1
Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.
— Пора вставать, Закария, — услышал я голос Рафаэля, но веки не разлепил.
— У меня нет сил.
— Вставай.
— На черта? Я лучше посплю.
— Никаких посплю. Давай вставай. Прими душ.
Этот парень не отстанет.
— Ладно, — сказал я. — И иди ты на хуй.
— Милый ротик. Очень милый ротик.
— Я серьезно, Рафаль. Иди на хуй. Почему ты не сказал мне, что уходишь? — Я сел в постели.
Рафаэль не ответил на мой вопрос.
— Проснулся наконец? — лишь спросил он.
— Я думал, мы друзья.
— Мы друзья, Зак. — Сцепив пальцы, он постучал костяшками одной руки о другую. Иногда он делает так. — Пришло время, Зак. Я думал, ты знал. Я здесь уже пятьдесят восемь дней. — Он улыбнулся мне — по этой улыбке было не понять, что она означает. — Пятьдесят восемь гребаных дней.
— Милый ротик, — заметил я.
— Да уж. Слушай, Зак, пора вставать.
— Ты должен был сказать мне, что уходишь.
— Это не было секретом, Зак.
— Иди ты.
— Прими душ, мальчик.
— Не называй меня мальчиком. И иди на хуй.
Рафаэль ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся, глядя на меня. Я не был уверен, что означает его взгляд.
Рафаэль вышел из кабинки, а я уселся в постели, уставившись в пол. И чего я всегда пялюсь в пол? Иногда я действительно себя ненавижу. Я встал и посмотрел на свой карандашный рисунок. Это была сцена из моей жизни, та ее часть, которую я хотел позабыть. Но теперь я вспоминал, и лучше мне от этого не становилось. Мне становилось только хуже. Я взял рисунок, затем снова опустил его на стол, подавляя желание порвать. Порвать его на клочки.
Каково это — ощущать себя цельным, не быть в разладе с собой, не нервничать и не паниковать? Каково это — ходить по свету с высоко поднятой головой, глядя в небеса, а не в землю, на то, что ползает под ногами.
Я направился в душ, но проходя мимо стола Рафаэля наткнулся взглядом на его дневник. Он был открыт. Подойдя, я взял его в руки. Я держал дневник, уговаривая себя положить его на место и уйти. Вот только я этого не сделал — я впился глазами в слова и начал читать:
Я чувствую себя так, будто долгое время еду по дороге совершенно один. Я даже не знаю, куда еду. И проблема не в том, что я один — в одиночестве нет ничего плохого, меня оно никогда не напрягало. Но порой мне ужасно хочется перестать ехать туда, куда ведет эта чертова дорога. Мне хочется остановить машину и вспомнить, откуда я еду и зачем я куда-то поехал.
Мне хочется поговорить с кем-нибудь, попросить показать, где находится их боль. Хочется сказать: «Покажите мне, где у вас болит». Хочется прикоснуться к этому месту, а затем показать, где гнездится моя собственная боль, чтобы они так же коснулись ее. Позволить кому-то коснуться тебя там, где больше всего болит… если бы я мог это сделать, если бы только я мог это сделать, то это означало бы, что я жив.
Мне кажется, что если я смогу прикоснуться к чужой боли, а кто-то сможет прикоснуться к моей, тогда что-то случится. Случится что-то прекрасное. Нет, боль не уйдет. Но, может быть, я смогу продолжить путь по дороге к тому месту, которое зову своим домом.
«Дом». Опять это слово.
Я смотрел на слова Рафаэля и, боже, какой же хаос творился у меня внутри. Такое ощущение, будто все воспоминания взбунтовались в моем сердце и разуме, и вот поэтому-то я в таком раздрае. Существует ли слово, способное спасти меня?
Принимая душ, я думал о своем рисунке. В голове билась мысль, что я изобразил вовсе не сцену из прошлого, а свой сон. Всего лишь сон. Всего лишь очередной свой сон.
