Повесть Бориса Ряховского читается с напряжением: в ней чрезвычайная концентрация фактов, событий, характеров, она захватывает изображением послевоенного времени, когда формировалось нынешнее среднее поколение, она открывает жизнь, почти не исследованную литературой.

Небольшой степной городок, над крышами которого клубятся голубиные стаи; мир голубятников со своими неписаными законами, обычаями, нравами — и подросток, восставший против его бессмысленной жестокости и тем утверждающий себя как личность. Это трудный и сложный процесс — становление человека. В повести Б. Ряховского главный герой дан в столкновениях, в стычках, мальчишеских, конечно, но требующих тем не менее самого обостренного напряжения всех своих духовных сил.

Эта вещь выделяется из книжного потока и тем еще, что юный герой ее предоставлен, в сущности, самому себе, жизненно важные решения ему приходится принимать самостоятельно, без традиционной подсказки со стороны коллектива.

Это сурово написанная вещь, это тревожно написанная вещь, — честь и хвала за то автору «Отрочества архитектора Найденова». Я уверен: литература должна тревожить.

Чингиз АЙТМАТОВ.

I

Светлым шатром стоял во тьме городской сад. За танцплощадкой на скамейке сидели подростки-голубятники. Девичьи вскрики, выражавшие не протест и не испуг, а приглашение к игре, блеск глаз, голые руки, закинутые на плечи партнеров, легкие одежды, завораживающий водоворот толпы, втиснутой в ограду танцплощадки, удары бильярдных шаров и движение игроков возле врезанных в темноту столов, дурманящая голову световая смесь — вся эта вечерняя праздничная жизнь окружала подростков как враждебная среда. Они сидели плечом к плечу, сбитые ее давлением. В их нарочито расслабленных позах, в том, как они сосредоточенно курили, с наглостью глядели в глаза проходившим мимо, было напряжение и сознание своей обособленности здесь.

Две девушки отошли от ограды танцплощадки, высмотрели скамейку, поднырнули под свисавшие ветви. Первая, грудастая, тяжелая, затянутая в черный сарафан из гладкой искусственной кожи, толкнула сидевшего с краю:

— Подвинься!

На скамейке произошло движение, в результате которого девушки сели и скамейка была занята полностью. Оставшийся без места потоптался и встал к дереву. Лицо у него горело, губы тряслись, он переживал грубость девушки, свое положение как бы чужого здесь, безразличие товарищей. Между тем он понимал их — кого винить, если он не мог заступиться за себя?.. Эта скамейка и место вокруг нее были чем-то вроде клуба городских голубятников, сюда приходили старики из павильона «Шахматы» и парни с танцплощадки просто побыть, послушать новости, сговориться о покупке голубки или мешка просянки.

Подростка звали Иван Найденов, однако в школе, на улице и среди голубятников звали его Седым за белые, с алюминиевым отливом волосы.

Седой видел себя глазами проходивших по дорожке: жалок, жалок он был, корчился за стволом карагача, подносил ко рту папиросу и пускал дым. От табака его тошнило, слюна переполняла рот.

Он выпрямился и пошел, не видя, куда ступает, в темень, от гула танцплощадки. Очнулся возле ящика с метлами и побрел вдоль ограды в поисках дыры. Сад лежал между центром и Татарской слободкой. Слободчане с помощью жителей других районов, также не склонных платить за вход в сад, неустанно разводили железные прутья ограды, так что в ней образовывались «нули». Работники горсада затягивали «нули» колючей проволокой, мазали гнутые прутья вонючей дрянью.

На своем пути вдоль ограды Седой наткнулся на человека, зажатого прутьями: его голова и половина туловища находились в саду.

Человек услышал треск веток, заворочался, вывернул голову. Белели железные зубы, кепка сползла на один глаз, второй, круглый как у лошади, глядел дико.

Седой узнал голубятника Колю Цыгана, известного тем, что ворованных птиц часто находили у него во дворе. Его боялись, он был силен, развращен безнаказанностью, сразу бил в лицо.

— Иди, рубль дам, — прохрипел Цыган.

Седой попятился, Цыган, изогнувшись, попытался схватить его за ногу. Седой понял, что представляется случай выделиться из толпы секретарей и владельцев ничтожных беспородных шалманов. Они подружатся, Седой станет бывать во дворе у Цыгана, тот однажды подарит ему пару породистых ташкентских, скажет: «Оборви, не показывай. Увидят — кричи: „Купил на базаре!“…» Та пара даст таких выводных, что не уступят они выводным из-под жусовского дымяка. Седой продаст своих безродных голоногих куликов, и пойдет у него новая жизнь.

— Я тебя знаю, ты Коля Цыган, — сказал Седой.

— Ты чей секретарь?

— Сам держу, на Огородной.

— На Курмыше?.. Вытаскивай меня, земляк… — Цыган выругался.

Седой ощупал ловушку: Цыгана схватила петля восьмимиллиметровой проволоки, в которую он протиснул половину туловища; куртка из искусственной кожи собралась у него под мышками, топорщилась крыльями так, что он напоминал летучую мышь; в голую поясницу вдавился проволочный крюк.

Седой достал у Цыгана из кармана нож с деревянной ручкой, разогнул крюк, ободрав казанки. Расстегнул Цыгану брючный ремень, тот хрипел, хвалил:

— Молоток, пацан, молоток…

Уперся ногой в ограду, потянул, обхватив Цыгана поперек оголенного туловища.

— Пошло, пошло!.. — хрипел Цыган в лицо Седому, тот в отвращении задерживал дыхание.

При рывках из глотки Цыгана вырывалась вонюче-теплая струя, в которой смешались дух больного желудка, запахи перегара, табака и остатков еды, гниющих в плохо пригнанных протезах.

В саду Цыган очутился без трусов и брюк — эти предметы остались на проволоке, — с кровавыми царапинами на пояснице и ягодицах. Одеваясь и вытирая кровь, он ругался в бога, в богородицу и в боженят.

Они полезли сквозь кусты на свет, на музыку танцплощадки. Цыган опирался на плечо Седого, в чем тот увидел несомненный залог их сближения.

Они выбрались к скамейке за танцплощадкой, здесь Цыган прохрипел: «Меня поджидаете, красавицы?» — размахнулся, его кожаный рукав-пузырь оглушающе хлопнул по спине, обтянутой искусственной кожей сарафана. Мстительно отметил Седой, что девушки, убегая, не заботились о грации.

Сидевший с краю пацан вскочил уступая место Цыгану, но тот с криком «э-эх!» поддел плечом его соседа с такой силой, что пацаны были сметены.

— Садись, кореш, — скомандовал Цыган Седому и пристроился на пустую скамейку. Седой повиновался.

Подростки, отряхиваясь, сбились под ближним деревом. Тушканов, пацан с Оторвановки, глядел с ненавистью. Такое обращение Тушканов не сносил — он был закоперщиком среди своих, оторвановских, в школе слыл отчаянным, учился в той же сорок второй железнодорожной, что и Седой, а главное, его старшие братья верховодили среди оторвановских кавалеров на танцплощадке. Рядом с Тушкановым, нахально подбоченясь и постукивая ногой, стоял его дружок Шутя. Союз с сильным и властным Тушканом делал Шутю вторым там, где Тушкан был первым. Шутя платил ему преданностью в самых исступленных формах.

Когда оторвановские проходили мимо скамейки, Тушканов бросил окурок, затоптал его, качнув чудовищно расклешенной штаниной, и сплюнул так, что его тягучая слюна вожжой хлестнула Седого по колену.

Между тем оркестр смолк, музыканты ушли передохнуть, оставив инструменты на стульях. Из ворот танцплощадки повалила толпа, хватала контрамарки из рук билетерши. Парни-голубятники подныривали под ветки, прыгали через арык. Пацаны вернулись с ними — все, кроме Тушканова с Шутей, — доставали папиросы, встряхивались, выпрямлялись, с вызовом глядели по сторонам. Проходившие по аллее посматривали на группу возле скамейки с опасением, заискивающе спешили кивнуть знакомому — знали: если попадешь в историю, можно звать этого знакомого на помощь — и вся орава прибежит с ним.

Тушканова с братьями не было видно, Седой мало-помалу успокоился. Появился Вениамин Жус, владелец лучших в городе голубей, и пригласил своего спутника — он обращался к нему «полковник» — уважить ребят, посидеть с ними. Полковник вежливо-ласковой улыбкой поблагодарил, достал коробку «герцеговины флор» и закурил, притом он, однако, не угостил компанию, как здесь было принято. Седой, когда полковник достал коробку «герцеговины флор» и открывал ее, собирался с духом, чтобы протянуть руку и взять дорогую папиросу и тем самым как-то приобщиться, быть замеченным, теперь не то что осуждал полковника — он еще более восхищался им: тот добродушно пренебрегал голубятниками.

Подошли два дежурных милиционера, встали, с преданностью глядели в спины Жусу и его спутнику. Жус был, как говорили, начальником группы захвата городского угрозыска. Жус кивнул полковнику на подростков:

— Смена тянется… Я тоже сюда бегал в их годы.

Седой встретился глазами с одним из милиционеров и понял, что тот его запомнит и, отпихни Седого билетерша у входа в сад — дескать, молод еще сюда таскаться, — скажет что-нибудь такое: «Да пусти ты его, свой хлопец»…

Все стояли — так действовало присутствие полковника. Он возвышался, широкоплечий, тучный, с двойным подбородком и барски оттопыренной губой. Цыган поднялся со скамейки и топтался, косолапо переступая; он, как и все здесь, поддался магнетизму, излучаемому полковником, но чувство обособленности от этих молодых нарядных людей мешало ему. Он стал так, чтобы оказаться перед глазами полковника, здесь подмигнул ему, сморщась всем своим мятым лицом, щелкнул пальцем по горлу, а затем повел головой в сторону ближнего киоска. Общество рассмеялось. Жус махнул на Цыгана — что, мол, взять с него? Полковник улыбнулся:

— Голубятник без бутылки что гусар без шпор.

— Товарищ полковник с непривычки отравится нашей краснухой, — заискивающе сказал Миша Нелюб, товаровед, — в своих белых парусиновых туфлях, намазанных зубным порошком, белых брюках и синем пиджаке он походил на судью республиканской категории.

— Был полковник, да сплыл… А вашей краснухой меня не испугаешь. — Полковник положил руку на плечо Нелюбу. — Конскую мочу пили, бывало, когда гонялись за басмачами…

Полковник кивнул всем и перепрыгнул арык так лихо, что распахнулись полы пиджака и выступил выпиравший над ремнем живот. Жус сделал «общий привет» и последовал за ним.

— Сколько полковник получает? — сказал задумчиво парень с голубятницким прозвищем Балда.

Миша Нелюб ответил, что у полковника наружность человека с окладом в три тысячи, что он в отставке и работает в редакции. Тут же высказались предположения о секретной миссии полковника в городе, было несколько реплик о превратном счастье высших офицерских чинов.

— Не нашего ума это дело. — Нелюб спохватился, осудив себя за неосторожный разговор. — Наш интерес — хвост селедки да стакан водки. Верно, Коля? — Он обнял Цыгана и похлопал его по рукавам.

Седой разгадал эту уловку: Цыган прятал ворованных голубей в свои рукава-пузыри.

Парни окружили Цыгана, захлопали по кожаному пузырю на его животе, по рукавам — не одному Нелюбу пришло в голову, что, покуда они здесь плясали, Цыган шарил в голубятнях.

Цыган безразлично принял эти подозрения; голубятники успокоились, стояли, покуривали, поглядывали сквозь листву на пробегавших парочками девушек: ближняя аллея упиралась в дощатое беленое строение с буквами «М» и «Ж».

Нелюб спросил о белой — поймал ли кто? — все поняли, о какой белой он заговорил, оживились.

Две недели белая птица носилась над городом. Завезли ее издалека, видать, поспорили: прилетит — не прилетит. Говорили, привез и выпустил проводник поезда. Птица исчезала на два-три дня, пыталась пробить степные пространства. Ночевала на элеваторе, там и кормилась с дикими голубями. Ее яростное упорство восхищало, злило; дразнила она голубятников, изредка прибиваясь к шалманам на один круг или камнем прошибая их. Видели: била эта белая, породистая была, тошкарька. Это поражало: кто же завозит тошкарей, декоративную птицу? Поражала ее неслыханная выносливость, ее верность далекому дому.

— Слышал, Жус на элеваторе хотел ее схватить сачком, промахнулся.

— Злая…

— А теперь, как сачок узнала, еще и пуганая.

Вернулся оркестр, вновь забурлил водоворот в решетчатой ограде, всасывая в себя людские ручьи. В аллеях опустело.

Седой ощущал, как мрачнеет Цыган — оттого ли, что парни ушли и оставили его с секретарями, или выходил из него хмель — и как с этой переменой он отстраняется от Седого.

Цыган поднялся, двинулся в раскорячку — подсыхали царапины на пояснице и ягодицах. Седой шел рядом, подставлял плечо. Кончилось время, когда он пробирался к скамейке у танцплощадки с суетливостью безбилетника. Теперь он со своим другом Цыганом станет по-хозяйски проходить центральный цветник с фонтаном посредине, бывать в кафе, бильярдной.

В бильярдном зале Цыган отнял кий у какого-то типа в безрукавке. Тип что-то заблеял, подошли делегаты от очереди, начали угрожать. Седой уже стал рядом с другом, чтобы перехватить первый направленный на него удар, и вызывающе неверным голосом спросил Цыгана, не сбегать ли к скамейке «за нашими». Сонный маркер охладил делегатов: он, который со всеми другими здоровался кивком головы и не вынимал рук из карманов, подошел к Цыгану и подал ему руку.

Цыган бил, держа кий одной рукой, как копье, очередь любовалась его игрой и простила ему наглость. Так казалось Седому, который стоял у луз, подхватывал шары, не давая им провалиться в сетку.

С выигрышем Цыган покинул бильярдную.

Потолкались в ограде ларька; Цыган выпил стакан портвейна, краснухи, жуткой смеси местного разлива, которой можно было красить заборы, и задремал. Подошел мужичок, очевидно муж буфетчицы, стал их гнать. Цыган поднялся. Он был тяжело пьян и как-то быстро, по-птичьи мигал.

Они шли вдоль ограды пионерского сада, когда догнал их небольшой автобус из тех, что бегают по городу с табличкой «Заказной», распахнулась дверь, шофер сказал баском:

— Гульнул, Коля?

Лица его было не разглядеть, белели лишь рука и никелированный рычаг, которым он открывал дверь.

— А-а, Сузым, — сказал Цыган — Давай в аэропорт, еще по стакану!..

— Там до одиннадцати, — поспешно, стараясь голосом улестить Цыгана, заговорил шофер. — Та шо тебе тот ресторан, давай к жинке отвезу.

Со словами «кончай базарить» Цыган втиснулся в автобус, заворочался там. Седой считал, что друга следовало сопровождать до дому, и полез было за Цыганом, как тот развернулся и толкнул его в грудь. Седой спиной грохнулся о дорогу.

Внезапность удара и падение произвели на Седого оглушающее действие. Сквозь шум в голове он расслышал угодливый вопрос шофера: «Чего шумишь на пацана, Коля?» — и ответ Цыгана: «Пусть пешком идет… Кончай базарить».

Седой отбежал в темноту, спрятался в пыльных зарослях акации. Его ослепило — автобус, разворачиваясь, ударил лучом по зарослям.

Он возвращался к центру города. Пережидал встречных под навесом карагачей, и вновь его одинокая тень скользила по голубым от луны стенам мазанок. Ныл ушибленный крестец; как сосиска, распух, стал горячим большой палец на руке. Что крестец, что палец… Страх, пережитый в момент падения, опустошил Седого, он был раздавлен. Шел медленно, задерживался у колонок, пил. Медля, покидал мрак аллей — копил силы; слышен был оркестр горсада; скоро он выйдет на свет, на шум, к людям.

Вновь он убедился, что люди живут по законам, выгодным и удобным им, часто непонятным для него, Седого, и потому страшным: внезапный удар Цыгана — новое свидетельство того, что состояние настороженного отношения к миру есть нормальное состояние. Нормальное состояние для него, слабого. Седой пасовал — перед Цыганом, перед девушкой в сарафане из искусственной кожи, перед теми, кого он встречал на речке, на улице, в школе. Они могли на речке связать узлом его рубашку так туго, что только зубами развяжешь, и помочиться на узел, могли взломать дверь его голубятни, унести голубей или оторвать им головы, могли даже не выглянуть из автобуса: расшибся он там насмерть или жив?

Эту породу в памяти Седого начинал безымянный пацан с Оторвановки, куда Седой первоклассником ходил в гости к тетке. Мать с теткой чаевничали, он вышел на улицу, здесь примкнул к одной из воюющих сторон: хлестались помидорными плетями. Один из противников убежал за угол и вернулся с доской. Доска была долга, он нес ее вертикально, с трудом удерживая. Соратники Седого отбежали, он остался: пацан лишь стращал, он не мог пустить доску в ход, это было немыслимо, потому что сам Седой никогда бы не сделал такого. Пацан приблизился, закусил губу, толкнул доску от себя — его лицо выражало лишь напряжение — и обрушил ее на голову Седого. Удар, страшный сам по себе, — Седой потерял сознание — был еще более страшен своей жестокостью. С тех пор страх жил в его душе как холод.

Седой прошел мимо базара — скопище ларьков мусором пестрело в железной сети ограды, — свернул во двор, голый, утоптанный до каменной твердости. Облик двора усложняли огромный, как вагон, помойный ящик и уборная. Седому всякий раз приходило на ум, что эти строения и жилой дом — двухэтажный, обшитый досками, старый — находились в прямом родстве: дом как бы породил уборную, а та помойный ящик. Но если вторая генерация сохранила все родовые черты — пропорции, количество дверей и даже их положение: одни из них косо повисли, другие были распахнуты, — то третья, то есть помойный ящик, несла в себе черты вырождения: четыре двери превратились в одну крышку. Однако вырожденец не горевал: свисавшие из пасти лохмотья, их тени на стенке, вылупленный стеклянный глаз под козырьком крыши — все соединялось в дурацкую веселую физиономию.

Седой взглянул, горит ли свет в крайних окнах второго этажа, вошел в темный подъезд и поднялся по лестнице. Нашарил скобу в лохмотьях обивки, тяжелая дверь подалась и впустила его в хаос развешенного белья. Он миновал кухню, сгибаясь, прошел по коридору и постучал в третью от кухни дверь.

Ему ответили, он вошел в тесную комнату, где за столом под абажуром с кистями сидели пожилая дама с челкой, накрашенная, в темном шерстяном платье, складками окутывающем ее тяжелое тело, и старичок, крупноголовый, с серебристой кисточкой усов, — хозяин. Он поднялся, ответил легким поклоном на «здравствуйте» Седого и с удовольствием, свойственным жизнелюбивым людям, для которых всякое новое лицо празднично, произнес:

— Ваня Найденов, юный художник. Ксения Николаевна Рождественская, актриса.

