1

У меня новая зависимость: чтение дневника Рафаэля.

Да, да, я знаю, что это нехорошо, но этот парень оставляет его на столе, и тот так и зовет меня к себе. Ну ладно, дневники не могут никого никуда звать, если только вы не слышите голоса. У нас тут есть женщина, которая все время дрожит. Как-то она глянула мне прямо в глаза и заявила, что я страдаю. Я, может, и страдаю, но уж точно не слуховыми галлюцинациями.

В общем, сейчас этот дневник побуждает меня взять его в руки и прочитать, что написал Рафаэль. «Побуждает» — так бы сказал мистер Гарсия. И теперь, вспомнив о нем, я абсолютно уверен, что единственное от чего я немилосердно страдаю — от интеллектуального любопытства. Психотерапевты назвали бы это по-другому. Они сказали бы, что я попираю чужое личное пространство. Как по мне, так все зависит от того, с какой стороны на это посмотреть.

Мне думается вот что: если для Рафаэля дневник настолько личная вещь, то почему он оставляет его на столе? Он все время на нем лежит, а стол — место общественное. Ну ладно, я знаю, что все это хрень собачья, и знаю, что читать чужие дневники плохо. Наверное, мне тоже нравится залезать в головы других — как и всем вокруг. И особенно нравится залезать в голову Рафаэля. У него обалденный образ мыслей.

Чтение дневника Рафаэля здесь посчитали бы нездоровым поведением. У нас же тут проводят специальные занятия по поводу личных границ. У здоровых людей правильные границы. У нездоровых людей… давайте лучше не будем об этом? Приведу пример. Некоторые люди огораживают себя стенами и не подпускают к себе никого — это здесь считают нездоровым поведением. Некоторые люди подпускают к себе всех и кого ни попадя и позволяют себя топтать. Это тоже считают нездоровым поведением.

Никто не говорил мне, что чтение дневника Рафаэля означает вторжение в его личное пространство, что уж точно бы посчитали нездоровым поведением. Еще в группе бы это посчитали секретом, а секреты мы друг от друга не держим. Секреты нас убивают — такова их теория. Ну и еще, я в принципе не должен говорить в группе о чем-то подобном, так как должен говорить только о себе. И не должен использовать при этом местоимения «мы» и «нам», типа: «Когда нам грустно, мы плачем». Нет, нет, нет. Я должен сказать: «Когда мне грустно, я плачу». Адам всегда нас поправляет. Такой весь милый и вежливый, он не стесняется поправлять нас, обрывая прямо на середине фразы. Ладно, я понял все, понял. Я, я, я, я, я. Я чувствую это, я чувствую то. Да понял я, понял.

Терапия выводит меня из себя. Мне стало лучше? Да я нахуй злюсь. Это тоже часть терапии? Может, смысл в том, чтобы перестать злиться? Откуда мне знать. Все что я знаю — что по вторникам и четвергам проводятся занятия с группой «Против злости». Может, мне стоит к ней присоединиться? Черт, да я могу ее возглавить.

Шарки злится, это стопудово. И злится больше меня. Я помню про «это не соперничество», тут это хрен забудешь. И даже Рафаэль злится. У нас есть на то причина — жизнь обошлась с нами не очень по-доброму. Наверное, стоит составить новый список: «Причины, по которым я злюсь». Я не в себе, я в растрепанных чувствах, я в полном раздрае. Я З-О-Л. Вот поэтому у нас здесь нет бейсбольных бит. Поэтому здесь не допускаются колюще-режущие предметы. Но, слушайте, если вы — не лобовое стекло, то рядом со мной можете чувствовать себя почти в безопасности.

Я работаю над собой. И на полном серьезе считаю, что записи в дневнике Рафаэля стали частью моей терапии. Этот парень пишет просто изумительные вещи. Серьезно. От его слов мое сердце рвется на части. Рафаэль очень… вдумчивый. Он зарабатывает себе на жизнь сценариями, и это клево, но я вижу в Рафаэле поэта — как и в мистере Гарсии. Я пытаюсь учиться у них. Это же вовсе не плохо.

Вчера, когда я остался в кабинке один, ноги сами принесли меня к столу Рафаэля. На нем лежала пара набросков для будущих картин. Взяв в руки и пролистав его дневник, я нашел замечательную историю о монстре.

Мальчик и монстр

1.

Мальчик читает монстру. Как Шахерезада. Каждую ночь он читает историю для монстра, пока тот не уснет. И тогда мальчик проживет еще один день. Так он будет жить вечность.

2.

Мальчика зовут Рафаэль. Ему семь. Ему могло бы быть и пять, и шесть, и восемь лет, но сейчас ему семь. Он вырастет и станет писателем, но никто об этом сейчас не подозревает — даже сам мальчик.