Всё казалось нереальным — всё, кроме слов в дневнике Рафаэля. Струи горячей воды били по телу. Нет, «били» неверное слово. Бить — это то, что делал со мной брат. Бить — это то, что я делал с автомобильными стеклами. Вода была мягкой, в моем же брате ничуть не было мягкости. В нем всё было жестким — кулаки, взгляд, голос, сердце. Не было ничего жестче его во всей вселенной. В моей вселенной.
Я закрыл глаза, подставляя тело под струящуюся воду. Каково бы это было, быть водой? Мягкой, нежной, очищающей, утоляющей жажду. Было бы прекрасно — быть водой. Разум заполонили картинки — бьющий меня брат, голова отца на кухонном столе, пустой взгляд матери, я, бредущий по улицам как побитая собака, я, плачущий на занятии у Сюзан, Рафаэль, поющий мне, сидя на моей постели, Адам, спрашивающий: «Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя?» Я слышу звук выстрела и голос, повторяющий: «Нет, нет, нет, пожалуйста, боже, нет». Этот голос — мой.
Не знаю, как долго я простоял перед зеркалом, обхватив себя руками. Сегодня мои глаза были темными. Адам сказал, что они у меня то ореховые, то зеленые. Зеленые, как листва. Как лето.
Сегодня мои глаза были темными как зима.
Я взглянул на календарь.
Шел пятьдесят четвертый день моего пребывания в этом месте.
Пятьдесят четвертый день.
Кажется, что я живу тут всю свою жизнь.
— Почему, интересно, так?
Я повернулся и увидел, что Рафаэль рассматривает мой рисунок. Изучает его.
— Ты что-то сказал, Зак?
— Я говорил сам с собой.
— Привычка большей части здешних обитателей. — Видно было, что он говорит со мной, но думает о чем-то своем. — Это чудесная работа. Я не знал, что ты художник, Зак.
— Рисование было одним из двух моих любимых предметов.
— А какой был второй?
— Английская литература.
— Ааа, мистер Гарсия.
Я взглянул на него. Откуда он узнал о мистере Гарсии? Я никогда ему о нем не рассказывал.
— Ты говоришь с ним во сне.
— Нехорошо подслушивать, когда другой человек говорит во сне.
— Я пытаюсь не слушать, но ты громко говоришь, не давая мне уснуть. Говори тогда потише. — Он все смотрел на мой рисунок. — Ты принесешь его в группу?
— Вряд ли.
— Принеси.
— Не хочу.
— Время истории, — напомнил он.
— Я не…
— Люди рассказывают свои истории уже на вторую неделю, — оборвал меня Рафаэль.
— Я знаю.
— Пришло время, Зак.
— Адам скажет мне, когда придет время.
— Адам ни черта тебе не скажет, он здесь не для того, чтобы указывать тебе, что делать. Он не коп. То, что мы тут делаем, мы делаем не для Адама, Зак, а для себя.
— Я думал, тебе нравится Адам.
— Я люблю Адама. Он прекрасный, одаренный человек. Но при чем тут мои чувства к нему? Ты должен рассказать свою историю. Это нужно тебе, приятель. Тебе.
Рафаэль никогда не говорит слово «приятель». Это не его слово. То, что он его употребил, означало, что он начал злиться.
— Ты что, эксперт по тому, что я должен и чего не должен делать?
— А ты думаешь, кто-то может быть в этом экспертом? Нет таких по человеческому поведению, Зак. Особенно по неадекватному человеческому поведению.
— Ты говоришь, что я неадекват?
Рафаэль схватил меня за плечи и посмотрел прямо в глаза.
— Я говорю, что пришло время, Зак, — серьезно сказал он. — Ты не можешь бесконечно стоять на одном месте. Не можешь попусту тратить здесь свое время. Есть причина, по которой ты находишься тут. — Он убрал ладони с моих плеч.
— Я не могу.
— Можешь, Зак. — Рафаэль улыбнулся. — Хочешь, чтобы я сыграл на твоем чувстве вины?
— Это как?
— Хочешь, чтобы я ушел отсюда, так и не услышав твою историю?
— Пошел ты.
— Милый ротик.
— Ага, милый, — усмехнулся я.
Он опустил взгляд на часы.
— У нас есть двадцать минут.
— Для чего?
— Для того, чтобы сходить в лабиринт.
