Одиночество господина Техрани
1
После девяти месяцев одиночества господин Техрани был близок к помешательству. Любой пустяк выводил его из себя. Он злился на все. Но так как жил он один и злость свою сорвать ему было не на ком, злился он на самого себя. Погрузившись в бессвязные, мучительные размышления, он бесцельно слонялся по дому, из одной комнаты в другую. Иногда задевал угол стола или стула, спотыкался. Тогда, раздражаясь, громко и непристойно ругался:
— Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Ты что, ослеп? Не видишь ничего перед собой? Открой же свои проклятые глаза!
Он называл себя «господин Техрани», когда злился на себя, в более-менее хорошем расположении духа именовал себя «ваша светлость господин Техрани».
Он так говорил сам с собой, что казалось, ему приходится иметь дело с назойливым человеком, от общества которого никак не удаётся избавиться. Иногда в состоянии рассеянности или расстройства он мог обрезать руку ножом или поранить лицо бритвой или у него из рук выпадал стакан и разбивался, тогда он громко восклицал:
— Ваша светлость господин Техрани! Опять ты начудил! Опять опростоволосился! Нет, я тебя знаю, хорошо знаю. Ты никогда не станешь порядочным человеком. Да возьмёт тебя бог, чтобы я освободился от тебя!
Иногда, мучаясь от безделья, включал приёмник, но, как только до него доносились слова песни, тысячу раз слышанной, он с досадой выключал его, спрашивая себя:
— Глупец, о чем ты думаешь? Думаешь, как только ты дотронешься до этой проклятой коробки, случится чудо и нечто новое выйдет из неё? Что тебе надо? Ты что, потерял разум? Ты кого пытаешься разозлить — себя или меня?
Или, когда он был в хорошем настроении, включал приёмник и, услышав голос диктора: «Дорогие водители! Осторожность и соблюдение правил…», выключал его, щёлкал пальцами и на какой-нибудь весёлый мотивчик напевал:
— Правила, правила, правила, ой правила, ай правила! Остановившись перед зеркалом, он впивался глазами в своё
отражение и то хмурился, то смеялся, то повторял какое-нибудь двустишие, четверостишие, фразу из какой-нибудь рекламы, которую он с утра до вечера много-много раз слышал: «Хочу быть один, вдали от толпы, совсем один».
И если случайно что-то напоминало ему о работе, он раздражённо рычал:
— Несчастный! Прекрати сейчас же!
Но через минуту или через час все забывалось, и он снова рассеянно бубнил очередное двустишие: «Хорошо тебе, голубка, куда хочешь ты летишь…» Или же напевал отрывок из какого-то глупого романса, который он впервые услышал как-то по радио в такси и запомнил после неоднократного повторения: «Красотка, красотка, немного потерпи, любовные дела не любят суеты…»
Однажды случилось так, что в течение нескольких дней его терзала идиотская фраза из рекламного объявления, и он то и дело произносил её с саркастической интонацией:
— Ха-ха… ха-ха-ха, очень даже неплоха!
Если ему попадалось какое-нибудь неприятное для него сообщение или он узнавал, что в каком-нибудь уголке мира кто-то сказал или совершил что-либо противное его натуре, это тоже вызывало взрыв иронии, и он снова напевал, подсмеиваясь над своим незримым противником:
— Ха-ха… ха-ха-ха… очень даже неплоха!
Стоя перед зеркалом, собираясь побриться, намыленный, с бритвой в руке, он вдруг замирал, уставившись в собственное отражение, и задумчиво и строго произносил:
— Ага! Приходила ли в вашу пустую голову такая дурацкая мысль, что эта бритва, скребущая, как тёрка, ваше лицо, облагораживает вашу жизнь? Ага! Поверьте, это не реклама, это реальность!
Чистя зубы, он повторял:
— Чистые здоровые зубы позволяют вам на несколько дней продлить эту сладкую, смехотворную, тошнотворную, грязную, адскую жизнь. Поверьте, ага, клянусь не вашей душой, а собственной смертью, клянусь своей тётушкой, я говорю правду!
Отражение подмигивало ему. Господин Техрани хмурился, говорил:
— Кончай дурачиться!
Но отражение не слушалось, продолжало строить ему гримасы и в конце концов заставляло рассмеяться. Господин Техрани искренне, от души громко смеялся несколько минут, потом вдруг его охватывал страх. Он замирал, вглядывался в своё отражение и подавленно повторял:
— Несчастный, бедняга! Горемыка убогий! Опомнись! Ты же сходишь с ума. Вернее, ты уже сошёл с ума!
Отражение принимало безразличный вид и отвечало:
— К черту! Да что мне все эти умники с их здравым смыслом?
Да, после девяти месяцев одиночества господин Техрани был совсем близок к помешательству.
2
Даже тогда все продолжалось как обычно. Господин Техрани просыпался утром, умывался, брился, если это было необходимо, заваривал чай, выпивал чашку, садился за письменный стол и работал до обеда, или, вернее, заставлял себя работать. Иногда часов в десять ему хотелось снова выпить чая и выкурить сигарету.
В обед он вынимал что-нибудь из холодильника, разогревал и съедал. Если там ничего не оказывалось, он отправлялся в гастроном в конце улицы, покупал пару бутылок пива или немного водки, выпивал, заедая дежурной закуской месье Маяка (имя хозяина — Маяк — каждый раз напоминало господину Техрани о кинотеатре «Маяк»).
В середине дня магазин был безлюден, и господину Техрани очень нравились его пустота и тишина. Месье Маяк был не слишком словоохотливым и любопытным — он занимался своими делами. Но по вечерам в магазине собиралось много народу, все толкались в небольшом помещении и громко разговаривали. Господин Техрани не ходил туда по вечерам — заглянул раза два, но этим и ограничился.
Закусив таким образом, он возвращался домой, разогревал воду — попить чая и вымыть посуду, оставшуюся с вечера. (Мытью посуды, как и многому другому, он научился там, во время «путешествия».)
Потом он пил чай, ложился на диван, читал книгу, читал до тех пор, пока не слипались глаза. Тогда он отдавался сну часа на два. Затем снова вставал, умывался, работал, если было настроение; если настроения не было — в последнее время это случалось часто,— он читал, немного слушал музыку или, если почтальон приходил рано, просматривал газету, пока не наступало шесть часов.
Тогда он чувствовал, что его организм нуждается в допинге. Он часто в шутку говорил друзьям: «После шести мне всегда не хватает допинга!»
Он поднимался, брал стакан, ставил его на холодильник, доставал водку и содовую, смешивал их в равных количествах. Добавлял кусочек льда, если было жарко; если было холодно, лёд не требовался.
Когда он был там, он так часто рисовал в своём воображении именно эту картину! Не то чтобы он тогда чувствовал себя обделённым, несчастным из-за отсутствия водки. Нет, с самого первого дня это стало вполне нормальным. Как будто в своей прежней жизни он и не знал вкуса водки. Но вечерами, когда наступали сумерки, в те минуты, когда хотелось побыть одному, а это не удавалось,— в те минуты он просто мечтал держать в руках стакан водки с содовой и кусочком льда и медленно потягивать из него. Когда выдавали талоны на огурцы или дыню, господин Техрани шутил: «Неплохо было бы получать талоны и на
водку!»
Однажды — после возвращения из «путешествия» — он встретил одного из своих бывших сослуживцев. Тот как бы шутя сказал: «Я спрашивал о твоём здоровье у одного знакомого, он ответил: «Чувствует себя хорошо, но пьёт много!» — «Что делать!— отозвался господин Техрани.— Надо же в конце концов компенсировать те три года!»
Теперь каждый раз, когда его совесть или рассудок кричали ему: «Не пей или, если уж ты без этого жить не можешь, пей хотя бы меньше!», он отвечал: «Почему? Ведь мудрец сказал: «Если ты не хочешь делать то, что можешь, помни: наступит день, когда ты будешь хотеть, но, к сожалению, уже не сможешь!» Очень мудро и справедливо во всех случаях».
Короче говоря, это замечательное «дело» начиналось в шесть и продолжалось бог знает до какого времени. Со стаканом в руке господин Техрани что-то съедал в качестве ужина, смотрел телевизор, если было желание, слушал музыку, снова брал книгу, читал. Засыпал он поздно — иногда в полночь, иногда в час или в два после полуночи. Сон был беспокойный, неглубокий. Иногда в три или в четыре он просыпался и не мог заснуть, как ни старался, как ни крутился с боку на бок. Его терзали мучительные, тревожные мысли, ему не удавалось избавиться от них или хотя бы как-то их упорядочить. Он вставал, зажигал лампу, брал книгу и читал до рассвета. Затем закрывал глаза, засыпал на пару часов, чтобы снова встать и снова продолжать эту однообразную программу.
Господин Техрани жил таким образом девять месяцев, и бог знает, сколько бы так ещё продолжалось. Но с некоторых пор все пошло по-другому.
3
В первые дни после возвращения он был полон кипучей энергии и радости. Ему казалось, что эти три года промелькнули если не как три дня, то как три месяца. Впечатления переполняли его. Едва раскрыв рот, он не умолкал часами, рассказывая.
Друзья и приятели были с ним. Кто-то уходил, другие приходили. Ему приносили в подарок цветы, книги, дорогие иностранные напитки. В его честь устраивали приёмы Сегодня он был в гостях у одного, завтра — у другого. Все согревало и обнадёживало Он с гордостью думал, что эти три года он провёл не зря.
Когда он проходил по улицам, с ним раскланивались едва знавшие его люди. Знакомые лица расцветали при встрече, взгляды выражали восхищение и признательность. Рукопожатия, объятия, поцелуи.
Правда, кое-что несколько портило господину Техрани настроение, привносило в его безоблачную радость лёгкую примесь грусти,— это советы, наставления, указания, без которых, разумеется, из самых добрых побуждений, не обходился почти никто из его знакомых.
Один сосед после всяких приятных слов порекомендовал ему: «Но больше этого не делайте, подумайте о себе, о своей жизни.— И с сочувствием продолжал: — Жаль вас, правда, жаль. Ведь, в конце концов, ради кого вы пережили все это? Ради этих глупых людей? Ради Машади Акбара и Рааны?»