И в написанных им историях будет много монстров.

3.

Мальчик читает монстру историю своей жизни, опуская некоторые подробности. Он боится разозлить монстра. Если тот разозлится, случится что-то очень плохое. Мальчик думает, что монстр предпочитает счастливые истории со счастливыми мальчиками, поэтому придумывает о себе счастливую историю. Он достиг совершенства в придумывании счастливых историй. Он уверен, что эти истории нравятся монстру. Он в этом уверен.

4.

Мальчик взрослеет, и монстр начинает к нему приходить — почти всегда ночью. Он жаден до новых историй. Мальчик, теперь уже почти мужчина, но все еще с душой ребенка, продолжает читать ему истории, чтобы сделать монстра счастливым. В глубине души этот мужчина-мальчик знает, что монстр никогда счастлив не будет.

Но он продолжает читать истории, написанные им для него.

5.

Иногда Рафаэлю не хочется читать истории монстру. Он устал. Бывают ночи, когда монстр не приходит, и Рафаэль надеется, желает и верит, что монстр ушел навсегда. Иногда монстр не приходит неделями и месяцами, и тогда Рафаэль начинает думать, что он свободен. Он молит бога, чтобы монстр умер.

Но монстр всегда возвращается.

6.

Мальчик стал мужчиной (но в душе все равно остался ребенком). Чтение историй монстру сводят его с ума. Он начинает пить. Ему всегда нравилось пить, но теперь выпивка становится его избавлением. Он пьет и пьет, читая истории монстру. Сейчас он знает, что всегда ненавидел этого монстра. Он все спрашивает себя: что случится, если монстр узнает правду? Его сердце горит в огне, и боль становится невыносимой.

Но выпивка помогает дочитывать монстру истории до конца.

7.

Рафаэль, мужчина-в-душе-еще-мальчик, становится старше. Его волосы седеют, и он выглядит как человек, научившийся шептать слово «страдание» так, словно это молитва. Он забыл такие слова, как «счастье» и «радость». Он смеется, но его смех пуст и фальшив. Неподдельны лишь слезы.

Он спрашивает себя: почему у него есть монстр? Почему он сдался ему?

8.

Он думает: что бы случилось, если бы я перестал читать монстру? Что, если бы я прочитал ему настоящую историю — историю о мальчике, который был истерзан и полон боли, и хранил раны на своем теле как самое большое сокровище? Пришлась бы ему такая история? Что бы ответил монстр, если бы я сказал, что не хочу больше читать ему истории о мальчиках, что хочу рассказать ему историю о Рафаэле, который хочет пересечь границу и войти в страну под названием «зрелость». Это непростая, но прекрасная страна, ты понимаешь это, монстр?

Сегодня, когда монстр придет, он расскажет ему ту историю, которую хотел рассказать всю свою жизнь.

9.

На улице темно. Снова опускается ночь, но он не боится. Это странное и новое чувство для него — бесстрашие. Он чувствует себя обнаженным, но это не так уж и плохо — ощущать свое тело, руки, ноги, грудь, ладони и сердце. Он сидит на постели. Выпивка ему не нужна.

Он не будет пить. Он ждет, когда придет монстр, чтобы рассказать ему свою историю.

Я знаю, что картина Рафаэля, которую он принес в группу, нарисована как раз к этой истории. Картина, которая ошарашила меня, которая заставила меня плакать, которая — как я думал — была обо мне. Я знаю это, но я в каком-то роде влюблен в эту историю. Кажется, я понял, почему Адам говорит, что хоть у нас всех и разные истории, в чем-то они все схожи. Я этого не понимал, но, начав читать дневник Рафаэля, видел в нем самого себя. Это лучше, чем смотреться в зеркало. Несмотря на то, что мне восемнадцать, а ему — пятьдесят три, я вижу в написанных им словах себя. Вижу. Звучит, наверное, бредово, но для меня это так, и для меня в этом есть смысл.

Адам не во всем прав, нет. Не думаю, что он одобрит то, что я читаю дневник Рафаэля. Но дело в том, что этот дневник помогает мне работать над собой. Почему кого-то должно волновать, что именно помогает мне при этом? Прямо так и слышу, как говорю все это Адаму. Вижу выражение его лица — оно напоминает мне, что я лгу сам себе, я читаю в нем: «Зак, ты нечестен с собой».

У меня зависимость, вот. Я тут поработал над собой и понял, что у меня алкогольная зависимость. А теперь у меня еще и зависимость к прочтению дневника Рафаэля. Тут говорят, что такое случается — когда перескакиваешь с одной зависимости на другую. Но лучше же читать дневник Рафаэля, чем пить бурбон или нюхать кокаин? Мне так кажется. Это моя точка зрения, я ее никому не навязываю. Ладно, признаю, что у меня от самого себя шарики за ролики заходят.