2
Не знаю, что заставило меня пойти за Рафаэлем к лабиринту. Мы некоторое время постояли у входа. В лабиринте мне всегда хочется понизить голос до шепота — есть в нем что-то такое, тишина и спокойствие.
— Закрой глаза, — сказал Рафаэль. — Сделай глубокий вдох, затем открой глаза и войди.
Я словно услышал голос Адама: «Входи в лабиринт с определенным намерением».
Вспомнить, вспомнить, вспомнить — именно это слово пришло мне на ум. Оно ветром прошлось по всем печальным и темным закоулкам моей души. И этот ветер дул и дул, пока я не достиг самого центра лабиринта.
Рафаэль уже стоял там.
Не бойся. Его голос словно исходил из моего собственного сердца.
3
После Разбора Адам спросил, хочет ли кто-то с чем-то выступить. Моя рука поднялась сама собой. Нет, мы не поднимаем рук в группе, это же не школа. Хотя для меня это школа и есть. Изучаемый предмет — наша боль.
Адам кивнул мне подбородком.
— Зак? У тебя есть что сказать?
— Я родился, — начал я.
Адам сдержал улыбку, но я знал, что внутри он улыбается.
— Я родился, — повторил он.
Мое сердце билось, наверное, так же быстро, как бьется сердечко колибри. Я глубоко вздохнул.
— Я родился, — прошептал я, — в Лас-Крусесе, Нью-Мексико 16 августа 1990 года. Я — лев, — криво усмехнулся я. Будто мне не плевать на то, какого я знака зодиака. Я уставился в ковер, затем попытался отодрать от него свой взгляд. — Мама однажды сказала мне, что день, когда я родился, был самым счастливым в ее жизни. Скорее всего, она это выдумала — она никогда не была счастлива. Мне бы очень хотелось иметь фотографию, на которой бы она обнимала меня — меня и всё свое счастье. Мне бы очень хотелось иметь такую фотографию. — Я сказал себе, что не буду плакать. Я смертельно устал от всех слез в этом месте — особенно своих. Сделав вдох, я продолжил: — У моей мамы была депрессия. Мой отец пил. Мой брат был наркоманом. И я полюбил бурбон, как только сделал первый глоток…
Я вывалил всю свою историю. Всё, что мог вспомнить о матери, отце и Сантьяго. Рассказал им об автомобильных стеклах, о мистере Гарсии и том, как он играл для меня на трубе. О своих друзьях и о песне, которую сочинил. Об отцовских бутылках бурбона. Рассказал о брате — о том, как он причинял мне боль, как взял власть в доме в свои руки, как управлял им горящими злобой глазами и крепкими кулаками, и как отец с матерью позволяли ему это делать. Рассказал о поселившейся в нашем доме печали. О том, как мама хотела, чтобы я прикасался к ней, и как у меня от этого ехала крыша. Я рассказал им всё, что помнил, ощущая себя так, словно на меня обрушилась хлещущая дождем и ветром буря, но я все равно продолжал говорить. Должно быть, я говорил очень долго, потому что бросив взгляд на часы, обнаружил, что прошел целый час.
— Мне стоит остановиться, — сказал я.
— Тебе нужна передышка?
— Нет, я в порядке.
— Тогда почему тебе нужно останавливаться?
— Не знаю. Думаю, это всё, что я хотел рассказать. Я и так долго говорил.
— Могу я задать тебе вопрос, Зак? — спросил Рафаэль.
Я взглянул на него. Адам хотел что-то сказать, но Рафаэль не дал ему, продолжив:
— Этот рисунок?.. — Им завладела какая-то мысль, и он пытался вытолкнуть ее наружу. — Этот рисунок имеет какое-нибудь отношение к твоей истории? — Он указал на лист, который я засунул под стул. Не знаю, заметил ли его Адам. Наверное, да. Он всё замечает.
— Давай взглянем на него, — предложил он.
Я вытащил рисунок и положил его в середину круга.
Воцарилось долгое молчание. Группа изучала его, хотя в нем не было ничего такого, что можно было бы изучать.
— Красивый, — сказала Лиззи. — Я не знала, что ты художник.