Машади Акбар был квартальным лудильщиком, а Раана — его женой, она ходила по домам стирать белье и убирать квартиры. Это была неутомимая труженица, болезненная, мать шестерых детей мал мала меньше.
Господин Техрани нахмурился и ничего не ответил. Но про себя подумал: «Почему это Машади Акбар и Раана глупые люди? Только потому, что он лудильщик, а она прачка? А этот господин, такой солидный, в своих расклёшенных брюках и ботинках на высоких каблуках,— он что, умный? Предположим даже, что он умен; но кому какая польза от его ума?»
Интересно, что на следующий день Раана пришла в дом господина Техрани постирать белье. Она тоже выразила свою искреннюю радость по поводу его возвращения, но потом вывалила на него целый мешок наставлений: «О ага! Клянусь вашей душой, вы не представляете себе, как я огорчалась, сколько я молилась за вас. Каждый раз, когда я видела вашу матушку, моё сердце разрывалось. Ну, слава богу, все позади, сотня тысяч раз слава Аллаху! Но заклинаю вас Аллахом, душой вашей матушки, не надо больше так делать! Разве можно связывать себя с шайкой воров и хулиганов? Как говорится, болей за того, кто готов за тебя умереть. Ну скажите, кто-нибудь из них был готов пожертвовать собой ради вашей молодости, кто-нибудь из них был готов умереть ради вашей старой матушки?! Для чего, ради кого? Ради этих, не в обиду вам будь сказано, тупых ослов?»
На следующий день он встретил одного из своих бывших сотрудников, человека, который всегда был в поисках денег, чтобы хоть как-то прокормить свою семью. Бедность, постоянные заботы о хлебе насущном не позволяли ему думать о чем-либо другом. И вот после первых приветственных слов он произнёс фразу, которая сильно взволновала господина Техрани, возможно потому, что он никак не мог ожидать ничего подобного именно от этого человека. Он сказал: «Я очень рад, я искренне рад, я ваш давнишний почитатель. Вы — наша гордость».
Но и этот тоже омрачил радость господина Техрани общепринятыми советами и наставлениями. Господин Техрани выслушал все молча и терпеливо, покачивая головой, приговаривая: «Да, да, да…» Но в душе его бушевала буря. Ему хотелось схватить этого человека за шиворот, тряхнуть его как следует и закричать ему в ухо: «Дурачок! Один из тех, о которых ты говоришь, что они ничего не понимают,— это ты сам, который так хорошо во всем разбирается!» Но он промолчал, и они расстались сухо.
4
Возвратившись, он в первый же день навёл справки о невесте. Естественно, она должна была быть у себя. Но её не было. По словам матери, она отправилась путешествовать, не предполагая, что он вернётся именно в это время. Это показалось ему несколько странным, но он промолчал. ещё более странным казалось то, что окружающие даже не упоминали о ней, как будто все сговорились молчать на эту тему. Но это дошло до него позже. Во время первых радостных, шумных встреч, приёмов, суеты ему некогда было задуматься об этом.
Через несколько дней, когда господин Техрани остался с матерью вдвоём, она таким тоном, каким передают известие о чьей-либо смерти, сообщила ему, что его невеста вышла замуж.
Господин Техрани не вскочил с места, не возмутился, не стал рвать на себе волосы. У него вдруг возникло ощущение, что на него надвигается каменная глыба — она опускается очень медленно, и с каждым мгновением камень давит все больше и больше.
— Когда ты уехал,— (господин Техрани понимал, что мать просто не хочет говорить: «Когда тебя забрали»),— она заходила по нескольку раз в неделю и спрашивала о тебе. Брала твои письма, читала. Через шесть-семь месяцев её визиты стали реже, потом совсем прекратились. Под конец она что-то говорила о том, что ты, мол, не очень-то привязан к ней — иначе так не поступил бы.— (Господин Техрани подумал: «Как будто я сам, по своей воле отправился в это путешествие!») — Или говорила: «Я не из тех женщин, которые до старости готовы ждать». Один раз она произнесла такие слова, которые сильно задели меня: «Слава богу, что мы не женаты и у меня нет детей, а то пришлось бы мне с ребёнком мыкаться и нищенствовать». Одним словом, через некоторое время стало известно, что она помолвлена с другим, и в прошлом году они поженились. Забавно — она и мне прислала приглашение на свадьбу.
— Почему же мне-то ничего не сообщали?
— Не хотели тебя расстраивать.
— Хе, расстраивать! Меня больше расстраивает всяческая грязь и мошенничество.
— И она об этом просила — звонила, интересовалась твоим здоровьем и всякий раз просила ничего тебе не говорить, чтобы не волновать.
— Благодарю. Да-да, я премного благодарен ханум за беспокойство обо мне.
— Она говорила, что до сих пор любит тебя, но как брата.
— Ну и ну! Весьма любезно с её стороны.
Господин Техрани делал вид, что это все совершенно безразлично ему. Но в действительности было далеко не так. С этого времени он и стал выпивать за обедом.
Он говорил, что между ними все кончено давно, все забыто,
но он не забыл ничего. Он стал раздражительным, замкнутым.
Он стал таким не только и даже не столько потому, что потерял эту девушку. Нет, она много значила для него, он был не из тех, кто легко привязывается и легко расстаётся. Когда он встретил её, ему казалось, вернее, он был уверен, что нашёл ту единственную, которая рождена и предназначена для него. Но больше всего его мучило, что она обманула его, поступила с ним неблагородно, испачкала все грязью расчёта. Расчёт — это именно то, что господин Техрани ненавидел и презирал в людях. И если он любил свою невесту, то именно потому, что в ней, как ему казалось, не было никакой расчётливости Теперь же он видел в ней самую корыстную в мире женщину, женщину, которая в расчёт принимала все: боязнь состариться, пока её жених находится вдали от неё, страх, что он разлюбит её или, ещё хуже, будет любить что-либо больше, чем её, и не станет её рабом, страх, что он выйдет из-под её влияния, её власти, страх одиночества, страх, что жизнь её будет бесцельна и пуста. Все это было принято ею в расчёт, после чего последовал вывод: срочно, как можно быстрее надо заполнить свою жизнь, заполнить мужем.
Господин Техрани относился с большим уважением к любви. К любви честной и искренней. И сам он в любви был всегда честным и искренним. Если он остался жив, пройдя многие испытания, умело миновав расставленные судьбой капканы, то во многом благодаря своей любви: ведь нельзя же дарить любимой свой труп. Он надеялся, что все это возвысит его в глазах невесты, облегчит ей ожидание. Он вспоминал, что в самом начале их знакомства с довольно грубой откровенностью сказал ей или даже написал: «Моя жизнь не налажена, не устроена, не обеспечена— плохо подготовлена для того, чтобы ты пришла и стала хозяйкой в ней. Я собираюсь в путь; если хочешь, пойдём вместе. Но это путешествие трудное. Придётся преодолевать горы и пустыни, терпеть голод и холод. Нас ждёт тёмная ночь и страх неизвестности. А может быть, даже смертельная усталость. Ноги твои с трудом будут нести тебя, глаза будут слипаться, но ты должна будешь идти вперёд. Вся наша жизнь будет на грани безумства. Того безумства, которым называют упрямство и упорство. Того безумства, которое все крушит. Да, это будет азартная игра с жизнью. (Ты помнишь строки Моулави: «Счастлив тот игрок, который проиграл все, кроме желания играть вновь»?) Да, азартная игра с жизнью. Хватит ли тебе сил на это? Если ты сейчас ответишь «нет», я не обижусь. Но если губы твои скажут «да», а сердце — «нет», если потом будешь стонать, жаловаться, причитать, тогда я обижусь, и сердце моё остынет.
Конечно, будет не только борьба. Будет и прохладная тень, и чистый источник, и пение птиц, и ночь, и звезды, и тишина, ласкающая нас двоих. Но об этом лучше не говорить. Надо думать о будущих трудностях».
Господин Техрани был уверен в том, что если бы девушка откровенно сказала ему, что она до сегодняшнего дня любила его, а с этого дня больше не любит, то все кончилось бы просто и безболезненно. Все так чисто и честно начатое завершилось бы так же чисто и честно.
А может быть, господин Техрани слишком несправедлив? Ждал проявления силы от слабого существа? Но он сам знал одну девушку, которая шесть лет ждала жениха, теперь он был её мужем. Возможно, были и другие, от которых жизнь потребовала ещё большего терпения,— просто он не был знаком с ними. Что, все они — исключительные личности, а его бывшая невеста— обыкновенная слабая женщина? Господин Техрани не мог найти ответа на эти вопросы.
Девушка не была женой Техрани и поэтому не имела права видеться с ним. В письмах он называл её «дорогая сестра»; а что в таких письмах можно было написать? А она называла его «дорогой брат» и постоянно жаловалась, что письма его слишком сухи и бесчувственны. Но разве можно «дорогой сестре» писать любовные послания, клясться в верности и любви, мечтать с ней о будущем счастье и совместной жизни?
Письма от неё приходили все реже и реже, потом совсем прекратились. Да так было и лучше — господин Техрани не хотел, чтобы кто-либо заглядывал в его душу, не хотел раскрывать ни перед кем свои самые сокровенные чувства. Он как-то не задумывался тогда о том, что любовь требует пищи и, если долго голодает, умирает. Теперь, в редкие моменты, когда он мог размышлять спокойно, он даже находил оправдание измене своей невесты: её любовь осталась без пищи и умерла. Ни встречи с любимым, ни живого слова. Единственная связь — тонкая, ненадёжная нить писем — оборвалась. Да, возможно, в этом вина была не её, но обман, ложь, вся эта грязь…
Господин Техрани с искусством самоистязателя упорно продолжал свои размышления. Действительно он был непрогнозируемым молодым человеком, жил так, как находил нужным, и после женитьбы вовсе не собирался вступить на проторённый путь, согласиться с принятыми в обществе условиями и жить по принятым правилам. Но ведь его невеста знала это и все же уверяла, что любит его и будет любить всегда, даже несмотря на то, что родители её с самого начала были против их союза. (Правда, молчали и ждали: а вдруг господин Техрани образумится и исправится?) Если бы не её родители, он бы давно женился. Тем лучше, что этого не произошло.
