1

Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.

— Пора вставать, Закария, — услышал я голос Рафаэля, но веки не разлепил.

— У меня нет сил.

— Вставай.

— На черта? Я лучше посплю.

— Никаких посплю. Давай вставай. Прими душ.

Этот парень не отстанет.

— Ладно, — сказал я. — И иди ты на хуй.

— Милый ротик. Очень милый ротик.

— Я серьезно, Рафаль. Иди на хуй. Почему ты не сказал мне, что уходишь? — Я сел в постели.

Рафаэль не ответил на мой вопрос.

— Проснулся наконец? — лишь спросил он.

— Я думал, мы друзья.

— Мы друзья, Зак. — Сцепив пальцы, он постучал костяшками одной руки о другую. Иногда он делает так. — Пришло время, Зак. Я думал, ты знал. Я здесь уже пятьдесят восемь дней. — Он улыбнулся мне — по этой улыбке было не понять, что она означает. — Пятьдесят восемь гребаных дней.

— Милый ротик, — заметил я.

— Да уж. Слушай, Зак, пора вставать.

— Ты должен был сказать мне, что уходишь.

— Это не было секретом, Зак.

— Иди ты.

— Прими душ, мальчик.

— Не называй меня мальчиком. И иди на хуй.

Рафаэль ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся, глядя на меня. Я не был уверен, что означает его взгляд.

Рафаэль вышел из кабинки, а я уселся в постели, уставившись в пол. И чего я всегда пялюсь в пол? Иногда я действительно себя ненавижу. Я встал и посмотрел на свой карандашный рисунок. Это была сцена из моей жизни, та ее часть, которую я хотел позабыть. Но теперь я вспоминал, и лучше мне от этого не становилось. Мне становилось только хуже. Я взял рисунок, затем снова опустил его на стол, подавляя желание порвать. Порвать его на клочки.

Каково это — ощущать себя цельным, не быть в разладе с собой, не нервничать и не паниковать? Каково это — ходить по свету с высоко поднятой головой, глядя в небеса, а не в землю, на то, что ползает под ногами.

Я направился в душ, но проходя мимо стола Рафаэля наткнулся взглядом на его дневник. Он был открыт. Подойдя, я взял его в руки. Я держал дневник, уговаривая себя положить его на место и уйти. Вот только я этого не сделал — я впился глазами в слова и начал читать:

Я чувствую себя так, будто долгое время еду по дороге совершенно один. Я даже не знаю, куда еду. И проблема не в том, что я один — в одиночестве нет ничего плохого, меня оно никогда не напрягало. Но порой мне ужасно хочется перестать ехать туда, куда ведет эта чертова дорога. Мне хочется остановить машину и вспомнить, откуда я еду и зачем я куда-то поехал.

Мне хочется поговорить с кем-нибудь, попросить показать, где находится их боль. Хочется сказать: «Покажите мне, где у вас болит». Хочется прикоснуться к этому месту, а затем показать, где гнездится моя собственная боль, чтобы они так же коснулись ее. Позволить кому-то коснуться тебя там, где больше всего болит… если бы я мог это сделать, если бы только я мог это сделать, то это означало бы, что я жив.

Мне кажется, что если я смогу прикоснуться к чужой боли, а кто-то сможет прикоснуться к моей, тогда что-то случится. Случится что-то прекрасное. Нет, боль не уйдет. Но, может быть, я смогу продолжить путь по дороге к тому месту, которое зову своим домом.

«Дом». Опять это слово.

Я смотрел на слова Рафаэля и, боже, какой же хаос творился у меня внутри. Такое ощущение, будто все воспоминания взбунтовались в моем сердце и разуме, и вот поэтому-то я в таком раздрае. Существует ли слово, способное спасти меня?

Принимая душ, я думал о своем рисунке. В голове билась мысль, что я изобразил вовсе не сцену из прошлого, а свой сон. Всего лишь сон. Всего лишь очередной свой сон.