— Я не художник.
— Художник, — возразила Шейла. — Самый настоящий художник.
Я посмотрел на рисунок, пытаясь увидеть то, что видят остальные.
— Хочешь рассказать нам о нем?
Я пожал плечами, подняв на Адама глаза.
— Всё в нем, — ответил я.
— Что, «всё»?
— Вся моя жизнь.
Я прекрасно понимал, что Адам говорит мне своими глазами. Я знал, что внутри меня есть слова, но их так тяжело было вытащить наружу.
— Это я, лежащий на обочине дороги. Рядом со мной мертвая собака. Я как эта мертвая собака. А дорога просто куда-то ведет. Все дороги куда-то ведут, они бесконечны, я же никуда не иду. Я мертв, как эта собака.
— Почему собака?
— Я люблю собак. У меня была одна. Я рассказывал о ней? Не помню.
Все отрицательно покачали головами.
— Мою собаку звали Лилли. Она спала со мной. Я говорил с ней и, казалось, что она меня понимает. Она умерла, когда мне было около пяти. Я нашел ее во дворе. Она не дышала. Мой отец был пьян. «Собаки умирают», — сказал он мне и пошел пить дальше. Я закопал собаку на заднем дворе.
— Сам? — У Адама было странное выражение лица. Он выглядел печальным. Словно сказанное мной расстроило его.
Я кивнул.
Он кивнул в ответ.
— Может быть, я думал о Лилли. Не знаю. По правде говоря, я ни о чем не думал. Я просто рисовал. Мне приснился сон, и я не мог снова заснуть, поэтому встал и нарисовал этот… этот…
— Автопортрет, — закончил за меня Рафаэль.
— Да, наверное, ты прав.
— Почему пустыня? — Адам всегда задает много вопросов, касающихся наших картин. Он это любит.
— Это место, в котором я живу. Я живу в пустыне. Всегда в ней жил.
— Тебе нравится пустыня?
— В ней тихо. И она не бесплодна. Все думают, что в пустыне ничего нет. Думают, что это лишенное воды, мертвое место, но это не так. На самом деле она как лес. Нет, в ней нет деревьев, но в ней много чего растет. Она изумительная. Правда. Пустыня потрясающая. Если вы проведете в ней какое-то время, то узнаете, какая она замечательная. Однажды я ходил в пустыню с отцом, он знал названия всех растущих там растений. Это был самый лучший день в моей жизни.
— Значит, — сказал Адам, — ты — мертвый — с мертвой собакой лежишь в сердце пустыни, где растет множество растений. Здесь есть смерть и есть жизнь.
— Наверное.
— Как думаешь, сможешь связать этот рисунок со своей историей?
— Думаю, да. — Мне на ум пришли разные вещи. — Может быть, я всегда чувствовал себя так в своей семье. Как будто я уже мертв. Как будто я — всего лишь тело на обочине дороги. Вот кем я был. Вот что я чувствовал.
— Но ты не мертв, Зак. — Голос Рафаэля был тихим, но твердым.
Я уставился в пол.
— Мне кажется, что мертв. Почти все время.
— Я вижу тебя, Зак. — Любимое выражение Адама.
— Я тоже тебя вижу, — ответил я, насмешливо взглянув на него.
Он улыбнулся, покачав головой.
— Когда ты в последний раз ощущал себя живым? По-настоящему живым?
Как только Адам задал этот вопрос, я уже знал ответ на него. Только я ему не ответил. Я не хотел говорить этого в группе. Не хотел говорить никому. Мои губы дрожали, и я не мог унять их дрожь. Соленые капли побежали по моим щекам, и взгляд затуманился. Я с силой сжал кулаки, собираясь. Сначала перестали дрожать губы, потом остановились слезы. Я сделал глубокий вдох и разжал кулаки. Снова опустил взгляд в пол. Слова сами срывались с моих губ, я ощущал их — слова, которые не хотел произносить:
— В последний раз… в последний раз я чувствовал себя по-настоящему живым, когда мне пел Рафаэль.
— Что он пел тебе?
Я знал, что Адам смотрит на Рафаэля, хотя сам глядел в пол.