А что же произошло? — думал господин Техрани. Девушка всего через несколько месяцев после его отъезда, утерев слезы, приняла советы родителей и стала женой человека с блестящим будущим, живущего, как принято, начала жить, как принято. Она устраивает приёмы, как принято. Ходит в гости, как принято, может быть, через некоторое время родит подряд несколько детей и воспитает их — как принято — трусоватыми, слабохарактерными, осторожными, расчётливыми Тогда она почувствует себя вполне счастливой, и её счастье будет достигать наивысшего накала один раз в год, в День матери. В День матери в женской школе после декламации стихотворения «Сердце матери» («Ах, ножка моего сыночка ударилась о камень!») её объявят самой примерной матерью, вручат ей награду — книгу «Мы благословляем тебя, мама», и она возгордится тем, что воспитала для общества таких достойных детей!.. Это та самая желанная, общепринятая, правильная жизнь, главное — без особых хлопот, в которой обыватели чувствуют себя вполне счастливыми в любое время дня и ночи. Но господин Техрани плевал на такое счастье — результат расчёта и трусости.
Каждый раз, когда он справлялся у матери о том, как поживает его невеста, та неизменно отвечала: «Хорошо, нормально, передаёт тебе привет». Там, где все было однообразно и повторялось многократно, такой повторяющийся ответ не казался странным, не возбуждал сомнений.
Теперь он затаил обиду не только на девушку, но и на свою мать, скрывшую от него правду.
Как мучился, как терзался господин Техрани тогда при мысли, что он, правда не по своей злой воле, украл у молодой девушки три лучших года. Какие планы, какие проекты он строил, чтобы возместить ей это трехлетнее ожидание! Он думал: «На её долю выпали большие трудности, она выдержала серьёзные испытания, заслужила счастье. Ничто не должно омрачать его».
И теперь все, что он планировал все эти три года, все, что он возводил в мечтах,— все это разом рухнуло. Он все эти три года думал о человеке, не выдержавшем испытания, оказавшемся недостойным, недостойным его дружбы, его любви,— это мучило его более всего, это приводило его в отчаянье.
Это был первый удар.
5
Господин Техрани был сравнительно известным переводчиком. Он работал в одном государственном учреждении, а в свободное время занимался переводами. Он переводил только то, что ему самому нравилось и что он находил целесообразным переводить. До сих пор он перевёл всего четыре-пять книг, но то, что было переведено, было высокого качества. По этой-то причине он и приобрёл известность среди читающей публики. Понимающие читатели без сомнений покупали и рекомендовали другим книги, на которых стояло его имя.
Последняя книга, переведённая господином Техрани, и явилась причиной тех трёх лет. Он, который никогда не терял чувства юмора, говорил: «Старик, какой-то иностранный писателишка, наплёл какие-то глупости, а мне, несчастному, достаются удары палок за него».
Короче говоря, как бы то ни было, те три года прошли. Господин Техрани считал, что они прошли даже не без пользы:
«Много мы там видели и хороших, и плохих людей, наговорились вдоволь. Но сейчас надо найти хоть какую-нибудь работу, этот желудок требует пищи…»
И господин Техрани поручил всем своим друзьям подыскать ему какую-нибудь работу. И сам он отправился в те места, где, как он знал, он мог бы оказаться нужным.
6
Однажды вечером, беседуя за рюмкой водки с близкими старыми друзьями, он вдруг почувствовал, что от него что-то скрывают: друзья явно что-то недоговаривали, подавали друг другу какие-то знаки. Казалось, каждый пытается переложить на плечи другого какую-то тяжёлую обязанность. Господин Техрани перехватил взгляд, который один бросил другому, и сказал:
— Старик, ну роди же наконец, вы меня уже совсем доконали! — Он догадывался, о чем они собирались сказать, и заговорил таким тоном, чтобы заглушить свою и их неловкость.
Наконец один их них решился:
— Послушай, ты не должен стесняться, не имеешь права— мы ведь твои самые близкие друзья. Дело вот в чем: мы посоветовались и решили выделять тебе ежемесячно кое-какую сумму, пока ты не найдёшь работу.
— Вы хотите выдавать мне жалованье? — пошутил господин Техрани.
— Ты не обиделся?
— Нет, старик, чего мне обижаться?! Кто же не любит деньги? К тому же если их не надо зарабатывать, если они сами идут в руки. Но если говорить серьёзно, я вам очень благодарен за эти слова. Как Говорят американцы, эти слова миллиона долларов стоят. Честно сказать, некоторые, даже не столь близкие, как вы, друзья уже делали мне подобные предложения. Одни со смущением, с сомнениями, с длинными предисловиями из-за боязни как-то задеть меня, другие — прямо переходя к делу, считая, что проблемы тут никакой нет, что все вполне естественно. Как если бы интересовались моим здоровьем, они спрашивали: «Тебе не нужны деньги? — И дальше: — Нет, серьёзно, не церемонься, у меня как раз сейчас есть лишние, когда сможешь — вернёшь». Это все радует меня и прибавляет сил. Нет причин чувствовать себя одиноким, без поддержки. Ведь одиночество и беспомощность — самые страшные болезни, они жутко расправляются с человеком, убивают его жестоко и грубо. Да, оказавшись в такой ситуации, я часто вспоминаю слова Камю, что-то вроде: «Человек, попавший в бедственное положение, познает, что в человеческом обществе достойного больше, чем унизительного». Да, это так. Мне очень дорого само ваше предложение. А что касается денег, вы же знаете, у меня есть кое-какие сбережения, а когда они кончатся, я надеюсь, найдётся и для меня какая-нибудь работа. Конечно, если я окажусь в нужде, вы будете, естественно, первыми, к кому я обращусь за помощью. Но знаете, есть один вопрос, который очень беспокоит меня. Мне не хотелось бы, чтобы у кого-нибудь из вас хотя бы на секунду возникла мысль, что я там привык к тунеядству, что просто не желаю работать. Мне кажется, кое-кто так думает. Поэтому мне особенно трудно принять у кого-либо деньги, даже у вас.
Друзья всячески пытались его переубедить. Но господин Техрани уже сказал своё слово и знал, что если не сейчас, то через некоторое время оно оправдается. Он вспомнил слова Ромена Роллана, недавно прочитанные, о том, что, прежде чем принимать от кого-либо сострадание, нужно хорошо подумать, потому что сострадание — это долг, который непременно надо вернуть.
Не теряя оптимизма, господин Техрани в поисках работы обходил друзей и знакомых. После целого ряда безуспешных визитов, окончательно потеряв надежду, он вернулся к себе и заперся.
Господин Техрани не был наивным и неопытным, но он был человеком простодушным, и жизненный опыт его ничему не научил. Все, к кому он обращался, с такой радостью, с таким восторгом встречали его, как будто хотели подчеркнуть, что этот господин Техрани для них совершенно тот же, что был три года назад. Именно эта доброжелательность должна была бы его насторожить, но он не замечал ничего. Все спрашивали: «Ну, чем ты теперь занимаешься?» Он отвечал с деланным безразличием: «Честно говоря, ничем, продолжаю отдыхать». Эти его слова вызывали удивление и беспокойство: «Но ведь так нельзя, все-таки какое-нибудь дело, профессия…» Господин Техрани отвечал тем же безразличным тоном: «Я сейчас подыскиваю работу, но не очень тороплюсь. Мы там столько поели дармового хлеба, что уже привыкли ничего не делать! — Затем, так же шутливо, как бы между прочим, добавлял: — А в вашей организации не найдётся для меня никакой работёнки?» После некоторого замешательства ему обычно отвечали: «Работа-то есть, очень даже нужны люди. Разве можно найти кого-нибудь лучше тебя (или: лучше вас)? Конечно, все будут очень даже рады, почтут за честь работать с тобой. Но, видишь ли, этот наш генеральный директор очень осторожен и крайне консервативен. Я поговорю с ним, потом тебе позвоню. У тебя ведь есть телефон? Какой у тебя номер — тот же самый или поменялся? На всякий случай не вредно записать. Обязательно позвоню. Будь спокоен».
Но если они и звонили, то звонили, наверное, английской королеве, во всяком случае, господину Техрани не звонили. Господин Техрани позвонил несколько раз сам, но после «Ещё не успел поговорить с генеральным директором», «Генеральный директор сейчас в командировке, как только вернётся, непременно…» он понял, что все это не более чем отговорки.
Последний телефонный звонок был знакомому, обещавшему, как и прочие, что-нибудь подыскать. Этот знакомый ответил:
— Я поговорил с заместителем, он тебя хорошо знает, вполне доброжелательно относится к тебе, но дело в том, что он назначен недавно, и поэтому есть одна закавыка: нужно получить о'кей сверху, и тогда… с удовольствием…
— Ну и ну! Премного благодарны! «Нужно получить о'кей сверху»! Да с какой стати я буду унижаться перед ним! Ты бы лучше напомнил ему, что в своё время его сиятельство был в том же положении, что я сегодня.
— Я и напомнил, а он ответил, что его дело уже старое, а твоё, мол, свежее. Тонкость имеется…
— Дай бог мне всегда оставаться свежим и не стареть, мне совсем не хотелось бы превратиться в такое дерьмо, как его светлость.
Это был второй удар.
Больше он не звонил никому. Если звонили ему и спрашивали о здоровье, он отвечал: «Все ещё живём, дышим». А если спрашивали о делах, отвечал: «Да-а, делаем кое-что».
Но если кто-нибудь начинал проявлять сочувствие, он отшучивался: «Не грусти, старик, в жизни трудны только первые сто двадцать лет! — и быстро сворачивал разговор: — Хорошо. Будь здоров. Всем привет».
Единственным развлечением, которое он позволял себе лишь изредка, было посещение кинотеатра. Однажды на трёхчасовом сеансе в кинотеатре «Маяк» он встретил в фойе шестерых школьников — трёх девочек и трёх мальчиков, видимо удравших с занятий. Они громко разговаривали между собой на «блатном» жаргоне, нарочито грубо жестикулировали, толкались. Когда фильм начался, мальчики продолжали так же громко разговаривать, рассказывать сальные анекдоты, а девочки отвечали им ещё более непристойными шутками. Господин Техрани ушёл с фильма и, ругаясь про себя, в темноте ощупью пробрался к выходу.