— Ах, давно уж учительница музыки, — сказала дама, улыбнулась рассеянно Седому (она едва ли осознала его появление) и досказала. — Тогда Танечку измучила пневмония, я боялась ее потерять…

Хозяин налил Седому чаю. Седой расслабился, успокоенный сумраком комнаты, речью Ксении Николаевны — ее поставленное контральто он слушал как музыку, не вникая в смысл слов. Предмет рассказа — болезнь дочери Ксении Николаевны, о чем давно забыла наверняка и сама дочь, был ему безразличен. К тому же Седой знал о Ксении Николаевне больше, чем она могла бы предположить. Например, то, что дочь, о которой рассказывала Ксения Николаевна, замужем и живет в Ленинграде, что рождена она от первого брака. Сережа, дружок Седого и внук хозяина, ходил учиться музыке к ее мужу Петру Петровичу, которого в городе звали Пепе и загадывали про него загадку «зимой и летом одним цветом». Бывало, в метель, когда школьников догоняла машина, в лучах фар как в снежной трубе возникал велосипедист в шапке-гоголе, с портфелем на руле: Пепе ехал на край города давать урок музыки. Прежде он работал в музыкальной школе, но ушел оттуда — стали куда-то писать: там же в музыкальной школе по классу фортепиано преподавала Ксения Николаевна. Однажды Седой побывал у них дома вместе с Сережей — мать посылала того отнести мед для больной Ксении Николаевны. Седой помнил заставленную до потолка комнату — круглые картонки для шляп, ящики из-под папирос, коробки из-под печенья, где-то в недрах коробочного скопища лежала больная Ксения Николаевна. В дневном свете, подсиненном ледяными наплывами на окнах, ребята увидели Пепе — в куртке из шинельного сукна, рукавицах из того же материала и столь же грубо сшитых, в шапке-гоголе. Он портновскими ножницами стриг над сковородкой пирожок с ливером. Возле керосинки топталась кошка, конец ее тощего, как веревка, загнутого хвоста был в сковородке. Еще две кошки с мяуканьем кружили по столу, парок их дыханья вился шнурочками. Уходя, ребята с порога увидели, как Пепе поддел вилкой кусок пирожка и разинул рот — зев его был мощен, как раструб геликона. Хозяин вставил в паузу: «А теперь я покажу вам, Ксения Николаевна, Ванины работы», поднялся, включил свет в углу, где опрятно были сложены папки, а на голом рабочем столе стояли глиняная ваза с ирисами и фарфоровый кувшин с кистями. Сноп круглых остроконечных колонковых кистей заграничного производства, рулоны немецкого, ручной выделки ватмана, толстого и зернистого, и круглый год непременно живые цветы — откуда все это бралось в бедном степном городе?..

Хозяин вытянул из-за стола раму, следом за ней папку с этюдами. С лукавой почтительностью сделал поклон в сторону Седого: «Автор работ» — и принялся вставлять в раму акварели одну за другой, и Седой вновь поразился тому, как они выигрывают в раме.

С первого этюда глядел ишак, со второго — дом Найденовых, он был крайним в улице, в степи за ним белела полоса солонца. На следующих этюдах была степь, над ней облака: розовые клубы, ленты, пряди, чернильные, вытянутые как рыбины, и непременно одинокий осокорь то в середине, то в углу — этот кривобокий осокорь был виден со двора Найденовых.

Позже, студентом, в Москве, Седой принесет свои акварели на выставочную комиссию и, глядя, как их швыряют, — а один член комиссии, заговорившись, встал ногами на пейзаж — вспомнит старого художника Евгения Ильича.

Привел его в эту комнату Сережа со своей матерью, они заговорили с Седым на толчке, где тот с дружком по изокружку в Доме пионеров торговали писанными маслом копиями с немецких трофейных ковриков. Седой в ту зиму завел голубей, мать дала деньги только на завод, половина птиц улетела к старому хозяину, пришлось платить выкуп; просянка была на базаре дорога.

— Небо, небо, — Ксения Николаевна ласково поглядела на Седого. — Небесный период — так напишут искусствоведы в будущем.

— Будут о нем писать, вы правы, Ксения Николаевна. Глядите, как свет этого винно-красного облака лег на степь. У Вани глаз и спонтанность акварелиста — здесь не поправишь, не масло!.. — Старый художник своим восторженным воображением возводил попытки Седого в удачи и не помнил о том, что в свое время, будучи лишь тремя годами старше Седого, он, ученик училища живописи, ваяния и зодчества, участвовал в выставке в Историческом музее, где его пастели выделил Поленов. Этюды и наброски Седого были слабы, не дано ему было стать художником. Его способности рисовальщика в студенческие годы лишь дадут ему заработок в журналах.

Ксения Николаевна поднялась со словами: «Не удерживайте меня, Евгений Ильич». Хозяин вернулся от своего столика, с застенчивой улыбкой подал гостье акварель в деревянной раме.

Седой стоял за спиной Ксении Николаевны. По подрагиванию ее плеч он понял, что она плачет.

Она держала в руках писанный акварелью портрет наездницы в зеленом, с жемчужными переливами платье, с ярким, как вспышка, веером. Левая рука наездницы быстрыми касаниями пальцев пробегала по нитке бус, крупных словно слива ренклод. Она склонила свою пышную, золотистую от солнца голову. Игривость ее была полна нежности. Со своими голыми, в золотом пушке руками, с белой открытой шеей она вся была как пронизанный солнцем плод.

— Это же я… в «Учителе танцев». Зеленое платье из тафты. — Ксения Николаевна, держа портрет обеими руками, потянулась, коснулась губами щеки художника и помедлила так. — Но почему, почему вы посадили меня на лошадь? Не думайте, я не сержусь. Здесь стоит нынешний год?.. Я слепа от слез.

— Портрет написан… недавно.

— Недавно? «Учитель танцев»!.. Это же двадцать шестой год, а нынче пятьдесят четвертый. И как вы смогли по памяти… «Я помню ваш веер». Ах, догадалась, у вас же оставался мой недописанный портрет… Мы тогда затянули сеанс, вошел Таиров и погнал меня на репетицию. Так вы и не закончили… Что же мы с вами затянули сеанс?.. — Она рассмеялась, ее глубокое контральто волновало, склонила голову, как та, на портрете, и пальцами задумчиво провела по груди. — Помните? На второй сеанс я явилась в другом платье, лазуритовом. Спохватилась, собралась переодеваться, а вы удержали меня, вы сказали, что моя гамма голубовато-жемчужная. И стали писать новый портрет… Ах, Евгений Ильич, вы обещаете праздник, вы внушаете желание жить…

Они проводили Ксению Николаевну до особнячка, неогороженного, с темными окнами, — здесь помещалась городская музыкальная школа, а сейчас шел ремонт. Постучали, сторожиха зажгла свет в прихожей и впустила Ксению Николаевну.

— Я написал цирковую наездницу, фантазию, — сказал Евгений Ильич на обратном пути. — Ксения Николаевна узнала в красавице себя двадцатилетнюю. Каждый день дивлюсь своему искусству. Такими средствами, как растертая глина и пучок обезжиренного волоса, я соединил части ее жизни. Какой-то халиф, изгнанник, под старость написал стихи: «О, всадник, спешащий на родину, мне дорогую!.. Приветствуй часть жизни моей там от части другой»…

Вернулись Сережа и его мать, они ходили в депо мыться, там их по знакомству пускали в ванную.

Сережа — он был двумя годами старше Седого — перешел в девятый, был на диво силен, Седого он борол одной рукой. Его сила была тем более удивительна, что Сережа не умел плавать, не ходил на речку, не гонял футбольный мяч в затопленных песком переулках, ему не приходилось, как Седому, работать на огороде, делать кизяки и саман. Днем Сережа обычно лежал с книгой на своем диване, который вечером застилался, и, таким образом, вся жизнь его проходила на этом плюшевом, с ямами и буграми лежбище.

Очевидно, телосложением Сережа удался в отца (в семье о нем молчали, Седой знал только, что отец Сережи осужден и сидит в лагере), иначе, удайся Сережа в свою мать Марию Евгеньевну, он был бы так же болезнен и состоял бы, как она, из углов и уступов.

Мария Евгеньевна, посверкивая камешками в серьгах, разливала чай. Сережа ел курицу. Жевал он как будто рассеянно, куриную ногу держал небрежно, на отлете, а между тем едва Седой успел размешать сахар и отхлебнуть раз-другой, как Сережа уже ел пласт белого куриного мяса. Ел он не жадно, но быстро и много.

Седой рассказал о белой, которая, покружив с утра над городом, «падает» затем с такой быстротой, что не удается ее засечь. Рассказывал он, обращаясь к Марии Евгеньевне. Дослушав, она поднялась и подала Седому театральный бинокль, инкрустированный перламутром.

— Нам нужен полевой, что в этот увидишь, — сказал Сережа.

— Тот нельзя.

Мария Евгеньевна не была жадной, она была деспот. Ее деспотизм развился из любви к сыну; она мученически отсиживала свои часы в горкомхозе, была одинока, жила без интересов и, следовательно, без друзей; единственно в чем она была вдохновенна и велика, это в любви к сыну. Она угнетала его — именем своей любви она требовала его всего, старалась не отпускать от себя, ревновала к деду, к друзьям, а всего пуще к мужу, который в своей безответственности перед семьей был всеяден в друзьях, теперь где-то под Воркутой сидит, а она по его милости оказалась в этом диком городе, в голоде, нужде, с малым ребенком.

Седой простился и ушел. За углом дома его догнал Сережа, сказал:

— Ништяк, я притащу бинокль утром.

— Неси сейчас… Проспишь ведь.

— Вот еще, почему я просплю?

Седой молчал. Третий год они вместе держали голубей, и Сережа неизменно просыпал утренний шухер, являлся, когда небо было пусто, и с досадой выслушивал рассказы Седого о заварухе в небе и с той же досадой косился на пойманного без него чужака…

Сережа вернулся с тяжелой кожаной коробкой.

— А хватится? — лицемерно посочувствовал Седой.

— Что там, — безрадостно сказал Сережа, — знаешь, как она меня любит. — Подал руку и добавил. — Пепе бросил Ксению Николаевну. Во дает, а? На ихней домработнице женится. А та из тюряги недавно…

С биноклем в руках Седой выскочил к ограде горсада, побежал. Мелькнуло черно-белое серебро труб и головы оркестрантов — щеки мячами, черные налипшие челки, хлюпала слюна в горячих мундштуках, раковина эстрады направляла звуковой поток в яму танцплощадки. Пульсировала в фокстроте толпа, круглая как медуза. Из черной глубины улицы выносились машины, улица наполнялась светом, стены саманок отбрасывали синий свет, он обжигал глаза, угольные тени разрезали кварцево-белый асфальт. Девушка и парень под стеной палатки вскидывали головы, то есть еще не успевали вскинуть, еще губы их были слиты, лишь угадывалось движение, и в белом свете проносилось что-то быстрое, вспыхивало — летучая мышь, провод ли над улицей!..

II

Отроги остывали. Из рощицы степной вишни вытек воздушный ручей, смешался в низине горьковатый дух вишенной коры с запахами влажной полыни.

Под утро воздушные потоки, вобрав в себя накопленную травами прохладу и чистоту холодных камней, на подступах к городу наполнили ямы и овраги, омыли валы строительного мусора, кучи золы и каких-то клеенчатых обрезков, поглотили смрад от остатков кошек и собак, белевших костью челюстей в кучах всякой дряни, и втекли в город, наполняя улицы как русла.

Влажно-холодный воздух затопил площадку, выбитую перед голубятней в зарослях ветвистого кустарника кохии, называемого местными жителями «вениками», сквозь щели протек внутрь сарайчика. В темени угла светился бок эмалированной кастрюли, что была гнездом рябому одинокому старику.

Рябой завозился, забубнил, надувая зоб и переступая лапками. Призывные стоны рябого, стук его коготков о край кастрюли раздражали соседей: птенцы подрастали, голуби успокоились.

Взошло солнце, сарайчик как бы поплыл в потоках легкого утреннего света. Началась возня, воркотня, гуканье. Птицы слетели с гнезд, расхаживали по полу, склевывали зернышки и камешки, задирались, таскали друг друга за чубы, хлестали крыльями. Самые прожорливые толпились у двери, в щелях зеркально посверкивали их глаза.

Раиса Федоровна, мать Седого, вернулась из больницы с ночного дежурства, выпустила кур и взялась толочь картошку для поросенка.

Петух, что повел кур на промысел и уж было миновал заросли веников, вскрикнул, нацелился глазом в небо. Раиса Федоровна подняла голов: в холодной сини чешуйкой блеснула птица. Крикнула в раскрытое окно:

— Ваня!.. Чужак!..

— Хмм… — отвечал Седой из недр стеганого, собранного комом одеяла. Он было завозился, силясь растрясти себя, но вновь сложился под одеялом, подтянув колени к носу, и оттуда бормотал: — Дурите…

— Чужак!.. Белый!..

Седой распрямился, одеяло отвалилось к стене. В сенцах сорвал с гвоздя ключ. Под смех матери выскочил из дому.

На ходу выброшенной пластиной ключа поймал трубку винтового замка. Завертел ключом, отскочил, отвалилась кованая полоса накладки, сверкнула стертым винтом, с грохотом прочертила дугу по двери.

Двери распахнулись, голуби шарахнулись, замерли в углах, тянули головки. Лишь рябой был занят собой, его утробные зовы усиливала полупустая кастрюля, смесь из сенной трухи, перьев, соломы осела, была сплавлена пометом.

Седой зачерпнул из мешка пригоршню. Струя красного проса потекла между пальцами, заскакали просяные дробинки по сухой глине.

Из дверей сарайчика вывалился шумный голубиный ком, рассыпался у ног Седого. Хрипела, стучала клювами, шуршала, скрипела пером птичья орда.

Седой высмотрел в небе белого: вот он, кружит!.. Легонько топнул, взмахнул рукой. В шуме, в свисте, в дроби крыльев рванулась стая, ослепила изнанкой крыльев, оглушила, разрослась над крышей живой кроной. Тянулась вверх сколько хватило сил, опрокинулась — рухнула, как дерево, и распласталась над степью.

Белый исчез. Седой напрягал глаза: не вспыхнет ли под солнцем изнанка его крыльев?..

Лишь птица редкой выносливости могла забраться в этакую высоту и носиться в одиночестве, пробивая тугие ветровые потоки.

В городе увидели птицу: над центром поднялась стая, сразу три взвились над далекой Оторвановкой, пестрыми клубочками затанцевали в небе. Заплескались стаи над ближними, над дальними курмышскими улицами, вдруг качнувшись, взмывали — лихо свистели на Курмыше, — винтом уходили ввысь, там расслаблялись и плавно ходили кругами.

По белой будто били зенитки разрывными снарядами. Слабы были орудия: кружила она над стаями, ни одна не поднялась до нее, не поглотила, не повела вниз.

Седой вернулся из дому с громадным, обтянутым черной кожей биноклем, полученным вчера от Сережи, и куском хлеба. Хлеб он, оттянув на груди майку, спустил за пазуху. Следом бросил поданные матерью огурцы и легонько ахнул при этом: глянцевито-холодные плоды скользнули по животу, поясницу стянуло обручем.

В сарайчике загудел рябой, Седой удивился: «Ты здесь, лентяище» — и с порога запустил руку в кастрюлю. Рябой ухватил клювом кожу на тыльной части руки и злобно закрутил головой. Когда же хозяин просунул его лапки между указательным и большим пальцами, рябой перестал вырываться.

Седой пересек границу двора и степи, миновал заваленный мусором лог. Поднялся на холм и здесь швырнул рябого в небо. Вначале рябой летел, прижав крылья, будто камень из пращи, затем, теряя скорость и проваливаясь, выбросил крылья, развернулся и помчал было к дому по прямой так низко, что был виден мысок черных перьев на груди. Стая сложила крылья лодочками и стала парить, снижаться, решив, что хозяин дает посадку. Видно было, как птицы изгибали плоскости хвостов, правя на ветер. Седой заложил пальцы в рот — свист дробью ударил рябого снизу, он шарахнулся, круто развернул против ветра. Ветер опрокидывал его, но рябой пробил плотное течение воздуха и скоро оказался над стаей.

Седой приставил бинокль к глазам. Отсюда, с холма, ничто не заслоняло ему картину города.

Начался шухер — так на языке голубятников называется суматоха, что происходит в небе при смешении стай. В стаи врезались чужаки, пробивали навылет, за ними увязывались молодые, отставали, бестолково метались. Тотчас голубятники бросались в сараи, хватали с гнезд последних птиц, швыряли в небо.

Рассыпанные стаи ветер утащил на край города, сбил здесь, смешал — гигантское, вспыхивающее спицами колесо вращалось в небе.

Отсюда, из открытой степи, Седой в бинокль высмотрел то, чего за суматохой в небе не увидели другие: белая снизилась по крутой спирали, исчезла в том месте, где от магистрали отходила ветка к элеватору.

Он взял сачок, выкатил велосипед. Легок был сачок: ручка из алюминиевой трубки, обод с велосипедное колесо величиной из стальной тонкой проволоки.

Сережа сидел перед компотницей кузнецовского фарфора, вытянутой, как ладья, и украшенной женской головкой, масляными пальцами рвал беляш и бросал куски на дно компотницы, в золотисто-алую смесь подсолнечного масла и помидорного сока. Тут же за столом Евгений Ильич скреб ножом кухонную доску.

Мария Евгеньевна, вернувшаяся из кухни с тазом беляшей, улыбнулась Седому и ни слова не сказала, когда сын вскочил из-за стола. Она напевала про себя; полный таз сочных изделий из мяса и теста был для нее залогом, пусть кратковременным, благополучия и уверенности в будущем…

На велосипеде они мигом были в районе, зажатом между откосом железнодорожной ветки и пустырем. Здесь над улочками выступало трехэтажное здание школы. Седой и Сережа вошли в школу, поднялись по лестницам, залитым известью, где визжало под подошвой битое стекло и хрустела штукатурка, и выбрались на крышу.

Ход их рассуждений был таков: белая нашла сходство одного из здешних домов — или дворов — с родным домом, двором ли. Если вблизи сходство разрушилось, птица сидит где-нибудь на крыше, набирается сил, чтобы вновь пуститься в поиск.

Седой, нечаянно скользнув взглядом по плоскости крыши, увидел белую и помаячил Сереже. Тот знаком велел передать ему сачок. Седой подчинился: Сережа при своей тучности обладал поразительной резвостью.

Спустившись настолько, что белая — она сидела шагах в пятнадцати — оказалась выше его, Сережа стал продвигаться по направлению к ней по горизонтали. Он знал, что птица не взлетит: она измотана кружением над городом, голодна.

Сережа рассчитывал, что белая станет уходить от него, что, преследуя птицу, он выгонит ее на конек крыши, где сможет броситься на нее с сачком.

Его приближение не погнало птицу вверх, как он того добивался. Она напряглась, вытянула шею, когда он приблизился, но оставалась на месте. Сережа сделал еще шаг, птица вспорхнула. В отчаянии Седой уже слышал, видел, как она бросилась в простор воздуха, налитого в плавно вогнутую чашу города, понеслась, всплескивая острыми крыльями. Он открыл глаза, легонько выдохнул: белая тут.

Сережа плавно, будто в воде, разогнулся, лег на спину, ухватился руками за край шиферных плиток. Расчет его состоял в том, что птица, связанная его близостью, останется сидеть неподвижно на солнцепеке. Когда ее крылья расслабленно обвиснут, она перестанет тянуть головку и подпустит к себе.

Однако времени ему не было отпущено. Проходивший по улице автобус остановился, из него вывалила толпа голубятников, среди них Цыган в куртке нараспашку.

Седой в оцепенении глядел, как толпа пересекает двор. Впереди бежал Чудик, жил такой голубятник на улице Джамбула, размахивал сачком, кричал Сереже:

— Слазь, пацан, слазь! Моя птица!

Сережа в злости закусил губу и пошел. Птица, очнувшись от оцепенения, сделала несколько шажков. Он продолжал продвигаться к ней, согнувшись, одной рукой придерживаясь за края плиток. В другой, заведенной за спину, держал сачок. Мотню сетки он прихватил большим пальцем, сетка лежала натянутая вдоль ручки.

До птицы оставалось метра три, когда всплеснули над крышей крылья. Сережа выпрямился, метнул сачок. Упал на спину, поехал вниз по сухому шиферу крыши. Блеснувшая на солнце плоскость обода срезала птицу на взлете, она кувыркнулась в сетке. Сачок заскользил вниз ручкой вперед, потянул за собой мотню.