И я тоже начал вести дневник. Вот что я написал этим утром, проснувшись:

Я думаю, мой монстр имеет какое-то отношение к брату. Мой монстр имеет какое-то отношение к матери и отцу. И я знаю, что кровь в моих снах тоже имеет какое-то отношение к монстру.

Я застрял между желанием вспомнить и нежеланием вспоминать. Это я не хочу ничего вспоминать или монстр? Или, может быть, наоборот, монстр хочет, чтобы я все вспомнил? Если я вспомню, то со мной, может быть, случится что-то очень плохое.

Я подкармливаю своего монстра, и не знаю, плохо это или хорошо. Что, если я перестану его кормить? Может быть, я сам от этого умру. Наши с Рафаэлем монстры похожи? Интересно, есть ли монстр у Адама? У Шарки-то уж точно есть.

Еще одна мысль: у нормальных и у землян, скорее всего, нет монстров. Но у всех, кто находится тут, определенно есть. И у кого-то даже не один.

Это место все кишит монстрами.

Я уставился на написанное, думая о том, что, может быть, Бог не просто так дает нам монстров. Понятия не имею, зачем это ему, но, фишка в том, что я вообще ничего не знаю о Боге. Мы с ним не очень хорошие друзья. Мы с Богом не доверяем друг другу. Это моя вина? Может, да.

Есть и хорошая новость: я больше не хочу умереть. Во всяком случае, сегодня. Новый день — новые мысли и чувства. Бывают хорошие дни, бывают плохие. Такова жизнь. Не думаю, что знаю, что значит быть живым. Иногда я так сильно нервничаю, что у меня случаются панические атаки. Не нравится мне они. Я до мяса сгрыз ногти и даже начал жевать костяшки на пальцах, но Адам быстро это пресек, связав меня договором — никакого жевания костяшек. «Это границы, которые ты ставишь, чтобы не навредить себе». Да понял я, понял. Каждый день я делаю что-то, что выводит меня из себя. Почему я всегда выкидываю что-то неадекватное? Наверное, потому что я сам — неадекват. Неадекваты действуют неадекватно. Такие уж мы.

Нужно прекращать читать дневник Рафаэля. Это неправильно.

Но я не хочу прекращать.

И это нездоровое желание.

Я составлю в дневнике список. На одной стороне страницы я перечислю свои «здоровые» поступки, на другой — «нездоровые». Но что, если большинство окажется «не здоровыми»? Что тогда?

2

— Время истории, — улыбнулся Адам, обводя нас глазами.

Мы все прекрасно знаем, что означает эта фраза. Кто-то должен рассказать историю. Не какую-то там, не выдуманную, а свою историю. Это часть сделки, которую мы заключили, чтобы остаться здесь — со временем каждый из нас должен рассказать свою историю. Это часть излечения. «Излечение». Ненавижу это слово.

Адам посмотрел на меня, и я опустил взгляд в ковер. Я знаю, что когда-нибудь мне придется рассказать свою историю. К тому же я здесь уже больше месяца, а почти все рассказывают свои истории через неделю-две после прихода в группу. Ну что я могу сказать… мы все разные. Я не против этих историй. То есть, я не против самого Времени истории, если только историю не заставляют рассказывать меня.

Адам поинтересовался, что я такого интересного обнаружил в ковре. Эти дни он особенно мягок со мной — это после того, как я расклеился, когда Рафаэль принес на занятие картину с монстром. Мне кажется, что с тех пор Адам смотрит на меня немного по-другому. Мне это не нравится. Я же не чокнутый. Ну, не в себе немного. Нервничаю. Дергаюсь. У меня постоянно такое ощущение, будто я сделал что-то не то и меня вот-вот за это поймают. Выведут на чистую воду. С чего бы это?

Адам все еще глядел на меня, ожидая ответа.

— Что такого интересного ты обнаружил в ковре? — повторил он свой вопрос спокойным, тихим голосом. Доброжелательным. Причем он всегда у него такой. Меня это иногда раздражает.

— Пятно, — ответил я. — Видишь?

— Да, вижу. — Его улыбка теперь больше смахивала на усмешку. — Жизнь немного безалаберна. Ковры покрываются пятнами.

— Да уж.

— Ковры покрываются пятнами, людские сердца — шрамами, — продолжил он.

Я ответил ему насмешливой улыбкой.

— Лучше бы я был ковром.

— Понимаю, — сказал Адам.

— Не думаю, — возразил я.

Иногда я злюсь и становлюсь дерзким и склочным. Но эта не та злоба, при которой я хватаюсь за биту и колошмачу стекла автомобилей. Эта злоба обычная, ни во что не выливающаяся злоба.

