали по белой эмали. — Убирайтесь отсюда, чертовы куклы! — сипло орал он.

Какой-то белобрысый здоровенный, как борец, верзила, орудуя железной палкой, пытался выгнать из магазина перепуганных продавщиц и трех женщин из ДФБ. Еще человек пять, не обращая ни на кого внимания, вытаскивали из-за прилавка колбасу, головки сыра, масло и вообще все, что подвернется под руку, и сваливали трофеи в несколько ящиков, стоявших у двери. Сквозь разбитые витрины в магазин заглядывало несколько покупателей, но войти никто не решался.

Лиза почувствовала, что ее кто-то решительно отстраняет. Она обернулась: красивая смуглянка, назвавшая себя Ингой, не сводила ненавидящих глаз с Кульмана. Вот она подошла к прилавку:

— Здравствуйте, Зигфрид... — Голос ее прозвучал неестественно спокойно. Кульман, изумленный, спрыгнул на пол.

— Инга?! Здесь?

— Ну, как, рыцарь... с большой дороги, разбегаются от вашего пистолета?

Кульман вспыхнул.

— Не ваше дело, фройляйн! Если вы приятно проводите время в обществе народного полицейского, это еще не дает вам права допрашивать меня.

И в ту же секунду Инга хлестко ударила Кульмана по щеке.

— Трус! Что же ты смотришь? Доставай свой пистолет, — тот, которым, хвастался!

— И так сдохнешь! — Кульман, даже не подумав, что перед ним девушка, в бешенстве взмахнул рукой, и Инга, коротко охнув, ударилась спиной о стену, потом медленно стала сползать на пол.

— Негодяй! Что ты делаешь?!

Кульман с удивлением оглянулся на этот звенящий, до странности знакомый голос.

И увидел перед собой Лизу, жену толстого Макса.

— Тебе только с женщинами воевать! Все вы трусы — и ты, и твой Гетлин! — Лиза, оттолкнув Кульмана, опустилась рядом с Ингой, приподняла ее. — Да помогите же, ради бога! Или вы боитесь их? — она оглянулась, ища Веронику, но той не было. К Лизе нерешительно подошли две женщины и, видя, что их не трогают, подняли Ингу и понесли в контору. Встав с пола, Лиза с омерзением взглянула на Кульмана:

— Я думала, что подлее твоего шефа никого нет. Оказывается, ты...

— Но, но, потише! — Кульман смешался, он никак не ожидал этого. Почему-то жена Хойзера держалась совсем не так, как, на его взгляд, должна была себя вести. — Вам-то что за дело до этой...

— Мне теперь до всех дело! Это из-за вас умирают люди, это из-за вас всё... Ненавижу! Все, все, что знаю, обо всем, что видела, расскажу людям! Этого мерзавца ждет виселица, и тебе качаться рядом с ним!

— Эй, Гуго, Карли! — завопил Кульман своим друзьям, с любопытством наблюдавшим за этой сценой.— Возьмитесь-ка за эту...

— Только троньте! — Лиза схватила стул, но Кульман вырвал его из ее рук и отшвырнул — где-то звякнули осколки. Сжав руки Лизы, он потащил ее, кричащую, к двери в контору. Он мог бы застрелить ее здесь, в магазине, но почему-то не хотел убивать при всех.

В то же мгновенье он услышал чей-то властный возглас:

— Оставьте женщин в покое!!

Кульман, резко обернувшись, увидел идущего на него молодого полицейского без фуражки, — это был Эрих Вальтер. Выхватив пистолет. Кульман в упор выстрелил, но Лиза успела толкнуть его руку, — пуля ушла куда-то в стену. Удар в подбородок свалил его на пол. Кульман попытался было вскочить, но Эрих наступил ногой на руку с пистолетом.

На Кульмана тут же навалилось еще двое, пистолет вырвали, руки завернули за спину, подтянули одну к другой.