Разбросав руки, медленно, необратимо скользил Сережа вниз по плоскости. Седой ждал: сейчас его тряхнет, опрокинет лицом вниз, бросит в провал двора.

Сачок с птицей, опередивший Сережу, ячейкой сетки захлестнул шляпку гвоздя и остановился. Сережа в своем скольжении коснулся рукой мотни сачка — Седой увидел, как сжались его пальцы, напряглись, и скольжение остановилось. Легким движением пальцев другой руки Сережа поймал край плитки и поднял голову.

Он поднялся до конька крыши к Седому. Ребята глядели оттуда на город, успокаиваясь, остывая. Высвободили из сетки птицу, тряхнули головами, засмеялись и сбросили глухоту, будто окно открыли на праздничную улицу — шум деревьев, стрекотанье крана, песня из окон домов, крики «Клёк спать лег!..»

Во дворе их голубятники окружили. Чудик, мужичок с лысиной до затылка и с космами над ушами, попытался взять белую у Седого со словами: «Я тебе уши оборву за нее, чтоб чужого не хватал!» — на что тот грубо закричал:

— Ваша она?

— А чья же? Улетела, дом не признает.

— Даже если б ваша была!.. Мы с вами в загоне! Поймал — так моя!

Цыган отпихнул Чудика, положил руку на плечо Седому. Тот сжался под тяжелой рукой.

— Ну как вчера добрался до хаты? Родители не ругались? — проговорил Цыган с ласковой ворчливостью и взял белую из рук Седого. — Поехали ко мне, побалакаем. — И обвел глазами голубятников.

Седой глядел в землю, не смея белую вырвать из рук Цыгана, казня себя за трусость.

Всей гурьбой они вышли за ворота. Цыган в одной руке нес белую, другой подталкивал Седого к автобусу. Сережа шел позади. С треском, с пальбой налетел мотоцикл, Седой взглянул: Вениамин Жус на своем трофейном без глушителя! Поравнявшись со школой, круто, на скорости Жус развернулся в улице. Страшно было глядеть, как заваливался набок мотоцикл, как вращалось в воздухе колесо коляски, где висел его секретарь Фарид с сачком в руке. Голубятники шарахнулись, мотоцикл выстрелил выхлопной трубой так, что все оглохли, и стал. Жус остался сидеть в седле, спросил:

— Кто поймал белую?

— Мы поймали, — сказал Седой, — не можем решить, голубь это или голубка. Может, вы?

Жус протянул руку ладонью кверху:

— Клади!

Цыган покорился, он был тугодум и повода отказать Жусу придумать не смог, хотя догадался, что Седой своим маневром пытается вернуть белую.

Жус положил птицу в руку спинкой вниз, ладонью левой провел по брюшку, уложив этим скользящим движением ножки вдоль туловища. Птица оставила ножки вытянутыми.

— Голубка, — сказал Жус, — точная примета.

Все придвинулись к нему ближе, любовались круглой, с завитком чуба головкой, маленьким, как пшеничка, клювом, красными ягодинами глаз, заключенными в тугие гуттаперчевые райки, молодым пером ее крыльев. Белой ее можно было считать с натяжкой: у нее были красные крыловые щиты.

Жус вернул голубку Седому, похвалил ее удлиненное туловище и широкую грудь: широкая грудь — легкое дыхание. Чудик затараторил:

— Седой — мой секретарь! Так что говори, Вениамин, со мной. — И мигнул Седому: молчи.

— Какой я вам секретарь, мы сами держим, — возразил Седой сердито.

Жус взглянул на часы, поправил узел галстука, легонько, кончиками пальцев вытянул манжеты из рукавов пиджака, сказал Цыгану:

— Тебе во сколько на линию?.. Подбрось. — И Фариду: — Отгони мотоцикл. — Дружелюбно взглянул на Седого: — Я пацану птицу покажу.

Сели в автобус. Были тут два брата Балды, токари с завода «Большевик», прозванные так за смехотворную в голубятницком деле честность, был Чудик, был Раков, учитель рисования, был Миша Нелюб, товаровед, был Ваня Брех, работник элеватора, хозяин самого крупного шалмана на Курмыше, — все со своими секретарями. Как жираф, тянул свою сухую голову, чуть прикрытую седыми волосиками, Мартын, загадочный человек в железнодорожном кителе.

В автобусе Седой сидел рядом с Жусом (Сережа тихонько уехал на его велосипеде домой — он не был честолюбив). Конец безвестности! Жус позвал к себе, теперь и к ним пойдут смотреть птицу, теперь не спутают его там, в саду, у скамейки, с секретарями ничтожных голубятников.

Мчал автобус по глинистым полотнищам курмышских улиц, исчерченных ручьями, колесами машин, повозок, людскими ногами, всхлипами, скрежетом, дребезжаньем стекол и корпуса отражая эту закаменевшую по весне абракадабру: так мембрана переводит в звук линии пластинки. Рассыпались курицы из-под колес, убегала девчонка с ведром — высыпала на середине улицы золу или выплеснула помои? Мелькнул старец-чечен в папахе, в галифе, заправленных в вязаные носки.

Привет тебе, Курмыш, привет и любовь! Твои дворы просторны, как аэродромы, твои дома как люди на толчке воскресным днем: кто с чем и кто в чем! Оплывшая саманка глухой стеной на улицу, а во всю стену полуразмытая потеками надпись: «Здается квартира»; во дворе возле летней печки казашка в сельде, дым повис над ней как ветка. Дальше опрятная, как молодица, хатка в мальвах и золотых шарах, к ней приставлены выкрашенные голубой краской ворота, а двор огорожен рядком из будыльев подсолнуха. На хату через улицу глядит дом со ставнями и узорными, как кокошники, наличниками, и такие же голубые железные ворота подпирают его. А рядом с ним безглазая, оконцами во двор долгая саманка с вмазанным вместо трубы ведром, а за саманкой дом под шифером и с железными воротами.

Ах эта эра железных ворот! Как всякая эра, ты была отмечена жертвами, ведь не все запасались документами на железное полотнище ворот или на трубы, заменяющие воротные столбы!

Новые жертвы предстояли Курмышу: на смену железным воротам шли декоративные башенки на домах. Вот первый экземпляр: дом на фундаменте из шлакобетона, на углу его башенка, острая, конусом крыша из листового железа, нарядное оконце с крашеным переплетом и занавеской.

Автобус подскочил на переплетении колеи и промоины и стал перед домом с башенкой.

Покойный отец оставил Жусу несколько породистых тошкарей. Голубятницкий фольклор говорил, будто Жус-старший (он летал в Среднюю Азию опылять хлопок) купил пару яиц в Хорезме у старика-узбека, служившего голубятником у последнего хивинского хана. Одно яйцо оказалось гнилым, из второго вылупился полудохлый птенец. Голубка бросила гнездо. Жус-старший сам выкармливал заморыша изо рта. Голубок выправился и стал впоследствии родоначальником жусовских тошкарей.

Секретарь Жуса Фарид, хмурый юноша со сросшимися бровями, вошел в кирпичный сарай под тесовой крышей, откуда слышалось голубиное бормотание, вынес молодого белокрылого красного. Тот спорхнул с руки, сделал круг над двором, с важностью постучал жидкими крыльями, попытался сесть на хвост, провалился чуть не до земли и в растерянности приземлился посреди двора. Крылья у красного были белоснежны — видно, что хозяева здесь берут голубей в руки редко, и берут чистыми руками. Седой со стыдом вспомнил своих захватанных, мятых птиц.

Старик Раков с нежностью в голосе спросил, из-под кого выводной красный. Узнав, что красный выводной из-под красного, а тот выводной из-под легендарного дымяка, Раков поправил очки на носу, пупырчатом как огурец, и с обожанием вновь воззрился на голубка. Дымчатых у Жуса было много, эта масть у него преобладала, но дымяком звали только родоначальника, остальных по приметам: белобаший, рябенький.

Седой, холодея от собственной отваги, спросил хрипло:

— Фарид, покажи дымяка.

Гости сами хотели бы взглянуть на дымяка и разом повернулись к Жусу: что он? Хозяин ответил, что ему пора в контору.

Жус, прощаясь за воротами с каждым за руку, взглянул в руки Седому, ласково дунул в головку белой, так что у нее легли перышки чуба, сказал:

— Возьми за нее пятьдесят рублей и нашу дружбу.

— Я сам хочу ее спарить, — заговорил поспешно Седой, Слова были заготовлены, он задохнулся и сипло, без воздуха закончил: — С рябым!.. Гад буду, честное слово!

Жус улыбнулся ему снисходительно и ласково. Он был красавец: золотисто-смуглое лицо, алые улыбчатые губы и прямой четкий нос. Нежные карие глаза глядели из-под смоляной, нависшей до бровей гривы.

— Может, что твоему рябому подберу? — Он пожал локоть Седому. — Заходи вечерком.

Затем он шагнул к стоявшему у ворот серому «Москвичу», нагнул красивую черную голову, влезая в кабину, так что туго обтянул лопатки его легкий кремовый пиджак, сказал что-то сидевшему за рулем человеку. «Москвич» рванул с места.

Они остановились на перекрестке возле автобуса — Коля Цыган, старик Раков, Мартын, Седой, Чудик и Нелюб. Братья Балды отстали: побежали, видать, к станкам. Шел спор, каждый из знавших птиц Жуса высказывал предположение, с кем собирается тот спарить белую. Старик Раков всех перебивал, твердил: соедини линию жусовского дымяка, эту высокую кровь, с линией беспородной белой — и распалась порода, погибла!

Чудик уверял, что он бы с Жуса за белую содрал сотню. Для него, впавшего в пауперизм — кстати, по причине не социального характера, — сто рублей были огромной суммой.

Старик Раков зло пучил на Чудика глаза из-за раковин стекол, говорил, что Жус сроду бы не дал за белую сто рублей, белая даже не бьет, а мотает. Седой резко перебил своего учителя рисования:

— Она бьет!

— Бьет она, — подтвердил Нелюб рассеянно, без перехода продолжил: — Что же я Вениамину не сказал?.. Мы получили дамские босоножки. Чехословакия.

Цыган полез в автобус, Чудик прикуривал, Нелюб двинулся было прочь и отошел уже шагов на пять, когда Мартын сказал:

— Я даю за белую триста рублей.

Голубятники, обернувшись и замерев, глядели на Мартына как на самоубийцу: этот жираф собирается перебежать дорогу Жусу? Разве у него прошлым летом не забрали из сарая всю птицу, после чего он свой новый завод прячет в каком-то погребе?.. Если он перехватит эту белую у Жуса, ее и в погребе отыщут и заберут вместе с птицами, купленными за его трудовые, — отыщут и заберут, хоть закажи он в своем депо железную дверь: автогеном дверь разрежут и заберут. И не найдут ни воров, ни птицу.

— Бери сейчас деньги, голубку принесешь в отделение дороги в конце дня. Мой кабинет на первом этаже… — Мартын достал рыжий бумажник. На сгибах он потемнел, лопнул и был прошит мелкой стежкой. Пахнул бумажник, как бабушкин молитвенник, — старой опрятной одеждой, лежалой бумагой, чистым телом, этот сложный запах был чуть подкрашен сладковато-медовым ладанковым душком, источала его, понял Седой, вложенная в бумажник сухая веточка джиды с острыми серебристо-серыми листьями и желтыми, как мотыльки, цветочками. Веточка зацепилась за новую купюру, когда Мартын вытягивал ее, зажав прямыми пальцами. Он осторожно стряхнул веточку обратно в кожаное нутро.

— …Бери, Седой, я тебе пару бухарских продам за эти деньги! — сыпал словами Чудик. — Еще две сотни добавишь, я уступлю желтого! (Чудиковский желтый был известной птицей.) Отдам желтого за четыреста пятьдесят! Раз пошла такая пьянка!..

— Спорь с Седым на желтого, — прервал Цыган Чудика. — Всю его птицу против твоего желтого.

Чудик приоткрыл беззубый рот.

— Само собой, белая не в счет, — добавил тут же Седой. Возбудили ли их утренние события — шухер, белая на крыше школы — или расходиться не хотелось, был еще восьмой час, — все кинулись уговаривать Чудика поспорить Он отбивался: на что ему были нужны безродные кулики Седого? Дело не состоялось бы, не шепни Цыган Седому:

— Кричи — я тебе продал кучеровского плёкого.

Цыган отвел в сторону Чудика, уверял в благородном происхождении плёкого: Кучеров был на Оторвановке тем же, чем Жус на Курмыше.

Чудик сдался, замахал:

— Идет, Седой!.. Ты ставишь плёкого и полмешка просянки! Условия спора были также подходящи: три связанных маховых пера — и пускать с носка. Седой помчался домой: желтый был его, выиграет он спор, выиграет! Три связанных пера — и с носка! Да сизачка с пятью связанными перьями уйдет!.. Белую спарить с желтым — какие дети пойдут!..

Позже он горько дивился своему ослеплению: как он мог поверить в глупость Чудика, как мог не видеть, что тот на его глазах согласился подыгрывать Цыгану!

Седой сунул белую под ящик, в каких привозят зелень в овощные палатки, схватил с гнезда рябого и сунул следом. Глядел, как рябой тянет шею, пялится настороженно на белую — ишь, дескать, вырядилась: красные крыловые щиты, слоистые лохмы на ногах, завитки чуба соединяются в корону. Рябой грозно всхрапнул, в глубине его красных глаз вспыхнули гранями хрусталики. Своим длинным и толстым клювом он долбанул франтиху по голове.

Белая бежала, но куда денешься в тесном ящике. Рябой ухватил ее за чуб, давился хрипом, притиснул в углу. Голубка, точно!..

Седой сунул в мешок белобрюхого плёкого и следом сизую. Это была старая рыхлая птица с вечно загаженными крыльями, грешница, ее с легкостью соблазнял какой-нибудь воркотун с радужным зобом. Но, изменяя своему голубю, который вечно дремал на солнце, неподвижный как чучело, сизая была предана своему двору: чужая земля обжигала ей лапы.

Затем Седой закрыл голубятню на винтовой и висячий замки и скоро был во вдоре у Чудика.

Чудик вынес желтого, подбросил, тот повис над двором и пошел лупить, только треск стоял. Опахала у перьев хвоста были обрезаны, лишь на концах стержней оставались кисточки. Гости внизу восхищенно считали удары. Вновь хозяин появился в дверях сарая — он гнал впереди себя вал птицы.

Всякий раз Седой удивлялся всеядности Чудика: птица у него была самая случайная. Седой догадывался, что Чудик был кромешный неудачник из тех, кто однажды скажет: «Опять не вышло» — и умрет. Как всякий голубятник, Чудик был по натуре игроком и тащил во двор бросовую птицу в надежде, что объявится хозяин и даст выкуп — конечно же, крупный — или что вдруг какой-нибудь сухокрылый байбак из школьного живого уголка вдруг начнет так колотить, что перешибет потомков жусовского дымяка.

Чудик принес катушку ниток, Седой стянул сизой три маховых пера, они превратились в палочку. Сизая дергалась в руке, всхрипывала и тянула голову. Нагнувшись, Седой поставил ее на носок кеда. Все присели на корточки, глядели: взлетит сизая с носка или спрыгнет вначале на землю.

Появилась старуха с тазом и выплеснула его содержимое на голубятников. Кто-то из них вскрикнул, качнулся и толкнул Седого — тот как раз отпускал сизую. Седой движением ноги сбросил ее на землю. Сизая тут же взлетела, унося на спине морковное конфетти. Кособоча, треща связанным крылом, она низко прошла над двором и шмыгнула в распахнутые ворота.

Голубятники с растерянностью понюхали свои одежды, поинтересовались, не слепа ли чудиковская теща, — не слепа, оказалось.

Компания распалась, кто уехал с Цыганом, кто ушел сам по себе.

Чудик и Седой устроились под сарайчиком, толковали уважительно, как равные.

Сегодня там, на крыше школы, он вошел в голубятницкий фольклор, теперь будут говорить «Який Седой? С Курмыша, шо злую белую поймал сачком?»

Вышла теща, послала Чудика в магазин.

Седой вернулся в свой двор. Вертел ключ, предвкушая, как свяжет белую, выпустит ее во двор и станет любоваться. Было празднично на душе у него, как будто Первомай сегодня и все радуется, шумит вокруг.

Он распахнул дверь и увидел курицу в сарайчике. Седой отлично помнил, что курицу здесь не запирал. Курица не заметалась с кудахтаньем, когда он замахнулся на нее, она спокойно пошла от него и вдруг исчезла. Испуг стянул ему затылок холодом: два саманных кирпича из стены сарайчика были вынуты. Седой упал на колени перед ящиком — почему он здесь, у стены? И, уже зная, что белой под ним нет, поднял ящик.

Однажды в темной улице Седой налетел на встречного велосипедиста — страшный в своей внезапности оглушающий удар, его выбросило из седла, он полетел вверх, в черноту, вскинув руки.

III

Прежде Седой с робостью проходил мимо городского управления милиции — вечное скопище милицейских мотоциклов и «газиков» у подъезда и решетки на окнах свидетельствовали о секретной жизни в недрах красного кирпичного здания. Сейчас в глазах стояла белая развороченная стена; одна мысль гнала его успеть перехватить белую прежде, чем Цыган продаст ее или променяет. Он не долго бегал по коридорам, ему указали угловую комнату. Он дернул дверь, радостно вскрикнул — Жус здесь, удача!

Жус улыбнулся Седому, указал глазами на другого сотрудника, казаха в мундире на вате, дескать, при нем нельзя, и вскоре вслед за Седым вышел в коридор. Здесь, вглядываясь в лица проходивших сотрудников — на каждом печать опасной работы, — Седой рассказал, как Цыган втравил его в спор с Чудиком, как исчезла белая.

Жус вернулся в комнату, позвонил в диспетчерскую автобазы (Седой стоял под дверью слушал), спросил, скоро ли поедет на обед Николай Курлыков. Вышел, проводил Седого до лестницы.

— Будь спок, заберем у него белую. Жду в тринадцать ноль-ноль в горсаду.

Так он это сказал, что у Седого навернулись слезы восторга и благодарности. Прикажи сейчас Жус: пойдем на облаву, на бандитские ножи — Седой кинулся бы! Потребуй: поклянись на крови в вечной дружбе — Седой лезвием полоснул бы по руке.

Теперь-то Сережа не скажет, что он прошляпил белую. Белая вернется, станет павой ходить по двору. Да не хапни Цыган голубку, разве Седой закорешил бы с самим Жусом!

Евгений Ильич в своем углу успокаивал Ксению Николаевну, она плакала, вытирала слезы, пудрилась, говорила, переходя на шепот, что не знает как ей вести себя в милиции, — выходит, она по своей воле связалась с жуликами с толчка, так кто ей поверит.

Седой не мог взять в толк, почему Ксения Николаевна боится разговора со следователем. С легкомыслием счастливого человека он предложил — сейчас же — отвести ее к Жусу. Далее, само собой, следовал титул Жуса.

Евгений Ильич, когда Ксения Николаевна уходила за ширму, где стоял умывальник, шепотом просил Седого отнестись к своему предложению как взрослый человек. Ксении Николаевне худо, вовсе не годится подвергать ее новым испытаниям.

Затем Евгений Ильич и его гостья глухой скороговоркой обсудили ситуацию, с некоторой растерянностью поглядывая на подростка, будто готовясь признаться в том, в чем признаваться не очень-то хочется.

