«СМЕРТЬ ПРЕДАТЕЛЯМ!»

Голиаф проснулся после полуночи. Погода резко переменилась, сразу стало холодно. На дворе разыгралась метель, ветер ревёт, как на море во время шторма.

Старый батрак начинает разматывать клубок воспоминаний. Голиаф… Да какой он Голиаф! В паспорте точно записано: Янис Са́лминь. Но юноша рос таким жилистым, плечистым и сильным, что соседская Юлите как-то воскликнула игриво: «Не буду с тобой танцевать! Боюсь… Ты же, как Голиаф. Сожмёшь — и из меня дух вон».

Голиаф, как рассказывают древние легенды, был сказочным великаном и силачом. Прозвище это так и осталось за Янисом; даже в Сиполайне мало кто помнит настоящее имя угрюмого батрака.

В комнате глубокая тьма, и всё-таки Голиаф рассчитал правильно: сейчас около трёх, дело уже идёт к рассвету. За долгие годы батрацкой службы он наловчился даже ночью, в постели, точно определять время и погоду. Удары ветра по крыше, стон оголённой сирени за окном, дребезжание окон и другие приметы ясно говорят: зима оскалила свои острые зубы.

Как чувствует себя Белочка там, на сеновале?

Чадурский батрак поворачивается на другой бок. С годами сила его ослабла, однако он ещё такие тяжести ворочает, что другим не под силу. Но найдётся ли хоть один человек, который мог бы пожаловаться: «Голиаф меня избил… Голиаф меня обидел»? Нет таких!

А вот теперь он стал злым, очень злым… Там, за стеной, на хозяйской половине, живёт Гнида.

Как иначе назвать Герту, иссиня-белую, как тощий творог? Летом не проходило дня, чтобы Гнида больно не ущипнула бы Белочку или не плюнула ей в глаза. И он, Голиаф, ничего не мог сделать… Как-то он оттащил Герту от Белочки, но тут же прибежала мадам: «Ах, так? Абер так? Мало вас ещё пороли! Мало расстреливали и вешали!»

Э, и пороли немало, и стреляли, и вешали. В одной только Сиполайнанской волости двадцать два замученных… С госпожой Чадур шутки плохи: она показала смерти дорогу не в один дом…

Осенью Голиаф отвёз Гниду в Валку, в школу, и для Белочки стало хоть одним мучителем меньше. Но эта была самая страшная военная осень, когда гитлеровские трубы заливались на всю Европу: «Москва пала, Ленинград вот-вот падёт… Большевикам капут!»

Сиполайну душило отчаяние…

Не спится. Голиаф ворочается с боку на бок, прислушиваясь к дикому рёву метели. Уже четвёртый час. Надо зажечь ручной фонарь, пойти посмотреть в хлевах скотину. Это его первая обязанность после полуночи.

Резкий порыв ветра едва не сбросил Голиафа с обледеневшего крыльца. Каково же теперь Белочке? Не застыла ли до смерти?

С девочкой Чадуриха решила так: в комнатах большевистскому щенку не место! И вот Белочка ночует на сеновале над хлевом. Дора и Голиаф раздобыли для девочки вконец изношенную одежду и старую попону, но хлев есть хлев, тепла там немного. Старые батраки хотели тайком поместить её в доме, но Белочка — ни в какую. Она же знает, что им грозит, если нарушить приказ хозяйки. Чадуриха как-то устроила даже обыск на батрацкой половине: не прячется ли маленькая преступница за печкой?

По правде говоря, Белочка уже привыкла спать на свежем воздухе. Замёрзнуть не замёрзла, а закалилась вон как; щёки у неё, несмотря на голодуху, по утрам иногда прямо что розы.

Шагая к хлеву, Голиаф всё выше поднимает воротник. Это же не просто ветер, а настоящий громила, вырвавшийся из ледяной тюрьмы на волю. Как сечёт! Как жжёт! Весь сеновал, всю солому, наверное, перебрал по стебельку…

Ещё до полуночи зубы у Белочки застучали, как швейная машина… Что делать? Бежать к дяде Голиафу и тёте Доре? А не накличет ли она несчастье на их головы? Мадам возьмёт да и заглянет к ним для проверки именно в такую ненастную ночь.

Пятки одеревенели, по спине словно кто-то топчется в деревянных башмаках… И Белочка решает соскочить вниз, к скотине, через люк, в который сбрасывают сено и солому. Коровы не так безжалостны, как богатеи, они-то уж разрешат погреться у своих боков.

Белочка прыгает… И тут её настигает беда. Словно предвидя, что Майга может когда-нибудь надумать спрыгнуть к коровам, мадам внизу, как раз против люка, поставила табуретку.

Вскрикнув, Белочка падает. Бедняжка сильно ударилась о табуретку и вывихнула ногу.

Растревоженные коровы оглядываются, мычат. Белочка ползёт к той, что поближе, к Ду́мале. Та сначала обеспокоенно фыркает, а потом шершавым языком начинает лизать дрожащие плечи…

И вот старый батрак, войдя в хлев, замечает девочку, прильнувшую к тёплому боку коровы.

Утром мадам перед хлевом кричит, ругается, грозит, но Белочки нет как нет. Выйдя из себя, Чадуриха хватает трёхзубые вилы:

— Ты меня доведёшь! Влезу на сеновал — отбивную из тебя сделаю!

Жалко улыбаясь, Дора наконец сознаётся:

— Госпожа, милая, Белочка больна… Ногу вывихнула, а может, и косточку сломала какую. Голиаф принёс её на нашу половину…

Если до сих пор огонь дымил в кудели, то теперь он взялся ярким смоляным факелом.

— Ты… ты, ступа! — Вся багровая, Чадуриха, сжав кулаки, наступает на Голиафа. — Кто тебе разрешил приводить в дом ведьмино отродье! Сейчас же вышвырнуть! Ну!

Но «ступа» чешет у себя за ухом:

— И не вынесу, и не вышвырну. Боюсь…

— Бо-и-шься? Кого же ты боишься, интересно?

Крякнув, Голиаф ведёт хозяйку в сад. Свежевыпавший снег кое-где притоптан, а на двери беседки прибит большой лист. На нём написано крупными чёрными и красными буквами:

ФАШИСТЫ У МОСКВЫ РАЗБИТЬ! В ПУХ И ПРАХ!

СМЕРТЬ ПРЕДАТЕЛЯМ В СИПОЛАЙНЕ!

Чадуриха что-то злобно шипит и, неловко поскользнувшись, шлёпается в сугроб.

— Ты сам написал эту листовку! — орёт она, барахтаясь в снегу.

— Что вы, госпожа!

— Я сообщу фрицам… Хальт — и от тебя только вонью потянет! Лопнуло моё терпение!

Но терпение батрака тоже лопнуло. Голиаф уже знает: нынешней ночью такие листовки расклеены во многих местах. И хотя он сам ломает голову над тем, кто мог бы это сделать, листовки всё же здорово подняли его дух. Глаза у него разгораются мрачным огнём:

— Ах ты вонючая клопина!.. Да, я знаю ребят, которые писали вот эти объявления! И скажу тебе в открытую: если только тронешь пальцем меня или Белочку — в тот же вечер протянешь ноги… Попробуй заикнуться! Даже в Валку уже сообщено. Встретят там твою Гниду — и её под ноготь: кник!

Святый боже! Конец света! Мадам хватается за голову и молча тащится прочь: кричать теперь нельзя, никак нельзя!

Спустя час она ещё малость образумилась. Ох, как бы и в самом деле не угодить раньше времени в могилу! Ведь если уж Голиаф осмелился так открыто угрожать ей, значит, его банда и впрямь большая и сильная.