И сейчас же щелкнули замки наручников...

Остальные сдались сразу — перевес был явно не на их стороне. Только белобрысый, похожий на борца молодчик, прижавшись спиной к прилавку, отчаянно вращал над головой железную палку, не подпуская к себе никого.

Эрих перепрыгнул через прилавок, схватил белобрысого сзади за шею и потянул к себе. Тот вырвался и, обернувшись к Эриху, ударил. Эрих почувствовал жгучую боль в плече, по которому разлилось тепло. Бандит еще раз взмахнул палкой, но на него бросилось сразу несколько человек, палку вырвали, на руки надели наручники. Он повалился на пол — не хотел идти, но его поставили на ноги и, держа со всех сторон, повели к машине, где уже сидели остальные погромщики.

К побледневшему Эриху подошла Лиза.

— А, фрау Хойзер... — Эрих через силу улыбнулся. — Я ведь ваш должник.

— Нет, я только вернула долг. Если б не вы...

— Не будем считаться.

— Вам помочь? — Лиза посмотрела на плечо Эриха.

— Нет, спасибо, это пустяк. Удар был скользящий... — Эрих попытался поднять левую руку, но от острой боли ему вдруг не хватило воздуха.

В магазин вошел полицейский.

— Товарищ инспектор, все в порядке, можем ехать.

— Да, да, поехали.

— Подождите! — К ним подошла Вероника. Волосы ее растрепались, рукав синей блузы был разорван, лицо исцарапано. — У вас будет место в машине, отвезти одну девушку? Она привозила продукты, но когда эта банда явилась, я машину с продуктами отправила...

Эрих оглянулся.

— Где же эта девушка?

— Там, в конторе, откуда я вас вызывала.

— Так это вы звонили?

Вероника кивнула.

Они прошли в контору — на диване, запрокинув голову на валик, лежала мертвенно-бледная девушка. Глаза ее были закрыты. Не помня себя, Эрих бросился к дивану.

— Инга, милая, девочка моя! Да что же это!

Инга приподняла голову, узнала Эриха и слабо улыбнулась:

— Не волнуйся. Я упала. Скоро пройдет.

В разговор вмешалась подошедшая к дивану Лиза:

— Ничего она не упала. Ее этот мерзавец ударил, Кульман. Зверь, он бы ее убил. Вы не упустите его, это подручный самого Гетлина!

Эрих непроизвольно стиснул правый кулак и оглянулся, ища Кульмана. Не сразу вспомнил он, что тот уведен из магазина конвоем.

— Хорошо, фрау Хойзер, я запомню. Инга, ты молчи, тебе нельзя волноваться.

Он опустился на колени рядом с диваном, здоровой рукой приподнял голову девушки.

— Подложите ей что-нибудь, так же неудобно.

Кто-то подал свернутый белый халат, Вероника аккуратно подложила его под голову Инги. Деловито, как бы между прочим, спросила:

— Знаете ее?

— Невеста.

— Смелая!..

— Домой бы ее... А нам бандитов в Управление везти...

Эрих с тоской посмотрел на нежное, бескровное лицо, по-прежнему не вынимая своей руки из-под головы Инги. Вдруг она улыбнулась, повернула голову набок, и Эрих почувствовал, как она поцеловала его руку. Не стесняясь десятка людей, набившихся в комнату, Эрих поцеловал девушку. Потом осторожно высвободил свою руку и встал.

— Послушайте, я вас попрошу... — Эрих повернулся к Веронике, — позвоните к ней домой, отец немедленно приедет.

Вероника понимающе кивнула:

— Ну, разумеется.

Эрих нагнулся, ласково, как ребенка, погладил Ингу по голове.

— Ты слышишь?

Инга приподнялась.

— Ты так переживаешь, будто я при смерти. Успокойся, пожалуйста, это скоро пройдет. Иди. Эрих, иди — тебя люди ждут.