Седой и Ксения Николаевна миновали всосанные песком киоски, афишные щиты, вошли в железные ворота горсада. Днем вход был бесплатный, эта доступность сада возникающая на асфальте радостная легкость в ногах пустота наивно реденьких аллей, тем более умилительная, что вечером сгустившиеся в темноте кроны делают их руслами, по которым пульсирует толпа — все сейчас, при солнце, создавало очарование праздности. В коробке летнего кинотеатра строчил пулемет, с грохотом конной лавы налетало «Мы красные кавалеристы!..» Двери кинотеатра были открыты, билетерша сидела в тенечке с вязаньем. Седой деловито сказал ей, что ищет Жусова, шагнул в прохладный мрак кинотеатра, нашарил вытянутой рукой скамью. Блеск зрачка сидевшего рядом человека, холод земляного политого пола, стрекотанье проектора в тишине (на экране бойцы стояли над убитым товарищем) — вот что вынес он из зала, мгновенно вернувшись на солнце. Нечего было Жусу делать в кинотеатре, к тому же разве найдешь человека в темноте, но такой случай воспользоваться всемогущим именем!

Они заглянули в кафе-закусочную, где вчера Седой был с Цыганом, оттуда прошли в шахматный павильон, где им с готовностью сообщили, что Жус и полковник пьют пиво, однако ни того, ни другого не оказалось в очереди у пивного ларька. В аллее их догнал продавец из пивного ларька, известный на Курмыше дядя Фылыпп, могучий, коротконогий, красный как паленый кабан, с бритой головой и складчатым загривком. Как говорили, он мог выпить полтора ведра пива. В руках у дяди Фылыппа был поднос с наполненными пивными кружками.

— Жусу, — шепнул Седой Ксении Николаевне.

Следом за дядей Фылыппом они вышли к кафе-мороженому, где под матерчатым зонтом сидели Жус и полковник.

Ксения Николаевна представилась друзьям, извинилась. Будто не видя их заставленный кружками стол, с улыбкой обвела глазами огороженное голубеньким штакетником кафе.

Седой поглядел на Ксению Николаевну, приглашая разделить свое восхищение Жусом его черная лакированная грива, белые зубы, большие глаза с голубыми фарфоровыми белками, отглаженная сорочка и гладко кремовый пиджак складывались в цветовое единство, выражавшее успех и молодость.

Жус взглянул на окно, закрытое спинами сбившейся в тени очереди взглянул как бы рассеянно, скорее повел глазами. Тотчас появилась буфетчица, поставила перед Ксенией Николаевной и Седым граненые стаканы с мороженым, подолом фартука протерла ложки и воткнула их в туго заглаженные шапочки.

Жус, известный всему городу красавец, холостяк, держался с той провинциальной фамильярностью, когда человек всюду свой: в часовой мастерской, парикмахерской, обувном магазине. Сам курмышанец, Седой с возрастом, когда его поколение начнет проникать мало-помалу на все городские уровни, поймет: то была у Жуса не снисходительная фамильярность офицера милиции — то проявлялась свойскость, блатноватость, основанная на взаимности услуг, на солидарности возрастной, территориальной, национальной, на знании языков… Застроится полынная, в мусорных кучах низина, Курмыш соединится с городом, но «мы» курмышан по-прежнему будет противостоять «мы» других, а сами они — держаться друг друга при завоевании города с его учреждениями, школами, базами, магазинами, ведь так же воевали за него Оторвановка, Сахалин, Татарская слободка, пристанционный район под названием Шанхай.

Ксения Николаевна пересказала наконец разговор со следователем. Отведя кружку ото рта, Жус спросил, давно ли она знакома с Зеленцовой, торговкой с толчка. Ксения Николаевна ответила, что лет семь, пожалуй. Он покачал головой, досадуя на людское легкомыслие или же давая понять, что дело зашло слишком далеко и не все так просто… Седой был недоволен — ему-то представлялось, Жус улыбнется: забудьте, дескать, как о страшном сне, я скажу кому надо. Это было недовольство спешащего человека, которого остановили по пустяку, — время шло, они могли упустить Цыгана.

— Кто же вам поверит?.. — Жус насыпал соли на край кружки. — Видите, следователю даже известно, у кого вы купили шубу… Колонок под норку, так?.. Держите шубу у себя пять лет, разрезаете на воротники и продаете втридорога с помощью спекулянтки.

— Я покупала эту шубу не с целью нажиться впоследствии… Мне очень трудно было тогда набрать необходимую сумму. Я продала две дорогие для меня вещи… Мамину брошь с венецианской эмалью… и золотые часы. А между тем жить нам было трудно: мы только что приехали в ваш город, театра здесь нет, как артисты мы были не нужны… За тарелку супа давали кукольные спектакли в детских садах. Я продавала свои наряды, свои театральные костюмы. Спарывали с платьев украшения и продавали отдельно. Кружевной воротник стоил дороже самого платья… У мужа был халат из перьев марабу, тоже разрезали на куски…

— Как из перьев?

— Ткань ткут с перьями.

Жус встретил слова Ксении Николаевны снисходительной улыбкой, как ложь ребенка, вздохнул:

— А дорогую шубу купили…

— Разве не понятно, почему я не могла ходить в рубище?.. Седой перевел напряженный взгляд с Жуса на полковника и увидел, как тот подмигнул — дескать, темнит гражданочка, — и обнаружил, что его недовольство перешло в раздражение: время шло, Ксения Николаевна задерживала Жуса, но мало того — она темнила с шубой. В самом деле, если нечего жрать, кто же станет покупать дорогую шубу?

— Как я могу вмешаться в следствие? — сказал Жус. — Шубу купили за четыре тысячи, разрезают на куски и продают за восемь… Продают по углам с помощью спекулянток…

Цыган каждую минуту мог продать белую или обменять ее. Седой с усилием задерживал себя на скамейке.

— Если эта самая дамочка говорит, что за кусок шубы, он же воротник, дадут восемьсот рублей, не стану же я возражать ей: дорогая, продавайте вдвое дешевле! А впрочем, в подробностях я не помню нашего разговора, я сказала ей, что деньги мне нужны немедленно, пусть режет шубу хоть на ремни.

Ксения Николаевна сидела на солнце не щурясь: вскинутая голова, туго закрученный пучок, прямая спина (чтобы укрыться в тени зонта, надо было опереться локтями о стол).

Жус взглянул на часы:

— А следователь не заждался вас?

Внезапная смена интонации поразила Седого. Так весело, легко дышалось в саду миг назад — они с Жусом уже неслись к дому Цыгана, да что там, Седой чувствовал округлую тяжесть голубки в своей руке, Ксения Николаевна благодарно улыбалась, из-за ее плеча глядел Евгений Ильич, и все они образовывали содружество людей, в испытаниях открывших друг друга. И вдруг эта интонация — она заключала в себе угрозу и издевку.

Жус поднялся, подтолкнул Седого к выходу. Ксения Николаевна сидела на солнце, она так и не сдвинулась с горячей скамьи.

— Вы договорите, договорите, тогда пойдем. — Седой был настойчив: ему расплачиваться за каждую минуту промедления, ведь он рисковал.

Жус взял его за плечи, развернул, ударил ногой в дверцу и одновременно толкнул Седого. Толкнул вроде бы со свойской шутливостью, но так, что Седой, прогнувшись в спине, вылетел за ограду.

Седой отшатнулся. Он уже боялся Жуса, боялся, как Цыгана, как пацана с доской.

— Не пойду!.. — Он хотел сказать, что Ксения Николаевна живет в музыкальной школе, что Пепе женился на домработнице. Ведь жалко ее! Вот зачем ей деньги — дом купить.

Жус поймал его за плечо, направил в аллею. В растерянности то и дело порываясь вернуться — что он сказал бы ей, он не знал, — Седой следом за полковником и Жусом вышел на улицу. Там стоял «газик». Жус распахнул дверцу:

— Быстро!

В этот миг в воротах появилась Ксения Николаевна. Ее неуверенная поступь, ее лицо с жалкими, как у обезьянки, нависшими щеками, движение ее губ — силилась ли она сказать что-то, или гримаса обиды сморщила их — весь ее облик обличал Седого в предательстве.

Седой нырнул в фанерное нутро «газика». Полковник подал руку Жусу, хохотнул:

— Марабу! Ох, интеллигенты!.. Пойду еще пивка засосу.

Жус скомандовал: «Рашид, давай на Карагандинскую!» — сдернул с шофера кепку, натянул на себя так, что разношенная кепка села на уши. Попросил у шофера куртку.

Бег машины, приготовления Жуса («Цыган меня узнает?»), вид неба в оконце (Седой привычно искал глазами голубиные шалманы) — все отдаляло мысль о Ксении Николаевне. Растворялся в словах страх перед Жусом — веселясь, они обсуждали, как захватить белую.

Вдруг в набежавших акациях мелькнуло зеленое с белыми разводами платье. Секундой позже он знал, что ошибся, но долго остывало опаленное стыдом лицо.

Высадились на Карагандинской. Седой заскочил домой, сел на велосипед; проволочным крючком, тем самым, которым Цыган подтащил к пролому ящик с белой, подцепил на улице дохлую кошку.

Вскоре приехал Цыган на своем разбитом автобусе. Седой сидел на велосипеде, глядел поверх заборчика. На стук калитки из-под деревьев появилась мохнатая зверюга, повалилась на спину. Цыган на ходу движением игрока, ведущего мяч, провел носком туфли по мохнатому брюху пса и вошел в дом.

Распахнулась дверь пристроенной к дому голубятни, вылез Цыган, выпрямился, провел рукой по своему мятому распаренному лицу. Следом выплеснулась стая, растеклась по двору.

Седой тянулся над забором, вертелся, искал белую, он узнал бы ее из тысячи белых — так неповторима была ее стать и снежно ее перо.

С крыльца спустилась худенькая женщина в халате. На деревянной доске она несла тарелки и хлеб. Цыган, не поворачивая головы, невнятным междометием остановил ее. Она послушно подошла.

— Окрошка и баранина с рисом. — В свой ответ она интонацией внесла робкий вопрос: доволен ли муж?

Цыган опустил ложку в тарелку, помешал, вновь повторил, как хрюкнул, свое междометие, видимо предвкушая, как станет черпать крошево из льдинок холодца, огуречных кубиков и кружочков редиски, стянутых красными лакированными ободками.

Пригнувшись, Седой видел в щель, как Цыган пересекал горячее пространство двора, вспугивая голубей и кур, как сбросил на ходу куртку и брюки и втиснулся в кабину душа.

Жус — кепка до ушей, воротник куртки поднят — проскользнул во двор. Выкатился из-под кустов пес, его перехватила хозяйка, держала за ошейник. Жус сказал ей что-то о прививках, она втащила пса в сарай. Жус прошел к кабинке душа, набросил щеколду и вставил в пробой дужку замка. Затем постучал кулаком в дверь. Шум воды прекратился, Цыган издал свое междометие.

Седой с ликованием метался у забора — привставал, подпрыгивал, ловил в просвет листвы вскинутое лицо Жуса: веселые глаза, губами зажаты указательные пальцы. Свист, сильный, с тем щегольским, штопором закрученным звуком в конце, тряхнул двор.

В тот миг, когда с треском отлетела дверь душа и вывалился Цыган, рыхлый, белый, в черных налипших трусах, Жус был в калитке.

Цыган схватил под деревьями табуретку, задержался на миг у крыльца, где стояла жена: «Поднесли? Похватали сачками? Сколько взяли, дура?» — выскочил на улицу и погнался за Жусом, тот суетливо трусил по проезжей части.

Пришло время Седого. Он бросился в ворота и вмиг был в голубятне. Еще с порога он увидел в углу в клетке белевшую там птицу. В клетке сидел плёкий, крупная птица с черными пятнами на боках. Седой заметался: может, ящик в стену врезан, потайной, на случай милицейских облав?.. Пес за стеной захлебывался лаем. Движение в дверях — он поймал затылком быструю тень — испугало так, что Седой миг был близок к обмороку. То влетел голубь, сел на гнездо над дверью. Седой тряхнул головой: да разве Жус даст Цыгану прорваться во двор?.. Оттянул футболку на груди, сунул туда плёкого.

С крыльца спускалась жена Цыгана — Седой увидел ее страшные, с венозными шишками икры.

Он выкатил из палисадника велосипед, одним движением вскочил на него. Сдернул с ветки крючок с кошкой.

Из-за автобуса вывернулись Цыган и Жус. Последний говорил: «Ну, я тебя купил, а?» — отскакивая, чтобы полюбоваться еще раз обнаженным торсом Цыгана, его кривыми могучими ногами. Цыган нес на отвесе табуретку и напряженно косил, будто сторожил приближение Жуса, чтобы верным ударом по голове свалить его.

Седой дал Цыгану войти в калитку, швырнул кошку через забор. Десятка полтора вернувшихся во двор птиц сорвались и ударили в разные стороны.

Цыган повел головой — шея у него была короткая, он разворачивался всем туловищем, — подошел к калитке. Злобно глядели его запухшие глазки.

— Я тебе сейчас всю птицу разгоню, если белую не отдашь, — сказал Седой. Он заставлял себя прямо глядеть в лицо Цыгану.

— Какую еще белую? Ничего не знаю, — сказал Цыган, не решаясь, однако, уйти, он понимал, что несомненна связь между немыслимой наглостью пацана и шуткой Жуса. — И тебя не знаю.

Седой вынул из-за пазухи плёкого, с нарочито дурацким смехом показал его. Он держал ногу на педали, готовясь рвануться — сейчас, сейчас Цыган с рычаньем высадит калитку, но, подкошенный приемом самбо, рухнет и прохрипит: «Сдаюсь!»

Не бросился Цыган, не высадил калитку, его лицо приобрело выражение, в котором растерянность смешивалась со злобой, с наигранным добродушием, с затравленностью.

— Ха! — воскликнул Цыган, будто бы восхищенный таким оборотом. — Ну молотки!

— Такая молодежь пошла, Коля, — вздохнул Жус. — Тронешь их пальцем — они завтра тебе во двор дохлых кошек набросают.

Цыган набычился:

— Думаешь, над тобой начальства нет? Вы сейчас грабеж сделали!

— Что ты, Коля! Шуток не понимаешь? Ну зашел в гости к дружку, а он в душе. Какие у нас с тобой счеты? Вот молодежь что-то к тебе имеет… Еще, говорит, одно движенье — и Цыган без ушей. А чего ей скажешь?.. Хулиганье…

Цыган протянул руку:

— Давай плёкого, будем не в загоне. А Коля Цыган со всеми в загоне, понял? Квиты? А про белую забудь.

Рука Цыгана, пухлая, в рыжем волосе, с исковерканным, острым, как коготь, ногтем на мизинце, оставалась висеть над калиткой. Жус подмигнул Седой подмигнул в ответ: дескать, не дрогну.

— Давай белую!

— Нет белой! — ответил Цыган обозленно. — Понял? Мартыну отдал.

Седой осознавал сказанное: сотенные ассигнации, кошелек Мартына. Отчаяние при мысли о скрытой голубятне Мартына и тут же надежда: они сейчас пойдут с Жусом к Мартыну.

Вдруг Цыган, подпрыгнув над калиткой, схватил его за плечо. Седой откинулся на велосипеде, но Цыган удержал его за футболку на весу. Седой отвернул лицо, чтобы не мешать Жусу схватить и выкрутить эту наглую руку, и увидел спину и затылок Жуса. Тот был уже в нескольких шагах.

— Вениамин! — крикнул Седой. — Вениамин!

Жус обернулся, вздохнул укоризненно, как вздыхает старший при виде сцепившихся подростков, и пошел дальше.

Цыган перегнулся через калитку, второй рукой поймал руль велосипеда.

Седой рванулся, половина футболки осталась в кулаке Цыгана. Птица вывалилась, взлетела с треском, опустилась на столбик калитки. Это обстоятельство спасло Седого: Цыган отпустил руль и осторожно повел рукой, готовясь сцапать птицу. Седой поймал ногой педаль, легкая машина броском взяла с места. Выброшенной вбок рукой он сбил плёкого, услышал за спиной треск крыльев и матерщину Цыгана. Он содрал с себя остатки футболки и, проносясь мимо Жуса, хлестнул его тряпкой по лицу.

Жус бросился за ним. Он догонял. Седой слышал его бешеный хрип. Седой поднялся с седла, давил на педали так, что его мотало, кричал:

— Ты дерьмо, Жус!.. Ты предатель!

Седого едва не смял грузовик, горяче-угарный выдох радиатора обдал лицо; он свернул на обочину, оглянулся: Жус отстал, зажимал платком глаза. Седой уже понимал: произошло непоправимое, неслыханное — у Цыгана нахалкой забрать птиц! Но что его злоба в сравнении с местью Жуса — тут катастрофа… Цыган сам по себе, а Жус законодатель, бог… Скажет будто бы случайно вечером на скамейке: «Гумозник этот Седой, сор от него» — и шавки всякие, приблатненные, секретари начнут подносить своих птиц, швырять их во двор, чтоб увели они седовских молодых за собой, станут врываться во двор, хватать сачками птиц, а то взломают голубятню, птиц заберут. Ни зла у них на Седого, ни обид — затравят из желания угодить Жусу, из подлого желания унизить его и тем самым возвыситься в собственных глазах.

Вечером он мыкался по закоулкам сада: присаживался на скамейку, тут же вскакивал и шел дальше. Он будто слышал голоса голубятников на скамейке, будто стоял за ближним деревом; воображая, как там сговаривались против него, довел себя до лихорадочной дрожи. Направлялся к воротам, возвращался: как ни страшна была мысль о появлении перед кучей голубятников у скамейки, неизвестность была страшнее.

Плыли перед глазами лица и фонари, ноги не сгибались и как бы сами несли его, и вдруг он очутился перед скамейкой. Перед ним сидел десяток пацанов, секретари и владельцы дешевых шалманов; старшие парни вернулись на танцплощадку. Он стал перед пацанами — руки в карманах брюк, стиснул кулаки.

— Махнемся? — сказал Тушкан. — Дам пару за белую.

«Начинается», — подумал Седой. Он молчал, и тогда другой — мордастый пацан, сидевший с краю, Седой не знал его имени — предложил за белую пару красных тошкарей, каких у него сроду не бывало.

Игра продолжалась, голубятники наперебой предлагали за белую деньги, просянку, голубей, будто не знали о вероломстве Цыгана.

— Во! — Седой в кармане сложил кукиш, выдернул руку и выпрямил ее. — Поняли?.. Подавитесь!

— Заберут ее у тебя, — сказал Тушканов спокойно, как будто они мирно беседовали.

— Во заберут! — твердил Седой, не опуская руку. — Не обломится. Понял? Понял?

— У него законы кованые, у него Цыган в друзьях, — затараторил с подначкой, язвительно Юрка, секретарь Чудика.

— Что, у тебя, как у Мартына, западня? Капканы в голубятне? Махинация-сигнализация? — пропел Шутя. — Волчьи ямы?

— Попробуй сунься, узнаешь, — ответил Седой и сплюнул. Губы начали дрожать. — Понял?

— Я не такая! — жалобным голоском протянул Шутя.

Он поднялся, обошел Седого, в броске сорвал с него кепку. Тот кинулся на Шутю, но кепка уже была у Тушкана. Пацаны вскочили, окружили Седого. Он заметался в круге.

— На!

— Ух ты, быстрый!

Кепка вновь оказалась у Шути. Седой пошел на него с разведенными руками и продолжал идти, когда тот отпасовал кепку в сторону. Они сцепились, рвали друг друга за воротники. Седой свалился в арык. Вокруг смеялись, какая-то тетка размахивала ящиком, кричала визгливо, разгоняла пацанов; он уже потом сообразил: то была продавщица из лимонадного ларька. Он вскочил и кинулся на ближнего, вновь был сшиблен. Масляный блеск грязи, мельканье стволов и набегавших фигур, удары, круженье тетки с ящиком, движение фонарей — они взлетали, как пузыри, — все это позже, когда он с распухшей губой, трясущийся окажется на улице, сольется у Седого в образ пляски, где его дергали за ниточки и глумливо потешались над его отчаянными прыжками.