Вскоре госпожа Чадур появляется на батрацкой половине. Заплаканные щёки она припудрила.

— Дора, вот курочка. Сваришь и дашь больной, когда та проснётся. Я ведь и не знала, что она так разбилась, бедняжка. Ах, мы все под одним богом ходим, все уповаем на милосердие отца небесного!

 

ПАНИКА В ДОМЕ ЛАВОЧНИЦЫ

Жан запряг вороного в лёгкие санки.

— Госпожа Бу́зул, готово! Можем ехать.

— Погуляй ещё по двору, хлопчик. Алисе нужно к блузе крылышки пришить.

Жан у Бузулов уже второй месяц. Рассчитавшись с госпожой Чадур, он нанялся сюда младшим батраком.

Зоркие глаза паренька замечают, что мимо бани по дороге проехал воз с дровами. А, это же дядя Голиаф! И Жан выбегает ему навстречу.

— Ну, как дела? Как там Белочка?

— Да… Выходили!

— А мадам?

— Мадам пока трусит, — усмехается Голиаф.

— Жан! — доносится со двора повелительный голос.

Госпожа Бузул и мадемуазель Алиса уже сели в санки. Вороной сразу пускается рысью, но хозяйка недовольна:

— Жан, подтяни вожжи. Не на базар едем, а на рождественскую ёлку. — И госпожа Бузул начинает напыщенно рассуждать: — Вот, дети, весь мир теперь видит воочию: о, как отчаянно врут коммунисты, утверждая, что бога, мол, нет, сына божьего нет, рая нет. Разве это не доказательство существования божьего? Целую неделю неистовствовали небеса: буря, снег, мороз. А пришёл день рождения нашего спасителя Иисуса Христа и — смотрите-ка! — погода, как по заказу… Какие чудеса ещё нужны?

Парень молчит, пряча насмешливые огоньки в голубых глазах…

Их конечная цель — дом лавочницы Спрингис в самом центре Сиполайны. Там сегодня собирается вся местная знать. Конечно, и Чадуриха, и волостной старшина, и шуцманы — Чёрный Андрей, Адольф, Берч… всех не перечесть. И пастор Грасит. И фрицы. Гостей, мужчин и дам, полон дом!

Жан на кухне; там ещё несколько таких, как он. Паренька душит гнев и ненависть. Он то и дело выходит во двор охладиться…

Окна гостиной сверкают огнями. Посреди комнаты роскошно убранная ёлка. Разноцветные свечи, дорогие конфеты. В столовой столы заставлены бутылками и всевозможными яствами.

Лицемеры и убийцы! В Сиполайнанской волости теперь уже двадцать семь жертв! Если спросить, кто больше убил — фрицевский комендант фон Горст или коновод шуцманов Адольф Орсте, — то придётся ответить: у обоих руки по локоть в крови.

Пастор Грасит организовал у ёлки хор из кулацких сынков и дочек:

— Ах ты чёрный ворон! — Жан сплёвывает в сердцах. — Когда лето кончилось, а Монта заболела… ты её запросто выгнал из дому: «Уходи, моё жилище не приют. Иди!.. Да ниспошлёт тебе помощь милосердный господь. Иди! Аминь!»

Сквозь открытую форточку наружу плывут нежные мелодии. А, вон там и Герта! В белом шёлковом платьице, наглые глаза скромно опущены.

Как острые шипы, впиваются в уши слова слуги божьего — господина Грасита:

— Мир на земле!

Подлецы! Никто у ёлки не краснеет, никого не мучает совесть. А ведь в эту же самую минуту горят города и люди захлёбываются в крови…

…Госпожа Чадур улыбается. Волостной старшина только что сообщил ей приятную весть: в Сиполайну прибывает первая группа пленных, предназначенных для работы на богатых усадьбах.

Итак, участь Голиафа решена! Вместо него можно будет запрячь четверых-пятерых. А Голиафа…

Конечно, всё надо делать с умом. Скажем, так: Голиаф едет в Валку и не возвращается. Где он, что с ним? О боже, в такое время несчастье может обрушиться на каждого… И если хозяйка ещё и запричитает: «Ах, ах! Мой друг Голиаф, абер зачем ты меня бросил одну в этой юдоли горя и печали?» — кто заподозрит её в коварстве и предательстве?

Господа уже заняли места за столом. Но проклятый поп снова и снова, сложив молитвенно руки, бормочет о мире на земле…

Жан смотрит на небо: стало проясняться. Будь здесь госпожа Бузул, она снова порадовалась бы, что бог сотворил ещё одно чудо на горе коммунистам. Ибо сии звёзды и есть знаменитые вифлеемские звёзды.

В долине за Дабритой, стуча колёсами, катится поезд. Он-то к божьим чудесам никакого отношения не имеет: день за днём поезда мчатся на север, к Ленинграду. С танками, с орудиями, со снарядами, с солдатами.

Наконец молитва закончена. В стаканах уже искрится вино. Фон Горст поднимает свой стакан, как саблю на параде:

— Хайль Гитлер!

И тотчас же за Дабритой вырывается пламя. Земля дрожит, звук взрыва сотрясает воздух… Вся Сиполайна качается, как на волнах.

Так, так! Значит, теперь начались большевистские чудеса. Здесь, в Сиполайнанской волости, это первый военный эшелон, который народные мстители пускают под откос.

— Партизаны! — вопит пастор Грасит и первым мчится к выходу…

Не будь отец духовный таким жалким трусом, кто знает, как завершился бы этот вечер в доме госпожи Спрингис. Но его вопль действует, как зажжённая спичка, брошенная в бочку с бензином. Поднимается неописуемая паника.

— Партизаны!.. Партизаны!..

Вороной набирает шаг — рысью, рысью! Но госпоже Бузул кажется, что они ползут улиткой. Госпожа вырывает вожжи из рук Жана и самолично орудует кнутом…

 

ПОСЛЕДНЯЯ ОХОТА ШУЦМАНА АДОЛЬФА

Белочка собирается на работу.

— Куда спешишь? — ворчит тётя Дора. — Лежи себе! Всё лето тебя гоняли. Э-э… поучись у медведя… он зимой отлёживается. Не торопись! После Нового года мадам самолично выгонит тебя на работу.

— Тётенька, не могу я лежать как колода. И коровки меня ждут не дождутся… — Девочка добавляет лукаво: — Вот вы же не понимаете коровьего языка: муу… моа… мэээ…

— А что это значит?

— «Здравствуй, рады тебе!» — смеётся Белочка.

Покормив рогатых любимцев, она тотчас возвращается в комнату — нога-то ещё болит. Дора топает своими деревянными башмаками в сенях, а Голиаф здесь же, в батрацкой, точит пилу. Девочка ложится на постель и рассматривает подарок, присланный Жаном. Когда Дора спрашивает Голиафа, что же такое Жан подарил маленькой Майге, тот пожимает плечами:

— Какой там подарок — сущая безделица.

Верно, это безделушка — маленькое, похожее на монету, круглое зеркальце. Но его подарил Жан, и Белочка не променяла бы зеркальце ни на что другое.

На батрацкую половину заходит Герта. На ней красивое, табачного цвета пальтишко и бархатная шапочка. Обычно, войдя в дом, люди говорят «здравствуйте» или «добрый день». Но неужели наша Герта без нужды раскроет рот! Голиаф, усмехнувшись, продолжает водить напильником по пиле. Белочка же прячет подарок друга под одеяло. Но Герта успела заметить:

— Эй, ты!.. Что там спрятала?

— Мёд.

— А ну покажи!

— Я уже съела.

Гнида злится, её цепкие пальцы тянутся к одеялу. Белочка, защищаясь, щёлк бесстыжую по лбу.