Адам пожал плечами — само спокойствие, его ни капли не смущало мое поведение. Я даже беспокоюсь за него. Никто не может быть таким спокойным, находясь в обществе одних ненормальных. На самом деле порой я думаю, что мы не ненормальны, а анти-нормальны. И вот как можно оставаться таким спокойным перед лицом всех нас — анти-нормальных, которые точняк свалились с другой планеты?

Адам не собирался противоречить мне, он лишь заметил:

— Люди ходят по коврам. Ты же понимаешь это, Зак?

Об этом я не подумал.

— Ладно, — согласился я, — наверное, ковром я все-таки быть не хочу.

Адам кивнул, и уголки его губ изогнулись в полуулыбке. Он посмотрел на Шарки, но Шарки, который никогда не откажется поболтать о себе любимом, сказал:

— Не сегодня, чувак. Мне корректируют схему приема пилюль, и я весь в дурмане.

Это правда. Он и выглядит дерьмово, и по ночам лунатит — у него это частенько случается и немало меня пугает. Рафаэль обычно отводит его обратно в кровать, но я все равно успеваю сильно разнервничаться. Я ничего ему не говорю — у него сейчас тяжелое время. Да, сегодня неподходящий день для его истории.

Адам такое слету понимает.

— Я поговорю с твоим врачом.

Он о чем-то задумался, но, видно что-то для себя решив, устремил вопрошающий взгляд на Рафаэля. Тот ответил ему взглядом «ну что ж, ладно» и улыбнулся той самой улыбкой, в которой нет ни капли веселья. Улыбка Рафаэля может означать сотню разных вещей, и не всегда хороших. Но иногда она у него что-то вместо прочищения горла — я об этом уже говорил.

— Я родился, — начал Адам. Он всегда так начинает Время истории — как сказки всегда начинаются с «Жили-были…»

— Я родился, — повторил за ним Рафаэль, — на ферме… — У него тихий, мягкий голос, который приятно слушать. Его голос — как звучание трубы мистера Гарсии. У меня от его звуков переворачивается душа.

Мы все приготовились слушать его историю. У этого парня много чего было, пятьдесят три года — это не шутки, это уже почти старость. Конечно, он не такой старый, какими бывают лет в семьдесят, но и не ребенок давно. Вот только дело в том, что он как раз похож на мальчишку. Носит джинсы и брендовые кроссовки, и совсем не тянет на старика.

В общем, Рафаэль с очень серьезным выражением лица начинает рассказывать свою историю, и его темные глаза не темнеют еще больше, нет, в них, наоборот, загорается свет.

— Моя мама назвала меня Рафаэлем в честь своего любимого художника. Еще она сказала мне, что так зовут одного из ангелов — Святой Рафаэль. Никогда не мог понять, как ангелы могут быть еще и святыми. Меня это всегда удивляло. Мама была религиозной и очень любила меня. Отца я почти не помню.

— Они погибли, когда мне было пять. Нас с братьями и сестрами разобрали родственники. Сестер-близняшек, которым было по семь, взяла себе наша бездетная тетя. Наверное, ей всегда хотелось иметь дочек. Не знаю, может быть, я это придумываю. Один из наших дядьев взял себе двух моих младших братишек, совсем крохотных — им было два и три года — конечно, их все хотели взять. Кто таких не захочет? Дядя с тетей из Калифорнии забрали двух моих старших братьев — одному было десять, другому — двенадцать. У дяди был автосервис, и я подумал тогда, что он хочет, чтобы братья работали для него. Я был прав, они оба стали механиками.

— А я? Меня взял дядя Висенте. Он был еще молод и никогда не нравился мне. Было в нем что-то такое, что меня тревожило. Он был нехорошим человеком, но лишь он захотел меня взять. Поэтому я поехал жить к нему.

— Я не помню, как погибли мама с отцом. Мне рассказали, как это случилось, но это не то же самое — что помнить. Они попали в аварию. Подробностей я не знаю, потому как никто об этом не хотел говорить. Отец был махровым алкоголиком, так что я решил для себя, что отец сел пьяным за руль и убил и себя, и маму. Это лишь мои догадки, не знаю, так оно на самом деле было или нет. Думаю, в глубине души я просто хочу в это верить, но вся история про автомобильную аварию может запросто оказаться одной большой ложью. Я уже не знаю, что правда, а что — ложь. Кажется, я выдумал слишком много историй. Иногда я ненавижу себя за то, что все эти истории не очень-то красивы.

Терпеть не могу, когда Рафаэль говорит, что ненавидит себя. Иногда на него находит, а я не могу этого слышать. Почему он так хочет ненавидеть себя, ведь люди обычно совсем не хотят себя ненавидеть? Я понимаю, что это исходит откуда-то глубоко изнутри и добраться до туда чертовски сложно. У меня есть теория: люди, которые не должны бы ненавидеть себя, ненавидят себя. И люди, которые должны бы себя ненавидеть, не ненавидят. В этом мире все вечно через заднее место, и это одна из множества причин, по которым мы с Богом не очень хорошие друзья.