Когда Эрих ушел, Вероника подсела к Инге.

— Хорошего ты парня выбрала.

— Я не выбирала. Это он...

— Ну давай телефон, куда звонить?

— Не надо звонить. Отец тушил пожар на фабрике и обжег себе руки. Он теперь не скоро за руль сядет.

Лиза — она так и не отходила от дивана — с удивлением посмотрела на Ингу:

— Что же ты ему не сказала?

— Меньше волноваться будет. Ну, что, — пойдемте? Продукты-то еще остались? Наладить торговлю надо.

Она обняла за шею Веронику и Лизу, и все трое медленно пошли в зал.

III

А в Берлине утром этого же дня Вилли Гетлин приступил к выполнению ответственного задания своих хозяев — задания, которое могло озолотить его, или, при определенных обстоятельствах, могло стоить ему жизни. Но о второй вероятности Гетлин не думал: он непоколебимо верил в успех.

Под свист и улюлюканье друзей он спокойно поджег газетный киоск на Потсдаммерплац, предварительно избив и прогнав владельца. Вся площадь была запружена тысячной толпой, но действовали, как заметил Гетлин, только люди, вроде тех, которые были и в его распоряжении. Остальные молча присматривались, перешептывались.

Надо было расшевелить толпу, разъярить ее.

Гетлин обернулся к своим:

— Сожгите еще вон тот киоск! Хозяину всыпьте, да посильнее! Я сейчас.

Он с трудом пробрался сквозь толпу на соседнюю улицу, где стояла автомашина Боба. Тот сам открыл дверцу.

— Садитесь.

Прищурившись, глянул на Гетлина.

— Как дела?

— Громим рассадники коммунистической пропаганды.

— Детская забава — это сделают без вас.

— Но моих молодцов надо разжечь!

— В таком случае... Вам знакомо то здание? — Боб указал на огромный железобетонный корпус, возвышавшийся над домами, как океанский лайнер над рыбачьими лодчонками. Это был знаменитый Колумбусхауз — универсальный магазин, в подвалах которого гестапо во время войны устраивало пытки своих жертв. — Разворошите этот муравейник... Наверняка они войдут в раж. Как с тем заданием?

— Там дежурят... С минуты на минуту могут дать сигнал.

— Тогда торопитесь. И вот еще что: через тридцать-сорок минут подойдут русские танки. — Боб бросил на Гетлина быстрый внимательный взгляд. Как он и ожидал, в лице Гетлина что-то дрогнуло.

— Они... вмешаются?

— Генерал Чуйков не выслал нам копию приказа. Но, судя по обстановке, — нет. Это только демонстрация. Поэтому в расчет их принимать не следует. Да мне кажется, мы сумеем их нейтрализовать.

— Ваши танки?..

— Нет. Мы поставим на площади громкоговоритель. В РИАС есть изумительный диктор — Антон Леффлер. Он ругается по-русски не хуже русских. Он им растолкует, что к чему. Итак — действуйте!

Гетлин вылез из машины и нырнул в толпу. Еще через несколько минут он со своей оравой появился у входа в Колумбусхауз, из окон которого с беспокойством выглядывали продавщицы. Дорогу им преградили двое народных полицейских. У одного из них под глазом набухал лиловый синяк.

— Магазин закрыт, убирайтесь отсюда! — заявил он Гетлину.

— Вы слышите, друзья? — закричал Вилли. — Он велит убираться!

В толпе засвистели.

— А может, мы вас самих отсюда уберем? — зловеще спросил Гетлин, обернувшись к полицейским.

— Мы не позволим безобразничать! — крикнул высоким голосом второй из них, юноша лет восемнадцати.

— А вот это позволишь? — и Вилли ударил его кулаком в лицо. О пистолете он почему-то забыл. Это послужило сигналом. Увидев кровь, все с ревом бросились вперед.