Даже муха не заметила бы такого щелчка. Но как дочь коммуниста осмелилась поднять руку на богатую хозяйку? Отрубить эту непокорную руку!

И Гнида, заревев не своим голосом, выбежала из комнаты. Через минуту врывается мадам Чадур. В руках у неё широкий ремень. Подскакивает к Белочке — и по ногам, по ногам…

Два раза — больше ей не удаётся ударить… Голиаф легонько сдавливает локоть обезумевшей Чадурихи. Ремень падает из рук.

— Спокойнее, хозяюшка, как бы не получилось неладно.

— Прочь с дороги! — У неё перекошено всё лицо — и щёки, и рот, и глаза. — Абер я не собираюсь втихомолку наблюдать, как всякие там избивают моего родного ребёнка!

— Никто вашего ребёнка не бил. — Лицо великана мрачно, как грозовая туча. — Наоборот, ваш ребёнок пристал, как злой слепень. Я всё видел.

— Ах, так! — грозит, уходя, хозяйка. — Абер твои денёчки сочтены!

Чадуриха убралась восвояси. Дора стонет:

— Москва пала…

Голиаф морщится.

— С чего ты взяла?

— Э-э… Мадам всё время была такой смирной… а сегодня… э-э… снова как с цепи сорвалась. С чего бы это, а?

У себя в спальне Чадуриха выпивает нервные капли и обдумывает, как быть. Скоро в Сиполайне работяг будет полным-полно, как тараканов. Тогда уж — решено твёрдо! — Голиафа на плаху, на виселицу, под пулю. Но стоило ли угрожать так откровенно? Даже её бравый, всякое повидавший, всякое испытавший Адольфик как-то сказал: «Смерть, что идёт на цыпочках, куда опаснее той, что бежит с криком, с грохотом». М-да, не следовало угрожать этому негодяю… Как бы теперь это дело поправить?

Хозяйка снова отправляется к батракам; походка торжественная и важная, словно она шагает по церкви.

— Голиаф, ах, ах… Заколи того рябого подсвинка… У меня характер добрый… Абер иногда не в пору погорячусь… Известное дело — война. Абер остываю быстро, я не злопамятна. Сегодня вечером закатим пир на весь мир. Надо жить в дружбе и согласии, как подобает братьям во Христе. Ах, ах!.. Абер для Белочки ты, Дора, подыщи нежирные кусочки. Я же знаю, детям жир не по вкусу.

Пёстрый подсвинок заколот. Госпожа в гостиной. На её губах играет коварная усмешка: дурак батрак, сам готовит свои поминки…

Весь вечер по дому Чадуров плывут ароматные волны жареного и пареного. На кухне орудует Дора. А госпожа Эмилия нетерпеливо хлопает форточкой: Адольфик, Адик, да где же ты застрял, скорей домой, скорей!

Адольфик, Чёрный Андрей и другие шуцманы сегодня укатили на «охоту». Обещали вернуться рано. Проверят кое-какие подозрительные следы — и домой.

Не стоит долго задерживаться там, где нечего сорвать, нечем поживиться.

А время идёт… Охотников за партизанами всё нет и нет.

Мадам ложится, мадам встаёт, мадам смотрит на часы, мадам вздыхает: «Ах, ах!»

За дверью откашливается Дора:

— Госпожа, у меня всё готово…

— Поставь в духовку, чтобы не остыло. Абер, когда заметишь — гости едут, пусть в плите снова загудит.

И опять мадам начинает шептать:

— Ну, Адик, дорогой, мартышечка моя ненаглядная, приезжай же поскорей, поскорей!..

На сей раз помогло. На берег Дабриты взбираются две повозки. Мадам Чадур надевает очки и ясно различает: первый — конь брата, Чёрного Андрея, а второй, буланый, сердечного дружка.

Накинув на плечи лёгкое пальто, госпожа Чадур, как огромный мяч, выкатывается за дверь. Бежит по садовой дорожке к большаку, машет руками и радостно зовёт:

— Шнеллер, шнеллер!

Но кони еле тащатся, словно сани гружены камнем.

— Чего орёшь? — подъехав поближе, Чёрный Андрей прячет в карман трубку. — Этому некуда спешить. Застыл навеки, как коряга на болоте.

— Адик! — Чадуриха бросается к саням.

Буланый, испугавшись её отчаянного крика, резко шарахается в сторону, и тело Адольфика, как чурбан, выкатывается из саней.

— Ну вот! — хмурится Чёрный Андрей. — Поднимай теперь снова этого борова.

— Абер, Андрей, ах, ах!.. Ну, как же так… как же?

— Да что тут ещё спрашивать! — машет тот рукой. — Надо отвезти его к старикам. Пусть позаботятся о своём нечестивце.

— Ах, ах! Он так любил меня! Может быть, нам самим…

— Слушай, сестра, я серьёзно предупреждаю: на тебя и так все косятся. Никто из нас не святой, однако Адольфа и Берча даже стервятники вряд ли взяли бы в компанию… И думать о нём забудь!

— Ах, ах! Андрей, абер теперь тебе самому придётся Голиафа…

— Совсем очумела! Кто же с хозяйством управится?

— Советские пленные.

— Ты и впрямь рехнулась! Станут они работать, жди! Думаешь, красные сдаются в плен сильными и здоровыми? Ха! А разозлишь их — стукнут по башке, развалишься, как гнилая тыква.

— Абер, Андрей, Голиаф — большевик!

— А кто из них не большевик? Перестрелять всех, да? А твою скотину тогда кому пасти, кому косить, кому молотить, прясть и ткать, кому нос тебе подтирать?.. Ладно уж, иди в дом, я сам его отвезу. Как саданули из кустов, напротив усадьбы Бу́йкисов, так сразу и окоченел.

Госпожа Чадур тащится через сад. Голова трещит… Голиафа не трогай! Белочку тоже…

В дверях гостиной ей попадается хнычущая Герта. В безумной тоске, в злобе мать вдруг ударяет её так, что девчонка летит через всю комнату и, падая, сбивает столик с патефоном.

 

СТРАННОЕ ПИСЬМО

Молодые осины на опушке вытянулись. У Голиафа на лбу за прошедший год прибавилась ещё одна морщинка. Белочке уже сравнялось девять. В это лето ей вручили пастушеский кнут.

Сегодня Белочка, нарвав на лугу цветов, вьёт венки. Коровы лежат в жидкой тени одиноких полевых берёз и лениво пережёвывают жвачку. А овцы уставились на пастушку, словно размышляя: не перепадёт ли что-нибудь вкусное?

Из хлебов вылезает большой серый кот с чёрными ушками — бабушкин любимец, бессменный дежурный по кухне. Он уже давно удрал от Чадуров, но почти каждую неделю приходит на пастбище к Белочке.

— Мурлисик-Гурлисик! — радуется девочка. — Давно ты у меня не был. — Прижав в себе кота, она гладит его нежно и расспрашивает: — К кому же ты теперь пристал? К Дзе́нисам или к дяде Адаму? Смотри, какой жирный! Э, нехорошо… Наверное, совсем перестал охотиться на мышей, всё норовишь к блюдечку с молоком. А потом уляжешься под кровать и мурлычешь. Шевелись, дружок, двигайся побольше!

Бух! — к пастушке подкрался белый барашек и толкает её в спину.

— Подожди, Буй! — отмахивается от него Белочка. — Надо же мне потолковать со старым другом. — Она с грустью смотрит в кошачьи глаза. — Помнишь, Мурлис-Гурлис, как мы в последний раз ели блины? Помнишь нашу славную повариху — бабушку?

Неожиданно Мурлис-Гурлис, словно испугавшись чего-то, вырывается из её рук. Белочка оглядывается: в чём дело?