Я всмотрелся в лицо Рафаэля, которое прорезали морщины. Иногда их просто не замечаешь, и оттого он кажется молодым. Я смотрел на него, и слова, срывающиеся с его губ, были точно парящие в воздухе листья.

— … вскоре после того, как я начал жить с дядей Висенте, он стал со мной спать. Стал приходить ко мне в кровать. Все началось… не знаю… довольно невинно. Почти мило и нормально. Он приходил ко мне в постель и просто спал рядом. Обнимал меня. И это было приятно. Мне это нравилось. Мне было пять. Я грустил. Скучал по братьям и сестрам, по маме и папе. Мне было очень одиноко. И мне нравилось, что он обнимает меня. Потом все изменилось, и он начал заниматься со мной сексом… я, конечно, не понимал, что происходит на самом деле. Мне было очень больно и страшно. Сегодня я бы назвал это изнасилованием, но тогда я не знал такого слова и не знал, как называть то, что он делает со мной. Я никому не сказал об этом ни слова, ни разу, никогда. У меня было ощущение, что мне зашили рот. Я лишь знал, что то, что происходит — неправильно, и ощущал себя грязным. Иногда я долго стоял под душем, пытаясь отмыться, потому что хотел быть чистым. Я помню это. Мне казалось, что я уже никогда не смогу очиститься. Я ненавидел себя и задавался вопросом, что сделал такого, что дядя так со мной поступает. Я знал, что что-то сделал, но не знал, что именно.

— Мне очень хотелось, чтобы дядя куда-нибудь ушел, и через какое-то время я сам стал уходить. От реальности. Дядя приходил в мою комнату, снимал одежду, и я позволял своему сознанию унести меня вдаль. Я представлял себя летящей к солнцу птицей, которая сверху видит все деревья и реки мира. Я растворялся в несуществующем мире. Но он существовал. Существовал для меня. И я знаю, что этот уход от реальности помог мне выжить.

— Я был счастлив в те ночи, когда он не приходил. Он приходил не каждую ночь — может, раза два-три в неделю. Так продолжалось несколько лет. Пока мне не исполнилось восемь. Я подумывал о побеге, но так и не сбежал. Я не знал, куда мне бежать. И по большей части дядя Висенте был ко мне добр. Мы мало с ним говорили. Я почти ничего не помню, помню только, что мне было очень тоскливо и страшно, и что я мечтал о том, чтобы можно было жить в школе.

— Я знал, что у дяди есть девушка, однажды он пришел домой и сказал, что собирается жениться и что пришло время найти мне новое место. И добавил: «Смотри только, не говори никому, что ты вынуждал меня делать. А если скажешь, то они все поймут о тебе и никто тебя не захочет». Я ничего не ответил, только кивнул. Кто захочет мальчика, который позволял своему дяде делать с собой столь отвратительные вещи?

— Меня взяла к себе тетя, та, что забрала моих сестер. Я был счастлив. Более или менее. Она была добра ко мне, и я старался не мешаться ей под ногами. Вот только ощущение счастья скоро ушло.

Рафаэль обвел глазами комнату и отпил воды из бутылки. По его лицу текли слезы, но он плакал совершенно беззвучно.

— Мне иногда снятся сны. Сны о нем. В них он приходит ко мне. Он приходит ко мне всю мою жизнь. Несколько лет все было хорошо. Мне было хорошо, потому что я жил со своими сестрами и пытался притворяться нормальным. Я не был нормальным, но мои тетя с дядей были нормальными и они действительно любили моих сестер — они все делали для них, и я видел, что сестры счастливы и что у них нормальная жизнь. Я же… я стал эмоционально отчужденным парнем, отстранившимся от всех и не доверявшим взрослым. Я не хотел быть таким, но не мог ничего с собой поделать. Я не любил разговаривать ни с тетей, ни с дядей — по правде сказать, они и не выказывали желания общаться. Во всяком случае, со мной. Я понимал, что они взяли меня к себе из жалости. Я ненавидел, когда меня жалели — ощущал себя скребущейся в дверь собакой.

— Но они заботились о нас, и в доме был мир и покой. Дядя работал на почте, тетя занималась домом и церковными делами. Я мало что помню о тех годах. Мне было скучно. Я много читал и искусно притворялся счастливым. Для моей тети было очень важно, чтобы мы были счастливы.