В одну секунду полицейских сбили с ног, куда-то поволокли, потом послышался звон разбитого стекла, крики девушек...

Колумбусхауз был разгромлен.

Уже уходя из магазина, Вилли на одной из лестничных клеток увидел трупы тех двух полицейских, что стояли у входа. Вид у них был ужасный.

На улице к Гетлину протолкался какой-то парень:

— Все в порядке, можно идти. Там сначала была цепь полицейских, но пришли забастовщики — они запрудили всю улицу. Фопосы взялись за руки, но разве можно сдержать такую толпу. Только бы они не разошлись.

— Разошлись? Почему?

— Там кто-то кричал, что тут нечего делать, что надо идти к Вильгельму Пику в Панков чего-то там выяснять. Они могут уйти.

— Черт! Быстро, все за мной! — приказал он своим и бросился на Лейпцигштрассе.

Но они опоздали, — толпы, за которой можно было прятаться, которой можно было прикрыться, — не оказалось. Полицейский заслон тоже был отведен, только у подъезда министерства оставалось несколько человек.

В распоряжении Гетлина было человек полтораста. Он решил действовать и еще раз напомнил, что должна делать каждая группа. После этого орава с самым решительным видом двинулась к министерству. Разношерстная толпа свистела, выкрикивала какие-то лозунги, призывала прохожих «поддержать справедливые требования», — все это должно было означать чуть ли не народную демонстрацию.

Но тут со стороны Фридрихштрассе на улицу выползли два приземистых танка, чуть задержались, словно раздумывая, и, развернувшись, двинулись прямо на воинственно гомонящую толпу. Медленно и неотвратимо. За танками деловито, как на учении, шли с ружьями в руках народные полицейские.

У Гетлина что-то оборвалось, — и, странно, не в груди, а в животе. Так чувствует себя человек во сне: гибельная опасность рядом, тень ее падает тебе на душу, а ноги свинцово-тяжелы, не двигаются. Может, только в эту минуту Гетлин понял, что переживали смертники Варшавского гетто, когда он, майор СС, подняв над головой гибкий стэк, кричал своим пулеметчикам: «фейер!»

Тряхнув головой, он все же решился, хотя около него оставалось теперь человек пятьдесят, не больше. Взяв у ближайшего бутылку с горючей смесью, он отбежал влево и стал в подъезде. Его примеру последовала и горсточка теперь притихших крикунов. Когда передний танк поровнялся с подъездом, Гетлин, не выходя из укрытия, сноровисто бросил бутылку с горючей смесью на мотор машины.

Чуть видимое бледное пламя заколыхалось над броней, и танк, развернувшись, остановился, загородив собой улицу.

Парни восторженно закричали, но в то же мгновенье из-за бронированных махин все той же деловитой поступью выскользнули полицейские, а за ними — вооруженные рабочие, и без единого возгласа, молча бросились на гомонящий сброд.

Гетлин выстрелил в бежавшего на него человека — тот упал. Стреляли и другие из его шайки.

Но все новые и новые люди в синих мундирах, в разнообразных гражданских костюмах и голубых блузах СНМ волнами выкатывались из-за танков. Вспыхнула яростная рукопашная схватка, и Гетлин понял, что его орава сейчас будет смята, растоптана, уничтожена.

Это был конец.

Конец «дня «икс», а, может быть, — и его, Гетлина.

Вилли ударил кого-то рукояткой пистолета — черт его разберет, своего ли, чужого, — прыгнул обратно, но дверь оказалась запертой. За спиной раздалось чье-то прерывистое дыхание. «Только не попасть им в руки», — мелькнула мысль, и Гетлин поднял пистолет к виску. Его тут же ударили прикладом по руке, — пистолет вылетел, — и какой-то великан в синей блузе, по виду — рабочий, валя его на кафельные плиты подъезда, почти весело проговорил:

— Никакой самодеятельности! Приказано брать только живьем!