Дряхлый старичок вышел из кустов и тащится в сторону стада. У него большие седые, отвисшие усы. За плечами тощий мешок, на голове помятая шапчонка, пальтишко — ну и рвань!..

К чему ему, интересно, такая толстая палка? И так ни одна собака не бросится на это чучело огородное.

— Барышня, разрешите отдохнуть у вас? — Нищий устало опускается на траву, рядом с озорным барашком, — тот даже не пошевелился. — Не завалялась ли у тебя в торбочке лишняя корка? — Старичок просительно улыбается.

Белочка роется в торбочке, достаёт оттуда ломтик сыра — твёрдый, как осколок камня.

— Вот, дяденька! Не знаю только, как вы его разжуёте.

Старичок, пряча сыр, успокаивает:

— Спасибо. Оставлю на потом. Размочу в Дабрите, сгрызу помаленьку… А у вас на усадьбе, видно, добрая хозяйка, если для пастуха сыра не жалеет.

Белочка вспыхивает:

— Была бы у вас такая… и месяца бы не выдержали!

— А не шутишь ли, доченька? Вишь, коровки лежат себе, пастушка венками пробавляется… Я бы тоже не отказался от такого житья.

— Что вы знаете про мои венки! — ёжится Белочка. — Может, они у меня для могилок?

Старичок, словно что-то вспомнив, ощупывает карман, вытаскивает оттуда письмо.

— Тьфу, нечистая сила, чуть не забыл. Иду по тропинке… Тут, откуда ни возьмись, осы жужжат сердито. Я испугался: вдруг ужалят? Опустил пониже голову — глядь, у вяза что-то белеет. Нагибаюсь, поднимаю — письмо! Вероятно, письмоносец у вас безголовый — обронил.

— А вот когда моя мамуся была почтальоном…

— Прочти-ка лучше, кому оно адресовано. — Старик протягивает письмо Белочке. — Занесу по дороге.

— Я, дяденька, теперь не умею читать, — грустно признаётся Белочка. — Что умела — позабыла…

Старичок снова ощупывает карманы, вынимает очки. Они, пожалуй, постарше его самого. Одно стёклышко треснуло, дужки отломаны, вместо них проволока. Водрузив очки на нос и придерживая пальцами, чтобы не свалились, он начинает:

— По… по… поч-та… С-и-си-си-по… Си-по-лай-на. М-а, Май-ге… М-е-ме… Мелнис… Гм, никогда о такой не слыхал.

Девочка подскакивает:

— Так ведь это я — Майга!

— Написано: Майге Мелнис.

— Я же говорю: я и Майга, я и Мелнис.

— Сразу два имени! Может, у тебя и ещё какое есть в запасе?

— А как же! Меня все зовут Белочкой. А хозяйка то Крысой, то Жабой.

— А-а-а!.. Ну как, почитаем, что там, в письме?.. Или лучше твоей хозяйке отдать?

— Нет, нет, дяденька, хозяйке — ни за что!.. Читайте, читайте, пожалуйста!

Старичок вскрывает конверт, вытягивает поудобнее онемевшие ноги, поправляет очки, откашливается и уж потом, сунув нос к самой бумаге, начинает читать:

— «Дочурка, я жива и здорова. Ежедневно говорю ветру: передай привет в Сиполайне моей Белочке. Не плачь, дочурка! Когда уж очень туго приходится — топни ногой и крепись.

Потерпи — мы победим! Не говори никому, что получила моё письмо. Будь здорова. И никогда не забывай, что ты дочь коммуниста. Целую крепко. Твоя мама Милда Мелнис».

 

ПОЧЕМУ БЕЛОЧКА ЗАПЕЛА!

Прочитав письмо, старичок бережно складывает его.

— Дяденька, дяденька, — умоляет Белочка, — прочитайте ещё раз. Может, вы не всё правильно прочитали — у вас ведь глаза уже слабые. Может, ещё какое словечко. Может, где-нибудь сбоку приписка.

— Всё прочёл. Всё понятно, всё ясно и точно.

— Дяденька, отдайте письмецо… Оно же моё!

— Зачем тебе — ведь ты неграмотная. А мне сгодится — для самокруток.

Он хочет порвать на кусочки письмо. У Белочки вспыхивают глаза, она бросается к старику:

— Отдайте! Отдайте!

Одной рукой Белочка хватает письмо, а другой невзначай зацепила за седой ус… и тотчас же отшатывается в страхе: ус оторвался и болтается в её руке.

Без усов старичок уже не старичок. Даже глаза у него посветлели. Не юноша, конечно, но и вряд ли намного старше кузнеца Петера.

Придя в себя от изумления, Белочка предлагает виновато:

— Дяденька, я покараулю на горке, а вы снова… Ну, опять старичком.

Дяде это нравится.

— Сильная девчушка! — смеётся он.

Белочка всё же успела выхватить из дядиных рук письмецо мамуси, и теперь, разглядывая его, она чувствует, как сердце охватывает ледяной холод, словно её вышвырнули из жаркой бани на декабрьский мороз. Чистая бумага! Ни слова, ни буквы, ни закорючки на письме. Дядя просто дурачился, зло шутил.

— Дядя. Вы… Вы обманщик! — выкрикивает она. — Самый настоящий обманщик!

Слова грубые, но тот и не думает обижаться. Знак рукой, и Белочка снова опускается рядом с непонятным гостем.

— Зови меня дядей Ва́нагом, дружок. И успокойся: я тебя не обманул. Маму твою я видел, ну, вот как сейчас вижу тебя. У нас… Словом, мы с ней заняты одним делом…

— Но стрелять-то вы стреляете не из одной винтовки?

— Отлично сказано! — Дядя Ванаг, смеясь, пожимает руку девочки. — Такой умнице я могу ещё почитать… Не бойся, Милда Мелнис подпишется под каждым моим словом. — И он продолжает читать, держа перед собой чистый лист: — «Майга, я верю, что ты никому не скажешь ни словечка. Я давным-давно в партизанах. В нашем отряде меня очень любят. Бабушка звала тебя Белочкой, а друзья прозвали меня Осой. Жди и знай: мы победим!»

Дядя поднимается.

— Хватит! Пока я доплетусь… Мне, может, ещё три таких письма нужно отнести.

— Дядя Ванаг, — предлагает Белочка, — ну зачем вам в жару таскать тяжёлую дубину? Обождите, я срежу палочку полегче.

Она, не ожидая ответа, схватывает палку старика — и тут же отпускает:

— Ой!.. Нет, нет, не объясняйте, дядя Ванаг. Я сама знаю: эта палка может стрелять. Но как вы попадаете в цель — у вас ведь такие плохие очки?

Партизан улыбается, прижимает голову девочки к груди и, помахав ей на прощание рукой, уходит в сторону леса.

Майга долго смотрит ему вслед.

Кто скажет, что это партизан? Жалкий старый нищий! Разве не видите, с каким трудом он передвигает ноги?

Девочку пробирает радостная дрожь. Мамуся жива, мамуся воюет! Быть может, она, взобравшись на высокую гору, не один раз наблюдала за Белочкой в бинокль.

Девочка поднимает скот и громко поет:

Закружил ветер, донёс звонкий голос пастушки до усадьбы Чадуров. А там, в саду, прогуливается госпожа Чадур, Герта и Бузулиха. Гостья вздыхает:

— Герточка, когда же мы запоём вот так же весело, от всего сердца?

Госпожа Чадур поджимает губы:

— Доченька, ответь нашей дорогой гостье: «Когда фрицы переберутся со своими танками через Волгу — абер тогда большевикам придёт капут и вот тогда-то мы покажем, на что способны наши глотки».