— Когда я учился в восьмом классе, дяде с тетей пришлось куда-то уехать и мы все остались на выходные с дядей Висенте. Я очень не хотел возвращаться в тот дом, но ничего не сказал, хотя от ужаса мое сердце чуть не выпрыгивало из груди. И все, чего я боялся, случилось снова. Ночью ко мне пришел дядя Висенте. От него пахло пивом. Он заставил меня целовать себя, и я снова растворился в несуществующем мире. После этого я начал работать. Устроился на склад, помогал выгружать товар по вечерам трижды в неделю. Мне не полагалось работать по возрасту, но владелец склада платил мне наличные. Он платил мне по десять долларов за вечер — для меня это были огромные деньги. Я получал тридцать долларов в неделю, отдавал тете десять, остальные оставлял себе. Она говорила, что я должен копить их, но я ни цента не хранил — тратил их на курево, а потом мне вдруг пришла в голову мысль, что выпивать — тоже неплохо. И я начал караулить взрослых у магазина спиртных напитков, чтобы уговорить кого-нибудь купить мне вишневой водки. Так я привык болтаться на улице, пить и курить…

Меня не отпускала мысль, что мы с Рафаэлем в этом похожи — я его как никто понимал. Я прекрасно знал, о чем он говорил.

— Все друзья считали меня счастливым парнем, потому что я таковым притворялся — очень счастливым парнем. Но я уставал от всего этого притворства. Если бы я показал, что чувствую на самом деле, то, сомневаюсь, что друзья продолжали бы общаться со мной. Так что притворство было не так уж и плохо. Притворяясь, я, в какой-то степени, ощущал себя менее одиноким, а в какой-то — более, потому что чувствовал себя обманщиком. Чувствовал себя фальшивкой.

— Старшие классы я отучился без приключений. Получал хорошие оценки — по правде говоря, очень хорошие. По выходным много пил с приятелями и всегда где-то подрабатывал, чтобы у меня водились деньги на выпивку. Забавно. У меня было много друзей. Полным полно друзей — и никто из них меня не знал. Однажды девушка, которой я нравился, спросила меня: «Какой ты, Рафаэль?» Посмотрев на нее, я ответил: «Непознаваемый». И это была самая правдивая вещь, которую я сказал за всю свою жизнь.

— Дядя с тетей тратили деньги на моих сестер, но не на меня. Тетя говорила, что мне есть где спать и есть что есть, и я должен быть им за это благодарен. И я был благодарен. Был. Когда я окончил школу, дядя сказал, что настало время мне начать самостоятельную жизнь. Я ответил, что это хорошая идея. Еще он сказал, что ему не нравится, что я пью, и теперь, когда я вырос и у меня есть аттестат, мне будет несложно подняться на ноги. И добавил, что если я буду продолжать в том же духе, то допьюсь до смерти. Он сказал, что я весь в отца. Не думаю, что дядя с тетей по-настоящему любили меня.

По его лицу опять текли слезы. Он плакал, и у меня разрывалось сердце. Вот что происходит с тобой, когда ты рассказываешь свою историю — ты истязаешь себя. Неважно, что все это происходило с тобой годы назад, потому что ты переживаешь это снова, сейчас. Поэтому-то я и не хочу рассказывать свою историю. Не хочу ощущать все заново в этом «сейчас». Нет уж, черт возьми, мне это точно не нужно.

Рафаэль снова отпил воды из бутылки.

Какой бы была его жизнь, если бы у него были дети? Я знаю, что у него нет детей — он сам мне сказал. Жаль, он был бы хорошим отцом, потому что он добрый. И хотя где-то глубоко внутри он немного зол, он еще и необыкновенно нежен. Он в чем-то жесткий, а в чем-то мягкий, и нежная, мягкая сторона его натуры сильнее жесткой и злой. Может быть, я горожу бессмыслицу, откуда мне, на хрен, знать. И, боже, как же я надеюсь, что в истории Рафаэля будет хоть что-то хорошее, потому что мне очень нравится Рафаэль…

— … и, черт, как же я был напуган. Я не знал, что делать. Мне было восемнадцать, но я ничего не знал о том, как жить самостоятельно. Я устроился на работу в службу обслуживания зданий, и дядя разрешил мне пожить у них с тетей до конца лета, чтобы я смог скопить немного денег. Затем я переехал в паршивую однокомнатную квартиру и устроился на вторую работу — и это было хорошо, у меня не оставалось времени на выпивку. Я работал семь дней в неделю, читал книги и курил. Такова была моя жизнь. Вот только в действительности я жил у себя в голове, в своем собственном сознании.

— К концу этих двух лет я поднакопил достаточно денег на учебу в университете, хотя понятия не имел, что нужно сделать, чтобы туда попасть. В школе я учился на отлично — не знаю, как мне это удавалось, ведь я ненавидел школу. Не буду вдаваться в подробности, в конечном итоге я поступил в университет и даже получил стипендию. Годы в колледже прошли словно в тумане — я много пил, учился, проводил время с теми, кто любил промочить горло, а потом просто получил диплом.