Всё казалось нереальным — всё, кроме слов в дневнике Рафаэля. Струи горячей воды били по телу. Нет, «били» неверное слово. Бить — это то, что делал со мной брат. Бить — это то, что я делал с автомобильными стеклами. Вода была мягкой, в моем же брате ничуть не было мягкости. В нем всё было жестким — кулаки, взгляд, голос, сердце. Не было ничего жестче его во всей вселенной. В моей вселенной.

Я закрыл глаза, подставляя тело под струящуюся воду. Каково бы это было, быть водой? Мягкой, нежной, очищающей, утоляющей жажду. Было бы прекрасно — быть водой. Разум заполонили картинки — бьющий меня брат, голова отца на кухонном столе, пустой взгляд матери, я, бредущий по улицам как побитая собака, я, плачущий на занятии у Сюзан, Рафаэль, поющий мне, сидя на моей постели, Адам, спрашивающий: «Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя?» Я слышу звук выстрела и голос, повторяющий: «Нет, нет, нет, пожалуйста, боже, нет». Этот голос — мой.

Не знаю, как долго я простоял перед зеркалом, обхватив себя руками. Сегодня мои глаза были темными. Адам сказал, что они у меня то ореховые, то зеленые. Зеленые, как листва. Как лето.

Сегодня мои глаза были темными как зима.

Я взглянул на календарь.

Шел пятьдесят четвертый день моего пребывания в этом месте.

Пятьдесят четвертый день.

Кажется, что я живу тут всю свою жизнь.

— Почему, интересно, так?

Я повернулся и увидел, что Рафаэль рассматривает мой рисунок. Изучает его.

— Ты что-то сказал, Зак?

— Я говорил сам с собой.

— Привычка большей части здешних обитателей. — Видно было, что он говорит со мной, но думает о чем-то своем. — Это чудесная работа. Я не знал, что ты художник, Зак.

— Рисование было одним из двух моих любимых предметов.

— А какой был второй?

— Английская литература.

— Ааа, мистер Гарсия.

Я взглянул на него. Откуда он узнал о мистере Гарсии? Я никогда ему о нем не рассказывал.

— Ты говоришь с ним во сне.

— Нехорошо подслушивать, когда другой человек говорит во сне.

— Я пытаюсь не слушать, но ты громко говоришь, не давая мне уснуть. Говори тогда потише. — Он все смотрел на мой рисунок. — Ты принесешь его в группу?

— Вряд ли.

— Принеси.

— Не хочу.

— Время истории, — напомнил он.

— Я не…

— Люди рассказывают свои истории уже на вторую неделю, — оборвал меня Рафаэль.

— Я знаю.

— Пришло время, Зак.

— Адам скажет мне, когда придет время.

— Адам ни черта тебе не скажет, он здесь не для того, чтобы указывать тебе, что делать. Он не коп. То, что мы тут делаем, мы делаем не для Адама, Зак, а для себя.

— Я думал, тебе нравится Адам.

— Я люблю Адама. Он прекрасный, одаренный человек. Но при чем тут мои чувства к нему? Ты должен рассказать свою историю. Это нужно тебе, приятель. Тебе.

Рафаэль никогда не говорит слово «приятель». Это не его слово. То, что он его употребил, означало, что он начал злиться.

— Ты что, эксперт по тому, что я должен и чего не должен делать?

— А ты думаешь, кто-то может быть в этом экспертом? Нет таких по человеческому поведению, Зак. Особенно по неадекватному человеческому поведению.

— Ты говоришь, что я неадекват?

Рафаэль схватил меня за плечи и посмотрел прямо в глаза.

— Я говорю, что пришло время, Зак, — серьезно сказал он. — Ты не можешь бесконечно стоять на одном месте. Не можешь попусту тратить здесь свое время. Есть причина, по которой ты находишься тут. — Он убрал ладони с моих плеч.

— Я не могу.

— Можешь, Зак. — Рафаэль улыбнулся. — Хочешь, чтобы я сыграл на твоем чувстве вины?

— Это как?

— Хочешь, чтобы я ушел отсюда, так и не услышав твою историю?

— Пошел ты.

— Милый ротик.

— Ага, милый, — усмехнулся я.

Он опустил взгляд на часы.

— У нас есть двадцать минут.

— Для чего?

— Для того, чтобы сходить в лабиринт.