— Но откуда же у пастушки могло взяться желание так весело распевать?

Герта выжимает презрительно:

— Фи!.. Фэ!.. Животное!

— Ах, Альви́на, абер у батрацких детей совсем иные сердца, чем у наших. Частенько мне кажется: у них вместо сердца не то каблуки, не то подковы со всеми гвоздями. Вот у этой все погибли постыдной смертью, а она знай себе поёт, ликует!..

 

СНОВА ПИСЬМО

А время катится, катится. За летом — осень, за осенью — зима.

Ещё вчера дул суровый северик и снег падал, как пух из огромнейшей — на весь мир! — подушки. Сегодня же такая тишина, словно Сиполайнанская волость отгородилась от ветра волшебной стеной.

На усадьбе Утлей Жан Лукстынь служит с мартынова дня.В первый же день хозяйка огорошила парня словечком «вы». Если бы она вдруг завыла по-собачьи, и то он не удивился бы так, как этому «вы». Жан чуть было даже не решил, что богатеи делятся на два сорта — на плохих и хороших. Но уже через неделю парень уразумел: в Утлях та же постная каша, только миска понарядней.

«Жан, вы такой проворный!..» — а у «проворного» даже своей кровати нет. Спит на замызганном тюфячке на полу, в углу, под связками лука. С наступлением темноты сюда, словно полицейские на обыск, приползают целые отряды клопов.

«Жан, вы такой милый!..» — а «милого» заставляют трепать лён. Об этом, когда договаривались, не было сказано ни слова.

«Жан, вы такой честный!..» — а когда честный паренёк прихворнул, ему сразу же набили пенькой весь угол: не ешь даром хлеб — вей верёвки, вей!

Госпожа Утля раньше других богатеев учуяла, что от гитлеровцев потянуло кладбищенским духом. Ну, а если так, то и жить надо соответственно: одному богу помолиться, другому поклониться. Поэтому на мельнице сам хозяин говорит Жану:

— Жан, кажется, Голиаф — ваш дядя? Живёт тут же недалеко, у Чадуров? Пока подойдёт наша очередь, можете на часок сбегать погостить.

Сдвинув ушанку на затылок, Жан, как на коньках, летит по большаку. Давно он не виделся с дядей, с тётей Дорой, с Белочкой! Только краем уха слыхал: пока ещё живы.

На батрацкой половине пусто, ни души. Парень утирает вспотевший лоб и прикидывает: куда же податься? Больше всего ему хочется услышать звон колокольчика — голос Белочки.

Пока Жан топчется в нерешительности, в комнату входит… сама Белочка! Тут не до расспросов: где была, что делала — так озябла, бедняжка! Да и как не озябнуть в стареньком ношенном-переношенном пальтишке… Белочка хлопает Жана по полушубку и радостно смеётся:

— Ишь ты! Госпожа Утля разодела тебя, как родного сына!

Не думая, не размышляя, Жан надевает на озябшие пальцы девочки свои тёплые рукавицы:

— Возьми, носи на здоровье!

— Да в своём ли ты уме! Что хозяева скажут!

Забурлил весёлый разговор… И вдруг всё портит неожиданный вопрос девочки:

— Скажи, Жан, в такой мороз… партизаны здорово мёрзнут в лесу?

В мире и в Сиполайне тысячи самых разных вещей и дел. Белочка могла спросить Жана решительно обо всём, задать кучу вопросов. Только одного нельзя касаться: партизан! Это тайна, упрятанная за семью замками, за семью запорами. И надо же: Белочка спросила именно об этом!

Покусывая губы, Жан ворчит хмуро:

— Пусть себе мёрзнут. Что мне до партизан! А тебе разве их жалко?

Теперь хмурится и девочка:

— Жалко? С чего бы? Пусть себе мёрзнут. Я просто так спросила…

У дверей кто-то тихо стучит, и вот уже в комнату входит калека-нищий, опираясь на знакомую толстую палку.

Дядя Ванаг! И, наверное, снова с письмом от мамуси… А тут торчит этот противный франт, которому наплевать на партизан. Недавний приятель переметнулся к врагам. Теперь понятно, почему госпожа Утля одевает его тепло, как медвежонка!

Белочка срывает с рук дарёные рукавицы и швыряет их Жану в лицо:

— Чего тут прохлаждаешься? Твой хозяин уже глотку себе надорвал, зовёт не дозовётся…

Жан не остаётся в долгу:

— А ты тоже хороша! Целый час стрекочешь, как стрекоза. Бездельница! Иди в хлев, проверь овец! Ну!

Дядя Ванаг, отряхнув снег, весело смеётся:

— Будет вам, ребята… Признаться по совести, я с вами с обоими знаком…

Жан краснеет, как бурак.

— Но ведь она… Она сказала, чтобы партизаны перемёрзли, как прусаки.

— А ты… ты первый сказал, что тебе их нисколечко не жаль!

Дядя Ванаг ставит палку в угол и улыбается: оба не сводят тревожного взгляда с его заиндевевших усов. С них капает вода, как бы не отвалились!

— Не бойтесь, теперь у меня уже собственные усы; их мне подарила старуха Время… Слышь-ка, доченька, выйди посмотри, что там за птицы перед амбаром чирикают.

Белочка не уходит дальше крыльца. Она знает: дядя придумал. Нет у амбара ни птиц, ни зверей. Но если он так хочет, значит, надо.

А в это время лесной гость, ухватив Жана за воротник, шепчет в ухо:

— Штаб и Оса решили: живи пока у хозяев. Ты нам ещё здесь нужен. Теперь иди, позови Белочку, а сам понаблюдай за белыми воробьями.

Жан не обижается. Дисциплина! Время военное, каждый должен знать только то, что ему положено, не больше.

Примчавшись в комнату, Белочка торопит:

— Дядя Ванаг, читайте-ка поскорее письмо мамуси! А то кто-нибудь войдёт.

— А если у меня на этот раз и бумажки-то с собой нет?

Девочка снимает с гвоздя сито.

— Да вот оно, письмо. Прошу, читайте. Ну, пожалуйста!

Партизан садится на постель Голиафа и, тщательно вытерев рукавом усы, поворачивая сито, читает:

— «Здравствуй, доченька! Слушай внимательно: у нас тут одну тётеньку фашисты ранили в бою, к тому же и хворь к ней привязалась. Эту тётеньку, пока она не выздоровеет, спрячут у вас на сеновале над хлевом — всё уже договорено. Заботиться о ней будут Голиаф и Дора. И на твою долю выпадут кое-какие дела. Но, Майга, запомни: никому ни словечка! Эта тётенька мне так дорога, как ты, как бабушка, как папа».

Партизан вешает сито на гвоздь — письмо прочитано. Но Белочка настаивает:

— Дядя Ванаг, читайте ещё!

— Что ты! Больше там ничего не написано.

— А вот второй листок… — Девочка подаёт ему передник Доры.

Партизан ласково смотрит на девочку, потом разглаживает передник и читает:

— «Недавно неожиданно увидела Мурлиса-Гурлиса. Не понимаю, как он попал в партизанский бункер. Повторяю ещё и ещё раз: только никому ни слова». Всё!

Майга подсовывает дарёную рукавицу:

— Там чего-то ещё не хватает. Вот вам третий листок.

Взглянув внимательно в окно, дядя произносит скороговоркой:

— «Горячо целую. Твоя мама Милда Мелнис».

 

ВОТ ТАК ВСТРЕЧА!

Белочка ждёт. Скорей-скорей бы познакомиться с той тётенькой, которая ела из одного котелка и пила из одной кружки с Милдой Мелнис.

