Наконец пришло новое большое послание в Нейсес от Игнатия. Алина, прочтя его, была поражена.

Вероятно, в политическом мире совершился громадный переворот. Игнатий писал Алине, что предприятие их рухнуло, что Франция не хочет помогать Польше, а Турция после двух страшных поражений при Ларге и Кагуле, нанесенных ей русской армией, склоняется к миру. Игнатий утешал ее высочество, что если и надо отложить всякие надежды на предъявление прав ее на русский престол, то, быть может, со временем, через год-два, хотя бы и через десять лет, обстоятельства переменятся к лучшему.

Алина была опечалена, но не удивлена: так хорошо рассказал и объяснил ей все Игнатий. Итак, снова, во второй раз, но уже не по ее вине, она фактически как бы лишилась прав на имя принцессы Володимирской.

Но в том же письме было и нечто утешительное для Алины, даже радостное, хотя и необъяснимое.

Игнатий предлагал ей немедленно прислать сто тысяч франков на ее личные нужды.

Барон, прочитав письмо Игнатия, пришел в полный восторг.

– Я благодарю Бога, – воскликнул он, – что все так обошлось, да вы и сами должны быть благодарны. Все это было моей мечтой за все лето. Подумайте, после всех треволнений, после всех странствий и совершенно дикого, бездомного существования авантюристки вы сделаетесь герцогиней Голштейн-Лимбургской и принесете в приданое вполне выкупленное графство Оберштейн, но по закону, а не так, как бывало прежде: то принцессой российской, то персидской.

– Вы знаете, – отвечала Алина грустно, – что на этом вопросе мы никогда не сойдемся; я лучше желаю погибнуть в борьбе за свои священные права, нежели удовлетвориться ролью владетельной принцессы крошечного государства и жены глупого и пошлого герцога. Скажу более: Оберштейн я выкуплю у него; но пойду ли за него замуж – я обещать не могу. Я думаю, что мне лучше остаться свободной. Это мы увидим после. Необходимости выходить замуж за принца Филиппа я не вижу; быть герцогиней Лимбургской, княгиней Священной Римской империи или просто владетельницей Оберштейна – право, все равно, в особенности для той, – прибавила Алина, – которая могла быть императрицей.

– Конечно, но обещайтесь мне, что вы тотчас же напишете Игнатию и попросите выслать эти деньги. Он может передумать, и тогда снова вы очутитесь в том же положении. Судя по его письму, мне кажется, что ему хочется заручиться вашим обещанием, что вы не станете ничего предпринимать помимо него, что вы, так сказать, откажетесь от ваших прав принцессы.

– И мне тоже кажется, – сказала Алина.

– И потому предложил вам такую крупную сумму. Игнатий не такой человек, чтобы даром бросаться такими деньгами, и поэтому пишите, что вы останетесь жить в Германии и что если он тотчас вышлет обещанную сумму, то вы приобретете графство Оберштейн и немедленно выйдете за герцога Лимбургского.

Алина написала большое письмо Игнатию и так поставила вопрос о своих намерениях в будущем, что Игнатию оставалось только немедленно выслать обещанную сумму.

В сентябре месяце главная банкирская контора города Кельна прислала в Нейсес своего уполномоченного передать сумму в сто тысяч франков Алине.

Право на графство было тотчас же выкуплено, и Алина немедленно переехала в замок Оберштейн как владетельница. Теперь она имела уже право завести хотя бы небольшой придворный штат, но не так, как прежде, не в качестве авантюристки. Теперь ее положение, ее права, титул и даже этот шаг – все было законным.

Шенк был совершенно доволен и счастлив.

– Знаете, что я вам скажу, – воскликнул он однажды, – я собираюсь сделаться честным человеком! Так как всякий человек не сознает своих недостатков, то я начинаю думать нечто очень лестное для моего самолюбия. Мне кажется, что если бы я не был найденышем на большой дороге и если бы у меня были родные и какие-нибудь средства, то я никогда не сделался бы авантюристом и мошенником. Вы увидите, что, оставаясь у вас в Оберштейне, я могу служить примером честности и добросовестности. Да зачем мне будет мошенничать и воровать, когда я буду сыт и одет, когда я буду на службе у женщины, которую я люблю всей душой? А прежнюю мою мечту нажить миллион надо бросить. Я чувствую, что становлюсь стар, устал от безобразной жизни, которую вел чуть не с юношества.