2

Не знаю, что заставило меня пойти за Рафаэлем к лабиринту. Мы некоторое время постояли у входа. В лабиринте мне всегда хочется понизить голос до шепота — есть в нем что-то такое, тишина и спокойствие.

— Закрой глаза, — сказал Рафаэль. — Сделай глубокий вдох, затем открой глаза и войди.

Я словно услышал голос Адама: «Входи в лабиринт с определенным намерением».

Вспомнить, вспомнить, вспомнить — именно это слово пришло мне на ум. Оно ветром прошлось по всем печальным и темным закоулкам моей души. И этот ветер дул и дул, пока я не достиг самого центра лабиринта.

Рафаэль уже стоял там.

Не бойся. Его голос словно исходил из моего собственного сердца.

3

После Разбора Адам спросил, хочет ли кто-то с чем-то выступить. Моя рука поднялась сама собой. Нет, мы не поднимаем рук в группе, это же не школа. Хотя для меня это школа и есть. Изучаемый предмет — наша боль.

Адам кивнул мне подбородком.

— Зак? У тебя есть что сказать?

— Я родился, — начал я.

Адам сдержал улыбку, но я знал, что внутри он улыбается.

— Я родился, — повторил он.

Мое сердце билось, наверное, так же быстро, как бьется сердечко колибри. Я глубоко вздохнул.

— Я родился, — прошептал я, — в Лас-Крусесе, Нью-Мексико 16 августа 1990 года. Я — лев, — криво усмехнулся я. Будто мне не плевать на то, какого я знака зодиака. Я уставился в ковер, затем попытался отодрать от него свой взгляд. — Мама однажды сказала мне, что день, когда я родился, был самым счастливым в ее жизни. Скорее всего, она это выдумала — она никогда не была счастлива. Мне бы очень хотелось иметь фотографию, на которой бы она обнимала меня — меня и всё свое счастье. Мне бы очень хотелось иметь такую фотографию. — Я сказал себе, что не буду плакать. Я смертельно устал от всех слез в этом месте — особенно своих. Сделав вдох, я продолжил: — У моей мамы была депрессия. Мой отец пил. Мой брат был наркоманом. И я полюбил бурбон, как только сделал первый глоток…

Я вывалил всю свою историю. Всё, что мог вспомнить о матери, отце и Сантьяго. Рассказал им об автомобильных стеклах, о мистере Гарсии и том, как он играл для меня на трубе. О своих друзьях и о песне, которую сочинил. Об отцовских бутылках бурбона. Рассказал о брате — о том, как он причинял мне боль, как взял власть в доме в свои руки, как управлял им горящими злобой глазами и крепкими кулаками, и как отец с матерью позволяли ему это делать. Рассказал о поселившейся в нашем доме печали. О том, как мама хотела, чтобы я прикасался к ней, и как у меня от этого ехала крыша. Я рассказал им всё, что помнил, ощущая себя так, словно на меня обрушилась хлещущая дождем и ветром буря, но я все равно продолжал говорить. Должно быть, я говорил очень долго, потому что бросив взгляд на часы, обнаружил, что прошел целый час.

— Мне стоит остановиться, — сказал я.

— Тебе нужна передышка?

— Нет, я в порядке.

— Тогда почему тебе нужно останавливаться?

— Не знаю. Думаю, это всё, что я хотел рассказать. Я и так долго говорил.

— Могу я задать тебе вопрос, Зак? — спросил Рафаэль.

Я взглянул на него. Адам хотел что-то сказать, но Рафаэль не дал ему, продолжив:

— Этот рисунок?.. — Им завладела какая-то мысль, и он пытался вытолкнуть ее наружу. — Этот рисунок имеет какое-нибудь отношение к твоей истории? — Он указал на лист, который я засунул под стул. Не знаю, заметил ли его Адам. Наверное, да. Он всё замечает.

— Давай взглянем на него, — предложил он.

Я вытащил рисунок и положил его в середину круга.

Воцарилось долгое молчание. Группа изучала его, хотя в нем не было ничего такого, что можно было бы изучать.

— Красивый, — сказала Лиззи. — Я не знала, что ты художник.