Проходит день. У Доры глаза вроде покраснели, но говорить она ничего не говорит. Молчит и девочка. Ведь во всех своих чудесных письмах — решительно во всех! — мамуся крепко наказывала: лишнего не расспрашивать, лишнего не рассказывать.

Проходит второй день. Ночью у Белочки сон тревожный. Двери часто скрипят…

Однажды в бороде Голиафа она замечает соломинку. Да-да, в эти дни соломинки так и цепляются к Голиафу и Доре. Но оба старательно снимают их с одежды и бросают в печь.

В ожидании и неведении медленно, тягуче проходят дни. Но вот Белочка просыпается среди чёрной ночи. Её трясёт Дора. Сон склеивает глаза, руки не вытащить из-под одеяла.

— Белочка, идём, милая, — шепчет старая женщина. — Э-э… тебя тётя ждёт…

Сон мигом слетает с Белочки. Как тени, они проскальзывают через двор и входят в сарай. Дора впереди, она только изредка трогает руку девочки. Вот они лезут на сеновал. Лестница скрипнула, обе тотчас замирают.

Сеновал над хлевом набит сеном и соломой. Они находят узкую щель, пролезают в неё — и вот уже Белочка скатывается в какую-то тёмную соломенную пещерку. Там её обхватывают тёплые руки.

— Пришла? — Девочку целуют жёсткие горячие губы. — Наконец-то пришла!

К чему такие нежности? Ей не терпится узнать про мамусю. Здорова ли она? Почему её прозвали Осой?

Но спросить сразу, напрямик, она не решается. Начинает исподволь:

— Тётя, а вам там, в лесу… не встречалась ли некая Милда Мелнис?

— А как же! Но говорить о ней мало радости, — еле слышно шепчет тётя.

— Почему? — Девочка пугается. — Что с ней — не приключилось ли несчастья?

— Ш-ш, потише… Ленивая! Всё норовит на боковую, а вот к котлу всегда прибегает первой!

— Неправда!

— Ш-ш… Ну, пускай бы набивала пузо, но покажи себя и в бою. Кто на пост, кто в наступление, а у неё всегда зубы болят!

Что она говорит!.. В сердце Белочки вот-вот вспыхнет недобрый огонь. Но вдруг девочку осеняет: ведь когда-то точно так же шутили в маленьком домике кузнеца! И она кричит:

— Мамуся!

— Ш-ш, тише!..

…Белочка подметает пол на батрацкой половине. Её так и тянет поделиться с кем-нибудь своей радостью. Но война, оккупация. Хочешь раскрыть рот — говори шёпотом. А кому? Тому, кто сам вечно нем. Вот девочка и шепчет метле:

— Моя мамуся — славная партизанка. Она очень-очень болела, даже боялась позвать меня к себе, потому что я бы плакала. И напрасно! Скажи, ты меня часто видела плачущей? Теперь мамусе куда лучше. А в лесу ей было очень плохо. Мороз, фашисты наседают, никаких лекарств. И тут дядя Ванаг сообразил. Он умный-преумный, весь мир исходил со своим мешочком. И друзей у него не счесть: на Га́уе, на Огре, на Да́угаве… Вот дядя Ванаг и говорит: «Оса умирает, в лесу ей оставаться нельзя». И такое он придумал, такое… Жаль, тебе всё равно не понять, ты ведь только метла. Мамуся говорит, узнала бы про это госпожа Чадур, со злости кинулась бы в Дабриту. Словом, мамусю тайком доставили сюда, к нам, в Чадуры. И неспроста. Тётя Дора, оказывается, умеет ухаживать за ранеными и больными. Она ещё тогда научилась, давным-давно, когда была первая страшная война. И, кроме того, партизаны решили, что у Чадуров самое надёжное место. Здесь мамусю никто искать не станет, никому в голову не придёт, что её могут спрятать у такой заядлой фашистки. Но Чадуриха хоть и злая, а глупая, её можно провести. Конечно, сеновал — не комната. Дядя Голиаф вкатил наверх большую бадью, опрокинул набок, покрыл соломой — вот и спальня для мамуси. Бочка с выбитым дном — столовая. А гостей мамуся принимает только по ночам, у люка для соломы. В случае чего — пиф-паф по фашистам, а сама в люк — и нет её! Не бойся, мамусе теперь уже хорошо. Тот бок, в который попала фашистская пуля, уже почти зажил. Воспаление лёгких тоже подходит к концу. Кто бы мог подумать, что тётя Дора так здорово докторит…

Вот батрацкая половина и выметена. Белочка, бросив метлу, хватает бельевой валик Доры.

— Пусть теперь Герта только попробует меня щипнуть. Как двину, как тресну по лбу! А сама в лес, к партизанам.

Идут! Девочка выглядывает в окно. Дора. И вдруг в памяти возникает тот давнишний разговор на берегу Дабриты, когда тётя Дора сначала завела что-то про свой хитроумный совет, а потом замяла. Пришла пора выяснить.

— Э-э… полинял уже тот хитроумный совет, стёрся! — Старая женщина смеётся.

— Ну, всё равно скажите! Пожалуйста! А то я вечером не усну, всё буду думать.

— Что ж… В то время мадам била тебя смертным боем. И я подумала… э-э… кабы ты стала боженьке молиться, при хозяйке пала бы на колени, стала бы креститься и на небо взирать… Да ещё ты бы ей ручку поцеловала…

— Ой, как вы могли, тётя!

— Э-э… Мы же тогда даже слова такого не ведали: «партизаны». Придавила нас всех оккупация, как чугунный котёл. Ни пошевелиться, ни дух перевести…

 

БЕЛОЧКА ПРОДАНА

На следующий день Чадуриха собралась в лавку к госпоже Спрингис и взяла с собой Белочку, тащить тяжёлую сумку. Девочка даже не интересуется, чем она набита, — так ей трудно. Хоть бы хозяйка оступалась почаще! Всё можно дух перевести.

И мадам оступается — из-за своей же собственной глупости. Увидит следы, которые сворачивают с большака, и сразу глаза на лоб от страха.

С некоторых пор Чадурихе да и другим богатеям тоже всюду мерещатся партизаны. Вон те следы зигзагом, о чём они говорят? Раньше никто не ломал бы голову: там петлял пьянчужка. А теперь — ах, ах, быть может, партизанский разведчик, хитрюга, издеваясь над сиполайнанскими властителями, топал то по правой, то по левой стороне дороги…

Белочка плелась позади, таща туго набитую сумку, а когда подошли к дому мадам Спрингис, Чадуриха послала её вперёд: ты — прислуга, марш бегом, распахни перед своей барыней входную дверь!

Сегодня решительно всё раздражает Эмилию Чадур. Вот и мадам Спрингис. С чего это она, небрежно приняв сумку, вдруг так и впилась глазами в девчонку, словно та бог весть какая красавица?

Когда дамы остаются вдвоём в гостиной, Спрингис без лишней канители приступает прямо к делу:

— Скажите, эта медхен… Не причиняет ли она сильные боли вашему копфхен?

— Ах, мадам, абер вы попали точно в шляпку гвоздя! Чёртова букашка… Я просто извелась с ней. Проклятие какое-то! Прямо не знаю, что и делать.

Мадам Спрингис сочувственно вздыхает.

— Ну гут, пожалуй, я освобожу вас от этого проклятия. Можете хоть сейчас оставить её на моё попечение. Уж я устрою ей сладкую жизнь! — подмигивает она. — Можете быть спокойны! И даже платы с вас не возьму, так и быть!

— Абер, мадам! — У Чадурихи темнеют щёки. — Товар мой, деньги ваши. Эта Жаба влетела мне в копеечку.

— Боже мой, ещё и платить за какие-то жалкие косточки! Сколько же вы хотите?