Герцог Лимбургский, конечно, тоже был несказанно рад, что Оберштейн выкуплен и принадлежит его невесте, вместо того чтобы попасть в чужие руки. Только одно обстоятельство смутило Лимбурга.

Через несколько дней после переезда владетельной графини в замок герцог явился к ней в гости в качестве владельца Оберштейна: Алина все-таки была подданной герцога.

Пробыв несколько дней в Оберштейне, герцог Филипп несколько раз начинал разговор полушутливо, полусерьезно, когда именно его подданная графиня Оберштейн пожелает выйти из подданства? А это могло случиться только при ее замужестве, с того дня, когда она сама станет герцогиней Лимбург.

Алина каждый раз уклончиво отвечала на все намеки герцога. Наконец однажды герцог Лимбург заговорил с нею прямо и спросил, когда будет их свадьба.

Алина помолчала, вздохнула и наконец вымолвила серьезно и медленно:

– Я избегала, герцог, отвечать вам прямо на этот вопрос, но нахожусь теперь вынужденной говорить. Я знаю, что вы меня любите, считаю вас за человека, которого может полюбить всякая женщина; считаю даже себя не вполне достойной вас. Я уверена, что буду с вами совершенно счастлива, но в подобного рода роковых шагах женщине надо быть осторожной, не надо спешить. Оставим этот разговор на время. Я буду жить здесь, вы – у себя в Нейсесе; мы будем часто видеться, еще более узнаем друг друга, и тогда, бог весть, может быть, мы настолько не сойдемся в характерах, что вы сами не пожелаете сделать из меня владетельную герцогиню Лимбург.

Герцог Филипп протестовал горячо, возражал Алине, уверял ее в своем неизменном чувстве и преданности, ссылался на то, что уже более полугода, как они находятся в тех же отношениях мужа и жены и, несмотря на это, никаких несогласий между ними не бывало. Но Алина стояла на своем.

– Я хочу, – говорила она, – испытать ваше чувство ко мне и отчасти мое к вам, – время не упущено, мы всегда можем соединиться перед лицом Бога и общества на всю жизнь.

Герцог уехал недовольный и сумрачный. По характеру несколько подозрительный, он думал уже, что красавица изменила ему и, сделавшись графиней Оберштейн при его помощи и согласии, собирается выйти замуж за того же Рошфора, который продолжал сидеть в тюрьме.

– Если она попросит освободить его, – думал Лимбург, – то это будет лучшим доказательством моих подозрений, и уж, конечно, я не выпущу его. Пускай умирает в заключении.

Герцог, обиженный, вернулся к себе и целый месяц не был в Оберштейне, не писал Алине, надеясь более выиграть холодностью. Дела его были в таком запущенном положении, что он воспользовался этим временем и серьезно занялся ими.

Между тем Алина начала властвовать в своих владениях. Не прошло месяца, как к герцогу стали поступать бесчисленные жалобы на самовластие и самоуправство новой владетельницы.

Действительно, оказалось, что маленькая полумонархиня так круто повернула все в своих владениях, а ее первый управляющий, нечто вроде министра, барон Шенк действовал так круто по всем вопросам, что благодушные оберштейнцы собрались уже взбунтоваться.

Если бы подобного рода управление, самоуправство и частые жестокости продолжались еще месяц или два, то нет никакого сомнения, что во всем графстве все обитатели от мала до велика или отправили бы официальным путем депутацию к герцогу-монарху, или же просто уничтожили бы самый замок и разнесли его по камешку.

Но на счастье смущенных и оскорбленных оберштейнцев с графиней случилось нечто неожиданное для всех и, совершенно неожиданное для нее самой.

В октябре месяце в маленьком городке Мосбахе появилась личность, обратившая на себя внимание своим костюмом и своею красотою. Это был человек лет тридцати, капитан, в красивом мундире и необыкновенно красивой наружности.