— Я не художник.

— Художник, — возразила Шейла. — Самый настоящий художник.

Я посмотрел на рисунок, пытаясь увидеть то, что видят остальные.

— Хочешь рассказать нам о нем?

Я пожал плечами, подняв на Адама глаза.

— Всё в нем, — ответил я.

— Что, «всё»?

— Вся моя жизнь.

Я прекрасно понимал, что Адам говорит мне своими глазами. Я знал, что внутри меня есть слова, но их так тяжело было вытащить наружу.

— Это я, лежащий на обочине дороги. Рядом со мной мертвая собака. Я как эта мертвая собака. А дорога просто куда-то ведет. Все дороги куда-то ведут, они бесконечны, я же никуда не иду. Я мертв, как эта собака.

— Почему собака?

— Я люблю собак. У меня была одна. Я рассказывал о ней? Не помню.

Все отрицательно покачали головами.

— Мою собаку звали Лилли. Она спала со мной. Я говорил с ней и, казалось, что она меня понимает. Она умерла, когда мне было около пяти. Я нашел ее во дворе. Она не дышала. Мой отец был пьян. «Собаки умирают», — сказал он мне и пошел пить дальше. Я закопал собаку на заднем дворе.

— Сам? — У Адама было странное выражение лица. Он выглядел печальным. Словно сказанное мной расстроило его.

Я кивнул.

Он кивнул в ответ.

— Может быть, я думал о Лилли. Не знаю. По правде говоря, я ни о чем не думал. Я просто рисовал. Мне приснился сон, и я не мог снова заснуть, поэтому встал и нарисовал этот… этот…

— Автопортрет, — закончил за меня Рафаэль.

— Да, наверное, ты прав.

— Почему пустыня? — Адам всегда задает много вопросов, касающихся наших картин. Он это любит.

— Это место, в котором я живу. Я живу в пустыне. Всегда в ней жил.

— Тебе нравится пустыня?

— В ней тихо. И она не бесплодна. Все думают, что в пустыне ничего нет. Думают, что это лишенное воды, мертвое место, но это не так. На самом деле она как лес. Нет, в ней нет деревьев, но в ней много чего растет. Она изумительная. Правда. Пустыня потрясающая. Если вы проведете в ней какое-то время, то узнаете, какая она замечательная. Однажды я ходил в пустыню с отцом, он знал названия всех растущих там растений. Это был самый лучший день в моей жизни.

— Значит, — сказал Адам, — ты — мертвый — с мертвой собакой лежишь в сердце пустыни, где растет множество растений. Здесь есть смерть и есть жизнь.

— Наверное.

— Как думаешь, сможешь связать этот рисунок со своей историей?

— Думаю, да. — Мне на ум пришли разные вещи. — Может быть, я всегда чувствовал себя так в своей семье. Как будто я уже мертв. Как будто я — всего лишь тело на обочине дороги. Вот кем я был. Вот что я чувствовал.

— Но ты не мертв, Зак. — Голос Рафаэля был тихим, но твердым.

Я уставился в пол.

— Мне кажется, что мертв. Почти все время.

— Я вижу тебя, Зак. — Любимое выражение Адама.

— Я тоже тебя вижу, — ответил я, насмешливо взглянув на него.

Он улыбнулся, покачав головой.

— Когда ты в последний раз ощущал себя живым? По-настоящему живым?

Как только Адам задал этот вопрос, я уже знал ответ на него. Только я ему не ответил. Я не хотел говорить этого в группе. Не хотел говорить никому. Мои губы дрожали, и я не мог унять их дрожь. Соленые капли побежали по моим щекам, и взгляд затуманился. Я с силой сжал кулаки, собираясь. Сначала перестали дрожать губы, потом остановились слезы. Я сделал глубокий вдох и разжал кулаки. Снова опустил взгляд в пол. Слова сами срывались с моих губ, я ощущал их — слова, которые не хотел произносить:

— В последний раз… в последний раз я чувствовал себя по-настоящему живым, когда мне пел Рафаэль.

— Что он пел тебе?

Я знал, что Адам смотрит на Рафаэля, хотя сам глядел в пол.