Несчастный, одинокий, он добрел до дому, разделся и лег. Он пытался согреться, дремал, слышал, как вздрагивает всем телом. Однажды, когда он всплывал из сна как из вязкой, прилипающей к лицу массы, со двора долетел скрежет отдираемых досок. Ему свело затылок, свело кожу, руки стали ледяными: ломали дверь голубятни.

Дрожащий, он спустил ноги на пол, прокрался в сенцы и стал здесь у наружной двери. В щель ее проникал свет окон соседнего дома. Пришли, не стали дожидаться ночи!.. Их наглость, сознание своей силы, безнаказанности действовали на Седого парализующе. Сквозь шум крови в ушах он слышал, как захлебнулся воркотней голубь — его сцапали с гнезда и сунули в мешок. Слышал шум венечных кустов — уходили задами, степью. Седой стоял сжавшись, с закрытыми глазами.

Выкатила к дому машина, в щель двери плеснуло холодным светом. Восклицание вырвалось из шума голосов, как пчела отделилась от роя: он узнал голос Жуса!

Они приехали сюда на машине, кучей, нагло, как на облаву! Город принадлежал им! Слабыми пальцами из последних сил он потянул железный брусок засова. Выбежать, выскочить темными переулками на улицу Ленина, в коридор света, к подъезду горбольницы, — там люди, мать, ее глаза под марлей косынки!

На четвереньках он выскочил из двери, упал на кусты кохии, сжался.

По-командирски раскатисто сказали от калитки:

— Завтра жду к обеду!

Голос отца! Седой поднялся, выбрался из кустов слабый от пережитого, вошел в дом за отцом, сел. Отец налил в таз воды, что-то говорил, плескался — красное, обметанное рыжей щетиной лицо, в боку темнела яма: фронтовое ранение, вынуты остатки раздробленных ребер.

— Голубей украли, — сказал Седой. — Только что… Отец поднял голову над тазом.

— Ну да?.. А ты чего? Побоялся выйти? Четверо было? Мы их фарами задели, они в улицу входили со степи.

«Они не ушли в степь, — подумал Седой, — чтобы обогнуть Курмыш оврагами. Они лишь обогнули дом и вошли в улицу, по-хозяйски вошли, от фар не прятались».

— Кудлатый был?

— Был кудлатый. Второй стриженый, голова дыней.

Юрка, чудиковский секретарь, понял Седой. А кудлатый — Тушканов.

Седой вышел. Отец догнал его за калиткой. Они устроились под воротами Юркиного дома, сидеть было мягко, тут намело песку.

Прошли две девушки, затем девушка и парень — кончились танцы в горсаду. Парень прошел обратно уже с папиросой во рту. Отец высказал было предположение, что Юрка опередил их каким-то образом и давно спит, как тот появился. Увидел отца и Седого, понял, что все они знают, кинулся бежать, но был пойман.

Ничтожество с щучьей мордой, брехун, он был достоин своего хозяина Чудика. Он взахлеб бросился льстить, извиваясь всем телом:

— Ну ты дал, Седой!.. Тушкана отметелил. А мне руку сломал! — И к отцу: — Виктор Тимофеевич, а я ништяк! Я молчу!.. Вы ж меня знаете… Я за своих все отдам!

— Правильно, — сказал отец, — нет уз святее товарищества, еще Гоголь говорил, Николай Васильевич. Выходит, ты наших голубей не брал?

Юрка ощерился, ногтем большого пальца зацепил передний зуб, сделал пальцем вращательное движение — жест означал клятву и переводился так: сука буду, если вру.

— Значит, я ошибся, — поспешно повинился отец. — Чего там разглядишь…

Седой перебил отца:

— Жус был в саду?

— Был, и Коля Цыган был! Тебя искал. Где Седой, говорит, мы, говорят, с ним закорешили навеки, кто его тронет — убью!..

Седой отпустил Юрку, недоумевая, чего тут сидели столько времени, зла на Юрку не было, он был противен со своей жалкой брехней. Тараторил, тараторил, пятился, слушал, как пес во дворе тащит цепь по проволоке. Вдруг по-щучьи прострелил расстояние до ворот и исчез, будто прошел сквозь тесовое полотно. Звякнул засов, Юрка прокричал:

— Линейка!

Линейкой прозвали отца в сорок второй железнодорожной школе, где он год был военруком, за то ли, что отец был плоский и худой, или за его пристрастие к школьным линейкам. Лицо у него делалось свирепое, когда он бегал вдоль строя, выравнивая носки: пацаны, чтоб позлить его, ломали строй. Он тыкал обрубками пальцев в нарушителя, изгонял его, тут же возвращал и суетливо, даже заискивая, начинал говорить — а говорил он плохо, путаясь, — что они сейчас, то есть все в строю, будто воинское подразделение, будто солдаты! А звание солдата надо заслужить!..

Фланг линейки, который составляли младшие классы, упирался в двери учительской. Возле двери кучкой стояли учителя. Седой видел, как они переглядываются, как, страдая от отцовского косноязычия, закатывает глаза и вздыхает «русачка», манерная дама с сочным детским ротиком. Сколько раз, когда отец сбивался и в поисках слова тянул свое прерывистое «э-э», Седой слышал за спиной блеянье — там нагло скопом передразнивали отца. Он в воображении хватал отца за руку и уводил. Одна мысль удерживала его на месте — не выдать свой стыд за отца и тем самым не предать его. На переменах отец ловил курильщиков — те запирались в кабинах уборных и дымили. Старшеклассники, среди них брат Тушканова, насторожили крючок и так ловко хлопнули дверью, что кабина оказалась закрытой изнутри. В окошечко над дверью ребята бросили, едва появился во дворе отец, зажженную скрученную фотопленку. Отец долго колотил в дверь, требовал открыть, затем рассвирепел, стал бить ногами, кричать. Сбежалась вся школа, дело было в мае, все во дворе. Седой пробился на крики отца — к уборной вел тесный проулок между угольным сараем и гаражом, — взял отца за руку и повел. Школьники расступились, отец затих и шел послушно. За оградой двора отец как переломился, упал. Их окружили школьники, глядели, как отец трясет головой, хватает воздух открытым ртом, как его худые руки шарят в воздухе, и Седой глядел с ними, страшась свистяще-хриплого дыхания отца, его выкаченных глаз, его тонкой, оплетенной венами шеи. Его посадили, прислоня спиной к ограде. Стало синюшным лицо, побелели ногти. Седой плакал, мокрыми руками гладил отца…

Седой швырнул в Юркин забор обломком кирпича. Они побрели по улице.

— Что с него взять, с этого Юрки, он правильных людей не видел, — сказал отец.

Понятие «правильные люди», как позже поймет Седой, отцу было внушено в дедовской семье; в Казахстан дед-горемыка, правдоискатель, пришел в годы столыпинской реформы из Пензенской губернии. На фронте это абстрактное понятие обрело у отца жизненную основу. В сорок пятом «правильные люди» разъехались по стране, смешались с другими людьми, сняли гимнастерки. Он заговаривал с мужиками в очереди у пивного киоска, в бане, на базаре, был прилипчив, многословен, все ему мерещилось, что этих людей он встречал на своем Северо-Западном или на формировании под Горьким. Поиск «правильных людей» стал у него навязчивой идеей после поездки в Азербайджан. Он ездил в солнечную республику закупать сухофрукты для облпотребсоюза, ему предложили смухлевать при оформлении документации на закупку, он отправился с разоблачениями в прокуратуру, ходил день за днем, уличающие документы ночами прятал под майку. Ему в чемодан подложили пачку денег, затем сделали обыск, составили акт о взяточничестве, где свидетели указывали номера найденных ассигнаций. Выручил его местный, азербайджанец, — фронтовик, конечно, наш, правильный человек, заканчивал отец свой рассказ…

— Ложись спать, Седой, — сказал отец, остановившись, легонько коснулся ладонью головы сына. — Я к маме схожу, а завтра мы двинем на Оторвановку, отнимем голубей.

Тень отца, опережая его, скользнула под навес соседского карагача. Донесся его кашель из глубины улицы.

Седой поддел ногой развороченную дверь голубятни. Дверь поехала, волоча кованую полосу запора. Тоскливый скрип долго угасал в ушах. Лунный свет как вода наполнял голубятню. Чернели пустые гнезда в углах.

Седой возвращался с огорода с помидорами в руке, когда увидел во дворе отца. Остался на тропинке, выжидая, глядел сквозь верхи веников. Еще ночью на пороге ограбленной голубятни он решил ускользнуть из дому пораньше, чтобы отец не увязался за ним на Оторвановку.

Из дома с ведрами вышла мать. Она поставила ведра, расслабленно обняла мужа за шею, повалилась на него, другой рукой подтыкала под косынку волосы. Глядела она хмельно, с легким неудовольствием преодолевая свою расслабленность, щурилась на свету, вся оставаясь еще там, в комнате с зашторенными окнами. Отец обнял ее полнеющий стан, она с улыбкой прильнула к нему. Подол сарафана, качнувшись, обнажил полные колени.

— Я тебя когда еще просила расчистить двор? — Мать оттолкнула руку отца.

Вырубить веники ей самой ничего не стоило бы. Она приберегала эту работу для отца. Седой разгадал происхождение ее причуды. Мать жила верой все, что заключало в себе понятие «дом», то есть она сама, их сын, их дом, двор с летней кухонькой, должно находиться в состоянии абсолютного благополучия ради него, ее мужа. Четыре года он пробыл на фронте, теперь вот третий год мотается по степи с геологоразведкой — он должен знать, что дома его ждут, что дома хорошо, чисто. Мать должна верить, что как бы ни вертело, ни носило его, он знал бы, чувствовал затылком, спиной, щекой, в какой стороне света она, его жена, что выпусти его на каком-нибудь чертовом Устюрте, он и оттуда бы, как голубь, нашел путь к дому в хаосе дорог, пашен и лесополос. Ей нужны были свидетельства его заботы о доме, чтобы, когда он вновь уедет, эти свидетельства напоминали о нем повседневно, питали уверенность, что ничто не преодолеет притягательной силы их дома.

Ныне она обостренно нуждалась в знаках отцовской привязанности к дому, к ней. Она болела второй год, под глазами появились темные, с коричневым отливом мешки, и хотя она как будто была дородна по-прежнему, платья стали велики, запали виски и проступили ключицы. Отец знал, что болезнь и увядание потому переживаются столь горестно, что она любит его, как пятнадцать лет назад, в час их свадьбы, когда сидели они во дворе за столами, когда она, девушка в длинном крепдешиновом платье с подкладными плечами, вытирала лоб сырым платочком, втискивала его в рукав и с нежностью глядела на жениха — он счастливо орал через стол, парился в суконном пиджаке, челка прилипла ко лбу.

После смерти мужа спустя годы скажет она Седому, что дни, прожитые без его отца, слились в один день, не припомнишь, чем жила, что делала. Что слабела вся, услыхав шум машины, а проходила машина — смотрела в пустую, замутненную пылью улицу, отходила, вздыхала. Сердце у нее колотилось, как у девушки, когда отец вдруг являлся, голос его казался чужим, волновал, она как бы вновь влюблялась в этого худого мужчину, брала его руку с обрубками пальцев осторожно, все ей казалось, что больно ему, ласкалась, волнуясь и опуская глаза: теперь все в ее мире было на своих местах, дни полны, двор оживлен голубиной воркотней, голосом сына, потрескиванием связок рыбы на проволоке.

— Я выдеру все веники! — Отец вновь обнял ее, прижал. — Для тебя разве жалко?

Он бросился в заросли. Сопротивление его веселило, он расталкивал их руками на обе стороны, ударами ног ломал под корень волокнистые шары, проваливался по грудь в смятую чащу, боксировал. Она смеялась, всплескивала руками. Он остановился довольный, что она приняла его игру, что смеется. Проваливаясь по колено, он выбрался из вытоптанной в зарослях ямы потный, обсыпанный мелкими зелеными зубчиками веничных цветков, схватил, притиснул ее щеку к своей красной горячей груди. Она счастливо смеялась, отталкивая его и в то же время прижимаясь к нему всем телом, сказала:

— Чего-то вспомнила, как мы тут без тебя зимовали. Ване было три годика. Хату замело по трубу. Все желтая собака у трубы лежала грелась. Потом пропала.

— Кто-то другой пригрел.

— Мы с Ваней так же подумали, а потом люди говорят: в бескунак набегали волки из степи, похватали собак.

Мать подхватила ведра, родители вышли на улицу. Седой вынырнул из сырых веников. С середины двора ему было видно, как отец, опередив мать, на бегу раскрытой ладонью поймал ручку колонки. Тугая, скрученная напором струя вырвалась из рога, отец притиснул ладонь к его отверстию, повернул. Вылетело серебряное копье, вонзилось в живот подбегавшей матери, та охнула, бросила ведра. Вмиг испуг ее прошел, она засмеялась, оглаживая облепленный тканью живот, кинулась, оттолкнула отца, ладонью ударила с маху по струе, окатила его.

Когда родители входили с ведрами во двор, Седой неслышно выкатил велосипед из зарослей на улицу. На ходу, подражая отцу, он поймал ручку колонки. Чугунная крышка в основании колонки застучала — передалась дрожь чугунного литого цилиндра. Седой подхватил струю согнутой ладонью, сунулся ртом в ледяную кипень. Обжег лицо, нос забило водой. Потряс головой: хорошо!

IV

Компотница кузнецовского фарфора была опорожнена, Седой и Сережа вычерпывали ложками смесь подсолнечного масла и помидорного сока. Евгений Ильич сидел через стол от них с выражением отстраненности на лице. Беспокоило ли Марию Евгеньевну то выражение, с которым дед глядел на внука, или с исчезновением беляшей утратились иллюзии благополучия и уверенности в будущем, только сегодня она была недобра. Все трое в молчании дожидались, когда она переоденется за ширмой, напудрит свое красное личико и отправится на базар.

Уйти ребята не смогли — появилась красавица цыганка; мать велела Сереже проследить, чтобы цыганка не стащила чего: Евгений Ильич мог тотчас после сеанса уснуть.

Седой смотрел через стол, как художник выбрал крупную кисть, обильно смешал краску. Быстрым движением, не целясь, он бросил кисть на белое поле. Алая ягода лопнула на середине белого пространства, поток краски был подхвачен комом ваты, осушен, и вновь остроклювая ягода кисти лопнула в левом углу листа. Евгений Ильич сорвал лист со стола, велел цыганке прийти завтра в алой кофте или шали, дал десять рублей. Седой поднял с пола лист и здесь только увидел, что Евгений Ильич двумя движениями кисти наметил лицо и руку. В восторге разгадал в линиях узкие женские пальцы…

Заявиться на Оторвановку? Отбить голубей? Вдвоем-то?.. У Седого были еще два друга, но первый из них гостил в Чкаловской области, а второй, книжник, ревновал Седого к голубям, считал это занятие формой хулиганства, да и замухрыга был и в бой не годился.

Сережа предложил заявить в милицию о краже белой, с тем чтобы милиция официально допросила Цыгана и Мартына. Седой взглянул на него с превосходством человека битого:

— Милиция — это Жус, понял? А где Мартын держит — никто не знает.

— Выследим.

— Выследим? Туда сунься — ноги переломаешь: ловушки всякие, сигнализация…

Седой и жалуясь и спрашивая совета пересказал вчерашние и ночные события. Евгений Ильич посматривал на Седого отстраненно, даже как будто с сомнением, само собой, ему был известен вчерашний случай в горсаду со слов Ксении Николаевны. Вновь стыд перед ней, запластованный было всем происшедшим позже, разгорелся в нем. Седой, оправдываясь, торопясь, стал рассказывать, как Жус вытолкнул его из ограды кафе: он чувствовал, что пытается вызвать жалость к себе, и оттого было еще стыднее, и одновременно сердился на Евгения Ильича: легко ему осуждать, сидит тут!..

— А потом он бросил меня! На съедение Цыгану.

— Он таков. Кенгуру скачет на задних ногах. Медведь мохнат. Ты выбрал его в союзники.

— Он же начальник группы захвата угро! А с ним полковник.

— Все генералиссимусы мира не смогли тебе запретить уйти с Ксенией Николаевной.

— А белая?

— Забыть о ней… Сказать себе: нет никакого Жуса. Нет Мартына.

— Но Жус есть и белая есть!

— Можно жить дальше так, будто Жуса нет, а Ксения Николаевна есть… Нам надо беречь друг друга. — Евгений Ильич вытянул из-за шкафа полдюжины застекленных акварелей, выбрал одну, в рамке с желобками, гладко зашпаклеванной и покрытой серой, с металлическим блеском краской. Он скальпелем отодрал бумажную ленту, удерживающую в гнезде картонный задник. — Рамка куплена на Кузнецком мосту, — сказал Евгений Ильич, когда его акварель «Цирковая наездница» была вынута и в рамку вставлена акварель Седого. Он осмотрел чуть отбитый угол рамки, выкрошилась шпаклевка, сказал. — Несите, рамку не побейте..

— Зачем это ей?

— Поделишься с Ксенией Николаевной радостями своего отрочества.

Среди тех акварелей, что Седой помог Евгению Ильичу затолкнуть за шкаф, была еще одна с цирковой наездницей.

На посмертной выставке Евгения Ильича в Союзе художников Седой, присев отдохнуть под наездницей в лиловом — именно эту акварель Евгений Ильич вытащил из рамки, чтобы вставить его плохой этюд, — наслушается разговоров. Называя покойного Евгения Ильича дедулей, станут его осуждать за отсталую технику: он не смешивал краски ни с белилами, ни с гуашью; техника, естественно, отражает полное отсутствие у него современного мышления и социального мужества: всю жизнь дедуля писал только цветы, красавиц и цирк… Бессмысленно было тут защищать Евгения Ильича, да и как, что говорить?.. Что мальчиком семи лет пришел в цирк и был поражен его музыкой, его сияньем, красотой наездницы, звучаньем ее имени — Мирандолина? Что свой детский восторг переживал всю жизнь? Два зала, как цветущий сад, полный балерин, цыганок, красавиц в бальных платьях. Неслись цирковые наездницы, празднично сверкали, искрились женские и конские глаза, согласно движению изгибались султаны, складки шелка отражали сиянье юпитеров; белел локоть, ямочка в мякоти руки была нежна…

Сережа было затормозил возле особнячка столыпинских времен с жестяной вывеской «Переселенческое управление» и второй застекленной — «Музыкальная школа». Седой, он сидел на раме, закричал:

— На Курмыш! На Курмыш!

Через пацаненка, что жевал кусок вара и пускал слюни на майку, выманили из дома Юрку — якобы за ним послал Чудик. Схваченный и брошенный на землю, Юрка зажал голову руками и подтянул колени к подбородку.

— Ты вчера вечером привел оторвановских ко мне во двор?

— Никуда я не приводил!

— Они что, в адресный стол сходили? — Седой тряхнул Юрку. — Пойдешь отбивать нашу птицу.

— Н-нет! — прокричал в страхе Юрка.

— Тогда сейчас в милицию. Ты наводчик, тебя первым в колонию упекут.

Юрка оглянулся на свой дом — многооконный, на шлакобетонном фундаменте, под железом, выстроенный трудами отца, машиниста паровоза. Он боялся отца, милиции, Тушканова, Шутю, но сейчас больше всего боялся Седого — этот больно стиснул его шею.