Долго идёт торг. Наконец сделка совершается: мадам Спрингис платит за девочку три кило сала, полтора метра ситца, флакон одеколона и двадцать восемь гвоздей для подков.

 

РАЗГОВОР БЛАГОРОДНЫХ ДАМ

Через день госпожа Чадур как ошпаренная мчится к госпоже Спрингис и, затащив лавочницу в гостиную, взывает к её совести:

— Абер откуда такое повелось — дети коммунистов ходят у вас разодетые в пух и прах! Для чего вы у меня выторговали Жабу? Для чего, я вас спрашиваю? Я думала, вы её проучите как следует. Я считала, что она у вас будет ходить в синяках и шишках. Абер что вы? Нарядили эту негодяйку, как какую-нибудь барышню…

У мадам Спрингис багровеет лицо:

— Что ты, деревенщина, суёшь нос куда не следует! Что ты, недоучка, понимаешь в торговых делах?..

Вот это да! У Чадурихи дыхание перехватило… А Спрингис так и сыплет, так и сыплет. Её, прирождённого коммерсанта будут учить, как из мякины тесто на пирожки заквашивать, как в винном бочонке слона утопить?.. Времена ныне — хуже некуда. Кругом воруют, обманывают, жульничают. Всё приходится прятать и от фрицев, и от шуцманов. Только тот ещё дышит, кто умеет мимо бесчисленных постов, мимо стражей и ловушек всяких в кармане корову пронести, в ноздрях самогонный аппарат протащить. А что касается Белочки… В умелых руках этот бесёнок может стать курочкой, несущей золотые яички. Каким образом? Ну, уж об этом положено знать одной только ей, мадам Спрингис, других это не касается. Конечно, если курочка заартачится и откажется нести золотые яички, то такой птичке топором голову прочь. Будьте уверены: мадам Спрингис не деревенская тараторка, которая только и знает что трепать языком…

Чадуриха слушает, и губы у неё обиженно вытягиваются:

— Золотая курочка… Абер кто при покупке торговался так, словно она — полудохлый воробей?

Но Спрингис уже успокоилась и, как человек благовоспитанный, снова переходит с грубого «ты» на деликатное «вы».

— Так что вы не расстраивайтесь, госпожа, не с намерением вас оскорбить, а по чисто деловым соображениям Белочка одета чуть получше.

И вдруг лавочница странно усмехается. Иногда и её подмывает подурачиться:

— Ну гут, госпожа, если вы желаете, я могу Белочку продать обратно… за корову и двух овец!

Эмилию Чадур словно иголкой укололи. Она резко поднимается и, ни слова не говоря, плюёт — подумать только, какое невезение! — прямо на бархатную оторочку собственной юбки.

…Как же чувствует себя главный виновник этого столкновения двух благородных дам? После каторги у Чадурихи Белочке не приходится жаловаться. И всё-таки девочка то и дело посматривает на восток, в сторону усадьбы. Там Голиаф, там тётя Дора… И мамуся!

Теперь уже ясно: Оса не умрёт, она быстро поправляется. Две ночи подряд Белочка пробиралась к Чадурам. И вот теперь мама сердится:

— Доченька, чтобы в последний раз! Не приходи больше! Ты что, нас всех погубить хочешь?

— Но, мамуся… Я ведь так осторожно! Собаки меня все знают, ни одна не тявкает. На ботинки я надеваю лапти и скольжу, как тень. Кто меня заметит? Никто!

— Всё равно! Ты ловкая девочка, я не спорю. Но нельзя рисковать понапрасну. Понимаешь?

— Мамуся, без тебя мне так тоскливо.

— Ты же у меня сильная! Потерпи! Нам ещё воевать нужно, победить… Значит, договорились: больше ты сюда не приходишь. Ну, Белочка, до свидания! — Милда Мелнис горячо целует девочку. — А теперь иди!

Да, надо идти… Но на дворе почему-то поднимается страшный шум. Собаки так и заливаются. Белочка каменеет.

— Вот видишь, к чему привела твоя ненужная отвага…

Но всё кончается благополучно.

Лишь после войны мать и дочь узнают правду про собачий «концерт». Его устроил… Голиаф. Да, да, Голиаф. Старый батрак нарочно стравил собак. Ничего, что Белочка немного напугается. Зато впредь будет умнее и осторожнее.

 

ТАИНСТВЕННЫЙ ГОСТЬ

У Спрингисов Белочка пока что прибирает двор и жильё со многими комнатами и коридорами. Она чистит окна, стирает с мебели пыль и купает комнатную собачонку. Хозяйка доверяет ей все ключи. Но есть одна комната, о которой Белочке ничего не известно. В конце дома, на западной стороне. У неё даже отдельная входная дверь.

По словам хозяйки, ничего таинственного в ней нет. Это «студенческая комната». Когда-то у мадам были славные друзья студенты, и они часто гостили у Спрингисов. Вот для них и предназначалась отдельная комната. А теперь… Да что там говорить — оккупация!

Работа тут костей не ломит, не то, что в Чадурах. Можно было бы и песенку затянуть и попрыгать вволю, если бы не противная муштра.

Чего же мадам Спрингис добивается от своей воспитанницы? Времена изменились. По лавке сквозняк гуляет, полки опустели. Все важнейшие сделки совершаются вне лавки — на улице, в церкви, на хозяйских усадьбах. И мадам учит Белочку, как разузнавать у клиентов разные домашние секреты: сколько у них в соломе, в мякине, в поленницах спрятано муки, яиц, масла, мяса и в каких товарах они сами нуждаются?.. Скоро, скоро Белочка научится всё разузнавать быстро и точно.

Но вот однажды Майга от изумления раскрывает рот, как говорят в народе, до самых ушей: хозяйка спешит с бутылками пива и едой в «студенческую комнату»! Значит, там живут. Странно! Кто же пробрался туда незамеченным? Ведь Белочка всё утро была дома, возилась со своими щётками и тряпками.

Майга по опыту уже знает, когда можно заговорить с хозяйкой, а когда нет. Сегодня мадам Спрингис в таком настроении, что лучше её не трогать… Впрочем, какая Белочке разница? Ну, приехал, ну, поселился. Что он, за неё комнаты уберёт?

Однако любопытство очень нелегко побороть. К тому же ведь и мадам всё время втолковывает ей быть изворотливой, ловкой, всезнайкой.

Мадам уж не раз побывала у гостя. И что удивительно: когда она спешит из кухни в «студенческую комнату», её лицо по-праздничному сияет. А возвращается обратно — на нём досада и даже тревога. Да-да, Белочка теперь уже многое научилась замечать.

Наконец мадам Спрингис, утомлённая, прилегла на кушетку. Любопытство Белочки дошло до предела. Во что бы то ни стало увидеть таинственного гостя! Она только тихонечко приоткроет дверь — и всё. Не к тигру же в клетку попадёт. А зарычит гость — быстро отскочит назад: на то она и белочка.

Вот дверь уже приоткрылась. Без скрипа: в доме госпожи Спрингис двери не скрипят, петли обильно смазаны.

Дверь открывается всё шире и шире, и Белочка уже в «студенческой комнате».

Она озирается по сторонам. Представьте себе — гость спит! Растянулся во весь рост на диване и спит. Ну, тут удивляться не приходится. Время военное. Люди устали, засыпают на ходу.

Кто же он? Незнакомый, Белочка его никогда раньше не видела. Не старый, вовсе не старый, пожалуй, даже молодой. Но не особенно симпатичный. Лицо у него какое-то злое. И это тоже не удивительно: время военное…

Девочка спешит. Она быстро осматривает комнату. Два столика. На одном бутылка и тарелка с остатками еды. А на другом разные бумаги — наверное, гость выложил. На краю стола лежит фотокарточка, какие-то люди сфотографировались.