— На самом деле я даже не сознавал, что он поет мне. Мне снился кошмар, он подошел, сел на мою постель и пел мне, пока я не успокоился.
— Но если ты спал, то как мог знать, что Рафаэль тебе пел?
— Он сам мне сказал. — Взглянув на Рафаэля, я попытался улыбнуться, но улыбка не вышла. Я ненавижу говорить о своих чувствах. Ненавижу. Мне больно. Я сделал еще один вдох. — Он сказал мне об этом, а потом спел песню, песню, которую пел мне ночью. Он пел эту песню своему сыну. — Я замолчал. Я больше не мог говорить. Слишком сильно дрожали губы. Я просто не мог говорить.
— Это было прекрасно. Ты не считаешь так, Зак?
— Но я не хочу чувствовать себя живым, неужели вы не понимаете?! Неужели не понимаете?! Сколько раз мне вам это повторять? — Я так громко кричал, что мой голос срывался. — Я не хочу чувствовать себя живым!
Не контролируя себя, я вскочил на ноги и выбежал из комнаты. Все кружилось перед глазами. Когда же мир вокруг меня перестал кружиться, я обнаружил, что сижу перед деревом Рафаэля, деревом по имени Зак.
4
Я так устал.
Боже, как же я устал.
Все казалось серым, пустым и далеким. Я знал, что если не отдохну, то просто умру, поэтому лег на землю и уснул. Во сне я проснулся, на улице стояло лето, и мои глаза были зелеными как листва деревьев. Я был очень счастлив, но в то же время чувствовал себя ужасно уставшим, поэтому снова лег спать. Проснувшись, я обвел взглядом летний мир. Ни единого облачка на синеве небес, воздух чист и свеж, и обрушившееся на меня счастье почти невыносимо. И я снова уснул. И снова проснулся. Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался, но всё это был лишь один длинный сон.
Разбудил меня Рафаэль.
— Проснись, Зак, — тряс он меня.
Я медленно поднялся. Огляделся. Я еще не пришел в себя и не совсем понимал, где нахожусь.
— Ты в порядке, Зак?
— Наверное.
— Холодает. Идем в кабинку.
— Как ты узнал, где меня найти?
Рафаэль посмотрел на меня так, будто я задал дурацкий вопрос.
— Я думал, мы не должны никого спасать. Таковы же правила.
— Я не спасаю тебя.
— Тогда что ты делаешь?
— Утаскиваю с холода.
— Разве это не спасение? Спасение тут непозволительно.
Рафаэль поднял взгляд на грозовые тучи.
— Кажется, будет ливень. — Он посмотрел на меня. — А ты даже от дождя уберечься не можешь.
— Мне нужно покурить.
— Господи, надень хотя бы куртку сначала. Ты безумец, Зак. Безумец.
5
Эмит протянул мне сигарету и дал зажигалку.
— Спасибо, — поблагодарил я.
— Ты как?
— В норме.
— Спасибо за историю.
— Уху. Мы тут этим и занимается — историями. Ты следующий.
— Меня это охереть как радует.
Я засмеялся.
— Нелегко тебе пришлось.
— Поэтому я и здесь. Поэтому мы все здесь.
— Нда. Знаешь, я ненавижу твоего брата.
— Ты даже не знаешь его.
— Он бил тебя, парень. Я ненавижу его за это.
В это мгновение разразился дождь. Мы с Эмитом молча смотрели на разбушевавшийся ветер и льющую с небес воду. Может быть, мы стали зависимы от бурь. Может быть, это и так. Я докурил свою сигарету, Эмит предложил мне другую. Я ее взял.
— Чувствую себя под стать этой дерьмовой погоде.
— Я тоже, — согласился я.
— Дождь пробуждает мир.
— Откуда вдруг такая мысль?
— От сестры. Она всегда мне так говорит.
— Она хорошая, твоя сестра?
— Она замечательная.
— Это здорово, что у тебя есть сестра.
— Она еще не махнула на меня рукой. Еще нет.
— Может, никогда и не махнет.