— На самом деле я даже не сознавал, что он поет мне. Мне снился кошмар, он подошел, сел на мою постель и пел мне, пока я не успокоился.

— Но если ты спал, то как мог знать, что Рафаэль тебе пел?

— Он сам мне сказал. — Взглянув на Рафаэля, я попытался улыбнуться, но улыбка не вышла. Я ненавижу говорить о своих чувствах. Ненавижу. Мне больно. Я сделал еще один вдох. — Он сказал мне об этом, а потом спел песню, песню, которую пел мне ночью. Он пел эту песню своему сыну. — Я замолчал. Я больше не мог говорить. Слишком сильно дрожали губы. Я просто не мог говорить.

— Это было прекрасно. Ты не считаешь так, Зак?

— Но я не хочу чувствовать себя живым, неужели вы не понимаете?! Неужели не понимаете?! Сколько раз мне вам это повторять? — Я так громко кричал, что мой голос срывался. — Я не хочу чувствовать себя живым!

Не контролируя себя, я вскочил на ноги и выбежал из комнаты. Все кружилось перед глазами. Когда же мир вокруг меня перестал кружиться, я обнаружил, что сижу перед деревом Рафаэля, деревом по имени Зак.

4

Я так устал.

Боже, как же я устал.

Все казалось серым, пустым и далеким. Я знал, что если не отдохну, то просто умру, поэтому лег на землю и уснул. Во сне я проснулся, на улице стояло лето, и мои глаза были зелеными как листва деревьев. Я был очень счастлив, но в то же время чувствовал себя ужасно уставшим, поэтому снова лег спать. Проснувшись, я обвел взглядом летний мир. Ни единого облачка на синеве небес, воздух чист и свеж, и обрушившееся на меня счастье почти невыносимо. И я снова уснул. И снова проснулся. Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался, но всё это был лишь один длинный сон.

Разбудил меня Рафаэль.

— Проснись, Зак, — тряс он меня.

Я медленно поднялся. Огляделся. Я еще не пришел в себя и не совсем понимал, где нахожусь.

— Ты в порядке, Зак?

— Наверное.

— Холодает. Идем в кабинку.

— Как ты узнал, где меня найти?

Рафаэль посмотрел на меня так, будто я задал дурацкий вопрос.

— Я думал, мы не должны никого спасать. Таковы же правила.

— Я не спасаю тебя.

— Тогда что ты делаешь?

— Утаскиваю с холода.

— Разве это не спасение? Спасение тут непозволительно.

Рафаэль поднял взгляд на грозовые тучи.

— Кажется, будет ливень. — Он посмотрел на меня. — А ты даже от дождя уберечься не можешь.

— Мне нужно покурить.

— Господи, надень хотя бы куртку сначала. Ты безумец, Зак. Безумец.

5

Эмит протянул мне сигарету и дал зажигалку.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Ты как?

— В норме.

— Спасибо за историю.

— Уху. Мы тут этим и занимается — историями. Ты следующий.

— Меня это охереть как радует.

Я засмеялся.

— Нелегко тебе пришлось.

— Поэтому я и здесь. Поэтому мы все здесь.

— Нда. Знаешь, я ненавижу твоего брата.

— Ты даже не знаешь его.

— Он бил тебя, парень. Я ненавижу его за это.

В это мгновение разразился дождь. Мы с Эмитом молча смотрели на разбушевавшийся ветер и льющую с небес воду. Может быть, мы стали зависимы от бурь. Может быть, это и так. Я докурил свою сигарету, Эмит предложил мне другую. Я ее взял.

— Чувствую себя под стать этой дерьмовой погоде.

— Я тоже, — согласился я.

— Дождь пробуждает мир.

— Откуда вдруг такая мысль?

— От сестры. Она всегда мне так говорит.

— Она хорошая, твоя сестра?

— Она замечательная.

— Это здорово, что у тебя есть сестра.

— Она еще не махнула на меня рукой. Еще нет.

— Может, никогда и не махнет.