Однажды во время прогулки графини Оберштейн в парке, прилегающем к замку, какой-то поселянин-старик, почти слепой, передал ей письмо. Незнакомая личность писала о том, что, приехав в Германию, остановился в Мосбахе; но по крайне важному делу, являясь послом от лица европейски известного, он просит чести явиться в замок, видеться лично и переговорить о деле: он желает говорить не с графиней Оберштейн, а с ее высочеством принцессой Елизаветой Володимирской.

Алина не обратила особенного внимания на это письмо. Упоминание о ее титуле, который она целое лето скрывала, не удивило ее.

Старик подождал в парке, и Алина переслала ему записку, в которой давала позволение явиться незнакомцу на другой же день, в полдень, в тот же парк.

Через несколько часов, менее суток, Алина в парке встретилась с приехавшим верхом незнакомцем.

Прежде всего с первой минуты она была поражена красотою этого человека. Красавец отрекомендовался литовским капитаном Доманским и заявил, что он является от имени польского магната, об имени которого он до времени умолчит. Цель его посещения графини Оберштейн заключается в том, чтобы узнать от нее лично, покинула ли она свое намерение объявить права свои на русский престол, вообще, намерена ли она перестать быть принцессой Володимирской?

Внешность офицера была настолько привлекательна, он сумел в несколько минут так очаровать пылкую Алину, что она вместо того чтобы говорить с ним о деле, которое считала самым важным из всех дел текущей политики в Европе, просто изо всех сил стала кокетничать с незнакомцем.

Она объявила, что вопрос его настолько серьезен, что ей надо подумать.

– Во всяком случае, – сказала она, – я прошу вас переехать в замок, остаться несколько дней у меня, и мы обсудим этот вопрос сообща. Я и отказалась от всех надежд, и не отказалась: все будет зависеть от обстоятельств. Если Франция будет помогать мне, то я готова снова встать во главе партии и действовать.

Капитан Доманский на другой же день переехал в замок. Сближение между Алиной и красавцем литвином произошло очень быстро, отчасти потому, что Алина вдруг почувствовала к нему прилив такого бурного чувства, как когда-то в Берлине к отсутствующему Шелю, а затем, с год назад, к графу Осинскому в Лондоне.

Алина была убеждена, что это ее третье серьезное чувство в жизни.

Дело, с которым приехал Доманский, и сообщение, которое он сделал Алине, имели огромное значение; новая перспектива открылась перед глазами Алины. Дело начиналось то же; предприятие предлагали ей то же, но в больших размерах. Теперь уже не отец Игнатий, самозваный епископ, звал ее действовать, – теперь к ней обращался один из самых известных, богатых и знаменитых польских магнатов, князь Карл Радзивилл. Он, князь Священной Римской империи, как и Лимбург, но миллионер, стоявший, как знала Алина еще по Парижу, во главе польского эмиграционного кружка, послал к ней своего поверенного, друга и наперсника Доманского.

В бытность свою в Париже Алина иногда встречала князя Радзивилла, но гордый магнат относился к ней всегда с большим презрением и высокомерием, чем кто-либо, и принцесса Володимирская была, конечно, оскорблена этим.

Теперь тот же Радзивилл первый начинал с нею переговоры, заводил речь о правах принцессы на русский престол.

Алина была не только изумлена, но поражена этой вестью.

Доманский имел полномочие говорить обо всем, условливаться во всем. Цель его поездки главным образом заключалась в том, чтобы устроить свидание князя Радзивилла с принцессой; на этом свидании они должны подробно переговорить об всем и даже назначить время, когда начать действие.

Если бы Алина захотела, то через неделю она могла уже свидеться с Радзивиллом; но в данном случае ее внезапное и пылкое чувство к Доманскому помешало делу.

Сама Алина, да отчасти и Доманский оттягивали его обратную поездку к Радзивиллу. Оба они вскоре жалели о том, что не встретились просто, без этого важного дела, о котором приходилось говорить.

Таким образом, в этих новых отношениях между графиней Оберштейн и капитаном дело помешало любви, а взаимная любовь мешала делу.

Один Шенк, свидетель происходящего, был встревожен всем, что видел и слышал; он стал сумрачен, раздражителен.