Сережа отнял руку Седого от Юркиной шеи, заговорил с ним участливо, жалея его, вынужденного водить знакомство с оторвановским жульем Юрка мало-помалу отошел, перестал заикаться и, заглядывая в глаза Сереже, завел свое, будто Тушканов, Шутя и другие оторвановские вскоре после драки с Седым ушли из сада, а он с пацанами с Татарской слободки курил, а потом к тетке завернул, луку пожевал, чтобы отец не унюхал, и сидел там, в теткином огороде, ждал, когда отец уснет, он из рейса вернулся в двадцать один тридцать по-московскому…

— Говори: Жус велел забрать нашу птицу?

— Я не знаю, я ни при чем.

— Признавайся, бог не фраер, все простит. — Седой дал тычка Юрке, тот повалился без всякого, впрочем, вреда для себя: события происходили под забором, где высоко намело песку. При этом он попал ногой в акварель, и развалилась рамка, купленная на Кузнецком мосту.

Они долго возились с ним: Седой то упрашивал его не бояться Жуса и Тушкана, в смутных выражениях обещая ему защиту от них, то свирепел и бросался на Юрку; тот закрывал голову руками и падал на песок. Сережа всякий раз вовремя удерживал Седого и принимался просить, умолять Юрку признаться. Он выпрашивал у него признание, он твердил: «Тебе ничего не будет»; наконец он предложил Юрке пять рублей и стал совать ему бумажку в руку со словами: «Может, они тебе ножом угрожали, а? — И просительно оглядывался на Седого. — Ты говори, не бойся» Юрка принял пятерку и пробормотал что-то вроде: «Да, вам бы такое…»

— Вот видишь, они с ножами, — сказал Сережа с удовлетворением, — а ты на него тянешь.

— Может, мне поцеловаться с ним? — Седой предложил Сереже поднять Юрку одной рукой и, когда тот послушно ухватил Юрку поперек живота, поднял и Юрка повис, как вареная макаронина, сказал, постукивая кулаком в ладонь: — Вздумаешь оторваться или трухнешь перед Тушканом — изуродуем, как бог черепаху.

Страха перед Седым, веры в физическую мощь Сережи и безразличия, проистекающего от сознания своей обреченности, — этого топлива Юрке хватило только до Оторвановки. Рыскающие по сторонам глаза выдавали его: он уже не справлялся с собой. Вражеская территория замерла, выжидая: судьба экспедиции была предрешена.

Седой поймал Юрку за плечо, толкал впереди себя, и так они вошли в проход, ведущий в глубину узкого открытого двора. Слева тянулся дувал, справа тесовый забор магазина.

В дворике на выпавших из дувала сырцовых кирпичах сидели неразлучные Тушканов и Шутя, и тощий пацан — таких зовут скелетами, — и с ними давний приятель Седого по фамилии Савицкий, плечистый, с большой стриженной под машинку головой и ушами борца — маленькими, вдавленными в череп, с приросшими мочками. Прежде Савицкий жил на Курмыше в халупе, покрытой кусками жести и толя; года два как они купили дом здесь, на Оторвановке. Родители Савицкого появлялись на улице неизменно вдвоем — отец тащил тележку на резиновом ходу, холку охватывала обшитая шинельным сукном лямка, мать семенила следом, также глаза в землю. В тележке мешки с углем или тряпье. Они производили впечатление немых. Однажды, учились они тогда в третьем классе, Савицкий-сын сделал наколку Седому — на тыльной стороне ладони с помощью оплетенных нитками иголок выколол якорек. Свой гонорар, пачку печенья, он схрупал с пугающей жадностью — он не развернул обертку, он разорвал ее зубами и откусывал от пачки как от куска.

Седой и Савицкий переглянулись: Седой не подал ему руки, не выдал их давней дружбы — в этой ситуации пусть Савицкий останется тайным другом, так будет полезнее.

— Заблудились в наших краях? — плаксиво спросил Шутя.

Он накапал в ладошку слез, втянул их со свистом и чмоканьем. Шутя был из тех добровольных шутов, что находятся во всяком коллективе, готовность смеяться их остротам объясняется их репутацией шутника, тут действует какой-то всеобщий гипноз.

Компания поддержала Шутю гоготом, один лишь Савицкий, по своему обыкновению, глядел угрюмо.

Седой обежал двор глазами и приметил под дувалом бухарского, мелово-сизого, с темными повязками на крыльях. Он был новичок во дворе — дичился, крыло было стянуто туго и касалось земли.

— Пришли за своей птицей, — сказал Седой.

Шутя приставил ладонь к уху, спросил тем же плаксивым голосом:

— Чого они говорят?

Тушканов поднялся, крикнул ему в ухо:

— Они пришли за своей птицей!

— За курицей?

— За птицей!

— А-а, за спицей… Они шо, носки на Курмыше вяжут? Им на Курмыше дуеть, без носок не можно…

Тушканов поймал взгляд Седого, брошенный на бухарского, и сделал шаг к дувалу.

Юрка, как-то пискнув по-индюшачьи, рванулся было, но Седой поймал его за плечо и сильным толчком послал на Тушканова — тот уже шел через дворик к бухарскому, — так что они столкнулись, а сам в три прыжка достиг дувала, выброшенной вперед рукой сцапал бухарского и вмиг был рядом с Сережей. Тут он положил бухарского в ладонь левой руки, между пальцами правой пропустил его головку.

— Не пачкай, дорогая птица, всех твоих стоит, — сказал Тушканов.

— Получишь ее, когда вернешь нашу птицу.

— Не брали твоих куликов! — выкрикнул Шутя.

— Положи бухарского на место и хиляйте. Мы вас не тронем, — проговорил спокойно Тушканов и сделал шаг.

— Баш на баш, — сказал Седой и поднял бухарского над головой.

Много раз он видел, как голубятники в бешенстве отрывали головы своим птицам (сел, позорник, на глазах у честной компании на столб или на чужую крышу, а только свой двор свят!), сам никогда не рвал голов. Но то было прежде, сейчас Жус, полковник, Мартын, Чудик, Курмыш, вся Оторвановка с ее тушканами и шутями — весь город был против него, и потому он сам должен стать другим.

Седой разжал левую руку, а правой тряхнул. Тушка ударилась о землю, шумно трепыхалась, упрятанная в перья трубочка брызгала кровью Седой разжал кулак, показал головку бухарского, крикнул хрипло:

— Понял?

Тушканов бросился на Седого, но был перехвачен Сережей, с легкостью скручен, а затем толчком пущен в угол двора, где в ожидании атаки хищно замерли Шутя и Скелет.

Тушканов развернулся, и все трое с криками кинулись на Сережу и Седого.

Седой ткнул Скелета кулаком в грудь, тот ответил ударом в плечо, а дальше завертелось: они беспорядочно тыкали кулаками, налезали друг на друга, сцепившись так, что Скелет дышал в лицо Седому, устрашая оскалом и угрозами, — было мокро и горячо на лице. Позади крикнули — примчались оторвановские ордой, с палками, мелькнуло у Седого, сейчас станут бить по голове жестоко, страшно!.. Седой отпрянул к дувалу. Пуст был узкий проход на улицу, двор пуст, сидел одиноко Савипкий. То кричал Тушканов — он вертелся где-то под Сережей, который держал его за шею, а другой рукой ловил шею Шути. Оба лягали Сережу, молотили его руками. Сережа поймал за шею верткого Шутю, сдвинул обоих противников так, что они оказались плечом к плечу, и одним движением рук послал друзей в угол двора. Они сделали скачок-другой в попытке устоять и разом с разбросанными руками рухнули.

Савицкий поднялся, бросил Сереже:

— Ты, толстый, пойдем стукнемся!

Он не дожидался ответа, подошел к дувалу, оперся ладонями о его верх и перекинул свое тело на ту сторону.

Сережа оглянулся на Седого. Тот подмигнул ему: будь спок! — перелез через дувал, очутился на пустыре. Местами из бурьяна поднимались конусы мусорных кучек.

Шутя, Тушканов и Скелет уже были здесь, с мстительно горящими глазами они стояли позади Савицкого, а он покусывал веточку и смотрел через дувал на Сережу, — тот все не мог перебраться через это сооружение, широкое как комод, с выступами кирпичей, осыпанное птичьим пометом.

— Что, амбал, струхнул? — хрипло сказал Тушканов. Шутя подхватил:

— Семеро одного ждут!

Седой дал им покричать, он упивался их злорадством, ловил взгляд Савицкого, второго автора спектакля, но тот отводил глаза, не спешил открывать себя.

Седой подскочил, хлопнул Савицкого по плечу, прыснул (смешок был как пароль, как сигнал к окончанию игры, как разрешение открыться перед оторвановскими) и замотал головой, засмеялся — уже слышал, как Савицкий подхватил: ну, дескать, купили мы тут всех! Прыснул и смолк, очутившись лицом к лицу с Савицким, — тот глядел сквозь него.

— Костя! — Седой схватил Савицкого за руку. Тот стряхнул его руку, повторил:

— Давай сюда, толстый!

Сережа не то чтобы мирно, ведь его обзывали, но с присущим ему добродушием сказал:

— Я не буду с вами драться, не вы же украли наших голубей.

— Лезь, не мусоль. — Савицкий произнес это как человек, знающий, что его воля сильнее, что он заставит подчиниться себе, и поэтому пренебрегающий всякими словесными маневрами.

— Костя, он мой друг! — крикнул Седой. Ликующее чувство противостояния Жусу и всему тому, что стояло за ним, распалось и сменилось отчаянием. — Костя, ты что?..

Сережа перелез через дувал, с шумом опустился в бурьян. Савицкий, нагнув голову, обошел Седого. С ненавистью глядя на эту тяжелую стриженую голову с белым, как сало, шрамом и вдавленными ушами, Седой в страхе понял, что сломить Савицкого — значит втоптать, вбить его в землю, что смирить его могла бы только терпеливая долгая дружба, а ведь Седой не был ему другом, как не был никто другой.

С внезапной силой бросились друг на друга, сцепились Савицкий и Сережа. Не успев отскочить, Седой получил удар локтем в живот, скорчился, покрылся испариной.

Сережа схватил Савицкого поперек туловища, стиснул, поднял над землей, прижал и кинул — предупредил, показал свою силу.

Не отлетел Савицкий в бурьян, не рухнул там, раскинув руки. Устоял, пошел на Сережу, проскользнул под нацеленными на него руками, схватил за воротник рубашки. Сережа, разгадав его прием, попытался поддеть его подбородок руками, отжать от себя, но Савицкий крутанул головой и руки Сережи скользнули — голова у Савицкого переходила в плечи без ощутимой границы. Тогда Сережа сцепленными руками кратким ударом отбил руки Савицкого, и они отлетели с зажатыми клочьями воротника. По инерции, продолжая движение своих сцепленных рук, Сережа завалился набок, чем воспользовался Савицкий, ударил его в лицо раз и другой. Сережа, будто наткнувшись головой на препятствие, замер.

Тушканов и компания возликовали. Сережа мотнул головой, как бы стряхивая следы кулаков, и отбросил Савицкого ударом в грудь. Савицкий выдохнул, оскалясь от боли, прыгнул на Сережу, левой рукой вцепился в рубаху, а правой стал короткими ударами бить Сережу в лицо, в шею и жутко, по-бульдожьи, хрипел. Сережа вертелся на месте, отдирал его от себя, тыкал кулаками и вдруг как-то по-детски выкрикнул:

— Вы ненормальный, что ли?..

Тушканов подскочил, сзади ударил ногой. За ним подскочил Шутя. Седой только еще раскрыл рот, рвался из него гнев, а уж Сережа вертелся в бурьяне, догнали его там, окружили, пинали.

Седой выдернул из мусорной кучи железную полосу с зубьями на конце, занес ее над головой, пошел. Отскочил от Сережи Скелет. Попятился Шутя, подняв глаза на конец железяки, но рука Тушканова остановила его. Кричал Сережа:

— Ваня! Не надо!

Шутя дергался, верещал, но Тушканов не пускал, держал за руку.

У Тушканова лет в двадцать объявится рассеянный склероз. Шутя останется ему единственным верным другом, станет возить Тушканова по алма-атинским и московским клиникам, затем возьмет его к себе тренером в плавательный бассейн. Однажды Седой встретит друзей на речке; в тальниках Шутин «Запорожец». Тушканов чуть оправился после паралича: слепой на один глаз, руки дрожат. Шутя будет так же говорлив, суматошен, те же хохмочки. Он выкопает из прибрежного песка холодный арбуз, и славно они потолкуют о жизни, вспомнят отошедшие Оторвановку и Курмыш…

Седой шел из последних сил, держал в поднятых руках тяжелую железяку.

— Убьешь — посадят! — сказал Тушканов.

— А вам можно? — выкрикнул Седой. — Можно? Подрагивающая тень железяки коснулась их лиц, Шутя рванулся, уволок за собой Тушканова. Перед Седым остался Савицкий.

Неподвижен был Савицкий. Так он глядел, когда иголками, обмотанными ниткой, прокалывал кожу на руке Седого и тот не смел пошевелиться.

Сережа закричал, железяка в руках Седого наклонилась и стала падать. Упала рядом с Савицким, подскочила, сверкнул бутылочный осколок.

Седой и Сережа, касаясь друг друга плечами, через двор магазина вышли на улицу.

— Этот, стриженый… — начал Сережа, — я знаю его… с отцом привозили нам с базара картошку… в мешках… отец немой.

Седой взглянул на свои дрожащие, исполосованные ржавчиной руки, перебил:

— У меня сорвалось, я промахнулся, понял? Сейчас они к Жусу — рассказать! А я — раньше их!

Бегом они вернулись к дому у базара. Седой вскочил на свой велосипед. Кричал вслед Сережа, просил подождать, он хотел сменить рубашку.

Мелькнули со своими смрадными глубинами уборная и помойный ящик. Седой вылетел со двора на шумное пространство базара, зажатый между казахом на ишаке и теткой с ручной тележкой. Здесь, на верху городского холма, он на миг повис над базарными палатками и рядами, над скопищем крыш, карагачей, уборных, огородов, над дымами заводиков и артелей, над белыми паровозными клубами, над пыльными вихрями и голубиными стаями — над всем тем, что было городом. Жизнь этого города вместит жизнь его родителей, его первую любовь, вечера с запахами цветущего табака и с красной полосой последней зари по краю степи… Ему предстояло здесь родить детей и состариться, предстояло разрушать свой город, расчищая пространство для новых домов, бороться за него на заседаниях, в проектных институтах, на строительных площадках. Предстояло оплакивать его: придет время магнитофонов и транзисторов, пуст будет по вечерам центр старого города с его горсадом, гуляющая молодежь переместится в микрорайон, к вечному огню перед новым зданием обкома, на «плешку» перед сквозным, как аквариум, магазином «Океан».

А сейчас — сейчас его охватывал враждебный город. Все: Чудик, Юрка, Тушканов, Савицкий, люди на улицах и в павильонах базара — были врагами. Это сознание всеобщей враждебности требовало действия. Одним духом он проскочил площадь перед обкомом партии — здесь на первомайской демонстрации школьная колонна велосипедистов постыдно завязла в песке под трибуной и остановила движение задних колонн. Проскочил сквер; из-за карагачей выдвинулось красное кирпичное здание.

С рвущимся сердцем, с пересохшим горлом он пробежал темный коридор, дернул дверь. Пуст был правый угол.

— Где он?

Сосед Жуса, казах в толстом, на вате мундире ответил:

— В редакцию пошел.

Седой понял: Жус пошел к полковнику.

Вмиг Седой был перед саманным побеленным одноэтажным зданием, вытянутым во всю длину квартала. Здесь роились редакции областных газет, русской и казахской, редакции вещания на обоих языках. На крыльце Седой вспугнул кур — они были привлечены подсолнечной шелухой на ступеньках, и одна из них очутилась за порогом, а там с криком пустилась бежать по коридору. Открывались двери, вываливались в коридор люди, бросались ловить курицу. Она была загнала в тупик и поймана под обитой кожей дверью с табличками «Редактор» и «Заместитель редактора». Все эти шумные обстоятельства помогли Седому, оставаясь незамеченным, высмотреть полковника. Он стоял на пороге комнаты и выговаривал толстому человеку, который обрывком папиросной коробки снимал куриный помет с рукава кителя:

— Вы что, пехота, распустились? Коринец облевал китель, ты курей в нем гоняешь!

— Что ты ко мне цепляешься, Пилипенко? — ответил толстяк, ничуть не обижаясь. — Чи китель твой?

— Общий, в этом все дело!

— Не нравится, не надевай!

— Что я в обком так поеду? — Полковник мохнатыми ручищами хлопнул себя по выпиравшему над ремнем животу. На полковнике была рубашка с короткими рукавами. — Нашего редактора не знаешь?

Толстяк снял китель, остался в сетчатой безрукавке, под которой была надета синяя майка. Полковник свернул китель, перебросил его через руку, вздохнул:

— Приехали мы с маршалом в Вену, его тогда назначили командующим группой войск… Говорит «Собери штаб в зале». Я исполнил. Он командует: «Двадцать пять раз выйди и войди» Потом штабистам «Видели, как носит китель мой офицер по особым поручениям? Запомнили?»

— Шо не напишешь ему?

— А чего писать? Товарищ Рокоссовский, день добже, какая погода в Варшаве?.. Он меня не отпускал, говорил: «Пилипенко, я карьеру тебе сделаю. Если бы не твой батя, я бы остался гнить в сивашской грязи на радость Петру Николаевичу Врангелю». А я ему: мать больна, Константин Константинович, я единственный сын. «Вызови сюда». Астма у нее, говорю, вне степной зоны задыхается…

— Я твоего маршала видел, издали… На Втором Белорусском было дело, — сказал толстяк, расположившись к разговору и доставая папиросы.

Полковник взглянул на часы и как забыл о собеседнике: повернулся к нему спиной, крикнул в глубину комнаты:

— Моя машина пришла! Я заскочу в отделение дороги, оттуда в обком!

Седой не сразу пошел к выходу следом за полковником, а когда вышел, увидел с крыльца серый «Москвич». На втором сиденье рядом с полковником сидел Жус!

В коридоре отделения дороги — запыхавшийся, заправляя на ходу рубаху, — Седой наскочил на тетку, вместо извинения спросил: «Где Мартынов работает?» — и та указала дверь. Дверь была обита дерматином, он дернул — и тут же закрыл ее. В краткий миг он как бы сфотографировал большую комнату с белыми шелковыми шторами, Мартына за столом, полковника и Жуса в кожаных креслах с пуговичками. Седой выскочил из здания, обогнул его. Окна Мартына были заперты — в такую-то жарищу!

Седому, укрывшемуся за акацией, были видны хозяин кабинета и гости. Мартын сидел боком к окну, Жус спиной, полковник лицом, что было почти неопасно для Седого: полковник не сводил глаз с Мартына. Говорил полковник — быстро-быстро двигались губы, как у кролика, грызущего морковь, надувались и опадали мясистые отвислые щеки. Время от времени он делал уважительные жесты в сторону Жуса. Шли переговоры о возвращении белой, понимал Седой. Речь полковника в тех местах, где он нажимал на ударные гласные, невнятным рокотом достигала Седого; однажды он услышал, скорее угадал, свое имя.

Мартын глядел сонно, безо всякого внимания к собеседникам. Вялым движением кисти остановил полковника и произнес «нет». Слово было угадано Седым по тому, как вскинулись углы губ. Полковник было начал торопливо перебирать губами, Мартын вновь сказал «нет» так резко, что Седой расслышал. Здесь Мартын снял трубку телефона, уставился взглядом в плоскость стола. Полковник кивнул Жусу на дверь и сделал вращательное движение кистью. Тот поднялся, подобострастно покивал Мартыну, привлекая его внимание, пошел к двери и оттуда покивал с той же подобострастной улыбкой. Седой был ошеломлен. Мартын этот неприметный человек, вечно какой-то пришибленный, едва замечаемый в обществе голубятников, обращается с Жусом, как тот с секретарем какою-нибудь Чудика.