— Я поехал в Калифорнию с мыслью стать писателем. Питье и писательство — единственное, что я умел делать. Не знаю, почему я подумал о Калифорнии, но мне было двадцать четыре и эта идея в то время показалась неплохой. Приехал я туда без гроша в кармане и сразу же пошел искать работу. Однажды вечером я выпивал в баре и разговорился с парнем, работавшим декоратором на Студии Юниверсалс. Я сказал ему, что хочу писать сценарии к фильмам, что было полной ложью. До этого момента мне вообще не приходило в голову быть сценаристом. Мы с этим парнем, Мэттом, напились и проговорили всю ночь. Он сказал, что если я хочу устроиться в студию декоратором, то он может мне помочь. Он дал мне свой номер телефона, и я перезвонил ему через пару дней.

— Мы встретились, и все пошло как-то странно. Он сказал, что если я с ним пересплю, то он сделает так, что меня возьмут на работу. Я спросил, откуда мне знать, что он выполнит обещанное. Тогда он вытащил бланк анкеты для поступления на работу. «Нам нужны люди, — сказал он. — И сейчас открыто две вакансии». Я заполнил бланк, и он сказал, что на следующий день покажет мне студию, но если я не пересплю с ним, то он сделает все, чтобы я работу не получил. Он и правда показал мне студию и даже представил своему боссу. В общем, я подумал, что может быть, Мэтт не обманывает меня. К моему великому стыду я переспал с этим мужчиной. Я ничего не чувствовал — просто позволял ему делать со мной то, что он хочет. Все было как с дядей Висенте. Вместо меня под ним лежала пустая оболочка. Я ничего не чувствовал, я ушел от реальности.

— Я действительно получил работу, и если Мэтт хотел переспать со мной, я не отказывал ему. Я понимал, что практически занимаюсь проституцией, но мне было плевать. Это длилось недолго. Мэтт нашел нового парня, что меня нисколько не тронуло. Мэтт нравился этому новому парню, к тому же и сам Мэтт понял, что у нас с ним нечего не склеится. Мне была по душе моя работа, и мне так много платили, что я сам себе казался богатым. Я старался поменьше пить и мне это удавалось. Я освоил работу декоратора, подружился с кое-какими людьми и через несколько лет стал потихоньку пробиваться в сценаристы. Это заняло у меня семь лет, но я стал сценаристом. Нет, я не написал ничего значимого — сценарий туда, сценарий сюда. Но я этим жил, и это и хорошая новость, и плохая. Для написания сценариев мне приходилось хорошенько набираться, и я с одинаковой страстью отдавался и писательству, и пьянству.

3

Рафаэль не остановился на этом, он еще некоторое время рассказывал о своем пьянстве, работе и неудавшейся женитьбе. Все это звучало очень печально. Но главное-то было в том, что Рафаэль многого добился и стал тем, кем стал. Этот парень, кажется, прочитал все, что только можно — я это вижу, когда мы о чем-то говорим. Он знает кучу вещей. Рафаэль не какой-то наемный писака, зарабатывающий бешеные бабки в Голливуде написанием разного рода дерьма. Он считает себя таковым, но это не так. Он настоящий, и он всегда был по-настоящему одинок. Да, он алкоголик — это правда, и это проблема, но я не вижу в нем психически искалеченного парня, которого насиловал ублюдочный дядя. Я ненавижу его дядю. На полном серьезе — ненавижу. Но, не знаю почему, не вижу в Рафаэле несчастного забитого мужчину. Он сильнее всей этой боли. Вот что я вижу. Может быть, я хочу это видеть. Откуда мне, к чертям, знать?

Я знаю, что Рафаэль думал о том, чтобы покончить с собой. Он сказал мне об этом как-то ночью, когда мы не могли уснуть и все говорили и говорили. Вообще-то это я завел об этом разговор.

— Ты когда-нибудь думал о том, чтобы покончить с собой? — спросил я.

— Да, — ответил он.

— Расскажи.

Поколебавшись немного, он почти шепотом рассказал мне эту историю.

— Бывало, я представлял себе, как еду по Мохаве, останавливаю машину, раздеваюсь и направляюсь в пустыню — иду, и горячий песок обжигает мне стопы. Я представлял, как иду и иду, пока не начинаю гореть — внутри и снаружи. Представлял, как мое тело лежит на пустынном песке, мертвое. Я хранил эту картинку у себя в голове и думал: да, это то, что я заслуживаю. Заслуживаю подобной смерти.

Я долгое время молчал, затем спросил его:

— Так почему же ты этого не сделал?

— Потому что вместо этого пришел сюда, — ответил он.