У Белочки на миг останавливается сердце. Да ведь эта женщина посередине — её мама, Оса, Милда Мелнис! Узнать славную партизанку не легко: женщина со строгим лицом, в полушубке, в мужской папахе, с винтовкой.

Постойте-ка!.. А кто же это с ней рядом? Тоже в полушубке, в папахе и с винтовкой… Так вон он, в двух шагах от Белочки, похрапывает на диване.

Кто знает, как долго задержалась изумлённая Майга в запретной комнате. Но гость, что-то промычав, пошевелился. И тотчас Белочка в испуге бесшумно выскальзывает за дверь. В коридоре она лихорадочно обдумывает всё, что увидела. Этот молодой человек — друг мамуси, партизанский разведчик, сродни бесстрашному дяде Ванагу.

Да, да, да! Ещё и папаха! Ведь заметила Белочка в «студенческой комнате» папаху, небрежно брошенную на стул. Она может биться об заклад, что её сшила та же рука, что и папаху мамуси.

Партизан! Точно!

Но всё-таки как он пробрался в комнату незамеченным? Девочка выходит во двор, прячется за поленницей, пристально изучает следы.

Её догадка подтверждается. У гостя с собой был особый ключ. Он вошёл в «студенческую комнату» прямо с улицы.

Белочка на кухне тихо чистит картошку. Вдруг она съёживается — на пол, звеня, падает нож…

Пропало! Всё пропало! К Спрингисам заходит страшилище Берч, тот самый рябой фашист, который повесил бабушку и стрелял в мамусю. В банде шуцманов он важная персона. Недавно сама мадам обслуживала его, ужом извивалась и верещала сорокой.

Девочка выбирается в коридор и с ужасом видит, что Берч, взглянув на часы, негромко стучит в дверь «студенческой комнаты». Ох, сейчас прогремят выстрелы! Партизан ведь не сдастся без боя, как телёнок на бойне.

Белочка, словно перед прыжком, напрягает все мускулы. Кто знает, может, и её помощь понадобится, как тогда, в тот страшный день.

Но случается непонятное. Дверь комнаты отворяется, и палач Сиполайны мирно заходит к таинственному незнакомцу…

Но и это ещё не всё. Уже через минуту Белочка замечает пастора, господина Грасита. И тот, взглянув на часы, стучится в «студенческую комнату»…

Вскоре мадам, стоя в дверях гостиной, подзывает вконец ошалевшего маленького человечка:

— Ну гут, теперь можешь с часок отдохнуть, поспать. Обойдусь без тебя.

Белочка благодарит. Но разве она станет спать? Она влезает на чердак, там с величайшими предосторожностями разгребает мох и песок, как раз напротив столика в «студенческой комнате». А потом плотно, как осенний лист к стеклу, прижимается ухом к щелястым доскам потолка.

 

А ЗАВТРА…

С чердака Белочка спускается, охваченная ужасом. Сердце в груди стучит, как молотильный цеп, голову словно сжало железным обручем… Теперь только семимильные сапоги смогли бы спасти от пуль и виселицы самых дорогих для неё людей.

Но что такое случилось? Что? Да ничего сверхъестественного вроде бы и нет. Таинственный гость в самом деле и студент, и партизан. Но…

Белочка вся трясётся, будто в лихорадке. Как таких земля носит? Почему в лесу деревья не свалились и не проломили голову этому чудовищу?

Кто же он? У пастора Грасита где-то в Ва́лмиерском уезде есть друг, тоже слуга божий. Так вот, таинственный гость «студенческой комнаты» — его сын Альбрехт. Как коварный оборотень, под чужим именем, пробрался он к партизанам, чтобы выведать всё о них и предать.

Там, в «студенческой комнате», фашисты обсуждают свои планы, выпивают и торжествуют. И прежде они пытались засылать своих людей к партизанам, но их своевременно обнаруживали и уничтожали. А сейчас предатель хвастается:

— Я самому Гитлеру подам рапорт: никто не может перехитрить пасторских детей! Ибо там, где бессильны танк и пушка, там смерть несёт скорпион!

Шпион знает очень многое, он подготовил для народных мстителей кровавую ловушку. Через час явится гитлеровский офицер, они окончательно распределят роли: кто займётся чисткой отдельных хуторов, какие силы окружат и нанесут сокрушительный удар по главной партизанской базе в Ба́йбалском лесу.

Белочка выбегает во двор. Что-то надо делать, сейчас, немедленно. Но что? Девочка отдала бы жизнь, чтобы спасти мамусю, партизан и всех-всех, для которых фашисты уже свили петли…

За забором, на обледеневшей тропинке, раздаётся конский топот. Белочка открывает ворота. Это немецкий офицер. Майга уже несколько раз видела его у госпожи Спрингис. Гитлеровец небрежно бросает поводья и, не оборачиваясь, шагает прямо в дом на своих негнущихся журавлиных ногах. Он знает Белочку: эта девчурка приберёт его каурого и позаботится о нём не хуже опытного конюха.

И тут девочку озаряет безрассудно смелая мысль. Едва немец скрывается за дверью, она взлетает в седло лёгкой пушинкой. Вспыхнувшая надежда окрыляет её. Ещё не всё потеряно! Только бы добраться до Чадуров, а там и дядя Голиаф, и тётя Дора. Они-то уж будут знать, что делать.

Но отвернулось счастье. Что за проклятый день!.. Только Белочка заворачивает в рощицу, как её останавливает громкое «Хальт!»

Немецкий патруль: три солдата и среди них жалкое существо — оборванный нищий с тяжёлой дубиной. Всё пропало! Уж если фашисты захватили легендарного партизанского разведчика, дядю Ванага, то конец, конец…

Их взоры встречаются. Что же дядя Ванаг прочитал в глазах девочки? Как сумел он понять, что медлить нельзя ни секунды. Дядя Ванаг смеётся:

— Что же ты, Белочка, своих не узнаёшь?

Он протягивает руки — и вот Белочка уже в его крепких объятиях, что-то быстро шепчет на ухо, с опаской поглядывая на солдат. Да, она знает: эти гитлеровцы — замаскированные партизаны. Но всё равно вражеская форма пугает её.

Звонко поцеловав девочку, дядя Ванаг выпрямляется.

— Спасибо, дружок, от имени всех партизан сердечное тебе спасибо! Но мы уже сами догадались. Слава богу, накопили опыт, научились распознавать гадов. Но что верно, то верно: кулацкие и купеческие сынки, которых к нам засылали, завалились уже на первой неделе, а вот поповский вправду оказался самым ловким. И всё-таки мы уже денька два знаем решительно всё о его делах.

— Но, дядя… — Белочка в полном замешательстве. — Как же так? Они обсуждают… Они нападут на вас… Они… А вы…

— Скачи быстрей обратно, пока тебя там не хватились! — Партизан подсаживает её в седло. — Твоя боевая задача — молчание. Совершенно верно, они сейчас торжествуют, они нападут. Но вот тебе моё слово — уже завтра вся Сиполайна облегчённо воскликнет: «Собакам — собачья смерть!»… Скачи себе обратно и помалкивай. Пусть покривляются последний раз перед концом, пусть…

Ещё до сумерек девочка приходит к окончательному решению: в этом доме она последнюю неделю. Тут всё тревожит и давит её. А если мамуся и дядя Ванаг будут возражать, она знает, как их убедить:

— Ага, вы говорите, что я белочка? Ну так белочке и жить в лесу, в чаще… Знаете, позавчера у лавочницы в клетке погибла канарейка, бедняжечка. Вот так и со мной будет, если только вы меня к себе не возьмёте!