Дальнейшее привело Седого в состояние, сходное с оцепенением. Действия полковника — а действовал он нахраписто: перегнулся через стол и шумно говорил в лицо Мартыну, тряс щеками и двойным подбородком — окончились тем, что Мартын дал ему пощечину и указал на дверь. Полковник с обиженным выражением лица пошел к двери — он будто вмиг похудел. Здесь по окрику Мартына он стал, сохраняя на лице выражение обиды, но поза его выражала готовность вернуться и сделать вид, что плюху он не получал. Мартын взял со спинки стула его китель, бросил, и полковник поймал китель, изогнувшись.

Седой кинулся за угол, смотрел, как полковник и Жус садятся в машину, как она побежала по разбитой брусчатке площади. Он не испытывал ненависти к Жусу, не испытывал трепета перед полковником — все было смыто увиденным.

Он приехал к дому у базара, начал рассказывать о происшедшем в кабинете Мартына. Сережа перебил его, подошел к дверям. Ударом ноги открыл ее и выглянул в коридор, а затем увел Седого к окну и заговорил, местами переходя на шепот.

Слухи о поездках Мартына за голубями в Самарканд, Хиву, Москву, его неслыханной цены птица, мгновенное отступление Жуса при упоминании Цыганом имени Мартына; разговоры в городе о тайной, укрытой голубятне Мартына, о капканах и ловушках на подступах к ней, попытка Жуса повлиять на Мартына с помощью полковника — все Сережа соединил, и за этим целым встал образ могущественного человека. Могущественного в своей скрытой от глаз власти, и знали о ней лишь избранные — начальник группы захвата угрозыска, полковник — бывший офицер по особым поручениям при маршале Рокоссовском. Мартын действовал руками других, он знал все, что делается во дворах, знал о разговорах на скамейке в саду. Несомненно, он поручил Цыгану добыть ему белую.

Ребята спустились во двор. Сережа оглянулся:

— Может, кто следит за нами?..

— Нужны мы ему!.. — Седой оглянулся, ему передалось Сережино напряжение. — Пойдем выследим Мартына, может, стырим белую…

— А капканы?

— Откуда у него капканы? — неуверенно возразил Седой.

— Купил в охотничьем магазине. Запросто ногу перешибет. Седой закричал на Сережу.

— Отдать ему белую, да?.. Ты сорвался бы с крыши насмерть! Понял?.. Мешок бы с костями!

Сережа вновь оглянулся на свой пустой двор, голый, утоптанный до каменной твердости, переходящий в улицу. По ту ее сторону кипел, ворочался базар.

— Жуса с собой бы позвать — сказал Сережа. — У него пистолет…

— Жуса? Ты бы видел!.. Жус ему кланялся до дверей, как китаец своему императору.

Сережа стал неуверенно пояснять свою мысль, и Седой понял, что он заговорил о Жусе из веры в какую-то ограничительную силу: есть же кто-то сильнее Мартына, должен быть…

V

Здание вокзала, амбулатория, перекидной мост, депо, мастерские ПЧ, прочие службы и десятка три жилых железнодорожных домов — одноэтажных, сложенных из тесаного рыжего камня, как бы вдавленных в землю своей тяжестью — образовывали ансамбль. Поставлено все это было разом в начале века, когда тянули ветку в Среднюю Азию, поставлено добротно; через двадцать лет Седому, главному архитектору города, при перестройке привокзального района придется выслушивать сетования начальника СМУ на прочность здешних построек — их будут долбить и крушить не одну неделю.

Вдоль домов тянулись сараи, уборные с множеством дверей, размерами не уступавшие сараям, мусорные ящики.

Щель между сараями приходилась напротив мартыновского крыльца. Между тем то Седой, то Сережа быстро оглядывались на проходивших вдали за их спинами людей — вдруг Мартын их засёк и сейчас подкрадывается к ним?..

Пустынна была улица — глиняное, в пятках солонца пространство с кучами мусора и золы в колеях. Седой унял наконец дрожь в руках.

— Он!..

На крыльце стоял Мартын. Он был в своем поношенном мятом кителе, в руке держал хозяйственную сумку. Мартын с неуверенностью раз-другой оглянулся через плечо в темный провал коридора, потянулся туда своей лошадиной головой: прислушивался. На его старом лице, морщинистом, стянутом подковообразной складкой вокруг рта, как кошелек шнурком, было выражение обиды и одновременно безысходности.

Он побрел направо — к станции, следовательно. Он брел, как старая лошадь, сутулый, штанины болтались на прямых, как палки, ногах, плечевые кости выдвинулись вперед и вверх, китель, весь в складках и ямах, висел на их выступах. Седой вновь пытался унять дрожь в руках, стиснув кулаки. Эта жалкость, заурядность облика Мартына была прикрытием, защитной окраской; но им была известна его тайная, его другая жизнь! Седой переживал чувство, с каким брал в руки лезвие: страшно и сладостно.

— Я за ним! — зашептал Седой. — Ты домой к нему!.. Сережа медлил.

— Ну, гадство, что встал?

— Зачем домой?

— Цыган принес ему белую днем. Может, она еще дома у него? Не успел переправить в голубятню?.. Сцапаешь — и деру!..

— А ты за ним? Зачем? Он за хлебом… Седой толкнул Сережу:

— Ладно, я к нему домой.

Сережа бросился было бежать, но остановился шагах в десяти и жалобно поглядел на Седого. Тот повернулся, чтобы не встретиться глазами с другом, проскользнул в проход между сараем и помойным ящиком и пошел через двор к крыльцу, напевая сиплым голоском:

— Горит в сердцах у нас бутылка с керосином!

Он вошел в квартиру справа — выбрал ее потому, что двери там были полуоткрыты. С порога кухни Седой пушечно, по-мужски откашлялся, сказал твердо:

— Мне товарища Мартынова!

Он держался прямо, развернув плечи, кулаком постукивал в ладонь.

— Кто там еще? — отозвались с досадой.

В кухню вошла женщина. Оглянулась, произнесла со злостью:

— Уехал, значит? — Она поправила обеими руками прическу — волосы у нее были обесцвечены перекисью и завиты, — затем одернула свое крепдешиновое платье, так что оно обтянуло ее живот, а бант на груди встал торчком.

— Я пришел за голубкой!

Женщина оборвала его:

— Да, да, скребся тут голубь какой-то… Черт бы вас драл с вашими голубями!

— А куда он ее понес?

— Так вашему брату и скажи! Завтра же обкрадете! — Она в раздражении взяла со стола тарелку, перегнулась через подоконник, вытряхнула остатки каши. — Он думает, я не знаю, куда он ездит!.. А десятник с разъезда проговорился!.. Я тут сиди всю жизнь одна… Таскались в горемах, пески, пыль, окна не открыть в вагончике! Шваль такая, прости господи, белье с веревок таскали!..

Седой выскочил на крыльцо, оглянулся — ни Мартына, ни Сережи, дядька возле мотоцикла, вдали пацанята гонялись за щенком. Высунулась белая теткина голова, позвала:

— Иди сюда, пацан! А что, и скажу!.. — Эта мысль ее развеселила. — Ты придешь, он тебе: как нашел? А ты ему: ваша жена Зоя Петровна сказала… До сорок первого разъезда доедешь. Как сойдешь — барак, путейцы живут. Ты ходом в степь, увидишь брошенные дома. Десятник говорил: недалеко…

Раскатисто-властным окриком она вернула Седого, вновь затрясла опрокинутой тарелкой. На уровне его глаз были выбритые впадины ее подмышек.

— Первым делом скажи ему: место указала ваша жена Зоя Петровна!..

Седой бросился бежать к станции. Он уже видел, как находят дом Мартына. Сережа идет вторым — страхует. Седой врывается во двор. В пристройке кипит птица!.. Сторублевые, загадочные, известные в городе только по рассказам тошкари из Бухары, Самарканда. Седой делает шаг, другой, от ужасе слабеет: со скрежетом срабатывает механизм, гремят колеса. Нельзя, нельзя было наступать на ту доску у входа! Пол опускается, проплыли стены, склизкие, бугристые от ядовитых, выросших без света грибов. Затих скрежет железных колес и цепей. Седой очутился в сырой, холодной яме. Сверху раздался хохот, он взглянул, увидел голову Мартына. Она раскрывала рот, гримасничала, волосы вздувал восходящий из ямы поток воздуха. Что-то упало на Седого, он взглянул: кусок хлеба!..

Из-за ограды амбулатории вышел на Седого Сережа, на лице обычное выражение ленивого спокойствия. Седой выкрикнул в негодовании:

— Упустил, идиот?

— На перроне сшивается, у лавочек. Дяхан с ним какой-то…

— Он белую повез! К себе, туда!

Пуста была плита перрона. По дальнему пути неслышно уходил товарный состав…

— К домам подходим вместе. Как найдем дом Мартына, разделимся.

— Почему? — спросил Сережа. Они сидели на тормозной площадке в хвосте товарняка. — Почему разделимся?

— У него там ловушки расставлены, западни, понял?.. Я пойду первый. Если провалюсь, ты выручаешь.

— Почему ты первый пойдешь?

— Ты ж сильнее. Огреешь Мартына дрючком, меня вытащишь, белую берем — и ходу в степь.

Стукнули колодки, зашипел воздух — проверяли тормоза. Сережа спрыгнул на землю.

— Я не могу ехать сейчас, Пепе ждет, — сказал он, глядя на Седого снизу. — Давай завтра, с утра…

— Мартына там не будет, ему ж на работу с утра. Мы его сейчас бы врасплох!.. Птица во дворе. Поймаем белую — и деру в степь. Завтра же все на запорах, ловушки! Проводок зацепишь какой. Или наступишь на доску. Вроде просто доска в полу — загремишь в подпол!..

— Я не могу. — Сережа отвел глаза.

Поезд качнулся, покатил. Прошли опоры перекидного моста со строчкой заклепок в жирной копоти, бойчее застучали колеса на стыках. Седой спрыгнул перед выходной стрелкой. Через пустырь от черного цилиндра мастерских бежал к нему Сережа, высоко вскидывая ноги в бурьяне. Приближаясь, он перешел на шаг, глядел, робея. Споткнулся о шейку колесной пары, повалился. Седой подскочил, подал ему руку. Сережа дернул его, повалил, они забарахтались с хохотом, счастливые своим примирением.

— Я только к Пепе! Заскочу! — Сережа хватал воздух распаленным ртом…

Мария Евгеньевна положила им на тарелки по второму пласту омлета с кабачками, полила горячим густым соусом из сметаны и пригоршнями стала сыпать рубленый укроп.

Ни Сережа, ни Седой не возражали против добавки: не задобрят они Марию Евгеньевну, не отделаться от нее. Она собиралась проводить сына на урок к Пепе. Делала она это часто; сегодня же, как было объявлено ею в начале ужина, следует дать Петру Петровичу отставку: «Из-за этой истории…» Подразумевалось, что Сережа не найдет в себе сил передать Пепе решение матери.

Евгений Ильич — он сидел с книгой в своем углу — поворотился лицом к обеденному столу и сказал:

— Машенька, затем Петр Петрович увидит Сережу в классе у Ксении Николаевны и все поймет…

Седой ловил взгляд старика, искал случая сказать, что теперь с Жусом дружбы у него нет. С этой готовой фразой он вошел сюда, однако Евгений Ильич не замечал его.

— И прекрасно, если поймет! — выкрикнула Мария Евгеньевна.

— Получается, мы оцениваем их отношения с Ксенией Николаевной.

— Да, оцениваем! Я не желаю, чтобы педагог моего сына был непорядочным человеком. Единственно что у нас не могут отнять, это права быть порядочными людьми!

Евгений Ильич повернулся лицом в свой угол, и тут Сережа заявил, что он останется в учениках у Пепе. Мария Евгеньевна после паузы, должной выразить всю меру ее отчаяния, начала говорить о непорядочности Петра Петровича: двадцать лет он прожил с Ксенией Николаевной, что она перенесла ради него!.. Речь звучала как заклинание. Сережа отшвырнул приготовленный для Пепе конверт с деньгами, выскочил из комнаты.

Во дворе Мария Евгеньевна хватала сына за руку, пыталась тащить его в дом, умоляла его послушаться, вновь хватала за руку, он вырывался и шел — не вниз по улице, не туда, где в районе станции жил Пепе, а в обход базара, в сторону Оторвановки. Седой плелся за ними в отдалении. В конце концов Мария Евгеньевна отступила от своего решения дать отставку Пепе.

— Пепе во мужик, понял? С Рахманиновым был знаком. Сам пишет музыку. Заварит чефир, всю ночь играет, а потом упадет лицом на клавиши и зарыдает. Мне говорит: будешь писать музыку!

Все это Сережа говорил Седому сердито, даже обозленно, будто Седой убеждал его отказаться от уроков у Пепе. Они вошли в открытый двор. В глубине его под карагачом стоял окнами в огород опрятный домик со свежепобеленными стенами.

От экзерсисов Сережа перешел к пьесе, твердил одно и то же место. В паузах был слышен кашель Пепе; однажды он появился в окне и помаячил недолго — пыхал, раскуривал трубку. Высоко закатанный рукав стягивал мускулистую волосатую руку.

Пять лет спустя в Москве, в комнатке Евгения Ильича, студентом, Седой увидит портрет карандашом, обрадуется волнующей радостью: «Пепе!» Евгений Ильич с улыбкой (и его трогали воспоминания о Пепе, доживающем жизнь в дальнем степном городе) возразит: «Ваня, это автопортрет Врубеля…» Едва ли не на следующий день после визита к Евгению Ильичу Седой получит в подарок от своей девушки том Бунина, кажется первое издание в советское время, и поразится сходству Пепе с Буниным на фотографии, сходству еще большему, чем с Врубелем на автопортрете. Несомненное сходство черт — у Пепе было узкое лицо с крупным сухим носом, худые щеки и птичьи, широко поставленные глаза с нависшей складкой верхнего века — обострялось предстарческой, свойственной мужчинам под пятьдесят худощавостью лица.

Седой вырос в среде, где оренбургский акающий говор мешался с украинской обмоскаленной речью, с говором пензенских мещеряков. Полуукраинское произношение русских щеголяло «г» с придыханием, и русский язык в произношении украинцев, казахов, казанских и крымских татар, чечен, волжских и анкерманских немцев коверкался шаткими ударениями. Том Бунина откроет Седому звучную и чистую русскую речь, это открытие совпадет с открытием мира той русской культуры, что хранили столичные музеи, театры с их полногласной мхатовской речью, профессура архитектурного института, семья девушки, подарившей том Бунина, и другие московские семьи, куда он позже станет ходить, обживаясь в Москве. При этом вхождении в мир русской культуры Седой ощутил, что дыхание ее материка, достигавшее его еще в отрочестве в виде детгизовских изданий Пушкина, Лермонтова и Некрасова, в виде воскресных постановок «Театр у микрофона», в большой степени передавалось ему через Евгения Ильича. С чувством досады на себя, с чувством утраты он глядел из московской дали на Пепе, на Ксению Николаевну да и на Евгения Ильича, воображая, как много взял бы от них, будь они его наставниками, проникни он в их мир. Когда ему станет тридцать пять, его близкий друг — очевидно, Седой утомил его выражениями своей преданности памяти Евгения Ильича и Пепе — скажет, что ни Пепе, ни Ксения Николаевна не были могиканами большой столичной культуры: был учитель музыки, недоучка, вероятно, и средняя актриса, которой красота и обаяние заменяли талант; вполне естественно, что речь их, быт и пустота вокруг выделяли их в жизни малокультурного города с сорока пятью тысячами населения, что Седой вообразил их носителями национального самосознания…

Седого раздражали Сережины ошибки, — тот сбивался, — казалось, проскочи он это место, дотяни до конца, Пепе тотчас отпустит его.

Как они в темной степи найдут брошенные дома? — думал Седой. У путейцев не спросишь: люди Мартына.

Между тем пирамиды из кизяка, под которыми сидел Седой, золотисто-зеленые, когда они с Сережей вошли во двор, стали черными, огородная ботва на глазах наливалась синевой, лишь светилась над улицей поднятая стадом пыль. Любопытство, с каким он вначале провожал взглядом тетку, новую жену Пепе, — она шумно двигала вверх-вниз разболтанным рычагом колонки, уносила в огород полные ведра — сменилось нетерпеливым раздражением. Ступня у тетки была перевязана белой тряпицей, видно наколола ногу, когда месила глину или кизяки, она хромала, отчего ее полные бедра раскачивались под широкой юбкой. Седой глядел на нее так, будто и она виновата, что урок затягивается. Разъезд казался далеким, недоступным, и мгновеньями, в приступах малодушия, мелькала у него мысль отступиться. Такое чувство возникало, что белая все более обживается в голубятне Мартына. Тут же Седой умом останавливал себя: голубка злая, не успокоится она, станет рваться.

Выскочил из дома Сережа — как вывалился из поезда на ходу. Седой догнал его:

— Ночевать там собрался? — Увидел его растерянное, жалкое лицо, но по инерции, не в силах остановиться, досказал. — Чего тянул время?

— Ну отдал я ему деньги! — выкрикнул Сережа. Растрепанный, большеголовый, с мясистым тупым носом, он походил на большую собаку. — Тебя это не касается.

Седой понял, что о белой, о преследовании Мартына Сережа не помнил.

— Конверт же у твоей матери остался, — сказал Седой с досадой.

— Ты что, не видел, как она мне его сунула?

— А ты чего разорался? Два часа потеряли из-за него, а он еще орет. Как мы найдем Мартына? Темно уже!..

Они дошли до угла, здесь Седой повернул было, говоря, что по Джамбула к станции ближе. Говорить этого вроде бы не стоило, Сережа и сам знал, что ближе, — Седой успокаивал друга своей интонацией: дескать, что там, ну отдал деньги так отдал. Сережа остановился на углу, буркнул, что по Некрасова ближе. Седой еще мягче повторил, через двор железнодорожной бани они выйдут к путям, а там станцию видать. Сережа не дослушал:

— Неужели ты не понимаешь, что по Некрасова ближе?

Седой догнал, коснулся его руки:

— Подожди!

Пепе стоял у окна, говорил в огород:

— У тебя нога болит!

— Та ни, шо там… — отозвалась жена.

— Кому сказано! — с притворной сердитостью крикнул Пепе. Жена его тотчас поставила ведро в межу. Она одновременно с Седым подошла к дому и здесь с улыбкой, покорно опустив ясные ласковые глаза, сказала:

— Як скажешь…

— Давай я полью твои помидоры, — поспешно сказал Пепе, он был умилен покорностью жены.

Здесь молодожены наконец увидели Седого.

— Отдайте Сережин конверт, — проговорил Седой.

— Не отдам.

— Он просит, — вызывающе сказал Седой. — Поняли?

— Э, дружище, разве мы тут что поправим?.. Мать в доме деспот — сын слаб характером.

Седой выскочил на улицу: Сережа исчез.

Мария Евгеньевна разведет сына с первой, со второй женой. Однажды Сережа, тогда уже лысый человек с мясистыми щеками, завезет Седого — тот приедет в Москву по делам — куда-то в Свиблово… Там в однокомнатной квартирке их станет угощать водкой и чаем могучая дама с усиками. Затем Сережа станет звонить Седому в гостиницу утром и вечером, шепотом умолять не проговориться Марии Евгеньевне «о Санечке»: «Никогда, понял? Никогда! А если проговоришься, не показывай маме ту квартиру». Бессмысленно будет твердить, что найти тот дом в Свиблове невозможно и по доброй воле…

Утром Седой, одинокий, обсыпанный угольной крошкой, продрогший, спрыгнул с товарняка на сорок первом разъезде и побежал в степь, прочь от путейской казармы. На бегу он придерживал карман, где лежало оружие защиты — тяжелая гайка на шнурке.