После этого случая ноги его не было больше в кино. К тому же он не переносил шумных, многолюдных улиц. Выходил из дома очень редко — не чаще, чем раз в неделю, и так планировал свои дела, чтобы все успеть. Но бывало, он бросал все и возвращался быстрей домой. Необходимость втискиваться с четырьмя-пятью такими же, как он, людьми в тесную жестяную коробку, которая, подобно улитке, ползёт в уличном чаде, наполненном звуками клаксонов, руганью, криками,— все это подавляло господина Техрани, доводило до безумия. Особенно по вечерам. Он старался выходить, если уж это было необходимо, или утром, или после обеда. Но иногда «после обеда» затягивалось до вечера, и тогда он вдруг оказывался как бы пойманным в ловушку. Он любым способом как можно скорей добирался домой, сразу же хватался за стакан, бросался к холодильнику, наливал водки, выпивал и только тогда облегчённо переводил дух.
Как-то он сказал своим друзьям: «Мы стали похожи на спящих отроков, которые вылезли из пещеры, увидели, что мир изменился, и отказались от него. Наш мир изменился. Лично я не в состоянии выносить его. Отказываюсь от всех его прелестей».
Господин Техрани заперся у себя дома. С первого взгляда ничего нельзя было понять. Он жил примерно так же, как и другие, внешне вполне спокойно. Он ел, пил, читал, слушал музыку, спал. Приходившие друзья в шутку восклицали: «Ты вроде бы пришёл в себя, хорошо выглядишь, округлился!» Он отвечал: «Что поделаешь, мы теперь не работаем, не бегаем, не дёргается, у нас нет других забот, кроме как поесть и поспать. А матушка за все перенесённые нами страдания денно и нощно готовит всякие вкусные вещи и втискивает их нам в рот, да ещё при этом жалостливо приговаривает: «Да стану я жертвой моего сыночка!» — как будто я по крайней мере год голодал!»
Но это все была внешняя сторона. Господин Техрани замечал, что день ото дня он становится все уязвимее, болезненней, дряхлеет и устаёт. Он чувствовал, что внутри у него что-то не так, что обманчивая внешняя оболочка должна вот-вот лопнуть и рассыпаться.
Делая вид, что его ничто не волнует, он на самом деле терзался — постоянно думал, как ему быть, когда его гроши иссякнут (а это должно было произойти весьма скоро).
Конечно, он знал, что не умрёт с голоду. В крайнем случае можно навестить какого-нибудь старого друга и занять у него денег. Но с его обострённым, особенно в последнее время, самолюбием легче было умереть с голоду.
Он стал молчаливым, хмурым, не выходил из своей комнаты. Читал, но тоже неохотно. Хватал то одну книгу, то другую, но все отбрасывал. Когда приближалось время обеда, наливал стакан водки. Мать исподлобья глядела на него, но молчала. Однажды, когда она произнесла: «Не пей так много, ты погубишь себя!», он, перебив её, закричал: «Мать, прошу тебя, не учи меня, я уже не ребёнок!» И бедная женщина после этого случая не решалась что-либо ему говорить. Они молча обедали, потом он молча уходил в свою комнату. Он мучился ещё больше, понимая, что мать связывала все его беды с потерей любимой девушки. Возможно, отчасти это так и было. Но главное заключалось не в девушке. Он мучился оттого, что потерял надежду и веру в людей.
Однажды, в состоянии сильного опьянения, когда, как он выражался, у него «лопнули тормоза», он признался другу:
— Впервые в жизни мне приходят мысли о самоубийстве. Я устал от всех этих низостей, двурушничества, расчёта Мне хочется бросить в водку кусочек терьяка, выпить и… Знаешь, почему я этого не делаю? Боюсь, что, если я покончу с собой, все, даже близкие друзья, подумают, что это из-за девушки. В разделе «Происшествия» напишут: «Поражение в любви стало причиной самоубийства известного переводчика». Не сомневаюсь, что будут нести такую чушь. Только это и удерживает меня.
— Не ожидал этого от тебя,— ответил друг.— Ты же никогда не был слабым. И ты доказал это. Три года…
— Ну, прежде всего одно не исключает другого. К тому же, это не признак слабости. Человек может иметь врагов, и он знает, чего от них ждать, но предательство, низость, расчётливость близких людей — это слишком. Про других не знаю, но я лично не могу этого выносить. Это подавляет, унижает, это убивает меня.
Что ещё сильно нервировало господина Техрани, так это вечный страх матери, что с ним может что-нибудь случиться. Она неустанно следила за каждым его шагом. Едва он собирался выйти из дома, она тотчас спрашивала, куда, когда вернётся.. Если он немного запаздывал, жаловалась: «Сынок, дорогой! Ты вынул из меня душу!» Господин Техрани пытался отшутиться: «Ну почему ты думаешь, что со мной что-нибудь обязательно случится? Не волнуйся, если и случится, ты первая узнаешь». Но мать эти его слова не успокаивали, совсем напротив — слезы накатывались ей на глаза, она умоляла: «О, не говори так! Да не приведи господь такого дня!» Все это доводило господина Техрани до бешенства, он даже иногда грубил ей, правда, потом горько сожалел об этом.
Он вспоминал, что именно мать, только для того, чтобы увидеть его и поговорить с ним несколько минут, в течение целых трёх лет дважды в неделю ждала по четыре часа, испытывая физические и душевные муки (для пожилой женщины простоять четыре часа на ногах — не шутка). Ведь за все три года она ни разу не пропустила свидания. Единственным исключением был день, который совпал с годовщиной смерти её старшей сестры: мать собиралась пойти на кладбище, но предварительно обговорила это с сыном.
Господин Техрани называл себя высокомерным эгоистом. Он заставлял себя быть ласковым с матерью. Но это давалось ему нелегко. Любая мелочь его раздражала, и он срывался. Да, прав был Ромен Роллан: когда человеку не на ком сорвать злость, он вымещает её на матери — она всегда рядом и не ответит.
И чтобы мать не была всегда рядом, чтобы не мучить ни её, ни себя, чтобы остаться в одиночестве, он попросил мать переехать к дочери — его сестре. Мать с ужасом воскликнула:
— Но тогда ты останешься совсем один!
Господин Техрани, стараясь держать себя в руках, ответил:
— Мать! Пойми, я не ребёнок, мне уже тридцать с лишним. Мне хочется немного побыть одному. Когда ты здесь, тебя навещают родственники, они утомляют меня. Я очень тебя прошу.
Она с материнской покорностью выслушала его и переехала. Но звонила по меньшей мере три раза в день, находя для этого любые, чаще всего поистине детские, предлоги. Господин Техрани понимал, что мать боится, как бы с ним снова «чего-нибудь не случилось». А вдруг он заболеет, или, например, свалится пьяным с лестницы, или у него будет инфаркт — и он умрёт! Матери часто приходили в голову подобные мысли. её телефонные звонки тоже раздражали его, но все-таки это ещё можно было терпеть.
Друзья тоже звонили иногда. Посредником господина Техрани в общении с внешним миром был в основном телефон. К счастью, дом его был расположен в отдалённом квартале города. Господин Техрани выходил только или за покупками, или, если был в хорошем настроении, прогуляться. Тогда он выбирал тихие улочки, бесцельно час-другой шагал по ним и думал, думал, думал…
7
Однажды позвонил один не слишком близкий приятель:
— Хочешь поработать, только дома?
— Что может быть лучше?
— Так вот. Одна промышленная фирма нуждается в переводчике для переписки с иностранными фирмами. Начальник— мой знакомый, неплохой человек. По тем самым соображениям, о которых ты и без меня знаешь, он сказал: «Было бы целесообразно, чтобы он не появлялся здесь». Тебе надо будет переводить их письма на английский, а письма их корреспондентов— на персидский. Курьер будет раза два в неделю приносить и забирать корреспонденцию. Ну как? Согласен?
— Конечно, как можно быть несогласным?
Хотя появление этой работы было как нельзя более кстати— половник уже скрёб по дну кастрюли,— оно более удивило, чем обрадовало господина Техрани. Он никогда ни о чем не просил этого человека. И то, что тот помнил о господине Техрани, было особенно замечательно. Он подумал, что действительно людей узнаешь не по словам, а по делам.
Господин Техрани выработал чёткое расписание. По утрам переводил два-три часа — писем было немного. Но, садясь за эту работу, он всякий раз вспоминал, что выполняет её исключительно ради денег, этих проклятых денег, без которых не проживёшь. Если бы не нужда, разве стал бы он вместо романов переводить эту коммерческую чушь?!
Когда работа заканчивалась, он старался придумать, чем бы ещё заняться. И чаще всего придумывал одно и то же: брал в руки стакан водки, потом ложился спать — до обеда. Вставал разбитый, усталый, кое-как ел и до шести маялся. Иногда, не дожидаясь вечера, чтобы взбодриться, он снова хватался за стакан и пил… На следующее утро просыпался с головной болью, тошнотой и снова ругал себя. Он пытался уговорить себя бросить пить, но наступало время обеда и подходил вечер, он не выдерживал, бросался к холодильнику, наливал стакан водки и жадно проглатывал её. Иногда мгновение, потраченное на открывание бутылки, казалось ему целым годом.
Он совсем перестал навещать друзей и знакомых. Его раздражало сочувствие, которое явно проскальзывало в их словах, взглядах, поступках. А они переживали оттого, что у него нет денег или их мало, что нет постоянной «официальной» работы, что его бросила невеста. Несколько раз — в первое время — они уговаривали его прийти в гости, предлагали познакомиться с какими-нибудь девушками. Господин Техрани не возражал, он устал от одиночества и хотел доказать женщине, бросившей его, что она ничего для него не значит (хотя она значила очень много), что он забыл, совсем забыл её (хотя не забыл). Ему даже хотелось найти себе девушку, чтобы тут же жениться на ней (о том, что сейчас, в нынешних условиях, это невозможно, он не хотел думать). Это была не прихоть — таким образом он отомстил бы своей бывшей невесте.