Эмит ничего не ответил. Он словно ушел в себя. Думал о чем-то, может быть, о сестре, может быть, о чем-то еще. Я видел, что кто-то идет к нам, в курительную яму, под дождем. Видел зонт, и когда фигура приблизилась, разглядел, что это Лиззи. Дойдя до нас, она, не закрыв зонта, полезла в карман за сигаретами.
— Помочь? — Я взял у нее зонт и поднял над ее головой.
Она вытащила и зажгла сигарету.
— Ты засранец, — сказала она. — Оставил нас в группе одних. Мы даже не успели тебе ничего сказать. Теперь ты наш должник.
Пожав плечами, я уставился в землю.
— Ну, я жду.
— Прости, — извинился я. — Я просто… я не знаю, что произошло.
— Ты прекрасно знаешь, что произошло. Ты испугался. И сбежал. Плавали — знаем. — Она рассмеялась. — Не делай так больше, ладно? — Она одарила меня улыбкой. Ее улыбка была по-настоящему прекрасной.
— Не буду.
— Я вижу тебя.
— Уху. Я тоже тебя вижу.
— Правда?
— Правда.
И мы с ней вдруг сказали в унисон:
— Я вижу тебя. Правда, вижу.
Мы смеялись и смеялись. Но что в этом был смешного? Я вижу тебя, Зак. Я тебя вижу.
Воспоминания
— Что олицетворяет дорога?
— Любая дорога?
Адам наградил меня своей любимой ироничной улыбкой.
— Знаю, знаю. Что олицетворяет та дорога? — Я уставился на фотографию детей Адама. Они выглядели счастливыми. Я подумал о Сантьяго.
— Опять смотришь на снимок моих сыновей?
— Да. — Я пытался сосредоточиться на разговоре, иногда мне это непросто дается. — Дорога? Не знаю, Адам. Правда, не знаю. Ну, это же дорога. Она куда-то ведет, но я не знаю — куда.
— На твоих других рисунках, тех, что ты рисовал в школе, присутствовали когда-нибудь люди?
— Нет.
— Что ты рисовал?
— Городские пейзажи. Так их называл мистер Дрейк. Здания, аллеи, улицы.
— Пустые улицы?
— Да. Иногда рисовал машины.
— С водителями?
— Нет.
— И никаких людей на твоих городских пейзажах?
— Получается, что так.
— Угадай, кем полны города?
— Ну да, да, они полны людей.
— Но в мире Зака людей нет.
— Ну не знаю, может, я не люблю людей.
— Не думаю, что это так. Я предполагаю, что ты очень любишь людей. Ты любишь Рафаэля. Любишь Шарки. Тебе нравится мистер Гарсия, нравится Эмит — думаю, что нравится.
— Да, он нравится мне.
— Тебе нравился Марк. Нравится Лиззи, Шейла, Келли и… — есть хоть кто-нибудь в группе, кто не нравится тебе?
— Нет. Мне нравится вся наша группа.
— Не нравится хоть какой-нибудь психотерапевт?
— Есть такой один. Он болван.
— Это было честно. Значит, из всех наших психотерапевтов тебе не нравится только один?
— Выходит, что так.
— Ты любишь людей, Зак. Так что, не в этом твоя проблема.
— Тогда в чем она?
— Давай разберемся в этом.
— Ты знаешь, в чем моя проблема?
— Нет.
— Но у тебя есть теория?
— У меня полно теорий, Зак. И они ни черта не значат. — И он перевел разговор в нужное ему русло. Угу, как будто я этого не заметил. — Откуда такой рисунок?
— Оттуда, что именно так меня и нашли. На обочине дороги.
— Помнишь, какой?
— Да. Ведущей в Карслбад. Старое шоссе на севере Эль-Пасо. Там меня и нашли.
— Ты помнишь что-нибудь еще?
— Меня трясло.
— От холода?
— Я умирал.
— Умирал?
— Да. Алкогольное отравление. Очень сильное. Знаешь, от него можно умереть.
— Да, я знаю. Ты помнишь, кто тебя нашел?
— Коп. После этого все как в тумане. Я был в больнице. Она мне часто снится. — Я оторвал взгляд от пола и посмотрел на Адама. — Я чуть не умер.