Брошенный поселок растянулся по горизонту, как бродячее стадо. Вблизи это сходство было еще страшнее, дома со своими камышовыми, обмазанными глиной стенами казались высушенными солнцем существами.

В недрах кладбищенской тишины возник глухой, утробный вой, который достиг ушей Седого. Он достал свое оружие, намотал шнурок на руку.

За пустоглазой коробкой с разлохмаченными камышовыми стенами стоял целехонький дом, сиял окнами. На крыше дома, на крыше сарая, радуя в этой безжизненности, как радовал бы цветущий город с его плотной, сверкающей росой зеленью, толкались, вертелись, расхаживали голуби, нежились, распустив крылья веерами. Два плеких, невиданно крупных, белогрудых, с угольно-черными пятнами на боках, на краю крыши хлестались крыльями. По очереди наносили резкие щелкающие удары крыльями, разбегались, вертелись, танцуя, стращали друг друга клокотаньем, сходились и хватали друг друга за роскошные чубы.

Седой упал в бурьян. Лежал долго, ждал, высматривал.

Солнце грело сквозь рубашку; стрекот кузнечиков, пенье невидимых жаворонков, скрип сухого бурьяна под ветром — множество чуть слышных звуков степи сплавилось в ровный шум. Вой не повторялся. Птицы влетали и вылетали в раскрытую дверь сарая. Может быть, Мартын или кто другой, приставленный сторожить голубей, засек Седого и сейчас злорадно наблюдает за ним? Седой вытянул из бурьяна обломок обруча, швырнул. Шум крыльев пробил человеческий вопль:

— …а-а-а-то!

В крике были ужас и призыв. Кричала жертва Мартына!.. Он уехал вечером… Покормил голубей, проверил, насторожил ловушки и уехал… А в ловушку попал случайный человек — прохожий ли, шофер…

— Иду! — сказал Седой дрожащим голосом, поднялся, пошел к дому.

Шел он, как ходят по дну с острыми камнями, — чтобы не задеть провода или какой настороженной нити. Воткнув в карманы трясущиеся руки, он пересек вытоптанное пространство перед сараем. Ударом ноги распахнул дверь в сени, отскочил. Его окатило сырым холодом.

Седой сделал шажок, другой, глянул через порог. Под ногами в черной яме погреба полуголый человек протягивал к Седому руки и тянул свое страшное сиплое «сгысс»…

Седой подтянул лестницу, она стояла у сарая. Лестница была тяжелая, выламывала руки. Седой выкрикивал ругательства, грозил Мартыну раскурочить, разгромить, взорвать его гнездо, бодрил, распалял себя!.. Выступом перекладины лестница зацепилась за порог, Седой нагнулся, с боязнью скосив глаза на человека, мычащего, скачущего там, внизу, — и узнал Мартына!

Он очнулся за домами. Он твердил безотчетно, не слыша себя: — Ты хотел меня поймать, да? А сам попался, да?.. Сволочь! Сволочь! Сволочь! Сам попался! Сам, понял?..

Мучило зрелище скачущего человека, лезли, тыкали в глаза его руки, уши были полны его мычаньем.

В слезах Седой бросился к разъезду. Невыносимо было знать о человеке, воющем в яме по-звериному. Но ведь для него, Седого, была предназначена яма, это он должен был выть и царапать ногтями стенки, а потом упасть лицом в грязь и умереть. Его останки выбросили бы наверх, и там догнивали бы они в бурьяне между кучами мусора и ржавыми частями кроватей.

Так пусть, пусть он сдохнет в своей ловушке, беспощадный страшный человек!.. Седой пятился, глядя на скелеты домов. Внезапно боковым зрением он увидел человека и, еще не рассмотрев его — человек был далеко, шел от разъезда, — понял: видали его, выслеживали!

Седой бежал и бежал, уже не видя пространства перед собой, воздуху не хватало, боль в подреберье перехватывала дыхание. Нога угодила в сусличью нору. Седого кинуло вбок, он полетел головой вперед, судорожно перебирая ногами и взмахивая руками, будто разгребал воду. Степь то уходила из-под ног — он проваливался, — то круто набегала, так что колени оказывались на уровне груди, когда он вскидывал ноги. Его выбросило на ровное место, ноги разъехались, он повалился ничком, щекой в высыпку гальки, закрыл голову руками…

Услышал скрежет гальки под ногами, открыл глаза, готовясь вскочить, ударить головой, бежать. Увидел перехваченную ремешками сандалий ступню, крестик пластыря на лодыжке.

— Евгений Ильич! — прохрипел Седой. — Евгений Ильич!.. Они еще не успели опустить лестницу, как Мартын, подвывая и раскачиваясь, уже лез наверх. Он вывалился в дверь, забегал по двору. Он хлопал себя руками крест-накрест, он сбросил майку и подставлял солнцу то грудь, то спину и беспрерывно шипел, втягивая воздух, выдыхая его.

Евгений Ильич поймал Мартына за руку, худую, обтянутую гусиной кожей, набросил на него китель, навернул одеяло. Тот силился говорить, его трясло, выходило что-то такое: «Тсссешпо»…

Седой искал белую. Обошел сарай, перевернул ящики, через сени прошел в дом. Стены были в трещинах, в дырках от гвоздей; раскладушка, на ней матрац.

На середине комнаты Евгений Ильич накачивал примус, на котором стояла кастрюлька с водой: кипятил чай для Мартына.

Белую и с ним рябого, своего старика, связанных, Седой нашел в недрах заросшего бурьяном двора, в загородке из кольев и обрывков рыбацкой сети.

Рябой то принимался бегать вдоль сетки, то просовывал голову в ячейку сети и с силой упирался лапами. Он был из тех, что и белая, — связанный, пешком, но придет домой. Распалившись, бросился на белую, трепал, та просительно уркала. Рябой сконфуженно моргал и отходил. Белая бежала за ним, прижималась нежно и терлась головкой о его грудь. Миг длилась его растерянность. Он толкал грудью белую — прочь, ничто мне не мило здесь, — вновь пытался протиснуться в щель. Он сломал перья хвоста, насорил в загородке пухом и мелким пером.

Седой освободил рябого от нитяных пут, отпустил. Рябой, не завершив круга, ушел в степь. Седой слегка ослабил связку белой: чего ей мучиться со связанным крылом. С птицей в руках вышел из дому. Предложил Евгению Ильичу уйти с ним.

Евгений Ильич закивал: да, только напоит чаем хозяина. Мартын захрипел: вот ведь, дескать, случай, вчера вечером в потемках переходил из голубятни в дом и угодил в открытый погреб. Если бы не Седой — конец… На разъезде не знали, что хозяин здесь: приехал поздно, в казарме спали.

— Обойдется без чая, — сказал Седой. — Пойдемте отсюда, Евгений Ильич.

Мартын спросил, зачем он взял голубку. Язык его не справлялся со словами. Укутанный в китель и одеяло, он был как тряпичная кукла, из которой высыпались опилки.

— Потому что краденая, — ответил Седой, чувствуя, как от гнева у него расширяются зрачки.

— К-как краденая? — Рука Мартына, вздрагивающая, белая, с синими ногтями, была бессильна удержать отворот одеяла. — Цыг-ган п-принес, г-говорит, давай деньги… сказал, Седой продает парой. Трояк надбавка за рябого… когда он даром не нужен.

— А то вы не знаете, что голубка краденая? — Седой спросил это издевательски.

Евгений Ильич покачал головой с осуждением Мартын кротко, с благодарностью взглянул на Евгения Ильича. Предложил взять взамен белой выводного из-под семиреченских тошкарей. Седой отвернулся. Мартын вернулся из сарая с белой птицей — легкой, с черными выпуклыми глазами, на груди длинные поперечные ряды перьев закручивались в махровую розу. Вынес дымчатую тучную птицу:

— Турман, старинная русская порода… Меняемся?

Седой делал знаки Евгению Ильичу и, когда тот наконец подошел, зашептал:

— Уйдем скорее, скорее!

— Как можно, Ваня, — зашептал в ответ Евгений Ильич. — Его надо домой доставить, он сам не доберется… Твои страхи…

— Да вы его не знаете! Он притворяется, — в раздражении зашептал Седой, — он хитрит, момент выбирает.

— Ну какой еще момент, что вы там с Сережей вообразили, он сам не свой, — с досадой перебил Евгений Ильич. — Ловушки какие-то, капканы!..

— Тише… — Седой замолк: за спиной Евгения Ильича стоял Мартын, держал кружку обеими руками.

— Три года назад у меня сердце схватило, — заговорил Мартын, будто не слышал их разговора, — на улице ручьи… Голубь сел на подоконник. Я заплакал, не стыдно сказать хорошо, как в детстве. Был кочегаром в юности, мечтал иметь часы марки «Павел Буре», их только машинистам выдавали. Не получил часов — не жалею. А вот что голубей хороших не завел, как в детстве мечталось… Вышел из больницы — и в Ташкент, Хиву, Москву за голубями. Мечтается, знаете, вывести породу для наших мест, у нас ветра, только сильная птица летает. — Мартын жадно тянул чай, так что кожа обтягивала костистый лоб. — Я денег не жалею, у меня птица первый сорт!.. На праздник не скупятся. По службе обгоняют молодые, с дипломами, я все по линии мотаюсь: шпалы, костыли…

Мартын говорил, говорил, он стал красен, в возбуждении хватал Евгения Ильича и Седого однажды схватил за локоть горячими руками. Седой отскочил, вновь указал Евгению Ильичу в сторону разъезда. Но тот не желал замечать его знаков, а пытался остановить болтовню Мартына и увести его, уложить в тени на раскладушку: он верил Мартыну и не верил Седому!.. А Мартын… Мартын не мог отнять белую — сил не было, он тянул время, ждал своих.

— Вы ему верите!.. Будто он не знает, что белая краденая? — сказал Седой.

Мартын услышал, он влез между ними, с готовностью стал повторять свой рассказ — как Цыган пришел к нему в отделение дороги с голубями за пазухой. При этом просил о продаже не проговориться Жусу…

— Жусу?.. Не проговориться? Вы все врете! — выкрикнул Седой, обмирая, зная, что губит себя, но сорвало его, понесло, не остановиться — летит, пропал!.. — Все боятся вас. Я видел! Самые страшные люди, которые так, втихую!..

Мартын повернулся к Седому, вывалился из одеяла, тупо, с испугом оглядывался на Евгения Ильича, лепетал:

— Ты чего?.. Ты погоди… Кто боится?..

— Я боюсь! Они!.. — выкрикнул Седой, отступая, проваливаясь в полынь как в сугроб и прижимая к груди голубку. — Мой отец!.. Ксения Николаевна!.. Спросите у Евгения Ильича — его дочь боится!

— Меня? — твердил Мартын. — Ты чего, ей-богу!

— Я сам видел! — выкрикнул Седой. — Видел, как Жус перед вами на брюхе!.. Как вы полковника били!

Он знал, что совершил непоправимое, он вконец выдал себя! Бежать, бежать! Он стиснул белую, та задохнулась, захрипела, задергалась в руках. Ненависть, страх рвались из горла обжигающей струей.

— Какой еще полковник? Ничего не понимаю. Стой ты!

— Полковник Пилипенко! — крикнул Седой. Дерганье белой передалось его рукам. Его начало колотить. — В редакции работает!

— Какой он полковник! Брехун. — Мартын заулыбался Евгению Ильичу — вот, дескать, объяснились, — улыбался неуверенно, ждуще.

— Брехун? Он был офицером особых поручений у маршала Рокоссовского!

— Был какой-то Пилипенко у Рокоссовского. Этот врет, будто он и был, его уж вызывали, предупреждали… А мне он племянник. — Мартын обратился к Евгению Ильичу. — Веру Петровну Пилипенко не знаете, в дорпрофсоже работает? Он мать сосет, как глиста. Она десять лет в одной юбке ходит. В отца своего, подлеца, вышел…

— А Жус? — спросил Седой. — Жус, начальник группы захвата угро, тоже ваш племянник?

— Какая группа захвата?.. Он в обэхаэс чего-то там, кладовщиков пугает…

— А чего он к вам приходил вчера?.. С тем… с племянником?

— Клянчили сорок штук шпал, гараж кому-то мухлюют… — Мартын качнул своей костлявой, облепленной редкими волосами головой. — Не называет же себя учеником какого-нибудь ботаника… или там академика по виадукам, нет, полковником, чтоб боялись… — Его голос оборвался: переломившись, Мартын стал валиться и упал бы, не подхвати его Евгений Ильич под мышки.

— Помоги же, — сказал он Седому сердито.

Седой подхватил было Мартына одной рукой, тот оказался тяжел и тянул к земле, и тогда Седой в замешательстве выпустил белую.

Они оттащили Мартына к дому, уложили его под стеной на раскладушке. Седой, вернувшись за белой, нашел ее сидящей на железной бочке в чаще бурьяна. Он вспомнил о расслабленной связке и стал осторожно пробираться сквозь чащу бурьяна.

Белая переменилась, она забыла о путах, к ней вернулась ее злая настороженность. Седой прыгнул, она вспорхнула из-под его растопыренной ладони и, треща стянутым крылом, дотянула до крыши сарая.

Птицы лениво разбежались, волоча крылья. Седой стал сыпать зерно из высоко поднятой руки. Несколько обжор из тех, в кого уже не лезет, а их глаза завидущие просят, вбежали в сарай. Седой подхватил их, выбросил на крышу и полез туда, надо было спугнуть голубей так, чтобы с ними слетела во двор и белая. Едва он показался на крыше, как белая бросилась вниз и, задев верхи полыни, пронеслась над двором, отчаянно кособоча.

Седой кружил по двору, в бешенстве выкрикивал:

— Кыш! Кыш!

Одни голуби прятались в углу двора, другие взлетали на крышу. Грузный дымяк сел на столбик штакетника. Белая свободно кружила над двором: стряхнула нитку с крыла.

Седой поднял мартыновский китель, налетал на птиц, махал.

Появился Мартын. Тощий, пошатываясь, он пытался остановить Седого, волочил одеяло, жалко сипел. Его раскормленные, хрипло дышащие птицы взлетали снопом, шумно проносились над головой и, не завершив круга, плюхались в противоположный конец двора и воровато ныряли за сарай. Седой кидался следом за ними, хлестал кителем, летели пыль и перья.

Белая пронеслась над ним, он видел красные мелкие перышки на ее прижатых лапах. Седой побежал, с задранной головой влетел в заросли джиды и в последний миг, закрывая глаза, сквозь путаницу красных колючих веток увидел, как птица исчезает в слепящем солнце.

Костяные иголки порвали ему в кровь лицо и шею. Он, высвобождаясь, припомнил сухую веточку джиды, извлеченную Мартыном из бумажника вместе с сиреневыми купюрами.

Мартын топтался перед дверями сарая, пригоршнями расшвыривал зерно, лопотал:

— Гули, гули…

Его птицы облепили останки соседнего дома: клювы раскрыты, зобы ходили ходуном. Пропащая была птица, стала сухокрылой от сидения в сарае, оставалось сдать ее в школьный уголок.

Седой уже не справлялся с собой, его трясло, руки дергались.

— Шпалы. Шпалы? — смеялся он. — Сорок штук шпал?

Он слышал, как смех переходит в рыданье. Евгений Ильич подскочил с кружкой воды. Облил ему грудь, когда Седой оттолкнул его руку. Мартын заискивающе бормотал: «Хочешь, подарю белого останкинского голубя? Хочешь?..» — оттеснял Евгения Ильича с кружкой. Седой ткнулся ему носом в ключицу, затих мало-помалу. От шеи Мартына, красной, иссеченной глубокими морщинами, исходил терпкий, чуть кисловатый, как от хлеба, запах пота и табака. Так пахла шея у отца, когда он возвращался из степи. Запах был чужой, но ведь это он, отец, говорил себе Седой и неловко, стесняясь и пересиливая себя, приникал к отцу…

— Ваня, — Евгений Ильич гладил Седого по плечу. — К Сереже приходил мальчик, Юра зовут. Ваши голуби нашлись… Их украли вовсе не те, на кого вы думали.

VI

Через неделю рябой привел белую. Он гонял ее на посад, как будто голубка была с яйцом. Долбил клювом, гнал на гнездо, а загнав, сидел там в темноте, гукал. На ее ворчливо-нежное воркованье отзывался чуть слышным, с хрипотцой урканьем и совался к ней, как малый голубенок к голубке. Голубка уставала от его навязчивости, вылетала во двор, он гонял, ее и там, выгнув шею, ходил вокруг, мел распущенным хвостом, выбрасывал свои голые, обтянутые кольчатой кожей лапы с уродливыми утолщениями на средних пальцах в виде бородавок: в юности рябой отморозил когти. Белая волновалась, расслабленно разводя крыльями, ходила перед рябым. Так легко ступала она своими скрытыми под пером лапками, что лакированные, крохотные, с цветочное семечко, коготки не оставляли следов на песке. Рябой взлетал, набатно бил крыльями. Белая, рванувшись за ним, вставала столбом, била, только треск стоял над двором (какие деньги предлагали за нее!). Рябой складывал крылья лодочкой, кружил. В парении он оказывался ниже линии ее полета, белая ныряла колом под него, тут же взмывала, прочертив линию, со стремительностью стрижа, и рябой пылко бросался за ней.

Однажды Седой с отцом возвращались с рыбалки. Птицы догнали их в степи: две тени скользнули по равнине сухими листьями и упали, как в озеро, в тень облака.

Осенью другого года птицы пропали. Увела ли белая рябого, соколы ли посшибали их в степи, унесло ли их первым бураном?..

Седому, уже студенту, мать написала о каком-то рябеньком, что прилетел и живет в пустой голубятне. Седой припомнил, что был рябенький, молодой ещё, с жидкими крыльями, с неокрепшей восковицей носа, в числе птиц, раздаренных перед отъездом.

Был рябенький, посчитал Седой, пятым поколением от белой и рябого. Затем в каждом письме мать приписывала о рябеньком — что кормится он с курами, что хотели его пацаны сачком поймать — прогнала их, что дверь в голубятню заколотила, а прорубила оконце, тут ни кошкам, ни голубятникам не добраться.

В зимней Москве он видел во снах Курмыш, во снах с камнем в руках проходил по дну речки, на середине с бульканьем выпускал затяжку папиросного дыма — был такой трюк у курмышских пацанов; во снах наезжал отец, они втроем вечеряли в летней кухоньке за неубранным столом, слушали, как бубнят голуби, как в степи, красной от закатного солнца, стучит огородный движок; во снах он нырял, опускался на дно речки, ложился на песок и открывал глаза. В ушах перекатывались стеклянные шарики. Он выныривал, нюхал свое плечо, оно пахло тиной, лиственным тленом, старой корягой, что лежала у берега. Кружила вода, сбивала вокруг коряги речной мусор, облепила ее гроздями радужных пузырей. Под корягой неслышно танцевали гибкие рыбы, их тени на гладком песчаном дне сплетались в подвижное кружево.

Стоя у заплывшего льдом окна общежитской комнаты, Седой видел, как рябенький кружит в чаше летней зари, когда наливается пурпуром западная дуга и первое сияние испускает восточная, кружит над сухими буграми кладбища, где лежит отец. Видел, как составами на полном ходу пятиэтажки рвут сплетения курмышских улиц, тянут за собой ленты асфальта; видел, как он, Седой, сидит на развалинах своего дома: карагач у ворот, сухие кусты веников, глиняный заборчик — все перемолото в мусор.