Но если господина Техрани и тянуло к какой-нибудь девушке, то довольно скоро он охладевал. Видимо, те три года изменили и его, и его вкусы. Или, может быть, неудачная любовь сделала его более осторожным и уязвимым.
Однажды он почувствовал влечение к девушке с красиво-невинным лицом. Он любовался ею… пока она не открыла рот, обратившись к своей соседке: «Старуха, я уже целый час ошиваюсь здесь!» Одного этого «ошиваюсь» было достаточно, чтобы влечение к ней сменилось отвращением.
Он сторонился размалёванных девиц, лица которых больше напоминали маску. Слишком «интеллектуальных» дев он вовсе терпеть не мог. Эти обычно стаканами пили водку, пачками выкуривали сигареты — и это было единственным проявлением их «интеллектуальности». Что касается девичьей чести и скромности — эти понятия, как признаки деревенщины и отсталости, уже давно были забыты.
Как-то на одной из вечеринок он познакомился с девушкой — она сама подошла к нему и радостно воскликнула:
— Мне всегда хотелось познакомиться с вами!
— Бой барабана приятен лишь вдалеке,— как всегда, отшутился господин Техрани.
— Нет, я серьёзно,— возразила она,— многие мои подруги мечтают встретиться с вами.
— Так за чем же дело стало? Продайте им билеты, пусть придут посмотреть на меня.
— О, как остроумно!
Девушка всячески ухаживала за ним, наливала ему вино, приносила угощения и сигареты, подсаживалась рядом и болтала. Казалось, между ними складываются дружеские отношения. Но тут общество перешло к анекдотам. Каждый рассказывал по одному, очередь дошла до новой знакомой господина Техрани. И тут она, ни капельки не смущаясь, выдала открытым текстом, без каких-либо иносказаний один из тех неприлично-эротических анекдотов, которые не каждый мужчина рискнул бы рассказать даже в мужской компании. Все восторженно захохотали и стали упрашивать её рассказать ещё что-нибудь. Но господину Техрани стало тошно. Тошно не от вина и сигарет. Он встал и вышел. Он ругал и проклинал себя. После этого случая он дал себе слово не ходить больше на подобные приёмы, а о девушках и вовсе не думать.
8
Приятели, те, которые ещё не забыли его, или те, которые считали нецелесообразным -забыть его, иногда позванивали и приглашали:
— Старик, что ты сидишь как сыч, давай приезжай к нам. А господин Техрани каждый раз отвечал:
— Лучше вы приезжайте ко мне. Мне неохота ехать в этой толчее. Вы же на машинах.
— Ладно,— соглашались они,— так и быть, приедем, а по дороге чего-нибудь захватим.
— Не беспокойтесь,— отвечал он,— пока вы будете добираться, я сам сбегаю и все куплю.
В другие времена это не имело бы никакого значения. Но теперь он стал особенно щепетилен: ему казалось, что друзья из жалости не позволяют ему тратиться. Поэтому он обычно настаивал на своём, и им приходилось уступать.
До их приезда он заходил в магазин, покупал все необходимое, готовил и накрывал на стол. Друзья обычно восторгались:
— Ах, каким ты стал хозяйственным, как у тебя все вкусно!
— Да, от безделья чему не научишься! — отзывался господин Техрани.
Часа два-три они болтали о том о сём, немного опьянев, ударялись в воспоминания.
Среди них был один, который уже многие годы занимался бизнесом. У него были свои связи, свой круг знакомств. Но изредка он встречался с друзьями молодости — так богач, которому надоела изысканная пища, иногда тянется к печному горшку. А может, просто он временами начинал скучать по тем тёплым человеческим отношениям, которых ему так недоставало. В тех кругах, где он вращался теперь, за словами «Да стану я твоей жертвой», «Твой покорнейший слуга», «Искренне твой» таился голый растёт, отношения между людьми строились на основе соперничества, зависти, показухи.
Хотя этот человек и пытался изображать из себя доброго старого друга, господин Техрани чётко видел, что между ними пропасть. Поэтому господину Техрани даже в голову не приходило когда-нибудь о чем-нибудь попросить его, несмотря на то что знал: тот многое мог бы сделать. Лишь однажды, под хмельком, отчасти просто для проверки, отчасти потому, что ему действительно необходимо было найти работу и мысли об этом ни на минуту не покидали его, господин Техрани спросил:
— Скажи, пожалуйста, твоей фирме не нужны переводчики?
— Дорогой Техрани, наша фирма — не экспортно-импортная контора. Зачем нам переводчики? Вот кто нам нужен, так это счетоводы. Ты бы посмотрел, какие завалы у наших счетоводов. Сейчас повсюду в них нужда. Мы очень хорошо им платим. Кстати,
почему бы и тебе не освоить эту профессию?
Проклиная себя за то, что начал этот разговор, и стараясь сохранить хладнокровие, господин Техрани, улыбаясь, ответил:
— Во-первых, у меня просто нет желания. Во-вторых, как тебе известно, я всю жизнь занимаюсь литературой, а не арифметикой.
Позже, оставшись наедине с собой, он выплеснул себе на голову целый поток ругательств: «Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Ты все-таки не смог придержать свой поганый язык. Да будь проклят твой отец! Да будут прокляты предки твоих предков! Болтун, трепач проклятый!»
Этот приятель-бизнесмен уже давно уговаривал друзей уехать в Европу или Америку, продав все, что только можно. Естественно, лучше в Америку. Он говорил: «Европа по сравнению с Америкой — глушь. Хотите прославиться — поезжайте в Америку, хотите работы, настоящей жизни — поезжайте в Америку!»
Откуда у него появились такие мысли, можно было понять, прислушавшись и приглядевшись к нему повнимательней. Он твердил: «Чтобы добыть эти жалкие гроши, мне пришлось пятнадцать лучших своих лет загубить в горах, в пустыне, вдали от Тегерана, вдали от семьи. Теперь я уже немолод, у меня нет больше сил. Я не желаю больше тянуть эту лямку. Сколько лет дано человеку для жизни?» Ясно было, что он оказался в тупике и пытается найти какой-то выход. Пятнадцать лет копил деньги и купил все, что можно купить. А теперь не мог понять, ради чего живёт Ему хотелось убежать от себя, от своей пустоты, но он не знал, как это сделать. И вот ему стало казаться, что, если он уедет отсюда, из этой страны, где погублена его молодость, все само собой образуется и остаток жизни он сможет провести в своё удовольствие.
— У тебя есть деньги, а у нас — нет, у нас недостаточно денег,— возражали ему друзья.
— А как это — «недостаточно денег»? — изображая святую наивность, спрашивал он.— Все, что имеем, сгребём в общую кучу, и хватит на всех. Предположим, у меня сто туманов, у тебя— десять, у него — один. Сложим все вместе, и всем хватит. А иначе в чем же заключается дружба?
Господин Техрани был возмущён до глубины души, но молчал. А чтобы случайно не потерять самообладание и не выпалить чего-нибудь, пил и пил водку. Нет, разумеется, он вовсе не опасался мести этого своего влиятельного приятеля и, уж во всяком случае, нисколько не боялся как-то задеть его, обидеть, нет — просто он считал бесполезным что-либо объяснять. Нельзя же пытаться перевоспитать человека и направить его на путь истинный, когда у того за спиной уже полжизни! Но однажды вечером, после очередного выступления на ту же тему приятеля-бизнесмена, у господина Техрани снова «лопнула пружина», и он заговорил:
— Я расскажу тебе историю про одного шофёра, который пришёл сдавать экзамен на первый класс. Офицер, принимавший экзамен, спросил его: «Как ты поступишь, если ночью в пустынном поле наедешь невзначай на какого-нибудь беднягу?» Водитель не задумываясь выпалил: «Господин капитан, я посажу его в машину, доставлю в первую же больницу или поликлинику и представлюсь на первом же жандармском посту». Капитан, улыбнувшись, говорит: «Ну да, конечно! Так я тебе и поверил! Да ты, такой-рассякой, днем-то, в городе, на глазах у всех давишь людей и сматываешься. Так неужели же в тёмном и пустынном поле поступишь иначе?»
Все молчали, пряча улыбки. А разглагольствовавший до этого бизнесмен настороженно спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Да так, ничего! — улыбнулся господин Техрани.— Я ничего не имел в виду.
А ещё как-то, в другой раз, когда они снова собрались в его доме, этот приятель, считавший себя вправе поучать других или по крайней мере жалеть их, спросил господина Техрани:
— Ну, чем занимаешься?
— К счастью и к несчастью,— как всегда уклончиво ответил господин Техрани,— все ещё живём, существуем и драгоценную жизнь свою проводим в безделье.
— Послушай, дорогой Техрани,— продолжал приятель.— Я уже давно думаю о тебе и о твоём положении. С другими тоже беседовал. Ну согласись, это же не жизнь. Все время торчишь дома и только и делаешь, что пьёшь водку и куришь. Это никак не может называться работой.
— А чем прикажете заняться? — с напускным безразличием спросил господин Техрани.
— Каким-нибудь делом, какой-нибудь работой, поискать получше: здесь не получилось — там постучаться. В конце концов чего-нибудь добьёшься, а сидеть сложа руки — это же ни к чему не приведёт
— Должен доложить вашему превосходительству,— спокойно и холодно ответил господин Техрани,— я уже стучался и в эту, и в ту, и в сто других дверей, но по причинам как мне, так и вам известным не добился никаких результатов. Поэтому больше я не намерен стучаться ни в какие двери, просить и умолять.
— Да, причины, вернее, единственная причина мне известна: это твоё собственное упрямство. Брось упрямиться. Ты же не ребёнок Ты сам прекрасно знаешь, что в твоих интересах. Ты сам прекрасно знаешь, что нужно делать, чтобы все двери перед тобой растворились.
— Так! — ощетинился господин Техрани.— Это ваш дружеский совет?!
— Да нет, я же не говорю, чтобы ты делал это на полном серьёзе; просто так, для отвода глаз, как мы, как все люди.