 

ЭПИЛОГ

Ночь. Приглушенно, секунду за секундой отсчитывают бесконечное время часы. Бледно-сиреневый свет мягко ложится на письменный стол и на крупные руки Эриха. Осторожно шуршит газетная бумага, тихо лязгают ножницы. Эрих работает. Он выискивает в старых газетах, журналах, брошюрах все, что относится к памятным событиям июня 1953 года. Он вырезает, складывает, размещает по папкам заметки, корреспонденции, фотографии, карикатуры. Иногда, отложив в сторону папки, сам берется за перо — настолько живо встают перед глазами события, казалось бы, недавнего прошлого, хотя с тех пор минуло почти два года.

Он еще не знает, зачем нужен ему весь этот материал. Но что-то неясное, что-то пока еще неоформившееся зреет в нем, и это «что-то» настоятельно требует после напряженного трудового дня допоздна засиживаться за письменным столом.

В комнате знакомая привычная тишина. И Эрих, что бы он ни делал, оберегает эту трепетную тишину. На тахте, в полумраке, Инга. Ждала, ждала, смуглая девочка, и уснула. Час назад, полусонная, она попросила:

— Эрих, я устала... Сядь рядом, — у тебя такие теплые руки... С ними спокойно.

Он, не задумываясь, пообещал:

— Еще пять минут.

Но вокруг такая тишина, так хорошо, спокойно на душе, так легко работается, что Эрих невольно потерял счет времени. Его внимание привлекла небольшая заметка в газете. Быстро пробежав ее глазами, Эрих резко встал, с шумом отодвинув стул.

— А? Что случилось?

Инга приподнялась, глянула на мужа и, успокоенно улыбнувшись, снова опустила голову на подушку.

— Инга, ты не спишь?

— Ты полагаешь, я даже во сне с тобой говорю? — лукаво усмехнулась Инга. — Какой ты стал самонадеянный...

— Девочка, ты посмотри, что я обнаружил!

— Да, конечно. Это в твоем характере — постоянно что-нибудь обнаруживать.

— Да нет же, правда интересное. Это и нас касается.

— Вот как? Тогда, конечно, стоит посмотреть, хотя мне ужасно не хочется вставать.

Она все же поднялась и подошла к мужу.

— Показывай свою очередную сенсацию...

— Читай, — Эрих отчеркнул карандашом заметку. — Только вслух читай.

Чуть заспанным голосом Инга начала:

«Сообщение Военного Коменданта Советского сектора Берлина. Агентство АДН передало сообщение Военного Коменданта Советского сектора Берлина. В этом сообщении объявлено, что Иохим-Людвиг Лангер (он же Вилли Гетлин...)

— Кто такой этот Лангер-он же Гетлин? Ты его знаешь? — обернулась Инга к мужу.

— Читай до конца.

— «...Вилли Гетлин...» Да, вот это: «...житель Западного Берлина действовал по заданию иностранной разведывательной службы, был одним из активных организаторов провокаций и беспорядков в советском секторе Берлина и участвовал в бандитских выходках против органов власти и населения... приговорен к смертной казни — расстрелу. Приговор приведен в исполнение».

Она снова посмотрела ничего не понимающими глазами на Эриха:

— А мы тут при чем?

— Как «при чем»? Ты помнишь Кульмана?

— Ну, помню. — Инга поморщилась.

— Так этот Гетлин, — Эрих ткнул карандашом в заметку, — был шефом Кульмана. Много горя принесли людям такие, как он, этот бывший майор войск СС Лангер.

Инга взяла руку Эриха и осторожно прижала к себе.

— Слышишь?

Эрих почувствовал под ладонью упругий толчок. Глаза его повлажнели, он тихо обнял жену за плечи, привлек к себе.

Она шепотом сказала:

— Он-то не испытает того, что тогда случилось?

— О, нет, Инга, это будет сильный и свободный человек, настоящий хозяин новой Германии.