Эмит ничего не ответил. Он словно ушел в себя. Думал о чем-то, может быть, о сестре, может быть, о чем-то еще. Я видел, что кто-то идет к нам, в курительную яму, под дождем. Видел зонт, и когда фигура приблизилась, разглядел, что это Лиззи. Дойдя до нас, она, не закрыв зонта, полезла в карман за сигаретами.

— Помочь? — Я взял у нее зонт и поднял над ее головой.

Она вытащила и зажгла сигарету.

— Ты засранец, — сказала она. — Оставил нас в группе одних. Мы даже не успели тебе ничего сказать. Теперь ты наш должник.

Пожав плечами, я уставился в землю.

— Ну, я жду.

— Прости, — извинился я. — Я просто… я не знаю, что произошло.

— Ты прекрасно знаешь, что произошло. Ты испугался. И сбежал. Плавали — знаем. — Она рассмеялась. — Не делай так больше, ладно? — Она одарила меня улыбкой. Ее улыбка была по-настоящему прекрасной.

— Не буду.

— Я вижу тебя.

— Уху. Я тоже тебя вижу.

— Правда?

— Правда.

И мы с ней вдруг сказали в унисон:

— Я вижу тебя. Правда, вижу.

Мы смеялись и смеялись. Но что в этом был смешного? Я вижу тебя, Зак. Я тебя вижу.

Воспоминания

— Что олицетворяет дорога?

— Любая дорога?

Адам наградил меня своей любимой ироничной улыбкой.

— Знаю, знаю. Что олицетворяет та дорога? — Я уставился на фотографию детей Адама. Они выглядели счастливыми. Я подумал о Сантьяго.

— Опять смотришь на снимок моих сыновей?

— Да. — Я пытался сосредоточиться на разговоре, иногда мне это непросто дается. — Дорога? Не знаю, Адам. Правда, не знаю. Ну, это же дорога. Она куда-то ведет, но я не знаю — куда.

— На твоих других рисунках, тех, что ты рисовал в школе, присутствовали когда-нибудь люди?

— Нет.

— Что ты рисовал?

— Городские пейзажи. Так их называл мистер Дрейк. Здания, аллеи, улицы.

— Пустые улицы?

— Да. Иногда рисовал машины.

— С водителями?

— Нет.

— И никаких людей на твоих городских пейзажах?

— Получается, что так.

— Угадай, кем полны города?

— Ну да, да, они полны людей.

— Но в мире Зака людей нет.

— Ну не знаю, может, я не люблю людей.

— Не думаю, что это так. Я предполагаю, что ты очень любишь людей. Ты любишь Рафаэля. Любишь Шарки. Тебе нравится мистер Гарсия, нравится Эмит — думаю, что нравится.

— Да, он нравится мне.

— Тебе нравился Марк. Нравится Лиззи, Шейла, Келли и… — есть хоть кто-нибудь в группе, кто не нравится тебе?

— Нет. Мне нравится вся наша группа.

— Не нравится хоть какой-нибудь психотерапевт?

— Есть такой один. Он болван.

— Это было честно. Значит, из всех наших психотерапевтов тебе не нравится только один?

— Выходит, что так.

— Ты любишь людей, Зак. Так что, не в этом твоя проблема.

— Тогда в чем она?

— Давай разберемся в этом.

— Ты знаешь, в чем моя проблема?

— Нет.

— Но у тебя есть теория?

— У меня полно теорий, Зак. И они ни черта не значат. — И он перевел разговор в нужное ему русло. Угу, как будто я этого не заметил. — Откуда такой рисунок?

— Оттуда, что именно так меня и нашли. На обочине дороги.

— Помнишь, какой?

— Да. Ведущей в Карслбад. Старое шоссе на севере Эль-Пасо. Там меня и нашли.

— Ты помнишь что-нибудь еще?

— Меня трясло.

— От холода?

— Я умирал.

— Умирал?

— Да. Алкогольное отравление. Очень сильное. Знаешь, от него можно умереть.

— Да, я знаю. Ты помнишь, кто тебя нашел?

— Коп. После этого все как в тумане. Я был в больнице. Она мне часто снится. — Я оторвал взгляд от пола и посмотрел на Адама. — Я чуть не умер.