Господин Техрани молчал, все остальные молчали тоже. Он налил всем водки, разбавил её содовой, бросил лёд в бокалы. В душе его бушевала буря. Он сдерживался изо всех сил, чтобы с губ не сорвалось какое-нибудь крепкое словцо. Он глотнул водки и, тоном таким же холодным, как плавающий в его бокале лёд, произнёс:
— Вот что я тебе скажу. Ты без конца твердил, что пятнадцать лучших лет ты потратил на то, чтобы собрать какие-то гроши. Правда, принимая во внимание традиционную иранскую скромность, под выражением «какие-то гроши» следует понимать: «какие-то миллионы». Ну ладно, это так, к слову. Теперь представь, что подойдёт к тебе некто и совершенно спокойным голосом предложит: «Выбрось свои деньги». Что ты подумаешь? Несомненно, ты подумаешь, что с тобой разговаривает либо сумасшедший, либо полный кретин. Не так ли? У меня же… Все моё состояние — это моя вера и моё честное имя, которое я сохранил, или надеюсь, что сохранил. Именно это в те три года не позволяло мне согнуться, поддерживало меня, придавало силы. Теперь появляешься ты и спокойненько предлагаешь мне выбросить мои идеалы, запятнать моё честное имя. И как ты думаешь, что я отвечу тебе? Неужели ты думаешь, что я приму твои дружеские советы! Сожалею, весьма сожалею, но мы с тобой живём в глазных,мирах и разговариваем на разных языках. Так не лучше ли не вмешиваться в дела друг друга? — Господин Техрани замолчал. Ему хотелось вскочить и пинками вытолкать «советчика» за дверь. Жаль, что это был его собственный дом и смехотворные правила гостеприимства и хорошего тона не позволяли ему, как хозяину, сделать это.
Это был третий удар.
Никто не решался сказать что-либо. Тяжёлая тишина давила на всех. Молча пили. Наконец один заговорил о чем-то совершенно постороннем, нарушив молчание и выведя всех из тупика. Приятели облегчённо вздохнули и подхватили новую тему. Посидели ещё недолго, потом встали и распрощались с господином Техрани.
Уже поздно вечером, стоя перед зеркалом с зубной щёткой, вглядываясь в отражение, он обругал себя:
— Так тебе и надо! Получил по заслугам. Доволен? Сто раз твердил тебе, что пить водку нельзя с тем, кто не годится ни для чего другого. А ты, идиот, забыл об этом! ещё раз — и я разрежу тебя на кусочки!
Через мгновение отражение стало гримасничать, и они вместе расхохотались. Но господин Техрани быстро взял себя в руки.
— Нет, я серьёзно говорю,— строго сказал он.— Не обращай внимания на смех, я серьёзно говорю. Если не хочешь испортить наши отношения, если не хочешь, чтобы наше дело приняло совсем плохой оборот, в дальнейшем больше следи за собой, за своими словами… Ладно, поздно уже, спокойной ночи! — Он выплюнул пену и сполоснул рот.
После этого вечера ни он, ни его друзья не стремились увидеться снова. Господин Техрани был уверен, что, выйдя от него, сразу за дверью тот приятель, который теперь уже не был приятелем, сказал остальным: «Ну и занудой же он стал! Невыносимый!»
Ну что ж, так было даже лучше. Его бывшие друзья тоже стали невыносимыми. Так ради чего устраивать спектакли друг перед другом? Если изредка, из вежливости, они ещё и звонили господину Техрани и приглашали его, он всегда находил причину, чтобы уклониться от встречи. И они не настаивали. Вот так он захлопнул последнюю дверцу во внешний мир и остался один. Совсем один.
После девяти месяцев одиночества господин Техрани был близок к помешательству.
9
Господин Техрани находился в том состоянии смятения, граничащего с безумием, когда сон превращается в страшный кошмар, когда приходится отчаянно сопротивляться и бороться, чтобы не лишиться рассудка. Днем ему ещё удавалось усилиями воли гнать от себя мучительные воспоминания, мысли, но ночью, когда он становился бессильным, когда терял контроль над собой, они терзали его, и он готов был сдаться.
Иногда старая любовь — ему казалось, что она уже перешла в ненависть,— остро напоминала о себе. Он физически ощущал, что сжимает свою невесту в объятиях. Воображал, что целует её, говорит о своей преданности, о своей любви. Иногда представлял себя снова там в те годы. Но он отчаянно сопротивлялся этим видениям. Горячий, мокрый от пота, вскакивал с постели. Тяжело дышал. Зажигал свет. Освежал лицо и руки водой, снова ложился. Потом снова засыпал, пока ещё более мучительные видения не заставляли его снова вскакивать. Казалось, что он умирает. Он прислушивался к неровному биению своего сердца. Ему хотелось умереть или быть убитым, чтобы как-то омрачить радость изменницы.
Боясь заснуть, он брался за книгу. Глаза скользили по строчкам, пальцы перелистывали страницы, но мысли его продолжали витать в каком-то густом мраке. Это длилось часами, доводя его до полного изнеможения.
— Какого черта тебе надо, господин Техрани, какого черта?! — в негодовании восклицал он.— Зачем ты изматываешь себя? Не лучше ли сдохнуть сразу! Ведь это не жизнь! Я больше так не могу!
Снова ему в голову пришла мысль о самоубийстве, на этот раз более настойчивая. Его мать достала где-то кусочек терьяка на случай, если заболит ухо или зуб. Маленькую коробочку с этим зельем она спрятала в ящик стола. И вот теперь кусочек терьяка, которого он никогда не видел и до которого никогда не дотрагивался, притягивал его. Выпить бы его с глотком водки и погрузиться в приятный сон без всяких кошмаров! Как легко сразу стало бы!
Но он представил себе мать, сестёр, друзей, для которых его смерть будет огромным горем. И опять та же мысль: «Что скажут все? Не скажут ли, что я покончил с собой из-за какой-то девчонки?» — останавливала его. Можно перенести боль и мучения, но пережить такое унижение он не мог. К тому же разве сам он не утверждал всегда, что самоубийство — удел слабых, которые убегают с поля боя, бросив начатое дело?! Да, но теперь он признавался себе в своей слабости. У него не было сил бороться со всем миром в одиночку. Его окружали глухие стены. Он был в тупике.
Но разве не сам он сотворил этот тупик? Разве не он соорудил вокруг себя крепость и заточил в неё себя, чтобы иметь предлог для жалоб и стонов?
Однажды вечером, когда господин Техрани сидел со стаканом водки, глядел перед собой в пространство, а в голове его носились бессвязные мысли, неожиданно по радио, что-то всегда бубнившему, он услышал отрывок какого-то романса. Слова, дошедшие до его сознания, подобно пуле, поражающей цель, потрясли его. С тем же преувеличением, с которым он обычно высмеивал банальные романсы, господин Техрани восторженно воспринял этот бейт — он показался ему куском сверкающего алмаза в тине. Он повторял его без конца. Он казался ему нежданным, но своевременно явившимся вестником, раскрывшим ему его собственную душу:
Не умираешь ты и не борешься.
И не живёшь — лишь существуешь…
В этих нескольких простых словах он почувствовал упрёк себе, даже какое-то оскорбление. Как будто невидимый враг — возможно, его непреклонный двойник — сжимал ему сердце уязвляющими словами, призывая к поединку. И он готов уже был ответить на этот призыв.
Господин Техрани дошёл до такого состояния, хуже которого быть уже не могло,— он дошёл до кульминации. Да, он был в тупике. Он должен был либо вырваться из него, либо умереть. Нет, он был не из тех, кто легко соглашается со смертью,— иначе он давно бы уже покончил с жизнью, превратившейся в ад, и освободился от мучений.
Как борец на поле битвы, господин Техрани был повержен целой серией последовательных ударов. Чтобы подняться, ему нужна была рука друга. Только это. С остальным он справился бы.
И, к счастью, именно это и произошло — два друга одновременно с разных сторон протянули ему свои руки. Один позвонил по телефону, другой — вернее, другая — прислал письмо.
10
Однажды, вернувшись домой после бессмысленного шатания по городу, он увидел на полу под дверью конверт. Обратного адреса на конверте не было, поэтому, с любопытством распечатав письмо, господин Техрани прежде всего прочитал имя корреспондента. И на душе у него сразу потеплело.
Письмо было от старой подруги. Если можно её так назвать. От девушки из другого города, которая, как она писала, узнала адрес господина Техрани через какого-то издателя и решила ему написать. И как она хорошо решила! Ласковое лицо её стёрлось в памяти за множеством разнообразных событий последних лет и вот теперь снова возникло перед ним такое, каким было когда-то.
Девушка была его сокурсницей в институте. Их отношения никогда не переходили определённой грани. В тот период, через который проходит каждый молодой человек, господин Техрани подшучивал над любовью, а о браке и вовсе не думал. К тому же ему казалось, что она, эта девушка, не питает к нему никаких чувств, кроме дружеских. И она думала о нем точно так же.
Во всяком случае, после окончания института их пути разошлись. Через несколько лет он случайно встретил её и узнал, что она замужем. Господин Техрани даже познакомился с её мужем. При первой же встрече с ним он распознал пустоту и ничтожество этого человека — бессмысленные многословные речи, идиотское поведение. Господин Техрани мысленно высказал своей бывшей приятельнице все, что он думает о ней и о её муже,— разумеется, только мысленно.
Но и она, наконец, раскусила своего мужа. Через два-три года совместной жизни, которая для него была откровенным паразитизмом и даже жизнью в кредит, а для неё — бесконечным самопожертвованием и терпением (у них был ребёнок), они расстались. Произошло это как раз в течение тех трёх лет господина Техрани. Обо всем этом — о своём прошлом и настоящем — она рассказывала в своём письме. Она вышла замуж второй раз. её муж — простой человек, человек, в котором она нуждается, особенно в том чужом городе, человек добрый, любящий её первого ребёнка так же, как своего (от этого брака у неё тоже был ребёнок).
Господин Техрани подумал, как было бы хорошо, если бы она разошлась со своим первым мужем не в те три года, а попозже, теперь все-все могло бы быть иначе. К сожалению, жизнь идёт своим чередом, независимо от нашей воли.