— Почему?

— Потому что я решил, что хочу жить.

И он улыбнулся. Я тогда подумал, что ни у кого в мире нет такой потрясающей улыбки, как у него. Иногда я теряюсь и не могу понять, что реально, а что — нет. Но в тот момент я понял, что Рафаэль — самый реальный человек, которого я когда-либо знал.

Я сидел и думал о тех вещах, о которых мы с Рафаэлем говорили, и вдруг понял, что он закончил рассказывать свою историю. В комнате стояла тишина. Наверное, это дань уважения. Мир нещадно нас всех потрепал, и мы говорили об этом — ну ладно, сам я не говорил, но Рафаэль-то с другими говорили — и, черт, это стоило уважения. Поэтому мы все молчали.

Иногда Адам задает вопросы до того, как на рассказанную историю откликнется кто-то из группы, иногда ждет. Сегодня он ждать не стал.

— Давай вернемся немного назад, — сказал он. — Ты почти ничего не рассказал о своей женитьбе. Сколько лет, ты сказал, вы были женаты?

— Почти пятнадцать.

— Это долгий срок.

— Да, — выдохнул Рафаэль, и по его щекам снова потекли слезы. — Я причинил ей боль. Не могу об этом говорить. Не могу, — сказал он и зарыдал.

Это было невыносимо. Я хотел, чтобы все это закончилось, хотел чтобы Адам наконец дал отбой. Мне было так плохо, что я не в состоянии был слушать что-то еще. И я знал, что скоро отключусь. Адам называет это абстрагированием. Мне насрать, как это называется, когда я не могу оставаться тут, когда мне нужно от всего отрешиться, и я знаю, как это сделать. Тем и хорошо забытье. Тем и хорошо абстрагирование. Они помогают мне выжить. Так что в этом плохого?

Но, может быть, жить — не значит выживать?

После группового занятия я пошел бродить по округе, наплевав на то, что должен был присутствовать на другом занятии. Мне хотелось побыть одному и подышать воздухом. Можете называть это замыканием в себе, мне все равно — порой мне необходимо побыть какое-то время наедине с собой.

Было довольно странно бродить трезвым. До приезда сюда каждый мой поход на улицу проходил за компанию с бурбоном. А сейчас у меня с собой был только я сам. И мне это начинало нравиться. Так я мог думать. И не плакать. От слез все равно легче не становилось.

Так что я просто гулял. Один. Наверное, одиночество — тоже своего рода зависимость. Кругом только деревья и кусты — красота. Немного побродив, я решил войти в лабиринт. У нас тут есть лабиринт, который призван успокаивать, если войдешь в него и сядешь посередине. Мне он нравится, я вижу в нем смысл. Вот в дыхательной гимнастике я его не вижу, в отличие от всех остальных.

Это Адам предложил мне ходить в лабиринт. Сказал, что нужно направляться к его центру с каким-то намерением, думая о чем-то определенном.

Я думал о Рафаэле — теперь я знал гораздо больше о его монстре. Затем начал думать о своем собственном монстре. Рафаэль всю свою жизнь читает монстру истории. Он читает их для того, чтобы тот его не поглотил. Может быть, я делаю то же самое?

Я вошел в лабиринт, сосредоточившись мыслями на своем монстре.

Что нужно этому монстру?

Что мне дать ему, чтобы он оставил меня в покое?

Воспоминания

Я уставился на дату в своем календаре. 2 февраля.

Посчитал, сколько дней я здесь нахожусь. Здесь — в месте, которое должно меня излечить. Мне все еще хочется выпить.

Ладно, может быть, я действительно алкоголик.

Ведь если бы я не был алкоголиком, то мне бы не хотелось так пить. Ну да, мне всего восемнадцать, может я еще даже школу не закончил. Только штука в том, что «зависимости» не зависят от возраста и школы. Может быть, Адам и прав.

Я тут уже тридцать три дня. Какой бы моя жизнь не была раньше, теперь у меня есть только это место. Только кабинка номер девять.

Да и что такое прошлое? Для чего оно? Что оно значит?

— Знаешь, — вдруг сказал Рафаэль, — у моей тети перед смертью была болезнь Альцгеймера.

Я словно нечаянно подслушал разговор, который он вел сам с собой.

— Она хоть что-нибудь помнила?

— Нет, Зак, ей было шестьдесят четыре года, и она даже не помнила о том, что все еще живет.

— Это очень печально.

— Да, очень печально. Она как будто уже была мертва.

— Понимаю. Но, может быть, это нормально — начинать все забывать перед смертью?

— Ты планируешь вскоре умереть, Зак?

Я прекрасно понял, что он хотел этим сказать.

Может быть, я и правда был похож на его тетю? Мертвый, но все еще живой.