Он вспомнил, что когда-то где-то прочитал, какую большую роль в любви играет время. Как часто два человека, которые, как говорится, созданы друг для друга, не встречаются в нужный момент и каждый навсегда теряет свою половину.
Хотя эту женщину он потерял навсегда, но просто её письма, самого факта её существования на свете было достаточно для того, чтобы погасить ту тупую ненависть, которую господин Техрани испытывал ко всем женщинам. И он вдруг подумал, что когда-нибудь снова найдёт человека, который создан для него, свою единомышленницу — свою потерянную половину.
Письмо было написано без затей, с той искренностью, которая не может не тронуть сердце. Она писала, что очень переживала, узнав о его ужасных невзгодах, и теперь рада, что все позади, и она надеется, что он доволен и счастлив.
Бедняжка, конечно, не могла и предположить, что господин Техрани барахтается в водовороте ещё больших трудностей и несчастий.
Господин Техрани ответил ей коротким письмом, в котором, не распространяясь о своей личной жизни, спрашивал, счастлива ли она, пришла ли в себя после кошмара первого замужества.
Через пару недель он получил от неё второе письмо. Она писала: «Ты спрашиваешь, счастлива ли я. Я не знаю, что такое счастье. То ли это благополучие, то ли здоровье, то ли спокойствие. В моей жизни есть маленькие неудачи и маленькие радости. Может быть, если бы я, как чаще всего стараются сделать девушки, вышла замуж за богатого и не была вынуждена заниматься работой, домом, детьми, окружающие считали бы меня счастливой. Но вряд ли я была бы счастлива тогда.
Возможно, счастье, как и многие другие понятия, призрачно. Но у меня есть душевный покой, дети, муж. После известных тебе невзгод я успокоилась в этом далёком городе. Я осела здесь.
Я никогда не относилась к людям большого полёта, никогда не мечтала о покорении высоких вершин или открытиях непознанного. Я думаю лишь о своей семье — о муже и детях. Возможно, именно в этом — счастье. Быть нужной кому-то, заботиться о ком-то, кроме себя, и если не пожертвовать собой, то хотя бы забыть о себе».
Господин Техрани прочитал письмо с восторгом, радостно и удивлённо Громко, как будто она сидела перед ним, воскликнул:
— Дорогая! Ты права. Ты своими простыми словами выразила великую истину: счастье — отдавать свою жизнь другим. А господин Техрани, его сиятельство господин Техрани думает о себе, и только о себе. А ведь что он такое? Живой труп — не более. Милая моя! Я благодарен тебе! О, если бы ты оказалась здесь, рядом со мной, и я мог поцеловать твою руку! Я получил пощёчину, которая привела меня в чувство, разбудила меня, дай бог, чтобы только я снова не задремал!
И спокойно, крепко — впервые за долгое время — заснул.
11
Разбудил его телефонный звонок. Это был один знакомый. Осведомившись о здоровье, он без лишних предисловий сказал:
— Я получил для тебя перевод. Приезжай.
Этот приятель работал в одном издательстве. ещё в первые же дни после возвращения господин Техрани навестил издателей своих книг. Но все вежливо отказали ему — формально у них была уважительная причина, это не тревожило их совести. А он со свойственной ему щепетильностью вычеркнул их из круга своих интересов.
— А не можешь ли ты сам зайти ко мне? — спросил господин Техрани.— Ты же знаешь, как я отношусь к бульварным издателям. Они много говорят, много обещают, но, когда доходит до дела, у них дрожат поджилки. Чем они богаче, тем жаднее и трусливей.
— А что тебе до издателей, ты же со мной будешь дело иметь. Приходи после обеда, договоримся, а потом выпьем вместе.
Нечто похожее на радость затеплилось в сердце господина Техрани. Радость не от того, что нашёл работу, хотя, конечно, это приносило ему большое облегчение, а от того, что нашёл друга, настоящего друга. Он давно не встречался с этим человеком и даже не помнил, просил ли его как-то помочь с работой; скорее всего — нет. А тот и без всяких просьб помог ему — выхлопотал для него работу.
Вечером господин Техрани отправился в издательство. Его ждала книга, договор и чек в качестве аванса. Когда они вышли, его друг сказал:
— Несколько ребят хотели бы повидать тебя. Зайдём, тут недалеко.
Когда они вошли в дом, господина Техрани обняли и расцеловали как закадычного друга. Он не был знаком ни с одним из собравшихся здесь, но ему показалось, что знает их всех давным-давно. Это были, видимо, в основном рабочие, простые люди, искренние и приятные, и держались они просто и дружелюбно. Столов, стульев, вообще никакой мебели в комнате не было. Все сидели в кружок на ковре, посередине была расстелена скатерть с едой и напитками. Пили за здоровье друг друга, беседовали, читали стихи, делились впечатлениями о жизни, полной подъёмов и спадов. Никто не пытался подчеркнуть перед другими свои достоинства, никто даже в шутку не пытался задеть другого, все уважали друг друга и ценили свою дружбу. На их загрубевших руках была печать труда, на мужественных лицах — следы жизненных испытаний.
Это была другая жизнь, совсем непохожая на ту, которую вёл он сам. Это был другой мир, совсем непохожий на тот мир блеска и мишуры, который он знал хорошо и который был всегда ему ненавистен. Его мир был здесь. Здесь он чувствовал себя свободно и разговаривал спокойно, открыто. Как будто уже сто лет он знал этих людей и дружил с ними. Теперь он не мог понять, почему столько времени он просидел взаперти, и ведь по своей воле. Что это было? Выходка обиженного упрямого ребёнка или, может быть, своеобразная месть себе и другим? Не было ли это своего рода интеллигентской реакцией на неблагодарность и чёрствость людей, которую сам он часто высмеивал? Не он ли говорил всегда: «Смешно и глупо ожидать от других поклонения и восторгов лишь за то, что в своих поступках мы следуем согласно своим моральным правилам и своему кредо»? А разве он сам подсознательно не ожидал того же? Сколько раз он ловил себя на том, что находит удовольствие в восхищённых взглядах и одобрительных словах, в выражениях благодарности.
Вероятно, именно бездеятельность и неопределённость породили в нем сознание бессмысленности своей жизни, ощущение пустоты, потери самого себя.
Он приглядывался к людям, среди которых оказался. Один был небольшого роста, щуплый, болезненный, похож на язвенника. Он не пил, но вдруг разошёлся и, плеснув себе в стакан водки, выпил за друзей и дружбу.
Этот человек тоже недавно вернулся из «путешествия», из пятнадцатилетнего «путешествия». Пятнадцать лет! Это не шутка. Это целая жизнь! И все же он нисколько не озлобился, не утратил интереса к жизни, людям. Как будто чем больше он терпел, тем более привлекательным казалось ему все вокруг, тем ярче было солнце и добрее были люди, и он испытывал к ним ещё большую любовь.
Господин Техрани смотрел на этого измученного высохшего человека и мысленно ругал и стыдил себя: «Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Стыдно! Право же стыдно! Смотри! Вот — мужчина, это не ты со своими надуманными страданиями. Что все твои несчастья по сравнению с тем, что пережил он?! А ты уже решил, что жизнь кончилась!»
Остальные тоже чем-то походили на этого человека, у каждого было что-то похожее в прошлом. Все они побывали в «путешествиях» — давно или недавно, часто по нескольку лет. Они испытали много трудностей и невзгод, но рассказывали об этом так, как будто вспоминали о приятном.
Среди опьяняюще радостного возбуждения заговорил ещё один человек:
— Когда я вернулся, денег у меня было совсем немного. Я предполагал, что около полугода не смогу найти работу. Рассчитывать на родственников, друзей, знакомых не приходилось — у меня их здесь не было. Я разделил всю сумму, которой располагал, на шесть месяцев — по дням. На каждый день получилось столько, что хватало только на хлеб. Я нашёл работу месяца через три. ещё месяц сидел на хлебе и воде, пока не получил первое жалованье. Я решил отметить это событие, жаль вас всех тогда не было. Я устроил праздник себе одному — пошёл в ресторан и съел и выпил столько, что чуть не лопнул! Короче говоря, отпраздновал конец траура по своему желудку.
Он громко, от души смеялся, и все веселились вместе с ним. Рассказывал он о своей горькой, тяжёлой жизни так, как рассказывают весёлые и остроумные анекдоты, ни в словах, ни в интонациях его не проскальзывало ни жалобы, ни обиды. Господин Техрани подумал: «Четыре месяца есть один хлеб — кусок утром, кусок днем, кусок вечером. Четыре месяца голодному бродить по улицам, а там во всех витринах вкусная и аппетитная еда, отовсюду несутся возбуждающие запахи пищи!»
Он знал, что этот человек не преувеличивает. Он вообразил себя в его положении, и по телу пробежала дрожь. Было стыдно за себя.
Он вспомнил, что когда-то беседовал о голоде со своим другом. Господин Техрани считал: все говорят о голоде, но мало кто знает, что это такое. Разве только тот, кто сам испытал его.
Тот друг ответил ему: «Ощущение голода — это ещё не голод. Голод надо пережить. Мы все когда-нибудь чувствовали, ощущали голод. Как-то, когда у тебя было много дел, в суматохе ты вместо часа ел в четыре, ты хотел есть, и ты ощущал голод. Но настоящий голод — это когда ты живёшь с этим ощущением дни, месяцы, годы. Когда голод доводит до полной безнадёжности, до отчаяния. Вот тогда-то всем своим существом, всеми фибрами ты поймёшь, что такое голод. И страх перед голодом ты не забудешь, пока живёшь Даже если будешь купаться в золоте, ты все равно не забудешь, что такое голод».
Друг был прав. Господин Техрани никогда не голодал, и голод никогда не угрожал ему. Чем больше он размышлял об этом, тем сильнее росло его недовольство собой. Вокруг были улыбающиеся лица, но он замечал на них следы пережитого. «Ничтожество,— в сердцах бросал он сам себе.— У тебя есть деньги, дом, где ты можешь оставаться наедине с собой, где можешь ныть и стонать в своём одиночестве, можешь в любой момент включить радио или телевизор, чтобы развлечь себя, точно так, как покойный мулла Насреддин втыкал себе иголки в кое-какие места и кричал от боли. У тебя есть холодильник, в котором ты держишь водку и содовую, так какого черта тебе ещё надо? Что ты скулишь? Чего ты выставляешь напоказ свои «страдания»? Гадко! Позор! Совесть-то у тебя есть?! Если не стыдно перед собой — постыдился бы этих людей, людей, которые действительно страдали. Они ведь считают тебя настоящим человеком, хотя не бог весть какие подвиги ты совершил в прошлом».
На следующее утро он жадно, с интересом приступил к новой работе. Она нужна была ему не только ради денег. Регулярный ежедневный труд казался несколько утомительным после столь долгого перерыва, но постепенно господин Техрани втянулся, испытывая большое удовлетворение. Вскоре он прекратил пить во время обеда и спать после него. До вечера он работал непрерывно, а в конце дня наливал себе в стакан водки — но делал это уже не для того, чтобы бежать от тоски и безделья, а чтобы слегка снять усталость. Теперь он имел право получить немного удовольствия.
Раз-другой в месяц кто-нибудь из приятелей или знакомых звонил ему и сообщал, что выхлопотал для него работу. Господин Техрани добродушно отвечал: «Старик! Сколько же можно работать? Все равно всех денег не заработаешь, да я вовсе и не собираюсь стать миллионером!» Теперь он уже знал, что друзья его не забыли. Настоящие друзья, а не просто собутыльники.
Господин Техрани погрузился в работу, и работа, как целительный бальзам, постепенно вылечивала его.
Больше он не пытался заточать себя в домашнюю тюрьму. Ежедневно, закончив работу, он выходил, ощущая приятную усталость в теле и растущую радость в душе, навещал кого-нибудь, или просто прогуливался, или заходил в соседние кабачки, где слушал шум толпы и забавлялся смешными выходками пьяниц.
Однажды вечером господин Техрани вышел из дома как обычно. Падал снег, но сразу таял, на улицах было слякотно и грязно. Пока он стоял на краю тротуара в ожидании такси, проезжавшие мимо автомобили обдавали его грязной жижей. В каждой машине сидел один, редко два человека. Ни одна машина не остановилась, никто не предложил подвезти. Он вспомнил, что несколько лет назад в этом отдалённом квартале было принято так делать. Вероятно, характер жизни изменился, а может быть, он сам просто отстал от времени, размышлял господин Техрани. Он простоял уже битый час, настроение его было окончательно испорчено. Он проклинал всех и вся — и тут какое-то такси притормозило перед ним.
Он открыл дверцу и сел рядом с шофёром Водитель слушал музыку, левая рука его лежала на руле, а правой он переключал скорость, доставал из пакета фисташки и бросал их в рот. У него было мясистое лицо с густыми чёрными усами. Он был совершенно невозмутим. Если какая-нибудь машина мешала ему, он не сигналил и не ругался, а ждал, пока освободится путь, переключал скорость и снова принимался за фисташки.
Господин Техрани молча и угрюмо смотрел через переднее стекло на улицу и автомобили, погрузившись в свои мысли, и вдруг увидел перед собой руку с фисташкой. Машинально он взял орех и взглянул на водителя. Водитель улыбнулся и кивнул ему. В этой улыбке, взгляде, кивке был целый мир доброты, доброжелательности, расположения. Он как бы говорил: «Будь терпимым! Все такое, какое оно есть, плохое или хорошее. Не надо лишних эмоций. Будь мужчиной и мужественно переноси свои невзгоды!»
Господин Техрани улыбнулся и сказал:
— Спасибо, дорогой!
Он очистил фисташку, бросил её в рот, опустил боковое стекло и выбросил кожуру наружу.
Хотя дул холодный ветер, ему стало тепло, даже жарко. Он не осмеливался повернуть голову, чтобы ещё раз взглянуть на водителя. Он не решался начать разговор. А ему хотелось поговорить, многое сказать, выразить в словах свою признательность. Но как? Не говорить же об уличном движении, о том, что прохожие невнимательны, а водители высокомерны и не думают о других. Он решил промолчать, чтобы не испортить какими-нибудь банальными словами удовольствие от этого редкого мгновения. Он вспомнил другую историю о другом водителе, которую рассказал
ему как-то его приятель Аббас.
Они вчетвером возвращались из «путешествия»: Аббас, доктор и ещё двое. Аббас был родом из одной деревни в окрестности Мараге. Ему надо было ехать на поезде до Аджабшира, а потом на автобусе уже до своей деревни. Доктор и те двое были из Тегерана, или по крайней мере у них кто-то там был. У Аббаса в Тегеране не было ни друзей, ни знакомых. И денег не было — совсем. Среди всех четверых только у доктора были деньги, но Аббас, конечно, не знал сколько. Когда они отправились в путь, доктор дал тем двоим по пять туманов и пять туманов взял себе. Пять туманов, и даже десять, не могли бы спасти Аббаса. Но доктор скомкал все оставшиеся у него деньги и сунул в карман Аббасу. Аббас протестовал, хотел их вынуть, вернуть доктору. Но тот схватил его за руку и заявил:
— Прекрати. Сейчас не время для церемоний.
Аббас промолчал, покраснел, в его глазах сверкнули слезы. Доктора насмешила и одновременно растрогала деревенская застенчивость Аббаса.
Им повезло: подошло такси. Аббас сел впереди, остальные— сзади. Когда они поехали, Аббас спросил водителя:
— Можно взять сигарету?
— Пожалуйста, будьте добры,— откликнулся водитель и сам протянул ему сигарету и спички, которые лежали перед ветровым стеклом.
— Благодарю вас.— Аббас церемонно склонил голову.
Все молчали. Как будто погрузились в сладкий сон и боятся вернуться к горькой действительности, нарушив его неосторожным словом.
Когда сигарета была выкурена, Аббас снова обратился к водителю:
— Разрешите ещё одну?
— Да, конечно, бери, пожалуйста, зачем спрашивать!
— Аббас, не кури так много,— вмешался доктор.
— Он навёрстывает упущенное за все то время, когда у него вообще не было сигарет! — сказал один из двоих.
— Да нет же, клянусь вашими душами,— возразил Аббас. Те двое сошли в конце улицы. Они порывались расплатиться,
но Аббас не позволил, и водитель отказался брать деньги. На площади сошёл доктор. Он тоже хотел расплатиться, но Аббас и ему не дал сделать это. Когда они остались вдвоём с водителем, тот спросил:
— Старина, а тебе куда?
— Я тоже выйду где-нибудь здесь, где можно,— ответил Аббас.
— «Где-нибудь здесь» — это не место! Куда тебе надо?
— На вокзальную площадь.
Шофёр, в противоположность тому, как обычно делают все таксисты, вёл машину, не останавливаясь перед теми, кто поднимал руку, никого не подсаживал.
Проехав ещё немного, он открыл «бардачок». Там было полно мелких и крупных купюр.
— Возьми! — сказал водитель.
Аббас не понял и вопросительно посмотрел на него.
— Послушай, старина! Ты не стесняйся, бери сколько надо. Дорога у тебя дальняя, пригодится.
Кровь обдала Аббаса горячей волной, все тело его запылало; чуть не плача, он пролепетал:
— Спасибо, дорогой, мне не надо.
— «Спасибо», «не надо» — этих слов я не понимаю,— отрезал водитель.
— Клянусь вашей душой, мне не надо, у меня есть,— убеждал его Аббас.
— Да сколько же можно тебя уговаривать?! Не возьмёшь денег— не выпущу из машины.
— Да нет же, у меня правда есть деньги. Я не вру.
— Может не хватить.
— Да у меня сто туманов. Этого вполне хватит.— И тут же подумал: «Бог мой, как бы не оказаться вруном». Он сунул руку в карман и достал деньги. Там была одна ассигнация в пятьдесят туманов, несколько по десять и по пять.
Когда водитель остановил машину, Аббас хотел расплатиться. Шофёр не брал денег. Аббас настаивал, а тот отказывался. В конце концов Аббас сказал:
— Ну хотя бы на бензин возьмите!
Водитель взял пятидолларовую бумажку и три тумана отдал сдачи.
— Взял, только чтобы ты не обижался,— сказал он.
Аббас не шёл по улице, а летел. От разговора с таксистом на душе его стало так тепло и радостно, что на какое-то время даже притупилась острота предвкушения встречи с семьёй Он думал об этом простом., сердечном человеке: «Где те кретины, которые всегда твердят: «Этот народ туп, эта нация глупа!» С каким удовольствием я набил бы им морду!»
Глядя на его крепкие бицепсы и тяжёлые кулаки, можно было не сомневаться в том, что он вполне способен привести свою угрозу в исполнение. К тому же он был вспыльчив и в гневе мог бы сразиться с самим Шемром.
Господин Техрани улыбался мысленно, вспоминая Аббаса, когда услышал мягкий голос водителя:
— Как бы мимо не проехать!
Они подъезжали к нужному месту. Господин Техрани сунул руку в карман и высыпал водителю все имевшиеся деньги. Дружбу, человечность, душевную связь с людьми ему не хотелось омрачать какими-то подсчётами Его одарили, и он отплачивал тем же. Друзья получают и дарят подарки и не оценивают их мерками торгашей.
— Вот здесь я сойду, дорогой.
— Будь здоров,— притормозив, попрощался водитель.
— До свидания, брат. Счастливого пути!
— До свидания, друг!
Господин Техрани захлопнул дверцу и зашагал вперёд. Согретая чувством братства и товарищества кровь будоражила его — ему хотелось плясать, плакать, смеяться. Пусть те, кто отгородились от мира железными стенками машин, проносятся мимо и обдают тебя грязью. Достаточно знать, что есть на свете хотя бы один человек с добрыми тёплыми глазами, открытой улыбкой, с рукой, протягивающей тебе фисташку, чтобы жизнь твоя расцвела, стала терпимой и осмысленной.
Разгорячённый господин Техрани жадно, с удовольствием вдыхал холодный воздух и думал: «Пусть я был отравлен ядом беспросветности, одиночества, отчаяния, пусть этот яд разлился по моим жилам, но, пока я нужен людям, у меня есть противоядие, мне ничто не страшно».